Кровавый источник

Любые совпадения имен и событий этого произведения с реальными именами и событиями являются случайными.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Никому не придет в голову искать его здесь, в десяти минутах ходьбы от Кремля. В темном узком переулке; в доме, выстроенном сто лет назад, а может, и больше; в подъезде с обшарпанными стенами, где до сих пор, подобно экзотическому ленивцу, ползает вверх и вниз доисторический лифт с деревянными дверками и стеклянными окошками; за дубовой дверью, где в одной из десяти необитаемых комнат скрылся он от мира.

Уже минуло три недели, как Андрей Кулибин обосновался в столице. Телефон молчал. О нем забыли. Или это ему казалось? Во всяком случае, буря в душе улеглась, он почти успокоился, и только несколько седых волосков на висках напоминали о былых треволнениях.

Первые дни он не выходил из дому. Потом стал совершать ночные вылазки за хлебом и за сигаретами. На исходе второй недели вовсе обнаглел: объявился средь бела дня в институте, где учился заочно, и даже переговорил кое с кем по поводу своей будущей книги. Дело в том, что Андрей был поэтом и уже который год пытался издать книгу песен. Сколько помнил себя — в детском саду, в школе, на стройке, на заводе и так далее, — всегда бурчал под нос какие-то рифмы, набегавшие изнутри, как волны. Писал он в основном для рок-групп. Кое-что исполнялось, и одна песня даже прозвучала по местному радио, но так уж вышло, что все коллективы, с которыми он работал, недолго удерживались на вершине Парнаса и песни Кулибина канули в Лету.

Примерно пять лет назад, когда он разводился со Светланой и та называла его не иначе как ничтожеством — за неумение заработать на жизнь, — возникла эта бредовая идея с книгой. Андрей собрал все «съедобное» — от школьных тетрадок, исписанных ровным значительным почерком, до измятых листочков с карандашными каракулями, чаще всего залитыми вином. Отбросив устаревшие, социальные тексты, перепечатал все набело и понес в местное издательство.

«Время песен прошло», — дружески похлопали его по плечу и дали совет переквалифицироваться на прозу, лучше — на фантастику.

В другом издательстве согласились издать кулибинские творения, но только за его счет. А он так надеялся заработать на этой книге, ведь все, за что он брался, выскальзывало из рук, и доходы его таяли с каждым днем. В последнее время он продавал колготки. Ходил в благополучные учреждения с толстой сумкой и уговаривал дамочек раскошелиться.

И все-таки песни не пропали даром. С ними он поступил в Литературный институт и теперь уже искал издателя в Москве, правда, также тщетно.

Тот шаг, на который он решился три недели назад от безысходности, униженности и даже чуждой ему злости, не имел прямого отношения к его творчеству, но перевернул всю жизнь. Он больше не продавал колготок. Он вообще больше ничего не продавал. Приятель по институту предоставил ему эту жилплощадь с четырехметровыми потолками, в квартире, предназначенной на продажу, и не взял с Кулибина ни копейки. «Живи, пока не нашелся покупатель на этот дворец». Кроме крыс и мышей, здесь никто не обитал. Одни квартиры-дворцы ждали своих покупателей, в других, уже купленных, полным ходом шел ремонт. Целыми днями там что-то стучало, визжало, обваливалось, и только к вечеру дом обволакивала загробная тишина с привычной возней грызунов.

Андрей, укутавшись в дырявый плед — в доме отключили отопление, а март выдался холодный, — писал из ночи в ночь стихи, днем отсыпался, питался исключительно хлебом, запивая его кипятком, сократил «никотиновую норму» до одной сигареты в день, смаковал ее, единственную, всю ночь, мечтал о славе и ждал, как все поэты, близкой кончины. Он уже давно перешагнул возраст Лермонтова и приближался к возрасту Рембо. Кулибину стукнуло тридцать пять, и он надеялся, что Господь отмерил ему пятьдесят два, как Верлену. А телефон молчал. О нем забыли.

Поскрипев истерзанной раскладушкой, Андрей наконец принял вертикальное положение, решившись на умывание ледяной водой. Он не спал уже часа три, настраивая транзисторный приемник на «криминальные волны» разных радиостанций. Это вошло у него в привычку. Он ждал сообщения о преступлении века. Ведь он видел, как перекосилось лицо прокурора, когда тот пробежался глазами по листам, исписанным его каракулями. И это была уже не книга песен. Прокурор обещал дать делу ход и попросил Кулибина не выезжать из города. «Вы выделите мне охрану?» — ухмыльнулся Андрей.

В тот же день он уехал в Москву.

Он наивно полагал, что радиоголоса только и будут трезвонить об этом. Все-таки государство ежедневно обворовывают на миллиарды рублей, в то время как люди месяцами не получают зарплаты. Но взрыва от его каракулей не случилось. Прокурор слукавил? Или просто ведется расследование и в интересах дела подробности не оглашаются? Он мог бы позвонить прокурору, но кто будет платить за междугородний разговор? К тому же тот сразу узнает о его местонахождении: у прокурора в кабинете наверняка телефон с определителем.

Уже в сумерках Андрей покинул раскладушку, умылся, вскипятил чайник. Без особого оптимизма подсчитал свои сбережения — двенадцать тысяч триста пятьдесят два рубля. «На неделю хватит, а там что-нибудь придумаю». Осмотрел припасы: кусок черствого батона с отрубями и три сухаря. «Ночь продержусь». К голоду он привык, хуже дело обстояло с куревом. В пачке оставалась единственная сигарета. Это как раз и была его ночная норма, но Кулибина охватил ужас, что к утру он останется без сигарет. «Две тысячи выделю на «Яву» и буду блаженствовать еще двадцать ночей!»

Дождавшись полуночи, он набросил куртку, закрыл на ключ дубовую дверь и вызвал лифт. От произведенного лифтом скрипа и гудения обезумевшие грызуны шарахались по темной лестнице. Кулибин замер. «Как перед Страшным судом», — подумал он.

Очутившись на улице, Андрей сразу замерз. К ночи ударил небольшой морозец, ветер пронзал насквозь и кружил какие-то сумасшедшие, заблудившиеся в мартовском небе снежинки.

У дома напротив, облокотившись на забитую дверь, курила женщина — это было для него сенсацией. Во время ночных прогулок Кулибину редко попадалась живая душа, и чаще всего — кошка или собака. Он не стал рассматривать женщину, к тому же в кромешной тьме это представлялось занятием пустым и бессмысленным. Однако ее силуэт еще с полминуты занимал воображение поэта. «Кто она? Для проститутки слишком безлюдное место», — размышлял он, продвигаясь кривыми переулками к заветному киоску. Он сжимал в кулаке две тысячные купюры, остальные деньги оставил дома, дабы не впасть в соблазн. На прошлой неделе это кончилось плачевно: он купил банку килек в томате. Женщина не выходила из головы. В доме напротив иногда собираются баптисты. Это он знал от своего приятеля. Сам однажды видел, как те выходили из единственного незаколоченного подъезда, поворачивались к двери, кланялись и крестились. «Баптисты не курят, — возразил он себе, — да и не так они выглядят. Дамочка-то из богатеньких, видно даже в темноте!» Последнее он подумал уже со злостью и в тот же миг поскользнулся. Ноги едва держали его — затянувшийся пост давал о себе знать. Кулибин оказался на мокрой земле. Подняться было делом нелегким. Голова кружилась, безлюдные дома плясали вокруг незадачливого поэта. И тут он услышал сзади легкие приближающиеся шаги. «Это она!» — почему-то сразу догадался он. Может, потому, что больше никого не встретил в переулках. Это на самом деле была она. Андрей приложил массу усилий, чтобы подняться. Он прислонился к кирпичной стене какого-то учреждения и тяжело дышал. Женщина медленно ступала по тротуару и, опустив голову, внимательно смотрела себе под ноги, будто опасалась провалиться сквозь землю.

Он не глядел в ее сторону. Не хотел больше килек в томате, чтоб не пришлось потом выть на луну. Его огрубевшая от холодной воды кожа не помнила уже сладостных прикосновений, обоняние не улавливало тонкого аромата. И когда женщина почти вплотную подошла к нему, его чуть не стошнило от имбирного запаха ее духов.

— Вот мы и встретились, — произнесла вдруг она, и он сильнее прижался к кирпичной стене, словно хотел пройти сквозь нее.

При тусклом свете уличного фонаря Кулибин робко заглянул в глаза, некогда казавшиеся ему бездонными.

— Ты? — прохрипел он. — Откуда ты здесь?

Перед ним стояла его бывшая жена Светлана и, как всегда, с легким презрением смотрела на него.

— Ты, я вижу, совсем дошел до ручки.

— Откуда ты свалилась? — допытывался Андрей.

— Приехала тебя навестить, — улыбнулась Светлана. — Нельзя?

— Как ты узнала мой адрес?

— Не задавай глупых вопросов, — попросила она. — Что, так и будем стоять?

— Мне надо купить сигарет, — вспомнил он. — Тут за углом киоск…

— Может, сходим в кабак? — предложила она. — Есть тут что-нибудь поблизости?

Кулибин потоптался на месте, прежде чем признаться:

— У меня денег нет.

— На это я и не рассчитывала, — расхохоталась вдруг она и добавила: — Я угощу тебя по старой дружбе.

В ночном бистро она заказала по порции корейского салата, манты и пиво. И несмотря на то что уксус и перец раздирали ему рот и горло, Кулибин не смог удержаться и смолотил все в считанные секунды, забыв, что хотел произвести на нее благоприятное впечатление. С первых же глотков пива он захмелел.

— Ну, ты даешь! — Светлана медленно и чинно подносила вилку ко рту. — Если так дело пойдет, то я тебя поволоку на себе! Может, еще что-нибудь заказать?

Андрей сделал отрицательный жест. Язык плохо ему повиновался, а желудок был набит до предела.

Кулибин не видел ее несколько лет. Он знал, что Светлана работает продавцом в ювелирном магазине. Неплохо зарабатывает. Только он этот магазин всегда обходил стороной: не хотел встречаться с ней, потому что стоило взглянуть в эти холодные бездонные глаза, как возникало гулкое эхо: «Ничтожество!» А разве она была далека от истины? Кто он теперь, на самом деле?

Она продолжала благопристойно пережевывать пищу, а он в это время рассматривал ее — разговор не клеился.

Светлана мало изменилась с той поры, когда они оба глотнули свежего воздуха свободы. Карие глаза с поволокой по-прежнему пленяли и отталкивали. Изящные дуги чуть выщипанных бровей никогда ничему не удивлялись. Розовый маленький рот редко смеялся, чаще насмехался. А вот морщинок возле рта раньше не было, и волосы она так не стригла, и еще… Конечно, таких безделушек у нее никогда не водилось. Изумрудный гарнитур Светланы просто уничтожил его, смешал с грязью. «Специально нацепила, чтобы еще раз доказать мне, какое я ничтожество! Чему удивляться?»

Словно читая его мысли, она усмехнулась:

— А ты здорово постарел и похож на скелет. От тебя прежнего остался только этот розовый свитер, который я вязала семь лет назад. Теперь он даже на половую тряпку не годится…

— Ты приехала, чтобы сообщить мне это?

— И это тоже, — загадочно произнесла Светлана.

Но для него уже не было в мире загадок. Он сразу догадался обо всем, как только узнал ее под уличным фонарем. И гнал от себя страшные мысли, ибо никак не мог предположить, что это будет она.

Светлана между тем продолжала:

— Я не спрашиваю тебя, Кулибин, как ты дошел до жизни такой. Я как-никак прожила с тобой достаточно, чтобы ничему не удивляться. Слава Богу, что у нас не было детей! Видно, такие, как ты, не способны даже на это!..

Теперь наступила его очередь усмехаться.

— Ловко ты осветила этот вопрос! Может, это я залетел от Димки Стародубцева в десятом классе и сделал аборт?

— Сволочь! — процедила она сквозь зубы. — В тебе никогда не было ни грамма порядочности!

— Куда уж мне? За этим товаром тебе лучше обратиться к нему. Ты ведь здесь по его настоятельной просьбе. Не так ли? — Он посмотрел на нее, с ненавистью прищурив глаза, до конца еще не осознавая всей обреченности своего положения.

— Раньше ты был менее догадлив, — съязвила бывшая жена, — хоть и строил из себя провидца, а сам даже не замечал, что у тебя под шапкой!

Андрей вздрогнул, но промолчал.

— Когда я выходила за тебя замуж, все кругом говорили: талант, светлая голова, далеко пойдет! Куда все делось? Ты оказался полным ничтожеством, ни к чему не приспособленным слизняком! Тебя хватило только на то, чтобы писать доносы на тех, кто круче тебя! В свое время ты бы в этом здорово преуспел, но не теперь.

— Вот ты и добралась до цели своего визита. — Он сделал два больших глотка, хотя его уже мутило. — Неужели нельзя было послать ко мне кого-нибудь другого? Менее болтливого и более сговорчивого?

Светлана осеклась. Она залпом выпила свое пиво и спросила:

— Ты еще способен на честную игру?

— Можно не так таинственно? — попросил он. — У меня болит голова.

— Хорошо. Попробую разжевать. — Она закурила. Он жадно смотрел, как она это делает. — Ты что, бросил курить? — усмехнулась Светлана так же презрительно, как и полчаса назад, когда он покупал в киоске «Яву».

— Просто я стал менее расточителен, — пояснил Андрей.

— О Господи! — воскликнула она и бросила ему свою пачку «Данхилла».

Андрей сунул пачку в карман, но так и не закурил — его мутило.

— Ты всегда был простофилей, Кулибин, но такого примитивного поступка даже я от тебя не ожидала. На что ты вообще рассчитывал? Что восторжествует правосудие? Злодеев накажут, а ты будешь почивать на лаврах?

— Не надо мне лавров. Во всяком случае, таких.

— И ты думал, что тебя оставят в покое?

— Мне все равно.

— Ты врешь. Тебе не все равно, иначе ты бы не уехал, не схоронился в этом полумертвом доме. Ты боишься, Кулибин, как боятся все нормальные люди.

— Так я все-таки нормальный человек? Спасибо, Светик!

От этого «Светик» они оба встрепенулись: так звал ее Андрей, когда они еще были вместе.

— У тебя остался только один выход, Андрей, — смягчила тон бывшая жена.

— Пойти к набережной? — Он склонил голову на грудь. Хотелось лечь и уснуть.

— Зачем же так мрачно? — улыбнулась она. — Все куда проще. — Она накрыла его руку своей холодной узкой ладонью. Он обратил внимание, что лак на ее ногтях зеленого цвета, в тон гарнитуру. Андрей не сбросил ее руки, вообще не пошевелился, и она продолжала: — Ты ночуешь сегодня в гостинице. Завтра утром мы садимся в самолет. Поживешь несколько дней у меня. Явишься к прокурору. Заберешь свои писульки. Тебе, разумеется, предъявят статью, но за клевету не расстреливают. Штраф за тебя заплатят. Она сделала паузу и добавила уже более жестко: И тогда можешь катиться на все четыре стороны!

— Значит, вас все-таки немного потрепали? — усмехнулся он, не поднимая головы.

— Не говори глупостей! — отрезала она. — Просто твой штраф обойдется куда дешевле, чем взятка. Только и всего. Все дело в обыкновенном расчете.

— Что ж у него, у бедненького, так плохо с деньгами?

— Как настоящий бизнесмен, он считает каждую копейку. К тому же своими писульками ты задел не только его.

— Ах, да! Еще этого господина в «ягуаре» и неизменных перчатках! — Несмотря на свое скверное физическое состояние, Кулибин развеселился. Он высвободил свою руку из-под ее ладони. — Ты хочешь, чтобы я поехал к ним? Это равносильно тому, если бы я добровольно прыгнул в волчью яму!

— Не преувеличивай свое значение в этом мире! — уже без презрительной ухмылки бросила Светлана. — Да кому ты нужен? И без них сдохнешь как собака! Они тебе дают последний шанс! Ты даже мог бы с ними поторговаться! Идиот!

— Мне пора. — Он с трудом встал из-за стола. — Спасибо, Светик, за тепло и ласку, и за царский ужин… — Он пошатнулся. — Прости, мне что-то нехорошо…

Ему полегчало, когда морозный ветер ударил в лицо. Кулибин задрал голову к небу. Сумасшедшие одинокие снежинки, казалось, не падали, а наоборот — поднимались вверх.

— Проводишь меня до метро? — Светлана взяла его под руку. На ее лице при этом не было обычной брезгливости.

Они стали медленно спускаться к площади Революции.

— Заглянем на Красную? — предложила она.

Он только кивнул в ответ.

Оказавшись на знаменитой брусчатке, под стеной Василия Блаженного, Светлана тихо произнесла:

— Мы никогда не были здесь вместе.

— А почему шепотом? — поинтересовался Андрей.

— Не знаю. Как-то странно очутиться здесь ночью.

— Ничего странного. Я каждую ночь сюда прихожу.

— А помнишь, в восемьдесят седьмом мы гостили у моей родни в Пушкине?

— И, кроме ВДНХ и универмагов, ничего не видели, — продолжил он.

— Какие мы все-таки были идиоты! — в сердцах воскликнула она и тепло улыбнулась.

Он забыл, что она может просто улыбаться.

Бой курантов прервал их воспоминания.

— Уже два часа! — присвистнул Андрей. — На какое метро ты собралась? — И неожиданно для себя предложил. — Пойдем ко мне.

— Нет! — Она вдруг дернулась, будто ее ошпарили.

«Она боится меня?» — удивился Андрей.

— Поедем в гостиницу, — в свою очередь предложила Светлана. — Сейчас поймаем машину.

Теперь он ответил «нет».

— Не упрямься, Андрей! — с мольбой в голосе прокричала она. — Они ничего тебе не сделают! Клянусь!

— Мне и здесь хорошо.

Больше она его не уговаривала. Они молча вышли к Охотному ряду.

— Я не хотел тебя обидеть, — начал вдруг он. — Пойми меня правильно. Как только я заберу свое заявление — мне крышка!

Светлана пыталась «голосовать» редким в этот час автомобилям.

— Я же тебе русским языком сказала: штраф они сами заплатят. За клевету еще никого не убивали.

— За клевету не убивали… — развел руками Андрей. — А за правду?

Рядом остановился «москвич».

— Поедем? — уже без надежды в голосе предложила она.

Он помотал головой.

— Выпутывайся сам! — зло бросила она и открыла дверцу «москвича», но Андрей поймал ее руку.

— Я люблю тебя, — с неподдельной мукой выдавил он.

— Прощай! — Она резко выдернула руку и села в машину.

Кулибин еще долго стоял у края тротуара после того, как она исчезла, и теперь уже навсегда. Ему показалось, что в последний миг ее холодные бездонные глаза наполнились слезами.

«Это ты придумал, поэт», — успокоил он сам себя, махнул рукой и побрел назад, через Красную площадь.

Светлана же только и успела, что бросить шоферу: «Гостиница «Измайловская», — и тут же разрыдалась. Так безудержно она не ревела уже много лет.

Через несколько метров он почувствовал сильный озноб. Спрятал руки в карманы куртки. Одну ладонь грела пачка «Явы», другую — «Данхилл».

— А это что такое? — вырвалось у него, когда он обнаружил в кармане какую-то бумажку. Андрей вытащил ее на свет фонаря и ахнул. Он держал настоящую стодолларовую купюру. — Ай да Светка! — со слезами в голосе воскликнул он. — Теперь мне никто не страшен!

Он из последних сил карабкался вверх по кривым улочкам, а душа пела. Но эйфория продолжалась недолго. Перед тем как войти в подъезд, он остановился и спросил себя: «А чего я, собственно, радуюсь? Они теперь знают, где я прячусь, и вряд ли оставят меня в покое. Как же им удалось меня выследить? — недоумевал Андрей, но в тот же миг его осенило: — На прошлой неделе, когда я появился в институте. Они наверняка вели там наблюдение». Он вошел в темный подъезд. Лифт покорно ожидал возвращения единственного жильца. «Завтра надо сменить жилье», — твердо решил Кулибин, прикрывая за собой деревянные дверки лифта и нажимая кнопку с цифрой «4». С душераздирающим скрипом и гудением лифт понес его вверх. И тут произошло непредвиденное. Скрип и гудение смолкли. Свет погас. Лифт застрял между третьим и четвертым этажами.

Кулибин громко выругался и принялся хаотично нажимать на кнопки. Ему вовсе не улыбалось провести остаток ночи в этом ящике. Лифт, однако, не трогался с места. Уже привыкшие к темноте глаза заметили вдруг какое-то движение справа. «Не может быть!» — не поверил своим глазам Андрей. На лестничной площадке, прямо напротив застрявшего лифта, прислонившись к стене, стоял человек.

— Эй! — тихо позвал его Кулибин. — Помогите мне!

Человек сделал шаг вперед, и в тот же миг свет карманного фонарика ослепил Андрея. И еще он увидел, как к окошку лифта медленно поднимается какой-то предмет.

Ночью в пустом многоквартирном доме выстрел прозвучал, как взрыв гранаты. Андрею показалось, что голова его разлетелась на мелкие кусочки. Обливаясь кровью, он опустился на колени, а затем весь как-то обмяк, расслабился, и только пальцы крепко сжимали стодолларовую купюру.

Некто в светло-сером плаще и зеленоватых фланелевых брюках прогуливался по Пиккадилли. Он был еще довольно молод, этот некто, но неизменно надевал маску скептика, когда попадал в этот город. Все же грустно ощущать себя иностранцем.

У него массивный, волевой подбородок, тонкие губы, слегка вздернутый нос и живые, с огоньком глаза. Огонь их опалил многие девичьи сердца. Но, как только он попадал в этот город, глаза гасли, мысли притуплялись, клонило в сон.

Если бы пять лет назад, когда он досиживал свой срок и жил мелкими, смехотворными мечтами — отведать маминых блинов, прокатиться на велике, снять проститутку и так далее, — ему сказали, что он будет гонять чуть ли не каждый месяц в Лондон и этот город ему опротивеет, он бы долго смеялся.

Что больше всего раздражает его здесь? Левостороннее движение? Английская кухня? Футбольные фаны? Наконец, язык, который никак ему не дается? Все они жуют манный пудинг и при этом что-то мычат! Может, сами британцы, неуклюжие, как медведи, — вечно толкают, пихают, наступают на ноги в час пик, хотя при этом обязательно извиняются, так что он сам стал в конце концов толкаться, пихаться и подчеркнуто учтиво извиняться. Нет, это все терпимо. Невыносимо другое — до боли родные лица, которых в Лондоне не меньше, чем пресловутых лиц кавказской национальности в Москве.

Больше всего он побаивался знакомств и случайных встреч со своими соотечественниками. Это могло повредить его миссии. Народ сюда едет непростой — нахрапистый, коварный, чаще всего с уголовным прошлым, короче, «сливки общества». Сколько раз он просил у шефа разрешения жить не в районе Эрлс-корта, где все кишит русскими, а где-нибудь в Уайтхолле, но тот ничего не желает слышать: «Эти поездки нам и так вылетают в копеечку! Уайтхолл — разорение! Скромнее надо жить, дружок!» Это говорит шеф, который месяцами живет в Европе и не снимает перчаток, даже когда идет в туалет!

Некто в зеленоватых фланелевых брюках останавливается у витрины кондитерской, встает под навес и, сложив зонт — апрель выдался дождливый, — делает вид, что прикуривает, чиркая отработавшей еще вчера зажигалкой. К подобной маскировке он прибегает всякий раз, когда хочет изучить обстановку вокруг. Игра в шпиона его скорее забавляет — шеф требует соблюдать осторожность. «Знал бы он, как я провел сегодняшнюю ночь!»

До четырех утра в его номер время от времени кто-нибудь ломился. Он не открывал. По разговорам из-под двери было ясно, что это пьяные русские девицы в поисках заработка. Мат стоял пятиэтажный, и все в его адрес…

Вроде все спокойно — граждане британцы идут по своим делам. Никаких подозрительных личностей в радиусе тридцати метров не наблюдается. Он бросает быстрый взгляд на ту сторону улицы. Там — цель его миссии. И там тоже все ол-райт.

В поле его зрения попадает внушительных размеров кулак. Из кулака вылетает пламя.

— Прикуривайте.

Перед ним стоит пожилой мужчина в синем плаще и черной шляпе с широкими полями. Все русские здесь ходят в плащах, а рядовые англичане предпочитают куртки. Вот и фланелевые штаны не помогли — в нем сразу признали русского, раз обратились по-русски.

— У вас маленькая авария? — улыбнулся мужчина в шляпе. — Отчего, думаю, не помочь соотечественнику?

— Спасибо, — прикурив, ответил он, а в голове пронеслось: «Только тебя мне тут не хватало, старая перечница!»

— Давно в Лондоне?

«Ему, видно, не с кем поговорить!»

— Второй день.

— А сами откуда будете?

«Нет, это уже слишком!»

— Извините, я тороплюсь…

Он повернулся к незнакомцу спиной, сделал шаг и услышал:

— Что ж вы, молодой человек, так спешно ретировались? Я бы мог вам помочь. Как-никак живу здесь уже пятнадцать лет. Напрасно вы так.

Он оставил эту интеллигентскую тираду без ответа и, не оборачиваясь, ускорил шаг.

«Диссидент, твою мать! — ругался он по дороге. — Нужна мне твоя помощь, как зайцу презерватив!»

Еще через полчаса он сидел в театре. В драматическом театре, куда русские носа не кажут. Опера и мюзиклы — вот их удел. Он, конечно, ни черта не понимает. Тут и старый диссидент не разберется! Пожалуй, во всем Лондоне не сыскать лучше места, чтобы избавиться от русских!

И все-таки в том, что творится на сцене, он разбирается лучше англичан. Еще бы! «Война и мир» графа Толстого! У них в библиотеке на зоне в наличии имелось только две художественные книги. Еще «Преступление и наказание». Он тогда выучил их наизусть!

Смотрится здорово. Он едва удерживается, чтобы не покатиться со смеху. Элен, Наташу Ростову и Андрея Болконского играют негры, а Пьера Безухова — китаец!

Он заставляет себя отвлечься от спектакля. Ровно через час ему нужно быть там, на Пиккадилли, в магазине сэра X — так принято у них называть одного из известнейших ювелиров Лондона. Он должен подойти к закрытию. Все отработано, как часовой механизм. Да, работа у него теперь не пыльная. Дорожка давно проторена другими, так что бояться нечего. Таможня куплена. Сэр X — сговорчивый старикашка. Увидит то, что он достанет из левого бокового кармана, — торговаться долго не будет. И завтра же денежки с туманного Альбиона перекочуют в Центральную Европу, а это значит конец миссии — гудбай, Лондон!

От этих мыслей настроение поднялось, и он снова принялся следить за тем, что происходит на сцене.

А там как раз разыгралось сражение при Аустерлице. Свет погас. Пушки плевались огнем. Задуманная режиссером картина кромешного ада приобрела неожиданный поворот. От эксперимента с огнем сработала пожарная сирена. Сирена выла, как реактивный самолет. Артисты бросились врассыпную. В панике забыли включить свет. Сирена и не думала смолкать. Видно, никто, кроме пожарных, не знал, где она отключается. Кромешный ад продолжался.

Некто в зеленоватых фланелевых брюках усмехнулся: «Здорово! Такого больше нигде не увидишь! Будет о чем вспомнить! Ей-Богу, не жалко семидесяти фунтов, потраченных на билет!» И в тот же миг перед его глазами что-то мелькнуло. Он и это отнес бы к числу театральных эффектов, если бы не почувствовал у себя на горле удавку. В глазах стало еще темнее, но сирена звучала уже глуше, где-то совсем далеко. Кричать было бесполезно, да он и мог только хрипеть. Он сделал последнюю отчаянную попытку привлечь к себе внимание, ткнув кулаком соседа, но кулак ударился в спинку пустого кресла — рядом никто не сидел. В следующее мгновение он уже напоминал уснувшего на скучнейшем представлении зрителя, хотя под такой вой невозможно было уснуть. Чья-то рука бесцеремонно залезла в левый боковой карман его пиджака.

Через десять минут прибыли пожарные. Все смолкло. В ярком свете софитов на сцену вышел Наполеон. Спектакль продолжался.

Торшер в детской у Коленьки стоял уникальный. В его бирюзовом свете плыли диковинные обитатели морских глубин: осьминоги, кальмары, мурены и прочие. Они отражались на стенах комнаты, будто комната — всего лишь гигантский аквариум. А еще торшер издавал звуки, имитирующие морской прибой и крики чаек.

Он с мамой лежит на дне океана.

Они с мамой живут вдвоем в пятикомнатной квартире. Впрочем, это не совсем правда. Иногда с ними живет отец. Тогда мама оставляет его здесь одного, среди мурен и кальмаров. Поэтому он не любит, когда приезжает отец.

— Ты ведь не уйдешь сегодня от меня? Правда? — Серые круглые глаза смотрят на мать с надеждой.

— Конечно, нет. — Она целует его в лоб. У нее тоже серые глаза, но не такие круглые. Вдумчивые глаза женщины, привыкшей анализировать и размышлять. Тонкогубый, удлиненный рот редко улыбается. Прямые длинные волосы, никогда не знавшие укладки, вряд ли украшают ее продолговатое лицо, скорее наоборот. Ее зовут Кристина. Ей скоро исполнится тридцать.

— Ты почитаешь мне про Тотошку? — Он тычет ей в лицо заранее приготовленной книжкой.

— Надо включить другой свет.

Дно океана исчезает. Шум прибоя смолкает. Она включает верхний свет.

Уже в который раз в своей жизни она читает «Волшебника Изумрудного города». В детстве она вот так же просила мать, потом читала сама, читала без конца. Маленькая Кристина мечтала об изумрудном городе, но не о таком, который в книжке. Обманщик Гудвин велел всем носить зеленые очки — вот и весь фокус. Кристина мечтала о настоящих изумрудах в то время, когда куталась в обноски своих двоюродных сестер, ела конфеты два раза в год, а в остальное время — хлеб да картошку.

Теперь все изменилось. Через ее руки проходит море изумрудов. Она ест все, что пожелает. Не ест только свинину и мясное не мешает с молочным. Мать, когда узнала, завопила так, что стены в их «сталинском доме» задрожали: «Ты же русская у меня! Как ты могла? Коленьку, внучка моего, обрезали! Горе какое!»

После этого не показывалась год, не звонила из своего Качканара. Потом смирилась.

Да, теперь многое изменилось в жизни Кристины, но стала ли она счастливой, как девочка Элли в той сказке?..

Коленька спит без задних ног, только носом посапывает.

Кристина откладывает книжку.

В это время в холле щелкнул замок и зажегся свет.

«Неужели? — подумала Кристина. — Не может такого быть. Всего неделя прошла, как он уехал».

— Вова, ты? — тихо позвала она.

Никто не ответил.

Кристина спрыгнула на пол. Даже тапки не стала надевать — пошла босиком. Выключила в детской свет. Прошла по коридору и очутилась в холле. Сердце остановилось.

Возле трюмо с бронзовым подсвечником стояла незнакомая женщина и смотрелась в зеркало.

Кристина никогда ее раньше не видела, но сразу догадалась, кто это.

— Вы — Наташа? — спросила она.

— Да, — кивнула та и скривила рот.

— Откуда у вас ключ?

— Не догадываешься?

— Володя?..

— Догадливая.

Кристина попыталась собраться с мыслями, но мысли расползались, как черви после дождя.

— Но зачем? Не понимаю… — в растерянности произнесла она.

— Затем, что ты больше здесь не живешь, потаскуха! — завизжала незнакомка. — Выметайся со своим ублюдком!

Кристина пошатнулась. Сжала кулаки. Приказала себе держаться спокойно.

— Это должен сказать мне Володя, а не вы. Ведь это его сын…

Та не дала ей договорить и наотмашь ударила по лицу.

— Выметайся, сука!

Кристина устояла на ногах лишь благодаря стене. Если бы она закричала, стала звать на помощь или просто заплакала, та набросилась бы на нее и разорвала на куски. Хладнокровие, с которым Кристина приняла удар, остановило взбесившуюся женщину.

— Поздравляю. Вы меня ударили, — все так же спокойно констатировала хозяйка квартиры и добавила: — А теперь смотрите, что будет!

Она, как тигрица, кинулась на обескураженную Наташу и повалила ее на пол. От неожиданности та даже забыла, что надо сопротивляться. Кристина придавила ее своим телом и, вцепившись в волосы, стала бить головой о стену.

Наташа потеряла сознание.

Кристина знала, что делать дальше. Она прокручивала это уже много раз. Она поднялась. Взяла с трюмо массивный бронзовый подсвечник.

От первого удара по голове Наташа только охнула, и струйка крови потекла у нее по лицу.

Кристина работала подсвечником до изнеможения, пока лицо соперницы не превратилось в сплошное кровавое месиво. Она никак не могла остановиться — ей казалось, что Наташа все так же кривит рот.

Она пришла в себя от шума морского прибоя. По потолку и стенам холла плыли осьминоги, кальмары, мурены. Кристина подняла голову. Коленька, в ночной рубашке, босой, с ужасом смотрел на мать, протягивая ей недочитанную книгу «Волшебник Изумрудного города».

— Мама! Мама! — тряс он ее за плечо. — Телефон звонит!

Кристина открыла глаза: в окне сияло солнце и горел верхний свет, который она не выключила с вечера.

— Мама, звонят! — с округлившимися глазами повторял Коленька.

И действительно, в гостиной не умолкал телефон.

Спросонья ей показалось, что это междугородний звонок, она соскочила с кровати и бросилась в гостиную, не обратив внимания на влажную от пота подушку.

«Вечно, как он уезжает, мне снится всякий вздор! — говорила она себе на ходу. — Вошла бы она у меня! Как же! Дверь на задвижке и цепочке!» Так прокомментировав собственный сон, Кристина наконец подняла трубку.

— Это Гена Балуев, — представился взволнованный мужской голос. — Прости, что поднял в такую рань.

— Что-то случилось? — сразу сообразила она.

— Случилось. — Он выдержал паузу и пояснил: — Не могу по телефону. Надо срочно связаться с Володей…

Теперь молчала она.

— Кристина, ты меня слышишь? Алло!

— Да.

— Надо срочно связаться с Володей.

— Ты же знаешь, я туда ему не звоню.

— Придется сделать исключение.

— И не проси. — Его настойчивость ее унижала.

— Ну, подожди, Кристина! Я к тебе сейчас подъеду и все объясню. Это, между прочим, тебя тоже касается…

— Приезжай, — прервала она его. Было ясно — случилось что-то из ряда вон выходящее. — Я сварю тебе кофе, но звонить туда будешь сам.

Он хлопнул дверью телефонной будки — звонить из дома считал небезопасным в сложившейся ситуации — и направился к белоснежному, как саван, «рено».

Геннадий Балуев не первый год был помощником одного из самых влиятельных людей в городе. Несмотря на свои двадцать восемь лет, он познал уже многое в этой жизни. Его ценили за быстрый, цепкий ум, уважали за простоту и нестервозность — качества, редкие среди людей, имеющих деньги и власть.

Всегда спокойный, уверенный в себе, сегодня он был выбит из колеи. Желваки беспрерывно играли на его скуластом лице. Торчащий в разные стороны ежик светлых волос и синие круги под глазами говорили о беспокойно проведенной ночи.

— Поехали к ней! — бросил он шоферу, совсем молодому парню, заспанному и зевающему от души. — Хватит спать! — поморщился Балуев.

«Деревенщина неотесанная! Никогда рот не прикроет!» — выругался он про себя.

Парень завел мотор.

— Следи за дорогой. Гололед, — предупредил хозяин.

Ехали молча. Наконец шофер осмелился спросить:

— Что ж это будет, Геннадий Сергеевич? Война?

Балуев не удостоил его ответом. Скорее всего, потому, что не слышал вопроса. Геннадий Сергеевич напряженно думал, пытаясь осмыслить происшедшее.

Он просил, умолял, чуть ли не стоял перед шефом на коленях неделю назад. «Вова, тебе нельзя сейчас ехать! Стар что-то замышляет. У меня верные сведения. Он обязательно воспользуется твоим отъездом из города». Шеф снисходительно улыбнулся и похлопал его по плечу: «У меня с ним пакт о ненападении. Пусть только сунется». — «И что тогда?» Шефу явно не понравился этот вопрос. Он нервно натянул свои перчатки, хмыкнул и пошел прочь. У самой двери обернулся и бросил ему: «Не надо, Гена, осложнять».

На следующий день, повинуясь своей недавно появившейся прихоти — она давала знать о себе раз в два месяца, — шеф отправился на родину своих предков, в Венгрию. Его нельзя беспокоить, когда он там, и поэтому никто, кроме Кристины, не знает номера местного телефона.

Неделю назад Балуев пытался поговорить на ту же тему с Кристиной, как ни тягостен был для нее этот разговор. Вот уже семь лет Кристина — любовница шефа, но Володя не только делит с ней постель. Она его помощница, советчица в делах, правая рука, а он, Балуев, — левая.

Кристина тогда сразу вспыхнула — но умеет баба держать себя в руках! — потупила взор и пролепетала: «Я не могу просить, чтобы он остался. Володя неверно меня поймет…»

Черт бы подрал их любовные коллизии! У шефа в Венгрии живут жена и старший сын. Сколько это может продолжаться? Не в первый раз Гена задавался таким вопросом. Зачем он столько лет содержит эту, свою первую, которую не любит, которая ему чужая? Пора бы уже разобраться в собственных чувствах! Ведь не маленький! Балуев слишком уважал Кристину, чтобы судить об этом объективно.

«Да что я, в самом деле, привязался к нему? — в который уже раз остановил себя Гена. — Мне бы со своей благоверной разобраться!»

С женой, Мариной, накануне опять повздорил. Задолбала его ее вегетарианская пища! Он и так в последние дни весь на нервах. Приходит домой голодный как волк, а она его капустой свежей кормит. За козла его держит? Дети голодными бегают — мама, видите ли, ударилась в гороскопы и народную медицину. Проводит лечебное голодание, убрала из рациона все животное. «Скоро одуванчиками питаться будем!»

От жены он вновь возвращается к тяжелым думам о делах.

О том, что Стародубцев, их опасный сосед, что-то замышляет, он узнал из верных рук. Человек, который сообщил ему это, работает у Стародубцева, и Балуев поклялся, что имя его никто не будет знать, пока он жив, даже шеф. Но и до этой малоприятной информации у Геннадия Сергеевича имелись свои опасения насчет Стара, о которых он докладывал шефу месяц назад. Балуева тогда насторожило убийство поэта. «Зачем? — недоумевал Гена. — Можно было обойтись без крови. Да, безусловно, он здорово навредил всем. Но сделал это, не подумав, от отчаяния. Парень сильно нуждался. Ему надо было протянуть руку. Найти теплое местечко, и он тогда не только бы заявление забрал, а в ногах бы у нас валялся! Стар поторопился».

Шеф выслушал своего помощника, как всегда, с надменной улыбкой.

— Где доказательства, что люди Стара пришили поэта? Ты проводил расследование?

— Нет, — опустил глаза Гена — не выносил, когда на него смотрели, подозревая во лжи. — Но я знаю точно, — твердо заявил он.

Лицо шефа помрачнело. Он задумался, а потом спросил:

— Зачем, по-твоему, он это сделал?

— Хотел нас припугнуть. — Гена сам не знал, как у него вырвалось такое.

— Каким образом?

— Поэт был его старым, школьным другом.

— Да, я что-то слышал об этом, — припомнил шеф.

— Стар как бы показал нам: вот, смотрите — я могу расправиться даже с близким мне человеком, а значит, способен на все.

— Не лишено смысла, — согласился шеф. — Вполне допускаю, что у нашего друга синдром Иеффая. Древний герой запугал врагов тем, что принес в жертву собственную дочь. — Шеф любил углубляться в иудейские древности, но рассказ на библейские темы закончил прозаично: — Не верю, Гена. У меня с ним пакт о ненападении.

— Мало ли примеров в истории, — пожал плечами Балуев.

Шеф не желал больше говорить на эту тему. Аудиенция была закончена. Гена направился к двери, и в спину ему прозвучало:

— Кристине — ни слова об убийстве Кулибина. Она ничего не должна знать.

— Хорошо, — пообещал помощник, удивленный даже не тем, что это, оказывается, тайна, сколько тем, что шеф помнит фамилию поэта.

— Геннадий Сергеевич, прибыли! — Шофер улыбнулся: сам, мол, спишь, а меня ругаешь!

Он настолько ушел в себя, что не заметил, как они приехали и с минуту простояли перед домом Кристины.

В Венгрию весна приходит куда раньше, чем на древнюю, историческую родину мадьяр. Они были не дураки, эти древние венгры, когда тысячу лет назад покинули Урал и потопали в Центральную Европу.

Владимир Евгеньевич Мишкольц сидел на крыльце своего «замка» с красной черепичной крышей, наслаждался ласковым солнцем и вдыхал полной грудью аромат степных трав. Он проснулся еще затемно. Накормил лошадей. Разбудил Шандора, то есть своего пятнадцатилетнего сына Сашку. Они собрались сегодня в путешествие. Программа намечалась интересная. Во-первых, встретить рассвет над озером. Во-вторых, отобедать в старинной корчме. Такую корчму когда-то содержали предки Мишкольца. В-третьих, заночевать в замке вампирши графини Эржбеты Батори. Эти места славятся своими вампирами.

Наталья Максимовна, жена Мишкольца, не была сторонницей подобных мероприятий. Она начала ворчать загодя, когда ее попросили выстирать подобающую случаю экипировку — одежду чикоши, венгерских гайдуков.

Наташа ворчала каждый раз, когда он приезжал. Для него у нее не было ласковых слов. Такой вздорной бабой она была всегда, сколько он ее помнил. И, если бы не жгучая привязанность к сыну, век бы ее не видел.

Живя уже почти шесть лет в Венгрии, она никак не могла привыкнуть к этой стране и к этим людям. Не выносила языка и обычаев. Сашка же наперекор ей становился с каждым годом все большим мадьяром. Овладел языком, постигал азы сельской жизни. Мишкольц мечтал видеть своего сына венгерским помещиком. Не жалел для этого никаких средств. Скупал земли в округе и породистых лошадей. Шандор не на шутку был увлечен лошадьми. Да, такое не снилось предкам Владимира Евгеньевича, бедным евреям — шинкарям, триста лет обитавшим в этих краях, пока кто-то из местных графов в конце прошлого столетия не распорядился очистить землю от племени Иуды.

Не снилось такое и отцу Владимира Евгеньевича, преподавателю истории, смутившему некогда покой юноши рассказами о Венгрии. Отец желал одного — чтобы Володя получил высшее образование и стал интеллигентным человеком. Володя же с самого раннего возраста стремился хорошо заработать, чтобы купить дом в степях Альфельда. Он, правда, поступил в университет, но проучился недолго. Вскоре оказался за решеткой, как валютчик и спекулянт. К тому же выяснилось, что у Володи растет сын, прижитый от малограмотной девицы, работающей уборщицей в папином институте. Сердце отца не вынесло такого удара, а Вододя только через три года смог прийти на его могилу, когда попал под амнистию.

Не снилось такое и матери Владимира Евгеньевича, урожденной Тенишевой, из старинного русского дворянского рода. Володя с детства был больше привязан к матери, чем к отцу. Относился к ней трепетно. Но, когда вышел из тюрьмы, чуть не довел ее до инсульта. Володя сделал обрезание. Володя стал правоверным иудеем, хотя отец всю жизнь высмеивал любые предрассудки, а мать в тайне от отца держала в доме иконы. Разрыв отношений между матерью и сыном был тяжелым ударом для обоих.

Он снял комнату. Восстановился в университете, но так его и не закончил. Мешали дела. С валютой он завязал, зато увлекся драгоценными камнями. Дела шли в гору. Прекрасные знания в этой области и врожденная предприимчивость позволили ему за несколько лет сколотить огромное состояние. Ему принадлежал первый в городе частный ювелирный магазин. Правда, мало кто об этом знал, потому что магазин открылся под вывеской одной солидной фирмы, то есть «под крышей», как это принято называть.

«Крышу» долго выбирать не пришлось. Мишкольц знал, в каком районе он покупает магазин и кто хозяин этого района. И пошел он не в райисполком, а в казино.

Кручинина, или, попросту, Кручу, он никогда раньше не видел, но сталкивался кое с кем из его команды. Лицо у хозяина было скорее отталкивающее, чем симпатичное. Бегающие поросячьи глазки, приплюснутый мелкий нос, затерявшийся в толстых щеках, два ряда золотых зубов. Круча долго и внимательно рассматривал «красавчика». Было на что посмотреть. Высокий, спортивного телосложения, светло-русые волосы и при этом смоляные брови и большие темно-карие глаза. Кожа бархатистая, девичья. Пунцовый, чуть обиженный рот.

— С такой рожей надо дамочкам богатым угождать, а не камушками баловаться! — ухмыльнулся Круча. Его поддержал дружный хохот соратников.

Но, когда заговорил Мишкольц, все смолкли.

— Ты не один в этом городе, — произнес твердым, не дрогнувшим голосом молодой нувориш. Он не чувствовал страха. У него были деньги. Много денег. А на зоне он видел авторитетов и покруче Кручи. — Есть другие, которые проявят больший интерес к моему бизнесу.

Он повернулся, чтобы уйти, но его обступили со всех сторон.

— Эй, парень, я не люблю, когда со мной так разговаривают!

— А разве мы разговаривали? — в свою очередь ухмыльнулся Мишкольц.

Оказалось, они друг друга не поняли. Кручинин как раз любил, когда с ним говорили на равных, а не лебезили. Через час новые партнеры ударили по рукам.

На открытии магазина Мишкольц подарил Круче перстень с изумрудом старинной работы. Хозяин не расставался с ним до самой смерти. Он полюбил Мишкольца и его бизнес. Приблизил к себе насколько мог. Магазины стали расти как грибы.

Еще до всего этого процветания, когда он только восстановился в университете и жил в крохотной комнатушке, появилась Кристина. Они вместе учились. Она жила в студенческой общаге, была на шесть лет моложе его. Только со школьной скамьи. Кристина не отличалась красотой и не особо рассчитывала на расположение Володи. Впрочем, ей было все равно — она влюбилась.

Мишкольц, решив сначала просто поразвлекаться, вдруг понял, что эта девушка ему небезразлична. Она умна, нежна и, наконец, что очень важно для него, талантлива. Кристина писала стихи. Занималась в поэтическом клубе при университете. Мишкольц всегда тянулся к талантливым людям.

С появлением денег у него обнаружилась страсть к коллекционированию. Мишкольц решил собрать коллекцию русской живописи, старой и современной. У него появились друзья, художники и искусствоведы, с которыми он консультировался. С одним из них он особенно крепко сдружился, когда тот еще только заканчивал университет. Звали его Гена Балуев.

С Геной они объездили всю Центральную Россию, покупали картины где могли, по преимуществу у частников. Они загружали машину Мишкольца до потолка, так что спать могли только сидя. Возвращались уставшие, но счастливые. Кристина встречала их вкусным ужином. Она была первым зрителем, первой посетительницей его музея. Они выставляли перед ней эти шедевры в старых, почерневших рамах, и она хлопала в ладоши и визжала от удовольствия. Здесь были Бенуа, Сомов, Бакст, Гончарова, Борисов-Мусатов и многие другие. Коллекция Мишкольца по своей ценности не уступала собранию городской картинной галереи.

После этих странствий он взял Балуева в дело.

Удивительно, чем богаче становился Владимир Евгеньевич, тем сильней становились его религиозные чувства. Он выучил древнееврейский. Читал Тору и Талмуд. Отчаянно молился, накинув на голову талес, раскачивался из стороны в сторону и бил себя кулаком в грудь. В Йом-Киппур, в Судный день, обливался неподдельными слезами, замаливая грехи, в праздник Кущей веселился, танцевал, как говорится, стоял на голове.

Кристина безоговорочно приняла его веру, может, потому, что так сильно любила Володю, а может, втайне надеялась стать когда-нибудь его женой. Друзьям же говорила, что всегда сочувственно относилось к иудаизму и что эта вера ей ближе, чем христианство.

К открытию первого магазина вновь объявилась уборщица из папиного института. Наташа закатила сцену в его кабинете — требовала денег. В обмен на деньги она разрешила ему видеться с сыном. Если бы не Сашка, Мишкольц вообще забыл бы, что есть на свете Наташа — ошибка молодости. Чем больше он привязывался к сыну, тем наглее она становилась. Она преследовала его повсюду. Суммы «подаяния» увеличивались. Наташа грозила изувечить «эту шлюху»! И ему чудом удавалось сделать так, чтобы они не встретились. Наташа нашла поддержку у его матери — та даже приютила ее на время. А Володя по отношению к матери испытывал чувство вины и поэтому платил, платил, платил…

Кристина прекрасно понимала, что он делит любовь между ней и сыном, разрывается на части. И тогда она решила родить, не обсуждая с ним этого вопроса.

Появлению на свет Кольки Мишкольц почему-то не очень обрадовался. Между ними даже возникла полоса отчуждения. Может, считал себя обманутым, а может, ревновал ее к малышу.

К этому времени осуществилась его давняя мечта — он купил дом в Венгрии. И тут же постановил, что дом будет принадлежать старшему сыну. Этим решением он навсегда заткнул рот Наташе.

Однако с их отъездом в Венгрию возникли проблемы. Там вовсе не желали принимать русских. И тогда он пошел на отчаянный шаг. В тайне от Кристины вступил с Наташей в законный брак. Теперь, под его венгерско-еврейской фамилией, они могли спокойно уехать.

Кристина узнала об этом только через год после их отъезда и впервые устроила сцену. Она выплеснула ему в лицо все, что накопилось в душе за эти годы унижений. С ней случилась истерика, Кристина каталась по полу, рыдала и призывала в свидетели Бога. Его Бога.

Все это происходило на глазах у маленького Коли. Он ревел и ползал за матерью по ковру. Может, именно с того дня Коля стал бояться отца, хотя тот и пальцем никогда не тронул ни его, ни Кристину.

С каждым годом Мишкольц все чаще наезжал в Венгрию. Степи Альфельда манили его к себе. Шандор становился ему настоящим другом. Он ходил в местную школу, обзавелся новыми приятелями. Его хвалили учителя.

Наталья Максимовна попала в родную стихию — сад, огород, животина. Сама была из крестьянок. Правда, Мишкольцу она не забывала высказывать, как ей тут тяжело среди чужих, без языка. Вскоре у нее появилась подруга в Будапеште. Наталья Максимовна время от времени наезжала в столицу за деньгами — Мишкольц открыл для нее счет. В Будапеште вообще оказалось немало русских. Они уговаривали Наташу продать дом и переехать в столицу. «Как в наше время можно жить в деревне? Хоть и в цивилизованной?» Однако Наталья Максимовна прекрасно понимала, что при таком раскладе она потеряет все. И в первую очередь Сашку, который уже не представляет себе жизни без Альфельда, без лошадей.

Ничто, казалось, не могло помешать им в осуществлении задуманного. Они надели широкие черные штаны, обвязались красными поясами, натянули начищенные до зеркального блеска сапоги, запрягли лошадей. Оставалось только нахлобучить широкополые черные шляпы да вскочить в седло… Они одновременно услышали, как в доме зазвонил телефон.

— Кто бы это мог быть в такую рань?! — с досадой в голосе воскликнул Владимир Евгеньевич. Его цепкий ум сразу выдал информацию — звонить могут только оттуда, разница в четыре часа.

— Мы не успеем на озеро к рассвету, — расстроился Сашка.

— Ну, что ты! — похлопал его по плечу отец. — Галопом мы через двадцать минут будем там.

Трубку взяла Наташа. Услышав женский голос, насторожилась.

— Кто его спрашивает?

— Кристина.

— Да, как вы… как вы… — Наталья Максимовна начала захлебываться от гнева.

— Сами должны понимать. Я бы не стала нарушать вашу идиллию, если бы речь не шла о жизни и смерти. — Эту фразу Кристина заготовила заранее и, произнеся ее ледяным тоном, добилась нужного впечатления.

— Чьей смерти? — прошептала Наташа, но в это время Владимир Евгеньевич вырвал у нее трубку.

— Алло! Кристина, ты? Что случилось?

— Извини, я не хотела тебя беспокоить… — начала оправдываться она.

— Да что случилось, в конце концов?

— Тебе лучше обо всем расскажет Гена. Передаю ему трубку.

— Володя! — прокричал Балуев, хотя слышимость была прекрасная. Нервы начали сдавать. — Надо срочно возвращаться. В Лондоне убит наш курьер, — сказал он потише и уже совсем тихо добавил: — Война началась…

После разговора с Балуевым Мишкольц сел на крыльце и бросил сыну:

— Распрягай лошадей. Ничего у нас не получится.

Шандор ответил на это как-то неразборчиво.

— Что это? — не понял Владимир Евгеньевич.

— Что-что, — вмешалась Наталья Максимовна, — твой сын выучился материться по-местному!

Итак, он сидел на крыльце своего «замка», наслаждался ласковым солнцем и вдыхал полной грудью аромат степных трав.

Сашка надулся и ушел в дом. Наташа приставала с расспросами. Мишкольц грелся на солнце и молчал. Он прикидывал, Что только утром следующего дня сможет улететь из Будапешта. А что, если он улетит вечером? Он не привык поступать вопреки своим желаниям, а уезжать отсюда не желал.

— Может, ты мне все же объяснишь, в чем дело? — уже кричала она. — Почему эта шлюха звонит сюда? Зачем ты дал ей наш телефон? У тебя уже взрослый сын! Он ведь все понимает!

Полминуты длилась пауза. Она ждала от него объяснений. Он взглянул на нее так, будто увидел впервые и не слишком обрадовался увиденному.

— Упакуй мне вещи, — приказал Мишкольц, — мы вернемся завтра на рассвете, и я сразу же уеду в Будапешт.

Через два часа они уже ели мясо, тушенное в вине, слушали скрипку и вели с сыном задушевный разговор в стенах старинной корчмы, которой, возможно, владели когда-то их предки.

С каждым годом Сашка все больше становился похож на него. Те же брови и глаза, тот же пунцовый рот, даже манеру говорить он перенял у отца. Вот только говорит уже с легким акцентом.

Настроение у Сашки поднялось. Шутка ли, они проведут ночь в замке Эржбеты Батори! Местные жители до сих пор обходят стороной замок вампирши. Интересуются им в основном туристы, но и среди них мало желающих провести там ночь.

— Как ты думаешь, па, наши предки уже жили здесь при этой графине?

— Это ведь конец шестнадцатого века. Почему нет? Как раз в это время они перебрались сюда. Около ста лет бродили по Европе в поисках пристанища, убежав от костров Торквемады… — Мишкольц обожал делать экскурсы в историю, ведь как-никак учился на историческом. Он рассказывал Сашке о Супреме — испанской инквизиции, о марранах — евреях-выкрестах, о кострах, о сан-бенито и аутодафе. А перед его взором проходила совсем другая история, пылали совсем другие костры…

Он сидел в своем директорском кабинете. Прошел первый месяц после открытия магазина. Еще пахло краской. Вместе со своим бухгалтером они составляли отчет. Вернее, два отчета — один для налоговой инспекции, другой — для Кручинина. Налоговую инспекцию они могли только огорчить, но и Кручинина нечем было порадовать.

Первый месяц работы ювелирного магазина не дал желаемых результатов по многим причинам. Во-первых, магазин находился в маленьком переулочке, где встречаются редкие прохожие, рекламы же не было никакой, если не считать красочных щитов на близлежащих магистралях, но это малоэффективно. Во-вторых, люди еще с осторожностью относятся к негосударственным магазинам. В-третьих, система «комиссионки», по которой разрешалось работать первому частному магазину, не давала большой прибыли. Правда, Мишкольц прекрасно обходил это «в-третьих». Половина квитанций была липовая, половина товара, красовавшегося на черном бархате застекленных витрин, была изготовлена частными ювелирами. С ними Володя давно поддерживал связь. Чаще всего сам закупал слитки золота, необработанные камни, а им платил только за работу. Конечно, этот товар он не собирался показывать налоговой. Но скрывать его от Кручи на данном этапе не имело смысла, иначе можно лишиться «крыши».

Он уже представлял, как Круча хмыкнет, пренебрежительно улыбнется, озарив его золотом своих зубов — не рот, а витрина! «И это ты называешь выгодным бизнесом? — с издевкой спросит он. И еще, чего доброго, добавит: — Я же сразу смекнул, что тебе надо с дамочками в цацки играть и не морочить голову серьезным людям!»

Мысли его прервал стук осторожного кулачка в дверь. Он просил, чтобы их с бухгалтером не беспокоили.

— Войдите, — недовольно пробурчал он.

Дверь открылась, и на пороге возникла Милочка, дама неопределенного возраста, с детской улыбкой и со старомодным пучком на голове. Она сидела на приемке.

— Людмила Николаевна, я ведь, кажется, просил… — начал он, но по выражению ее лица понял, что приемщица не на шутку взволнована. — Что там у вас?

— Владимир Евгеньевич, я без вас не могу. Там пришел какой-то молодой человек. У него необработанные материалы.

Конечно, Милочка не имела права принимать неограненные камни или слитки золота. Таких клиентов она отсылала прямо к нему. Ничего не произошло бы страшного, если бы она сегодня отшила клиента или попросила зайти в другой раз, ведь директор просил не беспокоить.

«Значит, что-то из ряда вон, — быстро сообразил Мишкольц, — не зря же она так взволнована».

— Что у него? Алмазы?

— Изумруды, — тихим голосом сообщила она и еще тише прибавила: — По-моему, очень хорошие.

— Сейчас гляну. Пусть подождет две минуты.

Это был расчет. Парень не должен себе воображать, будто его камнями сильно интересуются, а то начнет набивать цену. Пусть подождет две минуты, пять, десять.

Мишкольц закончил с бухгалтером и прошел в кабинет Людмилы Николаевны.

