Крестьянский брест, или предыстория большевистского НЭПа

Странный российский голод

«Странный российский голод» — такое название получило явление, которое, то чудовищно обостряясь, то на время затухая после инъекций зарубежного хлеба, уже без малого восемьдесят лет терзает огромную страну, неизменно определяя важнейшие политические перемены на территории России.

В 1918 году В. Карелин, один из левоэсеровских вождей, писал: «Февральские события прошлого года в Петрограде начались криком: „Хлеба, хлеба“. Голод и был той апельсиновой коркой, на которой и поскользнулся старый режим»[1]. Вступая в империалистическую войну, российское правительство и все общество были уверены, что если не с пушками и снарядами, то хотя бы с продовольствием затруднений не будет. Экономика страны переживала подъем. Россия традиционно удерживала лидирующее место на мировом хлебном рынке, ежегодно заполняя его зерном высшего качества. Прекращение экспорта хлеба и концентрация его на внутреннем рынке сулили хлебное изобилие и дешевизну продовольствия.

Однако подобные расчеты оказались более чем неверными. Пламя войны еще не успело как следует разгореться, а русская армия уже начала испытывать серьезные перебои в снабжении продовольствием. Первоначально эти затруднения имели чисто спекулятивное происхождение. Патриотизма помещиков и прочих крупных держателей хлеба хватило ненадолго. Придерживая запасы и искусственно взвинчивая цены, они срывали солидный куш. Но по мере втягивания экономики России в войну трудности со снабжением принимали все более основательный характер и были серьезнее, нежели стремление истинных «патриотов» извлечь выгоду из условий военного времени.

В силу общественного разделения труда стоимость сельскохозяйственной продукции непосредственным образом зависела от уровня развития и структуры отечественной промышленности. В цене пуда хлеба, вывезенного на рынок, была сфокусирована вся система социально-экономических связей страны.

Несмотря на то, что в 1915–1916 годах доля промышленности в общей валовой продукции страны достигла наивысшего уровня, огромное количество потенциальных «плугов», «борон», «косилок», «сеялок» теперь пахало землю в виде снарядов, косило цепи вражеских солдат в виде пулеметов. Лошадей также мобилизовывали на войну. В результате техническая оснащенность сельского хозяйства резко ухудшилась. При сокращении выпуска техники и инвентаря и закономерном росте цен на них, соответственно, возросли трудоемкость и себестоимость крестьянской продукции.

Длительная война самым губительным образом отразилась на балансе народного хозяйства, в котором значительная часть, вынужденная работать на потребности фронта, фактически была выключена из процесса общественного воспроизводства, в то же время оставаясь крупным потребителем продовольствия, сырья и изделии легкой промышленности. Поэтому цены на потребительские товары, продовольствие и сырье, подхлестываемые сознательной спекуляцией, транспортными затруднениями и т. п. бедами военного времени, быстро поползли вверх.

Дисбаланс экономики и связанные с ним негативные явления были присущи всем странам, втянутым в империалистическую войну. Правительства воюющих держав пытались эмиссионными вливаниями направить экономический обмен по нужным каналам, однако увеличение денежной массы грозило в кратчайший срок развалить всю финансово-денежную систему государства, поэтому основным инструментом борьбы с экономическим развалом стало государственное принудительное регулирование хозяйственных отношений.

В России это регулирование в первую очередь коснулось сельского хозяйства. Уже 17 февраля 1915 года вышел указ правительства, предоставлявший командующим военных округов право запрещать вывоз продовольственных продуктов из производящих местностей, утверждать обязательные цены на эти продукты и применять реквизицию в отношении тех, кто упорствовал в их сдаче для нужд армии. Но означенные меры лишь подстегнули спекуляцию и рост дороговизны, поэтому в течение 1915–1916 годов последовал еще ряд мероприятий по ограничению рынка, организации планового снабжения и ужесточению контроля над ценообразованием сельской продукции, которые также не принесли желаемых результатов.

Эти годы представляли собой целую эпопею топтания помещичье-буржуазного правительства перед необходимостью радикального урезания прав помещиков-хлебовладельцев на распоряжение своим товаром. Последним, наиболее решительным шагом царского правительства в этом направлении стало назначение осенью 1916 года на пост министра земледелия ставленника промышленных кругов Риттиха, который ввел обязательную поставку хлеба в казну согласно погубернской, поуездной и волостной разверстке.

Временное правительство ознаменовало начало своей деятельности по борьбе с продовольственным кризисом изданием 25 марта 1917 года постановления о государственной торговой монополии на хлеб. По выражению историка Н. Н. Суханова, хлебная монополия была обязана своим появлением на свет руководителю экономического отдела меньшевистско-эсеровского исполкома Петроградского Совета В. Г. Громану, который «взял за горло кадета Шингарева и выдавил из него… хлебную монополию»[2]. Закон о хлебной монополии обязывал владельцев предоставлять все количество хлеба в распоряжение государства, за вычетом запаса, необходимого для собственного потребления и хозяйственных нужд.

Однако и этот, казалось бы, весьма энергичный шаг по ограничению прав сельских собственников не дал заметных результатов, поскольку сохранившийся в нетронутом виде свободный рынок промышленных товаров обладал для хлеба более притягательной силой, нежели государственный продовольственный аппарат. По-прежнему государственные заготовки по твердым ценам оставались лишь скудным ручейком снабжения города и армии по сравнению с мощным спекулятивным потоком. Ситуация требовала последовательного подчинения государственному регулированию рынка промышленных товаров. Но на этот раз подошла очередь топтания на месте для буржуазного правительства.

16 мая 1917 года Исполнительный комитет Петросовета принял резолюцию, выработанную под руководством того же Громана, которая содержала программу «регулирующего участия государства» почти для всех отраслей промышленности в распределении сырья, готовой продукции, фиксации цен и т. п. и которая не была принята Временным правительством, главным образом вследствие нажима промышленных кругов, стремившихся сохранить свои прибыли в неприкосновенности.

Между тем удручающая пустота государственных закромов стала летом 1917 года причиной уже настоящего голода в регионах страны, традиционно ввозивших продовольствие с Юга. Летние выпуски органа Министерства продовольствия «Продовольствие и снабжение» содержали множество сообщений о голоде, эпидемиях, спекуляции, избиении и убийствах продовольственников. «Голод в Калужской губернии разрастается. В пищу употреблено все, что можно было есть. От недостатка пищи падают коровы и лошади, если их не успели употребить в пищу. Дети умирают массами, умирают и взрослые. Голодные люди ринулись за хлебом в соседние губернии. Мужчины оставляют голодающие семьи в поисках хлеба, женщины бросают под присмотр посторонних лиц своих детей, чтобы идти за хлебом.» Работать по продовольствию в голодающем районе стало едва л. не опаснее, чем водить цепи солдат в атаку на германские и австрийские окопы. «Идет форменная осада продовольственных комитетов: где разгоняют, где убивают, избивают». «Три часа стоял перед угрожавшею смертью толпой». «Ведут топить к реке». Угрожают «выбросить весь состав в окно»[3], — свидетельствовали опубликованные телеграммы продовольственников.

Несмотря на регулярные перетасовки, Временное правительство оказалось слишком подверженным влиянию буржуазии, чтобы возвысить национальный интерес над интересами отдельных классов и повести активную политику социально-экономического регулирования. Поэтому для проведения очередного этапа объективно назревших мероприятий история приготовляла новую политическую силу, не связанную, по выражению ее лидера В. И. Ленина, «уважением» к «священной частной собственности»[4].

Неудачная война, продовольственный кризис, взаимные претензии социальных слоев, общая усталость и растущее озлобление народа — все это выносило на первое место «повестки» 1917 года необходимость решительных действий со стороны государства, на каковые оказалось абсолютно неспособным самодержавие. В феврале семнадцатого года революция (локомотив истории — по Марксу или варварская форма прогресса — по Жоресу) вышла из депо общественного кризиса и военных поражений и покатилась по разболтанным рельсам российской государственности. Но перегруженный социальными противоречиями митингующий эшелон революционной России никак не мог набрать необходимой скорости.

Социальная революция или Учредительное собрание — такой виделась альтернатива ближайшего будущего наиболее проницательным политикам в период «временной боярщины» после Февраля. Либо Учредительное собрание, сфокусировав общественные противоречия, в результате внутренней борьбы сможет выдавить из себя тот вектор, по которому двинется Россия, либо — социальная революция, захват власти в стране наиболее активной и решительной силой, способной принять на себя всю ответственность политической власти.

Летом после серии правительственных кризисов и массовых уличных выступлений казалось, что цементирующей силой могут стать военные, единственные из старой системы, кто обладал реальной силой и необходимой организацией. Однако провал корниловского выступления ясно показал, что не здесь аккумулировалась общественная энергия для решительного рывка вперед.

Традиция предписывает историку полировать разделяющие политические партии грани, которые были обозначены ими самими на заре своего становления: Партии проводили свой срез общественного монолита по социально-классовому принципу: в России в начале века оформились партии рабочих, крупного капитала, крестьянства. Но последующее развитие все более обнажало иную суть, все более выделяло иной принцип, стирая чисто классовые признаки, по которым начинали формироваться противоборствующие группировки на политическом фронте XX века. Внутри самих партий, нацеленных на социальное переустройство, возникал разлом, который быстро превращался в грань более острую и жесткую, нежели те, что существовали между ними и их старыми политическими соперниками. Главным разделяющим или консолидирующим фактором станет не ориентация на определенный класс, а отношение партий к воле и интересам большинства — большинства класса, большинства всего общества, т. е. принцип демократии или диктатуры.

Большевики и меньшевики — вот типичный пример разлома единой в прошлом партии, ориентирующейся на рабочий класс, исповедующей теорию диктатуры пролетариата, молящейся одним «святым». Но вскоре не станет более непримиримых врагов. Даже монархисты типа Шульгина окажутся ближе к коммунистической партии с пролетарской идеологией, чем ее кровные братья социал-демократы.

Со времен II съезда РСДРП большевики неприкрыто перемещались с платформы диктатуры пролетариата над буржуазным меньшинством на платформу диктатуры нечаевского толка. Они не ставили знака равенства между социальной силой и численностью класса, численностью своих сторонников. В 1917 году их преимущество над демократически настроенными меньшевиками и эсерами выразилось прежде всего в том, что большевики уже давно поняли, что в сложных общественных катаклизмах решающая роль принадлежит незначительному, но активному меньшинству, способному в критический момент парализовать и подчинить волю и силу инертного большинства.

Английский историк Т. Карлейль в книге о Французской революции заметил, что в борьбе против тирании разогретое идеями свободы и равенства французское общество превратилось в некое желе и, казалось, остается только разлить его в конституционные формы и дать застыть. Но в том-то и дело, что это желе не могло застыть никогда. В России семнадцатого года война и экономический кризис быстро отбили у революционного народа интерес к желе. В головокружительно короткий срок, к осени 1917 года, массовое недовольство народа помогло превратиться партии большевиков из малочисленной и гонимой организации в силу, пользовавшуюся значительным влиянием среди рабочих и солдат.

Сами большевики давно пристально наблюдали за теми изменениями, которые происходили в социально-экономической организации воюющих держав. Россия здесь не служила примером. Наиболее последовательно и жестко политика государственной централизации и регулирования экономики в период войны и некоторое время после нее проводилась в Германии. Немцы еще 25 января 1915 года приняли закон о хлебной монополии. В течение войны Германия ввела у себя «принудительное хозяйство» почти во всех отраслях производства: контролировался обмен, устанавливались твердые цены, отбирался весь продукт, и нормировались не только распределение промышленного сырья, но и непосредственное потребление продуктов путем карточек и пайков. Введены были даже трудовая повинность и учет товаров. Свободная торговля на большинство изделий была отменена. Таким образом государство глубоко вторглось в сферу капиталистических интересов, ограничило частную собственность и заменило рынок централизованным обменом между отраслями производства.

Марксисты разного толка были сконфужены, ведь буржуазно-юнкерское государство железной рукой выполняло их стратегические мечты по реорганизации общественных отношений. Это дало повод некоторым немецким социал-демократам окрестить такую систему «военным социализмом». Однако слева брали круче. В. И. Ленин отрицал право такой системы называться социализмом, хотя бы и военным. В семнадцатом году он характеризует ее как «военно-государственный монополистический капитализм или, говоря проще и яснее, военная каторга для рабочих»[5]. Но вместе с тем, считал Ленин, государственно-монополистический капитализм полностью обеспечивает материальную подготовку социализма, и он «есть преддверие его, есть та ступенька исторической лестницы, между которой (ступенькой) и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет»[6].

Лидер большевиков, как всегда, был мастером прямой наводки, используя теорию в качестве прицела в голову последнего буржуазного министра, заслонявшую партии прямую дорогу к власти. А попробуйте-ка подставить вместо помещичье-капиталистического государства государство революционно-демократическое, намекал он рабочим и солдатам в сентябре семнадцатого[7].

Получалось, что для перехода к социализму необходима только смена на «военной каторге для рабочих» правительства буржуазного правительством революционно-демократическим. Но обратить государственную монополию, т. е. «военную каторгу», на обслуживание интересов рабочих и крестьян, о чем писал Ленин в «Грозящей катастрофе и как с ней бороться», было более чем проблематичным. Одним из первых, кто указал на это, был давний теоретический соперник Ленина А. А. Богданов. Почти сразу после октябрьских событий он предупреждал, что Ленин, «став во главе правительства, провозглашает „социалистическую“ революцию и пытается на деле провести военно-коммунистическую»[8].

Весной 1918 года представители немецкой буржуазии, желая завязать торговые отношения с Советской Россией, попросили представителей Совнаркома поподробнее рассказать о принципах советской экономической политики, и после получения соответствующей информации они сказали «Gut!» «Знаете, то, что у вас проектируется, проводится и у нас. Это вы называете „коммунизмом“, а у нас это называется „государственным контролем“»[9].

В это же время Ленин призывал: «Учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание еще больше, чем Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства»[10]. Так оно впоследствии и случилось. В России добиться хлебной монополии в рамках контроля за предпринимателями, как в Германии, не удалось. Система монополии, напоминающая германскую, была достигнута только в условиях полного огосударствления промышленности и продовольственной диктатуры, сопровождавшейся ожесточенной классовой борьбой с соответствующей идеологической подоплекой.

Всемирный революционер Троцкий некогда в восторге писал: «Наша революция убила нашу „самобытность“. Она показала, что история не создала для нас исключительных законов»[11]. Напротив, думается, что революция как раз рельефно подчеркнула эту «самобытность». Она подтвердила специфику российской истории развиваться путем крайнего обострения противоречий. Уместно вспомнить русского философа П. Чаадаева. В своем знаменитом первом «Философическом письме» Чаадаев, размышляя о драматическом характере исторического пути России, замечал: «Что у других народов обратилось в привычку, в инстинкт, то нам приходится вбивать ударами молота… Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно»[12]. В рассуждениях философа отмечалось главное объективное обстоятельство, присущее всему историческому опыту России, — крайняя мучительность назревших преобразований, их затягивание и в силу этого их проведение самыми радикальными силами и способами, при которых отрицание предыдущего исторического этапа достигает апогея.

Со времен ленинских теорий периода НЭПа у нас обычно принято противопоставлять военный коммунизм и госкапитализм как нечто противоположное, но, на наш взгляд, военный коммунизм есть не что иное, как российская модель немецкого военного социализма или госкапитализма. В определенном смысле военный коммунизм был «западничеством», как система экономических отношений он был аналогичен немецкому госкапитализму, лишь с той существенной разницей, что большевикам удалось провести его железом и кровью, при этом плотно окутав пеленой коммунистической идеологии. Различие в германском и российском путях достижения одной цели во многом определялось разной степенью национального сознания государственности. Над русскими довлел многовековой опыт стихийной оппозиции авторитаризму собственного государства. Как писал Бакунин, «в немецкой крови, в немецком инстинкте, в немецкой традиции есть страсть государственного порядка и государственной дисциплины, в славянах же не только нет этой страсти, но действуют и живут страсти совершенно противные; поэтому, чтобы дисциплинировать их, надо держать их под палкою, в то время как всякий немец с убеждением свободно съел палку»[13].

Общая парадигма России и Германии ярко подтверждается событиями 1921 года. Отказ от военного коммунизма в России и от военного социализма в Германии произошел почти синхронно. X съезд РКП(б) принял решение о замене продразверстки налогом в начале марта, а 14 апреля германский министр земледелия внес в рейхстаг законопроект о регулировании сделок с зерном, который вскоре был принят. В нем предусматривался переход от политики изъятия всего урожая, за вычетом потребностей земледельцев, к продовольственному налогу.

Сравнительный анализ исторического опыта двух стран подтверждает общую закономерность возникновения системы военного коммунизма. Но история никогда не бывает однообразна и прямолинейна. В каждом отдельном случае всегда происходит своеобразное и специфическое проявление закономерностей. В Германии государственная диктатура проводилась в рамках компромисса с буржуазией, юнкерством, прочими собственниками и рабочим классом без абсолютизации ее значения, с полным пониманием вынужденности и временности этой меры. Но поскольку в России сложилось так, что ее проводили иные политические силы, то была предпринята попытка использовать ее более масштабно, как инструмент перехода к новому общественному строю.

В рассуждениях о том, что-де некая политическая сила, в данном случае большевики, действовала в русле исторической необходимости, нет большого смысла. Нельзя забывать, что понятия «необходимость» и «свобода» есть категории парные и неразлучные. Та степень свободы, которой обладает каждый субъект истории, и отличает красочный и неповторимый исторический процесс от уныло однообразного процесса падения камней с Пизанской башни, в созерцании коего, по преданию, находил смысл и удовольствие Галилео Галилей.

Захват большевиками политической власти в октябре 1917 года явился результатом потребности общества в радикальных государственных мероприятиях по разрешению вопросов о войне, снабжении населения продовольствием и урегулировании социально-экономических отношений. Об этом красноречиво говорят приведенные в книге М. Геллера и А. Некрича записи члена французской военной миссии в России Пьера Паскаля, записавшего в свой дневник в сентябре: «Пажеский корпус голосовал за большевиков», в октябре: «Вчера г-н Путилов мне сказал, что он голосовал за большевиков»[14].

Но большевики, помимо общепризнанных и неоднократно провозглашавшихся ими лозунгов о мире, хлебе, свободе и Учредительном собрании, имели и свои особенные цели в соответствии со своей природой как политической партии — захват власти с целью осуществления социалистической революции и установления диктатуры пролетариата. Поэтому вся послеоктябрьская история становления и расцвета военного коммунизма стала историей борьбы «свободы», определяемой внутренней природой и идеологией господствующей партии, с общественной «необходимостью», историей активных попыток «свободы» пожрать, подчинить себе «необходимость».

«Вопрос о хлебе и вопрос о мире»

После Октябрьского переворота большевики получили по наследству от царского и Временного правительств не только государственную власть, но и застарелую головную боль. «Два вопроса стоят в настоящий момент во главе всех других политических вопросов: вопрос о хлебе и вопрос о мире», — говорил Ленин в декабре 1917 года[15]. Предоктябрьская платформа большевиков не давала ясного представления, как они собираются решать первый из этих важнейших вопросов. Взятый партией точный прицел на главную цель — захват политической власти делал ее взгляд на окружающие обстоятельства несколько размытым.

Антикризисная программа большевиков опиралась на совпадение вызванных войной злободневных, насущных потребностей общества со стратегическим курсом большевизма на строительство централизованной плановой экономики. Наиболее полно Ленин изложил ее в своей сентябрьской брошюре с обещающим названием «Грозящая катастрофа и как с ней бороться». В ней говорилось о последовательном наступлении на частную собственность, о развитии государственного сектора и государственном регулировании в области производства, обмена и финансов. Понятно, что в этом случае под государством имелось в виду не буржуазное правительство, а диктатура пролетариата и революционного крестьянства.

В предоктябрьской платформе Ленин старается не акцентировать внимание на проблемах отношений города и деревни и продовольственной политике, очевидно, потому, чтобы не обострять заранее отношений с крестьянством, хотя в отдельных его выступлениях и статьях временами чувствуется понимание будущих проблем. На апрельской Всероссийской конференции РСДРП (б) он говорил: «Крестьяне хлеба не дадут. Чтобы получить хлеб, должны быть меры революционные, которые может осуществить революционный класс»[16].

Пытаясь более детально наметить развитие антикризисных мероприятий, Ленин предполагал, что «целью общегосударственной организации должна быть, ввиду полного расстройства всей финансовой системы и всего денежного дела… организация в широком, областном, а затем и общегосударственном масштабе обмена сельскохозяйственных орудий, одежды, обуви и т. п. продуктов на хлеб и другие сельскохозяйственные продукты»[17].

Однако эти слишком общие предположения, с которыми в ту пору согласились бы многие политические противники Ленина, не могли служить базой и руководством для конкретных действий. Лидер революции не скрывал, что следовал Наполеону, для которого важно было ввязаться в бой. Для Ленина ввязаться в бой означало захватить власть, и до Октября он бил в одну точку. «При переходе политической власти к пролетариату, остальное приложится само собою», — утверждал он[18]. «Я „рассчитываю“ только на то, исключительно на то, что рабочие, солдаты и крестьяне лучше, чем чиновники, лучше, чем полицейские, справятся с практически трудными вопросами об усилении производства хлеба, о лучшем распределении его, о лучшем обеспечении солдат»[19]. Таков в основном был тот конструктивный багаж, с которым партия Ленина вошла в коридоры власти. Он невелик, как говорил персонаж Достоевского Фома Фомич Опискин, собираясь в путь.

Вместе с тем Ленин хорошо понимал, что успех переворота в конечном счете зависит от того, насколько новому правительству удастся сконцентрировать в своих руках продовольственные ресурсы. В этом случае, указывал он, «мы будем господствовать над всеми областями труда, во всех областях промышленности»[20]. 26 октября 1917 года II Всероссийским съездом Советов был образован Народный комиссариат по продовольствию. При выборе первого наркома продовольствия Лениин «шутил»: плохонького надо — все равно в Мойке утопят.

«Маловерный! Зачем ты усумнился?» — сказал Христос своему ученику Петру, когда тот начал тонуть, захотев, подобно учителю, пойти по морю. Первый нарком продовольствия И. А. Теодорович и впрямь оказался «плохоньким». Во время первого кризиса в советском правительстве Теодорович встал на позицию противников Ленина в Совнаркоме по вопросу об «однородном социалистическом правительстве», когда те требовали создать коалиционное правительство с участием представителей всех социалистических партий. В заявлении группы наркомов — Рыкова, Милютина, Ногина и Теодоровича, оглашенном 4 ноября на заседании ВЦИК, говорилось, что только создание однородного социалистического правительства из всех советских партий дало бы возможность закрепить плоды победы рабочего класса и армии в Октябре. Другой путь ведет к разгрому революции. «Нести ответственность за эту политику мы не можем и потому слагаем с себя перед ЦИК звание Народных Комиссаров»[21].

Мотивы Теодоровича и других наркомов были ясны. Они не верили в то, что штыки революционных масс могут быть надежной опорой и, наоборот, при случае очень быстро превратятся в те копья, на которые в Древней Руси бросали неугодных правителей с красного крыльца.

С первых же дней своего назначения советский нарком продовольствия оказался полководцем без армии. Служащие Министерства продовольствия более чем холодно отнеслись к Октябрьскому перевороту. В резолюции, принятой по поводу захвата власти большевиками, они заявили:

Общее собрание служащих Министерства продовольствия установило связь с Комитетом спасения родины и революции, который, однако, предписал Министерству продолжать работу, не признавая «никаких органов власти, назначенных захватчиками» и не вступая с ними ни в какие отношения. «В случае проявления какого-либо насилия над существующими руководящими органами Министерства, работа Министерства должна совершенно прекратиться»[23].

Но в первые дни после переворота большевистские комиссары, дезорганизованные противоречиями в своей собственной среде и встреченные открытым гражданским неповиновением служащих, получившим название «саботаж», не спешили демонстрировать свою власть в Аничковом дворце, резиденции Министерства продовольствия. Как сообщалось в бюллетене Комиссии Минпрода по установлению связи с Комитетом спасения родины и революции: «Перемен в положении Министерства продовольствия до 12 ч. понедельника 30 октября не было. В субботу в здании Министерства появлялись лица, именовавшие себя помощниками комиссара по продовольственному делу, но никаких попыток вмешаться в ход дел по Министерству с их стороны и со стороны большевиков пока не было»[24].

Министерство продовольствия во главе со старым руководством по-прежнему продолжало оставаться единственным реальным центром организации продовольственного снабжения в масштабе всей страны, которое после большевистского государственного переворота неизмеримо затруднилось. После трудных июля и августа 1917 года в результате чрезвычайных усилий заготовка продовольствия в сентябре и первой половине октября стала заметно возрастать, но переворот, внесший полную анархию в структуры управления экономикой, тяжело ударил по системе продовольствия и транспорта.

Цифры утомляют, не всегда им верят, и порой совершенно справедливо, поскольку статистика — это такая наука, которая, по признанию одного из ее корифеев, может доказать, что в Ирландии больше населения, чем в Китае, если считать по одним рыжим. Тем не менее следует внимательно отнестись к таблицам и цифрам, составленным в Министерстве продовольствия, они достаточно объективно отражают последствия правительственного переворота в Октябре для продовольственного дела и во многом объясняют дальнейшее развитие событий[25].

По данным Министерства продовольствия, заготовка продуктов в 1917 году по сравнению с 1916 годом выглядела следующим образом.

^{* Цифры обозначают тысячи пудов.}

В Петроград хлебные грузы в августе 1917 года прибывали в размере 33,5 вагона в среднем за сутки, в сентябре — уже 42,8 и за первые 10 дней октября — 54,7 вагонов.

В Москву в августе — 28,4 и в сентябре — 48,6 вагонов в сутки.

Улучшилось снабжение фронтов:

^{* Цифры обозначают среднее число вагонов в сутки.}

Следующие цифры изображают картину резкого падения подвоза продовольствия в армию и столицы.

^{* Цифры обозначают общее количество вагонов за указанные числа.}

^{* Цифры обозначают среднее число вагонов в сутки.}

Безусловно, наметившееся в последние месяцы Временного правительства улучшение снабжения было относительно невелико и не сулило как изобилия в городах, так и переедания солдат-окопников. Затянутые ремни на их подведенных животах едва ли были бы ослаблены более чем на одну дырочку. Тем более что грядущая зима неотвратимо принесла бы и снижение уровня заготовки и подвоза. Но цифры свидетельствуют — Октябрьский переворот самым непосредственным образом отразился на продовольственном снабжении армии и городского населения.

Чиновники Министерства продовольствия, которые по-прежнему держали руку на пульсе всей продовольственной системы, объясняли сокращение подвоза как постоянно действующими факторами, так и рядом причин исключительно «октябрьского» происхождения: прекращением снабжения местных продорганов денежными знаками и товарами вследствие паралича центральной власти; нежеланием земледельческого населения поставлять хлеб областям, захваченным новым политическим переворотом; развалом и анархией на железных дорогах после арестов администрации и служащих, занявших непримиримую позицию по отношению к новой власти в Петрограде.

И ничто не предвещало, что эти отношения могут наладиться. Ленин повел бескомпромиссную политику и, не желая делиться частью пока более чем эфемерной власти, отверг идею союза демократических сил путем создания «однородного» социалистического правительства. Тем самым без поддержки демократически настроенных служащих большевики получили вместо госаппарата «лагерь саботажников». Правда, теперь Ленину было легче отрешиться от теоретических сомнений 1917 года и уверенно провозглашать лозунг о необходимости слома старой государственной машины.

Надежды на налаживание хозяйственной жизни и решение продовольственного вопроса разбивались об утверждения новой власти, что «можно и должно разрушить до основания прежний буржуазный строй и на его обломках начать строить совершенно новое социалистическое общество»[26]. Под обломками старого строя погребались и последние упования армии и промышленных рабочих на скорейшее улучшение продовольственного снабжения.

Все это оказалось на втором плане по сравнению с задачей непосредственной борьбы за абсолютную политическую власть. После удаления от дел «усумнившегося» Теодоровича 19 ноября Совнарком утвердил временным заместителем народного комиссара по продовольствию А. Г. Шлихтера. «Члены коллегии и эмиссары Военно-продовольственной комиссии — вот и весь штат, каким фактически располагал Народный комиссариат продовольствия», — впоследствии вспоминал Шлихтер. Будучи непризнанными в Министерстве продовольствия, большевистские комиссары на первых порах действовали единственно доступными и привычными им методами, используя штыки революционных матросов, солдат и Красной гвардии. Специально сформированные отряды рыскали по таможням, тупикам петроградского железнодорожного узла, осматривали вагоны, сбивали замки со складов, отыскивая запасы продовольствия. К ним немедленно примкнула питерская люмпенизированная чернь, которая, подобно стае прилипал, подбирала остатки и поднимала волну грабежей и погромов, имея своей особенной целью богатые винные погреба.

Благодаря недавним усилиям Минпрода продовольственных запасов оказалось немалое количество. В одном Петрограде взяли на учет 300000 пудов хлеба. Немедленно пущенные по назначению, они сыграли роль масла, вылитого в волнующееся море, несколько успокоив взбудораженных, городских обывателей. В ноябре продовольственный паек жителей Москвы и Петрограда заметно увеличился. Однако эти запасы не были бездонными. Чтобы их пополнять, одного умения сбивать замки было недостаточно, требовалось овладеть всей системой продовольственного снабжения. Но этот путь для большевиков по-прежнему был покрыт терниями.

Ответственные и рядовые служащие Минпрода стойко держали оборону своей независимости от посягательств комиссаров Совнаркома. Над продовольственниками отсутствовала верховная власть. В этих условиях началась борьба различных политических и прочих группировок за обладание продовольственной державой и скипетром. Экстренное назначение Шлихтера временным заместителем наркома продовольствия было вызвано событиями на собравшемся 18 ноября в Москве Всероссийском продовольственном съезде, созыв которого намечался уже давно. В подавляющем большинстве съезд отнесся к октябрьским событиям резко отрицательно и одобрил позицию работников Минпрода. Съезд избрал «десятку» видных хозяйственников во главе с меньшевиком Громаном, которые должны были встать во главе продовольственного дела в стране.

Явившись в Петроград, в Аничков дворец, «десятка» обнаружила Шлихтера в кресле министра продовольствия, пребывавшего в державном одиночестве, поскольку почти все служащие при его появлении объявили забастовку. Созвав собрание служащих, «десятка» призвала их к работе на платформе нейтральности и независимости от новой власти. Это возымело результат, однако, не успев закончиться, забастовка была вновь возобновлена. На сей раз причиной послужили возмущенные крики «десятки», которой большевики начали «вежливенько» выкручивать руки. 27 ноября члены «десятки» были арестованы и отведены в Смольный, где по поручению Совнаркома Шлихтер и Стучка предъявили им ультиматум. Полностью изолировать «десятку» большевики не решились, поскольку за ней стояли продовольственные органы хлебородных областей России. Условия Совнаркома сводились к следующему: свобода в обмен на отказ от осуществления хозяйственной деятельности без соглашения с СНК, а также обязательство служащих Министерства продовольствия беспрекословно подчиняться народному комиссару по продовольствию[27].

Пока «десятка» защищалась от домогательств Совнаркома, появились новые претенденты на продовольственную корону. В первых числах декабря открылся съезд эмиссаров Военно-продовольственной комиссии ВЦИК первого созыва совместно с представителями флотских и армейских продорганов. Съезд в свою очередь поставил себя во главе продовольственного дела и выдвинул принцип работы на основе «беспартийности», но под руководством СНК. Однако Шлихтер отказался признать верховные права выделенного съездом Комитета и упорно вел борьбу со всеми «самозванцами», отстаивая позиции Совнаркома.

В конце декабря Москва, в лице проходившего там Московского продовольственного совещания, родила и направила в Петроград уже «девятку», более левую по составу, чем «десятка», но у которой было столь же мало шансов воцариться в Аничковом дворце. Тем не менее могущества продовольственников московского региона оказалось достаточно для того, чтобы разрушить замысел Шлихтера обрести точку опоры через объединение аппарата Министерства продовольствия с продовольственным отделом недавно образованного ВСНХ[28].

В начале января враждующие в продовольственном строительстве силы резко размежевались: влево — Шлихтер и его сотрудники по комиссариатской коллегии, отстаивавшие единство продовольственной власти, как власти чисто советской, подотчетной только Совнаркому и ЦИК; вправо — Комитет, избранный военным съездом, и «девятка», требовавшие создания коалиционного продовольственного центра, работающего не в соподчинении Совнаркому, а в контакте с Советской властью[29], «Что сие означает — не выяснено и по сегодня», — замечает Н. А. Орлов в своей книге «Девять месяцев продовольственной работы Советской власти».

Сие, очевидно, означало попытку, не вполне удачную, оградить жизненно важное дело продовольствия страны от ореола непопулярности большевистского правительства у большинства российского общества. Чтобы положить конец утомительному спору, обе стороны согласились апеллировать к специально созываемому Первому Всероссийскому продовольственному съезду, открывшемуся в Аничковом дворце 14 января 1918 года. Съезд принял соломоново решение, упразднив всех претендентов на продовольственный центр и приняв декрет об организации Всероссийского совета снабжения при ЦИК и отделов снабжения при местных Советах.

Однако подобное решение явно противоречило политике Ленина и интересам Совнаркома, посему Всероссийский совет снабжения скончался, едва успев что-то постановить. Ликвидировав разношерстную компанию претендентов, продовольственный съезд в глазах Совнаркома выполнил свою задачу, расчистив путь для восстановления и укрепления его органа — Народного комиссариата продовольствия, тем более что к концу января голод и Чрезвычайная комиссия принудили к повиновению служащих Министерства продовольствия.

Перипетии борьбы за руководство продовольственной системой были изложены нами скороговоркой, ее детали известны и, думается, не заслуживают большего внимания, ибо лишь подчеркивают микроскопический характер этой борьбы в самом левом верхнем углу той поистине трагической картины, которую к этому времени представляла собой Россия.

Пока в Центре происходили ожесточенные схватки за обладание ключами от хлебных амбаров России, когда-то грозившая катастрофа стала реальностью.

Снабжение действующей армии прекращалось. За весь декабрь Северному фронту было недодано продовольствия и зерно фуража в размере 51 % и Западному фронту — 81 %. Юго-Западному фронту — 68 % и Румынскому фронту — 60 % — за 17 дней декабря. По сообщению Комиссариата казачьих войск при Ставке, уже к концу ноября 1917 года из-за неполучения фуража казачьи части потеряли почти весь конский состав[30].

«Наступление в армии полного голода является делом ближайших дней», — докладывал начальник штаба Верховного главнокомандующего М. Д. Бонч-Бруевич Главковерху Н. В. Крыленко и Совету Народных Комиссаров 7 января 1918 года[31].

«Помните, — обращались из Ставки во все губернские города России, — чего от вас ждут ваши голодные товарищи, и объясните это сытым, прячущим из-за грошей свои запасы, что их же братья, их же дети погибают на фронте от голода, отстаивая их же интересы. И если эта последняя сила будет сломлена и у нас не хватит силы устоять, если она будет голодать, то двинется беспорядочной толпой к родным очагам, разоряя все на своем пути»[32].

Германские, а тем более австрийские генералы не могли и мечтать о таком сокрушительном ударе по русской армии, который ей нанесла в спину борьба за власть в столице. За короткое время армия превратилась в скопище бродяг и нищих. Прифронтовые города наводнились сбродом в военной форме, остатками разбегающихся частей, занятых поисками пищи, нищенством, грабежами, торговлей оружием и прочими делами, которые могут позволить себе фронтовики, утратившие тыл. Продовольственный удар по русской армии приблизил заключение «похабного» Брестского мира более, чем все военные операции Гинденбурга или дипломатические интриги Кюльмана и Чернина.

В то время, когда таяла армия и разваливался фронт, в глубине страны происходили обратные процессы. Там общественные отношения утрачивали гражданское содержание, все более приобретая военный характер. Власть, опирающаяся на вооруженное насилие, вступала в свои права. Вопросы государственно-национального устройства, Учредительного собрания, раздела помещичьей земли, распоряжения промышленными предприятиями и т. д. и т. п. переместились в сферу открытой вооруженной борьбы, в которой право и компетентность сторон измерялись количеством имеющихся штыков и сабель.

Естественно, что в первую очередь подобные нравы охватили область продовольственного снабжения. Результаты развала хозяйственных связей, транспорта и начало гражданской войны особенно остро сказались на снабжении населения к январю 1918 года. Провинция, доселе с захолустной инертностью и недоверием взиравшая на революционную лихорадку в столицах, наконец ощутила ее последствия и на себе.

Следует заметить, что география сельскохозяйственного производства в России сложилась под воздействием экспансии дешевой хлебной продукции черноземных губерний России и Украины, которая заставляла сворачивать производство зерновых в губерниях Севера и Центрально-промышленного региона, где себестоимость производства хлеба была выше. При росте населения за счет развития промышленности в этих губерниях происходило сокращение посевных площадей зерновых культур. После революции и разрыва традиционных хозяйственных связей с Югом Северные и Центральные губернии попали в тяжелейшее продовольственное положение. Проев запасы, как рабочее, так и крестьянское население региона оказалось в критической ситуации. «Голова» и «сердце» России моментально покрылись пятнами голода, быстро увеличивающимися в количестве и размерах.

Телеграф в Смольном дымился, заваливая правительство требованиями и мольбами о продовольствии. Толпы голодающих подстерегали редкие эшелоны с хлебом, следующие в Москву и Петроград, и грабили их. Зачастую подобные экспроприации происходили с санкции уездных и прочих властей при непосредственном участии отрядов местной Красной гвардии. Тем же занимались и сельские сходы, Советы в местностях, прилегающих к транспортным артериям. Сами железнодорожники непрерывно грозили конфискацией части хлебных эшелонов и требовали предоставить им право свободной закупки продовольствия. Шансы прорваться к месту назначения имели только маршруты с хорошо вооруженной и многочисленной охраной.

Характерны телеграммы тех времен. 24 февраля из Бологое в Совнарком сообщали, что хлеба не видят с ноября месяца, в уезде есть случаи голодной смерти, положение критическое. «Сегодня на ст. Бологое тысячные массы изголодавшихся людей ждут продовольственного поезда на Петроград, возможны печальные эксцессы»[33]. Из Дмитровского уезда Московской губернии: «Хлеба совершенно нет. В Дмитровском уезде наступил голод со всеми ужасными последствиями… Убедительно просим разрешить самостоятельную закупку учреждениям. Дальнейшее удержание хлебной монополии есть преступление»[34].

Особенно отчаянные призывы поступали из Туркестана, сырьевой базы российской легкой промышленности. В феврале из Ташкента сообщали о том, что «доведенные до голода и отчаяния туземцы продают за несколько фунтов муки своих жен, дочерей, питаются отбросами, поедают умерших голодной смертью»[35].

Таковы лишь некоторые из тех телеграмм, которые сплошным потоком поступали в Совнарком и другие органы власти и из которых там складывались самые пухлые папки за этот период. Голодный кошмар, охвативший регионы с ограниченным возделыванием хлебных культур, продолжался всю зиму и весну 1918 года. Меньшевики, чье оппозиционное положение заставило их стать чутким барометром настроений рабочей массы, уже во весь голос требовали от большевиков прекратить «социалистические эксперименты» и признать, что только единый демократический фронт и Учредительное собрание могут дать мир и остановить разруху.

К моменту открытия Учредительного собрания в Петрограде и Москве уже сложилась напряженная обстановка. Большевики утрачивали свои позиции среди рабочих и готовились к решительным мерам ради сохранения власти. 6 января, на следующий день после разгона Учредительного собрания и расстрела в Петрограде и Москве демонстраций в его поддержку, на заседании исполкома Моссовета меньшевики подчеркивали, что «демонстрация 12 декабря, когда большевистская власть чувствовала за собой силу, прошла без препятствий, угроз и насилий, хотя привлекла мало рабочих. Демонстрация же 5 января подверглась самому дикому расстрелу, хотя жертвами падали не какие-нибудь „буржуи“, а рабочие, представители подлинной демократии и социалисты. Это показывает, что партия власти, большевики боялись участия в демонстрации именно рабочих и социалистических слоев. Большевики знали, что в рабочих массах происходит перелом настроения и поэтому, чтобы предупредить выход рабочих на улицу, были пущены все средства старого режима»[36].

Кризис продолжали усугублять более чем странные действия правительства большевиков. В обращении к Ленину из Петроградской продовольственной управы от 25 января говорилось:

Неизвестны и нам действительные мотивы столь опасных манипуляций перед лицом угрозы германского наступления на Петроград. Непонятно, были ли военнопленные призваны внести свою лепту в развитие мирового революционного процесса, или же предназначались для решения более прозаических задач большевистской власти. Факты пока отсутствуют, а воображения здесь недостаточно, чтобы до конца постигнуть потребности нового порядка и замыслы руководства. Оставим этот вопрос открытым, лишь указав, что призыв продовольственной управы нашел адресата и предсовнаркома вскоре сделал распоряжение о немедленном выводе военнопленных из столицы[38].

Первый опыт продовольственной диктатуры

В обстановке охватившего страну экономического хаоса из-под обломков старой хозяйственной системы раздавались уже отчаянные призывы правительства: «Хлеба, хлеба и хлеба!!! Иначе Питер может околеть»[39].

Ленин обвинял питерских рабочих в «чудовищной бездеятельности» и требовал террора, расстрела на месте для спекулянтов и укрывателей хлеба. «Для обысков каждый завод, каждая рота должны выделить отряды, к обыскам надо привлечь не желающих, а обязать каждого, под угрозой лишения хлебной карточки»[40].

Для производства обысков Петросовет мобилизовал 5 тысяч человек. 22 января отряды рабочих совместно с воинскими патрулями провели широкомасштабную операцию по поиску и конфискации крупных запасов хлеба на складах, у частных торговцев и обывателей. Меры «революционной целесообразности» вновь подхлестнули волну стихийных погромов. «Снова слышна на улицах Петрограда ружейная и пулеметная пальба, — писала газета „Знамя труда“ 23 января, — говорящая о не изжитом еще позоре Великой Революции. Уже который день идет разгром винных погребов в Петрограде. Газеты сообщают, что пьяная толпа после разгрома погребов принялась за разгром магазинов». Комиссары крошили штабеля бутылок и бочки с вином из пулеметов. «Вино стекало по канавам в Неву, пропитывая снег. Пропойцы лакали прямо из канав», — вспоминал Троцкий[41].

На улицах городов, несмотря на жестокие мероприятия власти, воцарились преступность и самосуд. Горький в то время с ужасом писал о ворах, пойманных и утопленных толпой в реке. Газеты помещали репортажи о сценках, ставших бытовыми для Петрограда. Так, 11 января преступники в центре города убили и ограбили ювелира Фридмана. Двое убийц были задержаны и доставлены в комиссариат, но толпа, в которой преобладали солдаты, угрожая комиссару расправой, добилась выдачи преступников. Их тут же расстреляли в подворотне и вывесили на дверях ювелирного магазина объявление: «Двое из убийц задержаны и по постановлению публики расстреляны, трупы их находятся в Обуховской больнице»[42].

Многие дела в то время творились «по постановлению публики», разъяренной хаосом и обманутыми надеждами собственного революционного энтузиазма. Ленин метал молнии в торговцев и спекулянтов, стремясь по этому громоотводу направить основной грозовой удар голодного пролетариата. Но хлеба в городе не было. Скудные тайники питерских лавочников при всем желании не могли удовлетворить потребности столицы. Необходим был подвоз. Хлеб, бывший в изобилии на Юге страны, оставался недосягаемым. Разваливался и приходил в упадок старый заготовительный аппарат Министерства продовольствия. Ни денежных, ни товарных импульсов на места из Центра практически не поступало.

Сила крошит стекло, но она и кует булат. В жестокой борьбе за существование, за власть партия большевиков превращалась в гибкую и острую сталь. Становились все более масштабными и изощренными приемы политики партии «активного меньшинства», вытекающие из ее характера и идеологии.

В январе 1918 года в Совнарком все чаще стала поступать информация из провинции о деятельности военизированных отрядов по заготовке хлеба. Наши военно-закупочные отряды, сообщал Ленину Лугановский из Советского Украинского правительства, «разбросанные по уезду с опытными инструкторами во главе, дают блестящие результаты. Ставка на деревенскую голытьбу против кулаков укрепляет успех»[43]. «Можно заготовить несколько миллионов пудов хлеба в течение февраля. Хлеб имеется у богатых мужиков, которые добровольно не дают… Совдеп просит дать триста человек матросов или красногвардейцев»[44], — писал член коллегии Наркомпрода А. С. Якубов из Курской губернии.

Казалось, жизнь сама подсказывает спасительный выход из кризиса — сосредоточить всю политэкономию на кончике матросского штыка, тем более что подобное решение могло бы стать удачным развитием теории классовой борьбы и диктатуры пролетариата. Таким образом, уже в январе восемнадцатого года у большевиков созрел замысел введения жесткой продовольственной диктатуры, т. е. основной упор в проведении государственной монополии на хлеб сделать на вооруженное насилие.

Установление продовольственной диктатуры явилось событием, имевшим первостепенное значение в развитии экономической системы военного коммунизма и предопределившим дальнейшую эскалацию гражданского конфликта в обществе. Историки выдают политике продовольственной диктатуры свидетельство о рождении со времени ее «крестин», т. е. с момента ее провозглашения в мае 1918 года, но фактическое рождение продовольственной диктатуры состоялось гораздо ранее — в феврале 1918 года. Грохот немецких кованых сапог и шум красногвардейской атаки на капитал заглушили ее первый слабый младенческий писк, в котором, однако, уже явственно слышались грозные металлические нотки.

Первый опыт введения продовольственной диктатуры связан с именем Л. Д. Троцкого. После того как Троцкий вернулся в Петроград в состоянии «ни мира, ни войны» и был отстранен от дальнейших переговоров с Германией и ее союзниками, Ленин не без раздражения перебросил его на другой участок работы, находившийся в критическом положении. 31 января Троцкий назначается председателем образованной Совнаркомом Чрезвычайной комиссии по продовольствию и транспорту и де-факто становится во главе всего продовольственного дела. Это был период межвременья, когда Первый Всероссийский продовольственный съезд ликвидировал всех претендентов на руководство продовольственным делом, и до образования нового дееспособного Наркомпрода в конце февраля 1918 года.

Комиссия Троцкого остается весьма загадочным эпизодом в летописи первых месяцев Советской власти, но она заслуживает гораздо большего места в памяти истории, нежели ей отведено самим Троцким, скользнувшим по ней несколькими поверхностными строчками в своих воспоминаниях. Он пишет, возвращаясь к дням после своего дипломатического фиаско: «На первое место тем временем все больше выпирали практические задачи гражданской войны, продовольствия и транспорта. По всем этим вопросам создавались чрезвычайные комиссии, которые должны были впервые заглянуть в глаза новым задачам и сдвинуть с места то или другое ведомство, беспомощно топтавшееся у самого порога»[45].

ЧК по продовольствию и транспорту была призвана ликвидировать анархию в деятельности двух важнейших отраслей хозяйства и должна была попытаться хотя бы частично провести в жизнь принципы хлебной монополии. В отличие от другой, широко известной ЧК по борьбе с контрреволюцией и саботажем, существование Чрезвычайной комиссии по продовольствию и транспорту оказалось кратковременным, и она практически успела мало что решить, но явилась как бы лакмусовой бумажкой, отчетливо обнаружившей направление и характер дальнейшей политики Совнаркома. Находясь во главе комиссии, Троцкий вновь подтвердил свои незаурядные качества, которые он продемонстрировал в период Октябрьского переворота и которые впоследствии принесли ему мировую славу военного диктатора.

Одной рукой Троцкий грозил местным и военным властям за самоуправную реквизицию продовольственных грузов, другой — мелким мешочникам и спекулянтам. Канун годовщины введения хлебной монополии комиссия Троцкого отметила «надцатым» за весь год постановлением о борьбе с мешочничеством «как со зловредной спекуляцией, которая разрушает транспорт и продовольствие»[46]. Властям предписывалась организация отрядов для конфискации грузов у мешочников, но поскольку к тому времени мешочник пошел не простой, а нюхавший пороху и имевший оружие, то в приказе устанавливалось, что «в случае сопротивления с оружием в руках, мешочники расстреливаются на месте преступления».

Однако насчет расстрела порой бывало сложно. Мешочники без труда находили заступников, числом и вооружением намного превосходящих возможности властей. О положении, характеризующем отношения, сложившиеся тогда на железных дорогах, видно из другого распоряжения Троцкого:

Впоследствии, в гражданскую войну, подобные стычки красноармейцев с заградительными продовольственными отрядами приобрели хронический характер и, как правило, заканчивались разгромом продовольственников, на которых отыгрывались за продовольственную диктатуру большевиков мобилизованные в армию крестьяне. В связи с этим появились специальные распоряжения, категорически запрещавшие остановку воинских эшелонов на станциях расположения заградотрядов.

С работой Чрезвычайной комиссии по продовольствию и транспорту связан один, весьма важный случай, известный очень узкому кругу специалистов, ранее предпочитавших обходить его молчанием, но чрезвычайно точно характеризующий политическую физиономию вождя большевиков. Этот случай имеет прямое отношение к выяснению вопроса об объективных и субъективных истоках революционного террора.

Длительное время образы Ленина и Сталина соревновались в массовом сознании лишь объемом исключительных добродетелей. Со временем такие представления начали меняться, и теперь более волнует вопрос: кто из них был более жесток и решителен в способах проведения своей политики? Думается, что такая постановка правомерна. Противопоставление добренького Ленина кровожадному Сталину не выдерживает критики. В. М. Молотов, хорошо знавший обоих, делал однозначный вывод, что Ленин был более суров, чем Сталин[48]. Сталина сделала Сталиным длительная и упорная борьба после смерти Ленина за личный авторитет и главную роль в партии, но в послеоктябрьском «товариществе» вождей решительность и беспощадность Ленина не имели себе равных.

Троцкий во многом обязан своей репутацией жестокого диктатора советской бюрократии, напуганной его репрессиями в отношении самовластвующих провинциальных начальников, а также командиров и комиссаров Красной армии. Сталин, если исключить его известную грубость, мог сойти за образец мягкости и кротости в тогдашнем составе правительства. Заслуживают внимания Свердлов, способностям которого не суждено было полностью раскрыться, но который успел начертать свое имя на скрижалях истории акциями красного террора в ответ на ранение Ленина осенью восемнадцатого года и против казачества в начале девятнадцатого года, а также Зиновьев, человек слабохарактерный, но могущий в состоянии истерического страха устроить кровавую баню для заложников в питерских местах заключения. Однако способности соратников имели вторичный, подчиненный характер по отношению к качествам вождя. В этом случае история дала еще одно яркое подтверждение своему правилу, когда в период развития революций она приводит к власти не уравновешенный центризм, а наиболее экстремистски настроенные политические силы и личности.

Лексикон Ленина зимой 1918 года был самым насыщенным по части таких выражений, как «беспощадный», «террор», «расстрел на месте» и т. п., хотя в этот период он еще не решался дальше продвинуть классовую теорию и открыто обозначить очередного врага социалистической революции. Ленин пока грозил только в адрес безликих спекулянтов и саботажников, но втуне уже готовил очередное «острое блюдо».

А. Д. Цюрупа стал наркомом продовольствия 25 февраля, и в его неопубликованных воспоминаниях есть отрывок, относящийся к работе Чрезвычайной комиссии по продовольствию и транспорту в последних числах февраля — начале марта. Цюрупа вспоминал, что на заседание комиссии, где председательствовал Троцкий, «поступил проект декрета, написанный рукой В. И. (Ленина). В нем предписывалось всем крестьянам сдавать разверстку в срок под расписку. В нем имелся параграф, в котором было сказано, что тот крестьянин, который не сдаст своей продразверстки в срок, будет расстрелян…»[49]

Этим предложением даже такие будущие мастера «кнута», как Троцкий и Цюрупа, были шокированы. «Я испугался, — пишет Цюрупа, — сказал, что это невозможно. Что же мы будем массовые расстрелы производить? В результате этот декрет не появился».

Тем не менее в феврале 1918 года большевиками была предпринята первая централизованная попытка использования вооруженной силы в заготовке продовольствия. В феврале покинул Петроград неудавшийся нарком продовольствия Шлихтер, получивший особое задание и чрезвычайные полномочия по заготовке хлеба в Сибири. На месте Шлихтер развернул активную деятельность по организации отрядов. 27 февраля он телеграфировал Ленину и в Минпрод: «В Челябинском уезде работают четыре вооруженных реквизиционных отряда, которые, по-видимому, напугали на юге уезда кулаков, они начинают привозить хлеб»[50].

Но мужички быстро оправились от первоначального испуга и стали изощреннее прятать хлеб. За кратковременной волной успеха стало ясно, что применение реквизиции вскоре дает отрицательный результат. Шлихтер настаивал: «Требую постоянной экстренной маршрутной посылки мануфактуры и дензнаков. Надо помнить, что никакие вооруженные реквизиционные отряды сами по себе без мануфактуры и дензнаков не спасут… Организую обмен хлеба на спирт, согласия вашего на это не испрашиваю, ибо не надеюсь получить»[51].

«Товарообмен»

Стабильнейшая из валют в Отечестве! В начале 1918 года где-то сытые селяне изводили горы зерна на самогон, где-то худосочные горожане утоляли чувство голода вином из разбитых погребов. Опьяненная анархией, самогоном и изысканным вином Русь веселилась, плакала и праздновала кончину опостылевшего порядка. В деревне продолжался бурный процесс раздела помещичьих имений. Между отдельными обществами разыгрывались настоящие сражения за право грабить ту или иную усадьбу. Нельзя сказать, что крестьяне не понимали своего вандализма в отношении архитектурных памятников и художественных ценностей бывших дворянских гнезд. Но на основании опыта 1905–1907 годов у них сложилось убеждение, что помещика не выживешь, если не стереть с лица земли его имение. Этим пользовались кулачки и крестьяне средней руки, подъезжавшие к месту погромов на нескольких подводах каждый, чтобы увезти побольше добра.

Горький в «Несвоевременных мыслях» отмечал, что в деревне появился особый хищный тип мелкого хозяйчика, быстро обогащавшегося за счет помещичьей собственности, а также путем безудержной спекуляции в условиях полного развала государственной продовольственной системы. Почувствовав вкус к наживе, деревня брала реванш у голодного города за многовековую эксплуатацию и утеснение.

К. Радек впоследствии писал об этом периоде:

Карл Бернгардович был прав. Действительно, чтобы иметь возможность в 1921 году потребовать у крестьянина часть его хлеба, государству в течение трех лет потребовалось всеми способами доказывать ему, что оно имеет возможность забрать у него все. Однако высказывание Радека не вполне искренне. Он намеренно расписывает историческое полотно большими, широкими мазками, чтобы скрыть под ними грязненькие, дилетантские штришки первоначальных опусов большевизма. Мы далеки от того, чтобы вослед Радеку стать на путь апологетики государственного насилия, вдохновляемого идеологией классовой войны. Полезнее указать на недостатки сильного, чем растравлять язвы слабого. Государство, отторгнувшее миллионы своих граждан как классово чуждый элемент, более ответственно перед историей, нежели массы темных, впервые дорвавшихся до сытой и вольной жизни мужиков.

Разного рода реминисценции, встречающиеся сплошь и рядом в заявлениях политиков, как правило, представляют собой чуть-чуть приоткрытые двери в историю, в которые они пропускают стайки легковесных заслуг и которые захлопывают при приближении тяжелых обвинений.

Весной 1919 года, на VIII съезде РКП(б), Ленин, возвращаясь к недавнему прошлому, произнес:

Как заметил в один из драматических моментов 1914 года французский посол в России М. Палеолог германскому послу графу Пурталесу, очевидно, положение очень дурное, если возникла необходимость уже взывать к суду истории. Думается, что из аналогичных соображений следует отнестись критически к воззванию вождя большевиков к будущим исследователям истории. Формула Ленина намеренно проста, в ней проглядывается попытка обезличенным прагматизмом прикрыть глобальные просчеты. Мол, если не имеется ясного теоретического представления о должном направлении политики, то деятельность осуществляется «на ощупь», под воздействием «неотложной насущной потребности». Здесь шаг в сторону (или попытка к бегству) от любимой им диалектики — есть противоположности, но их единство отсутствует.

Как у зрячего глаза, так и у слепца «ощупь» — всего лишь инструменты, которые помогают им выбрать путь соответственно потребности. Если у правительства нет ясного представления о ситуации и перспективах, то что направляет его деятельность и определяет выбор в неотложных делах? Интерес. Это тот фундаментальный вектор, который лежит в основе как стратегических установок, так и разрешения «неотложной насущной потребности». Ленин должен был сказать: шли «ощупью», но так, как «учил нас марксизм».

Действительное содержание интереса, лежавшего в основе деятельности большевистского руководства, вопрос особый, и уместнее подойти к нему в заключении. Сейчас важнее обратить внимание на конкретные детали и противоречия, которые в состоянии подтвердить наш взгляд на исторический процесс как на борьбу «свободы» и «необходимости», заставляющий отыскивать в каждом движении, продиктованном объективными потребностями, ту частичку идиотизма, привнесенного гордыней человеческого сознания, которая приводила к результатам намного худшим, чем они могли бы быть.

Если истина и существует, то в политике она неизменно заслоняется интересом. До Октября Ленин, исходя из интересов союза с революционно настроенным крестьянством, повторял, что партия большевиков не может задаваться целью «введения» социализма в мелкокрестьянской стране[54], однако после захвата власти он тайно и явно пересмотрел ряд коренных политических установок. Позже, в начале НЭПа, Ленин был вынужден сделать несколько откровенных признаний относительно содержания своей политики в первое полугодие после прихода к власти:

Ленин, как истинный политик, мягко выразился относительно «предположений» о непосредственном переходе к социалистическому строительству, которые вовсе не были «молчаливо подразумевавшимися». Р. Абрамович, один из лидеров Бунда и меньшевиков, вспоминал, что весной 1918 года его буквально шокировали прямолинейные заявления Троцкого и самого Ленина о возможности шестимесячного перехода к социализму[57]. Подобные представления и установки руководителей большевиков не могли не порождать разного рода авантюр. И здесь тон задавал, разумеется, лидер.

Сохранились сведения об эпизоде, который вносит большую ясность в понимание как политики, проводившейся большевиками с октября, так и некоторых существенных черт характера Ленина. Когда весной 1918 года проступили губительные последствия процесса повальной национализации промышленности, все причастные к ней руководители начали оправдываться и выяснять, кто виноватее. В конце мая, на I съезде ВСНХ, когда вспыхнула одна из таких разборок, бывший председатель Президиума ВСНХ Н. Осинский не без тайного злорадства объявил:

При сопоставлении сообщения Осинского и других подобных фактов (например, случай с «расстрельным» декретом, внесенным Лениным в комиссию Троцкого) видно, что у вождя большевиков имелась интересная склонность «подсовывать» свои наиболее одиозные и рискованные проекты для принятия под чужую ответственность. В упомянутом Осинским документе от декабря 1917 года уже почти во всем обличьи предстает идеальный образ всей системы военного коммунизма, который удалось реализовать на практике лишь к 1920 году. Несмотря на провал фронтальных попыток «введения социализма», отпечаток подобных установок просматривается на каждом частном мероприятии правительства большевиков, при каждом его шаге, так сказать, «ощупью» в первые месяцы Советской власти.

В условиях развала государства, распада традиционных экономических связей и обесценения денежных знаков, практическому уму, чуждому идее примитивного насилия, выход виделся в развитии элементарного обмена между городом и деревней. Как говорил в то время Н. Суханов, проблема извлечения хлеба из деревни есть не что иное, как проблема организации товарообмена[59].

После того, как первая скоротечная попытка выкачки хлеба путем посылки вооруженных отрядов оказалась малосостоятельной, в большевистском правительстве начинают задумываться об организации широкомасштабного товарообмена. Как указывалось в обстоятельном докладе коллегии Наркомпрода в Совнарком, «анализ существующего положения приводит к выводу, что только снабжение деревни тем, чего она требует, т. е. предметами первой необходимости, может вызвать на свет спрятанный хлеб. Все другие меры лишь паллиативы»[60]. Товарообмен уже везде происходит стихийно, путем мешочничества. Положить этому конец можно только организовав государственный товарообмен, — говорилось в докладе и подчеркивалось, что для этого «имеется в свободном распоряжении очень большой запас товаров».

Оказалось, что зимой, в то время, когда продполитика большевиков свелась преимущественно к истеричным призывам и кампаниям, когда Ленин сотрясал воздух угрозами расстрелов и вместе с Зиновьевым поднимал питерских рабочих на обыски, текстильная промышленность продолжала по инерции работать и на складах накопилось значительное количество мануфактуры. После развала армии в интендантстве освободились «огромные запасы всяких товаров, во многих случаях уже гниющих без всякой пользы, в таможнях и портах накопилось много сельскохозяйственных орудий»[61]. По расчетам Наркомпрода, даже части этих запасов на сумму 1 162 000 000 рублей было достаточно, чтобы до лета выкачать из деревни большую часть прошлогоднего урожая.

Наркомпрод и новоиспеченный нарком Цюрупа самым энергичным образом принялись за подготовку задуманной операции. Однако из их хитроумного замысла немедленно вылезли огромные уши идеологических и классовых установок новой власти. Предполагалось, чтобы «от товарообмена между городом и деревней, в котором имеется участие частного капитала, перейти к такому товарообмену, который составил одно общее громадное хозяйство, части которого являются только общими частями, которые участвуют в одном общем круговороте»[62]. Отсюда становится ясна хорошая дальнозоркость нашего «слепца» и его стремление к установлению продуктообмена в системе единого централизованного хозяйства — основополагающего признака военно-коммунистической политики.

26 марта Совнаркомом был принят и начал ускоренно воплощаться в жизнь декрет об организации товарообмена. Однако вскоре стало очевидно, что он не приносит желаемых результатов, и причина тому заключалась отнюдь не в отсутствии достаточного количества товаров, как иногда склонны объяснять некоторые исследователи. Товаров на периферию, особенно в юго-восточный «угол», было брошено огромное количество. М. И. Фрумкин, видный продовольственник, свидетельствовал, что в Сибири не успевали разгружать вагоны, в Омском узле образовалась пробка из товарных маршрутов. Так же усиленно отправлялись товары в губернии Юга и Поволжья. Что не сумела рационально использовать Советская власть, с успехом впоследствии употребили ее противники. После образования в Самаре Комитета членов Учредительного собрания его правительство существовало исключительно распродажей товаров, попавших в его руки[63].

Политическая платформа Самарского Комуча позволяла ему более практично подойти к экономическим отношениям с крестьянством, нежели большевикам. Тот же Фрумкин, который одно время в качестве члена Коллегии Наркомпрода непосредственно занимался вопросами товарообмена, в 1922 году писал, что по существу товарообмена никогда не было. Говоря о товарообмене весны 1918 года, он указывал на инструкцию Наркомпрода к декрету 26 марта, изготовленную по указке Совнаркома и фактически упразднявшую товарообмен:

Другими словами, правительство по-прежнему интересовало в первую очередь не развитие экономических отношений, а развитие социальной революции в деревне. Такая политика, разумеется, не могла срочно накормить городское население. Товарообмен был брошен под ноги принципу классовой борьбы, что вскоре нашло четкое и недвусмысленное выражение на последующем этапе политики большевиков.

Именно с 1918 года в обиход русского языка входит небезызвестное словечко «товарообман», которым крестьяне нарекли неуклюжие попытки правительства большевиков изловить экономического зайца в погоне за призрачным зайцем социального равенства.

Из «Петрограда» в «Москву» через «Брест»

Гибель брошенной на произвол судьбы армии, рост противоречий между властью и рабочими, между городом и деревней обостряли опасность со стороны внешнего врага. Стремясь сохранить свое положение, правительство вынуждено было идти на скорейшее заключение унизительного, «похабного» мира с Германией и ее союзниками. После длительной эпопеи ожесточенных споров, обвинений и взаимных угроз среди большевиков, левых эсеров и представителей других социалистических партий, 3 марта 1918 года в Брест-Литовске мир наконец был подписан.

Несмотря на наступившую осенью этого же года быструю развязку брестского узла, история подписания этого мира занимает большое место в исторической литературе. Феномен Брестского мира стал очень важным, символическим проявлением скрытой, глубинной эволюции партии революционного марксизма, захватившей государственную власть. Среди некоторых историков существует такое мнение, что в ту минуту, когда был подписан мир, была навсегда обречена на поражение мировая революция. Хотя здесь есть место для спора на предмет того, а возможна ли она была в принципе, поскольку все «мировые» идеи как революций, так и империй страдают одним недостатком — неосуществимостью, тем не менее очевидно, что к судьбе мировой революции, к ее потенциальности Брестский мир имел непосредственное отношение. Заключение мира обнажило в идеологии и политических установках господствующей партии приоритет домашней синицы перед интернациональным журавлем.

Один из основных постулатов доктрины классического марксизма ставил возможность победы пролетарской революции в зависимость от ее интернационального характера при условии более или менее непрерывного ее развития во всех индустриальных странах Запада. Капитал носит интернациональный характер, следовательно — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Но по мере эволюции западных обществ по пути социального компромисса радикализм марксизма середины XIX века терял там свое основание и все более находил его в России, пораженной непримиримыми социальными противоречиями и традиционно склонной к авторитаризму.

Положение Ленина перед проблемой мира с немцами было противоречивым. Как марксист, как «западник», т. е. последователь теории, рожденной на Западе и для Запада в первую очередь, он был обязан признавать приоритет пролетариата более развитых капиталистических стран Европы на социалистическую революцию, но, как русский революционер, увлеченный идеей социального переворота, Ленин не мог не понимать, что в этом случае ему придется долго ждать и плестись в хвосте у вождей II Интернационала. Этот вариант был явно не для него. Еще в 1915 году Ленин нашел выход из этой теоретической ловушки, выдвинув тезис об усилении неравномерности развития капиталистических государств в эпоху империализма и, как главный вывод — о возможности социалистической революции в одной стране. Это не лишенное изящества теоретическое построение, получившее название творческого развития марксизма, стало закономерным этапом всей его предыдущей деятельности по обособлению от оппортунистических лидеров западноевропейской социал-демократии и упрочению своей ведущей роли в российском революционном движении.

Развязав себе руки, Ленин оставил попытки найти опору своему радикализму на Западе и с началом событий в России полностью переключил свое внимание на отечественные революционные подмостки, которые всегда его интересовали несравненно больше, чем интернациональная арена. В качестве иллюстрации характерного отношения Ленина к проблеме мировой революции может служить отрывок из малоизвестного письма А. А. Иоффе Ленину, датированного сентябрем 1919 года. Иоффе напоминает о каком-то недавнем разговоре между ними и пишет:

В политике Ленина всегда проглядывало его более прохладное отношение к мировой революции, и соответственно у него было на нее меньше надежд, чем, скажем, у Троцкого, Зиновьева et cetera. Несравненно больше Ленина интересовали сама Россия и ее собственный революционный и экономический потенциал. В этом рельефно проявлялось его «почвенничество», так сказать «славянофильство», если пользоваться терминологией, обозначающей традиционный раскол в исканиях отечественной интеллигенции.

Как вспоминал кадет П. Н. Милюков, он и его товарищи, пославшие письмо Ф. М. Достоевскому, были немало поражены, получив ответ, в котором великий писатель-славянофил советовал им искать источник прогресса не в подражании Западу, а в обращении к русскому народу, в опоре на его нравственные и творческие силы[66]. Славянофилы марксистской конфессии, начав откат от Запада, сделали упор не на русский народ, а на российское государство, не на творческие силы, а на двужильные способности русского мужика. В этом смысле Сталин явился последовательным учеником Ленина, еще более обострив противоречия большевизма. Декларативно оставаясь приверженцем марксизма, Сталин переложил в еще более долгий ящик вопрос о мировой революции, разбив левую оппозицию и провозгласив лозунг о возможности построения социализма в одной стране. Западническая идея мировой революции уже при Ленине и совершенно отчетливо при Сталине трансформировалась в славянофильскую идею всемирно-исторической миссии русского (читай: советского) народа.

Отказ от западных кредитов в виде мировой революции и опора на собственные силы означал концентрацию этих сил. А если концентрация — значит, возрастает роль государственного насилия, значит, вновь неизбежна реставрация традиционного российского государственного абсолютизма. Согласно физике, работа силы, вынуждающей тело двигаться по замкнутой траектории, равна нулю. Но в истории траектория этого движения, чудовищно искривленная идеологическим горючим, как правило, бывает прочерчена бесконечным пунктиром человеческих жертв и лишений.

Перелом в содержании большевизма был почувствован еще в те дни. В середине марта 1918 года на IV Чрезвычайном Всероссийском съезде Советов левый эсер Камков бросил Ленину обвинение: «Только если стать на точку зрения государства в худшем смысле, если стать на точку зрения буржуазных правительств, которые в критическую минуту, не имея сил для активного сопротивления, готовы были принять какие угодно условия мира, чтобы продолжать свое господство — только с такой точки зрения мы можем принимать политику, которая предлагается рабочим и крестьянам России»[67]. Позже, в апреле на II Всероссийском съезде партии левых эсеров, Черепанов резюмирует: «Разочаровавшись в надеждах на скорое восстание европейского пролетариата, фактический руководитель нынешнего правительства Ленин определенно повел курс на создание Советской России в кольце империалистических государств, для этого пришлось строить Советскую Республику по типу милитаристических государств… Здесь вопрос идет не об отдельном моменте ратификации мирного договора, а об общей капитуляции по всему фронту»[68].

Понятие «Брестский мир» стало символом «измены» теории ради власти, отхода от чистоты социалистической идеологии ради спасения государства. В истории Брестского мира Ленин впервые недвусмысленно проявился как «государственник», выдержав бой с еще «социалистическим» большинством ЦК своей партии. Но из этого вовсе не следует, что власть идеологии классовой борьбы окончательно рассеялась. Еще долго она будет иметь силу и будет раскручивать смертельную траекторию, еще предстоит много «брестов», заключенных большевиками ради сохранения российского общества, государства и своей власти.

Мир был подписан 3 марта в Брест-Литовске, а вскоре, с 10 на 11 марта, произошло событие не менее значительное — Советское правительство покинуло Петроград и переехало в Москву. Этот переезд стал также символичным явлением. Двести лет назад стремление Петра I сблизить Россию с буржуазной цивилизацией Европы заставило его основать столицу на берегах Невы. Отказ Ленина от ставки на помощь пролетариата Европы и боязнь европейской буржуазии позволили осуществить давнюю мечту славянофилов о возвращении столицы в Москву.

Внешне переезд оправдывался сохранявшейся опасностью германской агрессии, но существовали и другие, не менее веские причины. С конца 1917 года партия большевиков начала постепенно утрачивать поддержку в колыбели революции. Октябрьские революционные массы становились все более ненадежной средой для Советского правительства. Весной Ленин уже перестал доверять балтийским матросам. Питерские рабочие были потрясены расстрелом рабочих манифестаций в день открытия Учредительного собрания. После расправы с демонстрантами петроградские заводы охватило чрезвычайное возбуждение. На 8-тысячном митинге Обуховский завод постановил отозвать из Советов своих депутатов-большевиков и избрать других, красногвардейцев-обуховцев вернуть к мирным занятиям. Аналогичные резолюции были вынесены на Семянниковском, Александровско-паровозостроительном заводах, заводе Варгунина, Старый Леснер, Эриксон, Поля, Максвела, Николаевских ж.-д. мастерских и других предприятиях Петрограда.

Волна недоверия большевикам докатилась до революционных центров провинции. Так называемое «триумфальное шествие Советской власти» оказалось не столь триумфальным для большевиков. В городах, среди пролетарских масс усиливались меньшевистские и правоэсеровские течения. После перехода власти к Советам весной 1918 года в провинции, менее скованной контролем центрального правительства, пошел стихийный процесс отзыва депутатов-большевиков и замены их представителями меньшевиков и правых эсеров. В далеком Мурманске впервые появляется знаменитый впоследствии лозунг «Советы без коммунистов!» Особенно бурный характер антибольшевистская кампания приняла в Туле, известном пролетарском центре, где большевистский исполком был вынужден прибегнуть к подтасовкам и откровенному насилию на выборах в Совет, чтобы сохранить власть в своих руках[69].

Попытки большевиков решить важнейшие экономические вопросы с помощью репрессий и экспроприаций лишь усугубляли обстановку. «Товарообман» не проходил, поэтому в Совнарком со всех концов продолжали потоком идти телеграммы, свидетельствующие об ужасном продовольственном кризисе. Например, хлебный паек апреля и мая в Кинешме, важнейшем центре Иваново-Вознесенского промышленного района, равнялся 2 фунтам муки в месяц[70]. Туркестан, лишенный русского хлеба, продолжал испытывать страшные мучения. Начались голодные бунты. Так, в Вельске Смоленской губернии был расстрелян весь местный Совет. Сообщалось, что крестьяне умоляют дать что-нибудь, хоть солому. В противном случае угрожают смести все, в том числе и Советскую власть[71].

Оставленный в Петрограде Зиновьев весь апрель бомбил Москву телеграммами типа: «Послали десяток телеграмм… положение катастрофическое… поймите… небывало трудное… умоляем… что только можно…»[72]. По некоторым свидетельствам, весной 1918 года большевики в Петрограде уже не могли показаться ни на одном заводе. «И рабочие и обыватели доведены большевистской властью до того, что не только Дутов их не страшит, но даже немцы»[73]. Апофеозом отношений рабочих с большевиками в этот период стало столкновение голодных колпинских рабочих с красноармейцами в мае 1918 года. Неизбежным следствием поднятой большевистской властью гражданской войны и анархии является растущий голод, — говорилось в резолюции представителей 21 предприятия, съехавшихся на похороны жертв столкновения. «Рабочие вынуждены повести борьбу с существующей властью, прикрывающейся их именами и их же расстреливающей»[74]. Как мудро однажды заметил Милюков, всякая динамика революционного движения, не приводящего к цели, кончается террором.

Сразу после заключения Брестского мира стали обнаруживаться потайные мотивы и цель спешки с подписанием мира. Началась ликвидация старых революционных частей. После отъезда правительства Ленина в Москву приказом по Петроградскому военному округу было предписано начать полную демобилизацию частей округа. В ночь на 16 марта верными правительству красноармейцами были окружены казармы Преображенского полка и полк разоружен под предлогом белогвардейской агитации. Утром та же участь постигла Московский и известный по Февралю Волынский полк. Тот самый, чьи части тогда первыми перешли на сторону восставшего народа, чьи части штурмовали в Октябре Зимний и подавляли мятеж Краснова. Очень наглядная иллюстрация эволюции настроения масс за время сидения правительства большевиков в Петрограде[75].

Вскоре произошла последовательная ликвидация всех частей старой армии в бывшей столице. Таким же бесславным был конец и рабочей Красной гвардии. Национализация и экспроприация предприятий привели к тому, что они оказались на государственной дотации. Само же государство, не имея доходов, увеличило эмиссию, рубль упал в цене, развал производства привел к безработице. Красногвардейская атака на капитал закончилась такой же красногвардейской атакой на советскую администрацию. Вооруженные отряды Красной гвардии, выполнившие свою историческую миссию, стали представлять угрозу для новой власти и были ликвидированы. 17 марта в Петрограде по всем районным Советам было объявлено, что Красная гвардия распускается, а желающие могут записываться в Красную армию[76]. Начальника штаба Красной гвардии И. Н. Корнилова арестовали[77]. Старый счет был закрыт, начинался новый период революционных завоеваний.

Компромисс: с буржуазией или крестьянством?

Москва к весне 1918 года представляла собой несравненно более спокойное место, чем Петроград. Важно отметить, что в конце 1917 и первые месяцы 1918 года так называемая Московская область, в которую входили губернии Центральной России, была достаточно автономна от Петрограда и Совнаркома и фактически имела свое отдельное правительство. Случалось, Президиум Моссовета принимал постановления, где прямо указывалось Совету Народных Комиссаров на «недопустимость вмешательства Петрограда в распоряжения Московского Совета РСиКД»[78].

Расстрел в Москве Красной гвардией манифестаций рабочих 5 января, а также кровавое побоище 9 января 1918 года[79] несколько отрезвили большевистское руководство Моссовета, и в дальнейшем оно предпочитало проводить более мягкую политику в отношении оппозиционно настроенных рабочих и их партий. Президиум Моссовета не поощрял расстрелы красногвардейцами на месте воров и спекулянтов, отрицательно относился к практике повальных обысков и реквизиций продовольствия у обывателей и вообще как-то пытался сдержать волну анархии и беззакония. Трений у московских большевиков с Областным продовольственным комитетом было мало, старые московские продовольственники не имели серьезных оснований для забастовок и саботажа и продолжали добросовестные попытки в условиях всероссийского развала обеспечить Москву продуктами. А. И. Рыков, ставший во главе продовольственного ведомства в правительстве Московской области, оказался способным руководителем и в течение февраля — марта сумел наладить товарообмен с Югом и так поставить снабжение Москвы, что там уже всерьез подумывали о существенном увеличении пайка населению.

Словом, даже несмотря на то щекотливое обстоятельство, что московская большевистская организация давно превратилась в гнездо оппозиции и даже один раз вынесла недоверие ЦК партии, пошедшему на заключение мира с немцами, Москва с ее Кремлем представлялась Ленину более безопасным местом для передышки после «петрограда» и «бреста» и для подготовки нового этапа социалистической революции. Относительное затишье весны восемнадцатого не сняло важнейших проблем революции и гражданской войны. Именно в это время усилиями революционных вождей была глубоко взрыхлена почва для того смертоносного конфликта, который вскоре разольется по всей огромной территории бывшей империи.

