Крепость на Пристанской

1

В центре Александровки длинная старая изба с новым крыльцом. Возле входа в избу — листы фанеры с надписями. Напротив крыльца витрина с областной газетой, белеющая свежим деревом. Здесь клуб.

Весна рано началась нынче: к середине апреля снег уже стаял, и вода стекла в раздувшийся Тобол; по грязным улицам деревни пролегли тропинки. Но потом нанесло холода, заледенели дороги. Ветер, однако, был игрив по-весеннему, с запахами тающего снега, свежей земли, и чувствовалось, что вот-вот и май.

Суббота для Вали Каменьщиковой, заведующей клубом, была тяжелой. С утра она наводила порядок в клубе. Все в доме этом было смехотворно маленьким — и библиотека, и зрительный зал, и сцена. С улицы люди входили прямо в зал. Здесь смотрели кино и здесь танцевали и плясали, отодвинув скамьи к стенам. Каменьщикова жила тут же, при клубе, в комнате с одним окном, отделенной от зала дощатой перегородкой, где с трудом размещались койка, сундук, столик и две табуретки. Вместе со свекровью своей сестры Евдокией Егоровной жила. В ноябре прошлого года сын и невестка старухи погибли. Они ехали в кабине грузовика. Слабый лед на Тоболе не выдержал, рухнул, машина мгновенно ушла под воду. Валя хоронила сестру и зятя. Вернувшись с кладбища, спросила у Евдокии Егоровны:

— Как одна-то теперь будешь?

Старуха горестно поморщилась. Она с сыном и невесткой маялась на частной квартире. Родных — никого. Была сестра да умерла.

— Проживу. Люди помогут, ежели че.

— Оно так, конечно. — Валя подумала. — Слушай, поехали ко мне.

Старуха оказалась трудолюбивой и покладистой. Она не помнила год своего рождения и это удивляло Валю.

— Интересно, как можно забыть год своего рождения.

— Так ить их, годов-то, более шестидесяти было, помни-ка все.

Валя устроила Евдокию Егоровну уборщицей в клуб. Евдокия Егоровна быстро перезнакомилась со всеми в деревне и вела себя так свободно, будто весь век жила тут. Даже в клубные дела вмешивалась. Говорила Вале:

— Петька Удилов шибко баско поет. Ты его почашше на сцену-то толкай.

Если в клуб заявлялся пьяный и начинал шалопутничать, старуха подходила к нему:

— Топай домой, бесстыжий. А то я с тобой по-своему разделаюсь, наплюю вот в гляделки-то. Не сучи, не сучи рукава-то. Если тронешь меня, я сразу кончусь. Во мне жизни-то совсем маленько осталось. И тебя до могилы засудят.

Днем Валя работала в библиотеке, она была одновременно заведующей библиотекой. Вечером собирались кружковцы: два парня и с дюжину девок, все широкоплечие, с огрубевшими руками, до невозможности застенчивые, нерешительные на сцене. Валя сама руководила и хором, и плясунами, и музыкантами. Правда, плясала она скверно, а русские народные песни пела задушевно, звонко и в спектаклях играла, по выражению деревенских зрителей, шибко здорово.

Больше часа тренькала Валя на балалайке. Надумали организовать струнный оркестр, а музыкантов в деревне раз-два и обчелся. Придется самой и в оркестре участвовать.

В клуб понабились люди — смотрели кино. А после кино девки притащили гармошку и заставили одного из парней играть. Парень работал на колхозном радиоузле, порой заменял колхозных шоферов, помаленьку тренькал на гитаре, на балалайке и гордился, что «все» умеет. Он, как всегда, начал ломаться, отставлять гармошку, говорить, что ему надо домой, что он болен и к тому же зол на всех девок.

Евдокия Егоровна ушла к подружке на именины. Валя легла на кровать и, закрыв глаза, слушала гармошку, шарканье туфель, говор и смех.

В зале завизжали девки. Тася Емельченко, доярка, подружка Валина, закричала:

— Отстань! Отстань, тебе говорят!

Замолкла гармошка. Послышались какая-то возня, тяжелые вздохи и незнакомый мужской голос:

— Ах ты!..

Валя вскочила.

Посередине зала стоял тощий парень, одетый в модное пальто, — видать, приезжий из города, и, пьяно ухмыляясь, тянул Тасю Емельченко за руку. И та выкрикивала:

— Ты долго будешь?!

— А ну, что здесь такое? — Валя старалась придать своему голосу побольше строгости.

— О, кажется, высокое начальство пожаловало! Ищу у вас защиты и помощи. Прикажите оной девице, чтобы шла со мной танцевать. Что это за хамство на самом деле.

— Я тебе покажу онную. Ты у меня пообзываешься. — Тася с силой дернула руку, но парень хоть бы пошатнулся. И сказал:

— Ах, какая грубость!

Валя едва сдерживалась, чтобы не обругать хама.

Поставив гармонь на скамью, радист крикнул:

— Эй ты, хватит! Оставь девку.

— Я женский пол не трогаю, а всяким прочим из мужского пола в любое время по зубам съезжу.

— Гли-ка на него, какой бойконький мордобойщик.

Это сказал, войдя в клуб, Петр Удилов, парень лет под тридцать. Он недавно переехал в Александровку из соседнего села. Был Петр кряжист и черен и почти всегда ухмылялся. Любил подвыпить и в пьяном виде лихо плясал, пел частушки про любовь, про женскую измену.

На той неделе плотники делали крыльцо у клуба. Валя таскала с улицы горбыли. Брала по два горбыля и пыхтела — тяжело. Подошел Петр и начал подзуживать:

— С прохладцей работаешь.

— Катись отсюда, — рассердилась Валя. — Сам попробуй.

Петр взял десять горбылей, все, сколько осталось на улице, и легко понес. Да еще обернулся.

— Каши маловато ешь, Валечка.

Вале не нравились его насмешки. И она всякий раз опасливо посматривала на Петра. А сейчас обрадовалась.

— Ужасти, какой бойконький, — заухмылялся Петр.

Горожанин пошел на Удилова. Хотел ударить Петра, но тот схватил парня за руки и, по-прежнему ухмыляясь, подтянул к себе и начал его руки водить из стороны в сторону — вроде гимнастики. Горожанин злился, рычал, стонал, напрягаясь, но вырвать руки не мог. А Петр шутковал.

— Физкультура она, знаешь, нервную систему крепко успокаивает и вообще штука полезна.

Горожанин мог бы пнуть Петра, ударить головой, но он этого не делал — боялся.

Когда Удилов вытолкнул в дверь горожанина и напоследок поддал ему кулачищем в спину, девки начали расходиться. Потянулись за ними и парни. Вечер был испорчен. Остался один Петр. Сел возле печки и протянул ноги как дома. Валя сказала:

— И ты ступай, чего ты?..

— Как я могу уйти. Тебя вон всю трясет от нервенности.

— Хватит смеяться. Убирайся!

— На меня-то ты чего сердишься, Валя?

Он взял ее за руку.

— Отстань!

— Ух, вреднюга!

— От вреднюги слышу.

Он все же уговорил ее присесть «на две минутки». Она сидела насупленная, он улыбался.

— Забьют тебя, Валюша, без меня.

— Это как понять?

