Крепы

I

Первую птицу я увидела средь бела дня в середине полета. Жуткое зрелище. Зеркальный глаз отражает белое солнце. Распластанные тонкие крылья, как два широких острых ножа, режут голубизну, и вокруг них будто искры.

Наш старенький ТУ совершал обычный рейс. Я разносила по салону воду и конфеты. Заметив за стеклом иллюминатора живую птицу, я не испугалась. Я даже не сразу удивилась — так все было обычно, так спокойно.

Ужас накатил лишь минуту спустя.

В откинутом кресле спал пассажир. Зажал в кулаке пластиковый стаканчик пепси-колы и отрубился, а по его лицу, по его закрытым векам, по губам скользила жутковатая черная тень. На коленях он держал старенький докторский саквояж. Необычная вещь запала в память.

И только тут я осознала: «Шесть тысяч метров, скорость — восемьсот. Как это вообще возможно? Птице не выжить на такой высоте!»

Я всматривалась в иллюминатор. Алюминиевое крыло самолета отражало солнце так сильно, что заболели глаза. Конечно, ничего уже не было — только белесый воздушный вихрь.

Возвращаясь назад по салону, я на всякий случай еще раз глянула в этот иллюминатор. Пассажир со стаканчиком в руке все так же сладко спал. Птица исчезла, и я уверилась в том, что ее и не было. Привиделась. Оптический эффект. Не выспалась накануне. Уж слишком в тот день было чистое небо. Слишком яркое солнце.

Я никому не стала рассказывать о галлюцинации: узнают — дисквалифицируют, летать не дадут. А спустя десять дней я снова встретила того пассажира.

Обратный рейс ночной. В иллюминаторы почти ничего не видно. Но я заметила за круглым стеклом какое-то движение. Будто на черноту ночи накладывались медленные взмахи крыла. Крыло было чернее ночи.

II

Неприятности начались сразу после взлета. Это был какой-то чудовищный рейс. Перемещающийся грозовой фронт, неполадки с левым двигателем. Неестественная сонливость — наверное, от перепада давления. Самолет совершил вынужденную посадку, но никакой передышки не было — и часа на земле не провели. А потом меня вызвали во второй салон. И уже по нервозной настойчивости звонка можно было догадаться: здесь добра не жди.

На первый взгляд, женщина, как и все остальные пассажиры в салоне, просто спала. Но привести ее в чувство мне не удалось. Ни окрик, ни похлопывание по щекам — ничего не помогло. Она была без сознания.

— Помогите Анне! — попросил слабенький детский голосок.

Мальчик сидел по другую сторону прохода, у меня за спиной.

Рука женщины была почти невесомой. Мне никак не удавалось нащупать пульс. Пришлось потревожить капитана.

— Герман Степанович, там женщине плохо! — сказала я, проникая в пилотскую кабину. — Врач нужен.

— Пассажиры спят? — спросил капитан. Он что-то переключил на своем пульте. — Ты вот что, Татьяна, попробуй сперва сама. Тихонечко. Поищи врача.

В пилотской кабине ровный свет, а в салоне полумрак, гул и дыхание. И в этом полумраке — лишь закрытые глаза и свисающие с подлокотников неподвижные белые руки.

— Граждане пассажиры, — почти прошептала я. — Граждане пассажиры. В первом салоне женщине плохо. Срочно нужен доктор.

Меня охватило странное оцепенение. Ноги ватные, в горле комок, так что говорить трудно, и сладкий ужас, постепенно вытесняющий все остальные чувства.

— Граждане пассажиры!

И тут поднялась эта старуха. Мы взяли ее на борт во время промежуточной посадки. У нее был отвратительный мокрый зонтик. Весь салон забрызгала.

— Вы доктор? — спросила я.

— Онколог. Что случилось? Что-то серьезное? Почему вы не сделали объявление по радио?

Противная старуха. Следуя за мной по салону, она не выпускала из рук своей безобразной старой сумочки. Так цеплялась за нее кривыми пальцами, что можно было подумать, за подкладкой там бриллиантов на сто миллионов.

— У вас есть какие-нибудь медикаменты? — спросила старуха.