Парень произвел на Володю гнетущее впечатление. Белобрысый — волосы свисали жирными сосульками, красноносый — его замерзшая «картофелина» беспрерывно шмыгала, прозрачные слезящиеся глазки затаили что-то на самом дне. Парень одет был в старую, замусоленную «телагу», из-под которой выбивался грязный, скатавшийся шарф. Он сидел напротив приемщицы и мял в руках потертую кроличью ушанку.

«Похож на экскаваторщика, — съязвил про себя Мишкольц. — Клад, что ли, вырыл? Или ограбил кого?»

— А вот и директор! — обрадовалась Милочка, видно, присутствие парня тяготило ее.

— Что у вас, показывайте, — с ходу приступил директор.

Парень медленно полез в карман телогрейки. Вытащил оттуда маленький тряпичный мешочек и вытряс его содержимое на стол приемщицы.

Мишкольц никак не выказал своего удивления, только присел, потому что ноги подкосились, но тут же нашелся — достал из бокового кармана пиджака лупу.

Перед ним возлежали, как римские патриции, восемь довольно крупных камней темно-зеленого цвета.

Он подолгу рассматривал каждый изумруд, пока парень шмыгал носом у него за спиной.

Он не обнаружил ни одного изъяна. Такого качества камни никогда еще не попадали к нему в руки. Кроме того, к изумрудам он относился с пристрастием. Он любил их ненормальной, трепетной любовью, как любят детей.

Мишкольц взвесил каждый камень и назвал цену.

Парень помотал головой и назвал такую сумму, от которой можно было присвистнуть, но директор не присвистнул, а насторожился: «Он не экскаваторщик. Он знает цену этим камням. Или кто-то подсказал ему эту цену?»

— Вы уже кому-нибудь их показывали? — спросил он напрямик.

— Нет, — коротко ответил парень и опять шмыгнул носом.

Володя попробовал с ним поторговаться. Парень твердо стоял на своем. Володя специально тянул время, чтобы собраться с мыслями. Он еще раз внимательно разглядел этого странного для ювелирного магазина клиента, и в голове у него мелькнула догадка.

— Нет, по такой цене я не могу их взять, — подытожил Мишкольц, давая тем самым понять, что разговор окончен. Парень постоял еще некоторое время в приемке, помял свою захудалую шапку. Видно было, как он борется с самим собой. — Много приняли сегодня? — поинтересовался Володя у Милочки, не обращая больше внимания на парня. Тот, не попрощавшись, вышел и хлопнул дверью. Людмила Николаевна хотела было подробно отчитаться перед директором о принятом на комиссию товаре, но директор вдруг перебил ее и впервые обратился к ней на «ты»:

— Быстро проследи, куда он пойдет — налево или направо!

Сам же Мишкольц стремглав бросился в свой кабинет и в две секунды оделся.

— Направо! — крикнула ему из своего кабинета приемщица, когда он быстрыми шагами направлялся к черному ходу.

Он пробежал метров пятьдесят по двору и при выходе в переулок укрылся в арке ворот, потому что увидел, как посетитель их магазина бредет по переулку, озираясь по сторонам. Если бы Мишкольц не притормозил возле арки, они бы столкнулись нос к носу, а так — в своем черном пальто с норковым воротником и в норковой шапке он был почти незаметен на фоне наступившего декабрьского вечера.

Парень не торопился. Издали своей косолапой походкой он напоминал диковинного зверя, попавшего в незнакомый лес.

«Плохо ориентируется на местности. Приезжий! — заключил Володя, и это подтверждало его догадку. — А что у нас справа? Проспект. Ювелирных там вроде нет. А слева гостиница, и совсем неподалеку».

Он подождал, пока парень не вышел из переулка на проспект. Идти за ним Мишкольц не мог, потому что тот все время оглядывался.

Парень повернул налево. «Так и есть! — обрадовался Мишкольц. — Пошел в сторону гостиницы».

Ему пришлось снова бежать, чтобы не упустить клиента.

Выбежав из переулка, он сразу перешел на другую сторону проспекта — так легче было держать парня в поле зрения, оставаясь незамеченным.

В нескольких метрах от гостиницы парень зашел в продовольственный магазин. «Так. Пусть купит себе колбаски и водочки, — усмехнулся Мишкольц. — Ты уже в моих руках, голубчик!»

Все шло как по писаному. Из продовольственного он прямиком направился в гостиницу.

Через входную стеклянную дверь Володя видел, как портье выдает парню ключ от номера.

Когда дверь лифта за «экскаваторщиком» закрылась, Мишкольц влетел в вестибюль и обратился к портье:

— В каком номере живет этот, в «телаге» и в валенках?

Портье сразу понял, о ком идет речь, потому что подобные типы здесь были редкостью. Однако он не торопился с ответом и, смерив незнакомца неприятным взглядом из-под кустистых бровей, буркнул:

— За кого ты меня принимаешь, дружок? Я ведь не пионер, чтобы рапортовать.

Такой вариант Мишкольц предвидел и тут же протянул портье свой паспорт с десятидолларовой бумажкой внутри.

— Держи, пионер!

Тот долго и тщательно, как таможенник в аэропорту, обследовал паспорт, вытащив незаметно купюру и также виртуозно сунув ее в карман.

— Пятый этаж. Пятьсот семнадцатый номер, — тут же рапортовал портье.

— Имя, фамилия? Откуда приехал?

— Я тебя хочу предупредить, парень, чтоб ты не был очень прытким. Если вздумаешь ограбить, то у нас при гостинице уже имеется такой сервис. И конкурентов мы не потерпим.

— Я не составлю вам конкуренции, — заверил его Владимир Евгеньевич, — но если кто-нибудь тронет этого парня, будет иметь дело с Кручей.

Портье удивленно поднял брови и, глазом не моргнув, попросил:

— Дай-ка мне еще раз твой паспорт. Не забыл ли ты наклеить фотокарточку, когда тебе исполнилось двадцать пять?

Парня звали Антон Ведмедь. Он приехал из небольшого городка в соседней области. Завтра утром должен был уехать. Нельзя было терять ни минуты.

Мишкольц пулей влетел в свой кабинет и набрал номер казино.

— Вам кого?

— Кручу.

— Кто спрашивает?

— Мишкольц.

— Это ювелир, что ли? Сейчас позову.

«Популярность растет!» — не без раздражения отметил он и вдруг услышал в трубке:

— Здравствуй, здравствуй, Володенька!

Мишкольц зря опасался гнева Кручинина из-за невысокой прибыли, которую в первый месяц дал магазин. Федор Степанович вовсе не ждал результатов так рано. К нему же, к директору, относился тепло. Может, потому, что при первой встрече тот произвел на него хорошее впечатление? А может, перстень с изумрудом, преподнесенный Мишкольцем в день открытия магазина, обогрел душу матерому волку? Так или иначе, хотел того Володя иди нет, но с каждым днем он приближался к боссу.

— Мне срочно нужны ваши люди, Федор Степанович!

— Тебе кто-то угрожает? — сразу посерьезнел Круча.

— Нет. Мне никто не угрожает, но мы можем потерять миллионы, если промедлим.

— Можешь толком объяснить?

— Времени мало, и не телефонный это разговор.

— Ты у себя будешь? Тогда я сейчас пришлю к тебе Грома с людьми.

Грома Володя знал хорошо. На самом деле его звали Иваном. Он дважды захаживал в магазин с разными дамочками и каждой выбирал по самому дорогому украшению, предварительно сторговавшись с Мишкольцем. Мишкольц уступал. И, скорее всего, именно поэтому Гром проникся к директору уважением.

Они подъехали ровно через пятнадцать минут после того, как босс положил трубку.

Иван прямо влетел в кабинет Мишкольца, взмыленный, на взводе.

— Что случилось?

Его узкое небритое лицо было в крайнем напряжении. Темные глаза еще больше помрачнели. Когда приходил с дамочками, выглядел иначе. Сейчас он находился на работе.

Грома сопровождали два крепыша, одетых не по сезону в кожаные куртки.

Мишкольц предложил всем присаживаться.

— Пусть стоят, — приказал Иван, плюхаясь в кресло и закуривая. — Не тяни, Вова, — предложил он, — выкладывай, что у тебя.

И Мишкольц выложил про «экскаваторщика» и про изумруды.

— Что ты хочешь от нас? — Иван быстрыми движениями загасил сигарету и достал новую. — Можем взять камушки и «замочить» его.

От того, с какой легкостью Гром это произнес, у Володи похолодела спина.

— Зачем же так сразу? — Он не показал никому, что растерялся от предложенного ему варианта. — Не лучше ли для начала просто поговорить?

— Можно и поговорить, — согласился Иван. Для него, видно, не было особой разницы между словами «поговорить» и «замочить».

— Понимаешь, — попытался объяснить Володя, — важны даже не сами камни, а место, где он их раздобыл. Камни отменного качества. И парень явно не из Индии их привез, а откуда-то поближе.

Они подкатили к гостинице на черной «Волге». Гром открыл входную дверь ногой. Портье при виде Грома сначала опешил, а потом противно заулыбался, заискивающе поздоровался и с Ним, и с Мишкольцем, будто бы не было между ними разговора час назад.

— Веди нас к нему, — приказал Иван.

Впятером они поднялись на грузовом лифте на пятый этаж.

Володя видел, как у портье дрожат руки. «А час назад был таким удальцом», — подумал он.

Возле двери с номером «пятьсот семнадцать» портье остановился и прошептал:

— Вот.

— Что вот? — зашипел на него Иван. — Стучи! Портье нервно постучал.

— Кто там? — раздалось за дверью.

— Это дежурный по этажу! — зачем-то соврал портье. — Откройте!

— Что надо? — прохрипел пьяным голосом тот.

— У вас тут в анкете не проставлена дата выдачи паспорта, — нашелся портье.

— Завтра проставите при отъезде, — резонно ответил парень. — А сейчас не мешайте мне спать! Спокойной ночи!

Портье ничего не оставалось, как пожелать ему того же самого. После чего он вопросительно посмотрел на Грома.

— Ключи! — протянул руку Иван.

— Только я вас умоляю — тише! — почти простонал портье, вкладывая в массивную, грубую ладонь Грома желтый ребристый ключ.

Иван отодвинул портье в сторону и кивком приказал своей охране следовать за ним. Парни оттеснили Мишкольца и встали за спиной Грома.

Он дважды щелкнул ключом в замочной скважине и распахнул дверь номера.

Они не застали Антона Ведмедя врасплох. «Экскаваторщик» стоял в тесном холле в мятом, давно не стиранном тренировочном костюме и рваных носках. В руке у парня блестела финка.

— Не подходи! — угрожающе рявкнул он на Ивана.

— Спрячь перо, дурак! — ухмыльнулся тот, но парень не последовал мудрому совету старшего. И тут заговорил портье:

— Если кто-нибудь из соседей услышит, может вызвать милицию!

— Ты сам можешь вызвать милицию, дядя, — предложил Гром, — тогда этому сучку влепят статью за ношение холодного оружия. — Произнося это, он обернулся к портье, и Антон, воспользовавшись моментом, сделал выпад.

Иван вскрикнул. Охранники бросились на Ведмедя и уже в комнате повалили его на пол.

Гром стоял на коленях в холле. Володя нагнулся к нему. Тот только матерился и держался за бок.

— Быстро врача! — бросил Мишкольц портье, но Иван остановил бледного, перепуганного до смерти «дежурного по этажу»:

— Иди занимайся своими делами. Мы без тебя разберемся.

Парни тем временем связали Антона и пинали его ногами.

— Прекратите! — взревел Иван, при помощи Мишкольца усаживаясь в кресло. — И без того будет хлопот Гинекологу! — Это была кличка их врача. — Позвони ему, Брэм! Скажи: «Чуть Грома не «замочили»!»

Тот из парней, кого назвали Брэмом, уселся за телефон.

— Ты, Володя, не обращай на меня внимания, — порекомендовал Иван, расстегивая свой тулуп. Пиджак и рубаха были в крови. — Спрашивай, о чем хотел.

Антона прислонили к стене. Красное от ударов лицо моментально опухло. Из губы текла кровь. Мишкольц присел рядом с ним на корточки.

— Где камни? — спокойно спросил он.

— В жопе у негра, дешевка! — процедил сквозь зубы Ведмедь и плюнул ему в лицо.

Володя молча утерся. Один из охранников рванулся было к Антону, но Мишкольц остановил его.

— Обыщите его одежду! — распорядился Гром.

Через пять минут тряпичный мешочек с изумрудами лежал на ладони Мишкольца.

— Я не пришел тебя грабить, — вновь обратился он к Антону. — Я дам тебе за них свою цену, если скажешь, где взял эти камни.

— В противном случае мы тебя «замочим», дружок, — добавил Иван, положив себе под бок подушку.

— Вы меня в любом случае «замочите», — поморщился от боли Ведмедь и закрыл глаза.

— Мы тебя отпустим — даю слово! — Мишкольц посмотрел на Ивана — тот одобрительно кивнул. — Если же речь идет о месторождении, — продолжал Володя, — то возьмем тебя в дело.

— Я не верю, — застонал тот, — ни одному твоему слову не верю!

— Какие тебе нужны гарантии? — мешался Гром.

— Вы платите мою цену и даете спокойно убраться из вашего гадюшника!

— А ты сделаешь ноги? За кого ты нас держишь, дружок?

— Хорошо, — вдруг согласился Володя, — я плачу тебе твою цену, но убираемся мы вместе. Ты везешь нас туда, где взял камни. Если ты их у кого-то купил — сводишь нас с этим человеком.

— Я не могу вас везти с собой, не посоветовавшись с одним человеком.

— Кто он — твой человек? — тут же уцепился Иван.

— Этого я вам не скажу.

В номер постучали.

— Гинеколог, — обрадовался Гром.

Он не ошибся. Врач отнял у них минут двадцать. Рана Ивана оказалась пустячной. Парень угодил ему в ребро, но тулуп и пиджак смягчили удар — нож скользнул вдоль ребра.

Гинеколог сделал перевязку и удалился.

— У тебя было достаточно времени подумать, — вновь обратился к Ведмедю Иван. Тот, казалось, уснул — сидел на полу с закрытыми глазами. — И не советую тянуть кота за хвост. Где взял камни, сука?

Антон открыл глаза, когда Гром уже стоял перед ним. В следующий момент ботинок Ивана врезался ему в скулу и голова парня сильно откинулась назад. Ведмедь ударился о стену и потерял сознание.

— В машину его! — распорядился Гром.

Охранники подхватили Антона с обеих сторон и поволокли к лифту.

— А как же… — начал было Мишкольц.

— Не переживай, — Гром похлопал его по плечу. — Мы сами с ним разберемся. Забирай камушки и спокойно себе работай. А я уж постараюсь, выведу этого гада на чистую воду!

Два дня после этого Мишкольц не находил себе места. Камни, однако, отдал в огранку, не дожидаясь дальнейшего развития событий.

Гром явился на третий день. Володе показалось, что черные глаза Ивана стали еще мрачней.

— Все в порядке, — сообщил тот, — парень раскололся. Они с другом нашли месторождение. Недалеко отсюда, в соседней области.

Мишкольц чуть не захлебнулся от нахлынувших вдруг на него чувств, но вида не подал.

— Так чего же мы ждем? Надо ехать туда. Я наберу специалистов. Начнем разработку. Ты представляешь, какими деньгами тут пахнет? Вам с Кручей и не снилось! Это вам не водка и не игорный бизнес! У нас свои региональные особенности!

Володя разошелся уже не на шутку, но Гром его остановил:

— Подожди. Не так все просто. Тут дело серьезное. Скрыть целое месторождение от государства — ты представляешь, чем это пахнет?

— Игра стоит свеч, — нахмурился Мишкольц. — Ей-богу, Ваня.

— Это мы уже обсудили на нашем кругу. Надо чуть-чуть подождать.

— Чего ждать? Не понимаю.

— Сейчас поймешь. — Гром задымил сигаретой и раскрыл карты: — Ты забыл, что еще есть тот. Ну, этот… друг… — Иван почему-то запнулся — с трудом находил слова. — Понимаешь, он ждет его возвращения с деньгами…

— И что с того?

— Мы не знаем, как он себя поведет, не дождавшись компаньона.

— Разве вы его не отпустите?

— Ты шутишь? Мы не можем его отпустить. Он испортит нам все дело. Наша задача — выманить сюда второго. Никто не знает, как он себя поведет. Может испугаться и кинуться в ножки какому-нибудь чиновнику — простите, мол, хотел себе народное добро присвоить! Почему нет? Решит, что собственная жизнь дороже изумрудов. Ведь другана Антошку наверняка на тот свет отправили, раз столько дней прошло, а его нет. — Мишкольц при этих словах вздрогнул и посмотрел на Ивана. За клубами дыма проглядывало узкое нервное лицо и глаза, полные мрака. — Но есть и другие варианты, — продолжал Гром. — Он поедет выручать другана. А может, плюнет на Антошку и попытает счастья сам. Повезет продавать свои камушки. Так что жди гостя, Вова, — заключил он.

— Почему ты думаешь, что он придет именно ко мне?

— Мы навели справки. Ближайший частный ювелирный магазин находится в Москве, а в государственный он побоится сунуться и к посреднику вряд ли обратиться. Я тебе оставлю подкрепление. Явится — кивни ребятам, а они уж возьмут его в оборот.

Гром оказался прав. Через день к Мишкольцу пришел человек в дешевом китайском пуховике, небритый, опухший с похмелья. Дрожащей рукой он вытащил из кармана пуховика знакомый тряпичный мешочек и вытряхнул на стол директора изумруды…

Вскоре они начали разработку месторождения под видом фирмы, организующей отдых для альпинистов. У подножия горы выстроили турбазу, обнесли ее забором. Местных чиновников это все мало трогало — свою долю они получили. Мишкольц сколотил группу из первоклассных специалистов по добыче изумрудов. В подвале своего магазина оборудовал мастерскую и собрал у себя лучших ювелиров — мастеров.

Дело пошло. Добывались камни, изготавливались украшения, открывались новые магазины. Появились крупные заказчики в Москве и Питере, потом в Европе и Америке. Мишкольц стал одним из самых богатых людей в стране.

Однажды, примерно полгода спустя после описанных событий, Володя спросил Ивана:

— А что стало с тем парнем, с Антоном Ведмедем?

— С каким медведем? — засмеялся Гром. — Я такого парня не знаю. — А в глазах у него беспросветный мрак.

Рабочий день подходил к концу. Магазин опустел. Продавщицы болтали между собой, иногда перебрасываясь кокетливыми фразами с охранниками, пышущими здоровьем парнями в черных костюмах, при галстуках. Парни не выпускали из рук радиотелефоны, время от времени переговариваясь с коллегами из магазина напротив. Бесконечный фарс, в котором женщины играют в независимость, а втайне мечтают о широкой спине и надежных руках, а мужчины напускают на себя важность, протирая штаны на вечном табурете возле дверей и осваивая премудрости пейджера, — этот фарс продолжается изо дня в день.

Она забыла, зачем пришла в торговый зал. Просто стояла и смотрела на женщин-продавщиц и на мужчин-охранников, пока кто-то ее не окликнул:

— Светлана Васильевна, нам тут в обед приносили колготки. Знаете, модные сейчас, с хлопком, такие матовые. Мы хотели вас позвать, но вы закрылись у себя…

— Мне не надо… — оборвала она усердную продавщицу и, не взглянув в ее сторону, побрела обратно в свой кабинет.

«Вот и он тоже ходил по банкам и магазинам, предлагая женщинам колготки. Никогда не умел заработать. Правда, сюда он никогда не заходил — обходил стороной. Боялся встретиться со мной. Дурачок! — В последние дни Светлана Кулибина с нежностью вспоминала о бывшем муже. — Потом, отчаявшись, стал обивать пороги издательств. Кто-то когда-то сказал ему, что он талантлив. Оттуда его, разумеется, выперли, и тогда он дошел до последней черты… А ведь ночью в переулке с ним был голодный обморок. Ведь не скользко, а он упал. Я даже, помню, в душе посмеялась: «Боже! С каким недоразумением жила столько лет!»

— С каким недоразумением… — повторила она вслух и вдруг неожиданно для себя заплакала.

О гибели Андрея она узнала случайно. Ей позвонила его мать после того, как Светлана вернулась из Москвы. Бывшая свекровь поставила ее в известность о похоронах, отчеканивая холодные, безучастные слова.

Андрей был самым младшим в семье и самым нелюбимым. С матерью всегда находился в состоянии боевой готовности. Еще когда учились в школе, Светлана не любила бывать у них дома — враждой был заражен воздух. Гадкий утенок в собственной семье. Его не понимали. Считали сумасшедшим. Им пренебрегали.

— Преподнес мне сынок сюрприз на старости лет, — ворчала в трубку свекровь. — Пришлось тащиться с гробом из такой дали!

— Как это случилось? — спросила ошеломленная Светлана, хотя понимала, что рано или поздно это должно было случиться.

— Убили. Кого-нибудь сейчас этим удивишь? Нашли его рабочие. Утром. В лифте дома, где он снимал комнату. В руке стодолларовая бумажка — заработал, видно. В карманах — две пачки сигарет. В комнате — ничего, кроме стихов. Вот так-то, Светуня. Жил человек. А для чего жил?..

Она тогда промолчала. Никак не заступилась за Андрея. Да и смешно было бы заступаться. Чего, спрашивается, развелась в таком случае, раз он такой хороший?

На похороны она приехала на своей машине. За спиной шептались: «Светка — бывшая жена!», «Вона как разбогатела — своя машина!», «Еще школьницей бегала к нему!», «Чего развелись? Гуляла!», «И правильно делала! Они гуляют, а нам нельзя?»…

Она краснела от откровенно изучающих ее взглядов и ругала себя за то, что находится здесь.

На поминки не осталась, сославшись на неотложные дела. Приехала в свою пустую квартиру, бросилась на кровать и проревела до утра — вот и все дела.

На работе все удивлялись — и чего это директриса третий день ходит с опухшими глазами? А ведь Андрей даже не знал, что она уже директор большого ювелирного магазина, думал — все еще обыкновенная продавщица. Какой-то доброжелатель сообщил об опухших глазах боссу.

Стародубцев позвонил ей в конце недели, прошедшей после похорон.

— Что? По Андрюхе убиваешься? — с ухмылкой в голосе поинтересовался он.

— Ты с ума сошел? Кто тебе такое сказал? — Она привыкла играть с ним в свою игру.

— Что же ты ходишь как опущенная в воду?

— Нездоровится.

— Чего вдруг? Раньше не жаловалась. Может, найти тебе место поспокойней?

— Например, на кладбище? Рядом с Андреем?

Она подождала, пока он перестанет смеяться, а потом тихо спросила:

— Зачем же ты так торопился, Дима?

— А это не твоего ума дело! — грубо оборвал он и повесил трубку.

Еще через неделю сам нанес ей визит.

«Сам! Сам!» — шептались испуганные продавщицы, когда он вошел в магазин с двумя амбалами-телохранителями по бокам и с английской бульдожкой на поводке. Да, не часто Стар, «звездный босс», посещал в последнее время свои владения. Время для визита он выбрал обеденное, чтобы покупатели не крутились под ногами, когда «его величество» шествует в директорский кабинет.

Невысокого роста, располневший, уже понемногу начинающий лысеть, с глазами невинного агнца, с вечной усмешкой на устах, юркий как мышь, вальяжный, манерный — вот далеко не полный портрет Дмитрия Сергеевича Стародубцева, в котором к тридцати пяти годам уже намешано было всякой всячины.

— Чего пригорюнилась, куколка? — чмокнул он Светлану Васильевну в обе щеки.

— А что мне прикажешь, песни петь, «казачка» отплясывать в честь твоего прибытия? — Она уже давно с ним не церемонилась.

Почувствовав с первых слов, в каком она настроении, Стар сделал своим телохранителям знак удалиться. Те повиновались.

— Чего приперся? — напрямик спросила она.

— Накорми Чушку, — жалобно попросил босс, указав на толстую безобидную бульдожку, растерянно озирающую кабинет Светланы.

— За этим, что ли? Так у меня не ресторан — ты, наверно, забыл?

— Ай-ай-ай! Какая бессердечная женщина, Чушь! — обратился Дмитрий Сергеевич к собаке. — Ну, не жадничай, Свет! Дай нам что-нибудь пожевать. Целый день мотаюсь по делам, а собака голодная.

Пришлось ей пожертвовать бутербродами с ветчиной, которые Чушка сжевала в долю секунды.

— Соседи не беспокоят тебя? — уже серьезно спросил босс.

— Какие соседи? — не поняла Светлана. — У меня за стеной профессор живет — чудный, как Днепр при ясной погоде.

— Голову мне морочишь? Или притворяешься? Я тебя про других соседей спрашиваю.

— Про каких? — Она на самом деле не понимала.

— Про тех, что в перчатках расхаживают. — Стародубцев как-то неестественно напыжился, что с ним редко случалось, хотя быстрая смена настроения была вполне в его характере.

— Ты про Мишкольца, что ли?

— Не про папу же римского.

— А почему он должен меня беспокоить, Дима? — Она насторожилась. — У нас вроде перемирие…

— В том-то и дело, что перемирие, а не мир. Потому я и спрашиваю.

— Ты что-то задумал?

— Почему я?

— Они? — Теперь она не на шутку испугалась. — С чего ты это взял?

— А кто, по-твоему, убил Андрея?

— Как?

— Вот так. Я не давал такой команды никому из своих людей! На фига, в таком случае, я отправлял тебя к нему, если бы решил все наперед? А как ты знаешь, его заявлением прокурору были задеты не только наши интересы.

— Погоди! — Она помассировала виски, чтобы собраться с мыслями. — Погоди! Но ведь никто, кроме нас, не знал его адреса… Твои люди его выслеживали, ждали, когда он придет в институт. Что же ты мне теперь сказки рассказываешь?

— Какая ты наивная, ласточка моя! Не мы одни могли его пасти.

— Не верю. — Она подняла на него глаза, полные слез, — нервы стали ни к черту. — Я тебе не верю, Стародубцев! У тебя были причины, чтобы избавиться от него!

— У них тоже они были! — заорал он.

— И все-таки это сделал ты, а не Мишкольц! Он не стал бы пачкаться! И не надо меня убеждать в том, что им надоело перемирие! Пусть я дура наивная, но тебя я знаю прекрасно! В данной ситуации война выгодна только тебе! Они переживают не лучшие времена, чтобы пойти на это!

— Не слишком ли ты много на себя берешь, ласточка?

— А ты?

На миг его лицо свело судорогой. Потом оно приняло прежнее благообразное выражение. Он встал. Подозвал собаку и направился к выходу. У самой двери обернулся и ласково сообщил:

— Да, куколка, я хочу войны. Слишком большой кусок пирога они оттяпали в свое время. — И, спрятав улыбку, добавил: — А в смерти Андрюхи я не повинен, хоть и точил на него зуб. Не надо мне приписывать чужие грешки. — На этом босс откланялся.

После его ухода она долго не могла прийти в себя. Сосредоточиться на одной, конкретной мысли. В то, что Андрея убил кто-то из окружения Мишкольца, она не верила. Это сделали свои. Возможно, и без команды Стародубцева. Но зачем? Ответ она нашла не скоро, но он казался истинным. Кому-то выгодно разжечь старую войну между двумя могущественными кланами.

Светлану Васильевну вовсе не привлекала перспектива оказаться на линии огня.

Первым делом она решила позвонить одной забытой подруге и во что бы то ни стало встретиться с ней.

Марина оказалась дома. Еще бы! Куда уйдешь от троих детей?!

— Света? Какими судьбами?

— Как ты?

— Плохо. — с ходу начала жаловаться та на все свои болячки и на болячки детей.

Светлана ее не слушала. Перед глазами все еще стоял «звездный босс», и его ласковые, убийственные слова звенели в ушах.

— Может, приедешь ко мне? Что мы с тобой по телефону?

Именно этой фразы и ждала Кулибина.

— Жди. Сейчас буду.

Ей открыла дверь высокая полная женщина, широкобедрая, но плоскогрудая. На смуглом лунообразном лице Марины светилась добродушная улыбка, масленые бурятские глазки таили хитринку. Впрочем, Марина совсем не изменилась, так показалось Светлане, только что-то недосказанное появилось в глазах.

Хозяйка провела ее по комнатам, показала всех детей, а также кошку и собаку. Потом усадила на кухне и угостила чаем без сахара, с каким-то кислым вареньем, от которого Свете сделалось нехорошо, но она промолчала, потому что Марина без конца похвалялась своими кулинарными достижениями.

Гастрономическую тему сменила астрологическая, и в этом вопросе Марине не было равных. Она тут же выяснила, что Света — Дева и родилась в год Быка, и рассказала про нее такое, о чем та даже не догадывалась. Сначала Светлану Васильевну это забавляло, потом стало утомлять. Между встречей Юпитера и Урана и чем-то совсем неприличным, входящим в фазу Луны, она вдруг спросила Марину:

— Где муж?

Та запнулась. Взгляд стал еще масленей. Изобразила улыбку.

— На работе. Где ему еще быть? Приходит очень поздно, — вздохнула и вдруг ни с того ни с сего расплакалась.

— Что с тобой? — удивилась Светлана.

— Не обращай внимания! Это нервы. Он постоянно задерживается на работе, а я ему не верю! У него кто-то есть! — Слезы перешли в рыдания.

— Да брось ты! — махнула рукой Света. — С чего взяла?

— Я знаю! Я знаю! — всхлипывала она. — Это все машина!

— При чем тут машина?

— Как только у мужика появляется машина, тут же заводятся бабы!

— А что, без машины они не заводятся? — усмехнулась Света.

— Водить не умеет, а туда же!

— Так у него шофер? — Все, что касалось Марининого мужа, Светлану интересовало куда больше, чем встреча Юпитера с Ураном.

— Разумеется! Он без него шага ступить не может!

— Так они, по-твоему, на пару баб снимают?

— А что?

«Неспроста у тебя такие фантазии, подруга!» — отметила для себя Светлана.

— Ох, и выдумщица ты! — сказала она вслух.

В тот же миг тема мужа была похерена Мариной во имя святой для нее темы лечебного голодания.

«Нет, с ней каши не сваришь!» — заключила Кулибина и засобиралась.

— Нет! Нет! Я тебя никуда не пущу! — запротестовала Марина. — Ты пропадешь еще на сто лет, я тебя знаю!

Хозяйка плеснула ей в кружку остывший чай. От варенья Светлана вежливо отказалась.

Они познакомились восемь лет назад на какой-то обычной рок-тусовке в старом Дворце культуры, оккупированном рокерами. Светлана была с Андреем. В рок-клуб принимали очередную группу, для которой он писал тексты. Встреча вышла случайной. Марина тогда заканчивала архитектурный институт, и у нее был другой муж, бас-гитарист, — в те годы архитектурный институт был помешан на рок-музыке, и каждый третий играл в какой-нибудь группе.

Андрей и Светлана, прекрасно знавшие этого бас-гитариста, предложили всем пойти в буфет перекусить.

Взяв бутерброды с сыром и кофе, они уединились в уютном уголке небольшого зала. Мужчины делились впечатлениями от прослушивания. Муж Марины сильно заикался, но, кажется, это было привычным для всех. Светлана вставляла иногда несколько фраз. Марина же чувствовала себя лишней в этой компании старых друзей.

— Какая на вас восхитительная блузка! — вдруг восторженно заметила Марина. — Сами шили? И ришелье — сами? Здорово!

Оказалось, что Светлана ходит на курсы машинной вышивки. Марина высказалась в том духе, что всю жизнь мечтала об этом.

— Так нет ничего проще! — предложила Светлана, и дело было сделано.

Целый год они посещали курсы, потом стали ходить друг к другу в гости. Короче, завязалась крепкая дружба.

Много воды утекло с тех пор.

Бас-гитарист, Маринин муж, был убит неизвестными, когда возвращался поздно ночью с репетиции. Он оставил ей кучу долгов и годовалого сына.

Но черная полоса недолго длилась в ее жизни. Вскоре она опять вышла замуж, да еще как удачно! Молодой муж — он был на пять лет моложе Марины — обожал ее, усыновил ребенка, приносил в дом деньги, и не малые. Купили новую квартиру, обставили по ее вкусу, вкусу несостоявшегося архитектора. Приоделись по-модному, вновь пришла пора рожать.

Благополучие подруги ненасытным червяком грызло душу Светланы, а она, в свою очередь, «грызла» Андрея. Но тот был патологически неспособен заработать деньги. И Светлана стала ему изменять.

После развода с Андреем она еще примерно год навещала Марину, пока работала простой продавщицей в ювелирном. С ее новым мужем почти не общалась и даже старалась избегать этих встреч. А когда узнала о роде его занятий, и вовсе забыла дорогу в этот дом. Марина поначалу звонила ей — скучно сидеть с детьми, к тому же опять была на сносях. Светлана ссылалась на занятость.

Как ни парадоксально, но именно род занятий Марининого мужа и привел ее в этот день в дом забытой подруги.

«Интересно, она знает, кем я сейчас работаю?» — спрашивала себя Светлана, мелкими глотками допивая чай.

— Ты все там же? В магазине? — будто услышала ее Марина.

«Значит, ничего не знает, — сделала вывод Кулибина. — И муж, видно, тоже не очень посвящает ее в свои дела».

— Все там же, — коротко ответила она.

— И тебе хватает?

— Я ведь одна, — напомнила Света.

— Андрея не видишь? — заговорщицким шепотом спросила подруга, при этом странно сощурив и так сощуренные глазки.

— Андрей погиб.

— Как? — Теперь глаза Марины неестественно расширились.

— Вот так. У наших рокеров оказалась одинаковая участь.

«Может, потому, что таким слабым людям нет места в этой сволочной жизни?» Впервые такая мысль посетила Свету, и она удивилась ей.

— Как же это случилось?

Но, слава Богу, Светлане не пришлось рассказывать с начала эту тяжелую историю. В прихожей хлопнула дверь, и чей-то детский голосок возвестил:

— Папа пришел!

Марина встрепенулась и выскочила в коридор.

«И вовсе не поздно, — усмехнулась про себя Кулибина. — Что-то ты темнишь, подруга!»

— Представляешь, ко мне Светка в гости пришла! — кудахтала Марина. — Столько времени не виделись! Какая-какая? Ты что, Светку не помнишь? Кулибину? Здрасьте! Приехали! Совсем память отшибло с этой работой!

Он вошел в комнату, немного смущенный. Его светлый ежик торчал так смешно, что казалось, волосы встали дыбом.

Геннадий поздоровался и с улыбкой бросил:

— Кажется, нам надо знакомиться вновь.

«Ты-то, в отличие от своей жены-наседки, прекрасно знаешь, кто я», — улыбнулась в ответ Светлана и протянула руку. Балуев галантно подхватил ее, нагнулся и поцеловал. Марина за его спиной все также добродушно улыбалась, но щелочки глаз напоминали уже два вражеских дзота.

— Я сейчас что-нибудь приготовлю, — обнадежила она и выскользнула из комнаты.

В тот же миг в комнату вошли девочка лет пяти и мальчик лет трех. Они жались к отцу и с застенчивым любопытством разглядывали Светлану.

«Странно, что они все это время тихо сидели у себя в комнате! — подивилась Кулибина, но тут же сообразила: — Мать заперла их, а теперь выпустила, чтобы не оставлять меня, «разведенку», с мужем наедине! Вот так Марина! Вот так встреча двух старых подруг!»

— Решили навестить подругу? — издалека начал Балуев, потому что не знал, о чем говорить. Она видела, как он озадачен ее появлением в своем доме. Если бы она была мужчиной, это приобрело бы характер явной угрозы.

— Столько лет не виделись. Дай, думаю, позвоню! А Маринка— приезжай да приезжай, а то обижусь! Что делать? Пришлось бросить работу и ехать. Надо иногда жертвовать работой, чтобы сохранить старые связи. — На последнем слове она сделала ударение, и он понял, что она здесь не случайно.

«Что ей надо от меня? — напряженно думал Геннадий. — Повздорила со своим боссом и хочет найти новое пристанище? — Это первое, что пришло ему в голову. — Но она ведь не идиотка. По крайней мере производит впечатление умной женщины. Это было бы равносильно залпу по Зимнему дворцу».

— Связи связями, Светлана Васильевна, а работа прежде всего. — Он специально назвал ее по имени-отчеству, чтобы показать, как хорошо осведомлен на ее счет.

«Болван! — воскликнула она про себя. — Что он себе вообразил? Вставай и двигай помидорами! — приказала себе Светлана. — Хуже нет иметь дело с болванами!» — но почему-то не двинулась с места.

— Иногда для успеха в работе требуются старые связи, — произнесла она вслух. При этом ее огромные карие глаза испепелили Балуева. «Ну, как ты не понимаешь! — кричали они. — Мне нужно с тобой серьезно поговорить! Это вопрос жизни и смерти, а мы всё — вокруг да около!» На это он ничего не ответил, потому что уже ничего не понимал, кроме того, что все произнесенное здесь — неспроста.

— Завтра обещали резкое похолодание, — заявил он вдруг, так как считал, что лучший выход из трудного положения — завести разговор о перемене погоды.

— Пожалуй, мне пора… — Она поднялась со своего стула и направилась к двери.

Он тоже не стал медлить — соскочил и схватил ее за руку чуть выше локтя. Светлана остановилась.

Мальчик и девочка испуганно наблюдали за их действиями.

Распахнулась дверь гостиной. Марина стояла с подносом. Улыбка медленно сползла с ее лунообразного лица. Геннадий опустил руку.

— И все-таки мне пора, — улыбнулась. Светлана. — Засиделась я у вас. Еще надо вернуться на работу.

— А я тут наготовила… — промямлила Марина, опуская поднос на стол.

Геннадий с раздражением отметил, что на подносе — три мелкие тарелки с капустным салатом и три бокала с морсом из кислого варенья.

— Вы на машине? — спросил он вдруг Светлану.

— Да.

От этого признания Марина и вовсе потеряла дар речи. Ей потребовалась вся ее воля, чтобы не свалиться без чувств, она вовремя оперлась о спинку стула после того, как Балуев произнес следующее:

— В таком случае, вы подбросите меня на своей машине? Тут недалеко…

Светлана кивнула, и они проследовали в прихожую.

— Вернусь через час! — бросил он жене, заглянув в комнату.

На Марине не было лица, но Гену это уже мало беспокоило.

Когда дверь за ними захлопнулась, Марина дала волю чувствам. Она ревела навзрыд. И вместе с ней плакали дети.

Усевшись за руль, Светлана перешла в решительное наступление:

— Какого черта вы со мной играете в прятки? Если я пошла на такой риск — это уже что-то значит!

— Во-первых, это вы начали со мной играть в прятки, а я лишь принял игру, — спокойно пояснил Балуев. — А во-вторых, я до сих пор не в курсе: о каком риске вы говорите?

— Куда едем? — Ее взгляд потеплел.

— Куда хотите. Мне все равно. Только давайте побыстрее, иначе мое возвращение домой будет сопряжено с большим риском. — Он ни с того ни с сего рассмеялся. Она — тоже.

— Вам сегодня придется туго, Геннадий Сергеевич. — Светлана дала ему понять, что его имя-отчество для нее тоже не секрет. — Кроме традиционной в таких случаях головомойки будет еще просто головная боль. — Она закурила.

— Не пора ли вам раскрыть карты? А то я чувствую себя полным идиотом!

— Куда едем? — снова спросила она.

Они ехали мимо стадиона, оставив позади незатейливую церквушку. Светлана уверенно вела машину, хотя приобрела ее совсем недавно.

— Думаю, нам нигде не стоит показываться вместе, — заметил Балуев. — Вернемся к храму.

Только припарковав машину и не включая в салоне свет, она начала, глядя в одну точку — на лобовое стекло падали одинокие снежинки:

— Вам известно, что в Москве убит мой бывший муж? Это дело рук моего босса, хоть он и всячески это отрицает. — Она выдержала паузу.

— Не понимаю, какое отношение это имеет ко мне и к моей организации?

Она наконец оторвалась от стекла и заглянула в его светлые глаза, которые сейчас казались такими темными.

— Я согласна, что никакого. Но Стародубцев хочет обвинить в этом именно вас. — Она заметила, как в темноте заходили желваки по его широким скулам. — К тому же, если вы не знаете, Андрей Кулибин был школьным приятелем босса.

— И вы тоже учились вместе с ними.

— А я уж думала, что вы совсем мышей не ловите. — Она откинулась на спинку сиденья и вздохнула. — Выпало мне такое счастье.

— Зачем Стару понадобилось вешать на нас этот труп? Извините, Светлана! — Он похлопал ладонью по ее сжавшейся в кулак руке. — Я просто в растерянности…

— Чего тут теряться? Стар жаждет крови. Хочет весь пирог. А вы у него что-то там оттяпали.

— Мы у него? — Геннадий даже подпрыгнул после этих слов.

— Я все прекрасно знаю, Гена. Не надо мне читать проповеди. У нас у каждого свой Бог. Пусть у меня хуже, у тебя лучше, но что мы можем изменить? Вероотступничество — страшный грех, и как за него карают у нас — ты знаешь. И понимаешь, что меня ждет, если кто-нибудь проведает об этом разговоре. Я, наверное, дура, но я не хочу войны. Поэтому решила с тобой встретиться, чтобы предупредить, чтобы вы не сидели сложа руки, а действовали, черт возьми! Пусть Мишкольц и те, кто за ним стоит, будут готовы к наветам и провокациям…

— А не провокация ли твой визит ко мне? — неожиданно выдал Балуев. Они незаметно перешли на «ты». Светлана не знала, что на это ответить, а он продолжал: — Где гарантии? Почему я должен тебе верить? Может, это Стар вспомнил о твоей подруге и послал тебя к ней? Ведь он знаком с Мариной. Не так ли? И дал поручение — призвать нас к действию. Где гарантии, Света? — повторил он.

Она молчала. Она никак не предполагала, что ей не поверят.

— Гарантий у меня нет, — призналась Светлана и опустила голову. — У меня — одни эмоции. Стародубцев сегодня сказал, что хочет войны, и я примчалась к Марине.

— Чего же ты испугалась? За свою жизнь? Мы не трогаем женщин.

— Я боюсь за свой магазин, — деревянным голосом произнесла она.

— Это другое дело. Ты хочешь, чтобы в случае войны уцелел твой магазин? Ты приехала ко мне, чтобы получить гарантии?

— Пусть будет так.

— Хорошо. Пусть будет так, — согласился он и, уже выходя из машины, добавил: — Я попробую убедить своего босса встретиться со Стародубцевым. О тебе никто не будет знать. — Он хлопнул дверцей и направился к воротам церкви.

А ночью она проснулась от страшного звона — непрерывно звонил телефон.

— Светлана Васильевна? — поинтересовался неприятный, с хрипотцой голос в трубке. — Извините, что разбудил, но днем дозвониться до вас невозможно, а рабочего телефона у меня нет. Ах да, я не представился! — вдруг вспомнил мужчина и отрапортовал: — Следователь Гришин. Из Москвы. По делу об убийстве вашего бывшего мужа.

— Вы решили допрашивать меня по телефону? — зевая, поинтересовалась она.

— А что прикажете делать? — вздохнув, ответил следователь. — Вы в ближайшее время не собираетесь посетить столицу? — Из трубки на нее веяло полным безразличием.

— Собираюсь! — неожиданно резко ответила она. — Завтра же буду у вас! Оставьте свои координаты!

Тут же Кулибина позвонила Стародубцеву и поставила его в известность.

— Я улетаю в восемь утра.

— Лети, ласточка, лети, — пропел в трубку босс и на дорожку напутствовал: — Только не болтай лишнего!

Нет, она не могла сообщить следствию ничего нового. В основном говорил следователь.

— Говорите, что после развода не виделись? Однако ваш домашний телефон оказался в записной книжке Кулибина.

— Что с того? Он ни разу мне не звонил. Да и зачем? Все давно уже было сказано.

— А из-за чего вы развелись?

— Вы считаете корректным меня об этом спрашивать? Хорошо. Сексуальная несовместимость вас устраивает?

— В каком смысле?

— В прямом. — Он просто выводил ее из себя. — Или вам надо объяснить, что с чем не совмещается?

— Но вы ведь прожили вместе десять лет! Как же так?

— Мучились, — пожала она плечами.

Больше он ничего не смог из нее вытащить. Она же узнала следующее: убийство было спланировано заранее. Убийца ждал Кулибина на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами. Сделал так, что именно в этом месте лифт застрял. Это мог сделать любой пацан. Выстрелил в упор через стеклянное окошко лифта. Скорее всего, пользовался карманным фонариком, чтобы осветить и ослепить жертву, так как света в подъезде нет. Произошло это около трех часов ночи. Свидетелей нет. В доме в настоящий момент никто не живет. На месте преступления — никаких улик.

— Вот такая колбаса! — закончил свой рассказ следователь и пояснил: — Это у меня присказка такая.

«Вот такая колбаса! — повторила про себя Светлана. — Если бы в ту ночь я пошла к нему, лежали бы мы сейчас с Андрюшей под одним камушком, как верные, неразлучные супруги! Я как будто почувствовала что-то в тот миг, когда он предложил пойти к нему. Словно током ударило! Вот такая колбаса! Дурацкая у тебя присказка, следователь!»

Между тем тот достал из шкафа полиэтиленовый пакет, набитый машинописными листами.

— Не подскажете, что делать с наследством?

— Это что, все Андрюшино? — удивилась она.

— Угадали. — Он положил пакет на стол перед Светой. — Часть обнаружили в комнате, где он жил, а часть вернул его приятель. Причем спешно. Испугался чего-то. Кулибин дал ему рукопись книги, потому что тот обещал ее продать знакомому издателю. Но все это блеф. Приятель признался, что тогда крепко выпил и что нет у него никакого знакомого издателя, иначе сам бы издавался со страшной силой, потому как гений! — Следователь сообщил это с самодовольной ухмылкой на лице, а потом опять кивнул на пакет с бумагами. — Так что мне делать с этим? Может, отвезете его матери? Когда она была здесь, я еще не мог ей отдать…

— Мать Андрея выкинет это на помойку.

— Вот как?

— Всю жизнь она считала сына ненормальным. В детстве у него даже был тайник, в котором он прятал от матери стихи. Та их частенько рвала.

Следователь дал ей минуту подумать. Светлана нервно постукивала ногтями по полировке стола.

— А пожалуй, я возьму их себе! — решила вдруг она.

— Правильно! — обрадовался следователь неожиданному избавлению. — Тем более многое здесь посвящено вам.

— Ай! — махнула она рукой и нехотя притянула пакет к себе.

— И еще вот. Книжку записную Кулибина тоже возьмите на память. — И он протянул старый, потрепанный блокнот, который когда-то мозолил ей глаза.

Странно, но в этот момент она почувствовала к нему нежность, как к старому врагу, некогда поверженному и навсегда забытому.

Несколько ночей подряд Светлана Васильевна читала и перечитывала стихи Андрея. «Он так и останется Андреем, — подумалось как-то ей, — а я чем дальше, тем все прочнее — Светлана Васильевна».

Он писал ей стихи с пятого класса. Именно в пятом классе она пришла в эту школу. Девочке льстило, что парень пишет ей стихи. Было чем похвастаться перед подругами. В старших классах это уже начало раздражать, тем более что стихи Андрея Светлане никогда не нравились — слишком вычурные. Стихов она вообще читала мало. Ей нравились Лермонтов, Тютчев, но не Кулибин.

«Надоели мне твои стихи!» — бросила она как-то ему уже в десятом классе, но не писать он не мог. Она этого никогда не понимала.

Кулибин тут же переключился на школьную рок-группу. Парням его тексты пришлись по вкусу.

Теперь же, перечитывая старые и не известные ей стихи, Светлана недоумевала. Стихи оказались очень доступными и вовсе не вычурными. «Просто я стала чуть умней, — догадалась она. — Да и в Литературном институте не дураки сидят — ведь приняли его! И рокеры в свое время на руках Кулибина носили, все звонили ему: мол, Андрюха, сваргань нам что-нибудь эдакое! И Андрюха старался. Сейчас никто и не вспомнит. Где они, эти рокеры? Кто торгует на рынке, а кто в охране у какого-нибудь жлоба!»

Она не узнавала себя. Каждую ночь брала в постель рукопись Андрея и засыпала с ней. Утром спешно подбирала свалившиеся на пол листы, а в голове стучало: «Что со мной? Что со мной?»

Некоторые стихи запомнились сами собой и звучали где-то внутри. От этого дни побежали быстрей и появилось какое-то разнообразие в повседневном существовании. И еще… Появилась тоска. Тоска по нему…

Директор ювелирного магазина Светлана Васильевна Кулибина закрыла за собой дверь кабинета и дважды повернула в замке ключ.

«Не хочу никого видеть, — призналась она себе. — Продавщицы кокетничают с охранниками, охранники строят из себя министров, неудачники приносят в обед колготки, матовые, с хлопком. Маринка ждет встречи Юпитера с Сатурном, а пока что ставит эксперименты по лечебному голоданию на собственных детях, школьный друг Дима бесится с жиру — метит в Наполеоны местного значения!»

Она закурила любимые «Данхилл» и произнесла вслух:

— Боже мой, какая пустыня!

Все чаще в последнее время она сравнивала свою жизнь с пустыней, а себя с отшельником, которому несказанно повезло — он нашел клад, но при этом умирает от жажды.

«Может, Кулибин был прав? В крохотном переулке недалеко от Кремля — там находилась его пустыня, в которой он не искал клада, но впервые был счастлив, потому что никто и ничто не мешало ему заниматься любимым делом, творить…»

Она твердо решила, что издаст на собственные деньги книгу песен Андрея Кулибина. Кому это надо? В первую очередь ей. Для чего, она и сама не знает. Может, чтобы избавиться от тоски по нему?

Это будет маленький тираж — всего каких-нибудь пять тысяч экземпляров. Сердце Светланы обдавало теплой волной при мысли, что пять тысяч незнакомых людей будут читать Андрюшины стихи, многие из которых посвящены ей. Вот только на свой вкус она не может положиться, отобрать самые-самые… Для этого нужен человек, хорошо разбирающийся в поэзии. Но у нее нет таких знакомых. Она попыталась вспомнить кого-нибудь из окружения Андрея, но там были, в основном, музыканты, а не поэты.

И все же ей не хотелось, чтобы какая-нибудь тетя преклонных лет брезгливо копалась в текстах Андрея. В издательство Света должна явиться с готовой книгой.

Она вдруг вспомнила, что кроме рок-клуба Кулибин еще посещал поэтический клуб при университете. Это было в первые годы их совместной жизни, и она здорово его пилила за то, что он проводит вечера непонятно где.

Кулибин никогда не отличался скрытностью и подробно рассказывал ей о поэтических вечерах, о новых знакомых. Но это было слишком давно, чтобы кого-то помнить.

Светлана Васильевна ухватилась за последнюю ниточку, связывающую с тем временем, — потрепанную записную книжку, любезно подаренную на прощание московским следователем.

В книжке мелькало много незнакомых фамилий, но поди узнай, кто из них поэт, посещавший клуб при университете… И тут она споткнулась о фамилию Полякова. «Кто такая Полякова? Что-то я о ней слышала… Ну, как же! Полякова! Он тогда мне все уши прожужжал об этой школьнице. Талантливая поэтесса! Теперь-то она уже наверняка не школьница».

Она заперлась в своем кабинете. Сняла ксерокопию рукописи. Села за стол. Вновь выкурила сигарету — в последние дни она делала это почти постоянно. Вытряхнула содержимое пепельницы в мусорное ведро. Набрала номер.

Ей ответил мягкий, почти детский голос.

— Это Полякова… Кристина? — как бы сомневаясь, пролепетала Света, хотя каким-то неуловимым чутьем уже поняла, что это она. — Вас беспокоит бывшая жена Андрея Кулибина. — Тут она запнулась.

— Я слушаю вас.

— Вы еще помните Андрея?

— Конечно, помню, — улыбнулась Кристина. — У меня пока не развился склероз. Последний раз мы с ним виделись полтора месяца назад. А что случилось?

— Я хочу издать книгу его песен, — прямо заявила Светлана, — но, так как в поэзии не сильна, хотела бы сначала показать вам, чтоб вы помогли мне отобрать лучшие…

— Не поняла. А сам-то он что, не может это сделать?

— Уже не может.

— Как?

— Андрей погиб.

— Я не знала… Простите… — После тягостной паузы Светлана услышала взволнованный, надрывный голос: — Приезжайте ко мне! Прямо сейчас! Немедленно!

И Кристина продиктовала свой адрес.

Отобедав в старинной корчме, они продолжили путь к замку знаменитой вампирши. До него оставалось чуть больше версты. Они ехали шагом, не торопясь. Степные травы пахли весной и наполняли грудь восторгом. Широкие, гайдуцкие штаны развевались на ветру, как пиратские знамена. Кони фыркали, радуясь солнцу. А может, им нравилось позвякивать сбруей в такт перестуку копыт?

— Па, откуда взялось столько вампиров в этих местах? — Сашка с замиранием сердца слушал рассказы отца. Тот явно недодал ему в детстве тех самых историй, которыми так любят потчевать на ночь своих малышей отцы. — Графиня Батори, граф Зизи, барон Ласло Нонч, наконец, Дракула, — загибал пальцы Шандор, — не говоря уже о простых смертных. Эпидемия?

— Вроде того. — Мишкольц подставил свое красивое лицо ветру. — Мадьяры всегда отличались крайней жестокостью и беспощадностью в битвах. Не позавидуешь их врагам. Именно Венгрия стала камнем преткновения на пути турецких полчищ. Не могли турки одолеть этот славный народ. Говорят, что в одной из битв довелось мадьярам сразиться с племенем вампиров. Те, даже умирая, вгрызались клыками в тело, разрывали когтями человеческое мясо, будто дикие звери, и отходили в мир иной с блаженной улыбкой на кровавых устах. Вернувшись из того похода победителями, мадьяры не сразу поняли, что произошло. Поначалу они ликовали, устроили пир горой, наполняли кубки вином в честь великой победы. А потом началась, как ты выразился, эпидемия. Целые деревни вымирали в Венгрии — люди пили друг у друга кровь. Говорят, кто пригубит хоть раз «человеческой водицы», будет корчиться от жажды, пока не насытится вновь этим страшным напитком.

Еще совсем недавно в деревнях Альфельда появлялся на свет какой-нибудь мальчик — даже в самой доброй крестьянской семье — и, не научившись еще толком ходить, начинал до крови кусать домочадцев. — Владимир Евгеньевич улыбнулся и ласково взглянул на сына. — Что, здорово тебя напугал? Скажешь теперь: к черту эту страну! Так ведь это все сказки.

— И вовсе не сказки, — возразил Шандор. — И никуда я не уеду отсюда! Вампирами здесь можно напугать только туриста! А я не турист, — неожиданно тихо закончил он свою несколько раздраженную речь и надулся.

«Видно, парню нелегко далась акклиматизация, — сделал вывод Мишкольц. — Ишь как нахохлился! Прямо зверем смотрит! А сказал-то я, в сущности, чепуху!»

— Ты прав, разумеется, — сразу пошел на примирение отец, — вампиров тут не больше, чем в любом другом месте. Мало ли в истории случаев, когда один прольет кровь — пусть даже каплю — и вот уже льются потоки. В каждом из нас живет вампир. — Он сам удивился сказанному, потому что никогда не чувствовал в себе подобных наклонностей, хотя людей таких встречал множество. И тут он ясно увидел перед собой лужу почерневшей крови. Услышал тошнотворный запах, исходивший от нее. В луже лежал человек, на котором не было живого места.

К концу лета зачастили дожди. Город выглядел хмурым и безрадостным. Правда, люди снова, в который уж раз за последние годы, радовались переменам. Открылась возможность свободно торговать, организовывались товарищества с ограниченной ответственностью. Магазины и рынки стали заполняться товаром. Армия «челноков» пополнялась с каждым днем за счет разных слоев общества, в основном «сокращенцев». Короче, люди сметливые и проворные, восприимчивые ко всему новому, богатели.

Володя радовался происходящему. Круг его покупателей ширился.

Теперь он уже не сидел в директорском кресле захудалого магазинчика в безлюдном переулке. У него был свой офис с секретарем-машинисткой и толковым помощником.

Его рабочий день включал объезд собственных владений — Мишкольц считал своим долгом побывать в каждом магазине и посетить мастерскую. Обедал в самом дорогом ресторане города. Иногда брал с собой Кристину. Специально для них готовили кошерную, «чистую» пищу. После обеда возвращался в свой офис. Выслушивал отчеты секретарши и помощника и приступал к текущим делам. Бывало, засиживался до ночи.

В один из таких затяжных рабочих дней к нему в офис явилось некое создание, длинноволосый юноша в заплатанных джинсах и выгоревшей футболке «адидас». На плече у парня висела холщовая сумка, с какими часто можно встретить художника или студента-архитектора.

Он робко поздоровался и вдруг завороженно уставился в одну точку. Мишкольц сразу сообразил, что так привлекло внимание парня.

Володя сидел, развалившись в кресле, пиджак повесил на плечики в шкаф, рукава белоснежной рубахи закатал выше локтя, в пепельницу положил запонки, чтобы не возникло желания курить — в очередной раз бросил.

Вот на эти запонки и уставился длинноволосый. От них и в самом деле трудно было глаз оторвать — платиновые, с крупными изумрудами в обрамлении мелких бриллиантов.

«Не ограбить ли он меня пришел?» — усмехнулся Мишкольц. До этих запонок много было охотников. Один «крутой» банкир предлагал ему за них сто тысяч долларов наличными, хотя они стоили гораздо меньше. Володя отвечал коротко: «Не продаются».

— Я вас слушаю, — обратился он к юноше, который, судя по всему, собирался превратиться в монументальное украшение его офиса.

— Высший пилотаж! — с сумасшедшим блеском в глазах произнес гость, ткнув пальцем в запонки, после чего представился: — Данила Охлопков, архитектор и свободный художник.

— Чем обязан? — пожал протянутую ему руку Мишкольц.

Не говоря больше ни слова, Данила вытащил из своей сумки три свернутых в трубочку холста и расстелил их перед Володей.