— А натурально. Вот хотя бы сегодня. Таскал бы он весь вечер Таську, а ты бы возле прыгала. Вечерков пять попрыгаешь и — конец от нервенности.

— Нервенность. Нет такого слова.

— И ведь никто не поможет. Девки разве справятся с таким дылдой. А парни у нас хужее девок. Милиции здесь днем с огнем не сыщешь. И вышибалов тоже нету. Ты слыхала, что до войны в некоторых рабочих клубах были вышибалы. Правда, назывались они швейцарами, а на самом деле были самыми натуральными вышибалами. Пьяниц и драчунов вышибали.

— Нам не дали ставку вышибалы. Я просила специально для тебя, но мне отказали.

— Ты смотри у меня! — погрозил Петр и обнял ее.

— Не лезь!

Она сбросила его руку и встала.

Петр нахмурился. Он был недоволен собой: как-то по-дурацки вел разговор с Валентиной. И каждый раз так. Хочет по-серьезному, а получаются одни насмешки. Сегодня он остался в клубе не зря, у него большой разговор с Валентиной. Но как начать, чтобы получилось серьезно и «трогательно»? Помогла Валя, она сказала:

— Я спать хочу, иди домой. Чего попусту языками молоть.

— У меня разговор к тебе.

— Ну!

— Я про то же, что и прошлый раз. Выходи за меня.

Он быстро, резко вдохнул и глянул на девушку. Какая-то тень легла на ее лицо, появились складки между бровями. Петру уже было ясно, что она не скажет ему ничего радостного, но он все же спросил:

— Ты как?

— Разве можно так сразу.

— Почему сразу?

— Конечно, сразу, — повторила она упрямо. — Ты меня не знаешь, я тебя не знаю.

Вале шел двадцать пятый год. Еще никто никогда не сватал ее. Петр был первым. И она была благодарна ему за это.

Ей нравилось, что Петр силен и работает играючи, посвистывая. За какие-то два-три месяца он многое сделал в хозяйстве своей тетки — старушки, колхозной птичницы, у которой жил: поставил новые ворота, подремонтировал палисадник, переложил очаг, покрасил горницу.

Последнее время она все чаще и чаще думала о нем. Вспоминала его басовитый голос, развалистую походку, беспечную, слегка насмешливую улыбку и грубоватый, громкий смех — смех сильного мужчины. Просыпаясь ночью, улыбалась, чувствуя какую-то большую неосознанную радость. Дивилась: «Что такое?» И тотчас приходила догадка: «Петр!» Краснела, суетилась и нервничала, когда он приходил в клуб. Подружки замечали все это, посмеивались и говорили: «Вон твой идет».

Но она еще плохо знала Петра и почему-то побаивалась его. Валя и раньше влюблялась, но-никогда не боялась мужчин, в которых влюблялась. Уж не дурное ли это предчувствие? Не из тех ли людей Удилов, кто женится в каждой деревне? Встретив на улице тетку Петра, завела с ней осторожный разговор: где, мол, у твоего племянника жена, много ли детей у него. И опять мучительно краснела, тушевалась. Но, к счастью, старуха была не очень догадлива. Она ответила, что «Петька холостой ишо».

Долго не спала Валя. Щемящая тоска брала ее. Только спустя некоторое время поняла причину этой тоски: Бойкин. Часа четыре назад, когда еще шло кино, вспоминала она разговор свой с Бойкиным, бригадиром колхоза. Мельком, случайно вспомнила, но осталось гнетущее чувство.

Бойкин приходил вчера вечером, когда все ушли из клуба и Евдокия Егоровна улеглась спать. Вызвал Валю в зал и, усадив у печки, завел пошлый разговор. Лапал ее, тяжело дыша винным перегаром, и все тянулся к ней толстой красной рожей.

Бойкин бригадирствует года два. А до этого председателем колхоза был. Сняли за что-то. В городе оставил жену свою. Говорят бабы, путался он с колхозницей-разведенкой. Потом к Вале вздумал переметнуться. Полгода навязывается с любовью. Еще перед новым годом предложил:

— Давай дружить будем.

— А мы и так дружим.

— Я говорю о дружбе, какая промежду мужчиной и женщиной бывает, дуреха.

— Не все ли равно с кем дружишь — с мужчиной или с женщиной.

— Не крути. Будто не понимаешь о чем говорю. Ишь ты!

Он погрозил пальцем, далеко отставив нижнюю мокрую губу. По этой мокрой губе Валя поняла, что Бойкин порядком-таки наклюкался.

Она выгнала его тогда. Думала: трезвый раскается. Но через-три дня он снова пришел и, хотя был трезв, говорил то же, что и пьяный.

Пристает, а ни разу не сказал: давай поженимся. Конечно, не пошла бы за него, на черта он ей нужен. Но все же не сватает, а лезет. Вчера сказал:

— Выпендриваешься. Забываешь, что от меня зависишь. Мою бригаду обслуживаешь.

И так это не добро поглядел на нее.

Она стала думать о Петре и вскоре уснула.

В другой раз Петр заговорил о женитьбе в начале июня. До этого он только однажды разговаривал с Валей — Первого мая. Подошел, поздравил с праздником и тотчас ушел. У Вали после этого испортилось настроение. Ее обидело, что он так просто отказался от своего намерения жениться на ней. Она бы и Первого мая ответила ему отказом. Но все же молчание было для нее оскорбительным.

Они сидели на скамье у клуба. Был первый час ночи. Спала деревня. На небе среди туч торчала желтая половинка месяца.

— Говорят, ты на пароме работаешь? — спросила Валя.

— Там устроился.

— Нравится?

— Работа как работа.

Помолчали. Она вздохнула, и он вздохнул. Петр смотрел на нее с любовью; она не видела его лица, его глаз, но чувствовала. Было как-то неловко, тревожно, и Валя сказала первое, что пришло в голову:

— Собака где-то тявкает.

— Со сна, наверно.

— Все спят, даже собаки. Пора уж и нам домой. Пошли что ли, — добавила она, а сама все не вставала.

— Валя?

— А.

— Когда ты перейдешь ко мне? — спросил он прерывистым шепотом и похолодел.

Она опустила голову. Не отвечала. Но Петр уже понял: отказа не будет. Он взял ее руку. Рука девушки была покорной, робкой.

Прошлый раз страшно огорчился он. А теперь даже доволен был, что не тогда, а сейчас согласилась она: хорошо ведь в самом деле, когда девушка не торопится. Ему сейчас решительно все нравилось в ней.

2

Они жили в доме Петиной тетки.

Подобно многим женщинам, Валя заметно изменилась после замужества — посерьезнела, опростилась, и лицо ее приобрело выражение озабоченности.

Петр оказался неплохим мужем, беззлобным, веселым человеком. Он все время был на ногах. До вечера работал на пароме, потом возился во дворе и в огороде. Ложился в полночь. А в шестом часу вскакивал, будто по будильнику. Кричал:

— Привет, молодежь!

Одно лишь тревожило Валю — Петр любил выпивать. Вот хотя бы в июне. Три дня тянулась свадьба. На четвертый день Петр опохмелился («голову страсть как разламывает»). Потом встретился какой-то дружок-приятель. С получки опять поллитровку на стол. Все это ее постоянно настораживало, вызывало к нему непонятное ей самой недоверие.

