Крепдешиновое лихо

Анна Князева Крепдешиновое лихо

Моей тетушке

Клавдии Федотовне Селиверстовой

(Левченко) посвящается.

Свою тетку я называла Клавой. Мы были с ней на «ты», несмотря на большую разницу в возрасте. Детей у нее не было, возможно, поэтому она долгое время казалась мне молодой.

В конце пятидесятых Клава сбежала из деревни в город и вышла замуж за моего дядюшку. Однако ни образование, ни городская жизнь, ни полезные связи, которые она легко заводила, ни даже презентабельный вид не смогли «вывести деревню из девушки». Родная деревня Чистовитое оставалась в ней до самой ее смерти.

Она любила вспоминать о Чистовитом, и её говор поражал деревенским своеобразием, а рассказы — бесхитростной простотой и конкретикой. В них всё было ясно и заранее предопределено, словно по-другому быть не могло.

Пока была жива ее мать, Клава к ней приезжала. Но старуха умерла, избу разобрали на бревна и перевезли в другое место. Чистовитое разорили, от семидесяти дворов, клуба, конторы и магазина осталось несколько домов, в которых доживали свой век старики.

Однажды, за год до смерти Клавы, мы с ней поехали в Чистовитое и заночевали у дальней родственницы. Электричества к тому времени в деревне уже не было, районное начальство распорядилось обрезать кабель, сочтя Чистовитое умершим. Судьба нескольких стариков никого не волновала, их словно не было.

Поздним вечером сидели мы за столом у керосиновой лампы, пили чай и вели разговор про голодное послевоенное время, которого я не знала, поскольку тогда ещё не родилась. За окошком выл холодный осенний ветер и скрипели деревья, стуча замерзшими ветвями по крыше и стенам дома.

— До двенадцати лет я не видела поезда, — сказала Клава, не отрывая взгляда от лампы. — Мы же в Камарчаге[1] ни разу не были. Кто нас туда возил? Никто. И вот, когда я в первый раз поехала с батькой в город, с нами отправилось много наших, деревенских. Кто яйца повез, кто курей последних, кто что. И ехали мы, думаешь, на чем?

— Ты же сказала на поезде, — заметила я.

— На поезде, но только сверху, на крыше.

— Зачем?

— В вагон было не влезть, народу — битком.

— Как же ты там удержалась?

— Сверху была труба. Так вот, я легла на пузо и зацепилась за неё, батька с мешками уселся рядом.

— А как же остальные?

— Кто как. Иван Ехременков, наш деревенский, курей повез продавать. У него две корзины было этих курей. На повороте поезд накренился, корзины его — фьють, и улетели. Кто смеяться стал, кто сочувствовать, а Иван как начал песни петь! Сидит на крыше и во всё горло песни орёт.

Я представила поющего мужика на крыше вагона и улыбнулась:

— А что же вы с отцом?

— Приехали в город. Батька мой после войны привез три мешка добра из Германии. Все гребли, и он нагреб: костюмы, платья, пластинки и патефон. Так вот, мы с ним в городе все это продали и три мешка печеного хлеба домой привезли.

— Стало быть, проели немецкое барахло? — уточнила я.

— Все, что привез батька, — сказала Клава. — В деревне-то было голодно, а нас — девять душ. Родители, два брата — Петруша и Ленька, да пять сестер — я, Вера, Валька, Светка и Милка. Куснуть хочется, а нечего. Летом шей из молодой крапивы наварим, клевера нарвем, готовки на крыше высушим, помолотим да через сито просеем. Потом лепешек напечем. Вот это был праздник! Из клевера лепешки хоть и чёрные, а вкуснее, чем из лебеды.

— Неужели в доме картошки не было?

— В сорок шестом случился неурожай, до лета не дотянули. Да и коров во дворах, считай, не осталось. Помню, батька зарезал корову и вместе с матерью повез мясо в город продавать. Продать-то продали, да только деньги на базаре у них украли. И вот возвращаются они обратно пешком, а как подошли к околице, мать давай голосить. Ну, тут все и повыскакивали: что случилось? Глядь, батька плачет, а мать голосит. С тех пор мы стали неимущими и талоны на молоко получали в Покосном. За пять километров за ними ходили.