Ленин любил напоминать, что реальная политика начинается только тогда, когда она затрагивает интересы и вовлекает десятки миллионов людей. Полузадушенная, загнанная в подполье буржуазия и красноречивая оппозиционная интеллигенция не могли составить антибольшевистского фронта для широкомасштабного вооруженного сопротивления. Для этого требовалась массовая база в слоях многомиллионного крестьянства — и она была создана.

В советской исторической пропаганде сложилась одна интересная особенность. Во все времена эпохи коммунистического строительства в СССР, по мере того, как регулярно подтверждались непопулярность и негативные последствия разного рода «форсирований», «атак», «непосредственных переходов» и тому подобного правительственного экстремизма, под влиянием общественных симпатий внимание исследователей направлялось в сторону тех сравнительно мирных этапов, когда на время затихала ярость лобовых атак, уступая немного места социальному компромиссу. В связи с этим в исторической литературе нагромоздились монбланы из разного рода интерпретаций и толкований тех немногочисленных заявлений вождей, где говорилось о компромиссах, приостановках атак, начале осад, о коренной перемене точки зрения на социализм и т. п. Из имевшегося скудного запаса наше кулинарное искусство создало огромное количество внушительных для глаза и тонко приготовленных, но малокалорийных блюд. Абсолютизация отступлений и временных слабостей большевизма росла в геометрической прогрессии, и сегодня мы имеем вокруг проблемы весны 1918 года такие завалы рухнувших монументальных вершин, что потребуются немалые усилия и время, чтобы добраться до сути и понять первоначальный смысл стратегической линии, разработанной и осуществленной Лениным после переезда из Петрограда в Москву.

В авторитарном, бюрократическом государстве политике особенно вреден яркий свет и шум, она рождается и начинает ходить в тиши зашторенных кабинетов, и первая пеленка для нее — зеленое сукно ведомственных столов. Руководство ВСНХ быстро почувствовало на себе плачевные результаты национализации промышленности и экономические последствия Брестского мира. Повседневная напряженная работа хорошо обучала дилетантов от экономики, и в ВСНХ стали серьезно задумываться о кардинальном изменении политики, о возможности некоего компромисса с буржуазией и специалистами хозяйства.

Здесь следует вспомнить одно любопытное обстоятельство, которое ранее небрежно не замечалось летописцами революции, охваченными обаянием строительства нового общества. Речь о следующем: как ни парадоксально, но российский монополистический капитализм достиг своей наивысшей точки в начале 1918 года — в разгар пресловутой красногвардейской атаки на капитал. Именно в этот период независимо от правительства и вопреки ему появляются крупные монополистические объединения — электрический трест, автомобильный трест, металлургический трест. Но «история мидян темна и непонятна», кратковременное существование этих образований еще предстоит исследовать теперь, когда они уже не кажутся столь незначительными и архаичными на фоне социальной революции, как не показались таковыми и в свое время — в марте 1918 года.

Часть руководителей ВСНХ, обескураженных нарастающим экономическим развалом, решила сделать ставку на появившиеся монополистические объединения. Сторонники союза с монополиями во главе с членом Президиума ВСНХ В. П. Милютиным (одним из «усомнившихся» наркомов в ноябре 1917) заговорили о чем-то, вроде того, что социализм надо строить под руководством организаторов трестов. Предлагали выпуск акций национализированных предприятий, из которых половина должна была принадлежать государству, а половина — финансовым капиталистам. Если же этот вариант покажется слишком смелым, то имелся другой — акции целиком принадлежат государству, но от имени предприятия выпускаются облигации, и они принадлежат финансовым капиталистам. В любом случае руководство предприятием принимают на себя представители трестов[80].

19 марта состоялось первое пленарное заседание ВСНХ, которое должно было сделать принципиальный выбор. В дискуссии наметились два возможных пути: или постепенный переход к мирному производству с сохранением капиталистических форм хозяйства, или переход к социалистической реорганизации производства ценой временного усиления хозяйственной разрухи. Милютин заявлял: «Недостаток организаторских сил мы ощущаем в стране остро, и здесь мы должны будем бросить клич, чтобы организаторские силы, откуда бы они ни исходили, откуда бы ни выделялись, должны сейчас быть привлечены и поставлены на работу. Мы не отказываемся от использования организаторских сил из буржуазии и будем их использовать в полной мере, в какой только представится возможность»[81].

Ему возражал другой член Президиума ВСНХ Ю. Ларин, от группировки сторонников последовательной национализации. Сравнивая революционную Россию с «военным социализмом» Германии, он сказал, что там процесс организации промышленности прошел сравнительно гладко и быстро, поскольку «там он развивался под руководством буржуазии без трений в этой области, без противодействия с ее стороны, в то время как у нас этот процесс организации мог быть построен только на том, чтобы сначала сломить сопротивление капиталистического класса, всеми мерами боровшегося и протестовавшего против перехода власти в руки нового общественного класса с новыми задачами. Здесь перед нами стоял выбор или согласиться на сотрудничество… и оставить руководство производством за ними и таким образом [совершить], быть может, более безболезненно, более гладко переход страны к мирному экономическому развитию, или же хотя бы ценой некоторого временного замешательства, усиления потрясения хозяйственной жизни… взять экономическую власть в руки рабочего класса, так же как она была взята в области политической… Мы сознательно отдавали себе отчет в последствиях и решили идти хотя бы через потрясения и временное ослабление экономической жизни, хотя бы через ошибки, хотя бы ценой временных убытков для хозяйственной жизни страны к передаче руководства производством в руки самого рабочего класса, и по этому пути, как вы знаете, мы шли и намерены идти и теперь»[82].

Речь всегда излишне словоохотливого и прямолинейного Ларина красноречиво свидетельствует о существовании невидимки — общетеоретической базы, на которой строилась политика революционного развала всей социально-экономической жизни старой России. Подобная политика всегда и везде неминуемо обрекала население на тяжелые испытания, доказывая вопреки вульгарному материализму, что идея бывает во много раз сильнее самой суровой необходимости.

В очередной раз на пленуме ВСНХ возобладала точка зрения желающих дальнейших потрясений, и группировка Милютина потерпела поражение. Но здесь пришла неожиданная помощь. Обломки милютинского плана подобрал и начал склеивать заново Ленин. Для него всегда, еще с юности, смена местожительства была лишним основанием и предлогом начать новый этап в своей деятельности. Фигуру Ленина, конечно, невозможно оценить однозначно, и она всегда будет вызывать противоречивые суждения. Можно отрицать его идеологию, осуждать его методы, но в чем ему, несомненно, нельзя отказать, так это в быстроте политической реакции и умении маневрировать.

Вскоре после переезда в Москву, в ночь с 17 на 18 марта, в своем кабинете в гостинице (Националь) Ленин собрал частное заседание ЦК большевиков, на котором, как тактично сообщала левоэсеровская газета, «в речи одного из руководителей „большевизма“ проводилась мысль о необходимости „ввести революцию в берега“»[83]. В конце месяца Ленин приступает к работе, и в апреле на свет появляется брошюра «Очередные задачи Советской власти», где он требует «приостановить» наступление на капитал и пойти на временный компромисс с буржуазией. Но, выступив против форсирования национализации. Ленин не поддержал и план акционирования. Его идея проще и декларативнее: учет и контроль рабочих над производством, а управление следует до времени оставить капиталистам и их спецам — вот лейтмотив очередных задач, намеченных Лениным. Пленник муз А. В. Луначарский чересчур эмоционально отнесся к новым настроениям в правительстве и позволил себе в Петрограде сделать заявления, которые обошли всю буржуазную печать и которые были восприняты ею как официальные комментарии к усиливающимся признакам перемены курса в смысле сближения с техническими и финансовыми силами буржуазии. «В политике Советской власти, — говорил Луначарский, — наступил момент общего поворота. Необходимо прибегнуть к использованию всех сил страны в самом широком смысле слова. Это использование должно коснуться прежде всего финансово-хозяйственной области. Признавая это, Советская власть ничего не имеет против того, чтобы постараться найти определенный modus vivendi для наиболее интеллигентных и творческих сил буржуазии»[84].

Несмотря на то, что прямолинейные заявления Луначарского были с испугом восприняты в большевистском руководстве и последовало официальное и категорическое опровержение, признаки перемен были налицо. «Победители начинают искать пути соглашения», — торжествовала прокадетская газета «Власть народа»[85].

Новый курс Ленина собрал значительную, но разношерстную оппозицию. Не преминули выставить лозунг «кавалерийской атаки на капитал» левые коммунисты во главе с Бухариным, еще не остывшим от дискуссий по Бресту. Поддержку левым коммунистам выразили эсеры, тоже левые, а также часть руководства ВСНХ, для которого эти споры были уже пройденным этапом. Но интерес Ленина к буржуазным спецам заставил руководство ВСНХ откликнуться на инициативу финансиста А. П. Мещерского, возглавлявшего группу промышленников по созданию металлического треста из 14 наиболее крупных предприятий России. Однако «реабилитировавший» себя на продовольствии и выдвинутый в начале апреля на пост председателя Президиума ВСНХ Рыков оказался категорическим сторонником национализации. Главой делегации ВСНХ, занимавшейся переговорами с Мещерским, был назначен известный своей позицией Ларин, заволокитивший, запутавший и в конечном счете благополучно похоронивший переговоры. 14 апреля бюро Президиума ВСНХ решило прекратить переговоры с Мещерским и строить организацию крупной машиностроительной промышленности «как единое государственное предприятие»[86].

Руководство ВСНХ в очередной раз ясно выразило свою бескомпромиссную позицию по вопросу о судьбе промышленности. Здесь бы и сделать точку, оставив разумную умеренность в преимуществе над радикализмом, но это означало бы остановиться на полдороге, причем пройдя наиболее известную ее часть, оставляя место и для недоумения над смыслом грядущих экономических споров среди большевистской верхушки.

Дело в том, что весной 1918 года, после определенного опыта государственной деятельности, у этой верхушки появились странные на первый взгляд противоречия, точнее расхождения в отношении к промышленности и сельскому хозяйству, пролетариату и крестьянству, которые отныне будут определять все основные разногласия по вопросам экономической политики. Левые оппоненты Ленина увидели в его «очередных задачах» подтверждение своих слов о том, что капитуляция в Бресте повлечет за собой и экономическую капитуляцию. Основным критерием в оценке момента и успеха развития революции для них по-прежнему оставалась громкость стона и плача буржуазии под ударами революционной власти. Однако Ленин уже обратился в другую сторону. Новое положение обязывает: как формирующийся государственник, он решил использовать организаторские силы буржуазии в борьбе за укрепление государства против рассыпающейся анархической крестьянской стихии. Именно в ней теперь он почувствовал главную угрозу «пролетарскому» государству, а значит и революции.

Свой план относительно крестьянства Ленин внезапно выдвинул в известной речи на заседании ВЦИК 29 апреля, хотя слухи о важном программном выступлении лидера большевиков во ВЦИК появились в газетах задолго до самого выступления. В развитие «очередных задач» Ленин обращается к понятию государственного капитализма, смысл которого он видит прежде всего в борьбе с «чистым» капитализмом, частной собственностью и спекулятивной торговлей. «Да, мелкие хозяйчики, мелкие собственники готовы нам (!), пролетариям (!), помочь скинуть помещиков и капиталистов. Но дальше пути у нас с ними разные. Они не любят организации, дисциплины, они — враги ее, И тут нам с этими собственниками, с этими хозяйчиками придется вести самую решительную, беспощадную борьбу»[87]. Мелкие хозяйчики — это крестьяне. Итак, задача поставлена — беспощадная борьба с крестьянством.

Намечая изменение политики в отношении буржуазии и крестьянства, Ленин не оставляет попыток военно-коммунистической организации пролетариата. В конце марта — начале апреля он активно участвует в заседаниях Президиума ВСНХ и других органов управления, где обсуждаются вопросы создания государственной системы производства и потребления. Планируется уничтожить частный аппарат снабжения и заменить его «организационным распределением», для чего «все распределительные организации сделать организациями государственными», и в первую очередь кооперацию[88]. Обсуждаются вопросы введения всеобщей трудовой повинности и укрепления производственной дисциплины путем введения дисциплинарных судов и т. п. Мероприятия, реальное осуществление которых стало возможным только в 1919–1920 годах и которые стали одними из наиболее важных признаков зрелой военно-коммунистической системы.

Несомненно, что весна 1918 года для Ленина стала очередным этапом в разработке военно-коммунистической политики, и скандально раздутый левыми коммунистами пункт о компромиссе с буржуазией был не более чем попыткой адаптации старой политики к обострившейся ситуации, которая, впрочем, не имела никаких практических последствий, кроме бури в стакане вциковской воды. Ее поглотили более существенные вопросы курса, разработанного весной 1918 года.

Реакция на новую программу в политических кругах была неоднозначная. Некоторые эсеры даже пришли к выводу, что Ленин идет на союз с буржуазией против крестьянства. Но скорее всего, линия, выработанная вождем большевизма, заключалась в попытке некоего компромисса с буржуазией с целью обуздания стихии в городе и в желании направить энергию изголодавшихся рабочих против мелких деревенских хозяйчиков. Главной государственной проблемой оставались умиротворение рабочих и добыча продовольствия у крестьян. В решении последней проблемы Ленин твердо встал на точку зрения необходимости насильственных методов. Поэтому после того как весенний маневр закончился и окончательно прояснился тот курс, на который Ленин положил корабль большевиков, некоторые из социалистических попутчиков начали готовить шлюпки на воду.

В отклике на речь Ленина во ВЦИК левый эсер Штейнберг писал, что «деловой» союз с буржуазией и приостановление наступления на капитал, одомашнение «консервативного» генералитета и безвольная иностранная политика означают отход от масс, и прежде всего от трудового крестьянства. Штейнберг спрашивал: «Почему же вы не заканчиваете: долой советскую власть?»[89]

Он решил поразить Ленина своим риторическим вопросом, но проблема эта уже объективно встала на повестку дня. Заданный курс на восстановление государственного централизма требовал создания иной структуры власти.

Левые эсеры, которые еще в марте из-за несогласия с Брестским миром отозвали своих представителей из Совнаркома, к этому времени уже не являлись влиятельной политической силой, и их дни в Советах были сочтены. Основным очагом сопротивления курсу «очередных задач» и наступления на крестьянство стало руководство ВСНХ — сторонники последовательной национализации и противники компромиссов с буржуазией. Председатель Президиума ВСНХ Рыков продолжал сохранять пост московского областного продкомиссара и, как известно, имел личный опыт в организации товарообмена с хлебными губерния ми, который позволял ему с полным основанием критически отнестись к проекту продовольственной диктатуры, разрабатывавшемуся в Коллегии Наркомпрода во второй половине апреля под диктовку Ленина.

В свое время, отчитываясь в Моссовете, Рыков утверждал, что «объяснять недостаток продовольствия гражданской войной на Юге… совершенно не приходится». «В Полтавской губернии при помощи крестьянских Советов, — рассказывал он, — дело так наладилось, что мы в течение 10 дней отправили почти до 2000 вагонов, причем каждый день отправляли больше предыдущего»[90].

Рыков был последовательным сторонником централизации, в том числе и продовольственного дела, активно выступал против свободной торговли. На 6-й сессии Московского областного продовольственного комитета, заседавшей 25–30 апреля 1918 года, он твердо заявил, что хлебная монополия и твердые цены ни при каких обстоятельствах, хотя бы это грозило новой кровью и новыми жертвами, не должны отменяться, поскольку от этого «будет страдать самое существо октябрьской революции»[91]. Но вместе с тем он не менее твердо настаивал на том, что вести экономическую политику штыком — это безумие[92].

Парадоксальность его высказываний кажущаяся. Рыков был убежден в возможности четкого регулируемого обмена промышленных товаров на продовольствие по взаимно сбалансированным твердым ценам, т. е. в том, к чему в принципе стремилось и Временное правительство, не сумевшее подчинить интересы буржуазии. Как председатель Президиума ВСНХ, он знал о создавшемся положении в городах, когда склады забиты мануфактурой, есть нужные крестьянам машины и многое другое, но рабочие голодают, и, как московский продкомиссар, хорошо представлял, что в доступных губерниях по деревенским сусекам припрятано достаточное количество хлеба, за иконами — пачки ассигнаций, но есть большая нужда в промышленных товарах. Социалистическая теория должна реализовываться постепенно, доказывал он представителям Наркомпрода на совместном заседании 30 апреля[93].

Рыков опирался на областные продовольственные органы, созданные еще при Временном правительстве. Составилась так называемая «продовольственная оппозиция» из крупнейших региональных организаций — Московского, Северного областных и Московского городского продовольственных комитетов, которые на совместном заседании в начале мая выдвинули альтернативу введению продовольственной диктатуры. Она заключалась в развитии собственно экономических, эквивалентных отношений с деревней на основе товарообмена и гибкой политики цен. В обращении к Совнаркому областники заявляли, что ввиду крайне тяжелого положения необходимо «признать продовольственную диктатуру в настоящее время совершенно нежелательной и крайне вредной»[94].

Ссылки сторонников продовольственной диктатуры на германскую оккупацию и гражданскую войну на Юге несостоятельны, считали московские и петроградские продовольственники и приводили цифры. Так, в апреле для Московской области было получено 1402 вагона продовольствия (14,9 % от плана), причем половина этого количества из губерний, занятых неприятелем, — 703 вагона. Вместе с тем губернии Центрального земледельческого района, находящегося под контролем Советского правительства, постоянно отгружали смехотворное количество вагонов. Воронежская губерния отправляла около 20 вагонов в месяц, Тамбовская — около 10 вагонов, Орловская и Курская — ни одного вагона и т. д. «Трудно ожидать положительных результатов от карательных экспедиций, направляемых в производящие губернии, — писали они, — … озлобление населения растет, а хлеб не движется к ссыпным пунктам»[95]. В Вятской губернии, давшей для Москвы 85 % апрельского плана, за первую половину мая не было погружено ничего из-за отказа крестьян поставлять хлеб по твердым ценам. В Челябинской губернии крестьяне начали развозить уже ссыпанный хлеб по домам.

В противоположность крикливой левокоммунистической оппозиции в лице Рыкова и его команды большинство ЦК большевиков получило сильную и компетентную оппозицию, отрицающую компромиссы с буржуазией, но вместе с тем склонную учитывать интересы и особенности крестьянства. Однако чисто экономические расчеты для Ленина не имели решающего значения. Продовольственная политика была тесно увязана с социально-политическими задачами борьбы с капитализмом, основной базой которого теперь были признаны зажиточные крестьяне. Несмотря на сопротивление «продовольственной оппозиции» и других, декрет о продовольственной диктатуре при поддержке Ленина стремительно проходил рубежи обсуждения.

Да здравствует гражданская война!

В первых числах мая пухлые продовольственные папки секретариата Совнаркома пополнились еще рядом обращений от представителей организаций северных и центральных губерний с указанием на усиливающийся голод и просьбами о предоставлении права самостоятельных заготовок продовольствия. В резолюции Новгородского продовольственного съезда говорилось: «Положение катастрофическое. Население не только обречено при настоящих условиях на голод, но голод уже наступил, болезненность и смертность развиваются со страшной быстротой… растет нервная и психическая возбудимость. Население умирает, и страшные волны кровавой анархии развиваются и грозят залить всю губернию»[96]. В двадцатых числах апреля толпа новгородцев уже пыталась разгромить городской совет, но была остановлена вооруженной силой, город был объявлен на осадном положении[97].

Продолжало усиливаться противоречие, порожденное революционным развалом общественных связей, — при обилии хлеба в стране была его огромная нехватка у государства, взявшего на себя всю ответственность за снабжение населения. Хлеба в Уфимской губернии достаточно, писали в Совнарком представители четырнадцати голодающих губерний, Москвы и Сормова при Уфимской губпродколлегии, — 20–30 млн. пудов. Опыт Московского областного продкомитета показал, что население охотно шло на товарообмен, поскольку очень нуждалось в фабрикатах. Но Уфимская губпродколлегия к заготовке никого не допускала, а сама заготовить хлеб на могла. Заготовка и подвоз совершенно прекратились, хотя губпродколлегия и применяла вооруженную силу, «но этим ничего не достигла, а заготовленный отрядами хлеб обошелся в 458 руб. за пуд»[98]. (В это время на юго-востоке России свободная цена за пуд хлеба колебалась в районе 20 руб.).

Представители приехали искать защиты в Москву, но бывший уфимский губпродкомиссар, а ныне нарком продовольствия А. Д. Цюрупа не пожелал их принять. В его портфеле уже лежал проект декрета, распространяющий уфимский опыт на всю Россию, — декрет о введении продовольственной диктатуры. Уже 27 апреля главный составитель компродовских декретов А. И. Свидерский сообщил сессии московских продовольственников о готовящихся проектах по организации крестьянской бедноты и продовольственных отрядов [99].

8 мая проект декрета впервые официально обсуждался на заседании СНК. Потребовалась доработка. Ленину он показался недостаточно выразительным. В частности, он потребовал подчеркнуть сильнее мысль о необходимости провести «беспощадную и террористическую оборону и войну против крестьянской и иной буржуазии, укрывающей у себя излишки хлеба», объявить их «врагами народа», «подвергнуть» и т. п.[100] Истинно писал поэт: «Мы диалектику учили не по Гегелю, бряцанием оружия она врывалась в жизнь». Если учесть, что скрывал излишки каждый их имевший, то получалось очень диалектично, врагом народа объявлялось его подавляющее большинство, сам народ.

Мифы властвуют над человеческим сознанием. Если следовать ранней философии А. Лосева, можно даже сказать, что мифология есть некая субстанция сущего. Например, миф об эксплуатации, точнее о ее отсутствии или возможности уничтожения. Когда социалист во всеуслышание объявляет себя освободителем от векового гнета эксплуататоров, то и капиталист скромно предпочитает называться работодателем. Между тем вопрос об эксплуатации есть вопрос о создании, извлечении и концентрации прибавочного продукта, в конечном счете — вопрос о прогрессе общества. Способ создания и извлечения прибавочного продукта является главным системообразующим признаком, но с чисто практической точки зрения для города безразлично, каким образом на городской стол попадают продовольственные продукты, главное, чтобы их было достаточно и по дешевой цене. До революции ведущую роль в извлечении из села продукции для города играли крупные помещичьи хозяйства и деревенские «мироеды», активно эксплуатировавшие труд беднейших слоев крестьянства. Характер крупных хозяйств был преимущественно товарный, ориентированный на экспорт и городское потребление. После их ликвидации товарность российского сельского хозяйства резко упала, тем самым заложив основное противоречие нового государства с доколхозной деревней. При уравнительном землепользовании отсутствие сельскохозяйственного слоя, способного к неограниченному расширению товарного производства и к возрастающему потреблению промышленной продукции, стало основным тормозом экономического развития. В этих условиях государству не остается ничего иного, как самому занять место «эксплуататора», уничтоженного в результате социальной революции, и заменить экономические методы эксплуатации прямым государственным принуждением. Начало подобного процесса замены одного эксплуататора другим и явилось глубинной сутью событий, развернувшихся весной 1918 года.

Однако это наиболее рискованный вариант для политической стабильности общества, поскольку в этом случае гнев крестьян уже напрямую обращается против государства и грозит потрясением его основ. Опасность намечаемых шагов была ясна всем, стоявшим у истоков эпохального поворота, но реакция следовала различная. Если у таких радикалов большевизма, как Ленин и Троцкий, подпись под словами о «крестовом походе» и «беспощадной войне» выходила еще более тверже и размашистее, то умеренное крыло предпочитало искать пути компромисса с тьмой мелких земледельцев, цепко державших необходимый для революции и государства хлеб.

9 мая в Совнаркоме на повторном обсуждении проекта декрета о продовольственной диктатуре появился Рыков с альтернативными предложениями «продовольственной оппозиции», которая, помимо самосохранительного пункта о предоставлении областным продовольственным объединениям мест в Коллегии Наркомпрода, выдвигала следующее: разрешить под контролем центральных органов заготовки продовольствия различным государственным, кооперативным и частно-торговым организациям; сбалансировать твердые цены на промышленные и продовольственные товары с учетом их стоимости, доставки, предпринимательской прибыли, процента за распределение; предусмотреть возможность варьирования оплаты за хлеб в зависимости от конъюнктуры рынка и введение премий за доставку и сдачу продовольствия[101].

Некоторые деятели из «продовольственной оппозиции» шли еще дальше и предлагали вообще упразднить государственную хлебную монополию. Таковыми оказались председатель Московского областного продкомитета Т. А. Рунов и его «товарищ», член Коллегии Наркомпрода В. Я. Безель. В середине мая они сложили с себя полномочия, мотивируя тем, что сохранение незыблемости хлебной монополии в настоящий момент является «гибельным для населения»[102]. Рунов еще с апреля настаивал на переходе к англофранцузской системе государственного регулирования продовольственного снабжения, т. е. при свободной выдаче разрешений — покупать хлеб по цене вольного рынка (минимум 60 руб. за пуд), а продавать по более дешевой цене (максимум 40 руб. за пуд), покрывая убытки за счет государства[103].

Однако план Рунова встретил не только издевки со стороны «продовольственных диктаторов», но и не получил поддержки среди большинства «продовольственной оппозиции». Последним удалось лишь отчасти ослабить прессинговый характер проекта декрета о проддиктатуре. После того, как в ходе обсуждения стало очевидным, что он все же будет принят, большой знаток системы германского госкапитализма Ларин предложил ввести в декрет положение об оставлении крестьянам нормы для личного потребления и хозяйства, что оказалось единственным элементом, положенным на крестьянскую чашу весов в проекте необычайно экстремистского декрета.

9 мая он был принят Совнаркомом и направлен на утверждение во ВЦИК. После непродолжительных прений в специальной комиссии ВЦИК 13 мая декрет ВЦИК и СНК под названием «О чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию» был окончательно утвержден. По сути он дублировал уже известное по семнадцатому году постановление Временного правительства о государственной хлебной монополии, объявляя, что ни один пуд хлеба не должен оставаться на руках держателей, за исключением количества, необходимого для обсеменения их полей и на продовольствие их семей до нового урожая. Но советский декрет был более суров, предусматривая поощрение доносительства и самые жесткие репрессивные меры во исполнение монополии вплоть до применения вооруженной силы в случае сопротивления.

Декрет 13 мая и последовавшие в его развитие постановления об организации вооруженных рабочих продотрядов, а также декрет от 11 июня об организации комитетов деревенской бедноты внесли качественно новый элемент в отношения государства и деревни. Цюрупа 9 мая в докладе ВЦИК откровенно заявлял, что «у нас нет другого выхода, как объявить войну деревенской буржуазии, которая имеет значительные запасы даже недалеко под Москвой и не дает их ни голодающей Москве, ни Петрограду, ни другим центральным губерниям»[104]. Чтобы окончательно развеять сомнения аудитории в смысле сказанного, в заключительной речи он еще раз подчеркнул: «Я желаю с совершенной откровенностью заявить, что речь идет о войне, только с оружием в руках можно получить хлеб».

ЦК большевиков сделал окончательный выбор. «Только в том случае, если мы сможем расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря, если мы сможем разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах… только в том случае мы сможем сказать, что мы и по отношению к деревне сделаем то, что смогли сделать для городов», — гремел Свердлов по прозвищу «иерихонская труба» 20 мая во ВЦИК, выступая докладчиком об организации комбедов[105].

4 июня в той же аудитории Троцкий со свойственной ему прямотой провозгласил: «Наша партия за гражданскую войну. Гражданская война уперлась в хлеб… Да здравствует гражданская война»[106].

План вооруженного подхода и разжигания гражданской войны в деревне вызвал ожесточенное сопротивление со стороны эсеро-меньшевистской оппозиции в Советах. Они предупреждали, что попытка решить продовольственный вопрос путем гражданской войны окончится таким же крахом, каким окончилась уже испробованная война в городе для промышленности. Нужна не война, а организация, говорили они и предлагали опереться на представительные крестьянские Советы, на восстановление демократического строя и в конце концов завершали все своим Карфагеном — требовали созыва Учредительного собрания. Во всей небольшевистской прессе, начиная от прокадетской «Свободы России» и заканчивая левоэсеровской «Знамя труда», вспоминали недавнее и оказавшееся малоэффективным продовольственное диктаторство Троцкого. Однако, обрушив на читателя поток доводов о экономической нецелесообразности и политической опасности новой затеи большевиков, оппозиционная печать тоскливо поникла головой, признавая, что хлебная монополия и продовольственная диктатура для большевиков уже не средство, а самоцель. «Ведь хлебная монополия — одно из звеньев „социализации торговли и промышленности“, отказ от нее знаменовал бы банкротство немедленного социализма». «Бесспорно, это главный мотив для поддержки монополии в центре», — заключала «Свобода России».

Оппозиции в каком-то смысле всегда легче, ей принадлежит будущее, диалектический закон отрицания отрицания неотвратимо готовит идейный триумф самому жалкому противнику самого всемогущего повелителя. Буржуазные критики верно уловили существование непродовольственных оснований продовольственной политики большевиков, но ожесточение в душе не позволяло им увидеть второе, более крепкое дно в большевистском социализме, приоткрывшееся с тех пор, когда партия Ленина захватила государственную власть.

В деревне социализм пришел в противоречие с государственностью. Уничтожив эксплуататорский слой, деревня вместе с тем лишилась и внутреннего связующего стержня. Озабоченность Ленина вызывал волнующийся океан мелкокрестьянских хозяйств, который грозил окончательно подмыть устои государственности и ввергнуть страну в анархический хаос. Это усиливает его собственные противоречия как социалиста и как государственного деятеля. Он ищет, пытается обрести опору в компромиссе с буржуазией, он дополнительно обрекает на голод массы людей, отказывая им в просьбах о самоснабжении, ибо «отдельные, самостоятельные заготовки — гибель всего продовольственного дела, гибель революции, развал и распад»[107]. В мае лозунг учета и контроля уступает место более откровенному лозунгу последовательной централизации — централизации банковского дела, управления промышленностью, продовольственного снабжения и, наконец, политической власти. Но, будучи уже почти полным государственником в городе, отодвинув в область пропаганды принципы рабочего самоуправления и согласившись любыми путями, ценой уступок ненавидимой буржуазии, навести порядок в заводских цехах, Ленин вновь преображается в социалиста, когда обращается в сторону деревни и «сливает в одну цель не только борьбу с голодом, а борьбу и за весь глубокий и важный строй социализма»[108]. «Кажется, что это борьба только за хлеб, — разъясняет он представителям рабочей Москвы, — на самом деле это — борьба за социализм»[109]. И вот новый вклад в теорию: до организации комбедов, т. е. до лета и даже осени 1918 года, революция была в значительной мере революцией буржуазной, «но когда стали организовываться комитеты бедноты, — с этого момента наша революция стала революцией пролетарской»[110], такую черту подвел Ленин политике 1918 года в выступлении на VIII съезде РКП(б).

Вооруженный поход в деревню и разжигание гражданской войны были лишь первой целью. Вторым направлением удара законодательства о продовольственной диктатуре были сами Советы. В этот период между центральной властью и губернскими Советами обострились противоречия. В марте — мае Советы Саратовской, Самарской, Симбирской, Астраханской, Вятской, Казанской, Тамбовской и других губерний, где подавляющее большинство делегатов представляли интересы крестьянства, при поддержке большинства рабочих делегатов приняли постановления об отмене старых твердых цен на хлеб и фактически восстановили свободную торговлю. Это был бунт против экономической политики большевиков. Реакция из Москвы последовала в виде известного декрета от 13 мая о введении продовольственной диктатуры и особенно декрета ВЦИК и СНК от 27 мая о реорганизации Наркомпрода и местных продовольственных органов. Последним устанавливалось подчинение всех губернских и уездных продовольственных органов не местным Советам, а непосредственно наркому продовольствия, который также получал право в случае необходимости отменять постановления Совдепов и входить во ВЦИК с предложением о предании их суду.

Тем самым был сделан первый шаг по упразднению советской власти на местах и концентрации властных функций в Центре. Вскоре по пути, проложенному Наркомпродом, двинулись ВСНХ, военное и другие ведомства, установившие свою вертикальную систему подчинения и ограничившие роль органов советской власти до минимума.

Оппоненты большевиков назвали декрет 27 мая «банкротством идеи Советов». При обсуждении его проекта во ВЦИКе меньшевик Абрамович произнес пророческие слова о тех, кто отправился в великий поход за свободой и справедливостью, но пришел к изначальной точке: «Вам (большевикам) приходится возвращаться к старой, испытанной бюрократизации, вам приходится передать всю страну в руки центральной бюрократии, т. е., другими словами, вы доказываете этим новым проектом только то, что Россия сейчас не способна управляться методом обыкновенной человеческой демократии, что она не способна управляться путем вашей советской демократии и что, следовательно, она и может управляться только как встарь, бюрократическим аппаратом»[111].

После майского поворота политики сосуществование большевиков и левых эсеров в органах государственной власти стало обоюдонетерпимым. Большевики, фактически оставившие идею власти Советов, последовательно шли по пути государственного централизма, им не нужны были малонадежные попутчики, им был нужен дисциплинированный исполнительный аппарат, подчиненный железной воле Центра. Пора заигрывания с крестьянством путем привлечения эсеров в правительство также закончилась, крестьянству открыто была объявлена война. В свою очередь левым эсерам после провозглашения вооруженного похода в деревню также не осталось места для очередного компромисса с большевиками. С обеих сторон началась активная подготовка к разрыву отношений, который произошел в форме известного мятежа левых эсеров 6–7 июля во время V Всероссийского съезда Советов.

Гете говорил: «Там, где не хватает понятий, очень удобно вовремя вставить хорошее словечко». Опальный Осинский в мае 1918 года съязвил, перефразируя великого немца: «Там, где не хватает хорошей политики, там везде кстати оказывается чрезвычайный комиссар. И там, где не хватает продовольственной организации, оказываются кстати отряды [в] 20000 человек, которые должны этот хлеб раздобыть»[112]. Первоначально задача именно так и ставилась — двинуть в провинцию вооруженные рабочие продотряды общей численностью двадцать тысяч человек. В этот период Ленин лично очень много времени и сил уделяет работе по организации вооруженного похода в деревню. Выступает, пишет массу воззваний, писем, отправляет телеграммы на места. «Надо организовать великий „крестовый поход“ против спекулянтов хлебом, кулаков-мироедов, дезорганизаторов, взяточников, великий „крестовый поход“ против нарушителей строжайшего государственного порядка». Только массовый поход передовых рабочих в деревню может спасти страну и революцию. Нужны десятки тысяч закаленных пролетариев, чтобы стать во главе миллионов бедноты, надо очистить всю страну от спрятанных или несобранных излишков хлеба, — обращался он в «Правде» 24 мая в статье «О голоде» к питерским рабочим.

По рассказам, в рабочей Выксе в Нижегородской губернии «народ оцепенел от ужаса голодной смерти». В последних числах мая Ленин получил телеграммы о том, что выксунские рабочие, «вконец изголодавшись», сколотили отряд с пулеметами и едут добывать хлеб силой, где придется. Продкомиссар Ведерников просил у Совнаркома дать разрешение на самостоятельную закупку одной баржи хлеба, «иначе неминуема гражданская война»[113], Но закупать самостоятельно было нельзя, можно было лишь самостоятельно отбирать. Ленин реагирует: «Я очень надеюсь, что выксунские товарищи рабочие свой превосходный план массового движения с пулеметами за хлебом осуществят как истинные революционеры»[114].

Ленин был обрадован подобной инициативой самих рабочих, поскольку уже выяснилось, что кампания по организации продотрядов происходила сложно, трудно и не так, как первоначально задумывалось в ЦК большевиков и Совнаркоме. Например, в обращении рабочих Коломенского и Бочмановского заводов к правительству говорилось, что объявленная вооруженная борьба как с крестьянством, так и с мешочничеством «сулит лишь новую кровавую гражданскую войну»[115]. После кратковременного майского всплеска энтузиазма рабочих, в июне и июле формирование продотрядов стало проходить с большим трудом. В ЦК партии сетовали, что Москва вообще тащится в хвосте и сами районные совдепы глухо отзываются на призывы начать работу[116]. Кроме этого, в продотряды записывались те же самые рабочие, которые поневоле уже имели огромный опыт мешочничества и борьбы с мероприятиями власти, что порой создавало очень затруднительные ситуации. Из Козловского совета Воронежской губернии сообщали, что продотрядники выступают против заградительных отрядов и заявляют, что заградотряды не имеют права отбирать хлеб у мешочников и что всех заградотрядовцев нужно расстрелять. 15 июня продотрядовцы из Москвы уже было поставили к стенке начальника заградотряда станции Богоявленск, которому удалось спастись только благодаря осечке оружия[117].

Из Вятки неоднократно указывали на ту опасность, которую представляют для власти присланные продотряды. В конце концов в августе в Уржумском уезде восстал 1-й продовольственный полк под командой Степанова — около 450 человек. Уржумский совет был разогнан, и провозглашена власть Учредительного собрания. Штаб мятежников заочно приговорил к расстрелу местных руководителей реквизиционных отделов. При продвижении отряда на Нолинск и Вятку все инструкторы Компрода из близлежащих районов обратились в бегство[118]. Впоследствии продотряд Степанова был разбит Полтавским полком.

В других случаях, как, например, видно из донесения представителя Наркомпрода в Западной Сибири Г. А. Усиевича, реквизиция хлеба не давала ожидаемых результатов, «так как реквизиционные отряды представляют собой пьяные банды»[119]. По ряду приведенных и оставшихся за строкой причин рабочие продотряды летом 1918 года не оправдали надежд, возлагавшихся на них вдохновителями «крестового похода» в деревню. В качестве основной ударной силы в реквизиции продовольствия в основном применялись части создаваемой Красной армии, и также без особого результата.

Истек май, шел июнь, на пороге стоял еще более тяжелый июль. Потоки якобинского красноречия и декретирования в Москве пока еще никак не сказывались на изменении ситуации. По официальным данным, общее выполнение хлебных нарядов за май равнялось 8 % по отношению к плану[120]. А. Г. Шляпников, направленный Совнаркомом во главе отряда за продовольствием на Северный Кавказ, 9 июня телеграфировал с дороги: «Проезжаем Борисоглебск, на всем пути ни одного товарного продовольственного навстречу. Дорога до сих пор в порядке». 10 июня — «Козлов проехали в воскресенье, в 10 утра, в пути не встретили ни единого товарного поезда… едем дальше»[121]. Они ехали дальше и на втором месяце продовольственной диктатуры нигде по пути не обнаружили признаков активного продвижения хлебного богатства с Юга в Центр. В Царицыне они застали процветание свободной торговли и после непродолжительного скандала с местными властями двинулись на Екатеринодар.

Впоследствии, возвратившись в Москву, в сентябре на пленуме Моссовета Шляпников рассказывал, что на Кубани они оказались в краю изобилия продовольствия, но нужда здесь в промышленных изделиях невероятная. Пикантные детали: «Я видел лично сам такие картины, когда женщины убирают хлеба почти нагими». «Я уверен, что никому не пришлось бы применять ни одной винтовки для получения хлеба. Достаточно нам было подвезти вагон мануфактуры, как мы получали завал хлебных предложений». Шляпникову удалось отправить несколько сот вагонов с продовольствием, но, «помните знаменитую речь Ленина о завоевании хлебного края, — спрашивал Шляпников у аудитории, — контрреволюционеры постарались скомбинировать эту речь так… будто мы, мой отряд, приехали с оружием в руках отобрать у кулаков хлеб». В некоторых местах благодаря этому удалось поднять казаков[122]. Не только действия, но и безответственные выступления серьезно влияли на отношения с деревней и усугубляли продовольственный кризис.

Такая тьмутаракань, как Архангельская губерния, с самого Октябрьского переворота вообще ничего не получала. Грузы, изредка направлявшиеся в ее адрес, перехватывались по дороге другими губерниями или просто расхищались населением в порядке обыкновенного разбоя. Так, например, голодающие крестьяне Тихвинского уезда давно уже жили исключительно разбоями на железной дороге. Есть описание очевидца, как это происходило. Огромная толпа крестьян нескольких окрестных деревень засела в лесу в ожидании поезда. Когда поезд показался, раздалась беспорядочная стрельба, во время которой 10 человек было убито и ранено. Захватив поезд, крестьяне отцепили 9 вагонов с мукой и тут же начали ее делить. При дележе произошла новая свалка, новые жертвы. В результате ограбленная мука в количестве до 3000 пудов почти вся была рассыпана по путям[123].

В саму Москву в конце мая прибытие продовольственных грузов совершенно прекратилось. 29 мая был издан декрет СНК о введении военного положения в столице, и правда, некоторые уголки Москвы в это время были похожи на передовую. Красноармейцы глушили гранатами рыбу в прудах, устраивали стрельбу по голубям и воронам. Штатские пасли скот на парковых газонах. ВСНХ разрабатывал проект Института питания во главе с известным профессором А. В. Леонтовичем для изыскания «новых» средств питания — продовольственных суррогатов и утилизации пищевых отбросов. Повсеместно в рабочих центрах росло недовольство.

Симптоматичный митинг состоялся 23 мая в Костроме. В два часа прекратили работу фабрики, вечером во дворе Дворянского собрания сошлись около 5 тысяч человек. Обсуждали вопросы об Учредительном собрании, о свободе хлебной торговли и т. п. Большевистским ораторам выступать не дали. После бурных прений, затянувшихся до ночи, была принята резолюция о возбуждении перед Совнаркомом вопроса о разрешении свободной торговли под контролем общенародной, небольшевистской власти. «Настроение в городе повышенное, особенно в связи с известиями о тревожном настроении в Рыбинске и Ярославле»[124], — сообщал корреспондент. Мягко сказано. По сведениям из Ярославля, на улицах города уже шли бои между Красной армией и еще не расформированной Красной гвардией с применением винтовок и пулеметов[125]. Голод разыгрывал прелюдию к известным июльским мятежам в верховье Волги.

Майско-июньское законодательство 1918 года и перенос центра тяжести классовой борьбы из города в деревню, что явилось логическим следствием и продолжением всей политики предшествующего этапа, наиболее решительно продвинули общество в сторону развития гражданской войны и военного коммунизма. Провозгласив продовольственную диктатуру, государство было вынуждено приводить в соответствие с ней и остальные отрасли народного хозяйства. 28 июня был принят декрет о национализации всей крупной и части средней промышленности. Не менее закономерным явилось и другое важнейшее событие этого периода. В конце мая вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса, который стал сигналом и опорой для объединения и выступления всех антисоветских сил на востоке страны и положил начало регулярной гражданской войне с образованием фронтов и вовлечением в военные действия широких масс населения.

«Само по себе восстание иноземных отрядов, заброшенных на огромном протяжении России, не представляло бы для нас столь серьезной опасности, — писал в докладе ВЦИКу, СНК и ЦК РКП(б) председатель Высшей военной инспекции Н. И. Подвойский, — если бы не сплетение сложных местных условий, которые были разумно использованы людьми, руководящими чехословацким движением. Испытанные в бою, прекрасно организованные и спаянные единым национальным духом, чехословацкие отряды дали возможность различным контрреволюционным элементам, от правых эсеров до черносотенцев, сгруппироваться вокруг себя, пополняя свои ряды. Вожди чехословаков сумели снискать к себе большое сочувствие среди крестьянского и мещанского городского населения…

Рабочие и крестьяне, принимавшие самое непосредственное участие в Октябрьской революции, не разобравшись в ее историческом значении, думали использовать ее для удовлетворения своих непосредственных нужд. Настроенные максималистски с анархо-синдикалистским уклоном, крестьяне шли за нами в период разрушительной полосы Октябрьской революции, ни в чем не проявляя расхождений с ее вождями. В период созидательной полосы, они естественно должны были разойтись с нашей теорией и методом»[126].

Не совсем ясно, что подразумевал Подвойский, говоря о «созидательной полосе», тем не менее выдержки из его достаточно откровенного и объективного доклада красноречиво свидетельствуют о сложившихся политических настроениях в России в результате шестимесячной власти большевиков.

Первые шесть месяцев насыщены примерами поразительной самоуверенности обладателей истинной теории. Еще 19 марта Троцкий на заседании Моссовета негодовал по поводу того, что буржуазные газеты почти всех стран лживо заявляют, будто на Сибирской железной дороге находится до 20 тысяч враждебно настроенных по отношению к революции, хорошо организованных военнопленных. Источником этих провокационных сообщений, по его мнению, является японский генеральный штаб, который распространяет слухи, чтобы иметь повод для оккупации Владивостока и Сибири. Так Троцкий поразил в самое сердце коварный замысел японской военщины, что, впрочем, не помешало ему через некоторое время ничтоже сумняшеся в той же аудитории потрясать кулаками и призывать на борьбу с чехословацким мятежом.

На своем пути чехи не встречали особого сопротивления. Противоречия между центральной властью и местными Советами привели к тому, что некоторые Советы, например в Сызрани, пропускали их беспрепятственно. В. К. Вольский, председатель Самарского комитета членов Учредительного собрания, образовавшегося после взятия Самары чехословаками, вспоминал, что «Самарский совет решил не пропускать их дальнейшего прохождения, несмотря на то, что рабочие отнеслись к этому решению с большим сомнением и отрицанием»[127].

«Оно потерпело поражение со стороны 2-х диктатур»[128], — так резюмировал сам Вольский опыт реанимации Учредительного собрания в Поволжье летом и осенью 1918 года. Тем не менее история Самарского Комуча представляет интерес с той точки зрения, что она стала кратковременным экспериментом демократической, насколько это было возможно в военных условиях, альтернативы большевистской диктатуре. Любопытно, что над зданием Комитета в Самаре развевалось красное знамя, причем в официальном разъяснении говорилось, что этим знаменем не предрешена форма национального знамени и что оно есть лишь эмблема революционной борьбы за народное государство. В области социальной политики Комуч придерживался незыблемости законов Всероссийского Учредительного собрания об уничтожении частной собственности на землю, об охране труда и прав рабочих, запрещении локаутов, свободы коалиций и т. п. По свидетельству того же Вольского, Комитет считал бессмысленным возврат к законам Временного правительства и «вышвыривание вместе с большевистской властью того социально ценного, что имелось в ее декретах». Декреты были просматриваемы, и некоторые из них, например о страховых присутствиях, подверглись лишь ничтожным исправлениям.

Отношения с крестьянством у Комитета складывались куда удачнее, нежели у большевиков. В продовольственном деле был произведен целый переворот, единогласно принятый и продовольственниками, оставшимися от большевиков, и кооператорами, и представителями рабочих, и Советами крестьянских депутатов, и хлебной биржей. Были отменены твердые цены и создан государственно-торговый регулятор. На опыте обнаружилось, что частная торговля почти ничего не дает в создании хлебных запасов, поэтому главная масса продовольствия поступала через кооперативы и продовольственную управу. Впоследствии, при падении Самары, Красная армия обнаружила на элеваторе несколько сот тысяч пудов хлеба по цене 30 руб. за пуд, тогда как большевики тратили до 600 руб. на пуд, включая стоимость всех своих аппаратов насилия над крестьянином для конфискации хлеба. Комуч, не ассоциируя население Советской России с враждебным большевистским режимом, еще в начале июля предложил большевикам свободный пропуск и закупку хлеба для Советской России, но ответа из Москвы не последовало.

Сохранилась скупая запись в протоколе Коллегии Наркомпрода от 26 июня 1918 года: «По докладу члена Коллегии Фрумкина о получении хлеба из Самары через посредство Центросоюза — постановлено: вопрос о получении хлеба из Самары через посредство Центросоюза отклонить». И еще: «О получении хлеба из Сибири, согласно докладу представителей продорганов, оставшихся в Сибири, — постановлено: ввиду осложнившихся политических условий, вопрос о заготовке хлеба в Сибири отклонить». И еще: «… вопрос о заготовке хлеба на Северном Кавказе отклонить ввиду отсутствия в настоящее время сообщений с этим районом и предложенной закупки по ценам значительно выше твердых»[129]. Совнарком даже рискнул опубликовать обращение Временного Сибирского правительства с предложением обеспечить быструю непрерывную отправку продовольствия в голодающие центры России в обмен на отказ от попыток вооруженного вторжения советских частей в Зауралье. Но руководителям большевиков нужен был не только хлеб, нужна была борьба и «за социализм», которая разжигалась как на внешних, так и на внутренних фронтах. С точки зрения классовой борьбы выход из продовольственного кризиса был найден идеальный. 27 июля Коллегия Наркомпрода поставила первоочередной задачей введение классового пайка[130].

Цюрупа в воспоминаниях приписывал появление идеи классового пайка Ленину. Ленин еще при Шлихтере сказал: «Хлеба у нас нет, посадите буржуазию на восьмушку, а если не будет и этого, то совсем не давайте, а пролетариату дайте хлеб». «Это было блестящей идеей, — считал Цюрупа, — благодаря этому мы продержались»[131]. Первым блестящую идею начал проводить в жизнь Петроград — в июне 1918-го, а в июле присоединилась Москва. Население было поделено на 4 категории: 1 категория — особенно тяжелый физический труд; 2 — обыкновенный физический труд, больные, дети; 3 — служащие, представители свободных профессий, члены семей рабочих и служащих; 4 — владельцы различных предприятий, торговцы, не занимающиеся личным трудом и пр. К сентябрю выдача продуктов была официально установлена в следующих пропорциях 4:3:2:1 (Москва) и 8:4:2:1 (Петроград). Но, как утверждали мемуаристы, «евшие» в то время по низшим категориям, паек практически получали только первые две категории, третья — изредка, а четвертая — почти никогда и была вынуждена либо искать иные источники пропитания или угасать от «умеренности»[132]. Это могли бы засвидетельствовать все непролетарские писатели, художники и другие представители творческих профессий, в Петрограде наибольший процент смертности от голода был зафиксирован среди мелких лавочников, приказчиков, потерявших работу. Однако некоторые назойливые исследователи уже тогда обращали внимание, что классовый паек имел скорее политическое значение. На 2 августа 1918 года в Петрограде по 1-й категории получало 43,4 % населения, по 2-й — 43,3 %, по 3-й — 12,2 %, по 4-й — 1,1 %. Так что того «буржуя», за счет которого хотели накормить пролетария, не оказалось. Улучшить питание 99 человек за счет 1 человека оказалось достаточно проблематичным.

5 июля на V съезде Советов, за считанные часы до начала мятежа, Ленин после пламенной обвинительной речи Спиридоновой, какие она умела произносить, и беспрецедентной обструкции, устроенной ему во время доклада на прощание левыми эсерами, пытался смягчить противоречия. Нет, убеждал он оставшихся в зале делегатов, неверно и тысячу раз неверно, что это есть борьба с крестьянством! «Это борьба с ничтожным меньшинством деревенских кулаков». «Война им и война беспощадная!» «У нас нет ни тени сомнения, что девяносто девять сотых крестьян, когда они правду узнают, когда декрет получат, проверят, примерят… эти крестьяне будут с нами»[133].

Когда власть неуверенна, заражена рефлексией — это губительно для всего общества; когда власть не имеет ни тени сомнения в собственных начертаниях — губительно вдвойне. Крестьяне очень быстро «примерили» новые декреты большевиков, и по всей территории Советской России начала разворачиваться ответная война крестьянства против продовольственных отрядов и комбедов. В истории гражданской войны существует проблема насколько интересная, настолько и трудноразрешимая — получить максимально полную картину размаха крестьянских выступлений против продовольственной диктатуры летом и осенью 1918 года. По данным Наркомата внутренних дел, с июля по конец года в 16 губерниях Европейской части России произошло 129 восстаний, в том числе в июле — 13, в августе — 29, в сентябре — 17. Но, без сомнения эта статистика охватывает только самые крупные выступления крестьян, переросшие в серьезные восстания[134]. Количество же сравнительно мелких возмущений и стычек не поддается учету.

С крестьянами-фронтовиками сладить было не просто. Кроме злости и боевой выучки, они привезли из окопов массу оружия вплоть до пулеметов и запас патронов. Вот сведения еще за июнь.

Телеграмма из Воронежа: Реквизиция возможна лишь с большими силами. Крестьяне все вооружены до зубов. Борьба с кулаками-богатеями невозможна, они составляют подавляющее большинство населения. (Вспомним пресловутое «ничтожное меньшинство деревенских кулаков».)

В Малмыжском уезде Вятской губернии при реквизиции хлеба убиты члены закупочной комиссии и красногвардеец, несколько ранено, избит член совдепа.

В Землянском уезде Воронежской губернии толпа расстреляла начальника реквизиционного отряда Епифанова.

Организованная в Курской губернии продовольственная милиция для отобрания хлеба встречает жесткое сопротивление со стороны крестьян, выступающих с винтовками, бомбами и пулеметами.

Близ станции Инза, в селе Титовке, на почве реквизиции идет сильный бой между крестьянами и красноармейцами. Красноармейцы разбиты. На помощь им послан сильный отряд.

В Костромской губернии по реке Костроме почти ежедневно происходят бои между крестьянами и красногвардейцами.

В село Баевка Сызранского уезда явился вооруженный отряд в количестве 40 человек. Отряд был окружен вооружившимися крестьянами, которые схватили десять человек из отряда и тут же их повесили. По остальным убегавшим был открыт ружейный и пулеметный огонь[135].

Таковой была та малоутешительная информация, которую телеграфные провода несли в Верхние торговые ряды, что на Красной площади, где тогда широко расположился Народный комиссариат продовольствия.

Большевики пытались решить задачу по импорту хлеба из деревни взамен на экспорт в деревню социальной революции, и на первых порах возмущению крестьян немало способствовали образуемые комитеты бедноты. Процесс формирования комбедов растянулся на все лето и осень 1918 года. Безусловно, трудно даже для части такой страны, как Россия, дать обобщенную характеристику каких-либо процессов. Специфика расстояний, неповторимых местных условий всегда накладывала на них большое своеобразие. Но вот одна из служебных информационных сводок Наркомпрода по Пензенской губернии так подводит итоги комбедовской кампании: «Комитеты бедноты всюду, положительно везде, оставили уже совсем безотрадные воспоминания о таких их делах, которые иначе как уголовными преступлениями назвать нельзя»[136].

Состав «бедноты», организованной в комитеты, был крайне пестрым. Зачастую в них попадали пришлые элементы из потребляющих губерний, рабочие, которые, сколачиваясь в продотряды, спешили покинуть голодающие города и обустроиться в деревне. А. Устинов, видный деятель прокрестьянской партии революционных коммунистов (в которую вошла часть бывших левых эсеров), так описывал деятельность комбедов на местах: «Они становятся в деревне источником величайшей неразберихи, и от них идет там дым коромыслом. В комитеты входит голытьба, деклассированные, бесхозяйственные элементы деревни, всякие „перекати-поле“… Эта теплая компания, ничего за душой не имеющая, кроме сознания полноты власти, отправляется походом на хозяйственные элементы деревни, на всех тех, у кого хоть что-нибудь есть. При этом не щадятся и трудовые хозяйства: расхищаются скот, мертвый инвентарь всех видов, самые ничтожные запасы продуктов — растаскивается и проматывается все и вся, идет не созидание ценностей, а их уничтожение»[137]. Сколько тогда жалоб легло на стол уездным, губернским и даже московским начальникам, нацарапанных крестьянами на разнообразных клочках, чайных обертках и других неподходящих обрывках бумаги, о конфискации нетрезвыми комбедчиками любимой гармони, платков, колец, сапог, избиениях и заключении в холодные подвалы.

Но по мере комбедовской передележки из деревни стали поступать сведения, идущие вразрез с ожиданиями большевиков и их теорией классовой борьбы среди крестьян. Деревня начала образовывать единый фронт борьбы с городскими реквизиционными отрядами. Редактор «Известий Наркомпрода» Н. А. Орлов был первым, кто на страницах официальной печати уже в июле открыто признал существование того, что сокрушало все первоначальные расчеты ленинского правительства. Народники правы, писал Орлов, когда говорят, что энергичное наступление на деревню сделает ее аморфной, единодушной. Беднейшему и среднему крестьянству по пути с пролетариатом, поскольку пролетарская власть закрепляет аграрную революцию и кормит голодающую деревню. Как только рабочий класс предъявляет революционный счет на хлеб — пути резко расходятся. «Последние сообщения с мест как будто подтверждают это, как будто обнажают перед нами любопытнейший из парадоксов: 1) опираясь на силы пролетариата, сельская беднота экспроприирует хлеб у своих кулаков и распределяет его между собой для пропитания и… для спекуляции (на место крупного кулака появляется по десятку мелких жуликов); 2) кулаки, спасаясь от своих беднейших односельчан, готовы (в запальчивости и раздражении) по ночам, тайно от комитетов бедноты, свозить свой хлеб на государственные ссыпные пункты»[138].

Беднота Уфимского уезда, выступая категорически против реквизиции хлеба у своих кулаков, заявила продовольственникам, что не доверяет государственным организациям и что от богатого мужика всегда легче взять хлеб, чем от продовольственных органов[139].

Центральная власть предпринимала попытки провести в жизнь декрет 13 мая о продовольственной диктатуре. В развитие этого декрета постановлениями Наркомпрода крестьянскому населению устанавливались нормы душевого потребления — 12 пудов зерна и 1 пуд крупы на год. Вместо крупы разрешалось оставлять 1,5 пуда зерна или 7 пудов картофеля. Нормы зерна для рабочего скота зависели от размеров обрабатываемой площади, а для молочного скота — от числа едоков в семье. Весь хлеб сверх указанных норм получал название «излишки» и подлежал отчуждению. Помимо множества острейших политических проблем, явившихся неизбежным следствием такого порядка, сразу же возникла проблема учета излишков. К каждому крестьянскому амбару требовалось подобрать ключ, чтобы точно знать количество имеющегося хлеба. В качестве такой отмычки вводилась система подворного учета. Но крестьянин не спешил в исповедальню к продкомиссару, комбеды, которые в основном были озабочены собственными имущественными делами, также оказались плохой подмогой. Свидетели и участники этой кампании констатировали повсеместный провал попыток подворного учета. «Эти попытки привели к таким результатам, что в урожайном 1918 году в самых богатых хлебом губерниях обнаруживались целые районы, не только не имеющие излишков хлеба, но еще нуждающихся (разумеется, на основании данных таких исследований) во ввозе его извне, между тем со стороны было видно, что эти же районы охотно посещались мешочниками и производили самогонку, стало быть, располагали скрытыми излишками хлеба»[140].

Можно было приводить в газетах сколько угодно бумажных резолюций сельских сходов, собраний бедноты о поддержке и одобрении советской продполитики, но вот самая главная резолюция, вынесенная крестьянством летом восемнадцатого года по продовольственному вопросу и отношению к власти: за июнь и первую половину июля продовольственные отряды численностью в 10 с лишним тысяч человек собрали 2045215 пудов хлеба[141]. В течение июля — августа эта цифра увеличилась примерно вдвое, но от этого не стала менее ничтожной. Со сбором нового урожая и первыми успехами Красной армии заготовка несколько оживилась; по приблизительным данным, с июня по декабрь 1918 года было заготовлено всего около 60 млн. пудов, которые удалось получить несоразмерной ценой поголовного возмущения и волны крестьянских восстаний[142]. Этим нельзя было накормить ни город, ни армию, в создании которой возникла большая потребность для большевиков. «Вооруженный поход в деревню» потерпел полный крах. И для того чтобы понять это, лично Ленину потребовалось немного времени.

Курс на союз со средним крестьянством

«Два течения, переплетаясь и по какому-то странному недоразумению враждуя между собою, определяют сегодня нашу продовольственную политику», — признавала передовица сентябрьского номера «Известий Наркомпрода»[143]. Представители одного говорят: неуклонное проведение августовских (1917 г.) твердых цен, заготовка и распределение хлеба исключительно собственными силами государственного аппарата, последовательная реквизиция излишков у тех, кто их скрывает от государственного глаза.

Представители другого мнения утверждают: да, твердые цены должны быть незыблемыми, но не те, произвольно установленные 27 августа 1917 года и несколько видоизмененные наспех в марте 1918 года, а новые, соответствующие твердым ценам на промышленные товары; да, заготовка хлеба должна вестись единым централизованным аппаратом, но аппарат этот должен быть гибким, деловым, вобравшим все силы трудовых организаций; да, борьба со спекуляцией, мешочничеством, сокрытием хлеба должна вестись неуклонно, но не столько мерами полицейскими, сколько экономическими — согласованной системой твердых цен, товарообменом…

Такой «предательской» статьей, к огромному неудовольствию руководства Наркомпрода, его официальный орган приветствовал крупный поворот в крестьянской и продовольственной политике большевиков, наметившийся в августе 1918 года.

Много факторов — аграрная революция в деревне, возвращение солдат домой, недостаток продовольствия в городах и развитие спекуляции, помимо возбуждения у мужичка хищнических инстинктов и жажды наживы, — возымели своим результатом то, что мужичок очень добросовестно поработал весной и, несмотря на «крестовые походы», сумел вырастить летом восемнадцатого года неплохой урожай. В столице головы кружились и от голода, и от радостных известий из провинции о выращенном урожае. Но требовалось отыскать те каналы, которые бы сделали деревню и город сообщающимися сосудами, чтобы продовольственное изобилие села наконец увлажнило сухие стенки городской емкости. Под влиянием политических, военных и хозяйственных неудач, обрушившихся на большевиков летом, «обаяние стройности символа веры» отчасти потускнело, и Ленин круто поворачивается в сторону «жизненного опыта и делового такта». Уже в начале августа, перед новым заготовительным сезоном, он начинает решительно пересматривать прежние политические установки.

В выступлениях и деловых документах за этот период Ленин неоднократно подчеркивает, что «с средним крестьянством социалистическое правительство обязано проводить политику соглашения»[144]. Употребление универсального термина «среднее крестьянство», всегда и всюду имевшего крайне расплывчатое и произвольное толкование, позволило вождю сохранить достойную осанку при фактически фронтальной ретираде.

2 августа он пишет поистине революционные по отношению к проводившейся политике «Тезисы по продовольственному вопросу», в которых предлагает ряд мер с целью «нейтрализовать в гражданской войне наибольшее возможное число крестьян»[145]. В первую очередь он отбрасывает незыблемый доселе пункт продовольственной политики и предлагает повысить твердые цены на хлеб не более не менее как до 30 руб. за пуд, т. е. хорошей цены вольного рынка. Далее, он предусматривает возможность корректировки принципов товарообмена для большей выгоды крестьян и временное (на 1 месяц) отступление от хлебной монополии, т. е. позволить рабочим в порядке мешочничества вывезти для себя по полтора пуда хлеба, а также предоставить рабочим организациям право посылать отряды для самозаготовок в хлебные губернии, вместе с тем усилив контроль над чудовищно развившимся произволом заградительных отрядов.

Большинство из его предложений было почти немедленно облечено в соответствующие декреты Совнаркома 3, 4, 5 и 6 августа и сразу же получило среди определенной части публики название «маленьких брестов». Главнейший признак капитуляции увидели в повышении твердых цен на хлеб — из-за чего, собственно, и шла битва между Москвой и провинцией в течение весны и лета 1918 года. Повышение твердых цен на хлеб было промежуточным этапом той работы по сбалансировке цен на промышленные и сельскохозяйственные товары, которая давно велась в ВСНХ. Однако там не рискнули требовать увеличения твердых цен на хлеб до бесконтрольно возросшего уровня цен на промышленные товары. Это означало бы резкий нажим на печатный станок и привело бы к падению курса бумажных денег. Так что ленинское предложение о 30 руб. не прошло. Но нереальным сочли и вариант понижения цен на промышленные изделия до уровня твердых хлебных цен 1917 года, поэтому соломоново решение состояло в том, что в отношении к этому уровню повышались цены на хлеб и понижались цены на промтовары. Для реализации этого плана требовалась уже не только крепкая рука Наркомпрода в деревне, но и не менее сильная рука ВСНХ в городе, хотя печальный опыт не давал никаких гарантий, что теперь даже двумя руками удастся удержать огромный раскачавшийся маховик спекулятивного рынка.

Тем не менее даже такое повышение хлебных цен было сочтено оппонентами большевиков главной капитуляцией советской продовольственной политики. По новой таблице цен теперь пуд ржи. например, в типичной потребляющей Новгородской губернии стоил 18 руб. за пуд и пуд пшеницы — 22 руб. 50 к., а в типичной производящей Самарской губернии пуд ржи — 14 руб. 25 к. и пуд пшеницы — 19 руб. 50 к.[146] Но у правительства, именовавшего себя в первую очередь рабочим, а затем крестьянским и всегда имевшего желание покрепче сжать руку на горле у деревенского хозяйчика, рука, лежавшая на горле у фабрично-заводского пролетариата, часто давала слабину. Поэтому, как докладывал в ЦК партии резидент Военно-продовольственного бюро ВЦСПС в Иваново-Вознесенске, «окрестные крестьяне страшно восстановлены против города, против фабрично-заводских рабочих, ничего не везут из овощей на базары, говоря, что раз вы продаете сапоги за 200–250 руб., паскудный ландрин за 17–20 руб. фунт, нет керосина и т. д., а у нас хлеб хотите отбирать за 17 руб. пуд, то ничего не повезем, лучше сгноим, издыхайте с голоду!»[147]

Поскольку обесценившиеся дензнаки теперь уже мало привлекали крестьянство, 5 августа Совнарком принял декрет об обязательном товарообмене в хлебных сельских местностях, по которому продорганы обязывались компенсировать часть сдаваемого крестьянами хлеба промышленными товарами. Однако и в этом случае необходимость в нормальном экономическом обмене между городом и деревней была роковым образом перечеркнута сомнительными политическими и идеологическими соображениями классовой борьбы и социалистической революции. Декреты Советской власти каждый раз сопровождались тучей оговорок и ведомственных инструкций, так же как три знаменитых декрета о товарообмене (март, август 1918 и август 1919 г.). В инструкции к декрету 5 августа 1918 года шеф Главпродукта Наркомпрода М. Фрумкин наказывал: «Следите за тем, чтобы деревенской бедноте и пролетарским элементам выдавались товары согласно нормам распределения»[148].

Крестьянин, сдав хлеб и получив зачетную квитанцию, сам не имел права получить по ней промтовары. Он был обязан сдать ее в волостной комбед или совдеп, каковые и должны были получить товар и распределить его в соответствии со своим классовым «чутьем» и политическими установками власти. «Состоятельные крестьяне, — писал в 1922 году уже покаянный Фрумкин, — во многих местах рвали квитанции или производительно использовали их на цигарки, приговаривая, „если нам товары не достаются, то пусть и эти лодыри (беднота) ничего не получают“»[149]. Если же квитанции и не были порваны, а сданы по назначению, то, как сообщали агенты Северной областной продуправы из Саратовской губернии, после раздела Совдепами полученной мануфактуры на одно лицо пришлось по 7 вершков ткани, И это при огромных запасах мануфактуры на складах, опечатанных после национализации (в одном Иваново-Вознесенске на 30 000 000 руб.).

Подобной постановкой дела, отказом от нормального обмена между отраслями народного хозяйства, большевики окончательно отвергали возможность его государственного регулирования, отдавали Россию во власть спекулятивного хаоса и сами скатывались на путь исключительно реквизиционной политики, несущей быстрое разрушение экономики.

Крестьянство по-прежнему саботировало государственные заготовки, и по-прежнему основная масса хлеба проникала в города через нелегальные торговые каналы. Статистика свидетельствует, что доля вольного рынка в ежедневном потреблении хлеба жителями Москвы в июле — сентябре 1918 года равнялась 91 %, а в октябре — декабре — 71 %[150]. Следовательно, своим существованием Москва была почти всецело обязана преследуемому заградительными отрядами мешочнику. И не только Москва. Во всех докладах и сообщениях, касающихся любого пункта или волости, бесконечно встречались трафаретные фразы: «мешочничество всеобщее», «повальное», «бесконечной вереницей едут мешочники» и т. д. и т. п. Костромские умельцы строили особые лодки с двойными днищами для тайного провоза хлеба. Голод, напор и техническая мысль делали свое дело. Так, в Вятской губернии за первую половину лета 2400 вооруженных продотрядников сумели заготовить от силы 40 тысяч пудов хлеба в условиях смертельной опасности. Как только становилось известным, что в уезде появился отряд, в соседнем уезде начиналась организация для отпора, и один отряд из 140 человек был полностью истреблен крестьянами. В то же время, по некоторым данным, мешочники вывозили из губернии по 30 тысяч пудов ежедневно[151].

Повсеместной тенью военно-коммунистической политики были прежде всего всевозможные Сенные и Сухаревские площади — пресловутые толкучки, где с молчаливого согласия властей происходил нелегальный вольный товарооборот. Существуют различные подсчеты доли вольного рынка в снабжении городского населения в период гражданской войны, и даже самые скромные из них говорят, что доля эта была никак не меньше 50 %. Но есть все основания полагать, что она была намного весомей. По существу, продовольственная политика в 1918–1919 годах являлась скорее не политикой государственного снабжения, а политикой ограничения свободной торговли, «возрождающей капитализм», своего рода экономическим тараном против политических противников, который в самые критические моменты социальной напряженности ослаблял свои удары. Такое ослабление наступило осенью 1918 года в виде так называемого «полуторапудничества» в Москве и Петрограде.

После того, как вернувшийся из финского пленения Каменев стал во главе Московского совета, его «рыхлый» большевизм получил хорошую питательную среду в настроениях москвичей и новом повороте ленинской политики. 25 августа Президиум Моссовета принял постановление о свободном провозе полутора пудов хлеба на члена семьи. В Петрограде эта мера в первый раз полулегально проводилась еще в мае. Петроград страдал от голода больше, чем Москва, с начала 1917 по середину 1918 года его население сократилось более чем на миллион, в то время как Москва обезлюдела всего на 300 тыс. человек.

Начиная с Октября и до осени восемнадцатого, большевики с упрямством, достойным лучшего применения, последовательно создавали базу для широкого контрреволюционного блока. Возникновение протяженного антисоветского фронта по рубежу Дона и Волги, отделение от Москвы Востока и Юга страны и образование там региональных антибольшевистских правительств стали итогом разрушительного, деструктивного периода российской революции. Противники пытались поразить Совдепию, не только отсекая от нее жизненно важные части, но и нанося удары в сердце. В Петрограде правые эсеры убили комиссара печати В. В. Володарского, а 30 августа — председателя Петроградской ЧК М. С. Урицкого. В тот же день в Москве террористкой Фанни Каплан был тяжело ранен Ленин. В ответ на покушения 2 сентября ВЦИК постановил: «На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов». Повсеместно стали захватываться и расстреливаться заложники из буржуазных, дворянских, бывших чиновных слоев, близкой к ним интеллигенции и членов оппозиционных партий. В покойницкие московских больниц стали партиями поступать трупы с обезображенными черепами, напоминающими разбитые спелые арбузы — результат сокрушительного действия выстрела из винтовки в упор. За Урицкого и Ленина были уничтожены сотни людей, и число их не поддается точному определению. Таков был страшный оскал революции в ответ на смертельную опасность.

Весенние планы компромисса с буржуазией были погребены начавшимся «вооруженным походом в деревню» и ответной борьбой крестьянства совместно с враждебно настроенными к большевикам рабочими. Буржуазия, не имевшая оснований доверять Ленину, тем охотнее пошла на компромисс не с ним, а с возмущенными рабочими и крестьянством. Буржуазная контрреволюция сомкнулась с крестьянской, что было гораздо опаснее, чем ее изолированные, слабосильные попытки сопротивления в первые месяцы власти большевиков. Поэтому Ленин круто меняет ориентацию и решает разбить наметившийся блок, ударив по буржуазии и пойдя на уступки крестьянству. Объявление красного террора явилось результатом общего поворота ленинской политики, начавшегося в августе 1918 года. Еще 6 августа в известной серии декретов обращение СНК «На борьбу за хлеб» провозгласило: «Ответом на предательство и измену „своей“ буржуазии должно послужить усиление беспощадного массового террора против контрреволюционной части ее».

В этот период, когда в разработке политической тактики Ленин обращается в сторону «жизненного опыта и делового такта» продовольственной оппозиции и решает ослабить режим продовольственной диктатуры, намечается незаметное постороннему глазу расхождение его личных установок и интересов выпестованного им продовольственного ведомства. Воспользовавшись ранением Ленина, Цюрупа очень осторожно и дипломатично повел линию на свертывание отступлений от режима продовольственной диктатуры. 5 сентября Совнарком по его требованию принимает постановление о разрешении полуторапудничества только до 1 октября[152]. Двумя днями ранее, 3 сентября, Цюрупа издал распоряжение, запрещающее формирование рабочих продотрядов, начатое постановлениями мая-июня и вновь подтвержденное Лениным в декретах 3 и 4 августа. Рабочие продотряды, столь желанные еще три месяца назад, попали в немилость Наркомпроду, сплошь и рядом занимаясь самозаготовками для родного предприятия, нарушая все инструкции и игнорируя окрики местных продкоммисаров.

Поразительная глухота поразила Наркомпрод в отношении еще одного ленинского проекта, пожалуй, наиболее ярко подчеркивающего то противоречие, в котором пребывал внешне самоуверенный и целеустремленный вождь революции после провала «вооруженного похода в деревню». Речь идет о пресловутом подоходном, прогрессивном натуральном налоге с богатых крестьян, идея которого была сформулирована Лениным в августовских «Тезисах по продовольственному вопросу»[153].

В принципе, о каком налоге могла идти речь, если в соответствии с действующими декретами и постановлениями о продовольственной диктатуре решительно весь хлеб, кроме скудной потребительской нормы, должен был поступать в распоряжение государства? Идея подобного плана могла возникнуть только из негласного признания несостоятельности собственной политики и в корне противоречила продовольственной диктатуре. Это, разумеется, и навеяло временную прохладу в отношениях Ленина и Цюрупы и заставило Ленина продвигать проект декрета через наркома финансов Н. Н. Крестинского. Проект декрета о натуральном налоге более, чем другие предложения Ленина, свидетельствовал о попытке внести регулярное государственное начало в отношения с крестьянством вместо примитивного революционного насилия. Это был крупный шаг вперед. Но он увяз в «болоте».

И трех месяцев не прошло в тянучке комиссий и согласований, как декрет ВЦИК и СНК об обложении сельских хозяев, натуральном налогом был принят 30 октября в пакете с декретом о Чрезвычайном десятимиллиардном революционном налоге на имущие группы городского и сельского населения. Будучи утвержденным на самом высоком уровне, тем не менее натуральный налог ни минуты не проводился в жизнь. В этом случае движение сверху натолкнулось на непреодолимое упрямство и твердокаменность Наркомпрода, точно так же, как разбивались о него все инициативы, идущие снизу. У продовольственного ведомства были свои виды на развитие продовольственной политики в русле ее централизации и ведомственного монополизма.

Как весенний «товарообман» послужил ступенькой к продовольственной диктатуре, так и его августовская интерпретация стала прелюдией к очередному фундаментальному мероприятию военного коммунизма. 21 ноября Совнарком принял декрет об организации снабжения, который упразднил остатки частноторгового аппарата и возложил на Комиссариат продовольствия функции заготовки и снабжения населения всеми продуктами личного потребления и домашнего хозяйства. Тем самым планировалось нанести сокрушительный удар по нелегальному товарообмену и торговле. Однако при абсолютной неналаженности госнабжения закрытие частноторговых предприятий привело прежде всего к тому, что снабжение прекратилось вовсе. Как писал по этому поводу Н. Орлов: «Не обладая источниками снабжения национализированных торговых предприятий, продкомы принуждены были, распродав небольшие наличные остатки товара, повесить замок на двери вновь приобретенной „государственной собственности“, а голодающих приказчиков или распустить, или взять на государственный счет»[154].

Борьба государства, не имеющего возможности взять под контроль все или хотя бы значительную часть продуктов, с частным торговым аппаратом ни к чему иному, как только к вздуванию спекулятивных цен и размножению спекулянтов среди торговцев и своих же чиновников, не могла привести. В Москве пошла подлинная вакханалия спекуляции, пока продсовдеп усердно снимал вывески с частных магазинов. Вскоре из Воронежа поступили сведения, что уже все кооперативы там «национализированы», в Перми закрыли все пункты, оставив население на потребу мелким жуликам с толкучих рынков. «Слушая такие вещи, положительно кажется, что мы задались целью своими руками зажигать белогвардейские костры!» — восклицал редактор «Известий Наркомпрода»[155].

После национализации банков, промышленных предприятий и введения продовольственной диктатуры декрет от 21 ноября по сути завершил в основе законодательное оформление военно-коммунистического здания, несмотря на то, что вплоть до 1921 года это здание продолжало достраиваться и доводиться до казарменного совершенства. Для 1918 года еще рано говорить о системе военного коммунизма, пока это была только политика военного коммунизма, сумма государственных заявок на всеобъемлющую монополию, не подкрепленных реальным механизмом производства и распределения продуктов. Посему это бумажное здание отбрасывало тень разного рода уступок, причем тень до времени имела более материальный характер, нежели ее предмет.

Сентябрьское полуторапудничество дало возможность горожанам продержаться три месяца на однофунтовом пайке в день (из расчета 1,5 пуда муки — 90 фунтов печеного хлеба). Когда же эти запасы подошли к концу, поднимается новая волна против продовольственной диктатуры. В лице председателя Моссовета Наркомпрод получил серьезного и хлесткого критика. 8 декабря, на заседании Исполкома совета после отчета продовольственников о снабжении Москвы, Каменев с возмущением говорил:

Каменев предложил известить Совнарком, что надежды на получение продовольствия нет. «Ничего нет и ничего не будет». По его предложению Исполком принял резкое постановление, в котором заявлялось Совету Обороны, что Моссовет будет принужден во избежание катастрофы на почве голода давать разрешение рабочим организациям на закупку и привоз ненормированных продуктов[157].