В то утро Валя вскочила с постели, ощущая какую-то беспричинную радость. Всю ночь стучал по кровле дождь, и спалось хорошо. Во дворе кокотали куры. Гулко, как из бочки, гавкнула на кого-то собака.

В оконное стекло постучали. Валя раскрыла створки. У завалинки стояла Тася Емельченко.

Валя всегда рада видеть ее. Добрейший человек Тася. Что в душе, то на лице. Ей не соврать, не утаить, — сразу по глазам увидишь. А вроде бы кипятится, пошумливает, строговатую из себя изображает. А ведь как не прячь нутро свое, все одно оно — доброе ли, злое ли — покажется людям.

Славная. Будь Валя мужчиной — сразу посваталась бы. А вот парни что-то обходят Тасю сторонкой. Один Колька Метелица поглядывает. Да разве это настоящий мужчина… Простовата Тася, разговаривает с рассудительностью семидесятилетней. И личиком не очень. А парням что, им хорошеньких да кокетливых подай. Они не видят того, что из-за красивой внешности волчье мурло иногда выглядывает.

— Дрыхало. Я уж коров давно подоила и на реку сбегала, искупалась.

Упираясь о подоконник, Валя сонно жмурилась.

— Петьку моего видела?

— А где он, твой Петька?

— На пароме, где ж ему быть.

— На тебе! На пароме дед Семеныч.

— Как Семеныч?

— Да так.

— А Петра там нету, что ли?

— Не видела. Семеныч там.

Будто ветром сдуло Валю с подоконника. Засобиралась, чувствуя нервную дрожь в руках. Петр ушел, как всегда, к шести. Чудно…

Первое, что пришло в голову: муж изменяет ей. Она, шла спотыкаясь, и дорога до парома показалась страшно длинной.

Паром был на той стороне Тобола. На нем стояли две лошади, два парня, баба и старик в плаще и белой шапке. Семеныч имел привычку даже в теплые дни надевать плащ и шапку. Шапка у него из заячьего меха, облезлая, порыжевшая, одна срамота, а не шапка.

Петра на пароме не было. Валя ждала Семеныча, сидя на траве. Поодаль стояла с корзиной (видно, за грибами подалась) Машка Портнова, толстая грудастая девка, известная в деревне своим легким поведением. Валя столкнулась с ней сразу же после приезда в Александровку, куда ее направило областное управление культуры. Вале не понравилась поначалу угрюмая сдержанность александровцев, и она обрадовалась нарядной говорливой Машке. Та заявлялась к ней каждый вечер. Спросила как-то:

— Сегодня в клубе, значит, игры будут?

— Будут. Приходи.

— Да делов у меня много по домашности. А все-таки, пожалуй, приду. Какие игры-то?

— Разные.

— А попарно играть будут?

— Как это?

— Ну девка с парнем.

— Будут.

Вздохнула жалобно, поглядела на Валю умоляюще.

— Ребят, наверно, много придет.

— Наверное.

— А Колька Метелица не собирался прийти?

— Не знаю. А что?

— Да так.

Валя придвинулась к Машке и, пряча улыбку, спросила:

— Нравится он тебе? Ну чего молчишь? Я никому не скажу.

Машка кивнула.

— Аха!

— И шибко?

— Аха!

— Хочешь, я приглашу его?

— Аха, пригласи. А то я, знаешь, стеснительная.

Валя и на самом деле подумала тогда, что Машка — человек слишком стеснительный, не знает, как подойти к любимому парню. Не час и не два потратила она, разыскивая Метелицу и уговаривая его пойти в клуб. Дивилась: «Господи, и чего она нашла в этой образине? Пустой, пошлый человек. Нет, видно, не зря говорят, — любовь слепа». Колька явился, как обычно, взлохмаченный, с опухшими от пьянки веками. Валя поставила его рядом с Машкой. Но Метелица вскоре перешел к Тасе Емельченко. Валя выбрала момент и опять поставила его рядом с Портновой.

Как же возмутилась она, когда поняла, что Машка вовсе не такая, какой показалась ей поначалу. Портнова неприлично громко и часто хохотала, закатывая глаза, и бесстыдно прижималась к Метелице и к другим парням. Вот и сейчас, выставив полные груди, Машка спросила смиренно:

— Петро-то твой на пароме робит?

— На пароме, — насторожилась Валя.

— С обеда сегодни?

— Да нет, а что?

«Неужели с этой?..» — подумала Валя и с откровенной злобой взглянула на Портнову.

Когда паром причалил к берегу, Валя, кося глаза ка Машку, потянула Семеныча за рукав:

— Пойдем-ка на минутку.

— Можно. Люблю секретничать с девками.

— Где Петр?

— Петр? — переспросил Семеныч, снимая шапку и утираясь ею.

— Я же сказала — Петр.

— А откудов я знаю.

— Он к шести ушел на работу.

— На какую?

— На паром, на какую.

— На тебе! Он же еще вчера уволился.

— Уволился? Как уволился?

— Обыкновенно. Подал заявленье да и фью! Да что он с тобой-то не советовался, что ли? На самом деле не советовался? Интересное дело!

Старик поглядел на паром, наполненный повозками и людьми, и махнул рукой:

— Подождут.

Сели на берег.

— М-да! Это Колька Метелица с Санькой Пономаревым подбили его. Они каждый день на паром к нему шлялись.

Колька Метелица и Санька Пономарев — самые шальные, отпетые парни в Александровке. В колхозе не работали, все норовили где-нибудь подхалтурить, как-нибудь полегче прожить. Санька женат на учительнице. Колька тоже жил с учительницей, но та прогнала его. Вечерами они частенько заходили к Петру. Выставят на стол две поллитровки или браги бидон и командуют:

— А ну, бабы, тащите закуску!

Манеры, походка — пошловатая развалочка, даже улыбки, широкие, бессмысленные, у Метелицы с Пономаревым были одинаковыми. Их принимали за братьев, хотя один приехал с Украины, был черняв и тощ, а другой сибиряк, белобрыс и толст.

Дня три назад Петр сказал Вале, что на пароме ему не по душе. Валя тогда промолчала, будто не слышала. А зря.

В доме Пономаревых жена Санькина сказала Вале со злостью:

— А черт знает, где они шляются. Все трое стоят друг друга.

Валя содрогнулась: ведь она никогда не ставила Петра в один ряд с Метелицей и Пономаревым.

Они пировали у Метелицы. Через открытое окно Валя услышала пьяно возбужденный, неестественно громкий бас Петра.

— А вот у Ханты-Мансийска… Ты знаешь, скока там нефтяники деньжонок выгоняют?

Когда она постучала в раму, в окошко высунулись все три физиономии, красные, ухмыляющиеся.

— Петр, выйди. Есть серьезное дело.

— Заходи.

— Выйди, — упрямо повторила Валя.

— А ты чего командуешь? — нахмурился Петр.

Колька с Санькой еще больше заухмылялись.

— Ишь какая!

— Пре-небре-жи-тель-ная.

— Послушай, Петр… — Валя чувствовала, что вот-вот заплачет. — Выйди, Петр.

Они шли по улице. Он — вихляющейся пьяной походкой, бормоча и размахивая руками, она — опустив голову, сгорая от стыда.

— Значит, уволился?

— Уволился. А чего мне?