— Что же, в вашей деревне своей фермы не было?

— Как не было? Была и ферма, и молоканка. Там колхозное молоко на сепараторе в сметану перегоняли и потом во флягах в районный центр увозили.

— В деревне было молоко, а за талонами ходили в Покосное?

— Я же говорю, у кого не было скотины. тому талоны на молоко в центральной усадьбе выдавали. А молоко наливали на Чистовитинской молоканке.

— Бред какой-то.

— Бред или не бред, а с этими талонами вышла одна история…

— Смешная?

Клава покачала головой:

— Страшная… — И, чуть подумав, продолжила: — Жила у нас в деревне одна чухна…

— Кто?

— Ссыльная из Прибалтики. И было этой чухне лет шестьдесят. Некрасивая, толстая, низенькая, похожая на сову. Волосы — не то седые, не то белесые. Звали старуху Водя.

— Имя такое?

— Имени я не вспомню, но в деревне все её звали Водей. Муж у ней был старый, работал кузнецом. Двое сыновей — погодки. В ту пору им было лет по семнадцать, может, и больше. Старшая дочка, Анна, вылитая мать, такая же ведьма, у нас на ферме работала.

— Замужем была?

— Какое там! — Клава безнадежно махнула рукой. — После войны для девок мужиков не хватало, а ей было под тридцать. По деревенским меркам — старуха.

— Ты сказала, что Водя была ведьмой?

— В деревне знали, что она колдовала. Девки, кто посмелее, бегали к Воде парней привораживать.

— Помогало?

— Бывало, что помогало. Да только ничего хорошего из этого не выходило. Мужики, кого приворожили, потом или помирали, или спивались.

— Ты обещала страшную историю, — напомнила я

— Слушай… — с готовностью откликнулась Клава и для пущего эффекта убавила в лампе свет. — Сын Води Юрис, по-нашему — Юрка, уехал учиться в ремесленное. Раньше же ремесленные все были в городе… С ним поехали ещё двое наших деревенских: Санька Филин и Леня, мой брат. Вот откуда я все и знаю. Учились они на Бумстрое, и там, в общежитии, был такой случай… Один украл у кого-то деньги, а пацаны взяли да и бросили его в подвал на исправление. Он так орал, что все подумали — придуряется. И что ты думаешь? Его там крысы до костей живьем обглодали!

— До смерти?!

— А ты как думаешь? Тебя если обглодать до костей, что останется?

Я вздрогнула и посмотрела в окно, за которым в темноте качались ветки деревьев:

— Жутко.

— Судили их, конечно… Одного даже посадили, а наши, деревенские, открутились. Но Юрку и Леню выгнали из училища, и они устроились на Бумстрое разнорабочими. И вот года через два Юрка возвращается в Чистовитое с женой. Как сейчас помню: приехали они вдвоем, да ещё с нашим Леней и с Санькой Филином…

Невестку Нинку Водя встретила неприветливо, ей рассказали, что в городе она «мела подолом» перед Филином и только потом переключилась на Юриса. А деревенские бабы судачили: с чего это вдруг городская приехала жить в деревню?

За два года в городе Юрис превратился в ладного мужика: невысокий, широкоплечий. Говорил басом, но так и остался невыразительно-белесым и похожим на мать.

На свадьбу, которую по деревенскому обычаю гуляли независимо от того, когда прошла регистрация, из города приехали Нинкины родители — приличные пожилые люди. Мать работала бухгалтером на Бумстрое, отец служил контролером на транспорте. Они не одобряли замужества дочери из-за переезда в деревню, но мужиков поубивало на войне, и выбирать стало не из кого. А Нинка красавицей не была, вот они и смирились.

Председатель, довольный, что в колхозе на одного мужика прибавилось, велел выдать им яиц, муки, сметаны и двух овец. Свадьбу сыграли в клубе. В свой дом Водя никого не пустила, даже родителей Нинки, и те ночевали у соседей.