Это были очень красочные и не лишенные вкуса полотна, но слишком уж подражательные.

— Ваши? — спросил Володя.

Данила только радостно кивнул в ответ.

— Сальвадор Дали, подправленный Матиссом, — улыбнулся коллекционер и меценат. — Хотите продать?

— Не совсем так, — застенчиво улыбнулся Охлопков. — Это вроде моей визитной карточки. Я же по другому вопросу. — Он сделал паузу и без дальних заходов сообщил: — Я хочу открыть художественный салон.

— Похвально. Но уже имеется один салон, принадлежащий Союзу художников. И, насколько я знаю, он не дает большой прибыли. — Мишкольц сгреб запонки в ящик стола и закурил. Парень ему не нравился, но он никогда не судил о людях по первому впечатлению.

Данила тем временем снова свернул холсты и продолжил:

— Мой салон будет сильно отличаться от того. Во-первых, нетрадиционная живопись, сориентированная на потребительский вкус. Во-вторых, я не собираюсь ограничиваться картинами и эстампами. В салоне будут продаваться декоративная посуда, светильники, люстры, мебель. В-третьих, специальный отдел украшений из недорогих камней. И еще отдел для художников — кисти, краски, подрамники, холсты…

— Это уже другой разговор. — Мишкольц загасил сигарету, сделав три затяжки. — Но для вашего замысла потребуется помещение с огромным торговым залом.

— С помещением нет проблем, — откликнулся тот. — Знаете бывший купеческий дом?

— Это рядом с музыкальным училищем?

— Верно. Памятник деревянного зодчества прошлого века, — пояснил Охлопков. — Месяц назад мы с ребятами его реставрировали, но горисполком нам до сих пор не заплатил ни копейки. Вчера я договорился в горисполкоме, что вместо зарплаты мы арендуем дом под художественный салон сроком на три месяца.

— Недурно. — Мишкольцу нравились предприимчивые люди. — Неужели обошлось без взятки?

— Так не бывает, — развел руками Данила.

— Откуда же деньги у бедных художников?

— Пришлось расплачиваться будущим товаром.

— Значит, товар закупать не надо?

— Что вы! Художники, ювелиры, краснодеревщики готовы отдать на реализацию гору продукции. Можем открыться хоть завтра.

— Что же вы медлите?

— Вы будто не знаете! — уже без стеснения посмотрел тот в глаза Мишкольцу. — Мне нужна «крыша». Потому я и пришел к вам.

— Почему ко мне? — изобразил удивление Володя.

— Дружок посоветовал, Генка Балуев.

— Ясно. — Мишкольц надолго задумался, а потом неожиданно указал пальцем на картину, висящую у него за спиной. На ней был изображен особняк в стиле «модерн», обнесенный каменным забором с чугунным литьем. А над забором сквозь чугунные прутья к темным окнам особняка пробивалась дикорастущая сирень. В этой картине поражали странная бледность стен дома и неба, зловещая темнота в окнах рядом с буйно цветущей, живой сиренью. — Кто это? — устроил экзамен свободному художнику Володя.

Тот вгляделся в картину, близоруко прищурив глаза.

— Кто-то из «Мира искусства», — предположил Данила. — Если не ошибаюсь, Бенуа.

После этого они ударили по рукам. Прозорливый Мишкольц почему-то не догадался, что его помощник Геннадий Балуев проинформировал Охлопкова на предмет любимой картины шефа.

Через неделю художественный салон открылся. О нем сразу заговорили по местному радио и телевидению, стали писать в газетах. Охлопков привлек в салон самые разнообразные творческие силы, в большинстве своем незаурядные.

Люди сначала приходили из простого любопытства, как на выставку. Потом очень быстро, словно в ожидании каких-то катаклизмов, стали все раскупать.

Данила постригся и больше не надевал джинсы и футболку. Бывший купеческий дом он арендовал на год.

Охлопков стал появляться в казино, и сам Кручинин однажды похлопал его по плечу: «Мы с тобой горы свернем, Данила-мастер!»

Он больше не рисовал ни под Дали, ни под Матисса. Им овладела другая страсть, и аппетиты с каждым днем разрастались. Ему уже тесновато было в купеческом доме, и он присмотрел себе еще одно здание, буквально в трехстах метрах от первого, и тоже памятник деревянного зодчества.

— Нет! — неожиданно заявил Мишкольц. — Этот дом тебе нельзя брать в аренду.

— Но почему? — не понимал Данила. — Я уже договорился в горисполкоме. Нет проблем.

— Проблемы у тебя появятся, даже очень скоро. — Володю бесило, что тот ничего не понимает. Он приказал себе успокоиться. Все разъяснил единственной фразой: — Дом стоит не на нашей территории.

Охлопков промолчал и больше не заикался о своем замысле.

Об открытии второго салона Володя узнал от помощника.

— Он что, спятил? — прищурил глаза шеф. Хотелось курить, но он перестал бы себя уважать. — Как пить дать, начнется заваруха! Надо позвонить Круче.

— Круча дал ему «добро», — промычал Балуев, опустив голову, и добавил: — Не ожидал я от Даньки такой прыти.

— Они оба свихнулись! — закричал Мишкольц.

Гена никогда не видел его в таком состоянии. Он соскочил с места и быстро заходил по кабинету. Потом снова сел. Достал из ящика заготовленную на всякий случай пачку «Мальборо». Открыл ее. Вытряхнул на стол все сигареты. Взял их в оба кулака и разломал пополам.

— Они еще очень пожалеют об этом, — тихо произнес Володя.

Больше он никогда не курил.

Данила Охлопков подвернулся вовремя. Круча находился в состоянии боевой готовности.

Соседнюю организацию возглавлял некий Потапов, бывший спортсмен, известный только в узких спортивных кругах.

Организация у него была не очень солидная и никогда в расчет не бралась. Потапова даже забывали приглашать на «круг», когда решались какие-то общие вопросы среди организаций. Могущественному соседу, Кручинину, он не досаждал, и Кручинин с ним особо не церемонился.

Возмутило же Кручу следующее. Почти на самой границе с его территорией открылся двухэтажный шоп. В советское время в этом здании размещались ателье и магазин тканей. Но вот уже год, как швейников оттуда выгнали, и кто-то затеял там полную реконструкцию и европейский ремонт. Круча с интересом наблюдал, что будет дальше. А дальше началась ожесточенная конкуренция. Первый этаж магазина был отдан под спиртные напитки и деликатесы, второй — под меха и золото.

Хозяин шопа завез такие сорта вин, водки, пива, коньяка и прочего, каких горожане в глаза не видывали, а только читали о них, кто в импортных журналах, а кто в переводах из мировой литературы.

Хозяин шопа не боялся диких цен. Вся продукция его магазина отличалась высоким качеством, и слухи об этом тут же распространились по городу. Шопу не потребовалось дополнительной рекламы. Возле него рядами выстраивались иномарки. Здесь теперь отоваривалась вся городская бизнес-элита.

Хозяином шопа оказался никому не известный Дмитрий Сергеевич Стародубцев. Он легко договорился с Потаповым, заплатил ему мзду, стал членом его организации, исправно отчислял полагающиеся проценты с прибыли.

Откуда взялась эта темная лошадка? Где он раньше был, этот Стародубцев? Почему обратился к Потапову, а не к нему? Такими вопросами мучился Круча, и ненависть к конкуренту росла в нем день ото дня.

Оказалось, что Стародубцев не такая уж темная лошадка. Год назад на него было совершено разбойное нападение, но он, к сожалению, вышел сухим из воды. Значит, кто-то в городе еще год назад пронюхал об этом бизнесмене и о его сбережениях?

Все это не нравилось Круче. Каким-то своим внутренним чутьем он понял, что в соседней организации появился очень «крутой» человек, и этот человек пренебрег им.

Настала пора действовать! Так решил босс и сделал первый ход. Пешкой. Охлопков открыл свой второй салон на территории Потапова, даже не поставив того в известность.

Первую неделю все было тихо. В салон перенесли отдел мебели. Дом оказался на бойком месте, на перекрестке двух больших улиц, и в покупателях не было недостатка.

На исходе второй недели перед самым закрытием магазина к нему подкатили на «Волге» четверо здоровых парней.

— Мы закрываемся, — преградил им дорогу охранник, и в тот же миг искры посыпались у него из глаз от удара в переносицу. Он влетел в магазин и приземлился у кассы.

Продавщицы подняли крик, но их никто не трогал — парни твердым, уверенным шагом направились в кабинет Охлопкова.

— В чем дело? — попытался возмутиться Данила, он даже привстал из своего кресла, но мощные руки усадили его обратно, намертво пригвоздив к спинке.

— Сиди не рыпайся, говнюк! — бросил один из них.

— Ты что, сука, здесь делаешь? — спросил другой.

— Я работаю… — еле выдавил из себя Охлопков.

— Работаешь? А почему не платишь?

— Я плачу.

— Кому ты платишь, мудило?

— Кручинину.

За это он тут же схлопотал — один из парней со всего размаха саданул по лицу, так что у Данилы пошла носом кровь.

— Ты что, мальчик, заблудился? Здесь наша территория. И платить ты должен нам, а не какому-то там дяде.

— Завтра опять жди в гости.

— Купи себе глобус!

— И готовь бабки!

Они не обманули и на другой день явились в том же составе. Однако в директорском кресле вместо Охлопкова восседал Гром. Парни переглянулись между собой, но было уже поздно — за их спинами возникли пять не менее упитанных ребят с автоматами наперевес.

— Руки за голову! Лицом к стене! — скомандовал Гром из своего кресла. В его черных глазах сверкали молнии.

Непрошеные гости повиновались. Их обезоружили.

— Хрена ль вам тут надо, шестерки? — обратился к ним Гром.

— Это наша территория! — выкрикнул один из парней, повернувшись и опустив руки. Лицо парня подергивал нервный тик, ноздри раздувались, в холодных, стального цвета глазах сквозило презрение. Гром только успел разглядеть небольшой, но портящий лицо шрам возле рта — в тот же миг парень оказался на полу, и тяжелые ботинки принялись пинать его усердно и без разбора. Никто из его товарищей не вмешался в драку.

— Достаточно, — поднял руку Гром, и лежащего в крови пария оставили в покое. — Это будет ему уроком, — ухмыльнулся он. — Пусть шевелит мозгами, прежде чем вякать!

Гром вышел из-за стола. Наклонился к лежащему парню, который тяжело дышал, прикрыв разбитыми руками окровавленное лицо.

— Передай своему боссу, — тихо проговорил Гром, — что эта хибара будет его в тот же день, как он закроет свой вонючий шоп на границе с нашей территорией!

После этого Гром вернулся в кресло и обратился к остальным:

— Утрите сопли, пидарасы! Пошли вон! И чтобы я вас больше здесь не видел!

Подхватив своего поверженного товарища, они поспешно удалились. Кручинин остался доволен действиями помощника, и дальнейшие события развивались, как на ипподроме. Весь город, затаив дыхание, следил, чья лошадь будет первой, кто из жокеев окажется проворней и смелее.

На следующий день в казино позвонил Потапов и задал Круче почти детский вопрос:

— Зачем твой человек обидел моего малыша?

Уже одно то, что кто-то задал ему вопрос, показалось Круче недопустимой дерзостью.

— Не е… мне мозги, дорогой! Надеюсь, тебе передали мои пожелания?

— Напрасно так психуешь, уважаемый! — не менее вежливо ответил Потапов. — На своей территории я делаю, что хочу! И ни к кому не лезу с б… советами! Твое предложение мне не понравилось. Убери сначала мебельщика, тогда будем разговаривать.

— Кто тебе сказал, что я хочу с тобой разговаривать? — бросил напоследок Круча и повесил трубку!

Ответная акция Потапова напоминала хулиганскую выходку трудного подростка, не поддающегося перевоспитанию.

Угром, войдя в свой кабинет, Данила Охлопков обнаружил на полу камень и выбитое стекло.

Той же ночью к шопу Стародубцева, получившему в народе название «Версаль», медленно подкатил бронетранспортер. Башня БТРа задвигалась, развернув орудие к витрине первого этажа. Через миг прогремел выстрел, разбудив близлежащие дома. После чего БТР неспешно удалился.

В магазине вспыхнул пожар. То и дело «стреляли» бутылки с дорогостоящими винами и коньяками, джинами и виски.

Сторож успел только позвонить домой Стародубцеву. Выход из магазина был отрезан огнем.

Дмитрий Сергеевич прибыл через десять минут. Сторож, совсем еще пацан, лежал на асфальте перед горящим крыльцом — он сломал ногу, когда выпрыгнул со второго этажа. Огонь уже подобрался к мехам.

— Они выстрелили из пушки! Они выстрелили из пушки! — без конца повторял сторож, обливаясь слезами.

Пожарники справились быстро, но спасать уже было нечего. «Версаль» больше не существовал.

Уже забрезжил рассвет. Небо стало розовым. Проснулись птицы, и появились первые люди, спешащие на работу, они с удивлением взирали на черные дыры вместо витрин популярного во всем городе магазина и на одинокую фигуру с опущенной головой, будто каменное изваяние застывшую перед мрачным остовом.

По щеке Стародубцева катилась слеза. Он хоронил любимое дитя. И в этот миг поклялся отомстить.

На его плечо легла рука Потапова. Босс подъехал на черной «Волге», и в его свите был всего один человек — парень с опухшим лицом, заклеенным пластырем. Из-за небольшого шрама казалось, что рот парня постоянно кривится в усмешке.

— Я тебя предупреждал, Дима, что с Кручей такие шутки не проходят, — прогнусавил Потапов.

Стародубцев молчал. Он повернулся к боссу — у того в глазах стоял ужас.

— Ты за ночь поседел! Стоит ли так убиваться? Дерьма-то! Откроем новый магазин, — всячески старался ободрить Стародубцева Потапов. — Я сам найду тебе помещение. Подальше от этих шакалов!

— Нет, — вдруг заявил Стародубцев. — Не надо мне ничего искать. Это теперь моя война!

— И моя! — Этих слов Дмитрий Сергеевич ждал от босса, но, к его удивлению, их произнес парень с кривой усмешкой.

Потапов не знал, что на это ответить, и молча побрел к своей машине.

В ту же ночь другой бронетранспортер подкатил к художественному салону Охлопкова.

Перед дверью магазина висел старинный фонарь, и в его тусклом свете можно было прочитать текст, отчеканенный на медной табличке рядом с окном: «Памятник деревянного зодчества XIX века. Охраняется государством». Но это не остановило БТР. Дом, заставленный разнообразной мебелью, вспыхнул как спичка.

Ответный шаг Потапова привел Кручинина в бешенство. Да как смеет эта мелочь пузатая вступать в войну с его могущественным кланом?

В это время в казино ворвался Гром на своих тонких, длинных ногах.

— «Не надо печалиться — вся жизнь впереди!» — пропел он фальшивым голосом и ни с того ни с сего рассмеялся звонко и неестественно.

— Чему ты радуешься, идиот? — оскалил золотые зубы Круча. — Эта шушера неплохо вооружена. Откуда у Потапова БТР? У него и охраны-то никогда не было.

— Брось голову ломать над ерундой! — опять рассмеялся Гром. — Подумаешь — БТР! Заплатили какому-нибудь офицеришке, чтобы бабахнул, вот и все их вооружение! А ты уже раскис.

— Зато ты, я вижу, очень весел!

— На веселое дело иду, Федя! — Только Грому дозволялось называть босса по имени, но пользовался он этой привилегией крайне редко, в особых случаях, чтобы привлечь внимание.

— Какое дело? — сразу заинтересовался Кручинин.

— А такое дело, Федя, от которого взвоет наш Потапыч и станет тихим, как рыбка в аквариуме!..

Часы на руке Грома показывали четыре утра, когда водитель бронетранспортера сказал:

— Приехали.

Гром открыл люк и высунулся наружу. Перед ним возвышалась пятиэтажная «хрущевка» без единого огонька в окнах. Дом находился у дороги и был хорошо освещен уличными фонарями.

Стоял густой туман. Наметившиеся было заморозки неожиданно сменила оттепель. По земле стелился пар, будто в недрах ее что-то пекли.

— Выезжай на тротуар! — как можно тише скомандовал Гром, но туман не обманешь — он отразил его голос протяжным эхом. Заработавший вновь мотор оглушил Ивана.

Где-то на пятом этаже зажегся свет.

— Глуши мотор! — По лицу Ивана ручьями бежал пот.

Он закрыл люк и бросился вниз, к своей команде, состоящей из трех автоматчиков и водителя.

— Слушай сюда! — приказал он. — Сейчас вылезаем наружу и катим машину, не включая мотора, до предпоследнего окна! И чтобы ни звука!

Достигнув цели, парни влезли на бронетранспортер. Встали во весь рост. Их тяжелые ботинки находились как раз на уровне карниза. На заветном окне висели плотные занавески. На подоконнике стоял горшок с алоэ. Парни переглянулись, и на их молодых упитанных лицах промелькнуло что-то вроде ухмылки.

Гром еще раз прислушался к тишине, посмотрел на землю, на пар, стелющийся по земле, и взмахнул рукой.

Парни пнули ботинками по стеклу и рванули занавески. Глаза, уже привыкшие к темноте, увидели белую постель, искаженные лица двух стариков и огромные часы с маятником над ними.

В следующий момент ударили автоматные очереди, и парни больше ничего не видели, потому что, когда в комнате рассеялся дым, они уже мчались по шоссе.

В комнате же все изменилось. Белая постель стала черной. В механизме часов что-то повредилось, и они пробили полсотни раз. Только горшок с алоэ все так же невозмутимо стоял на подоконнике, усыпанный осколками стекла. И при свете уличных фонарей можно было разглядеть, как из многочисленных ран на листьях растения вытекает живительный сок.

И еще белый пар бесконечно стелился по земле…

О расстрелянных в собственной спальне стариках Потаповых написали газеты. Общественность была взбудоражена. Велось следствие, сразу зашедшее в тупик.

В полном недоумении находился и Федор Кручинин, потому что, вопреки предсказаниям Грома, после гибели родителей не стало и Потапова. Причем при весьма загадочных обстоятельствах.

На следующий день после случившегося он взлетел на воздух вместе со своим шофером. В машине обнаружили взрывное устройство.

Но самое удивительное, что повергло Кручу в смятение, — ни он, ни Гром не имели к этому никакого отношения. По городу ходили слухи, будто Потапов просто решил уйти со сцены, посадив в машину кого-то вместо себя. А сам, наверное, греется сейчас где-нибудь на бережку Карибского моря.

Так или иначе, а хоронили стариков Потаповых вместе с сыном, вернее, с тем, что от него осталось.

Место Потапова занял Стародубцев, та самая темная лошадка, из-за которой и разгорелся весь сыр-бор.

Федор Степанович Кручинин жил в двухэтажном каменном особняке, стоявшем на перекрестке двух тихих улочек цыганского поселка.

Он был зятем цыганского барона, и это во многом повлияло на его карьеру. Став сильным мира сего, он не считал, что чем-то обязан супруге. Относился к жене с презрением. Она же готова была ноги ему целовать и, как водится у цыган, нарожала кучу детей. В доме обычно стоял невообразимый галдеж.

С недавних пор дом Кручинина охранялся, а после «веселого дела», затеянного Громом, Федор Степанович усилил охрану. Кроме того, он стал чаще бывать дома и даже деловые встречи теперь назначал не в казино.

Еще не утихли страсти вокруг Потаповых, а Иван уже развернул перед боссом свои планы в отношении Стародубцева.

Они сидели в небольшой комнате, увешанной коврами, и потягивали из пиал горячий чай с яблоками.

В окна заглядывал промозглый осенний вечер.

Гром, покопавшись в папке с бумагами, нашел наконец нужное и выложил на стол перед Кручей три фотографии.

На первой был изображен пацан с длинными, падающими на плечи волосами, с приоткрытым ртом и удивительным блеском в глазах. Широкий воротник белой рубахи выпущен поверх пиджака, пиджак приталенный, короткий, В руках парень держал электрогитару, допотопную, советскую, на ней четко читались две буквы из названия фирмы: «УР».

— Ну и чучело! — ухмыльнулся Кручинин. — Он что, из этих?..

— Увлекался недолго, — пояснил Иван. — Только в школе. Потом, видать, папаша накрутил хвост.

— Папаша, значит, не разделял увлечений сына? История стара, как мир.

— Папаша и рад бы, но должность не позволяла. Секретарь райкома партии, уважаемый человек! А значит, не пристало сынку водиться со всякой шушерой! Батяня и так проявил себя большим демократом — Дима, к примеру, учился в обыкновенной школе, без всяких там уклонов.

— Ты хочешь сказать, что парня не баловали, — перебил Круча своего помощника.

— Вот именно. Держали в черном теле.

Со второй фотографии на босса глядел уже вполне сформировавшийся юноша: немного удлиненное лицо, крупные черты, массивный подбородок. В светлых глазах уже нет того мальчишеского блеска, во всем статность и порядок: волосы коротко острижены, аккуратные бачки, доходящие до мочек ушей, галстук — шнурок на кремовом фоне рубахи. Фотография цветная, но дурного качества.

— А это мы уже студенты, — пояснил Гром. — Батя на этот раз приложил максимум усилий и пристроил любимое чадо в престижный вуз. Догадался, какой?

— У нас что, игра «Поле чудес»? — рассердился Круча, но, с минуту подумав, прикинул: — Если это начало восьмидесятых, то институт народного хозяйства.

— Дал бы я тебе, Федя, приз, да у тебя и так все есть!

— Торгаш, значит? — внимательно рассматривая снимок, спросил Федор Степанович то ли у помощника, то ли у самого студента.

Третий снимок несколько удивил. На нем Стародубцев был запечатлен с известной на всю страну эстрадной певицей. Они сидели на казенном диванчике, видно, в номере гостиницы. По осоловелому взгляду певицы было ясно, что она хорошо выпила. Глаза Стародубцева тоже блестели, но это уже не тот блеск, что на первой фотографии. Певица восседала у него на коленях, обвив руками шею. Дмитрий Сергеевич сладко улыбался.

— Он что, трахался с ней? — поинтересовался Круча.

— А кто с ней не трахался? — засмеялся Гром. — Снимок сделан в Москве три года назад.

— Он жил в гостинице?

— На этот раз — мимо! В гостинице жила она, а Дима — в собственной квартире с мамой.

— Как они там оказались?

— Длинная история. — Иван громко и значительно отхлебнул чай и продолжил: — В двух словах! Папаша преставился, когда Дима корпел над торгашеским дипломом. Папашин сын успешно защитился, и тут взяла слово мама. У нее в Москве оказались какие-то влиятельные родственники, и они тронулись в путь, тем более что без папиной мохнатой лапы здесь уже нечего было делать. Родственники и в самом деле оказались не промах — устроили сыночка в нехилую фирму по продаже компьютеров. Через год наш малый продвинулся и стал заместителем генерального директора.

— Какого черта он вернулся сюда? — не выдержал Круча.

— Не торопись, Федя. Что у них там произошло, я до конца не выяснил. В общем, директора пришили. Кто постарался, это нам сейчас не важно. Важно другое — фирма накрылась с шумом и грохотом! Наш торгашик поспешил поскорее убраться из Москвы. В родной город он время от времени все же наезжал. И два года назад Дима снова поселился здесь, оставив мамашу сторожить московскую квартиру. Он вернулся с большими деньгами и держал их у себя в квартире, никуда не вкладывая.

— Интересно. Боялся засветиться после разгрома фирмы? Значит, деньги ворованные.

— Ты читаешь мои мысли! Какими-то путями о деньгах проведали люди Поликарпа и решили пощупать парня, но это вышло им боком.

— Я что-то слышал, — припомнил Круча. — У него оказалось в доме оружие.

— Не только. У него оказалась прямая связь с ментами. Он нажал потайную кнопку, легавые тотчас явились!

— Так-так, — призадумался Федор Степанович. — Это мне. Ваня, не нравится. У меня много друзей среди легавых, но потайной кнопки в доме нет. Что было дальше?

— А дальше был Потапов.

— Почему он не обратился ко мне? — на этот раз вслух спросил Кручинин. Ему надоело постоянно задавать себе этот вопрос.

Гром усмехнулся и потер руки.

— Вот мы и дошли с тобой до самого главного. Зачем человек при таких деньгах обращается за помощью в самую ничтожную организацию в городе? А на хрена ему, спрашивается, твоя стопроцентная богадельня, в которой давно уже все чики-чики.

— Не понимаю.

— Сейчас поймешь. Я знаю точно, что место под свой вонючий шоп он выбирал сам. При этом не мог не знать хотя бы от своих дружков — легавых, кто у него будет в соседях!

— Ты хочешь сказать, что он заранее продумал эту войну?

— Разумеется. Он хотел иметь свою собственную организацию и поэтому поставил на Потапова. Думаю, что Потапыч взлетел на воздух не без его помощи.

— Куда же Потапов раньше глядел? Ему-то хорошо было известно, что тот открывает магазин у меня под носом!

— Потапыч не знал, с кем имеет дело, и, конечно, не рассчитывал, что Стародубцев так развернется.

— Я не дам ему диктовать мне условия, — сквозь зубы процедил Круча и ударил кулаком по столу, так что выплеснулся чай из его пиалы. — Получается, что он обвел нас вокруг пальца и мы помогли ему занять место Потапова.

— Пусть теперь платит по нашим счетам! — подмигнул Гром, и в глубине черных глаз вспыхнуло что-то звериное.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду московскую мамашу. — Он натянуто улыбнулся.

Кручинин посмотрел на него изучающе, как бы спрашивая: «Откуда ты взялся?» Возня со стариками Потаповыми ему не очень-то пришлась по душе, особенно последовавшая за этим шумиха. Теперь же, после того как исчез с лица земли «Версаль» и все пребывало в относительном равновесии, этот безумец предлагает поэкспериментировать с бочкой пороха?

— Мне твой план не нравится, — честно признался Круча. — Во-первых, я больше не воюю со стариками, а во-вторых, пока не вижу причин для паники.

— Напрасно ты их не видишь, Федя…

И в подтверждение зловещей фразы Грома дверь в комнату широко распахнулась — на пороге стоял запыхавшийся Мишкольц.

— Что случилось, Вова? — спросил босс.

— Сейчас, сейчас! — Володя никак не мог отдышаться. Сел вместе с ними за стол и обхватил голову руками. Они никогда еще не видели его в таком состоянии. Мишкольц умел держать себя в руках даже в самых отчаянных ситуациях. — Надо только собраться с мыслями, — пробормотал он.

— Да что стряслось? Не тяни! — закричал неожиданно Гром.

— Его люди захватили наш «караван» с камнями, — выдавил из себя Мишкольц.

— Чьи люди? — Они повскакивали со своих мест.

— Люди Стародубцева.

— Откуда тебе это известно?

— Он мне сам позвонил только что.

— Сам? Может, берет на пушку?

Мишкольц помотал головой.

— Я уже проверил. Они еще вчера должны были прибыть в город. Их до сих пор нет.

— Что еще он тебе сказал? — Лицо Кручинина пылало огнем.

— Что ждет тебя и меня «У дяди Сэма» до полуночи. Если не приедем, камни он заберет себе.

— «У Сэма»? — Федор Степанович удивлялся все больше и больше. — Это территория Лося!

— Да, он так и сказал — на нейтральной территории.

— Значит, Лось — его союзник, — на ходу соображал Круча.

Организация Лося ни в чем не уступала его организации, и он прекрасно понимал, что, заимев такого союзника, Стародубцев становится вдвойне опасен.

— А ты пожалел мать этого пидора! — подлил масла в огонь Гром.

— Действуй, Иван! — вдруг принял решение босс. — Сейчас же гони в аэропорт! Ночью ты должен быть в Москве! Но без моей команды — ни шагу! Сиди на телефоне — жди моего звонка! Мы предъявим ему свой козырь.

— Вот это разговор! — И тот выбежал из комнаты.

— Что это значит? — поинтересовался Володя.

— После, Вова, после, — пообещал Кручинин. — Теперь едем к «Сэму». Хочу посмотреть в глаза этому гаденышу!

Они поспешили удалиться вслед за Иваном, но на пути босса возникло неожиданное препятствие в виде его жены. Она сказала ему что-то по-цыгански, от чего Кручинин звонко рассмеялся.

— Вот ведьма! — воскликнул он и только хотел сделать шаг, как цыганка повалилась на пол, схватила его за ноги и закричала:

— Не пущу!

Мишкольц замер на месте, потрясенный увиденным. С черными распущенными волосами, в разноцветной волне юбок, оглашая воздух рыданиями, которые извергал огромный толстогубый рот, неизвестно как умещавшийся на узком бронзовом лице, она и в самом деле походила на ведьму. Кручинин не сопротивлялся, а только хохотал.

— Представляешь, Володя, она предсказывает мне смерть, если я сегодня выйду из дома!..

Он выбежал из дома, не застегнув плаща. Ему наплевать было на моросящий дождь, на холодные, безжизненные сумерки. Ровным счетом на все наплевать, кроме этой безудержной гонки: «Кто — за кем? Кто — кого?»

Гром летел сломя голову. Его мутило от злости. Его терзала обида, что он так поздно раскусил этого гуся! Еще вчера, перебирая информацию, полученную для босса, он понял, как они недооценивали этого пацана с электрогитарой! Иван так и не смог накануне уснуть — покоя не давала потайная кнопка. Ему казалось, он слышит ее едва уловимое жужжание, стоит только закрыть глаза. И еще — директор компьютерной фирмы. Как он погиб? Может, взлетел на воздух?

Приблизившись к чугунным воротам кручининского дома, где его ждал автомобиль и стояла тачка Мишкольца, Иван вдруг заметил человека в куртке с натянутым почти до самого носа капюшоном. Человек стоял по ту сторону ворот, держась за чугунные прутья.

«Пьяный!» — подумал Гром, но каким-то внутренним чутьем понял, что тот за ним следит, только уж больно открыто и нагло.

Он нащупал в глубоком кармане плаща рукоятку пистолета.

Когда до ворот оставалось пять метров, незнакомец неожиданно встрепенулся и быстро засеменил вдоль забора.

При свете фонаря Гром узнал человека, хотя капюшон скрывал пол-лица. Его трудно было с кем-то спутать. Едва заметный шрам возле рта выдавал кривую усмешку.

— Эй! — крикнул ему в спину Иван.

Парень прибавил шаг и через минуту скрылся за поворотом. «Там ловушка! — сообразил опытный комбинатор. — Нет, ребята, меня так просто не возьмешь! Если вы за мной увяжетесь в аэропорт, пеняйте на себя!»

С такими мыслями он сел за руль своей машины. С завистью посмотрел на новенький «форд» Мишкольца — ювелир меняет их, как перчатки, а он все мытарится со своей старушкой «Волгой».

Наконец завел мотор, и тут Иван услышал отчетливый бой часов, прямо как в той спальне… Он знал, что надо делать, но его будто парализовало. Он не двигался с места, а только шипел, как еж, почуяв опасность: «Сссуки паршшшивые! Сссуки!»

А когда он рванул дверь и выпрямился во весь рост, было уже поздно. Огонь ударил ему в спину и разорвал на куски.

Та же участь постигла стоящий рядом «форд».

Она мертвой хваткой держала его за ноги, а он ругался и хохотал, пока за окнами не громыхнуло и в доме не посыпались стекла.

На самом деле Стародубцев и не думал с ними встречаться. Об этом Мишкольц узнал на другой день, когда вернулся «караван», обобранный людьми Стародубцева. Его перехватили при въезде в город.

Теперь Мишкольцу пришлось хитрить и изворачиваться, чтобы следующие «караваны» не угодили в лапы к бесцеремонному и коварному соседу. Тем более что теперь он остался почти без «крыши».

Гибель Грома потрясла Кручинина. Неделю он не выходил из дома. Он не доверял охранникам и телохранителям. Везде ему чудилась измена. Некогда могущественный босс оказался совершенно сломлен перед лицом близкой и такой чудовищной смерти.

Организация волновалась, требовала от Кручинина действий. Круча молчал, запершись в комнате с коврами, там, где они с Иваном в последний раз пили чай. Он без конца рассматривал забытые помощником фотографии, будто старался что-то понять. И на него в конце концов снизошло просветление.

Между тем организация разбилась на два лагеря. На сторонников решительных действий и на сторонников мирных переговоров. Инициатором последних был Мишкольц. Босс позвонил ему домой и просил срочно приехать.

— Пришло твое время, Володенька, — предупредил Круча, невесело рассмеялся и повесил трубку.

В тесной комнате, увешанной коврами, было сильно накурено, отчего Мишкольц постоянно морщился и воротил нос. Кроме него, босс пригласил еще четверых, не самых последних людей в организации. Бизнесменов Кривцуна и Соколова Володя хорошо знал, они разделяли его мирные инициативы. Двое других, Череп и Шалун, были боевиками Грома.

— Я собрал вас, господа, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, — подражая гоголевскому городничему, произнес Федор Степанович и сам же рассмеялся все тем же невеселым смехом, сильно смахивающим на скулеж беспутного пса, потерявшего в толпе хозяина.

Его гостям было не до смеха.

— Не темни, Круча, — высказался Череп, человек без улыбки, бритый наголо, похожий на лошадь без гривы. — Что ты надумал?

— Я ухожу в «монастырь». — Он сделал паузу, чтобы присутствующие успели переварить услышанное, и неуверенно добавил: — На время. Пока страсти вокруг не улягутся.

— Мудрое решение, батяня! — воскликнул Шалун, и все почувствовали презрение и сарказм в этом пошлом «батяне».

Тщедушный паренек с усами командарма Буденного на бледном лице и с глазами, так близко посаженными, что порой казалось, будто у него всего один глаз, Шалун вдруг соскочил со своего стула и крикнул в лицо боссу:

— Ты решил отсидеться в теплом местечке и посмотреть, как мы будем друг друга щелкать?! Что ж, неплохо все обмозговал! Молодец! Настоящий храбрец наш босс! Ваня так никогда бы не поступил!

— Уймись ты! — резко дернул его за штаны Череп, усадил на прежнее место и тихо процедил, но так, что все услышали: — Моська лает на слона!

Остальные выжидательно молчали. И тогда опять взял слово Кручинин. Он говорил ровно, не торопясь, будто не было только что никакого инцидента:

— Я не хочу больше крови. Хватит с нас Ивана. — Он снова прибег к продолжительной паузе. Ему трудно давалась эта речь. — Надо как-то договариваться с этим гнусом Димой. Я не могу идти с ним на переговоры по понятным причинам. Это должен сделать кто-то третий. Но он не станет говорить с третьим, пока я буду во главе организации. — Вновь последовала пауза, во время которой Мишкольцу показалось, что ковры на стенах начали вращаться вокруг него и скорость с каждой секундой нарастает. — Поэтому я решил ненадолго уйти со сцены. Взять отпуск. И тогда человек, который встанет на мое место, заключит со Стародубцевым мир…

— Я не буду этой падлой! — вызывающе крикнул Шалун.

— Я перестал бы себя уважать, если бы назначил тебя, щенок! — Федор Степанович на секунду снова превратился в прежнего Кручу.

— Меня тоже вычеркни из списка, — пробурчал Череп. — Разговоры говорить я не мастер.

— Я хочу, чтобы этим человеком был Мишкольц, — твердо заявил Кручинин. — У Володи должно получиться.

Теперь все взоры были обращены на ювелира. В этой повисшей, как табачный дым над головами, тягостной тишине он выдавил из себя:

— Я не могу.

— Почему? — В потухших глазах Кручинина таяла последняя надежда.

— Меня многое связывало с Иваном… — Он врал. Причины отступничества крылись в другом. Мишкольц знал, чем придется заплатить за мир, если он пойдет на переговоры.

— Жаль, — опустил голову Федор Степанович. Взгляд Мишкольца встретился с одобрительными взглядами Черепа и Шалуна и с удивленными — Кривцуна и Соколова. Ведь он сам был инициатором переговоров.

Тогда слово взял Кривцун. Среди присутствующих он был самым старшим — ему перевалило за пятьдесят. На широком красном лице бизнесмена выступал пот, и он время от времени обтирался носовым платком. Несмотря на свой неподъемный вес, в делах он проявлял небывалую изворотливость. Его популярность в городе росла с каждым днем. И поэтому затяжной конфликт с «соседями» настораживал и пугал Кривцуна.

— Что ж, если молодежь брезгует, — начал он, по привычке громко сопя носом, — я могу это взять на себя. До чего-нибудь, может, и договоримся.

На том и порешили. Кручинин строго-настрого наказал боевикам за время его отсутствия не вмешиваться в разборки других организаций и не поддаваться на провокации.

Внизу, у ворот, каждого ждал автомобиль, на этот раз с охраной.

Они молча покинули особняк босса. Каждый думал о своем. Мишкольцу хотелось заговорить с Кривцуном, близким ему по духу человеком, который всегда отзывался о нем тепло и уважительно, но Володя не любил оправдываться, а в данной ситуации он вряд ли смог бы этого избежать.

Подойдя к воротам, они вдруг, как по команде, остановились и переглянулись. К самым воротам подъезжал милицейский газик.

— А я думал, он в монастырь пешком пойдет, как паломник, — усмехнулся Череп и толкнул ногой ворота.

«Монастырем» Кручинин называл городскую тюрьму, в которой он оказался в тот же день. Это достойное для себя место босс избрал по двум причинам. Во-первых, здесь его не достать, а во-вторых, так его уход со сцены выглядел правдоподобнее. На него завели уголовное дело. В отличие от монаха или послушника, жил он припеваючи, в прекрасно обставленных апартаментах и не постился.

Для пользы дела Федор Степанович даже предал огласке свое пребывание в тюрьме. И журналисты не стеснялись в выражениях. Так и шпарили по местному телевидению — находится, мол, под стражей один из «крестных отцов» города. Его даже сняли на пленку. Он улыбнулся и помахал кому-то рукой.

Но «монастырское» пленение Кручинина продолжалось недолго.

Стародубцев согласился на встречу с Кривцуном. «Стрелку» забили опять «У дяди Сэма».

Перед встречей Кривцун позвонил Мишкольцу. С тех пор как он «взял это на себя», минула ровно неделя, и они ни разу не встретились.

— Я еду, Володя, — засопел в трубку Кривцун.

— Ни пуха…

— Пожелай мне лучше удачи. — В голосе чувствовалась тревога. — Мне не нравится этот гусь, — признался он. — Я теперь понимаю, почему ты отказался. Ты, конечно, прав, но боюсь, что это уже не поможет. Удачи тебе, дорогой!

Это были его последние слова. Больше Кривцуна никто не видел. Он выехал поздним вечером из своего дома и взял курс на ресторан «У дяди Сэма».

О странном исчезновении известного в городе бизнесмена писали в газетах, передавали в новостях по местному телевидению. Строили версии и догадки, кто ссылался на Библию, кто пенял на пришельцев из космоса, но об истинном положении вещей заикнуться побоялись.

Кручинина привезли домой на милицейской машине ночью, чтобы ни одна живая душа не пронюхала.

Была бурная встреча. Дети повисли на нем, как груши. Жена без конца утирала слезы и шептала себе под нос:

— Ой, не к добру это, не к добру!

— Сам знаю, что не к добру! — прикрикнул он на нее. — Но теперь ты меня уже не схватишь за ноги!

Потом он долго сидел в своих коврах перед телефоном, не решаясь поднять трубку. В пятом часу утра он позвонил Черепу.

— Разбудил?

— Ты вернулся? — зевнул в ответ Череп.

— Ты, я вижу, не рад.

— А чему тут радоваться? У нас полный п… безвластие! Кривцуна, говорят, «тарелка» на х… унесла! Свидетели даже имеются! — И в трубке раздалось несвойственное ему ржание.

Круча подождал, когда тот перестанет смеяться, и спросил:

— Ты — все? Успокоился? А теперь слушай меня. Бери Шалуна и — ко мне.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Откуда вдруг такая спешка?

— Позже узнаешь. Сколько тебе дать на сборы?

— Через час буду у тебя.

— И не подъезжай к дому. Я вас подожду на перекрестке.

Больше сомнений быть не могло — босс «поставил» на войну.

— Давно бы так! — оценил этот шаг Череп.

«Видит Бог, я не хотел больше крови! — уговаривал себя Кручинин, намечая план операции. — Сегодня мы только осмотрим его владения — магазины, банки, рестораны. Шесть часов утра — подходящее для этого время. Черепа отправлю в Москву — пусть сделает то, что не успел сделать Ваня. Короче, обложим этого гада со всех сторон!»

Он незаметно, чтобы не разбудить жену и детей, выбрался из дома. С ночи выпал снег, и от этого на улице было светло. Но только на улице.

Он вышел за ворота, поеживаясь от холода, и побрел к перекрестку. В поселке — ни души, будто вымерло все. Он перешел дорогу и встал напротив своего дома, прислонившись спиной к полуобвалившемуся деревянному забору. Он вспомнил, кто живет за этим забором, — старый цыган, кормившийся сбором пустых бутылок. Ездил на своей дряхлой кобыле по дворам, звонил в колокольчик и истошно орал: «Бутилька! Беру бутилька!» «Где он? Не помер ли? Давно я его не видал. Раньше часто заходил лясы поточить. Ах, да! Нынче его охрана не пускает! Да и сам, наверно, не суется — видит, чем дело обернулось! Крут стал Федька — к нему не подступись!»

Федор Степанович закурил. От выехавшего из глубин памяти на дряхлой кобыле старика цыгана с колокольчиком на душе отлегло, потеплело.

«А не послать ли к чертовой бабушке весь этот цирк с его клоунами и акробатами?!» — пронеслась в голове у Кручи шальная мысль, но в конце улицы, там, где начинается цыганский поселок, уже сверкнули фары.

Он так и стоял, словно пригвожденный к полуобвалившемуся забору, когда они поравнялись с ним. Он узнал буденновские усы Шалуна и лошадиный профиль Черепа. Он не тронулся с места. У них тоже не было желания вылезать из машины.

— Такие люди — и без охраны! — еще успел поглумиться Череп.

И два автомата вскинулось к окнам машины.

— Сука ты поганая! — еще успел огрызнуться Круча. И от грохота выстрелов встрепенулись вороны, кое-где загорелся свет, в доме напротив заплакали дети.

Федор Степанович сделал три шага вперед, почему-то схватившись за живот, хотя не было на нем живого места и лицо уже превратилось в месиво. Он повалился на бок, и тогда автоматы смолкли.

Когда рассвело, белый снег под ним стал черным.

Она сразу же оказалась в просторном холле с полосатыми обоями, антикварным трюмо и бронзовым семисвечником. «А школьница-то неплохо устроилась!» — подумала Светлана.

Хозяйка квартиры встретила ее несколько растерянно. Вешала в стенной шкаф Светино пальто и дважды уронила.

— Ой, извините! Вы как сказали мне по телефону про Андрея, так у меня все из рук повалилось!

Лицо Кристины с первого взгляда показалось ей знакомым. «Где я могла ее видеть? В гости Андрей поэтесс не водил, и в цех поэтов меня никогда не тянуло! Может, в магазине? Денежки-то, как я погляжу, у нее водятся!»

Тем временем хозяйка провела ее в гостиную, сильно смахивающую на офисный кабинет, с кожаной мебелью и с картиной на стене. Они уселись, и тут Светлана хорошенько рассмотрела хозяйку на предмет украшений, но ничего особенного не углядела. Тонкие, длинные пальцы Кристины прекрасно обходились без благородных металлов. Мочки ушей, по-видимому, никогда не прокалывались. И только на изящной, высокой шее блестела золотая цепочка, исчезая под широкой черной футболкой с какими-то несуразными каракулями. «Банальный крестик! — решила про себя Светлана. — Вряд ли я видела ее в магазине, если, конечно, она не из тех дамочек, которые зашивают бриллианты в подушку!»

Они молчали с минуту, и тут вдруг Светлана поняла, что та рассматривает ее не менее внимательно, в особенности изумрудный гарнитур.

— Что будете пить? — прервала тягостное взаимное изучение хозяйка. — Чай? Кофе? Или что-нибудь покрепче?

— Что-нибудь покрепче.

— Джин? Виски? Коньяк?

— Виски.

— Тогда я сделаю со льдом. Хорошо? — И с этими словами она удалилась.

Светлана выложила на стол рукопись Андрея и хотела собраться с мыслями перед серьезным разговором, но ее отвлекли голоса в коридоре.

«Ты когда завтра придешь?» — это спросила хозяйка. «Не знаю. Может быть, в двенадцать», — ответила совсем еще молоденькая девушка. «Это слишком поздно. Мне в одиннадцать надо уехать». — «Ну, Кристина, мне ведь пилить через весь город! Значит, опять рано вставать?» — «Здесь поспишь. Кольку уложишь и сама тоже давай…» «Ладно. Буду в одиннадцать», — со вздохом согласилась та. И входная дверь захлопнулась. Потом откуда-то возник голос мальчика: «Мама, можно, я с вами посижу?» «Нет, Коля, с нами нельзя. У нас с тетей очень серьезный разговор. Иди в свою комнату и займись чем-нибудь». «Ну, мама!» — не отставал мальчуган. «Иди в свою комнату!» — еще жестче произнесла мать, и Светлана услышала, как мальчик нехотя прошаркал тапками по паркету, проходя мимо гостиной. Ей почему-то до боли в сердце захотелось взглянуть на него. Она даже встала из кресла, но увидела лишь тень, промелькнувшую в витраже.

Кристина внесла высокие стаканы с коричневатой жидкостью.

— У вас мальчик? Сколько ему? — поинтересовалась Кулибина, осторожно поднося стакан к накрашенным губам.

— Шесть лет. Это то, о чем вы говорили? — Кристина указала на рукопись.

— Да. Это все, что осталось от Андрея.

— Как это произошло?

Светлана рассказала ей только то, что хотела рассказать.

Они закурили. Полякова закинула ногу на ногу. Ее стройные бедра были обтянуты яркими лосинами. Она нервно покачивала ногой, на которой болталась поролоновая тапочка.

— С трудом в это верится. Кому он мог причинить столько зла? Совсем недавно он был у меня. В этой вот комнате…

— Пришел поболтать о поэзии? Вспомнить клубные вечера?

— Нет. Все выглядело довольно прозаично. Он попросил у меня денег взаймы. Я дала двести долларов, хотя знала, что все равно не вернет. Он уже тогда дошел до той черты, когда ходят из магазина в магазин, прикидывая, в каком дешевле четвертинка хлеба.

— Зачем же все-таки дали?

— Я знаю, что вы подумали. Андрей мне рассказывал еще во времена клуба, что вы ревнуете его ко мне. Многие тогда считали, что нас связывает не только поэзия. Целомудрие непопулярно в поэтических кругах. Представьте себе, за столько лет нашего знакомства Андрей ни разу даже не попытался приблизиться ко мне. Я была не в его вкусе. — Кристина сделала глубокую затяжку, пустила кольцами дым и неожиданно для Светланы вымолвила: — В его вкусе как раз были вы. Он не переставал вас любить все эти годы, несмотря на то, что сам же был инициатором развода.

— У меня создается впечатление, что вы обо мне знаете больше меня. — Светлана грустно улыбнулась.

— Андрей не отличался скрытностью. В последнее время он часто бывал у меня, хоть я и не пишу стихов уже лет пять. Мне всегда было с ним интересно. Он умел быть интересным собеседником. Вы, Светлана, его недооценили. Простите, что я вам это говорю. — Она не на шутку разволновалась, отставила в сторону недопитое виски, обхватила руками колено и заключила: — Вы и сами теперь это поняли, если хотите издать его стихи.

— Да. Наверное, — с трудом призналась гостья. — И хочу, чтобы вы мне в этом помогли. И по возможности не бросая в лицо упреков и обвинений. Моя жизнь — это моя жизнь, а ваша — это ваша…

— А у него уже нет никакой, — мрачно закончила Кристина и закрыла глаза. И вся вдруг напряглась так, что пальцы, окольцевавшие колено, побелели, а бледные губы, наоборот, начали розоветь. Потом отвернулась, смахнула слезу, взяла со стола стакан и залпом выпила содержимое.

— Да что вы, Кристина! Уж не меня ли хотите обвинить в гибели Андрея?

— Нет-нет! — замахала руками Полякова. — Не обращайте внимания. Просто меня с ним многое связывало, и в трудную минуту я не смогла ему ничем помочь, кроме этих жалких долларов.

— Вы полагаете, ему можно было чем-то помочь?

— Он приходил ко мне за помощью в последний раз. Его коммерция накрылась. Кроме всего прочего, донимала налоговая инспекция. Они нашли у него какой-то скрытый доход в размере пятнадцати тысяч рублей и выписали штраф на пятьсот тысяч. Андрей уплатил и остался ни с чем. Жил в своей убогой комнатенке, испытывая крайнюю нужду. К соседям обратиться не мог, потому что находился с ними в затяжной ссоре.

— У него в гостях вы тоже бывали?

— Довелось как-то. — Кристина при этом почему-то поморщилась, может, от нахлынувших воспоминаний.

— Вы чего-то недоговариваете, — почувствовала Светлана. — Я ведь давно ему не жена, а значит, не ревную. Впрочем, это ваше дело.

— Я недоговариваю… Как бы вам это объяснить… Не потому, что в моих отношениях с Андреем было что-то предосудительное. Отнюдь нет! Мы просто дружили. Я относилась к нему, как к подруге. Понимаете? То есть доверяла ему какие-то тайны. Я не хочу вас обременять собственными проблемами, потому и недоговариваю.

— Он помогал вам решать ваши проблемы?

— В какой-то степени. Во всяком случае, Андрей мог прекрасно утешить. И потом, мы оба с ним — неудачники.

— По вам не скажешь.

— Я неправильно выразилась. Мне трудно говорить… Мы оба оказались неудачниками в любви, в какой-то безысходности чувств. Он — по отношению к вам, я — по отношению к другому человеку.

— К отцу мальчика? — догадалась Светлана.

— Вот и вы теперь обо мне знаете не меньше, чем я о вас.

— Он вас бросил? — Гостья решила идти до конца.

— Нет. — По всему было видно, что Кристина не желает затрагивать эту тему.

— Вы сказали, что в последний раз Андрей приходил к вам за помощью, — сменила тему Светлана.

— Я видела, в каком он упадочном настроении. Не знает, что дальше делать, чем заняться, хоть и хорохорится, что издаст книгу и сразу разбогатеет. Я сама тогда предложила ему: «Давай поговорю с Володей. Он, возможно, найдет тебе какое-нибудь место…»

— Володя — это ваш муж? — перебила Светлана.

— Да. Короче, я обнадежила Андрея, но из этого ничего не вышло.

— У Володи не оказалось вакантной должности?

— Володя вообще не захотел говорить со мной об Андрее. Ему давно уже не нравились наши посиделки. Подозреваю, что он банальнейшим образом ревновал, хотя всю жизнь презирал ревнивцев.

— Презирать легче, чем ревновать, — вставила гостья.

— В тот, последний свой визит ко мне Андрей уже не так оптимистично говорил о своей книге, а я… я могла только разводить руками. В довершение всего явился хмурый Володя. Андрей сразу же засобирался домой, но я успела сунуть ему двести баксов.

Он позвонил мне через неделю. Сказал, что едет в Москву, попытается издать там книгу, у него есть связи с каким-то крупным московским издательством, деньги вышлет переводом, как только получит гонорар. «Об этом не беспокойся, — ответила я, — можешь их вообще не возвращать». Но Андрей ничего не хотел слышать. Подозреваю, что на них он и купил билет на поезд и жил в Москве, хотя не представляю, как можно прожить на такую сумму. Мы попрощались, и больше я ничего о нем не слышала. — Дальше она не могла себя сдерживать и наконец заплакала тихо и беспомощно, прикрыв лицо ладонями.

— Не расстраивайтесь так, Кристина, — ватным голосом произнесла Кулибина, едва сдерживаясь, чтобы самой не разрыдаться. — Вряд ли ваш муж нашел бы место для Андрея, ведь он ни на что не был годен, кроме вот этого… — Она положила руку на толстую пачку бумаги.

— Он бы нашел… Он бы нашел… — всхлипывая, повторяла Кристина.

— А кем работает ваш муж?

— Это не важно. — Кристина достала из ящика в столе носовой платок, но тут же уронила его. — Все у меня сегодня валится из рук!

Она нагнулась за платком. При этом из-под футболки выскользнула золотая шестиконечная звезда, звезда Давида на золотой цепочке.

«Вот тебе и крестик!» — воскликнула про себя Светлана.

Кристина вытерла лицо и предложила:

— Еще виски?

— Нет, — покачала головой Светлана. — Мне уже пора.

Она знала, что оставляет рукопись Андрея в бережных, надежных руках. Кристина постарается, отберет, что надо, и даже кое-где подредактирует. Ей Светлана доверяет, потому что помнит, как отзывался о «школьнице» бывший муж. Однако в душу прокралась какая-то смутная тревога.

По дороге домой Светлана размышляла, насколько ей позволяли это делать автомобильные пробки в час пик: «Где же я видела это лицо? А ведь где-то видела. Не в магазине. Да какая тебе разница, где ты ее видела? Мир тесен. Куда важнее то, что она тебе сообщила. Муж ее ревновал к Андрею. А может быть… Не может быть! Это Стародубцев, и никто больше! Пусть он говорит, что хочет. Я ему не верю! Как она это сказала? Кому он мог причинить столько зла?.. Мог, дорогая Кристина, еще как мог! И особенно Стародубцеву. А Дима не любит, когда кто-нибудь стоит у него на пути. Кулибина же он терпел очень долго, со школьной скамьи. Муж Кристины тут ни при чем. Что это, кстати, за муж, который непременно нашел бы Андрюше место в жизни? Господь Бог? Какая-то тайна все время вокруг этого мужа. Неудачники в любви, безысходность чувств — что это значит? Муженек гуляет? Все нужно расшифровывать у этих поэтов! И не важно, кем работает? Из крутых, значит? Еще бы! Такая квартирка! Правда, квартирка могла и в наследство достаться. А мебель? Вроде современная. Вот только трюмо в холле с этим огромным подсвечником на семь свечей. Опять же юная особа, которой завтра придется рано вставать. Нянька? Муж крутой, без сомнений. Я ведь сразу это почувствовала. Не стала предлагать денег за работу. Она бы обиделась — вот почему не стала! Да что тут голову ломать! — разозлилась наконец Светлана. — Какое мне дело до ее мужа? А то, что он крутой, так это там витает в воздухе! Гостиная, например, оборудована под офис. И… — Тут она запнулась, потому что уже новая мысль не давала ей покоя. — А ведь, пожалуй, Кристине, до моего звонка было все равно, когда придет завтра эта юная особа. И вдруг она стала настаивать, чтобы та явилась в одиннадцать. Значит, завтра в одиннадцать она собирается нанести кому-то визит, и это напрямую связано с убийством Андрея! Многое бы я отдала, чтобы узнать, куда она помчится завтра!»

И уже у себя дома, стоя безучастно и отрешенно под струями горячего душа, которые прекрасно снимают возбуждение, Светлана неожиданно прошептала:

— Она дала ему двести долларов, а я — только сто…

В тот же миг она скорчилась от боли на дне ванны и заплакала.

— Дура я! Дура! — кричала, обхватив голову руками, Светлана. — Какая ему разница — сто, двести или тысяча?!

А струи низвергались ей на спину — с какой-то стремительной скоростью, с какой-то неведомой высоты…

Гена не стал звонить своему старому институтскому другу. «Лучше застать его врасплох, а то сошлется на какое-нибудь неотложное дело!»

После телефонного разговора с шефом немного полегчало на душе. Мишкольц завтра, самое позднее — послезавтра будет в городе, и теперь-то он уж точно найдет время и место для встречи со Стародубцевым. Раньше они находили общий язык.

Но еще потребуется весь его дар убеждения, чтобы шеф поверил ему. Где взять доказательства? Хотя кто знает, может, к приезду Мишкольца Стар выкинет еще что-нибудь. Он ведь мастер по этой части! Вероятно, ему надоела спокойная жизнь.

— Геннадий Сергеевич, — прервал его мысли парнишка-шофер. — Как он там? У него ведь несколько магазинов?

— Следи лучше за дорогой! — пробурчал Балуев. Парень его сегодня раздражал. «Везде свой нос сует! Впрочем, что я от него хочу? Он тоже боится».

Гена боялся с того самого дня, как увидел в своем доме Светлану. Именно в тот момент он впервые подумал: «Вот и кончилась спокойная жизнь».

Спокойная жизнь у него кончилась во всех отношениях. Обострились отношения с Мариной. Она теперь впадала в истерику по любому поводу и настраивала против него детей. У нее родилась навязчивая идея, что он давно уже встречается с Кулибиной. И та явилась, чтобы посмеяться над ней, а заодно и показаться во всей красе. Смотри, мол, с кем живешь! Вот она, а вот я — молодая, свободная! На самом деле Марина моложе Кулибиной, но выглядит старше. Еще бы! Светка-то не рожала, а у нее — слава Богу!..

Но самое главное, чем дальше продвигалось Маринино «следствие», тем чаще он думал о Светлане Васильевне. Сначала о ее поступке, потом о ее огромных карих глазах, о ее стройных ногах и так далее. Порой ему казалось, что он сходит с ума, он явственно ощущал, как целует маленький, чуть припухлый рот. Геннадий готов был выть — так хотелось ему еще раз увидеть эту женщину, красивую и своенравную. Увы, это представлялось лишенным смысла, а смысл еще никогда не был путеводителем в любовных затеях. Но сегодня здравый смысл был на его стороне. В свете последних событий возникла необходимость поговорить с Кулибиной. Ему нужны доказательства для шефа, и он их добудет любой ценой! Ах, как грела Геннадию душу эта патетическая фраза!

Парень вновь прервал сумбурный поток его мыслей, сообщив, что они достигли цели.

Целью оказался двухэтажный терем, перестроенный из ветхого барака, с яркой надписью под старославянский шрифт на фасаде: «Украшения из дерева и камня».