— Почему же уволился?

— А чего я там имел на этом несчастном пароме? Что эт… за работа?

— Нормальная для мужчины работа. Куда же ты хочешь теперь?

— Была бы шея — хо… хомут найдется.

— Тогда в колхоз иди.

— Хи-хи! А много ли я там зароблю? Хоть бы колхоз-то добрый был.

— Ну, а что же ты хочешь делать?

— Погляжу.

— Что значит погляжу?

— А ты что орешь на меня?

— Я не ору, а говорю.

— Нет, орешь! — Нижняя губа у Петра мелко задрожала от злости.

— Ладно, пошли. Дома поговорим.

— Ты что это?!

— Что?

— Ты что, сука, так разговариваешь со мной, а?

Валя жгуче покраснела. Любопытные бабы отдергивали занавески на окнах. На дороге остановилась старуха с ведрами и стала ждать, что будет дальше.

— Пойдем, дома поговорим.

— Я тебе поговорю! — Он схватил ее за кофточку. — Попляшешь сейчас у меня.

— Отпусти!

— Петька Удилов тебе что, навроде теста, как хошь лепи. Ах ты, зануда!

Распаляя себя, он тыкал ей в грудь кулаком и рвал кофточку.

Утром Валя не смотрела на мужа. Петр тяжело ходил по избе, вздыхал. Умывшись, намочив голову, сел за стол и, виновато глядя на жену, сказал:

— Крепко же я налакался вчерась. Совсем, понимаешь, ничего не помню.

— Не ври, — холодно отозвалась Валя. — Ты на самом деле уволился с работы?

— Уволился, а что?

— Посоветоваться со мной посчитал лишним.

— Ты же бы все одно не согласилась. А я не хочу на этой работе. Не хочу и все.

И опять они начали спорить.

— Послушай, что тебе надо от меня? — спросил Петр. — Побольше деньжонок? Так деньжонки будут. Мы с ребятами наймемся школу ремонтировать. Яровскую. Там до черта работы. Крышу надо перекрыть, двери поставить новые, крыльцо новое. Половицы заменить. Заплатят по-настоящему. Им некуда деться, плотников в Яровской — раз, два и обчелся. Сколь ни потребуем, столь и заплатят. Это не на пароме и не в колхозе. На всю зиму деньжонок хватит. А осенью охотой и рыбалкой займусь. Зимой дрова с Колькой и Санькой будем заготовлять для Александровской школы. Помидоры с огурцами у нас нынче рано поспеют. В город свожу, продам. Скотины побольше разведем, курочек. И тогда ешь — не хочу! Как это называется?.. Натра… натура-льное хозяйство. Лектор как-то говорил. И я для тебя запомнил.

Небрежно развалившись на стуле, он насмешливо глядел на Валю.

— Ну к чему ты строишь из себя шибко сознательную? Я, как и все, хочу жить получше. Только я откровеннее. Другие-то в святых играют, а сами хап да хап, где могут. Слушай, не надо говорить мне красивые слова, я их в газетах читаю и по радио слышу — сыт по горло.

Валю страшило не только то, что Петр на поверку оказался совсем другим человеком, но и то, что она не сумела разглядеть его. Какая-то пелена застилала глаза ее и думалось ей, что Петр — веселый парень, не злой, работящий, одним словом, хороший. Он и действительно веселый и, пожалуй, не злой. И не лентяй ведь. Только хороший ли? Он не раз говорил, смеясь: «Жизнь — это игра, закон ее прост: не зевай», но она воспринимала его слова, как шутку.

С кем, с кем, а с Валей Петр был откровенен. Откровенен до предела. Почему-то хотелось так. Начнет вроде бы издалека, околичностями, а как глянет в глаза ее, открытые, прозрачные, и хочется всю душу излить.

Петр понимал, что он далеко не идеальный муж. Где уж! Да и какие они, идеальные-то? В глазах одной можешь быть идеалом, в глазах другой совсем наоборот. А Вале попробуй-ка угоди. О, не так просто. Петр знал, каким хочет видеть его жена. Но это было бы слишком непривычно для него, слишком тяжело. Два, три дня, ну куда ни шло — неделю он еще смог бы выдержать, а все время — упаси боже. Почему он такой, а не какой-то другой — об этом Петр не думал. А причины, наверное, были. Во всем есть причины.

Может, тут сказалось воспитание? Отец не вернулся с фронта. Он когда-то считался первейшим на селе трактористом. Да и мать никакая-то тюхтя-матюхтя. Десятка два грамот почетных. Завфермой. А ведь газету по складам читала. Твердо была уверена, что бездельники — самые поганые людишки. И так внушала Петру. Но баловала сына. Все лучшее — для него. Разобьется, избегается, а что он захочет — достанет. Сломал, попортил что-то по халатности — не ругнется: «Да эта штука-то совсем, считай, уж дрянная была». Все причуды Петра исполнялись.

Может быть, повлияли и дружки-приятели. Пили часто и помногу. Опьянев, пели с ухмылками полюбившуюся им и незнакомую деревенским старинную песню: «Вино, вино, оно на радость нам дано…». Дружки в город подались, а у Петра мать заболела, потом умерла и как-то так получилось, что остался он в селе. Переехал к тетке. Здесь, опять дружки, и такие же. Пожалуй, главная беда — в водке. Тянуло к ней, хотя Петр и сам себе боялся признаться в этом. Когда работает — ничего, а как положит топор, «мысля» в голову: «Хорошо б пропустить стаканчик». А на пропой деньжонки нужны, и ищешь способ, как полегче взять их. Жена ругалась, отбирала водку, уговаривала, чтоб к врачу подлечиться сходил, понакупила брошюр о вреде алкоголизма, которые он лишь просматривал, так, для виду.

Трезвый спокоен, весел, а как подвыпьет — хочется спорить, орать на всю деревню, бить что-нибудь и крушить. Недаром доктора говорят, что опьянение — что-то вроде сумасшествия. Проснется Петр после выпивки, голова трещит и мысли страшные: «Че-то я опять, кажись, натворил».

В общем, водка здорово мешала в жизни Петру, но отмахнуться от нее он не мог, шибко уж манила, окаянная.

А может быть и еще что-то влияло на Петра… Все может быть.

На рассвете Валя проснулась в каком-то странно-тревожном настроении. Петра не было на кровати. Пиджак его висел, как обычно, на спинке стула.

Валя глянула под кровать — там не было чемодана. Уехал.

На кухне Евдокия Егоровна месила тесто.

— Где Петр?

Старуха глянула на Валю с испугом.

— А ты не знаешь, что ли? Господи, ды как же так? Он же с час назад уплелся куда-то с чемоданом.

Под подушкой Валя нашла записку. Петр писал торопливым почерком:

С неделю Валя не могла прийти в себя, она постарела, подурнела лицом, ходила по деревне скучная, неулыбчивая. Не хотелось ей сейчас заниматься самодеятельностью, и занялась она ремонтом клуба. «Выбила» у начальства денег, раздобыла досок, извести, съездила в город за краской. Нужны были плотники, не брать же со стороны халтурщиков. Хватит своего халтурщика. Бойкин даже не захотел разговаривать сказал:

— Не до тебя, слушай, скоро вовсе твой клуб закроем, зерно туда ссыпать будем.