Но ответила я не сразу. Мальчик, вызвавший меня, сидел в противоположном ряду: его рука все еще давила на кнопку, и я обернулась. Рядом с ним был тот самый неприятный пассажир с саквояжем на коленях. Он возвращался обратным рейсом — наверное, из командировки. У меня даже перехватило дыхание: за черным стеклом иллюминатора я совершенно ясно увидела развернутое острое крыло, зеркальный птичий глаз.

Птица смотрела на меня.

III

Нужно было перегнать самолет на резервный аэродром и заодно привести в порядок салон. За полтора часа до вылета мы вчетвером — два пилота, еще одна стюардесса и я — сидели в аэропорту, пили кофе. Хотелось как-то отвлечься от происшедшего накануне, но любой разговор неизбежно сводился к загадочным событиям предыдущего рейса.

После того как старуха-доктор взялась за женщину в красном платье, я еще успела сообщить капитану, что нашла врача, и прикатить тележку с аптечкой, но дальше в памяти провал. У остальных с памятью произошло то же самое. Несколько минут самолет шел на автопилоте: управлять было некому. Все отключились. И пассажиры, и пилоты. Все.

— Еще бы чуть-чуть — и с ангелами бы чокались! — Командир наполнил чашечку из кофейного автомата и вернулся за столик. — Дичь какая. Может, кто-нибудь объяснит, что с нами произошло?

Никто не ответил. Второй пилот пожал плечами. Сразу после посадки экипаж по требованию капитана прошел экспресс-анализ. Ни наркотиков, ни снотворного в крови. Специальная бригада с Петровки осмотрела самолет. Тоже ничего. Все чисто. Никакого отравления. Никакого снотворного. Никакого газа.

— Это из-за птицы! — уж не знаю зачем, сказала я.

— Из-за какой птицы? — насторожился второй пилот.

— Вы, мальчики, подумаете, что я свихнулась.

— Слово даю, не подумаем.

У нашего командира был такой серьезный взгляд, что сомнения пропали и я рассказала про то, что видела в иллюминаторе, про пассажира с саквояжем и про странную старуху, не выпускавшую из рук сумочку. Я просто уже больше не могла держать это в себе. Рассказывая, я очень рисковала. Ведь действительно: донесут и в принудительном порядке отправят на психиатрическую экспертизу. Но оба наши пилота отнеслись к моим словам с полным пониманием.

— Черная птица в иллюминаторе? — покивал второй пилот. — Спасибо, Таня, порадовала.

— Ты тоже видел? — спросила я.

— Ну, было дело — видел!

— Вчера ночью?

— Да нет, месяца полтора уж прошло… Но только не так… не через иллюминатор. — Второй пилот немного наклонился над столом, и голос его стал тише, будто он чего-то опасался. — И не слишком это было на птицу похоже. Птицы там тоже были, но не только они. Да и не я один видел. Мы все видели. Только договорились молчать.

IV

— Птицы не к добру. Может, это и оптический обман — трудно сказать. Но только не галлюцинация. Мы все их видели. Галлюцинации у всех разные. Здесь — другое. Я, конечно, в призраков не верю, но… никуда не денешься — плохой знак…

Рассказывал капитан спокойно, но за этим спокойствием явно скрывалось что-то еще — какое-то смирение перед неизбежным. Будто Герман Степанович заново переживал происшедшее и переживание было не из приятных.

— Мы выполняли спецрейс. В первый раз я заметил эту птицу еще на земле, когда с погрузчика по транспортеру шли злополучные ящики. Птица кружила прямо над ними.

Сводка была идеальная. Но погода неожиданно переменилась: угодили в самый центр циклона. Кидало нас как следует — думали, не выкарабкаемся. А когда стало немного полегче и мы сориентировались наконец по московскому маяку, ввалился сопровождающий груза и заявил, что все ящики разбиты, что погибло оборудования на триллион рублей и что нам придется за это отвечать. Я пошел смотреть. Ясно же — после посадки надо будет акт составлять…

В ящиках, оказывается, перевозили специальных человекообразных роботов. Я, когда спустился в багажный отсек, в первую минуту до смерти перепугался: подумал, это мертвые человеческие тела.

А в облаках прямо по курсу роились черные птицы. Да что птицы — я думал, что сошел с ума, — «юнкерсы»! Самые настоящие фашистские «юнкерсы» среди птиц. Как в кино. Свастика на фюзеляже, сквозь фонарь — даже коричневый шлем пилота. «Юнкерсы» и черные птицы… Я до сих пор не могу поверить, что все это видел.