Пламенное выступление Каменева ознаменовало начало нового массированного наступления на интересы продовольственных монополистов. 10 декабря Совнарком под давлением Моссовета принимает решение о предоставлении рабочим организациям и иным профессиональным объединениям права закупки и провоза ненормированных продуктов. Наркомпроду предписывалось издать категорическое распоряжение всем губпродкомам и заградительным отрядам о запрещении чинить препятствия провозу ненормированных продуктов. Замнаркомпрод Брюханов подтвердил в своей лаконичной и грозной телеграмме губпродкомам о необходимости жесткого контроля над заградительными отрядами. Населению возвращалось право, никем и никогда у него не отнимавшееся.

Дело в том, что при попустительстве центральных продовольственных органов заградительные отряды водворили странный порядок, при котором отбиралось решительно все продовольствие, даже то, на которое и не была объявлена государственная монополия. Все это проделывалось зачастую без обязательных квитанций, уплат и объяснений. Августовская попытка Ленина ввести в рамки деятельность заградотрядов осталась на бумаге. Право постановки отрядов принадлежало только Наркомпроду и губпродкомам, но их ставили все кому не лень — упродкомы, комбеды. Заградительные отряды, часто состоявшие из весьма сомнительного контингента и неведомо кем уполномоченные, продолжали практику реквизиции всех продуктов, нередко прихватывая и приглянувшиеся личные вещи пассажиров.

Крестьяне и рабочие, прошедшие через это «чистилище», говорили: «Посмей сказать что-нибудь, потребовать квитанцию — тебя сейчас же угостят прикладом или штыком». Странное дело, мероприятия власти имеют шансы на полное и даже чрезмерное исполнение только в том случае, если опираются на грубые, низменные человеческие инстинкты. Осталось описание очевидца, как происходила экзекуция мешочников на станции Ефремов Тульской губернии.

Прибывающий ночью поезд остановили в полутора верстах от станции. Когда он начал тормозить, затрещал пулемет, пули засвистели над вагонами. Короткий перерыв — и очередь, на этот раз по колесам вагонов, пули щелкают, высекая искры. Так предупреждают и подготавливают мешочников к предстоящему. Опытные мешочники сразу смекают, в чем дело, и остаются спокойными. Среди новичков, особенно женщин, возникает панический страх. Поезд окружает цепь красноармейцев, и раздается команда выходить с вещами. У кого мешок маленький — ¹/₂–1 пуд, тех пропускают. Большие мешки отбираются, потом их владельцам в продкоме станции выдадут по ¹/₂ пуда. Крики, плач, не обошлось и без жертв. Один из заградотрядовцев выстрелил в одного отчаянно сопротивлявшегося мешочника и скрылся от мести толпы… «Дешева человеческая жизнь!» — вздыхает автор заметки[158]. Надо заметить, что это описание относится еще к началу деятельности заградительной системы.

Основной контингент мешочников составляли молодые мужчины, вскоре попадавшие в Красную армию. Проходившие на фронт эшелоны проявляли нескрываемое озлобление к заградительным отрядам. Происходили регулярные кровопролитные стычки и попытки снять отряды и силой увезти на фронт. Заградотрядовцы традиционно мстили, давали залп вслед уходящему со станции эшелону, убивали и ранили красноармейцев.

Наступление на режим, установленный продовольственниками, не ограничилось декретом от 10 декабря. Помимо председательства в Моссовете, Каменев возглавлял коммунистическую фракцию ВЦИК, которая после удаления левых эсеров из Советов стала выполнять роль слабой неформальной оппозиции правительству. В начале 1919 года комфракция ВЦИК образовала специальную продовольственную комиссию под руководством Каменева, которая пошла намного дальше декрета 10 декабря. Выработанный комиссией проект декрета восстанавливал до 1 октября 1919 года свободу торговли для всех продовольственных продуктов за исключением хлеба, сахара, чая, соли, сена и растительного масла. Все остальные продукты, по проекту, «могут закупаться и продаваться всеми гражданами и организациями Советской России повсеместно совершенно свободно… все ограничения, введенные кем-либо в этом отношении, немедленно отменяются». При этом только на картофель и мясо сохраняются предельные цены. Местные запрещения ввоза и вывоза отменяются. Все заградительные отряды немедленно снимаются и распускаются. Наконец, проект комиссии Каменева пробивал брешь и в монополии на перечисленные продукты, объявляя все границы Советской России свободными для ввоза всех продовольственных продуктов: «Всякий имеет право ввезти из-за границы любое количество продовольствия… Груз, снабженный удостоверениями пограничной стражи, не может быть ни реквизирован, ни конфискован»[159].

Упоминая о ввозе из-за границы, авторы проекта, конечно же, не имели в виду импорт хлеба из Канады или Аргентины. Все обстояло проще. Дело в том, что крестьяне из «ближнего зарубежья», из петлюровской Украины, прельщенные товарами и более высокими ценами в Советской России, имели большое желание торговать с агентами советских организаций, мешочниками и даже, как сообщал председатель Продпути Василий Бонч-Бруевич, везли продовольствие к границе сотнями возов. «Петлюровцы пропускают. Наши отряды установили по дорогам заставы, отбирают все, что крестьяне везут. В результате подвоз прекращен. Бывали случаи, что один отряд отнимал продовольствие у другого отряда, закупившего его на Украине»[160]. В результате продовольствия не имели ни Красная армия, ни железнодорожники. Бонч-Бруевич требовал открыть границу, и «мы будем иметь тысячи возов продовольствия ежедневно».

Авторы проекта формально делали большую уступку сторонникам продовольственной диктатуры, распространяя государственную монополию на сахар, сено и растительное масло и вводя твердые цены на мясо и картофель. Но главное в проекте заключалось, конечно же, не в этом. С формальной точки зрения к нему было трудно придраться, однако, по-видимому, всем было ясно, что при условии снятия заградительных отрядов и разрешения свободного ввоза продовольствия «из-за границы» не могло быть и речи даже о видимости государственной монополии. Проект комиссии Каменева, сводя роль государства к общему контролю и руководству за разнообразными заготовительными организациями, означал полный отказ от продовольственной диктатуры и уничтожение системы военного коммунизма. В правительственных кругах комиссию Каменева стали неофициально называть «мешочнической».

В те же дни, когда комиссия замышляла перелом в советской продовольственной политике, в одном из помещений «Метрополя» проходило I Всероссийское продовольственное совещание, на котором Наркомпрод впервые оказался лицом к лицу со своими местными органами, созданными по декрету 27 мая 1918 года. Созыв подобного совещания намечался еще на начало лета, но вначале война с крестьянством, новая продовольственная кампания, затем декабрьские снежные заносы на дорогах заставляли неоднократно отодвигать сроки долгожданной встречи. Только 30 декабря совещание смогло начать свою работу. Работа была нехитрая, по замечанию открывшего первое заседание Брюханова, от участников совещания не требовалось одобрения общих принципов политики, основы определялись только в Москве. Продработники должны были обсудить и наметить чисто организационную сторону дела. В первую очередь — проведение продовольственной разверстки, испробованной еще Риттихом, но ставшей печально знаменитой и прославленной только при большевиках.

Продразверстка — это был тот козырь, который Наркомпрод прятал в рукаве еще с сентября 1918 года, но не выкладывал на стол Совнаркома, не желая вступать в конфликт с Лениным, увлеченным идеей продналога[161]. В Наркомпроде подобрались люди больше практичные, не любители громких дискуссий. Тихо саботируя декрет о продналоге, они в свою очередь провели ряд интересных экспериментов. В богатом хлебом Елецком уезде Орловской губернии отряд, руководимый наркомом земледелия Середой, пытался добросовестно провести в жизнь декретированные принципы подворного учета и нормирования крестьянского потребления, чем только прекрасно доказал их абсолютную непригодность. Коллегию Наркомпрода заинтересовала удачная экспедиционная деятельность Шлихтера в Вятской и Тульской губерниях. Он являлся в хлебный уезд с большим, хорошо вооруженным отрядом и грузом товаров и начинал переговоры с местным крестьянским советом. Бородачи-крестьяне ежились, но обходительность Шлихтера и боевая сила его отряда быстро приводили к заключению полюбовного договора, по которому волость обязывалась доставить такое-то количество хлеба по такой-то цене, где 20 % стоимости хлеба возмещались промышленными изделиями. Успех Шлихтера был выдающимся на фоне общей пасмурной картины продовольственных заготовок. Вообще, в деятельности Шлихтера на различных постах бросается в глаза то, что, трудно находя общий язык в чиновной среде себе подобных, отчего страдала его карьера, он умел прекрасно ладить с крестьянами. Еще в феврале — марте 1918 года он вывез из Сибири около 600 000 пудов хлеба. Из Вятки в течение двух недель — 308 000 пудов, а из Ефремовского уезда Тульской губернии за два месяца и десять дней (по 1 декабря) — извлек 2 600 000 пудов хлеба[162].

Существенно заметить, что все то количество хлеба, которое удалось выкачать из деревни в 1918 году со времен провозглашения продовольственной диктатуры, было добыто самыми разнообразными методами, но только не теми, которые официально определялись декретами и инструкциями. В Казанской губернии после освобождения ее от войск Комуча продаппарат оказался совершенно разрушенным, служащие разбежались, кооператоры ушли с белыми. Сложные условия заставили действовать неординарно. В Цивильском уезде установили обложение по 3 пуда ржи и 5 пудов овса с десятины посева — натуральный налог. Принципы этой системы, по предположению инструктора Наркомпрода Л. Пригожина (запомним это имя), из меры исключительного характера должна была стать мерой рядовой на всей территории губернии. По его мнению: «Принцип обложения подкупает своей простотой: размеры посева известны, нормы выработаны, и остается только взыскать хлеб с учетом разницы в плодородности почвы»[163].

Подобная система была введена также Курским губпродкомом с начала нового заготовительного сезона. Был издан приказ о взыскании по твердой цене в десятидневный срок с селений, где на душу приходится не менее ¹/₄ десятины озимого посева, — по 5 пудов зерна с десятины… не менее ¹/₂ — по 10 пудов с десятины… более 1 десятины — по 25 пудов. Предусматривалась частичная компенсация товарами по декрету 8 августа[164]. Это были еще первые примитивные попытки перехода к продналогу, насколько у местных продовольственников хватало ума и смелости идти против установок московской власти. Они могли появиться только в том вакууме продовольственной деятельности, который создала внешне очень жесткая политика, декретированная в мае — июне 1918 года, но оказавшаяся на практике пустой и непригодной.

К началу 1919 года нелюбовь Наркомпрода к рабочим продотрядам, формируемым через Военпродбюро ВЦСПС, достигла пределов абсолютной нетерпимости. Сентябрьская попытка их упразднения не удалась вполне, отправка продотрядов продолжалась. Около 80 % всех отрядов (12–15 тыс. человек) были вообще не приняты местными продорганами и возвращены обратно, остальные систематически преследовались, расформировывались, включались в продармию Наркомпрода и т. п.[165] Причины крылись не только в невыносимой для авторитарного ведомства организационной обособленности рабочих отрядов, но и в принципиальной стороне дела. Как докладывала 21 января 1919 года на продовольственной секции II Всероссийского съезда профсоюзов представительница Военпродбюро М. М. Костеловская, первоначально отрядам приходилось ходить от двора к двору и собирать хлеб десятками фунтов. «Теперь мы выработали новый прием. Наши представители больше по дворам не ходят, а берут с десятины и среднего обмолота». «С Компродом у нас никакой связи, кроме бумажной»[166].

Если руководство Наркомпрода не пожелало принять налог из рук Ленина, то еще менее оснований было ожидать, что оно будет терпеть подобное своевольничание от продотрядов ВЦСПС. При переходе к налоговой системе пришлось бы публично отказаться от претензий на все «излишки» и признать свободу торговли, но это в корне противоречило коренной идее замены «капиталистического» товарообмена и торговли «социалистическим» продуктообменом, которая идеально прикрывала и оправдывала более прозаическое и понятное всякому ведомству стремление к полному монополизму в сфере деятельности. Впоследствии, 27 февраля 1919 года, Совнарком особым постановлением по требованию Наркомпрода разрешил ему переводить рабочие продотряды в продармию без разрешения Военпродбюро.

С этой стороны и практика Шлихтера, основанная на соглашении с крестьянством, оказалась недостаточно подходящей. От своего собственного опыта он уже шагнул вправо, объявив на I Продсовещании, что «единственным фактическим средством извлечения продуктов при настоящих условиях является налоговая система» с оплатой продуктов по твердым ценам и снабжением промтоварами[167]. Но Коллегия была противоположного мнения и указывала идти влево. Брюханов объявил: «Т. т. Шлихтер и Монастырский при проведении в жизнь плана разверстки вводили договорные начала, мы проводим принцип принудительного отчуждения»[168].

Хороший урожай 1918 года и состояние российского сельского хозяйства еще не давали в полной мере почувствовать продовольственникам, насколько первостепенное значение имеет различие между этими двумя направлениями, поэтому слова Шлихтера и Брюханова потонули в полемике товарищей губпродкомиссаров с представителями Коллегии о своих полномочиях на местах.

По весьма завышенным данным, которыми Брюханов гипнотизировал начальство, до декабря в распоряжение продорганов поступило около 55 миллионов пудов хлеба. Этого было совершенно недостаточно, но на Красной площади изображали невозмутимое спокойствие. «В России традиционно самый большой подвоз хлеба на рынок и откупщикам был в декабре, январе, феврале, осеннее поступление хлеба всегда было невелико. Теперь наступают месяцы усиленного подвоза хлеба. Теперь должны заполняться амбары и элеваторы», — говорил Брюханов на заседании ВЦИК 23 декабря 1918 года[169], на котором, кстати, ВЦИК узаконил тихий саботаж ленинского налога, отменив его в необидной для вождя форме.

В ожидании хлебного потока, долженствующего в ближайшие месяцы «усиленно» хлынуть в государственные закрома, I Продовольственное совещание единодушно высказалось за отмену декрета Совнаркома от 10 декабря и вынесло резолюцию, в которой содержалась угроза снять с себя ответственность за снабжение продовольствием. Это было лишь коллективное официальное приложение к уже тайно расставленным рогаткам. Свою циркулярную телеграмму о мерах по проведению декрета Брюханов не преминул почти немедленно сопроводить другой телеграммой фактически противоположного содержания. Опираясь на старый декрет от 5 августа, он давал разрешение на провоз не более 20 фунтов продовольствия, причем хлебные продукты не подлежали провозу вообще[170]. Теперь, ссылаясь на давно забытый ими же декрет и новое распоряжение замнаркомпрода, продкомиссары могли по-прежнему с чистой совестью душить «мешочника». 11 января 1919 года случилось одно из центральных событий продовольственной политики военного коммунизма — Совнарком без долгого обсуждения принял внесенный Наркомпродом декрет о разверстке зерновых хлебов и фуража. По декрету о разверстке к концу текущего продовольственного года Наркомпрод запланировал заготовить 260 100 000 пудов хлеба.

Знаменательно то, что это событие оказалось вытесненным на задворки внимания сил, ведущих борьбу за ближайшие перспективы продовольственной политики. К середине января окончательно определилась их расстановка: с одной стороны — Народный Комиссариат по продовольствию с его монопольными устремлениями, с другой — «мешочническая» комиссия Каменева, вобравшая в себя руководящих работников ВСНХ и кооперации. Сам Рыков был осторожен и не поддержал Каменева, несмотря на то, что на состоявшемся в декабре II съезде Совнархозов его ближайший сподвижник по весенним дискуссиям Ларин призывал к отказу от доктрины принудительного выкачивания хлеба из деревни, снятию «хулиганских банд», именующихся заградительными отрядами, и предложил строить экономические отношения с крестьянством на основе обоюдной заинтересованности, путем товарообмена через систему крестьянской кооперации, которая в то время еще охватывала более 3/4 всего крестьянства[171].

Тогда Рыков немедленно отреагировал и отнес выдвинутые предложения на личный счет товарища Ларина. Он еще хорошо помнил, каким ушатом холодной воды его и Ларина окатили на Совнаркоме 3 июня, когда они в очередной раз решились поставить вопрос об изменении продполитики[172]. Рыков предпочел занять выжидательную позицию и понаблюдать, как барахтается Каменев в борьбе против могущественного продовольственного ведомства. Он лишь позволил предоставить страницы подведомственной ему газеты «Экономическая жизнь» для публикации проекта, выработанного комиссией Каменева[173].

Председатель Совнаркома оказался в сложном положении в результате борьбы в хозяйственном руководстве. Крайние устремления борющихся сил были отличны от той линии, которую на протяжении последнего полугодия пытался вырабатывать сам Ленин. Продовольственное совещание подтвердило необходимость существования продовольственной армии численностью не менее 25 тыс. штыков, а комиссия Каменева требовала снятия и роспуска всех заградительных отрядов. Продовольственное совещание резко осудило декрет 10 декабря, заявив, что заготовка ненормированных продуктов по этому декрету разрушает транспорт и затрудняет заготовки продорганов, а проект комиссии Каменева расширял и узаконивал вольную торговлю чуть не на целый год. Продовольственное совещание признало необходимым немедленно приступить к принудительному «кооперированию всего населения» в потребительские коммуны и превращению кооперативов и советских лавок в «единый коммунальный орган распределения», а комиссия Каменева предложила продорганам передать свои распределительные пункты кооперативам.

До поры Ленин не вмешивался в конфликт непосредственно, но после опубликования проекта уже не было возможности оттягивать его развязку. Интересные воспоминания об этом эпизоде оставил Цюрупа. В то время он тяжело заболел, и, когда дело уже пошло на поправку, «ко мне пришел В.И. и сказал: «В Вашем отсутствии не было политического руководителя в Москве. Фронт прорван. В этот [прорыв] ворвались все мешочники. Нам будет трудно восстановить фронт. Надо маленькую подачку дать, и Вы должны знать, что завтра заседание ВЦИК, на котором будут обсуждать политику Комиссариата продовольствия. Вам предоставляется завтра защищать продовольственную политику. Вы завтра будете? Выступать будете?» Я ответил, что вследствие болезни не смогу быть. «Ну хорошо, — ответил Ленин, — справимся без Вас»… На другой день мне рассказывали, что выступал представитель Московского Совета, ругал Наркомпрод и его руководителей. Раздавались даже крики: долой продовольственников. Тогда выступил В. И. Это был ураган, который нахлынул и разбил всех и все. Мне рассказывали, что один выступавший против него убежал, другой как бы для анекдота полез под стол. На другой день звонок по телефону. Подхожу — В. И. Он меня спрашивает: «Вчера были на заседании? Говорил я. Кажется, сойдет. Смотрите, чтобы фронт не был вторично прорван»[174].

Однако позиция Ленина в этой ситуации была не столь прямолинейна и однозначна, как это представлялось наркому продовольствия тогда и затем виделось за гранью прошедших лет. Как государственный деятель высшего ранга и лидер коммунистической партии, он находился в противоречии между стремлением к абсолютному государственному контролю во всех областях хозяйственной жизни и не меньшей заинтересованностью в спокойствии населения. Его не могли не беспокоить те взрывоопасные настроения, которые порождал продовольственный кризис среди промышленного пролетариата.

Ленин внимательно следил за работой комиссии Каменева, он специально для себя попросил сделать стенограмму одного из заседаний комфракции ВЦИК, на котором обсуждался проект, выработанный в комиссии. Как видно из стенограммы, основной вопрос, интересовавший участников заседания, — это, в каком отношении положения проекта находятся к основам продовольственной политики. Как известно, они не только не противоречили принципам государственной монополии на хлеб, но даже расширяли круг ее действия. Суть в том, говорил представлявший проект Милютин, что мы делаем четкое разъяснение, что есть государственная монополия, а что можно абсолютно свободно продавать. В остальном — ничего нового, и поэтому декрет нужно принять.

Ничего нового, подтверждал его оппонент из Коллегии Наркомпрода Фрумкин, и потому этот декрет принимать нет смысла[175]. «Есть что-либо новое или нет?» — дискутировали в печати. Для того чтобы проект лучше прошел сквозь сито обсуждений, Каменев и его сторонники старались сгладить его углы и затушевать противоречия с действовавшими нормами и установившейся практикой, но Ленина это обмануть не могло. Проект грозил рассыпать всю храмину государственной монополии, и Ленин, несмотря на перемены в крестьянской политике, ни в коем случае не собирался жертвовать для нее зачатки основ будущего общественного строя.

Поэтому после того, как вечером 15 января фракция коммунистов ВЦИК утвердила проект декрета при двух воздержавшихся представителях Наркомпрода[176], 16 января состоялось заседание ЦК РКП(б), который оперативно обсудил продовольственный вопрос и вынес постановление «устроить соединенное заседание ВЦИК с Московским Советом и съездом профессиональных союзов… На этом заседании должны быть предложены от имени фракции принятые на ее заседании тезисы, которые должны лечь в основу при выработке соответствующих декретов»[177].

Тезисы, но не те, уже утвержденные фракцией, а другие, которые, во-первых, позволили бы сохранить в неприкосновенности государственные претензии на распоряжение основными продовольственными продуктами и, во-вторых, содержали бы «маленькую подачку», давали отдушину для доведенного до предела городского населения. Решающее заседание фракции состоялось 17 января. Стенограммы не велось, и о том, как резко говорили, как сильно жестикулировали, можно только догадываться и восстанавливать по сохранившимся скупым воспоминаниям Цюрупы и еще одной случайной свидетельницы этого бурного заседания, поскольку именно на фракции, а не на пленуме ВЦИК Ленин загнал под стол Каменева (если Цюрупа не преувеличивал, то скорее всего Каменева, всегда пасовавшего в решающий момент перед лобовой атакой противника).

Задолго до начала заседания ВЦИК коммунисты, предъявляя партбилет и пропуск, стали проходить в помещение. В зале Большого театра было холодно, и все кутались во что только можно, но настроение оставалось боевым, слышались шутки, песни. Открыл заседание не Каменев, а верный ленинец Свердлов, сообщил об убийстве Либкнехта и Люксембург.

Взявший слово Ленин предусмотрительно снял пальто и шапку, сначала заговорил издалека — о предательстве вождей Интернационала, о борьбе за диктатуру пролетариата во всем мире… Затем буря и натиск — тяжелое продовольственное положение… только усилиями государственного аппарата можно сломить спекуляцию и накормить голодных… отступление от монополии на хлеб — гибель революции и голод… От имени ЦК Ленин предложил резолюцию, «он сообщил, что при ее обсуждении в ЦК пришлось преодолеть колебания некоторых его членов, настаивавших на ослаблении продовольственной монополии и на необходимости децентрализации снабжения»[178]. Члены ЦК, испытывавшие колебания, «сидели под столом», поэтому дальнейших прений не было, предложенную резолюцию приняли единогласно.

После перерыва в 19:40 открылось объединенное заседание ВЦИК с Московским Советом и Всероссийским съездом профессиональных союзов. После решения комфракции все уже было ясно, но Ленин предпочел продемонстрировать изящество компромисса. Глава советского правительства начал с того, что основные элементы продовольственной политики — продотряды, монополия и государственное распределение по классовому принципу — должны остаться неприкосновенными (поклон в сторону Наркомпрода). Но что же делать, если те (кивок в сторону Каменева), кто настрадался от голода, «проявляют величайшее нетерпение и требуют, чтобы мы хотя бы от времени до времени отступали от единственно правильной намеченной продовольственной политики». Полгода назад «нам пришлось пойти на полтора пуда», теперь приходится опять уступать, но (в сторону Наркомпрода) «мы основы своей продовольственной коммунистической политики отстоим и донесем их непоколебимыми до того времени, когда придет пора полной и всемирной победы коммунизма»[179].

У выступавшего после Ленина Брюханова речь была характерно тяжеловесна и построена по принципу: не верь глазам своим. Наркомпрод не умеет работать? Ложь! В Советской России много хлеба? Неправда, его почти нет. Когда мы проходим мимо заводского склада и видим кипы товаров и говорим — ого, как мы богаты, — это значит мы ошибаемся.

И богатейший урожай 1918 года и кипы гниющей мануфактуры, горы ржавеющего инвентаря — всего этого не существует. А почему? Потому, что при абсолютном недостатке всего необходимого дело можно ставить только на условиях централизованного распределения. Таково то решение, под которое Наркомпрод подгонял формулу[180].

Не посвященный в секреты коммунистической фракции максималист Светлов засомневался, ведь в «Экономической жизни» всё считали проработанный, почти готовый проект декрета, а здесь предлагают какую-то резолюцию! Светлову взялся ответить сам Каменев. С заметным раздражением он сказал: «Ведь т. Ленин, выступавший здесь докладчиком от комфракции, прямо сказал, что у нас внутри была борьбы и совершенно естественно, что тов. Ленин остановился подробно, чтобы показать вам, что то, что мы принесли сюда, есть результат обмена мнений между двумя тенденциями… И нам кажется, что мы достигли той линии, благодаря которой можно согласовать непосредственные интересы голодающих городских пролетарских масс, с одной стороны, и общие интересы продовольственной политики — с другой»[181].

Величайшее искусство политики, которым в совершенстве владел Ленин, заключалось в умении достигать такого компромисса с оппонентами, в котором при видимом соблюдении паритета интересов сторон условия расположены так, что в дальнейшем его сторона обнаруживает преимущество и подавляет ту, которой ранее она была вынуждена сделать уступку. Таким выражением согласованной линии, о которой заявляли Ленин и Каменев, стала принятая 17 января резолюция ВЦИК, где прежде всего объявлялось о незыблемости советской продовольственной политики, заключающейся в следующем: учет и государственное распределение по классовому принципу, монополия на основные продукты питания и передача дела снабжения из частных рук в руки государства. Подтверждалась государственная монополия на хлеб, сахар, чай, соль, а также в качестве подготовительной меры к объявлению монополии устанавливались твердые цены на мясо, рыбу, растительное масло и картофель. Вместе с тем во второй части резолюции звучала довольно парадоксальная декларация о разрешении временной свободной торговли на все остальные продукты питания, широкое привлечение кооперации к заготовкам, введение премиальной системы и т. п. В самом хвосте резолюции грозили пальчиком заградительным отрядам, но не было никаких гарантий тому, что в скором времени они снова не внесут свои коррективы в установления высших органов власти. 21 января Совнарком принял декрет, разработанный на основе резолюции ВЦИК, где на первый взгляд сохранилось большинство предложений, выдвинутых комиссией Каменева, но все акценты были решительно смещены в пользу монополии и продовольственной диктатуры. Эту кардинальную разницу не все сразу обнаружили, даже проницательный редактор «Известий Наркомпрода» Орлов выдал декрету похвальный лист и выразил надежды[182].

Впрочем, к концу месяца у критиков Наркомпрода появилось еще несколько веских причин полагать состоявшимся перелом в продовольственной политике. Ближайшим следствием декабрьско-январского противоборства стал ряд удивительных экономических событий, о которых еще совсем недавно не могло быть и речи. Государственные учреждения пошли на заключение договоров с «Центросоюзом» и другими кооперативными организациями, образовавшимися после национализации 7 декабря 1918 года Московского Народного банка — финансового и руководящего центра всероссийской крестьянской кооперации.

В первую очередь наркомпрод 27 января подписал договор с всероссийским союзом «Козерно» («Кооперативное зерно») на кампанию 1918/19 года, в силу которого союз принял на себя заготовку, ссыпку, хранение и переработку хлеба в пределах Курской, Самарской, Воронежской, Тамбовской, Симбирской, Казанской, Вятской, Оренбургской, Орловской, Тульской, Рязанской, Саратовской и Пензенской губерний. Наркомпрод предоставлял аванс, по произведенным операциям «Козерно» должно было получить комиссионное вознаграждение — по 60 коп. с пуда, заготовленного на левой стороне Волги, по 80 коп. — на правой[183]. Аналогичный договор на заготовку хлеба был заключен и с «Центросоюзом». Штыки Наркомпрода сдавали посты в производящих губерниях кооперативному рублю.

Процесс пошел и дальше. Состоялись соглашения на заготовку других продуктов: с «Союзкартофелем» — на заготовку семенного картофеля; «Плодовощ» — договор с Наркомземом на заготовку семян для огородов; «Центросоюз» — заготовка рыбы на астраханских промыслах; «Центральное товарищество льноводов» — заготовка льняного семени; «Сельскосоюз» — договор с ВСНХ по закупке удобрительных туков и сельскохозяйственных машин; планировалось подписание договора с Наркомпродом по распределению сельхозинвентаря[184].

Новые веяния в экономической политике перенеслись из сферы сельского хозяйства в промышленность. ВСНХ разрабатывал проект выдачи концессии иностранному капиталу на постройку Великого северного железнодорожного пути (Обь — Котлас — Сороки — Званка — Петроград). 4 февраля Совнарком признал допустимым с принципиальной точки зрения предоставление концессий, план пути приемлемым, концессию желательной, а ее осуществление необходимым[185].

Размах привлечения кооперации, оживление рыночных отношений с деревней были столь впечатляющи по сравнению с предыдущим периодом вооруженных походов и репрессий против частноторгового аппарата, что уже начали писать: «Даже самодовлеющие интересы того централизованного военно-бюрократического организма, который вырос за последние полтора года на месте старой России, настойчиво требуют во имя самосохранения и защиты быстрого подъема производительных сил государства и более или менее u нормальной организации его хозяйства»[186]. На страницах небольшевистской печати появился термин «НОВЫЙ ПЕРИОД ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ» и зазвучала радость по поводу краха всей политики насаждения коммунизма[187].

Не только шаги в области экономики, но и другое свидетельствовало о глубинном брожении в большевизме, выплескивавшемся в попытки серьезного пересмотра всей советской государственной политики. Принимая приглашение американского президента Вильсона к переговорам на Принцевых островах, Советское правительство в ноте Чичерина от 4 февраля проявило большую уступчивость и решимость идти на компромиссы с империалистическими державами. Выражалась готовность признать старые российские финансовые обязательства, предоставить концессии иностранному капиталу, обсудить вопрос о территориальных претензиях и границах и т. п. Свежий ветер новой политики сквозил через частокол дипломатических оговорок ноты.

Большевики встречали весну 1919 года с установками, полными противоречий, оставалось только угадывать, в какую сторону начнет распутываться этот клубок, в котором террор и война, продовольственные отряды и клятвы в верности государственной монополии тесно переплелись со стремлением к миру, союзу с трудовым крестьянством, кооперативным рынком и концессиями.

Двуликая разверстка

В середине марта 1919 года, накануне VIII съезда РКП(б), левые эсеры преподнесли большевикам крупный сюрприз. В Петрограде прошла волна сильнейших выступлений рабочих. Питерский пролетариат, когда-то нежно баюкавший «колыбель революции», стал с силой ее раскачивать, пытаясь избавиться от выросшего страшного младенца. 10 марта десятитысячное собрание Путиловского завода по инициативе левых эсеров приняло резолюцию при 22 против и 4 воздержавшихся, в которой большевики обвинялись в измене идеям Октябрьской революции, в установлении самодержавия ЦК партии, правящего при помощи террора. В резолюции звучали требования немедленного уничтожения комиссародержавия и партийной диктатуры, передачи всей власти свободно избранным Советам, «уничтожения чрезвычаек, коммунистических охранок и жандармских отрядов особых назначений (продовольственных, карательных)», свободы слова, печати и т. п.[188] Собрание постановило не приступать к работе до тех пор, пока резолюция не будет опубликована в печати и проведена в жизнь.

После этого рабочий Питер забурлил, путиловцев поддержали коллективы крупнейших заводов. 19 марта в присутствии 4000 человек в Москве на собрании Александровских вагонных и паровозных мастерских Николаевской ж. д, принимается обращение к красноармейцам и матросам с призывом о помощи. «Спасайте питерских рабочих. Больше недели славный Путиловский завод ведет борьбу против большевистских провокаторов, палачей и убийц. Большевистская власть расстреляла общее собрание рабочих Рождественского трамвайного парка. Сотни арестованных путиловцев, сотни арестованных рабочих всех питерских фабрик и заводов томятся в большевистских застенках. Матросы и красноармейцы в рабочих не стреляют, зато пьяные латышские и китайские наймиты, а также большевистские коллективы проливают пролетарскую кровь… На фабриках и заводах — повсюду пулеметы и броневики. Стоит стон и плач жен и детей сотен расстрелянных и арестованных рабочих…»[189]

18–23 марта в Москве проходил съезд пролетарской коммунистической партии, обстановка на нем была далеко не спокойной. Делегаты много дискутировали, у некоторых в голове не совмещалась реальность последних полутора лет с впитанными до Октября идеями и благородными лозунгами революции. Представитель образовавшейся группировки «демократического централизма» И. В. Мгеладзе (Вардин) высказался так: «Надо сказать прямо, что мы оторвались от масс, разучились с массами открыто и честно разговаривать. Бывали случаи, когда в Москве боялись на митингах открыто поставить вопрос о продовольствии… Поезжайте на московские фабрики и вы увидите, что разных негодяев слушают, а нас нет». Искоренение бюрократизма, отрыва от масс — вот лозунги децизма, брошенные оратором с трибуны. И далее: «В общем и целом наш лозунг в области советского строительства должен быть таков: назад к Ленину, к большевистской теории советского строительства»[190].

В более поздние времена призыв «назад к Ленину» воспринимался абсолютно серьезно и не был причиной гомерического хохота, но в 1919 году, когда сам Ленин был у руля и в нескольких шагах от оратора сидел за столом президиума съезда, — это было поразительно. Но так комически иногда проявляется искренняя потребность человеческого разума в идеале.

Сам Ленин на съезде также крупно шагнул «назад» к «ленинской» теории. Он официально объявил о том, что партия берет курс на союз со средним крестьянством. Но курс этот, запечатленный в съездовской резолюции «Об отношении к среднему крестьянству», был так же противоречив и не до конца последователен, как и все сделанное ранее. На съезде делегаты выразили некоторое недоумение в записках, которые они посылали Ленину, провозгласившему: «Не сметь командовать!» крестьянином. Они писали: «Как совместить шаги навстречу среднему крестьянству с практическими шагами Советской власти?» «Как согласовать лозунг добрососедских отношений с мелкобуржуазными элементами и нашу продовольственную политику, которая отражается, конечно, не только на кулацких спинах, но главным образом при нашей теперешней территории на среднем крестьянстве?»[191] Ответов на эти вопросы в материалах съезда не было.

Где-то в бумагах аграрной секции съезда затерялась переданная туда резолюция так называемого Рабочего комитета профессиональных союзов по содействию организации сельского хозяйства, принятая на заседании 16 марта при участии представителей ВЦСПС, всероссийских профсоюзов металлистов, железнодорожников, пищевиков, химиков, Военно-продовольственного бюро и других, в которой единогласно было решено, что, так как «реквизиция дает вообще незначительные результаты сравнительно с нормальной ссыпкой, а при нынешних условиях сохранение ее, являясь уже совершенно излишним и бесцельным, лишь напрасно раздражало бы крестьянское население и понижало бы охоту его к широкой организации посевов, просить СНК немедленно особым актом воспретить впредь реквизицию у крестьян хлеба и совершенно прекратить деятельность реквизиционных отрядов управления продармии Наркомпрода и упразднить их, оставив только рабочие отряды Военпродбюро, основной задачей которых является организация деревни»[192]. Предлагались различные мероприятия по укреплению экономических и политических отношений с крестьянством, в том числе и немедленное материальное стимулирование крестьян к расширению посевов в наступающих весенних работах путем гарантий возмещения его трудовых затрат и пр. Это постановление было передано Бухарину и Ларину для сообщения в ЦК партии и на аграрной секции VIII съезда, но ЦК не счел нужным будировать на съезде этот раз и навсегда решенный вопрос, а председатель аграрной секции А. В. Луначарский самостоятельно не рискнул выступить по этому поводу, несмотря на свои крайне напряженные отношения с Наркомпродом, сложившиеся в бытность наркома просвещения уполномоченным ВЦИК по продовольствию в Костроме.

В марте были вновь повышены твердые цены на хлеб, но политика продовольственной диктатуры с ее отрядами и реквизициями суровым кулаком разбивала в беспорядочную мозаику мероприятия «нового периода экономической политики». Как тогда говорили по поводу крестьянской политики большевиков, правая рука не ведает, что творит левая.

Однако усиление репрессивного аппарата не являлось единственным критерием в оценке политики Наркомпрода. Для понимания причин, определявших развитие политической и экономической ситуации в 1919 году, следует внимательнее отнестись к вводимой Комиссариатом продовольственной разверстке. Вопреки распространенному мнению продразверстка явилась не ужесточением продовольственной диктатуры, а ее смягчением.

Продовольственная политика, точнее сказать продовольственная практика, эпохи военного коммунизма представляет собой весьма многообразное и противоречивое явление. За свою короткую историю она испытала несколько трансформаций в целом, кроме того, приобретая многоликое своеобразие в зависимости от конкретных условий регионов, губерний и даже уездов. Но со временем продовольственная политика принимала все более унифицированный характер, постепенно вливаясь в русло продовольственной диктатуры.

В ее становлении выделяются два основных периода, точнее две формы, в которых находило свое воплощение стремление государства к собственности на продукты крестьянского труда. Под первой формой продовольственной диктатуры мы подразумеваем принципы, установленные декретом ВЦИК от 13 мая 1918 года и сопровождавшими его постановлениями. Декрет объявлял государство полным собственником хлеба в стране, оставляя на руках его производителей только то количество, каковое, по мнению правительства, было достаточно для ведения хозяйства и личного потребления крестьян. Инструментами для осуществления столь всеобъемлющей претензии были избраны нормирование потребления, подворный учет и реквизиции.

Наряду с исключительно негативными политическими результатами, нормирование потребления и подворный учет быстро доказали свою техническую непригодность в условиях борьбы с деревней за хлеб. Это стало одной из причин перехода продовольственной диктатуры в ее вторую, более мягкую форму, известную под названием продовольственной разверстки. Если в первом варианте пытались исходить из установления норм крестьянского потребления, то декрет Совнаркома от 11 января 1919 года о разверстке зерновых хлебов и фуража отталкивался от противоположного.

Поскольку государство расписалось в своем бессилии установить достоверное количество хлебных запасов, то единственное, что ему оставалось сделать, это назвать точную цифру своих потребностей в хлебе, которая потом соответственно «развёрстывалась» по губерниям и уездам на основании статистических выкладок 1900–1917 годов, контрольных обмолотов, сведений тайных информаторов и т. п. полувоенных приемов.

Как первая, так и вторая формы продовольственной диктатуры заключали в себе противоречие. Первая форма, несмотря на четко выраженное стремление завладеть всеми «излишками» хлеба, все же в какой-то степени учитывала и исходила от потребностей и интересов крестьянского хозяйства, устанавливая потребительскую норму. Правда, рациональность компродовских норм можно было оспорить, и она оспаривалась, и не только крестьянами. Вот что о них писал А. П. Спундэ, занимавший в 1918 году пост пермского комиссара земледелия:

Но, повторяем, несмотря на всю спорность компродовских норм, они все же, хотя бы своим существованием, учитывали интересы сельского хозяйства. Вторая форма проддиктатуры — разверстка, формально их вообще не подразумевала, но она содержала очень принципиально важный элемент, которого не было в первом варианте. А именно: изначальную заданность, определенность государственных требований, что при всем остальном ее несовершенстве было очень важным в отношениях с крестьянством. В этом смысле разверстка 1919 года явилась непосредственной переходной ступенью к процентному натуральному налогу 1921 года. И надо сказать, в некоторых случаях разверстка достигала налогового совершенства еще до X съезда РКП(б). Вопреки стонам, несущимся из-под продовольственного пресса с юга России, северные крестьяне нередко высказывали свое одобрение системе разверстки. В конце 1920 года, на VIII Всероссийском съезде Советов, делегат из Череповецкой губернии, крестьянин, говорил, что разверстка на волость, вместо подворного учета и обложения, поощряет крестьян и понуждает к лучшей обработке земли[194].

Главное в разверстке для земледельцев заключалось в ее размерах, т. е. насколько тяжесть обложения соответствовала реальным возможностям хозяйств. Потребляющие северные губернии Наркомпрод не очень опекал, рассчитывая в лучшем случае на их самоснабжение. Губернии же, отнесенные к разряду производящих, испытали на себе, особенно в 1920 году, всю мощь продовольственного гнета.

Противоречивость разверстки порождала возможность и ее неоднозначных толкований. Например, замнаркомпрод Брюханов на I Продсовещании предупреждал, что она полностью находится в русле прежней продовольственной политики[195]. Однако это утверждение лучше отнести к разряду хороших мин при определенных обстоятельствах. Уже первые летописцы Наркомпрода признавали, что с «половины 1919 г. стало очевидно, что достигнуть полного проведения монополии невозможно. Слово „монополия“ вытесняется словом „разверстка“ с отказом от изъятия у населения всех излишков. Отчуждение у населения продуктов в пользу государства фактически принимает форму налога с осложненной коллективной ответственностью населения»[196].

Но тогда это не любили подчеркивать. Хотя, когда один раз в сложной ситуации в феврале 1920 года Цюрупа разоткровенничался на сессии ВЦИК, он прямо заявил, что «мы идем через разверстку, как бы временно отступая от монополии, и ставим ее второй целью для успешной работы, а главное для того, чтобы крестьянское население поняло, что мы не собираемся торговать хлебом (с заграницей. — С/7.), а желаем получить только необходимый минимум для того, чтобы поддержать существование голодающего центра и голодающего пролетариата… В этих целях мы ставим себе некоторое обуживание против монополии с тем, чтобы потом перейти к осуществлению монополии в полном смысле этого слова»[197].

Крестьянство, чуждое всяким премудрым словоплетениям, восприняло разверстку как налог[198]. Им было только порой непонятно, почему этот налог требует от них больше хлеба, чем его имеется в наличии. Поэтому, поддерживая сам принцип разверстки, определенную заданность обложения, крестьяне всячески требовали уменьшить ее, «скостить», требовали участия своих представителей в определении ее размеров. «В скостке» зачастую и заключалось их примитивное представление о новой экономической политике.

Крестьяне были не одиноки в своем отношении к разверстке. «Серп и молот», издание 1-й Совтрудармии, писал, что «правильно понятая государственная разверстка представляет собой требование государства к производящему населению сдать часть его излишков»[199]. Сами компродовцы в период своей перестройки в 1921 году задним числом справедливо указывали, что «разработанный план разверстки явился подготовкой необходимых условий к переходу на продналог, к отмене монополии»[200].

На незалежной Украине, где политическая ситуация 1917 года с небольшими коррективами продолжала сохраняться вплоть до 1921 года, разверстка более откровенно, чем где бы то ни было обнаружила свою налоговую сущность. После перехода к НЭПу комиссар продовольствия Украины М. К. Владимиров, анализируя общее и особенное в налоге и в разверстке, писал, что при разверстке волости, выполнившие к определенному сроку 100 % разверстки, освобождались от продотрядов, иначе говоря, негласно санкционировалась определенная свобода в распоряжении излишками[201]. Украинские продовольственники имели полное право утверждать, что «в сущности говоря, натуральный налог лишь легализует и расширяет право крестьянина в отношении его права распоряжения продуктом собственного производства»[202], так как в 1920 году декрет Украинского СНК о продразверстке официально требовал от украинских крестьян лишь четвертую часть излишков.

Но это было на Украине, где, по свидетельству известного очевидца М. Булгакова, имелись «сотни тысяч винтовок, закопанных в землю, упрятанных в клунях и коморах и не сданных… миллионы патронов в той же земле и трехдюймовые орудия в каждой пятой деревне и пулеметы в каждой второй». Где с оружием было похуже, чем на Украине, там сильнее проявлялась другая сторона разверстки — стремление к монополии.

Разверстка, будучи шагом прогрессивным по сравнению с нормированием и подворным учетом, вследствие своей неопределенности (поскольку исходила из весьма растяжимого понятия «государственной потребности», куда легко укладывается и изобилие, и полуголодное существование) составила для государственных аппетитов почву столь же плодородную, как и монополия образца 1918 года. В результате, в 1920–21 продовольственном году в исконных владениях европейской России продовольственники отбирали не только излишки, но и самое необходимое для крестьянской семьи и хозяйства. И в этом отношении продразверстка оказалась для крестьян намного хуже, чем первая форма продовольственной диктатуры.

Продовольственное ведомство так и старалось трактовать разверстку, как изъятие всех излишков. Средством корректировки нарядов, не достигших этой цели с первого раза, к началу 1920/21 продовольственного года был узаконен и ранее практиковавшийся метод дополнительных разверсток на округу, где, по наблюдениям агентов, еще шевелилась свободная торговля монополизированными продуктами.

Как нет резкой грани между разверсткой и налогом, так и не было ее между первой и второй формами продовольственной диктатуры. Они взаимопроникают и сочетаются. После декрета о разверстке как минимум еще год сам Наркомпрод, наряду с разверстыванием «государственной потребности» по губерниям и уездам, продолжал устанавливать и нормы потребления. В начале кампании 1919/20 года издается распоряжение за подписью Цюрупы о нормах оставления зерна для высева, а также подтверждаются нормы душевого потребления хлеба, установленные летом прошлого года[203].

Логически разверстка и нормы потребления взаимоисключают друг друга, но на практике этими противоречивыми установлениями добивались того, чтобы путем нормирования подчистить в крестьянских амбарах то, что не смогла извлечь разверстка. Однако такие огрехи случались редко, и поэтому нормирование потребления стало бить по Наркомпроду, служа законным основанием к отказу от выполнения разверстки. Эта оплошность была вскорости исправлена распоряжениями от 29 декабря 1919 года и 17 февраля 1920 года о запрещении какого-либо подворного учета и определении каких-либо норм потребления[204].

Покровский губпродкомиссар Третьяков в секретном приказе указывал на безусловность этого запрета, так как в противном случае крестьяне прячут все и оставляют только свою норму потребления и очень охотно идут на обыски и даже просят их обыскать. После чего продработники бывают вынуждены подписать с Советом акт, что излишков хлеба нет, и уйти восвояси[205].

Но, невзирая на запреты, это «нормотворчество» продолжалось вплоть до НЭПа. В потребляющих губерниях ими пользовались продовольственники, чтобы не оставлять в руках крестьян лишнего пуда, в производящих губерниях, наоборот, за них цеплялись местные власти, чтобы не дать продовольственникам окончательно разорить земледельцев. Разверстки, накладываемые Наркомпродом на хлебные губернии, стремились охватить все излишки. Они очень хорошо учитывали «государственные потребности», но совершенно были чужды государственной же обязанности заботиться о развитии сельского хозяйства. Официальное признание получил термин «выкачка» хлеба, который идеально вмещал в себя ту небогатую гамму потребительских устремлений, которые до времени подавляюще господствовали в отношении военно-коммунистического государства к крестьянству.

В условиях, когда остатки промышленности работали преимущественно на войну и полнокровный обмен между городом и деревней был давно забыт, сельское хозяйство утрачивало смысл и способность к развитию товарного хозяйства. Оно неизбежно втягивалось в рамки натурального существования. Именно это сугубо экономическое обстоятельство в первую голову стало причиной потери для сельского хозяйства всякого толка в существовании городов. На Украине никогда не проводилась политика изъятия всех излишков, как в России, тем не менее и украинский крестьянин в 1918–1920 годах неуклонно сокращал объемы своего производства. Постепенно город переезжал в деревню, а деревня возвращалась к деревянной сохе. Между тем разверстку продолжали накладывать, опираясь на данные о вывозе товарного хлеба в периоды нормального обмена между городом и деревней. И без того деградирующее хозяйство трещало от такого обложения.

Однако отрицательные стороны политики разверстки превратились в огромный минус лишь на заключительной стадии военного коммунизма; в 1919 году ее положительные стороны немало способствовали установлению взаимопонимания между Советской властью и крестьянством.

«…Стали решительно на нашу сторону…»

2 февраля 1919 года «Известия ВЦИК» поместили весьма знаменательное письмо красноармейца из крестьян Г. Гулова, в котором тот пытался дать объяснение непоследовательной, противоречивой крестьянской политике Советской власти. Как и присуще народному сознанию, эти попытки вылились в персонификацию сложных политических тенденций. Мол, все происходит из-за того, что среди двух главных большевиков — Ленина и Троцкого — существуют разногласия в отношении крестьянства. Троцкий-де — враг среднего крестьянства, Ленин, наоборот, его защитник.

Выждав реакцию Троцкого, Ленин также подтвердил со страниц «Правды» и «Известий», что слухи об их расхождениях на крестьянскую политику не более чем «чудовищная и бессовестная ложь»[206]. Любопытно, что слухи о борьбе между двумя наиболее известными личностями в большевистском правительстве были весьма расхожей монетой среди обывателей и солдат по ту и эту линию фронта весь период гражданской войны, причем нишу положительного персонажа неизменно занимал Ленин. Военное диктаторство Троцкого создало ему прочную славу злого гения. Но до поры слухи действительно не имели серьезных оснований. В частности, в 1919 году председатель РВСР был целиком поглощен военными вопросами и не имел еще достаточно причин, чтобы входить в разногласия с Лениным по поводу крестьянской политики.

Тем не менее, если отбросить наивное олицетворение двух политических тенденций в новом «двуглавом» символе Советской власти — Ленине и Троцком, то надо признать, что коллективное наблюдение крестьян-середняков устами Гулова верно уловило двойственность советской аграрной и продовольственной политики. Примеров тому было предостаточно. В конце 1918 года Ленин утверждал, что «пытаться вводить декретами, узаконениями общественную обработку земли было бы величайшей нелепостью»[207]. Но утвержденное ВЦИК при его деятельном участии «Положение о социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию» от 14 февраля 1919 года послужило мощным стимулятором административному рвению в провинции по насаждению советских хозяйств и попыткам форсирования коллективизации зимой — в начале весны девятнадцатого года. Тогда хватило и пары месяцев, чтобы убедиться, что это начинание встречает резко враждебное отношение крестьянства и обостряет отношения с властью. Вскоре в Кремле начали обвинять местную власть в чрезмерном, не по уму усердии, а на местах кивали на «дурацкие» директивы Центра. Замысел сорвался, да в то время и не могло быть иначе. Из откровений Сталина Черчиллю, из самой истории 30-х годов известно, что для коллективизации мужика потребовались крайнее напряжение и вся мощь государственного аппарата, а что было делать тогда, если в гражданскую войну красноармейцы, недавние крестьяне, сами при случае с наслаждением вытаптывали совхозные посевы[208].

По мнению экономического обозревателя кооперативного журнала П. Колокольникова, двойственность большевистской политики имела источником отчасти позицию властей на местах, где призывы к междоусобной войне, брошенные в мае прошлого года, дали крепкие корни и обильные всходы, но более — «в искусственном сплетении трезвых реалистических мотивов с заоблачными утопиями советского коммунизма»[209].

Отдавая должное справедливости этого наблюдения, тем не менее следует взглянуть за плечо пойманной идее-утопии, чтобы увидеть, что ею всегда руководит вполне прагматический интерес реальной общественной структуры. Большевистское государство, изнуренное борьбой с крестьянством за хлеб, готово было сделать ставку хоть на дьявола, чтобы обеспечить минимум стабильного поступления продовольствия. Даже ВСНХ с его внимательным отношением к интересам крестьянства, озабоченный постоянной голодовкой рабочих, устав от постоянной зависимости от Наркомпрода, вознамерился решить иными средствами вопрос о продовольствии.

По поручению Президиума ВСНХ Ларин сочинил и совместно с Рыковым внес на утверждение Совнаркома далеко не самый свой удачный проект — об организации советских земледельческих хозяйств учреждениями и объединениями промышленного пролетариата. Этот почин попал в струю, был одобрен Лениным и утвержден на заседании СНК 15 февраля, вслед за известным постановлением о социалистическом землеустройстве. Декрет предусматривал передачу пролетарским организациям бывших частновладельческих имений в целях обеспечения городов и рабочих продовольствием[210], что сразу напомнило практику петровских времен по приписке крестьян к заводам и дало лишний повод для роста недовольства среди мужиков. Однако в условиях разрушенного рынка деревня натурализовывала свое хозяйство, а промышленность стремилась ослабить, ликвидировать свою зависимость от сельского хозяйства подобными нелепыми предприятиями. Силы тратились не на восстановление нормальных экономических связей, а на углубление разрыва между отраслями хозяйства.

Основные надежды на развитие Нового Периода Экономической Политики его сторонники связывали с расширением деятельности кооперации, однако в тех условиях, при которых она была допущена к заготовкам, уже с самого начала были заложены предпосылки к провалу дела. Торговля, товарообмен, все принципы кооперативной деятельности разбивались о потолок твердых цен, которые не могли покрыть даже издержек крестьянского производства. Но если при известной ловкости, которую кооператоры успели приобрести за годы Советской власти, это затруднение можно было преодолеть, то другие препятствия оказались более серьезными. 10 февраля 1919 года сам Наркомпрод издал строгий приказ губпродкомам, взявшимся за свою обычную воеводскую практику, о том, что «устранение кооперативов от ссыпки и приемки разверстанных хлебов является противозаконным»[211].

Наркомпрод мог ежедневно и день ото дня строже направлять подобные приказы, тем скорее к ним адаптировались бы губернские продовольственники. «Несмотря на неоднократные указания на необходимость допустить к работе по заготовке хлеба контрагентов Наркомпрода, именно Центросоюз, Козерно и Профсохлеб, некоторые губпродкомы продолжают ставить открытию параллельных ссыпных пунктов препятствия»[212]. Это уже из приказа 30 апреля. Губпродкомы боялись конкуренции со стороны кооператоров и упорно не хотели пожелать им успеха. Тут Наркомпрод может быть уже уподоблен не обычному человеку с двумя руками, а многорукому индийскому божеству, у которого каждая рука вдруг начала делать то, что ей вздумается.

Но если уж продолжать анализировать при помощи понятия верхних конечностей, то надо заметить, что не только у Компрода, но и у каменевского Моссовета были и «правая», и «левая» руки, чьи манипуляции, казалось, управлялись не головным мозгом, а непосредственно желудком. Моссовет, в декабре-январе положивший немало сил в борьбе за права кооперативных организаций в закупке продовольствия, в феврале начинает разрушать ее результаты, подменяя компродовскую монополию монополией моссоветовской.

В ущерб декрету 21 января, 25 февраля пленум Моссовета постановил создать в городе единую распределительную организацию в лице потребительской коммуны, слив существующие распределительные органы продовольственного отдела Моссовета, Центрального рабочего кооператива и общества «Кооперация». Продукты, прибывающие в Москву, должны были поступать в распоряжение Коммуны для распределения по классовому принципу. Говоря проще, Московский совдеп 25 февраля постановил упразднить за ненадобностью все московские кооперативы, взяв на себя их распределительный и закупочный аппарат. Теперь Моссовету только оставалось либо заводить свою собственную продармию, либо по-прежнему околачиваться с просьбами в приемных Комиссариата по продовольствию.

«Горбатого только могила может исправить», — так реагировали на постановление упраздненные московские кооператоры[213]. В деле огосударствления кооперации Москва на месяц оказалась «впереди России всей». После декрета 21 ноября, разгромившего частноторговый аппарат, Советское правительство последовательно продвигалось к окончательному огосударствлению системы распределения и готовило задуманное Лениным сразу после Октября превращение потребительской кооперации в единую сеть государственного снабжения продовольствием и предметами первой необходимости.

9 декабря 1918 года на III съезде рабочей кооперации Ленин повторял, что создавшееся положение в стране предполагает единственный выход — «слияние кооперации с Советской властью»[214]. В это время, как в январе девятнадцатого, продовольственная оппозиция заглатывала маленькую ленинскую «подачку», в эти же дни Ленин поднимает вопрос и активно продвигает подготовку декрета, выхолащивающего суть кооперации как самостоятельного экономического объединения. 25 января Совнарком начинает конкретно разрабатывать переход «от буржуазно-кооперативного к пролетарски-коммунистическому снабжению и распределению»[215]. Наконец 16 марта, накануне партсъезда, Совнарком принял долго и тщательно выписываемый декрет о потребительских коммунах, ставший известным под названием декрета «20 марта» — по дате его опубликования в «Известиях».

Согласно декрету, во всех городах и сельских местностях потребительские кооперативы «объединялись и реорганизовывались» в единый распределительный орган — потребительскую коммуну[216], что глубоко подрывало январский курс на НПЭП и явилось одним из самых крупных мероприятий политики военного коммунизма в 1919 году.

Кооператорам оставалось только выносить резолюции. «Декрет 20 марта о потребительских коммунах является последним ударом по потребительской кооперации, убивающим не только кооперативный дух, но и разрушающим до основания самый аппарат кооперации», — писали тамбовские кооператоры[217]. Отношение к декрету о потребительских коммунах «со стороны крестьянского населения резко отрицательное, к слову же „коммуна“ даже враждебное», — добавляли их коллеги из Северной области[218]. Им отвечали приблизительно так, как ответил И. И. Скворцов-Степанов на Всероссийской конференции рабочей кооперации в апреле: «Не печалиться, а приветствовать нужно смерть кооперации, ибо последняя есть пережиток капитализма»[219]. Полемизировавшему с ним Мартову радость Скворцова по поводу смерти кооперации напомнила радость первых христиан «с улыбкой принимавших смерть в надежде на близкое возрождение в будущей жизни».

Борьба за пересмотр основ экономической политики и ответная реакция на натиск оппозиции происходили на фоне впечатляющих военных успехов Советской власти. В декабре — январе армии Восточного фронта развернули удачное наступление против Колчака и заняли Уфу, Оренбург, Уральск. На Северном фронте части 6-й армии, отбросив противника к Архангельску, ликвидировали угрозу его объединения с Колчаком. Украинские крестьяне неожиданно прохладно отнеслись к «самостийной» петлюровской Директории, что позволило Красной армии развить успешное наступление на Киев, и 5 февраля город стал советским. На соседнем участке южного направления Донская армия Краснова демонстрировала образцы низкого морального состояния и откатывалась за Северный Донец. Казаки расходились по домам, сдавались в плен. Весь февраль 1919 года прошел под знаком массовых сдач Донской армии. Началось объединение России под красным флагом.

Большевики с триумфом вступали в области, богатые продовольствием, и оставалось только соединить промышленную мощь Севера с продовольственным изобилием Юга, некогда разорванных германской оккупацией, чтобы ослабить кризис в потребляющих регионах Советской России и закрепить прочными экономическими узлами вновь обретенное единство. Но этого как раз не случилось, на новых территориях большевики начали повторять в общих чертах ту социально-экономическую политику, которая уже изжила себя в Московии, обнаружив свою полную несостоятельность.

Назначенный на пост украинского наркома продовольствия Шлихтер эпатировал собравшийся в феврале Харьковский губернский съезд Советов изложением основ разработанной в Москве для Украины продовольственной политики: советская продовольственная политика будет строиться исключительно на социалистических началах, имея в виду основную задачу в том, чтобы «постепенно подготовить замену капиталистического товарообмена социалистическим продуктообменом». Задача вызывала к жизни набор традиционных средств. Шлихтер их перечислил: монополизация основных продуктов питания, твердые цены, подготовка к национализации торговли и создание комитетов бедноты в деревне[220]. В конце марта, на ходу корректируя свою политику, Наркомпрод решил ²/₃ всех товаров, направляемых на Украину, пускать на индивидуальный товарообмен[221]. Но ни монополия, ни индивидуальный товарообмен не помогли извлечь из украинской деревни и малой части того, на что рассчитывал Компрод. Украинские комбедчики, как в свое время и их великороссийские соратники, разжигая среди крестьянства величайшую неприязнь к власти, их породившей, в то же время не разрешали вывозить хлеб из своих волостей[222]. Индивидуальный товарообмен и торговля с деревней срывались по причине, доселе большевикам неведомой, она была столь деликатной, что упоминание о ней с трудом можно отыскать в официальных документах времени… Вот что писал в докладе о своей поездке на Украину заведующий финансово-контрольным подотделом продовольственного отдела Московского Совета Н. Матеранский:

К Ленину, очевидно, уже поступала подобная информация, в ЦК неоднократно обсуждались вопросы продовольственной политики на Украине. Порой споры достигали такого накала, что в протоколе пленума ЦК появлялись краткие записи выступлений участников, что являлось серьезным отступлением от сложившихся правил ведения партийной документации. Зафиксированный в этих правилах принцип коллективного руководства и коллективной ответственности ЦК отступал перед серьезными разногласиями по продовольственной политике.

На пленуме 13 апреля Ленин обращает внимание на то, что на Украине нет никакого аппарата по продовольствию. Сталин, подхватывая мысль вождя и, как всегда, доводя ее до пределов разума, рекомендует «(перевернуть всю политику Наркомпрода и отправить всю коллегию, включая и тов. Фрумкина и Цюрупу, на места, на Украину»[224].

Болезненный Цюрупа редко выезжал из Москвы, но его ближайшим помощникам Брюханову и Свидерскому пришлось побывать на Украине. По итогам непосредственного знакомства с продработой на местах Коллегией был подготовлен проект очередного постановления ЦК РКП(б), в котором констатировалось, что опыт использования частноторгового аппарата на Украине дал отрицательные результаты, и предполагалось сделать прямо противоположное — создание строго централизованного закупочного и распределительного аппарата, строжайшее соблюдение режима государственной монополии, прекращение мешочничества, самозаготовок и вообще «полное использование Наркомпродом предоставленных ему чрезвычайных полномочий»[225].

Но жизнь не успела разоблачить вред и этой крайности. К середине мая, когда проект был готов, большевики начали отступать с Украины под натиском сил Деникина и Петлюры. Созданный ими партийно-советский аппарат стихийно, панически покидал пределы Украины, провожаемый в спину выстрелами восставших селян.

Двусмысленная политика зимы 1919-го, старые ошибки на новом месте, новые на старом привели к потере большевиками своих завоеваний начала года. Кроме тиражирования громогласных заявлений VIII съезда, ничего принципиально существенного во исполнение курса на союз с середняком сделано не было, да и курс этот постепенно был свернут его же инициаторами. Большая роль в судьбе постановлений съезда отводилась непосредственным исполнителям — губернским, уездным организациям и первичным партячейкам. «Когда было вынесено постановление на 8-м съезде партии, то местных коммунистов ударили как обухом по голове, — признавался тверской делегат на I Всероссийском совещании по партийной работе в деревне. — многие коммунисты не знали, что же делать дальше»[226].

Обухом-то оно было тяжело, с апреля по август в сельских партийных организациях частично отмечался застой, частично полный развал. «Новый подход к крестьянам нелегко дался нашим доморощенным коммунистам», резолюции VIII съезда стали причиной распада многих коммунистических ячеек в деревне, наводненных босяцким, «зимогорским» элементом[227]. Новые лозунги вызвали непонимание и даже откровенное отрицание у многих партийных функционеров. Троцкий сообщал в ЦК партии о своей встрече с симбирскими коммунистами, на которой один ответственный товарищ публично заявил Троцкому, «что середняк-де нам враг и что политика в отношении к нему должна сводиться к подачкам, подкупу и прочее»[228].

Тесный альянс партийных консерваторов и продовольственников был в состоянии блокировать любые попытки либерализации отношений с крестьянством. Тверской губпродкомиссар Д. Булатов жаловался Цюрупе на то, что молодые курсанты, направленные в помощь продработникам, «услышав о том, что политика по отношению к среднему крестьянству несколько видоизменилась, позволяют себе вопреки своего желания расстраивать общие принципы твердой продовольственной политики». Они требовали сложения со среднего крестьянства нарядов на мясо, указывали на незаконное отчуждение излишков хлеба и т. п. «Прошу сделать срочно соответствующие распоряжения, что никаких изменений в продовольственной политике не последовало, и все распоряжения Наркомпрода остаются в силе»[229].

Обильные провинциальные всходы политики времен «вооруженного похода в деревню» гармонично выглядели на фоне столичных лазурных теоретических небес. Бухарин на заседании уполномоченных ВЦИК и ЦК РКП(б), ездивших в мае — июне 1919 года для обследования дел на местах, высказался предельно откровенно: «Если говорить о социальной базе, то совершенно ясно, что мы должны показать кулак мужику и держать курс на мировую революцию. На меня самое отрадное впечатление произвел один шахтер, председатель исполкома, который мажет середняка вазелином и спереди и сзади, когда он, сжимая кулаки, говорил мне по секрету со злобой: „Когда же мы ему морду набьем?“» Бухарин заключил: «Что касается середняка, то тут мы сбились с политики. Вместо обмана мужика — мужик обманывает нас»[230].

Е. А. Преображенский, прибывший из Орловской губернии, полностью поддержал своего соавтора по «Азбуке коммунизма». Он отметил, что крестьяне очень довольны резолюцией VIII съезда и часто ее используют, «и если бы мы вовремя не разъяснили бы, что резолюция VIII-го съезда — это резолюция съезда коммунистов и поэтому будет проводиться не кулаками, положение было бы гораздо хуже»[231]. Партийные теоретики уже всеми колесами стояли на тех рельсах, которые через год приведут их к перлам, подобным известному бухаринскому изречению о том, что пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи.

Пока теоретики примеривались набить морду середняку и ждали мировой революции, плоды их теории и практики пожинала контрреволюция и собиралась с силами. Крестьяне на востоке страны откликнулись на колчаковскую мобилизацию, в результате чего ему удалось собрать почти полумиллионную армию. В марте Колчак повел новое наступление и приблизился к Волге.

Войска Деникина, сменившего Краснова, также добились на юге значительных успехов. К весне они захватили Северный Кавказ, Кубань, часть Донской области и Донбасса — регионы, которые сразу дали южной контрреволюции существенное подкрепление в живой силе. Казачество, в отношении которого в соответствии с известной резолюцией ЦК РКП(б) от 24 января 1919 года проводилась политика беспощадного массового террора, превратилось в надежного союзника Добровольческой армии. Пораженческое настроение донцов испарилось после того, как новая местная власть стала сочинять и исполнять инструкции вроде той, которая в развитие указаний ЦК предусматривала поголовное истребление казаков свыше 45 лет, не сочувствующих Советской власти[232]. «Наши неудачи на Южном фронте, это не только стратегические неудачи, — писали впоследствии в ЦК члены Донревкома, — но в них повинна также неудачная политика по отношению к казачеству. Бесчисленные конфискации, реквизиции и выкачки, а иногда расстрелы, принимавшие уродливую форму спорта, отнюдь не могли породить в казачестве советских настроений»[233].

Красная армия, набранная из «поротого», усмиренного крестьянства, переживала развал. Показательна история мятежа в Гомеле в конце марта 1919 года, где взбунтовались части 2-й бригады 8-й стрелковой дивизии, направленной на Украинский фронт. Бригада была сформирована из крестьян Тульской губернии, бунтовавших прошлой осенью против Советской власти на почве продполитики. Незадолго до мятежа красноармейцы бригады сами принимали участие в разоружении 153-го полка, самовольно покинувшего позиции. «Но после этого, — как сказано в отчете гомельской парторганизации, — солдаты определенно заявили, что они согласны с лозунгами, поставленными полком, и стало ясно, что вскоре и их придется разоружить»[234].

Попав на фронт, бригада после первой же стычки с противником отступила и вернулась в Гомель с призывами «против комиссаров», «за власть народа и Учредительное собрание» и учинила погром партийных и советских органов. При приближении «очередных» частей Красной армии мятежники отступили.

Получалось, что крестьяне бунтовали, их усмиряли, затем мобилизовывали в армию и бросали на подавление других. Они выполняли задачу, затем восставали сами и в свою очередь были подавляемы. Происходил какой-то странный круговорот, в котором бурлила и пенилась Красная армия.

На южном направлении, из расположения 8-й, 9-й, 10-й армий, кавалерии Думенко, дивизий Миронова и других сообщали, что среди красноармейцев все чаще и чаще раздаются голоса: «Вот покончим с Красновым, примемся за коммунистов». «Эти голоса, — писал в ЦК член Донбюро С. И. Сырцов, — стали массовым явлением, бытовым для нашей армии настолько, что повстанцы Вешенского района, начиная восстание, заявляли: „Красная армия будет за нас, они тоже против коммунистов и комиссаров“»[235]. Разложение частей Красной армии в зоне боев с мятежниками давало жизнь сюжетам, подходящим для страниц «Тихого Дона». Шолохов упоминал, что у казаков были большие проблемы с боеприпасами. Но он не сказал, что на Вешенском фронте солдаты экспедиционных войск 8-й и 9-й армий, живя с казачками, мужья которых воевали в рядах повстанцев, в несколько дней теряли боеспособность. Казачки брали за постой патронами и в этом крылось объяснение той колоссальной траты патронов, которая изумляла штабистов. Боковская конная группа в 1200 сабель за три недели израсходовала 900000 патронов, причем за два дня, в которых не было сделано ни одного выстрела, израсходовано 10000 патронов[236].

Начавшееся в апреле-мае наступление деникинской армии, кажется, менее всего было обязано своими успехами полководческим талантам ее генералов и поддержке Антанты. Свидетели и участники боевых действий описывали катастрофическое разложение Красной армии, которая просто бежала без боя и сопротивления. В письме одного из участников отступления есть характерные эпизоды: «Вечером 2 мая пришлось быть в штабе 8-й армии. Туда приехал начальник обороны тов. Лацис и со слезами на глазах сообщил, что он был за фронтом 15 верст и нигде неприятеля нет, а армия бежит»[237]. 3 мая был оставлен без выстрела Луганск. Картина отступления была поразительная. «Беспрерывные, на несколько десятков верст воинские обозы, нагруженные различным хламом, граммофонами, матросами, разной мебелью, только не воинским снаряжением, последнее безжалостно бросалось. Паника неимоверная, на донецкой переправе давка, драка за первенство переправы и если бы, боже упаси, хоть пять казаков в это время показалось бы сзади, все потонули бы в Донце. На наше счастье их и близко не было. Они явились в Луганск только к вечеру, на следующий день после нашего отступления»[238].

Наиболее рельефно проявлялось отношение крестьянства к Советской власти, к большевикам на самом остром вопросе в этот период — военных мобилизациях; он заслонил на время даже злосчастную продовольственную политику. По данным Высшей военной инспекции, к июлю 1919 года в семи округах республики было призвано 3395619 человек, уклонилось — 754488, т. е. 22 %. По отдельным губерниям процент уклонившихся был больше (Курская — 33 %). Вместе с дезертировавшими из тыловых частей — 176971 человек, утечка составила 868621 человек, или 25 %. Число забракованных по состоянию здоровья составило 624839 человек, т. е. 23 % явившихся по мобилизациям. ВВИ полагала, что число неправильно забракованных составляет 20 % от их общего числа, и делала заключительный вывод, что «общее количество уклонившихся, дезертиров и неправильно забракованных составляет не менее, а вернее, более 1000000 человек»[239].

Н. В. Крыленко, в ту пору занимавшийся в качестве уполномоченного ЦК и ВЦИК проведением мобилизаций во Владимирской губернии, «хвастался»: «Моя губерния будет самая последняя по числу мобилизованных волостной мобилизацией — 142 человека. Но зато ни один из них не убежал. Я видел седых стариков, которые записывались добровольцами, когда я их спросил почему, то объяснилось очень просто: это были члены комбедов, которых с кольями гнали из деревни»[240].

Он говорил это на совещании в ЦК, где после проведения кампании по мобилизации и борьбе с дезертирством собрались уполномоченные ЦК и ВЦИК по всем губерниям, подвели итоги и откровенно поделились впечатлениями о положении на местах. Первым выступил редактор «Известий» Ю. М. Стеклов (Нахамкис), работавший в Вятской губернии. Позволим себе поподробнее его процитировать, тем более что-то, о чем он говорил, нельзя отыскать ни в одном номере его газеты.

Затем слово взял Осинский. Он попытался развеять тяжелое впечатление от выступлений Стеклова: «Что ни губерния, то норов, и пессимистическое настроение Стеклова объясняется тем, что он был в прифронтовой губернии. В Пензенской губернии не слышно о реквизициях, потому, что там нет армии. Затем относительно террора, то там это воспоминание давно минувших дней и крестьяне о нем забыли в значительной степени…»[242]

Если даже и забыли, то сам Осинский об этом напомнил. Не далее как 14 июня он лично телеграфировал в ЦК о неутешительных итогах волостной мобилизации, о том, что из 3930 призванных в наличии только 1120 человек. Не только среди крестьян, но и в профсоюзах мобилизация проходила скандально. Дезертиры оказывали вооруженное сопротивление. «Агитационные меры уже несвоевременны, нужны облавы, расстрелы в уездах, ибо четыре расстрела в Пензе уже потеряли влияние и отсутствие дальнейших принимается как ослабление вожжей… Предлагаю санкционировать кампанию решительной борьбы с дезертирством путем облав и расстрелов в уездах по четыре — пять человек злостных дезертиров под строгим контролем губернии»[243].

Боеспособность мобилизованных таким образом красноармейцев была крайне низкой. Это отмечали все: как командиры и комиссары Красной армии, так и противник. Нередко мобилизованные настаивали на выдаче им удостоверений, что они именно мобилизованы, а не добровольцы. В рапорте одного из офицеров-«политработников» колчаковской армии содержится не совсем точная, но весьма любопытная характеристика состава Красной армии: «Красная армия делится на три группы: коммунисты, большевики и мобилизованные. Коммунисты — партийные работники, сражаются как львы, под пулеметным огнем идут в рост, перебежчиков из них нет, расстрел переносят стойко. Большевики — левые эсеры более трусливы и низки. Очевидно, сброд, подкупленный деньгами. Идея у них — победить белых и обратить оружие против коммунистов. Мобилизованные — грубая животная сила, взятая палкой. Из этой группы масса перебежчиков и сдающихся в плен. Они ободраны и босы, редко в лаптях. Когда красным из последних двух групп предлагают возвратиться обратно — категорически отказываются: „Лучше расстрел, чем возвратиться обратно“. Многие из них вступают в ряды нашей армии»[244].

Ликвидация в результате революции крупных помещичьих и кулацких хозяйств была проведена при активном участии крестьянства, однако разрушение капиталистического, наиболее культурного слоя сельского хозяйства имело и тот результат, что в деревне наступило царство осередняченного патриархального крестьянина с отсталым хозяйством, неразвитыми потребностями, подрезанными к тому же многолетней войной и политикой военного коммунизма. Патриархальное крестьянство натурализовало свое хозяйство и не видело особого смысла в городе и его промышленности, тем более в самом государстве с его обременительными мобилизациями, разверстками, прочими повинностями и пугающим словом «коммуния».

Крестьянство исповедовало свою философию, имело свои цели и интересы, отличные от коммунистических программ большевиков и реставрационных устремлений белого движения. Большевики, призывавшие крестьян в Красную армию, получали записки «Долой Колчака, долой Советскую власть!»[245] В противоположном стане, за линией фронта тоже было неспокойно. Красноармейцам из лагеря белых поступали листовки: «Товарищи красноармейцы, перебейте своих комиссаров, а мы убьем своих офицеров и вместе создадим настоящую Советскую власть»[246].

Несмотря на то, что настроения крестьянской массы играли в гражданской войне решающую роль, само по себе отдельно взятое крестьянство не представляло самостоятельной силы. Маркс справедливо заметил, что парцелльное крестьянство в связи со своими особенностями не может быть самостоятельной политической силой. Попытки крестьянства в течение войны создать нечто свое, особенное, неизбежно носили местный, ограниченный характер, как, например, движение Махно. Там же, где это движение пытались вывести из рамок мужицкой вольницы и придать ему некоторые организационные формы, напоминающие государственные, как это было в «антоновщине», оно моментально возбуждало недовольство крестьян и терпело неудачу и поражение.

Крестьянство не могло выступить в качестве организационной общественной силы, посему оно было обречено делать выбор между двумя враждующими сторонами. История гражданской войны свидетельствует, что после короткого знакомства с буржуазно-помещичьей контрреволюцией крестьяне делали совершенно однозначный выбор в пользу советского государства. Ф. И. Дан, один из лидеров меньшевизма, после окончания гражданской войны сказал на съезде Советов: «В нашей победе более всего сказалось то, что когда перед крестьянами встает призрак старого помещика, старого барина, чиновника, генерала, то русское крестьянство непобедимо, несмотря на голод, холод и глубокое недовольство Советской властью. Крестьяне все силы отдают на то, чтобы отразить самую возможность возвращения старого помещика и старого царя»[247].

О выборе крестьянства говорили широко развившееся в тылу Колчака партизанское движение, разложение самой колчаковской армии, красноречивые признания самих крестьян. На псковской губернской беспартийной конференции в конце 1920 года, как описывается в докладе губкома, выступавший старик-крестьянин даже заплакал на трибуне, рассказывая о «кошмарах, производимых белогвардейцами, когда они хозяйничали до прихода Красной армии. Причем этот делегат, не скрывая, сказал, что и он в числе других крестьян ждал прихода белогвардейцев и на горьком опыте убедился, что несут белогвардейцы трудящимся»[248].

Во время восстания в Новоград-Волынске и захвата его белыми там произошел характерный эпизод. Белогвардейцы явились к заседавшему крестьянскому съезду с просьбой наделить помещиков землей, так как они теперь тоже принадлежат к числу бедных людей. На это члены съезда ответили, что они большевики и давать помещикам землю не собираются[249]. Трудно что-либо добавить к этому эпизоду, показывающему непримиримую, можно сказать, почти генетическую ненависть крестьян к помещичьему классу.

Советские секретные службы занимались перлюстрацией почты и составляли регулярные сводки из содержания писем, которые достаточно объективно отражали положение дел на местах. Характерно, что в корреспонденциях из тех городов и губерний, где не было белогвардейцев, сквозило перманентное отрицательное отношение к Соввласти и большевикам, но там, где успели похозяйничать белые, картина наблюдалась несколько иная.

