Крик после боли

Его рука с отвращением прикасается к неуклюжему полнокровному телу Змеевидной, ползет по окостенелой чешуе спины, застывая в мягких, слизистых складках под шеей. Ее тело немеет от неожиданной ласки, бедра прилипают к камню, а белые резцы обнажаются во вздохе.

«Посей свои воспоминания. Равнина необъятна, она поглотит их. Они прорастут, зашумят густыми, крепкими злаками пережитого – неподвластными порывам ветра и времени. Затем придет Великий Аруа, пожнет жатву – стебель за стеблем, со скорбью и болью, ибо поле свое он всегда пожинает скорбя. Великий Аруа – последний из мудрейших».

Этой лаской ему хочется отблагодарить ее, усмирить свою бунтующую совесть; чувство роковой непоправимости предстоящего отлета переполняет его яростью и сожалением. Серебристая игла звездолета пронзает утреннее небо в предчувствии грохота и плазменного вихря старта.

«Здесь останутся зерна. Пойдет горький дождь, кора поглотит его и даст жизнь семенам. Тогда, в сезон дождей, я становлюсь мертвой чешуей, забиваюсь в щель, не дышу, не мыслю. Там, снаружи, идет горький желтый Дождь, разъедающий камни; проснувшись, я изучаю причудливый узор дождевых потоков, Полгода я мертва, тонка и прозрачна, как пленка семени, а затем в одиночестве обхожу землю и ищу, что нового нарисовал дождь. Я помню твои слова – ужасно, что единственное разумное существо на этой планете проводит полгода в летаргическом сне. Не отрицай. Пусть не сказал, но ты это подумал. Полгода я мертва, полгода – одинока. И это правда.» Трудно сказать, что удерживает его здесь, со Змеевидной. Поздно решать. Он пытается погладить ее закисшие веки, но осторожно отводит руку. Нужно что-то сказать, но слова застревают в горле, встают большим твердым комом, мешающим вздохнуть. Необходимо сглотнуть страх и отвращение – вместо благодарности, а он глядит в сторону и молчит.

«Знаю, я тебе противна. Горький дождь сделал мою кожу грубой, свет здесь слаб, и глаза мои почти беспомощны. Помню, ты сказал, – «уродливые глаза, как у слепца, прикрытые грязно-желтыми кровавыми веками». Помню: «…кожа, ороговевшая от кислоты, выпадающей здесь дождем». Ты подумал это, увидев меня впервые, и потянулся к убийце, висевшему на ремне. Почему ты тогда не выстрелил? Мы встретились вскоре после дождя, я была совсем беспомощна, с помутившимся сознанием, почти без признаков жизни. Ослабевшие ноги еле-еле удерживали непослушное тело. Если бы твой убиец на ремне заговорил…»

У горизонта висят лохмотья желтого облака. Оно еще молодо, но затем станет огромным и злым, лизнет небо молниями, пронзит воздух громом и уронит первые тяжелые капли дождя, который, играючи, растворит звездолет, превратит его в белесую кашицу.

«Великий Аруа рассердится. Он приходит в середине сухого сезона и приступает к жатве. Приходит с другой земли, той, что рядом с Солнцем, с моим Солнцем. Не знаю, как он прилетает, но здесь он собирает твердые стебли и никогда не глянет в мою сторону. А ты не желаешь оставить здесь ни единой частички самого себя, сердишься, бережешь свои воспоминания, но не можешь их воскресить. А я могу, и сделаю это для тебя. И для той, что с тобой. Хочешь?»

Не имеет значения, хочет он или нет – вдали уже показался усталый силуэт Марины. На фоне утреннего неба ее фигура кажется неясной, слабой, почти бесплотной. Ветерок с гор пытается растрепать ей волосы, но она придерживает их маленькой рукой и спокойно, медленно направляется к ним.

– Не нужно, Марина, – говорит он, когда женщина подходит вплотную. – Мы оба устали.

– Довольно, дружок.

– Нам предстоит старт, а ты так ослабла.

Марина делает еще несколько шагов и садится прямо на пересохшую землю.

– Ты говорил с ней?

– Она согласна. Ты ведь знаешь, что она всегда согласна! Она ненасытна, алчна, как пресмыкающееся. Готова выжать нас до капли.

Марина не отвечает, и он понимает всю безнадежность сопротивления.