Никто не удивился — по мнению деревенских, Водя была «чокнутой». Однажды она решила, что воду в чистовитинских колодцах заколдовали, и стала ходить за водой в другую деревню. Туда же отправляла своих домашних. Бывало, муж Води, Янис, набирал воды из колодца на другом краю Чистовитого, но Водя безошибочно его уличала. В конце концов кузнец перестал сопротивляться и стал ходить за водой в соседние деревни, когда в Сугристое, а когда и в Покосное.

Для бани старуха набирала воду в реке. которая протекала на задах её дома за огородами. Однажды соседские девчонки, Клава и Верка, перелезли через забор, чтобы подглядеть, как Водя моется в бане, и вызнать ее ведьминские ритуалы. Приникнув к замшелому оконцу, они увидели голую старуху с обвисшей грудью и распущенными белыми лохмами. Но Водя не была бы собой, если бы не почуяла их присутствия и не бросилась на окно. Она до полусмерти напугала девчонок, но с родителями скандалить не стала. По неписаным деревенским законам такие шалости не карались. Чем ещё было развлекаться детворе в послевоенной деревне?

Тем же летом Нинку, жену Юриса, взяли на работу учетчицей, поскольку в городе она окончила курсы бухгалтеров.

Наступил июль, с долгими знойными днями и короткими ночами, когда к вечеру парило от нагретой за день земли, а на лугах свежо и густо полезла зелень. В колхозе начался покос.

Ранним утром под неусыпным взором «чокнутой» Води Нинка собирала в узелок варёных картошек, яиц и несколько луковиц. Потом с мужем отправлялась к конторе, запрыгивала на телегу и ехала на покос. Возвращались они под вечер, уставшие, пропотевшие и разомлевшие от жары.

И вот однажды Юрис вернулся домой один. Прошло пять дней, Нинки не было, но её никто не искал. Все решили, что она сбежала к родителям: ушла через лес в Сугристое, а оттуда на попутке уехала в город.

Вскоре выяснилось, что в городе Нинки тоже нет. Соседи Води рассказали обо всём председателю, и тот позвонил в районное отделение милиции.

В деревню приехали Нинкины родители. Вечерам в тот же день из районного центра на коне прискакал уполномоченный. Он опросил соседей и ближе к вечеру пришёл в Водин дом допрашивать Юриса. Усевшись за стол, уполномоченный стал задавать вопросы и писать протокол.

— На покос ездил с женой?

— А как же…

— Домой вместе возвращались?

— Всегда. — подтвердил Юрис.

— Как вышло, что в тот день ты вернулся домой один? Куда дел жену?

Когда Юрис нервничал, его басок превращался в ломкий фальцет:

— Нинка забыла надеть платок.

— И что?

— Ей голову напекло. Она отпросилась у бригадира и пошла через лес домой.

— Выходит, что не дошла… — задумчиво проронил оперуполномоченный. — Что же ты не искал ее?

— Как не искал?… Искал.

— В милицию почему не заявил?

— Думал, к родителям уехала. Ей в деревне не нравилось.

Уполномоченный встал и затопал сапогами по кухне:

— Где ваша комната?

Юрис показал:

— У нас не комната — угол за печью.

Оглядев узкую кровать, уполномоченный откинул крышку сундука:

— Чьи это вещи?

— Штаны и рубашка — мои. Остальное всё Нинкино.

— И ты хочешь сказать, что она сбежала без вещей? — Уполномоченный отрыл в сундуке потертую сумочку и, поковырявшись в ней, вытащил Нинкин паспорт. — Ну, вот что, Юрис Янович, забираю тебя в район.

Из комнаты, словно фурия, выскочила сестра Юриса, Анна:

— Не имеете законного права! Брат ни в чем не виноват! Спросите у бригадира!

Пришлось милиционеру идти на другой край деревни, в дом к бригадиру. Тот подтвердил: когда Нинка отпросилась, Юрис косил весь день и никуда с покоса не отлучался.

Следствие зашло в тупик, не начавшись. Родители Нинки ходили по деревне из дома в дом, расспрашивали, плакались и умоляли о помощи. Однако никто из деревенских не видел их дочь с тех пор, как та после обеда ушла с покоса.