Люди непосвященные вряд ли додумались бы, что именно в этом, самом своем неприбыльном магазине Данила Охлопков разместил офис. Расчет был верен. Он теперь имел шесть магазинов, по числу организаций в городе, и платил всем. Офис же разместил под самой, как он считал, надежной «крышей», у Лося. В этом же районе купил себе квартиру и даже женился на дочери одного из авторитетов в команде Лося.

Минуя торговый зал магазина, Геннадий Сергеевич поднялся по узкой деревянной лестнице на второй этаж. Без стука распахнул дверь. Данила со сладенькой улыбкой развалился в кресле. Напротив сидело хрупкое создание, по-видимому, секретарша. Она пыталась в чем-то его убедить, кокетливо подергивая плечиками и эффектно куря сигарету.

Он вошел, когда прозвучала фраза:

— Ну, Дань, я же не могу ему бесконечно мозги…ть!

При виде Балуева улыбка улетучилась, Даня подтянулся в кресле и даже зашелестел бумагами.

— Я, кажется, помешал? — Гена бесцеремонно уселся рядом с хрупким созданием.

— Оставьте нас, Ниночка. После договорим.

Она недовольно посмотрела на Балуева, дернула на прощание плечиком и растворилась, напустив в кабинет сигаретного дыма.

— Развлекаешься? — ухмыльнулся Геннадий.

— Мог бы и позвонить, — укоризненно заметил Охлопков.

— Э, нет, мой милый! По телефону у тебя вечно что-нибудь горит, а на самом деле шуры-муры с секретаршами!

— Ты по делу? — перевел разговор Данила.

— По делу. Как ты себя чувствуешь?

— В смысле?

— В смысле — не напрягает ли тебя твоя деятельность свободного художника?

— Что ты хочешь этим сказать? Не юли! — Охлопков явно перепугался.

Балуев выдержал паузу. Его забавляло, что у собеседника задергалось веко.

— Грядут большие события, Даня. И я боюсь, как бы ты не оказался в куче дерьма!

— Что? Опять? — Он соскочил с кресла и забегал по кабинету. — А при чем тут я? При чем тут я? Ответь мне! У вас давняя любовь со Стародубцевым, а мне на хрена этот геморрой?

— Значит, ты уже в курсе?

— Думаешь, трудно догадаться?

— Раньше ты был менее догадлив, когда открыл халабуду с мебелью на территории Потапова!

— Дурак был! — взвизгнул Данила. — Молодой, неопытный! Но сейчас я не дам втянуть себя в авантюру! С меня спрос маленький! Я всем исправно плачу — и вам, и Стару!

— Платишь-то ты исправно… — Балуев внимательно разглядывал золотую печатку на своем пальце, будто видел ее впервые. — А вот про старый долг Мишкольцу совсем забыл.

При этих словах Охлопков перестал бегать по кабинету. Сел на стул, опустил голову, свесил руки и тяжело задышал.

— Три с половиной года Володя деликатно ждет, когда ты с ним расплатишься. Ни единым звуком не напоминал он тебе о долге. О таких долгах не напоминают. Он ведь не взял с тебя расписки. Разве можно было взять расписку с тонущего? Он ждал, когда ты встанешь на ноги. Ты открыл один за другим шесть магазинов. Купил квартиру. Женился. Все это замечательно. Чего же ты еще ждешь? Когда прогремят иерихонские трубы?

— Я все помню, Ген, — промямлил Данила, — и того, что сделал для меня Володя, никогда не забуду. Но поверь, я не настолько твердо стою на ногах, чтобы сейчас расплатиться. Я плачу всем, ты же знаешь!

— То, что ты платишь всем, — это твое личное горе. Чего тебе не сиделось под одной «крышей»?

— Я испугался тогда. У вас ведь началась смута в организации…

— И ты тут же пошел и упал в ножки Стару! Тут же! После той субботы у Мишкольца! Какая ж ты дешевка, Дань!

— Можешь обзываться сколько угодно! Я — свободный коммерсант, а не партизан товарища Грома! И не собираюсь участвовать в ваших разборках! Не надейтесь! — Он вновь осмелел и раскричался — Если вам нравится грызть друг другу глотки — грызите! А я тут при чем? Мое дело — сторона…

— Ты это уже сегодня говорил. Успокойся. Никто от тебя не требует, чтоб ты носился по городу с автоматом и орал: «Газы!» Но согласись, что кое-чем ты нам обязан. И мы вправе кое-что потребовать. Не век же нам быть деликатными, хоть ты и привык к этому.

— Чего ты хочешь? — прямо спросил Охлопков. На его кислом лице уже был написан ответ.

— Совсем немногого. — Геннадий вынул из кармана портсигар и передал его Даниле.

Тот принял портсигар в полном недоумении, но, взглянув на него, понял все. Портсигар был сделан из чистого золота самой высокой пробы. На нем неизвестный ювелир изобразил лося. Рога сверкали бриллиантами, вместо глаза зеленел изумруд.

— Ты сведешь меня с ним, — отчеканив каждое слово, произнес Балуев. — Нам необходимо заручиться его поддержкой на случай войны.

— Я что-то плохо это себе представляю, — хмыкнул Охлопков, вертя в руках портсигар.

— Посоветуйся с женой, Даня. Она подскажет, как лучше это сделать. И не забудь ей рассказать про еврейскую субботу. Правда, есть опасность, что после этого она подаст на развод, — ухмыльнулся Гена.

— Ладно, хватит болтать! — оборвал его «свободный художник и коммерсант», пряча портсигар.

— Я позвоню завтра.

— Ты с ума сошел?!

— Нам некогда ждать, — уже в дверях сообщил Балуев и добавил: — События разворачиваются слишком быстро.

После его ухода Данила долго еще сидел на стуле в той же позе, разбитый и опустошенный. И о чем бы ни думал он в этот час, перед глазами пылал огонь. Благочестивый огонь семи свечей. И пахло фаршированной рыбой.

Еврейская суббота начинается в пятницу после заката. Тысячи лет, начиная с Авраама и до наших дней, евреи справляют субботу. Отдыхают душой и телом в этот святой день, избегая малейшей работы. Работать нельзя, нельзя браться за оружие, нельзя разогревать пищу, сморкаться и то нельзя! А уж держать в руках деньги — упаси Бог! Великий грех! Только отдыхать и молиться, молиться и отдыхать.

Страшная осень выдалась в тот год. Каждый день мог стать последним для Мишкольца. И оттого еще большей радостью наполнялось сердце во время субботы. И оттого горячей становились молитвы.

Ноябрь выдался морозным. Вечерами казалось, что город вымер — стоит, накрытый белым саваном. Люди боялись выходить на улицу, напуганные чудовищным ростом преступности и безнаказанностью преступников. Не проходило недели, чтобы кто-нибудь не пал на новом поле брани. На городском кладбище, неподалеку от аллеи воинов, умерших от ран во время Великой Отечественной, появилась новая аллея, с другими «бойцами». Этих увековечивали в бронзе и мраморе — денег не жалели. Шла непримиримая война двух мафиозных кланов, и только на кладбище они лежали все рядом. Вон чугунные столбы с массивными цепями окружают черномраморную плиту и малахитовый столик для поминания — это место упокоения семьи Потаповых. И тут же, вылитый в бронзе по пояс, Кручинин. Такими бюстами удостаивали раньше Героев Советского Союза. Круча улыбался, как живой. Вот только золотых коронок больше не было в этой улыбке. А через три могилки покоится его убийца — Череп, вместе с братом и женой. В отличие от Кручи, он отлит из чугуна, и лошадиный профиль его чернее ночи.

В одну из суббот ноября, то есть в пятницу вечером, после традиционной сауны Володя, накрывшись талесом, усердно молился. Он просил у Бога, у своего невидимого Бога, доброй субботы и мира. Он верил, что в Книге Судеб записаны все его грехи. И за каждый грех придется ответить.

«Пришло время делиться», — говорил себе Володя в последние дни, и откуда-то из темноты входил белобрысый парень в телогрейке и валенках и все шмыгал носом. Противно шмыгал носом.

Они сели за стол. Зажгли семисвечник. Кристина специально к субботе приготовила рыбу, сама испекла халу, сделала форшмак с оливками и сладкий цимес. Открыли вино «Царь Давид», привезенное с Земли Обетованной. Разоделись в пух и прах — субботу надо встречать одетыми особо, по-праздничному. На Кристине были вечернее платье и жемчужное ожерелье, Володя — в просторной белой рубахе с любимыми запонками, маленький Колька — в коротких штанишках и в голубой сорочке с жабо.

— С шаббатом, милый! — улыбалась Кристина.

В такие мгновения она забывала обо всем. Какие могут быть сомнения? Она хозяйка в этом доме. Она его настоящая жена. Они связаны навечно невидимым Богом, хоть и живут в грехе.

— Лехаим! — говорит Володя и, видимо, для Кольки переводит: — За жизнь!

Они пригубили вино, густое, сладкое, как жизнь в Царствии Небесном. И только приступили к еде, как в дверь позвонили. Гость в субботу — дело благостное, а незваный гость — тем паче.

В первый момент Мишкольц даже не узнал его. Он снова оброс, и щеки покрывала щетина. От него исходил дух запущенности. Светлые глаза стали почти белыми. Лицо опухло, видимо, с перепоя.

— Данила? — наконец признал он в пришельце Охлопкова. — Очень рад тебя видеть! Проходи!

— Ничего, что я… — начал тот, но недоговорил.

— Брось церемонии! Проходи! У нас праздник, а гость к празднику — праздник вдвойне!

Охлопков вступил в холл.

— Я по делу к вам, Владимир Евгеньевич…

— Мне сегодня запрещено говорить о делах! Давай раздевайся и — с нами за стол!

— Очень важное дело! — взмолился Данила, и глаза его наполнились слезами. — Дело жизни и смерти.

— Хорошо, — согласился на компромисс Мишкольц, — только давай сначала поедим, а потом поговорим о делах.

Он провел его в столовую с семисвечником, усадил за стол, как самого дорогого гостя.

Охлопков впервые попал в этот дом, но ничему не удивлялся, даже странным обычаям, в общем-то, русской семьи. Не удивлялся он по двум причинам. Во-первых, положение его было таково, что сил на эмоции не оставалось, а во-вторых, Генка Балуев его предупредил и даже посоветовал явиться к Мишкольцу в субботу, когда тот в самом добром расположении духа.

Они ели и пили и были внимательны к гостю. Только маленький Коля сразу надулся, едва Данила уселся за стол, — испугался чужого дядю. И почти перестал есть.

Балуев — хитрый, бестия! — оказался прав. Изучил шефа досконально. С лица Володи не сходили тепло и умиротворенность, хотя совсем еще недавно никто так не приводил Мишкольца в бешенство, как Данила Охлопков.

Но никто, ни Данила, ни Кристина, не ведал, что творится в душе благочестивого иудея, какая там разыгралась стихия!

Владимир Евгеньевич был прекрасно информирован о положении Охлопкова. После того как его второй салон сгорел, городские власти предъявили арендатору счет на крупную сумму. Дело нешуточное — дом охранялся государством. На Охлопкова подали в суд.

Кручинин не оставил его в беде — дал своего адвоката, но вскоре не стало Кручинина.

В случае же, если ущерб не будет возмещен, директора салона ждала тюрьма.

Как и бывает в подобных ситуациях, от Охлопкова все отвернулись — компаньоны, друзья шарахались от него, как от бубонной чумы. Череп, возглавивший ненадолго организацию, прямо заявил:

— Ты все напутал, ублюдок! Я — твоя «крыша»! Ты мне должен платить, а не наоборот!

И только Генка, старый институтский дружок, выслушал до конца и дал мудрый совет.

Нелегкой была дорога к Мишкольцу. В последний раз они виделись, когда Охлопков поделился с ним своими планами насчет открытия второго художественного салона. А с тех пор много воды утекло.

Закончив трапезу, они прошли в кабинет Володи. Комната оказалась светлой, несмотря на целую стену книг.

Охлопков думал о том, какую он совершил оплошность, отдалившись от этого человека. И теперь его ожидало новое унижение, куда более ощутимое, чем в первый раз, когда Мишкольц экзаменовал Данилу с пейзажем Бенуа.

Воспоминание без боли, как под наркозом, резануло Охлопкова. Тогда все было по-другому. Любая картина из прошлого теперь представлялась ему счастливой и безмятежной по сравнению с настоящим и грядущим.

Мишкольц не торопил его. Он молча листал древний фолиант на непонятном языке, будто собирался прочесть Даниле страничку-другую из Талмуда. А что еще может в субботу листать благочестивый еврей?

Охлопков только открыл рот, как слова застряли у него в глотке. Он следил за руками Мишкольца и сидел завороженный, как и тогда, там, в офисе, когда увидел в пепельнице эти чудо-запонки. Теперь они были вставлены в манжеты и поблескивали на свету бриллиантами. Если что-то и могло поразить доведенного до отчаяния Охлопкова, так только этот блеск.

Володя поймал его взгляд. Тоже взглянул на свои запонки. Затем отложил книгу и спросил:

— Когда?

Они прекрасно понимали друг друга. Мишкольц не желал многословия, потому что нарушал субботу. Данила тоже боялся говорить, дабы не разгневать хозяина. Черт их разберет с этими ихними обрядами!

Вместо ответа он опустил голову и вдруг заплакал, совсем как ребенок, навзрыд. Видно, накопившееся в эти страшные дни впервые вырвалось наружу.

Мишкольцу тоже в пору было разрыдаться. И он боялся грядущего, но слезы в субботу — великий грех! Он закрыл глаза, и в висках опять застучала навязчивая в последние дни мысль: «Пришло время делиться!» И вновь на пороге стоял белобрысый в телогрейке и валенках и противно шмыгал носом.

Володя резко открыл глаза, почувствовав какое-то движение.

Данила стоял перед ним на коленях с мокрым от слез лицом.

— Спасите, Владимир Евгеньевич! — взмолился он и принялся целовать ему руки. — Никто… кро-кроме вас… никто, — глотая рыдания, повторял Охлопков.

— Сядь на место! — ледяным тоном приказал Мишкольц, и тот не посмел ослушаться. — Я задал тебе вопрос. Когда? Потрудись на него ответить.

Данилу трясло как в лихорадке.

— Сегодня, — с трудом выдавил он. — В полночь истекает срок. Завтра меня арестуют.

Он схватился за голову в ожидании приговора.

— Ничего не выйдет, — вынес приговор Мишкольц. Его невидимый Бог запрещал ему брать в руки деньги до завтрашнего захода солнца. Но если бы он и нарушил субботу, то все равно помочь не смог бы, потому что не держал в доме больших сумм денег, а банк до понедельника закрыт. Он не стал ничего объяснять Охлопкову, а только произнес в утешение: — Это не смертельно. Посидишь немного, и выпустят. Я тоже сидел, и ничего, как видишь.

— Я верну, Владимир Евгеньевич! Все до копейки верну! Клянусь! Дайте только срок! — Он снова упал на колени.

Мишкольц молча отмахнулся от него и опять закрыл глаза. И тогда тот, в валенках и телогрейке, усмехнулся: «Эх ты! Ты ведь час тому назад молился своему Богу и просил его о мире. А потом пришел к тебе этот человек. Не понимаешь? Да тебя, дурака, испытывают на вшивость! Что ж, гони его в шею! И забудь о мире!»

— Пойду я. — Охлопков поднялся с колен. — Спасибо за гостеприимство…

Мишкольц не слышал его. Он все так же сидел с закрытыми глазами и что-то шептал. Данила разобрал только два последних слова:

— Время делиться.

— Что с вами? — спросил Охлопков и, не удостоившись ответа, направился к двери.

— Постой! — глухо раздалось сзади, будто произнес это умирающий. — Постой! — повторил Мишкольц. — Есть, кажется, выход. Вот, возьми…

Данила обернулся. Мишкольц протягивал ему что-то в руке. Манжеты на его субботней рубахе были расстегнуты.

— Почему ты с нами не живешь? — У Сашки такие же глаза, как у него, и такие же брови, будто в зеркальном отражении. Вот только вопрос такой вряд ли услышал бы он от своего отражения.

Часа хватило им на то, чтобы ознакомиться с достопримечательностями замка вампирши. Садистские фантазии графини поражали воображение путников, заглядывающих в странную обитель.

Экскурсовод, хрупкая девушка в очках, со вздернутым носиком, скучающим голосом рассказывала об изощренных пытках Эржбеты. Зато Шандор переводил горячо и взволнованно. И чем дальше продвигались они в глубь замка, тем неуверенней становилась поступь мальчика.

— Если тебе нехорошо, мы можем уйти, — шепнул ему на ухо Владимир Евгеньевич.

— Мне хорошо, — ответил Сашка и улыбнулся тому, как нелепо прозвучало это здесь.

Но подозрения отца оправдались, когда дело дошло до «водных процедур» графини. Стоя перед знаменитой ванной Эржбеты, больше напоминающей миниатюрный круглый бассейн, Шандор побледнел так, будто это выкачали кровь из него, а не из служанок-девственниц. Теплые кровавые ванны графиня принимала ежевечерне.

Мишкольц вывел сына на свежий воздух. Они вскочили в седла и помчались к ближайшей деревне. Завалились в корчму, заказали по стакану красного.

По иронии судьбы им налили в бокалы «Бычью кровь», но это уже не произвело никакого впечатления на Сашку— дурнота прошла, как только ветер ударил в лицо. Он даже бегло изучил меню и велел приготовить сазана в белом вине.

А потом откинулся на спинку громоздкого дубового стула и уставился в окно. Над замком опускалось солнце. И небольшое озерцо, наполненное его последним светом, напоминало миниатюрный бассейн Эржбеты.

Владимир Евгеньевич с беспокойством наблюдал за сыном. И вот тогда-то, не отрываясь от увлекательного зрелища, Сашка задал этот вопрос.

Мишкольц, словно не расслышав, заговорил о другом:

— Может, не стоит ночевать в замке? — Сашка молчал. — Здесь наверняка для нас найдется постель. — Он оглядел корчму. — А на рассвете двинемся в обратный путь.

— Нет. Я хочу в замке, — твердо заявил сын и после недолгого раздумья задал отцу еще более неприятный вопрос: — Ты любишь ее?

— Кого? — сделал он вид, что не понял.

— Ну, эту… Как ее?.. Кристину…

Владимир Евгеньевич знал, что ему когда-нибудь придется за все ответить, но не так скоро.

— Да. Люблю.

— Я видел ее фотографию, — неумолимо продолжал сын. — Она некрасивая.

— И что с того?

— Мама лучше.

Мишкольц тяжело вздохнул.

— Сердцу не прикажешь, — нашел он самый банальный на свете ответ. — И представление о красоте у каждого свое. Ведь о качестве конфеты ты судишь не по блестящему фантику?

— Я не ем конфет!

— Я забыл. Ты теперь взрослый — пьешь вино! Тогда должен знать, что от хорошего вина голова не болит! Оно-то и будет любимым, хотя, может, не так играет на свету и на дне осадок.

Шандор на минуту задумался, а потом опять за свое:

— И сына ее ты тоже любишь?

— Люблю. И тебя люблю не меньше. Какой отец не любит своих детей?

— Бывают разные отцы, — философски заметил Сашка. — Ты ведь тоже меня не всегда любил. Было время, когда ты и слышать обо мне не хотел.

— Это тебя мама так информировала? А как она меня шантажировала тобой, об этом ты знаешь?

— А что ей оставалось делать?

— Вот как? А если бы я сейчас преподавал в школе? Стала бы она шантажировать бедного учителя истории? Был бы у вас этот дом в Венгрии? Любил бы ты меня тогда?

— Да, — неожиданно твердо ответил Сашка. — И не думай, пожалуйста, что сотворил великое благо, поселив нас тут. Матери очень тяжело без общения. А я хоть и люблю этот язык, но иногда он ненавистен мне. Тебе ведь никогда, наверно, не бросали в лицо: «Орос сара!»

Это Мишкольц понял без перевода: «Русское говно!»

— Не беспокойся, сынуля, — похлопал он Сашку по руке, — меня называли и хуже на моем родном языке!

А про себя подумал: «Я ничего не знаю о нем!»

Подали рыбу и тушеные овощи.

— Рассказал бы о себе немного, — предложил отец.

— Пожалуйста, — не стал упрямиться сын и выдал с ходу: — Недавно я крестился втайне от матери и от тебя!

Это не было ударом для Мишкольца. В вопросе веры он давно поставил крест на старшем сыне.

— От меня — понятно, а зачем ты скрыл от матери?

— Мы принадлежим с ней к разным конфессиям.

— Вот как? Значит, ты у меня — протестант? Шандор покачал головой:

— Католик.

— Да, мама очень обрадуется! — рассмеялся Владимир Евгеньевич. — И долго ты намерен от нее это скрывать?

— Не знаю, — пожал Сашка плечами.

— Что ж, на меня можешь положиться, я не выдам твоего секрета. — Он заговорщицки подмигнул сыну.

— Да, папа, я хочу тебя предупредить, что, несмотря на это, в моем доме ты всегда можешь спокойно справлять свои обряды, — заявил по-деловому Сашка.

— Ну, спасибо тебе, милый! — опять засмеялся Мишкольц. — Всем бы католикам поучиться у тебя веротерпимости!

— Тебе смешно, а мама, как узнает, в обморок упадет! Она меня и так постоянно «мадьяром» называет!

— Воистину — все смешалось в доме Облонских! — Этот разговор почему-то забавлял отца. — Все разбредутся по разным комнатам: я покрою голову талесом, мама встанет на колени перед своей иконкой, а ты, перебирая четки, залепечешь «Аве Мария!».

— Ты считаешь, это нормально?

— По-моему, да. Хуже, когда в доме нет никакого Бога. А так нам не хватает только Аллаха. Правда, есть надежда, что ты женишься на мусульманке. Как ты на это смотришь? Есть уже кто-нибудь на примете?

— Представь себе.

Мишкольц опешил. Он не понял, подыгрывает ему Шандор или говорит серьезно. На всякий случай продолжал:

— Наверно, турчанка?

— Нет, мадьярка. — Сашка не шутил. — Ты, па, будешь смеяться — ее зовут Эржика, как графиню.

Но «па» уже было не до смеха.

— И давно ты дружишь с ней?

— Почти год. Мы поженимся.

— Ясно. Это из-за нее ты крестился в соборе?

— Да. — Сашка виновато опустил голову.

— Красивая? — поинтересовался отец.

— Очень! — встрепенулся сын. — Волосы черные, а глаза — как изумруды!

— Ну, если как изумруды, тогда обязательно надо на нее посмотреть! В следующий раз приеду — познакомишь!

По дороге в замок Мишкольц переваривал информацию, полученную от сына. В конце концов, ничего страшного не случилось. Рановато, конечно, думать о женитьбе в пятнадцать лет. Надо бы сначала выучиться. Но одно другому не мешает. Им ведь не придется думать о хлебе насущном, как в свое время пришлось думать ему. А если появится ребенок — тоже не беда. Эржика будет сидеть с ребенком в Сарваше, а Шандор — учиться в Будапеште. Вот только со свекровью бедной Эржике вряд ли повезло! Мишкольц плохо себе представлял, как они уживутся с Наташей.

Что касается двойного вероотступничества сына, он мог только вздыхать про себя и горько улыбаться. И чему тут удивляться? Разве в нем самом не понамешано всякой всячины? То его тянет в степи Альфельда, то к невидимому Богу, а то вдруг он срывается с места и ну колесить по матушке-России, удивляться ее мастерам, упиваться их искусством. Жизнь приучила его к компромиссам. К невероятным компромиссам.

Ему необходимо было вырваться. Не хватало воздуха. Все устали от войны, но не знали, как ее закончить. В организации фактически царило безвластие.

После гибели Кручинина его место занял Череп. Он круто взялся за дела, вернее, за войну. Дела как раз его мало интересовали. Мишкольц даже не успел с ним встретиться, имел только два телефонных разговора.

Люди Черепа устроили несколько «акций», и народа при этом в команде Стара полегло уйма, но сам Дмитрий Сергеевич опять вышел сухим из воды. Провалилась также затея с матерью «звездного босса». Стародубцев успел спрятать свою старушку — поговаривали, за пределами России.

Череп оказался куда менее проворен. В начале ноября он угодил в ловушку вместе с женой и братом. Они ехали на свадьбу к сестре жены. Свадьба игралась в поселке, в ста километрах от города. Он не взял с собой охрану — не хотел пугать родственников, да и они с братом тоже не промах!

Если бы об этом знал Мишкольц, то он, вероятно, предупредил бы Черепа, что именно на этой трассе Стародубцеву удалось перехватить его «караван». А может, и не предупредил бы.

Примерно в середине пути трасса была оцеплена нарядами милиции. Ловили каких-то террористов. Череп еще неудачно пошутил: «Среди нас таких нет, товарищи! Разве что сына назову Терактом?» — и загоготал, указывая на вздутое пузо супруги.

У них проверили документы. Заглянули в багажник и, ко всеобщему изумлению, пропустили.

Было странно ехать одним по пустынной трассе. Брат занервничал: «Что-то здесь не то. Почему они нас пропустили? Почему не посмотрели под сиденьями — там бы им показалось интересней, чем в багажнике?..» Больше он не успел задать ни одного вопроса, потому что в ту же секунду машину разорвало на части.

На поминках в самом престижном ресторане города, в котором раньше безраздельно правил Круча, неожиданно обнаружили отсутствие Мишкольца и послали за ним машину.

Он явился в сопровождении Балуева. У входа их встречали Шалун, Соколов, сын Кривцуна, унаследовавший дело отца, и двое банкиров.

— В чем дело? — сразу перешел в наступление Мишкольц. — Я не собираюсь поминать убийцу Кручинина!

Шалун весь побагровел, но сдержался, промолчал. Организация трещала по швам.

Роль арбитра взял на себя Соколов, бизнесмен со стажем, мужчина тщедушного вида, с брюшком, на тоненьких ножках.

— Володя, — обратился он к Мишкольцу, — сейчас не время для споров. Надо решать, кто возглавит организацию.

— Надо покончить с разборками! — вставил кто-то из банкиров.

Шалун упорно молчал.

«То ли напуган убийством Черепа, то ли взялся за ум?» — прикидывал про себя Володя. Именно от него, от Шалуна, он ожидал неприятностей для всей организации и для себя лично. Но тот не проронил ни слова.

И они поднялись наверх, в казино.

Уселись вокруг карточного стола. Всемером было тесно, зато надежно.

— Мы хотим тебя, Владимир Евгеньевич, — без предисловий начали банкиры.

— Того же самого хотел Круча, — напомнил присутствующим Соколов.

Шалун безмолвствовал, будто разговор его не касался.

— Нет, — твердо заявил Мишкольц. — Я не люблю заниматься не своим делом. И не желаю, чтоб меня упрашивали. А для историков замечу, что Круча поставил вместо себя Кривцуна. Так, может, его сын унаследует и этот трон?

Все перевели взгляды на молодого человека робкого вида, в очках, с мелкими химическими кудряшками на голове. Он был похож на школьника-всезнайку или на шахматиста пятого разряда. Короче, на витающего в эмпиреях бесплотного духа, которого мама не научила ходить.

— Я… я… — начал заикаться от страха и волнения парень, но так и не смог сказать ничего путного.

«Погибло дело Кривцуна, — с горечью подумал Мишкольц. — Этот развалит все в два счета!»

— А мы проголосуем за тебя, и ты не отвертишься, — предложил Соколов.

— Не советую так со мной шутить! — резко ответил Мишкольц. — Мы не на заседании партийного бюро! Это приведет к окончательному расколу!

За карточным столиком установилось тягостное молчание.

— Ну, я не знаю тогда, — развел руками Соколов.

— А может, тебе попробовать, Витя? — обратились к нему банкиры.

— Вы с ума сошли! — подскочил он как ошпаренный и как-то разом вспотел, хотя было не жарко. — Да меня завтра же ухлопают! Нашли авторитета!

— Мы дадим тебе хорошую охрану! — подбадривали банкиры.

— Нет! Нет! Нет! — замахал руками Соколов, словно отбивался от осиного роя.

Шалун молча усмехнулся. Никто не брал его в расчет. И сидел он тут как ближайший соратник Грома и Черепа, да еще потому, что всегда присутствовал на «круге», в отличие от некоторых.

Спор о боссе зашел в тупик. Опять все замолчали. И тут высказался не проронивший до этого ни слова Балуев:

— Владимир Евгеньевич мог бы осуществлять руководство организацией, но неофициально.

Такое заявление ошеломило присутствующих.

— Что такое? — взорвался Соколов. — Мы должны сделать боссом марионетку? Мальчика для битья? — При этих словах все почему-то опять посмотрели на молодого Кривцуна. Тот был зелен от страха, как стручок гороха. — Нет уж, увольте! — кричал Соколов. — Я — пас!

— А вы, Виталий Леонидович, тоже пас?

Сначала никто не понял, к кому обращается Мишкольц. Никто из присутствующих не подозревал, что у Шалуна такое красивое имя-отчество. Всех удивило то, что оно вообще у него есть. Казалось, и сам Шалун давно забыл про это.

— Ты меня с кем-то путаешь, — огрызнулся Шалун. Во всяком случае, всем показалось, что он огрызнулся. Но в тот же миг Виталий Леонидович добавил: — Я никогда не пасую!

Они смотрели друг на друга с недоверием, но при этом оба сознавали, что другого выхода нет. Только они представляют реальную силу. После гибели Черепа все боевики автоматически перешли к Шалуну. В руках Мишкольца сосредоточены экономическая власть и тоже немалая армия бойцов. Если они не договорятся, начнется война между ними.

— Я согласен. — У Шалуна был вид победителя.

Больше ничьего согласия не требовалось. Мишкольц тут же выложил свою программу-минимум. Во-первых, никаких акций против «соседей», во-вторых, не отвечать на провокации и даже на акции, в-третьих, усилить охрану объектов и руководителей, в-четвертых, осуществлять повсеместную проверку личных и служебных автомобилей на предмет взрывных устройств и, в-пятых, усилить охрану карьера по добыче изумрудов и сделать неуязвимыми для противника маршруты «караванов».

И тут Шалун согласился с ним.

Прошел месяц. Первый мирный месяц с начала войны. Хотя никто не заключал перемирия. Казалось, Стародубцев чего-то выжидает. Малейшая искра могла привести к взрыву, но Виталий Шалун, которому Круча когда-то бросил: «Я перестал бы себя уважать, если бы назначил тебя, щенок!» — не допустил этой искры. Он создал из своих бойцов настоящую военную организацию с железной дисциплиной.

— Что дальше? — спрашивал он Мишкольца. — Надо бы встретиться с их боссом. Я могу забросить удочку.

— Ни в коем случае, — отвечал тот. — Он сам к нам придет.

Все произошло неожиданно.

В начале декабря они с Балуевым выехали в Москву. Третьяковская галерея устроила аукцион-распродажу для фирм и частных лиц. В основном это были эскизы и рисунки великих, но и этого Мишкольц не хотел никому уступать и составил серьезную конкуренцию всем, тем более что западных коллекционеров не подпустили на пушечный выстрел. Он скупил сорок процентов выставленного на аукционе.

Они жили в гостинице «Украина» и пребывали в прекрасном настроении после окончания удачного дела.

Володя нежился в постели и перелистывал какую-то брошюрку со стихами. Гена с раннего утра бегал по магазинам, ставя крестики и нолики в длинном списке, над которым целый вечер перед его отъездом корпела Марина. Семью надо обеспечивать.

Он вошел в номер с озадаченным видом. По выражению его лица Мишкольц понял — что-то случилось. Балуев забросил пакеты с покупками в стенной шкаф и, как был в пальто, уселся в кресло.

— Ты бы еще ноги в грязных ботинках на стол закинул, — усмехнулся Володя и, отбросив брошюрку, заметил: — У тебя такой вид, будто ты подвергся нападению сексуального маньяка.

— Мы с тобой, кажется, дали маху, — наконец произнес потерянным голосом Балуев. — В гостинице полно людей Стародубцева.

Мишкольц присвистнул и тут же вскочил с кровати.

— Я ведь предупреждал, что надо взять охрану, — продолжал свой невеселый рассказ Гена. — Кто его знает, что он на этот раз задумал?

— Охрана тут не поможет, — натягивая брюки, возразил шеф. — Где ты их видел?

— Внизу, в холле. Сидят, болтают. Увидели меня — сразу замолчали, напряглись, проводили взглядами до самого лифта.

— Много их?

— Пять или шесть. Как-то не пришло в голову сосчитать!

— С чего ты взял, что это люди Стара?

— Я знаю в лицо двух его телохранителей. И еще этот, помощник с кривым ртом…

— Погоди-ка! Там сидели телохранители?

Догадка пришла одновременно.

— Ты хочешь сказать, что Стародубцев находится здесь, в этой гостинице?

— Ты понимаешь? — крикнул радостно Володя, что было ему несвойственно. — Он первым сделал шаг!

— Может, это чистая случайность? — засомневался Гена.

— Таких случайностей не бывает! Хотя он, возможно, будет утверждать, что это случайность. Наплевать! Надо срочно сделать ответный шаг! Надо показать, что мы все поняли и готовы к переговорам.

— Как? Мы ведь ночью улетаем?

— Ты сейчас спустишься вниз, предупредишь портье, что мы задержимся еще на двое суток, и поедешь поменяешь билеты.

Балуев не двинулся с места.

— Володя, это может быть ловушка. Стар очень коварен, не мне объяснять тебе. Риск слишком велик.

Но Мишкольц прекрасно знал, что Стар не допустит в отношении его никакой двусмысленности, ведь тому не удалось больше перехватить ни одного «каравана».

— Делай, как я сказал.

Балуев спустился вниз. Предупредил портье. Люди Стародубцева по-прежнему, развалившись в креслах, живо беседовали, а увидев его, насторожились.

Он ввел их в полное замешательство, когда направился прямо к ним.

— Привет, земляки! — широко улыбаясь, протянул он руку первому, криворотому. Тот переглянулся с товарищами и нерешительно пожал балуевскую ладонь. — Давно в столице? — продолжал играть своего парня Геннадий.

Ему не ответили. Их было все-таки пятеро. Они молча разглядывали его.

— Угощайтесь, мужики! — протянул он пачку «Винстона».

Также молча каждый вытянул по сигаретке. Они не шли на контакт. Шеф, наверно, ошибся.

— Бывайте, хлопцы! — крикнул им Балуев и на ватных ногах покинул гостиницу.

Из ближайшего таксофона он позвонил Володе и подробно обо всем рассказал.

— Что за самодеятельность, Гена? — упрекнул Мишкольц и твердым голосом добавил: — Делай, как я сказал.

Вернувшись из касс Аэрофлота, Балуев застал в холле ту же картину. Но на этот раз криворотый сделал ему знак подойти.

«Клюнула рыбка!» — уже не сомневался Геннадий. Подобные жесты между представителями их организаций в последнее время были не в моде.

— Мой босс хочет говорить с твоим боссом, — без предисловий заявил помощник Стара.

— Мой босс готов к встрече, — ответил Балуев, сдерживая улыбку. Ему показалось, что они говорят на языке североамериканских индейцев. — Назначайте время и место, — предложил Геннадий.

— Завтра в полдень. Здесь. — Криворотый указал на кресла, в которых развалились его товарищи.

— Хорошо.

После этого все пятеро удалились.

— Срочно свяжись с Виталькой! — Так между собой они называли Шалуна. Мишкольц кричал от возбуждения, хотя в номере стояла до этого уютная, провинциальная тишина. — Скажи, пусть будут предельно внимательны в эти дни! Возможно, что кто-нибудь из окружения Стара не желает этих переговоров!

Ранним утром в их номер завалились два здоровенных амбала. Володя сразу их узнал — телохранители Шалуна.

— Зачем лишние расходы?! — возмутился Мишкольц, хоть и польщен был заботой формального босса. — Придется преподать Витальке курс политэкономии.

За пять минут до назначенного времени они расположились в вестибюле гостиницы «Украина» вместе с телохранителями. Людей Стародубцева не было видно. Казалось, нервы лопнут от напряжения.

Мишкольц вдруг задрал голову вверх и толкнул локтем Геннадия.

— Как тебе это?

Роспись на потолке сохранилась с тридцатых годов. Молодая Украина в образе румяной, сисястой дивчины как бы отчитывалась перед Страной Советов о Великом урожае. Можно было только удивляться, как своды гостиницы не рухнули до сих пор под тяжестью гигантских бураков и тыкв-мутантов.

— Впечатляет, главное — сколько здесь реализьму! — посмеялся искусствовед Балуев.

— Особенно если вспомнить, что примерно в это время на Украине свирепствовал голод, — заметил историк Мишкольц.

Они опоздали на несколько минут. Впереди шел Стародубцев в строгом черном костюме, за ним — помощник и четыре охранника.

Мишкольц не пошел к ним навстречу, а дождался, когда они подойдут, и только тогда встал, а вместе с ним все остальные.

— Извините за опоздание, — протянул ему руку Стародубцев. — В Москве в это время ужасные пробки!

Володя пожал эту руку, утопившую в крови половину его организации.

— Мы заказали два столика в ресторане, — сообщил криворотый и зачем-то подмигнул Балуеву.

Телохранители Шалуна остались дожидаться в вестибюле вместе с четырьмя охранниками Стара.

Ресторан гостиницы был почти пуст. Они уселись за соседние столики, как на шахматном турнире: Стародубцев — Мишкольц, Балуев — криворотый.

Володя заказал только напитки и овощной салат.

— Вы — вегетарианец? — удивился «звездный босс», и его юркие голубые глазки засмеялись. Именно так — сначала глазки, потом рот.

— Мясо я тоже ем, — без улыбки ответил Володя, — но мясо особого рода.

Стародубцев не стал выяснять какого, а начал распространяться насчет художественных выставок в столице. Мишкольц почувствовал тревогу, хоть и отправил купленное на аукционе с надежной охраной. Молча ждал, до чего договорится Стар. А тот ни до чего не договорился — только дал понять, что и эта сфера деятельности Владимира Евгеньевича ему хорошо известна.

— Весьма кстати вы оказались именно здесь. Я как воду глядел! Уж если Третьяковка объявила аукцион, то Владимир Евгеньевич непременно прибу-дут-с! — Его несколько кривляющаяся манера изъясняться раздражала Мишкольца, но он по-прежнему молчал. — Я решил — уж если время свидеться назрело, так пусть это будет Москва. А то еще пропадете куда-нибудь, не дай Бог! Не далее как в сентябре позвонил мне этот ваш… Как его? Кривцун! Давай, мол, встретимся. Давай, говорю — отчего же не встретиться с умным человеком? Я, как дурак, прождал его до ночи «У Сэма», а он, говорят, отправился в иные миры. Чудак-человек! Зачем, спрашивается, звонил?

Мишкольц потягивал через соломинку сок манго, изучая своего собеседника. Похоже, тот и в самом деле был ошарашен поведением Кривцуна и не на шутку в ту ночь перепугался, хоть и балагурит теперь. Балагурит, потому что жив. И хочет убедить его в том, что относится ко всему с иронией. Война как мультик, как оперетка, с пошлым, лакейским «с» в конце каждого слова, каждого выстрела, каждого взрыва…

— Вы можете мне не верить, — продолжал Стародубцев, — но у вашего Кривцуна тогда были все шансы со мной договориться. Круча все верно рассчитал. С ним бы я не стал говорить. Мне вообще осточертели эти уголовники! Мы с вами, Владимир Евгеньевич, интеллигентные люди и потому, я думаю, найдем общий язык.

Что же это получается? Тайна вокруг исчезновения Кривцуна все глубже и туманней. Поначалу он был убежден, что это дело рук Стара, но возникал вопрос: зачем прятать тело? Во время разборок, наоборот, все должно выглядеть как можно зрелищней — ведь надо запугать противника.

После гибели Кручи сомнений быть не могло — Кривцун на совести Черепа, которого не устраивал мир. Он жаждал мести.

За последний месяц совместного правления с Шалуном они сблизились настолько, что он осмелился задать вопрос Виталию: «Скажи хотя бы, где тело? Его надо похоронить по-людски». Виталий всячески открещивался: «Мы с Черепом Кручу убрали открыто, что мне Кривцун! Зачем его прятать?» И он был прав.

Тогда подозрения вновь пали на Стара. Но теперь он разбивал их в пух и прах. Володя видел, что и для Стара это загадка, на которую он ищет ответ, и тоже тщетно.

Не хватало еще только поверить в инопланетян!

— У нас с вами сегодня есть все шансы договориться и поставить точку. Мне, как и вам, надоела война. Я вынужден прятать маму, а ей не двадцать лет, чтобы подвергать ее таким испытаниям. Я не могу сделать и шагу без телохранителей. Поверьте, Владимир Евгеньевич, я не упырь какой-нибудь, чтобы жаждать крови. Я был простым бизнесменом, как и вы. Но ваш Кручинин обнаглел! И потом, убивать стариков — это тоже не наша практика. Вы представляете, до чего мы с вами так можем дойти?

Мишкольц тщательно пережевывал капусту и лишь изредка кивал. «Ах, какой гуманист! — смеялся он в душе. — Кто бы мог подумать? Прямо Лев Толстой! Ну, давай, давай, милый, пора бы уже поговорить о главном, а то все вокруг да около — Кривцун, старики, кровь… Сейчас слезу пустит!»

— Все, что вы говорите, уже не по адресу, — перебил его Володя. — В моей организации больше нет сторонников войны.

— Не зарекайтесь, Владимир Евгеньевич! Ой, не зарекайтесь! Такие люди есть в любой организации. И сюда я приехал, ни с кем не посоветовавшись, потому что не все разделяют мои мысли. Поэтому нам необходимо не просто договориться, но и связать себя по рукам и ногам, чтоб никому не повадно было!

Вот оно! Главное! Что ж, он давно готов к этому! Еще Кривцун в последнем их телефонном разговоре кое-что предрекал.

— Что вы имеете в виду, Дмитрий Сергеевич? Какие узы? У меня в деревне Храпуново, под Кинешмой, живет троюродная сестра — можем породниться.

И вновь — сначала засмеялись юркие глазки, а потом растянулись в улыбке губы.

— Ценю ваше остроумие. Но семейная жизнь — это не для меня. Холостяком родился — холостяком и помру! — И он вернулся к прежнему разговору: — Так вот, дорогой Владимир Евгеньевич, если я вернусь домой и скажу своим гаврикам — так, мол, и так, мир заключил, они поднимут меня на смех и, чего доброго, сместят! За что, скажут, боролись? И я должен буду чем-то заткнуть им рот.

— Думаю, что для такого крутого босса, как вы, заткнуть рот своим подчиненным большого труда не составит! — «Да хоть бы дерьмом собачьим!» — добавил про себя Мишкольц, но из дипломатических соображений вслух не произнес.

— Не так все просто, как вы это себе представляете. — Он будто съезжал на санках с горки и поднимался вновь, потому без конца застревал в сугробе, а ему хотелось ехать и ехать. — Мои люди жаждут контрибуции — и это справедливо, ведь не мы развязали войну.

Спорить можно было бесконечно, но спор привел бы только к новой крови.

— Что вы подразумеваете под контрибуцией?

— Я хочу иметь долю в вашем бизнесе, — до предела прояснил ситуацию Стар.

Об этом догадывались многие. И в первую очередь Круча, когда хотел назначить Мишкольца вместо себя. И можно было бы уже договориться тогда, и не было бы столько жертв. Но что-то удерживало его. И не зря. Ведь Кривцун исчез.

— Я предлагаю вам пятую часть, — огорошил Стародубцева Мишкольц. Тот ожидал чего угодно — отговорок типа «я и так беден» или «надо хорошенько все взвесить», — но такое молниеносное решение привело его в замешательство. Теперь он молчал, а Мишкольц напирал: — Но только пятую часть добычи. То есть каждый пятый «караван» — ваш. При этом вы не используете моих мастеров и не выходите на мой рынок сбыта!

Стародубцеву ничего не оставалось делать, кроме как столь же молниеносно согласиться. Правда, это не очень понравилось Володе.

Они ударили по рукам.

После заключения мира положение Мишкольца во главе организации упрочилось. Человек, способный на такой компромисс, вызывал уважение. Но по сути, если разобраться, сделка не так уж сильно ударила по карману Владимира Евгеньевича. Кручинину он платил гораздо больше — пятую часть с прибыли! Теперь же над ним никого не было — сам себе «крыша».

Вернувшись в свой номер, они «выстрелили» шампанским, выпили за процветание, за детей и просто за жизнь. Дали волю чувствам — болтали до самого вечера о живописи и поэзии.

И, уже укладываясь спать и погасив свет, Мишкольц вдруг спросил:

— А ты о чем говорил с этим криворотым?

— О чем мне с ним говорить?! — возмутился Балуев. — Он всю дорогу жрал и даже не смотрел в мою сторону, а взгляд тупой и отрешенный, как у носорога…

К утру это стало невыносимо. Вопрос, куда собралась в одиннадцать часов Кристина, не давал ей покоя.

Позавтракав на ходу и в пять минут наведя марафет, Светлана бросилась к машине. «Я совсем очумела! Еще только не хватало на старости лет заделаться ищейкой! — И тут же одернула себя: — Какая старость, подруга? Мне нет и тридцати пяти! Через месяц, правда, стукнет… И что с того? Выгляжу я на двадцать пять с хвостиком! С таким маленьким хвостиком, в три-четыре года! Короче, не все еще потеряно! — Так она подбадривала себя, пока вновь не загрустила: — Но кое-что уже потеряно навсегда».

Во время мучительной бессонной ночи она вновь прокрутила последний разговор с Димой. И тот, когда он просил ее «сгонять в Москву к Андрюхе». Он, который всю жизнь ревновал ее к тому, сначала однокласснику, затем мужу. Он, который фактически развел их с Андреем. Этот самый Дима Стародубцев умолял ее: «Привези этого сраного поэта, а не то возьму грех на душу!»

«Зачем же? — задавала и задавала себе она этот вопрос. — Или он дал задание своим людям: если Кулибин вернется после беседы с ней обратно — избавиться от него? Но ведь Андрей мог попросить отсрочку — может, у него неотложные дела в Москве. Нет, это не бралось в расчет! Все было решено заранее. Но тогда при чем тут она? Или Стар из великодушия устроил ей прощание с бывшим мужем? Но зачем вообще убивать, если дело в конце концов замяли? Дали прокурору «в лапу», и несколько листков с каракулями Кулибина, говорящими о якобы скрытой от государства добыче изумрудов, сгорели в банальном пламени коррупции, то бишь от зажигалки прокурора. И Дима при этом палец о палец не ударил и не выложил ни гроша из своего кармана. Прокурора взял на себя Балуев. А просил ее Стар «сгонять в Москву», потому что сам был во всем виноват. Проболтался по пьяной лавочке об изумрудах, а Кулибин взял на заметку. И все-таки не стыкуется! Да, когда-то ревновал, да, когда-то завидовал, но все это уже бурьяном поросло. Ненавидел Андрея, а поговорить с ним о высоких материях никогда случая не упускал, да и выпить за компанию тоже. Нет, не стыкуется!»

«Значит, все-таки не Дима? — удивлялась она сама себе. Ведь так была уверена, что он. Еще бы! Сколько раз грозился! — Кто же тогда? Кому он, по словам «школьницы», мог причинить столько зла? Может, она что-то знает, но молчит? Может, это связано с ее мужем? Так или иначе, будет небесполезно узнать, куда она помчится в одиннадцать часов».

Светлана заняла наблюдательный пост во дворе шестиэтажного «сталинского» дома, за детской беседкой, за пятнадцать минут до назначенного времени.

Няня явно опаздывала, потому что никакая молодая особа в подъезд Кристины не входила.

«Если Дима не виноват, почему тогда не ищет убийцу? Потому что, — ответила она себе, — убийство Андрея сыграло ему на руку. Он обвинит в нем Мишкольца или Шалуна, или еще кого-нибудь из их организации. У них сейчас такой разброд! Предъявит им меморандум — это он умеет, — за что, мол, укокошили кореша, лучшего друга со школьной скамьи? Но неужели его не настораживает, что кто-то влез между ним и Мишкольцем? Чего он хочет, этот кто-то? — У нее побежали мурашки по спине. — Надо еще раз встретиться с Балуевым, — решила она и ухмыльнулась: — Марина даст тебе встретиться! Костьми ляжет!»

И тут она увидела, как к подъезду бежит запыхавшаяся растрепанная девица, простоволосая, с косой, с ярким румянцем на толстом лице, в дешевой расстегнутой курточке, в давно не чищенных зимних сапогах. «Она? — удивилась Кулибина. — А голосок был просто ангельский!».

Девушка вбежала в подъезд, а Светлана вдруг запаниковала. На чем же поедет Кристина? До сих пор ей не приходил в голову этот вопрос. Ведь муж наверняка на работе. Неужели на городском транспорте? Тогда придется бросить машину, а потом возвращаться сюда? Это ей не понравилось.

Между тем Кристина пулей вылетела из подъезда и помчалась через двор. Надо было срочно что-то предпринять.

Светлана завела мотор и поехала в другой конец двора. «Прямо как в анекдоте — земля круглая, где-нибудь встретимся!» Огибая дом с противоположного конца, она повторяла про себя: «Только бы не упустить! Только бы не упустить!» Не потому, что от этого что-то зависело, — просто вошла в азарт.

Она не упустила. Кристина стояла у дороги и «голосовала», бросаясь к каждой встречной-поперечной машине. И тогда в голову Кулибиной пришла дерзкая мысль.

— Вы? — удивилась Кристина, открыв дверцу новенького, кремового цвета «пежо».

— Вот так встреча! — воскликнула Светлана. — Еще скажете, что слежу за вами!

— Что вы! — всплеснула руками та.

— Садитесь! Подвезу!

— Мне не близко. А вы, наверно, на работу торопитесь?

— Представьте себе, не тороплюсь! — засмеялась Кулибина и потянула Кристину за рукав пальто наимоднейшего покроя, пастельно-бирюзового цвета, с которого глаз не спускала.

— Вот так удача! — радовалась Кристина, усаживаясь рядом и перебрасывая через плечо ремень.

— А я живу неподалеку! — врала Светлана. — Еду — смотрю, вы стоите. Обычно я не подсаживаю никого — боюсь. — И без перехода: — Куда едем?

Кристина назвала адрес и добавила:

— Знаете там ювелирный магазин?

— «Кристина»? — Она на секунду поразилась совпадению, но не придала этому значения, потому что ей стало не по себе совсем от другого. Это магазин «соседей», и ей вовсе не стоит там показываться. — Конечно, знаю, — произнесла она уже без воодушевления. — Хотите что-нибудь купить?

— Да, — скромно призналась «школьница».

«Какая же я дура! — ругалась про себя Кулибина. — Девчонка увидела вчера мой изумрудный гарнитур, позавидовала — и ни свет ни заря кинулась в ювелирный! Чего ты себе вообразила? Тоже мне ищейка! Увидят твой «пежо» и донесут Стару! Вот будет весело!»

— А знаете, Света… Можно, я буду вас так называть?

— Разумеется.

— Знаете, — продолжала Кристина, — я вчера после вашего ухода перелистала стихи Андрея. Многие читала впервые. Есть совершенно замечательные. Есть похуже. Я бы издала на вашем месте все, разделив по годам. Они ведь у него почти все датированы. И слава Богу! Очень интересно наблюдать, как он растет. Убрать можно только самые ранние.

— Да, — согласилась Светлана, а в душе посмеялась над собой. Самые ранние в основном посвящены ей. А насчет того, что, слава Богу, стихи датированы, припомнила, как бросила ему однажды, уже на закате их семейного счастья: «Ничтожество! После каждого стиха ставишь дату! Считаешь себя великим, а ты полное ничтожество!» От этих воспоминаний ей захотелось взвыть.

— И еще. Света, я поняла, почему ему так не везло с рокерами. Как ни странно, я никогда не одобряла этого увлечения Андрея. Из-за этого мы иногда ссорились. Я поняла, что его тексты, как он любил называть свои стихи, слишком индивидуальны, чтобы быть стержнем коллективного творчества, то есть рок-песни. И многие просто ломали о его тексты зубы или гитары, как хотите!

— Вряд ли Андрей обрадовался бы такой оценке, — вставила Светлана.

— Я знаю. И все-таки жизнь ее подтвердила. Никто не поет его стихов, потому что они самодостаточны. В них своя неповторимая музыка. В последних особенно. Он ведь уже не надеялся на рокеров.

— Он вообще уже ни на кого не надеялся, — заключила Светлана Васильевна. После чего Кристина замолчала, видно, приняв сказанное на свой счет. — Ой, я ведь совсем не вас имела в виду! — начала оправдываться Кулибина. «Временами мне кажется, что она была его женой, а не я!»

— Все правильно, — еще больше нахмурилась Кристина. — И я постараюсь выяснить, кому помешал Андрей.

После этой фразы Светлана чуть не врезалась в грузовик.

— Вы кого-то подозреваете? — спросила она.

— Пока нет.

Кулибина поняла, что большего из нее не вытянешь, и заинтересовалось другим:

— А что вы хотите купить в «Кристине»?

— Браслет.

— А почему именно в «Кристине»?

— Название нравится.

Они рассмеялись и больше не задавали друг другу вопросов. Лишь на прощание Светлана опять не удержалась:

— Где в нашем городе можно купить такое шикарное пальто?

— Не знаю, — пожала плечами Кристина. — Мне муж привез из… — Она запнулась, а потом добавила: — Из Европы.

На том и расстались.

Светлана постаралась побыстрее убраться с глаз долой со своим кремовым «пежо».

Если бы Светлана не торопилась, а вызвалась помочь своей новой знакомой выбрать достойную вещь, то обнаружила бы нечто поразительное. Та, которую она втайне звала школьницей, совсем не царственной походкой вошла в магазин, но прием ей оказали царственный. Охранники сразу же поднялись с табуреток, приосанились и даже чуть согнули спину во время почтительного поклона. Откуда в молодых людях столько холуйства? Видно, оно неистребимо. Даже самые занятые продавщицы оторвались от дела, чтобы поприветствовать «девку Мишкольца», как многие называли ее за глаза.

Она могла бы пройти в офис мужа через официальный вход и не быть расстрелянной завистливыми взглядами продавщиц, но Кристине важно было показать Кулибиной, что она идет в магазин.

«Есть в ней что-то притворное, в этой Светлане Васильевне», — сказала она себе, дернув дверь кабинета.

Балуев, исполняющий обязанности шефа в его отсутствие, сидел в Володином кресле и разбирал какие-то бумаги.

— Привет! — кивнул он, не очень удивившись ее приходу. Однако от него не ускользнуло крайнее возбуждение Кристины. — Что-то с Володей?

— Нет. С Володей все в порядке. — Она сбросила пальто, села напротив, по привычке закинув ногу на ногу, нервно разожгла огонь и задымила сигаретой, длинной и тонкой, как ее пальцы.

— Он приехал?

— Еще нет.

— Что случилось? — прямо спросил Гена.

— Послушай, — начала дрожащим голосом она, — что у него с Виталькой и с этим мерзавцем Соколовым?

— Да пока все спокойно… Тебе кто-то угрожал?

Кристина покачала головой. Она была в растерянности, потому что не знала, с какого конца подступиться к больной теме. Она не хотела, чтобы Володя узнал лишнее. Балуев ведь не только его помощник, а еще и друг.

— Тебе можно довериться? — почти шепотом спросила она.

— Ты, по-моему, знаешь меня не первый день!

Она курила, опустив голову на грудь. Сомнения раздирали ее на части. Она затушила в пепельнице сигарету и вдруг поднялась.

— Нет. Не могу, — сказала она скорей себе, чем ему, и, бросив: — Это глупо. Прости, — направилась к двери, подхватив под мышку пальто.

— Ты хотела спросить меня о Кулибине?

Ей показалось, что она наступила на мину, хотя голос его был спокойный и глуховатый.

— Садись! — приказал он. — Надоели мне все эти ваши церемонии!

Она присела на краешек кресла и, растянув свой и так несколько растянутый рот, тихо заплакала.

— Вот еще! — возмутился Балуев и немного погодя поинтересовался: — У тебя с ним было что-то?

Кристина помотала головой:

— Всех интересует одно и то же.

— Прости. Не думал, что Кулибин для тебя так много значил. Шеф просил ничего тебе не говорить…

— Скажи честно, это с его подачи?

— Ты с ума сошла? Володя никогда не отдавал таких приказов!

— Может, в обход тебя? Намекнул Шалуну…

— Исключено. С нашей стороны — все исключено. Это сделал Стар.

— Стар? Ему-то чем насолил Андрей?

— Не такой уж он был ангел — поэт Кулибин, — вздохнул Геннадий, и пришлось ему рассказывать все с самого начала.

Кристина сидела, совершенно ошеломленная услышанным, а Балуев добил:

— Так что сама видишь. Ты по нему убиваешься, а он преспокойно сдал всех нас прокурору — и своего школьного друга, и твоего Вовку!

— Он озлобился на всех…

— Я понимаю, но мозги тоже надо иметь. Иногда могут пригодиться. Я вижу, ты всячески хочешь оправдать его, но стоит ли? Ни я, ни Володя тут ни при чем. Мы даже не собирались его разыскивать. Тем более дело уладилось быстро.

— Я тебе верю. — Она окончательно успокоилась.

— Откуда ты узнала о Кулибине? — Теперь была его очередь задавать вопросы.

— От Светланы Васильевны, его бывшей жены. — Теперь была ее очередь удивлять его.

— Вы знакомы?

— Со вчерашнего дня. Она хочет издать книгу Андрея и пришла ко мне за помощью. Случайно наткнулась на мой телефон в записной книжке мужа.

— И ни словом не обмолвилась о Стародубцеве?

— Она с ним как-то связана?

— Очень даже близко. Светлана Васильевна — отставная любовница Стара и директор его ювелирного магазина.

— Так. Спокойно, — приказала себе Кристина. — Отставная любовница и бывшая жена — не очень-то престижные титулы для женщины ее лет.

В другой ситуации он, может, и поспорил бы с ней, но в его задачу входило выказать полное равнодушие и даже презрение по отношению к Кулибиной. Геннадий Сергеевич промолчал.