Отрывок письма из Херсонской губернии:

Да, помимо прочего, та жажда мести, с которой наступали белые армии, сослужила им плохую службу. Нельзя понять такие случаи, какой, например, произошел в апреле 1919 года: красноармейский Курский полк побратался с деникинцами и все легли спать одним лагерем. Ночью казаки начали рубить сонных красноармейцев, те бросились в панике бежать, но уже с соответствующим настроением против казаков[251].

Очевидцы из Воронежской губернии сообщали в письмах, что в июне, при наступлении белых, крестьянам был отдан приказ рыть окопы около Ердовиц, «но крестьяне отказались, говоря, что не желают портить хлеба окопами, все равно сражаться никто, говорят, не будет — не за что». Но вот через несколько дней появились беженцы с юга, рассказывали, что «казаки зверствуют, отбирают все имущество, грабят, убивают и секут пленных. Народ идет в церковь, встречает казаков, которые велят раздеться, а то и убивают»[252].

В период сильных колебаний крестьянства сыграло большую роль еще одно обстоятельство, на которое очень много внимания обращали писатели и почти не замечали историки, увлеченные сугубо классовым анализом событий революции и войны. На всех совещаниях по партийной работе в деревне всегда отмечалось, что работа комсомола в деревне идет намного успешней, чем деятельность парторганизаций. Комсомол приобрел заметное влияние среди сельской молодежи. Причиной тому было существование исконного разлада между поколениями крестьянства. Антагонизм поколений не миф, а реальность, особенно в старозаветной русской деревне с ее патриархальным укладом, зачастую превращавшимся в деспотию хозяина, главы семейства над остальными членами семьи. Противоречия в крестьянской семье определили ход многих важных событий в тот период. Показательна история «чапанной войны», охватившей в марте 1919 года Симбирскую и Самарскую губернии. Это было, пожалуй, самое крупное крестьянское восстание за всю гражданскую войну по числу его участников — до 150 тысяч, получившее свое название от слова «чапан», означающего крестьянскую одежду.

Лозунги повстанцев были самые распространенные: «За Советскую власть!», «За Октябрьскую революцию!», «Долой коммунистов — насильников и грабителей!» П. Г. Смидович, ездивший во главе особой комиссии для выяснения причин и ликвидации последствий восстания, особо подчеркивал, что двигающиеся толпы восставших «состояли из крестьян пожилого возраста в чапанах, с участием середняков и даже бедняков, [но] молодежь держалась пассивно или относилась отрицательно к движению»[253].

Она так же невозмутимо смотрела, как хладнокровно красноармейцы, их сверстники, душили восстание старцев в чапанах, поднявшихся с пиками и вилами. Противоречиями между крестьянскими поколениями в немалой степени объясняется и тот удивляющий факт, что часто и повсеместно вспыхивавшие восстания крестьян неумолимо подавлялись крестьянами же — одетыми в солдатскую форму крестьянскими сынами, взятыми из соседней или далекой губернии. Эти противоречия породили многие важные политические, военные, социально-психологические и семейные коллизии эпохи классовой войны. В свое время это легло в основу многих «Донских рассказов» Шолохова.

Осенью девятнадцатого после непрерывной полосы неудач продовольственная политика большевиков наконец дает результаты. В дни, когда белые армии на Юге достигают максимального военного успеха, когда в ЦК РКП(б) лихорадочно готовятся к переходу на нелегальное положение, продразверстка приносит свои первые ощутимые плоды. В Москву поступают сообщения о начале массового подвоза хлеба на ссыппункты. Причем в некоторых местах власть оказалась совершенно неподготовленной к такому успеху, даже вынуждена была вмешаться ЧК. 15 октября Дзержинский доложил Оргбюро ЦК, что, по полученным им сведениям от Аткарской ЧК (Саратовская губерния), ссыпка хлеба идет чрезвычайно успешно, все амбары переполнены, хлеб ссыпается прямо на землю, вагонов для погрузки не хватает, и запросил: не следует ли ЧК принять «какие-либо» меры воздействия на транспорт[254]?

Крестьянство за годы революции и гражданской войны испытало несколько переломных моментов в сознании. Как анализировал в своем докладе партийный работник из Старорусского уезда, «первый период был в 1918 г[оду], когда крестьянин не понимал, для какой цели существуют аппараты Советской власти, отсюда и большая полоса восстаний, уснащенная эсеровской и меньшевистской агитацией. Второй период в 1919 году и начало 1920 года. В этот период крестьянин стал понимать значение существования советских аппаратов, но к платформе советского строительства присоединялся туго, говоря: „Сама-то власть хороша, да вот решета и гвоздя нет и, наверное, не будет“. Третий период наступает со второй половины 1920 года, здесь уже видим реальное сравнение, подчас пережеванное натурой крестьянина как мелкого собственника. „Советская власть, — говорит он теперь, — плохая, но лучше ли власть белых?“ Вот что раздается в огромном большинстве трудовой толщи»[255].

Но это впечатления из глубинки Советской России. На востоке и западе, севере и юге страны, за и поблизости от линии фронта натура крестьянина все «пережевывала» гораздо быстрее. В конце 1919 года в правительственных кругах и на местах все увереннее заговорили о том, что в сознании крестьянства «произошел перелом» в пользу Советской власти. В декабре, на VIII партконференции Ленин сделал категорический вывод: «Представители обывателей, мелкой буржуазии, тех, кто в бешеной схватке труда с капиталом колебались, стали решительно на нашу сторону и на поддержку их мы можем теперь отчасти рассчитывать»[256].

Многомиллионная крестьянская масса отдала победу в гражданской войне большевикам, но, как вскоре стало ясно, последние переоценили степень ее поддержки. Союз военный не стал союзом экономическим, и виной тому было не крестьянство.

Три кита Наркомпрода

Разгар 1919 года был сравнительно беден дискуссиями среди большевиков на экономические темы. Приблизившиеся к Москве войска Деникина вытеснили на задний план разногласия в большевистском руководстве. Как и следовало ожидать, никакого усиленного подвоза хлеба ни зимой 1918, ни весной девятнадцатого года не случилось, наоборот, в отличие от природных ручьев, весенний ручеек хлеба на ссыппунктах быстро иссякал. В мае Коллегия наркомпрода попыталась в духе VIII съезда сделать основную ставку на товарообмен, и здесь даже имело место серьезное отступление продовольственников от своей классовой политики в деревне. Сохраняя традиционную маску в заявлении о неизменности системы снабжения сельского населения на основе коллективного продуктообмена, Коллегия решила временно допустить в качестве исключительной меры «премирование» крестьян за сдачу хлеба, как осторожно записано в протоколе заседания[257]. На деле компродовское «премирование» означало уступку давним требованиям кооператоров и губпродкомов о разрешении индивидуального товарообмена. Согласно циркуляру от 10 мая все губпродкомы производящих губерний обязывались немедленно приступить к премированию сдатчиков хлеба из расчета 3/4 фунта соли за каждый сданный пуд хлеба и зернофуража без всяких ограничений[258]. Местные продовольственники получили то, чего давно добивались от московского руководства, но вскоре оказалось, что не все рифы им были известны. Если раньше заготовке продовольствия угрожала сцилла крестьянских восстаний за реквизиции хлеба, то теперь открыла пасть харибда взлелеянного люмпенства. Начавшийся товарообмен столкнулся с проблемой оскудевших товарных запасов, но, главное, вызвал волну массовых протестов и угроз со стороны беднейшей части крестьянского населения, не забывшей вкус власти. Уже через несколько дней после получения циркуляра об индивидуальном товарообмене Тамбовская губпродколлегия постановила просить об отмене распоряжения, мотивируя угрозой бедняцкого восстания. Надо отдать должное, Наркомпрод успел выработать жесткий характер и проявлял его как при насильственном изъятии хлеба, так и в «смягчении» режима проддиктатуры. Тамбовцам было коротко предписано принять указание к неуклонному исполнению[259]. Но в конце концов местные продовольственники сами, без санкции свыше свели на нет индивидуальный товарообмен из опасении социального взрыва в деревне. Широко задуманная кампания не дала ожидаемых результатов, летом, перед сбором нового урожая, тиски голода все сильнее сжимали города и промышленные центры.

В статье «О свободной торговле хлебом», написанной в августе 1919 года, Ленин приводит цифру около 105 миллионов пудов хлеба, как итог закончившейся продкампании 1918/19 года[260]. (По уточненным данным Наркомпрода — 107922000 пудов.) В его глазах это представлялось как несомненный успех советской продовольственной политики по сравнению с предыдущим годом. «Точные исследования о питании городского рабочего доказали, что он только половину (приблизительно) продуктов получает от государства, от Компрода, другую же на „вольном“, „свободном“ рынке, т. е. от спекулянтов». В своих выводах Ленин опирался на таблицу о потреблении хлеба в 1918–1919 годах в 21 губернии Советской России, представленную ему из ЦСУ. Есть возможность заглянуть туда вслед за председателем Совнаркома[261].

Таким образом, очевидно, что основные подопечные Наркомпрода из трех «красных» губерний получали от него продуктов гораздо менее половины, и прогресс в госснабжении основных потребителей по сравнению с летом 1918 года очень невелик.

Верный себе Каменев еще в апреле писал Ленину о необходимости «смотреть сквозь пальцы» на свободный провоз продовольствия, потому, что все равно «в июне мы придем к этому». Ленин тогда и ответил: «Перейти к гнилым уступкам не будет поздно в июне»[262].

3 июля из Иваново-Вознесенска сообщали: «Хлебопекарня закрыта, наступил полнейший голод, создалась тяжкая атмосфера, готовая разразиться огромной бурей голодного восстания со всеми ужасными последствиями. Сдержать истощенные массы, доведенные до отчаяния, нет сил»[263]. В эти же дни Зиновьев телеграфировал из Петрограда почти то же самое, об остановках работ на заводах, исполняющих военные заказы[264]. Усилились требования ослабления режима монополии и предоставления возможности самозаготовок. Оттягивать уже было невозможно, настала пора «гнилых уступок». 30 июня Совнарком принял постановление о разрешении самостоятельных заготовок хлеба крупным организациям рабочего и крестьянского населения в Симбирской губернии. Постановление обязывало действовать представителей организаций со строгим соблюдением продовольственного законодательства, но всем было ясно, что они направляются туда, чтобы вести заготовку на иных условиях, иначе в этом просто не было никакого смысла. Со стороны ВСНХ были попытки придать постановлению более масштабный характер, отдав под самозаготовки ряд других хлебных губерний и вооружив закупочные отряды большим количеством готовых промышленных изделий, предназначенных для передачи Компроду[265].

16 июля Совет Обороны постановил разрешить рабочим, возвращающимся из отпусков, провозить по два пуда хлеба. Разрешение «двухпудничества» постарались обставить более осторожно, чем прошлогоднее «полуторапудничество», без широкой огласки под видом «отпусков». Историк Ю. В. Готье записал в эти дни в своем дневнике: «Хлеб и мука дешевеют в Москве; говорят, это происходит оттого, что рабочие, которым позволено закупать хлеб, везут его в таком множестве, что спекулируют им, продавая его тем, кому не позволено закупать хлеб»[266]

Пока рабочие добывали себе и остальным москвичам пропитание, в правительстве приступили к «планированию» «голода» на следующий продовольственный год. Отказ от политики «вооруженного похода в деревню» и курс VIII партсъезда оказали благотворное влияние на крестьян. Например, в июне из Рязанской губернии писали в ЦК о том, что мужички покупают газету «Беднота» или «Советский календарь» с речью Ленина за 50 руб., который стоит 2 руб. 50 коп. Советские деньги берутся нарасхват, крестьяне запахивают каждый кусочек земли[267]. Позже стали поступать сообщения о хорошем урожае. «Урожай хлебов в Самарской губернии небывалый в течение многих десятилетий… губерния одна может прокормить голодную Советскую Россию»[268]. «Урожай обещает быть незаурядным», — телеграфировал Ленину уполномоченный Наркомпрода в Пензе и предлагал созвать продовольственный съезд, поскольку в продполитике «многое необходимо коренным образом изменить». Пензенская коллегия разослала телеграфные запросы почти во все губпродкомы и получила ответы, подтверждающие необходимость и своевременность съезда[269]. Но Компрод отвечал: «Нельзя терять время на поездки и раз говоры. Нужно работать на местах и особенно в Пензенской губернии»[270].

Но, как ни старался Наркомпрод оградить свое исключительное право на разработку продовольственной политики, дискуссий было не избежать. Точное время начала атаки всегда и везде было страшной тайной, воюющих сторон. Подобные приготовления советских экономических наркоматов также всегда тщательно маскировались. И вот в июне агентурные источники Наркомпрода сообщили, что ВСНХ намерен поднять кампанию за пересмотр твердых цен. Член Коллегии Свидерский немедленно бросается к Ленину, дескать, мы и сами занимаемся этим вопросом, но негласно, а ВСНХ, наоборот, собирается подвергнуть его публичному обсуждению и вскоре в «Экономической жизни» должна выйти статья Милютина. «Мы полагаем, что никакой болтовни о твердых ценах не может быть в печати, пока новые цены не будут декретированы… так как „средний крестьянин“ очень чуток ко всяким толкам об изменении цен», о чем свидетельствуют многочисленные сообщения с мест[271]. Свидерский просил Ленина нажать через ЦК, чтобы не допустить вопрос к обсуждению в печати. Ленин дал согласие, получили путем опроса подписи еще пяти цекистов, и дело решилось.

Твердые цены на продовольствие и промышленные изделия были одним из самых спорных моментов в хозяйственной политике ВСНХ и Наркомпрода, с 1918 года здесь шла борьба с переменным успехом. Принципиальные вопросы ценообразования окончательно решались только в СНК, но для разработки единой ценовой политики во второй половине 1918 года был образован Комитет цен при ВСНХ. Цены на продовольствие всегда проектировались в Наркомпроде и после утверждения в Совнаркоме вносились в Комитет, поэтому основным вопросом, возбуждавшим дискуссии в Комитете цен, обычно были цены на промтовары широкого потребления, предназначенные для деревни. Здесь представители Наркомпрода отстаивали необходимость всяческого понижения цен, имея в виду создать наиболее благоприятные условия для извлечения хлеба путем выгодной для деревни пропорции в товарообмене.

Представители Наркомфина, учитывая высокую стоимость промтоваров на вольном рынке и необходимость извлечения скопившегося в деревне огромного количества дензнаков, наоборот, отстаивали максимальное повышение цен. ВСНХ занимал промежуточную позицию, предлагая лишь покрыть ценами издержки производства. С развитием инфляции, после того, как разрыв между твердыми ценами и ценами вольного рынка достиг нелепо огромных размеров, Наркомфин потерял всякий интерес к проблемам ценообразования и взял курс на развитие натурального обмена и уничтожение денежной системы вообще.

По причине бессилия реквизиционной политики Наркомпрода, себестоимость промышленных изделий была в непосредственной зависимости от вольных цен на продовольствие и быстро увеличивалась вместе с ними. Разрыв между «вольными» ценами на промтовары и твердыми ценами на хлеб препятствовал развитию государственного обмена между городом и деревней, постоянно возникал вопрос о соответствующем повышении государственных цен на продукты деревни. Для принципиальных противников капиталистического рынка, которые собрались в большевистском правительстве, были мыслимы два выхода: либо увеличение государственных заготовительных цен на хлеб до уровня, приемлемого для крестьянства, либо отказ от повышения цен на промышленные товары, несмотря на рост денежной себестоимости производства. И тут был спор. Одни (из ВСНХ) считали, что повышение государственных закупочных цен на продовольствие вызовет оживление государственного обмена между городом и деревней и значение спекулятивного вольного рынка будет падать, будет сокращаться и потребность в денежной эмиссии, упадут темпы инфляции.

Другие (из Наркомпрода и Наркомфина), очевидно, меньше надеясь на себя, полагали, что это повышение немедленно повлечет рост цен на вольном рынке, хлеб будет по-прежнему скрываться от государства и продаваться спекулянтам, что приведет к еще большему выпуску денежной массы и ее обесценению.

В исходе этого затянувшегося спора, где было сказано немало слов, приведено много аргументов и расчетов, очевидно, сыграло роль то, что в первом варианте фактически было заложено развитие легального рыночного обмена между промышленными предприятиями и сельскими коллективами[272], что противоречило всей идее, главному интересу и нетерпеливому характеру новой власти. Поэтому со второй половины 1919 года начинает решительно побеждать второе течение, которое рисовало ближайшие перспективы отмирания денежной системы, внедрения единой системы продуктораспределения и удушения вольного рынка. Разумеется, в основе всего этого предполагалось укрепление аппарата государственного принуждения в экономике, что само по себе было весьма заманчиво.

Вначале, летом девятнадцатого, верховный арбитр — предсовнаркома Ленин не имел твердой позиции в поединке экономических гигантов. Ему была близка мысль о скорейшем переходе к безденежному централизованному продуктообмену «по-коммунистически», но в 1919 году еще важнее было не разгневать лишний раз мужика и добыть хлеб как можно безболезненней. Поэтому в начале обсуждения в Совнаркоме политики цен на 1919/20 год расчет приблизить смертный час денежной системы путем безграничной эмиссии синтезировался у Ленина с мыслью о безболезненной выкачке хлеба, что и обратило его в сторону первого течения.

22 июля Ленин поручает Милютину и Попову, управляющему ЦСУ, «рассчитать, сколько приблизительно миллиардов в месяц нам понадобится, если (1) хлебные цены упятерить (утроить); (2) цены на продукты промышленности для крестьян не фиксировать, увеличивая их как можно больше до предельной цены, даваемой крестьянином; (3) рабочим и служащим продавать хлеб и продукты промышленности по старым ценам…»[273] и т. п.

Предложение самого Ленина заставило на первых порах стушеваться представителей наркоматов продовольствия и финансов, и его пункты легли в основу решения Совнаркома от 24 июля с коррективом не упятерить, а утроить цены на хлеб[274]. Но к заседанию 31 июля, когда уже должны были быть известны новые цены, разразился скандал. Н. Н. Крестинский, давно благополучно переложивший свои обязанности наркома финансов на заместителя Чуцкаева и отдававший все время работе в Оргбюро ЦК РКП(б), неожиданно всполошился. Он был поистине странным наркомом финансов, очевидно, единственным в истории руководителем финансового ведомства, который видел свою главную задачу в подготовке ликвидации Комиссариата финансов. Как он сам признавался: «После ряда разговоров с Владимиром Ильичем… [я] пришел к убеждению, что не нужно делать экспериментов, а есть выход один: в аннулировании денежной системы вообще»[275].

Крестинский был активным противником повышения зарплаты и твердых цен, ибо считал, что это абсолютно ничего никому не даст, а только вызовет огромную потребность в денежных знаках и перегрев печатного станка[276]. В июле 1919 года он резко выступил против уже, казалось, принятого решения и провалил его [277]. Вместо окончательного одобрения новой системы цен, Совнарком 31 июля ограничился двумя жалкими пунктами: а) продажная цена на изделия промышленности и продовольствие для рабочих и служащих остается неизменной; б) ВСНХ и Наркомпроду поручается не позднее 1 сентября согласовать и опубликовать твердые цены на 1919/20 год[278]. Итак, 1 сентября вместо 1 августа.

Но и этот огрызок, оставшийся после Наркомфина, был скоро доеден Наркомпродом. 11 августа Цюрупа направил в Совнарком отношение с протестом против пункта «а», мотивируя тем, что разница цен на промтовары для рабочих и для крестьян вызовет неразбериху в аппарате распределения и, самое главное, породит взрыв спекуляции. Рабочие и служащие, получая товар по пониженным ценам, будут конкурировать с государством, «уступая товары крестьянству на более выгодных для него условиях». Так, например, за пуд хлеба государственные заготовительные органы давали с января по 2 аршина мануфактуры, а у мешочников норма — 6 аршин. Наркомпрод «демократично» предлагал: если нет возможности не повышать цены на промтовары, то сделать их одинаковыми для всех слоев населения[279].

В результате всего задуманный единовременный акт объявления твердых цен на продовольствие и изделия промышленности, намеченный на начало августа, оказался скандально сорванным. Встретив глубоко эшелонированное сопротивление, Ленин мудро вышел из игры, предоставив исход дела силе мускулов и крепости горла пререкающихся ведомств. В конце концов стороны сошлись на компромиссе, установив средние коэффициенты повышения цен по сравнению с довоенным временем для сельскохозяйственных продуктов — 50–80, а для промышленных изделий — в 100–120, максимум в 150 раз. В этот год вилка твердых цен на хлеб широко раскинулась по России от Архангельской губернии — 68 руб. за пуд (самая высокая) до Алтайской — 31 руб. за пуд (самая низкая)[280]. С этого времени разрыв между себестоимостью производства и продажной ценой был принят как принцип государственной политики цен.

15 августа народным комиссаром по продовольствию была утверждена предварительная разверстка зерновых хлебов урожая 1919 года. Общая цифра определилась в 296450000 пудов, т. е. на 36350000 пудов больше разверстки, принятой для минувшей кампании[281].

30 сентября всем губпродкомам, всем уполномоченным Наркомпрода, всем крупным руководителям продовольственного дела была направлена длинная телеграмма за подписью Ленина и Цюрупы: «Хотя урожай хлебов в Республике в общем и среднем выше прошлогоднего и выше обычного, хотя хлеба уже убраны и картофель убирается… Республика никогда еще не переживала столь тяжелого продовольственного момента, как текущий… момент требует крайнего напряжения… производящие губернии обязаны… бросьте на продовольственную работу все… агитируйте… выдавайте двойную норму товаров… военные силы… Не ждите самотека, делайте нажим, принуждайте к сдаче… применяйте самые суровые меры… заключения в концентрационных лагерях…» и т. д. и т. п. [282]

В соответствии с общим направлением были ставшие традиционными августовские установки по товарообмену. Малокровные, половинчатые попытки Наркомпрода подсластить горечь продовольственной диктатуры не достигли своей цели. Приказом Цюрупы с 1 августа были прекращены всякие эксперименты с индивидуальным товарообменом[283]. Новый декрет СНК от 5 августа 1919 года об обязательном товарообмене и инструкции к декрету распространяли действие декрета от 5 августа 1918 года на всю территорию Советской России и на все виды продуктов и сырья и безусловно подтверждали принцип коллективного товарообмена — «всякое отступление будет караться Наркомпродом самым строгим образом»[284].

Через несколько месяцев условия были еще более ужесточены. В новой инструкции от 3 ноября слово «товарообмен» оттесняется понятием «снабжение»: распределение товаров производится не в порядке выдачи процентного эквивалента за хлеб, а в порядке снабжения сельского населения, выполнившего разверстки Наркомпрода[285].

В октябре на съезде Губпродуктов Цюрупа официально представляет собравшимся представителям отделов продуктораспределения губернских продкомов трех китов, на которых отныне должен покоиться всякий государственный обмен с деревней: «Об индивидуальном товарообмене не может быть и речи… Также должна быть исключена премиальность… Равным образом исключается всякая эквивалентность»[286]. Во главу ставилось исключительно принуждение. Промышленные и прочие продукты получали право проникать в деревню только в порядке планового снабжения из имеющихся остаточных ресурсов.

Это означало конец попыток налаживания экономических отношений с крестьянством и превращение заготовок продовольствия в простую натуральную повинность, обеспечиваемую вооруженными отрядами Наркомпрода. Это более, чем что бы то ни было, приблизило продовольственную политику к вершинам военного коммунизма, но вместе с тем оттуда уже открывались и далекие горизонты продовольственного налога, новой экономической политики.

Наступление на централизм

1919 год заканчивался для РСФСР очень удачно. Военная опасность была устранена. Разбит Юденич, стремительно откатывались к Черному морю войска Деникина, далеко на востоке отступали остатки Колчаковской армии. К декабрю определилась реальная возможность длительного мирного этапа.

Но 1919 год принес не только победы. Основным содержанием системы военного коммунизма, которая вполне оформилась за это время, был, выражаясь одним словом, централизм. Сверху донизу все было заковано в цепь государственной иерархии и регламентации. Сложилась строго централизованная командно-административная система управления экономикой и обществом в целом (насколько это представлялось возможным в условиях крестьянского хозяйства) со всеми вытекающими социально-экономическими и политическими признаками. Как и следовало ожидать, наряду с положительными, она быстро принесла и отрицательные результаты. Скованная инициатива и подавленные интересы мест, производственных коллективов, индивидуальных производителей и других элементов общества затрудняли дальнейшее развитие. Это породило протест и широкую оппозицию административному централизму, в русле борьбы с которым и разворачивались основные события на VIII конференции РКП(б) и VII Всероссийском съезде Советов, состоявшихся в начале декабря 1919 года.

На партийной конференции Т. В. Сапронов, признанный лидер бойцов против так называемого главкизма, выступил от группы делегатов и Московской губернской партийной конференции с платформой «демократического централизма» против официальной платформы М. Ф. Владимирского и Н. Н. Крестинского. Сапронов утверждал, что отношения с периферией — самый важный и злободневный вопрос. Нет двойной зависимости, есть сплошной диктат центра, особенно в продовольственном деле[287].

В прениях по докладам отмечалась сплошная атрофия Советов и их органов, начиная с деревенских и кончая Президиумом ВЦИК. Делегаты с мест в подавляющем большинстве высказывались против сложившейся государственной структуры управления. Председатель Новгородского губисполкома В. Н. Мещеряков привел слова одного крестьянина о том, что когда упоминают главки и центры, то рука тянется подыскать что-нибудь потяжелее. «Немыслимо, чтобы у нас по-прежнему оставались эти отвратительные, гнусные, бюрократические и еще какие хотите учреждения… это единодушный вопль со всех мест». Главки должны перестать быть непосредственными организаторами до последней спички, до последнего воза сена, говорили делегаты, в противном случае не справиться ни с топливным, ни с каким другим кризисом. В. П. Ногин обращал внимание на то, что в промышленных районах фактическими хозяевами данной местности являются не исполкомы Советов, а правления фабрик и заводов.

В связи с диктатом Центра вообще в зоне критики оказалась политика «продовольственного главкизма». Делегат от Костромы Н. К. Козлов говорил: «Несмотря на окончательное выяснение нашего отношения к среднему крестьянству, все-таки жизнь сплошь и рядом заставляет нас оставаться в области деклараций. Тяжести, от которых изнывает среднее крестьянство, все больше и больше увеличиваются, и, может быть, вследствие этого и приходится наблюдать нарастание если не враждебного, то какого-то равнодушного отношения крестьян к власти».

Повлиять на что-либо конституционным путем крестьянство не могло, ибо вошло в правило попрание продовольственным ведомством статуса местных, избранных крестьянами Советов и их исполкомов как органов власти. М. Н. Шабулин из Рязани возмущался тем, что Н. П. Брюханов (зам. наркома продовольствия) отдал распоряжение арестовать уездный исполком. «Арестовать исполком — значит убить его политически». Результатом подобного отношения к Советам явилось то, что отметил делегат из Саратова И. В. Мгеладзе: «Ни для кого не секрет, что деревенские Советы, служащие основой нашей. Конституции, не существуют. Мы имеем не сельские Советы, а сельские сходы».

Одобренная большинством конференции платформа Сапронова предусматривала частичное возвращение советским органам реальной власти на местах, ограничение произвола центральных учреждений. Точка зрения Сапронова одержала победу и на VII Всероссийском съезде Советов, где развернулась основная борьба против «бюрократического централизма» за «демократический централизм». В ходе прений по проектам постановлений совершенно ясно определилась позиция большинства съезда, и замнаркома внутренних дел М. Ф. Владимирский снял свой проект, составленный вкупе с Крестинским, еще до голосования[288].

Советы являлись, по идее, органами демократическими и, принятый курс на оживление Советов мог бы сыграть определенную роль в видоизменении системы военного коммунизма. Но съезд оставил без внимания, как ему казалось, второстепенные вопросы государственной политики, которые впоследствии совершенно парализовали линию VII съезда Советов. Таковым вопросом была продовольственная политика. В конце 1919 года она еще не проявила своего всеобщего и ключевого характера столь очевидно, как. скажем, через год, к VIII съезду Советов. Поэтому большинство VII съезда отнеслось к крестьянским проблемам весьма пассивно. В первый день на заседание продовольственной секции пришло 150 человек, во второй — всего 30[289]. Съезд предоставил делегатам-крестьянам в одиночку сражаться с Наркомпродом, и крестьяне, конечно же, проиграли эту дуэль. Ошибка была запоздало признана «голосом с места» на следующий же день. Кто-то сказал, что вчера делегаты сделали глупость, не приняв никакого участия в решении вопроса и предоставив Цюрупе и другим выработать резолюцию, т. е. во всем согласились с ними[290]. Тезисы Цюрупы предполагали развитие продполитики по пути разверстки и монополизации всех заготовок.

Выступления крестьян были прямо противоположны выступлениям продовольственников, которые убеждали в необходимости усиления системы выкачки хлеба, в том, что нужно послать тысячи рабочих-коммунистов на продовольствие. На это один из крестьян остроумно заметил, что лучше бы эти тысячи послать на заводы, чтобы они давали товар и налаживали транспорт, и тогда бы хлеб сам своим чередом пришел бы на станцию. В этой крестьянской мудрости заключалась совершенно иная логика — логика НЭПа. Недовольство крестьян, говорилось их представителями, проистекает не из повинности вообще, а из низких норм, установленных для крестьянского потребления, для его хозяйства, которое в таких условиях существовать не может.

Крестьянские жалобы вызвали у некоторых присутствующих непонятное веселье, и один из крестьян бросил им: «Нечего улыбаться. Когда дело дойдет до того, что на будущий год крестьяне посадят только для своего существования, будет ли улыбка на устах?»[291] Слова оказались пророческими, и уже к очередному VIII съезду Советов развал сельского хозяйства согнал улыбки с лиц продовольственников.

В. А. Антонов-Овсеенко, председатель продовольственной секции съезда, довольно точно изложил ситуацию в докладе коммунистической фракции съезда. Он сказал, что трое выступивших крестьян «подвергли некоторой критике основы нашей продовольственной политики. Нельзя сказать, чтобы они формулировали точно основания своей критики, но они направили ее против той системы, которая остается как норма необходимая для продовольствия крестьянину, и добивались, хотя и не очень энергично, но все-таки добивались того, чтобы норма эта была пересмотрена, чтобы крестьяне могли до известной степени быть облегчены в той сдаче излишков, которая лежит на крестьянине»[292].

Мысль об укреплении союза с крестьянством путем учета его экономических интересов еще оставалась во многом чуждой социалистическому государству. В стенограмме VII съезда Советов можно встретить даже такие заявления, что ставка VIII партсъезда на середняка очень ошибочна. И все же от другой стороны были попытки конструктивных предложений. Крестьяне, например, предлагали взять за основу обложения размеры посевной площади. Представитель меньшинства партии эсеров В. К. Вольский прямо настаивал на замене разверстки продналогом. Но все это не получило отклика. Государственный аппарат прислушивался пока только к состоянию собственного больного организма.

Результаты, достигнутые на VIII партконференции и VII съезде Советов, были значительны. Они воодушевляли местных работников и несли надежду на дальнейшие шаги по развитию самостоятельности, дали некоторую опору в борьбе против диктата центральных ведомств. Как, например, В. Н. Мещеряков в своей статье обещал крестьянам постараться на следующем съезде устроить для Наркомпрода «такой же „бенефис“, какой получили апологеты теперешних главков и центров на 7 съезде»[293].

«Бенефис» действительно удался. Председатель Президиума ВСНХ А. И. Рыков был столь ошеломлен и удручен VII съездом, дружно выступившим против его главков, что даже впал в крайность, написав В. И. Ленину письмо с просьбой об отставке[294]. На негласном заседании Президиума ВСНХ в середине декабря он заявил, что резолюции VII съезда означают не что иное, как «начало борьбы между городом и деревней, пролетариатом и крестьянином. На съезде, несомненно, победило последнее», — заключил Рыков и призвал организовать в коммунистической партии «рабочую фракцию» (!). Его немного остудили. Ногин справедливо заметил, что «сейчас происходит не натиск деревни на город, а скорее натиск голодного провинциального города на центр. Как представитель власти крестьянин на съезде не выступал»[295].

Своими успехами на партийной конференции и советском съезде «голодная» провинция была в немалой степени обязана тому, что к началу и в первый период мирной передышки согласованная позиция центрального партийного и государственного руководства по отношению к перспективам дальнейшего развития еще не оформилась. Это было время своеобразной растерянности и плюрализма мнений в верхах, наступивших после неожиданно быстрых побед на военных и усиливающейся борьбы на «внутренних» фронтах. Это обнаруживалось во многом: в отношении к политике на Украине, по вопросу о единоначалии и коллегиальности, в уступках нажиму с мест, в появлении множества группировок с особыми платформами и т. п. На VII съезде Советов В. И. Ленин вообще уклонился от обсуждения вопросов государственного строительства, сославшись на то, что недостаточно знаком с местной работой. Не утвердилась окончательно точка зрения и по главному вопросу военного коммунизма — о форме связи двух общественных укладов: огосударствленной промышленности и крестьянского сельского хозяйства. Другими словами, по вопросу о продовольственной политике. Наряду с заявлениями о недопустимости уступок свободной торговле хлебом, высказывались соображения о развитии курса по отношению к середняку[296]. А резолюция ЦК РКП(б) «О Советской власти на Украине», подтвержденная конференцией, разрешала извлечение хлебных излишков лишь в строго ограниченном размере, т. е. по существу декларировала продналог.

Отсутствие у партийно-государственного руководства в начале мирной передышки твердой выработанной линии предопределило наступление кратковременного периода своеобразной «оттепели» в пределах военного коммунизма и оживления различных политических и экономических уклонов в партии. В этих условиях назревала очередная атака на Наркомат продовольствия и политику продовольственной диктатуры. Что характерно для 1918–1919 годов, началась она из города. К зиме, как всегда, снабжение городов значительно ухудшилось, и в первую очередь это почувствовали на себе жители крупных промышленных центров. Нарком А. Д. Цюрупа неоднократно уверял, что запасы продовольствия на станциях и ссыппунктах есть, но их невозможно подвезти по причине неудовлетворительности транспорта. «Хозяйство железнодорожное рушится, транспорт ослабевает, транспорт замирает, и, если мы не прибегнем к каким-то героическим методам лечения — транспорт умрет», — писал он в ЦК РКП(б) 2 декабря 1919. года[297]. Но «лечение» транспорта требовало того же хлеба. Заготовка топлива, ремонт паровозов и вагонов — все это не могло сдвинуться с мертвой точки без продовольствия. Образовался порочный круг, для разрыва которого эффективней были бы не героические методы, а изменение системы экономических отношений. Цюрупе это было известно от своих корреспондентов. Заместитель Симбирского губпродкомиссара Степанов-Нечетный сообщал ему в январе 1920 года: «Транспорт в наших районах получил топливную поддержку только тогда, когда я ослабил отчуждение хлеба»[298]. (Так как крестьяне отказывались ехать на заготовку дров в то время, когда в их деревнях орудовали продбригады.)

Между тем в ожидании «героических» усилий политическая атмосфера в городах сгущалась. Продовольственный кризис более всего отражался на рабочих. Рабочие во многих промышленных районах голодали в полном смысле слова. Некоторые из крупных предприятий текстильной промышленности, особенно фабрики и заводы Петроградского района, по этой причине уже в начале 1919 года потеряли до 70 % и более всего состава квалифицированных рабочих. Но и оставшуюся часть Наркомпрод был не в состоянии обеспечить пайком. Рабочие массы оценивали политику в целом через призму продовольственного положения. М. И. Калинин после своих многочисленных поездок по стране сделал удивительные выводы осенью 1919 года: «самое контрреволюционное настроение — в Москве и Московской губернии». Те места, куда бежали, спасаясь от голода, столичные рабочие, особенно отличаются отрицательным отношением к Советской власти[299].

В результате неспособности власти наладить обмен между городом и деревней настроение масс существенно менялось. В документах Общего отдела ЦК РКП(б) находится копия письма сотрудника Старорусского транспортного ЧК В. Иванова, в котором отражено характерное настроение многих рабочих.

Чекист сообщает в Петроград, что во время отпуска в Пскове ему «пришлось встретиться со своим товарищем, металлистом завода быв. Сульдсон, который был горячим защитником Советской власти, теперь абсолютно изменился и объясняет следующее: хлеб у нас стоит 275 р. фунт, а мы получаем 83 р. в день, пайка уже не дают 2 месяца, завод никакой пользы не приносит именно потому, что все рабочие усматривают несправедливое к ним отношение, буквально все заняты своими кустарными изготовлениями, как-то зажигалки, лемехи для плуга и пр. обиход крестьян на хлеб. Заказы учреждения, если и бывают, так тоже поощряются подачками продуктов ввиду явного саботажа со стороны рабочих. Из всего завода сочувствующих Советской власти найдется человека 4–5, все, которые ранее поддерживали, относятся пассивно. Ни на какие собрания не ходят, за исключением вопросов продовольственных. Печатники настроены еще хуже — оппозиционно… все жалуются на лишение свободы и главное — продовольственный вопрос»[300].

Из подобного положения закономерно вытекала ситуация, описанная в отчете партработника Нины Шутко в ЦК РКП(б): в начале 1920 года в Смоленске проходили выборы в городской совет, коммунисты избирались, за редким исключением, почти целиком голосами красноармейцев. Рабочие почти во всех предприятиях отдали голоса меньшевикам и беспартийным[301]. Аналогичная картина в сводке отдела ЦК о партработе по Тульской губернии за апрель 1920 года: в Туле на оружпатронных заводах происходили забастовки, причина — продовольственные затруднения… Компартия на заводе не имеет веса, влияние имеют меньшевики[302].

Подобных иллюстраций можно было бы привести немало. В 1918–1920 годах практически во всех промышленных центрах регулярно происходили забастовки и волнения на продовольственной почве. Рабочие, потеряв всякую надежду на государственное снабжение, поголовно занимались мешочничеством, самостоятельно покупали, обменивали продукты у крестьян. Здесь они натыкались на серьезное препятствие в виде заградительных отрядов Наркомпрода. Существование этих отрядов вызывало особенную неприязнь в городах. Логично бытовал вопрос: если государство не в состоянии наладить обмен между городом и деревней, имеет ли оно право запрещать горожанам и крестьянам самостоятельно искать пути друг к другу? Требования свободного «обмена», «заготовки», «провоза», — короче говоря, свободной торговли, приблизительно до второй половины 1920 года ясно выделялись как требования не только крестьянских, но и рабочих масс.

В начале декабря 1919 г. коллективы некоторых заводов Москвы вынесли резолюции с требованиями изменить существующую продовольственную политику. Собрание рабочих и служащих завода бывш. Добровых и Набхольц обратилось в адрес VII съезда Советов с требованием немедленно выполнить следующее, дав ответ в течение семи дней:

Очистить от вредных элементов все советские учреждения; пересмотреть и изменить существующую продовольственную политику; разрешить покупку продовольствия рабочим и служащим отдельных организацию; ввести контроль трудящихся над всеми железнодорожными заградительными отрядами и железнодорожной администрацией, так как от работы заград. отрядов страдают больше всего сами трудящиеся. Иначе возникает необходимость остановить работу до пополнения продуктов питания, — добавляли в своей резолюции рабочие и служащие завода «Русская машина»[303].

По поводу этих заявлений Комитет Московского районного отделения Всероссийского союза рабочих-металлистов так комментировал ситуацию в письме в Моссовет, МК РКП(б). ЦК ВСРМ и СНК от 6 декабря:

Угрожающее положение в столице заставило руководство Моссовета вновь поставить вопрос о разрешении коллективных заготовок и свободного привоза продовольствия. 6 декабря состоялось оперативное заседание Совета Народных Комиссаров для обсуждения единственного вопроса — о снабжении рабочих Москвы. Доклад делал Председатель Моссовета Каменев. В Совнаркоме уже начала складываться добрая традиция встречать наступление зимы появлением Каменева с требованиями ослабить режим продовольственной диктатуры. Но такой же традицией стала и отчаянная борьба Цюрупы против претензий Каменева. Поэтому Совнарком счел необходимым принять экстренные меры лишь по ускорению продвижения в Москву продовольственных маршрутов, ремонту транспорта и т. п.[305]

Однако упорная борьба двух точек зрения заронила зерно сомнения у Ленина. Известен проект резолюции «О работе аппарата продовольственных органов», написанный В. И. Лениным в этот день, в котором вопрос о продовольственной политике ставится шире рамок продовольственной диктатуры[306]. Проект предполагал создание комиссии по обновлению и реорганизации продорганов, внесение духа инициативы в работу этих органов. Любопытно, что Ленин намечал привлечение рабочей и даже буржуазной кооперации как практическую меру для осуществления этих задач. В этом обнаруживается явное отступление от тактики Наркомпрода на свертывание параллельных частных, коллективных или кооперативных заготовок.

К работе комиссии Ленин планировал «обязательно привлечь, без включения в комиссию», Н. А. Орлова. И коль скоро Ленин в связи с таким важным делом вспомнил о существовании некоего Орлова, то есть смысл сделать небольшое отступление и остановиться на характеристике личности и взглядов этого незаслуженно забытого человека. Тем более что точные и остроумные замечания Николая Афанасьевича Орлова, сделанные им в свое время, не раз служили нам нитью Ариадны в исследовании головоломного лабиринта продовольственной политики.

Представляется, что Орлов относился к тому привлекательному типу мыслителей, над которыми сильна власть идей, которые не считают возможным приносить их в жертву на алтарь корпоративных интересов. Работая в издательском отделе Наркомпрода, он не смог удержаться там. Уже его первую большую книгу «Девять месяцев продовольственной работы Советской власти» в 1918 году Наркомпрод счел необходимым сопроводить предисловием, где говорилось, что многие соображения автора «не отвечают взглядам Народного Комиссариата по Продовольствию». По мере развития политики продовольственной диктатуры эти разногласия усилились. В 1919 году в брошюре «Продовольственное дело в России во время войны и революции» Орлов ополчился на политику повального огосударствления частной и кооперативной торговли. Поскольку Наркомпрод, писал он, не в состоянии обеспечить население, оно имеет право требовать самостоятельности в сфере заготовок и распределения хозяйственных благ. Орлов блокировался с умеренным крылом партийно-государственного руководства и считал, что продовольственное дело в республике должно развиваться в направлении, заданном декретами от 10 декабря 1918 и 17 января 1919 года, снимавшими некоторые ограничения на свободный обмен между городом и деревней. Эта точка зрения абсолютно расходилась с официальной позицией Компрода, который объявил эти декреты вынужденными и идущими вразрез с основами советской продовольственной политики[307].

Вскоре после VIII съезда РКП(б) он написал брошюру под названием «Мы не воюем с крестьянством», в которой обосновывал необходимость последовательного развития курса на союз со всем трудовым крестьянством. Он предлагал отказаться от политики экспроприации хлеба, которая ведет в тупик. «Мужик развращен, как и все классы населения России, чрезмерными выпусками бумажных денег и возмущен системой неэквивалентных цен. Мужик потерял стимулы к улучшению и расширению своего хозяйства». Чтобы вовлечь его в процесс социализации народного хозяйства, необходимо оставить репрессии и пробудить крестьянскую самодеятельность, писал Орлов. Нужно дать полную свободу действий всем видам кооперативов, союзов и объединений города и деревни, отказаться от всякого насильственного изъятия у крестьян продуктов. «Практикой доказано, что таким путем заготовляем мы очень мало — куда меньше мешочников, а тратим на заготовительный аппарат очень много, на усмирение же крестьянских восстаний еще больше того»[308].

Первостепенное значение Орлов придавал оздоровлению денежной системы. «Вместо того, чтобы смотреть на дело трезво, многие из наших товарищей, занимающих иной раз высокие посты, предаются праздным выкладкам об аннулировании денег, введении трудовых расчетных чеков и прочих фантасмагориях. Такие выкладки имеют одно последствие: проникая в широкие круги населения, они понижают курс валюты, нервируют крестьян и размягчают и без того мягкие наши декретированные цены».

В брошюре излагался развернутый план восстановления народного хозяйства на основе широкого развития рыночных отношений, что для 1919 года выглядело несколько странным и оторванным от жизни. Но что отличало проект Орлова как профессионала-продовольственника от множества подобных прожектов, так это понимание реальной ситуации. На ближайший переходный период к системе свободного обмена и здорового денежного хозяйства он предусматривал сохранение частичного принудительного обложения по разверстке. Необходимо двигаться до конца по пути перехода от монополии к заранее развертываемой разверстке. «Разверстка должна рассматриваться нами как добровольная, договорная поставка крестьянином продовольственных продуктов, а не как реквизиция. Этого требует политическая ситуация»[309]. То есть фактически уже весной 1919 года Орлов поставил вопрос о переходе к продналогу.

С такими мыслями Орлову в ведомстве Цюрупы делать было нечего. Брошюру не опубликовали, и вскоре его отправляют в «педагогических» целях в Самару, в продком Волжской флотилии. Но в ноябре, очевидно, было решено, что цели достигнуты, и постановлением Оргбюро ЦК Орлова вновь отзывают в Москву «для литературной работы».

Интересен вопрос об отношении Ленина к Н. А. Орлову, которое носит отчасти загадочный характер. Он знал его и ценил, хотя скромный публицист вовсе не был видной фигурой в Наркомпроде. Заметен Орлов был только своими печатными работами. Но чего стоит опубликованная в девятнадцатом году в кооперативном журнальчике статья «Продовольственный тупик», где открыто провозглашен призыв о необходимости «нового курса» (сиречь — НЭПа), об отмене всех «бумажных» государственных монополий и широком развитии кооперативного движения. «В крестьянской стране. — писал Орлов. — социализм возможен лишь как следствие политической диктатуры пролетариата и кооперирования мелких хозяйств»[310]. Поразительно, насколько эта фраза по содержанию похожа на известные строки ленинской статьи «О кооперации», продиктованной вождем в 1922 году. Но если строкам Ленина была суждена долгая политическая жизнь, то работы Орлова забыты, а его заключительный отрезок жизни окутан пеленой. Известно, что он умер в 1926 году 37 лет от роду, очевидно, здесь сыграло роль то обстоятельство, что в 1924 году по невыясненным причинам его исключили из партии.

Внимание Ленина в декабре 1919 года к такому явному оппозиционеру, как Орлов, думается, лишний раз подтверждает вывод, что в этот период на высшем партийном и государственном уровне существовали неопределенность и колебания в отношении принципов дальнейшей экономической политики. Неизвестно, где и каким образом обсуждался написанный Лениным проект резолюции «О работе аппарата продовольственных органов», но несомненно одно, что он имел бы сильнейшую фронду в лице продовольственного ведомства. Так оно, возможно, и случилось, ибо в дальнейшем вплоть до 1921 года мы уже не обнаружим в ленинских документах подобных отступлений.

11 декабря 1919 года Совет Обороны вновь обсуждал продовольственное положение в Москве. Помимо конкретных мер по преодолению кризисной ситуации Совет Обороны вынес решение принять предложение Исполкома Моссовета о создании комиссии из представителей Совета Обороны, ВЦСПС, РВСР, ВЧК, Московского и Петроградского Советов для ревизии личного состава и работы аппарата Наркомпрода, назначив председателем комиссии члена Президиума ВЦИК А. С. Киселева. Совет Обороны поставил перед комиссией весьма узкие задачи, и поэтому у нее сразу же возникли серьезные проблемы. Несмотря на попытки Киселева на первых порах удержать ее работу в заданных рамках, уже на втором заседании 15 декабря А. Е. Бадаев от имени Петроградской делегации огласил условия, на которых она соглашалась на участие в комиссии. Питерцы заявили, что ревизия Наркомпрода не сможет установить коренных недочетов и неизбежно будет размениваться на мелочи, найдет виновниками лишь стрелочников или второстепенных руководителей. Поэтому они потребовали немедленной и полной реорганизации, т. е. смены всей руководящей Коллегии Наркомпрода[311].

Такая резкость и бескомпромиссность объяснилась тем, что Петрокоммуна давно и безуспешно вела борьбу с Компродом, добиваясь развития сети своей продовольственной агентуры. Петроград находился в худшем продовольственно-географическом положении, нежели Москва; Компрод же хотя не обеспечивал потребностей рабочего города в продуктах, всячески препятствовал его самостоятельным заготовительным операциям. Большинство комиссии Киселева было настроено пока не столь радикально, и возобладало мнение не касаться вопросов общепродовольственной политики. Ультиматум питерцев не был принят.

Комиссия по ревизии Наркомпрода привлекла внимание Президиума ВЦИК, избранного на VII съезде Советов. В выступлениях на съезде и партконференции работа прежнего ВЦИК и его Президиума получила неудовлетворительную оценку. Открыто говорилось, что ВЦИК не функционирует, не созывается, что Президиум нежизнеспособен, что нет никакого контроля за деятельностью Совнаркома. Указывалось, что за двухлетнее существование ВЦИК выдвинул только 3–4 проекта декретов. Часть выступавших сходилась на том, что Президиум не ведет реальной работы и такое же перерождение власти наблюдается на местах. Говорили: если хотите укрепления Советской власти, развяжите руки Советам. Настроение большинства на советском и партийном форумах определилось совершенно однозначно — за оживление Советов. Это настроение вылилось в постановление о советском строительстве, где функции Президиума ВЦИК определялись более-менее ясно. В первой Советской Конституции о нем вообще нет ни слова, если не считать одного косвенного упоминания. И это понятно, поскольку Ленин всегда опасался появления другого полномочного советского органа власти, способного составить конкуренцию возглавляемому им Совнаркому.

По недосмотру Политбюро или по какой-то другой причине, но в состав нового Президиума ВЦИК вошло много деятелей, которые всегда, правда, с разным наклоном головы, искоса смотрели на продовольственную диктатуру Наркомпрода или готовы были составить оппозицию большинству ЦК РКП(б) по другим важнейшим вопросам экономической политики. Таковыми в Президиуме были Бадаев, Калинин, Каменев, Киселев, Лутовинов, Невский, Рыков, Сапронов — восемь из двенадцати.

В новом составе избранный Президиум, вдохновленный настроениями VII съезда Советов, решает активизировать свою деятельность по превращению в реальный рабочий аппарат и реальный орган власти. На его заседании 25 декабря 1919 г. обсуждалась повестка будущей сессии. Помимо прочего, в нее включили и продовольственный вопрос. Была образована продовольственная комиссия в составе А. С. Киселева, А. Е. Бадаева, Е. Н. Игнатова и М. И. Козырева[312]. Таким образом Комиссия по ревизии Наркомпрода фактически получила двойной статус — комиссии Совета Обороны и Президиума ВЦИК. К концу года она уже успела развернуть бурную деятельность. На периферию, в главки ВСНХ, в профсоюзы, в Центросоюз, в Наркомпрод посыпались запросы, вызовы и т. п. Комиссия исследовала самые болевые точки отношений Комиссариата продовольствия с государственными учреждениями, а также с крестьянством. Ее любопытство неизбежно выходило за рамки первоначальных задач, так как причины отдельных недостатков продовольственной политики, как правило, вытекали из проблем принципиального характера. Поэтому после вмешательства в ревизию Президиума ВЦИК и, очевидно, в связи с тем, что работа комиссии приняла достаточно определенную направленность, а также по целому ряду других причин, в цитадели продовольственной диктатуры начинается переполох.

На заседании Коллегии при народном комиссаре по продовольствию 5 января 1920 года поднимается вопрос «об имевших место в последнее время выступлениях ответственных работников, нарушавших основы продовольственной политики». Коллегия в окончательном варианте постановила:

Встреча, по всей видимости, состоялась, и разговор с В. И. Лениным проходил в благожелательном для Компрода тоне, так как на следующий день, 6 января, Коллегия слушала сообщение делегации о переговорах с председателем Совнаркома. В обсуждении определился раскол среди самой Коллегии. Большинство во главе с Брюхановым настаивало на исполнении в точности вчерашнего постановления. Цюрупа же внес более тонкое предложение в духе своих публичных выступлений, чтобы направить в ЦК РКП(б) меморандум с указанием на общее продовольственное положение и транспортные затруднения, вследствие которых не представляется возможности использовать даже заготовленные уже Компродом продовольственные продукты. Отметить, что при таких условиях всякого рода отступления от основ продовольственной политики (масличные семена, твердые жиры, фураж), не ослабляя продовольственного кризиса, еще более усиливают транспортную разруху[314].

Этот неожиданный уклон Цюрупы был вызван запиской А. И. Свидерского, влиятельного члена Коллегии, полученной им между двумя заседаниями. Этот документ заслуживает того, чтобы его привести полностью, но очень неразборчивый почерк Свидерского не позволил прочесть некоторые отдельные слова:

Соображения Свидерского не показались убедительными большинству: Н. П. Брюханову, О. Ю. Шмидту, В. Н. Яковлевой, А. Л. Шейнману, А. Б. Халатову. Поэтому Цюрупа, Свидерский и примкнувший к ним А. А. Юрьев остались в меньшинстве. Цюрупа тогда заявил, что не подпишет от имени Компрода резолюцию большинства. Все же заявление в ЦК от большинства находящихся в Москве членов Коллегии Наркомпрода было отправлено, и таким образом в верхушке продовольственного ведомства оформился раскол, который вскоре привел к обострению конфликта в Коллегии и ее перетряске. Но, как оказалось, Цюрупа и Свидерский недооценили степень доверия политике Наркомпрода со стороны центральных партийных органов, так как Политбюро через некоторое время выполнило все требования, содержавшиеся в заявлении большинства Коллегии.

Может показаться, что все эти сражения за самостоятельные заготовки и свободный провоз не заслуживают громкого названия борьбы за новую экономическую политику. Но это только на первый взгляд. Борьба за замену продразверстки натуральным налогом есть лишь один из вариантов подступа к стенам военно-коммунистической крепости. С другой стороны ее штурмовали с лозунгами свободного обмена. Как известно, НЭП заключал в себе два основных элемента — налог и свободную торговлю. В сущности, сам по себе налог не имел отношения к НЭПу, к развитию рыночных отношений. Налог четко отграничил ту часть собственного продукта, которой крестьянин мог свободно распоряжаться. Вот она-то сотворила и рынок, и НЭП. Социалистическое государство, декретировав налог, не сразу согласилось на свободную торговлю, она была признана только через полгода после X съезда РКП(б). Предлагая в качестве первого шага не налог, а свободный обмен, сторонники перемены экономической политики сразу брали «быка за рога» и, что любопытно, нередко представляли второй шаг в виде узаконения излишков у крестьян путем установления правильного обложения, т. е. налога. Последовательность проведения реформ во втором варианте была обратной первому, в силу чего он являлся более радикальным, и натуральный налог должен был бы смягчить резкость перехода от старой экономической политики к новой, от тенденции к тотальному распределению к значительному развитию рыночных отношений.

Первый и второй варианты пути к НЭПу исторически различаются. Второй вариант был присущ начальному периоду военного коммунизма в 1918–1919 годах, первый — для 1920 года. Эта особенность связана по крайней мере с тремя обстоятельствами. Первое: в 1918–1919 годах крестьянство испытывало более сильные колебания между революцией и контрреволюцией, чем в 1920 году, и новый государственный аппарат не был еще настолько развит и влиятелен, чтобы можно бы было провести налог. Типичный пример — Украина, где ситуация 1918 года сохранялась вплоть до 1921 года. В 1920 году разверстка требовала официально от украинских крестьян только часть излишков хлеба, т. е. была налогом в полном смысле слова, но и это не удавалось собрать. В то время острили: якобы для того, чтобы с Украины отправить один эшелон с хлебом, нужен один бронепоезд. В подобных условиях путь к налаживанию экономических отношений с деревней виделся в оживлении свободного обмена без налоговых гарантий.

Второе: в 1918–1919 годах у государства еще сохранялись значительные товарные запасы, которые можно было использовать для обмена. В 1920 году их осталось уже очень немного.

Третье: до 1920 года крестьянство, его основная масса еще имела излишки хлеба на обмен. В 1920 году крестьянское хозяйство, особенно Европейской России, по известным причинам превратилось в натуральное и уже ни на каких условиях не могло прокормить город и армию без ущерба для себя. В разверстку 1920/21 года продовольственники отбирали самое необходимое для крестьянского двора и пашни. Аппарат стал силен, а крестьянин разорен и слаб, и «выкачка» прошла на высоком уровне, в результате — голод 1921 года. Простой товарообмен уже не мог спасти город, поэтому нужно было сохранить насильственные меры в виде строго определенного продналога. С этой точки зрения продналог в НЭПе являлся «хвостом» военного коммунизма.

Можно предположить, что постепенная легализация в 1919/20 продовольственном году различных форм закупок и товарообмена привела бы своим путем к системе экономических отношений, называемых НЭПом. Каков был бы следующий шаг после подобной легализации? На этот вопрос отвечает Л. Б. Каменев, председатель комиссии ЦК РКП(б) по замене разверстки налогом в 1921 году: «Первый вопрос, который перед нами встал, когда открылась картина свободного рынка, это вопрос такой: товары привезут, а чем рабочий будет покупать?.. Дав крестьянину возможность вытащить на рынок и свободно обменивать и требовать свои продукты, мы вместе с тем вооружаем рабочего в трех направлениях» — первое: увеличиваем рабочему денежную заработную плату. «Второе: мы идем на то, чтобы часть продуктов отчислялась в фонд данного предприятия для обмена с крестьянами, и третье: мы даем возможность рабочим объединиться в местные кооперативные объединения и выступать на этом свободном рынке как покупатель излишков сельского хозяйства»[316]. То есть проблема заключается в организации промышленности и ее отношении к крестьянскому товарному хозяйству, во взаимодействии двух постоянных принципиальных типов экономической связи — централизованного распределения и свободного обмена. В 1918 году эти отношения наладить не удалось, и появился военный коммунизм как попытка навязать товарному сельскому хозяйству несвойственное ему централизованное распределение и регулирование. Естественно, что это насилие постоянно встречало сопротивление крестьянства: восстания, саботаж, дезертирство, падение сельскохозяйственного производства и т. п.

После декретирования продовольственной диктатуры очень скоро многие убедились, что это не есть искомый путь общественного развития. Параллельно с развитием военно-коммунистической системы шли поиски других форм отношений города и деревни. Практика военного коммунизма приводила к убеждению, что государственное посредничество не может быть единственной полноценной связью между ними. Проблема экономической взаимосвязи в первую очередь есть проблема эквивалентного обмена. Когда государство берется за этот обмен, у него всегда имеется соблазн использовать то, что есть у него и не всегда имеется у его контрагента, т. е. политическую и вооруженную силу. Если государство не сходится в цене с крестьянином, у него всегда появляется искушение вытащить револьвер и пригрозить им в качестве доплаты за крестьянский товар. Этот соблазн помимо рыночной неповоротливости является постоянным фактором, который не позволяет государству быть надежным единственным посредником между городом и деревней. Если же оно спрячет свое оружие далеко за спину и попытается стать равноправным партнером, то из этого также редко что получается. Это очень существенное наблюдение сделано уже давно, причем людьми, не один год варившимися в крутом кипятке отношений с крестьянством. М. И. Фрумкин, подытоживая четыре года продовольственной работы, писал в 1922 году, что место государства не в вольной оптовой торговле. Негибкий государственный аппарат не способен и не приспособлен к свободной торговле, на этом поле государство всегда будет бито. У государства есть свое, только ему присущее орудие — государственная монополия. Его усилия должны быть направлены не в сторону торговли, а в сторону государственных заготовок путем обложения и частичной монополии[317]. Следовательно, вывод заключается в признании компромисса, в разумном сочетании и разграничении сфер государственного обложения и свободного обмена. Невозможно многообразное общественное производство запрячь в узду тотального государственного регулирования без ущерба для производства.

Военный коммунизм представляет собой первую попытку навязать сложному общественному организму один тип экономических отношений, тип централизованного распределения, присущий, а значит, наиболее выгодный государству. Но насколько распределение, да еще и чрезвычайно политизированное, способно обеспечить процесс расширенного воспроизводства? Конъюнктура производства и потребления изменчива, особенно в период войн. Крестьянин в 1915–1920 годах не желал продавать хлеб задешево по твердым ценам. Эти цены были гораздо ниже себестоимости его продукции. Поэтому теоретики и практики логически и интуитивно приходили к выводу о необходимости отбросить систему монополии и твердых цен, чтобы крестьянство имело стимулы развиваться и иметь дело с городом и промышленностью. Борьба за новую экономическую политику имела частью сознательный, частью подспудный характер. Велась постоянно, по частным проблемам текущей политики. И здесь нужно за массой частных эпизодов увидеть целый лес борьбы за альтернативную военному коммунизму политику. Особенно хорошо это обнаруживается в истории взаимоотношений ВСНХ и Наркомпрода.

ВСНХ versus Наркомпрод

Документы свидетельствуют, что в январе 1920 года конфронтация вокруг продовольственной политики достигла такой глубины, что вызвала раскол в верхушке Компрода. Разумеется, это случилось не только по причине работы комиссии Киселева. В конце декабря — начале января Компрод потерпел ряд серьезных поражений на арене Совнаркома от своего постоянного оппонента — ВСНХ. В этот период отношения двух ведомств приобрели особенную остроту. Дело в том, что промышленность в значительной степени питалась сырьем, которое можно было получить только от крестьян: лен, кожи, жиры, масла и т. д. Поэтому для руководства ВСНХ была очень близка проблема отношений с крестьянством, причем позиция Президиума ВСНХ и его работников значительно расходилась с политикой Наркомпрода. ВСНХ официально пользовался репутацией врага принудительных разверсток. Причина этого противостояния была не в том, что промышленностью управляли сплошные гуманисты и демократы, наоборот, именно главки ВСНХ прославились своей свирепостью на местах и бесцеремонностью по отношению к чужим интересам. Дело в следующем: для крестьян производство сырья было почти всецело товарной отраслью. После разрыва нормальных рыночных отношений сельского хозяйства и промышленности крестьяне резко, в один сезон сократили производство и сдачу сырья. Относительно такой культуры, как лен, в то время говорили: произошло громадное сокращение посевов льна, который теперь некуда девать, кроме как сдать государству, а это крестьянам невыгодно. А. И. Рыков в январе 1920 года сообщал, что «площадь засева льна по приблизительным и неточным данным сократилась до 30 % прежних размеров… 1919 и 1920 гг. дали громадное понижение в сборе… Объясняется это целым рядом причин и в первую очередь тем, что лен был вытеснен зерновыми и хлебными культурами, так как сеяли его главным образом крестьяне северных губерний, куда мы не в силах были за последние годы доставлять значительное количество продовольствия. И крестьянство от культуры льна перешло к культуре хлеба. Заменять лен хлебными культурами крестьяне стали и потому, что спекулятивные цены на хлеб выше тех твердых цен на лен, по которым государство закупает его»[318].

Почти аналогичная картина была со всеми остальными техническими культурами. Поэтому проблему стимулирования производства, в которую на исходе 1920 года уперся Компрод, ВСНХ увидел гораздо ранее. Опыт подсказывал, что получить сырье можно лишь при системе заинтересованности крестьян в его производстве и сдаче. Это только укрепило оппозицию руководителей промышленности компродовской принудиловке. С лета 1919 года продовольственники одержали ряд важных побед при проведении своей политики, но в конце года и начале следующего Совнарком под давлением ВСНХ принял ряд постановлений, противоречивших продовольственной диктатуре: от 26 декабря — о заготовках масличных семян, от 27 декабря — о снабжении мыловаренных заводов сырьем, от 3 января — о мерах по обеспечению фабрично-заводских предприятий фуражом и сеном и декрет от 30 декабря о снабжении мыловаренных заводов сырьем[319]. Во всех этих документах в различной форме присутствовал один принципиальный пункт, фактически разрешавший органам ВСНХ заготавливать необходимые продукты путем торговли или товарообмена.

В конце декабря ВСНХ поднимает вопрос о выработке инструкции о заготовке сырья вообще. Работа над проектом инструкции, по ходу которой возникли большие разногласия, велась в ряде комиссий и на заседаниях Совнаркома. 20 января инструкция была принята СНК и впоследствии утверждена февральской сессией ВЦИК. В ней разрешалось органам ВСНХ при заготовках главнейших видов сырья устанавливать премии готовыми изделиями и другими товарами по соглашению с Наркомпродом.

Для этого периода отношений Высовнархоза и Компрода характерно то, что во всех постановлениях о сырье принцип товарообмена и премиальности расплывчато сосуществует с принципом принудительной разверстки. Подобная половинчатость имела результатом то, что заинтересованности крестьян добиться не удалось и ко второй половине 1920 года продовольственники полностью взяли под свой контроль заготовку сырья и вовсе упразднили элементы экономического стимулирования.

Борьба по вопросам заготовки сырья происходила с полным пониманием того, что это есть не что иное, как часть борьбы за основополагающие экономические принципы. «Продовольственная газета» в период апофеоза политики принуждения писала, что передача Наркомпроду от ВСНХ заготовок сырья означала не простой переход дела из одного учреждения в другое, а радикальное изменение методов его заготовки. ВСНХ ставил во главу угла премирование, «т. е. в сущности строил заготовки на основах того же товарообмена, где роль денежных знаков играли уже кожа, мануфактура, а в дальнейшем соль и т. п.» Правда, эта система проектировалась лишь для ударных заданий, «но в связи с ростом государственных потребностей, она настолько быстро внедрялась в различные производственно-заготовительные области, что могла стать основой для всех заготовок». Система ВСНХ планировалась вплоть до премирования всех добывающих и обрабатывающих предприятий и хлебных и мясных заготовок. «В результате — несомненное образование у населения запасов товаров, ненужных ему для удовлетворения нужд личного потребления, и при запрещении торговли, Сухаревская организация сбыта их»[320].

Подобную систему, разумеется, начисто отвергал Наркомпрод, который принял на себя роль главного орудия при установлении военно-коммунистических отношений и в своих заготовках проводил систему принудительного изъятия продуктов производства. Как правило, руководство продовольственного ведомства очень остро реагировало на любые покушения на свою диктатуру в сфере порученных ему заготовок. В декабре — январе 1919–1920 годов А. Д. Цюрупа через В. И. Ленина добивается от Политбюро решения об отмене приказа начальника Всероглавштаба Н. И. Раттеля, предоставлявшего военным организациям право заготовки сена по вольным ценам. После упоминавшегося постановления Совнаркома, разрешавшего органам ВСНХ в некоторых случаях (на практике это означало — как правило) приобретать фураж по вольным ценам, Цюрупа направил в ЦК РКП(б) заявление, что «так как это постановление нарушает основы продовольственной политики Компрода и упраздняет монополию в отношении заготовок фуража, Наркомпрод не может в дальнейшем принять на себя ответственность за успешность этих заготовок и снабжения фуражом армии и других потребителей»[321].

Реакция В. И. Ленина на это заявление проясняет складывающуюся расстановку сил в Совнаркоме. Ленин пишет в Политбюро: «Я голосовал против этого решения СНК, но отменять сразу его считаю неудобным…»[322] К сожалению, известные нам материалы не позволяют досконально уяснить расстановку голосов «за» и «против» продовольственной диктатуры. Но в общих чертах эта задача выполнима. Цюрупа в своих неопубликованных воспоминаниях свидетельствует, что в Политбюро имелось только два веских голоса защитников политики Компрода — Ленина и Крестинского, а в Совнаркоме три голоса — Ленина, Крестинского и Цюрупы, но к ним примыкало по конкретным вопросам еще много других голосов[323].

В списке более-менее последовательных противников в первую очередь можно назвать Каменева и Рыкова. Именно из Моссовета и ВСНХ в разное время исходили самые чувствительные удары по системе продовольственной диктатуры. Позиция Каменева, руководившего Моссоветом, выразилась в 1918–1919 годах в постановлениях Моссовета о свободной закупке и провозе продовольствия, в разработке особой комиссией ВЦИК под председательством Каменева в начале 1919 года проекта декрета о восстановлении свободной торговли. И в начале мирной передышки 1920 года Моссовет вновь возобновляет шум вокруг продовольствия. Свою точку зрения Каменев достаточно ясно изложил в выступлении на IX съезде РКП(б), где также провел границу между собой и Рыковым.

Каменев исходит из признания того, что стихия свободного рынка враждебна коммунизму и «в ближайшую эпоху основной формой борьбы за коммунизм будет борьба против возрождающегося на Сухаревке капитализма». Но! В условиях борьбы, тяжелого экономического положения «мы иногда должны идти на уступки»[324].

«Мы должны видеть, что буржуазная стихия все время возрождается, потому что каждый крестьянин, который продает на вольном рынке, каждый пуд железа, полученный на вольном рынке, каждый подрядчик — все они возрождают капитализм». Однако «вопрос заключается в том, что нужно эту уступку сделать, нужно сказать от имени Коммунистической партии, что мы не базируемся на этом как основной принципиальной линии, но что это есть наша уступка».

У Каменева речь идет всего лишь об уступке, и этого вроде бы недостаточно для НЭПа. Но вспомним, что в 1921 году вопрос толковался также только как об уступке, и не более. Логика Каменева на IX съезде как бы моделировала образ мышления X партсъезда. Можно сравнить, насколько позиция Каменева весной 1920 года отличается от позиции Ленина, который несколько ранее высказался относительно свободы торговли таким образом: мы «скорее ляжем все костьми, чем сделаем в этом уступки»[325].

«Но можем ли мы вводить эти уступки в принцип? — риторически вопрошал Каменев, — тов. Рыков предлагает возвести их в принцип». Действительно, по некоторым вопросам Рыков являлся более последовательным сторонником изменения хозяйственной политики. Однако и у него, как руководителя государственной промышленности, было несколько специфическое понимание потребностей экономического развития. Он намного строже смотрел в сторону Сухаревой башни, нежели Каменев, которого не упускал возможности попрекнуть за его «любимое детище» — «Сухаревский компрод»[326], Каменев чувствовал свою слабость и пытался оградиться на IX съезде РКП(б) от подобных уколов демонстративным внесением в секретариат съезда тезисов о борьбе со спекуляцией.

В выступлении на III съезде Совнархозов Рыков сформулировал свою точку зрения. Она обрела свой противоречивый характер под воздействием двух обстоятельств, более всего влиявших на образ мыслей председателя Президиума ВСНХ. Рыков стремился к государственной монополии в промышленности и настаивал на том, чтобы попыткам буржуазии организоваться в кооперативы для спекуляции на вольном рынке был положен конец. «Все машины должны быть взяты на учет, рабочие должны быть сосредоточены на крупных предприятиях». С другой стороны, он видел, что одной из главных опасностей в экономике является падение сельского хозяйства, и поэтому соглашался с представителями сельхозкооперации в том, что «нельзя крестьянина до бесконечности бить, что необходимо искать с ним соглашения». Эту дилемму Рыков в период военного коммунизма пытался разрешить без уступок предпринимательству «Мы при помощи государственного аппарата поставили себе задачей возбудить самостоятельность крестьянских масс… и мы не допустим, чтобы между нами и крестьянами вставала кооперация, которая, к сожалению, опирается не только на трудовые, на бедные слои крестьянской массы»[327].

В качестве примера такого поиска экономического соглашения с крестьянством Рыков указывал на постановления о специальном товарообмене на лен. На IX партсъезде он напомнил недавние январские события, когда между Президиумом ВСНХ и Коллегией Наркомпрода разгорелись страсти вокруг товарного фонда для товарообмена и в связи с выдачей премий. «Наркомпрод выработал обязательную для всех инструкцию, чтобы никаких премий никому, нигде, ни при каких условиях не выдавать; все должно идти в порядке общегосударственной разверстки: работающий и неработающий, лентяй и лодырь наравне с трудящимися получают паек по общесоветской норме»[328]. Эта инструкция была утверждена Коллегией Наркомпрода, Рыков тогда же на совместном заседании Президиума и Коллегии заявил, что инструкция в корне подрывает возможность восстановления хозяйства и производительности труда.

Для ВСНХ эти задачи находились на первом плане. Стояли замороженными 70 % производственных мощностей всей промышленности России. На крупных предприятиях была сосредоточена вся рабочая сила, топливо, сырье, но Компрод был не в состоянии прокормить оставшиеся 750 тыс. рабочих, и этот промышленный кулак, основа, созданная для хозяйственного возрождения, постепенно разлагался. Любые начинания и планы по развитию промышленности оставались безрезультатными по причине несостоятельности продовольственной политики. Подобная зависимость ВСНХ от Наркомпрода расширяла театр военных действий в отношениях двух ведомств. Противостояние Рыков — Цюрупа вполне оформилось за годы военного коммунизма. Ленин не отдавал абсолютного предпочтения кому-либо из них, хотя в 1920 году голос Цюрупы оказывался более весомым. Думается, сохранение такого, в некоторой степени уравновешенного противостояния среди высшего руководства было сознательной принципиальной политикой Ленина. И впоследствии заместителями председателя Совнаркома стали давние, заядлые противники Рыков и Цюрупа.

Позиция ВСНХ в отношении заготовок сырья нам уже известна, но в период мирной передышки Президиум ВСНХ непосредственно вмешивается и в продовольственную политику. Поводом послужили волнения рабочих на московских мыловаренных заводах Ралле и Брокар. Рабочие, возмущенные отказом в выдаче зарплаты натурой (т. е. продуктами их собственного производства для обмена на хлеб), разгромили склады и самовольно изъяли сотни пудов мыла. Несмотря на все предупреждения, они отказались вернуть мыло. Коллегия Центрожира совместно с Московским губернским советом профсоюзов постановила: заводы закрыть, рабочих и служащих рассчитать, о действиях заводоуправления, контрольных комиссий и фабрично-заводских комитетов, которые стали на соглашательскую позицию и не приняли надлежащих мер, сообщить в МЧК для расследования[329]. Президиум ВСНХ в заседании 5 января утвердил это постановление и дал указание немедленно привести в исполнение. Но наряду с этим было решено поставить на пленуме Моссовета принципиально вопрос о выдаче рабочим продуктов своего производства. Кроме того, по предложению Ю. Ларина сочли необходимым увеличение тарифных ставок и пайков рабочим и служащим Москвы и Петрограда, и поручили Ларину и Крицману совместно с тарифным отделом ВЦСПС в трехдневный срок внести соответствующий проект на рассмотрение в Совнарком в субботу 10 января[330].

В этом эпизоде в очередной раз на сцену активно выступает Ю. Ларин (М. А. Лурье). Следует кратко остановиться на его характеристике, поскольку он является одним из главных героев дальнейших событий. Ларин был одним из самых инициативных людей в руководстве. Он слыл неутомимым прожектером и, надо отдать должное, очень часто стоял у истоков важнейших мероприятий правительства. Его социально-экономические взгляды не поддаются однозначной оценке. Если взяться судить о нем на основании публичных выступлений и статей за вторую половину 1920 года, то создается впечатление, что Ларин находился на самом краю левого фланга. Это, кстати, и служит одной из причин даваемых ему неточных характеристик. Между тем Ларин был среди самых решительных противников продовольственной диктатуры. Во время гражданской войны он отстаивает альтернативную программу установления отношений между городом и деревней на основе товарообмена и развития рыночных элементов. Ларин принадлежал к сторонникам модели, альтернативной военному коммунизму, которая брала за основу не принудительное изъятие продуктов, а установление товарообменных отношений с крестьянством и интенсивное использование денежной системы. Впрочем, в этом пункте начинался второй «пакет» его предложений: упразднение денежных расчетов между государственными предприятиями, упразднение платы за коммунальные услуги, паек, полная натурализация отношений в сфере государственного распределения. После крупного поражения в первой части своих проектов он в 1920 году развивает вторую часть, что иногда сбивает с толку исследователей. В конце 1919 — начале 1920 годов Ларин входил в Президиум ВСНХ, руководил его финансовой политикой, занимал должность председателя Комиссии использования материальных ресурсов Республики при ВСНХ. Он непосредственно ведал распределением запасов промышленных товаров и занимался проблемами денежного обращения, которое как идеальный носитель реальных экономических отношений фокусирует в себе все их принципиальные моменты.

Проект декрета, порученный Президиумом ВСНХ Ларину и его заму по Комиссии использования Л. Н. Крицману, был готов 7 января. В нем реализовывалась часть ларинской программы: он предусматривал резкое повышение тарифных ставок рабочим и служащим Москвы и Петрограда. Ставки низшего разряда в Москве предполагалось увеличить сразу на 150 %, а в Петрограде — на 170 % (и далее по всем 35 разрядам по убывающей). Плюс к этому проект предусматривал принятие декретов об отмене всяческой оплаты трудящимися коммунальных услуг, топлива, пайка и пр. Для того чтобы изыскать денежные знаки для столь значительного повышения зарплаты, Ларин параллельно с разработкой проекта боролся за отмену денежных расчетов между государственными учреждениями и предприятиями[331].

Если отбросить все предполагаемые и мнимые резоны ларинского проекта, остается главное — он был рассчитан на повышение роли рынка в снабжении рабочих, расширение его легальных рамок и оживление торговли. Этот декрет, одобренный Президиумом ВСНХ, получил известность, но даже не был допущен на обсуждение в Совнарком. Впоследствии заключенные в нем идеи, как и многие другие инициативы Ларина, реализовались в другой форме — в виде установления премиальных вознаграждений, доходящих до 200–300 % ставок, что являлось, по общему наблюдению, скрытым повышением тарифа и его дополнением.

Вообще государственная деятельность Ю. Ларина знаменательна тем, что, как правило, прежде чем его идеи бывали признаваемы и воплощаемы в жизнь, он получал за них тяжеловесные оплеухи. Причина такой несправедливости заключается, на наш взгляд, в том, что он чутко улавливал и отражал направление экономических тенденций, но всегда был несколько отвлечен от такого важного условия реализации экономических потребностей, как политическая конъюнктура. В этом он постоянно опережал время. Ларин был совершенно не политик, плохо ладил с людьми, но был мастер ставить вопросы ребром, глубоко и принципиально, коль скоро замечал ростки каких-либо недостатков, и в этом ему помогал талант публициста и оратора. Известны многочисленные характеристики, данные ему Лениным. Ленин подчеркивал его громадные знания и считал человеком очень способным, но бывал крайне раздражен ларинской инициативностью и недисциплинированностью.