Казалось, прояснить ситуацию могло только чудо. И оно случилось. В день, когда в Чистовитое снова прискакал уполномоченный, девяностолетняя старуха Кулемиха вспомнила, что видела, как Нинка и Санька Филин купались в реке. Вот только день назвать она не смогла.

Милиционер отправился к матери Филина, и та подтвердила: в день, когда потерялась Нинка, сын приезжал из города в гости.

На основании этого разговора и показаний Кулемихи вместо Юриса в район увезли Саньку Филина. Версия оперуполномоченного была такова: Санька Нинкой были любовниками и тот из ревности ее утопил.

Мать Саньки Филина криком кричала, что сын весь день и вечер был дома у нее на глазах. Но ей никто не поверил.

Тело Нинки так и не всплыло. Его долго искали в том месте, на которое указала Кулемиха, и ниже по течению. Родители Нинки все это время оставались в деревне, и Воде это не нравилось. В один из дней она пришла к матери Нинки, отрезала у неё клок волос, скрутила в пучок и бросила в расплавленный воск, а потом кинула в реку. Волосы покружились, двинулись по течению и в конце концов прибились к берегу.

— Здесь ищите! — сказала Водя и оказалась права.

Вздувшееся тело утопшей Нинки нашли под корягой и вытянули на берег багром. Хоронить решили на горе, где было деревенское кладбище. Пока в столярке делали гроб, Нинку положили в сарае на лавку и накрыли зелёным газовым шарфом, который привезла её мать. Сметливая Анна, сестра Юриса, обрызгала утопленницу одеколоном «Сирень». С тех пор Клаву всегда тошнило от этого запаха.

После похорон, как водится, справили поминки, и родители Нинки уехали в город. На том дело закончилось.

Проснувшись утром в непротопленной, холодной избе, мы с Клавой стали собираться на кладбище, где были похоронены родители и оба ее брата. К концу жизни Ленька и Петруша закатились из города в деревню, словно в гнилой карман, пили всякую дрянь и оба сгорели от дешевого пойла. Один — в сорок лет, другой — в сорок пять.

Ночью прошёл дождь, хозяйка выдала нам кирзовые сапоги, и мы зашагали по грязи, чавкая кирзачами. Глядя на сухие крапивные заросли, покосившиеся заборы и гнилые амбары, не верилось, что когда-то здесь голосили петухи и ревели коровы. Деревня Чистовитое доживала последний срок, который измерялся жизнями оставшихся в ней стариков.

Чистовитинское кладбище располагалось на склоне горы, куда мы с Клавой забрались, скользя сапогами. Оно насквозь проросло березами, черемухой и невысокими соснами. По незатейливым, простецким оградам и памятникам было видно, что за ними ещё кто-то ухаживает. Но были и такие, о которых уже давно не заботились.

У едва приметного холмика Клава заголосила:

— Царица небесная! Дожили до чего! Памятник у Ивана украли!

— Чья это могила? — спросила я.

— Ивана Ехременкова, их с женой здесь вместе схоронили. Теперь, видишь, не найти. Хотя кому сюда приходить, — она махнула рукой. — Родственники все поумирали.

— Может, ошиблась?

— Я все могилы знаю наперечет. Вон та, с крестами, видишь? Эта — моих родителей.

Мы подошли ближе, Клава достала из укромного места за памятником веник и вымела опавшие листья. Вытерла стекла на блеклых фотографиях и прицепила к ним бумажные цветы, которые привезла из города.

Потом мы отправились к могилам Клавиных братьев. По дороге она кивнула на два одинаковых холмика, обнесенных гнилыми досками:

— Нинкина могила…

— А рядом с ней кто лежит? — с интересом спросила я, и Клава пообещала:

— Потом расскажу.

Когда мы спустились с горы и уже входили в деревню, на нас обрушился тяжелый сплошной ливень, и мы едва успели добежать до полуразрушенного сарая. Небо громыхало над нашими головами, и яркие всполохи молний высвечивали темные углы через дыры в крыше.