— Гена, она за мной следит, — поняла вдруг Кристина.

— С чего ты взяла?

— Она сейчас подвезла меня к тебе. Вспомнила — вчера при ней просила Катьку прийти к одиннадцати. Она ждала, когда я выйду из дома, а потом разыграла случайную встречу.

Неожиданно для себя он почувствовал, что краснеет. «Она только что была здесь, рядом!»

— Может, и в самом деле случайная встреча? Зачем ей за тобой следить?

— Знаешь, я сразу почувствовала в ней какое-то притворство!

«А я не почувствовал!» — дерзко ответил Гена, но про себя, вслух же высказал следующую мысль:

— У них достаточно людей, чтобы проследить за тобой, не светясь. Совсем не обязательно использовать для этого директрису магазина.

— Да как ты не понимаешь — она по собственной инициативе следит за мной. Подозревает, что я замешана в гибели Андрея. Как это невыносимо! — Она сжала пальцами виски, защищаясь, по-видимому, от внезапного спазма.

— Дать таблетку?

Кристина помотала головой.

— Лучше расскажи, как мне вести себя с ней? После того, что я узнала?

— А ты делай вид, что ничего не знаешь. Это всегда приносит успех.

— Постараюсь, но мне будет трудно. Тем более если гибель Андрея — дело рук Стародубцева, как ты говоришь…

«А каково ей? Об этом ты не подумала? Что-то там у нее осталось к Андрею — раз притащилась с его стихами!» Увлеченный своими мыслями, он пропустил мимо ушей последнюю фразу Кристины, только расслышал «не верю».

— Во что ты не веришь?

— Ты меня не слушаешь?

— Прости, задумался.

— Не верю, что это Стар. Слишком примитивно для него. Ты не собираешься провести расследование? — осторожно забросила удочку Кристина.

— Я? Ведь прошел целый месяц. В Москве, насколько я знаю, ведется следствие…

— Не смеши меня!

— По-моему, куда смешнее, если этим займется искусствовед Балуев!

— Я хочу знать имя его убийцы! — почти по слогам произнесла она. — Если это на самом деле Стар — нужны доказательства, а не примеры из Библии! — Она была почти в ярости и ждала от него ответа.

После мучительной паузы он произнес:

— Хорошо. Я попробую убедить Володю в необходимости такого расследования.

— И при этом не называя меня. Я воспользуюсь твоим советом — буду делать вид, что ничего не знаю.

Он кивнул в знак одобрения, и они распрощались. «Принесла ее нелегкая!» — негодовал Балуев, следя за ней из окна офиса. Кристина ловила «попутку».

«Не догадался предложить ей свою! — негодовал он еще пуще. — Мой оболтус все равно без дела сидит!»

Сегодня все валилось у него из рук. Марина за утренним чаем разыграла перед ним очередную сцену. Плакала и жаловалась на заброшенность, обвиняла в неверности и укоряла в бездушии. «Не помогло тебе лечебное голодание! Стала еще психованней!» — крикнул он ей напоследок и хлопнул дверью.

С тех пор как он стал работать на Мишкольца, семейная жизнь медленно, но верно катилась под уклон. Он давно бросил бы Марину, если бы не дети. В том-то и был ее расчет — нарожать побольше, «привязать мужика». Дети стали заложниками их разобщенности и нелюбви.

Нельзя жену бросить, так хоть роман завести! Так думал он уже давно, да как-то с романом не шибко выходило. Никто не подворачивался, а сам он не из донжуанов. Почему-то Марина никак не могла этого понять. Абстрактная ревность куда хуже, чем ревность к конкретному человеку, она душит своей несправедливостью, она безысходна и тупа. Перед ней меркнут любые доводы разума. Марина ревновала его ко всему, что двигалось, и лишь в последние дни появился зримый объект — бывшая подруга Светка.

Все, что носилось вокруг ее имени, напоминало шепот, шелест, шипение: бывшая, бывшая, бывшая… Ему хотелось сказать про нее — настоящая. Он так чувствовал.

Балуев распахнул окно рывком, отодрав с бумагой и ватой, — еще не открывал после зимы. Весенний город ворвался в кабинет с грохотом трамвая и щебетанием какой-то несуразной птахи, явно поспешившей с прилетом в этот холодный город.

Он крикнул:

— Кристина!

Изо рта шел пар. Она обернулась — услышала через грохот трамвая. Чтобы не надрывать горло, он пальцем указал ей на свой белый «рено» и спящего в нем шофера. Она помахала ему рукой и побежала к машине.

«Хватит дурака валять! — приказал он себе. — Сегодня же позвоню ей! Тем более найдутся общие темы для разговора».

Но до этого было еще далеко, а пока предстояло выполнить одну неприятную миссию. Он, конечно, мог бы поручить ее кому-нибудь другому, но другой может все испортить.

Он дождался возвращения машины. Когда назвал шоферу адрес, тот присвистнул:

— Что это вас потянуло в трущобы?

— Договоришься ты у меня когда-нибудь, — незло пригрозил Геннадий.

Ему необходимо было навестить мать погибшего в Лондоне курьера. У старухи не осталось никого из родственников, а сама она вряд ли поедет за гробом в такую даль. Ей только вчера сообщили о случившемся. Говорят, чуть не преставилась. Плакала без слез да спрашивала неизвестно кого: «Как же так? Я столько лет ждала его из тюрьмы! Думала, помру. Дождалась. А что теперь?»

Старуху они, конечно, обеспечат всем необходимым. Откроют счет, найдут человека, чтобы заботился о ней. Вот только сына уже не вернут. Они не боги.

О лондонском деле до приезда Мишкольца он старался не думать. До такой степени там было все непонятно и страшно. Человека убивают в самом, казалось бы, безобидном месте — в театре во время представления, в центре Лондона. И нет свидетелей, хотя зал был заполнен на две трети.

Это все выяснил его давний приятель Бен, которому он сразу же позвонил, как только узнал об убийстве. Даже флегматичный, непробиваемый Бен был потрясен наглостью убийцы.

Разумеется, в Лондон поедет он сам и возьмет на себя все хлопоты по перевозке тела. Но, пока он тут, надо выжать всю информацию о курьере. О его жизни здесь, в этих трущобах. Потому что кто-то еще, кроме шефа и помощника, знал о поездке курьера в Лондон. Если, конечно, тот не стал жертвой маньяка-театрала. Разве есть такие? Наверно, есть. Чего только нет на белом свете! Вот, например, трущобы…

— Приехали, барин! — заржал шофер.

«Ему смешно, — подумал Геннадий, — а мне разговаривать с матерью».

Дома стояли похожие один на другой. Неказистые, двухэтажные, с облупленными стенами и щербатыми дверями подъездов.

Мать курьера жила на первом этаже. Ему долго не открывали. В проеме двери показалась женщина, еще довольно молодая.

— Вам чего? — Она осмотрела Балуева с ног до головы.

Он спросил, не здесь ли живет такая-то.

— Спит она, — ответила женщина. — Всю ночь не спала.

— Кто там, Лиза? — донеслось из квартиры.

Лиза провела его в дом.

— Вы с Кирюшиной работы? — Мать курьера оказалась вовсе не старухой — лет шестьдесят или около того.

Комната напоминала склеп — добрые люди постарались, завесили окна и зеркала. Квартира была готова к приему покойника.

Балуев сообщил, что он отправится в Англию за ее сыном. Она принялась бесслезно реветь. Лиза, оказавшаяся соседкой, наоборот, плакала тихо, но в три ручья.

Ему показали комнату Кирюши, конуру, в которой помещались кровать, кресло и тумбочка с телевизором. Стена над кроватью сплошь обклеена грудастыми девками — любил, видать, фактурных Кирюша.

— Вы кому-нибудь говорили об отъезде сына в Лондон?

— Да половина поселка знала, что он туда гоняет! — ответила соседка. — Кирилл особо не секретничал! А у нас ведь тут деревня. Одному скажешь — завтра все знать будут!

«Но в этой деревне вряд ли кто имеет средства на такую поездку! — размышлял Геннадий. — Кирюша их тоже не имел — мы ему все оплачивали».

— А друзья у него были?

— Так опять же — полпоселка!

— А не из поселка?

Лиза крепко задумалась. Мать же припомнила:

— Был один. Оттуда. Ох, не нравился он мне! Я с Кирюшей воевала, чтобы не водил в дом кого попало, да без толку! Они разве матерей слушают?

— Как звали друга? Не припомните?

— Да бес его знает! Называл как-то… Не помню.

— Описать можете?

— Что там описывать, похороны будут — явится. Тогда и увидите.

— Логично. Ну, а если не явится?

— Куды он денется? Выпить на дармовщинку — они завсегда!

— А девушка у Кирилла была? — не отставал Балуев.

— Ой, море! — всплеснула руками мать. — Столько сюда переводил — не счесть! Подолгу ни одна не задерживалась!

— Одна все ж таки задержалась, — возразила Лиза.

— Это кто ж такая? — заинтересовалась мать.

— Ксения, студенточка иняза.

— Я что-то такую не упомню.

— Ну, как же! Она у Степаниды Ивановны комнату снимает. Кирилл все к ней бегал — языку она его обучала!

— А! — вспомнила мать. — Так между ними, кажись, ничего не было.

— Как же! Прямо-таки и не было? — съехидничала соседка.

— А ты-то откуда знаешь? Языками-то мало ли что мелют? — Мать даже надулась. Почему-то связь сына с этой студенточкой расстроила ее больше, чем остальные, которых было «море».

— А где живет Ксения? — обратился Балуев к соседке.

— Да близко тут. Пойдемте — покажу! Только она сейчас, наверно, в институте.

Он попрощался с матерью курьера. На ее лице отчетливо сквозило недовольство. Она готова была съесть бедную Лизу.

«А старушка-то еще — ого-го! — подумал Балуев. — Да и вовсе она не старушка! У Ленки-секретарши все старушки, кто старше ее на полгода! Девчонка!» Они уже вышли на улицу и прошли метров сто, когда Геннадий зачем-то оглянулся, будто кто его в спину толкнул: «Посмотри на старушку!»

Она неслась со всех ног, пересекая широкую поселковую улицу, куда-то за дома на противоположной стороне.

— Далеко еще? — спросил он Лизу.

— Еще чуток. Вон тот серый дом, — указала она пальцем, но Гена не понял, потому что все дома тут были серые.

Он поинтересовался, почему мать Кирилла так расстроилась, когда упомянули студентку.

— Жениться он на Ксюхе хотел — вот почему! — выпалила та. — А мамаша у него та еще! Женишься, говорит, когда помру, а до этого — не смей! Водить — води, не запрещаю, а по-серьезному — нет! Сколько у них скандалов из-за этого было!

— Ксюха-то знает?

— А как же! Вчера сообщили. Убивается девка! Говорят, отравиться хотела, так Степанида Ивановна, хозяйка ее, пресекла.

— Так, может, она не пошла в институт?

— Может, и не пошла. — Лиза пожала плечами. — Хотя она девушка аккуратная, занятий не пропускает. Образование ей позарез надо получить! Она ведь сирота, детдомовка. На папу-маму не обопрешься!

— Где же она деньги берет, чтобы комнату снимать?

— Подрабатывает по выходным на каком-то складе. Кирилл устроил. Да и Степанида с нее не шибко дерет. До Кирилла Ксюха в общежитии жила, а он ее сюда перевез, поближе к себе. Опять же, чтоб не изменяла, в общежитиях ведь знаете, какие дела?

— Знаю, — подтвердил Балуев, будто всю жизнь мытарился по общагам.

Степанида Ивановна оказалась женщиной очень полной, невысокого роста, с бледно-зеленым, как кабачок, лицом, на котором скудно было посажено и плохо взошло — крохотный приплюснутый нос, короткая щель вместо рта, глубоко ввинченные, стального цвета глаза.

— С утра убежала, — сообщила она, не пустив их на порог.

— Что я говорила! — всплеснула руками Лиза. — Вчера от горя подыхала, а сегодня — опять за науку! Молодец девка! Учеба — святое дело! А мужики… — Она махнула рукой. — Сколько их еще будет! Никуда они не денутся!

— Как фамилия Ксении? — спросил он хозяйку.

— Зачем вам? — недоверчиво повела она глазами и сильней сжала рот. А может, из простого бабьего любопытства.

— Попробую разыскать ее в институте.

— Обабкова, — нехотя уронила Степанида Ивановна, и Балуев пожелал ей всего хорошего.

Лиза проводила его до самой машины. То ли делать ей больше было нечего, то ли гость пришелся по душе.

— Где живу, знаете, — сказала она на прощание, — заходите, если что понадобится.

«Вот так и завязываются романы!» — усмехнулся про себя Геннадий, когда шофер, изнывающий от скуки и нетерпения, рванул с места. И всю дорогу потом Балуев с улыбкой вспоминал деревенский говорок Лизы, ее «картофельный» нос, хитрые глазки, заплывшие жиром и косые, мелкие зубки небольшого хищного рта.

Факультет иностранных языков педагогического института располагался не в главном здании, а в пятиэтажном кирпичном корпусе по другую сторону городского пруда.

В деканате, не очень удивившись его визиту, ответили, что Ксения Обабкова в данный момент находится на лекции, но до конца третьей пары осталось всего каких-нибудь десять минут, и он может подождать.

Когда из аудитории выскочил сияющий паренек, Геннадий припер его к стенке.

— Да вот же она! Ксения! — позвал паренек.

Совсем еще ребенок, хрупкая, сутуловатая, неловкая, она подняла на Геннадия Сергеевича заплаканные, в белесых ресницах глаза и слабо, как само дыхание, прошептала:

— Вы — меня?

Он не нашел ничего лучше, как уединиться с ней в машине, вызвав завистливый шепот подруг и насмешливые перемигивания ребят.

Шофера он попросил погулять, и тот, позевывая, отправился в продуктовый магазин.

Он представился начальником Кирилла и попросил рассказать о его знакомых.

— Я никого не знала, — ответила она. Опять набежали слезы. Балуев ругал себя за свой невольный садизм, но времени для соболезнований не оставалось.

— Вспомните, Ксения. Он ведь наверняка про кого-нибудь вам рассказывал. Это очень важно.

— Он не любил показывать меня своим друзьям. Говорил, что все они недоумки. Вот только на склад пришлось меня устраивать — выхода не было. Да и то я там практически никого не вижу, кроме клиентов. Там у нас в основном женщины отовариваются — склад женского белья.

— Через кого он вас туда устроил?

— Есть у него… — Она осеклась. — Вернее, был старый приятель по зоне. Он меня и устроил.

— Как зовут приятеля?

— Миша.

— А фамилию не помните?

— Ой… — Она потерла виски. — Совсем из головы вон! Как-то на «д».

— Демин, Дементьев, Давыдов, — выпалил Гена целую обойму.

— Не помню. Честно, не помню. — И немного подумав: — Так ведь он у меня записан в блокноте, и телефон даже какой-то есть. Кирилл просил записать на всякий случай, если на работе возникнут осложнения, в общем, мало ли что. Вот только блокнот у меня дома остался.

— Не беда. Я могу позвонить.

— Куда? У меня ведь нет телефона.

— Вот как? — Балуев посмотрел на нее, как на жительницу чужой планеты. У него даже в машине был телефон. — Как же быть? Вы еще не освободились?

— Еще одна пара. — Ксения посмотрела на часы и заойкала — пара уже началась. — Может, я вам позвоню?

Это его несколько озадачило, несмотря на то что даже в машине имелся телефон. Он мог дать ей телефон офиса. На домашний телефон Мариной наложено табу. Женщины ему не звонят.

— Хорошо, — согласился он и дал ей офисный телефон. — Если никого не будет, продиктуйте автоответчику.

Она выпорхнула, как случайно пойманная синица, испуганная, кроткая, нелепая.

Балуев смотрел ей вслед и думал, что Кирилл, которого он, в сущности, почти не знал, тоже был постоянно чем-то напуган. «Как, наверно, жалостливо смотрелись вместе эти двое напуганных. Особенно под властным и требовательным взглядом мамаши…»

Из офиса он первым делом позвонил Кристине. Володя не приехал.

«Не торопится шеф, — откинувшись на спинку кресла, размышлял Гена. — А мне надо лететь в Лондон. И здесь неразбериха. Я забыл спросить ее, где находится склад женского белья. Дурья башка! Можно было уже кое-что прояснить, если он, например, на территории Стара. А завтра, хотя бы ночью, неплохо улететь. Где же он, черт возьми?! Самолет из Будапешта летит четыре часа! Всего четыре часа, а прошли уже сутки после моего звонка! Это легкомыслие, Вова! Легкомыслие…»

Он еще пару часов пошуршал бумагами. Ксения не звонила. Не добралась до дома? Пора бы уже. Может, забыла о его просьбе? В ее теперешнем состоянии это вполне допустимо.

Он дождался закрытия магазина, а значит, и тот магазин тоже закрылся. Посмотрел, не вникая в содержание, видеокассету с какой-то модной дребеденью. И наконец пододвинул к себе телефон.

— Слушаю вас, — раздался в трубке совсем незнакомый женский голос, но он узнал его. Узнал по особой, присущей только ей интонации, несколько высокомерной.

— Света? Добрый вечер.

— Кто это? — не поняла она.

— Балуев беспокоит, — произнес он просто.

— Гена — вы?.. — растерялась она и забыла, что при последней и, в общем-то, единственной их встрече они перешли на «ты».

— Я вот… решил позвонить, — как-то сразу оробел он. «Ох уж эти дамочки! Черт бы их побрал!» — ругался про себя Балуев.

Светлана же взяла инициативу в свои руки.

— И правильно сделали, что позвонили. Нам необходимо увидеться. Звонить же в офис я не решаюсь — у вашей секретарши наверняка стоит определитель. Еще опрометчивей с моей стороны было бы домогаться вас по домашнему телефону. — В ее словах сквозила ирония, но слово «домогаться» ему понравилось.

— Тогда давайте встретимся, — осмелел он.

— Давайте! — Она засмеялась.

— Почему вы смеетесь?

— Мне это напоминает злоключения тайных любовников. Не обращайте внимания на мой дурацкий смех!

— Не буду, — пообещал Геннадий, хотя ему очень, очень хотелось обращать внимание на все, связанное с ней. — Где же мы встретимся?

— Приезжайте ко мне, если не боитесь.

— Кого?

— Во всяком случае, не моего ревнивого мужа. — Она опять засмеялась, на этот раз как-то неуверенно.

Он зачем-то попросил у нее адрес, хотя давно уже переписал его из телефонной книжки жены.

— Я жду вас, — произнесла она слишком интимно для делового разговора и положила трубку.

Несколько минут он сидел молча, с закрытыми глазами, чтобы справиться с волнением. Затем позвонил Марине.

— Я задержусь. Много работы. — Сухие, банальные фразы, которыми пользуются миллионы деловых мужчин во всем мире.

К его удивлению, на этот раз она не стала устраивать истерик, а похоронным голосом пролепетала:

— Я знаю. Ты едешь к ней.

— Вот и хорошо, что знаешь. — Он не стал прибегать к ненужным объяснениям. — Это тоже моя работа.

Марина вряд ли расслышала эти слова, потому что рыдания вырвались у нее сами собой и она уже не могла остановиться.

Он безжалостно нажал на рычаг.

Светлана жила в районе Московской горки. Здесь уже несколько лет шло строительство многоэтажных корпусов. Архитекторы и строители, почуяв веяния времени, развлекались как могли. Квартиры получались своеобразные, чаще всего двухэтажные, с комнатами в виде разнообразных геометрических фигур. Конечно, немногим были по карману эти апартаменты. Московская горка постепенно превращалась в район нуворишей.

Миновав просторный холл с камином, они проследовали в гостиную. Она была в форме трапеции, расширяющейся к окну и балкону. Все здесь казалось необычным и каким-то неправильным: массивный квадратный стол, и канапе, и странная композиция из трех шкафов, стоящих углом и упирающихся в потолок. Со всем этим можно было разбираться долго, как с головоломкой, но Светлана вовремя увела его на кухню пить кофе с бальзамом.

— Вы, наверно, голодны? — В ее огромных карих глазах таилось что-то большее, чем простое гостеприимство.

— Нет-нет. Не стоит беспокоиться, — отмахнулся он, хотя пренебрег сегодня обедом.

Она не стала его слушать.

— Мужчина голоден всегда.

— Звучит как девиз, — усмехнулся он.

— Это должно быть девизом любой женщины, если, конечно, она не феминистка и не вегетарианка. — Светлана явно намекала на Марину, накладывая на ломтики хлеба окорок, поливая бутерброды кетчупом и посыпая зеленью.

— Я вижу, вы хотите меня совратить, — пошутил Гена.

— А почему мы снова перешли на «вы»? — удивилась вдруг Кулибина.

— Ты первая начала, — засмеялся Балуев.

— Серьезно?

— По телефону.

— Ну да? Вот ведь как бывает! — Она наконец села напротив и, заглянув ему в глаза, добавила: — Не ожидала твоего звонка — растерялась.

Они приступили к еде. Светлана припомнила какой-то анекдот на тему супружеской неверности, а Гена признался, что Марина поставлена в известность о месте его нахождения.

— Это ты сделал зря, — насупилась хозяйка. — Не потому, что между нами должно что-то обязательно возникнуть, и не потому, что мне жаль Марину, а потому, что надо быть осторожными.

— Ты думаешь, Марина…

— Я ничего не думаю, но будет лучше, если наша деловая связь останется в тайне.

— Она ведь не знает, кто ты. Она даже толком не знает, кто я!

— Это не так трудно узнать.

— И это говоришь ты? — усмехнулся Геннадий. — А сама средь бела дня светишься у нашего офиса.

— Ты меня видел? — Она еще больше помрачнела.

— Добрые люди сказали.

— Кто эти люди?

— Кристина Полякова, например.

Слишком много впечатлений для одного вечера. Светлана совсем пала духом.

— Так она ехала к тебе? — Он едва заметно кивнул. — Ты с ней знаком?

— А как ты считаешь, могу я быть знаком с женой своего шефа?

— Мишкольца?! Ты меня убиваешь!

— Ты этого не знала?

Она искренне помотала головой.

— Я бы к ней не сунулась с такими пустяками, если бы знала…

— Кристина утверждает, что ты за ней следишь.

— Боже!

— Правда, я попытался ее разубедить.

— Что же делать? Как мне теперь вести себя с ней?

Этот вопрос ему сегодня уже задавали, и он не нашел ничего лучше, как посоветовать:

— Делай вид, что ничего не знаешь. Вот и все. Кристина — девчонка не вредная.

— Мне показалось, что она очень несчастна. Сложные отношения с мужем?

— Да он и не муж ей, — признался Балуев.

— Я бы так не смогла на ее месте. — Грустная Светлана нравилась ему еще больше. — Пойдем в гостиную, — предложила она.

Они устроились на канапе. Она включила нижний, напольный свет. Комната при таком освещении казалась театральной декорацией.

— Никогда не надо ставить себя на чужое место, — продолжил он разговор, начатый на кухне, — потому что, оказавшись на чужом месте, чаще всего мы ведем себя не так, как думали. Обстоятельства бывают выше наших нравственных установок, и мы идем на компромиссы. Жизнь состоит из компромиссов. Это не я придумал.

— А ты, оказывается, любишь философствовать?

— Извини.

— Ничего. На меня тоже иногда находит. Делаю скидки на возраст, но тебе-то, Гена, еще рановато.

— Не такая уж между нами большая разница.

— Семь лет, ты считаешь, немного? Это немного, когда, наоборот, мужчина старше…

— Теперь ты философствуешь!

Они рассмеялись.

— Ах да! Я ведь совсем забыла — ты любитель бальзаковских дам! Маринка ведь тоже старше тебя на целую пятилетку!

— До бальзаковских дам ты еще не доросла!

— Что? Не гожусь? — выпятила она нижнюю губку.

— Не-а! — задорно, по-мальчишески сообщил он.

— Я папе на тебя пожалуюсь! — готовая разрыдаться, заявила она.

— Ну и жалуйся на здоровье! Ябеда-беда, соленая борода! — начал дразниться Гена.

Они как-то неожиданно почувствовали себя детьми. Впервые за такую долгую взрослую жизнь. После словесной пикировки начались «салки-догонялки». Они носились по квартире как угорелые. С визгом и сумасшедшим хохотом. «Почему мне с ним так хорошо?» — спрашивала себя Светлана. «Почему мне с ней так легко?» — спрашивал себя Геннадий. Куда делись обычные в таких случаях комплексы? Они сами не понимали, что с ними творится, хотя всему в мире есть название.

В конце концов оба опять грохнулись на канапе и долго не могли отдышаться, пытаясь справиться с припадками смеха.

— Как ты помещаешься на этой канапушке? — весело спросил он. — Спишь, свернувшись калачиком?

— Тс-с! — Она вдруг прижала палец к губам, и в ее больших темных глазах засверкали огоньки. — Я открою тебе великую тайну. Только поклянись, что не скажешь об этом никому! Даже Маринке!

— Клянусь!

— У меня есть спальня!

— Врешь!

— А вот и не вру! А вот и не вру! Пойдем — покажу!

Света взяла его за руку и подвела к одному из шкафов, к тому, что стоял углом к остальным. Она дернула на себя дверцу и щелкнула чем-то внутри. Шкаф оказался без задней стенки. Он скрывал лестницу, ведущую на второй этаж.

— Фантастика! Прямо как в старых приключенческих романах!

Она так и повела его наверх, держа за руку.

Спальня тоже была трапециеобразная, но поменьше, чем гостиная. Правда, здесь находилась еще ванная комната с душем.

Широкое ложе с резной спинкой занимало половину комнаты. Оно тянулось от окна к двери. Еще тут стояли два пуфика, столик с косметикой, торшер и на полу — музыкальный центр.

— А ты не верил, — приблизила она к нему свое пылающее лицо.

Это был подходящий момент, чтобы остаться здесь до утра. Обнять, прижать к себе, коснуться губ, шепнуть на ухо: «Ты сводишь меня с ума!» — или что-то в этом роде. Потом — дело техники. Однако не так все просто.

В этот миг он опять услышал рыдания Марины в телефонной трубке. На столике с косметикой лежали стихи Андрея. И еще возникшее в этот вечер счастливое ощущение детства, через которое трудно так сразу перешагнуть, спалить в постели, смыть терпким потом беснующихся тел.

Они посмотрели друг на друга, засмеялись и сломя голову бросились по лестнице вниз…

— Почему ты мне позвонил? — спросила Светлана, когда они вновь оказались на кухне за чашкой кофе.

— Хотел предупредить насчет Кристины. И потом… Ты ничего не слышала про Лондон?

— В смысле?

— Там на днях убили и ограбили нашего курьера.

— Ты думаешь, Стар?

— Не исключено. Завтра, самое позднее — послезавтра, я туда улечу. Может, что-нибудь прояснится.

— Знаешь, а я ведь, кажется, ошиблась с Андреем.

— Как?

— Похоже, это не Стар.

— Такое же предположение утром высказала Кристина.

— Я решила последить за ней, когда поняла, что это не Стар. Глупо, конечно. Мишкольца я отвергла сразу, но я ведь не знала, что Кристина его… жена.

— А как ты поняла, что это не Стар?

Они теперь абсолютно доверяли друг другу, и Кулибина рассказала ему все — и про то, как Стародубцев уговаривал ее поехать в Москву, и про то, как виделась с Андреем за несколько часов до его гибели.

— Ты не заметила, за вами никто не следил?

— Не поверишь — мы были на Красной площади совершенно одни. Ночью. Падал снег. Вокруг ни души. Тишина, а потом бой курантов.

— А в кабаке вы тоже были одни?

— Нет. Там сидел народ. Немного, правда…

— Ты, конечно, никого не запомнила?

— Что ты хочешь? Почти месяц прошел. Ты собираешься в Москву?

— Не знаю. Надо будет обговорить это с шефом, когда он приедет.

— Еще вопросы будут? — улыбнулась она.

— Послушай, а почему ты стояла внизу? Почему сразу не поднялась к Андрею?

Она заерзала на табурете. Видно было, что вопрос Гены ее смутил.

— Понимаешь… Мы не виделись пять лет. Жили в одном городе… — Ей было трудно говорить.

— Все понятно. Не объясняй.

Но Светлану уже понесло:

— Я ни за что не решилась бы на это, но Стародубцев настаивал. Я стояла внизу и курила. Сама не знаю, чего ждала. Меня будто приклеили к этой забитой подъездной двери. Смотрела на единственное светящееся окно и ждала. Вдруг свет погас. «Ну, вот, дождалась! — подумала я тогда. — Он лег спать!» Я сказала себе: докурю сигарету и поднимусь наверх. Но минуты через три дверь подъезда открылась, и я увидела Андрея. Он тоже посмотрел в мою сторону, но не узнал, я пошла за ним.

— А теперь вспомни, пожалуйста, когда ты курила, никто мимо тебя не проходил?

— Ничего себе! — аж присвистнула она. — Было мне тогда дело до кого-нибудь?

Светлана задумалась. Потом вышла в холл. Принесла оттуда зеленую пачку «Данхилла» и закурила.

— Не мешай только, — попросила она. Глубоко затянулась. Закрыла глаза. Не торопясь, выпустила дым в потолок. — Помню старуху с девочкой лет двенадцати. Они явно гуляли перед сном. Обсуждали какой-то очередной сериал. Потом из дома, у которого я стояла, из соседнего подъезда вышел мужик. Странный какой-то, вышел, перекрестился. В таком длинном темном пальто. Впрочем, в таких пол-Москвы ходит. Потом была компашка подвыпивших парней, четверо, кажется. Очень шумные! Они, кстати, заметили светящееся окно в квартире Андрея. «Монах-отшельник, наверно, живет!» — сказал один из них, и тут они стали орать: «Монах! Монах! В задницу — трах!» Я тогда испугалась. Думала, сейчас начнут приставать, но меня-то они как раз не заметили. Кажется, все…

— А когда пошла за ним, сзади никто не шел?

— За мной? Ночью там, конечно, жутковато. Все такое необитаемое. Узкие горбатые переулки… Я бы услышала, если б кто-нибудь шел.

— На всякий случай напиши мне адрес того дома и название кабака, в котором вы сидели.

— Могу еще написать телефон следователя Гришина, который ведет его дело.

— Валяй!

Она аккуратно сложила листочек вчетверо и передала ему с хитрой усмешкой.

— Смотри, чтоб Марина не нашла, а то узнает по почерку!

Он не обратил на эти слова внимания, потому что пребывал сейчас не здесь, а там, где в горбатых переулках притаился убийца. Убийца был уверен, что Андрей вернется домой в эту ночь. А ее он или не знал, или не брал в расчет. Если не шел за ней следом, значит… Что это значит?

— Кто из людей Стара следил за Андреем в Москве?

— В такие дела меня не посвящают. Дима просто сообщил, что его выследили, и все.

— А может быть, что этот человек не знал тебя?

— А почему бы и нет? Какое ему дело до директора магазина?

Балуев хотел добавить: «Но ты ведь не только директор, ты еще и бывшая любовница босса!» — но вовремя сдержался.

— Ты тоже могла не знать в лицо этого человека?

— Конечно.

— Давай прикинем, — предложил он. — Нарисуй мне этот переулок. — Гена развернул листок бумаги, который она ему подала.

И тут же на нем возник узкий канальчик с четырехугольниками-домами по обе стороны.

— Одним концом переулок упирается в бульвар. — Она перерезала канальчик более широким каналом. — А другой его конец раздваивается, то есть переходит в два разных переулка. — Светлана обозначила их четкими линиями: один, под углом девяносто градусов, — вниз, а другой, под углом сто двадцать, — вверх. — Дом Андрея выходил на бульвар, но окно его смотрело в переулок. Я стояла у дома напротив. Он, кстати, более обитаем. Там светилось несколько окон.

— Сколько времени приблизительно ты проторчала там?

— Думаю, минут сорок. Дело шло к полуночи. На часы я не смотрела.

— Куда направлялся Андрей?

— Он выбежал в киоск за сигаретами.

— Начерти его маршрут.

— Маршрут довольно путаный. Сначала он двигался по тому переулку, который идет вверх. Потом… Примерно так… — От верхнего «канальчика» она провела еще три, друг за другом. Два крохотных, третий, наоборот, длинный, спускавшийся вниз. В конце его Светлана нарисовала жирную точку. — Это коммерческий киоск, — пояснила она.

— А теперь покажи, куда двигались четверо подвыпивших парней.

— Они вышли на бульвар. Я даже видела, как они перешли на противоположную сторону, потому что стояла лицом к бульвару.

— А этот странный мужик в пальто?

— Он — в обратную сторону.

— Вниз или вверх?

— Не знаю. Я стояла к нему спиной. Услышала, как хлопнула подъездная дверь, обернулась. Он стоит лицом к двери, крестится. Потом пошел. Я отвернулась. Да там и не увидишь, кто куда сворачивает. Переулок горбатый. Погоди-ка! — Она коснулась лба ладонью, что-то припоминая. — Я, кажется, немного напутала! Вначале были парни, а потом вышел этот. Точно! Он появился, когда в кулибинском окне погас свет!

— А вот это уже кое-что! Он видел тебя?

— По-моему, да. Я стояла совсем близко.

— Ты его разглядела?

— Мне было не до этого. Андрей выключил свет. Я сильно расстроилась. Запомнила только длинное темное пальто.

— На голове что?

— Ничего. Он держал что-то в руке. Возможно, шапку.

— Волосы? Какие волосы?

Они оба вдруг возбудились от неожиданного открытия.

— Не помню, Гена! — чуть не закричала она. — Не помню.

— Когда вы с Андреем стояли у киоска, никого не видели? Этот не появлялся?

— Не обратила внимания. По-моему, кто-то прошел сзади, когда я рассматривала витрину киоска, но я не обернулась.

— А в кабаке?

— Там его точно не было.

— Вспомни этого человека, Света! Прошу тебя, вспомни! Очень важно.

Она опустила голову над столом, разглядывая кофейную гущу на дне своей чашки, и пробормотала:

— Маленького роста, худой. А может, пальто до полу его стройнило? Лица совсем не помню.

— Было темно?

— Да, но он как раз стоял на свету — лампа над подъездом, и он лицом к лампе… Крестится… Длинные пальцы. Да-да, это бросилось в глаза! Маленький ростом, а пальцы длиннющие! Вспомнила! Очень коротко острижен, почти как ты. А вот волосы, по-моему, темные или рыжие. И еще. Очень выпуклый лоб. Прямо нависает над носом. А нос, кажется, не очень крупный. Впрочем, не помню…

Геннадий задумался, барабаня пальцами по столу. Потом обратился к ней:

— Света, давай начистоту. В вашей организации все тебя знают. Все в курсе твоей связи со Стародубцевым. Ты — другое дело. Ты не обязана помнить всех в лицо.

— Допустим, — согласилась она.

— Допустим, — повторил он за ней, — что этот богобоязненный человек в длинном пальто — убийца. Допустим, он выследил Андрея. Знал, что тот имеет привычку ходить по ночам в коммерческий киоск, и ждал его в ту ночь в подъезде дома, у которого стояла ты. Тебя, скорее всего, он не видел. Ты подошла позже. Погасший свет в окне Андрея был ему сигналом. Он решил опередить его, потому что, как ты утверждаешь, следить за кем-то ночью в переулках невозможно. Значит, он просто решил подстраховаться — занять наблюдательный пост где-то в районе киоска. И так, по-видимому, и сделал. Но при выходе из подъезда его подстерегала первая неожиданность. Зачем он крестился — Бог его знает! Предположим, он не разглядел твоего лица. И дальше все делал по плану. Но у киоска он не мог не понять, что Андрей уже не один. У киоска он разглядел тебя лучше.

— И что с того?

— А то, что это его не остановило. Он не изменил своего плана и, если бы ты вернулась с Андреем…

— Понятно. Ты хочешь сказать…

— Вот именно, я хочу сказать, что это был не человек Стара.

— Или кто-то из новеньких. Не забывай, что уже полгода, как мы с Димой расстались. А бывших любовниц босса не обязательно знать в лицо.

— Логично.

— А тебе не кажется, Гена, что кто-то третий хочет втиснуться между нами и вами? — Она первая произнесла это вслух. Что-то подобное уже проносилось в голове у Балуева за время этого ночного дознания, но в устах Светланы прозвучало как открытие.

— А как же быть с заявлением Стародубцева о войне? — напомнил он Кулибиной ее же слова.

— Не знаю, Гена. Честно, не знаю. Стар ведет себя довольно странно. С ним что-то происходит. Я это почувствовала еще до разрыва. Мне порой кажется, что он сильно болен. Ты понимаешь? Болен душевно. Чего можно ждать от такого человека? Вот и с Андреем. Когда я набросилась на него по телефону, он отрезал: «Не твоего ума дело!» — а у меня в кабинете полностью отрицал свою причастность к гибели Андрея. Почему, спрашивается, не отрицал сразу?

— Действительно, странно. Хотя на меня он всегда производил впечатление человека более чем нормального.

Балуев признался себе, что ему неприятен разговор о ее бывшем любовнике. Во всяком случае, намного неприятнее, чем о бывшем муже. Может, потому, что один мертв, а другой жив? Или потому, что ее связь со Стародубцевым куда свежее?

Они расстались, когда уже начало светать. Договорились, что в экстренном случае Светлана позвонит ему из автомата в офис и назовется Катей.

— Насчет Кристины особенно не мудри, — сказал он на прощание, уже в холле, одевшись, и нагнулся, чтобы поцеловать руку.

— Будь осторожен! — шепнула она, пройдясь ладонью по светлому ежику и едва коснувшись губами заросшей щетиной щеки.

Мишкольц появился в городе внезапно. Трудно было не заметить его черный «ягуар», сверкающий даже на скупом апрельском солнце. Только зеленый гаишник мог остановить его за превышение скорости. И когда находился такой недотепа, его начинала бить дрожь от одного взгляда внутрь салона после фразы: «Что вам угодно, сударь?» — произносимой надменным, вельможным тоном.

Он ворвался в свой офис ровно в десять утра. Секретарша засуетилась, заворковала:

— Чай, кофе, Владимир Евгеньевич?

— Кофе. И покрепче, — приказал он и рванул дверь кабинета.

Балуев был на месте. От Светланы он поехал прямо в офис и вздремнул несколько часов на кожаном диванчике в кабинете Мишкольца. Владимир Евгеньевич застал его в горизонтальном положении.

— Тебя что, из дома выгнали? — спросил шеф, на ходу сбрасывая пальто и усаживаясь в кресло.

Геннадий сел, протер глаза.

— Ты мне не снишься?

— Да вроде нет. Сейчас будет кофе. Я прямо с самолета.

— Позвони Кристине. Она волнуется.

С этими словами Балуев покинул кабинет, чтобы умыться и привести себя в порядок.

За чашкой кофе он подробно рассказал шефу о лондонском происшествии.

— Сегодня же полетишь туда, — решил Владимир Евгеньевич. Геннадий промолчал. Мишкольц внимательно посмотрел на помощника. — Ты чего-то недоговариваешь, — сразу догадался он.

— Мне нужно быть завтра в Москве, — твердо заявил тот.

— Зачем?

— Хочу покопаться в деле Кулибина. Одного дня мне хватит.

— Ты хочешь связать эти два дела?

— Мне кажется, между ними есть связь.

— Не лучше ли будет нанять частного детектива?

— Попробую сам, а там посмотрим.

— Хорошо, — согласился шеф и через минуту спросил: — И все-таки у меня не укладывается в голове: зачем он так себя ведет? Обо всем можно договориться. Договорились же мы с ним три года назад.

— Я тебя, возможно, разочарую, — нехотя начал Геннадий, — но, пока ты ехал из своей Венгрии, я тут с помощью дедукции пришел к заключению, что это не Стар.

— Ну, ты даешь! Столько сил потратил, чтобы убедить меня в этом!

— Ты же сам говорил, что нужны доказательства. Вот за ними я и поеду в обе столицы.

— Если не Стар, тогда кто? — размышлял вслух Владимир Евгеньевич. — С Кулибиным, я допускаю, это могло вообще нас не касаться… Но курьер… Может, простая уголовщина? Засветил побрякушки — тут его и хлопнули?

— Может быть, — пожал плечами Балуев и, хитро прищурив глаз, забросил удочку: — А не сдается тебе, что тут орудует кто-то третий, не посоветовавшись ни с тобой, ни со Стародубцевым?

— Почему ты так решил?

— Уж больно все завуалировано. И в том случае, если нас провоцируют на войну, встреча со Старом не помешала бы.

— У тебя прямо навязчивая идея, Гена! — возмутился Мишкольц. — Ты не знаешь, во что обходятся мне эти встречи? Даже если провокация, все равно она на руку Стародубцеву, потому что мне от него ничего не надо, кроме мира! Так что я подожду твоего возвращения.

— На случай войны я решил заручиться поддержкой Лося, — ошарашил Балуев и уже без энтузиазма добавил: — Данила готов помочь.

Шеф попытался сохранить спокойствие, но, видно, бессонная ночь дала о себе знать. Он заорал:

— Какого черта ты лезешь в мои дела?!

— Это и мои дела! Ты поручил их мне, отправляясь в степь! И после того, как я сообщил тебе об убийстве лондонского курьера, не очень-то торопился вернуться к своим делам!

— Но ты ведь должен понимать, что такие люди, как Лось, даже задницу себе даром не подтирают!

— Я сделал ему презент!

— Ты полагаешь, этого хватит? Да у него только разыграется аппетит!

— А на кого я должен ставить, по-твоему? На Шалуна? Ты можешь поручиться, что это не он укокошил нашего курьера? Я не могу!

— Делай что хочешь. Я не собираюсь делиться еще и с Лосем! Хватит с меня Стара!

Взвинченный до предела, Балуев кинулся в свой кабинет и набрал номер Охлопкова. Секретарша ответила ему, что тот с минуты на минуту должен появиться.

— Пусть, как появится, срочно позвонит Мишкольцу!

Та залепетала что-то нечленораздельное, но Гена бросил трубку.

Некоторое время он сидел молча, тупо глядя на аппарат. Потом вспомнил, что вчера должна была позвонить Ксения. Прослушал запись на автоответчике. Она не звонила.

«Забыла. Немудрено в ее положении», — всячески оправдывал он студентку иняза, машинально роясь в телефонном справочнике.

— Она не пришла сегодня на занятия, — ответили ему в деканате.

На этот раз он вешал трубку медленно. Он припомнил вчерашний разговор с Лизой, соседкой погибшего курьера, о том, что Ксения никогда не пропускает занятий. Не пропустила даже вчера, получив накануне известие о гибели Кирилла.

«Значит, что-то стряслось!» — заключил Балуев.

Он вернулся в кабинет Мишкольца.

— Охлопкова нет на месте. Он сам тебе позвонит.

— С какой стати?! — возмутился Владимир Евгеньевич. — Ты заварил кашу — ты ее и расхлебывай!

— Мне надо срочно уехать.

— Куда?

Он мог бы дать шефу несколько практических советов. Поесть кошерной пищи, поспать, трахнуть Кристину или, на худой конец, секретаршу. Шеф был явно не в духе и всем своим видом напоминал начальника какого-то задрипанного советского НИИ, старого хрыча и склочника. Вопрос «куда?» давно не употреблялся в их отношениях с шефом.

Геннадий не стал даже садиться, в двух словах объяснил, кто такая Ксения и что значит ее сегодняшнее отсутствие в институте.

— Это так важно, что ты готов сорваться с работы и лететь к ней домой? — не понимал Мишкольц. — А может, у нее понос и она не доехала до института? Ты ставишь на одну чашу весов какую-то студентку и Лося?

— Я могу не ставить, если нас не волнует, кто убил курьера!

И в это время позвонил Охлопков. Об этом сообщила секретарша.

— Сам разговаривай с ним!

Балуев прошел в свой кабинет.

— Что за спешка, Гена? Я бы сам тебе позвонил сегодня. — Чувствовалось, что Данила запыхался.

— В том-то и дело, что нет уже никакой спешки.

— Как?

— А вот так! Все отменяется, Даня. Спасибо за хлопоты.

В трубке забулькало что-то невнятное.

— Как отменяется?! — по-бабьи завопил Охлопков. — Ты ведь мне не билеты в кино заказал! Уже поздно, Гена! Твой портсигар у него! И сегодня он даст ответ!

— Ты настоящий друг, — только и мог выдавить из себя Балуев. — Здорово подсуетился!..

По его виду Мишкольц все понял, но промолчал.

— В конце концов, мы можем отвести ему крохотную роль.

— А именно? — Шеф не глядел в его сторону.

— Быть посредником между тобой и Старом в случае войны. Война же еще не началась и, может быть, не начнется…

В район трущоб он попал во второй половине дня. И первым делом заглянул к Лизе. Она очень ему обрадовалась, приглашала пить чай, но Геннадий не поддался на уговоры.

— Что с Ксенией? — спросил он.

— А что с ней? — не поняла та.

— Ее сегодня нет в институте.

Это произвело на женщину должное впечатление.

— Да бросьте вы! — всплеснула она руками. — Ксюха даже в бреду на учебу ходит!

— Я два раза звонил в деканат — нет!

— Бежим к Степаниде!

Она набросила на себя старое, куцее пальтишко, и они побежали.

Ксении дома не оказалось, но Степанида Ивановна не была напугана.

— Так она сегодня вообще не ночевала! — с какой-то торжественностью в голосе произнесла толстуха. — Приехала вчера поздно. Только взошла на порог, обуви не сняла, пальтишка не сбросила, говорит: «Я, Степанида Ивановна, буду сегодня в общежитии ночевать, у подружек. Так что не беспокойтесь!» Сказала — и за порог!

— Ничего не взяла с собой в общежитие? — поинтересовался Геннадий.

— Я ведь говорю — в комнату не проходила!

— Надо ехать в общежитие! — непонятно кому сообщил Балуев, но хозяйка вдруг ни с того ни с сего рассмеялась.

— Так я и поверила ей! В общежитие! Ага! А во дворе машина импортная стояла и парень ходил туда-сюда — дожидался нашу тихоню!

— Да ну тебя, Степанида! — возмутилась Лиза. — Выдумаешь вечно! Ксения — девчонка честная!

— А как он выглядел, этот парень? — между прочим спросил Геннадий.

— Разве разглядишь в темноте? Да и на месте он не стоял, все ходил туда-сюда — нервничал, видать!

— Во что одет был? — продолжал допрос Балуев.

— В пальто.

— Длинное?

— Почти до земли доставало.

— А ростом маленький?

— Кажись, маленький… А может, и нет… Кто его измерял? Вот только…

— Что?

— Прихрамывал он вроде. Ходил быстро, да все прихрамывал. А вы разве его знаете? — с громадным интересом спросила Степанида Ивановна.

Но Балуев разочаровал ее, бросив краткое «нет» и попрощавшись.

— Не нравится мне это все, — вздохнула уже на улице Лиза. — Уж больно не похоже на Ксюху.

— Что не похоже?

— Все. И этот парень с машиной, и вранье, и пропуск занятий…

— Вот что, Лиза, — перебил он ее, — не могли бы вы мне помочь в одном деле.

— Об чем разговор! Конечно, могу! — с готовностью воскликнула Лиза.

— Дело в том, что я сегодня должен улететь.

— Туда? — сразу догадалась женщина. Он кивнул в ответ. — А надолго?

— На три-четыре дня. Как получится.

— Что нужно сделать?

— Если к завтрашнему дню Ксения не вернется, сообщите в милицию.

— Это само собой…

— Но до появления милиции необходимо из Ксениных вещей извлечь ее записную телефонную книжку.

— Выкрасть, что ли? — присвистнула Лиза.

— Думаю, если Ксения не объявится, то книжка ей уже не понадобится.

— Господь с вами! — перекрестилась она.

— Так вы сделаете это для меня?

— Для вас, Геннадий, хоть луну с неба! — вдруг расхохоталась Лиза.

— И еще, — не обращая внимания на ее хохот, продолжал Балуев, — постарайтесь узнать, где находится склад…

— Ксюхин склад? — перебила его Лиза. — Так я ведь была у нее на складе! — И по секрету сообщила: — Комбинацию себе присмотрела! На складе же все дешево!

— Где это? — не дал ей похвастаться своими покупками Гена.

Она назвала точный адрес, а он тут же прикинул в уме: «Территория Поликарпа. Наш человек был связан с человеком Поликарпа? Или это чистая случайность? Надо проверить. Но для начала нужен телефон этого Миши «Д».

— Так вы не забудете о моей просьбе? — напомнил он на прощание.

— «Не забывается такое никогда!» — пропела Лиза, и они пожали друг другу руки, как товарищи по борьбе.

На всякий случай, чтобы не терзаться потом, он посетил общежитие пединститута. Догадка Степаниды подтвердилась. Вчера Ксения сюда ночевать не приезжала.

На посещение склада времени уже не оставалось, да и небезопасно было так, с наскоку лезть в дела чужой организации.

Он приехал домой. Принял душ. Переоделся. Марина, как это ни странно, была на редкость предупредительна. Она уже знала о его отъезде, потому что билеты на самолет привезли на дом.

По такому случаю она превозмогла брезгливость и пожарила курицу. Для детей был настоящий праздник. Они не на шутку разошлись. Марина покрикивала на них, а Гена смотрел на это детское счастье сквозь слезы. Но ссориться перед дорогой не хотелось. И так чувствовал вину за ночь, проведенную вне дома.

Под занавес она сунула ему традиционный списочек.

— Нет, — покачал он головой. — Мне будет некогда ходить по магазинам.

— Ну и Бог с ним! — вздохнула она.

А когда ступил за порог, бросилась к нему на шею и разрыдалась:

— Не бросай меня!

— Что ты выдумала? — Гена расцеловал на прощание жену и осторожно снял ее руки с шеи.

При въезде в аэропорт прямо в машину позвонила Кристина.

— Ты летишь в Москву?

— Да.

— Будешь заниматься делом Андрея?

— Насколько это будет в моих силах. Володя мне дал всего один день на Москву.

— Тогда слушай внимательно. У меня есть в Москве один старый приятель, детский поэт. Его зовут Женя Истомин. Он тебе поможет. Я ему позвоню. Запиши адрес. — Она продиктовала.

— Неплохо устроился твой друг! Это почти центр!

— Будет лучше, если ты не поедешь в гостиницу, а остановишься прямо у него.

— А это удобно?

— Удобно. И еще. Я думала: как убийца нашел Андрея? Ведь тот наверняка скрывался.

— Какие у тебя мысли на этот счет?

— Институт.

— Я тоже так думаю.

— Но вряд ли он посещал занятия. Он ведь не был самоубийцей.

— Так-так, — заинтересовался Геннадий.

— Значит, кто-то его выдал. Я не знаю, кто ему сдавал комнату. Но зато знаю человека, которому он отдавал для издания свою рукопись, а тот наверняка имел телефон Андрея. — Она продиктовала еще одну фамилию. — Его адрес найдет через институт Истомин.

— Отлично! — воскликнул Балуев. — Денек завтрашний будет не из легких!

— Удачи тебе! — пожелала на прощание Кристина.

Повесив трубку, Кристина прислушалась к тому, что творилось в квартире. Из детской доносились какие-то бабахающие звуки.

Сына она застала за интереснейшим занятием. Он в костюме маленького чикоши стоял посреди комнаты с игрушечным охотничьим ружьем и стрелял резиновыми присосками не по мишени, а по акулам, кальмарам, муренам, плывущим по стенам и потолку. Выстрелы не были особо громкими, но характерный звук был Кристине не приятен.

— Откуда это у тебя? — удивилась она и ружью, и одежде.

— Папа привез! — похвастался Колька и покрутился перед ней, совсем как девчонка. Она еще не успела взглянуть на то, что Володя привез оттуда. Об этом она обычно узнавала в последнюю очередь, потому что все эти подарки становились поперек горла.

— Очень хорошо, — сказала Кристина, — но папа спит, а ты шумишь. Потерпи немного.

— Ладно, — согласился Колька, сразу повесив нос.

Первые дни после очередного возвращения Володи проходили обычно в тягостной атмосфере отчужденности. Они почти не разговаривали друг с другом. Со временем все приходило в норму, а пока надо было терпеть.

Колька, воспользовавшись тем, что мать задумалась, выскользнул из детской с ружьем на плече и на цыпочках прокрался по длинному коридору к двери отцовского кабинета. Он приник к ней ухом, но ничего не услышал. Тогда осторожно заглянул внутрь.

Он увидел только двух зубастых великанов — могучие шкафы ручной работы со старинными фолиантами.

Колька раскрыл дверь пошире и просунул голову.

Отец спал на диване, накрывшись пледом. Такой большой и страшный. Колька видел его ступни в черных носках, волосатую руку поверх пледа и половину лица: не до конца затянутый веком глаз с какой-то хитрой, игривой щелкой, высокий бледный лоб, переносица и растрепанные, как у Незнайки, русо-седые волосы.

— Папа спит, — произнес он вслух, негромко, но довольно отчетливо.

Никакой реакции. Отец не шелохнулся, «зубастые» шкафы хранили молчание. Тогда Колька громко вздохнул, еще раз нарушив покой мебельных великанов, и осторожно прикрыл за собой дверь.

Мишкольц не спал. Он лежал уже несколько часов с закрытыми глазами, но провалиться в сон мешали докучливые мысли, от них уже пухла голова.

Утренний разговор с помощником окончательно выбил его из седла.

Впрочем, он и раньше сомневался, что Стародубцев участвовал в последних кровавых делах. Но о том, что здесь замешана какая-то третья сила, об этом приходилось думать впервые.

Лето выдалось жарким, и кое у кого в связи с этим произошло разжижение мозгов. Так думал Володя.

Первой жертвой зноя пал Соколов. Тот самый, с брюшком, на тоненьких ногах, который в свое время хотел устроить на «круге» голосование в пользу Мишкольца и обливался вонючим потом в страхе, что боссом сделают его.

С тех пор он здорово переменился. Не в плане физиологии — брюшко осталось брюшком, а ножки — ножками, а в плане своей значительности.

Соколов прибрал к рукам всю вотчину Кривцуна, оставшуюся фактически без хозяина. Недотепа сынок годился разве что для разведения бабочек в ботаническом саду. Соколов сделал его своим помощником, дабы избежать обвинений в вероломстве.

Война с конкурентами научила его многому. Он оброс охраной. Открыл даже секцию карате для своих «мальчиков». Спонсировал бои собак. И вообще стал «крутым».

В организации фактически утвердилось двоевластие. Официальным боссом считался Шалун. И до поры до времени это его вполне устраивало. Мишкольц оказался человеком без амбиций, полностью ушедшим в свой бизнес, в свое хобби, в свою религию, в своих женщин и в своих сыновей. Обособленность эта немного раздражала, но не настолько, чтобы предъявлять ювелиру претензии.

И все-таки их предъявили. Соколов около года обхаживал Шалуна. Тот же долго не мог ему простить поминок Черепа, когда там, наверху, в казино, его, Шалуна, не ставили ни в грош и не брали в расчет. И только Мишкольц протянул ему руку.

И все же они спелись и объединили свои усилия, чтобы ослабить влияние Мишкольца.

В конце августа Шалун созвал всех на «круг» по поводу одного крупного должника, к тому же разорившегося.

— Без меня никак нельзя обойтись? — спросил его но телефону Володя. Не любил он подобных сборищ. Они тяготили его так же, как в свое время комсомольские собрания в институте.

— Нужен твой совет, — настаивал Шалун. — Вопрос жизни и смерти. Ты же понимаешь?

Он приехал в казино на пятнадцать минут позже условленного времени: «Пусть подождут моего совета!»

Его провели в банкетный зал. В добрые времена здесь устраивал оргии с цыганами Кручинин.

Кроме Шалуна и Соколова были еще человек семь: банкиры, бизнесмены, боевики.

— При Круче ты не имел привычки опаздывать, — усмехнулся в свои буденновские усы Шалун.

Мишкольц промолчал, потому что сразу почувствовал повышенный интерес к своей персоне, и еще потому, что впервые с тех пор, как они поделили власть, Шалун позволил себе в отношении его подобный тон.

Они не стали специально для Мишкольца объяснять, что к чему, а продолжили обсуждение.

«Меня сюда пригласили не за советом», — понял Володя.

Однако в деле с должником разобрался сразу. Парень владел двумя магазинами, набрал кредитов и прогорел. Он должен был и банкирам, и бизнесменам, и даже лично Шалуну. Они забрали у него магазины, но это не покрыло и половины долгов. К тому же оказалось, что он еще должен кому-то из людей Поликарпа. Это взбесило всех окончательно. Боевики требовали ликвидировать парня, банкиры и бизнесмены считали, что нужно подставить его с неоплаченным счетом или товаром. Такие махинации были не в новинку, а уж дальше дело прокуратуры разбираться с ним. Тогда уж он будет должником государства.

— Но и в том, и в другом случае вы не учтете интересов Поликарпа, — вмешался в их спор Мишкольц.

— А на кой хрен нам их учитывать? — взвился Шалун, и два его близко посаженных глаза словно превратились в один, горящий злостью и ненавистью.

— Тогда Поликарп будет считать тебя своим должником, — спокойно разъяснил Володя, глядя мимо него. — Ты хочешь еще одну войну?

Тут же все стихло, буря улеглась, люди как-то разом сникли. Для них слово «война» не было пустым звуком.

— Что ты предлагаешь? — спросил Соколов.

— Выход очень прост, — улыбнулся Мишкольц. — Пусть все, кому он должен, остановят проценты и зафиксируют определенную сумму…

— Ему негде взять денег! Он полный банкрот! — вновь заголосили присутствующие, а Шалун добавил:

— Надо приходить вовремя!

— Я в курсе, что он банкрот, — продолжал Володя, пропустив мимо ушей дополнение Шалуна. — В течение года он со всеми расплатится — последовательно, как брал деньги.

— Что за сказки ты нам рассказываешь? — засмеялся Соколов.

— Это не сказки, если он год поработает на меня, повозит камни из карьера. Работа опасная, но прибыльная. Отдыхать я ему не дам.