— Ты думаешь?

— А чего думать-то. Без танцулек можно прожить, а без хлебушка не проживешь.

Она глянула столь сурово, что Бойкин только подивился: до чего же изменило девку замужество.

Председатель колхоза послал к Вале плотника, который был так стар, что все у него, у бедного, валилось из рук. Валя пригорюнилась, но старичок оказался мастером большой руки: мало-помалу приводил он в порядок двери, окна, пол, сцену.

Валя сама побелила и покрасила в клубе. Потом обегала девок и парней, уговорила их сделать уборку возле клуба. Работа эта отвлекала ее от неприятных мыслей о муже.

Старалась она быть спокойной и бодрой, и думала, что люди не замечают в ней никаких перемен. И очень удивилась, когда Евдокия Егоровна сказала с неудовольствием:

— Очень уж стала придирчива. И не знаешь, с какого боку подойти к тебе.

А думы не давали покоя.

Если бы Петр был совсем плохим. Тогда бы все просто и ясно: с ним надо порвать. Но даже когда он пьян, проявляется в нем что-то по-настоящему человеческое, душевное. Кажется, понапрягись она, Валя, еще чуть-чуть и будет муж таким, каким надо.

Поначалу думала: из-за пьянки такой он. Потом поняла: не только.

Сказал как-то с усмешкой: «Трудновато, наверное, быть шибко правильной-то? Небось только, и думаешь, как бы не сойти с пути этого». Вот уж не думает. «Трудновато». Странно.

Она никогда никуда не запаздывает, день проводит, как по расписанию. Неказистую мебель и в комнатке при клубе, и в квартире у тетки Петра расставляла одинаково: у двери кровать, над кроватью будильник висит, у окна столик и зеркало, напротив столика дедовский сундук. Стены квартир красит в один цвет — любимый, розовый. Учителя местной школы посмеиваются: «Не только педант, но и консерватор», «Дама строгих правил».

Так ей легче. И безалаберность, недисциплинированность Петра сбивали ее с привычного ритма, она мрачнела, нервничала, уходила в себя. Валя понимала, что он не может быть точно таким, как она. Но он — полная противоположность ей и от этого тяжко.

3

Отпросившись с работы, Валя поехала на попутной машине в Яровскую.

Школа в Яровской была на замке. Прохожие показали дом учительницы. От нее Валя узнала, что плотники закончили работу и, сложив монатки, еще вчера утром уехали из деревни. Возле чайной она упросила одного шофера взять ее с собой, но в последний момент надумала поговорить с хозяйкой дома, где ночевали плотники. И, слава богу, что надумала. Хозяйка, весьма предприимчивая особа, готовая сдать под жилье не только комнату, но и амбар, баню, курятник, была всезнайкой и болтуньей. По ее словам, плотники славно подработали. Пономарев с Метелицей уехали в Александровку, а Петр, накупив яиц («баб ловко уговаривал, и по дешевке продали ему, чертяке»), подался в город, на базар, видно. Хозяйка хвалила Петра, говорила о нем с довольным смешком. Но уж лучше бы она ругала его.

Городской базар был пестр и огромен. Валя ходила возле торговых рядов и диву давалась: здоровенные мужики и бабы, на которых можно воду возить, продавали редиску, ягоды, цветы. В полутемном павильоне, где пахло сыростью и гнилью, во многоголосом шуме она уловила фальшиво-бодрый бас Петра:

— Эй, кому яйца? Свеженькие. Подходите, пока не продал. Кому яйца?

Он скользнул по ее лицу равнодушным безучастным взглядом. И тут же снова взглянул, уже испуганно и цепко. Покраснел, нахмурился.

— Ты как тут?

— Да вот приехала яичек купить. Говорят, не дорого берешь.

— Я тебя всерьез спрашиваю.

— Ну если всерьез… Приехала поглядеть, как ты торговлю ведешь. В Александровке завмаг увольняется, так может тебе на его место. Глядите-ка, он хмурится. Ему это не по душе. Ему по душе спекуляция.

— Ты что, скандал решила устроить?

Он наклонил голову, как разъяренный бык. Валя уловила в его дыхании запах водки.

Вечером, когда шли на ужин, она спросила его:

— С утра, видно, пить начинаешь?

— Вчерась налакался, а сегодня только кружку пива дернул. — Он усмехнулся. — Проспиртовался, так все время пахнуть буду.

Поглядел на новые пятиэтажные дома.

— И здорово же строятся, черти. Пять лет назад тут одни гнилые хибарки стояли.

— Трудятся люди не так, как мы с тобой.

— Не так, как я, ты хочешь сказать. Я же понимаю тебя.

— Не совсем.

— Пони-маю. Я вот вижу: ты стыдишься меня. На базаре как рак покраснела. А что мне было делать? На ремонте школы мы заработали куды меньше, чем думали. Когда приехали, директор школы начал крутить-вертеть. Дескать, деньжонки только на ремонт крыши имеются. Что было делать? И вот решил поднажиться за счет яиц этих. Не только для себя стараюсь.

— Очень нужны мне такие деньги.

— А я только так могу. Че ж ты за меня за такого выходила?

Он спросил полусерьезно, полушутливо. Она ответила в тон ему:

— Мало ли я глупостей делала.

Он посуровел.

«Себялюбив», — подумала она.

Автобус в Александровку отправляется в семь утра. Надо было как-то провести вечер и ночь. Они зашли в ресторан поужинать. Валя никогда не бывала в ресторанах и думала почему-то, что в каждом из них шик и блеск, роскошно одетые люди едят редкие кушанья и пьют коньяк с шампанским.

А здесь было дымно, тесно и шумно. Пьяные мокрогубые мужчины пили водку и что-то настойчиво доказывали друг другу, размахивая руками. Женщины, сидевшие с мужчинами, тоже не понравились Вале: слишком накрашены, в слишком коротких юбках, слишком громко смеются. А Петр был довольнешенек. Разрывая крепкими зубами кусок свинины, он говорил, подмигивая жене:

— Во житуха! Давай, слушай, уедем в город. Людей здесь до черта и не видно, чем ты занимаешься. Тебе не хочется? Нет, ты и в самом деле не поехала бы в город?

— Если бы хотела, так давно бы переехала.

— Оно, конечно, шум тут страшенный и бензином воняет. Все куда-то торопятся, бегут как сумасшедшие. Но зато уж знаешь, среди всех-то совсем незаметный будешь. Волюшка! Да, позавчера о тебе по радио говорили. Дескать, порядок в клубе, дескать, кружки работают хорошо, лекции читают и всякое такое.

— Целый день ходили с тобой, а ты только сейчас вспомнил об этом. Эх ты!

У ней подступали слезы к глазам: кажется, многовато выпила.

— Зачем ты так часто пьешь? А? Ну зачем? И почему не устроишься на работу? Ну, почему не устроишься?

Он отвернулся от нее. Вздохнув, она стала нервно скоблить ногтем скатерть.

— Я, дорогая женушка, деньгу люблю. — Он усмехнулся своей обычной легкой усмешкой. — Я к ним, окаянным, страстную любовь питаю. А ты вот… ты вот даже Евдокию Егоровну приволокла. Была бы мать тебе… Пущай живет сама по себе.

— Я не буду ее выгонять.