— Знаешь, чей это сарай? — спросила вдруг Клава.

— Откуда мне знать? — удивилась я.

— Это Водин сарай.

— Идем отсюда! — Я рванулась под дождь, но Клава успела схватить меня за рукав:

— Охолонись, сумасшедшая! Вымокнешь до нитки, не дай бог заболеешь.

Я замерла у входа, готовая в любой момент убежать.

— Ну, слушай… — кивнула мне Клава. — Расскажу, кто там на кладбище рядом с Нинкой.

В тот же год, когда утонула Нинка, в Водиной семье случилось другое несчастье. Осенью в колхозе молотили зерно, брат Юриса, Эдгар, охраняя колхозный ток, решил украсть там мешок зерна.

И, когда он ночью тащил мешок к своему дому, навстречу ему попался конь, на котором ехал бригадир из Покосного.

Эдгар со страху бросил мешок и сиганул через забор в чужой огород, потом он дунул к реке, оттуда — обратно на ток. Бригадир, не будь дураком, погнался за ним, но так и не догнал.

На следующий день Эдгар уехал в Камарчагу и устроился монтировать шпалы на железнодорожных путях. Однако долго он там не задержался и, как только все успокоилось, вернулся в Чистовитое.

Домой Эдгар приехал ближе к зиме, и не один. Люська, так звали камарчагинскую невесту Эдгара, оказалась крепкой сноровистой бабой. В первый же день она устроилась на конюшню и в работе ни в чем не уступала мужикам.

В деревне стали готовиться к свадьбе. Старухи между собой шушукались, дескать, свадьбу в один год с похоронами делать нельзя, иначе, по примете, быть покойнику. Но никто из них не решался сказать это Воде. И только соседка Петрова по доброте душевной не смолчала:

— Ты бы повременила, Водюшка. Полгода не прошло, как Нинку схоронили. Как-то не по-людски.

Выслушав ее, Водя ничего не ответила, только кивнула.

Бесовщина, которая случилась в избе Петровых на следующий день, всколыхнула все Чистовитое. О ней судачили на молоканке, в конторе и в магазине. Известие о жуткой истории докатилось даже до центральной усадьбы.

Жили Петровы небогато, была у них свинья, которая недавно опоросилась одним поросенком. И было ему всего четыре недели, когда хозяин спьяну поймал его, шваркнул об угол и принес в избу готовить. Жена не рассчитывала на преждевременную кончину несостоявшегося борова, схватила ухват, вдела голову мужа в рогатину и потащила к печи. Тот испугался и тут же помер.

Казалось бы, свадьбу Люськи и Эдгара надо отложить, но её отгуляли через день после похорон соседа Петрова. После этого деревенские бабы, проходя мимо Водиных ворот, плевали в них так, чтобы никто не видел, особенно Водя.

В конце декабря нападало много снега. Через всю деревню прочистили только одну дорожку чуть шире тропинки, по которой могли проехать запряженные сани. В лесу и вовсе все замело, к тому же начались волчьи свадьбы. В это время, в начале зимы, волки особенно лютуют и действуют «артелью».

Дни сделались короткими, ночи — длиннее некуда. В конце месяца пришла пора получать в Покосном, в центральном правлении колхоза, январские талоны на молоко.

В семье Води скотину не держали. В деревне говорили, что все они лодыри, но им тоже полагались талоны на молоко. И вот Люська пододела для тепла под юбку мужнины кальсоны, завернулась в фуфайку и перевязалась платком. Взяла с собой топор и отправилась в Покосное за талонами. Но сдуру пошла через лес, решив, что так будет короче.

Следующим утром, не дождавшись жены, Эдгар взял на конюшне коня и поскакал в покоснинскую контору. Там ему сказали, что Люська приходила, забрала талоны и вчера же двинулась восвояси.

Сразу поднялся шум, председатель собрал мужиков и вместе с ними прошёл по лесной дороге до самого Чистовитого. Обратно вернулись по окружной, через поля, но Люську так и не нашли.

Дело было яснее ясного: бежать Люське некуда, родители померли, а значит, она или замерзла, или ее задрали волки.