— С какой стати он будет работать на тебя, если не должен тебе ни копейки? — возмутился Шалун.

— Согласен. Но у меня он заработает больше.

— Это, кажется, дело, — клюнул кто-то из банкиров.

— Я не собираюсь ждать целый год! — заявил Соколов.

— Иначе помрешь с голоду? — рассматривая свои красивые, изнеженные руки, заметил Мишкольц, вызвав всеобщий смех.

— Как быть с Поликарпом? — уже наполовину смирившись с его предложением, поинтересовался Шалун.

— Поликарпа я возьму на себя. Скажу: это наш человек и сначала он расплатится с нами, а потом с тобой. Думаю, этот вариант его устроит больше, чем надгробие, даже если оно будет украшением целого кладбища!

Все опять грохнули. Дело в том, что под контролем Поликарпа находился весь кладбищенский бизнес в городе.

— Владимир Евгеньевич, — поспешил к нему за разъяснениями тот самый банкир, что отозвался на его предложение первым, — но разве мыслимо столько заработать рядовому курьеру?

— Кто сказал, что он будет только курьером? Он будет вкладывать деньги в изумруды наравне со мной.

— А где он их возьмет?

— Разве вы не дадите ему, если я поручусь?

— Прямо как в анекдоте про Абрама! — захохотал банкир и тут же рассказал: — У Абрама спросили: «Где ты берешь деньги?» — «В тумбочке». — «А кто кладет в тумбочку?» — «Жена». — «А где жена берет деньги?» — «Я даю». — «Так где же ты деньги берешь?!» — «В тумбочке…»

— Вы будете смеяться еще больше, если окажетесь первым в списке кредиторов! Сколько он вам должен без процентов?

— Пятнадцать тысяч.

— Получите их через месяц. И еще пятнадцать с десяти, которые дадите ему сейчас.

После этого наступила мертвая тишина.

— А что? — решился вдруг банкир, подсчитав все в своей компьютерной башке. — Это меня устраивает!

Устроило и всех остальных.

Когда они остались втроем, Мишкольц подумал: «Вот для чего я здесь. Чтобы поговорить со мной в семейной обстановке».

Соколов долго не мог начать, краснел, ерзал на стуле, а было ясно, что по сценарию его выход первый.

— Володя, — почти по-отечески обратился он, — мы долго терпели… Думали, что ты сам догадаешься… Но дальше так продолжаться не может. В конце концов, это несправедливо! — На последнем слове он как-то неприлично взвизгнул.

— О чем ты? — не понял Мишкольц.

— Как ты не понимаешь, мы ведь все в одной связке… И ты, прости меня, все-таки не босс… — пытался разъяснить Соколов, но только больше запутывался.

— Пора подбить бабки! — в трех словах выразил все Шалун.

Володя сразу же сделался непроницаемым, его глаза сузились, губы поджались.

— Ты про какие бабки, Виталик?

— Круче ведь ты платил? — Буденновские усы поползли вверх, что означало улыбку. — Почему мне не платишь?

— Все платят, Володечка! — ехидно подтвердил Соколов, обтирая шею носовым платком. От него, как и тогда, воняло потом.

— С девяносто второго года ты много задолжал, но я готов тебе скостить. Так и быть… по старой дружбе.

Ему явно дарали понять, что произошла рокировка. Без его ведома. И он теперь опять, как и три года назад, рядовой член организации, потому что в организации появилась новая сила — Соколов. И в союзе с Шалуном они вполне могут ему противостоять. Он же не захотел в свое время стать боссом, а пора компромисса кончилась.

— Я заплатил за мир. Этого недостаточно?

— А мы тебя просили это делать?! — взвизгнул Соколов.

— Ты позоришь нас перед всем городом, — до сих пор платишь дань Стару! — Шалун в гневе напоминал шарж на мифического одноглазого Циклопа.

— Хорошо. Я не буду позорить вас перед всем городом. Завтра же откажу Стару. И что будет?

Они задумались. Мишкольц терпеливо ждал. Они понимали, что, пожалуй, перегнули палку, но сказанного не вернешь.

— Никто не просит тебя сделать это завтра, — прокомментировал собственную беспомощность Шалун. — Но нельзя же состоять в организации и не платить?

— Это дезорганизует остальных, — подхватил Соколов.

— Значит, я должен платить и вам, и Стару? Очень заманчивое предложение! — усмехнулся Мишкольц. — И, главное, выгодное. Но не для меня. А я прежде всего бизнесмен. И благотворительностью занимаюсь по собственному желанию, а не по принуждению. Да, было время, когда я делился с Кручей. Теперь делюсь со Старом, чтобы тебя, — он указал пальцем на Соколова, — потный, вонючий тюфяк, не продырявили! — Он перевел палец на Шалуна. — Чтобы твою престарелую мать, которая, кстати, живет в том же районе, где жили старики Потаповы, не навестили поутру в спальне молодцы с автоматами! И после этого вы предъявляете мне новый счет? По какому праву? Разве не ты, Витя… — Он вновь расстреливал указательным пальцем поочередно Соколова и Шалуна. — Валялся у меня в ногах, боялся за свою шкуру? И тогда тебе было наплевать на организацию! Разве ты, Виталик, сидел бы сейчас в этом зале и в этом кресле, если бы я не протянул тебе руку? И я не побрезговал, хотя руки твои запачканы кровью прежнего босса! Кручинин как-то обозвал тебя щенком. Щенок и есть! Неблагодарный и беспамятный! — На этих словах он поднялся и направился к выходу.

— Все это только высокие слова! — крикнул ему в спину Соколов.

Он беспрепятственно спустился вниз, к своей машине. «Не успели подготовиться к такому повороту?» — спрашивал он себя. На всякий случай, не садясь, включил зажигание, а сам забежал за угол здания. Сунул в рот мятную конфету. Минут пять он работал челюстями, поедая одну конфету за другой, — они давно заменили ему сигареты. Потом вдруг смачно выругался вслух, добавил:

— Да они ведь трусы! Чего я здесь стою? — и быстрым шагом вернулся к машине. Машина не взорвалась.

С тех пор его больше не беспокоили. Все осталось на своих местах, но в предчувствии великого раздрая.

Организацией теперь безраздельно правит Шалун. И за советами обращается не к Володе, а к Соколову. Мишкольц же находится в непонятной ко всем оппозиции. Это не может продолжаться долго.

Владимир Евгеньевич откинул плед. «Все равно не усну! — Сел, зажал в ладонях распухшую голову. — Какие трусы! Даже войну открыто вести боятся!» Прошелся по кабинету. Приоткрыл дверь и крикнул:

— Колька! Я проснулся!

Женя Истомин, детский поэт, оказался солидным мужчиной средних лет, с внушительной седой бородой и глазами мудреца.

Он охотно приютил у себя Балуева. Расторопная молодая жена напекла блинов и угостила вишневым вареньем собственного изготовления.

Детей у них не было, так как встретили они друг друга недавно. Еще не обзавелись.

— Это успеется, — походя бросил Геннадий.

— Хорошо вам рассуждать, — горько усмехнулся Истомин. — А мне уже сорок два.

От этих слов Балуеву стало не по себе. Он часто ругал себя за то, что «настрогал» уже двоих, когда у самого еще молоко на губах не обсохло.

Спать его уложили тут же, в гостиной, и он сразу провалился в сон.

А ранним утром Геннадий стоял в глухом горбатом переулке, как раз у того забитого подъезда, где в ту ночь курила Светлана.

Подниматься в квартиру, где жил Кулибин, не имело смысла. Во-первых, там наверняка никого не было, а во-вторых, что это даст? Его больше интересовал подъезд, из которого в ту ночь, когда в окне Андрея погас свет, вышел человек в длинном пальто и перекрестился.

Туда-то он и направился в первую очередь. Обычный подъезд старой Москвы, пропахший грызунами и плесенью. Он медленно поднимался с этажа на этаж, разглядывая двери квартир, по две на каждой площадке. Нежилые квартиры сразу бросались в глаза — были крайне запущены двери. На них часто отсутствовали звонки и номера.

— Если вы к баптистам, молодой человек, то рановато! — прозвучал голос сверху.

Гена задрал голову и увидел старичка в замызганной спортивной шапочке с надписью «Спартак». Он спускался вниз, и каждая ступенька была для него значительным препятствием. Старичок кряхтел из последних сил, но упорно продолжал спуск.

«Баптисты? — быстро соображал Балуев. — У них здесь молитвенный дом? Человек в пальто вышел и перекрестился! Он — баптист? Или прикинулся им, чтобы не вызывать подозрений».

— Утренняя молитва часа через два, не раньше, — пояснил дедушка, поравнявшись с ним.

— Давайте я вам помогу, — предложил Геннадий, подхватив его под локоть.

— Дай Бог вам доброго здоровья! — пожелал обрадовавшийся старичок. На лице его возникла беззубая улыбка. В руке вокруг палочки болталась сетка с единственной пустой бутылкой из-под водки. — Так что вы рановато, — снова повторил он.

— Очень жаль.

— Что же вы так опростоволосились? Не знаете, во сколько нужно?

— Да я не молиться, отец. Мне надо одного человека повидать.

— У баптистов?

— Ну да.

— Кто таков? — заинтересовался старичок, позвякивая бутылкой о палочку.

— А вы что, тоже баптист?

— Приобщили, — подмигнул дедушка, — даже в пресвитеры выбрать хотели, — произнес он с гордостью и уже без энтузиазма добавил: — Потом передумали — ты, говорят, Петрович, сначала пить брось! Вот и борюсь с грехом своим по мере возможности! — Он отчаянно тряхнул сеткой с порожней тарой.

— Тогда вы, наверно, видели человека, который меня интересует? — И Геннадий описал ему человека в пальто.

— А-а! Этот! Знаю, знаю, о ком вы говорите! — закричал бесценный старичок. — Ходил он к нам одно время, но что-то давно его не видать. Так что напрасно вы…

Они вышли из подъезда. После мрачного, заброшенного помещения на улице было по-особенному светло. Солнышко в этих трогательных своей кривизной переулках старой Москвы кажется необыкновенно чистым и праздничным.

Старик с шумом набрал в легкие теплого, весеннего воздуха и прошамкал:

— Спасибо тебе, Господи, что дал мне еще одно утро!

Перекрестился и с немым вопросом поглядел на Балуева.

— А как звали этого человека?

— А кто его знает? Я не интересовался. И никто не интересовался. Человек молиться пришел — и пусть себе молится. А перекличек у нас не бывает! Не те времена и не та компания! — Он хотел было уже отвязаться от молодого человека, но любопытство взяло верх. — А вам он зачем, раз даже имени не знаете?

— В карты он мне проиграл, а долг не уплатил — скрылся, — на ходу придумал Геннадий и в тот же миг понял, как оплошал.

— Тьфу! — сплюнул старик. — А производишь впечатление порядочного человека! Садишься в карты играть и даже имени не знаешь! — Он сделал несколько быстрых, скользящих шажков в сторону, чтобы навсегда избавиться от неопытного картежника.

— Так он мне и назвал настоящее имя! — продолжал играть свою роль Геннадий.

Это возымело действие. Дедуля повернулся к нему с со страдальческой гримасой на лице.

— Вот ведь как! Сначала нашалят, а потом к Богу! — прокричал он, грозно помахивая своей палкой.

— А наоборот было бы лучше? — затеял теологический спор Балуев.

— Лучше было бы, молодой человек, карт в руки не брать!

— Бес попутал, отец, — развел руками Геннадий, принимая наставления старика.

Вряд ли Балуев рассчитывал из этого бредового разговора выудить еще какую-нибудь информацию о человеке в длинном пальто. Просто забавлялся. Мало осталось на свете таких дедуль.

А тот уже и не думал отвязываться, видно, карты задели что-то в его уже готовящейся к отлету душе.

— Поди-ка сюда! — заговорщицким шепотом подозвал он Гену.

Когда тот приблизился, старичок сунул ему под самый нос свою иссохшую ручонку и указал на морщинистое поле между большим и указательным пальцами.

— Вот в этом месте у него, — продолжал он со все тем же шпионским видом, — две буковки.

— Инициалы?

Старик кивнул.

— Какие именно?

Старик развел руками, а потом открыл беззубый рот, из которого вырвались странные звуки, будто одновременно зафырчал ежик и закричала гагара. Он так смеялся.

— Как же ты с ним играл и не видел буковок? — прекратив смеяться, задал дедуля коварный вопрос, отчего Балуев покраснел.

«Вот ведь подцепил меня на крючок, старый хрен!» Благодушные мысли о безобидном старичке разом испарились.

— Ладно, не хочешь говорить — не говори. А врать тоже здесь ни к чему! Мне этот с буковками сразу не понравился, — признался старичок. — Гордыня из него так и прет, а тюрьма на роже написана! И смотрит так, будто выковыривает тебя откуда! Богобоязненные люди так не смотрят. Я, по правде сказать, даже обрадовался, когда он перестал к нам ходить. Видно, понял, что не к месту пришелся…

Буковок на руке незнакомца он так и не вспомнил. Они сердечно распрощались. Дедуля неспешно побрел на бульвар, размахивая сеткой с порожней тарой, словно кадилом. Балуев же продолжил свои исследования.

Он достал из кармана схему, нарисованную Светланой, и, неукоснительно следуя ей, спустился к двум переулкам, расходящимся в разные стороны.

Он выбрал верхний. Тот, по которому шел в ту ночь Кулибин. Путь на самом деле показался Геннадию замысловатым, но в конце концов он достиг цели — коммерческого киоска, в котором поэт по ночам покупал сигареты и хлеб.

Обратно пришлось идти в горку, но ему непременно надо было вернуться назад, чтобы проверить второй переулок.

Он петлял по нему меньше, интуитивно догадываясь о направлении. И, как и предполагал, вышел к тому же киоску.

«Вот почему Светлана не чувствовала за собой слежки. Тот, в длинном пальто, с буковками на руке, шел другим переулком, прекрасно зная, куда направится Кулибин, потому что уже несколько раз выслеживал его ночной маршрут. Как только погас свет в окне поэта, он покинул свой наблюдательный пункт и поспешил занять другой, возле киоска. Но тут нарвался на курящую женщину. Интуитивно сработала маска, которой он прикрывался все эти дни, чтобы оправдать свое долгое торчание именно в этом подъезде. Убийца перекрестился, приняв Светлану за местную. А местные наверняка привыкли к сектантам. Номер, однако, не удался. Он, наоборот, привлек к себе внимание».

Геннадий уже неплохо ориентировался и довольно быстро наткнулся на кабак, в котором в ту ночь ужинали бывшие супруги. Он заказал пельмени и пиво.

В этом относительно недорогом бистро они договорились встретиться с Истоминым. Тот с утра должен был навести справки в институте.

В утомительные минуты ожидания Балуев задавал себе один и тот же, как ему казалось, дурацкий вопрос: «Почему Кулибин всегда ходил именно этой дорогой? Ведь та, по которой шел человек в длинном пальто, намного короче».

Разгадка осенила неожиданно, когда в дверях уже появилась седая борода Истомина: «Там, по правую руку, стоит удивительная по красоте церковь, белая, с черными куполами. Он был поэтом, а значит, не мог изменить направление. Я бы тоже ходил той дорогой…»

— Надо ехать! — с ходу обронил Истомин.

— Удалось что-то выяснить?

— Поговорим в машине, — озираясь по сторонам, предложил тот. — Не доверяю кабакам, — пояснил он уже в машине.

— А по-моему, вполне приличное место, — хмыкнул Гена, — специально предназначенное для болтовни и набивания желудка.

Истомин не стал с ним спорить, а Геннадий подумал: «Чего я хочу от него? Может, у новоявленного Маршака с деньгами напряг? Еще и я свалился на голову!»

— Кабак — это, конечно, здорово, — согласился вдруг Женя. — Да времени у нас с тобой в обрез. Когда у тебя самолет?

— Ночью.

— Вот видишь. А эти хмыри живут у черта на куличках! Тот, который сдавал Андрею комнату, обосновался в Митине. А тот, что пристраивал рукопись, — в Косине. Кого выбираешь?

— Постой! А как ты узнал про того, что сдавал комнату?

— Да об этом уже весь институт знает, — усмехнулся Женя. — Вроде бы центр столицы, а как в деревне — все про всех знают. Я только заикнулся о Кулибине — вокруг меня целая толпа собралась. Писатели — народ любознательный. Так что снабдили кое-какой информацией.

— А телефонов у них нет? — перебил его Балуев.

— Представь себе, как назло, ни у того, ни у другого!

— Вот это номер! — присвистнул Геннадий. — Может, они просто скрывают свои телефоны, чтобы лишний раз не беспокоили?

— Нам от этого легче?

— Так можно узнать по телефонной книге! Адреса ведь у тебя есть.

— Верно, — согласился Истомин. — Дело остается за малым. Где взять телефонную книгу?

— Самый верный способ — позвонить другу, у которого она есть!

— А где взять такого друга? — засмеялся Истомин.

— Женя, не усложняй, — попросил Балуев. — Не поверю, что у тебя мало друзей.

Друзей и в самом деле оказалось немало. Он извел все жетоны, пока не нашелся друг с телефонной книгой.

В Митине действительно оказался телефон, но по нему никто не отвечал.

— Меняем направление! — сообщил бородатый, усаживаясь за руль. — Едем в Косино. Может, там повезет.

Геннадий любил приезжать в Москву. Столичный дух не раздражал его провинциального обоняния. Ему всегда были чужды люди, с пренебрежением отзывавшиеся об этом городе. Он ловил их на неискренности. Впрочем, каждый видит Москву по-своему.

Он смотрел в окно и радовался знакомым местам, как радуются грибники удачному походу в лес.

Втайне он мечтал когда-нибудь поселиться здесь, на Покровке или на Пречистенке, обязательно в старой Москве. «Когда решусь на развод с Мариной, перееду в Москву!» Его не столько поразила эта мысль, сколько напомнила ему о Кулибине. Наверняка это была программа-минимум для поэта. «Нет-нет, — не желал подобного сравнения Балуев, — я не стану нищенствовать. Я заработаю на квартиру. Да я и сейчас могу… Заберу у Марины детей и будем жить припеваючи! И никто нам не нужен! А работу здесь я всегда найду — связей достаточно…»

— Да, чуть не забыл! — ворвался в его розовые мечты Истомин. — Есть еще любопытная информация. За несколько дней до гибели Андрея в деканате заочного отделения кто-то интересовался его адресом.

— Что значит — кто-то?

— То-то и оно! Тут возникают разногласия. Одна милая тетенька утверждает, что это была девушка с дневного отделения, но, кто именно, она не помнит. Другая же не менее милая тетенька голову дает на отсечение, что к ней обращалась с такой же просьбой женщина в летах, не имеющая никакого отношения к институту. Такие, брат, дела!

— С чего бы это девушкам так интересоваться нашим поэтом? А следователю они об этом говорили?

— Нет. Со следователем тетеньки вели себя, придерживаясь мудрого изречения Софокла: «Молчание — украшение женщины!»

— Здесь можно предположить только одно — наши дамы подосланы убийцей! — сделал вывод Геннадий. — Тетенька могла бы узнать ту, что учится на дневном. Неужели за месяц не вспомнила?

— Мне тоже это показалось странным, — согласился Женя. — Институт крохотный. Все на виду…

— Может, не захотела осложнять девчонке жизнь? Проболталась тебе, а потом сама пожалела.

Истомин только пожал плечами в ответ. Косино встретило их не особенно приветливо — прохожие никак не желали указать им правильный путь.

Когда они наконец нашли нужный дом, Геннадий остановил Истомина, решившего выскочить наружу.

— Я сам, — тоном, не терпящим возражений, заявил он.

Балуев знал, что предстоящий разговор надо вести в жесткой, наглой манере, которой он научился за годы пребывания в организации. Истомин же его смущал.

— Хорошо, — согласился тот. — Только не забудь — Ярославцев Антон Борисович.

— Не забуду. — Он хлопнул дверкой и вошел в подъезд. Его долго изучали в глазок, потом спросили:

— Вы к кому?

Он ответил.

— А по какому вопросу?

— Я — литагент! — пошутил Балуев, но дверь перед ним тотчас распахнулась.

Взлохмаченный блондин, невысокого роста, с брюшком, в засаленном халате, смотрел на него восхищенными, красными с перепоя глазами.

— А из какого издательства? — поинтересовался ошарашенный Ярославцев.

— «Апокалипсис», — не раздумывая, ответил Гена.

— Здорово! — еще больше проникся к нему сочинитель.

Балуеву были предложены табурет на кухне, четверть стакана водки «Распутин», кусочек хлеба и кусочек сала.

— Чем богаты, тем и рады! — обхаживал его Ярославцев.

Но «литагент» от пиршества отказался:

— Приступим сразу к делу…

— Одну минуточку! — перебил его хваткий литератор и нырнул в комнату, где тотчас же заволновались, радостно зашуршали бумаги.

«Зачем я так напрягаю человека? Тоже мне, Остап Бендер!» Но не успел Геннадий подумать о чем-нибудь еще, как перед ним легли на стол десять аккуратно переплетенных томов, разноцветных, как паруса регаты.

— Вот! — воскликнул запыхавшийся хозяин. — Тут — все! Стихи, поэмы, рассказы, повести, эссе и даже драмы!

— Даже драмы? — изобразил на лице удивление Балуев. — Скажите пожалуйста! Даже драмы! А мне надо-то всего…

— Что? — не дал ему договорить Ярославцев. — Сейчас я пишу роман. Большой, двухтомный… Об одной странной женщине, — начал он делиться творческими планами.

Геннадий был раздавлен собственным же замыслом. Он сидел и покорно слушал навязчивый бред графомана, потому что тот не давал ему слово вставить.

Когда он наконец закончил и спросил:

— Они мне заплатят? — Балуев неожиданно изрек:

— Не будем больше время терять, мой друг. Пора бы уже знать, что литагенты по домам не ходят. Тем более к тем, которые пишут о странных женщинах. Зато по домам ходят другие люди. — При этом он зловеще улыбнулся.

В таком повороте разговора крылась для Гены немалая опасность. Ярославцев был из тех типчиков, которые при подобном раскладе могут спокойно схватить все десять своих томов и трахнуть ими по башке. Но вместо этого графоман как-то неприлично затрясся мелкой дрожью и, опустившись на табурет, всхлипнул.

— На-ка выпей и перестань ныть! — сунул ему Балуев стакан с водкой.

— Не везет мне с литагентами! — утирал слезы Ярославцев. — Не везет, забодай их тюлень!

— Ничего. Еще повезет, — успокоил Геннадий, пожертвовав своей порцией выпивки.

Выпив, Ярославцев наконец спросил:

— А ты по какому делу? Вроде непьющий?

— Я по делу Кулибина, дорогой Антон Борисович.

— Снова здорово! Я ж давал показания милиции! Сколько можно трепать честное Андрюхино имя? Тоже горемыкой жил и пропал ни за что!

— Я не из милиции, — снова зловеще улыбнулся Геннадий.

— А откуда? — простодушно поинтересовался Ярославцев, закусывая сальцем.

— Оттуда, — однозначно ответил Балуев, а сочинитель при этом почему-то взглянул на потолок.

— У тебя был его адрес?

— Андрюхин-то? Только телефон. Он нацарапал его на рукописи. Для издателя.

— Ты давал его кому-нибудь?

— Рукопись пролежала у меня.

— Я тебя про телефон спрашиваю!

— Ну и телефон, разумеется, тоже… — неуверенно промямлил тот.

— А если хорошенько вспомнить? — не отставал Гена.

— Нет, — замотал головой Ярославцев, — я и милиционеру то же самое сказал.

— Я тебе не милиционер, падла! — ухватил его за грудки Балуев и выдохнул прямо в лицо: — Я ведь вижу, что юлишь! Боишься признаться! Не того боишься, мудила, чего тебе надо бояться! — Он отшвырнул от себя сочинителя. Тот запнулся о табурет, проделав новое гимнастическое упражнение — опорный прыжок задом.

Гена, взяв его под мышки, поднял с пола и усадил обратно. Ярославцев хныкал, как малое дитя.

— У меня мало времени, Антон Борисович. Ночью улетаю в Лондон, — зачем-то признался он, но это признание произвело эффект — писатель сразу умолк. — Так что загонять иголки под ногти некогда, — пошутил Балуев. — Придется нам обойтись без иголок.

— Я все расскажу, только бить меня не надо! — взвизгнул тот.

— Не буду.

— Телефон у меня выпросила Машка Конягина. Болтали с ней во дворе института, и вдруг она ни с того ни с сего: куда, мол, запропастился Кулибин? Я еще подивился — откуда она знает Андрюху? «Откуда-откуда, — говорит, — в общаге познакомились». И верно, он во время сессий в общаге жил. К тому же они земляками оказались. «Сейчас же не сессия, — говорю, — что ему делать в Москве?» Андрюха умолял никому не давать телефона! А эта сучка так ехидно: знаю, говорит, что он в Москве. Не на ту напал, мол. Давай телефон, и точка! Знаю, что у тебя есть. Я, дурак, сам ляпнул ей про рукопись. Я — ей: Андрюха, мол, не велел. А она так, с намеком: «Какой ты недогадливый, Ярославцев! Да Андрюха до небес будет прыгать, когда я ему позвоню!» Кто знает, что у них там было в общежитии? Пришлось дать.

— Когда это было?

— За неделю примерно до гибели Андрюхи. — Ярославцев опустил голову на грудь.

— А почему такие угрызения совести? Может, они и в самом деле потрахались и разошлись? Тогда наоборот получается, доброе дело сделал, доставил товарищу перед смертью удовольствие.

Ярославцев тяжело вздохнул и признался:

— Она была у меня перед тем, как пришла повестка из милиции…

— Одна?

— Если бы! Навела целую ораву парней! Они мне угрожали. Если проболтаюсь, что дал ей телефон, тогда мне конец.

— Это еще ничего не значит. Может, просто не хотела иметь с милицией никаких дел. А так на нее бы пало подозрение.

— Может быть, и так, — согласился сочинитель, — да только рожи у ее друзей больно уголовные.

— Сколько их было?

— Четверо.

— Кого-нибудь запомнил?

— Да они все на одну рожу! Мордастые, плечистые…

— А не было среди них маленького, в длинном пальто, с выпуклым лбом, с татуировкой на руке?

— Нет. Такого точно не было. Я же говорю — здоровенные все, забодай их тюлень!

Балуев ушел от него, выведав номер комнаты в общежитии, где живет Маша Конягина, и оставив литератора в полном смятении чувств и вновь наедине с собственной совестью.

— Куда теперь? — не интересуясь подробностями, спросил бородач.

— В общежитие литературного института! — приказал Геннадий.

— В эту Тмутаракань? — усмехнулся Истомин. — Довелось как-то пожить. Жуткое местечко — не приведи Господь!

Уже по дороге Гена, отвлекшись от своих мыслей, спросил:

— Чем же оно жуткое, ваше общежитие?

— Мне здорово повезло — я как-то опоздал на сессию, и мест в общежитии не было. Скитался несколько дней по разным комнатам. Спал, где ночь застанет. В основном это были пьянки до утра с собратьями по перу. Какая уж там учеба!

Во время одной из таких пьянок кто-то посоветовал: «Подмажься к комендантше. Есть свободная комната. Никого в ней не селят». Ну, раз такое дело, купил ей коробку конфет, наговорил, как уж водится, всяких лестных слов. «Есть, — говорит, — комната. Хоть сегодня заселяйся, да только…» Чего «только», она мне так и не сказала.

Комната оказалась здорово запущенная — пыль, мусор, света нет. Часов пять я прибирался, выдраил, как палубу. Вот почему, думаю, комендантша «да только» сказала, напугать побоялась размахом уборки.

В первую ночь решил отдохнуть ото всех. Никуда не пошел и к себе никого не пригласил. Про мою комнату еще никто не проведал, потому что находилась она на два этажа выше тех, где обитали мои сокурснички. Уснуть почему-то долго не мог, хотя должен бы сразу отключиться после пяти-то часов утомительного труда. А как стал отключаться, слышу — в стенном шкафу какая-то жизнь началась, кто-то там скачет, беснуется.

Зажег я светильник, который выдала мне комендантша. Еще раз прислушался — тишина. Шкаф тот забит был гвоздями и во время уборки руки до него не дошли. Выключил свет. Опять стал засыпать — а там прыг да скок. Крысы, — уже сквозь дрему соображаю, — известное дело. Но патологическое недосыпание сыграло свою роль и даже заглушило страх и брезгливость.

Наутро комната мне куда больше понравилась — окно на восход, в окне вместе с солнцем Останкинская башня торчит. Комната сама просторная. Тахта уголком стоит, перед ней низенький полированный столик, в другом углу комод доисторический и моя кровать. За занавеской тамбур с двумя стенными шкафами по бокам. Один забит. Причем забит на совесть — прямо обшит гвоздями. Что-то расхотелось мне его вскрывать. Может, лень было, а может, подумал: «Вот открою, а крысы ко мне в гости придут!» Будто нет у них другого пути ко мне, как только через этот шкаф.

Просидел весь день на лекциях. Вечером пошел в один захудалый театрик. На не захудалый денег тогда не было. Вернулся к себе уже ближе к полуночи. Видеть никого не хотелось. Чаю попил и лег спать. В шкафу на этот раз кое-что поинтересней приключилось. Никто уже не прыгал, только раздавался жалобный писк, словно о помощи кто просил. Запустил я ботинком в шкаф — бесполезно, писк не унимается. Крыса — вроде мерзкая тварь, а за душу берет. Так и уснул я под ее жалобную песню.

Утром постоял опять перед забитой дверью. Это сколько же надо иметь терпения, чтобы столько гвоздей всадить! А может, не терпения, а страха?..

Днем снова лекции. На последней паре подсел ко мне тот, что посоветовал к комендантше подмазаться, и с такой хитрой улыбкой спрашивает:

— Как тебе на новом месте?

— Нормально, — отвечаю, — только крысы спать не дают.

— Крысы? — удивляется он и задумчиво так: — Ну-ну… — Потом встрепенулся: — Чего в гости-то не зовешь?

— Некогда было, — оправдываюсь. И наметили мы с ним великую пьянку на следующий вечер.

А в этот вечер все шло по плану. Меня пригласила в гости одна моя сокурсница — москвичка, драматургесса. Выпили мы с ней, поговорили о театре, посплетничали о сокурсниках и мастерах. Короче, там было все.

К себе я вернулся во втором часу ночи. Зачем вернулся? Сам не понимаю. Драматургесса меня оставляла до утра, а я, упрямый осел, ни в какую! Захожу в комнату — батюшки мои, архангелы небесные! В шкафу-то у меня писк новорожденный! Я уж эту премудрость хорошо знаю. Не раз кошачьи роды принимал. А тут — надо же — крыса у меня в шкафу родила! Приставил я ухо к самому шкафу, а там такое… Борьба за мамкину сиську в самом разгаре! Удовольствие я получил от этой радиопостановки куда больше, чем от спектакля во вчерашнем захудалом театрике. Так и уснул при полном катарсисе.

А на следующий вечер, как и было объявлено ранее, состоялась великая пьянка. Собралось нас человек шесть. Мальчики, девочки, поэты, прозаики, был даже один критик, упившийся до бессознательности.

Ну, думаю, хана пришла моей мамаше с детьми! Такой разнузданности, какую мы творили в этот вечер, никто не выдержит, никакая крыса!

В самый разгар торжества поведал я коллегам о своей гостье, хотя, скорей всего, наоборот — гостем был я. Всем тут же захотелось открыть шкаф — посмотреть на счастливое семейство. Но я собственным телом заслонил шкаф и закричал:

— Не пущу! От ваших слюнявых харь у мамаши молоко пропадет!

Меня еле отодрали от шкафа. А как рассмотрели получше обшитую гвоздями дверь, так и ахнули.

— Это кто же так постарался?

— Здесь уже два года никто не жил, — обронил кто-то.

— А последним был сумасшедший вьетнамец, — ухмыльнулся тот самый, что посоветовал мне подмазаться к комендантше. — Его работа, видать.

Теперь настала моя очередь слушать. Оказывается, последние несколько лет в этой комнате жили только самые непосвященные, в основном иностранцы. Да и те долго не выдерживали. Может, потому, что в конце концов тоже становились посвященными в ее тайну.

А тайна состояла в том, что в этой комнате жил и умер один поэт. Из уст в уста много лет передавалась страшная легенда, будто поэта задушила любовница. В этой самой комнате, на кровати, где спал теперь я.

— Первый же, поселившийся здесь после смерти поэта почувствовал неладное. Кошмары, галлюцинации…

— Нормальная реакция психики, — возразил я своему товарищу, который помог мне устроиться в этой чудесной комнатушке.

— А как ты объяснишь точно такую же реакцию у тех, кто ничего об этом не знал?

— Я тоже ничего об этом не знал. Как видишь, кроме крысы с потомством в шкафу, никаких кошмаров.

На это мой приятель рассмеялся.

— А крыса — это что, по-твоему?

Я почувствовал, как у меня похолодела спина.

— Крыса — это крыса, — почти по слогам произнес я.

Когда все разошлись, я никак не мог решиться выключить свет. А когда все-таки решился, услышал знакомый писк новорожденного. Только теперь он вызвал у меня скорее боль, чем радость.

Днем в институте мой добродетельный приятель предложил:

— Давай проведем эксперимент. Вскроем шкаф и положим отраву. Если мамаша и после этого будет кормить молочком своих малюток, тогда тебе лучше обратиться к врачу.

После занятий, раздобыв отраву и вооружившись гвоздодерами, мы принялись задело. Возились со шкафом порядочно. Вьетнамец поработал на совесть.

Наконец, когда пол уже кишел стальными червячками, приятель мне шепнул:

— Открывай! — будто я почетный гость на какой-то выставке.

В шкафу лежали грязная тряпка со следами крови и почти превратившаяся в минерал буханка хлеба, искусанная со всех сторон.

— Что я тебе говорил? — торжествовал я. — Все признаки налицо. Она рожала на этой тряпке. Идеальное место — просторно и пища под боком.

— Это еще ничего не значит, — не сдавался приятель. — Кто тебе сказал, что это крысиная кровь, а не человеческая? А булку оставил бедняга вьетнамец. Он, говорят, здесь и не такие чудеса вытворял!

Дальше он действовал самостоятельно. Булку выбросил, а на ее место положил свежий мякиш с отравой. Тряпку убрать почему-то побрезговал. И я к ней не прикоснулся.

Ночь прошла на редкость спокойно. Никто не потревожил моего сна.

Утром я заглянул в шкаф — там ничего не изменилось. Приятель мой даже расстроился, узнав, что я не сумасшедший. И в свое оправдание пробубнил:

— Все равно мы сделали доброе дело.

Результаты «доброго дела» обнаружились в тот же вечер. Когда я пришел из института и решил проверить шкаф, мне почудился смешок моего приятеля, хотя в комнате я был один. Не придав этому значения, я открыл шкаф.

На окровавленной тряпке покоились трое крохотных крысят. Они были аккуратно положены в ряд заботливой матерью. Самой же крысы нигде не было. Оставалось только догадываться — отравились ли они молоком матери или мать бросила их, когда поняла, что отравилась.

Уснуть я не смог. Мне казалось, как только я усну, крыса вернется, чтобы отомстить, и вцепится мне в горло!

Выспался на лекциях. В общаге сразу же напросился в гости. Всю ночь пил водку. В комнату вернулся под утро. Уснул. Снился кошмар. Проснулся от собственного крика. За окном — ночь. А когда пришел из гостей, уже светало. В темноте надо мной посмеивался приятель. Включил свет. Никого. В шкафу — опять движение. Вспомнил, что мякиш с отравой выкинул вместе с тряпкой. Подойти к шкафу побоялся.

Попробовал снова уснуть. Разбудил смешок приятеля. Потом из шкафа раздался детский плач. Не крысиный, а человеческий. Так плачут новорожденные, когда их берут на руки, укутанных с головой в одеяло. Крик слабый, глухой, будто это внутри тебя самого что-то ревет беспомощно, но отчаянно.

Хотелось убежать из проклятой комнаты, но сил подняться с кровати не было. Я заболел — первое, что пришло мне в голову. И в который уже раз хихикнул приятель.

Дальше и вовсе чертовщина пошла. Что-то щелкнуло, и на стене загорелся экран. И медленно поплыли кадры кинохроники. Кадры, которых никто никогда не снимал, да и не смог бы снять.

Первый персонаж этих съемок лежал в постели с изможденным лицом полутрупа. Я сразу его узнал. Он беспрерывно кричал. Целые сутки. И не приходил в сознание. Я только видел этот крик. У меня в шкафу плакал ребенок. А у него за стеной бесновались двенадцать чудищ. Они жрали водку и трахали девок. И все же ему повезло больше других. Он успокоился в собственной постели, и старушка мать закрыла ему глаза.

Второй шел под конвоем, заложив руки за спину. Сколько раз он предсказывал себе этот путь!

Романтик и отчаянный воин, и в этот миг с его губ не сходила усмешка. Я любил его больше всех, но никто не посчитался с моей любовью. Они выстрелили ему в спину, а потом сказали: при попытке к бегству.

Третий походил на шкодливого мальчугана с фонарем под глазом. Он придумал последнюю шалость. Но она, видно, не очень нравилась ему самому. Он надул свои пухлые губы и всхлипнул один только раз. И, чтобы окончательно не разреветься, сделал прыжок. Нелепый прыжок в неизвестность. И повис между небом и землей.

Четвертый — могучий и высокий, его знал каждый ребенок, он казался всем самоуверенным типом, сильным и напористым, как рев гидравлического станка. В этот миг он был спокоен и рассудителен. Достал из коробки черный предмет, обтер его носовым платком, проверил еще раз, как он устроен внутри. И лишь тогда приложил к виску прохладный металл, как прикладывают компресс, чтобы унять боль.

Пятый снова лежал. Его накануне побили. Он плохо работал. Он уже не чувствовал боли. Только холод. Он улыбался в седую бородку и что-то шептал сам себе. Его воробьиное тело почти неприметно под старой телогрейкой с клочьями ваты на этой широкой скамье. Барак пуст. Все ушли на работу. Он затих, но глаз не закрыл и улыбку оставил.

Шестой была женщина. Некрасивая и неуклюжая. Я всегда удивлялся, как в нее влюблялись мужчины. Она стояла возле сарая и гладила кошку. В руке бельевая веревка. В глазах — растерянность. Кошка убежала. Она глядела ей вслед непонимающим, почти молящим взглядом. Белье осталось в кадке. Женщина вошла в сарай и захлопнула дверь.

Я метался в своей кровати. Я не хотел такого кино. «Это болезнь», — успокаивал я себя и сжимал руками голову, как сжимают арбуз, чтоб услышать треск. Но трещал невидимый кинопроектор и плакал ребенок в шкафу.

И вот экран погас. Я облегченно вздохнул. Отворилась дверь. Вошли двое. Мужчина и женщина. Она все время висла у него на шее. Он шутил. Она смеялась. Они начали раздеваться. Они сошли с ума! Они легли в мою кровать!..

Захудалый «москвичонок» Истомина давно уже стоял перед крыльцом общежития, а Балуев не решался прервать рассказ седобородого. Он только прошептал:

— Мистика…

— Никакая не мистика, — возразил Женя, — фантазия воспаленного мозга. Меня хватились после того, как я два дня не посещал лекций. Когда открыли проклятую комнату, я лежал на полу в тамбуре с молотком в руке. Я всадил около ста гвоздей в дверь стенного шкафа…

Маша Конягина оказалась крупной девицей в очках, с высокомерным взглядом опытной волчицы.

Он ждал ее на вахте. Она нисколько не удивилась незнакомому мужчине, только спросила:

— Вы меня вызывали?

Он кивнул и приступил к делу:

— Не хочу вас пугать, Маша, но вы попали в скверную историю.

— Вы из милиции? — почти закричала она, так что полусонный вахтер вздрогнул и выпрямил спину.

— Вы так боитесь милиции? — ухмыльнулся Гена и добавил: — Нет, я не из милиции. Я всего лишь ваш земляк.

Это произвело на нее еще более удручающее впечатление. Маша как-то сразу обмякла и тяжело задышала.

— Не надо пугаться раньше времени, — попытался успокоить ее Балуев. — Где бы мы могли поговорить без свидетелей?

— У меня в комнате, пожалуй, не получится, — промямлила она.

— Тогда одевайтесь. Я приглашаю вас пообедать со мной. И не надо так дрожать! Расслабьтесь!

Истомин отвез их в дорогой ресторан, находившийся неподалеку от его дома. А сам ушел обедать домой.

Они выбрали уединенный столик. У девицы, несмотря на волнение, оказался отменный аппетит. Пригубив сто граммов коньяка, она осмелела:

— Так что это за скверная история, в которую я угодила?

— Ты сама знаешь не хуже меня, в каком дерьме сидишь! — грубо перешел он на «ты», и Маша опять сникла.

— Ну и выражаетесь вы все! — надулась она.

— Да, деточка, мы — грубые люди, — подтвердил Балуев.

— Чего вы еще от меня хотите?

— Вот даже как? — поднял брови Геннадий. — Я пока еще ничего не хотел, но скоро захочу. Вот только расправлюсь с бифштексом.

Ему почему-то доставляло особое удовольствие поиздеваться над этой перепуганной волчицей.

— Не воображайте себе, что я такая уж беззащитная! — огрызнулась она.

— У меня как раз проблемы с воображением. Поэтому я и хочу, чтоб ты мне помогла. И не надо так смотреть на меня, будто я вместо бифштекса жую собственный галстук!

— Я могу уйти, чтобы не мешать вам жевать!

— Это будет тебе только во вред, потому что ты вряд ли сумеешь убедить следователя Гришина, что не была наводчицей в деле Кулибина. У меня есть свидетели.

Маша, насупившись, молчала, а Балуев между тем продолжал:

— Тем более что дело зашло в тупик, следователь очень обрадуется новой информации и, уж будь уверена, не выпустит тебя из рук!

— Чего ты хочешь? — обреченным голосом спросила она.

— Немногого. Например, узнать, кто убил Андрея?

— Я не знаю.

— Верю. Но для кого-то ты ведь старалась, добывала кулибинский адрес?

— Эти люди не причастны к его гибели.

— Допустим. Зачем же им понадобился адрес Андрея?

— Они следили за ним по заданию своего босса.

— Зачем?

— Этого я не знаю. Но приказа убить они не получали.

— Как они вышли на тебя?

— Очень просто. С одним из них я училась в школе. Других видела впервые.

— Их было четверо?

— Да.

— Кто их босс?

— Понятия не имею.

— Как зовут твоего школьного приятеля?

Она немного помялась. Возможно, прикидывала, какое из двух зол для нее меньшее. Наконец решилась:

— Илья Желудков. Остальных не знаю по именам. Общалась только с Ильей.

— Где он жил в Москве?

— Я не интересовалась, а он меня в гости не звал. Мы встречались возле общежития.

— Он был на машине?

— Да.

— Марка? Цвет?

— Может, еще и номер? — усмехнулась Маша. — Цвет скажу точно — темно-синий. А в марках я не фурычу. Кажется, «форд», но могу и ошибиться. — Она задумалась, а потом прибавила: — Точно, «форд». Один раз он заехал за мной в институт. И кто-то из моих сокурсников сказал: «Тебя там мужик на «форде» спрашивает».

— А зачем понадобилось заезжать в институт?

— Это было как раз в то утро, когда убили Андрея. Илья был страшно взволнован. Они не предполагали такой развязки. И очень боялись гнева босса. А еще боялись засветиться со мной. Я ведь ходила сначала в деканат заочного, потом вышла на Ярославцева. Через него и узнала адрес.

— Кто подсказал насчет Ярославцева?

— Тетенька в деканате. Оказывается, Кулибин приходил в институт. Встречался с Ярославцевым и поболтал в деканате с тетеньками.

— Кулибин был в институте? Ты ничего не путаешь? — Гена отставил пустую тарелку и промокнул салфеткой рот. Так он попытался скрыть свое крайнее удивление, но это ему не удалось.

— Я тоже очень удивилась, когда узнала. Вот ведь болван! Влип в историю — и ни капли осторожности!

— А в какую историю он влип?

— Илья говорил, что он должник его босса. Тот будто бы дал ему денег, а Кулибин промотал их в казино. Поэтому он так перепугался, когда Андрея убили. Ярославцева они с парнями взяли на себя, а с тетенькой в деканате я сама переговорила.

— После того, как припугнули Ярославцева, Илья уехал домой?

— Да.

— И больше не появлялся?

— Появлялся. Два дня назад. Думаю, он еще в Москве. — Она торжествующе посмотрела на Геннадия, проверяя его реакцию.

Балуев был непроницаем.

— Телефон у тебя есть?

— Если бы! — с досадой в голосе воскликнула она. — Я бы его тогда предупредила насчет тебя.

— Каким образом, если не секрет?

— Когда ходила переодеваться.

— А зачем он к тебе наведывался два дня назад?

— Спрашивал, не беспокоила ли меня милиция. Или кто другой по этому вопросу. Тебя, наверно, имел в виду?

— Теперь ты ему доложишь обо мне?

— Разумеется, — хмыкнула Маша.

— И как он отнесется к тому, что ты заложила его с потрохами?

Она явно не подумала об этом и прикусила язык, но в следующее мгновение уже нашлась:

— Илья поймет, что у меня не было другого выхода, ведь ты бы сдал меня милиции, а значит, и его тоже.

— После чего сделает вывод, что с тобой слишком много хлопот.

— И что? — Она подняла на него испуганные глаза. — И что? — произнесла более напористо.

Балуев молчал, сосредоточенно ковыряя зубочисткой во рту.

К столику подошел официант с подносом.

Маша так и замерла, не отрывая взгляда от балуевской руки, будто от чистки зубов зависела вся ее дальнейшая судьба.

Официант убрал грязные тарелки и поставил на стол десерт. Уже уходя, он бросил Геннадию:

— Там вас спрашивают какие-то молодые люди. Они ждут на улице при входе в ресторан. — Он не стал дожидаться, пока Балуев осмыслит полученную информацию, и быстро ретировался.

Маша презрительно улыбалась.

— Ты, кажется, не ответил на мой вопрос?

— Твоя работа? — Он выбросил зубочистку, и желваки нервно загуляли по его скулам.

Конягина смотрела на него с чувством полного превосходства. Растерянность, в которой она пребывала несколько минут назад, испарилась бесследно.

— Ну, что ты так загрустил, миленький? — издевательски протянула она, слегка покачивая корпусом.

— Ты мне за все ответишь! — Он ткнул в нее указательным пальцем. — Сиди тут и не рыпайся! — Геннадий поднялся.

Она залилась звонким смехом.

— Оставь хоть денег, дурак! Мне расплатиться нечем!

— Найдешь чем! — резко оборвал ее Балуев и направился к выходу.

Он не пошел в гардероб за курткой, так как еще намеревался вернуться.

Его действительно ждали. «Это они!» — сразу догадался Гена.

Их было четверо, высоких парней с квадратными лицами. Все, как один, в коже и солнцезащитных очках. Они пренебрежительно работали челюстями, как бы делая кому-то одолжение. Несоразмерно крупные кулаки, скрытые перчатками с шипами, нетерпеливо поигрывали кастетами. Так упражняются с эспандером. Они чувствовали себя победителями.

Гена разглядел их через стеклянную дверь, на ходу. «Чьи-то боевики», — сообразил он и дернул за ручку.

При появлении Балуева в рядах боевиков произошло какое-то замешательство. Он это понял по еле уловимому движению за темными стеклами очков. Парни переглянулись.

— Вы меня спрашивали? — обратился к ним Балуев.

— Извините. Это ошибка, — взволнованным голосом выдавил один из четверых, медноволосый.

«У него крашеные волосы», — отметил про себя Геннадий.

Парни развернулись и быстрым шагом пересекли улицу. На углу их ждала машина, темно-синий «форд». Они разом плюхнулись на сиденья и в тот же миг стартовали, будто участвовали в гонках.

— Шестерки! — выругался вслух Балуев и повернул назад.

Конягиной за столиком не оказалось.

— Где она? — схватил он за грудки растерянного официанта.

— В туалет вышла, — озадаченно промямлил тот.

— Где туалет?

— Рядом с кухней…

— Болван! Держи! — сунул он официанту две стодолларовые бумажки и бросился на кухню.

Он пробежал по узкому коридорчику, отделяющему кухню от административной части. Он примерно представлял, где находится служебный выход, так как имел удовольствие изучить устройство некоторых ресторанов в родном городе. Интуиция его не подвела.

Служебный выход привел во двор-колодец. Под аркой мелькнула знакомая фигура. Маша выбежала со двора. Балуев бросился за ней. Двор переходил во второй, потом в третий. Он догнал ее под аркой третьего двора, при выходе на бульвар. Схватил ее сзади за свитер и рывком развернул к себе. Маша вскрикнула. Балуев пятерней смазал ей по лицу.

— Это тебе за то, что навела на меня шестерок!

Маша закрыла ладонями лицо и разревелась. Геннадий сразу остыл. Вспомнил, что перед ним женщина. Вытащил пачку сигарет. Закурил. Она продолжала всхлипывать. Желваки на его скулах постепенно успокоились.

— Ладно, кончай! — приказал он ей уже не так грубо.

Она постаралась замолчать, но у нее ничего не получилось. Гена понимал, что уже получил власть над нею. Друзья ей не помогли. Более того, оставили ему на растерзание. Она замерзла без пальто — вся дрожит. Его тоже пронизывает холод, но расслабляться нельзя. Нельзя сейчас давать поблажку ни ей, ни себе!

— Этот крашеный и есть твой друг?

Она кивнула.

— Как ты сумела навести их на меня?

— Илья сидел у меня в комнате, когда ты приехал в общежитие. Они все время ехали за нами.

— На кого они работают?

— Не знаю.

— Врешь!

— Честное слово, не знаю! — Она опять заревела.

— Ну-ну, хватит! — потряс он ее за плечи. — Где он живет — адрес, телефон.

— Я не могу! Они убьют меня! Делай со мной что хочешь! Можешь трахнуть меня! Но не проси этого!

— Ты решила легко отделаться, крошка! Пусть твой друг тебя трахает! Мне нужен адрес и телефон!

— Нет!

Он снова смазал ей по лицу.

— Адрес и телефон — быстро!

На этот раз он не стал ее успокаивать, а, как заправский грабитель, дернул с плеча Маши сумку, так что отлетел ремешок. Раскопал в ней записную книжку и на букву «Ж» нашел то, что ему нужно. Здесь был не только московский, но и домашний телефон и адрес Ильи Желудкова. Он вырвал страничку и спрятал ее в карман брюк.

— Так будет лучше и для тебя, и для меня.

— Он меня убьет, — обреченно прошептала Конягина.

— Не надо драматизировать, девочка. Такие, как он, убивают только по заданию. Лишний раз доставишь ему удовольствие — вот и вся трагедия. Он протянул ей номерок из гардероба. — Иди оденься. И чтоб я тебя больше не видел!

Он заглянул в скомканную страничку из Машиного блокнота уже в квартире Истомина. Заглянул и сразу все понял. Там был указан адрес и телефон фирмы, которая работает под «крышей» Стародубцева. В Москве у этой фирмы было свое представительство.

— Я каждые полчаса звоню в Митино, — сообщил Истомин. — Телефон не отвечает. А у тебя как дела?

— Да так, — неопределенно ответил Гена. — Кое-что удалось раскопать, да все не то. — Он смертельно устал и прилег на диван.

Седобородый развалился в кресле у Балуева в изголовье, он пошуршал газетой, повздыхал над чем-то, а потом сказал:

— В принципе, я этого друга из Митина могу поймать в институте. Он хоть и заочник, но, говорят, семинары посещает исправно.

— Жень, ты чего так хлопочешь? — не открывая глаз, спросил Гена. — Расскажи лучше про комнату в общаге. Ты остался там жить, когда забил дверь?

— Господь с тобой! Я не только оттуда — вообще из общаги ушел!

— Снял комнату? Или в гостинице жил?

— На гостиницу у меня денег не хватило бы. А комнату снять хотел. Обратился к той самой драматургессе — помоги, мол, найти поприличней и подешевле. А она мне — живи у меня. Дешевле не найдешь! А насчет поприличней — тебе видней! Квартира ей в наследство досталась от бабки. С родителями она не очень контачила, мужем еще не обзавелась.

— Ты согласился?

— Как видишь! Пожил до конца сессии. А потом и домой расхотелось ехать. Потом институт закончил. Издал несколько книжек. Вот так и живу. И не понимаю, то ли в самом деле мне счастье привалило… А может, все еще в той комнате лежу и это мне снится, после того как дверь заколотил?

— Да вроде не снится, — предположил Геннадий. — Иначе какого черта я затесался в твой сон?

— Эх, Гена, все на этом свете не зря. У каждого события своя мотивировка. Как в пьесе.

— Где же мотивировка того, что я тебе на голову свалился?

Он погладил свою роскошную бороду. Так, наверно, перед тем, как изречь истину, поступали мудрецы.

— Вот ты спрашиваешь: зачем хлопочу? А мне Кристина вчера позвонила — и я хожу сам не свой. Кулибина я почти не знал. Встречал раньше в клубе при университете. Лица совсем не помню. Не в этом дело. Даже не в том, талантлив он был или нет. Просто встала опять передо мной комната в общаге с этой жуткой «кинохроникой». Так уж оно устроено — поэты гибнут во все эпохи, отравляются первыми, как те молочные крысята в стенном шкафу. Чем больше в обществе отравы, тем выше смертность среди поэтов…

Он сам не заметил, как уснул под убаюкивающие речи мудреца. Проспал чуть больше часа и ничего не видел во сне, кроме пустоты.

Его разбудил запах блинов, которые пекла на кухне молодая жена мудреца. Истомин читал вслух своей драматургессе какие-то мемуары — развлекал ее.

Балуев незаметно, чтобы не нарушать семейной идиллии, проскользнул в ванную. Сполоснул холодной водой лицо. Человек в длинном пальто неотступно следовал за ним. «Мне бы еще один день, — досадовал Гена. — Съездить в Митино, поговорить со следователем».

Он сам недоумевал: откуда в нем такая страсть к расследованию? Может, от страха перед будущим? А может, оттого, что есть уже незначительные успехи? Или значительные? Вряд ли следователь Гришин располагает сведениями о человеке в длинном пальто.

Так же осторожно Геннадий вернулся в гостиную. Женя на кухне продолжал развлекать супругу. Она время от времени хихикала.

Балуев решительно придвинул к себе телефонный аппарат. Достал из кармана брюк скомканный листок и разгладил его. Минуту боролся с самим собой. Мишкольц вряд ли одобрил бы подобные поступки. Но сколько можно бездействовать? К черту Володину осторожность! Она, в конце концов, может погубить! Гена снял трубку.

Ему ответил приятный женский голос. Он попросил Илью Желудкова. Тот подошел не скоро — в трубке раздалось трескучее, раздраженное «да».

— Илья? — зачем-то уточнил Балуев. — С тобой говорит тот, кого ты хотел видеть в ресторане.

Парень на мгновение лишился дара речи, а потом спросил:

— Кто вам дал мой телефон? Конягина?

— Это уже не имеет значения. Обещаю тебе уничтожить его, как только мы переговорим.

— Нам не о чем говорить.

— Напрасно так думаешь. Я здесь по делу об убийстве Кулибина. И тебя это тоже касается, потому что ты и твои друзья несколько дней следили за ним.

— Сука! Почему я до сих пор не отрезал ей язык!

— Поздно пить боржоми, когда легкие провалились! — усмехнулся Балуев. — Но это, опять же, не имеет значения. Я не собираюсь сдавать тебя легавым. В мои планы также не входит выяснение отношений между нашими «фирмами». Я с тобой говорю по-дружески. Не правда ли?

— Че ты хочешь? — так же «по-дружески» спросил Илья.

— Я хочу знать, кто убил Кулибина. Для того я здесь.

— Ничем не могу помочь. Безнадежный случай, — как больному СПИДом, отрезал Желудков.

— Как же так, Илья? Вы ведь следили за ним? И у вас из-под носа…

— Какого черта я должен отчитываться! — перебил его тот. Видно, Гена наступил на любимую мозоль. — У меня есть свой босс!

— Хорошо. Тогда поговорим по-другому. У меня в руках листочек, исписанный крупным, детским почерком твоей подружки. Есть твой домашний адрес, телефон… У тебя, Илюша, могут возникнуть неприятности — не буду уточнять какие, фантазия у меня богатая. Перед ментами, может, ты и оправдаешься — чем черт не шутит! А вот оправдаешься ли перед своим любимым боссом? Никаких гарантий.

Парень смачно выругался, но деваться было некуда. Шантаж сработал на все сто. После того как Балуев поклялся уничтожить пресловутый листок, Илья рассказал:

— Какая там слежка! Одно название. Писака не вылазил из своей норы. Жил как монах. Один раз мы его пасли ночью. Он купил в киоске хлеб да кильку в томате — и опять в нору. Надоело нам такое дело. Мы ведь люди, в конце концов! Как раз в ночь убийства — кто же знал! — мы пошли с пацанами в кабак. Надо ведь расслабиться когда-нибудь! Верно говорю? Мы — в натуре — еще, как порядочные, вернулись потом, после кабака, под его окна. Свет горит, значит, писака жив-здоров. Ну, думаем, отправится он опять за килькой, а мы торчи тут всю ночь. Вот мы с братвой и решили отдохнуть — полагается ведь выходной? Верно говорю? Сняли девочек. А утром — на пост, как штык! Да уж некого было пасти. Рабочие пришли раньше нас. Вызвали лифт. Дверь отворяют, а там труп. К нашему приходу там уже менты вовсю орудовали.

— А тебе не кажется, что убийца следил за вами?

— Это верняк, — с грустью в голосе признался Желудков. — Иначе бы хрен он получил Кулибина!

— Никто из вас не замечал слежки?

— Да вроде нет.

— Скажи, а такого человека ты не знаешь? — И он описал внешность «сектанта».