Решительность, с какой она сказала это, вызвала у него озлобление.

— А я не желаю, чтобы она с нами жила. Ясно?!

Полночь застала их в сквере. Из кустов тянуло прохладой; временами с ветром доносилась откуда-то, кажется, из городского сада, духовая музыка.

Хорошо было на душе у Петра. Все нравилось ему: и музыка, и густые, как в лесу, кусты, освещенные электролампами, и грустные тени на песочной дорожке. И жена сейчас тоже нравилась. Конечно, упряма и злая порой, но все же — Петр это понимал — очень порядочная женщина. И она с ним, с Петром. Не с другим с кем-то, а с ним. Значит, что-то видит в нем особенное, чем-то он нравится ей. И страсть как захотелось Петру стать совсем хорошим. Стал клясться он, что пить перестанет и завтра же пойдет на работу в колхоз.

Валя не поверила: спьяна обещает. Но дня через два Петр вышел на работу. Вместе с колхозными плотниками начал строить свинарник.

Валя радовалась, да недолго. Как-то днем (Петра не было дома — плотничал) заявилась продавщица магазина, громкоголосая, хмурая баба. Прошла в передний угол уверенной покачивающейся походкой, будто хозяйка, и, глядя противно снисходительно, сказала:

— В ту субботу мужик твой две десятки взял у меня. Задатку. Две десятки! За хлев. Хлев должен отстроить. Уговорились, что назавтра придет. Вон сколько ден прошло, а он и носу не кажет. Это как прикажите понимать? А? Жульничеством надумали заниматься?

4

Шло колхозное собрание. Хотя и окна и двери были открыты, и августовский дегтярно-черный вечер был холоден и ветрен, в маленьком зале клуба люди мучились от жары, пошумливали, позевывали.

Но когда на трибуну вышла Валя Каменьщикова — восьмой выступающий, зал притих. Заведующая клубом всякий раз на кого-нибудь да «наводила» критику. Критиковала и резко, и напористо, порой даже со слезливой дрожью в голосе, и колхозники охотно слушали ее.

— Сегодня обсуждаются вопросы производительности труда. Выступающие тут правильно говорили, что это важные вопросы. Очень важные. И правильно ругали тех, кто плохо работает в колхозе. Но дело вот какое… У нас в деревне есть товарищи, которые, понимаете ли, вообще нигде не работают. Самые настоящие тунеядцы. Самые злостные. Это Николай Метелица и Пономарев Александр. Живут бесстыжие на колхозной земле, а в колхозе не работают. И вообще нигде не работают. Только халтурят да пьянствуют.

— Верно! — крикнул, привскочив с места, паромщик Семеныч.

— И мой Петро с ними компанию водит.

Она поглядела на мужа, он сидел на втором ряду у стены. Даже с трибуны было видно, как Петр побледнел, насупился и метнул на Валю испуганный взгляд.

— Говорят, не надо выносить сор из избы. А куда ж его девать, копить, что ли? Я за Петра выходила, как за порядочного человека. А что получилось? С парома сбежал. Легкую жизнь начал выискивать.

— С тобой туды идет, — фальшиво недовольным голосом проговорила Машка Портнова.

— Потом, правда, в бригаду поступил, — продолжала Валя, стараясь показать, будто не слышала реплики Портновой. — И хоть говорит мне, что работает, а по-моему уже не работает.

— Второй день не выходил, — подтвердил мужской голос из зала.

— Во как муженька-то честит, — проговорила Марфа-вековуха, самая старая женщина в деревне.

Проговорила явно осуждающе.

— Так, значит, ты на мужика свово действуешь, — опять сказала свое Машка Портнова и хихикнула.

По Машкиной морде видно: шибко баба довольнешенька, что Валя честит мужа своего. И до смерти хочется Машке, чтобы побольше разгорелся скандальчик.

— Тянут Петра в болото его дружки-приятели.

— Сам-то он тоже ничего себе, — сказал Семеныч.

— Сам он, как человек, в общем-то неплохой. Только ржавчиной слегка покрылся. Отскоблить бы эту ржавчину. Я вот пытаюсь да что-то… не получается. Видно, всем надо. Заставить его надо по-настоящему работать. Чтобы без пьянки и без прогулов, безо всяких фокусов.

Петр морщился и ерзал на скамье, будто на гвоздях сидел.

Она помедлила. Ей вспомнилось… В прошлую пятницу с утра муж ушел куда-то. Уже обедать пора, а его нету. У Пономарева и у Метелицы Петра не было. По дороге встретился паромщик Семеныч. Он как-то странно захихикал:

— На Тоболе мужик твой.

— Что он делает?

— А пойди и сама полюбуйся.

— Секрет, что ли?

— Пойди, пойди.

— А ты-то почему не робишь?

— Паром изнахратился.

Возле парома на этом и на том берегах реки стояли парни и девушки. Разговаривали, смеялись, что-то кричали. У всех рюкзаки. Многие девушки в штанах.

Пересекая реку, плыла лодка. Греб Петр. Подплыл к берегу, косо и испуганно глянул на жену, сказал грубовато парням и девушкам:

— А ну побыстрее! Я больше не поеду. Все, все садитесь. Не потопнем. От трусы!

Когда Петр высадил пассажиров и оттолкнулся веслом от берега, кто-то из парней крикнул ему:

— Хапуга ты все же!

Петр промолчал. На берег он поднимался, тяжело дыша и вытирая пот с лица рукавом рубахи.

— Что все это значит? — спросила Валя.

— Это значит, дорогая женушка, что я заробил шесть рубликов и тридцать копеек. Так, шаляй-валяй. И выпить, и закусить хватит. Ты чего так смотришь? А знаешь, когда ты сердишься, то вроде бы даже башше становишься, ей-бо!

— Интересно знать, от какой ты организации работаешь?

— Удилов и компания, — ухмыльнулся Петр. — Ну чего ты на меня напустилась? Я ж не задарма взял. Пятнадчик с носа. Подумаешь! Они хотели по пятаку… Только шиш я им за пятак повез бы. Извини-подвинься! Река-то здесь вон кака широка да быстра.

— Рехнулся ты, что ли?

— А они сами попросили. Паром-то ишь… А им туда надо. Это — городские. Ходят по всем дорогам, смотрят, поход называется.

— Вот как возьмут тебя за шкирку! И очень правильно сделают.

— «Возьмут». Я не зря взял, я заробил. А вот тетку Марфу задаром провез. Не буду же с тетки Марфы брать.

— Слушай, зачем ты изображаешь из себя наивного человека? Ведь все понимаешь, а свое делаешь.

Она не стала говорить о тех пятнадчиках. Критикнула бригадира Бойкина. Человек этот только воду мутит: муж у Каменьщиковой «не на уровне», какой из нее воспитатель, «не нуждаемся мы в таких клубных заведующих». И все за глаза. А в глаза Валю Степановной навеличивает, лебезит перед ней, пакостник. Валя не дает спуску Бойкину, так на исполкоме сельсовета и на собраниях пропесочивает, что с того пот градом. Поругала она колхозных и сельсоветских руководителей — «С таким начальством тунеядцам и Бойкиным лафа» — и сошла с трибуны.

Петра в зале не было, и у Вали стало погано на душе. Она уже ругала себя, что не сдержалась, так обрушилась на Петра.