— А как же остальные свидетели? — спросила я, взламывая тяжкую тишину, воцарившуюся за столиком.

— Они погибли. Все, кто был тогда на борту. Все, кроме нас. — Капитан взглянул на второго пилота и многозначительно помолчал. — В разных местах и при разных обстоятельствах. Но никто из них не был еще стариком. Да и прошло-то всего полтора месяца. — Он снова помолчал. — Так что, Таня, твоя черная птица в иллюминаторе — плохой знак.

V

Самолет перегоняли на запасной аэродром. Диагноз поставлен: машина дряхлая, отслужила свое. Предстоит ремонт, а может, и полный демонтаж. Полетное время — всего ничего: не работа — прогулка в булочную, но полетели всем экипажем. Стюардессы сдавали инвентарь. Я знала: в следующий рейс мы пойдем уже на новой машине, но все-таки старого самолета было почему-то жалко.

— Семь минут в воздухе, — сказал капитан, надевая наушники.

— Что-нибудь нужно, Герман Степанович? Может быть, кофе?

— Нет, спасибо.

Самолет набрал высоту, и я вышла в салон. Не знаю зачем. Грустно мне стало. За иллюминаторами белое пространство. Все как обычно — только пассажиров нет. И вдруг я увидела цветок: белый тюльпан лежал прямо посреди прохода. Живой, похоже, только срезанный. Стебель еще влажный, капельки на листьях. Я поднесла его к лицу, вдохнула…

Запах оказался густым и сладким. Перед глазами всплыло розовое облако, а когда оно стало таять, я поняла, что сошла с ума.

Я увидела, что первый салон заполнен пассажирами. В креслах сидели дети. Ни одного взрослого. Патлатые, с грязными веселыми лицами, одетые в какую-то немыслимую рванину. Они громко кричали, бегали по салону и кидались друг в друга большими золотыми шарами.

Откуда все это?

Проводив один такой шар взглядом, я удивилась, как, брошенный детской рукой, он мягко прошел сквозь обшивку самолета, не оставив на ней ни дыры, ни вмятины. Уже в иллюминатор я увидела, как шарик растворился в белизне, обратился в золотую точку.

Меня толкнули в грудь. Прямо передо мной стояла женщина лет двадцати, бледненькая, волосы стянуты в пучок. В руке большой ржавый наган. Наган был направлен на меня.

— Раздевайся, — потребовала она. — Мне нужна твоя форма.

— Ты что, не видишь, Антонина? Она же нанюхалась! — крикнул детский голос.

Почему-то я подумала, что в салоне должен непременно оказаться тот самый пассажир с докторским саквояжем. Поискала глазами среди мечущихся и вопящих детей, но не нашла. Только мелькнуло в самой глубине прохода красное платье. Такое было на женщине, которой во время прошлого рейса стало плохо.

Все это было настолько странно… Я вела себя как во сне. Послушно расстегнула свою новую синюю форму. Сняла пилотку.

— Быстрее! — сказала женщина с наганом.

«Цветок!» — догадалась я.

Я протянула руку:

— Можно мне еще раз?..

— Хорошо! — сказал ребенок. — Пусть, понюхай еще!

Розовый туман растекался по салону вместе с запахом, и сквозь него я видела мечущихся детей. Дети перемещались все быстрее и быстрее. Контуры их смазывались, и там, где терялась ясная линия, рождалась рыжая полоска пламени. Мне стало жарко. Маленькие безбилетники смыкались в колышущуюся жутковатую волну, и она медленно накатывалась на меня. Самолет горел.

Я не успела даже закричать, потому что в следующую секунду пол ускользнул из-под ног и меня всю будто окунули в раскаленную бездну.

Целое мгновение я ничего не чувствовала, даже боли. Я ничего не видела и не слышала. Пустота вокруг. Вечная ночь. А потом опять увидела себя в воздухе. Я была на высоте нескольких тысяч метров. Но самолет исчез. Я сама была самолетом. Распластав руки, я летела, легкая, над землей. Как сверкающее облако, как рассыпавшийся фейерверк, как ядерная ракета. А со всех сторон кружили гигантские черные птицы.