Илья только хмыкнул в ответ и повторил:

— Безнадежный случай. В таких пальто пол-Москвы ходит. Выпуклый лоб — это вообще ни о чем! У меня тоже выпуклый лоб. А на руки я не смотрю. Вот если бы у него зубов не было или один глаз всего — другое дело…

— Размечтался!

— А так бесполезняк искать, — скептически закончил Желудков и осторожно поинтересовался: — Как насчет листочка? Уничтожите?

— Еще один вопрос. Последний, — пообещал Геннадий. — Твой босс не давал задания найти убийцу?

Илья долго молчал, не решаясь, по-видимому, ответить, а потом напомнил:

— Вы же обещали мне, что наших «фирм» мы не будем касаться.

— Я тебя прошу только сказать, да или нет.

Желудков остановился на втором варианте.

В аэропорту они больше не говорили о поэзии и поэтах.

— Я займусь этой женщиной в летах и другом в Митине. — Истомин уже напоминал ему не мудреца, а решительного партизана.

— Есть дело поважней, Женя. — Балуев долго не мог решиться на это и молчал всю дорогу до аэропорта, определяя степень риска. — Ты веришь в Бога?

— Какое это имеет отношение?

— Имеет.

— Ну, верю. Еще в младенчестве крестили.

— В церкви крестили?

— А где ж еще? Да ты не темни! Говори как есть! — возмутился Истомин.

И Балуев рассказал ему про «сектанта» и про общину.

— Надо пойти туда. Встретиться с пресвитером, расспросить людей о нем. Может, кто-нибудь знает, где он жил в Москве. Ведь он где-нибудь жил. В гостинице — должны быть паспортные данные. Если снимал квартиру — поговорить с хозяевами.

— Ясно. Это дело по мне! — с воодушевлением признался мудрец партизан. — Ты на обратном пути заскочишь?

Геннадий покачал головой, потому что горло сдавила тоска. Уж больно хорошо ему было с этим человеком.

— Я тебе позвоню, — пообещал он. — Если будет что-нибудь экстренное в эти два дня, звони Кристине. Она со мной свяжется.

Объявили регистрацию рейса на Лондон.

Они обнялись на прощание. Балуев предупредил:

— Будь осторожен! — И, словно пароль, добавил: — Воздух пропитан отравой…

Ей не хотелось жить после того, как он уехал. Все осточертело Марине в этой жизни. Муж оказался неверен, дети раздражали, лечебное голодание не шло на пользу, нервы никуда не годились — плакала через каждые пять минут по любому пустяку.

В последние дни она все чаще вспоминала первого мужа. Вот уж было кроткое создание! Правда, и мужик не ахти какой был ее Валентин — рохля, заика, одержимый рок-музыкой. Зато слушал ее беспрекословно. Подчинялся во всем. Попробовал бы Валя завести кого-нибудь на стороне! Уж он бы имел у нее бледный вид!

Они познакомились в архитектурном. Учились в одной группе. Валя не был ее мечтой. До пятого курса она вообще его не замечала.

Любила другого. Грезила им. Да и кто им не грезил? Весь институт с ума сходил! Стоило ему выйти на сцену, расставить широко ноги, обхватить ладонями микрофон, медленно приподнять подбородок, закрыть глаза и начать хрипловатым, срывающимся голосом… Что творилось вокруг! Он стоит неподвижным монолитом, в сапогах и галифе, а зал беснуется!..

Он покорил сначала институт, потом город, потом страну. Даже не верится сейчас, что училась в одной группе с Великим. А Валька… Что Валька? Играл сначала у Него на бас-гитаре. Потом стал не нужен.

Валька достался ей девственником после одного из концертов Великого. Тот предпочел развлекаться с другой, а ей достался Валька. Кто бы мог подумать, что бывают целомудренные рок-музыканты? Пришлось Марине учить его всем премудростям секса. Уж у нее-то к пятому курсу опыт был будь здоров!

А Валька влюбился без памяти! Дарил цветы и конфеты. Сделал предложение — отказала. На хрена ей такой рохля? Он и слова-то по-человечески сказать не может — беспощадная борьба со звуками! Как с ним жить?

Но через месяц, когда поняла, что беременна, она перестала задавать себе вопросы. Валя умолял выйти замуж. Мать не дала сделать аборт. «Нечего грех на душу брать! Другие бросают, а этот вон как изводится!»

Казалось, не было счастливей человека, чем Валентин, когда они обменялись кольцами. А Марину подташнивало, и при выходе из загса она потеряла сознание.

Когда пришла в себя, они уже мчались к памятнику Ленина, а в глазах Валентина, в его васильковых глазах стоял дикий ужас. Нет, никто ее так не любил, как он!

Прожили вместе недолго, всего пять лет. С Геной она живет уже шесть. Да и что это за жизнь была? Вечная мука. Пока сына в ясли не пристроила, жили на мамино подаяние. Валя приносил какие-то гроши с каких-то мифических концертов. Ведь он больше не играл у Великого.

Марина пошла работать, села за кульман в одном чахлом НИИ. Какой-никакой, а все же оклад.

Валентин устроился сторожем в детском саду. Помаленьку жизнь налаживалась, хоть и не клеилось у Валентина с музыкой. Парень страдал. Сменил еще одну группу. Стало хуже. Реклама отсутствовала. Зритель не шел. Концерты отменялись.

«Брось ты эту музыку, к чертовой матери! — советовала Марина. — Тебе ведь уже двадцать семь лет! Что за ребячество? Или не дают покоя лавры нашего сокурсничка?»

Действительно, Тот, с которым он начинал, был в апогее славы. Его хрипловатый, срывающийся голос звучал отовсюду. Им заполняли радиоэфир, его крутили по телевизору, народ ломился на концерты. Но Валентин никому не завидовал в своей жизни. Не завидовал и Великому. Просто неотделим уже был от музыки, прикован, как Прометей к скале.

Жизнь продолжалась. Марина не вылезала из-за кульмана, брала работу на дом. Он уходил на вечерние репетиции, на ночные дежурства. Она уже почти смирилась, но его вдруг не стало…

Кому помешал рохля, заика? Ведь он любил ее, как никто другой!..

Марина опять заливается слезами. Открывает аптечку. Нюхает валерьяновый корень.

Вчера она листала свой гороскоп на апрель, гороскоп Гены, гороскоп Светки — будь она проклята! По гороскопам тоже выходит, что они спелись, голубчики! Гороскопы не врут! А ей надо быть активной в этом месяце, а не сидеть сложа руки. Действовать, действовать, действовать! — приказывает себе Марина и нюхает валерьяновый корень.

Светке просто стало скучно жить! Прекратились ее бесконечные метания от Димы к Андрею, от Андрея к Диме. Оказалось, что никому не нужна. Ни ребенка, ни котенка у нее нет, с Андреем развелась. А как же Дима? У него, конечно, свой холостяцкий принцип — он никогда не женится, но ведь это не значит, что надо бросаться на женатого мужчину, отца троих детей. Вернее, двоих и одного приемного! Что она себе позволяет? Не девчонка уже, должна понимать! И этот тоже хорош! «Вы на машине?» И это при живой жене! Какая наглость! Это им так просто не пройдет! Они еще попляшут у нее, голубчики! Она должна быть активной в этом месяце! И она будет действовать!

Марина больше не плачет. Склянку с валерьяновым корнем грохает о стену. Запах идет по всей комнате. Кошка сходит с ума! Марина нервно крутит диск телефонного аппарата.

Ей отвечает женский голос. «Неужели Светка? Не может быть! Голос слишком молодой!» Она называет фамилию абонента.

— Вы по какому вопросу? — допытывается девушка.

— По личному.

— Ой, я даже не знаю, будет ли он говорить по личному… — сомневается та.

— По сугубо личному, — настаивает Марина.

— Как вас представить? — решается все же секретарша. Слишком уж голос у просительницы взволнованный. Срабатывает простая женская солидарность.

— Марина Кульчицкая, — называет она почему-то фамилию первого мужа.

Она ждет недолго. Минуту, может, две, но ей кажется, что все вокруг тормозится и только она решительно действует, как ей предначертано.

Наконец в трубке раздается:

— Стародубцев слушает…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Валька Кульчицкий позвонил накануне. Как всегда, долго объяснял программу предстоящего вечера. Обещал сюрприз.

— Какой сюрприз может преподнести Валька? — Света рассматривала уже третью пару колготок — для предстоящего празднества не годилась ни одна. — И эти заштопаны!

— Ты что, Вальку не знаешь? Обязательно будет какой-нибудь розыгрыш! — Андрей стоял перед зеркалом в коридоре и мучился с галстуком — это всегда напоминало дуэль. — Вообще-то он был очень взволнован.

— Ты забываешь, куда мы идем. — Она вздохнула, смирившись с судьбой. «Пойду в штопаных! Где сейчас возьмешь целые?»

И Светлана почти с отвращением начала натягивать колготки.

Стоял на удивление сухой август. Горожане боялись, что именно в этот день хлынет дождь, такой привычный для этого времени года, и потому с содроганием слушали прогноз, но осадков не обещали. И День города обещал превратиться в шумный, веселый праздник, с народными гуляньями, танцами и фейерверком. День города обычно ждут не меньше, чем Новый год. Может, в других городах это не такое уж значительное событие, здесь же творится светопреставление! Радостная толпа со всех сторон облепляет городской пруд, словно пчелы улей. Люди жаждут зрелищ. И власти не скупятся.

На плотине пруда выстраивают огромную эстраду для редких, залетных птиц, асов «попсы». Концерт длится всю ночь под фейерверк и брызги фонтанов. В этом году ожидали Пугачеву.

Но Кулибины собирались совсем в другое место. В киноконцертном зале «Космос» представляла свою новую программу самая популярная в стране рок-группа. Потом демонстрировался фильм местного режиссера, который что-то где-то там завоевал. Короче, веселье рассчитано было до четырех часов утра.

Билеты на рок-группу были распроданы за месяц, но Валька обещал провести и посадить. Ведь солист группы — его бывший сокурсник! И еще ожидается некий сюрприз.

— Марина, наверно, тянула Вальку на Пугачиху, — предположил Андрей. — Ее достали все на свете рокеры!

— Но только не этот! — рассмеялась Светлана. Как-то, возвращаясь поздно вечером с занятий по машинному вышиванию, подруги разоткровенничались, и Марина поведала Светлане о своей великой страсти к Великому. — Где встречаемся? — Светлана легкими, осторожными движениями накладывала на лицо тональный крем.

— В саду Мандельштама.

— Валька — сумасшедший! Это танцплощадка бывших стиляг. Там сегодня будет столпотворение. Дедушки с бабушками тряхнут стариной!

— Вот как раз среди бабушек и дедушек мы не потеряемся! — Андрей нежно обнял ее сзади и прижал к себе.

— Андрюха, отстань! Я только намазалась!

Он коснулся губами стриженого затылка. Он знал, как ее это возбуждает.

— Ненормальный! Опять галстук завязать не можешь? Вот и подлизываешься!

В чем-то она была права, но Андрей уже не владел собой. Его губы блуждали по ее оголенным, чуть влажноватым плечам, а пальцы никак не могли справиться с головоломной застежкой бюстгальтера.

— О мама миа! — взмолилась Светлана, и взор, обращенный к небу, вдруг затуманился.

Он подхватил ее на руки и понес на кровать.

— Я сама! — умоляла она по дороге, тяжело дыша ему в ухо. — Ты надорвешься!

И потом, когда скатали в нелепый комок всю праздничную экипировку и тряслись, будто в лихорадке, она помогала ему всем телом, выжимая из парня последние соки, и шептала, как в агонии:

— Никуда не поедем! Никуда не поедем!

Они опоздали всего лишь на десять минут. Светлана как в воду глядела — в саду Мандельштама шло гулянье пятидесятилетних. Однако рок-н-ролл отплясывали лишь несколько смельчаков. Бывшие стиляги предпочитали теперь архаичное танго.

— Кулибины! — раздалось за спиной. Кричала Марина, но, обернувшись, они в первую очередь увидели Валю.

Он сиял от счастья, раздаривая каждому встречному свои застенчивые улыбки. Прошло ровно десять лет, как они закончили школу, а Валька ничуть не изменился. Наивный, обидчивый и задиристый, как подросток.

Он пробирался к ним сквозь толпу лысоватых граждан и седоватых гражданок, такой несуразно юный, что хотелось смеяться.

Марина отставала, едва поспевая за ним. Она казалась старше, степенней, мудрей, хотя в действительности все было наоборот.

— Хре-хре-хрена ль вы тут сто-стоите? — приветствовал Валентин.

— А где нам стоять? — возмутился Андрей.

— Мы ведь договаривались у входа в парк, — разъяснила Марина.

— Вы, может быть, и договаривались, а нас предупредить забыли, — рассмеялся Кулибин. — Валя так волновался, когда звонил мне, что — слава Богу! — не забыл про сад Мандельштама, а то мы бы сейчас на набережной куковали!

— Ну, это как всегда! — махнула на мужа рукой Марина.

— А где твой сюрприз? — вмешалась нетерпеливая Светлана. — Или о нем ты тоже забыл?

— Ладно, бу-бу-будет вам меня прикалывать! — Валя указал рукой на танцующих и пояснил: — Сюр-сюр… пляшет!

Они с интересом стали рассматривать танцующих, но до танцплощадки было довольно далеко, и к тому же она скудно освещалась.

— Не-не-нечего раньше времени! — закрыл обзор своим хлипким телом Валя.

Марина хитро улыбалась.

— Значит, сюрприз одушевленный? — догадалась Света. Ее посетила смутная догадка, и сердце учащенно забилось.

— Лучше бы съедобный! — заметил Андрей.

Они вернулись к входу и приготовились к сюрпризу. Движение на Первомайской было закрыто. По старой горбатой улочке мальчишки гоняли на скейтах, только вошедших в моду. Им сегодня было привольно.

Он появился через минуту, после того как отгромыхал рок-н-ролл. Он еле дышал, и мокрые волосы прилипли ко лбу. Он походил на деревенского парня в клетчатой широкой рубахе, с закатанными по локоть рукавами, в простецких черных брюках и остроносых, давно вышедших из моды ботинках. В школе он напоминал ей любимого артиста Богатырева, теперь от этого романтичного образа не осталось и следа. Он смотрел твердым, пронзительным взглядом, слегка насмешливым, будто спрашивал: «Как вы тут без меня кувыркаетесь?»

— Стар?! — подавленным голосом воскликнул Андрей. Как ни старался он скрыть свою растерянность, у него ничего не вышло. — Какими судьбами?

— Да вот, — широко улыбнулся Дима, — решил отпраздновать День родного города, так сказать, в тесном кругу.

— Рок-гру-гру-группа в полном составе! — ликовал, как ребенок, Валька.

«Идиот! Юродивый! — ругала она про себя Кульчицкого последними словами. — Никогда ничего не видел и не понимал! Сколько можно быть таким инфантильным? Как он умудряется не знать о главном? Ведь все, буквально все об этом знали!»

Они шли вдоль набережной к «Космосу» — мужчины впереди, с «сюрпризом» в центре, женщины — чуть позади.

От Марины не ускользнуло, как изменилась в лице Светлана при появлении Стародубцева.

— Валя мне говорил, что вы все здорово дружили в школе, — осторожно начала она.

— Да, дружили, — рассеянно ответила Света и вдруг выдавила из себя улыбку. — А на тебе новая блузка. Сама сшила?

Андрей постепенно оправился от удара и бойко расспрашивал старого приятеля:

— Ты к нам надолго?

— Говорю же — на День города.

— Как там столица?

— Разлагается, — усмехнулся Дима.

— А ты, говорят, процветаешь. Свою фирму открыл.

— Ну, это враки! Я только заместитель директора. А в общем-то, не жалуюсь. Зарабатываю будь здоров! Отдыхаю не в Крыму. Сюда прямо из Стамбула прилетел.

— Ух ты! — позавидовал Валька.

— К нам не летают самолеты из Стамбула, — заметил Андрей.

— Ну, предположим, был еще автобус — из Шереметьева в Домодедово. — Его явно забавлял озабоченный вид Кулибина. — Тебе от этого легче?

Нет, Андрею было совсем нелегко. Он давно уже похоронил звездного мальчика — так называли Стародубцева в школе учителя, — а тот вдруг воскрес, как птица феникс. В отличие от Светы, он не ругал в душе Вальку, потому что знал наверняка — инициатива исходила от Стара, а Валька никому не может отказать. Поэтому он так волновался, когда говорил о сюрпризе по телефону.

Каждый раз, когда они вспоминали школу, Андрей давал ему понять, что не хочет говорить о Димке. Не мог же он взять и выложить все — про двенадцатый этаж, про изодранную в клочья рубаху, наконец, про аборт. Такими историями не делятся даже с лучшими друзьями.

А Валька подозревал мелкую школьную ссору — на самом излете повздорили два птенца. Ведь на выпускном они еще играли вместе. Сбацали «слейдовскую» «Маму», так что у директрисы волосы дыбом встали и чуть не раскалились от напряжения очки! А парторг Людмила Ивановна, хоть и стояла вся зеленая, все же подмигнула Димке — где, мол, наша не пропадала! Нет, парней надо обязательно помирить! Так думал Валька.

— А по-помните «Маму»? — вдруг ни с того ни сего вмешался в их мрачноватый диалог Кульчицкий. — Да-давайте споем!

— Ты что, сдурел?! — грубо оборвал его Стародубцев. — Поезд ушел, Валя.

— И «Слейда» больше нет, — добавил Кулибин.

— Точно? — поинтересовался Дима.

— Выдохлись ребята.

— Зато «Квины» никогда не выдохнутся! Конъюнктура бессмертна!

— Педерасты непобедимы!

И они грохнули дружным смехом, кто веселым, кто грустным.

Зал «Космоса» был забит битком, но первые пять рядов принадлежали в этот вечер рокерам и друзьям рокеров, и Валька неплохо устроил всех в четвертом ряду.

Светлана больше ни разу не взглянула на Стародубцева, она все время ворковала с Мариной. Так они и уселись — Марина, Света, Андрей, Дима, Валя. Свет в зале погас. Она успела шепнуть:

— Уйдем незаметно!

Он промолчал.

Вспыхнула сцена. Геометрическая композиция: клавишник в профиль к залу, лицом — к ударнику. Они оба в глубине сцены. Гитаристы спиной друг к другу вполоборота к залу. Подбородки вздернуты вверх. Они неподвижны, как изваяния. Уже это вызвало овацию. Тему начали синтезатор с бас-гитарой. Спокойно, даже несколько задумчиво. Потом шквалом обрушились ударник и соло-гитара.

И тут вышел Он с черной повязкой на глазах.

Зал орал неистово, перекрикивая и соло-гитару, и синтезатор. Орал всего два слога в имени солиста. Так город встречал своего любимца, покорившего страну.

Он же, не обращая внимания на ор, медленно продвигался к микрофону, ощупывая пространство руками слепого, как Буратино на пути в Страну Дураков.

И лишь когда Он по привычке обхватил ладонями микрофон, широко расставил ноги в неизменных галифе и сапогах и почти заговорил хрипловатым, срывающимся голосом, все вокруг умолкло.

Марина с новой страстью смотрела на Него, хоть Он стал недосягаем, как Альфа-Центавра. Она пыталась с первого раза запомнить слова, чтобы завтра тихо напевать себе под нос, сидя за кульманом. Волшебные слова Того, кто кульманом пренебрег.

Света думала о другом. Глядела на сцену невидящим взором, будто это у нее, а не у Великого была повязка на глазах.

Андрей был слегка разочарован. Ему не нравилась эта геометрическая помпезность, и раздражали слова.

Ну, что это такое? «В пропасть не пасть» — две «пасти» рядом. И «от отравы» — не лучше. А что это за рифма?

Диму, кажется, вообще не интересовало, что происходит на сцене. Он пребывал в сонливой неге.

Зато Валя не мог скрыть своих чувств. Пытался что-то высказать, но восторг и косноязычие мешали ему. Он не помнил зла. Да и не считал никогда, что с ним обошлись несправедливо. Главное, чтобы дело выиграло. А оно выиграло. И пусть Марина говорит, что хочет: мол, тобой пренебрегли, потому что новый бас-гитарист имел какие-то там связи! Ерунда! Главное — дело выиграло!

Вальке даже в голову не приходило, что он мог бы стоять сейчас на сцене рядом с Ним. Нет, Валя просто от всего сердца радовался за друга, наслаждался его талантом, в который верил всегда.

В перерыве они ринулись в буфет, но их там затолкали. Все же Валька где-то раздобыл каждому по бутерброду с ветчиной, бутылку шампанского и пять бумажных стаканчиков.

— Наш пострел везде поспел, — одобрил Дима.

Марина сразу надулась, прикидывая в уме, во что это обошлось мужу. «Ведь последние деньги отдал!»

Они вышли на свежий воздух. Встали у парапета набережной. Их взмокшие от жары лица приятно обвевал ветерок, дувший с пруда. Далеко, на плотине, в разгаре было веселье. Фейерверк озарял черное небо, доносившаяся музыка заглушала плеск воды. Они наполнили стаканы шампанским.

— Да-да-давайте за встречу! — Васильковые Валькины глаза горели в темноте не хуже фейерверка. Он был сегодня счастлив.

— И чтоб не в последний раз! — с дьявольской усмешкой добавил Дима.

Света глядела на звезды. Ей хотелось реветь. В буфете, оттесненные толпой, они на несколько секунд оказались вдвоем. Дима шепнул ей на ухо: «Светка! Я тебя люблю!» И еще он загадочно посмотрел на ее ноги, когда выбрались из буфета. И зачем она, дура, напялила эти штопаные колготки! В такую жару могла бы обойтись и без них!

Они выпили. Шампанское было теплым, мерзким.

Шампанское, которое они пили сегодня в китайском ресторане, сильно отличалось от того, восьмилетней давности. А на душе было так же.

Она не очень удивилась, когда он с утра позвонил ей в магазин и предложил вечером посидеть в «Шанхае».

Их отношения всегда выглядели странно. Последние полгода они вели только деловые разговоры. Предложение посидеть в ресторане ничуть ее не смутило. В первый раз, что ли? Дима почувствовал тягу к близкой душе.

Тогда, восемь лет назад, после Дня города, он целую неделю атаковал ее. Каждый день звонил домой, пока Андрей был на работе. Умолял уехать с ним в Москву. Что с ним случилось тогда? Почему вдруг нагрянул после десяти лет разлуки? Нет, Стар всегда являлся для нее загадкой природы.

Она наотрез отказалась уехать в Москву. Это был самый счастливый период их совместной жизни с Андреем, увы, недолгий. Он вкалывал на заводе в две смены. Она сидела дома, шила и вышивала для себя и на продажу. В то лето они даже съездили в Крым.

Так продолжалось еще полгода. Потом Кулибин вдруг заявил ей, что бросает завод. Видите ли, совсем не остается времени на стихи. Что она только тогда не предпринимала — и ругалась, и умоляла. Ничего не помогло.

Он стал заниматься коммерцией и снова писать стихи. Снова носить их в рок-клуб. Вечерами просиживать на репетициях. Коммерция и поэзия — вещи несовместимые.

У нее тоже не заладилось. В магазинах стали появляться импортные вещи. Заказчики один за другим откалывались. Шить становилось невыгодно.

На дворе стоял девяностый год. И тут опять, как снег на голову, свалился Дима. Его московская фирма погорела. Он вернулся навсегда. И первым делом взялся за нее.

Ей нужны были деньги. Стародубцев давал их и делал дорогие подарки. Она металась, как в бреду. Бросить Андрея не могла, а Дима настаивал на этом. Их крепко держало прошлое, всех троих. В конце концов она плюнула на прошлое и не стала делать тайну из отношений с Димой.

«Ты сам все сделал для того, чтобы я снова была с ним!» — бросила она в лицо Андрею. Он сказал, что все простит ей, если она порвет с Димой. «Мне надоели твои прощения! Я не хочу быть тебе всю жизнь обязана! Пусть тебе будут обязаны твои музыканты! Ты ведь с утра до вечера кропаешь для них стишки! Столько лет, и не заработал на них ни копейки! Ничтожество!»

Андрей подал на развод.

Стародубцев устроил ее продавцом в ювелирный магазин.

— Почему ты не взял меня к себе, в «Версаль»?

— Не хочу давать повод для сплетен.

Он оказался прозорлив, этот бывший звездный мальчик. Когда началась война двух мафиозных кланов, никто даже не подозревал, что у Стародубцева есть любовница, обыкновенная продавщица из ювелирного.

Как только он стал боссом, ее магазин оказался у него в подчинении, и карьера Светланы была предопределена.

В последующие годы не все было гладко между ними. Несколько раз они расставались, когда у Димы появлялась другая женщина. Это продолжалось обычно не больше двух месяцев. Потом все возвращалось на круги своя.

Последний разрыв оказался серьезней предыдущих. Дима объявил ей, что он болен. Она не вдавалась в подробности. Она не любила усложнять.

На этот раз все было иначе. У Стародубцева за полгода не появилось ни одной женщины.

В «Шанхае» Светлана заказала только черепаховый суп.

— О фигуре печешься? — заметил Стародубцев. Он теперь не походил не только на артиста Богатырева, но и на того деревенского парня в клетчатой рубашке, что отплясывал рок-н-ролл с бывшими стилягами. Дмитрий Сергеевич немного погрузнел, полысел, но при этом не стал солидней.

— Почему бы мне не печься о своей фигуре? Я должна себя похоронить только потому, что надоела тебе?

— Ну, зачем же сразу в штыки? От шампанского, надеюсь, не откажешься?

— Мартини.

— Пусть будет мартини.

Вкус был отменный, но пена показалась ей какой-то ненатуральной, отдающей шампунем.

— Ты уже вылечился? — спросила она напрямик, после первого бокала закурив любимые «Данхилл».

— Дай-ка и мне сигаретку, — попросил босс.

— Это дамские, — удивилась Светлана.

— И хрен с ними, пусть будут дамские! — Он закурил.

Светлана заметила, что у него дрожат пальцы. «Что-то новенькое! Раньше я этого не замечала!»

— Как ты жила эти полгода, Светик?

— Я, кажется, просила, чтоб ты меня так не называл!

Ее раздражало, когда Дима с Андреем употребляли одни и те же слова.

— Жила так себе, — пожала плечами Светлана. — Сплошные материальные блага — новая квартира, машина, — и ничего для души.

— Не рановато ли думать о душе?

— Ты меня неправильно понял. Есть вещи, которых ты никогда не поймешь.

— Это точно, — натянуто улыбнулся Дима. Он смаковал сигарету, разглядывал ее со всех сторон — она странно смотрелась в его коротких толстых пальцах. — Ты по-прежнему считаешь меня убийцей Андрея? — неожиданно спросил он.

— Нет. — Она слегка запрокинула свою аккуратно постриженную головку и дунула на челку, выпустив изо рта ровный столбик дыма. — А ты по-прежнему хочешь обвинить в этом Мишкольца?

— Опять мы с тобой о делах, — ушел он от ответа.

— Почему ты не ищешь убийцу, в таком случае?

— Разве это мое дело? Кто-то выполнил за нас с Мишкольцем грязную работу…

— А ты не думаешь, что этот «кто-то» рассчитывал на твои дружеские чувства к Андрею?

— Не думаю.

— А я думаю, — заявила Светлана, — и цель его была поссорить тебя с Мишкольцем. Ведь Андрей своей кляузой задел только ваши интересы.

— Может, он написал еще сотню кляуз? Кто знает?

— Ты никак не хочешь поверить в существование третьего лица. А этот третий просто жаждет войны между тобой и Мишкольцем и продолжает действовать! — Тут она осеклась, потому что сболтнула лишнее.

— Ну-ну, продолжай, — попросил Стародубцев. — Как он действует?

— Ты прав, — смягчилась она, — не стоит в такой вечер говорить о делах. Расскажи лучше о своем здоровье.

Дмитрий Сергеевич напыжился и молча принялся за еду. Он поедал все с завидным аппетитом. Его не смущала экзотичность блюд.

— Как поживает Чушка? — вспомнила Светлана о бульдожке и уцепилась за нее, как за спасательный круг.

Стар не удостоил ее ответом.

— Дима, я так не играю! — закапризничала она. — Пригласил меня в ресторан, а ведешь себя, как первоклассник! Ну, что ты надулся? Чем я тебя так задела?

Стародубцев молчал.

— Не хочешь говорить — не надо! Я доем свой суп и поеду домой. Обойдусь без твоих услуг. Трамваи, говорят, ходят исправно!

— Зачем же на трамвае? — ехидно начал тот. — Ты можешь позвонить своему новому приятелю, и он доставит тебя в целости и сохранности.

— Какому приятелю? — не поняла она и даже не догадалась.

— Тебе лучше знать какому.

— Что за чушь ты несешь? Тебе на меня наболтали? Знаешь, дорогой, в моем возрасте все трудней становится заводить приятелей.

— И все-таки они заводятся. Неизбежно. Как тараканы, — зло усмехнулся Дима. — И возраст для этого у тебя самый подходящий. Не прибедняйся. Выглядишь, как девочка! — сделал он неласковый комплимент.

— И все же это навет. — Она поднесла ко рту ложку с супом, отхлебнула и добавила: — Кому-то померещилось.

— Гена Балуев не дух бесплотный, не привидение, чтобы мерещиться.

Ложка со звоном полетела на пол. «Маринка! Сучка! Донесла!» — залпами выстреливало у нее в голове, пока она лезла под стол.

Достав с пола ложку, Света выпрямилась и спокойными движениями обтерла ее салфеткой. Было неясно, отчего краска ударила в лицо Кулибиной — то ли от стыда, то ли от вынужденной гимнастики.

Стародубцев молча наблюдал за ней.

— Что скажешь, дорогая? — выдавил наконец он. — Кому из нас померещилось?

— На этот раз померещилось действительно сумасшедшей, — мило улыбнулась она. — У Марины с недавнего времени сдвиг на этой почве. Я как-то заехала к ней, а она приревновала меня к мужу.

— А зачем ты к ней заезжала?

— Ну, знаешь! — возмутилась Светлана. — Это слишком! Почему я должна перед тобой отчитываться?

— Потому что в данной ситуации это не просто выяснение отношений!

Она прекрасно понимала, что будет непросто, если ее разоблачат. «Как все глупо!» — осознала вдруг Света. Теперь бы она ни за что так не поступила. Визит к Балуевым, казавшийся ей еще недавно подвигом, выглядел банальным, пошлым капризом тридцатипятилетней женщины, вздумавшей поиграть в шпионаж.

— Надеюсь, для тебя не секрет, что Марина — моя давняя подруга? — постаралась как можно спокойнее начать она. — И ты был частым гостем в доме Кульчицких.

— С тех пор прошла вечность, и Марина давно уже носит другую фамилию.

— Это важно только для тебя. Для меня же она по-прежнему остается подругой. Почему бы мне не навестить ее? Не вижу криминала. Тем более с подругами у меня всегда была напряженка. А жизнь становится все скучнее. Вот я и решила возобновить давние отношения.

— И тут же увезла с собой мужа? Забавно!

— Он просил подвезти.

— У него что, нет своей машины?

— Он не умеет водить. Видно, не хотел беспокоить шофера. Было уже довольно поздно.

— Ты неплохо осведомлена. Разве Балуев не знал, с кем имеет дело?

— Представь себе.

— Врешь! Нагло врешь! — заорал Стародубцев, стукнув кулаком по столу так, что на пол полетела тарелка с каким-то экзотическим салатом.

Посетители с интересом наблюдали за этой сценой. Официант молча подмел веником осколки.

— Дима, это смешно! Ты не на эстраде! — Она перешла на полушепот, говорила быстро, но внятно: — Ты меня в очередной раз отшвырнул, как падаль, а теперь лезешь мне в душу! Что тебе еще от меня надо? Ты искалечил мне жизнь! Из-за тебя я осталась бездетной! Ты разбил наш брак с Андреем! Зачем? Ведь ты никогда не любил меня! Я была твоей прихотью, похотью — чем угодно, но только не любовью! Что ты хочешь от меня сейчас, когда я осталась совершенно одинокой и устраивать личную жизнь уже поздно? — Было похоже, что Светлана сейчас разрыдается, но она сдержала себя, потому что знала — этому человеку нельзя показывать своих слез.

— Ты все сказала? Может, запьешь? — осклабился Стародубцев, наполняя ее бокал шампанским.

— Нет, не все. — В ее огромных глазах он увидел решимость. Это его напугало.

— Давай выпьем, — предложил Дима.

На этот раз шампанское показалось ей помоями.

— Я ухожу из магазина, — твердо заявила она.

— Что еще за новости?

— Это не новости. Я выхожу из игры. Можешь присылать ко мне своих мальчиков с автоматами, со взрывчатками, с водородными бомбами! Мне все равно. Я так решила.

— Это из-за него? — Димины руки тряслись, как у алкоголика.

— Если тебе нравится так думать, то пусть будет из-за него.

Она уже собралась уходить, когда увидела в глазах босса слезы. Дима на мгновение опять превратился в того губошлепого мальчика, похожего на артиста Богатырева, и неожиданно жалобно произнес:

— Светка… прошу тебя… поедем ко мне… Я так больше не могу…

Они проболтали всю ночь, нежась на мягких перинах, потягивая разнообразные коктейли, которые Стар сам любил изобретать; поддразнивали толстую, неповоротливую Чушку и наслаждались средневековыми лютнями и мандолинами.

— У тебя сильно изменились вкусы, — заметила Светлана. — Прямо как у тех стиляг в саду Мандельштама, которых больше не прельщает рок-н-ролл.

— Представляешь, у меня в коллекции нет ни одного альбома «Слейда», — то ли похвастался он, то ли произнес с горечью.

Лютни и мандолины наводили на воспоминания. Помимо своей воли она думала об Андрее. Вот уж кто до конца жизни не изменил увлечению молодости. В его рукописи она нашла несколько переводов «слейдовских» песен, датированных последним годом. «Нет, как ни крути, Андрей навсегда останется молодым!»

Она не пожалела, что приехала к нему, хоть поначалу и ругала себя за малодушие. Иногда ей было с ним уютно. Он уговорил ее не бросать магазин, то есть не бросать его.

Светлана поклялась, что у нее ничего не было с Балуевым. Он сделал вид, что поверил. Однако дальше поцелуев дело не шло.

— Ты все еще болен? — осторожно поинтересовалась она.

Он только кивнул в ответ.

— Ты не хочешь мне рассказать, что это за болезнь?

Он нерешительно помотал головой.

— Я могу тебе помочь! Уверяю тебя!

Он еще с минуту раздумывал, поглаживая утомленную бульдожку, потом решился:

— Только не смейся. У меня не стоит…

Она тут же залилась звонким смехом, наплевав на предупреждение.

— Это серьезно? В твоем-то возрасте? Пойдем примем душ!

Она старалась изо всех сил. Делала все, что умела. А она умела многое. Мужчины всегда называли ее искусной и неподражаемой.

Светлана вымоталась окончательно. Он обнял ее за мокрые плечи, поцеловал в шею и махнул рукой.

— Хватит! Это все бесполезно.

И тут она вдруг поняла, что не первая пытается поднять его мужской престиж. Были, видно, искусницы и покруче!

— Тебе надо обратиться к психиатру, — пролепетала она чуть онемевшими от усердия губами и почти онемевшим языком. — Или еще лучше — к психоаналитику. Я могу найти…

— Не вздумай! — закричал он.

— Это у тебя нервное. Как ты не понимаешь!

— К черту этих врачей! — то ли засмеялся, то ли зарыдал Дима, обтираясь полотенцем и натягивая трусы.

Так они всю ночь забавлялись средневековой музыкой, коктейлями и Чушкой. Только под утро Стародубцев вспомнил:

— Что ты там, в ресторане, темнила насчет третьего, который действует?

— У Мишкольца в Лондоне убили курьера, — сообщила она.

Ее еще в ресторане подмывало посмотреть на его реакцию. Реакция была неожиданной. Руки опять затряслись. Голос задрожал:

— Ты знаешь подробности?

Она рассказала то, что знала со слов Геннадия.

— А ты профессионально шпионишь, — как-то по-стариковски улыбнулся Дима. Потом вдруг закрыл глаза и весь затрясся. — Светка! Мне страшно!

Он уснул, когда начало светать. В ее объятиях. С застывшей, как у младенца, слезой на щеке.

Бен Льюис встретил его во всеоружии — с оформленной документацией на вывоз тела и бутылкой русской водки. Он долгое время жил в России и предпочитал водку джину и скотчу.

Бен мало походил на стереотипного англичанина, хоть и имел продолговатое лицо с маленькими, но выразительными светлыми глазками под белесыми ресницами и тонкую складку почти не улыбающегося рта.

Бен не был снобом, как многие его соотечественники. Москва отучила Бена от пунктуальности. Он мог опоздать на ленч, к великому ужасу родственников и друзей, на целый час! Он вел себя запросто с людьми любого ранга.

С Геной они столкнулись случайно в одном из музеев русской провинции. Бен работал журналистом, но имел диплом искусствоведа. Они сошлись на любви к художникам группы «Мир искусства».

Приезжая в Москву, Балуев непременно навещал друга и коллегу. Иногда к ним присоединялся Мишкольц.

— Какое шастье имет такой коллекшен! — восторгался их приобретениями Бен.

Но целиком увидеть коллекцию Мишкольца ему так и не довелось.

Вскоре он вернулся в Лондон. Они стали видеться чаще. Гена работал в то время курьером и приезжал каждый месяц. Останавливался, однако, в гостинице, чтобы не злоупотреблять гостеприимством друга.

Потом появились другие курьеры, но связи с Беном он не терял. Иногда звонил, иногда приезжал в Лондон.

Они не виделись больше года. Бен обнял старого приятеля, сообщил, что есть водка, взял такси и отвез к себе домой.

— У этот раз нэ отуэртишься! Будэшь жит у мэня! — Это звучало как приказ.

— Хорошо быть англичанином и иметь свой дом в Англии, — философски заметил Гена.

Он не раз бывал в этом чистеньком особнячке на окраине Лондона с небольшим вишневым садиком и поэтому не чувствовал себя стесненно.

Бен был закоренелым холостяком. В доме жили только две собаки неопределенной породы. Историю одной из них, похожей на чеховскую Каштанку, Льюис рассказывал со слезами на глазах.

Бен разлил по сто граммов в граненые стаканы. «Скучает по России», — отметил про себя Гена.

— Уипем и баеньки! — засмеялся хозяин.

За окном была ночь. Интересно окунуться из одной ночи в другую. Из московской квартиры перелететь в лондонский особнячок. Об этом думал Геннадий, закусывая сорокаградусную бутербродом с кетовой икрой. Скучает Бен по России. Чувствуется во всем.

Разговор о живописи на этот раз не клеился. Балуев хотел знать подробности об убийстве курьера.

— Он был туой фрэнд?

— Йес.

Не будет же он посвящать англичанина в мафиозные разборки своего родного города.

Механизм убийства в театре вполне ясен. Убийца следил за своей жертвой и воспользовался стечением обстоятельств — воющей пожарной сиреной и полным отсутствием света. Неразбериха в театре продолжалась ровно двенадцать минут, но убийце этого было вполне достаточно. По всему видно, что действовал профессионал. Человек очень решительный, ибо рассчитать все заранее он не имел никакой возможности.

— Постой-ка, — перебил Льюиса Балуев, — а рядом никто не сидел?

Убийца сидел в последнем ряду партера, его жертва — в предпоследнем. Последний ряд почти весь был пустой, а ближайший сосед жертвы находился через три кресла. Никто из зрителей убийцу видеть не мог, потому что тот вошел в темный зал, когда спектакль начался, а ушел во время неразберихи.

— Уот и усе, — закончил Бен, а потом добавил, что следователь из Скотленд-Ярда не утверждает, что убийца обязательно русский. В последнее время в Лондоне сильно выросла преступность среди цветного населения.

В принципе, Геннадий мог уже на следующий день улететь домой. Бен проделал за него всю черную работу. Но он не зря выпросил у Мишкольца двое суток на Лондон. Хотел провести собственное расследование.

— Ты мне поможешь? — обратился он к Льюису. — У меня с языком проблемы.

— Ноу проблем! — с радостью согласился Бен.

Они отвели шесть часов на сон.

Утро было типичным, туманным. Бен врубил на полную мощность какую-то бодрую песенку о барабанщике, который поздно ночью возвращается то ли домой, то ли в Букингемский дворец — там игра слов — и при этом весело стучит по барабану: «Бам! Бам! Бам!»

— Что это? — как ошпаренный подскочил Гена.

— А, — махнул рукой Льюис, — одна наша старая банда!

Облившись ледяной водой и выпив по чашке наикрепчайшего кофе, они почувствовали себя превосходно и готовы были на любой подвиг.

— Мы с тобой, как Уотсон и Холмс! — резвился, как дитя, Бен.

В гостинице, где останавливался курьер, работало много русского персонала. И помощь Уотсона не понадобилась.

Девушка с длинной смоляной косой и сросшимися бровями, по всей видимости, казачка, оказалась горничной, прибиравшей в номере Кирилла.

— Так меня уже допрашивал ихний следователь! — возмутилась она. — И вещи его забрал! Я ничего не знаю. Мое дело маленькое — подмести, прибрать. Я его и не видела толком. Портье рассказывал, что в ночь перед убийством долбилась к нему в дверь какая-то проститутка. Так их здесь не перечесть сколько! Пьяная, наверно, была. А больше никаких инцестов!

— Инцидентов, — поправил ее Балуев.

Она старалась говорить покультурней, но русская публика, среди которой она вращалась, явно не изобиловала профессорами филологии. У портье они попробовали выяснить, кто еще жил в гостинице из того же города, откуда прибыл курьер. Но это оказалось невозможным. Администрация гостиницы считала излишней подобную информацию о своих жильцах.

— Нам тут больше делать нечего, — сказал Геннадий Бену, и они, несмотря на первые неудачи, занялись дальнейшим расследованием.

То, что курьер был ограблен, Балуев понял еще из телефонного разговора с Беном. Тот ничего не сообщил о найденных драгоценностях. И мотив убийства до сих пор не ясен лондонской полиции, потому что при убитом найден кошелек с деньгами. Официальная версия, которой придерживается следствие: убийца — маньяк.

— Вряд ли «Война и мир» Толстого может пробудить маниакальные наклонности, — усмехнувшись, заметил Балуев.

— Почему нет? — не согласился Уотсон.

Бен видел эту постановку и высказал одно предположение. Если убийца был русским патриотом, то вряд ли нашел удачной находкой китайца Безухова и негра Болконского. И вполне мог бы кого-нибудь задушить от возмущения. Призывом к действию послужила пожарная сирена.

Гену забавляли сумасшедшие версии Льюиса, но сам он думал о другом. Например, что скажет Бен, когда они заглянут в один из самых шикарных ювелирных магазинов Лондона? Начнутся расспросы? Истинный британец должен был бы промолчать. Но Бен так осоветился в свое время, что наверняка полюбопытствует.

А посетить ювелира X было необходимо. Именно он первым забил тревогу, когда не дождался в тот вечер курьера из России. Он позвонил в офис Балуеву в десять утра, когда в Лондоне было всего пять часов. Волновался старик. И не зря. Он перезвонил еще через два часа, прочитав в утренней газете о сенсационном убийстве в театре. Курьера опознал по фотографии.

Они взяли такси, и Гена небрежно бросил шоферу:

— Пиккадилли!

— У театр слишком рано, — заметил Бен.

— Ничего, — успокоил его Геннадий, — мы обследуем окрестности.

Когда они вышли возле ювелирного магазина и Балуев недвусмысленно направился к инкрустированной двери с позолоченной ручкой, сохранившейся еще, наверно, со времен Диккенса, Льюис неожиданно запротестовал:

— О нет!

Объяснялось все очень просто — Бен не располагал достаточной суммой денег, чтобы делать покупки в этом магазине, а просто войти поглазеть считал для себя неприличным.

— Подождешь меня здесь? — с ласковой улыбкой спросил Балуев. Такой вариант его вполне устраивал. Бен выразил полное согласие.

Знакомая продавщица встретила Гену с улыбкой и сообщила, что сэр X его давно ждет.

Он прошел по темному узкому коридорчику, пахнущему лакированным деревом, и очутился в кабинете хозяина. Комната была выдержана в викторианском стиле, хоть и несколько захламлена. На стенах висели карты разных стран, на столе сэра X громоздился внушительных размеров глобус. Сам ювелир, с лысым черепом и вполне викторианскими жгуче-черными бакенбардами, развалился в кресле, попыхивая сигарой, и листал какой-то ювелирный каталог, пристроив его на шарообразном пузе.

— Бон джорно, мио каро! — запросто приветствовал его Геннадий.

Они всегда общались по-итальянски. Это было выгодно во всех отношениях. Во-первых, сэр X был по национальности итальянцем, во-вторых, Балуев итальянский знал лучше, чем английский, и, в-третьих, это всегда спасало от чужих ушей.

— Не очень-то вы торопитесь, — начал укорять сэр X. — Я жду тебя четвертый день.

— Русский медведь неповоротлив, — попытался отшутиться Гена.

— Я ведь просил — не посылай ко мне молокососов! Какой черт понес его в театр?

— Как раз неплохое место для конспирации, — возразил Балуев. — И потом, не все ли равно, где бы его «замочили». Хорошо еще, что в театре, а не на пороге твоего магазина.

— Тогда бы фараоны всех нас имели в одно место! — воскликнул итальянец и, хитро сощурив круглые, пылающие огнем глаза, спросил: — Что вы намерены предпринять?

— Прежде всего выяснить, кому это понадобилось. И пока прекратить поставки.

Ювелиру эти слова явно не пришлись по душе, он скорчил недовольную гримасу.

— Как долго это может продлиться?

— Думаю, не больше месяца. Пойми, сейчас это просто опасно.

— О’кей! — ювелир шлепнул жирной пятерней по подлокотнику кресла, давая понять, что тема разговора исчерпана.

— Это еще не все, — предупредил Балуев. — Тебе могут предложить наш товар.

Сэр X покачал головой и почмокал толстыми губами.

— Конкуренты?

— Убийцы, — кивнул Геннадий.

— Как мне быть в таком случае?

— Торговаться. Дать только часть суммы и связаться со мной.

— Понял, — нахмурился ювелир. — А они не сделают мне больно? — Он провел большим пальцем по горлу.

— А смысл? Они будут с тобой предельно вежливы. Вот только сомневаюсь, что они пойдут к тебе.

— А к кому?

— Мало разве в Лондоне ювелиров? Наверняка уже куда-нибудь пристроили наши побрякушки.

— Я это проверю, — заверил итальянец. — У меня достаточно связей. Это дело чести.

Он проводил Балуева до самых дверей — тех, что были еще при Диккенсе, расспрашивая о погоде на Урале и о здоровье детей.

Бен не скучал. Он живо беседовал с каким-то человеком в синем плаще и черной широкополой шляпе.

— Знакомса, Гэн, это Алексей Петрович, — представил он незнакомца.

— Мне всегда очень приятно видеть соотечественника на британской земле, — протянул тот руку Геннадию.

Балуев недоверчиво пожал холеную, но уже тронутую временем руку.

— Он приглашайт нас у русский ресторан, — объявил Льюис.

— Тут совсем близко, — широко улыбался Алексей Петрович.

«Да он просто зазывала!» — догадался Гена и усмехнулся:

— Самое время отведать блинов!

— И уодки уыпем! — хлопнул Бен по плечу сияющего зазывалу.

— Из каких мест будете? — интересовался по дороге Алексей Петрович.

Этот вопрос насторожил Балуева, но он ответил.

— А я из Питера, — признался тот не без гордости и завел знакомую ностальгическую песню.

«Почему все они думают, что тосковать можно только по Питеру или Москве?» Балуев старался не слушать излияний эмигранта, а Бен, наоборот, понимающе кивал.

У ресторана Алексей Петрович их покинул, сердечно поблагодарив за то, что приняли его предложение и составили ему приятную компанию.

Они на самом деле заказали блины, борщ и водку. Из динамиков неслось что-то малопристойное.

— Туой френд лубил брылянт? — спросил вдруг Бен.

— Иес, — коротко ответил Гена. И тут же Уотсон выдвинул новую версию убийства. Убийца встретил свою жертву в магазине, когда тот покупал «брылянт», и преследовал его до самого театра. Поэтому он действовал так быстро и решительно. Раздумывать было некогда. После спектакля тот мог сесть в такси и «гудбай, май лав!».

— Туой фрэнд ограбили! — твердо заявил Льюис и добавил: — Надо идти к инспектор! Надо проузрит тот мэгазин!

— Послушай, Уотсон, — рассердился Балуев, — у нас с тобой частное расследование? Не так ли? Разве Холмс бегал докладывать о каждой своей версии к инспектору Лейстреду? Кроме того, мой фрэнд не заходил в тот магазин. Я уже опросил всех, кого надо.

— Не мошет быт, — не поверил ему Бен, — ты плохо гоуришь инглиш.

Балуев молча достал из кармана пиджака портмоне, вытащил оттуда фотокарточку курьера и протянул ее Бену.

— Он не заходил в тот магазин, — чуть ли не по слогам повторил Геннадий.

Вечером они пошли в театр.

Вместо Толстого сегодня давали что-то суперсовременное, но это их не касалось. Бен вообще недоумевал, зачем они идут в театр.

— Надо спросить билетерш, — растолковал ему Балуев. — Они не могли не заметить опоздавшего зрителя.

Льюис сомневался. Он высказался в таком роде, что это в России билетерши заслоняют собственным телом вход в зрительный зал, как подстреленную дичь от изголодавшегося пса. В Англии же они ведут себя пристойно, на людей не бросаются. К тому же публика довольно дисциплинированная, редко опаздывает.

— Тем более должны были заметить, — сделал вывод Геннадий.

Они специально опоздали и вошли в пустое фойе. Две женщины в одинаковых костюмах сидели в креслах и мирно беседовали. При виде двух молодых людей одна из них встала и направилась к ним.

— Вот видишь — заметила! — ликовал Балуев.

Она поинтересовалась, какие у них места, но Бен сразу пошел в атаку.

— Нас интересует другая пьеса, — лаконично начал он, отчего лицо дамы сразу вытянулось. — Та пьеса. во время которой удавили русского, — пояснил он.

— Вы из полиции?

— Нет. Это друг покойника, — он весело и непринужденно похлопал Гену по плечу.

— Очень приятно, — сквозь зубы процедила билетерша. Она явно сомневалась в умственном развитии Бена и с опаской поглядывала на «друга покойника».

На помощь пришла другая дама, высокая и прямая, как Биг Бэн, только вместо часов на ее «башне» красовались очки в золотой оправе.

— Что вы хотите? — поинтересовалась она свысока.

— Они спрашивают про того русского, которого удавили во время русской пьесы, — объяснила первая.

— Это безнравственно, — сказала другая. Только непонятно было, относится ли это к молодым людям, к убийству или к русским вообще.

— Кто опаздывал в тот вечер? — не выдержал Гена. Он долго выстраивал эту фразу в уме и наконец решился произнести.

Как ни странно, эта с трудом выстроенная фраза помогла выйти из тупика. Однако мало что прояснила.

Билетерши доложили, что в тот вечер опоздал всего один человек — старичок негр.

— Об этом знает инспектор! — предупредила высокая, сверкнув золотой оправой.

— А во время пожарной сирены выходили многие, — добавила первая, — но нам не было дела до них.

Возвращались домой на такси. Бен все никак не верил, что убийца мог проскользнуть незамеченным мимо таких пронырливых дамочек. О подобном явлении, правда, написан целый роман, но кто в это поверит!

— Я, кажется, понял. — И Гена стукнул кулаком по колену Льюиса. — Он не опаздывал. Он сидел в зале, но на другом месте. Понимаешь? Зачем ему красоваться перед билетершами? Он занял свое место согласно купленному билету, но перед этим проследил, куда сядет жертва. Последний ряд оставался пустым. Он беспрепятственно мог оказаться за спиной жертвы во время спектакля и даже когда сработала сирена. Все произошло молниеносно. И наверняка он не выходил из зала до самого окончания спектакля, опять же чтоб не светиться. Он просто вернулся на свое место.

— Гэниално! — открыл рот Уотсон и так и сидел с открытым ртом.

На следующий день Балуев подвергся допросу инспектора. Он не мог обойти Скотленд-Ярд, потому что без разрешения инспектора тело курьера не выдавали.

— Сотрудник моей фирмы приехал в Лондон отдохнуть, — настаивал Геннадий.

— Не слишком ли часто он тут отдыхал? — уколол его следователь. — И месяц тому назад отдыхал. И два месяца назад. Причем выбирал не лучшее время для отдыха в Лондоне.

— Это личное дело моего сотрудника. А какие он преследовал цели, выбирая местом для отдыха Лондон, а не Париж?.. Эту тайну он унес с собой в могилу.

Последнюю фразу Бен Льюис перевел инспектору, придав ей побольше загадочности.

Получив разрешение, Бен вызвался заняться доставкой гроба из морга в аэропорт. Гена был благодарен ему не только за это, но и за то, что Уотсон больше не задает вопросов.

Они договорились встретиться в аэропорту. Оставалось возвращаться домой несолоно хлебавши.

Балуев решил прибегнуть к последнему эксперименту. Пройти по Пиккадилли маршрутом курьера, тем самым проверочным маршрутом, за три часа до встречи с сэром X, как он наставлял его.

«Что это даст? — спрашивал себя Гена и придумал повод: — Зайду попрощаюсь с итальянцем».

Он шел медленно, зачем-то считая шаги. Он был уверен: что-то должно произойти, дать ключ к разгадке. Но что может произойти в центре Лондона в предобеденный час? А Кирилл здесь вышагивал уже перед ужином. «Стоп! — сказал он себе. — Алексей Петрович! Он мог увидеть Кирилла и позвать на ужин в русский ресторан. Русских видно издалека. А зазывала отдает предпочтение русским».

Балуев осмотрелся по сторонам и сразу заметил Алексея Петровича. Он стоял возле кондитерской и охмурял какого-то индийца.

«На собратьев, наверно, сегодня плохой урожай, раз позарился на этот тюрбан», — усмехнулся Геннадий и направился к кондитерской.

— Бог в помощь! — приветствовал он зазывалу.

— Ах, это снова вы, молодой человек! Рад вас видеть! Хотите покушать? — Индиец его больше не интересовал.

— Вы что тут, без выходных промышляете?

— Какие там выходные! — махнул рукой Алексей Петрович. — Кусок хлеба надо отработать. У меня в Питере, знаете ли… — только начал он и тут же осекся, потому что Балуев сунул ему в лицо фотографию. — Боже! Это ведь тот несчастный, которого в театре тут, за углом…

— Вы его в ресторан, случайно, не приглашали?

— Куда там! Он даже разговаривать со мной не стал. Напуган чем-то был. И как оказалось, не зря.

— Расскажите поподробней, — попросил Геннадий.

— А кушать пойдете? — хитро прищурился Алексей Петрович. Так обычно малыши ставят условия, когда их заставляют есть кашу.

— Пойду, — пообещал Балуев.

— Я встретил его на этом самом месте, — начал свой рассказ Алексей Петрович. — Ваш товарищ укрылся от дождя под навесом кондитерской и пытался закурить, но зажигалка явно вышла из строя. Русского я признал в нем сразу, у меня глаз — алмаз, даже фланелевые брюки не могут ввести в заблуждение. Я поднес ему огонек. Он поблагодарил, и я хотел завязать беседу — я так обычно и делаю, но он как-то весь ощерился. Его задел вопрос: «Из каких мест будете?» Почему? Вы ведь мне нормально ответили. Ну, не Содом же, в конце концов, с Гоморрой, чтобы так шарахаться? Ничего не понимаю. Вот, пожалуй, и все. Он пошел своей дорогой, я — своей. Вернее, остался стоять на месте. А на следующий день, как прочитал в газетах, так до сих пор себе места не нахожу.

— Почему? — не понял Геннадий.

— Не догадываетесь? Он, видимо, принял меня за убийцу или преследователя. И шарахнулся так, будто предчувствовал что-то. От чумы так не шарахаются. Испортил мне настроение на весь вечер.

— Так вы, значит, остались на месте? — уточнил Гена.

— Конечно.

— И быстро нашли еще русского?

— Тут же! — рассмеялся Алексей Петрович. — Не так уж их здесь мало! Слава Богу, дают заработать на хлебушек!

— Но с этим, со вторым, тогда тоже вышла осечка.

— Откуда вы знаете? — удивился тот, но вдруг до него стало что-то доходить. Лицо исказилось, он тяжело задышал. — Неужели? — прошептал Алексей Петрович.

— Вы сможете его описать?

— Конечно-конечно, — пробормотал тот. — Он небольшого роста. Волосы пегие. Очень коротко подстрижен, почти как вы. Лоб такой, знаете, характерный…

— Выпуклый?

— Да-да, выпуклый, и надбровная часть весьма зловеще смотрится. О глазах, увы, ничего не могу сказать. Не помню. Нос тоже… Вот руки примечательные!

— Длинные пальцы?

— Вот именно! Сам вроде невелик, а пальцы поразительной длины…

— Когда же вы успели его рассмотреть? Ведь он наверняка в тот вечер торопился!

— Еще как! Бросил мне на ходу: «Некогда, родимый! В другой раз!» — и бежать. Но в тот вечер я его не впервые встретил. Буквально за день или за два — точно уже не припомню — он с удовольствием принял мое предложение, и я довел его до самого ресторана, так же как вас.

— И вы, конечно, спросили — из каких он мест?

— Спросил… Только он мне назвал совсем другой город. А вот какой? Дай Бог вспомнить!

Геннадий не мешал ему вспоминать. Они медленно брели к русскому ресторану, но голода он уже не испытывал. Ему хотелось теперь только одного — побыстрей вернуться домом.

— Вспомнил, — хлопнул себя по лбу зазывала. — Он назвал Нижний Тагил. И звали его просто — Иван Иванович!.. Хотя имя-отчество он, возможно, придумал, — уже менее восторженно предположил Алексей Петрович. — Я сразу приметил, что оно не соответствует инициалам на его руке…

— Вы запомнили буковки? — почти закричал Геннадий.