Концерт художественной самодеятельности, который был после собрания, казался ей невыносимо длинным и скучным. Она представляла, как сейчас плюется, и ругается муж и мысленно спорила с ним. Стыдила его за то, что он не понимает ее. Сердится на жену и похваливает Бойкина. А Бойкин… Злыдень этот подпаивает Петра. Угощает понемножку брагой. А Петру только начать, тогда остановить его уже невозможно. По дороге от Бойкина он заходит в магазин, покупает поллитровку и заканчивает пир дома, в одиночку.

Петр лежал на кровати в костюме и ботинках, заложив за голову руки; он не повернулся, когда хлопнула дверь и вошла жена. Конечно, выпил уже. Валя почувствовала: Петр зол, зол страшно. Когда она разулась и села возле стола, он сказал не своим, хриплым голосом:

— Находилась, ораторша? Оплевала, опозорила мужа перед всей деревней и шлялась до ночи, хвостом виляла.

— Я не шлялась и тебя не позорила.

— Не позорила?! — крикнул он, не поворачиваясь к ней. — А как же понимать твою трепотню на собрании?

— Я хочу, чтобы ты стал настоящим человеком, Петр. Хочу и ничего не могу поделать.

— Я для нее не настоящий. Смотри-ка! Она настоящая, а я не настоящий. Все настоящие, только я один не настоящий!

— Не ори! Ты же сам знаешь, в чем твоя беда.

— Ремнем бы тебя излупцевать, чтоб и сесть не могла. Показать себя решила.

— Я не хотела себя показать.

— Не хотела. Шибко умной представляешься. Глядите, дескать, какая я умная, а вот с дураком живу.

Петр старался показать жене, будто обиделся на нее только за то, что ругала она его при всем честном народе. Но еще обидно ему было от того, что была Валя, как он понимал, авторитетнее его, трудолюбивее да и умнее, хотя в этом он сам себе боялся признаться.

5

В начале октября уже подмораживало ночами, и земля становилась каменно-твердой, иглистой. Воды Тобола почернели и отдавали сырым погребным холодом.

Из клуба Валя вышла в полночь и, отворачиваясь от студеного ветра, торопко шла в кромешной тьме. Она смертельно устала. Сегодня приехал лектор из города. Люди не шли на лекцию, и пришлось Вале обходить дворы, уговаривать колхозников. «О чем лекция-то?» — «На антирелигиозную тему». — «Я, пожалуй, не приду, спина, слышь, чего-то разболелась». «Что ходить, и так ясно, что «бога нету». Вот если б о международном положении, тогда б пришли все».

Перед концертом задурил по своей всегдашней привычке гармонист — парень с радиоузла. Разболелась, дескать, голова, домой хочу. А когда выступал струнный оркестр и Валя была на сцене, в зале разодрались пьяные.

Петра дома не было. Валю это напугало. Уже больше месяца муж не пил, неплохо работал в колхозе, не дружил с Метелицей и Пономаревым, которым все по-прежнему было трын-трава, и вечерами сидел дома. Ведь вот… Всегда живи в тревоге, в ожидании: что будет дальше, что вытворит муженек?

Он пришел под утро. Пьяный. И веселый. Бухнулся на стул, хохотнул.

— Привет, молодежь. Ну как дела в нашем доме старости?

Эти приевшиеся шутки были противны Вале. И почему он всегда глупо весел? Хоть бы погрустил, что ли. Говорят, будто многие уголовники не умеют грустить, они начисто лишены этого чувства.

— Не спала?

— Нет.

— А чего не спала?

— Да чего-то сон пропал.

Она не захотела сказать, что ждала его и волновалась.

— Скажи-ка лучше, где ты был?

— Не бойся, не у милашки. Пойди, завяжи еды в узелок. В пять часов на рыбалку еду.

— Куда?

— Ты что, туга на ухо стала?

— С кем?

— С Колькой и Санькой.

— М-да! Опять с ними?

— Не мдакай. Рыбалка будет настоящая, неводище у нас на весь Тобол.

— С неводом?

— Да ты, кажись, в самом деле оглохла? Не только с неводом… Знаешь что, слышь, Колька-то попридумал? Хотя это в прежние времена употребляли, говорят. Бутылки с негашеной известью берет. Приедем на Тобол, в бутылки водички подольем, пробкой покрепче и — в воду. Бухает, как гранатой. Только успевай рыбешку подбирать.

— И дальше.

— А чего дальше? Иди, еды собери.

— Вы что, все с ума сошли? Вы же знаете, что неводить запрещено. Можно только удочками.

— Хэ, удочками! Ребятишек нашла.

— Неводить запрещено законом! А глушить рыбу… За это, знаешь…

— Что?

— За это прямиком в тюрьму.

— Кто-то узнает. Мы к Варваринским болотам уедем. А там только зайцы да волки. Ребята язык за зубами держать умеют. Не бойсь!

— Ты не поедешь, Петр.

— Да не бойсь, говорю.

— Я не позволю тебе такой поганью заниматься.

— Эх и трусиха! Никто, говорю, не узнает.

— А если не узнает, вытворяй, что хочешь? Оказывается, страшный ты человек, Петр.

— Ты мне философию не разводи, — махнул он рукой.

Она молчала, тяжело дыша.

— Ты долго будешь собирать мне завтрак?

— Никакого завтрака тебе не будет. — Подскочив к мужу, Валя стала стаскивать с него сапоги. — Налакаются, как свиньи, и вытворяют черт знает что. Ложись, а я сбегаю к тем…

Он оттолкнул ее.

— Отвались, гнида!

Встал и, наклонив голову, пронзил жену злым взглядом.

— Уйди!

Из горницы выглянула заспанная, испуганная физиономия Евдокии Егоровны.

— Че это у вас такое?

— Катись на свое место! — Петр закрыл дверь горницы.

Валя набросила на себя пальтишко и шаль.

— Ты куда?! — Петр схватил жену за руку, дернул.

В комнату вошли Евдокия Егоровна, а за нею хозяйка дома — тетка Петра.

— Да он пьянехонек! — охнула Евдокия Егоровна. Присутствие старух почему-то еще больше разозлило Петра и он, подскочив к двери, пнул жену. Валя упала на железную печку и свалила ее. Труба ударила женщину по лицу.

Старухи испуганно закричали.

Валя так крепко ударилась, что сутки лежала лежмя и еще недели три после того у ней болела спина. От трубы остался шрам на лбу.

Петр не ушел тогда из дома: враз протрезвев, он уложил жену на кровать и начал устраивать ей примочки всякие, ублажать ее и ласкаться. Валя отворачивалась, бормотала сердито: «Уйди, уйди, тебе говорят!»

Метелица с Пономаревым уехали без Петра. На Тоболе они до обеда глушили рыбу, взрывая бутылки с известью, и без меры «глушили» водку. Пьяные не осторожны: браконьеров засекли, судили показательным судом и посадили.

Много извинений и спасиб наговорил Петр жене. А та долго не хотела простить его. И не только из-за пинка. Еще более оскорбительным был взгляд Петра. Как он глядел тогда! Если б только сердито. Но, кроме того, Валя уловила ненависть и пренебрежение. За что? Она вроде бы успокаивалась, но, вспомнив взгляд его, опять говорила сама себе: «За что?» И не отвечала на заискивающие улыбки Петра, хмурилась.