Ларин часто в полемике делал иронические выпады против Ленина, и тот платил ему той же монетой. «Фантазия есть качество величайшей ценности, но у тов. Ларина ее маленький избыток… если бы весь запас фантазии Ларина разделить поровну на все число членов РКП, тогда бы получилось очень хорошо».

Несмотря на общее хорошее отношение, Ленин зачастую испытывал большую досаду на Ларина, который не мог жить спокойно и неутомимая натура которого ставила все новые и новые вопросы перед руководством: «Кажется довольно противоестественно: диктатура пролетариата, террористическая власть, победа над всеми армиями в мире, кроме победы над армией Ларина. Тут поражение полное! Возьмется всегда за то, за что браться не нужно».

Перед самым НЭПом Ленин писал Г. М. Кржижановскому по поводу состава Общеплановой комиссии: «Ларина Цека решил пока оставить. Опасность от него величайшая, ибо этот человек по своему характеру срывает всякую работу, захватывает власть, опрокидывает всех председателей, разгоняет спецов, выступает (без тени прав на сие) от имени „партии“ и т. д.»[332]

Здесь Ленин оценивал его прежде всего как неудобного подчиненного, но во многом это было совершенно справедливо, ибо Ларину всегда было очень трудно ограничиваться сферой своей компетенции и он нередко хватал через край. Замнаркомпрод Брюханов уже в 1919 году просил ЦК партии лишить возможности т. Ларина вмешиваться в продовольственные дела. Совнарком и Политбюро неоднократно разбирали вопросы о превышении Лариным своих полномочий.

Неудачи, как правило, не смущали его и не ослабляли энергии. В январе 1920 года он развил бурную деятельность по подготовке к III Всероссийскому съезду Советов народного хозяйства. Но за ним зорко следил Н. Н. Крестинский. Крестинский информировал Ленина: «Чуцкаев сообщает, что Ларин и К° уже третий вечер обсуждают резолюцию о денежной системе, предполагая предложить на съезде Советов уничтожение денег. Кажется, это происходит и помимо Сыромолотова, с которым у нас согласованность. Предложите Рыкову, чтобы все резолюции были представлены на предварительное утверждение, не исключая и будущей резолюции Ларина»[333]. Ленин соглашается с Крестинским. ЦК уже назначил специальную комиссию по редактированию резолюций, предназначенных ко внесению на III съезд Совнархозов, но она отредактировала только основную резолюцию Рыкова и частично Милютина. Все остальные резолюции были оставлены на ответственность докладчиков и соответствующих учреждений, одобривших эти резолюции, но не на ответственности ЦК и правительства в целом. Но по случаю возникновения опасных новаций Политбюро отказывается от созерцательной позиции.

Незадолго до начала съезда Крестинский пересылает Ленину тезисы ларинской финансовой резолюции с комментарием, что считает их неосуществимыми и вредными и что в случае принятия их III съездом СНХ он «выставит [их] против Вас или спровоцирует [на это] делегатов»[334]. Ленин, ознакомившись с тезисами и запиской, отвечает Крестинскому: «Запретить Ларину прожектерствовать. Рыкову сделать предостережение: укротите Ларина, а то Вам влетит»[335].

Что же встревожило Ленина и вынудило к такой категоричности? До недавнего времени это оставалось малоизученным, между тем дело заслуживает внимания. Уже в период НЭПа Ларин, подняв очередную критическую кампанию, защищался от своих оппонентов неоднократными публичными заявлениями, что после разгрома Колчака и Деникина и т. п. помещичьих генералов он предложил упразднить разверстку, установить натурналог в два раза ниже разверстки, а все остальное получать от крестьян путем свободного обмена. Это предложение было принято в 1920 году III Всероссийским съездом Совнархозов с участием профсоюзов. Он указывал, что это решение не получило сразу осуществления по причине неприятия партией в то время этой точки зрения, и было решено даже не печатать его, чтобы не смущать умы. Ларин иронизировал, что для некоторых товарищей понадобился в 1921 году гром Кронштадтских пушек для разъяснения им необходимости вступления на этот путь[336].

В печатных источниках действительно нет и следа этой резолюции. Трудно ее найти и в архивах, так как по непонятной причине фонды документов многих учреждений, относящиеся именно к началу 1920 года, плохо сохранились. Не сохранилась и стенограмма III съезда СНХ. Это, в частности, является одной из причин того, что до сих пор почти неизвестно об этом предложении о введении НЭПа в период мирной передышки. Однако в таких случаях всегда остаются косвенные свидетельства и документы, которые позволяют установить истинное положение вещей.

В архивах имеется копия тезисов для доклада в финансовой секции III съезда Совнархозов «О финансовой политике», подписанная Ю. Лариным, Ф. Сыромолотовым, С. Фалькнером, С. Шевердиным, С. Диканским «и др.», датированная 22 января 1920 года. Это, очевидно, и есть вариант того документа, который имели в виду Ленин и Крестинский и который был принят съездом. Он представляет собой пространный текст на 4 машинописных страницах, содержание которого выходит за рамки собственно финансовых вопросов и содержит программу реорганизации всех экономических отношений. В тезисах утверждается, что в целях борьбы с ускоряющимся увеличением денежной массы и для приведения финансовой надстройки в соответствие с экономической базой в первую очередь необходимо провести изменения в областях: 1) заготовки продуктов крестьянского производства; 2) тарифной политики; 3) производственных расчетов и государственного бюджета; 4) налоговой политики; 5) политики цен; 6) расчетов с заграницей; 7) приноровления денежных знаков к требованиям.

В области заготовки определенных основных продуктов крестьянского производства (зерно, сено, картофель, овощи, лен, пенька, масличные семена, мясо, молочные продукты, шерсть, кожа, щетина) должен быть применен порядок обмена сельскохозяйственных продуктов на промышленные по сложившимся эквивалентам вольного рынка (здесь учитывалось, что отсутствие в стране необходимого количества промтоваров в несколько раз увеличило их стоимость на вольном рынке).

В тезисах оговаривались различные подробности обмена, присутствовали надуманные детали, но если отбросить их, а также всю многословную шелуху, в которую Ларин любил облекать свои проекты, то суть дела заключается именно в установлении товарообмена между государством и крестьянами на условиях рынка. «Остальную половину фактически сдаваемых государству продуктов каждая волость сдает, как и до сих пор, за денежную уплату по твердым ценам на хлеб, картофель и т. д.»[337]

Ларинский проект имеет ряд особенностей, унаследованных от 1919 года. Во-первых, на первый план выносится не налог, а обмен. Во-вторых, понятие налога в том смысле, в каком мы привыкли его употреблять, имея в виду НЭП, еще не вошло прочно в обиход как альтернатива разверстке. Под налогом понимается совершенно безвозмездное отчуждение хлеба у крестьян. Состояние крестьянских умов и печальные примеры провала в 1919 году натурального и чрезвычайного налогов на крестьянство не давали повода смело говорить о каком-либо совершенно безвозмездном отчуждении хлеба. Уверенность появилась в 1920 году, а вместе с ней стало стабильно фигурировать и понятие налога. Ларин исходит еще из понятия разверстки (хотя и не употребляет этого слова) и поэтому для пущей заинтересованности крестьян предусматривает «значительное» повышение твердых цен. Эквивалентный товарообмен плюс повышение твердых заготовительных цен должны были привести к увеличению продовольственных заготовок и тем самым уменьшить потребность в наращивании эмиссии для постоянной гонки зарплаты горожан за ценами вольного рынка, привести к оздоровлению денежной системы.

Тезисы отражали объективное противоречие и логически развивали его. В одной части они исходили из идеальных установок о необходимости постепенного сведения значения денег до роли расчетного знака, для чего предусматривалось завершение натурализации отношений внутри сферы государственного регулирования. Но вместе с тем они учитывали существование товарного сельского хозяйства и предполагали шаги по использованию рыночного механизма и денежной системы в отношениях с ним. При всей спорности жизнеспособности такой модели в целом, в ней присутствовало главное, то, что привело бы все утопические и надуманные детали в соответствие с тактикой: это рыночный характер связи города и деревни с использованием частичного принудительного обложения. Тезисы Ларина в части, касающейся товарообмена, были традиционны для политики и идеологии ВСНХ, который начиная с 1918 года постоянно противопоставлял товарообмен продовольственной диктатуре, но признание необходимости принудительного обложения, т. е. налога, явилось новым моментом в позиции ВСНХ. Он возник, конечно же, не от хорошей жизни, а из-за резко сократившегося товарного фонда, однако вместе с тем привнес в альтернативу политике продовольственной диктатуры очень важный элемент реалистичности.

Выступая уже через год на X партийной конференции в мае 1921 года, Ларин, не преминув напомнить о резолюции III съезда СНХ, подчеркнул, что она в точности совпадает с «нынешней теорией» — половину на продналог, а половину на товарообмен — и была рассчитана на начало 1920/21 продовольственного года. Тогда, сказал он, Наркомпрод получил бы в несколько раз больше товаров, чем сейчас, и можно было бы поставить обмен более основательно и вести войну с Врангелем, не имея в тылу Тамбовскую губернию[338]. Но в начале 1920 года такая система вошла в противоречие с установками официальной линии, которая начала определяться после некоторого замешательства в декабре — начале января. На следующий же день после принятия тезисов Ларина в качестве основы для доклада на съезде СНХ, т. е. 23 января, в Политбюро было срочно вытащено из-под сукна предложение ВСНХ повысить тарифные ставки для московских и петроградских рабочих (проект Ларина и Крицмана от 7 января). В результате обсуждения оно, разумеется, было отвергнуто. Постановили политику ВЦСПС в тарифном вопросе считать правильной и искать выход из тяжелого экономического положения рабочих исключительно в развитии заготовок по обязательной разверстке, а также запретить кому-либо из членов Президиума ВСНХ и ответственных партийных работников публично поднимать вопрос о повышении тарифов без предварительной санкции т. Томского. Ларина решили исключить из числа членов Президиума ВСНХ[339].

Этим постановлением Политбюро разрешились многие узловые моменты мирной передышки, оно сыграло огромную роль в определении будущей политики. Неизвестно, был ли Ларин вполне информирован о состоявшемся решении, но он уже закусил удила и продолжал борьбу. Без стенограммы невозможно узнать о всех ее обстоятельствах, но анализ сохранившихся документов не дает повода не доверять его воспоминаниям.

Показательна история с избранием нового состава Президиума ВСНХ. Как известно, Ю. Ларин не вошел в него. 31 января он через Зиновьева передает записку на заседание Пленума ЦК РКП(б), в которой просит в его присутствии обсудить вопрос о неизвестных ему причинах отстранения его от участия в Президиуме ВСНХ вопреки тому, что коммунистическая фракция съезда Совнархозов дала ему «максимальное количество голосов из всех кандидатов, предложенных к списку ЦК, и даже значительно больше, чем одобренному Политбюро списку в целом»[340]. Следы борьбы за состав Президиума обнаруживаются и в обозрении «Экономической жизни», которая сообщала, что Томский предложил список кандидатов в Президиум ВСНХ, принятый бюро фракции РКП (а не всей фракцией в целом, как полагалось)[341].

ЦК партии в ответ на запрос Ларина постановил решение Политбюро утвердить и поручил Каменеву, Крестинскому и Томскому (целая комиссия для принципиального ответа!) письменно сообщить Ларину мотивы постановления ЦК.

Такой ответ был составлен, в нем говорилось:

Позже, через месяц, Ларина освободили и от обязанностей председателя Комиссии использования. Но на сем его государственная карьера не закончилась. Впоследствии он участвовал в работе различных серьезных правительственных учреждений и привлекался к разработке первых мероприятий НЭПа. И вот странный, на первый взгляд, поворот. После лета — осени 1921 года, когда стало ясно, что на позициях товарообмена удержаться не удастся и необходимо официально переходить к свободной торговле, когда Ленин бросает лозунг коммунистам: «Учиться торговать!» — Ларин начинает сопротивление. Он сомневается в необходимости нового отступления, отрицает необходимость перехода от «государственного капитализма» к системе государственного регулирования и провозглашает: «Я хочу вовремя поставить барьер „коммунистической реакции“ против начинающегося кое-где переливать через край прилива „коммерческого прогресса“»[343]. Все это объясняется тем, что он считал себя противником таких крайностей, как военно-коммунистическая принудиловка и «коммерческий прогресс», он искал некую золотую середину и делил ее судьбу. В конце концов в первые годы НЭПа Ларина за перманентное оппозиционерство окончательно отстраняют от руководящих должностей. В конце 20-х годов его фигура мелькает у истоков пресловутой коллективизации сельского хозяйства.

ВЦИК versus ЦК РКП(б)

Провалом попытки Ю. Ларина, за спиной которого стоял Рыков, повлиять на политику военного коммунизма через III съезд Совнархозов отнюдь не заканчивается борьба за НЭП в период мирной передышки. Вернемся вновь к работам Комиссии ВЦИК по ревизии Наркомпрода. В январе она во всю ширь развернула свои исследования недостатков продовольственной политики. К ней стекались всевозможные материалы о результатах продовольственной диктатуры на местах, ответы на запросы к различным хозяйственным, профсоюзным и кооперативным организациям, содержавшие, главным образом, критику Компродовского волюнтаризма. Все промышленные главки спешили излить свои жалобы на продовольственников, и прежде всего в вопросах заготовки сырья. Главкрахмал боролся за право повышать закупочные цены в зависимости от условий рынка, за премирование сдатчиков (в чем его поддерживал председатель Комиссии использования Ю. Ларин). Во второй половине 1919 года Наркомпрод встал перед ними стеной, сыпал запрещающими директивами и угрозами предать суду. Аналогичная история происходила и с Главрасмасло и Центроспиртом. Как докладывал представитель ВСНХ на заседании комиссии 19 января, причиной дезорганизации в заготовках сырья является присвоение Наркомпродом монопольного права на заготовку и распределение сырья, на которое он все время претендует[344].

В поле зрения Комиссии по ревизии Наркомпрода находились практически все вопросы важнейших сторон деятельности наркомата. Мы остановимся лишь на некоторых принципиальных моментах, в которых прорисовываются контуры новой экономической политики. Такой момент возник при обращении комиссии к кооперативным организациям. Взаимоотношения кооперации с Компродом есть проблема все тех же методов заготовки продуктов. Кооперативы не имели продотрядов, их оружием была только экономическая заинтересованность, через которую они могли побудить крестьянина пойти на торговлю или обмен. История кооперации, ее превращение в простой технический придаток к компродовскому аппарату принуждения есть самое наглядное пособие для характеристики экономических отношений в период военного коммунизма.

Известный декрет «20 марта» (декрет СНК от 16 марта 1919 г. о потребительских коммунах) сыграл большую роль в процессе огосударствления кооперации, но в начале 1920 года у Центросоюза и других кооперативных организаций еще текла кровь в жилах. Их заготовки продолжали иметь большой удельный вес в общем обмене с деревней. С вопросом о кооперации связаны последние колебания Ленина на пути ко всеобщему огосударствлению общественных отношений в период военного коммунизма.

26 января 1920 года состоялось так называемое «частное совещание» по вопросу о кооперации, которое должно было воплотить в конкретные формы постановление Политбюро от 17–18 января 1920 г. о полном овладении кооперативным аппаратом ввиду намерений Антанты начать торговлю с Россией именно через кооперативы. «Частным» это совещание назвать трудно, достаточно взглянуть на его состав: Ленин, Дзержинский, Бухарин, Сталин, Крестинский, Цюрупа, Брюханов, Шмидт, Свидерский, Шейнман, Потяев, Шлихтер, Бакинский, Юрьев, Чуцкаев, Лежава, Розовский, Саммер, Войков, Пилявский, Сольц, Скворцов, Милютин, Ногин[345]. Это скорее похоже на расширенное заседание Политбюро с представителями руководства хозяйственных ведомств. Совещание приняло решение о ликвидации остатков независимой кооперации, а также об уничтожении в кратчайший срок независимых Советов кооперативных съездов. Вместе с тем возник вопрос о роли централизованной потребительской кооперации в деле заготовок и распределения. Даже будучи фактически государственным учреждением, Центросоюз со своими заготовительными конторами сохранил характер торгового агента на селе и оставался опасным конкурентом Наркомпроду.

Ленин конкретно подходил к любой проблеме. Сохранилась его записка, составленная на этом совещании, в которой он просил представителей Компрода и Центросоюза сообщить, сколько хлеба и других продуктов заготовлено кооперацией и при ее помощи[346]. Выяснилось, что кооператоры заготавливают до 40 % хлеба, при их участии заготавливается 80 % других продуктов, в том числе из 33 млн. пудов картофеля 20 млн. заготовлено кооперацией.

Листок с запиской и ответами носит следы борьбы. Компродчики «А. Ц.» и «А. С.» (Цюрупа и Свидерский) недовольно пишут в уголке: «Так вопрос задать нельзя»[347]. В этой реплике заложена аргументация продовольственников, которую они обычно применяли, обосновывая необходимость расширения своих методов работы. Если в деревне наряду со сдачей продуктов по принудительной разверстке для крестьян сохраняется возможность торговать с кооператорами, то крестьяне, разумеется, стремятся свои излишки пустить по этому каналу, саботируя разверстку. И если-де совсем прикрыть торговые операции на селе, то хлеб рекой потечет в закрома Наркомата по продовольствию. В этом была своя логика, и она частично подтверждалась опытом, но, как известно, когда в 1920 году такую систему провели более последовательно, она привела в конце концов к исчезновению самих излишков хлеба.

На совещании 26 января, очевидно, произошел жаркий спор между Центросоюзом и Компродом, поэтому ничего определенного решено не было. Судьба кооперации была решена резолюций IX съезда РКП(б) «Об отношении к кооперации», где одержала верх точка зрения продовольственников, которые, по словам Свидерского, считали, что кооперация сама заготовки вести не может, ибо тесно связана с крестьянством[348].

У Центросоюзников существовало иное мнение. Оно получило отражение и в материалах Комиссии по ревизии Наркомпрода. На ее заседании 19 января председатель Центросоюза А. М. Лежава сетовал, что «декрет от 20 марта не установил правильного и ясного взаимоотношения между Компродом и призванной к жизни кооперацией, так как прямая задача Центросоюза — заготовка была отброшена и… аппарат Центросоюза с переходом заготовочно-производительных функций к соответствующим органам государства… вынужден был ограничиться ролью технического распределения по планам и нормам Наркомпрода»[349]. Комиссия затребовала принятые фракцией коммунистов Центросоюза тезисы, в которых центросоюзники выразили свои соображения о роли и месте кооперации в системе общественных отношений. По всей видимости, ими являются тезисы С. З. Розовского «Диктатура и кооперация», неоднократно встречающиеся в бумагах комиссии. Это был довольно известный документ, под заголовком «Тезисы о строительстве кооперации и ее взаимоотношениях с органами власти» он был опубликован в дискуссионном порядке в № 1–2 «Известий Народного комиссариата по продовольствию» за 1920 год. В свое время Розовский был членом Коллегии Наркомпрода и в 1918 году, в период установления продовольственной диктатуры, вышел из ее состава по принципиальным мотивам. В дальнейшем он работал в правлении Центросоюза/Его тезисы являются своеобразным кооперативным вариантом подступа к новой экономической политике.

Прежде всего в них, как и любых других НЭПовских проектах, вышедших из коммунистических рядов, включая и официальные заявления начала НЭПа, звучит идея отступления, необходимости жертвовать чистотой принципов ради экономического развития. Октябрьская революция, говорилось в документе, еще не уничтожила частную собственность, фактически крестьянство и слой ремесленников продолжают пользоваться землей, мертвым и живым инвентарем на правах частной собственности, «исчезновение которой означало бы полное торжество социализма». Переход к коллективным формам сельского хозяйства есть длительный процесс, который измеряется десятилетиями. В связи с этим аграрная политика скована тактическими соображениями. «Расслоение деревни, начавшееся созданием комбедов, усиленным насаждением коммун и реальным осуществлением продовольственной диктатуры, было преждевременно прекращено, как только обнаружилось, что смертельная опасность на фронте требует примирения со средним крестьянством; аграрная и продовольственная наша политика стушевывает свой классовый характер на Украине, на Дону и в Сибири перед угрозой ослабления внешнего фронта. При этой политической ситуации продовольственная диктатура сводится к фикции: правовое положение всех видов кооперации, их внутреннее содержание и социальный состав их участников должны заменять собою большую часть деятельности отсутствующих строго классовых аппаратов Земотделов, Продорганов и Совнархозов».

Вывод следовал такой: декрет «20 марта» должен быть дополнен привлечением на деле всего потребительского населения не только к распределению, но и к заготовкам. «Всякая заготовка, в том числе и монополизированных продуктов, должна быть перегружена из продорганов на кооперацию. Только этим путем можно вызвать в широких массах крестьян и рабочих живой интерес к делу». Далее предусматривались различные конкретные мероприятия по осуществлению этого плана.

Таким образом, по замыслу Розовского кооперация должна была выполнять роль универсального агента между городом и деревней, и это означало не что иное, как переход к рыночным отношениям, поскольку другим типом связи кооперация как таковая не владеет. Эти соображения шли совершенно вразрез с военно-коммунистической политикой. Коллегия Наркомпрода 20 января постановила противопоставить тезисам Розовского свои тезисы, каковые было поручено составить Свидерскому. 25 января они были приняты за основу.

Все это, как известно, вылилось в «частное совещание», в созыве которого тезисы Розовского, думается, сыграли также не последнюю роль, хотя в протоколе о них нет ни слова. Наряду с заседанием Политбюро от 23 января, где была накинута узда на ВСНХ, совещание 26 января сыграло ключевую роль в определении генеральной линии накануне IX съезда РКП(б). Наверное, поэтому в комиссии Киселева тема кооперации дальнейшего развития не получила.

Комиссия по ревизии Наркомпрода закончила первый этап своих работ к февральской сессии ВЦИК. В одном из вариантов ее доклада Совету Обороны подчеркивалось, что при обследовании Наркомпрода комиссия не могла ограничиться теми вопросами, которые ей поставил СО. Вопросом, вышедшим за рамки первоначальных задач, был принцип определения разверсток на места. «Одним из основных недочетов всей деятельности Компрода является почти совершенное отсутствие учета, — подчеркивалось в докладе, — необходимое для сколько-нибудь правильной работы в области как заготовки, так и распределения; данные обычно или отсутствуют, или составляются на основании устаревших сведений и совершенно не отвечающих настоящему положению вещей». «Учет носит исторический характер, он не является правильным регулятором распределения», — признает член Коллегии тов. Яковлева. Например, о посевной площади, урожайности, излишках в отдельных губерниях, населении и т. д. данные берутся за 1913–1916 годы. В докладе писалось, что, хорошо стал известен случай, когда на Самарскую губернию в 1919 году наложили разверстку в 46 млн. пудов хлеба, а на Симбирскую — в 11 млн. пудов. Впоследствии выяснилось, что Симбирская может дать в два раза больше, а Самарская только половину назначенного[350].

П. И. Попову, заведующему ЦСУ, приписывали такие слова, сказанные им якобы на заседании Коллегии Компрода: мол, вы так заботитесь об учете, что все равно никакой статистический учет не может быть точным, чтобы гарантировать совершенно правильное изъятие излишков. Довольствуйтесь старыми данными, если возьмете многолетние данные, то этого будет достаточно[351]. При стремлении продовольственников к изъятию всех излишков сельское хозяйство не поддавалось учету. Крестьяне саботировали такой учет. Да он и не был особенно нужен Наркомпроду. До определенного времени вопросы сельскохозяйственного производства его не интересовали, и продотряды выгребали все «под метелку».

Между тем никто не мог отрицать, что элементарный учет составляет необходимое условие любой хозяйственной деятельности. Смысл проблемы заключался в том, что навязываемый Наркомпродом учет в условиях крестьянского хозяйства был принципиально невозможен, следовательно, требовался иной подход. В начале 1921 года решение было найдено не в учете продукта, а посевной площади, что означало новую экономическую политику. Таким образом, борьба за правильный учет являлась одним из участков фронта борьбы за НЭП.

Комиссия по ревизии Наркомпрода в итоге пришла к выводу о необходимости срочной реорганизации комиссариата и предложила: во-первых, образовать немедленно при Президиуме ВЦИК комиссию из представителей других заинтересованных учреждений и специалистов для выработки плана реорганизации Наркомпрода и мероприятий для устранения отмеченных недочетов, обязав ее закончить свою работу в течение одного месяца; во-вторых, немедленно приступить к «орабочению» как центрального аппарата, так и его местных органов.

И главное, в отчете комиссии ВЦИКу есть третий пункт, которого нет в аналогичном отчете Совету Обороны: «В целях увеличения продовольственных ресурсов Республики, выработать премиальную систему для поощрения индивидуального и общественного сельского хозяйства и скотоводства»[352]. Этот пункт возник не совсем неожиданно. В черновиках Киселева к докладу на сессии есть такие записи:

Несомненно, что вопрос о новой экономической политике ставится Киселевым весьма робко, но его выводы замечательны прежде всего тем, что в первую очередь подразумевают интересы самого сельского хозяйства. Это следует особенно отметить, ибо здесь явственно обнаруживается, что потребности экономического развития начинают подспудно расширять основание государственной политики от узкой базы потребительских устремлений городского и военного населения страны до признания потребностей громадного крестьянского большинства России.

С такими итогами Комиссия по ревизии Наркомпрода подошла к первой сессии ВЦИК 7-го созыва, состоявшейся 2–7 февраля 1920 года. Ее повестка была насыщена самыми актуальными хозяйственными и политическими вопросами, и она стала важным этапом в подготовке IX съезда РКП(б). Но с самого начала мирной передышки, наряду с течениями, подмывающими и подрывающими устои военного коммунизма, период постепенного вызревания и становления переживала идея, которая без труда завоевала официальное признание. Эта идея исходила из военно-коммунистической системы и логически ее развивала, воплотившись в план проведения всеобщей милитаризированной трудовой повинности, который был призван надстроить над политикой принудительного изъятия продуктов у крестьян систему принудительного труда в промышленности. Душой всего дела стал Л. Д. Троцкий. Под его руководством специальная комиссия начинает разрабатывать стратегию военного штурма мирного строительства. К середине января эта линия получает свое оформление и начинает непосредственным образом влиять на экономическую политику как признанный ЦК партии курс. Таким образом, в государственном руководстве определились две совершенно неравные по своим силам и организованности тенденции по отношению к перспективам дальнейшего общественного развития. Поэтому подготовка к февральской сессии ВЦИК проходила не совсем гладко.

Президиум ВЦИК в соответствии со своими обязанностями, возложенными на него VII съездом Советов, в конце декабря 1919 года учредил несколько комиссий для подготовки материалов и содокладов к отчетам наркомов ВЦИКу. Кроме уже известной нам продовольственной комиссии, были образованы транспортная и экономическая. Последняя — для разработки коренных вопросов экономической политики в целом. В нее вошли Бухарин, Киселев и Томский. Очевидно, у Бухарина появились сомнения в необходимости такой комиссии, поэтому 15 января Президиум ВЦИК поручает созвать ее Киселеву. Через день, 17 января, по докладу Бухарина Политбюро предлагает Президиуму упразднить свою комиссию и впредь не назначать комиссий такого рода иначе как совместно с СНК. Докладчиками же по вопросам, входящим в компетенцию того или иного комиссариата, назначать только соответствующего наркома или члена Коллегии. Тезисы принципиальных докладов предварительно представлять в ЦК. Таким образом была задана определенная высота постановки и решения вопросов во ВЦИК, что дало основание некоторым членам Президиума ВЦИК и другим утверждать, что ЦК стеснял размах работы Президиума, не давая ему возможности развернуться так, как ему хотелось. В чем отчасти признался и сам Крестинский[354].

Известен еще очень любопытный факт, свидетельствующий о серьезных попытках Президиума ВЦИК в этот период ухватиться за кормило власти. 20 января (накануне III съезда СНХ) на его заседании был рассмотрен вопрос о продовольствии и решено: «Предложить Наркомпроду срочно изготовить соответствующий декрет, поручить тов. Каменеву принять участие в работах по составлению декрета»[355] Пока затруднительно что-либо сказать о дальнейших обстоятельствах этого таинственного дела, но анти-компродовский и антицековский смысл постановления в принципе ясен, особенно после упоминания имени Каменева, чья принципиальная позиция в продовольственной политике была давно широко известна.

Подавляющее большинство ВЦИК состояло из коммунистов, поэтому в работе сессии сыграло исключительную роль положение о статусе комфракций во внепартийных учреждениях в принятом VIII конференцией новом партийном уставе. Фракции были поставлены под полный контроль партийных комитетов и действовали в духе партийной дисциплины. На сессии прения по докладам проходили не на пленарных заседаниях, а на фракции под контролем ЦК. Этим обстоятельством роль высшего органа Советской власти свелась к формальным процедурам. Несмотря на высокую оценку работы сессии, данную Каменевым при ее закрытии, очевидно, что курс VII съезда Советов на оживление органов Советской власти не состоялся.

Все же материалы пленарных заседаний февральской сессии весьма интересны. Ярко выступал Троцкий с пропагандой милитаризации труда и единого плана, но особенно любопытны доклады Рыкова и Цюрупы. Наученный историей с Лариным, Рыков, как впоследствии сам признавался, несмотря на свою уверенность в необходимости какого-то радикального сдвига в области тарифной и финансовой политики, остерегся говорить об этом на сессии. «Это вопрос громадной глубины и важности и выносить по нему недостаточно обсужденные решения, не продискутированные в печати и на рабочих собраниях, невозможно»[356]. Тем не менее он позволил себе филиппику в адрес Троцкого и его комиссии. По мнению Рыкова, не время заниматься составлением единого плана экономической жизни. Прежде всего нужно обеспечить самые элементарные условия производства. Планов ВСНХ имел множество, но все они рассыпались, так как 99 % людей не может быть использовано для работы, ибо нет ни топлива, ни транспорта, ни продовольствия[357].

Доклад Цюрупы представляет собой очень интересное явление, единственное в своем роде. Цюрупа не наступает, а оправдывается, долго и много жалуется на трудности, с которыми встречается Компрод в проведении своей политики, подробно описывает борьбу в центре и на местах за «чистоту» своих принципов. Эту борьбу «мы ведем в бесчисленном количестве комиссий, делегаций, беспартийных конференций, конференций партийных и т. д., и эта борьба есть то самое, что мы можем назвать политикой Компрода… У нас идет бескровная, постоянная, глухая война на этом пути, где иногда мы одерживаем победы, иногда терпим поражения… Только этим состоянием неимоверной борьбы мы получаем состояние того равновесия, в котором находимся».

Опережая доклад Киселева, Цюрупа завлекает членов ВЦИК совсем уже невероятной перспективой развития политики Наркомпрода: «Настанет время, когда излишки не будут исчисляться как сейчас, мы будем предъявлять населению минимальные наши требования, а когда производитель исполнил свои обязанности перед государством, он получит возможность избыток, имеющийся у него лично, употребить с производительной целью, скажем для скотоводства»[358]. Все это выглядит как пение сирены, ибо известно, что даже через год Цюрупа еще не пришел к выводу, что такие времена уже наступили, и ожесточенно боролся с Лениным, когда тот поставил вопрос о замене разверстки налогом.

Необычные для наркома продовольствия тональность и содержание речи объяснимы не в последнюю очередь тем, что он был знаком с итогами работы Комиссии по ревизии своего комиссариата. Они заключали картину «позорного состояния, в котором нашла Наркомпрод ревизия ВЦИК», — как выражался член ВЦИК В. Н. Мещеряков[359]. Пленум ЦК РКП(б) 31 января, утвердивший Цюрупу докладчиком по продвопросу, разрешил Киселеву чтение о ревизии Наркомпрода во фракции ВЦИК и предложил ему немедленно послать доклад Цюрупе и, если у того не будет возражений, то прочесть и на пленарном заседании сессии. Возражения, очевидно, были, так как Киселев сделал доклад только на фракции. Стенограммы заседаний комфракции не сохранилось. Недостает ценнейшего источника по интересующей нас проблеме.

Вообще следует отметить, что при работе с архивными документами периода мирной передышки 1920 года не покидает впечатление, что с ними уже в свое время хорошо «поработали». Никакой небрежностью хранения нельзя объяснить утрату таких важнейших документов, как стенограммы III съезда Совнархозов, комфракции сессии ВЦИК. В очень неудовлетворительном состоянии находятся протоколы Президиума ВЦИК, ВЦСПС и многие другие важнейшие фонды, которые могли бы свидетельствовать о борьбе внутри партийно-государственного аппарата за линию экономической политики в начале 1920 года. Однако в связи с этим наверное можно говорить и о существовании некоего «закона» архивного дела, по которому невозможно абсолютно скрыть существование важного документа. Каждый крупный документ, входя в жизнь, оставляет за собой множество других второстепенных документов, по которым, как по «брызгам» и «кругам на воде», можно определить приблизительный «объем», «вес» и прочие характеристики исчезнувшего предмета.

То же относится и к материалам сессии ВЦИК. Кое-что можно обнаружить в материалах той же Комиссии по ревизии Наркомпрода, которая после сессии стала именоваться Комиссией ВЦИК по реорганизации Наркомпрода, — некоторые резолюции, выписки, запросы и т. п. из протоколов заседания фракции, собранные Киселевым в качестве руководящего материала.

Документы свидетельствуют, что некоторые вопросы экономической политики получили несколько иное и даже противоположное толкование, нежели то допускала официальная политика. Например, много внимания было уделено развитию сельскохозяйственного производства, с ответами на запросы выступал нарком земледелия С. П. Середа, Наркомат земледелия критически относился к системе продовольственной диктатуры и по вопросам экономической политики блокировался с ВСНХ, составляя вместе с ним оппозицию Наркомпроду. Между Наркомземом и Наркомпродом основные недоразумения происходили из-за семенного фонда и его заготовки. 15 декабря Коллегия НКЗ приняла важное решение о заготовках семян земотделами через кооперативные организации путем товарообмена на основании рыночных цен. Фракция ВЦИК поддержала это явно направленное против продовольственной диктатуры решение и постановила о скорейшей передаче всего семенного дела и всего сельхозинвентаря из рук Компрода в Наркомзем, а также решила всю заготовку семян вести через земотделы[360].

Уместно будет добавить, что в это время упорных схваток по вопросам продовольственной политики Наркомзем вывел и свой «совхозный» отряд на линию фронта. Тогда насчитывалось 3662 советских хозяйства, на которые Компродом была положена разверстка в 25 млн. пудов хлеба. Параллельно с сессией ВЦИК 3–7 февраля в Москве проходило Всероссийское совещание представителей совхозов, губземотделов и рабочкомов, где было выдвинуто требование об установлении на советские хозяйства определенной системы обложения, т. е. налога, в целях большей продуктивности их работы[361]. Так что и государственный статус хозяйств не спасал Наркомпрод от «мелкобуржуазных» притязаний.

В некоторых документах угадывается влияние члена ВЦИК Ю. Ларина. Члены фракции рекомендовали срочно рассмотреть вопрос об установлении более благоприятного соотношения между ценами на продукты индустрии и сельского хозяйства в сторону реального соотношения этих цен на рынке и поручила Президиуму ВЦИК в случае необходимости принять соответствующие постановления[362].

В нашем распоряжении нет полного текста доклада Киселева, но известно, что намечалось затронуть общий вопрос о заготовительной политике Наркомпрода. Верным признаком того, что доклад получился острым и был неравнодушно воспринят членами ВЦИК, служит сравнение Свидерским заседания фракции с беспартийной конференцией[363].

Критика заготовительной политики, как правило, увязывалась с правильным учетом посевной площади и урожая, и поэтому следует обратить внимание на «особое» постановление фракции об учете посевной площади, которое было принято и на пленарном заседании сессии[364]. Уже обращалось внимание, что проблема правильного учета служит непосредственной предпосылкой перехода к продналогу. Требование правильного учета посевных площадей в связи с продовольственной разверсткой, прозвучавшее на фракции от группы членов ВЦИК, закладывает основу для пропорционального обложения. При условии пропорционального обложения посевной площади разверстка в 326 млн. пудов, назначенная в 1919/20 продовольственном году, автоматически превращалась в налог. Это было хорошо понятно, и Наркомпрод всячески сопротивлялся внесению подобной ясности в отношения с крестьянством.

Не имея стенограммы, невозможно сказать, было ли на сессии произнесено слово «налог» или прения проходили в системе более ранних, неразвитых понятий о новой экономической политике. Судя по имеющимся материалам, Киселев и его комиссия вплотную подошли к идее продналога.

«Нос Троцкого»

Очередной эпизод в истории борьбы за НЭП связан с именем Л. Д. Троцкого. Сейчас, когда исследователи имеют возможность выносить свои суждения об этой исторической фигуре, многие справедливо подчеркивают ее крайнюю неоднозначность и противоречивость. Троцкий-военный и Троцкий-апологет мировой революции в начале мирной передышки интенсивно разрабатывает план применения диктаторских и военных методов приступа к социалистическому строительству, но когда Троцкий-хозяйственник в это же время в качестве председателя 1-й Трудовой армии сталкивается с конкретными экономическими проблемами, он начинает задумываться о необходимости серьезного пересмотра экономической политики.

Идеи Троцкого периода мирной передышки нельзя расценивать однозначно, как ставку исключительно на принудительные методы управления. Наряду с этой частью проектов, воспринятой и одобренной ЦК, Троцкий отстаивал необходимость частичной децентрализации экономики, передачи некоторых прав от центральных ведомств региональным органам управления (с чем соглашался и Рыков), так как стало очевидным, что сугубый централизм омертвляет экономику и является тормозом развития. Троцкий вкладывал в идею трудовых армий, помимо прочего, еще и намерение создать сильные областные хозяйственные органы. Это не у всех вызвало восторг, сразу же появились сильные оппоненты из сторонников последовательного московского централизма. В ЦК партии с большим трудом прошло решение о создании региональных экономических единиц, и то согласие было дано лишь с оговоркой об исключительно временном характере этой меры. Революционный совет 1-й Трудовой армии получил весьма урезанные права и полностью находился под контролем центральных ведомств. Ограниченные возможности Совтрударма стали причиной серьезных затруднений в его работе. Особенно сказывались на деле централизаторские устремления продовольственного ведомства. Поэтому Троцкий вступает в полемику с Наркомпродом.

5 апреля он направляет Цюрупе телеграмму о том, что заместитель председателя 1-й Трудармии Г. Л. Пятаков жалуется — работы армии срываются на продовольствии.

Цюрупа отреагировал на призывы Троцкого в своем духе. В начале мая он утвердил инструкцию представителям Наркомпрода в Совтрудармах, им категорически воспрещалось изменять разработанные Комиссариатом планы заготовок и распределения продовольствия. Несгибаемый нарком держал оборону по всем направлениям. Это был не первый случай столкновения Троцкого с Цюрупой. В декабре 1919 года Троцкий на Политбюро заступился за своих военных, которых Цюрупа приказал предать суду за заготовки фуража по ценам вольного рынка.

Во время своих поездок по Уралу и Сибири в феврале — марте 1920 года по делам трудармии Троцкий погрузился в гущу хозяйственных проблем. Восемь часов работал лопатой, расстрелял 4 комиссаров-шкурников, заглядывал в каждую щель, с восхищением писали домой красноармейцы с Урала. «Слушал речь Троцкого, мог бы стоять и слушать двое суток. Его слова льются золотой рекой»[366].

Поработав лопатой на Урале, Троцкий возвратился в Москву с выводом о необходимости отказаться от военного коммунизма, как он впоследствии вспоминал. «Мне стало на практической работе совершенно ясно, что методы военного коммунизма, навязывавшиеся нам всей обстановкой гражданской войны, исчерпали себя и что для подъема хозяйства необходимо во что бы то ни стало ввести элемент личной заинтересованности, т. е. восстановить в той или другой степени внутренний рынок»[367].

На екатеринбургской аудитории Троцкий апробировал свои новые идеи в области продполитики. «Система реквизиции излишков, — говорил он 10 марта на собрании местной партийной организации, — могла быть, разумеется, допущена только как исключительная мера в месяцы полной продовольственной безвыходности. Превратить реквизицию излишков в систему значило бы подорвать корни дерева, плодами которого мы питаемся, ибо раз государство реквизирует у крестьянина все сверх определенной потребительской нормы, то у крестьянской семьи отпадает стимул к повышению интенсивности труда, к увеличению запашки, техническим улучшениям и пр.»[368]

В период дискуссий 20-х годов Троцкого обвиняли в «недооценке» крестьянства. Однако его «недооценка» крестьянства была особого рода, которую можно только приветствовать. В отношении к революционным возможностям крестьянства Троцкий всегда был близок к меньшевикам, не рассчитывая особенно на его социалистический революционный потенциал и делая основной упор на пролетариат, рост его численности и самосознания. Но в то же время Троцкий был далек от мысли о мести «несознательному» крестьянству, а наоборот, говорил о необходимости более внимательного отношения к нему, об учете его природы и особенностей. Отношение Троцкого к крестьянству весьма ценили представители прокрестьянских социалистических партий. Один из лидеров партии революционных коммунистов А. Устинов писал, что на VI съезде Советов, упразднившем комитеты бедноты, Троцкий «как самый яркий выразитель идеи диктатуры пролетарской партии, должен был бы меньше всех других говорить о „трудовом“ крестьянстве. Но он оказался единственным представителем партии коммунистов-большевиков, который все время говорил определенно о трудовом крестьянстве как о базе социальной революции»[369].

По приезде в Москву Троцкий направляет в ЦК документ «Основные вопросы продовольственной и земельной политики». Он полностью опубликован в 17 томе (часть 2) его собраний сочинений с подзаголовком «Предложения, внесенные в ЦК РКП(б) в феврале 1920 г.» В датировке Троцкий ошибается. Предложения были внесены не в феврале, а в марте — 20 числа. Об этом свидетельствует сохранившийся экземпляр, посланный Ленину. Собственно, это не один документ, а целых три. И они в совокупности дают возможность объективно оценить позицию Троцкого накануне IX съезда.

Кроме названного предложения там есть еще записка о договорных отношениях в рамках общегосударственного хозяйственного плана и любопытная сопроводительная телеграмма к обоим документам, где сказано: «Ни то, ни другое не есть проект тезисов для оглашения, а лишь черновой набросок для согласования в ЦК. Если таковое будет достигнуто, формулировка должна быть существенно иная, особенно по продовольственному вопросу»[370].

Весь текст наброска по продовольственному вопросу очень интересен. Троцкий верно уловил разрушительные тенденции в промышленности и сельском хозяйстве, имевшие основную причину в проводимой продовольственной политике. Он повторяет то, о чем постоянно твердил Рыков: промышленность разваливается, теряет рабочую силу из-за отсутствия продовольственного снабжения. Крестьянство же превращает свое хозяйство в натуральное, продовольственные ресурсы должны иссякнуть, и в дальнейшем никакое усиление реквизиционного аппарата не сможет спасти. Бороться против тенденций хозяйственной деградации возможно следующими методами:

В предложениях Троцкого очевидно противоречие между 1-м, 2-м и 3-м, 4-м пунктами. Это противоречие между рыночными и государственными методами развития сельского хозяйства было присуще в той или иной мере всем НЭПовским проектам, рожденным в государственных сферах. Главное в оценке подобного рода противоречий — определить, что поставлено во главу угла, какова ведущая сторона противоречия. Поскольку Троцкий разрешает двусмысленность своего проекта таким образом, что в богатых земледельческих районах (Сибирь, Дон, Украина) необходимо проводить политику, определяемую первыми двумя пунктами, а в разоренных центральных губерниях возможно преобладание второго варианта, бесспорно, что его предложения предоставляют деревенской экономике вертеться все же вокруг рыночной оси. Налоговая политика, будучи примененной в Сибири, на Дону и Украине, несомненно, потребовала бы своего последовательного проведения и по всей стране. Пункты о принуждении и коллективизации, возможно, являются сознательной жертвой косности общепартийного мышления с целью смягчить впечатление от радикальности главной идеи. Сам Троцкий в этот период не строил иллюзий относительно возможностей коллективизации. В тезисах доклада на собрании Екатеринбургской партийной организации от 10 марта 1920 года он определенно указывает, что «переход к коллективным формам есть переход медленный, который растянется на одно — два поколения. В ближайшую эпоху мы вынуждены считаться с огромным значением мелкого крестьянского индивидуального хозяйства»[371].

Предложения Троцкого в марте 1920 года перейти к налоговой политике и индивидуальному обмену с крестьянством вовсе не были случайностью, как не были случайностью и идея милитаризации промышленного труда, а также его призывы в конце года огосударствить профсоюзы и закрутить гайки военного коммунизма. Интересно, что в наброске плана к своим неопубликованным воспоминаниям эпизод с предложениями Троцкого Цюрупа обозначил пунктом «Нос Троцкого»[372]. Но воспоминания писались уже в то время, когда шла кампания борьбы против троцкизма, поэтому Цюрупа не стал описывать явно выигрышный для Троцкого случай, и осталось неизвестным, что же нарком продовольствия думал о его «носе». Но кажется, нос тут ни при чем, просто к достоинствам Троцкого, а значит, и к недостаткам относилась редкая способность его ума быстро реагировать на изменение ситуации и ставить вопросы принципиально, отодвигая на второй план возможность ущерба собственному влиянию и авторитету в случае поражения. Как иногда пишут, он более был предан идее, а не власти.

Своими предложениями Троцкий один наметил то глобальное противоречие, в котором весь 1920 год будет метаться государственное сознание в поисках выхода из экономического кризиса: либо налог, новая экономическая политика, либо усиление государственного принуждения.

Неоднозначность позиции Троцкого в этот период подчеркивает второй документ, направленный в ЦК под названием «Договорные отношения»: «Наше хозяйство основано на трудовой повинности и принудительной разверстке, но в рамках этих начал, в основе которых лежит государственное принуждение, остается еще очень много места для проявления личного или группового добровольчества и для всевозможных соглашений советского государства и его отдельных органов с отдельными гражданами и группами граждан». Далее развивается мысль о дополнении государственного принуждения премиальными соглашениями. «Этот принцип нужно расширить на всю область хозяйственных отношений, применяя его по отношению к крестьянству, отдельным лицам, волостям, селам, по отношению к целым советским учреждениям и проч.»[373]

Из этого отрывка, дающего ясное представление о фундаментальных взглядах Троцкого на складывающуюся общественную систему, становится понятно, что его подвижничество в направлении НЭПа было не столь принципиальным и осознанным, как он впоследствии хотел это представить. О рынке речи нет, основой хозяйства по-прежнему остается государственное принуждение. Вместе с тем нельзя не признать, что объективное значение сделанных Троцким предложений является гораздо более существенным и важным, нежели он сам, может быть, предполагал. Однако подобная половинчатость была присуща не только Троцкому, это было всеобщее свойство. Сравнивая все пути к X съезду и далее, видно, насколько постепенно и тяжело расшатывалась и раскалывалась военно-коммунистическая идеология.

Хотя в предложениях Троцкого уже фигурирует понятие налога, по сути в них нет ничего нового. Его заслуга заключается в том, что он свел воедино все достоинства и иллюзии носившихся тогда в воздухе НЭПовских идей и поставил ЦК партии перед возможностью еще раз обдумать выбор направления общественного развития. О дальнейшей судьбе своей инициативы он пишет так: «В начале 1920 г. Ленин выступил решительно против этого предложения. Оно было отвергнуто в Центральном Комитете одиннадцатью голосами против четырех»[374].

Протокол этого заседания ЦК нам неизвестен. Скорее всего оно состоялось между 20 и 29 марта, в период, когда перед IX съездом происходило великое множество собраний и совещаний различных группировок, занимавшихся предсъездовской борьбой. В организационном отчете ЦК IX съезду упоминается, что между VIII конференцией и съездом состоялось четыре заседания Пленума ЦК, между тем известны протоколы только трех заседаний. Возможно, интересующее нас заседание созывалось 26 марта, как ранее было намечено Политбюро[375].

Чтобы лучше представить месторасположение Троцкого в предыстории НЭПа, обратимся к любопытному письму, обнаруженному в архиве Рыкова. Это обширное письмо, или доклад, озаглавлено: «К продовольственному вопросу»[376]. Его автор — А. Чубаров — председатель Скопинского уездного комитета партии Рязанской губернии. Для нас важно то, что письмо помечено 18 марта 1920 года, т. е. относится к тому же периоду, что и записка Троцкого, которой оно в смысле логики и стиля ничуть не уступает, а по целенаправленности во многом превосходит.

Очевидно, Чубаров был весьма деятельным человеком, поскольку в партийных документах этого времени сохранилось множество различных отрывочных сведений о нем. В одном из докладов в ЦК по Рязанской губернии о Скопинском уезде сказано следующее: во главе уезда стоит интеллигент, председатель комитета тов. Чубаров — из левых эсеров. Председатель исполкома Петерс — тоже из эсеров. Первый — бывший частный поверенный, второй — учитель гимназии. «Благодаря осторожной и в общем правильной, хотя и соглашательской линии, население относится к местным работникам с доверием. В ноябре (1918 года) благодаря тому не было в Скопине восстания, которое было в соседних уездах… За неделю до моего приезда исполком постановил „не чинить препятствий крестьянам, сдавшим излишки, в продаже хлеба“… Партийной работы нет. Советская — на высоте. Жулья нет»[377]. Эти сведения относятся к 1919 году, а в середине 20-го Чубаров все же оказался вынужденным оставить Скопинский уезд из-за разногласий с губернским руководством.

В своем письме от 18 марта Чубаров начинает с того же, что и Троцкий, говорит о взаимосвязи отраслей народного хозяйства, промышленности и земледелия. «Мы слишком упростили отношение к деревне. Всякое недовольство в деревне, всякий законнейший протест мы привыкли считать „кулацким“. Между тем протестовать часто имеют основание не только кулаки, но и бедняки. Наша продовольственная политика часто бывает похожа на политику в неприятельской стране»[378]. Далее он пишет, что в результате в деревне царит ужасное настроение, которое исключает всякую возможность партийной работы в деревне. Крестьяне после уборки стараются есть как можно более, переедают, скармливают скоту, прячут, сгнаивают хлеб, не думая о дальнейшем.

Он спрашивал, являются ли недостатки продовольственной политики случайным, временным следствием, вызванным войной или несовершенством аппарата управления? Приходится признать, что эти недостатки есть неизбежное следствие всей системы продовольственной политики. Разверстка может быть построена только на основе точного учета хлеба. Но точный учет при системе единоличного хозяйства невозможен. «Невозможность точного учета сама в себе заключает все отрицательные стороны принятой нами системы продовольственной политики… Но что хуже всего — отсутствие точного учета делает население беззащитным. Чем оно может доказать, что у него нет излишков или есть, но не в таком количестве какое с него спрашивают?» Чубаров считает, что это основа для произвола. Поэтому система принудительного изъятия излишков должна быть оставлена и чем скорее, тем лучше. «Интересы социальной революции настойчиво требуют усвоения такой тактики, при которой бы громаднейший слой среднего крестьянства шел за пролетариатом или по крайней мере не мешал бы ему, был нейтральным, а не враждебным», — пишет он. Мелкие крестьянские хозяйства остаются единственными производителями сельскохозяйственных продуктов, и преждевременно их подрывать не может входить в хозяйственные расчеты.

Рассуждения Чубарова не свободны от характерных противоречий. Он еще не решается подвергнуть сомнению государственную монополию на хлебные продукты, не понимая или не желая подчеркнуть, что предлагаемые им меры ведут к свободной торговле:

Чубаров считает, что эти же критерии должны стать основой натурального обложения и на другие продукты. «Здесь возможен точный учет, а там, где есть точный учет только и возможна серьезная работа».

И в заключение автор пишет:

Несомненно, что соображения Чубарова из Скопина гораздо последовательней и основательней, чем предложения Троцкого, но также обращает на себя внимание совпадение некоторых рассуждений и даже предрассудков. Это подчеркивает, что идею новой экономической политики невозможно приписать кому-то конкретно. Она всегда составляла неотъемлемый элемент военного коммунизма и заявляла о себе в каждый критический момент в той или иной форме.

Вообще, имея перед собой задачу изучения предпосылок НЭПа, вопрос нужно ставить шире продовольственной политики. «Военный коммунизм» и «НЭП» — это две принципиальные всеобъемлющие системы, и борьба между ними идет на протяжении всей советской истории, в каждом общественном звене, по любому вопросу социально-экономической политики. Чтобы получить возможно полное представление о развитии этих двух тенденций, например, в 1920 году, необходимо брать сразу весь срез общественных отношений, выделять принципиальные моменты в дискуссиях и по советскому строительству, и о роли профсоюзов, и о единоличии и коллегиальности и т. д. Понятно, что провести такой обширный анализ задача чрезвычайно сложная, поэтому ограничимся главным — проблемами продовольственной политики, т. е. проблемой отношений двух различных общественных укладов — государственной промышленности и крестьянского сельского хозяйства, — проблемой, которая является стержневой в понимании истории этого периода с точки зрения борьбы противоположностей.

Мы уже вправе сделать вывод о том, что потребности гармоничного, равноправного развития этих общественных укладов находили свое выражение не только в выступлениях крестьянства и близких к ним политических группировок, но и в среде правящей партии. Однако противники военно-коммунистической политики из числа большевиков не смогли в период мирной передышки объединиться вокруг своей концепции развития. Пар усилий вышел в серию свистков, а реально сдвинуть махину военного коммунизма не удалось вследствие неорганизованности, отсутствия у сторонников реформ единой сформулированной платформы. Идея НЭПа не воплотилась в материальную оболочку политической силы, а следовательно, не получила необходимых свойств, позволяющих идее влиять на механизм общественного развития. Поэтому дело свелось к разрозненным локальным выступлениям и инициативам, окутанным достаточно туманными и противоречивыми представлениями о сути проблемы.

Но, как кажется, основное препятствие заключалось в том, что партия противопоставляла себя тем слоям общества, которых считала носителями тенденций, отличных от идей коммунизма. Не было понимания, что существование этих тенденций носит в основе непреходящий характер. Мысль о государстве — орудии гармонизации разнообразных общественных интересов — была утеряна. В партийной среде лишь только пробивались ростки терпимости к крестьянству и внимания к его потребностям. Характерная деталь: до того как идея налога выходит на первый план, все первоначальные проекты пересмотра продовольственной политики исходили не из потребностей сельского хозяйства в рынке, а из встречных устремлений города, промышленности к самостоятельным заготовкам. Поэтому те, кто стоял в стороне от их непосредственных интересов и по своему положению воплощал высший государственный интерес, оказались более консервативными в этом случае. Лишь только угроза всеобщего краха через окончательное разорение сельского хозяйства заставляет новое государство стать государством в полном смысле слова, а не орудием классовой войны, отказаться от собственного противопоставления «мелкобуржуазному» крестьянскому океану и начать мучительные поиски соглашения с ним, постепенно пересматривая дооктябрьский багаж догм и иллюзий.

В начале 1920 года этот процесс еще не вышел из эмбрионального состояния, сторонников старой политики оставалось большинство, а прозелиты испытывали противоречия, как Троцкий, или трепали друг другу нервы по второстепенным вопросам, как Рыков и Каменев. Линия большинства легко одержала победу, и IX съезд прошел без неожиданностей. Документы ЦК показывают, насколько тщательно он готовился. Вначале на заседании Пленума ЦК 31 января в порядок дня съезда третьим пунктом ставится продовольственная работа. Но на заседании 6 февраля этот вопрос с повестки снимается, а Цюрупе предлагается подготовить доклад по продработе на случай, если эти вопросы будут поставлены на съезде по инициативе делегатов. Получилось так, что вопросов у делегатов не появилось и наркому продовольствия не пришлось использовать свой доклад.

Тем не менее со стороны ВСНХ была предпринята попытка, используя решение февральской сессии ВЦИК о реорганизации Наркомпрода, привлечь внимание партии к проблемам продовольственной политики. 27 марта, накануне IX съезда, в «Экономической жизни» появляются обширные «Тезисы по вопросу о реорганизации Компрода» за подписью Л. Крицмана. Следует сказать, что в начале марта, волею известных обстоятельств, вместо Ларина во главе Комиссии использования стал его заместитель Крицман. Ларин ушел, но идеи его не погибли. Остался Крицман, который в основном разделял позицию своего бывшего начальника, остался сам Рыков, который, по выражению Ленина, желал «скушать» Цюрупу, оставался, наконец, ВСНХ и его плохие отношения с Наркомпродом. Тезисы от 27 марта являлись по существу планом уничтожения Комиссариата продовольствия и коренного изменения всей продовольственной политики. Безусловно, они не являлись результатом только личного творчества Крицмана. Их рукописные экземпляры можно обнаружить в бумагах Рыкова и других членов Президиума ВСНХ.

Центральным пунктом тезисов является положение о необходимости «включить аппараты заготовки в общую организацию народного хозяйства», т. е. включить в систему ВСНХ.

Как и Ларин в тезисах к III съезду СНХ, Крицман подчеркивает то обстоятельство, что сохранившийся у государства «незначительный по сравнению с добрым старым временем товарный фонд представляет на рынке колоссальную мощь. Цена индустриальных продуктов на деревенском рынке поднялась в пять, десять и больше раз сильнее, чем цена сельскохозяйственных продуктов». Но у Крицмана есть очень существенное отличие, он не предусматривает, подобно Ларину, принудительного безвозмездного отчуждения части продуктов (налога), а просто, разумеется из лучших побуждений, предлагает разверстку на все необходимое количество продуктов, каковое обменивается по твердым товарным эквивалентам, причем товарная оплата наиболее ценных и нуждающихся в поощрении производства продуктов должна доходить до соотношения эквивалентов на вольном рынке.

Разверстку Крицман совершенно недвусмысленно противопоставляет монополии на все излишки. Наряду с разверсткой подразумевается существование вольного рынка, на котором используется вся денежная масса, получаемая городским населением в качестве зарплаты. Как и у Ларина, все денежные расчеты внутри регулируемого государством хозяйства прекращаются.

Тезисы имеют яркую антикомпродовскую направленность, существование Наркомпрода вообще не предполагается. Во всяком случае его название не фигурирует, а речь идет об особом центре государственного принудительного коллективного товарообмена, который через свои местные органы учитывает конъюнктуру рынка и контролирует ход заготовок. Заготовки ведутся специальными органами, особыми для каждого продукта и каким-то образом тесно связанными с соответствующими группами промышленных и городских потребителей сырья и продовольствия. Товарообмен ведется не индивидуально, а со специально организованными товариществами или производственными кооперативами крестьян или кустарей. Общее распоряжение государственным товарным фондом Крицман, как патриот своего ведомства, оставляет за «особым органом, как это имеет место и сейчас», надо понимать, за Комиссией использования.

Тезисы Крицмана — это развернутый документ, который содержит и историческое обоснование, и массу подробностей, но мы ограничимся сказанным. Несмотря на то, что в них живет дух новой экономической политики, они также имеют много надуманного и волюнтаристского. Последнее вытекает из их ведомственного характера. Выраженная антикомпродовская направленность этого документа во многом его портит, отрывает от реальности. Игнорирование существования и интересов такой мощной и влиятельной организации, как Наркомпрод, даже в проекте отхода от продовольственной диктатуры — явное ребячество. Крицман грешит радикальностью еще и в том, что отказывается от идеи налога, безвозмездного отчуждения части продуктов, еще более отклоняясь от поставленной цели.

Состоявшийся 29 марта — 5 апреля 1920 года IX съезд РКП(б) сыграл большую роль в развитии военно-коммунистической политики. Выбирая путь для мирного строительства, он сделал ставку на военные, принудительные методы работы. Его решения укрепили принципы командно-административного управления экономикой и надстроили над системой насильственного отчуждения продуктов у крестьян систему милитаризированной трудовой повинности в промышленности.

Главным предметом обсуждения на съезде стала выработанная ЦК в течение мирной передышки платформа экономического строительства, в основу которого была заложена идея единого хозяйственного плана, имевшего своим методом всеобщее государственное принуждение. В. И. Ленин, выступая, сказал, что ЦК в этом вопросе занял совершенно определенную позицию.

В этом же ключе построена и основная часть блестящей речи Троцкого, которая своей яркостью обнажает принципы и иллюзии сознания той эпохи. Он объявляет величайшим завоеванием то, что «мы убили вольный рынок», и старым буржуазным предрассудком — утверждение, что принудительный труд непроизводителен, «а если принудительный труд непроизводителен, то, стало быть, этим осуждается наше хозяйство, ибо общество есть организация нашего труда. Если труд организован на неправильном принципе, на принципе принуждения, если принуждение враждебно производительности труда, значит, мы обречены на экономический упадок, как бы мы ни изворачивались, что бы мы ни делали»[381].

В то время когда Троцкий подошел к необходимости продналога, он еще продолжал одной ногой стоять на военно-коммунистической платформе, причем большая тяжесть приходилась именно на эту ногу. Поэтому Троцкому было легко, после того как ЦК отклонил его предложения о налоге, вновь стать последовательным апологетом государственного принуждения.

Но есть еще одна причина, почему ни у Троцкого, ни у других, кто ранее задумывался об изменении политики, предложенный план хозяйственного строительства не вызвал особенных возражений. Во-первых, никто из сторонников НЭПа никогда в принципе не отвергал методов государственного регулирования. Государство для того и существует, чтобы своими методами решать те социально-экономические задачи, которые не под силу рыночному укладу. Это характерно для любой страны и любой общественной системы. Спор лишь о соотношении частей в лекарстве. Во-вторых, программу IX съезда никак нельзя оценивать однозначно. Принятое постановление «Об очередных задачах хозяйственного строительства» содержало и развивало основное противоречие между принуждением и заинтересованностью. Оно хотя и в разной степени, но усиливало обе стороны. Наряду с принуждением предполагались мероприятия по экономическому стимулированию труда, которые объективно выходили за рамки употребленного там понятия премиальности: «Должно быть установлено, что часть излишней, сверх определенного задания, выработки общегосударственных предприятий, переданных в ведение губсовнархозов, поступает в виде дополнительного пайка в распределение среди населения губернии, в первую голову той его части, которая ближайшим образом обеспечила производительность предприятий»[382].

Вместе с заготовкой сельскохозяйственных продуктов по принудительной разверстке «должна быть применяема система расплаты за сдаваемое сырье в известном, установленном каждый раз особо, размере продуктами и полуфабрикатами в том виде, как это уже применяется при заготовке льна, пеньки и т. д.»[383] Троцкий поясняет: «Нужна личная заинтересованность в эту переходную эпоху каждого рабочего и каждого крестьянина в отдельности, в непосредственных плодах применения его рабочих сил. Я говорю о премиальной системе»[384].

Позиция Троцкого на съезде находится в полном соответствии с его запиской «Договорные отношения», где он писал, что в рамках государственного принуждения остается еще много места для личной заинтересованности. И его активно поддержал Рыков, который увидел в постановлении то, что ему более всего хотелось увидеть, упустив главное: «К сожалению, та точка зрения, которая проводится в тезисах т. Троцкого, долго не являлась точкой зрения ЦК. Если вы посмотрите, как трактуются там основные, существенные, принципиальные вопросы экономической жизни и политики, вы увидите целый ряд положений, которые в корне изменяют, например, политику Наркомпрода. А мы на протяжении более года боролись за это в Совете Народных Комиссаров и в Совете Обороны, но значительных успехов в этой области добиться не могли». Рыков настаивает на развитии именно этой части тезисов: «Раз вопрос стоит о проведении плана, о плановом хозяйстве, совершенно бессмысленно допускать, чтобы Наркомпрод вел одну политику, а ВСНХ — другую»[385]. В этом его дружески поддержал Троцкий, заявив: «Я совершенно согласен с т. Рыковым, что вопросы продовольствия должны быть в ближайшую эпоху гораздо больше и теснее подчинены задачам нашей общей производственной политики»[386].

Помимо прочего, IX съезд даже принял особое постановление «Об организационной связи между хозяйственными комиссариатами», и Рыков был введен в заблуждение этим поверхностным компромиссом. Через несколько дней на III Всероссийском съезде профсоюзов в докладе об экономическом положении он отмежевался от тезисов Крицмана (как в свое время и от Ларина), заявив, что «заготовка хлеба в настоящее время подвергается особой и сугубой критике со стороны оппозиции», но проекты заготовки продовольствия не путем государственного принуждения, а товарообменом и иными методами пока нереальны[387]. Но все же, подчеркнул Рыков, необходимо продаппарат и продполитику сделать еще более гибкими. «Соответствующее постановление об изменении продовольственной политики было вынесено съездом коммунистической партии, согласно которому политика Наркомпрода должна быть более тесно связана с политикой ВСНХ». Но очень скоро он поймет, что был жестоко обманут в своих ожиданиях. Он считал возможным поступать так же, как поступали с ним. Ведь жаловался Рыков на Ленина в частной беседе, что бывало так, договоришься с Владимиром Ильичем по важному вопросу, «и он тебе скажет: „Выступи и я тебя поддержу“. А как только он почувствует, что настроение большинства против этого предложения, он тут же тебя предаст…»[388]

Несомненно, что IX съезд оставил ясные следы новых идей, нового подхода к экономическому строительству, но они не достигли нужной высоты. Расположение сил было таково, что сильной стороной противоречия остались военно-коммунистические методы, которые заставляли НЭПовские элементы сообразовываться с собой, а где надо — умерщвляли их. Вопреки чаяниям Рыкова, именно после IX съезда политика Наркомпрода весьма усилилась, потеснив противников и опрокинув все их завоевания периода мирной передышки, в том числе и сделанные на IX съезде партии. Весь последующий отрезок военного коммунизма методы государственного принуждения и регулирования получили наибольшее развитие, усугубляя предпосылки для собственного кризиса.

Время между IX и X съездами РКП(б) представляет собой новый этап борьбы за новую экономическую политику. После апреля 1920 года на первый план выходят другие силы и обстоятельства.

Борьба в провинции

В авиации, кажется, существует такое понятие — точка возврата. Оно обозначает ту условную черту на маршруте самолета, миновав которую он уже не может вернуться на взлетный аэродром, и при отсутствии новой площадки для посадки обречен на катастрофу. Такой точкой возврата для сельского хозяйства России стало лето 1920 года, когда по продовольственной политике были приняты такие решения, которые сделали неизбежной катастрофу — небывалый, страшный голод 1921–1922 годов. И очень важно, что уже в это время многим были ясны опасность и гибельность этих решений, поэтому принимались они в обстановке жарких дискуссий, принявших тем более ожесточенный характер, поскольку противники продовольственной диктатуры в столице получили поддержку от части партийных и хозяйственных функционеров из провинции, которые непосредственно проводили директивы Центра на местах, и им было что сказать своему руководству в Москве.

Проблема продовольственной политики для первых лет Советской власти настолько принципиальна и всеобъемлюща, что, изучая срез любых экономических, политических и административных вопросов, мы неизбежно упираемся в железные кольца продовольственного вопроса. Политика продовольственной диктатуры не только определяла драматизм и неустойчивость отношений государства с крестьянством, но и поднимала болезненную температуру внутри самой партийно-государственной системы.

Своим рождением продовольственная диктатура не в последнюю очередь была обязана противоречиям центральной власти с местными органами управления. К весне 1918 года центробежные силы в стране достигли максимального развития и продовольственная диктатура, помимо прочего, явилась средством для объединения государства, распавшегося, по словам Н. И. Бухарина, на «бесчисленные административные единицы, почти ничем друг с другом не связанные»[389], в каждой из которых, вплоть до последней волости, существовал свой закон. Повсюду господствовал лозунг «Власть на местах!» В это время местные Советы многих хлебородных губерний, выражая интересы крестьян, отменяли государственную монополию и твердые цены на хлеб. В сложившейся ситуации продовольственная диктатура была призвана сломить уездный эгоизм и восстановить единство государственной национальной организации.

Но это одна сторона медали. По мере развития диктатуры Центра отношения Центра и провинции все более определялись противоречием между их интересами, которое заключалось в стремлении Центра к максимальному обложению губерний для общегосударственных нужд и стремлением последних оставить в местном употреблении наибольшую долю своих богатств. Подобные разногласия были известны еще древнерусским князьям, собиравшим дань с подвластных племен. История даже оставила в назидание яркий эпизод с князем Игорем, который поплатился жизнью за свою чрезмерную жадность. Разумеется, в 1918 году отношения Центра и мест складывались несколько деликатнее и сложнее, чем в 946 году. Тысячелетнее развитие сделало свое дело.

«Древляне» 1918 года, т. е. Советы хлебородных губерний, стояли за вольную торговлю не только потому, что в них возобладало мнение крестьянского большинства, заинтересованного в свободном распоряжении продуктами своего труда. При системе свободной торговли местная власть имела определенные гарантии, что достаточная часть продовольствия останется в пределах губернии и будет реализована для местных потребностей. На это Москва согласиться не могла. Нужно было укреплять централизованное государство, поэтому требовались не только бумага для печатания декретов, но и другие материальные ресурсы, дающие реальную власть.

После того, как за короткое время весной 1918 года выяснилось, что путем «товарообмана» нужного количества продовольствия сосредоточить не удается, выход был найден в продовольственной диктатуре Центра. Но, разумеется, нечего было ожидать, что местные интересы послушно займут указанное им место. Политика продовольственной диктатуры от начала и до конца проводилась при сильнейшем сопротивлении со стороны местных организаций, начиная от партийных и заканчивая самими продовольственными комитетами. А. Д. Цюрупа в известной речи на февральской сессии ВЦИК 1920 года говорил, что прежде всего Наркомпрод должен был преодолеть сопротивление со стороны своих продовольственных органов, которые, на словах признавая проддиктатуру, на деле затрудняли работу по принудительной разверстке, и «нужно было сделать на продовольственные органы величайший нажим», чтобы они отказались от метода «самотека» (добровольная продажа и сдача хлеба крестьянами государству), который не приносил нужного результата. Затруднения увеличиваются, когда мы спускаемся из губерний в уезды, подчеркивал Цюрупа, в волостях мы испытываем максимальное сопротивление[390].

Это сопротивление преодолевалось Компродом различными способами. Основным из них была кадровая политика, и поскольку вопросы кадровой политики непосредственно входили в сферу деятельности и партийных комитетов, то на этом поле вспыхивали наиболее ожесточенные схватки между интересами продовольственного ведомства и местной власти.

Наркомпрод широко практиковал назначенство, т. е. внедрял представителей Центра в губернские продовольственные органы. В 1918 году в каждом продкоме хлебородной губернии работали представители потребляющих северных и промышленных районов, которые следили за добросовестным выполнением распоряжений Наркомпрода. В дальнейшем эта практика совершенствуется. Цюрупа в письме в ЦК РКП(б) от 3 июля 1919 года детально разъясняет тактику своего ведомства в кадровой политике:

Как указывалось в письме, Компрод неоднократно подступал к ЦК с подобными просьбами, начиная с февраля 1919 года, но в Центральном Комитете к этому делу относились осторожно и до поры ограничивались реакцией по частным случаям. Лишь в начале продовольственной кампании 1920/21 года Компрод добился принятия принципиальных постановлений, запрещавших отвлекать или мобилизовывать продовольственников на другие цели. А до сего времени их массовая депортация широко практиковалась губкомами партии.

Сражение между парткомами и Наркомпродом велось не на шутку. Нужно детальнее разобраться в причинах, толкавших партийную и Советскую власть в провинции на борьбу с государственной политикой продовольственной диктатуры. Труд этот очень хлопотный, поскольку при невероятной пестроте условий, созданных природой, войной и всей предшествующей историей, каждая губерния и каждый уезд имели свои специфические основания выступать как «за», так и «против» продовольственной диктатуры. Каждый случай заслуживает отдельного описания. Но все же повсюду раскинулись и некие общие корни, из которых росло буйное неповиновение Компроду.

Общей для парткомов производящих и потребляющих губерний была озабоченность по поводу состояния крестьянских умов, которые проявляли свое брожение регулярными и повсеместными бунтами и волнениями. Очень выразительно на сей счет было сказано на расширенном пленуме Новгородского губкома партии (август 1920 года) в ответ на требование продовольственников не вмешиваться в их работу. Секретарь губкома Соколов заметил, что «если население, недовольное продполитикой, придет громить, то оно будет громить не только упродком»[392]. Угроза народного восстания постоянно маячила перед окнами губернских и уездных учреждений, что толкало эти учреждения к ограничению деятельности продовольственников.

Второе обстоятельство, особенно относящееся к районам промышленного характера, потребляющим губерниям, состояло в известной заинтересованности местной власти в сохранении свободной торговли продуктами питания. Компрод ни на первом, ни на втором, ни на третьем году своей «борьбы с голодом» не мог предложить истощенным людям, рабочим ничего стоящего, кроме нерегулярно выдаваемой горбушки хлеба, нередко пополам с отрубями.

Например, в марте 1920 года при Псковском губкоме состоялось совещание ответственных работников, где поднимался вопрос о запрете свободной торговли нормированными продуктами (до сих пор она там легально процветала). На что возразили, что сейчас невозможно запретить торговлю, так как местные органы не могут удовлетворить население и рабочих продовольствием. В конце концов сошлись на том, что официально свободную торговлю не надо декларировать, но смотреть на нее сквозь пальцы, отчасти ограничивая в отношении нормированных продуктов[393].

За примерами не надо было далеко ходить от стен Кремля. Сама знаменитая Сухаревка, где, как известно, продавалось и покупалось все, своим существованием в значительной степени была обязана той противоречивой позиции местных и центральных властей, которая молчаливо расходилась с официальными заявлениями. Ф. Э. Дзержинский говорил на пленуме Моссовета, что прикрыть Сухаревку нетрудно, «но вопрос не в том, чтобы механически вычистить Сухаревку, тут также вопрос и продовольственного снабжения. Со своей стороны я всегда готов изъять всех тунеядцев, которые там находятся, но вы сами решайте, нужна ли вам Сухаревка или нет»[394].

Аналогичную или даже более откровенную ситуацию можно отыскать практически в любом уголке РСФСР, возможно кроме Петрограда. Как уверяли власти, в 1920 году там сумели ликвидировать вольный рынок, но зато в Петрограде и смертность от голода была гораздо выше, чем в Москве, и именно по этой причине, как утверждал статистик Михайловский.

Следующим обстоятельством, осложнявшим отношения Наркомпрода с местными органами власти, стала тенденция сельского хозяйства к упадку, особенно ясно определившаяся в 1920 году. Типичная ситуация изложена в заметке Бюллетеня Народного комиссариата по продовольствию. Перед новой продовольственной кампанией Владимирский губпродком созвал съезд уездных продкомиссаров и уполномоченных. На съезде отчетливо выяснилась тенденция местных профработников во что бы то ни стало, не останавливаясь перед отказом от заготовки, предохранить отдельные хозяйства от полного разрушения. Но, как сообщал Бюллетень, «такая тенденция не нашла общего признания». Съезд разделил мнение члена коллегии т. Алякринского, «что упродкомы должны стремиться всеми силами выполнить наряды и не бояться разрушения хозяйств»[395]. Однако если ведомственные инструкции требовали от продовольственника отваги, то губкомы и исполкомы по большей части были заражены боязнью окончательного развала сельского хозяйства.

Указанные причины противоречий провинции с государственной продовольственной политикой имеют чисто практический характер. Но существовали иные причины более тонкого свойства, которые вносили теоретический колорит в дело.

По мере выравнивания, осереднячивания крестьянства и по мере перехода его в 1919 году на сторону Советской власти среди коммунистов развивалась «терпимость» к нему. Наряду с отношением к крестьянину как носителю мелкобуржуазных интересов и «отсталой» собственнической психологии, в компартии, особенно после VIII съезда, получает значительное развитие сочувствие к крестьянам, к их интересам и мнению. Призывы к новому отношению к крестьянству встречаются как на страницах партийной печати, так и в протоколах различных партийных собраний.

А. А. Сольц в статье «Советские настроения» утверждал, что коммунистическая политика «обязательно должна принимать во внимание интересы мелких собственников и крестьян»[396]. В Костромской парторганизации на пленуме губкома (январь 1920 года) и на конференции (март) в докладах о работе в деревне подчеркивалось, что крестьянин, собственник, типичный представитель мелкой буржуазии, только тогда будет верным и активным защитником Советской Республики, когда он увидит и убедится, что его благополучие и интересы может защитить Советская власть. Но если будет продолжаться та политика, которая ведется сейчас по отношению к среднему крестьянству на местах, вовлечь середняка в советскую работу не удастся и отношения с ним еще более обострятся[397].

В некоторых случаях парторганизации испытывали настоящий кризис, как, например, в Аткарском уезде Саратовской губернии. Весной 1920 года там даже определились группировки, враждовавшие друг с другом. Причины разногласий — принципиального характера, в том числе в вопросе подхода к крестьянству[398].

Разумеется, пример одной статьи, одной губернии, одного уезда не дает сколько-нибудь удовлетворительного представления о масштабах явления, но косвенным подтверждением его повсеместного развития является то известное обстоятельство, что партия на X съезде приняла новый экономический курс единогласно.