«Приближается сезон дождей, вы покинете меня. Я остаюсь одна, высохшая и тонкая, как пленка испарившейся слезы. А вы можете посеять свои воспоминания, равнина впитает их. Они ей необходимы. Ей, и Великому Аруа. Помню твои слова: «Какие великолепные чистые кристаллы силиция…». Тогда ты впервые увидел на равнине прозрачные кусты. А ведь это всходы воспоминаний. Я могу разбудить прошлое и засеять его здесь, а затем приходит Великий Аруа и пожинает стебель за стеблем. Она ждет, ты же видишь, ждет. Хочет, чтобы опять мы сделали это».

– Но я не хочу, Марина. Это мое право, ведь он и мой тоже, часть его принадлежит и мне, не так ли? Мне это надоело! Мне противна это мультипликация! Мы уже десять раз прошли через это, со всеми ужасными подробностями. Я не выдерживаю, я астронавт, а не палач. Ради одного крика, Господи, ради одного-единственного крика!

Марина нежно гладит Змеевидную и прошлое воскресает. В медицинском отсеке чисто и спокойно. Слышно лишь жужжание из коробки с коагулятором.

– Я больше не могу, Андрей. Боль становится невыносимой. Поясницу будто пилят пилой.

– Еще немного. Не бойся, организм сам знает, что нужно. Назовем его Еуропио, он будет очень умным, правда?

Он смотрит на вздымающийся, округлый живот, сотрясаемый внутренними толчками, на ее пальцы, впившиеся до посинения в кожаные ремни, на ступни, лихорадочно ищущие в воздухе опору для потуг.

Впервые в жизни мне придется акушировать. Наверное, я неловок. Я ведь только астронавт. В школе нас научили кое-чему, но это голая теория. Вчера я перечитал все, что мог найти.

Ее посиневшие губы плотно сжаты. Тишину звездолета разрывает крик, выплеснувшийся в коридоры, эхом отскакивающий от стен и крышек люков, царапающий мозг Андрея. Крик начала начал. Кровь на перчатках, судорожно глотающая воздух плоть, усеянная вздувшимися от усилий, пульсирующими капиллярами. Алая сфера головки, непреодолимо устремившейся вперед, надежда на пуповину, растягиваемую мягкими толчками. Человечек, появившийся на свет через сотни километров после зачатия под лучами кометы. И крик новорожденного в коконе алой слизи – первая претензия к миру и первое недовольство им.

– Мальчик, Марина, сын! Мой Еуропио!

– Подними его, Андрей. Я хочу его видеть.

Но через минуту крик обрывается, колени подтягиваются к животику, губы катастрофически синеют и стрелка пульсометра замерзает на нуле.

Она лежит на сухой земле, в нескольких метрах от слюнявой пасти Змеевидной. Ее колени все еще раскрыты, пальцы вжаты в пах, лицо желто, как усталая звезда: неведомая сила распирает грудь изнутри.

– Открой глаза, Марина, прошу тебя. Ты ведь хотела этого

– Еуропио, наш мальчик, мертв. В одиннадцатый раз.

«Она хочет этого, разве ты не понимаешь, зачем? Два часа боли, чтобы услышать этот крик. Кто это плачет? Не понимаю. Ты меня ненавидишь, знаю, потому что я могу возвращать воспоминания; за то, что могу вернуть боль. Но ведь – и радость. Вам нужна эта боль, за что же ты тогда меня ненавидишь? Я одинока, приближается сезон дождей, я забьюсь в какую-нибудь щель и стану мертвой чешуей. Равнина усеется кустами – твоими и ее. Придет Великий Аруа и начнет жатву. Стебель за стеблем. Ты улетишь, но она останется здесь. Я это знаю, уверена. Только я могу дать ей этот крик, а он ей необходим. Ты уйдешь, ты другой, дорога зовет тебя, а она останется. Я спрячу ее в своей полости, пока не кончатся дожди, а затем она будет сеять свои воспоминания. Это воспоминание – крик после двух часов боли. Равнина необъятна, она может принять его много раз, потому что ей нужно много раз слышать это… Знаю, что ты меня ненавидишь, но я – не Великий Аруа, а слабое и одинокое создание. И могу только это… Если ей так хочется… Два часа боли ради крика. Кто это плачет? Не понимаю, зачем ей это нужно, ничего не понимаю…»