На этот раз из районной милиции никто не приехал и дела не возбудили. В сельсовете решили ждать до весны — как только сойдет снег, все станет ясно.

Но дело прояснилось уже в январе, Клавиному брату Петруше приснился вещий сон. Проснувшись, он кубарем скатился с печки и кинулся к отцу:

— Батя! Я видел Люську, Эдькину жену!

— Думай, что говоришь…

— Она в сугробе лежит, у леса, на повороте.

Отец грозно зыркнул и повысил голос:

— Думай, что говоришь!

— Айда туда, батя! Айда! Вдруг она там?!

Отец решил, что и в самом деле надо проверить, взял на конюшне лошадь, сел на неё сам и усадил перед собой Петрушу.

Доехав до места, они привязали лошадь к березе, а сами по сугробам пошли к лесу. Погода в тот день была ветреной, близился февраль. Снег в отсутствие тепла не покрылся настом, и его разметало ветром. Пробравшись по глубоким сугробам до кромки леса, отец с высоты своего роста увидел торчащую из-под снега руку.

— Возвращайся к лошади, я скоро приду! — приказал он сыну, а сам двинулся дальше.

В сугробе и в самом деле была Люська. Когда Петрушин отец отрыл её и очистил от снега, то понял, что ее зарубили.

Отец с сыном не стали возвращаться в Чистовитое, а поскакали в колхозную контору в Покосное. В дороге Петруша обернулся, чтобы спросить:

— Ты её видел?

Отец молча кивнул, и Петруша с гордостью заключил:

— Ну, я ж тебе говорил! А ты мне не верил!

Потом он охотно рассказывая пацанам о своём вещем сне и в некотором роде сделался деревенским героем.

Участкового в Покосном в те времена не было, если что-то случалось, милиционер приезжал из районного центра. Услышав о страшной находке, председатель для начала сам съездил на место. Только убедившись, что все так и есть, вызвал оперативную группу, которая из-за тогдашней скудости и нехватки кадров состояла всего из двух человек: оперуполномоченного, который вёл дело Нинки, и женщины, не то криминалиста, не то медсестры.

Мерзлую что Люську откопали и, как была, со скрюченными руками и ногами, бросили в кузов грузовика, на котором приехали члены оперативной группы. Ввиду неприспособленности колхозных помещений труп сразу увезли в районный центр для осмотра и освидетельствования.

Через неделю в Покосное снова приехал оперуполномоченный. Он привез заключение судмедэксперта и, прихватив с собой двоих мужиков, отправился к лесу, где обнаружили Люську, чтобы поискать улики и орудие убийства. По заключению эксперта, раны были нанесены топором.

Однако ничего из того, на что рассчитывал уполномоченный, найдено не было. Ничего, кроме соломы. Её на месте обнаружения трупа было предостаточно.

И здесь в деле случился ещё один поворот. Все началось с того, что мать послала Клаву и Верку на ферму за молоком. Они взяли ведра — на их семью полагалось два полведра молока, так было легче нести. Когда девочки явились на ферму, то увидели, что молоко наливают Янису.

Клава как старшая отдала молоканщице талоны и получила молоко, полагавшееся на их большую семью. Когда они с сестрой тащили ведра домой, она сказала:

— Люська получила январские талоны в конторе, но домой не вернулась. Раз так, откуда у Яниса талоны на молоко?

Об этом она рассказала отцу, а он — председателю.

Тот удивился:

— Других талонов семейство Води не получало. Их ещё не напечатали в городской типографии.

По всему выходило, что Водя и её домочадцы вот уже две недели получали молоко по талонам, которые несла домой Люська. Но её убили, а талоны непонятно как оказались у Води. И никто из деревенских на ферме и молоканке не задался вопросом: а кто их принес?

Но и это было еще не все. Кто-то вспомнил, что в первый день пропажи невестки старик Янис брал в колхозе запряженные сани, чтобы привезти для хозяйства соломы. Ещё кто-то видел, что из Водиного двора сани выехали с ворохом соломы.

Получалось, что Янис не привозил солому, а вывозил её со двора. И это было подозрительно.