Как уже говорилось, широко распространенным способом губкомов избавляться от неугодных продовольственников, слишком рьяно проводивших директивы Компрода в жизнь, была отправка их по партийным мобилизациям на фронт. Другим, не менее популярным способом было использование карательного аппарата ЧК и трибуналов, внимание которых губкомы искусно направляли на факты злоупотреблений и элементарной бесхозяйственности, неизбежно порождавшихся бесконтрольностью и произволом продовольственной диктатуры. Тамбовский продком в апреле двадцатого года хлопотал в Наркомпроде насчет заведующего реквизиционным отделом Марголина: «Благодаря усиленной работе Марголина Губпродкому удалось получить несколько лишних миллионов пудов хлеба. Работать ему приходилось в крайне тяжелых условиях. Работа его вызывала массу нареканий со стороны местных организаций, массу доносов. Все обвинения, возводимые на Марголина, страдают крайней односторонностью, но нам нужно главным образом иметь в виду, что благодаря его работе в одном только Козловском уезде собрано до 3-х миллионов пудов хлеба вместо 200 000 пудов, данных уездом в прошлом году. В Борисоглебском уезде заготовка также имела успех, благодаря энергии Марголина». Какая победа! Каков герой! Но вот неожиданный финал: «В настоящее время он находится в распоряжении Чрезвычайной комиссии. Ему предстоит суд. И нет сомнений, что на основании того одностороннего материала, который о нем собран, он будет осужден… Мы должны понять сущность дела Марголина, ибо дело — это не его личное дело, а суд всей политики Губпродкома»[399]. Коллегия Наркомпрода встревожилась и обратилась в Оргбюро ЦК РКП(б) с просьбой принять меры в партийном порядке по делу Марголина, «так как, судя по имеющимся данным, оно может превратиться в суд над продовольственной политикой»[400]. Однако секретарь ЦК Крестинский, которому уже надоели бесконечные жалобы на тамбовских продовольственников, решил дело иначе. Наркомпроду в просьбе было отказано.

Этот метод борьбы посредством чрезвычаек, наряду с непосредственным снятием креатур Наркомпрода с должностей, стал основным в заключительный период военного коммунизма после окончания войны. И здесь очень выразительной иллюстрацией служит письмо Сибирского продовольственного комиссара П. Когановича члену Коллегии Компрода А. П. Смирнову, переданное Цюрупой В. И. Ленину 5 февраля 1921 года:

Оставим на совести Когановича уверения в абсолютной невиновности его подчиненных. Другие источники все же свидетельствуют, что злоупотребления случались, и довольно часто, можно сказать, постоянно, иначе бы не было нужды Президиуму ВЦИК опубликовывать в феврале 1921 года специальное письмо о борьбе с продовольственными преступлениями. Что и говорить, если на X съезде партии Шляпников требовал головы самого наркома продовольствия за то, что продовольствие преступно заготовлялось и гноилось. Но тогда за Цюрупу очень яростно вступился Ленин и не дал в обиду.

На происки местных органов Компрод имел свой ответ. Как писал его историограф: «Местные власти, особенно волостные и сельские, служили недостаточной гарантией проведения продовольственных директив Центра, и вопреки домогательствам мест пришлось создавать централизованный, независимый во всех своих ступенях от местной власти продовольственный аппарат, вдобавок подкрепленный еще вооруженной силой, навербованной в голодающих районах»[402].

Этот независимый аппарат создавался различными путями. Был широко развит институт уполномоченных. Комиссариат не доверял даже своим губернским комиссарам и комитетам и назначал туда еще особоуполномоченных. Губпродкомы не доверяли уездным продовольственным комитетам и в свою очередь ставили рядом с ними своих уполномоченных со своим аппаратом и отрядами. Из уездов таким же образом слали обер-надсмотрщиков по волостям. В результате продовольственное ведомство превращалось в «хорошенькое» место, подобное банке с пауками, где все друг другу не доверяли, контролировали и пытались надуть, вели нескончаемые скандалы и грызню. Вот картинка, достойная сатирика: Царицынский губпродкомиссар арестовал члена коллегии Николаевского райпродкома за бездеятельность. Уком партии освободил его и послал своего представителя на пароход, чтобы арестовать губпродкомиссара за этот арест[403].

Как видно из этой ситуации, в игру активно вмешивались партийные комитеты. Чтобы окончательно уйти из-под контроля местных партийных и советских органов, Компрод начал создавать свое собственное «государство». Начало ему было положено декретом Совнаркома от 15 мая 1919 года о районных продовольственных органах, который предоставлял Компроду право создавать особое ведомственное деление губерний на районы с границами, не совпадающими с уездными. В идее продовольственных районов четко выделялся принцип ведомственного централизма. Районные продовольственные комитеты подчинялись непосредственно губпродкомам, подчинявшимся в свою очередь только своему комиссариату. Система райпродкомов с мая 1919 года и до НЭПа не без трений на местах постепенно охватывала территорию большинства губерний.

В декрете от 15 августа их создание вуалировалось необходимостью приспособления продорганов к хозяйственно-географическим условиям, но истинные цель и характер райпродкомов очень скоро обнаружили себя. Уже в октябре 1919 года из Покровского уисполкома и укома (Саратовская губерния) сообщали, что распоряжением Покровского продкомиссара из райпродкома устранены все коммунисты (т. е. представители укома и уисполкома)[404]. В Тамбовской губпродколлегии в апреле 1920 года, когда обсуждалась работа по созданию райпродуправлений, у одного из членов коллегии появилась мысль, что они нуждаются все-таки в политическом контроле. Мол, «недостаточно успокаиваться на том, что эти организации будут выполнять свои хозяйственные функции самым блестящим образом, а необходимо считаться и с тем, какое впечатление у населения от порядка выполнения этих функций. Уже теперь есть все данные о том, что райпродуправления, самым точным образом выполняя задания Губпродкома, проводят свою работу таким образом, что крайне раздражают население». На эти соображения последовала резкая отповедь губкомиссара Я. Г. Гольдина: «Только благодаря полному непониманию момента можно говорить о политическом контроле… Нам нужен бюрократический казенный аппарат в смысле дисциплины, работающий исключительно по указаниям Губпродкома, а не по указаниям с мест»[405].

Но «недостатки» особоуполномоченных — как всегда это бывает — оказались следствием их «достоинств». Выводя продовольственников из-под контроля местных партийных и советских органов, они вместе с тем лишали их поддержки парторганизаций, что заранее обрекало дело на неудачу. Саратовский губкомиссар Дронин сетовал в июле 1919 года, что в Вольском уезде, несмотря на излишки хлеба, местные работники и коммунисты встретили уполномоченного Губпродкома враждебно, «и заготовка хлеба затормозилась благодаря такому отношению членов нашей коммунистической партии»[406]. Поэтому вскоре Наркомпрод горячо поддерживает проект Губпродсовещаний, появившийся у противоположной стороны — в среде ответственных губернских работников, тоже стремившихся к какой-нибудь гармонии в продовольственной работе.

Автором идеи Губпродсовещаний выступил один из лидеров «децистов», талантливый администратор Н. Осинский, бывший тогда уполномоченным ВЦИК в Туле. 1 августа 1919 года Коллегия Наркомпрода по его докладу постановила считать необходимым в целях объединения в продовольственной кампании действий губпродкомов и губисполкомов при поддержке губкомов создание особых совещаний из представителей упомянутых организаций и под руководством уполномоченных центральной власти — ВЦИК. Предполагалось, что такие совещания смогут смягчить противоречия на местах и заставят «лебедей», «щук» и прочих тянуть лямку в одном направлении. Идея была с одобрением встречена в ЦК РКП(б), который направил в качестве председателей совещаний ряд высокоответственных работников, придав им статус своих представителей с широкими полномочиями.

Практика Губпродсовещаний в кампании 1919/20 года принесла положительные результаты, поэтому в 1920/21 продовольственном году их организация проходит уже более основательно и широко. В официальном сборнике продовольственников «Три года борьбы с голодом» признавалось, что цель совещаний — «устранение той обособленности продорганов от остальной системы советского строительства, которая стала было замечаться в начале и середине 1919 г.»[407] Хотя, по всей видимости, Компрод остался и ими не совсем доволен. Известен текст циркуляра, относящийся к 1919 году, где рукой Цюрупы отмечаются случаи действий уполномоченных ЦК и ВЦИК, противоречащих политике и распоряжениям Компрода. Уполномоченным предлагалось не делать конкретных распоряжений самостоятельно и в случае необходимости обращаться в центральные комиссариаты[408].

И здесь продовольственная диктатура обнажила свою абсурдную склонность возводить контролерскую башню до небес, достраивая все новые этажи.

Но, как ни пыталась Москва сглаживать углы своей реквизиционной продполитики, на местах она по-прежнему продолжала раскручивать свою невероятную карусель. Практически не известно ни одной губернии, где бы ни произошло какой-нибудь скандальной истории на основе «выкачки» продовольствия. В иных местах, как, например, в Тамбовской губернии, это была просто беспрерывная цепь конфликтов и обостренной борьбы, той борьбы, которая в конечном счете возделала российскую почву, подготовив ее ко всходу НЭПа.

Так получилось, что еще в 1919 году Тамбовская губерния подверглась наиболее бесконтрольному и разрушительному воздействию продовольственных органов. Сыграли свою роль постоянная близость фронтов; массовое передвижение воинских частей, которые сапогами и копытами трамбовали тамбовскую землю, уничтожая ее запасы; дерзкий мамонтовский рейд, спешное наверстывание упущенного продотрядами и многое другое. Во второй половине 1919 года в Москву стали поступать регулярные свидетельства о крупных злоупотреблениях тамбовских продовольственников не только от крестьян, но и от партийных и советских работников. Вот подробные впечатления сотрудницы отдела по работе в деревне Тамбовского губкома Разумовой:

Губком партии был прекрасно осведомлен о подобном положении дел. Просматривая протоколы 1920 года, мы постоянно застаем его за обсуждением продовольственной работы. Но до тех пор, пока тамбовским «воеводой» — уполномоченным ЦК, председателем губисполкома и губкомпарта был В. А. Антонов-Овсеенко, партийные и советские организации строго карались за проявление «мелкобуржуазной дряблости». В феврале 1920 года, когда ему пришлось отлучиться в Москву на сессию ВЦИК, между губернским комитетом партии и продовольственным комитетом резко обострились отношения. Причиной стало требование губкома оставлять крестьянам потребительскую норму продовольствия[410]. Это требование немедленно получило поддержку и распространение в уездных парторганизациях. Положение усугубилось еще и тем, что губернский продовольственный комиссар Я. Г. Гольдин, по свидетельству самого Антонова-Овсеенко, «допустил ряд бестактностей по отношению к губкомпарту и вообще обнаружил недостаточную партийную выдержку», пытался непосредственно приказывать уездным комитетам партии, делал резкие заявления губкомпарту и проявлял «чрезмерную иногда снисходительность к своим агентам»[411].

Думается, небезынтересно заглянуть за сухие строчки официального отчета и представить, что именно может скрываться под скупым определением «чрезмерной снисходительности». Характернейший эпизод приводится в докладе Тамбовской рабоче-крестьянской инспекции:

Не менее характерно, что рапорт командира воинского подразделения из Козлова об этом возмутительном случае комиссар Гольдин положил под сукно. Наоборот, он регулярно взбадривал своих подчиненных распоряжениями такого рода:

Во время февральского столкновения с партийными органами Гольдин направил Цюрупе и в ЦК РКП(б) телеграмму с жалобой на парткомы. В то время подобные конфликты в Москве разрешались однозначно. В спорах между продовольственным ведомством и партийными организациями Центральный Комитет партии становился более «центральным», нежели «партийным». Крестинский предписал губкому всемерно поддерживать продовольственников.

Антонов-Овсеенко, возвратившись с сессии, прошелся по партийным органам волной репрессий, снимал с должностей и предавал суду. Чувствуя мощную поддержку, продовольственники продолжали творить безобразия. В апреле ЦК уже вынужден был направить в Тамбов письмо следующего содержания:

После перевода Антонова-Овсеенко в Москву на должность замнаркома труда для тамбовских продовольственников наступают тяжелые времена. Губком партии и Исполком Советов открыто выступают против их произвола, пресекают деятельность наиболее зарвавшихся. В мае — июне Гольдин посылает Цюрупе и в ЦК одну за другой телеграммы о «нетерпимом», «невыносимом», «враждебном» отношении к продполитике и к продработникам, которые систематически преследуются, арестовываются и отдаются под суд. К этому времени в ЦК уже убедились, что за этим конфликтом стоит что-то из ряда вон выходящее, и поэтому, когда 4 июня губком отстраняет от должности самого Гольдина, ЦК идет на уступки и Гольдина с частью Коллегии переводят на новое ударное место — в Сибирь.

Чтобы смягчить последствия деятельности Антонова-Овсеенко и Гольдина, в Тамбов для руководства советскими и партийными организациями направляются А. Г. Шлихтер и В. Н. Мещеряков, которые были известны тем, что отвергали политический экстремизм в отношении крестьянства и принципиально стремились к экономическому соглашению с ним. В частности, Мещеряков всегда был сторонником жесткого партийного контроля над продовольственными органами.

Но разорение тамбовского крестьянства к лету 1920 года уже зашло слишком далеко, чтобы положение в губернии можно было поправить сменой руководства. В июне на заседании губкома было официально произнесено о надвигающемся хлебном голоде в деревне[415]. По сведениям тамбовской РКИ, на август урожай ржи определялся в 21 пуд с десятины, т. е. более чем на 50 пудов меньше обычного! Эти цифры говорят о крайнем разорении деревни, которое с началом новой продовольственной кампании выливается в беспрецедентное по масштабам крестьянское восстание, известное как «антоновщина».

Уроженец Тамбовской губернии председатель Иваново-Вознесенского губкома А. К. Воронский писал Ленину о своих впечатлениях от недавней поездки на родину:

Ленин переправил это письмо замнаркомпроду Брюханову с запиской: «Обратите внимание. Верна ли разверстка 11 млн. пудов? Не скостить ли?»[417] Но Наркомпрод был тверд и настаивал на точном исполнении разверстки. Продотряды продолжали действовать, разумеется, насколько это представлялось возможным в условиях открытой вооруженной борьбы с крестьянством.

После некоторого умиротворения, которое принесли Шлихтер и Мещеряков в руководство губернии, к концу года там вновь вспыхивает рознь. Крестьянское восстание разрасталось, сторонники жесткой линии в губкоме терпели поражение.

Но разумеется, когда палят пушки, уже не до мягкости. В феврале 1921 года в Тамбове вновь диктатором появляется Антонов-Овсеенко со своими военными методами работы, чтобы искоренять «ура-демократизм» и развал в партийной организации.

Благодаря «антоновщине» о Тамбовской губернии всегда много писали и говорили. Но вот другой район — Область немцев Поволжья, о которой, напротив, очень мало что известно по периоду революции и гражданской войны. А ведь и там происходили очень любопытные истории. Как писал один командировочный кооператор из Москвы, побывавший в немецкой области, там существовала совершенно особая атмосфера. Кругом война, кровь, голод, тиф, холера — светопреставление, а в немецких городках и селениях — тихая размеренная жизнь, аккуратные палисадники, старики на лавочках в вязаных колпаках и с фарфоровыми трубками, колокольный звон плывет с кирх, словом «не русский дух, не Русью пахнет», заключал автор. Но и эту обстановку сумела поколебать несокрушимая продовольственная диктатура.

В Области немцев Поволжья в начале 1920 года также произошел раскол в партийной организации и руководящих органах на два враждующих лагеря, причиной чему стало различное отношение к продовольственной политике. Очевидно, в этой истории немалое значение сыграли и особенности немецкого национального характера, для которого «русская» разверстка была, наверное, явлением столь же загадочным и непонятным, как и русская душа.

До ноября 1919 года область аккуратно выполняла разверстку без всякого вооруженного нажима, но в конце года, по мере сдачи излишков, ссыпка хлеба значительно упала. Тогда, чтобы развязать себе руки, продовольственники в соответствии с указаниями Центра решили упразднить существовавшие контрольно-учетные комиссии, которые, помимо прочего, следили за тем, чтобы у крестьян не реквизировали минимум продуктов для потребностей хозяйства и посева. Контроль за деятельностью продовольственников был снят, что немедленно привело к произволу. По распоряжению губпродкомиссара Каля и уполномоченного Наркомпрода Долженко началась конфискация семян и крестьянской потребительской нормы.

Посыпалась масса жалоб. Продовольственный вопрос не сходил с повестки Исполкома Советов. В конце концов Исполком принял решение: чьи бы то ни было приказы и распоряжения о ссыпке семян и продовольственной норме крестьян ни в коем случае не исполнять; подтвердить районным уполномоченным, что они не имеют права изменять определенную областным земельным комитетом посевную норму; предупредить облпродколлегию, что реквизиция скота должна проводиться на точном соблюдении инструкций Центра, виновные в нарушении будут привлечены к законной ответственности; в целях выяснения количества урожая прошлого года и из-за неправильных действий продовольственных организаций избрать контрольно-ревизионную комиссию, которой поручить приступить к работе немедленно и т. д.[418]

Вскоре Долженко и Каль получили сообщения, что по их следам разъезжает упомянутая комиссия и устанавливает, не было ли случаев конфискации нормы и семян и убоя свиней весом менее 4 пудов. Продработники заявляли, что в таких условиях они снимают с себя ответственность за продкампанию. Долженко телеграфировал Цюрупе о необходимости арестовать некоторых членов Исполкома. Однако, не дожидаясь решения Москвы, 20 февраля тайно собралось так называемое совещание «активных» работников-коммунистов, после которого были арестованы председатель облисполкома Рейхерт и три члена обкома — Эмих, Штромбергер и Кениг. Еще трое коммунистов подверглись заключению за попытки сообщить об арестах в столицу. Фактически получилось, что одна часть областного комитета партии, воспользовавшись аппаратом ЧК, арестовала другую[419]. Чисто немецкий путч.

Как выразился потом представитель ЦК РКП(б) и ВЦИК Клингер, «таких случаев в советской практике еще не было». Этот скандал стал главным предметом обсуждения 4-й партийной конференции 12 марта 1920 года. Конференция сразу же раскололась на два лагеря. Представители уездов потребовали немедленного освобождения арестованных и разбирательства дела в партийном порядке. Это требование было совершенно проигнорировано «заговорщиками», которые также отказались привести арестованных членов обкома на конференцию, чтобы они смогли объяснить свою позицию.

В первую очередь арестованных обвиняли в мелкобуржуазном уклоне. Долженко говорил, что «как только областной исполком обсуждал на своих заседаниях продовольственные вопросы, он всегда подходил к решению этих вопросов с точки зрения местных мелкобуржуазных интересов… На продовольственной работе как на оселке испытывается всякое политическое кредо». Этот оселок показывает, как считал Долженко, что в области в партию вошли мелкобуржуазные элементы, взявшие под защиту кулаков[420].

Питерский рабочий Адамсон резюмировал: вымести из партии интеллигенцию и тому подобных бумажных марксистов.

Досталось от активных работников-коммунистов и представителю ЦК Клингеру, который был осторожен в оценке случившегося и заявил, что ЦК, зная арестованных как хороших работников, «смущен» и требуется детальное изучение всех обстоятельств дела.

Арестованному предисполкома Рейхерту ставили в вину то, что он в беседах открыто признавался в своем несогласии с продовольственной политикой Центра. Упоминалось также некое письмо Рейхерта, которое предполагало какую-то «особую» политику. Текст этого письма нам неизвестен, остается лишь догадываться, какую именно политику он предлагал вместо продовольственной диктатуры.

Резолюция конференции, принятая единогласно, после того как в знак протеста ее покинули все инакомыслящие, была сурова: провести чистку, пополнить ряды чисто пролетарскими элементами, усилить продработу и т. п. Впоследствии только благодаря Клингеру, вставшему на сторону арестованных, Оргбюро ЦК распорядилось их освободить, но без разрешения работать в Области немцев на ответственных должностях.

Можно было бы спорить о «чистоте» и «мелкобуржуазности», но вот два различных документа, которые позволяют выбрать определенную позицию по отношению к этой истории.

В октябре 1920 года очередная 5-я конференция была поглощена другими заботами. Она постановила признать работу областного комитета партии неудовлетворительной. Если в партийную неделю 1919 года, когда, по известному выражению Ленина, партбилет был путевкой на деникинскую виселицу, в области вступило в партию около 1000 человек, увеличив парторганизацию в 6 раз (!), то после 4-й конференции, указывалось в резолюции 5-й конференции, парторганизация численно и качественно ослабла, ячейки бессильны и никакого влияния ни на крестьянство, ни на остальное население не имеют. Авторитет партии даже в близких ей слоях: бедноте, кустарях, рабочих — утрачен; в организации проявляются авторитарные тенденции, налицо отсутствие коллективизма и самодеятельности[421]. Конференция выдвинула центральный лозунг «Назад в партию!»

Это что касается политических результатов. Каковы же были экономические итоги? Обратимся к переписке фактического наркома земледелия Н. Осинского с Лениным в 1922 году. Осинский напоминает:

Примеры активного противодействия продовольственной политике Центра и продовольственной практике губпродкомов содержат материалы почти каждой производящей губернии, испытавшей в полной мере продовольственную кампанию 1919/20 года. Во второй половине 1920 года, с началом новой продкампании, конфликты на почве продовольственной политики расширяют свою географию, перебрасываясь на те области и губернии, в которых только в течение 1920 года утвердилась Советская власть, — Сибирь, Дон, Северный Кавказ, Украина.

В то время как в губерниях хлебородных регионов местная власть пыталась в ожесточенной борьбе с продовольственниками раскачивать разверстку в сторону налога, в губерниях потребляющей полосы эта эволюция продполитики происходила более мирно и размеренно, поскольку там нажим продовольственного ведомства был менее сильным и поэтому местная власть пользовалась некоторой свободой действий в определении внутригубернской продовольственной политики.

Противоположные примеры дает Новгородская губерния. В отношении хлебов это была потребляющая губерния, но не хлебом единым жила республика. Требовалось много фуража для лошадей, без которых в то время никакая хозяйственная и военная деятельность была невозможной. По части фуража Новгородская губерния являлась производящей из производящих. В 1919/20 году Наркомпрод удостоил ее самой большой из всех подвластных ему губерний разверстки на сено. Следовательно, и контроль за ходом ее выполнения устанавливался жесточайший. Как указывал губпродкомиссар Жилевич на расширенном пленуме Новгородского губкома в августе 1920 года: «В отношении сена мы губерния производящая, и нас во что бы то ни стало заставят выполнить наряд»[423].

Новгороду отчасти повезло, потому что с ноября 1919 по июль 1920 года до перевода его в Тамбов во главе губкома партии и исполкома Советов находился незаурядный человек, известный сторонник платформы «демократического централизма» В. Н. Мещеряков (как правило, все видные «децисты» были весьма талантливыми и энергичными администраторами, или, лучше сказать наоборот, у способных губернских работников проявлялось большое сочувствие к «децизму»). Мещеряков сознательно ставил себя в оппозицию продовольственному «главкизму» и везде отстаивал необходимую долю самостоятельности местных партийных и советских органов во взаимоотношениях с Компродом и крестьянством. Он сочувственно относился к крестьянским интересам и всячески пытался ослабить испытываемую ими тяжесть продовольственного произвола. И это ему иногда удавалось. Губернский продовольственный комитет находился полностью под его влиянием. Новгородские заградотряды работали в условиях жесткого контроля. Злоупотребления беспощадно карались. По инициативе Мещерякова пленум губкома в январе 1920 года принял решение посылать реквизиционные отряды в деревню лишь в крайних случаях и каждый раз только с согласия уездных комитетов партии, которые обязывались посылать с отрядами своего надежного человека «во избежание могущих быть недоразумении с крестьянами» [424].

В марте Мещеряков вступает в борьбу с членом коллегии Компрода А. П. Смирновым по заготовкам сена. Смирнов выражал неудовольствие темпами заготовок и требовал отмены постановления о неприменении продотрядов. Мещеряков ответил длинным письмом, содержание которого выходит за рамки губернских проблем и заслуживает внимания:

Новгородское руководство, отказываясь от вооруженного давления на крестьян, пошло по пути премирования сдатчиков сена солью, предлагалось также повысить твердые цены. Но эти поиски экономического соглашения с крестьянством вызвали резко отрицательную реакцию в Наркомпроде. Но поскольку Новгородский губком не сдавался, Компрод нашел выход в том, что отдал сенозаготовки на откуп продаппарату 7-й армии. В связи с этим военным маневром Мещеряков еще раз телеграфирует, на этот раз в ЦК партии, с предупреждением о нежелательности такой постановки дела, ибо военные «не понимают и не признают никакой другой работы, кроме как отрядами — кулаком. Им наплевать на политическое настроение крестьянства»[426].

Подобные увещевания, разумеется, не имели серьезных последствий в Наркомпроде точно так же, как и масса аналогичных заявлений со стороны руководства хлебородных губерний. Раз губерния была производящей, значит, дышала под прочным «колпаком» центрального продовольственного ведомства.

Совершенно иную картину мы обнаруживаем в Новгородской губернии по части хлебозаготовок. Здесь местные органы имели гораздо большую самостоятельность и вполне проявляли свое миротворческое отношение к крестьянству. В губерниях типа Новгородской разверстка активно развивалась в сторону налога. На майском пленуме губкома, обсуждавшем вопросы продовольственной политики, Мещеряков уже замечал, что линия разверстки противоречит принципам классовой борьбы, но провести ее необходимо. Пленум принял постановление о том, что каждая волость получит наряд сразу на весь год и что этот наряд впоследствии изменен не будет.

В начале кампании 1920/21 года на объединенном заседании губкома, губисполкома, председателей уисполкомов и уездных продкомиссаров губернский продкомиссар Жилевич признавал, что при физиологической норме в 18 пудов хлеба посадить крестьянина на норму в 12 пудов не удастся, поэтому подворный учет заменен коллективной разверсткой. По этому поводу выступавший председатель Крестецкого уисполкома сообщил: «Что касается коллективного учета и разверстки, то у нас в уезде крестьяне этому очень рады, и я уверен, что мы выкачаем по разверстке сколько следует без всяких осложнений»[427].

Предисполкома из Малой Вишеры говорил, что разверстка нуждается в совершенствовании в том смысле, чтобы весной проводился учет посевной площади, на основании которого она бы и строилась.

На деле, если верить Жилевичу, так оно в дальнейшем и происходило. Продком не делал контрольных обмолотов, не пытался определить методом шпионажа точное количество урожая, а разверстывал наряд, исходя из посевной площади. Здесь разверстку и налог отделяла совсем тонкая «перегородка». Умеренное обложение (1/6 часть всего урожая), твердый наряд на год с учетом посевной площади — в сущности не хватало только официальной декларации о свободе распоряжения продуктами, оставшимися после выполнения разверстки. Но путь к столь кардинальному изменению всей экономической политики вел только через Москву, где летом 1920 года вновь обострилась борьба между сторонниками и противниками продовольственной диктатуры.

Летние совещания в Москве

В период мирной передышки 1920 года адептам продовольственной диктатуры удалось отвести от нее угрозу, но весной и летом еще предстоял этап выработки конкретных мероприятий по проведению новой продовольственной кампании, который также стал вехой борьбы за новую экономическую политику.

Очень симптоматичным, отразившим сложное отношение к продполитике в провинциальных партийных организациях, явилось Второе Всероссийское совещание по работе в деревне, состоявшееся 10–15 июня 1920 года в Москве. Оно было созвано существовавшим тогда отделом ЦК РКП(б) по работе в деревне из представителей своего аппарата на местах. Основной задачей этого специально созданного в соответствии с принятым VIII съездом партии курсом на союз со средним крестьянством партийного «главка» было усиление влияния коммунистической партии в деревне.

На совещании всесторонне обсуждались проблемы советской политики в деревне, в том числе и продовольственной. Делегаты слушали доклад ведущего теоретика Наркомпрода А. И. Свидерского. Его речь на совещании и особенно заключительное слово представляют собой неординарное явление, подобное выступлению Цюрупы на февральской сессии ВЦИК; в них заметны совершенно нетрадиционные для официальной идеологии Комиссариата по продовольствию мотивы.

Свидерский признал, что крестьянство не понимает необходимости нести жертвы и стремится к свободной торговле хлебом, но поскольку оно убедилось, что борьба против Советской власти неминуемо ведет к восстановлению помещика и произвола, то это толкает его на путь соглашения с ней. Отсюда крестьяне пришли к пониманию необходимости государственной повинности. «В этом отношении мы в деревне одержали величайшую победу. Ее можно сравнить с теми победами, которые одерживает Красная армия на внешних фронтах. Получить от крестьянина на бумажки, ничего не стоящие, на которые ничего нельзя купить, не давши крестьянину, в особенности в течение последнего года, почти ни одного аршина ситца, никакого товара, взять почти даром все 200 млн. пудов хлеба — это значит найти путь к крестьянскому сознанию, преодолеть мелкобуржуазные предрассудки крестьянских масс, преодолеть сопротивление, которое толкало крестьянские массы на открытый сговор с врагами советской власти»[428].

Эта эйфория, вызванная результатами второй продовольственной кампании, очень характерное явление для государственного мышления середины 1920 года. Не в последнюю очередь эти восемь нулей с двойкой повлияли на судьбу продовольственной диктатуры и продлили ей жизнь, не позволив объективно оценить степень экономической необходимости изменения политики и политической опасности ее продолжения. Свидерский явно заблуждался, торжествуя победу над мелкобуржуазными предрассудками крестьянских масс.

Делегаты совещания дали ему это понять. В их выступлениях преобладал тот критический настрой в отношении продовольственной политики, который к этому времени приобрел устойчивый характер в местных партийных организациях.

Макаров из Вятской губернии заметил Свидерскому, что, прежде чем требовать от коммунистов агитационной работы, надо указать своим органам, чтобы они неправильную, гнилую политику на местах не вели. В Вятской губернии обсеменение полей уменьшается с каждым годом. Продотряды ведут себя безобразно, не считаясь с местными работниками. Они окружают деревню, дают несколько залпов — и начинают. Выметали всю муку и печеный хлеб до последнего фунта. Такие действия подрывают в корне всякую советскую и партийную работу, поэтому в некоторых уездах коммунисты не показываются в деревне, говорил Макаров. «Например, в Юрьянском уезде, когда приезжает агитатор и собирает общее собрание, собравшиеся граждане решают вопрос, убить его или выслушать»[429].

Выступившие далее делегаты полностью поддержали Макарова. Говорили, что он нарисовал только маленькую картинку всего того, что творится не только в Вятской, но и других губерниях. Игонин (из Заволжья) предупредил, что продовольственные органы увлеклись тем, что им успешно удалось провести разверстку. Наркомпрод преждевременно торжествует. «Торжество это страшно отражается на наших спинах, на всей революции… Продолжать такую работу преступно»[430], — заключил он.

Делегат из Витебской губернии Никитин поставил точку в обсуждении: директивный способ разверстки не годится. Нужен не сиюминутный нажим. Если такая политика будет продолжаться, то разверстка придет к нулю. Никитин выдвинул требование крестьян, которые говорят, что «такая политика нам не годится, мы гноим хлеб, душим картофель, а вы нам укажите: ты должен выдать 10 пудов того-то и того-то…»[431]

В открытом обсуждении партработники постеснялись высказать свое мнение откровенно и до конца. Никитин также предпочел изложить суть своих предложений словами малограмотных крестьян, избегая точных формулировок. Но Свидерский был буквально завален записками (около семидесяти), в которых многие, по признанию самого Свидерского, настаивали на том, что в основе продработы должна лежать определенная система, когда крестьянину было бы заранее известно, что и в каком количестве и когда будет взято[432].

Понятно, что это требование есть одна из нескольких конкретных форм постановки вопроса, не самая совершенная, о переходе к новой экономической политике, т. е. о четком разделении продуктов сельского производства на предназначенные для выполнения государственной повинности и для свободного распоряжения самими крестьянами.

Насколько этот вопрос волновал делегатов совещания, можно судить по тому, что Свидерский всю заключительную речь посвящает ему, причем в порыве позволяет себе высказать некоторые соображения, не входящие в арсенал официального обоснования политики разверстки. Он отстаивает ее правильность, подчеркивая и выделяя именно налоговую сторону разверстки: «Как ни тяжела продовольственная политика Советской России, как ни обременительна, она все-таки дает возможность крестьянству извлечь известную выгоду путем свободной торговли. Разверстка поэтому и приемлема для крестьян, что при этом на них возлагается определенное бремя. Крестьянин уплачивает определенную сумму и считает себя свободным, а остальное употребляет для продажи по свободным ценам»[433].

Далее Свидерский совершенно необоснованно утверждал, что этот стимул, который дает нелегальная торговля, является достаточным для крестьянского хозяйства и что по Советской России посевная площадь увеличивается. Здесь становится даже непонятно, на чем основаны такие заявления. Ведь уже с весны 1919 года из всех хлебных губерний в Наркомпрод регулярно поступали сведения противоположного характера. Через полгода, в декабре 1920 года на VIII Всероссийском съезде Советов, будет официально признано сокращение общей посевной площади в Республике в 1919 году по сравнению с 1917 годом на 16,6 %.

В ряде потребляющих губерний посевная площадь хлебов действительно увеличилась. Но почему? Здесь также не было никакого секрета и никакой радости. Крестьяне таких губерний, как Новгородская, Псковская, Смоленская, Череповецкая, Северо-Двинская и другие, стали засевать больше ржи за счет резкого сокращения посевов технических культур, прежде всего льна. Поскольку ввоз товарного хлеба с юга совершенно прекратился, они увеличивали свои запашки до уровня собственных нужд, до потребностей натурального хозяйства.

Свидерскому это не могло не быть известным, и тут, думается, Ленин был совершенно прав, когда как-то заметил: «Свидерский — милый парень, но иногда завирается»[434]. Впрочем, цель Свидерского понятна — успокоить партийных работников и вызвать симпатии к Компроду. Поэтому он неоднократно повторяет им, что разверстка стремится облечься в такие формы, когда крестьянин будет знать, сколько точно ему нужно сдать. Это верно, объективно разверстка имела такую тенденцию, но на деле компродовцы, наоборот, всячески пытались раздуть ее до размеров хлебной монополии.

Второе Всероссийское совещание по работе в деревне, видимо, было зачаровано заключительной речью Свидерского, и агрессивное настроение улеглось. Совещание приняло резолюцию, в которой политика Наркомпрода с некоторыми оговорками признавалась правильной и единственно возможной в настоящее время.

Совещание партийных работников все же было компанией дилетантов, которых Наркомпрод мог позволить себе водить за нос. Но буквально через две недели, 29 июня — 3 июля, состоялось 2-е Всероссийское продовольственное совещание, куда собрались профессионалы-продовольственники, и поэтому разговор предстоял серьезный.

Наркомпрод, как учреждение авторитарное, не очень интересовалось мнениями и советами своих местных работников. По свидетельству Н. Осинского: «НКПрод в грандиозной работе продкампании нуждался в содействии только общеадминистративного аппарата (отсюда соответствующий состав продсовещаний)»[435]. Поэтому на 2-е Всероссийское продовольственное совещание были приглашены не только губернские продкомиссары и члены их коллегий, военно-продовольственные работники, но и ответственные советские руководители. Коммунисты составляли подавляющее большинство совещания — 179, объявили себя сочувствующими — 8, социал-демократами — 4 и беспартийными — 56 делегатов[436].

Но их пригласили отнюдь не совещаться, а сделать определенную накачку на предстоящую кампанию, окончательно утвердив в сознании провинциальных работников мысль о непоколебимости продовольственной диктатуры. Свидерский, один из организаторов совещания, так определял его задачи: без ненужных дискуссий решать вопросы. Собственно говоря, они уже практически разрешены в резолюциях весенних съездов РКП(б) и профсоюзов, а также последними декретами. Совещанию остается наметить конкретные меры по проведению их в жизнь.

Помимо чисто практических руководство Наркомпрода лелеяло еще одну цель: «Совещание должно сказать ясно и совершенно определенно, что купля-продажа отошла в область невозвратного прошлого и что разверстка со всеми вытекающими последствиями должна стать методом заготовки всех продуктов сельского хозяйства и сельскохозяйственных промыслов». Компрод, как ведущее конструкторское бюро военного коммунизма, объявляло, что теперь вопрос ставится именно таким образом: строить общественную и экономическую жизнь на новых основаниях[437]. Монополия и разверстка признавались уже не вынужденной необходимостью, но общественным принципом. В нашем понимании в словах Свидерского нет ошибки. Не случайно в заключительной речи на совещании замнаркомпрод Брюханов вновь повторяет этот тезис о «строительстве нашей экономической жизни на новых социалистических, коммунистических началах»[438].

Вопреки стараниям организаторов обнести забором круг предназначенных к обсуждению проблем, все загородки были сломаны, задуманный сценарий нарушен, и совещание вылилось в открытую борьбу по поводу принципов продовольственной политики.

Центральный доклад делал член Коллегии Наркомпрода М. И. Фрумкин — «Разверстка как основной метод государственной заготовки». Он с удовлетворением отметил, что «разверстка как метод заготовки теперь не оспаривается в Центре. Полгода, даже три месяца тому назад нам приходилось здесь, в Москве, по этому поводу бороться, выслушивать возражения со стороны других хозяйственных комиссариатов — ВСНХ, Наркомзема, то теперь эти возражения значительно слабее, ВСНХ этот метод заготовительной работы безусловно признан»[439].

В этом заключалась истина. Злейший противник Наркомпрода сдал свои позиции. Далее мы еще вернемся к вопросу о взаимоотношениях ВСНХ и Наркомпрода в этот период.

Но это еще не все. Фрумкин обеспокоен тем, что метод разверстки еще не приобрел популярности на местах: некоторые продовольственники в Сибири, на Украине и Северном Кавказе считали или считают, что они находятся в особых условиях и поэтому разверстка к ним не применима. А некоторые губпродкомы полагают, что они настолько укрепились в разверстке, что необходимо перейти к новому методу.

На сторонников этого некоего «нового метода» Фрумкин и обрушивает следующую часть своего доклада: «Сегодня со мной беседовал один из наших товарищей и ставил вопрос о переходе к другой системе — системе налоговой, фиксируя сдачу определенного количества того или другого продукта. Мы требуем с десятины такого-то количества хлеба, масла, яиц в качестве налога, остальное, что остается у крестьянина сверх налога, у него остается свободным, и с этим он может делать решительно все, что хочет».

Правленая стенограмма в «Бюллетене» упускает некоторые сочные выражения, которые мы восстанавливаем по оригиналу.

Почему же Фрумкину кажутся неприемлемыми предложения «товарища»? «Налоговая система… критики не выдерживает, так как при этой системе необходимо отказаться от хлебной монополии, что совершенно невозможно»[440].

Разумеется, самая убийственная критика для налога — это то, что придется отказаться от строительства жизни на «новых началах».

Разверстка должна охватить все! На совещании нужно окончательно зафиксировать, что она является «не только основным, но единственным методом заготовок». «Все продукты, за вычетом покрытия потребности внутри хозяйства, находятся в распоряжении государства и сдаются в порядке государственной повинности»[441].

Несомненно, что к началу третьей продовольственной кампании Наркомпрод вознамерился без обиняков вернуть своей политике первоначальное монопольное достоинство.

В докладе Фрумкина был затронут еще целый ряд интересных аспектов, но мы ограничимся вниманием к полемике по вопросу о продналоге. При обсуждении доклада стало ясно, что на совещании имеется активная оппозиция руководству Компрода, лидером которой явно определился кубано-черноморский областной продкомиссар Л. Г. Пригожий. Его выступление стало фактически содокладом. Пригожий подчеркивает объективный процесс приближения разверстки к налогу:

«Периферия во всех вопросах всегда опережает центр, и то, что центр преподносит нам как последний крик продовольственной моды, это, с точки зрения… практических работников на местах, является не только решенным, но уже и изжитым». Жизнь требует, чтобы в понятие разверстки внесли ясность. «Я считаю, что мы должны поставить все точки над i и сказать определенно: разверстка по существу является не чем иным, как определенным налогом… Мы проводим налог, который называется разверсткой… У нас нет системы обложения, это то, чего нам не достает, для того, чтобы разверстку, по существу являющуюся налогом, сделать таковым»[442].

Нужно, говорил Пригожий, установить твердую единицу обложения и процент обложения. «Это нужно проделать, и наше совещание не оправдает себя, если этого не сделает». Нужно определить, что объект обложения есть земля, которая принадлежит народу, а не тому крестьянину, который на ней сидит. Установить коэффициент обложения с земли по поясам и категориям земли по урожайности. Определенный минимум земли обложению не подлежит, это освободит бедноту от налога и сделает ее нашей сторонницей, сказал Пригожий.

Налог избавит от абсурдных явлений, присущих разверстке, «значение этой меры, кроме чисто организационной, будет еще психологическое, особенно для важнейших хлебородных губерний, которые говорят: не заглядывай в мой карман, а скажи, сколько тебе нужно, и я тебе дам» (далее в оригинале следует: «без всякого принуждения»)[443].

Таким образом, профессиональными продовольственниками была не просто высказана абстрактная идея, как на партийном совещании по работе в деревне, а выдвинут продуманный детальный план перехода к новой экономической политике. К сожалению, нет возможности точно установить соотношение мнений на продовольственном совещании, но из его дальнейшей работы очевидно, что идея налога обрела среди делегатов немалую поддержку. Голоса выступивших на пленарном заседании разделились примерно поровну.

В защиту налога выступил прикамский губпродкомиссар А. С. Изюмов. Он акцентировал внимание на том. что разверстка стремится только извлечь готовый продукт и не берет в расчет производство. Если хотеть улучшить сельское хозяйство и наладить политические отношения с крестьянством, то надо давать разверстку заранее, прежде посева, и излишки по выполнении разверстки должны остаться в распоряжении крестьянина.

Самарский продовольственник Легких также поддержал Пригожина: монополии практически не существует. Есть только метод выкачивания хлеба. Необходимо применять методы, дающие наибольший результат. «Думаю, что тот метод, который предлагает товарищ Пригожий, дает нам большие результаты», — сказал Легких.

Возражения противников налоговой системы содержали в основном один и тот же аргумент: налог подрывает монополию и открывает дорогу свободной торговле излишками. Жупел свободной торговли еще сковывал сознание большинства совещания, впрочем, едва ли в большей степени, чем делегатов будущего X съезда РКП(б). Даже сторонники налога, в том числе и Пригожий, старались уйти от откровенного ответа. Пригожий полагал употребление излишков на улучшение хозяйства. Изюмов был еще более противоречив, он признавал необходимость оставления излишков в распоряжении крестьян и в то же время говорил о сохранении монополии путем борьбы со свободным провозом.

Только Легких обнаружил большую независимость в суждениях: «Некоторые боятся свободной торговли… Мне кажется, мы думаем жить не только сегодня и завтра». Излишки хлеба могут пойти государству в обмен на продукты, которые может дать Западная Европа.

Государственные интересы в развитии хозяйства и политическом равновесии боролись на совещании с государственным же стремлением к монополии над всеми продуктами крестьянского труда, «стремлениями передать в распоряжение государства все то, что мы имеем», — так высказался Фрумкин в заключительной речи.

Борьба эта происходила в несколько приемов. Совещание отвергло предложение Фрумкина безотлагательно проголосовать принцип разверстка — налог, чтобы не было лишних прений по выработке резолюции[444]. Дискуссия переместилась в заготовительную секцию. Там же работа над резолюцией предварительно велась в специальной подсекции разверсток, где на голосовании стояли два проекта — Пригожина и Наркомпрода. Наркомпрод, разумеется, исходил из развития принципа монополии и разверстки на все излишки основных продуктов, каковая должна производиться «не на основании подушного или подесятинного обложения, а на основании учета экономической мощности хозяйств». Проект резолюции Пригожина мы даем полностью как документальный памятник борьбы за НЭП:

При голосовании резолюций мнения разделились поровну, 7 — за резолюцию Пригожина, 7 — за резолюцию Наркомпрода. Голосом председателя подсекции Е. И. Бунина, управляющего отделом Заготхлеба, принимается последняя[446].

Далее полемика переместилась в заготовительную секцию, где при окончательном редактировании резолюции астраханский делегат М. Г. Непряхин вновь предлагает внести пункт о том, что по выполнении разверстки крестьянин имеет право использовать излишки в целях «личного благополучия»[447]. На это сразу реагирует Фрумкин и делает козырной ход, предлагает голосовать принцип о допустимости свободной торговли излишками сверх разверстки. Устрашение свободной торговлей возымело действие на продовольственников, которые хорошо помнили свое бессилие перед ней в 1918 году, и поправка отвергается. Но тут же возникает Изюмов со своей резолюцией, где наряду с запрещением вольной торговли крестьянам дозволялось иметь излишки продуктов после выполнения повинности. Фрумкин вновь взвивается с места, и под его нажимом резолюция Изюмова отклоняется.

В результате упорной борьбы совещание принимает окончательное постановление, в котором воплощаются все чаяния Наркомпрода по приданию разверстке характера монополии. Признавалось, что «заготовительная работа должна быть построена на обязательности сдачи излишков всех сельскохозяйственных продуктов в распоряжение государства, в порядке государственной повинности. Заготовки важнейших продуктов на основе купли-продажи или так называемого самотека должны быть исключены»[448]. Особый интерес в резолюции вызывает еще один пункт, который был призван скорректировать техническое несовершенство разверстки: «В случае обнаружения излишков сверх проведенной и выполненной разверстки по основным продовольственным продуктам, ни в коем случае не допуская свободной продажи, не следует в то же время давать дополнительных разверсток для вывоза, а извлекать продукты для перераспределения среди деревенской бедноты».

По этому поводу также на заготовительной секции Фрумкин цинично поучал о методах добора излишков хлеба: «Если нужда есть в хлебе, то можно подойти к ним (крестьянам. — С. П.) иным путем. Вы собираете уездный съезд и говорите: у нас польский фронт (слава богу, он у нас есть), есть фронт Врангеля, нужда в хлебе, необходимо выполнить, если имеются излишки хлеба»[449].

Пока известно очень мало фактов, раскрывающих закулисный механизм проведения 2-го Продовольственного совещания. Неясно, как осуществлялось общее руководство его работой, хотя в отчете ЦК РКП(б) за время от IX съезда по 15 сентября 1920 года прямо говорилось о том, что совещание проходило под руководством ЦК. Пригожий, уже на 3-м Продсовещании летом 1921 года, с позиций победителя обличал бывший президиум 2-го совещания в том, что тот «замял» вопрос о налоге. Особенно резкие обвинения были адресованы Свидерскому, который, по словам Пригожина, в заговоре с другими руководителями Наркомпрода убил новорожденную идею налога[450].

Если в связи с этими обвинениями вспомнить то, чем еще две недели назад Свидерский утешал партийных работников, можно сделать вывод, что его слова, мягко говоря, не соответствовали истинным намерениям или свидетельствуют о внутренних сомнениях в самом Наркомпроде, хотя это маловероятно.

Летние совещания партийных и продовольственных работников явились свидетельством того, что по мере усиливающегося разорения сельского хозяйства на периферии происходит поворот сознания от продовольственной диктатуры в сторону экономического соглашения с крестьянством. Совещания продемонстрировали, что к началу нового продовольственного года этот поворот приобрел вполне законченные формы, на местах была четко сформулирована и выдвинута идея продовольственного налога. Но Наркомпроду, строящему жизнь на «новых началах», удалось справиться и с этой волной оппозиции. Причины ее поражения аналогичны причинам поражения сторонников новой экономической политики в начале 1920 года.

На наш взгляд, экономической необходимости и концепции развития еще недостаточно, чтобы состоялся поворот общественного развития. Необходимо политическое действие, политическое движение, которое предполагает наличие различных организованных политических сил, в частности, отражающих интересы крестьянства и близких к нему слоев населения. Это не обязательно должна быть «антоновщина», это по плечу и мирной борьбе в Советах, но для этого Советы должны стать форумом организованных политических сил, тесно связанных с интересами всех слоев общества. Таковых условий тогда не было. Поэтому страна в течение 1920 года неуклонно сползала к тяжелому кризису. Победы Наркомпрода над своими противниками в период определения продовольственной политики на 1920/21 год сделали этот кризис неизбежным.

Борьба за НЭП летом 1920 года не получила соответствующего своему значению отражения в исторической литературе. В книге И. А. Юркова «Экономическая политика партии в деревне. 1917–1920» уделено некоторое внимание вопросу о налоге на 2-м Продсовещании, однако полемика на совещании излагается автором прежде всего из тех соображений, что к лету 1920 года время для изменения продовольственной политики еще не наступило, С этим нельзя согласиться. Нельзя согласиться с тем, что час реформ бьет только тогда, когда какие-нибудь антоновцы начинают вспарывать животы представителям власти. Никто, наверное, не будет спорить с тем, что отдельному человеку разум дан для того, чтобы не доводить каждое свое несогласие с миром до смертоубийства. Однако для государства почему-то делается исключение.

Основным доказательством эффективности или несостоятельности политики служат ее результаты. Результат последнего года военного коммунизма — острейший социально-экономический кризис, крестьянские восстания, Кронштадт, отсутствие семян и голод 1921 года. Намеченная на 1920/21 год разверстка фактически сорвалась, не была доведена до конца, ибо с начала февраля 1921 года Наркомпрод был вынужден спешно ее свертывать. Это ли не убедительное доказательство тому, что намеченная весной и летом двадцатого года политика отношений с крестьянством не соответствовала объективным потребностям!

Почему имеют значение именно весна и лето, а не осень или зима? Прежде всего потому, что климатические сезоны пока не приобрели способности приспосабливаться к изданию декретов, наоборот, декреты, чтобы иметь успех, должны опираться на естественно-природные условия, в частности иметь в виду начало сельскохозяйственного года.

Задним числом основным аргументом против замены разверстки налогом в 1920 году выдвигается соображение, что шла война и необходим был хлеб и т. п. (можно подумать, что в голодном 1921 году хлеб был менее необходим). По разверстке 1920/21 года было собрано приблизительно 285 млн. пудов хлеба. Что мешало весной двадцатого года облечь эту цифру или даже предполагаемую разверстку в 440 млн. пудов в форму налога? Тот же Пригожий в 1921 году утверждал, что главное в объявленном налоге не то, что вместо 400 млн. накладывается 240 млн. пудов хлеба. «Я считаю, что вполне спокойно можно было бы оставить налог в 400 с лишком миллионов и он был бы в 10 раз легче выполнен, чем такая же разверстка»[451]. В его словах есть доля истины. Обратим внимание, что темпы выполнения налога в голодном 1921 году оказались почти в два раза выше, чем при прошлогодней разверстке.

В августе 1920 года на объединенном заседании губкома, губисполкома, председателей уисполкомов и уездных продкомиссаров новгородский губпродкомиссар Жилевич, например, открыто признавался: «Вообще о продовольственной работе на местах скажу, что таковая постоянно отстает от жизни, этого нужно избежать, иначе мы провалимся. Сейчас продработа идет толчками. Нам было бы легче провести „налоговую“ систему выкачивания хлеба, этого крестьяне ждут, и это они примут, но это невозможно, потому что тогда бы нам пришлось бы отказаться вовсе от хлебной монополии»[452].

Оказывается, дело не в хлебе, его было бы легче получить путем налога, но мешает призрак капитализма, который ежеминутно возрождает свободная торговля. Путь к налогу стерегло пугало идеологических установок. Но и не только оно. Пример другой, Северо-Двинской губернии показывает, какие еще сложности на своем пути встречала идея новой экономической политики.

Северо-Двинская губерния как потребляющая облагалась сравнительно небольшой разверсткой хлеба, назначенной для внутреннего перераспределения, которую она успешно выполняла все годы и пользовалась некоторой раскованностью в определении своей продовольственной политики. Поэтому не случайно, что эпицентром еретичества в Великом Устюге стал сам губпродком. В начале 1920 года губпродколлегию посетила мысль, что на обязанности продорганов лежит не только забота о возможно большем извлечении хлеба, но и забота об улучшении сельского хозяйства и о поощрении сельского производителя в том, чтобы он ежегодно засевал возможно большее количество земли, а не сеял «по декрету», т. е. столько, чтобы уродилась только норма без излишков[453].

Посему в апреле она выработала проект новой продовольственной политики, который опирался на циркуляры Наркомпрода о запрещении подворного учета излишков и о регламентации норм крестьянского потребления. Предлагалось на каждого «едока» (крестьяне, как правило, делили землю по едокам) накладывать определенную натуральную повинность в пользу государства, объявленную губпродкомом до уборки хлеба, а по возможности и до весеннего посева. При этом, если у крестьянина останутся излишки хлеба, то это составит его неотъемлемую собственность и изъятию не подлежит. Таким образом, крестьянин путем товарообмена мог бы улучшить свое экономическое положение и был бы заинтересован в том, чтобы увеличить площадь посева, «ибо чем больше он засеет, тем больше ему останется на свои и своего хозяйства потребности». Затем, по мнению губпродколлегии, такой способ исключал бы возможность отчуждения у производителя всего хлеба без остатка, «какое обстоятельство наблюдается при разверстках, а затем продорганам приходится такого производителя вновь снабжать хлебным пайком, иногда перебрасывая хлеб из отдаленных районов и губерний»[454].

Так или иначе мы должны признать, что в начале двадцатого года в дремучих северодвинских лесах вполне оформляется идея новой экономической политики. Она не только получила поддержку большинства на губернском продовольственном съезде, но и приобрела могущественных противников. В оппозицию своей коллегии встал сам губпродкомиссар Мишарин. Он настаивал на сохранении подворного учета и отчуждении всех излишков хлеба, чтобы в распоряжении крестьян оставалась только «норма». Вопрос о продовольственной политике обсуждался в конце мая в губкоме партии, где поддержку получила точка зрения губпродкомиссара.

Окончательно судьба северодвинского НЭПа решилась на 4-й губернской партийной конференции, состоявшейся в начале июня. На ее обсуждение были вынесены оба проекта. От коллегии с докладом выступил член губисполкома Быстрицкий. Он напомнил, что кампания прошлого года сопровождалась вместо расслоения деревни значительными недоразумениями между продорганами, с одной стороны, и крестьянами, местными партийными и советскими организациями — с другой. Кроме этого, произошли массовое сокрытие хлеба населением всевозможными способами и вследствие этого порча и потеря его от сгнаивания в земле, в лесу, в снегу, расхищение, умышленное скармливание скоту и т. п. «Но самое главное, принцип отчуждения всего… излишка от каждого индивидуального хозяйства по необыкновенно низким ценам, при существующей общей дороговизне и неимение в распоряжении продорганов эквивалентного количества товаров промышленности — уничтожили совершенно заинтересованность сельского хозяина в повышении урожайности»[455]. Новая продовольственная политика, по идее авторов, должна была парализовать эти негативные последствия.

Множество, делегатов в прениях высказалось в поддержку новой политики, но все же она была отвергнута большинством конференции. За нее проголосовало 47 делегатов, за план Мишарина — 71 делегат. Основных причин тому, думается, было две. Некоторые рассуждали таким образом: «благодаря продовольственной твердой политике т. Мишарина — в настоящее время мы с краюшкой хлеба сидим на бочке с порохом, того самого пороха, который накопился благодаря обостренному отношению с крестьянами, но все же мы с хлебом», мол, не время искать новые пути, а надо идти по проторенному.

Но главную причину консерватизма вскрыл делегат Невзоров. Он заметил, что в защиту Быстрицкого выступают в основном представители хлебного Никольского уезда, а в защиту Мишарина — все остальные уезды. «Все возражения против нового плана… основаны на боязни за новизну его, и что возражают представители в большинстве непроизводящих уездов губернии еще и потому, что они якобы лишаются того куска хлеба, который получали до сих пор исключительно из Никольского уезда»[456].

Итак, НЭПовская лодка на Северной Двине разбилась об иждивенческий эгоизм.

Но если там еще только дискутировали вопрос об изменении продовольственной политики, то в других местах, например в Смоленской губернии, в 1920 году ухитрились под боком у Наркомпрода заменить разверстку натуральным налогом, перейти к НЭПу, разумеется, насколько это было возможно в пределах одной губернии.

В октябре двадцатого года «Бюллетень Народного комиссариата по продовольствию», изображая довольно унылую картину заготовки хлеба по всей республике, поместил заметку, сообщавшую о резко противоположном характере продовольственной кампании в Смоленской губернии. Сообщалось, что на губернию было разверстано 2200000 пудов хлеба. Хлебная кампания началась 1 сентября и была закончена к 1 октября! Причем все время хлеб шел «самотеком», т. е. без малейшего нажима со стороны продотрядов. В качестве причины такого невиданного успеха указывалась новая система обложения. Размеры разверстки были объявлены крестьянам заблаговременно, в июне, с указанием, что это — все и больше с них брать не будут[457].

Впрочем, рамки ведомственного бюллетеня, очевидно, не позволили восторженному корреспонденту открыть всю истину о продполитике в Смоленске. Успеху немало способствовало еще одно обстоятельство. О нем можно узнать из инструкции одного из смоленских упродкомов к предстоящей кампании:

Несомненно, что здесь мы встречаемся с прогрессивной пропорциональной системой обложения, объектом которой является пуд засеянного зерна. Несмотря на определенное фискальное несовершенство этой системы перед системой простого обложения посевной площади, она имеет и свое преимущество в том, что учитывает особенности технологии посева.

В смоленском НЭПе много неясного. Например, откуда продовольственники в июне месяце взяли цифру разверстки на губернию? Наркомпрод, придерживаясь своей системы, выдавал их только в августе после приблизительной прикидки количества урожая. Хотелось бы разобраться также в некоторой путанице, которую создают известные нам источники относительно продовольственного руководства в Смоленске в этот период. В партийных и наркомпродовских документах совершенно определенно указывается, что в 1920 году смоленским губпродкомиссаром был Перно. Но вот бывший меньшевик М. П. Якубович на процессе меньшевиков в 1931 году в своей заключительной речи утверждал, что именно он занимал эту должность, «был единственным в Советской России губернским комиссаром продовольствия, принадлежавшим официально к меньшевистской партии», утвержденным с согласия ЦК РКП(б)[459]. На его же слова опирается и А. И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ». На эту же версию работают и протоколы 2-го Продовольственного совещания, в которых Якубович фигурирует в качестве представителя от Смоленска. Но его нет даже в списках губпродкома, поданных в Наркомпрод в августе.

По словам Якубовича, его отношение к проддиктатуре всегда было критическим. Он говорил, что проводил все меры, «которые требовались тогдашней нашей продовольственной политикой, но я считал неправильной продовольственную разверстку. На всех всероссийских продовольственных съездах я выступал в числе сторонников перехода к продовольственному налогу… Я не говорю в том смысле, что я в какой-либо степени имел в своей голове мысль о всей системе новой экономической политики. Я, конечно, на это не претендую и не думаю претендовать. Но в своей узкой продовольственной сфере я был сторонником продналога раньше, чем к нему перешли»[460].

Так или иначе, Перно или Якубович, но меньшевизм, безусловно, наложил свой отпечаток на продкампанию 1920/21 года в Смоленской губернии. Свидерский, будучи там в июле — августе, писал Брюханову:

«В губпродкоме, благодаря связи работников с местной жизнью, велико влияние меньшевиков, которые здесь весьма сильны. Перно, местный партийный комитет и исполком все время „поглядывают“ на меньшевиков, переоценивая их „деловитость“»[461].

Кстати сказать, Свидерский в этом же письме предсказывал плохое выполнение хлебофуражной разверстки в Смоленской губернии, очевидно, не будучи посвящен смоленскими продовольственниками в суть дела.

Успех продкампании в Смоленской губернии и других местах, например Пермской губернии, где разверстка максимально приблизилась к налогу, уже не умозрительно, а реально доказывает, что продовольственная кампания 1920/21 года с самого начала вполне могла стать на рельсы НЭПа, обеспечить государству гарантированный минимум хлеба, предотвратить сельское хозяйство от развала и голода 1921 года и предупредить волну крестьянских восстаний. Информационная сводка ВЧК, которую в сентябре 1920 года получили все крупные государственные деятели, в том числе и Ленин, сообщала по Смоленской губернии: «Отношение крестьянства к Соввласти заметно улучшилось, причиною чего является изменение продовольственной политики Соввласти»[462].

Победители и побежденные

На 2-м Продовольственном совещании Фрумкин бросил фразу о том, что недавно метод разверстки признан ВСНХ. В этом заключалась истина, но не вся. В течение второй половины двадцатого года отношения между Наркомпродом и ВСНХ продолжали оставаться столь же напряженными, как и ранее. Известно, что Компрод не с самого своего создания встал на непреклонно отрицательную позицию по отношению к товарообмену с крестьянством. В 1918–1919 годах продовольственники еще пытались по-своему сбалансировать генеральную линию принудительного отчуждения с материальной заинтересованностью для крестьян в сдаче продуктов. Были широкомасштабные попытки наладить товарообмен, применить премирование, в том числе и индивидуальное. Вспомним майский циркуляр 1919 года всем губпродкомам за подписью Цюрупы и Фрумкина, который предписывал немедленно приступить к индивидуальному премированию сдатчиков хлеба солью. Но с осени 1919 года в основу политики Наркомпрода было поставлено исключительно принуждение. Деревня лишалась последних возможностей влиять на развитие промышленности и вообще государственной политики путем экономического обмена. Планировался переход к принудительным мерам в отношении заготовок сырья. 17 ноября 1919 года Коллегия Компрода делает шаг, враждебный ВСНХ, решив о сосредоточении всего товарного фонда в своих руках, для чего прекратить оплату и премирование товарами крестьян за сдачу сырья и топлива, за их подвозку и т. п. ВСНХ предлагалось применять принудительные меры и метод разверстки[463].

Помимо того, что такое постановление явилось прямым оскорблением Президиума ВСНХ, почитавшего себя более высокой инстанцией, оно существенно расходилось с его принципиальными установками. Поэтому 2 декабря между Наркомпродом и ВСНХ под сенью Совнаркома была заключена конвенция при участии Цюрупы, Рыкова, Фрумкина, Ларина и др., в которой ВСНХ согласился признать, что все необходимые повинности крестьяне несут в порядке государственной разверстки. Но в свою очередь Наркомпрод согласился с тем, чтобы «все необходимые государству услуги и поставки были покрыты тем уменьшившимся количеством продуктов, которые мы можем для 1920 года выделить для крестьян из нашего товарного фонда» с учетом цен на вольном рынке[464].

Трое — Совнарком, ВСНХ и Наркомпрод — встали на распутье и стояли довольно долго. В четвертой главе уже давалась оценка тем половинчатым и противоречивым постановлениям, которые принимались ими на этой развилке в декабре — феврале 1919–1920 годов. Постановление ВЦИК от 7 февраля о заготовке сырья заставляло ВСНХ в каждом отдельном случае бить челом Комиссариату продовольствия, поскольку у него были продукты питания, а также решающий голос в распределении предметов личного потребления. Такая зависимость заранее превращала отношения двух ведомств в сплошную муку. Наркомпрод не отказался от курса, взятого им в конце 1919 года, и ВСНХ, пытаясь осуществлять свою политику экономического стимулирования и обмена, постоянно встречал сопротивление и разного рода обструкции.

Обычно вопросы премирования работ и заготовок обсуждались в Комиссии использования при ВСНХ, куда также входили и представители Наркомпрода. Так, 1 марта 1920 года наркомпродовцы отказались участвовать в обсуждении премирования заготовок скипидара, серы, смолы, древесного угля и т. п. и премирования Главсахара в целях увеличения посевной площади сахарной свеклы. После этого вопрос был перенесен на совместное заседание Коллегии и Президиума 6 марта, где удалось достичь договоренности относительно премирования некоторых работ и заготовок.

Но 5 апреля член Коллегии Компрода Юрьев вновь отказался рассматривать вопрос о премировании работ по постройке железной дороги Александров — Гай, несправедливо ссылаясь, что 6 марта речь шла лишь о премировании заготовок, а не работ. Такая же судьба постигла проект о премировании мануфактурой работ Главнефти. Поэтому 15 апреля Президиум ВСНХ вынужден был обратиться в Совнарком с ходатайством признать принципиально возможным премирование работ натурой и предложить Наркомпроду принимать участие в обсуждении соответствующих предложений в Комиссии использования. Совнарком удовлетворил эту просьбу и 20 апреля принял специальное постановление. Но оно мало подействовало на продовольственников. Буквально через четыре дня, 24 апреля, Президиум ВСНХ вновь обращается в СНК с просьбой рассмотреть отказ Наркомпрода в премировании заготовок корья.

Отношение с продовольственниками вынуждали руководителей промышленности искать новые основания для своей политики, так как постановление февральской сессии ВЦИК явно не могло ее обеспечигь. Попытки ВСНХ устроить свое особенное сырьевое царство в развивающейся системе продовольственной диктатуры были обречены на провал. Северные льноводы не спешили вновь браться за свое дело из-за отсутствия южного товарного хлеба и отводили земельные участки под продовольственные культуры. Товарное сырье изгонялось из натурализирующегося крестьянского хозяйства. Продовольственная диктатура оставляла только один путь — расширение и совершенствование принудительной системы.

Надо признать, что ВСНХ не был абсолютно чужд идее принудительной разверстки. Еще в марте 1919 года при его активном участии Совнарком уже принимал декрет о разверстке льна, хотя он и не имел особенного значения, акцент по-прежнему делался на торговлю и товарообмен. Но в конце года в самом Президиуме ВСНХ начинает укрепляться направление по развитию принудительной политики в заготовках сырья. Наиболее активным проводником этого направления стал заместитель председателя Президиума В. П. Милютин. В Высовнархозе еще с весны 1918 года Милютин, выступая с планами акционирования, отличался наибольшей близостью к тем военно-коммунистическим конструкциям, которые насаждал Наркомат продовольствия в отношениях с крестьянством[465].

В начале 1920 года, когда обнаружилось резкое падение заготовок льна по сравнению с 1919 годом (на 50–70 %), Милютин принимает на себя труд существенного пересмотра заготовительной политики к кампании 1920/21 года. В составленных им весной тезисах в качестве основных причин снижения заготовок указывались падение значения денег и переполнение денежными знаками деревни; уменьшившееся снабжение деревни продуктами промышленности; слабость аппарата по принудительному проведению выполнения разверсток. Как выход из положения Милютин предлагает приведение в более «стройную систему» ранее существовавших методов заготовки. «Стройность» должны были обеспечить в первую очередь «твердая система разверстки и способы принудительного взимания не сдаваемого по разверстке сырья». Но у ВСНХ не имелось соответствующего организованного и разветвленного аппарата принуждения, поэтому Милютин в тезисах осторожно обращается за помощью к Наркомпроду и ВОХР. Чтобы подсластить пилюлю, предполагалось установить оплату за единицу сдаваемого сырья готовыми продуктами или полуфабрикатами по определенным ставкам, например, 1 пуд льна — 1 аршин ткани, 1 пуд семян — 3 фунта масла и т. д.[466] Справедливости ради нужно отметить, что тезисы, отдавая дань традиции ВСНХ, намечали шаг вперед по сравнению с постановлением ВЦИК по части товарообмена, который там был декларирован неопределенно и двусмысленно.

Тезисы Милютина воспроизводили то противоречие, в котором несколько ранее находился Наркомпрод, пытаясь принудительно навязывать сельскохозяйственной продукции свою цену. Известно, что попытки продовольственников «исправить» в свою пользу закон стоимости окончились неудачей и что в конце 1919 года они совершенно отбросили буржуазно-экономические «предрассудки», сделав ставку исключительно на принудительную выкачку. Поэтому, несмотря на явные уступки по отношению к разверстке, проект Милютина их не удовлетворил. К совместному совещанию Коллегии Наркомпрода и Президиума ВСНХ, состоявшемуся 17 мая, они подготовили контртезисы. В результате совещание не достигло соглашения, ибо Наркомпрод объявил о том, что признает нецелесообразным допущение каких-либо премий при проведении заготовок всякого рода сырья и считает необходимым производить все заготовки в порядке разверстки собственными силами[467].

Вопрос перенесли в Совнарком, который 25 мая создал специальную комиссию в составе Цюрупы, Милютина и Аванесова с установкой: передать заготовки сырья в Наркомпрод или в достаточно простое и целесообразное объединение для этого ВСНХ и Наркомпрода; обязательно использовать кооперативный аппарат; в особенности рассмотреть вопрос о применении вооруженной силы; определить условия и конкретные размеры премий и товарообмена (как правило, коллективных).

При всем при том, что в целом ВСНХ пошел на поклон к штыкам Наркомпрода, его решительно не устраивала полная зависимость, в которую он попадал в случае передачи своего заготовительного аппарата. Поэтому комиссия под нажимом ВСНХ избрала такой вариант объединенной работы ВСНХ и Наркомпрода, при котором все заготовительные аппараты ВСНХ должны были подчиняться директивам Наркомпрода, но в то же время оставались в системе Совнархозов. По части премий сошлись на том, чтобы устанавливать надо премии коллективные, индивидуальное премирование — лишь в исключительных случаях.

На основании решений комиссии Наркомпроду поручили составить проект декрета, каковой и был подготовлен. Но вдруг обнаружилось, что в нем, вразрез с постановлениями комиссии, предусматривается передача всего заготовительного аппарата ВСНХ по основным видам сырья Наркомпроду[468]. Президиум ВСНХ не замедлил ответить на такое коварство проектом о подчинении всех заготовительных органов по сырью общему руководству ВСНХ и постановил организовать при Президиуме специальный отдел заготовок[469].

Такие фехтовальные выпады были совершенно в духе постоянных отношений этих ведомств, но в период военного коммунизма получалось так, что у Наркомпрода шпага чаще оказывалась длиннее, поэтому и в споре по заготовкам сырья, после еще одного этапа бесплодных согласований, ВСНХ был бит по основному пункту. По принятому Совнаркомом 22 июня декрету об объединении заготовок сырья и продовольственных продуктов весь его аппарат по заготовке основных видов сырья: кож, пеньки, льна, щетины, шерсти и масличных семян — передавался Наркомпроду[470]. Фактически это означало, что отныне их заготовка полностью вливается в русло продовольственной диктатуры и положения о премировании принимают такой же фантастический характер, как и при заготовках хлеба.

По этому случаю «Известия Народного Комиссариата по продовольствию» торжествовали:

Далее в статье подчеркивалось, что система, практикуемая ВСНХ, привела к падению заготовок сырья, тогда как в результате принудительных методов Наркомпрода заготовки продовольствия неуклонно растут.

Декрет об объединении заготовок стал одной из важнейших вех в борьбе Комиссариата продовольствия за укрепление государственной диктатуры в отношениях с крестьянством. Следует обратить внимание, что в первой половине 1920 года линия Наркомпрода выражалась в постоянных нарушениях и игнорировании известных постановлений СНК, ВЦИК и даже IX съезда РКП(б) о премировании и товарообмене. Но цепочка этих нарушений была завершена тем, что Совнарком декретом от 22 июня фактически их узаконил.

Впрочем, напрасно было бы ожидать, что история разногласий ВСНХ и Наркомпрода окончена. Высовнархоз, как ведомство, непосредственно связанное с интересами производства, не имел иной судьбы, как продолжать борьбу с Компродом, олицетворявшим интересы политизированного распределения, оторванного от потребностей процесса производства.

По ходу передачи заготаппарата продовольственникам Милютин всячески пытался сохранить систему договоров по закупке сырья через кооперацию и подрядчиков, сопротивлялся полному переходу в распоряжение продовольственников персонала, складов и инвентаря по заготовкам и т. п. Продолжались иски Президиума ВСНХ по поводу премирования оставшихся в его ведении заготовок сырья и продуктов. Так, в конце июля Рыков вновь обращается в Совнарком с просьбой рассмотреть очередной конфликт «вследствие принципиального расхождения Президиума ВСНХ и Наркомпрода по вопросу о премировании при заготовке продуктов» (речь шла о заготовках пушнины, табака и махорки).

История этих стычек могла бы составить том полезного материала к исследованию противоречий военно-коммунистической системы. Но читать и описывать эту скрупулезно зафиксированную в многочисленных документах ведомственную тяжбу — дело довольно утомительное. Наверное, еще утомительней было в ней участвовать. Поэтому обе стороны — и ВСНХ, и Наркомпрод — стремились к принципиальному разрешению своих споров.

В 1918 году декрет СНК от 21 ноября об организации снабжения заложил часть фундамента противоречий двух ведомств. Комбеду отводилась роль универсального распределителя предметов личного потребления, в том числе и изделий промышленности, каковые передавались ему по планам, разработанным Комиссией использования при ВСНХ. Таким образом, ни Компрод, ни ВСНХ не имели возможности в полной мере действовать в соответствии со своей политикой.

Комиссия использования, долгое время возглавлявшаяся Лариным, которого после известных событий сменил его заместитель Крицман, постоянно находилась на острие ведомственной и концептуальной борьбы. Следуя установкам Президиума ВСНХ, она регулярно занималась выделением средств для товарообмена и премирования, пыталась воздействовать на продовольственную политику. Так, например, 18 февраля 1920 года Комиссия постановила выделить в распоряжение Наркомпрода 80 млн. аршин тканей для снабжения крестьянского населения, но при этом сопроводила акцию рядом условий, которые откровенно противоречили политике Наркомпрода: распределение ткани требовалось произвести не по обычной уравнительной разверстке по численности населения, а в соответствии со сданным количеством продовольствия.

Наркомпрод не признавал подобного вмешательства в свои дела. Его представители в Комиссии нередко демонстративно отказывались от участия в ее работе. Они настаивали на отказе от попыток экономического стимулирования и эквивалентного обмена, настаивали на переходе к общему плану снабжения, основанному лишь на государственных и политических интересах.

В середине июня законодательными постановлениями Совнаркома завершилась реорганизация Комиссариата продовольствия, начатая в связи с известными нам работами Комиссии ВЦИК. Ликвидируется Главпродукт, ведавший в Комиссариате заготовкой и распределением продуктов промышленного и кустарного производства. Президиум ВСНХ не упустил момента и попытался «оттягать» себе функции Главпродукта по контролю над заготовками кустарных изделий.

В свою очередь замнаркомпрод Брюханов на заседании СНК 22 июня вместе с проектом об объединении заготовок внес и проект о реорганизации Комиссии использования. Последний предусматривал существование Комиссии при Наркомпроде в качестве совещательного органа. Демарш Компрода уже совершенно выходил из продовольственных рамок и отчасти вторгался в сферу снабжения промышленности промышленными же изделиями. Однако как раз в этом очень ясно проступил абсурд диктатуры «дележа» над производством, и Совнарком в дальнейшем отверг притязания продовольственников, поддержав точку зрения ВСНХ, которая в основном защищала прежний статус Комиссии[472].

Поверхностно было бы видеть в этом «законотворчестве» лишь следствие ведомственных амбиций. Это была борьба двух различных хозяйственных структур за принципы экономического развития, но в условиях мощной поддержки военно-коммунистической политики Наркомпрода со стороны высшего партийного и государственного руководства все попытки ВСНХ предложить свою модель развития были обречены. Как впоследствии писал Крицман, Народный комиссариат продовольствия «становился основным стержнем всей хозяйственной организации Советской России»[473]. Особенно летом 1920 года Компрод и его политика переживали триумфальный период, повергая в прах всех своих противников, а заодно и экономику сельского хозяйства.

Уже упоминалось, что весной и летом 1920 года состоялись серия нарушений и отмен законодательных актов и постановлений в области заготовительной политики, принятых во время мирной передышки под давлением противников продовольственной диктатуры. Так, 15 апреля Совнарком, в отмену постановления февральской сессии ВЦИК, решил «признать невозможным произвести учет посевной площади и поручить Наркомпроду ограничиться проверкой данных необходимых разверсток на основании сличения с разверстками прошлогоднего урожая»[474]. Понятно, что этим открывался широкий путь произволу продовольственников в назначении разверсток на очередной продовольственный год. В это время завершалась кампания 1919/20 года и наступала пора выработки принципов кампании 1920/21 года. Предстояло облечь в конкретные формы установку IX съезда о сборе «путем высшего напряжения сил» продовольственного фонда в несколько сот миллионов пудов. 27 мая состоялось заседание Совнаркома, которое сыграло определяющую роль. По докладу комиссии в составе Аванесова, Цюрупы и Попова о хлебных ресурсах, Совнарком принял очень важное постановление, в котором выражалось «удовлетворение по поводу весьма значительного роста заготовок в настоящем году»[475]. Действительно, по сравнению с предыдущим продовольственным годом Наркомпроду удалось увеличить свои заготовки в два раза, приблизительно со 108 до 212 млн. пудов. Несмотря на небольшое абсолютное значение этой цифры по сравнению с количеством товарного хлеба, извлекавшегося из дореволюционной деревни, 200 с лишним миллионов пудов стали серьезным успехом, значение которого увеличивалось постольку, поскольку они были добыты не в результате обмена или торговли, а в результате принудительной «выкачки», чего российская история в таких масштабах до того времени не помнила.

Отсюда происходило то небольшое головокружение, которое мы уже видели у Свидерского на Втором совещании по партийной работе в деревне, когда он радовался, что хлеб удалось получить за бумажки, ничего не стоящие. Одна цитата из более авторитетного источника позволит многое понять из того, чем руководствовались партийные и государственные верхи, определяя продовольственную политику на 1920/21 год. В сентябре на IX партконференции В. И. Ленин говорил, что экономическое положение значительно улучшилось.

Признание успехов продовольственной диктатуры имело своим практическим результатом то, что центральные государственные и партийные органы летом 1920 года выдали карт-бланш продовольственникам на очередную кампанию. Это видно из истории отношений Наркомпрода и ВСНХ, о том же свидетельствуют и другие факты.

В середине июня проходила сессия ВЦИК. Для Наркомпрода она прошла значительно спокойнее, чем февральская, несмотря на то, что был вновь возбужден продовольственный вопрос. И хотя его, как всегда, решили вынести только на фракционное обсуждение, нарком Цюрупа на всякий случай обращается в Политбюро с проектом директивы в комфракцию ВЦИК, в котором говорилось, что Политбюро «считает совершенно необходимым при обсуждении во фракции РКП ВЦИК вопроса о видах на урожай соблюдения в полной мере осторожности во избежание возбуждения излишней и неосновательной тревоги на местах за судьбу урожая, ибо таковая тревога, возникнув, неминуемо и немедленно отразится на ходе текущих заготовок значительным сокращением и даже полной остановкой их»[477]. Далее ВЦИК предписывалось выработать постановление, обязывающее местные органы власти поставить в центре работы продовольственное дело, так как только совокупность усилий всех органов власти даст возможность добиться обеспечения страны продовольствием.