А он все старался развеселить ее:

— Да хватит тебе…

Любопытный характер у него. Выпалит все: прав, не прав, нагрубит — и утихнет. Даже забудет, какие злые слова говорил, спрашивает наивно:

— Ты чего хмуришься-то? Чего на тебя нашло?

Горячка. Не умеет держать себя, это ведь тоже признак бескультурья.

Когда он снова стал ласкаться, ловить ее взгляд, она пробормотала:

— Ладно уж… Но смотри мне!..

Кажется, сейчас только понял он, что без Вали ему не жить. Бывали дни, когда он страшно сердился на нее, слал Валю к чертям собачьим и говорил себе, что между ними все, все кончено. Но проходили дни, проходила злоба, и Петру опять хотелось приласкать жену, хотелось гладить ее грубой рукой нежно, как ребенка. Окаянная девка эта понравилась Петру сразу же, как он увидел ее. Шумела на него, посматривала подозрительно, порой зло, а Петр думал: «Хорошая баба, моя будет».

Если б покончить ему с выпивками. При жене он теперь не пил, а все где-нибудь на стороне. Хмельной свирепел и лез драться, с похмелья был раздражителен.

Ну, а если бросит пить, все ли будет так, как хочет Валя? Едва ли! Шибко уж правильная она, Валюха.

Но что-то надо делать. Прежде всего покончить с выпивками. Поедет в райцентр, с врачом посоветуется. В конце концов он не тряпка.

Петру казалось, что он стал лучше понимать Валю, больше ценить ее.

6

Когда открывалась наружная дверь, весь клуб наполнялся холодным паром. А люди входили беспрерывно. У киномеханика что-то не клеилось, он то и дело включал свет. Валя радовалась, что летом сложила новую печку и запаслась сухими березовыми дровишками — теперь любой мороз нипочем.

Петр уплелся куда-то. Валя даже не заметила — когда.

Незаметно подсел Бойкин, кивнул в сторону кинобудки.

— Халтурщик. Нашла работничка.

— Пленка дрянная. И не я подбираю киномехаников.

— Экая ты! Должна ты иль не должна беспокоиться, чтоб каждый ведер все в клубе было как подобает? Вишь народ разбегается. И твой Петр ускакал. И Марья Портнова тоже куда-то упорхнула. Как ты на все это дело смотришь, а?

Он ехидненько глядел на нее.

Неужели же у Петра что-то с Машкой налаживается?.. От этой мысли Валя похолодела. Врет, наверное, сукин сын. Может, Машка и погналась за Петром, она такая… Да Петр, слава богу, не охоч до баб. Вот сам Бойкин, этот любит приухлестнуть. Сегодня до кино все время возле Машки терся.

Успокоилась Валя, да ненадолго. Пришла в клуб Тася Емельченко. Подскочила к Вале, потянула ее за рукав в сторону от людей.

— Понимаешь что… ты понимаешь. Иду я сейчас мимо дома Портнихи. Только ты поспокойней, Валь. Иду, гляжу у ворот твой стоит. И Машка рядом. Вот как я с тобой. И чего-то рассказывают друг дружке, рассказывают. Я остановилась, будто чулки поправляю. Я стою и они стоят, понимаешь. И по-моему неспроста стоят.

Тася говорила испуганно и грустно глядела на Валю.

— А ты хорошо разглядела? — Валя удивилась своему спокойному голосу. Она была уверена, что Тася хорошо разглядела и вопрос этот задала, не зная зачем.

В зале погас свет, застрекотал аппарат в кинобудке, и Валя выскочила на улицу. Не запахиваясь, жадно глотая воздух, добежала она до дома Портновых. Ни у ворот, ни у амбарушки, ни у палисадника Петра и Машки не было. Улица темна, пустынна. Мороз и ветер.

Переваливаясь через низкий палисадник, долго вглядывалась в окна, стараясь разглядеть, что делается там, в избе. Но окна сплошь были покрыты льдом. Вроде бы кто-то ходит по избе. Не то один, не то два человека.

Протяжно, жалобно скрипнула калитка палисадника, и Валя с досады прикусила губу. Приникая глазами к стеклу, подумала. «Увидят — скажу: хочу журналы мод поглядеть».

В горнице не было света. В ярко освещенной прихожей стояла Машка и, вихляясь, смеялась. «С мужчиной, не иначе», — решила Валя, давно изучившая повадки первой деревенской обольстительницы.

Дверь в прихожую узкая, ничего не разглядишь. Вот показалось чье-то плечо и исчезло.

В просвете появился Петр. Он что-то бурно говорил и размахивал руками. Придвинулся к Машке, обхватил ее. Она оттолкнула его и захохотала.

«Дряни!»

Петр потянул Машку к себе, и оба скрылись за перегородкой.

Валя, хлопнула калиткой, во дворе загавкала собака.

Он пришел через час. Торопливо и неуверенно постучал в окошко. Валя крикнула с ненавистью:

— Иди, откуда пришел!

— Ты что сдурела, что ли?

— Уходи!

— Открывай, не валяй дурака.

— Иди к своей…

Валя фыркнула и зло отвернулась.

— Не глупи, Валька, я был у Кольки.

— Не вр-ри…

— Открой, поговорим.

Она молчала.

— Слышь, открой! Открой или я сейчас высажу окошко.

— Какая же ты дрянь. Как ты мне противен!

Она крикнула так резко, с такой болью в голосе, что он понял: не пустит.

Пробудившись утром, Валя почувствовала тяжесть на сердце, тоску. Подумала было: «заболела», но тут же наплыли воспоминания о Машке, о том, как Петр обнимал ее и стучался ночью.

В сенях Евдокия Егоровна разговаривала с кем-то. Разговаривала вроде бы громко, но не разберешь о чем.

В избу вошла Тася.

— Мне с тобой поговорить надо, наедине.

Голос у ней тревожный.

— Говори. — Валя уже поняла, что речь пойдет о Петре. — Хозяйка ушла, а от Евдокии Егоровны у меня секретов нету.

— Знаешь что? Сегодня у колодца Машка Портниха девкам хвалилась: дескать, Петр твой ей проходу не дает. Дескать, жена, ты то есть, надоела ему. Только ты не обращай внимания. Ты же знаешь, она ж трепушка, вруша.

— Может, и не врет.

— Да ты чего?

— Хватит об этом! — с неожиданной злобой выдохнула Валя. — Хватит, слышишь!

Сильно упрашивал Валю Петр, чтобы простила. И клялся, и зарекался, и плакался. Говорил, что понять не может, как приключилась с ним такая оказия скверная. Машка, мол, бражки графинчик подсудобила. Выпил и… Но Валя кончила с Петром, будто отрубила. Она снова перебралась с Евдокией в комнату при клубе.

Месяца через два после того пришло Вале письмо от Петра. Сообщал он, что в Яровой живет, хотя Валя и без его письма знала об этом. В колхозе плотником.

А потом пошли разные ласковые слова, которые прежде-то Валя от него и не слыхивала.

На другой день — второе письмо прибыло, на третий — третье и — пошли, почти каждый день.

Ответила ему только раз:

Не простит. А может быть, когда-нибудь и простит. Ведь сердце у ней доброе.