Настало время обо всём рассказать оперуполномоченному. Тот выслушал председателя и вечером уехал в район. Следующим утром вернулся с разрешением на обыск Водиного хозяйства. Вместе с председателем он взял двоих понятых: колхозную бухгалтершу и подвернувшуюся под руку соседку Води Петрову.

В Чистовитом все уже знали, что труп Люськи нашли и её зарубили. Когда милиционер с председателем и понятыми вошли в Водин двор, за ее воротами собралось полдеревни.

Во время обыска уполномоченный ходил по избе и недовольно водил носом. Потом наконец спросил у Води:

— Куда подевались вещи вашей невестки?

Водя кивнула на Анну:

— Спросите у неё.

Анна прошла в соседнюю комнату и демонстративно распахнула створки самодельного шкафа:

— Нате! Рыщите!

— Поаккуратней, гражданочка… — Уполномоченный подозвал понятых: — Подойдите ближе, товарищи!

— Куда уж ближе… — Соседка Петрова покосилась на Водю, но та даже бровью не повела.

Уполномоченный обратился к Анне:

— Показывайте, что здесь ваше, а что принадлежало погибшей.

Анна стала выхватывать из шкафа платья и швырять их на кровать:

— Это, из штапеля, моё! Бумазейное — тоже! Из голубого крепдешина с цветочками — Люськино, из маркизета — тоже её.

— Быстро же вы сообразили… — заметил уполномоченный. — Ещё не схоронили, а вы уже пользуетесь.

— Так ей же теперь ничего не надо, — сказала Анна и, проследив за взглядом оперуполномоченного, вдруг побледнела.

Тот наклонился и потянулся к шкатулке, которая стояла в шкафу возле стареньких босоножек:

— А ну-ка… Что это? Ваша шкатулочка?

— Моя, — упавшим голосом проронила Анна.

Оперуполномоченный снял крышку и поставил шкатулку на стол:

— Прошу подойти понятых!

Обе понятые, бухгалтерша и Петрова, подошли к столу и с опаской заглянули в шкатулку.

Он спросил:

— Видите, что внутри?

— Бусики… — проронила бухгалтерша.

— И сережки. — Петрова схватилась за щеку: — Так ведь это же…

— Мулькис![2] — крикнула Водя и бросилась на дочь, но милиционер оттащил её в сторону.

— Я знаю, чьи это серёжки и бусики! — Стрельнув глазами на Водю, Петрова отчаянно выкрикнула: — Нинкины!

Анна завопила:

— Врёшь, сволочь! — Но, выплеснув возмущение, мгновенно переменилась в лице: — Это не мое! Нинка перед смертью подложила, ей-богу!

— Хошь топись от такого позору! — Петрова хлопнула себя по бокам. — Она ещё и божится! Нинка на покосе в тот день была в этих бусиках, и серёжки были на ней! Она, значит, утопла, а серёжки и бусики сами домой прибежали и в твою шкатулку сложилися!

— У вас, гражданка, в доме какая-то чертовщина творится, — уполномоченный обратился к Воде. — Предметы сами перемещаются, без участия человека. Сначала украшения, потом талоны на молоко. Как объясните?

— Я — нерусская! Давайте мне переводчика!

— Ну что ж… Тогда собирайтесь, поедемте в район.

— Зачем?

— Искать переводчика. — Милиционер посмотрел на Анну: — И вы тоже с нами.

Но в этот момент в дом вошёл председатель и бросил фразу, которая отсрочила их отъезд:

— Надо бы вам в сарай заглянуть…

— Зачем? — не понял уполномоченный.

— Надо! — настойчиво повторит председатель.

Вместе с понятыми мужчины пересекли двор и углубились в сарай. Заглянув под лавку, председатель сдернул мешковину, под которой лежал топор.

Уполномоченный склонился и взял его в руки. Оглядев топор, строго покачал головой:

— Даже не вытерли. Лезвие все в крови.

Гроза над Чистовитым закончилась так же быстро, как началась. Гром стих, зарницы заблестали над дальним лесом. Выглянуло солнце, и стало не так сумрачно.