Политбюро утвердило и направило директиву во фракцию. Она сыграла свою роль, это видно по докладам управляющего ЦСУ Попова и замнаркомпрода Брюханова. Однако выступившие в прениях совершенно не разделили благодушного настроения докладчиков в прогнозах на урожай. Основной удар критики пришелся на произвольный характер разверстки, указывалось на абсолютно неудовлетворительное положение со статистикой урожайности и определением величины обложения.

Как всегда, не смог усидеть и Ларин. Он предложил отменить постановление СНК от 15 апреля, возбранявшее всем губисполкомам и продорганам производить учет посевной площади, скота, населения, т. е. по существу запретившее подготовку к продовольственной кампании. Ларин поддержал широко распространенное в провинции требование об участии местных органов в планировании разверстки[478], каковое совершенно отвергал Наркомпрод, относя его в разряд «местнических», подрывающих государственные интересы.

Все же позиция партийного руководства сыграла определяющую роль, и в последующем постановлении ВЦИК от 1 июля были воплощены все чаяния продовольственников на предстоящий сезон в полном соответствии с директивой Политбюро и даже более того.

Но, несмотря на широкий кредит Компроду, Совнарком все же остерегался официально освящать своим авторитетом заранее невыполнимые разверстки, нисходящие с потолков продовольственного ведомства. В августе Комиссариат продовольствия от своего имени объявил о намерении собрать в предстоящую кампанию 440 млн. пудов хлебопродуктов. Под это дело к началу заготовительного сезона он получил беспрецедентную поддержку своим требованиям на самом высоком уровне, прежде всего в вопросах кадрового усиления аппарата по «выкачке».

В конце июня Свидерский направляет Ленину телефонограмму с просьбой поставить на Политбюро вопрос о предоставлении Компроду пятидесяти «высокоответственных» партийных работников для руководящей продовольственной работы на местах. А также обязать каждый Губком откомандировать в распоряжение губпродкомов от 10 до 20 партийных работников и издать постановление СТО об отмене мобилизаций продработников в армию и возвращении ранее снятых[479]. 29 июля Политбюро выполнило почти все заявки продовольственников, лишь поскупившись на «высокоответственных» товарищей, выделив только 20 человек, но впоследствии каждому из них ЦК придал по 5 коммунистов из Москвы[480].

Складывающаяся ситуация представлялась продовольственникам достаточно серьезной, несмотря на внешние усилия избежать огласки и обсуждения резкого падения урожайности в губерниях Европейской России. 8 сентября Н. Осинский, назначенный недавно членом Коллегии Компрода, писал В. И. Ленину:

Нельзя не отметить, насколько Осинский оказался точен в своих прогнозах, но, что характерно не только для него, а вообще для преобладавшего в 1920 году стиля государственного мышления, он из описанной ситуации делает вывод о необходимости усиления репрессивного аппарата. Осинский неоднократно говорит о массе работников по продовольствию, об освобождении их от мобилизации, настаивает на увеличении вооруженной силы (отрядов ВОХР) на местах: «реальная сила для продорганов налицо вероятно не более 30000, а нужно минимум 66000. Этот вопрос требует срочнейшего разрешения, т. к. в нынешнем году не товары (коих нет) и агитация, а вооруженная сила будет решать дело» и т. п.

Эти заботы вполне понимали и разделяли. 1 сентября Политбюро рассмотрело вопрос о партийных мобилизациях на продработу и освобождении продработников от военных мобилизаций; соответственно, 8 сентября СТО выносит постановление об освобождении от мобилизаций до 1 января 1921 года работников центральных и местных учреждений Наркомпрода, т. е. то, о чем еще год назад безуспешно просил Цюрупа, и 15 сентября — постановление об обеспечении Наркомпрода вооруженной силой из войск внутренней службы.

Сентябрьские «Известия ЦК РКП(б)» опубликовали письмо ЦК всем губкомам «К продовольственной кампании», в котором ставилась задача полного снабжения рабочего населения из государственных запасов и грозно звучало, что «разверстка является для губпродкомов безоговорочным боевым приказом. Губкомы должны уделить продкампании большую часть сил и внимания… В случае сопротивления сдаче хлеба необходимо действовать с полной решительностью, применяя конфискацию имущества и личные репрессии»[482].

Письмо ЦК комментирует статья М. Кантора «Продовольственная кампания 1920–21 года», где говорятся парадоксальные вещи. Автор признает, что «разверстка, определенная Наркомпродом на каждую губернию, не находится ни в какой степени зависимости от общего продовольственного состояния республики. Губернская разверстка есть только то, что Наркомпроду в его предположительных планах о каждой губернии удалось установить как излишек». То есть откровенно признается произвольный характер обложения и вместе с тем указывается на недопустимость противодействия местных властей продработе: «Никакая критика разверстки в агитационной работе недопустима».

Такие установки воспринимались очень болезненно. В некоторых случаях они вызывали негативную реакцию. Очень выразительно писал в ЦК РКП(б) член губисполкома Области немцев Поволжья Я. Я. Суппес: «Не могу понять, как могли быть утверждены разверстки Наркомпрода боевым приказом ЦК РКП». Все, на чем настаивает ЦК, бесспорно, верно, «но при одном обязательном условии — разверстки Наркомпрода сделаны правильно или хотя бы приблизительно правильно и являются выполнимыми». Если Компродом допущены грубейшие ошибки в разверстке, то все сказанное в письме и статье превращается в злую насмешку.

«Не будет ли в таком случае слепое подчинение боевому приказу Центрального Комитета Партии об обязательности выполнения разверстки актом величайшего преступления против основных принципов Партии, актом провоцирования восстаний и восстаний не кулацких, а обезумевшей и возмущенной бедноты, или в лучшем случае актом, отталкивающим от нас наших друзей и увеличивающим хозяйственную разруху?»

Далее автор на примере своей области раскрывает всю несостоятельность назначенной разверстки. Наряд на излишки превышает действительный урожай. Сельсоветы, райпродкомы, комячейки — все ошеломлены и бессильны что-либо сделать. Кулачество злобно молчит, а возмущаются беднота и середняки.

К осени 1920 года все большему числу коммунистов становилось ясно, что сельское хозяйство идет к окончательному разорению. Однако ЦК партии, используя политику продовольственной диктатуры непосредственного перехода к социализму, уже не допускал возможности пересмотра или отступления от нее. Наркомпрод тщательно ограждался от критики. 6 сентября Политбюро, рассматривая повестку осенней сессии ВЦИК, решило включить в нее пункт о продовольственной кампании, только если на то не будет возражений со стороны Цюрупы.

Возражений не поступило. Наркомпрод решил воспользоваться сессией, чтобы укрепить свои позиции. Доклад ВЦИК делал замнаркомпрод Брюханов, известный своей «твердокаменностью» в продовольственных делах. Он разрывался в противоречиях. С одной стороны, требовалось подчеркнуть правильность проводимой политики, обоснованность разверсток и т. п., и поэтому Брюханов отмечает рост государственных заготовок с 1918 года и успехи текущей работы в Сибири и на Северном Кавказе. С другой стороны, нужно было обнаружить и недостатки, чтобы призвать к дополнительной помощи, и здесь он признает, что существуют серьезные опасения за судьбу продкампании, и прежде всего из-за невысокого темпа заготовок в Европейской России. Но Брюханов не позволял себе быть до конца откровенным и упорно отрицал истинные причины падения заготовок. «Это не результат ослабления деятельности Наркомпрода, — говорил он, — не результат неурожая и неправильного метода разверстки, это результат сильного желания населения не сдавать урожай продорганам»[484].

Относительно правильности разверстки Брюханов откровенно вводил в заблуждение, так как именно в это время, начиная с 14 сентября, в Совнаркоме при его непосредственном участии рассматривался вопрос о соотношении хлебной разверстки с данными о неурожае. В результате Совнарком утвердил постановление специальной комиссии, где предусматривался общий порядок сокращения разверсток и, в частности, признавалось необходимым понизить разверстку на хлебофураж по некоторым губерниям[485].

Так что в поисках причин «сильного желания» крестьян не сдавать хлеб лучше вспомнить письмо Осинского Ленину или обратиться к его публикациям в «Правде» осенью 1920 года, которые имели большое значение в поисках путей экономического развития в заключительный период военного коммунизма.

Еще важно отметить, что и на этой сессии имели место одиночные призывы к замене разверстки пропорциональным прогрессивным натуральным налогом. Но они были немедленно подавлены жестким выступлением Осинского и умиротворенным «голосом» с места, который произнес, что прений вести не нужно, так как все равно в «этом собрании» провести принципиальные изменения невозможно, с чем, похоже, все согласились[486]. Естественно, что тут сразу невольно вспоминается, что это «собрание» по Конституции 1918 года являлось высшим законодательным, распорядительным и контролирующим органом власти РСФСР.

«Единственно возможный выход в пределах военного коммунизма»

В первой половине 1920 года Н. Осинский председательствовал в Тульском губисполкоме и чувствовал себя там, наверное, не очень уютно. Все же он был деятелем отнюдь не губернского масштаба и тяготился удалением от мероприятий всероссийского размаха. Будучи в Туле, он активно выступал в центральной печати, проявлял инициативу в работах ВЦИК и других правительственных учреждений, и вскоре его активность и опыт работы в Тульской губернии вновь привлекают внимание руководства, и 10 августа Совнарком утверждает Осинского членом Коллегии Наркомпрода.

Осинский стал для Наркомпрода в некотором смысле чужеродным «телом». Он не был профессиональным продовольственником, тем более не принадлежал к уфимской компании[487] и не был пропитан тем корпоративным духом и стилем мышления, который приобретал каждый более-менее долго работавший по продовольственному ведомству. Он был одним из лидеров «децистов», т. е. принадлежал к той породе талантливых губернских руководителей, у которых на каждой сессии и каждом съезде в Москве пробуждался неутомимый дух оппозиции столичной бюрократии. «Фракция громче всех крикунов», — так язвительно называл их Ленин. Вместе с тем он ценил административные способности многих «крикунов» и признавал, например, что, когда Осинский ведет посевную кампанию — «пальчики оближешь»[488].

Очевидно, появление Осинского в Коллегии Наркомпрода преследовало цель внести свежую струю и инициативность в консервативную среду Наркомпрода. Эта цель была достигнута. 5 сентября Осинский публикует в «Правде» обширную статью «Сельскохозяйственный кризис и социалистическое строительство в деревне». Если продовольственники старого закала — Свидерский и Брюханов — продолжали обманывать себя и других уверениями, что в сельскохозяйственном производстве все благополучно, то Осинский поднимает вопрос о кризисе в сельском хозяйстве на принципиальную «высоту», т. е. туда, откуда начинается движение важнейших государственных решений.

«Дело в том, — писал он, — что все сильнее начинает обнаруживаться кризис крестьянского хозяйства, а вместе с тем и кризис сельского хозяйства. Он оказывается дальнейшей ступенью общего хозяйственного кризиса». Причиной является в первую очередь промышленный распад, начало которому положила империалистическая война, и, наконец, откровенно признает он, «заготовка продовольствия несомненно способствовала кризису». Система хлебной монополии не уживается с частным хозяйством в деревне, она приводит к тому, что у мелких хозяев «пропадают стимулы» к поддержанию и развитию своего хозяйства.

И далее Осинский делает очень важный вывод, который впоследствии, на X съезде РКП(б), прозвучит как теоретическое обоснование перехода к НЭПу: «буржуазное хозяйство может правильно жить на основе свободного, открытого рынка». Но дальнейшая логика автора искажается военно-коммунистическим утопизмом. Раз пропал старый стимул, необходимо создать новый путем массового принудительного вмешательства государства — «мерами государственного регулирования пополнить поблекшие стимулы». И тут мы вправе зарегистрировать нарождение третьего крупного этапа военного коммунизма. 1-м было введение продовольственной диктатуры со всеми вытекающими последствиями, 2-м — милитаризация промышленного труда, провозглашенная на IX съезде РКП(б), и 3-й выразился в попытке государственного регулирования сельскохозяйственного производства или, как более резко высказался сам Осинский: «Милитаризация хозяйства и проведение всеобщей трудовой повинности должны найти первое свое приложение именно в сельском хозяйстве».

В сентябрьской статье и в серии последующих публикаций в «Правде» он детально разрабатывает план постепенного, по годам, подчинения крестьянского труда государственному регулированию. «Только государственное вмешательство устранит неизбежный без этого кризис, сохранит, укрепит и разовьет хозяйство», — многократно повторяет Осинский. Идея глобального государственного вмешательства в процесс крестьянского труда возникла у него не вдруг. Еще в конце 1919 года в письме к Ленину (копии Рыкову и Крестинскому) появляются такие рассуждения:

Эти установки получили у Осинского частичное воплощение в период работы в Туле. Весной 1920 года он создал у себя посевные комитеты на губернском и уездном уровнях, сконцентрировавших в себе усилия партийных, советских и хозяйственных органов в принуждении крестьянства к наиболее полной и наилучшей обработке земли. Своими успехами Осинский поделился на страницах «Правды»— 25 июня.

Нельзя сказать, что идея государственного регулирования сельского хозяйства возникла как нечто абсолютно новое. Еще в январе — феврале 1919 года Совнарком издал ряд декретов, направленных на увеличение посевной площади, по которым был создан специальный комитет, так называемый Оргасев, призванный организовывать государственные запашки пустующих земель. Если пролистать газеты за апрель — май 1920 года, то можно обнаружить регулярную информацию о мероприятиях на местах по расширению хлебных нив.

Неудачная деятельность Оргасева уже получила освещение и оценку в исторической литературе[490]. Причины все те же. В архиве В. И. Ленина есть очень выразительный документ, относящийся к февралю 1920 года, — наказ от Кизвенского совета Оханского уезда Пермской губернии, в котором крестьяне писали по поводу несправедливых разверсток:

Летом 1920 года сам Ленин по настоянию Компрода подключается к посевным делам. 16 июля он совместно с Брюхановым подписывает телеграмму об обязательном засеве всей площади озимых полей. Осенью все газеты были полны невероятно оптимистических отчетов со всех полей России, но что там вырастет, предстояло узнать только в голодное лето 1921 года.

Все же было бы несправедливым отказывать Осинскому в некоторой новизне. Помимо новой структуры организации принуждения в деревне, у него имелась и фундаментальная идея. До сего времени практиковались государственные запашки пустующих земель, а что крестьянин творил на своей делянке — оставалась на его совести. Осинский отбрасывает этот параллелизм и провозглашает: «Социализм строится только путем преобразования всего хозяйства и всех хозяйств одновременно», а не путем расширения социалистических «оазисов» в мелкобуржуазной пустыне[492].

Статьи Осинского в «Правде» вызвали резонанс и дискуссию. Ему очень деликатно на страницах «Экономической жизни» начал возражать Н. С. Богданов, заведующий управлением совхозов в Наркомате земледелия, который еще в феврале 1920 года в докладе на упоминавшемся совещании представителей совхозов и губземотделов выдвинул требование замены продразверстки на совхозы налоговой системой.

Богданов защищал теорию постепенного «врастания» социалистических форм в сельское хозяйство путем его механизации. Он полагал нереальным план массового принудительного вмешательства государства: «От признания за государством права отбирать излишки до примирения с государственным вмешательством в производство, психологическая дистанция огромного размера… Совершенно невыполнимым не только психологически, но и технически является вмешательство государства в самые производственные процессы». Делать это кое-как, путем создания дорогостоящего «аппарата организованного насилия», не имеет никакого смысла, считает Богданов. Однако необходимость регулирования крестьянского хозяйства остается. Как это сделать?

Богданов рассуждает абсолютно логично, преодолевая испуг 1918 года и учитывая опыт 1919–1920 годов:

Вот так, мы имеем случай еще раз убедиться, как каждый всплеск военного коммунизма поднимал и волны новой экономической политики. Осинский и Богданов проявили себя как бы в качестве двух ипостасей того сложного и неоднозначного явления, которое именовалось — Троцкий. Ведь это Троцкий в своей мартовской записке в ЦК указал то противоречие между экономическими и принудительными методами развития сельского хозяйства, о которое будет биться государственная мысль в течение всего 1920 года. В этот период очередная задача экономического развития приносила с собой и варианты своего решения, и труд политика заключался в выборе между военно-коммунистическим и НЭПовским путем. Каждый из узловых моментов весны, лета и осени 1920 года мог стать поворотной точкой истории, но этого не случилось по ряду причин. Одна из них отражена в очередной статье Осинского, который, приняв вызов Богданова и аргументируя свою точку зрения, воспроизводит традиционные опасения, что «находятся товарищи, которые предлагают заменить продовольственную монополию продовольственным налогом», тогда у крестьянина появятся излишки и стимул больше производить и развивать свое хозяйство. Осинского страшат не излишки в руках крестьянина: расширение потребления и разведение скота «вполне укладывается в систему государственной монополии». Он боится, что свободные излишки — это будет курс на восстановление свободной торговли, и почему-то отождествляет этот курс с «крушением государственной принудительной заготовки в любой ее форме»[494].

Такое рассуждение было бы вполне справедливым в 1918 году. Но всеми, в печати, на съездах, конференциях и где угодно признавался факт, что в 1919 года произошел перелом в сознании крестьян. Сам Осинский пишет об этом же: деревня признала продовольственные, трудовые и прочие государственные повинности[495]. То есть она признала бы и налог, она уже требовала его. Но призрак возрождающегося из свободной торговли ненавистного капитализма оказался сильнее самих материальных доказательств, и только залпы антоновщины и Кронштадта сумели прогнать его прочь.

Одной стычкой полемика Осинского и Богданова, разумеется, не закончилась. Выступал в «Правде» Осинский, печатался в «Экономической жизни» и Богданов, но мы далее не будем самостоятельно следить за их дискуссией, а лучше обратимся к любопытным наблюдениям современника.

В февральском номере за 1921 год «Вестника агитации и пропаганды» уже известный нам М. Кантор помещает статью «Причины и сущность регулирования крестьянского хозяйства», в которой подвергает критике идеи Богданова, высказанные им в первой, сентябрьской статье, и прослеживает их дальнейшую эволюцию. Он отмечает, что в последующих статьях Богданов уже постепенно соглашается с проектом государственного регулирования сельского хозяйства, оговорок с его стороны становится все меньше и меньше и, наконец, в статье от 1 января 1921 года под заголовком «Декрет о великих обязанностях» Богданов уже активно поддерживает план вмешательства в крестьянское производство[496].

Несмотря на то, что изложение Кантора не исчерпывает всех нюансов позиции Богданова, несомненно, он точно уловил главное — эволюцию статей в «Экономической жизни» от оппозиции к признанию плана государственного регулирования. Партийный пропагандист подметил то, что по большей части ускользнуло от внимания историков, хотя полемика Богданова с Осинским неоднократно ими затрагивалась. Поэтому осталась нераскрытой причина эволюции Богданова, а это представляется более интересным и приводит к пониманию того, что произошла не просто дискуссия двух специалистов, а обнажился участок фронта скрытой борьбы двух экономических концепций.

Отметим прежде всего, что первая, наиболее критичная статья Богданова была помещена в «Экономической жизни» без всяких примечаний от редакции. Две последующие в декабре уже сопровождались сносками, что статья дискуссионная и редакция не согласна с автором. И далее, когда Богданов почти переходит к признанию точки зрения своего оппонента, вновь без сносок[497]. На наш взгляд, эти метаморфозы связаны с позицией, занятой редактором «Экономической жизни» Г. И. Круминым.

Крумин очень опасался разойтись с настроением руководства Совнаркома в процессе выработки решения по сельскому хозяйству. Сохранилась его записка, посланная в начале декабря секретарю Совнаркома Л. А. Фотиевой, где он пишет: «Сегодня в СНК рассматриваются два вопроса, по которым мне в газете подчас с большим трудом приходилось устанавливать известную линию: о с.-х. политике (проект Наркомпрода) и о едином хозяйств[енном] органе (расширение прав Совобороны и т. д.). Для меня, как для редактора, было бы страшно важно быть в курсе этих вопросов». И спрашивает о возможности присутствовать на заседании Совнаркома[498].

К этому времени в Совнаркоме ясно определилось положительное отношение к идее принудительного вмешательства в процесс крестьянского труда. Это же накладывает отпечаток и на ориентацию Крумина. Статьи Богданова в «Экономической жизни» с каждым разом все более отклоняются от первоначального направления. Как заметил Кантор, последняя статья уже почти полностью поддерживала план государственного регулирования. Но она же стала одной из капель, переполнивших чашу терпения Президиума ВСНХ. И тут требуется небольшое отступление.

В течение 1920 года позиция Крумина менялась. В «Экономической жизни» изначально было сильно влияние Президиума ВСНХ, и Крумин старался следовать его точке зрения. В январе, перед III съездом Совнархозов, он самолично писал, что «в деле заготовки продовольствия, основного сельскохозяйственного сырья придется, без сомнения, пойти комбинированным путем, а не только путем компродовской разверстки». И по окончании съезда, принявшего ларинскую резолюцию, передовица «Экономической жизни» призывала к скорейшему внедрению в продовольственную практику «тех новых методов и приемов работы, которые намечены съездом»[499]. Но в период подготовки к IX партсъезду, по мере расхождения руководства ВСНХ с большинством ЦК и Лениным по вопросу о единоначалии и коллегиальности в управлении хозяйством, Крумин начинает посматривать через голову Президиума ВСНХ. Во время работы съезда он, наперекор Рыкову, провозглашает «Единоначалие во что бы то ни стало»[500]. В дальнейшем противоречия обостряются. Накануне II Всероссийского продовольственного совещания Крумин, по его же словам, «просаботировал» предложение ВСНХ о кампании против Наркомпрода и опубликовал передовицу с одобрением основ политики Наркомпрода и критикой ВСНХ в области заготовок сырья[501].

В начале осени в противостояние маленького редактора гигантскому ВСНХ открыто вмешивается Политбюро, которое на заседаниях 1 и 6 сентября обсудило вопрос о статусе и направлении «Экономической жизни». В результате Крумин обрел мощную поддержку, и в дальнейшем в газете откровенно получает приоритет материалы компродовской и военно-коммунистической ориентации. Произошли существенные изменения в статусе газеты. До № 201 (11 сентября) она выходила с титулом — газета ВСНХ и Народных комиссариатов Финансов, Продовольствия и Внешней торговли. С очередного номера (12 сентября) он становится другим — газета экономических комиссариатов РСФСР: Высовнархоза, НКПС, Наркомпрода, Наркомзема, Наркомвнешторга, Наркомфина, Наркомтруда и ЦСУ. В этом, несомненно, обнаружилось принижение роли ВСНХ до ранга обыкновенного комиссариата.

26 декабря Крумин публикует свою очень резкую статью против ВСНХ под названием «Что это такое?», где очень едко высмеивал притязания ВСНХ стать единым хозяйственным органом и указывал ему место заурядного экономического комиссариата, ставя в пример деятельность Наркомпрода. Чтобы рассеять впечатление, будто мы отклонились от политики и углубились в банальные ведомственные дрязги, обратим внимание на другую статью, которая появилась в ответ на вопрос «Что это такое?» и которая подведет итог нашим исследованиям в истории отношений ВСНХ и Наркомпрода в период военного коммунизма. Статьи эта помещена в «Экономической жизни» от 28 декабря за подписью Г. Сокольникова под заголовком «Единство экономического руководства».

Сокольников отчасти вступается за ВСНХ. Он пишет, что в обширной полемике по вопросу единого хозяйственного органа еще не было рыцарей, начертавших на своих щитах защиту попранных прав Высовнархоза, который в 1917 году и был создан «именно как орган всеобъемлющего экономического руководства». Исходят по большей части из признания того факта, что нынешний ВСНХ есть только комиссариат промышленности. Чем же была обусловлена неудача ВСНХ как единого экономического центра? Этот вопрос имеет не только историческое, но и практическое значение.

Сокольников полагает, что ВСНХ по конструкции 1917 года должен был быть не просто «экономическим правительством», которое в программных речах прямо противопоставлялось Совету Народных Комиссаров как органу политической диктатуры. Высовнархоз выступал как грядущий наследник Совнаркома, как идеальный орган «управления вещами» (по терминологии Энгельса), в противоположность Совнаркому, который складывался, как орган классового пролетарского государства. Так называемые экономические комиссариаты — Наркомпуть, Наркомфин, Наркомпрод — были «приписаны» к Высовнархозу, но на деле их оторвала от органа управления вещами железная логика классовой пролетарской борьбы, поставив перед ними в наступивший период гражданской войны прежде всего задачи, связанные не с растворением классового государства в безгосударственном коммунизме, а с укреплением во что бы то ни стало, ценой любых жертв, классовой власти, завоеванной пролетариатом. Поэтому схема 1917 года, рассматривавшая все экономические комиссариаты как «мирные», чисто хозяйственные учреждения и отвлекавшаяся от их функций, как боевых органов государственной власти и насилия, была «утопической», понимая это слово в его лучшем смысле, т. е. не более как замечательным «просветом в будущем».

Сокольников противопоставляет ВСНХ другим наркоматам как учреждение в первую очередь хозяйственное. Но было бы абсолютно неправильным не упомянуть, что и Высовнархоз не стоял в стороне от классовой борьбы. Национализация промышленности, проведенная им в 1918–1920 годах, в корне подорвала экономическое могущество городской буржуазии. Вместе с тем производство требовало от нового хозяина тех же самых условий, что и от старых владельцев — экономической заинтересованности для всех своих участников. Классовые и политические перемены не освободили и не могли освободить материальное производство от того обстоятельства, что оно в конечном счете имеет своей целью и источником общественную и частную выгоду.

Поэтому основой противоречий ВСНХ и Наркомпрода являлось прежде всего то, что Наркомпрод был органом классовой политики, оторванным от интересов производства и подчиненным политическим целям. Только во второй половине 1920 года, на заключительном этапе военного коммунизма, продовольственники обращают свое внимание на сельхозпроизводство и будут сразу вынуждены бросить свой инструмент классового расслоения деревни на бедняков, середняков и кулаков, который помогал экспроприировать имущие слои деревни, но ни в коей мере не способствовал росту сельской продукции.

Высовнархоз же изначально имел своей задачей развитие промышленности, поэтому вынужден был ставить во главу не политический волюнтаризм, а экономические интересы участников производства. Отсюда происходят его притязания на особую роль в экономике и борьба за единство экономической политики и объединение ее на платформе интересов производства. Сокольников подтверждает: «Единство деятельности „экономических“ комиссариатов возможно обеспечить только в той мере, в какой они действительно являются комиссариатами с чисто хозяйственными задачами, поскольку создается единство хозяйственных целей».

Отсюда и оппозиция ВСНХ военному коммунизму и близость его концепции НЭПу. Но все же только близость. Стержнем идей, владевших умами в Высовнархозе, был товарообмен, т. е. предполагалось установить централизованный эквивалентный обмен между отраслями народного хозяйства, между государством и крестьянством. Это был не НЭП, не развитие рынка, а промежуточная ступень между ним и продуктообменом. Но как в 1918 году товарообмен оказался мостиком от торговли к продовольственной диктатуре, так и в 1920–1921 годах, он стал выполнять ту же роль, но уже для общества идущего в обратном направлении. Вокруг этого стержня переплеталась поросль индивидуальных и групповых толкований конкретных условий товарообмена, начиная от Милютина, который предлагал произвольное, государственное определение соотношения товарных эквивалентов, и кончая Лариным, который настаивал на определении этого соотношения по ценам вольного рынка. И как в первом случае товарообмен неизбежно падал в лоно проддиктатуры, так во втором — следовал логический и реальный, как в 1921 году, прорыв в сторону свободного обмена, торговли.

Линия Крумина и его публикации в «Экономической жизни» вызвали гнев Президиума ВСНХ, который на негласном заседании 3 января постановил: поскольку газета допускает резкое уклонение от позиций, занимаемых Президиумом по основным вопросам организационного строительства и хозяйственной политики, войти в Оргбюро ЦК с предложением о смене ее редактора. В случае несогласия Оргбюро немедленно прекратить финансирование «Экономической жизни», прекратить высылку информационного материала и предложить газете снять штамп ВСНХ[502]. Впоследствии, 26 января, этот конфликт рассматривался на Пленуме ЦК, которому удалось смягчить позиции сторон.

Эта история явилась всплеском, который обнажил глубинное противостояние двух экономических тенденций. В то время в тесном союзе с ВСНХ выступал Наркомзем. У них имелось множество общих интересов, и НКЗ, как ведомство, связанное с интересами производства, имело также немало противоречий с Компродом. Статьи Богданова, видного работника Наркомзема, по всей видимости, не были отражением исключительно его личной точки зрения, очевидно, они явились совокупным ответом производственных ведомств на попытки расширить сферу принуждения в сельском хозяйстве. И эволюцию статей Богданова также нельзя отнести полностью на его счет, ибо он, скорее всего, поступил как Галилей со своими инквизиторами. В брошюре к Всероссийскому съезду губземотделов и агрономических деятелей, которая вышла в 1921 году до X съезда РКП(б), Богданов вновь заявляет, что «земля вертится»:

В дискуссии по государственному регулированию сельского хозяйства принял участие и сам нарком земледелия С. П. Середа. 18 ноября он опубликовал в «Известиях» свои комментарии по поводу статьи профессора И. Михельсона «Важное предостережение», в которой профессор указывал на возможный в ближайшем будущем цикл засушливых лет и советовал начать подготовку к этому испытанию природы.

Середа осторожно намекал, что при огромном преобладании мелкого крестьянского хозяйства принудительное начало должно сочетаться с системой хозяйственно-стимулирующих мер (для пояснения и мы скажем несколько слов о том, какое значение имели перечисленные декреты). Принятый по инициативе НКЗ декрет ВЦИК и СНК об увеличении размера землепользования в трудовых хозяйствах от 27 мая 1920 года многие называли «кулацким». Он предусматривал закрепление за прогрессивным трудовым хозяйством всего того количества земли, которое находится в их фактическом пользовании, «хотя бы это количество земли было выше установленных для данного района норм наделения землею». Декрет от 27 мая стал одним из немногих пятнышек альтернативной политики, иногда проступавших на теле военного коммунизма.

То же самое относится и к постановлению СНК от 12 октября о мерах по увеличению посевов льна и конопли. В разработке этого постановления, начатой по инициативе ВСНХ, активно участвовал и сам Середа. Оно устанавливало различные льготы льноводам и коноплеводам, в том числе и по декрету от 27 мая, плюс к тому — приоритеты в снабжении семенами, машинами и инвентарем. Продорганы обязывались снабжать селения и колхозы, увеличившие посевы льна и конопли, в договорном порядке продуктами продовольствия и предметами широкого потребления. Некоторые исследователи признают это постановление в числе первых ласточек НЭПа, что совершенно справедливо. После ряда проигранных сражений здесь ВСНХ берет небольшой реванш у Компрода, подводя мину под безликий порядок так называемого общегосударственного снабжения и заставляя заботиться о производстве путем развития экономических стимулов.

Помимо экономического стимулирования Середа предложил еще один путь привлечения крестьянства в социалистическое строительство: «Наиболее соответствующей организационной формой для такого участия мелкого крестьянского хозяйства является сельскохозяйственная кооперация, которая может сыграть крупную роль в деле поднятия производительности и обобществления крестьянского хозяйства».

Обратим особенное внимание на то, что здесь речь идет об участии именно мелкого крестьянского хозяйства через различные кооперативные формы. Такого рода кооперация — потребительская, производственная, сбытовая, кредитная и др. — широко охватывала крестьянские хозяйства в России, но в 1919–1920 годах была практически ликвидирована, так как тогда было признано, что целью такой кооперации является развитие индивидуального, частного хозяйства со всеми вытекающими социально-политическими последствиями. Середа намекает на развитие чего-то подобного, а не выдвигает идею пресловутой сплошной коллективизации, что, кажется, вполне не было понято ни современниками, ни историками.

Богданов в упомянутой брошюрке говорит в унисон с Середой, сетуя на то, что советский период строительства, уничтожив экономическую и агрономическую сущность крестьянской кооперации, положил начало ликвидации общественной агрономии. «Кооперативный рычаг, на котором базировалась агрономия, поднимая производительность хозяйства, — этот рычаг развития самодеятельности и стимулирования интенсификации — был выбит из рук агрономии» Агрономам осталось только «культурничество» да еще постоянные нарекания в никчемности и саботаже[504].

Наркомзем вначале встал в явную оппозицию проекту принудительного регулирования крестьянского хозяйства. Очевидно, по поручению один из его пишущих работников Б. Н. Книпович спешно издал брошюру «Очерк деятельности Народного Комиссариата Земледелия за три года», в которой сделана попытка противопоставить Осинскому и Наркомпроду нечто свое, наркомземовское. Книпович повторяет уже известные по Богданову мысли «Только в случае создания стимула к максимальному увеличению сельскохозяйственной продукции мы можем получить развитие производительности сельского хозяйства в России. Только при этих условиях возможно говорить о едином плане, о государственном работнике на государственной земле, работающем по единому хозяйственному плану»[505]. Не случайно также сообщается, что в Наркомземе уже имеется особая комиссия по организации сельского хозяйства, работающая под председательством Середы и его заместителя члена Коллегии НКЗ И. А. Теодоровича.

Еще один член Коллегии НКЗ В. В. Кураев, будучи в Пензе 8 октября, выступая на губернской партконференции по земельному вопросу, говорил: «Неправы те товарищи, которые слишком много надежд возлагают на одно принуждение», необходимо создание новой кооперации путем самодеятельности крестьянских масс[506].

Наркомземовская оппозиция проекту государственного принуждения в сельском хозяйстве продолжается и после того, как идея Осинского сходит с газетных полос в государственные коридоры и начинается непосредственная разработка декрета.

Проект Осинского логично вытекал из представлений о «незыблемости» хлебной монополии и продовольственной диктатуры. Другого вывода из этого силлогизма попросту быть не могло. Поэтому Наркомпрод признает в нем родное дитя. Как писал Осинский, с «обсерватории Наркомпрода» было видно, что «надо не „плакать“ о вредном влиянии хлебной монополии и беспомощно хвататься за старые стимулы, а „понимать“, что к новой форме продуктообмена нужно добавить новую форму производства — систему государственного регулирования крестьянского хозяйства»[507]. Но к изречению Осинского стоит добавить, что хотя обсерватория Наркомпрода и обладала мощным телескопом, однако ее башню с 1918 года заклинило, и оттуда смотрели только в сторону продовольственной диктатуры.

Теоретик Компрода Свидерский взял под защиту Осинского от нападок наркомземцев, упрекал Середу за «робкость». Работники Наркомзема ставят вопрос о поднятии производительности сельского хозяйства «в „связи“, с чем-либо, — писал Свидерский, — между тем вопрос надо ставить прямо — о государственном регулировании крестьянского сельского хозяйства»[508]. Тут он совершенно не заметил постороннего предмета в собственном глазу. Если НКЗ рассматривал государственное регулирование в связи с кооперированием и механизацией сельского хозяйства, то и продовольственники отнюдь не были свободны от обстоятельств. Только каждый выбирал то, что ему было ближе. 20 ноября «Бюллетень Наркомпрода» писал по поводу проекта Осинского, что тот ставит вопрос социалистического строительства в деревне в связи с государственной монополией снабжения.

Вначале проект проходил стадию обсуждений на Коллегии Наркомпрода. 9 октября Коллегия одобрила первоначальный вариант тезисов Осинского, и после доработки на заседании 28 октября они были приняты с тем, чтобы на их основе в двухнедельный срок был представлен проект постановления Совнаркома с заключением Наркомзема. Тезисы предусматривали завершение текущей продовольственной кампании в основном к середине января 1921 года с тем, чтобы далее всеми силами продовольственного аппарата обрушиться на создание государственного семенного фонда и прочие задачи по организации засева полей по принципу разверстки «во исполнение выработанного плана»[509].

27 ноября состоялось совместное заседание коллегий Наркомпрода и Наркомзема, которое рассмотрело выработанный Наркомпродом проект. На заседании Середа очень осторожно высказывал известные опасения о пределах государственного нажима в отношениях с крестьянством и настаивал на необходимости трудовой сельхозкооперации, которая бы предоставила возможность регулировать сельское хозяйство. Однако его недостаточные принципиальность и последовательность позволили Свидерскому, Брюханову и Осинскому исказить его идею, приписав Середе стремление к немедленной коллективизации[510]. Уловка удалась, и даже историки, обращаясь к их дискуссии, клеймят наркома земледелия как сторонника форсирования коллективизации, хотя это совершенно неверно.

Окончательного согласования не получилось, и проект декрета в редакции Наркомпрода с особыми пометками Наркомзема 3 декабря поступил в Совнарком Ленину. Возражения Комзема сводились к следующему: государственное вмешательство в крестьянскую экономику предусматривалось только на 1921 год, также из текста решительно вычеркнуты все упоминания о ссыпке семенного хлеба по усмотрению продорганов в государственные хранилища[511].

Поступив к Ленину, проект начинает претерпевать существенные изменения. Осинский впоследствии вспоминал по этому поводу. «В ряде статей я выдвинул систему государственного регулирования крестьянского хозяйства, как единственно возможный выход в пределах военного коммунизма. Ленин весьма заинтересовался моими соображениями. Он поддержал и практические выводы из них (попытку поставить земледелие в плановое русло), энергично возражая, однако, против элементов принудительности в этих выводах»[512].

Предложенный продовольственниками проект имел сильную ведомственную окраску и делал ставку почти исключительно на администрирование. Его обсуждение в Совнаркоме 4 декабря придало дальнейшим работам несколько иное направление — в сторону большей агитационности, политической гибкости и некоторого компромисса с крестьянством. Решено было подкрепить декрет авторитетом Всероссийского съезда Советов. Для его подготовки к VIII съезду Советов Совнарком постановил создать комиссию, куда входил бы и один старательный крестьянин-середняк. По предложению Ленина комиссии указывалось: предусмотреть большее участие крестьян в низших органах по руководству посевной кампаний — посевкомах, выбросить пункты об отобрании семян и административных взысканиях, подготовить широкую агитационную кампанию и т. д. Руководство работой комиссии поручалось Середе.

Однако Середа так и не признал до конца идею принудительного регулирования крестьянского хозяйства. Как наркому земледелия ему полагалось сделать доклад на съезде Советов о состоянии сельского хозяйства и его государственном регулировании в соответствии с вносимым проектом. Середа несколько раз представлял тезисы своего доклада, 9 декабря — на Пленум ЦК и впоследствии еще дважды — непосредственно Ленину. ЦК отверг первый вариант тезисов, аналогичная судьба постигла и последующие варианты. Судя по второй и третьей редакции тезисов, его расхождения с готовящимся проектом весьма значительны. Середа всячески избегает слов о принуждении и регулировании, предпочитая говорить о «помощи» и «воздействии», твердит о сугубой осторожности, настаивая на ограничении мероприятий по принудительному засеву полей только в 1921 году. Доминирует мысль о том, что государственное воздействие на крестьянское хозяйство может быть достигнуто при условии организации крестьянских хозяйств в производительные товарищества. Обобществление всего сельского хозяйства составляет главную цель нашей земельной политики, считает Середа, но одновременно он полагает необходимым остановить количественный рост совхозов и колхозов, которые не показали себя жизнеспособными, а искать выход в организации «всевозможных производительных товариществ или кооперативов», «сельские, волостные советы должны взять на себя организацию и управление крестьянским хозяйством».

Предусматриваются некоторые мероприятия и по экономическому стимулированию крестьянского труда. Во втором варианте Середа пишет: «Гос. помощь крестьянскому хозяйству должна быть направлена прежде всего на то, чтобы остановить дальнейшее ухудшение положения крест. хоз. и помочь ему ввести необходимые улучшения, заинтересовывая его в применении более правильных приемов ведения хозяйства и в увеличении производства необходимых продуктов продовольствия и сырья, путем предоставления технических средств производства, всяческого поощрения и всевозможных льгот». В третьем варианте, где предусматривается организация крестьянских общественных запашек под руководством агрономов с использованием улучшенной техники и новых севооборотов, обнаруживается подобие налога: «Селения, которые заведут такие запашки, получают в свою пользу часть урожая с этих участков (размер которой устанавливается в каждом отдельном случае, причем доля урожая, поступающая крестьянам, повышается с увеличением урожайности), которая не подлежит зачислению в разверстку и никакому другому принудительному отчуждению»[513].

Тезисы Середы с любой точки зрения мало соответствовали критической ситуации в сельском хозяйстве; страдали расплывчатостью и не имели четко выраженного главного принципа: либо государственное принуждение, либо налог, новая экономическая политика. В то же время отрицание Середой универсальности государственного принуждения предопределило его дальнейшую судьбу, в декабре он совершенно отошел от дел, заболел воспалением легких, и в начале 1921 года главой НКЗ назначается Осинский. В самом Наркомземе также совершается перелом. 17 декабря собрание коммунистов Центрального управления НКЗ по докладу о земельной политике принимает резолюцию, где заявлялось о признании декрета, вносимого на утверждение VIII съезда Советов[514]. В тот же день ЦК назначил докладчиком на съезде замнаркомзема Теодоровича и образовал комиссию в составе Ленина, Преображенского, Теодоровича, Середы, Кураева и Муралова для выработки тезисов к докладу. 21 декабря тезисы были опубликованы в «Известиях».

Проект самого декрета о мерах укрепления и развития крестьянского сельского хозяйства по докладу Осинского был утвержден Совнаркомом с некоторыми поправками еще 11 декабря. А чуть ранее, 7 декабря, радиограмма Председателя СНК и Народных комиссаров земледелия и продовольствия оповестила все губисполкомы, губземотделы и губпродкомы о разработке к съезду Советов постановления «по засеву полей и в связи с этим о мерах укрепления и развития сельского хозяйства». Там же излагались основные направления проекта и предлагалось принять меры к широкому их обсуждению.

Но в провинции уже начались дискуссии о проблемах развития сельского хозяйства, отчасти возбужденные публикациями в центральной прессе, отчасти под влиянием необходимости, поскольку вопрос объективно назрел. Московские споры приобретали в провинции своеобразное, порой неожиданное отражение и понимание. Так, на общегородском собрании Уральской парторганизации 15 декабря член губкома Степанов резюмировал: «В деле поднятия сельского хозяйства есть две точки зрения: одна (Осинского) — все дело поставить на военную ногу, вторая (Середы) — дать крестьянам возможность самоорганизации (коммуны, артели, товарищества). Совнарком дает среднюю линию — организация комитетов содействия сельскому хозяйству»[515].

Материалы губернских и уездных парторганизаций за этот период дают аналогичную картину мнений, что и в центре, в некоторых случаях с более сильными акцентами по одной из трех точек зрения. Первая — поддержка идеи государственного вмешательства в крестьянское хозяйство. Вторая — зачастую очень упрощенная и гипертрофированная линия на коллективизацию[516]. И третья, наиболее для нас интересная, выразилась в поисках путей экономического стимулирования сельского хозяйства. Там, где эта точка зрения проявлялась, можно отметить процесс постепенного приближения к идее натурального налога.

В частности, на 10-й Владимирской губпартконференции в середине ноября обнаруживается характерное для второй половины 1920 года изменение отношения к социальным слоям в крестьянстве. Докладчик по продовольственному и сельскохозяйственному вопросам заявил, что «нужно бороться против вновь появившегося в деревне специфического элемента бедноты зимогорского свойства, который не хочет работать, а предпочитает пользоваться помощью государства на правах неимущих». Необходимо держать курс на старательного хозяина, а не на бездельника, поглощающего продукты производителя, считал он[517].

В прениях определились различные точки зрения, в том числе и о продолжении курса на уравнительность, коллективизацию обработки земли и государственное планирование. На что докладчик Богомолов в заключительной речи отреагировал резко отрицательно: речь идет не об уравнении крестьян, а о выравнивании государственной политики в отношении крестьянства. Предполагаемые производственные планы для сельского хозяйства, пока оно остается мелкобуржуазным, вряд ли применимы. «Здесь возможен только путь воздействия на массу этих собственников, выработанный путем известного соглашения с производителями».

В Вятской губернии на июньской конференции Нолинской уездной парторганизации сокрушались, что разверстку выполнили, а семян не осталось, вопрос недосева — самый главный и больной[518]. Эта растущая «боль» стала причиной обостренного обсуждения продовольственной политики на ноябрьской конференции, по ходу которой между отдельными критическими замечаниями прорывались и такие заявления, что продовольственную политику вообще нельзя назвать правильной. Ряд выступавших, в том числе и председатель укома Коровкин, настойчиво проводили идею «разверсток-заказов» с целью заинтересовать середняка в улучшении его хозяйства. Другие возражали: единственный путь улучшения сельского хозяйства — принудительная коллективизация, но она возможна только при получении машин. Сейчас же выход — это государственное вмешательство в крестьянское хозяйство. Коровкин не сдавался: «Если мы будем давать крестьянам заказ на продовольственные продукты, то крестьяне сами озаботятся поднятием своего хозяйства, применением машинной обработки, требуя машин от государства». Нетрудно увидеть в этой разверстке-заказе прообраз натурального налога.

Как и во Владимире, в Нолинске очень сильно проявилась перемена социальных симпатий. Некоторые высказывались весьма резко: «Бедняку для поднятия его хозяйства было дано все: улучшенная земля, лошади и др. скот, а также полная возможность с известными преимуществами вести хозяйства коллективным образом. Улучшилось ли хозяйство бедняков? — Нет. Кто вступал в коммуны? — Середняк-труженик. Не довольно ли равнять, дабы не вынудить середняка вести хозяйство так, чтобы хватило только про себя, как это делает бедняк, ничуть не расширяя площадь засева… Надежды сов. власти на бедняка за 3 года действительно не оправдались… Вся опора сов. власти только на середняка»[519] и т. п.

Что еще очень характерно, несмотря на преобладающие критические настроения, резолюции на этой конференции были вынесены самые верноподданнические — о безоговорочной поддержке политике разверстки и за «немедленное и последовательное проведение коммунизма в области сельского хозяйства».

А. И. Свидерский, подводя итоги обсуждения по своему ведомству, писал перед открытием VIII съезда Советов, что по вопросу об обязательности засева и улучшении обработки земли разногласий нет: «Все губпродкомиссары сходятся на признании необходимости государственного регулирования засева полей и применения улучшенных методов ведения сельского хозяйства». Даже в Сибири и на Украине это не отрицается[520].

Можно было бы согласиться со Свидерским, если бы не подозрение, что он впадает в односторонность. То есть выхватывает из противоречивого процесса только одну сторону и абсолютизирует ее, не желая замечать другой, которая как тень следовала по пятам триумфального шествия идеи государственного регулирования. Мы уже убедились, что она вполне уживалась в сознании владимирских и вятских коммунистов с мыслями о необходимости и экономического стимулирования. И если в этом и есть противоречие, то нет никакого недоразумения.

Несмотря на принципиальное отличие, государственное регулирование вовсе не исключает свободного обмена, а, как показывает опыт, в конечном счете есть необходимое дополнение к его достоинствам и недостаткам. Голодный 1921 год, первый год НЭПа, служит убедительным примером развития свободного обмена наряду с политикой активного государственного вмешательства. И в конце 1920 году было бы нелепо предполагать, что государство может устраниться от разрешения сельскохозяйственного кризиса. Поэтому идея регулирования сельского хозяйства была естественно встречена на местах, но, «опускаясь» туда из московских кабинетов, она приобретала несколько иное, более реальное содержание.

Один пример. Свидерский упоминает, что и в Сибири также признана необходимость государственного регулирования засева полей и применения улучшенных методов обработки. Но не так все просто. Известен доклад заведующего Омским губземотделом В. Кривощекова члену Сибревкома, уполномоченному Наркомзема по Сибири В. Н. Соколову, озаглавленный «О мерах укрепления крестьянского сельского хозяйства в Сибири». Там очень обстоятельно и детально расписаны возможности применения будущего декрета о государственном регулировании, различные таблицы и расчеты свидетельствуют о самом серьезном намерении регулировать сибирского мужика. Но центром этого 42 страничного документа являются несколько строк, которые гласят, что все намеченное очень хорошо, однако:

Представление о возможности и необходимости государственного вмешательства в сельское производство есть очень важная особенность многих НЭПовских проектов. Она показывает, что переход к продналогу не противопоставлялся, а сочетался с замыслом государственного регулирования. Это же отчасти (!) помогает понять, почему постановление «О мерах укрепления и развития крестьянского сельского хозяйства» было принято VIII Всероссийским съездом Советов единогласно.

VIII Всероссийский съезд Советов

Оценка постановления, принятого VIII съездом Советов, разделила отечественных историков на два лагеря. Одни оценивают его как последний, грандиозный акт военно-коммунистического периода. Другие более склонны видеть в нем отход от военного коммунизма и первый шаг к новой экономической политике. Причем наблюдается закономерная особенность, второе течение имеет тенденцию не замечать или искать иной смысл в неоднократных признаниях самого В. И. Ленина об ошибочности имевших место расчетов непосредственного перехода к социализму, к коммунистическим отношениям. Эти признания не укладываются в концепцию исключительной обоснованности и своевременности правительственных решений по переходу к новой экономической политике. Думается, что наиболее веско эта концепция была высказана еще в кратком курсе истории ВКП(б), где умалчивается о ленинских критических оценках последнего этапа военного коммунизма и безоговорочно утверждается тезис о вынужденности и необходимости военно-коммунистической политики на всем отрезке его существования.

Иные историки осторожно говорят, что ни та, ни другая точка зрения не получила достаточного обоснования. Осмелимся утверждать — и не получит, если не будет преодолен метафизический подход. Оставаясь на прежних позициях, исследователи будут копить все новые и новые аргументы в защиту той или другой точки зрения, и дело с места не сдвинется. Споры о сущности порождены внутренней противоречивостью объекта — постановления VIII съезда Советов. Сам Осинский был одним из первых, кто преподал образец неоднозначной оценки своего собственного детища. Выше уже приводился отрывок из его автобиографии, где он характеризует идею государственного регулирования как «единственно возможный выход в пределах военного коммунизма». Но в более раннем сочинении, когда свобода анализа еще сковывалась политическими соображениями, необходимостью сглаживать углы, Осинский подносит увеличительное стекло к одному параграфу постановления, где говорилось о премировании за улучшение хозяйства, и делает вывод: «Съезд, следовательно, уже намечал новый шаг по пути к ограничению продовольственных требований государства от крестьянства. Позже это ограничение было установлено в ясном и удобном виде — в виде натурального налога»[522].

Устанавливать родство постановления VIII съезда с НЭПом через весьма расплывчатый пункт о премировании, который ничем особенным не отличается от множества подобных пунктов, рождавшихся и угасавших в 1919–1920 годах, — это явная натяжка. На наш взгляд, есть более существенное доказательство. Идея государственного регулирования крестьянского хозяйства изначально базировалась на признании длительного существования мелкого крестьянского земледелия, отсюда было никуда не деться от признания развития именно частнособственнического хозяйства. Правда, признание это получило чудовищное искажение стремлением во что бы то ни стало сохранить государственную монополию на продукты питания. В своих статьях Осинский постоянно сворачивает у мостика, ведущего к признанию товарного хозяйства, ищет обходного брода и тонет в теоретических ухищрениях. «Крепкое» индивидуальное хозяйство отрицает, останавливает взор на середняке, призывает на помощь «здоровый хозяйственно-трудовой инстинкт», говорит о «хозяйственном» крестьянине, и наконец появляется любопытная экономическая категория с психологическим уклоном — «старательный крестьянин». «Старательному крестьянину» был отведен небольшой срок жизни, всего полгода, но за это время он успел активно утвердиться в государственном лексиконе. Сам Ленин берет его на вооружение и из всех подготовительных документов к VIII съезду старательно вычеркивает всякие намеки на социальную градацию внутри крестьянства, оставляя везде «старательного крестьянина».

Вообще, судя по этим же документам, смысл изменений, внесенных благодаря Ленину в постановление о мерах укрепления и развития крестьянского сельского хозяйства, заключался в поиске формулы максимальной инициативы и самодеятельности крестьянства в рамках государственного планирования, затушевывание принудительной сущности постановления и агитационный упор на «помощь» государства крестьянству. Некоторые маленькие хитрости по части этого выдает нам переписка Осинского с Лениным в первых числах января 1921 года. Осинский, только что вставший во главе НКЗ, пишет:

Признание крестьянина-хозяина на VIII съезде Советов во многом подготовило почву для признания на X съезде РКП(б) и его особенных интересов, а не только «совпадающих с государственными». Все же эта сторона постановления о мерах укрепления и развития крестьянского сельского хозяйства не дает серьезных оснований считать его в целом первым шагом к новой экономической политике. Суть НЭПа — в развязывании свободного обмена. Постановление же VIII съезда есть широкомасштабная попытка в новых, мирных условиях, ценой любых возможных уступок сохранить систему продовольственной диктатуры и монополии и вдобавок подчинить государственной воле и сам процесс сельского производства. По всем статьям это не что иное, как усиление роли государственной власти в обществе и экономике. В этом главное содержание и та ось, вокруг которой завертелось бы все дело, стряхивая прочь надуманные украшения и обнажая принудительную суть.

Убедительным свидетельством в пользу военно-коммунистического характера его решений служит сам съезд. Не составляет особого секрета то, что представители меньшевиков и эсеров прямо ставили на пленарных заседаниях съезда вопрос об изменении продовольственной политики. Выступавший от РСДРП Ф. И. Дан сказал, что: «продовольственная политика, основанная на насилии, обанкротилась, ибо хотя она выкачала триста миллионов пудов, но это куплено повсеместным сокращением посевной площади, достигшим почти одной четверти прежних засевов, сокращением скотоводства, прекращением посевов технических растений, глубоким упадком сельского хозяйства и выкачиванием из деревни хлеба, в результате чего — так же как прежде выкачиванием податей — мы разрушили ту основу, на которой только и может существовать наше на три четверти крестьянское хозяйство. И теперь, когда этот факт обнаружился, переносить эту политику насилия из области выкачивания продуктов крестьянского труда в область крестьянского производства совершенно недопустимо…»[524]

Далее по ходу съезда представители партий меньшинства — эсеров, левых эсеров, РСДРП и Бунда — неоднократно заявляли и вносили на голосование положения о замене реквизиционной продовольственной политики продовольственным налогом, но все это было съездом отвергнуто.

Этот факт меньшевистско-эсеровской инициативы оказался очень скользким местом для советской историографии. В некоторых случаях он откровенно замалчивается или же ему дается совершенно неубедительное объяснение, что этим самым-де они хотели подорвать Советскую власть. Наверное, правильней все же признать, что небольшевистские социалистические партии, не облеченные властью и не охваченные идеями непосредственных скачков в социализм, в тот момент оказались ближе к насущным интересам русского крестьянства. Кроме того, даже если предположить, что выходка меньшевиков и эсеров есть «троянский конь», вредительство, то к какой уголовной статье отнести тогда полемику на коммунистической фракции съезда? А о ней молчат даже те исследователи, которые в архивах прикасались к ее стенограммам.

Прежде, чем и мы заглянем в них, полезно обратить внимание на один документ, который многое объяснит по поводу того, почему социалисты остались на съезде в одиночестве. 20 декабря Пленум ЦК РКП(б) принял следующее предложение Ленина:

Коммунисты, будучи связанными партийной дисциплиной, на пленарных заседаниях съезда отмалчивались, но на фракции поднималась буря страстей. Не один день обсуждался и вопрос о политике по отношению к крестьянству. Особенно активно на заседаниях съезда выступал против меньшевиков и эсеров Л. С. Сосновский, на фракции же он сам принимал на себя их функции: «Когда на глазах всей России губят миллионы пудов картошки, когда, например, заготовляемый по разверстке скот держится много месяцев… тощает, гибнет, падает и все крестьяне видят, как обращаются с этим добром, и тогда мы можем с тов. Лениным ходить по деревне, взывать к сознательности, рачительности и т. д. Все это будет как о стену горох (аплодисменты)… Нам сейчас, само собою, разумеется, скажут, что мы слабы, что транспорт слаб и т. д., но я хочу обратить внимание, что деятельность Наркомпрода абсолютно не подвергается критике и осуждению именно потому, что гипноз слов „продовольственная диктатура“ сковал уста, перья и умы всей партии (аплодисменты)». Затем Сосновский поддержал соображения Ханова — увязать вопрос о поднятии сельского хозяйства с вопросами продовольственной кампании[526].

Стенограмма комфракции сохранила следы некоей организации против линии ЦК. На заседании 21 декабря группа коммунистов настойчиво пыталась провести в президиум фракции и в список президиума съезда председателя Нижегородского губисполкома А. М. Ханова[527]. В. И. Невский так характеризовал Ханова в своем докладе ЦК: «Это полуинтеллигент, с хорошей теоретической подготовкой, с большим организационным талантом, член партии с 1906 года, безукоризненно честный человек, очень просто живущий и неустанный работник»[528]. Его выступление на фракции 24 декабря фактически явилось содокладом. Ханов заявил, что в официальных докладах Теодоровича и Осинского вопрос ставится неправильно. Он подается под углом зрения посевной кампании, надо же брать шире — в порядке поиска методов взаимоотношения государства и единоличного крестьянства. Должна быть намечена длительная система взаимоотношений. «А здесь говорят о создании посевных комитетов, которые создадутся и умрут так же, как создавались и умирали бесконечные другие комитеты». Признавая длительное существование крестьянского хозяйства, необходимо решить, как привязать единоличные хозяйства к единому хозяйственному плану страны. «Как к этому приступить? Здесь приходится определенно сказать, каковы обязанности перед государством этих мелких собственников, каковы требования государства к этим единоличным собственникам в принципе. Они должны быть выражены в определенном минимуме трудовых требований государства к единоличным собственникам. Корректирование должно быть в отношении наиболее крепких собственников, крестьян кулаков и середняков. Вот основа экономических взаимоотношений».

Ханов поддержал резолюцию одного из уездных съездов, предложенную крестьянами, где содержалось требование замены произвольной разверстки продовольственным налогом, и подчеркнул, что это требование сходно с мыслями, которые высказал на съезде эсер Вольский. «Но разве социализация земли, которую предлагали с.-р., не сходна была с мыслью Вольского, Чернова. Про эту социализацию, учитывая объективную обстановку, ближайшие перспективы социалистического строительства, Ленин сказал: „Дайте социализацию, мы наложим штемпель, и убирайтесь к черту“. Разве не так было сделано?»… «Вторым важным моментом является такое обстоятельство. Говорят о стимулах, все пишут о стимулах, а ищут где-то вне наших отношений, хотят найти в танках, привозных машинах и т. д. Вот где эти стимулы в основном, а потом уже стимул превходящий извне как дополнение»[529].

Высказывались и опытные продовольственники. А. Х. Шлихтер, будучи в то время председателем Тамбовского губисполкома и находясь под впечатлением «антоновщины» заявил: «В 1918 году было своевременно и необходимо издание декрета о продовольственной диктатуре. Без этого продовольственного вопроса мы бы не решили. В то время это было не только уместно, но даже необходимо. Но после того, когда продовольственная диктатура и по ее посредстве комитеты бедноты сделали свое дело, когда они выросли, когда о головотяпстве не могло быть и речи, вопрос о продовольственной диктатуре находится на такой плоскости, что его формально не отменяют. Но фактически не оказывается возможности считаться с продовольственной диктатурой»[530].

По всей видимости, тамбовский опыт навел Шлихтера на мысль о своевременности отмены продовольственной диктатуры еще в начале 1919 года. Далее он категорически высказался против создания новых органов на местах — посевкомов и призвал отвергнуть законопроект, внесенный на съезд.

Делегат Малютин (возможно, башкирский нарком продовольствия, который был известен своей непреклонностью в продовольственных делах, и одно время башкирские коммунисты обвиняли его, не без основания, в подрыве сельского хозяйства и голоде, поразившем Башкирию в 1921 году) признал, что продовольственная политика приводила к разрушению крестьянского хозяйства. Требуется видоизменить разверстку. «С моей точки зрения, разверстку при государственном регулировании сельского хозяйства следовало составлять не позже 1-го февраля, чтобы при таких условиях крестьянин великолепно знал, что это является продолжением нашего основного метода разверстки, как метода проведения мелкобуржуазной повинности. Крестьянин мог бы наметить, какое количество в порядке государственного принуждения пойдет в общегосударственный котел и какая часть будет распределена на местное хозяйство и, в частности, на его единоличное собственническое хозяйство»[531].

Таковы были некоторые из выступлений коммунистов за новую экономическую политику, которые на фракции прозвучали очень веско и не встретили открытого обоснованного отпора. По большей части те, кто не высказывался за налог, предпочитали вообще не касаться этой темы. Впрочем, «местный» работник Андреев оставил нам образец наиболее ходкой аргументации против. «Не слишком ли большой аванс даем мы середняку-старателю? — спрашивал он. — Это „детская болезнь правизны коммунизма“». Он был не согласен с теми, кто предлагает налог — меньшевистскую программу и т. д.[532]

Поскольку выступления в пользу налога были во многом стихийными, не имели общей платформы и выработанной резолюции, это дало возможность докладчикам Теодоровичу и Осинскому абсолютно их проигнорировать. В. И. Ленин, выступавший вскоре после Ханова, повел себя в том же духе: «Я не вижу ничего конкретного и делового в предложении, которое делал тов. Ханов»[533] — скупо заметил он. По всей видимости, в период VIII съезда Советов эволюция его взглядов достигла точки «старательного крестьянина», но не перевалила через нее. Однако комфракция в большинстве оказалась еще более консервативной, Ленину пришлось, используя авторитет ЦК, горячо отстаивать принцип премирования индивидуальных хозяев, уже было отвергнутый ею.

Несмотря на то, что предложенное постановление по сельскому хозяйству было принято единогласно, единства на съезде не было. Сохранились записки, полученные Лениным от делегатов; в одной, например, заявлялось о необходимости разверстки до посевной кампании, «тогда посевная площадь увеличится сама собой. Нужно считаться с собственнической психологией крестьянства, комитеты действия и содействия безжизненны»[534]. А в другой строго спрашивалось: чем руководствовался Совнарком, допуская в законопроект параграф о поддержке старательных хозяев. «Ведь до сих пор лучшими хозяевами оставались кулаки, богатые. Неужели мы будем отказываться от единственной цели обобществления хозяйств, коммун и совхозов, о которых в законопроекте ничего не сказано»[535].

Поведение самого Ленина на съезде также было двойственным и осторожным. Возможно, он действовал, памятуя, что впереди еще и партийный съезд. Еще 22 декабря, в первый же день работы VIII съезда, М. И. Калининым по просьбе Ленина было созвано совещание беспартийных крестьян-делегатов, на котором Ленин составил записку «К осведомлению цекистов и наркомов». Из записки видно, что большинство крестьян резко отрицательно высказалось по поводу существующей продовольственной политики и некоторые поддержали требование о замене разверстки налогом. И в то время, когда Осинский и другие азартно пикировались с меньшевиками и эсерами, доказывая, что налог и свободная торговля ведут к краху, разрушению народного хозяйства, Ленин ни разу не позволил себе на заседании съезда откровенно и прямо высказаться против налога.

Все же нет никаких оснований полагать, что Ленин пришел к выводу о необходимости радикального изменения продовольственной политики в конце 1920 года. Некоторые исследователи нередко в качестве основного аргумента против этой точки зрения приводят постановление Совнаркома от 30 ноября 1920 года, предложенное Лениным и адресованное комиссии, возглавляемой заместителем наркома финансов С. Е. Чуцкаевым. Постановление поручало комиссии рассмотреть вопрос «О необходимости подготовить и провести единовременно как отмену денежных налогов, так и превращение продразверстки в натуральный налог»[536].

Эти строки выглядят в их представлении как шаг к НЭПу. Но против такого толкования используется веский аргумент, принадлежащий также перу Ленина. В декабре он пишет заметки о задачах хозяйственного строительства, где поясняет:

Еще одно наблюдение: зачем это Ленину понадобилось в знаменитом «Предварительном, черновом наброске тезисов насчет крестьян», где он пишет о замене разверстки налогом, пояснять — «в смысле изъятия излишков»?[538] Очевидно потому, что до этого был и другой смысл, а именно: превратить разверстку на все излишки в налог, упразднив оплату сдаваемого хлеба по твердым ценам.

Этот «налог» не только не имел никакого отношения к НЭПу, но стал бы еще более грандиозным шагом в развитии военного коммунизма, нежели постановление VIII съезда Советов. В нем как раз и заключалась невоплощенная идея установления продуктообмена «по-коммунистически».

Если вышеизложенное недостаточно убедительно свидетельствует об этом, то можно обратиться к стенограмме комфракции июньской (1920 год) сессии ВЦИК, которая дает ясный ответ по поводу превращения продразверстки в натуральный налог.

Тогда обсуждались отчеты о работе Наркомата финансов и шел разговор о судьбе денежной системы, налогов — денежных и натурального (от 30 октября 1918 года), взимание которого также проходило по финансовому ведомству. Нарком финансов Н. Н. Крестинский изложил своё кредо: главной задачей Наркомфина является подготовка к ликвидации своего комиссариата, который в социалистическом обществе будет, разумеется, не нужен. Путь ясен — отмирание денежных знаков через укрепление государственного регулирования, натурализации зарплаты и отношений с деревней[539].

Заместитель Крестинского Чуцкаев, говоря о натурализации отношений с деревней, посетовал, что налог восемнадцатого года дал в 1919 году совершенно ничтожные результаты потому, что нарком продовольствия, заинтересованный в проведении разверстки, опасался, что взимание натурального налога может сорвать разверстку, это опасение тогда разделил и ВЦИК. А посему сейчас необходимо расширить область применения этого налога и на сырье и соединить с взиманием разверсток[540].

Далее пошли рассуждения некоторых членов ВЦИК об увеличении сбора по налогу и перехода через это к изживанию денежных знаков. Все точки расставил теоретический ум Осинского, который сказал, что налог наряду с разверсткой, за которую платят деньги, не будет иметь успеха, как это и было. Если же мы перейдем исключительно к налогу как средству проведения монополии, то мы будем должны давать крестьянам в обмен товары, т. е. перейти к системе натурального обмена. Эта естественная постановка вопроса, это самый последовательный путь. Это ведет к ликвидации денег. Но пока не поставили правильно дело взимания с крестьянства и снабжения рабочих пайком, нельзя ликвидировать деньги[541].

Попутно следует отметить, что в этот военно-коммунистический хор врывались и другие голоса. Например, Ларин снова отстаивал важность сохранения денежного оборота в отношениях с деревней. Сокольников произнес замечательную речь, где утверждал, что денежные знаки будут еще играть роль и нужно ставить задачу их урегулирования. «Мы сможем свою работу коммунистической организации хозяйства вести в том случае, если будем отдавать отчет, что мы опираемся на тот мелкобуржуазный фундамент, из которого будем питаться соками»[542].

Понятно, что их призывы в 1920 году успеха иметь не могли, но к натурализации отношений с деревней правительство приступить не рискнуло, отчасти благодаря осторожной позиции, занятой Лениным. 30 ноября в Совнаркоме ему удалось умерить нетерпение большинства членов СНК и направить проект постановления об отмене денежных налогов и превращении разверстки в налог на дальнейшее изучение. Вслед за этим он частным образом пишет Чуцкаеву записку, в которой подчеркивает то же, что и Осинский:

Все же работа комиссии Чуцкаева завершилась знаменательным документом. Был подготовлен проект постановления к VIII съезду Советов, получивший на определенном этапе одобрение Ленина. В преамбуле этого документа объявлялось, что за отсутствием крупной буржуазии денежные налоги уплачиваются только средними слоями крестьянского и промыслового городского населения, которые уже участвуют в советском хозяйственном строительстве и содержании государства путем трудовых повинностей и передачи части продуктов по разверсткам. «Признавая в этом безденежном продуктообмене между крестьянскими единоличными хозяйствами и государством непосредственный переход к осуществлению социалистического строительства (выделено нами. — С. П.), исключающий необходимость существования налоговой системы», объявлялось об отмене всех денежных налогов, а также и натурального налога[544].

В том, что VIII съезд Советов не оставил нам еще одну яркую иллюстрацию к характеристике сознания военно-коммунистической эпохи, есть личная заслуга Ленина, который как истинный политик остерегся широковещательно декларировать заманчивые и очевидные, на первый взгляд, идеи. Пелена сомнения начинала окутывать политику государственного насилия, основу военного коммунизма, и вместе с ней все его суровое здание.

Постановление VIII Всероссийского съезда Советов о мерах помощи крестьянскому хозяйству вызвало неоднозначную реакцию в обществе. В печати наряду с валом публикаций апологетического, агитационного содержания появились и откровенные критические отзывы. Наиболее солидно оформляется точка зрения ВСНХ. Его журнал «Народное хозяйство» поместил статью М. Савельева «К итогам VIII съезда Советов», в которой очень недвусмысленно ставились под сомнение результаты съезда. Давалась также характеристика состава съезда, во многом объясняющая эти результаты и «царившее» единодушное настроение:

«Подавляющее большинство на съезде были, конечно, коммунисты, точнее — верхи наших организации, ибо представители с мест также в значительной части представляли из себя наиболее опытных и наиболее ответственных работников». Но, как замечает Савельев, по ходу съезда можно было на основании отдельных выступлений, реплик попытаться определить общее настроение «там, во глубине России».

В статье определенно сказано, что съезд не решил насущных вопросов, он был всего лишь «термометром», давшим возможность определить нарастающую общественную температуру, «прелюдией» к X съезду партии, «долженствующему сыграть в определении экономических и политических путей нашего дальнейшего бытия огромнейшую роль». Рассуждения Савельева солидарны с тезисом меньшевиков и эсеров, выдвинутым ими на съезде Советов: окончание войны потребовало серьезного пересмотра военных методов принуждения, изучения настроений в деревне, «эмансипировавшейся до некоторой степени от белогвардейских страхов». «Отсюда то понятное „выжидательное“ настроение наших центральных учреждений, — разъясняет он, имея в виду в первую очередь ВСНХ, — предостережения от слишком кабинетных, надуманных, схематических построений, не проверенных практикой, непосредственной, низовой, „черноземной“ жизнью»[545].

После известного конфликта Президиума ВСНХ с редактором «Экономической жизни» Круминым на страницы газеты начинают проникать материалы, отражающие точку зрения ВСНХ. 14 января появляется острая статья С. Струмилина с далеко идущими выводами — «Плановое хозяйство в деревне». В течение 1920 года Струмилин уже неоднократно выступал с предостережениями от иллюзий по поводу скорейшей ликвидации или отмирания товарных отношений, указывая на их важность в обмене с деревней. В статье от 14 января он говорит, что возложение слишком больших надежд на аппарат власти было бы чересчур опасным упрощением задачи развития сельского хозяйства, заведомо обрекающим ее на явный провал, и приводит в пример недавнюю кампанию по засеву озимых, вокруг которой было столько оптимистического шума в прессе. Задания власти были выполнены, пишет Струмилин, поля обработаны, но некоторые известия неофициального происхождения заставляют думать о добросовестности такой обработки с большим сомнением. Как проконтролировать 20 млн. сеятелей? Требуется 20 же млн. надсмотрщиков, особых лодырей «с палкой контроля ради, а над этими лодырями от контроля, ввиду малой их надежности, еще целая пирамида обер-контролеров и сверхревизоров всякого рода».

Государственный план должен опираться на заинтересованность крестьян в труде, пишет Струмилин. Посему нужно ввести налоговую систему отношений государства с деревней, которая даст одну часть необходимых для города продуктов. «Зато за другую половину сдаваемой разверстки ему мог быть предоставлен не бумажный рубль, а вполне реальный товарный эквивалент».

Обращает внимание идентичность слов Струмилина с тезисами Ларина годичной давности, вплоть до совпадения терминологии и некоторых предрассудков. Струмилин также не решается последовательно поразмыслить о свободном обмене и считает, что «возвратом к свободе торговли такой товарообмен нам не угрожает». Ларин также проповедовал налог и товарообмен и резко выступал против, когда осенью 1921 года жизнь поставила вопрос о переходе к свободной торговле.

Подводя итог своим рассуждениям, Струмилин говорит о необходимости сочетания организованного принуждения с системой хорошо продуманных, мер экономического воздействия, которые позволили бы включить крестьянские хозяйства в общий подъем производительных сил всей страны в целом, не подавляя их частных интересов. Иначе, глубокомысленно замечает он, «если бы у нас пришлось столкнуться этим силам в острой борьбе, то даже в случае победы русского пролетариата над крестьянством, одержанной путем организованного насилия, эта борьба могла бы сыграть роковую роль в судьбах зарубежного социалистического движения ближайших лет».

Помимо Струмилина на страницы «Экономической жизни» прорывается Богданов с пропагандой наркомземовских идей о кооперировании, советского клина (общественных запашек) и вновь повторяет свои немного забытые соображения о необходимости изменения продовольственной политики в сторону плановости и заданности обложения[546].

Однако постановление о государственном регулировании крестьянского хозяйства встретило критику не только со стороны противников военного коммунизма, но и из лагеря его последовательных приверженцев. В течение 1920 года, когда наметилась возможность близкого окончания войны, кое-где в административных кругах появляется беспокойство за судьбу сложившейся в военных условиях командно-принудительной системы. Известна история, связанная с письмом В. И. Ленина «Тульским товарищам»[547] Тульские товарищи, члены губкома П. Ф. Арсеньтьев и М. Я. Зеликман, 18 октября обратились к Ленину с письмом, где высказали озабоченность тем, что некоторые коммунисты выступают с очень опасными мыслями, будто «мы вступаем в полосу мирного строительства, когда можно и должно на первый план поставить хозяйственные и просветительные задачи». Этим-де ослабляются дисциплина и организация. «Поэтому наш губернский комитет считает своим партийным долгом ни на минуту не преуменьшать перед нашей организацией и всем тульским пролетариатом опасности, которые нам угрожают со стороны Врангеля, но, наоборот, в некоторой степени их преувеличивать, дабы держать на должной высоте ту производственную дисциплину, которой мы достигли в тульском пролетариате…»[548]

Случай с «тульскими товарищами» не единичен, нам известен секретный циркуляр Костромского губкома от 23 июля 1920 года примерно аналогичного содержания[549]. Прослеживается непосредственная связь этих попыток удержать милитаристский дух и сохранить военно-коммунистическую систему с некоторыми проектами, появившимися в начале 1921 года, как альтернативу еще не узаконенному, но неотвратимо наступавшему НЭПу. Сохранился образец таких проектов в виде докладной записки заведующего административным подотделом управления заготовок Наркомпрода Л. Д. Кранца В. И. Ленину от 23 февраля 1921 года.

Автор очень высоко отзывается о постановлении VIII съезда, называя его самым революционным из всех декретов, изданных Советской властью, ибо его острие направлено против последней твердыни частной собственности, каковой до сих пор остается деревня. «Государство форменным образом входит в роль хозяина земли. Частная инициатива отходит в сторону… Сеятелем является уже не крестьянин, а государство. Хлебороб-середняк может претендовать лишь на вознаграждение за свой труд…» и т. п. Но, считает Кранц, все это носит половинчатый характер. Ошибка заключается в заигрывании с так называемым середняком. «Антоновщина в Тамбовской губернии и другие восстания в местностях, которые казались совершенно замиренными, доказывают, что под личиной середняка во многих местах живет и благоденствует кулак, который при всяком удобном случае готов нанести удар в спину рабоче-крестьянской власти»[550].

Кранц демонстрирует понимание ситуации прямо противоположное реальности: поскольку ранее компромисс с середняком имел оправдание в общих политических условиях, то теперь положение изменилось. Необходима полная перемена курса по отношению к середняку. А именно: хлебороб должен отдавать все продукты своего производства государству, они все должны поступать в государственные хранилища, в полное распоряжение государства. С этой целью необходимо дополнить декрет о посевкомах декретом о сборкомах.

Поистине нет предела совершенству ни в чем. Мы уже сочли декрет о государственном регулировании и проекты превращения разверстки в натуральный налог — вершиной военно-коммунистической мысли, но вот проект Кранца открывает нам новые горизонты. Или, например, другой проект — М. Рудоминера, также поступивший к Ленину в конце января — начале февраля 1921 года. Там уже несколько иной ракурс, главное внимание уделено промышленности, единственным средством к восстановлению которой автор считает создание Революционного Технического Совета по типу РВС, призванного блюсти твердую революционную волю. «Революционный Технический Совет и Красные Армии Труда — вот исходные пункты нового пути и его первый этап»[551], — считает Рудоминер. По нашему мнению, путь этот совсем не нов, а является последовательным продолжением курса на милитаризацию экономики, возникшим как альтернатива действительно новой экономической политике, в то время уже делавшей свои первые шаги.

Война после войны и решение о переходе к продналогу

Никогда за три послеоктябрьских года советское правительство и партийное руководство не чувствовало такой уверенности и прилива сил, как в последние месяцы 1920 года. Осенью нейтральная Рига приняла в свои стены советскую и польскую делегации, которые 12 октября заключили предварительные условия мирного договора, а 18 октября были официально прекращены и без того выдыхавшиеся военные действия между двумя армиями.

Командование Красной армии получило возможность сконцентрировать силы против незначительной группировки врангелевских войск, 7–11 ноября советские войска преодолели укрепления крымских перешейков, и 17 ноября с последней группировкой южной контрреволюции все было кончено. В горах и лесах Советской России укрылись только жалкие остатки некогда грозных белогвардейских армий.

На хозяйственном фронте отлаженный продовольственный аппарат ударными темпами вел выкачку хлеба у крестьян и гнал его в промышленные районы. Продовольственный паек рабочих Москвы и Петрограда приобрел небывалые для последних лет размеры и регулярность. Н. И. Бухарин радостно сообщал на конференции московских коммунистов, что если раньше на каждом рабочем собрании и митинге выступавшие получали массу записок по продовольственному вопросу, то «теперь всем известно, что на рабочих собраниях таких записок почти не получается»[552]. Совершенно отсутствовали обычные раньше записки о свободной торговле, о заградительных отрядах и т. п.

Накормленные рабочие увеличивали производительность труда. Промышленность в ноябре—декабре начинает наращивать выпуск продукции. ВСНХ на 1921 год планирует почти двойное увеличение программы производства. Знаменитый приказ № 1042 наркома путей сообщения Л. Троцкого, установивший военные методы в организации ремонта паровозов, принес ощутимые результаты, и самый разрушенный участок народного хозяйства — железнодорожный транспорт — также переживал подъем. Сократилось количество «больных» паровозов и вагонов, увеличился объем перевозок.

Военно-коммунистическая организация экономики, созданная во время войны и для ведения войны, казалось, полностью доказывала свою эффективность и пригодность в условиях мирного времени. Экономические ведомства спешили придать завершенный централизованный характер отраслям народного хозяйства. 24 ноября 1920 года Совнарком принял долго готовившееся постановление о воспрещении советским учреждениям, предприятиям и общественным организациям приглашать контрагентов, уполномоченных и подрядчиков для производства заготовительных, восстановительных, строительных и других работ. 29 ноября ВСНХ принял постановление о национализации всех частных промышленных предприятий с числом рабочих более 5 при наличии двигателя и более 10 при отсутствии двигателя. Последовательная централизация экономики открывала заманчивую возможность создания всеобъемлющей системы государственного производства и распределения и ликвидации денежной системы.

Помимо использования запасов царского режима и слабой работы остатков промышленности, государственные доходы, за счет которых большевики вели гражданскую войну, складывались из двух источников — эмиссии и продразверстки. Первоначально в силу слабости госаппарата главную роль играла эмиссия, безграничный выпуск денежных знаков. Но денежная система имеет особенность в том, что ее смерть наступает от раздувания собственного объема малоценной физической массы, вследствие чего эту «ожиревшую тушу» окончательно сводит в могилу ее хроническая болезнь — инфляция. По мере умирания денежной системы и усиления государственного репрессивного аппарата главное значение как источника государственных доходов к последнему году войны приобрела продовольственная разверстка.

^{(Цифры обозначают миллионы золотых рублей.)[553]}

Процесс отмирания денежной системы и повсеместная тенденция к натурализации хозяйственных отношений подхлестывались идеологией универсальности «пролетарского принуждения» и нетерпением скорейшего перехода к бестоварному продуктообмену «по-коммунистически», что должно было явиться экономической основой нового общественного строя, созданного в соответствии с принципами научного социализма.

Деньги уже отказывались служить всеобщей мерой и эквивалентом. По мнению Ленина, эти «разноцветные бумажки» ясно обнаруживали, что они — обломок, обрывки старой буржуазной одежды. В отношениях отраслей хозяйства эквивалентом становились простейшие товары, а мерой всех вещей — комиссар с револьвером в кобуре и инструкциями в портфеле. Государственная регламентация и принуждение остались единственными скрепами, соединяющими в целое хозяйственный организм страны, и единственным стимулятором, поддерживающим в нем слабое обращение. Что характерно, на исходе 1920 года и научная экономическая мысль в поисках и прогнозах стала опираться на два главнейших факта экономической жизни, сложившихся в результате двух войн и двух революций, — отмирание товарно-денежной системы и замещение ее государственным принуждением и государственным регулированием.

Известный теоретик крестьянской экономики А. Чаянов выступил в печати в качестве апологета военного коммунизма, как идеолог национального хозяйства — «единой фабрики». Капиталистическое хозяйство — псевдохозяйство, заявил он. Сейчас стихийные рыночные регуляторы заменяются «аппаратом осознанной государственной воли»[554]. Отмирают такие понятия капиталистической экономики, как прибыль, рента, процент на капитал и т. п., однако остается необходимость исчисления выгодности хозяйства и вообще элементарного учета. Что должно прийти на смену, спрашивал он. И Чаянов, который, как всегда, силился охватить всю экономику с высоты крыши крестьянского гумна, предлагает систему исключительно материального учета, каковая нередко применялась в определении выгодности молочных ферм в Западной Европе — в пудах, рабочих днях, кубах топлива и т. п., затраченных на производство единицы продукции[555].

Соображения Чаянова вызвали скептическое оживление среди экономистов. Завязалась дискуссия. Наиболее серьезно полемизировал С. Струмилин, он указывал: проблема исчисления не ограничивается выяснением выгодности. Чаянов полагает, что социалистическое хозяйство есть единое колоссальное натуральное хозяйство и меновая стоимость не имеет значения. Однако в какой пропорции вести обмен между отраслями и хозяйствами? Аршины нельзя складывать с пудами и дюжинами — следовательно, вместо денег необходим другой общий знаменатель, общая мера всех продуктов, в основе которой лежал бы человеческий труд. В статье Струмилина мелькает термин «трудодень»[556]. Дальше — больше, кто-то уже настаивал на «трудочасе», и наконец появляется «тред» (трудовая единица). Вот что должно явиться на смену рублю, которому в дискуссии был поставлен окончательный диагноз — доживает последние дни. Известный своим радикализмом в отношении денег, видный работник ВСНХ Ю. Ларин прокламировал: дети увидят деньги только в книжках![557]

Пока экономисты пели заупокойную рублю, из Кремля пошла волна декретов в плане «ликвидации» денег: в конце 1920— начале 1921 года отменяется оплата городским населением государственных услуг по снабжению продовольствием, ширпотребом, топливом, медикаментами, плата за жилье, пользование телеграфом и телефоном. Но это было вызвано даже не стремлением к скорейшему переходу к отношениям «по-коммунистически», а очевидностью для всех наркомов и остального руководства абсолютной нелепости переваливания огромной массы бумажных денег фактически из одного государственного кармана в другой, содержа для этой операции целую армию совслужащих.

С городом проблем было меньше, городское производство и быт в основном уже вошли в сферу государственного регулирования, но по-прежнему оставалась необходимость сохранять денежные отношения с распыленной мелкохозяйственной деревней. Однако до конца января 1921 года в правительстве продолжали господствовать иллюзии о возможности изживания денежной системы. 26 января СНК дал указание Наркомфину ликвидировать какие бы то ни было денежные или материальные компенсации во взаимных расчетах советских предприятий и учреждений и приступить к разработке новой схемы бюджета и новой счетной единицы[558].

Материальная основа военных побед, спокойствие рабочих в столицах, увеличение производительности труда в промышленности, централизация хозяйства и фантастические планы отмены денежной системы и непосредственного перехода к социализму — словом, вся огромная, разветвленная военно-коммунистическая система балансировала на одной весьма шаткой опоре — реквизиционной продовольственной политике в деревне. Между тем реквизиционная политика, наряду с общим упадком экономики и прекращением промышленного снабжения деревни, привела сельское хозяйство страны к кризису, выразившемуся в сокращении посевов и резком падении урожайности. Наиболее наглядно прообраз возможной катастрофы проявился осенью 1920 года в центральных губерниях России, где миллионы крестьян впервые за последние три года встретились с реальной угрозой голодной смерти.

В конце 1920 года правительство большевиков решило искать выход в расширении принудительной политики в деревне, что выразилось в известном постановлении VIII съезда Советов[559]. Но, несмотря на попытки прикрыть действительный характер нового декрета благовидными словами о «помощи» и «укреплении», в руководстве мало кто сомневался в возможной реакции крестьянства на очередное мероприятие правительства, однако продолжали действовать устаревшие оценки степени поддержки крестьянством Советской власти и, главное, уверенность в силе созданного государственного репрессивного аппарата. В то время расхожим в выступлениях вождей стало слово «ссуда», мол, возьмём у крестьян «в ссуду» хлеб (а не даст, все равно возьмем), восстановим промышленность и вернем долг крестьянину промышленными изделиями. Но крестьянин и так все три года фактически ссужал советскому государству хлеб на борьбу с контрреволюцией, а на четвертый стал скрести в карманах и подумывать, что пришел срок уплаты по векселям и если не товарами, то хотя бы послаблением в условиях труда и распоряжении его продуктами.

Как со стороны крестьянства, так и со стороны власти в течение 1920 года накапливался обоюдный потенциал недоверия и неприязни. Например, в июле на Гомельском губпартсовещании уже открыто обсуждался проект резолюции, предложенный неким Иоффе, о том, что после исчезновения угрозы реставрации старого режима крестьянство из-за своих мелкособственнических интересов «станет тормозом для дальнейшего успеха развития социальной революции» и представляет для компартии «несомненную опасность»[560]. Проект, впрочем, не сумел набрать большинства голосов. Парадоксально, что причиной тому было именно понимание реальности угрозы со стороны крестьянства и вследствие этого нежелание лишний раз обострять с ним отношения.

Еще в начале 1920 года, после разгрома основных сил контрреволюции, по российской глубинке прокатилась стихийная волна требований разрешить организацию крестьянских союзов для защиты экономических интересов крестьянства. Но эти требования находили живой отклик лишь в местных Чрезвычайных комиссиях по борьбе с контрреволюцией и в лучшем случае натыкались на глухую стену непонимания партийных и советских органов. После этого у крестьянства оставалось еще одно легальное средство выразить свое отношение к политике большевиков и выдвинуть претензии властям. Этим средством являлись волостные, уездные и общегубернские беспартийные конференции, вошедшие в моду с осени 1919 г., на которых тогда представители большевиков разъясняли крестьянским делегатам партийную политику и добивались ее поддержки. Первоначально конференции имели большой успех, так как крестьяне получили редкую возможность встретиться с местной властью и услышать спокойную речь толкового докладчика, а не крик размахивающего револьвером продкомиссара. Но длительным средством, обезболивающим крестьянские страдания, эти разговоры по душам быть, конечно, не могли. С середины 1920 года почти повсеместно наблюдается превращение конференций в обычный формальный элемент провинциальной чиновничьей деятельности. В одних случаях в ЦК стала поступать информация, что беспартийные конференции проходят вяло, апатично, в других случаях сообщалось об их неизменном успехе. Как, например, из Екатеринбурга докладывали, что в сентябре в 38 волостях Екатеринбургского уезда приняли резолюции в поддержку хлебной монополии и лишь в одной волости крестьяне безоговорочно высказались за свободную торговлю[561].

На какое-то время беспартийные конференции утратили свое значение барометра настроений крестьянских масс. Вот так писал в РВСР один военный цензор из Екатеринбурга, доказывая необходимость развития системы цензуры на почте:

Цензору было виднее. «Не могу выразить, что творится здесь, — писал в перехваченном цензурой письме владимирский крестьянин, — Советская власть своими действиями окончательно вооружает всех против себя, творится прямо немыслимое, собирают почти все начисто, ездят отряд за отрядом и увозят что захотят. Хлеб обобрали почти начисто… овес весь начисто взяли и семенные… отбирают одежду и обувь не считаясь ни с чем, сломают сундуки и дурят, что пришлось»[563]. В то время близость к Центру являлась одним из самых неприятных обстоятельств для крестьян. К осени 1920 года в нещадно эксплуатируемой и без того небогатой Владимирской губернии сложилась такая ситуация, что губернские власти спали с револьвером под подушкой и были в полной готовности к возможным контрреволюционным выступлениям[564].

В условиях нарастания политической напряженности беспартийные конференции стали терять свой апатичный характер и нередко выливались в эффективную демонстрацию недовольства населения. «Если раньше продовольственный вопрос стоял гвоздем порядка дня для всех крестьянских съездов, собраний и конференций, — заметил на 10-й губпартконференции в ноябре секретарь Владимирского губкома Симонов, — то за последнее время этим гвоздем стал „текущий момент“». В то время как раньше доклад по текущему моменту не вызывал никаких прений, теперь крестьянство проявляет к нему особый интерес… Кулачье сумело сорганизоваться не только в волостях, но и, прибыв на губернскую беспартийную конференцию, проявило демагогические выходки вплоть до отказа от помощи фронту, прекращения войны, требования учредилки, свободной торговли, отмены трудовой повинности и т. д. В губкоме имеются сведения, когда в одной волости Владимирского уезда крестьяне явившись на волостную конференцию в количестве 800 человек, категорически отказались от помощи фронту и голосовали резолюцию чуть ли не за Врангеля[565].

Усиление разногласий с политикой большевиков в целом и в первую очередь рост антивоенных настроений в крестьянстве явилось самой характерной особенностью, отраженной в документах беспартийных конференций сентября—октября 1920 года, тех конференций, которые, как тогда выражались, принимали «нежелательное» направление. Так было на Нолинской общеуездной конференции в Вятской губернии в конце октября, где крестьяне потребовали заключить мир с Польшей и единогласно отклонили пункт о необходимости разбить Врангеля и поддержки Красной армии и Соввласти[566]. Так было в сентябре на Щелотской конференции в Вологодской губернии, где аналогичный пункт был подытожен требованием вести внутреннюю политику без коммунистов[567]. На конференции в Костроме, и не только там, слышались призывы к созыву Всероссийской беспартийной конференции[568]. Подобные примеры можно отыскать практически в любом уголке любой губернии России, и не только России. На Украине, в Екатеринославской губернии, Врангель сумел привлечь крестьян обещанием земли за выкуп (а денег у крестьян было много) и стал пользоваться большим авторитетом, не меньшим, чем у Махно, как считали екатеринославские эсеры[569].

С середины 1920 года нарастающее недовольство крестьянства политикой большевиков в некоторых наиболее неустойчивых районах начало прорываться в форме открытых вооруженных восстаний. В мае Сибирский ревком уступил нажиму комиссаров Наркомпрода и дал добро на проведение продразверстки, которая сразу же потянула за собой шлейф обычных безобразий и злоупотреблений. Еще не остывшие от партизанщины сибирские крестьяне в нескольких уездах поднялись с оружием под лозунгами «Свободный труд и свободная торговля», «За чистую Советскую власть», «За Ленина»[570]. Но летом движение еще не нашло широкого отклика и было быстро подавлено приданной продовольственникам 26-й дивизией. Большую роль в подавлении сыграли крестьяне-коммунисты в Алтайской губернии, самой партизанской при Колчаке, которых тогда насчитывалось до 3000. Но тогда же многим из сибирского руководства стало ясно, что на этом дело далеко не закончено. Один из них вспоминал, что на Алтае в городе Змеиногорске ему пришлось беседовать с крестьянином, мобилизованным на борьбу с восставшими, членом волостной ячейки, который просил освободить его от мобилизации и отпустить домой: «У меня там в хозяйстве 70 скотин… за ними уход нужен»[571].

Сибирские мужики, будучи еще только полгода в условиях Советской власти, еще испытывали колебания и даже на погром исполкомов ходили под лозунгом «За Ленина», но для крестьян центральной России, которых Компрод давно освободил от бремени в семьдесят или меньше «скотин», проблема выбора была проще. В августе 1920 года сразу же после уборки хлебов и объявления государственной разверстки в Тамбовской губернии вспыхнуло большое восстание крестьян.

Власти немедленно свалили вину за это на эсеров, в действительности их участие в разжигании крестьянского восстания было более отдаленным, нежели причастность самих представителей Советской власти, и главным образом Наркомпрода. Когда-то зажиточная Тамбовская губерния, ее называли «черная» — потому, что говорили, что там земля «чернее черной государевой шляпы», была цитаделью партии эсеров и кооперации, которым удалось привить местному крестьянству понятие о пользе самоорганизации. Сохранившиеся документы дают возможность выслушать их собственный отчет о своей роли в подготовке и начале восстания. На Всероссийской конференции партии эсеров, нелегально состоявшейся в Москве как раз в сентябре 1920 года, представители тамбовской организации говорили, что их работа носила в основном организационный характер: в некоторых селах восстанавливались строго партийные братства, таких, однако, в 3 уездах губернии насчитывалось не более десятка. Кроме этого, правые эсеры совместно с левыми сплачивали крестьянство в беспартийные, но строго классовые по составу «Союзы трудового крестьянства». Союзы ставили перед собой задачи удаления от власти коммунистической партии и образования нового временного правительства, обязанного созвать Всероссийский съезд трудящихся, который и должен будет решить вопрос о форме государственной власти, проведение в полной мере закона о социализации земли. Союзы с такими задачами встретили поддержку тамбовского крестьянства и начали быстро организовываться в селах. В Тамбовском уезде почти половина волостей обзавелась своими организациями, появились они и в Кирсановском, Борисоглебском, Усманском уездах и кое-где на севере губернии.

Союзы, несомненно, сыграли большую роль в развертывании масштабного крестьянского восстания, но, как сетовали тамбовские эсеры, оно «подпало под руководство называющего себя „независимым с-р.“ Антонова»[572].

Первоначальные надежды тамбовских властей и командования войск внутренней охраны (ВОХР) быстро расправиться с мятежом не оправдались. В течение второй половины 1920 года «антоновщина» продолжала разрастаться. Неутешительное для большевиков развитие событий на Тамбовщине во многом зависело от неустойчивого состояния в самих воинских частях, брошенных на подавление крестьян. В этот период наиболее отчетливо слабость Советской власти перед новой волной крестьянского недовольства проявилась в рядах Красной армии, которой большевизм был более всего обязан своим историческим триумфом. Красноармейцы вынуждены были возвращаться с западных и южных рубежей республики в центр России не на отдых, не в бессрочный отпуск, а в неприятном для них качестве усмирителей крестьянских волнений.

«Надо сказать, что мы сейчас выполняем работу по усмирению антоновского восстания, — писал Ленину в феврале 1921 г. политрук 5-й роты 88-го полка 10-й стрелковой дивизии Александров, коммунист из Рогожско-Симоновского района Москвы, — и наталкиваемся на факты, которые не поддаются описанию, а именно, не крестьянство восстало, а их втягивали в восстание продовольственные агенты, которые, огребая дочиста взятое взаймы и перезанятое жито и другое имущество крестьянина, оставляя ему записки без подписи и печати, приговаривали: „Вы разве не видите, к чему мы вас толкаем, или нам вас надо совершенно задушить, чтобы вы поняли“! Да, это подлинное выражение одного из агентов рабоче-крестьянской власти на местах, и это не единственный пример»[573].

Да, случаи сознательного провоцирования крестьян на восстание были не редкостью, и не только в Тамбовской губернии, но не всегда за этим следует однозначный вывод о наличии контрреволюционной агентуры в органах власти. Как сообщал в ЦК РКП(б) другой политрук 3-й роты 506-го стрелкового полка о своем разговоре с секретарем Шадринского укома Екатеринбургской губернии, мол, в декабре 1920 года он предупреждал: не восстановите против себя крестьянство. «На эти слова мне Пыхтин ответил, что пусть, мы этого и добиваемся, тогда весь хлеб разыщут, спрятанный кулаками. Их желание исполнилось — восстание вспыхнуло»[574].

В течение 1920 года, по мере усиления нажима на крестьянство и роста крестьянского недовольства, в его особенной части, называемой Красной армией, под влиянием писем из дома синхронно зрели аналогичные настроения. Печальные весточки родных производили «удручающее действие на красноармейские массы», на что особенно указывал отдел военной цензуры ВЧК[575]. Пересылая заявление красноармейца 81-го отдельного стрелкового батальона войск ВОХР о том, что его семью в Орловской губернии оставили совсем без хлеба, комиссар батальона подчеркивал, что такие заявления сыплятся массами, что совершенно разлагающе действует на дисциплину в батальоне[576].

Традиционно наиболее остро и болезненно реагировали на сообщения из дома в кавалерии. Несмотря на прогремевший в свое время призыв Троцкого, пролетарий в седле оказался слаб против донцов и кубанцев. Основу знаменитых конармий Буденного и Миронова составили те же казаки в основном из северных наиболее бедных округов Донобласти. Они же после своих побед на деникинском и польском фронтах с большой обидой реагировали на слухи о «чудовищных безобразиях в тылу», как писал в ЦК 10 сентября начальник политотдела 1-й Конной армии И. В. Вардин.

Складывающаяся напряженная ситуация в армии осенью 1920 года вылилась в два показательных случая, которые привлекли внимание и вызвали острую реакцию в Москве. Связаны они были все с теми же беспартийными конференциями, изменившийся характер которых большевики не сумели во время разглядеть и которые со второй половины года вместо средства наведения мостов между властью и населением превратились в организованную демонстрацию антиправительственных настроений. 28–31 октября в Вологде состоялась организованная губкомом конференция, на которой большинство составили красноармейцы гарнизона. Красноармейцы провели в президиум конференции своих беспартийных делегатов, с удовольствием предоставивших полную свободу слова ораторам. Содержание выступлений поразительно напомнило 1917 года и канун краха Керенского: говорили, что война расстраивает крестьянское хозяйство, что народ против своего желания брошен на фронт, война надоела, война нужна тем, кто находится в тылу, тыловиков на фронт и т. д. и т. п.

Проект резолюции, предложенной коммунистами, о полном одобрении политики советского правительства был отвергнут. Однако не получил одобрения и проект, выработанный президиумом конференции, где говорилось об отказе от войны, привлечении к ответственности ее, виновников, об объединении сил демократии против «комиссародержавия». Большинство конференции предпочло более умеренную резолюцию, предложенную красноармейцем Клещиным, в которой все же признавалась необходимость покончить с Врангелем, для чего следовало: «а) отправить на фронт т.т. коммунистов и сочувствующих им; б) всех уклоняющихся в тылу и способных защищать революцию якобы незаменимых работников, а также комиссаров и милиционеров, которые желают войны до бесконечности». Конференция решила «указать правительству на невозможно тяжелые жизненные условия населения и невозможность в дальнейшем ведения войны». Звучало требование немедленного созыва беспартийной конференции во всероссийском масштабе. Весь этот набор замыкала странная пара лозунгов: «Да здравствует рабоче-крестьянское правительство!», «Да здравствует тоже голодная, оборванная геройская Красная армия!»[578].

В губкоме реакция на итоги конференции свелась к подозрениям на эсеров и, по-видимому, общему мнению, что не следует на конференциях злоупотреблять свободой слова[579]. В ЦК к инциденту отнеслись серьезнее и поставили на вид ПУРу РВСР необходимость начать серьезную политическую работу в Вологде[580].

По приблизительному сценарию развивались события в частях Запасной армии, расположенных в Нижнем Новгороде. Еще в начале октября там отмечалось, что настроение в гарнизоне неудовлетворительное, проявляющееся на митингах при отправке эшелонов на фронт. Для поддержки дисциплины командиры ввели наказания, муштровали солдат в строю по восемь часов в сутки. На одном из таких занятий 3-й и 6-й батальоны 27-го полка отказались подчиняться и устроили митингование с криками «Долой войну!», «Тащи их сюда, что они нас обманывают!»[581]

В течение октября ситуация еще более осложнилась, в 27-м полку создалось «ужасное» настроение, по ряду причин развивался сильнейший антисемитизм. Чтобы поговорить, успокоить солдат губком, командование пошли на созыв общегородской беспартийной конференции. Она открылась 31 октября, в тот день, когда Троцкий издал свое «Письмо к реввоенсоветам фронтов, армий и ко всем ответственным работникам Красной армии и Красного флота», где потребовал, чтобы в коммунистической стране для всех членов общества существовали бы одинаковые условия жизни независимо от должности и различия в способностях. В своих выступлениях красноармейцы говорили о том же, слушать докладчиков горкома о необходимости победы над Врангелем отказались. Раздавались знакомые призывы против РКП, коммунистов, комиссаров, крики разойтись по домам. При пении «Интернационала» сидели в шапках[582]. В этом случае Москва не ограничилась бумажным указанием, была прислана полномочная комиссия во главе с Данишевским, которая провела чистку среди комсостава Запармии.

Без доступа к боеприпасам красноармейцы имели возможность лишь драть глотки, выражая свое недовольство начальством и Советской властью, но там, где были патроны в подсумках, ситуация намного осложнялась, что еще раньше показало вспыхнувшее 14 июля восстание в 9-й кавалерийской дивизии, располагавшейся в нескольких верстах восточнее Бузулука. Оно было вызвано смещением начальника дивизии бывшего левого эсера А. В. Сапожкова. «Второй причиной восстания послужило существующее среди населения недовольство советской продполитикой», — сообщалось в оперативной сводке ВЧК[583]. При вступлении дивизии в город было объявлено особое положение. Восставшие требовали перевыборов в советы, роспуска райпродкомов и выдачи 15 ответственных работников, на что Бузулукский совет согласия не дал. Тогда восставшие учредили свою власть во главе с Сапожковым. Было выпущено воззвание, в котором население призывалось к поддержанию порядка, Советской власти, сапожковской «Красной армии Правды» и Коммунистического Интернационала. Запись добровольцев в армию Правды прошла с большим наплывом крестьян. На третий день сапожковцы были вытеснены из Бузулука частями Красной армии, подошедшими из Самары, и рассеяны по всей губернии. При отступлении повстанцы вывезли все продовольственные запасы и освободили заключенных из дома принудительных работ. «Характерно, что во время ликования сапожковцев в городе поддерживался образцовый порядок», — отмечали чекисты[584].

Несмотря на выставленные Сапожковым привлекательные лозунги типа «Долой продразверстку, да здравствует свободная торговля!» и заочные приговоры всем продовольственникам, начиная от плетей и кончая «шилом в глаз»[585], его попытка расширить зону мятежа не увенчалась успехом. Видавший виды поволжский мужичок занял осторожную позицию, стремясь столкнуть лбами сапожковцев с продовольственниками, чтобы отделаться и от тех, и от других. В сентябре отряд Сапожкова был разгромлен, а сам Сапожков убит.

Что касается рабочих, то надеяться на их спокойствие можно было лишь постольку, поскольку их рты были заняты пережевыванием усиленного пайка. Но усиленный паек был привилегией только столичных рабочих, рабочие в других промышленных центрах, шахтеры продолжали оставаться в условиях крайней нужды. Примечательно, что в этот период в сообщениях с мест, поступавших в Москву, многие корреспонденты из самых различных уголков России начали настойчиво проводить аналогии с 1918 годом. Как писал осенью двадцатого года в ЦК красноармеец 267-го стрелкового полка 30-й дивизии А. Мащонов, рабочие голодают, процветают злоупотребления и воровство властей. Из разговоров с рабочими уральских заводов «впечатление получается такое, что даже сам себе не веришь, настроение недалеко отстало от 1918 года, перед выступлением чехословаков»[586]. «Нет сомнения, что 1921 год может повторить 1918-й», — подтверждал инструктор Демидовского военкомата Смоленской губернии П. Григорьев[587].

К началу 1921 года ситуация была такова, что требовался один толчок, негромкий отзвук событий в провинции, докатившийся до столицы, чтобы лопнула подтаявшая наледь, сковавшая социальные противоречия, и лавина кризиса обрушилась на головы кремлевских политиков. Поведение правительства свидетельствовало о том, что оно как будто испытывало какую-то боязнь перед объективным анализом обстановки. Вопрос об антоновском восстании, «заявление т. Дзержинского о массовых беспорядках в Тамбовской губернии», впервые был рассмотрен в ЦК на заседании Оргбюро только 1 января 1921 года — почти через 5 месяцев после его начала. И то это произошло лишь после того, как тамбовское руководство, приехав в Москву на VIII Всероссийский съезд Советов, сумело при личной встрече убедить председателя ВЧК и других в опасности восстания и невозможности справиться с ним собственными силами.

После тяжелейшей победы в гражданской войне, очевидно, хотелось верить, что все испытания позади, VIII съезд Советов давал директиву: на парусах старой политики — в социализм. Многочисленные предложения о коренном изменении крестьянской политики, о замене продразверстки натуральным налогом, прозвучавшие на съезде как от представителей оппозиционных социалистических партий меньшевиков и эсеров, так и на закрытых заседаниях коммунистической фракции съезда, большевистским руководством и в первую очередь Лениным были отвергнуты. VIII съезд Советов своими решениями стимулировал развитие противоречий власти и крестьянства.

Но Антонов далеко, и от Тамбова до Кремля из обреза не достанешь, поэтому единственным нервом, который мог физически донести до Москвы боль провинции, являлись железные дороги, стальные артерии, благодаря которым поддерживалась жизнь в необъятном российском организме.

Как специально, VIII съезд 29 декабря по докладу Троцкого принял резолюцию, где констатировал, «что величайшая опасность, угрожавшая самому существованию Советской республики в виде быстро надвигавшегося паралича железнодорожного транспорта, ныне может считаться в прежней острой своей форме устраненной»[588]. Подобное заявление никоим образом не соответствовало действительности. Наркомпрод еще в начале декабря обнаружил опасность и четырежды в течение месяца предупреждал Высший совет по перевозкам и Совет Труда и Обороны о быстром падении объемов перевозок продовольствия. Если в середине ноября с Северного Кавказа и Сибири поступало 321 вагон в сутки, то в середине декабря — уже 204 вагона, а в момент принятия резолюции — около 192 при норме в 455 вагонов в сутки[589].

Главная причина заключалась в отсутствии топлива. Украинский Наркомпрод не был в состоянии прокормить донецких шахтеров, и осенью нередко случалось, что они не получали хлеба по 8–15 дней. В это время шахтеры отказывались работать и растаскивали уже добытый уголь для обмена на продовольствие[590]. Заготовка же дров наиболее эффективным методом подряда была упразднена Совнаркомом в ноябре ввиду его явно капиталистического характера, а работы в порядке государственной повинности исполнялись крестьянами крайне вяло, под ружьем и не могли приниматься в серьезный расчет. Получался тот замкнутый круг, по которому вращается общество в кризисе, нагнетая силовое поле для прорыва на качественно новый уровень развития: нет топлива, потому что нет хлеба; нет хлеба, потому что нет топлива.

В декабре должной реакции на предупреждения Наркомпрода не последовало. Так же, как и в случае с тамбовским восстанием высшее руководство с неохотой смотрело на новые проблемы. ВСП и СТО ограничились частными указаниями, которые лишь на время оттянули необходимость кардинальных решений. После того как в ноябре подвоз хлеба в Москву удвоился, вскоре удвоился и паек рабочих, правительство решило дать возможность пролетариату сразу ощутить результаты победы над буржуазией. Победа над буржуазией сразу же отразилась на спинах крестьян. Почувствовав, что широкий замысел находится под угрозой срыва, Наркомпрод, с целью поддержать выдачу на прежнем уровне, организовал 8 декабря боевой приказ за подписью Ленина об отправке в Москву 115 маршрутов продовольствия из внутренних губерний России. Приказ был выполнен, но затруднений в продовольственном снабжении Москвы и Петрограда не удалось избежать уже в начале января 1921 года.

Получилось очень символически, что с наступлением нового года общество как бы перевалило за грань подспудного созревания кризиса и вступило в его открытую форму, импульсы из провинций наконец достигли столицы. В первых числах января Президиум Моссовета выдвинул на повестку правительственных заседаний вопрос об обострившемся положении с продовольствием. По поводу этого председатель Комиссии по рабочему снабжению, член Коллегии Наркомпрода А. Б. Халатов направил подробные разъяснения в СТО. В его телеграмме и докладе к заседанию СТО 4 января говорилось, что положение потребляющих губерний к началу года таково, что большинство из них, в том числе Москва и Петроград, должны снабжаться исключительно за счет ввозного хлеба. Другая часть потребляющих губерний в январе вынуждена будет съесть свои небольшие запасы и к февралю также перейти к потреблению только ввозного хлеба. Однако в связи с неурожаем 1920 года требуется ввоз хлеба и в некоторые производящие губернии — Пензенскую, Орловскую, Курскую, Симбирскую и Воронежскую. Хлеб имеется в южных уездах Тамбовской губернии, но в связи с известными событиями извлечь его невозможно. «В производящих губерниях Центральной полосы, Поволжья и Прикамья, несмотря на успешный ход заготовок (большинство выполнило 100 %), положение является безотрадным». Погрузка 115 ударных маршрутов по приказу председателя Совтрудобороны завершается. «Однако полученные таким образом ресурсы дадут возможность продержаться только до половины января, и внутренние губернии уже ничего не могут дать в дальнейшем. Если немедленно не удастся удвоить поступление хлеба с Кавказа и Сибири… то со второй половины января начнется острый и длительный кризис», который может привести к катастрофе[591].

Халатов был абсолютно точен в своих прогнозах. С середины января в Москву по железнодорожным путям вместо хлебных эшелонов стал вползать продовольственный кризис Комиссия по снабжению столиц при СТО 20 января приняла решение о сокращении пока до 1 февраля хлебного пайка в Москве, Петрограде, Иваново-Вознесенске и Кронштадте. За годы войны население Москвы уже привыкло к хроническим перебоям в снабжении и научилось находить иные источники пропитания — за счет мешочничества, вольного рынка. Но вот уже месяц, как была закрыта Сухаревка, а о самостоятельных поездках в провинцию в условиях транспортного кризиса нечего было и думать. Положение складывалось безвыходное.

Гул недовольства на промышленных предприятиях начал выливаться в демонстрации неприкрытого озлобления. Рабочие толпились на стихийно возникающих митингах, стали «итальянить», по-русски — занимались волынкой, включали все оборудование, жгли топливо, электричество, но к работе не приступали, вред получался двойной. В связи с ожиданиями открытых уличных выступлений 31 января СТО принял решение не распространять сокращение пайка на воинские части Московского гарнизона, командные курсы, войска ВНУС и московскую милицию. Кроме этого, была образована особая «хлебная» комиссия под председательством самого Ленина для решения ежедневных оперативных вопросов по продвижению продгрузов в Центр[592].

На долю Каменева выпала привычная задача составить официальное воззвание к населению. В этом обращении, принятом 1 февраля на заседании Моссовета, после чудесного рассказа о росте заготовок и залежах зерна где-то там, на каких-то ссыпных пунктах, объявлялось о сокращении пайка промышленным рабочим на ¹/₃, а совслужащим на ¹/₂. Добросовестно играя свою роль, пленум Моссовета призвал Совнарком к отмене особых академических и совнаркомовских пайков[593]. Но партийно-государственная элита сделала другой широкий жест. 5 февраля Политбюро ЦК постановило паровозы поездов Калинина, Троцкого, Зиновьева, Сыромолотова, Дзержинского, Фрунзе, Тухачевского и других, находящихся в пути, использовать для продовольственных перевозок[594].

В течение января—февраля изыскивались все мыслимые резервы топлива для железных дорог. Реквизировалось топливо, предназначенное для металлургических заводов Юга, останавливалось движение на второстепенных железнодорожных линиях, СТО требовал свести к минимуму повсеместно внутригубернские и прочие перевозки и т. п. Однако в январе проблема стала заключаться уже не только в топливе.

Если открыть карту по состоянию РСФСР на 1921 год, то можно увидеть всего несколько черных ниточек, обозначающих железные дороги, связывающие центр России с хлебными юго-восточными губерниями Поволжья и Урала, которые на востоке вливаются всего лишь в одну непрерывную и очень уязвимую линию Транссибирской магистрали. К январю 1921 года уже было объявлено военное положение в Челябинской, Царицынской губерниях, стоял вопрос о введении его в Области немцев Поволжья и других. Достигла апогея антоновщина, заперев Советскую власть в Тамбове и уездных городках, но главную тревогу вызывала Сибирь, где начало развиваться повстанческое движение крестьян, несогласных с продовольственной политикой большевиков. Их отряды приносили ощутимый урон, целенаправленно разрушая железнодорожные пути, затрудняя и без того малокровное транспортное обращение. Волна крестьянских восстаний в течение января нарастала стремительно.

И. Н. Смирнов, предревкома Сибири, на которую возлагали свои последние надежды продовольственники, 1 января представил Ленину доклад о положении в Сибири[595], в котором дана картина достаточно благополучной социально-политической обстановки. Отмечается, что уже нет больших вооруженных отрядов партизан. 11 декабря Сибревком снял военное положение почти во всех губерниях… Уверенно заявляется, что в «данный период Советская власть в Сибири устойчива». Поэтому «работа советских органов Сибири направлена в данное время к достижению максимальных результатов в области продовольственной разверстки. Эта работа диктуется исторической необходимостью и проводится неуклонно в боевом порядке».

Прошел январь. Телеграмма Смирнова Ленину от 1 февраля уже совсем в другом роде. Положение в Сибири ухудшилось, сообщает он, возникает новое опасное явление. Части 26-й дивизии, расположенные на Алтае, «разложились», перероднились с местными и не годятся для поддержания порядка. Были случаи перехода красноармейцев на сторону восставших. Крестьяне-коммунисты Алтая ненадежны, а местами открыто выступают против разверстки и могут соединиться с Крестьянским союзом. Весной неизбежно широкое кулацкое движение в Алтайской и Семипалатинской губерниях. В заключение Смирнов просил обменять сибирские дивизии на верные части из голодных европейских губерний[596].

Но как их перебросить туда и вывезти разложившиеся сибирские дивизии, если железная дорога и без того задыхается от топливного голода? Кроме этого, новизна ситуации заключалась в том, что и в обтрепанных частях по ту сторону Уральского хребта не все обстояло благополучно. Огромная армия, набранная из крестьян, в массе оказалась небоеспособной против повстанческих отрядов. В этот период особое значение приобрела «преторианская гвардия» — курсанты учебных заведений Красной армии, которые оказались единственно надежным средством в усмирении мятежей и борьбе с так называемым политическим бандитизмом. Подразделения курсантов цементировали армейские части, действовавшие в Тамбовской губернии и при ликвидации Кронштадтского мятежа.

В декабре началась массовая демобилизация старших возрастов в Красной армии, демобилизованные красноармейцы, возвращаясь на родину, находили свои деревни в полной нищете и отчаянии и прямиком направлялись в отряды восставших. Ленин на X съезде РКП(б) признавал, что демобилизация Красной армии дала повстанческий элемент в невероятном количестве[597]. Как конкретно это происходило, в ЦК и Совнаркоме могли узнать из писем, отправленных бывшими красноармейцами. И. Давыдов, уроженец Гомельской губернии, так описывает свое возвращение.

От станции, невзирая на предупреждения о том, что по дороге неспокойно, шел лесом.

Николай Бухарин на X съезде охарактеризовал то время как завершение полосы необычайно интенсивных войн со всем капиталистическим миром, а с другой стороны, как наступление войны на внутреннем фронте — «иногда в форме настоящей войны; иногда в форме, чрезвычайно близкой к этой войне»[599].

Эта война после войны, точнее, начало нового этапа гражданской войны, проявилась прежде всего в усилении так называемого политического бандитизма, который, судя по оперативным сводкам ВЧК, стал охватывать практически все губернии Советской России. Главком С. Каменев в своем докладе заместителю председателя РВСР Склянскому от 17 февраля 1921 года резко разделял все действующие на территории республики банды на три группы: 1) банды местного происхождения, которые встречают не только сочувствие местного населения, но и комплектуются из его состава; 2) банды, возглавляемые отдельными бандитами (восставшие начальники типа Вакулина, Колесникова и т. п.), которые не пользуются сочувствием широких слоев населения того района, где они действуют; 3) мелкие банды, имеющие единственной целью наживу.

Первый вид банд наиболее серьезен, и борьба с ним требует большой планомерности и напряжения. К таковым относятся: банды Антонова в Тамбовской губернии, банды Махно, банды в Правобережной Украине, вспыхивающие восстания в Сибири, басмачество в Туркестане и восстания в Дагестане. «К началу января месяца сего года движение приняло размеры, которые угрожали жизненным интересам Республики. Создавшаяся обстановка требовала решительных мероприятий. Весь январь был использован на подготовку подавления восстания, а именно, к сосредоточению необходимых сил из состава полевых войск, ибо местные войска для указанной цели оказались непригодными».

Далее в докладе дается краткое описание оперативных действий против повстанцев и делается вывод, что в целом масштаб «антоновщины» и «махновщины» идет на убыль. Но с точки зрения борьбы с продовольственным кризисом гораздо важнее было то, что происходило в Сибири. А здесь по железным дорогам могли курсировать только бронепоезда.

Главком указывал, что советские части и гарнизоны в Сибири значительно уступают восставшим по численности. Судя по белогвардейским источникам, ситуация в Сибири представлялась правительству Ленина настолько безнадежной, что оно решилось на тот вариант, который два с половиной года назад отвергло с шумным негодованием, когда летом 1918 года антисоветское Временное Сибирское правительство предложило большевикам в Москве обеспечить непрерывную отправку продовольствия в голодающие центры России в обмен на отказ от попыток вооруженного вторжения за Урал.

В марте 1921 года к проживавшему на Алтае видному ученому, исследователю Сибири, бывшему эсеру В. И. Анучину явился молодой человек с письмом от барона Унгерна. Унгерн просил ученого, пользовавшегося большим авторитетом в крае, возглавить будущее сибирское правительство, которое должно быть образовано после скорого падения Советской власти в Зауралье. Он сообщал, что между ними и Москвой идут переговоры, Москва соглашается предоставить Сибири полнейшую самостоятельность, ей безразлична даже форма правления в Сибири, исключая самодержавие, границей должен являться Уральский водораздел. Но Москва требовала, во-первых, чтобы по всей российско-сибирской границе бессрочно не устанавливалось таможенных сборов, и, во-вторых, чтобы Сибирь в течение двух лет ежегодно бесплатно доставляла для России 300 млн. пудов угля, 100 млн. пудов пшеницы, 50 млн. пудов мяса, 50 млн. пудов жиров и 50 млн. пудов рыбы.

«Полагая, что никакое будущее сибирское правительство не сможет принять подобных условий, — писал Унгерн, — мы тоже категорически отказались от разговоров о подобной контрибуции и заявили через уполномоченного Львова о том, что в конце апреля начнем организационное наступление по всем фронтам, а до того времени будем напоминать о себе спорадическими набегами»[601].

Чем были эти переговоры для «кремлевских мечтателей»: искренним желанием сдачей Сибири на какое-то время ослабить тиски кризиса или более мелкими тактическими соображениями борьбы с центральноазиатской контрреволюцией? Сказать трудно. Во всяком случае это был бы любопытный эксперимент; отдать часть страны во власть политических противников, под их «НЭП», и таким образом за ее счет продолжать питать бег европейской России по рельсам военного коммунизма прямо в социализм.

Тем не менее все внешние обстоятельства не представляли бы для партии большевиков столь серьезной угрозы, если бы их многократно не усилили собственные внутрипартийные противоречия, и главным образом противоречия в высшем руководстве. Как сложившиеся во время войны довольно жесткие взаимоотношения властных структур с различными социальными слоями России, так и устоявшиеся отношения в самой партии не могли избежать воздействия со стороны главного обстоятельства времени — окончательной победы в гражданской войне над буржуазно-помещичьей коалицией. Из фундамента системы военного коммунизма выпал один из краеугольных камней, и вся политическая надстройка покрылась трещинами.

Разрушение здания военного коммунизма началось с верхнего этажа, построенного весной 1920 года, — с милитаризированной организации промышленности. РКП(б), долгое время затягивавшая вопрос о пересмотре крестьянской политики, как рабочая партия не могла не отреагировать на возникающие течения в рабочей среде — после того как в ноябре 1920 года на V Всероссийской конференции профсоюзов был поставлен вопрос о переходе от методов руководства, сложившихся в военных условиях, к развернутой рабочей демократии, в самой партии начинается кризис, приобревший форму дискуссии о профсоюзах. Кризис в партии и ее верхушке стал последним венцом общественного кризиса, в котором глубину фундамента определяло крестьянство.

Помимо ряда других проблем, в дискуссии о профсоюзах в последний раз перед НЭПом с новой силой появилось противоречие между двумя глубинными течениями в послеоктябрьском большевизме, четко обозначившимися еще весной 1918 года. Только на заключительном этапе военного коммунизма поменялись главные герои: вместо Рыкова встал Троцкий. После того как его предложения по кардинальному пересмотру крестьянской политики были отвергнуты большинством ЦК, он ищет другие источники развития и обращается в сторону промышленного пролетариата. 3 ноября на комфракции V конференции профсоюзов Троцкий выдвинул лозунги «огосударствления» профсоюзов и «завинчивания гаек военного коммунизма».

Однако у Ленина и его приверженцев по-прежнему доминировало «соглашательское» настроение в отношении города. Он не был склонен экспериментировать с истощенным пролетариатом и накалять обстановку в рабочих центрах. В поисках резервов Ленин вновь обращается в сторону деревни, и при его деятельной поддержке радикальный проект государственного принуждения в крестьянском производстве находит выражение в постановлении VIII съезда Советов.

Впрочем проект этот, как и гаечный ключ Троцкого, был уже не тем инструментом, которого требовал разлаженный общественный механизм.

Развязка совпала с кульминацией. По стечению обстоятельств в то время, когда в Москву собирались делегаты X съезда РКП(б), чтобы приложить усилия к выходу из политического и экономического кризиса в стране, у стен Петрограда вспыхнуло восстание гарнизона Морской крепости Кронштадт и некоторых кораблей Балтийского флота. Кронштадтский мятеж поставил высшую точку в росте политической напряженности кризиса 1921 года и явился непосредственным продолжением сильных рабочих волнений, охвативших Петроград в последнюю неделю февраля. 24 февраля после закрытия Петроградского трубочного завода для перерегистрации рабочих среди них началось волнение. В тот же день был выставлен караул курсантов, не допустивших рабочих на завод, рабочие двинулись к заводу «Лаферм», сняли рабочих этого завода и последовали к Балтийскому заводу. Балтийский завод присоединился к демонстрации, но высланными против них курсантами и кавполком 11-й стрелковой дивизии демонстранты были рассеяны. В этот день рабочие предприняли неудачную попытку захватить винтовки 98-го стрелкового полка. 25 февраля демонстранты в различных частях города рассеивались курсантами, поскольку хотя в красноармейских частях волнений не было, «но положиться на них было нельзя»[602]. Среди забастовавших появлялись откровенно антибольшевистские прокламации с требованиями коренного изменения политики, освобождения арестованных социалистов и рабочих, свободных перевыборов в Советы, профсоюзы и т. п. 28 февраля в Невском районе были расклеены прокламации, открыто призывающие к созыву Учредительного собрания — «Долой ненавистных коммунистов!», «Долой Советскую власть!»[603]

Среди волновавшихся рабочих вращались посланцы из Кронштадта. К 1 марта заканчивался срок полномочий Кронштадтского совета, и предстояли выборы нового. 28 февраля на собрании команды линкора «Петропавловск» была принята резолюция с требованием немедленных свободных выборов. К ней присоединилась команда крейсера «Севастополь». На 1 марта вновь были назначены митинги на «Петропавловске» и в здании манежа, но толпы хлынули на Якорную площадь. Выступал председатель Президиума ВЦИК М. И. Калинин и был освистан. «Брось, Калиныч, тебе тепло!» — шумела площадь. Митинг принял резолюцию, в которой повторялись требования свободных и тайных выборов в Советы, освобождения политзаключенных, упразднения политотделов, свободы торговли и т. п.

Изучая причины Кронштадтского мятежа, как правило, всегда делали упор на тесную взаимосвязь событий на флоте с крестьянской политикой большевиков. В Кронштадте, как и в 1-й Конной, как в любой другой части армии и флота, регулярно получали письма из дома, которые создавали соответствующее настроение у матросов тем более, что к началу 1921 года личный состав Балтфлота сильно изменился. Подавляющее большинство команд и гарнизона составляли новобранцы, да еще с Кубани, да еще с, Украины, из тех областей юга, которые были далеки от прокоммунистических настроений. «Вот этот-то новый матрос, деревенский парень, одетый в матросский костюм, и был основной социальной силой взбунтовавшегося Кронштадта»[604].

Нет спору, но все же и нет особых оснований далеко разводить кронштадтского матроса 1921 года от кронштадтца 1917–1918 годов. Скорее, матросы, в силу особенности своей службы, всегда отличались большей спайкой и организованностью, чем пехотная «крупа». Кронштадтский совет еще в начале лета 1918 года, также после полосы волнений на петроградских предприятиях, вынес резолюцию, в которой заявлялось: «Вся власть Советам! Не для того трудовые массы потратили столько сил и крови, добиваясь своего освобождения, чтобы ими управляли, они имеют насущное и неотъемлемое право в лице своих Советов управлять самостоятельно… централизация власти ведет к диктатуре партий, а последняя к диктатуре отдельных личностей, всегда гибельно отражающейся на общем деле трудящихся… Долой диктатуру партий и лиц!»[605] Почти о том же в 1918 году трубила «краса и гордость», о чем в 1921 году в кубриках и на Якорной площади горланили «жоржики» и «иванморы»: мы свободных выборов, как и белой булки, три года не видели.

На следующем собрании 2 марта комиссар Балтфлота Кузьмин заявил, что коммунисты от власти добровольно не откажутся и будут бороться до последних сил. Вожаки матросов, полагая, что со стороны коммунистов может последовать неожиданный удар, начали расставлять военные посты. Все сохранившие верность большевикам начали покидать крепость, власть перешла к временному революционному комитету, во главе которого встал старший писарь линкора «Петропавловск» Петриченко. 3 марта весь Кронштадт остался в руках ревкома, всем стало ясно — конфликт вступил в необратимую фазу, начался мятеж. Часть коммунистов осталась и образовала Временное бюро кронштадтской организации РКП во главе с комиссаром продовольствия Кронштадта Ильиным. 3 марта «Временное бюро» приняло обращение к коммунистам с призывом поддержать ревком и всё его мероприятия. По словам Троцкого, из кронштадтских коммунистов около 30 % принимало активное участие в борьбе против власти, 40 % — занимало нейтральные позиции и остальная часть приняла участие в борьбе против повстанцев[606].

Ход событий и разложение среди коммунистов во многом были предопределены дискуссией о профсоюзах. В Питере и Кронштадте шла жестокая борьба, Зиновьев публично, перед матросской и солдатской аудиторией и в печати, громил и топтал командование Балтфлотом во главе с Раскольниковым, оказавшееся в лагере сторонников Троцкого. Опираясь на недовольство матросов начальством и условиями службы, сторонники Ленина искали у них поддержки в дискуссии. Они нашли ее, но вместе с тем повергли комячейки флота и все командование в состояние оцепенения. На кораблях наступили анархия, неповиновение, что в конечном счете привело к мятежу. Странно, что никто из оппозиции на X съезде не бросил Зиновьеву упрек в том, что он сам, собственными руками «выстроил» Кронштадт.

К штурму крепости приступали несколько раз. Первоначально в Смольном возобладало мнение о непрочности организации мятежников, что среди них идет разложение и там не более трех тысяч активных бунтовщиков. По всей видимости, возникшая идея расправиться с ними к открытию X съезда заставила Комитет обороны Петрограда во главе с Зиновьевым и командарма 7-й армии Тухачевского спешно бросить 8 марта на лед около 3000 курсантов и красноармейцев. Под сильным огнем до острова добралась лишь часть наступавших, из которых один батальон 561-го полка сразу перешел на сторону мятежников и еще две роты взяты в плен. Остальные побрели назад.

Кронштадтское восстание, несмотря на свою относительно незначительную военную мощь, представляло самую грозную опасность. Оно могло стать детонатором к тому горючему материалу, которым к весне 1921 года была вся страна. Сохранились сведения о том, что, как только в различные уголки республики просочились слухи о событиях в Кронштадте, повсеместно стал наблюдаться массовый отъезд чиновной партийно-советской бюрократии. В других случаях, как например, вспоминал один командировочный, проезжавший через Тверь во время мятежа, в органе губкома помещались статьи почти что «меньшевистского» содержания[607].

В самом Петрограде тогда находилось около 22 тысяч матросов, которые, по мнению командования, представляли собой постоянную и весьма грозную опасность. Решено было осторожно удалить их из города. Сухопутные войска Петроградского округа также расценивались как крайне ненадежный элемент; надежда была только на одних курсантов Петрограда и подтягиваемые части Западного фронта. Командование лихорадочно искало боеспособные против мятежников войска. В Петрограде проходила мобилизация коммунистов. Только с 12 по 13 марта через политотдел южной группы в части было переправлено в качестве рядовых свыше 600 коммунистов[608]. X съезд РКП(б) организовал «кронштадтскую фракцию» и отправил до 300 своих делегатов под Кронштадт. Партийное усиление группировки войск, концентрировавшейся против мятежников, превосходило аналогичные мобилизации на тысячеверстные фронты против Деникина и Колчака.

Намеченный на 14 марта штурм сорвался — 78-я бригада в составе двух полков отказалась выйти на позиции; выбросили лозунги: захватывай артиллерию, посылай делегатов в Кронштадт идти на Петроград. Наконец рано утром 17 марта цепи штурмующих с усиленным пайком в желудке и заградительными отрядами за спиной вышли на лед. Нападавшие ворвались в Кронштадт, на всех углах появились сотни матросов, началось братание. Внезапно по толпам братающихся из окон и чердаков ударили пулеметы, разогнав всех в стороны. Впоследствии большевики утверждали, что стреляли мятежники, а те считали, что это была провокация коммунистов, затаившихся в городе. Мало кто точно знал, чьи пальцы нажимали гашетки пулеметов, и бой разгорелся с новой силой. Для наступавших наступил наиболее трудный момент штурма, когда им казалось, что дело проиграно. «Понадобилось невероятное напряжение, чтобы удержаться хотя бы на юго-восточной окраине города»[609]. Но кронштадтцы не выдержали и дрогнули. Около четырех тысяч мятежников со своими вожаками бежали по льду в Финляндию, более двух тысяч солдат и матросов попали в плен. Расправа с пленными была примерно жестокой. Кто знает, сколько сотен или тысяч трупов прибили к берегам вскоре вскрывшиеся воды Финского залива…

Все же, несмотря на все трудности борьбы с кронштадтскими мятежниками, политический кризис шлепнул Кронштадтом партию большевиков только на излете, уже потеряв убойную силу. Инерция событий отнесет пик кризиса на начало весны, Кронштадтский мятеж вспыхнет только в марте, но руководству партии уже в начале февраля стала очевидной необходимость радикального изменения политики. Несмотря на обилие фактического материала, вряд ли когда-нибудь удастся установить более точную дату перелома в сознании самого Ленина, чем та, которой мы располагаем теперь — январь 1921 г. Можно выразиться так: Ленин вступил в январь «военным коммунистом» и вышел из января уже вполне подготовленным к новой экономической политике. 4 февраля на конференции металлистов он впервые дает об этом знать. В ответ на резолюцию конференции о замене разверстки продналогом он говорит, что не против пересмотра отношений рабочих и крестьян[610].

12 января Пленум ЦК РКП(б) специально обсуждает вопрос о настроениях среди крестьян и создает специальную комиссию в составе Калинина, Преображенского и Артема с заданием обсудить возможные меры быстрого облегчения положения крестьян в некоторых наиболее неблагополучных губерниях и доложить в Политбюро в двухнедельный срок. Другой комиссии в составе Дзержинского, главкома Каменева, Данилова и Артема дано поручение спешно выработать меры по ликвидации бандитизма[611].

2 февраля, когда положение окончательно проясняется, Политбюро по докладу Бухарина принимает решение указать наркому Цюрупе на необходимость быстрого проведения «продовольственной скостки» в тех местах, где крестьяне особенно сильно пострадали от неурожая и нуждаются в продовольствии, а также предусмотреть другие меры облегчения положения крестьян в этих губерниях[612].

4 и 5 февраля Цюрупа во исполнение директив ЦК отдает приказы о прекращении хлебозаготовок в Тамбовской, Симбирской, Уфимской, Саратовской, Самарской губерниях, в Башкирской республике, Немкоммуне и других местах. Ленин 4 февраля объявил, что «сейчас мы в 13 губерниях совершенно приостанавливаем разверстку»[613].

2-го же февраля, после заседания Политбюро, Ленин принял настойчиво пробивавшегося к нему члена Сибревкома В. Н. Соколова, представителя Наркомзема в сибирском руководстве, который приехал в Москву специально с предложениями замены разверстки в Сибири процентным натуральным налогом[614], и поручает ему подготовить свои материалы к Пленуму ЦК. Но в последующие дни Соколов со своими бумагами отошел на второй план, развернулось действие с участием первых лиц.

5 февраля на заседании Политбюро Каменев внес предложение на ближайшем заседании заслушать доклад Осинского о предстоящей посевной кампании. 8 февраля Политбюро заслушало доклад исполняющего обязанности наркома земледелия Осинского «О посевной кампании и положении крестьянства». Сухие строки протокола не дают представления, каким образом происходило обсуждение этого вопроса, известно лишь, что состоялось решение поручить Каменеву созвать комиссию в составе Цюрупы, Осинского и Каменева и сделать очередной доклад через две недели. В эту комиссию Ленин и передает составленный им на заседании, очевидно, по итогам обсуждения «Предварительный, черновой набросок тезисов насчет крестьян», который начинался так:

А. Д. Цюрупа оставил нам воспоминания об атмосфере тех дней, когда вырабатывалось решение о замене разверстки налогом:

Ленинские тезисы стали поворотным пунктом в судьбе идеи НЭПа, которая здесь после длительной борьбы покидает свои нелегальные квартиры и переходит в новое качество, приобретая статус государственной политики. Еще до X съезда РКП(б) она уже начинает реально влиять на положение в стране, постепенно выводя ее из всеобъемлющего кризиса. Чтобы сбить напряжение в столицах, власти вновь стали смотреть сквозь пальцы на оттаивание вольной торговли. В Москве к Сухаревской башне опять постепенно стекались толпы горожан и подмосковного крестьянства. Петроградский совет в феврале открыто разрешил свободный провоз и торговлю продовольствием на вольном рынке. Наконец заколебалось и руководство профсоюзов, долго крепившееся под нажимом ЦК партии.

Новая волна забастовок в Москве заставила бюро комфракции ВЦСПС 3 марта вмешаться в аресты рабочих. Обсудив вопрос о продовольственном положении, фракция вынесла обширное постановление, на оглавление пунктов которого ушла добрая половина русского алфавита. Главное, чего потребовала фракция, — это снятия заградительных отрядов по всей территории республики, за исключением тех местностей, где еще не была закончена заготовка основных продовольственных продуктов; (а поскольку она нигде не была закончена, кроме голодных 13 губерний, то) сократить план разверсток на губернии и номенклатуру нормированных продуктов. В итоге фракция требовала разрешить гражданам свободную заготовку продуктов и фуража[617].

Вслед за приостановлением разверстки в наиболее беспокойных и неблагополучных губерниях был ослаблен режим монополии на торговлю хлебом и предметами первой необходимости. В Тамбовской губернии в феврале, наряду с началом массированного наступления на повстанческие территории и ужесточением репрессий против базовых сил антоновцев, еще до всяческих официальных постановлений были разрешены свобода товарообмена внутри губернии, расширение сети мельниц и маслобоек. Для сел, а не волостей, как полагалось, выполнивших до 50 % разверстки, проведено снабжение керосином, солью, спичками, мануфактурой. В трех особо «бандитских» уездах были выделены фонды товаров для снабжения лояльных, противобандитских селений. Послабления коснулись различных крестьянских повинностей, условий пользования лесом, реками и т. п.[618]

Ленин на очередном, XI съезде РКП(б) вспоминал, что «поворот к новой экономической политике был решен на прошлом съезде с чрезвычайнейшим единодушием, с большим даже единодушием, чем решались другие вопросы в нашей партии (которая, надо признать, вообще отличается большим единодушием)»[619]. Но думается, что это единодушие было во многом единодушием особого рода — того же, что и на VIII съезде Советов, которое сделало руководство партии малочувствительным к сигналам, идущим снизу, если они не облечены в стальную оболочку ружейной пули или чего-то подобного.

Известно, что проект перехода к налогу вызвал неоднозначную реакцию в госаппарате и партии в целом. Наряду с растущим количеством сторонников имелись и серьезные противники, о чем писал Соколов в своих воспоминаниях[620], в чем признавался и сам Цюрупа. Подготовительные документы и материалы X съезда свидетельствуют о стремлении представителей центрального продовольственного аппарата искоренить из них любые намеки на возможность свободной торговли. Цюрупа, вопреки настояниям Ленина, так и не сказал в своем содокладе на съезде, что он за свободную торговлю. Благодаря его сопротивлению и обязана появлением на свет курьезная формулировка в съездовской резолюции о замене разверстки натуральным налогом — о допущении обмена «в пределах местного хозяйственного оборота».

Признаки несогласия определенной части аппарата и рядовых коммунистов с радикальными экономическими преобразованиями видны и в таких явлениях, как выход из партии, который, правда, не приобрел широкого характера, но, по информации Молотова на X партконференции, имел в некоторых случаях заметный характер. Известен случай с функционером В. Л. Панюшкиным, который вышел из РКП(б) и пытался организовать свою «рабоче-крестьянскую социалистическую партию»[621]. Проявился чисто аппаратный метод сопротивления. Коммунист Д. Н. Бычков из Данковского уезда Рязанской губернии жаловался в ЦК партии, что когда красноармеец, вернувшись с фронта, видит, что у его семьи нет куска хлеба и обращается в упродком за помощью, то комиссар гонит его на рынок, «мотивируя тем, что вы завоевали вольный рынок, там и покупайте, а у нас вам нет»[622].

При всем при том, что единодушие на партсъезде по такому важному вопросу, как переход к новой экономической политике, можно только приветствовать, нужно заметить, что оно же было ранним предвестником возникновения и расцвета целой эпохи «единодушия», затянувшейся на многие десятилетия.

Новый курс партии был рассчитан в первую очередь на политические результаты. Волей Ленина, X съезд расправой с оппозицией и решением о переходе к продналогу в союзе с весной сумел в значительной степени ослабить остроту социально-политических противоречий, порожденных военным коммунизмом, и предотвратить наступление нового полномасштабного этапа гражданской войны — войны бывших союзников над трупом поверженной буржуазии. С наступлением полевых работ кризис начала 1921 года мог считаться в значительной степени преодоленным, даже несмотря на то обстоятельство, что география политического бандитизма отнюдь не сузилась и в течение года доставила Советской власти еще множество хлопот. Но экономический кризис, начавшийся бог знает еще когда, не при Ленине и не при Керенском, отметивший себя яркой вспышкой в начале 1921 года, этот кризис продолжал развиваться, переходя в свою заключительную стадию, принимая форму массового убийственного голода. И еще предстоит установить и взвесить те слагаемые общественного бытия, которые при неизмеримо худшем положении, чем в начале 1921 года, все же не смогли стать причиной нового обострения социально-политических противоречий и все дальше и дальше уводили общество от состояния гражданской войны.

Заключение О природе военного коммунизма и особенностях перехода к новой экономической политике

Не требуется доказывать, насколько важен вопрос о характере перехода от продразверстки к продналогу, от военного коммунизма к НЭПу. Представление о нем раскрывает механизм важнейших политических решений, а это имеет не только чисто научное, но и практическое значение. Нельзя полностью согласиться с трактовками перехода к НЭПу как акции, связанной непосредственно с окончанием гражданской войны и инициативой сверху. Расширение круга источников свидетельствует о том, что решающее значение в этом переходе имела политическая борьба крестьянства и близких к нему слоев за свои непосредственные интересы.

Экономические и прочие предпосылки перехода к НЭПу со стороны крестьянства сложились задолго до февраля 1921 года, однако недоставало еще одного существенного элемента для начала преобразований — веско выраженной воли крестьянства. Гражданская война сыграла шутку, экономическая необходимость разошлась с политическими условиями. Поворот крестьянства в 1919 году от контрреволюции к Советской власти «заморозил» на время развитие их противоречий с политикой большевиков, которые в свою очередь переоценили степень крестьянской поддержки. Но после разгрома врангелевских войск, когда ненавистная крестьянам помещичья реакция была сброшена в Черное море, крестьянство начинает активно требовать пересмотра своих отношений с государством. И здесь можно констатировать, что интерес подавляющей части населения России был включен в политический механизм не через каналы представительных учреждений государственной власти, а через такие крайние формы, как вооруженная борьба. Причины этого непосредственно вытекают из характера явления, получившего название «военный коммунизм».

Множество точек зрения на природу военного коммунизма, сложившихся в отечественной историографии, в сущности сводятся к двум. Одна подчеркивает связь военного коммунизма с гражданской войной и его исключительную вынужденность на всем отрезке существования. Вторая, в основном повторяя первую, имеет, однако, выраженную склонность видеть в политике военного коммунизма попытку непосредственного перехода к социализму. Мы вышли из исследования экономических проблем периода военного коммунизма с выводом, что политика жесткого государственного регулирования, продовольственная диктатура, а следовательно, и вся система военного коммунизма, не были вызваны необходимостью в продовольствии (а тем более военными условиями, требовавшими в первую очередь укрепления союза с крестьянством), по крайней мере с весны 1920 года. Несомненно, что жизнь военному коммунизму продлили другие факторы, не имеющие прямого отношения к текущим потребностям.

В качестве такого фактора справедливо называют идею непосредственного перехода к коммунистическим отношениям. Будучи верным по существу, тем не менее подобное объяснение поверхностно, и прежде всего потому, что появление такой идеи само по себе подлежит объяснению. Настаивая на таком объяснении, историки всего лишь восстанавливают вывод, сформулированный еще в те времена самими участниками этих событий, например Лениным, что когда-то было заслонено концепцией краткого курса истории ВКП(б). Хотя нельзя отрицать, что некоторые шаги в дальнейшем осмыслении природы военного коммунизма все же были сделаны, поставлены вопросы, задающие верное направление исследованиям, и это немало.

В. И. Биллик в своей статье заметил, что «ошибочно противопоставлять вынужденность экономических мер 1917–1921 гг. тем целям в деле преобразования общественно-экономического строя, которые эти меры одновременно и нераздельно преследовали»[623]. Он совершенно справедливо подчеркивает, что вся экономическая политика в первые годы революции была в значительной мере вынужденной условиями разрухи, но от этого она не переставала быть социалистической по своим целям, методам и по своей социально-экономической природе.

В. П. Дмитренко ставит два вопроса, которые помогают еще глубже проникнуть в суть проблемы: «Во-первых, почему из различных практиковавшихся в годы войны хозяйственных мер государством отбирались и внедрялись только те, которые укладывались в рамки определенной системы и, во-вторых, почему эта система начала саморазвиваться и наиболее крайние формы ее (национализация всей мелкой промышленности, запрещение базаров, отмена платы за коммунальные услуги, решение VIII съезда Советов о государственном регулировании сельского хозяйства и др.) стали осуществляться уже после окончания гражданской войны»[624].

Вот на эти вопросы и нужно попытаться ответить, причем не будем вдаваться в споры, насколько мероприятия военного коммунизма были «социалистичны», а подойдем более прагматично, ибо, что ни говори, а критерии социалистичности в представлениях большевиков и современных им других социалистических партий или даже по сравнению с современностью — существенно отличаются. Воспользуемся тем преимуществом, которое время, исторический опыт предоставляют историкам по отношению к великим мыслителям и политикам прошлого.

Для ответа на имеющиеся два вопроса нужно ответить на третий. Послереволюционное общество отнюдь не было однородным и интересы в нем были различные. Так для кого же в этом обществе политика военного коммунизма была вынужденной и необходимой вплоть до 1921 года? Может быть, для затаившихся буржуа и помещиков? Нет. Для мелких хозяйчиков-крестьян? Нет, они всей душой были против монополии и диктатуры. Тогда для промышленных рабочих? Здесь ответить однозначно трудно, в принципе рабочие были заинтересованы в усилении государственного регулирования отношений с деревней, но они никогда не абсолютизировали эту заинтересованность до уровня продовольственной диктатуры. Остается фактом, что рабочие не менее, а может быть, даже более упорно, чем крестьяне, боролись против продовольственной диктатуры за свободную заготовку продуктов. Нет сомнений в том, что если бы судьба продовольственной политики зависела непосредственно от рабочих и их профессиональных организаций, то диктатура Наркомпрода не просуществовала бы в 1918–1920 годах и нескольких недель.

Мы перебрали все основные слои населения России и не обнаружили никого, кто бы был абсолютно заинтересован в развитии продовольственной диктатуры, которая явилась основой всей системы военного коммунизма. Значит, тогда все-таки остается власть идеи? Но подождем пока уходить в их возвышенную сферу, продолжим поиски в области материальных интересов.

Марксисту Бухарину в 1921 году, очевидно, не давала покоя его теоретическая совесть. Он, как и многие, находился в недоумении: почему рабочий класс, чью диктатуру объявляла партия, чьи интересы она защищала перед мировой буржуазией, выступил в начале года массовыми забастовками в Петрограде, волнениями и волынками в Москве и других городах? Почему рабочие на предприятиях выносили эсеровские резолюции, поддерживая лозунг свободной торговли? Почему, наконец, в связи с этим тыловые гарнизоны пришлось переводить на фронтовой паек?

Бухарин признавался: «Из 5 млн.[625] рабочих вряд ли около миллиона вместе с 700 тыс. коммунистами были против свободной торговли». И сделал вывод: «При разрухе пролетариат превращается в мелкую буржуазию» и усваивает ее интересы в свободной торговле[626]. Бросив все население России в мелкобуржуазную пучину, Бухарин остался в одиночестве, но «теория» была спасена!

В марте 1921 года в одном из выступлений Бухарин произнес: «Разбив врага и покончив с кронштадтским восстанием, мы должны обеспечить внутренний мир и железными руками прекратить всякие попытки ниспровержения Советской власти, допустив, однако, усиленные уступки целому ряду слоев населения. Таково соглашение с крестьянством, такова закупка за границей продуктов потребления с целью дать возможность рабочему с большей интенсивностью работать для возрождения нашей промышленности»[627]. Итак, Бухарин уполномочен от лица кого-то сделать усиленные уступки и крестьянам и рабочим. На наш взгляд, выяснение этого лица и могло бы составить вклад в дальнейшее изучение проблемы военного коммунизма.

В одном из своих лучших сочинений Маркс справедливо заметил: «Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что он сам о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснять из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и общественными отношениями»[628]. Это высказывание укрепляет наше сомнение, а все ли большевиками было осознано из того, что они делали? В частности, до конца ли ими была понята природа той огромной власти, которая перешла к ним от царского и Временного правительств?

Сознание человека предоставляет ему возможность смотреть на любое явление по-разному, с различных точек зрения. Например, на науку можно смотреть как на развитие человеческого познания, а можно и так, как говорил Прудон: наука — это история заблуждений человечества. Все зависит от того, какая сторона явления абсолютизируется, на чем делается акцент. Соответственно, и период военного коммунизма можно рассматривать как время великой разрухи, но в ней нельзя не заметить островок организованности, который постоянно увеличивается, постепенно притягивая к себе все беспорядочные части. Этим островком было новое государство. Если попытаться дать краткое определение военному коммунизму, разумеется, с оговорками, что всякие дефиниции страдают своими специфическими уродствами — однобокостью, неполнотой и т. п., то можно сказать, что военный коммунизм есть способ укрепления государства, расширение его роли и функций в обществе, и прежде всего в экономике. Все остальное — производное, вторичное, закономерно или случайно вытекающее из главного.

Историческая наука может засвидетельствовать, что особенностью национального российского развития всегда была сильная централистская тенденция. Государство в России издавна играло гораздо большую роль в социально-экономических отношениях, нежели то было в странах Западной Европы. Но несколько десятков лет по пути капитализма с середины XIX века ослабили узду на центробежных силах в обществе. Империалистическая война 1914–1918 годов привела к тому, что Россия не выдержала испытания частной собственностью и свободой предпринимательства. Раздираемая частными интересами, стремлением к наживе, противоречиями в городе, противоречиями между городом и деревней, страна не сумела сохранить политическое и экономическое единство и погрузилась в хаос. Единственной силой, способной собрать воедино распавшийся общественный организм, было только государство, преодолением национальной катастрофы могло быть только жесткое государственное регулирование. Но ни одряхлевшая монархия, ни «творческие силы» российской буржуазии оказались неспособными выполнить эту миссию. Вводить в берега государственности потоки уездных амбиций, частнособственнических интересов и корыстных устремлений различных хозяйчиков историей было призвано новое государство во главе с партией диктаторского типа и ярко выраженной антикапиталистической идеологией. Большевистское государство проводило политику ослабления городской и сельской буржуазии путем национализации, продовольственной диктатуры и террора, одновременно с ослаблением экономической мощи своего политического соперника, оно пользовалось реквизированным капиталом и продуктами, чтобы укрепить и расширить свою структуру. По словам А. Я. Вышинского, работавшего в то время по продовольствию, вопрос ставился так: Ленин на заседании Совнаркома говорил, что «мы должны кормить тех, кто работает на государство, а остальные пусть заводят свои огороды»[629] (читай: могут подыхать).

Государство боролось «с крестьянскими и капиталистическими попытками отстоять (или возродить) товарное производство»[630], объявляя монополии, внедряя централизованную систему обмена и продовольственного снабжения, как наиболее соответствующую своей природе и интересам. Задача заключалась не просто в развитии экономики, а в подчинении его государственным формам. Всероссийский староста Калинин в сентябре 1920 года растолковывал мужикам через газету «Беднота», что в принципе против сильного крестьянина возражать нечего, но «вся суть в том, чтобы крестьянство эту силу получило от органов Советской власти, чтобы конкретно оно находилось в таких условиях, которые всегда бы давали возможность государству регулировать отношения различных производств»[631].

Идеология большевиков позволила им в революции и гражданской войне без колебаний сделать беспроигрышную в российских условиях ставку на сильное государство, на диктатуру, как ими мыслилось, на диктатуру пролетариата. Они овладели государственной властью, превратив ее в орудие достижения своих политических целей, но и государство в свою очередь «овладело» ими, сделав большевиков плотью и кровью своей системы. Воплотившись в госаппарат, большевики были вынуждены выражать и отстаивать, помимо прочих, еще и особенные государственные интересы, которые, все более развиваясь, отчуждали их от первоначальной задачи защиты интересов пролетариата и крестьянства. Это последнее произошло тем более легко и незаметно, поскольку большевики не имели в своем идеологическом арсенале необходимой защиты от встречной экспансии агрессивной государственной структуры.

Теоретики большевиков, и в первую очередь Ленин, ставя во главу угла классовую борьбу, абсолютизировали значение государства как орудия власти наиболее могущественного класса; интересы государственной системы и господствующих классов отождествлялись. Отсюда подразумевалось, что после захвата власти рабочей партией государство автоматически превратится в воплощение интересов всех трудящихся слоев общества, прежде всего рабочего класса. В качестве яркого образчика подобных иллюзий к месту привести слова В. П. Милютина на 3-м съезде рабочей кооперации, где он в ответ на предупреждение Мартова о том, что главная опасность в бюрократизме, заявил: «Если мы строим социалистический строй, то противопоставления между государством и обществом не должно быть»[632].

Ленин в своем капитальном сочинении «Государство и революция», приводя цитату Энгельса о государстве: «И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство», в которой совершенно отчетливо проступает мысль об особенной природе и интересах государства, совершенно игнорирует ее и продолжает упорствовать на исключительно классовом характере государства[633].

Но если феодал и буржуа за счет своей силы и капитала в состоянии удерживать в узде свое государство, то «государствующему» пролетариату сделать это за счет «своих цепей» довольно проблематично. Уже первый опыт послеоктябрьских лет показал, что ожидаемой гармонии интересов государства и трудящихся классов не происходит. Наоборот, в новом, неотлаженном механизме со всей остротой проступили черты старой бюрократической сути. Близко знавшие Ленина единодушно отмечали его ненависть к бюрократизму. Цюрупа вспоминал, что «В.И. вообще не любил советского аппарата. Он называл его такими эпитетами, которые я не решаюсь здесь повторить»[634]. В отношении Ленина к госаппарату сказывались обманутые ожидания. После лозунга о необходимости слома старой государственной машины, выдвинутого на заре Советской власти, после горнила классовой борьбы, через которую она прошла в годы революции и войны, Ленин в одной из последних статей разводит руками: «Наш госаппарат… в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого, в наименьшей степени подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям. Он только слегка подкрашен сверху, а в остальных отношениях является самым типичным старым из нашего старого госаппарата»[635].

Военно-коммунистическая политика укрепления государственного централизма очень быстро проявила свои противоречия с интересами не только крестьянства, но и рабочего класса. Происходила абсолютизация государственного насилия как метода достижения целей. Большевики пользовались орудием государства без понимания его особенной природы и интересов, будучи введенными в заблуждение внешним сходством своей цели ниспровержения эксплуатации, построенной на частной собственности, и государственным централизмом, в принципе враждебным всякому плюрализму. Централизм как способ существования государства составляет его непосредственный интерес. И здесь мы оставляем судить каждому, насколько может быть существенно расхождение или совпадение интересов государства с интересами общества, по тому, насколько централизм расходится или совпадает со стремлением крестьянина свободно распоряжаться продуктами своего труда и интересами рабочего свободно предлагать свою рабочую силу.

В период военного коммунизма произошла незаметная подмена политики ликвидации частной собственности как источника эксплуатации централистскими интересами государства как такового, как самостоятельной общественной структуры. И далее уже трудно понять, где кончаются идеи освобождения от частнособственнической эксплуатации и начинается эксплуатация государственная. Правящая партия ассимилировала интересы государственного централизма, заложив тем самым глубокую основу своих противоречий с крестьянством и рабочим классом. Впервые наиболее ярко эти противоречия проявились на заключительном этапе военного коммунизма, в кризисе начала 1921 года. Но тогда неорганизованное крестьянство за счет своей массы сумело приостановить стремление неокрепшего государства к абсолютному господству, что уже не удалось сделать в конце 20-х годов. Наступил долгий период эпохи «ГОСУДАРСТВЕННОГО АБСОЛЮТИЗМА».