Мы вышли из сарая и зачавкали кирзачами по разжиженной ливнем грязи. Тяжелые капли шлёпали по голове и плечам, но и они скоро стихли.

— Значит, обеих Водиных невесток убили? — спросила я.

Клава ответила восклицанием, на свой деревенский манер:

— Ну а ты как думаешь?!

— Кто их убил? — Мне казалось, она специально тянет с ответом, чтобы усилить интригу.

Клава и в самом деле зашла издалека:

— Анну, конечно, сразу арестовали, а Водю спервоначалу отпустили.

— И что же? Она вернулась в деревню?

— А куда еще ей было деваться? Воротилась.

— Ну, хорошо… А что было с сыновьями?

— Их отпустили, но только после суда. Суд был через год. Тогда в районный центр вся деревня поехала, вроде бы как свидетели. Председатель в Чистовитое трактор пригнал, а к трактору прицепили двое больших саней. Мы с батей и Петрушей в них тоже вповалку ехали.

— Кто их убил? — настойчиво повторила я, но Клава будто не слышала.

— И главное. Водя на суде кричала: я не русская, дайте мне переводчика!

— Дали?

— Ну да… А потом догнали и ещё добавили. — Клава не по-доброму усмехнулась: — Она по-русски говорила лучше меня. Об этом все в Чистовитом знали.

— Короче! — нетерпеливо прикрикнула я.

— Короче, дочка Водина, Анна, на суде молчать не стала. Обеих девок, Нинку и Люську, они убивали вместе с Водей в сарае.

— В том самом?… — тихо спросила я.

— Ну да! — На Клаве этот факт нисколько не отразился, меня же он оглушил.

— Кажется, я не смогу сегодня заснуть.

— Невестки, что одна, что другая, домой возвратились. А эти две упырихи зазывали их в сарай и убивали. Нинка хлипкая была, поленом тюкнули, она и преставилась. А Люська — здоровенная баба. Эту пришлось рубить топором.

— Но зачем?! Клава, объясни, зачем они их убили?!

— Нинку- за серёжки золотые и бусики. А Люську — за два крепдешиновых платья, они понравились Анне.

— Какое-то безумие. За это не убивают. — Я искренне не понимала мотива.

— Тогда за меньшее убивали, — со знанием дела возразила мне Клава.

— Неужели Водины сыновья ни о чем не догадывались?

— Может, и догадывались. А только мать для них была дороже, чем жены. Знаешь, как говорят: жен может быть много, а мать — одна.

— Чем такая, как Водя, лучше никакой! — категорично сказала я и спросила: — А дед этот, Янис? Что было с ним?

— Нинку бросили в реку Водя и Анна. А вот Люську со двора вывез он. За это ему дали срок, но из тюрьмы он так и не вышел, там и помер. Анну приговорили к высшей мере, но после апелляции она получила пятнадцать лет.

— А Водя? — волнуясь, спросила я.

— Водю не осудили.

— Но почему?!

— В психушке посчитали, что она вышла из ума. Три года там продержали да выпустили. Вернулась она в деревню и через неделю сгорела в своем же доме.

— Подожгли? — догадалась я.

— А кто его знает… Помню только, как Петрова бежала по улице и кричала: «Люди, вставайте! Водя горит!»

— А что стало с сыновьями?

— Обоих в городе поубивали. Юрку в драке ножом закололи, а Эдика бросили под трамвай. Что говорить — судьба… — Клава помолчала, но потом оживилась: — А я не рассказала про нашего председателя? Когда из района с суда возвращались, он с нами в санях ехал. Выпил крепко, заснул да в блевотине своей захлебнулся. Хороший мужик был! И главное, жена рядом сидела! Куда смотрела?!

Мы подошли к дому Клавиной родственницы. Во дворе нас уже ожидала машина.

Когда мы уезжали, Клава опустила стекло и, будто прощаясь, сказала:

— Больше не увижу…..

Так и вышло, через год она умерла.

А я, думая о ней, всегда улыбаюсь: Клава, несмотря на среднее техническое образование, называла телефонную симку «тимкой».

Это было смешно…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.