— Разумеется, — с достоинством ответил тот, — на руке у него было вытравлено «А. Р.»! Кто бы мог подумать! Показался мне таким милым человеком! И одет прилично. В разговоре, правда, проскальзывала зона, но кого теперь этим удивишь? Особенно в Лондоне!

— А о чем вы с ним говорили?

— Ни за что не догадаетесь! — с гордостью заявил Алексей Петрович. — Мы говорили о русской живописи!

— Что? — Это сообщение потрясло Балуева больше, чем все остальное.

— Представьте себе, — радовался произведенному впечатлению Алексей Петрович, — этот пресловутый Иван Иваныч интересуется «Миром искусства». Обожает Сомова и Бенуа. Даже посетовал, что многие картины вывезены из России… Вот вам и ценитель русского искусства! Что ж это творится, православные?..

После такого нокаута кусок в горло не лез. Геннадий склонил голову над порцией нетронутых блинчиков. Легкий парок не возбуждал аппетита, а только жег лицо.

Через час Балуев уже сидел в кабинете с глобусом и смаковал кофе, настоящий бразильский, с настоящим гавайским ромом, так утверждал хозяин кабинета сэр X. Он раскуривал очередную сигару, и его обтянутое пестрым жилетом пузо ни в чем не уступало глобусу.

— Я знал, что ты еще заглянешь ко мне. — Жгучечерные бакенбарды раздвинулись — сэр X улыбнулся. — И не ради приличия или почтения к моей скромной персоне, — продолжал он. — Тебя интересует твой товар. Это естественно.

«Что-то он темнит, — закралось у Геннадия подозрение, — вчера он был не столь велеречив!»

— Мои ребята хорошо поработали вчера и сегодня. — Он сделал паузу.

Балуев молчал, хотя понимал, что от него чего-то ждут.

— К сожалению, могу только огорчить, — развел руками итальянец и сделал печальное лицо. Но глаза его выдавали — в них бушевало пламя. — Увезти побрякушки из Англии он не мог?

— Слишком рискованно.

— А, скажем, продать частному лицу, не ювелиру?

— Кто же купит? Надо по крайней мере разбираться в изумрудах. И какое может быть доверие к русскому?

— А если он продал соотечественнику?

Геннадия все больше раздражала эта викторина, и он сказал:

— С тем же успехом можно задаваться вопросом: «Есть ли жизнь на Марсе?» Не думаю, чтобы убийце было выгодно так долго держать их у себя. А его хозяевам — так долго держать человека в Лондоне. Возможно, у них есть какой-то человек, который постоянно проживает здесь. Но и ему вряд ли доставляет огромное удовольствие хранить чужие драгоценности. Или он такой нерешительный? Напрашивается единственный вывод.

— Какой? — поднял свои густые черные брови сэр X.

— Мой товар — у тебя! — выпалил Геннадий.

С хозяином случился припадок смеха. Балуев же продолжал спокойно попивать кофе.

Сэр X хохотал долго и нервно. Его пузо ходило ходуном в такт маятнику старинных часов, висевших на стене. Когда из часов выскочила птичка и сообщила время, Балуев поднялся и направился к выходу.

— Мы могли бы договориться, — услышал он хриплый голос за спиной. — Твой хозяин думает, что побрякушки пропали, и пусть так думает. О нашей сделке никто не будет знать. Я дам тебе половину. Это немалые деньги.

— Кто принес побрякушки? — резко обернувшись, спросил Геннадий.

— Одна русская девчонка, — признался итальянец. — Она не может быть убийцей. Это явная подставка. Тут не найти концов.

— Когда она приходила?

— Вчера. После твоего ухода. Мои люди все проверили. Она жена дипломата. Там не подкопаешься.

Я назвал ей смехотворную сумму — она согласилась. Выдал только мизерную часть, остальное пообещал после реализации. Девчонку на днях вышвырнут из Англии. Мои люди хорошо поработали. Так что? — Бакенбарды опять поплыли. — Ты согласен на половину?

— Нет! — отрезал Балуев. — Перечислишь все в Будапешт. И впредь не советую мелочиться, если не хочешь потерять поставщика.

На этот раз хозяин не провожал его до двери, не интересовался погодой на Урале и здоровьем детей.

Расставаться с Беном ему всегда было нелегко, а в этот приезд, такой недолгий и сумбурный, тем паче.

— Когда ты, наконец, приедешь к нам в гости?

Льюис отшутился, что боится холодов и мафии, но искусство требует жертв и он непременно прилетит хоть одним глазком взглянуть на коллекцию Володи, если, конечно, они запасутся достаточным количеством водки!

Он смеялся, а в глазах стояли слезы. И Геннадию тоже было невесело.

Он никак не мог взять в толк, что произошло, потому что в последнее время страдал ошеломляющими провалами памяти.

Он боялся признаться самому себе, что с ним творится неладное. Еще хуже, если это заметят окружающие. Окружающие ничего не замечали или делали вид. Дмитрий Сергеевич сидел, как обычно, в своем кабинете. От раздумий его отвлекали телефонные звонки и редкие посетители, с трудом добивавшиеся аудиенции у «крестного отца».

Стародубцев не терпел жалобщиков и просителей. И во всем искал себе выгоду. Только от Чушки ему не надо было ничего. И собака преспокойно дрыхла в кресле.

Вот и Кулибин дважды приходил к нему с просьбой. Дай, мол, какую-нибудь работу— пропадаю зря. Казалось бы, надо помочь. Как-никак школьный товарищ, почти родственник— одну бабу всю жизнь поделить не могли! А какой ему прок от поэтишки? Делать он ни черта не умеет, кроме как стишки строчить! Такой любую работу завалит!

Обиделся Андрюха — побежал к прокурору. Зачем, дурак, ему про изумруды растрепал? Хотел похвастаться? Так ведь писака как устроен? Что где услышит — сразу на бумагу! Вот он, гад, и заложил школьного товарища с потрохами!

А как в бега пустился — подписал себе смертный приговор! Такого здесь не прощают.

Разыскали беглеца быстро. Москва — не стог сена, а поэт — не иголка! И вот тут начались чудеса.

Он сразу решил, что Кулибину не быть жильцом на этом свете, но посчитал, что все же будет лучше, если он сам заберет свою писульку из прокуратуры. И поэтому послал в Москву Светлану. Но при этом, кажется, говорил кому-то, что Кулибина надо убрать при любом раскладе. Или не говорил? С кем-то он точно поделился своими планами, но с кем?

Прошел месяц с того дня, как убили Андрея, а Стар так и не решался честно спросить у своего помощника: «Наша работа?» Или: «Это был мой приказ?» Что подумает о нем криворотый? Босс окончательно сдвинулся? Так не пора ли ему сойти с дистанции?

Нет, так дела не делаются. Так можно стать клоуном! И все же он был уверен, что Андрея «замочили» свои ребята. Светлана же убедила его в обратном. И ему стало страшно. Только ей он признался в этом. А страшно ему давно.

Стародубцев нажал кнопку селектора. Ему ответили.

— Зайди ко мне, — приказал он.

Через минуту явился помощник. За последние годы он сильно раздобрел. И совсем не походил на того задиристого юношу, который дерзил Грому. Глаза потускнели, во рту красовалась пара золотых зубов, и только шрам возле рта по-прежнему напоминал о боевой молодости.

Он встал перед боссом по стойке «смирно». Таков был закон. Без разрешения хозяина никто не смел сидеть в его присутствии. В данном случае единственное кресло занимала собака, а значит, придется стоять.

— Твое мнение, — с ходу начал Стар, — кто пришил Кулибина?

— Откуда ж мне знать? — пожал плечами тот. — Я не мусор.

— Наши ребята не могли по пьяни погорячиться?

— Исключено.

— А люди Мишкольца?

— Вполне вероятно.

— Но ведь они уладили дела с прокурором?

— Месть. Такого у нас не прощают. Мы тоже с ним долго нянчились! А кому нужен стукач, который так много знает?

— Эй, полегче, дружок! — прикрикнул на помощника босс. — Он все-таки мой однокашник!

— Есть повод предъявить Мишкольцу счет, — усмехнулся тот.

— А если это не Мишкольц, если кто-нибудь третий? — возразил Стародубцев, использовав довод Светланы.

— Разве есть разница? В любом случае было бы неплохо подоить еврея!

— Откуда тебе знать, что плохо, что хорошо, — проворчал босс куда-то в сторону.

Он с утра был не в духе. И подтверждение слов Светланы вряд ли улучшило ему настроение.

— Иди! — скомандовал Стар. — Я сам разберусь!

Что, собственно, его так разозлило в словах помощника? Ведь совсем недавно он придерживался того же мнения — неплохо бы подоить Мишкольца. Сколько можно получать с него этот мизерный пятый «караван»? Пусть еще раскошелится! На войну в данной ситуации ювелир не пойдет. Так что бояться нечего. Можно действовать без оглядки.

И все же криворотый неправ. «Разве есть разница?» Разница есть. Вину Мишкольца доказать невозможно. А не чувствуя за собой вины, он может заручиться поддержкой кого-нибудь из соседей. Он хитрая бестия, обведет вокруг пальца — не успеешь чирикнуть! А кто-нибудь из этих рвачей обязательно позарится на пятый «караван», и тогда он, звездный босс, будет иметь шиш в кармане!

Поэтому, опасаясь в погоне за более жирным куском потерять все, Стародубцев не предпринимал до сих пор никаких шагов и отложил на время давно лелеемые планы.

Теперь добавлялся еще некто третий, устранивший с их дороги Кулибина, будто оказавший специальную услугу ему и Мишкольцу. Но насчет последнего — это преувеличение, потому что некто третий здорово потрепал Мишкольца в Лондоне.

— Он хочет столкнуть нас лбами! — вслух произнес Дмитрий Сергеевич. — Это очевидно.

Чушка подняла голову и недоуменно поглядела на хозяина. С кем он разговаривает? В последнее время хозяин часто разговаривал с кем-то, иногда даже кричал, плакал, хватался за голову, но она не ощущала присутствия его незримого собеседника и поэтому не лаяла, а молча наблюдала, проявляя завидное терпение.

Он снова сомневался. «Но ведь я кому-то говорил, что надо убрать Кулибина при любом раскладе? Кому я это говорил? — Стародубцев крепко сжал пальцами череп. — Может, он поспешил выполнить мой только наметившийся план?»

Он сидел так очень долго, пока наконец не вспомнил.

После шумно отпразднованного Дня города Дима укатил в Москву и полгода носа не казал. Изредка, правда, перезванивался с Валькой Кульчицким. Валька звал в гости. «У нас тут та-такое, та-такое!» Он, конечно, имел в виду близившийся рок-фестиваль, бурную жизнь рок-клуба и жизнь вообще. И ему было невдомек, что его школьный друг Дима давно остыл к рок-движению. И даже завел роман с поп-звездой советской эстрады! Некогда презираемой эстрады!

Он нагрянул, как всегда, неожиданно. За неделю до Нового года. Не предупредив никого о своем приезде.

— Внезапность — вот мое кредо! — разразился Стар громким смехом, распахнув дверь в комнату Вальки и увидев друга на полу среди струн и медиаторов, с совершенно ошалелым лицом.

Валька чинил свою верную «старушку басушку» и был застигнут врасплох.

Димка тут же скинул шикарную дубленку и облобызал товарища в обе щеки.

Марина, напуганная ворвавшимся в дом ураганом, забегала, закудахтала:

— Чай? Кофе? Мы не готовились заранее… Даже хлеба в доме нет…

— Ничего не надо! — отрезал Стародубцев. — У меня там в сумке шампанское и конфеты!

— Ты все-все-все-таки мерзавец! — любовно тряс его за плечо Валька. — А если бы у меня была ре-ре-петиция?

— Выпили бы на сцене! Нам не впервой! Что за проблемы, Валюха?

— Но м-можно было и преду-дупредить, — не унимался Кульчицкий.

— А можно и не преду-дупреждать! — передразнил Димка, разливая шампанское в бокалы. — За встречу! — крикнул он, тем самым давая понять, что разговор о внезапности его появления исчерпан. — Ни за что не догадаешься, чего я вдруг рванул на родину, выпросив неделю отгулов в самое жаркое время! — сообщил Стар, когда они вновь уединились в комнате с медиаторами. — За окном, правда, мороз, но у нас-то в конце года, как и в любой конторе, всегда запарка! Еле уломал шефа!

Валька не знал, что и подумать. Увидев озадаченное лицо друга, Дима вновь расхохотался.

— У меня навязчивая идея! — признался Стародубцев. — Хочу собрать наших корешей. Ведь стукнуло ровно десять лет, как мы закончили школу! Надо увидеться, поболтать…

— Димка, ты — ге-гений! — бросился обнимать его Валька.

— Договоримся так, — по-деловому начал Стар. — Я предоставляю хату. Делаю некоторые закупки. Ты берешь на себя организационные вопросы. Только сам понимаешь — всех приглашать не надо. Во-первых, не поместимся, во-вторых, хочется видеть только самых близких людей.

— От-от-откуда ты знаешь, кто из них теперь близкий, а кто н-нет?

— Интуиция меня никогда не подводит — запомни! И потом, все же к шестнадцати годам человек уже довольно сформированная личность. Десятый класс — макет дальнейшей жизни. Думаю, что, за редким исключением, мы не ошибемся. Хочешь эксперимент?

— В-валяй! — Кульчицкий пожирал его влюбленными, наивными глазами.

— Пусть каждый прямо сейчас составит список из пятнадцати фамилий. Вот увидишь, фамилии совпадут.

Валька загорелся этой идеей. Достал по листочку бумаги и по карандашу. Они сели в разных концах комнаты и принялись за дело. Стародубцев составил список мигом. Валька намного дольше потел над своим листком.

Дима оказался прав. За исключением двух фамилий, списки совпадали. Одним из двоих был Андрей, которого не оказалось на листочке Стара. В Валькином же списке он стоял первый.

— Нет, мой дорогой, так дело не пойдет, — ухмыльнулся Дима. — Кулибина надо убрать при любом раскладе!

— К-к-как же т-т-так? — Когда Кульчицкий начинал сильно волноваться, слова у него не произносились.

— Я его видел летом, — напомнил Стар и жестко добавил: — Видеть Андрея раз в десять лет вполне достаточно!

Никакие Валькины доводы его не убедили. Валька в отчаянии заламывал руки, ходил без конца по комнате — ничего не помогало. Наконец он бросил последний козырь:

— А Све-светка?

— Ей всегда рад, — как-то странно улыбнулся Дима.

Встречу назначили за несколько дней до Нового года, в выходной. Косноязычный Валька, взяв на себя организационные вопросы, обзванивал друзей и подруг.

Расчет Стародубцева был верен. Трогательному Вальке никто никогда не мог отказать. Не откажет и она!

Кульчицкому же ситуация представлялась совершенно дикой. Он должен пригласить Светлану в обход Андрея! Это немыслимо. Он откладывал разговор со Светой со дня на день. Но, когда оттягивать было уже некуда, решил не звонить, а забежать к Кулибиным, пока Андрей на работе.

Ноги отказывались идти. «Какая ж ты свинья! Какая ж ты свинья!» — повторял он то и дело про себя, и это относилось только к нему.

Света удивилась его приходу. Она затащила его на кухню, хоть он и упирался, сняла залатанный во многих местах полушубок, напоила чаем, накормила оладьями.

Валька пыхтел и краснел, не зная, с чего начать.

— Ну же, говори, — подталкивала проницательная Светлана нерешительного однокашника. — Ты ведь пришел мне что-то сказать?

Он стал сильно заикаться. И смотрел на нее глазами, полными слез. Он в этот миг совершал предательство. Может быть, впервые в своей жизни.

Он не произнес и половины заготовленных слов, которые не получались, когда она все поняла.

— Стар в городе? — только спросила Света.

Валя кивнул.

— Он послал тебя?

Валя опустил голову.

— Эх, Валька, Валька!

Он медленно встал и побрел в коридор за полушубком.

— Я ничего не скажу Андрею, — положила она руку ему на плечо. — Считай, что этого разговора не было…

Без Светки вечер школьных друзей не представлял для Стародубцева никакого интереса. Энтузиазм первых дней улетучился. Зато Валька пребывал в приподнятом состоянии духа. Он ходил в эти дни окрыленный, с пылающий взором и заикался безбожно!

В назначенный день у него была репетиция. Они обычно заканчивали в восемь. Занимались в актовом зале кулинарного училища. А оттуда до Стародубцева еще час пилить на троллейбусе. Гостей же звали к семи. Валька сильно расстраивался. Не прийти на репетицию, подвести товарищей он не мог. В лучшем случае, его отпустят в половине восьмого. Это была последняя репетиция перед новогодними концертами в рок-клубе, и он надеялся немного подзаработать.

— Заметано! Я заеду за тобой в половине восьмого. Жди около училища.

— А ка-как же гости?

— Что они, маленькие? Посидят немного без нас, освоятся.

Радости Валентина не было конца.

— Я захвачу с собой «Маму»! — закричал он и даже ни разу не заикнулся.

— Ты сдурел? Зачем нам твоя мама? — не понял Стар.

Валька даже взвизгнул от негодования. Как Димка мог забыть про «Маму»?

Песня английской группы «Слейд» «Твоя мама предупреждала» была гимном их школьных дней. Ее знали и пели все в десятом «А». Это непреходящий символ юности! А впервые услышал ее Димка. Пластинку ему достали по великому блату, через отца. Андрюха сделал русский подстрочник. Валька подобрал на гитаре…

— Конечно-конечно… — снисходительно улыбнулся Дима. — Как не помнить?

Валька не предполагал, что репетиция вообще сорвется. Они до семи часов ждали ударника. Потом все разошлись. Он стоял возле училища. Скоро должен был подъехать Димка.

Дима покинул гостей, объявив, что привезет зачинщика торжества. Это было воспринято с ликованием. Вальку любили все.

Он выкатил из гаража потрепанный «жигуленок», который простоял несколько лет после смерти отца. В Москве, конечно, у Стара имелась тачка посолидней. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Мотор барахлил, покрышки надо было менять. «До Вальки как-нибудь доеду», — решил он.

Мороз в этот вечер ударил нешуточный. Валька в своем полушубке промерз до костей. Он подпрыгивал, крепко сжимая в руке заветную кассету.

Занятый обогревом, он не заметил, как сзади подступили к нему трое.

— Хорош прыгать, козел! — заорал фальцетом самый низкорослый из них и тут же рыгнул.

Лиц в темноте почти не было видно.

— Хули ты на людей кидаешься, бздунок? — отчитал товарища тот, что был ростом повыше и в плечах пошире.

Третий молчал. Второй же обратился к Вальке:

— Закурить не будет, земляк?

Валька стоял как вкопанный. Его охватил ужас. Мороза он уже не чувствовал.

— Я не-не-не-не-не… — с языка только слетало бесконечное «не», а слово не получалось. Двое первых прыснули смехом. Третий не смеялся, а все молчал.

— Во пересрался! Во пересрался! — визжал низенький.

— Тебя что ж, земляк, мама говорить не научила? — оборвав смех, прохрипел тот, что пошире в плечах, и предложил Вальке: — Ну-ка, еще раз попробуй!

На этот раз Кульчицкий не проронил ни звука. Он только смотрел затравленным взглядом на странные, чужие лица. Они были темны. Свет огней с трассы бил парням в спину. Ему казалось, что он попал в какой-то иной мир еще не известных науке особей.

— Что, так и будем молчать? — не отставал хрипловатый.

«Когда же это кончится? — пронеслось в голове у Вальки. — Ведь это должно кончиться?» И в тот же миг он увидел свет. На трассу вывернула машина с горящими фарами. Валька обрадовался и закричал что было мочи:

— Дима! — На этот раз у него получилось.

Парни обернулись. Машина медленно прокатила мимо.

— Ах ты, сука! — завопил низенький и с разбегу пнул его в пах.

Он застонал от боли и присел на корточки.

— Я научу тебя ссать кипятком! — Второй также с разбегу пнул Вальку в лицо.

Он очутился на снегу. Во время падения выпала кассета с «Мамой». «Ее нельзя потерять!» — крикнул кто-то внутри.

Он встал на колени и начал ощупывать зеленоватый снег.

Их ноги обрушились на него с новой силой. Третий молча стоял в сторонке.

В проехавшей мимо машине и в самом деле сидел Стародубцев. Он их заметил уже при повороте на трассу. Сразу оценил обстановку. Позы парней были красноречивей ругани и всяких угроз. Опасность Стар всегда чувствовал спинным мозгом. И спина холодела от страха. Какого-то животного страха, который обволакивал тело чем-то тягучим и цеплял на крючок, как рыбешку, трусливое сердце.

Проехав метров пятьдесят, он все же остановился. Оглянулся. Валька стоял на коленях и рылся в снегу.

«Жигуленок» рванул с места и помчался неведомо куда. Примерно через километр, будто в наказание, мотор заглох.

До дома его довез на буксире КамАЗ. По иронии судьбы, шофер КамАЗа очень сильно заикался. И Дима каждый раз вздрагивал, как только тот начинал говорить.

— Стойте! Хватит! — кинулся на них третий. Голос его напоминал скрежет металла по стеклу.

Он был здоровее своих товарищей и отбросил обоих в сугроб.

Валька лежал, скорчившись, на боку, обхватив руками голову.

Тот, что здоровее, заботливо перевернул его на спину. Убрал руки. Валька дышал, но был уже без сознания.

Третий обращался с ним нежно, как врач. В руках у третьего сверкнул инструмент.

Было тихо и темно, как в морге…

Диму встретили неодобрительными возгласами. Он приехал в десятом часу. Кое-кто уже покинул вечеринку старых школьных друзей.

— Где же Валька? — спросили его.

Он беспомощно развел руками и хорошо сыграл недоумение и даже злость:

— Прождал его возле училища, а потом у меня случилась поломка. Я думал, он уже здесь…

Высказывались разные предположения, но все сходились на том, что Кульчицкий обязательно позвонил бы, если бы не смог прийти. Досадовали, что у Вальки до сих пор нет телефона, а то отчитали бы его за испорченный вечер.

— Жена, наверно, не пустила, — усмехнулся кто-то, — а ему стыдно, вот и не позвонил.

На том и успокоились.

В полночь все разошлись. Встреча не удалась, хоть Стародубцев и пытался острить и развлекать публику свежими столичными сплетнями.

В два часа позвонила Марина:

— Валька у тебя?

— Нет. Он вообще пренебрег нашей встречей, — обиженно заявил тот.

— Как пренебрег? Ты ведь должен был его подвезти?

«Черт! Успел-таки проболтаться!» — подосадовал Дима.

— Я бы подвез, если б он меня ждал.

Марина вдруг заскулила в трубку:

— Что-то случилось! Он такой непутевый! Попал в какую-нибудь историю! Дима, мне страшно! Приезжай, если можешь!

— В том-то и дело, что не могу, — пробубнил он в ответ. — Машина поломалась, а транспорт не ходит…

О том, что в городе существуют такси, он как-то забыл, а ей уже было не до того. Марина пожелала ему спокойной ночи.

Вальку обнаружила в шесть утра дворничиха. Было еще темно. Издали ей подумалось — пьяный мужик замерз. Однако в пяти метрах от «замерзшего» глаза, уже привыкшие к темноте, увидели такую страшную картину, что баба принялась истошно орать.

Валькино лицо было изуродовано до неузнаваемости. Перерезано горло, выколоты глаза, отрезаны уши и нос.

В тот же вечер Стародубцев улетел в Москву. На похороны он не остался, сославшись на срочную работу.

Все до того были подавлены убийством Валентина, что никому даже не пришло в голову сопоставить факты. Ведь Дима утверждал, что Вальки не было возле кулинарного училища, а труп нашли именно там. Убийц не поймали.

Он отнял руки от головы. В ушах звенело. «Вот какой дорогой ценой заплатил я за Светку!» — в который раз признался себе Стар. Ему в жизни часто приходилось кичиться перед друзьями и врагами, что он может все купить и все продать. Иногда он кичился перед самим собой.

За спиной вдруг скрипнула дверца шкафа, и знакомый голос произнес:

— Я за-замерз, пока ждал тебя…

Дима вскрикнул и снова зажал уши. Чушка залаяла на него. Это она своей тупой мордой приоткрыла шкаф.

Вбежала испуганная секретарша.

— Что случилось, Дмитрий Сергеевич?

«Идиотка! — выругался про себя Стародубцев. — В таких ситуациях надо прятаться под стол! А она суется в кабинет! Схлопочет когда-нибудь пулю в лоб!»

— Распорядись, чтобы убрали из моего кабинета этот шкаф! — приказал он. Кабинет Стародубцева со временем мог бы превратиться в танцзал. Из него уже вынесли два шкафа, все стулья и стол для совещаний. Остались холодильник, два кресла и его рабочий стол.

— Хорошо, Дмитрий Сергеевич. — Секретарша, кажется, еще больше напугалась.

— И пусть ко мне зайдет помощник, — добавил он.

Она красноречиво посмотрела на селектор, по которому он всегда связывался с помощником и с ней, но промолчала.

— Вызывали? — Помощник ничуть не удивился, что понадобился через десять минут после своего ухода, когда Стар чуть ли не выгнал его, пообещав, что сам во всем разберется.

К чудачествам босса он давно привык. Без дальних рассуждений Стародубцев распорядился:

— Свяжись срочно с Балуевым. Подготовьте мне встречу с Мишкольцем.

— Отлично! — оценил приказание босса криворотый.

— Меня не интересует твое мнение, говнюк! — взревел Стар, и тот поспешил удалиться.

Связаться с Балуевым в этот день не удалось, хоть он и прибыл в город.

Прямо из аэропорта он доставил гроб матери курьера. И не преминул заглянуть к соседке.

У Лизы оказался гость — подвыпивший мужик в тельняшке, лет сорока. Поэтому она не пригласила Гену в дом, а выдала все прямо с порога:

— Ксюху так и не нашли! Как в воду канула! Милиция с ног сбилась. Ищут того парня, о котором Степанида упоминала. Да где уж там! — махнула она рукой.

— Записную книжку взяли? — напомнил он.

— Сейчас! — Она исчезла на минуту, потом возникла опять. — Вот. — Лиза протянула ему черный блокнот. — Пришлось Степаниде бутылку водки покупать, чтоб она на меня в милицию не донесла!

— Понял, — мило улыбнулся ей Геннадий. — За мной коробка конфет.

В записной книжке Ксении Обабковой на букву «М» было два Миши, но ни у одного из них фамилия не начиналась на «Д».

«Это что еще за ребус-кроссворд? — удивился Гена. — Хоть посылай в «Поле чудес». Кто же из них лагерный приятель курьера? Миша Кожевников или Миша Гордеев? У второго имеется хотя бы буква «д» в фамилии».

Перед Балуевым стояла нелегкая задача. Ему надо было отчитаться о поездке перед шефом, перед Кристиной — тайком от шефа и перед Светланой — в тайне от шефа и от Кристины. Кроме того, не терпелось обнять детей.

Но прежде всего он позвонил своему шоферу, и тот примчался по первому зову.

— Как поживает королева? — с ходу поинтересовался парень.

— Ты думаешь, я ездил к ней на прием?

— Ну и семейка у них! — не унимался шофер. — Я читал, что принцесса Диана совсем скурвилась!

«Он, оказывается, умеет читать!» — сделал для себя открытие Балуев.

— Не морочь мне голову! — попросил он и снова взялся за телефон.

Теперь он позвонил Мишкольцу и потребовал отгул.

— Какие разговоры, Гена? Бери, конечно. — Сегодня Владимир Евгеньевич был куда мягче и предупредительней. Он только спросил: — Дело продвинулось?

— Более чем, — коротко ответил Геннадий.

— Завтра жду тебя. Отдыхай. — Шеф повесил трубку.

Следующей на очереди была Марина.

— Привет, старушка! Буду к ужину.

Она терпеть не могла, когда он называл ее старушкой. Это уязвляло ее женское самолюбие, но на сей раз Марина не обиделась, а промяукала в трубку:

— Я жду тебя, милый!

«Вот так бы всегда!» — подумал Геннадий и набрал домашний телефон Мишкольца.

— Кристина? Балуев. Ты была права. Спасибо тебе за Истомина. И горячий привет от него.

— Ты узнал, кто он? — Ей не терпелось все знать.

— Маленький человек с выпуклым лбом и короткими пегими волосами. Руки с очень длинными пальцами, между большим и указательным вытравлены буквы «А. Р.». Возможно, инициалы. В марте ходил в черном пальто до пола, — выдал он ей всю информацию.

— На кого он может работать?

— Ты требуешь от меня невозможного! Одно только могу сказать — на кого-то точно работает. Это не кустарь-одиночка. Наш курьер в Лондоне — тоже его творчество.

Светлану он оставил на закуску, то есть на вечер. Позвонил первому Мише, у которого в фамилии имеется «д». Ему не ответили.

Позвонил второму Мише. Этот оказался сокурсником Обабковой.

«Значит, все-таки Миша Гордеев! — предположил Гена. — Это, конечно, не «А. Р.», но пощупать его стоит. Они были с Кириллом заядлые друганы, и тот вполне мог проболтаться кому-нибудь, что Кирюха каждый месяц гоняет в Англию. Если это так в действительности, то ниточка тянется к Поликарпу. Склад на его территории, и Миша Гордеев наверняка его человек».

Балуев стал вспоминать все, что знает о Поликарпе. Он по национальности грек. Настоящая фамилия Карпиди. Тучный мужчина среднего роста, морская походка вразвалочку. Сросшиеся смоляные брови. Ни одного седого волоска, хотя ему уже за пятьдесят. Всегда гладко выбрит, но одевается, как последний пропойца. У него пятеро детей. Младший учится в Париже, а старший уже директор банка. Карпиди баснословно богат. Начинал с кладбищенского бизнеса. Еще совсем недавно его территорией было только кладбище, но за каких-то пять-шесть лет Поликарп расширил границы своих владений, проглотив «полюбовно» целую организацию и подмяв под себя несколько банков.

Вот, пожалуй, и все. Раньше Поликарпа связывала тесная дружба с Кручей, но после гибели последнего все связи утеряны, если не считать одну мелкую рыбешку. Один пригретый Мишкольцем обанкротившийся бизнесмен знаком со многими из команды Поликарпа, но при этом является должником самого Карпиди.

Балуев вовремя вспомнил об этом человеке. Нашел его номер по телефонной книге и позвонил.

Тот был, конечно, рад услужить своим новым хозяевам и заступникам, но огорчил Геннадия:

— Миша Гордеев? Первый раз слышу такую фамилию. У него, наверно, есть кликуха?

— Вполне возможно.

— А как он хоть выглядит?

— Не знаю, дорогой. Не имел чести быть представленным. Ни ему, ни английской королеве. — Гена подмигнул шоферу.

— Тогда я пас, к сожалению.

— А с боевиками Поликарпа, случайно, не доводилось сталкиваться?

— Некоторых знаю в лицо. Самых приближенных. Балуев описал ему внешность А. Р.

— Нет, такого никогда не видел. — Помолчал секунду и выдал: — Есть у меня одна знакомая баба, вокруг которой постоянно вертятся его люди. Но лезть к ней с этим я не решусь и вам не советую. Там такие дела не поощряются.

— А где они поощряются? — рассмеялся Геннадий и попросил: — Дай-ка мне эту бабу!

— Она весьма известна в городе. — И он назвал фамилию местной телеведущей. — Ее муж — один из приближенных Карпиди. Я могу свести вас с ней, но будьте осторожны. Она баба ушлая.

— Как ты собираешься нас свести?

— Это не так сложно. Она часто посещает «Андромаху».

— Что это?

— Вы не знаете? — удивился тот. — Элитная ночная дискотека. В субботу там будет петь Сергей Пенкин. Она его обожает. Пойдет обязательно.

— Она ходит туда с мужем?

— Никогда! Мы случайно столкнемся. Я вас познакомлю. Идет?

— Надо подумать. Я перезвоню тебе завтра.

Положив трубку, Геннадий ухмыльнулся: Мишкольц придет в бешенство, если узнает про «Андромаху». «И, скорее всего, будет прав. Могу ли я так внаглую совать свой нос в дела чужой организации? — размышлял Балуев. — А им позволено лезть в наши дела? Однако это еще надо доказать!»

И он назвал шоферу адрес склада женского белья.

Они не стали заезжать во двор дома, в подвале которого располагался склад.

— Слушай меня внимательно, — обратился Балуев к шоферу. — Ты сейчас пойдешь туда и спросишь, как тебе найти Мишу Гордеева. Если вдруг он окажется там, скажешь, что с ним хотят поговорить, и приведешь его сюда. Если его там не окажется и тебя спросят: «Зачем он вам нужен?..»

— Придумаю что-нибудь, — перебил его шофер. — Например, Мишуня проигрался в карты и теперь прячется от меня.

— Ты идиот? — серьезно поинтересовался Балуев. — После такого признания тебе вообще ничего не скажут.

— Тогда наоборот, — быстро сообразил шофер, — я проигрался Мишуне и хочу вернуть долг.

— Это, пожалуй, будет лучше, хотя не совсем правдоподобно. При чем тут склад? Скажи, что хочешь предложить ему выгодную сделку, но не знаешь, как с ним связаться.

— Добро, начальник. Я пойду?

— Иди!

Шофер вернулся очень скоро, не прошло и десяти минут. Он плюхнулся на свое сиденье и расхохотался.

— Что случилось? — не понял Геннадий.

Шофер протянул ему на ладони какой-то ключ.

— Что это? Прекрати смеяться!

— Ключ от Мишуниной квартиры! — захлебывался смехом тот.

— Как он у тебя оказался?

— Там сидит толстенная бабенция, — начал рассказывать шофер. — Я вхожу, говорю, так, мол, и так. А Она мне, дура: «Вы, наверно, брат Михаила Аркадьевича? Гриша?» — «Так и есть, — говорю, — братан!» И тут она давай передо мной отчитываться. Михаил Аркадьевич уехал на неделю по делам. Скоро уж должен вернуться. И строго наказал: «Если брат Григорий из Нижнего Тагила нагрянет, передай ему ключ от квартиры». Сует она мне ключ, да еще комментирует: «Надо же, как вы с братом похожи! Прям одно лицо!» Вот ненормальная!

Балуев забрал у него ключ и вновь вытолкнул водителя из машины.

— Сбегай-ка еще раз туда! Уточни, какого числа он уехал.

«Везет же дуракам! — размышлял Геннадий, глядя вслед парню. — Он даже оказался похож на этого Мишуню! Теперь у меня есть ключ, но нет адреса. Адрес можно узнать по телефонной книге. А зачем мне проникать в его квартиру? Я что, грабитель? Что мне там искать, в его квартире? Куда важнее сообщение о брате, который должен приехать из Нижнего, и ведь Иван Иваныч, то бишь А. Р., назвал этот город лондонскому зазывале. А это уже теплее».

— Двенадцатого, Геннадий Сергеевич! — бросил через оконце запыхавшийся шофер и, усевшись за руль, добавил: — Говорит, был сам не свой, какой-то взволнованный. Не сказал даже, куда едет. А обычно всегда сообщал.

«Двенадцатого числа пропала Ксения Обабкова, — быстро соображал Балуев. — Наверно, это его видела тогда Степанида Ивановна, хозяйка Ксюши, когда он нервно вышагивал под окнами. В таком случае, сразу возникает несколько вариантов. Миша узнал, что Ксении угрожает опасность, и решил ее спрятать. Это первый вариант. Второй: у Миши у самого рыльце в пушку и надо заметать следы, тогда студентке Обабковой крышка! И последний — их обоих устранил А. Р. как ненужных свидетелей. Пожалуй, есть резон покопаться в квартирке Мишуни!»

Гордеев жил в новом микрорайоне, и они долго плутали среди похожих друг на друга корпусов, пока не нашли его дом.

На этот раз Балуев оставил парня в машине. Он поднялся на лифте на восьмой этаж. Перед тем как открыть незнакомую дверь, два раза позвонил — на всякий случай. Убедившись, что внутри никого нет, ловким движением сунул в замочную скважину ключ и через секунду уже затворил за собой дверь, будто всю жизнь был профессионацом-домушником.

Уже в прихожей Геннадия ждал сюрприз. На стене висело послание, прикрепленное кнопкой к обоям. Гордеев обращался к брату:

«Гринь!

Ты, наверно, удивишься, когда не застанешь меня в городе. Прости, что так получилось, но у меня не было другого выхода. Я ушел в подполье. Так надо.

Почему, объясню потом. Тебе тоже лучше не задерживаться здесь. Остерегайся Фана!

Минька».

«Фан! — чуть не подпрыгнул от радости Гена. — Даю голову на отсечение, что это кликуха А. Р.! Значит, Минька все-таки скрылся? Ушел в подполье вместе с Обабковой? Неплохо, если это на самом деле так. Тогда девочка еще, возможно, жива. Если, конечно, Фан дал им уйти. А он не похож на того, кто допускает промашки!»

Балуев заглянул в единственную комнату. Там царил беспорядок. Было ясно, что хозяин торопился и забыл не только вытереть пыль со шкафов.

Внимание Гены привлекла валявшаяся на диване фотография. На ней была изображена красивая брюнетка, похожая на кинозвезду, с распущенными волосами и смеющимися, плутоватыми глазами. Она стояла во весь рост в ярко-красном купальнике, бронзовая, как египтянка. Вдали виднелся кусочек моря, а под ногами красавицы — белый песок. Внизу надпись по-испански «Коста-Брава. 95». На обороте уже по-русски: «Миньке на память от Анхелики».

Он сунул фотокарточку в карман пиджака и подумал: «Если Марина обыщет — будет грандиозный скандал!» В тот же миг его оглушил звонок. Звонили в дверь. «Вот черт! — выругался он. — Принесла кого-то нелегкая!»

Он чуть отодвинул штору и выглянул в окно. Неподалеку от его «рено» стоял шикарный ярко-красный «мерседес».

«Прямо как купальник у Анхелики!» — пошутил про себя Балуев.

Позвонили еще раз. Геннадий не тронулся с места.

В замочную скважину вставили ключ.

Он сел на диван и достал из потайного кармана дубленки пистолет.

Судя по стуку каблуков, в прихожую вошла женщина. Она некоторое время проторчала там, видно, тоже читала послание Гордеева брату. Потом направилась в комнату.

Она вскрикнула при виде Балуева с пистолетом.

— Только без истерик! — предупредил он и не без удовольствия обнаружил, что перед ним стоит та самая Анхелика с испанского курорта. Только на этот раз на ней был не купальник, а наброшенная на плечи шуба из голубой норки, волочившаяся за красавицей по земле.

Женщина вовсе не собиралась устраивать истерику, а, наоборот, сразу взяла себя в руки и, бросив на Балуева гневный взгляд, произнесла:

— Если вы до меня дотронетесь хотя бы мизинцем, будете иметь дело с Поликарпом!

Угроза подействовала. Геннадий спрятал пистолет.

— Мне не хотелось бы иметь с ним дело. Что правда, то правда! — усмехнулся он. — И вообще мне пора!

Он поднялся с дивана и хотел было выйти в прихожую, но она преградила ему путь.

— Что вы здесь делали? — теперь пошла в наступление Анхелика.

— Отдыхал, — развел руками Балуев.

— Не морочьте мне голову! — вдруг закричала она. — Вы не бомж! И на грабителя не похожи! Что вам тут надо?

— Спасибо, конечно, за комплименты, — поблагодарил Геннадий, — но мне действительно пора!

Он резко дернул на себя ее норковую шубу, оторвав Анхелику от двери, и сделал ловкую подсечку, так что та с криком приземлилась на диван.

— Гуд-бай, крошка! — бросил он ей уже из прихожей и услышал вдогонку:

— Ты мне за это ответишь, хам!

«Действительно — хам! — удивлялся сам себе Балуев, спускаясь в лифте на первый этаж. — С такой лапушкой так нервно обошелся! Что же мне было делать? Залиться перед ней соловьем? И выложить все как есть? Ну уж, дудки! Лучше я сберегу светлую память о красавице на клочке бумаги! Не за испанской ли фотокарточкой она пришла? Во всяком случае, стоит подержать ее у себя».

— Трогай, извозчик! — бросил он шоферу, усаживаясь рядом.

Тот пребывал в каком-то забавном состоянии, близком к трансу.

— Тут сейчас такая!.. — начал он взахлеб, указывая пальцем на «мерседес» Анхелики.

— Трогай, милый, трогай, — похлопал его по руке Балуев. — Только не врежься в светофор! Надо соизмерять свои возможности с потребностями. Эта сеньорита тебе пока не по карману!

«Хоть ты и похож на ее любовника!» — добавил он про себя.

Мишкольц выслушал его, не перебивая. Он смотрел все время в окно, на шоссе, где без конца сновали автомобили и ползли переполненные троллейбусы. И казался безучастным ко всему.

Геннадий же, напротив, волновался. Он провел беспокойную ночь. Несколько раз звонил Светлане, опасаясь, что его может подслушать жена. Но подслушивать было нечего — на другом конце провода не брали трубку.

Отчитываясь перед шефом, он не смог умолчать о вчерашних приключениях, потому что благодаря им дело продвинулось.

Мишкольц оторвался от окна.

— Ты неисправим, Балуев! Хочешь поссорить меня со всем городом?

— А если весь город хочет залезть тебе в карман?

— Из чего это следует? Насколько я понял, наш курьер в Лондоне погиб не из-за камней. Иначе зачем их надо было сбывать по такой смехотворной цене да еще нашему же ювелиру?

Балуеву не терпелось закурить, но он знал, что при шефе не следует этого делать — Мишкольц не выносит табачного дыма. «Кристине с ним приходится туго, — вздохнул он. — И мне не легче».

— Мотив убийства курьера однозначен, — заключил Геннадий, — спровоцировать войну между тобой и Стародубцевым..

— Четвертый год я пребываю в дурацком, подвешенном состоянии. Плачу Стародубцеву, хотя не нахожусь на его территории. Многие стали забывать, почему сложилось такое положение. Почему я на это пошел. Они считают: раз можно Стару, можно и нам. Шалуна с Соколовым я кое-как отвадил. Теперь приспичило Поликарпу? Что ж, он старый хищник и любит приходить на все готовенькое. Даже удивительно, как это он так долго терпел?

— У него и без нас хлопот хватало в последние годы, — напомнил Геннадий. — Он только-только встал на ноги.

— А тебе не кажется, что загадочное исчезновение Кривцуна в девяносто втором году — тоже дело его рук? Я все чаще в последнее время возвращаюсь к этому случаю. Ведь явно кто-то хотел продолжения нашей войны со Старом, при этом оставаясь в тени.

Балуев только раскрыл рот, чтобы высказать свое предположение по этому поводу, как вошла секретарша.

— Вас к телефону, Геннадий Сергеевич!

Он покинул шефа в состоянии, которое трудно было назвать приподнятым. Нырнул в свой кабинет и взял трубку.

— Привет! — пренебрежительно буркнули на том конце. — Помощник Стара беспокоит. Мой босс хочет встретиться с твоим. Предлагает сегодня в восемь вечера в казино «Атлантик-сити».

— Я тебе перезвоню через час, — пообещал Балуев, — будь на месте!

— Ладушки, — ответил тот и положил трубку. «Вот и эти забеспокоились! Забегали, как тараканы по печке! Всем хочется отведать пирога, да боязно обжечься!»

Перед тем как побежать докладывать шефу, он предпринял еще один рискованный шаг.

«Надо же прощупать почву!»

Светлана оказалась на своем рабочем месте.

— Гена? Ты с ума сошел!

— Ты можешь говорить?

— Могу, — как-то неуверенно произнесла она. В любую минуту кто-нибудь мог заглянуть в кабинет.

— Где ты была всю ночь? — неожиданно для себя поинтересовался он.

— Это тебя не касается, — отрезала она. — Еще есть вопросы? — Он сразу почувствовал подчеркнутую холодность ее тона.

— Разумеется… — И Геннадий доложил о звонке криворотого.

— Это моя работа, — не без гордости призналась она. — Вам бояться нечего. Стар настроен миролюбиво. У тебя все?

— А мои успехи тебя не интересуют? Ты не хочешь знать, к кому привела меня ниточка из того переулка, где ты слишком долго курила? — Балуев выражался завуалированно, потому что тоже не был застрахован от чужого любопытства.

— Ты продвинулся так далеко? — не сумела она скрыть своего удивления.

— Представь себе. Это человек Поликарпа.

Он почувствовал, что Светлана в замешательстве.

— Подробности — с глазу на глаз, — пообещал Балуев и собрался уже вешать трубку, как услышал ее отчаянный призыв:

— Стой! — Она заговорила скороговоркой: — Я тебя умоляю, не лезь к Поликарпу! Это слишком опасно для всех! Тебя могли специально повести по ложному следу, спровоцировав новый конфликт, а Карпиди — человек горячий, он клюнет сразу, глазом не моргнет! Я тоже попробую что-нибудь выяснить, но мне нужны подробности. Встречаться мы больше не сможем. Дома я временно не живу. За мной следят. Стар все знает.

Его будто обдали холодным душем.

— Откуда? Ты ему рассказала? — К его недоумению уже примешивалась ревность. Светлана сразу почувствовала знакомую интонацию. С ревностью приходилось сталкиваться слишком часто.

— Есть кое-кто и поболтливей! — усмехнулась она.

— Марина? Она звонила ему?

— Я тебя, кажется, предупреждала о том, что они знакомы?

Он это и без нее прекрасно знал. Видел не раз в записной книжке жены домашний и рабочий телефоны Стара. Они даже были записаны у нее на одной страничке — Света и Стародубцев. Видел и ухмылялся, не считая, что эта связь реальна. Так — театр абсурда, как и вся наша жизнь.

— С этим я разберусь, — мрачно пообещал Гена.

— Не надо! — попросила она. — Только сделаешь хуже! Стар и в самом деле решит, что между нами что-то было…

— Так мы больше не увидимся? — В его голосе прозвучала нота обреченности.

Света молчала, не зная, что на это ответить. С тех пор как Балуев уехал, многое изменилось. Она пыталась анализировать. Это не похоже на любовь. Господи, да способна ли она вообще любить после двадцати лет самоистязания?! А нет любви, так стоит ли говорить о риске и самопожертвовании, которому она подвергнет себя, продолжая встречаться с ним? Все-таки прошлое крепко держит ее. Как ни странно, она до сих пор привязана к Диме! Кто бы мог подумать? Ей жалко его! Она никогда не видела Стара таким униженным, напуганным, больным. Она уже решила окончательно, что не бросит его.

Но, несмотря на свое бесповоротное решение, в тот миг, когда прозвучала та обреченная нота, Светлана вдруг поняла, как не хочет, до боли в суставах не хочет терять Балуева. Это было так ново и в то же время напоминало давно пройденное.

«Я — собака на сене! Вечная собака!» — кричало все у нее внутри, а вслух вышло как-то загадочно, нелепо.

— Не торопись, — шепнула она, — придет время… «Какое время, дура? Мое время давно на исходе! А у него — жена и трое детей! То же мне Ромео и Джульетта! Монтекки и Капулетти! Война двух непримиримых семей! А, пусть все катится к чертовой матери!»

— Я не хо-чу те-бя те-рять…

— Я тоже…

Он застал Мишкольца лежащим на диване. Вместо компресса шеф возложил на лоб ладонь.

Владимир Евгеньевич, даже не посмотрев в сторону вошедшего, начал тихо бормотать себе под нос. И это походило на бред:

— Я не вижу больше смысла… Делиться со всеми я не могу. Их может остановить только сила. Грубая сила. Так неужели я должен класть им взрывчатку в машины? Приговаривать к расстрелу их отцов и матерей, жен и детей? Неужели нельзя по-другому? Без крови.

— Нельзя, Володя. Слишком ты на виду у всех. А кто не мечтает запустить свою лапу в чужой карман? С волками жить — по-волчьи выть.

— Не хочу! Не хочу! Не хочу! — трижды прокричал он, поднялся и зашагал по кабинету. — Я не знаю, что делать, — честно признался шеф. — Мне это надоело. Новой войны нам не пережить!

— Не надо так мрачно, — вмешался Гена. — Есть выход.

— Какой?

— Объединиться со Старом. Его помощник звонил только что. Он ждет тебя сегодня в «Атлантик-сити». По-моему, настроен миролюбиво.

— Он и при миролюбивом настрое не упустит своего! — заметил Мишкольц.

— И все же это шанс.

— Не забывай, что мы находимся на другой территории. Это спровоцирует на действия Шалуна.

— Он не попрет против Стара.

— Но может объединиться с Поликарпом. Представляешь, что тогда здесь начнется?

Спорить было бесполезно. Круг замыкался. Война казалась неизбежной.

— А может быть, мы паникуем? — предположил Геннадий. — Может, это не Поликарп? Во всяком случае, этот некто третий рассчитывает на то, что мы сцепимся со Стародубцевым, а мы с ним объединимся.

— И что тогда?

— И тогда возможны два варианта. Или он начнет действовать открыто. Или, наоборот, прекратит всякие действия.

— Что ж, посмотрим. — Владимир Евгеньевич оставил свои хождения по кабинету, открыл холодильник, достал себе минералку и бросил Балуеву: — Кури, если хочешь!..

К «Атлантик-сити» они подъехали ровно в восемь. На машине Мишкольца, без охраны.

Их ждали у входа двое молодцов и проводили внутрь.

Казино к их прибытию расчистили. Даже крупье куда-то попрятались — только Стар, его помощник и охрана, человек десять держиморд, на которых босс не скупился. Балуев заметил в этой компании медноволосого паренька Илью Желудкова, но оба сделали вид, что незнакомы.

— Смелый вы человек, Владимир Евгеньевич, — начал с комплимента Стародубцев. — По нашему городу без охраны не каждый решится…

— Все знают, что я еду к компаньону, — дипломатично заметил Мишкольц. — И тогда злоумышленнику, если такой отыщется, придется иметь дело сразу с двумя силами, кто же на это отважится?

Они рассмеялись. Намек был недвусмысленный. Владимир Евгеньевич привык брать быка за рога. Однако собеседник не пожелал развивать эту тему.

Они сели вчетвером за карточный столик, как настоящие партнеры по игре.

— Партию в вист? — предложил Дмитрий Сергеевич Мишкольцу.

— Я не игрок, — возразил тот. — Картам предпочитаю шахматы.

— Это заметно по виртуозности ваших ходов, — снова расщедрился на комплимент Стар.

«Что это с ним сегодня? — думал Балуев. — Уж не Света ли его так ублажила?» Последняя мысль доставила боль. Он старался не смотреть на «звездного босса». Следил за криворотым, который сидел как раз напротив. Тот не отвечал ему взаимностью, ловил каждое слово своего шефа, тщательно обмозговывал и, как показалось Балуеву, не совсем был доволен результатами, воротил нос.

После очередной серии дипломатических сальто-мортале Стар наконец сообщил:

— Я, собственно, пригласил вас, когда узнал о происшествии в Лондоне.

Это признание удивило Мишкольца. Он переглянулся с Геннадием. Балуев тоже сыграл удивление, хотя прекрасно знал об источнике информации «звездного босса».

— Я подумал, что в первую голову под подозрением окажется моя организация, исходя из того, что в прошлом между нами имел место конфликт, — несколько витиевато, но мягко продолжал Стародубцев.

«На славу поработала Света! На славу! — истязал себя Гена. — Никто не просил ее об этом!» И тут он снова поднял глаза на криворотого. На том не было лица. Он как-то неестественно съежился, будто его собирались бить. Было ясно, что слова босса представляются ему унизительными.

— Я решил предупредить вас, — в той же манере повествовал Дмитрий Сергеевич, — что никто из моих людей не имеет к этому делу никакого касательства. И с Лондоном нас ничто не связывает. Там нет ни одного нашего представителя.

— Ваши хлопоты были напрасны, уважаемый Дмитрий Сергеевич, — в свою очередь расшаркался Мишкольц. — Мы не подозревали ваших людей.

Балуеву показалось, что криворотого сейчас стошнит от всей этой интеллигентской бредятины. Помощник Стара сидел, опустив голову и раздув щеки.

— А кого вы подозреваете? — осторожно поинтересовался Стар.

— Еще рано делать выводы, — ответил Владимир Евгеньевич и приступил к намеченной программе: — У меня к вам будет предложение.

Стародубцев вдруг насторожился. Криворотый при этом почему-то усмехнулся.

— Наверно, оно покажется вам странным, потому что такой практики раньше в нашем городе не было. И тем не менее прошу меня выслушать.

— Я слушаю, — уже не так мягко произнес Стародубцев.

— Я хочу, чтобы мы с вами были не только компаньонами в бизнесе, но и, как это говорится, братьями по оружию.

— Вы хотите влиться в мою организацию? — выпучил глаза босс.

— Не совсем так. К сожалению, это невозможно сделать чисто территориально. Я хочу заручиться вашей помощью на случай войны, даже если эта война возникнет внутри нашей организации. Я, в свою очередь, готов пересмотреть вашу долю в моем бизнесе.

Предложение показалось Стару заманчивым. Кто-то настойчиво желает их разъединить, а они вдруг возьмут да и объединятся.

Он молчал минуты две, обдумывая слова Мишкольца, время от времени поглядывая то на своего безучастного помощника, то на ювелира, в сторону Балуева не посмотрел ни разу.

Он уже готов был ударить по рукам, настолько все складывалось в его пользу, но вдруг непонятно откуда возникло оно! Как всегда, навалилось стихийно, обдало холодом спину, подцепило на крючок сердце! Чувство близкой опасности никогда его не обманывало! Но от кого она исходит? От Мишкольца? От криворотого? От Балуева? Или от кого-то из охранников, которые разбрелись по залу, как только господа уселись за карточный стол?

Стародубцев обернулся. За спиной стоял медноволосый парень, один из тех, что пас Кулибина в Москве. Зачем он так близко подошел? Что-то хочет сказать? Нет. Повернулся. Уходит в глубь зала, туда, где рулетка.

— Это невозможно, — выдавил наконец Стародубцев. — Игра не по правилам. Мы настроим против себя весь город.

— В таком случае, нам больше не о чем говорить, — уже не столь любезно заявил Владимир Евгеньевич. — Но имейте в виду, найдется еще немало охотников до зелененьких! И тогда я не гарантирую, что вы будете иметь то, что имеете сейчас! Будьте здоровы!

При этих словах он резко встал и направился к выходу. Балуев же проявил медлительность. Он заметил, как вспыхнули глаза криворотого и с каким подавленным видом остался сидеть Стародубцев.

— Что он так нервничает? — услышал Геннадий уже у себя за спиной. И непонятно было, к кому обращается Стар. Во всяком случае, Балуев не обернулся.

При выходе из зала его кто-то догнал и осторожно тронул за плечо.

— В чем дело? — ощетинился он.

Перед Геной стоял медноволосый Желудков и протягивал ему на ладони какой-то клочок бумаги.

— У вас выпало из кармана, — громко произнес парень.

Балуев уже хотел возмутиться, но краем глаза увидел, как тот ему подмигнул.

— Спасибо, — так же громко произнес Гена и сунул клочок в карман.

Мишкольц ждал его в машине, положив руки в перчатках на руль. Он демонстративно их натягивал, когда шествовал через зал казино.

Геннадий уселся рядом.

— Какое дерьмо! — только и бросил Мишкольц, и его «ягуар» полетел как бешеный.

Большую часть дороги они молчали. Владимир Евгеньевич время от времени шептал:

— Может, оно и к лучшему.

— Стар чего-то боится, — предположил Гена.

— Может, кого-то?

— Думаешь, припугнули?

Мишкольц пожал плечами и высказал смутную мысль, которая его поразила, как только он вошел в казино:

— Вел он себя так, будто вокруг не охранники, а тюремщики.

Уже выходя из машины, Балуев решился ему предложить:

— Может, Кристину с мальчиком отправить куда-нибудь по путевке? — При этом он старался не смотреть Володе в глаза.

— Ты же сам просил не паниковать! — оборвал тот и захлопнул дверцу.

«Ягуар» шефа помчался дальше, а Геннадий достал из кармана клочок и прочитал при свете тусклого подъездного фонаря: «Есть новости по вашему делу. Встретимся завтра в два часа дня в «Театральном кафе».

«Смотри-ка, у меня теперь кругом соглядатаи!» — повеселел Балуев и поднялся к себе.

Он долго еще не решался встать из-за карточного стола и озирался по сторонам. Помощник сидел, опустив голову. Казалось, что дремлет.

В зал вернулись крупье, и казино потихоньку возвращалось к своей обычной жизни. Появились новые лица. Прожигатели жизни торопились как можно скорее прожечь ее. Уже хохотали какие-то подвыпившие девицы. Крупье принимал ставки, возвещая о красном и черном. Все уже было словно давно прочитано в каком-то давнем романе.

Но чувство опасности не покидало его, хотя те двое ушли. В поле зрения Стародубцева опять попал медноволосый. Он подозвал его, поманив пальцем.

— Вы — меня? — удивился тот.

Помощник поднял голову, с трудом оторвал подбородок от груди, вышел из дремы.

— Тебя, милый, тебя! Что ты там ему передал? А?

— У него выпала из кармана какая-то бумажка, когда он доставал носовой платок, — как по-заученному ответил Желудков.

— Он разве доставал платок? — вставил выспавшийся криворотый.

Медноволосый залился краской и совсем уже фальшиво пропел:

— А как же!..

— Что-то я не припомню, — обиженно сложил изуродованные губы тот.

— Мне без разницы, сморкался он или нет! — закричал вдруг Стар. — Ты у меня служишь или у него? Что упало — то пропало! То — мое! Понятно тебе?

— Понятно, — промямлил озадаченный парень.

— И впредь не стой у меня за спиной! Я этого не люблю! Понятно тебе?

— Понятно, — совсем уже скис Желудков.

— А теперь пшел вон!

Парень повиновался.

— Чтоб больше я его здесь не видел, — приказал он помощнику. — Отправь куда-нибудь или рассчитай!

— Ладушки, — кивнул тот и снова погрузился в дрему.

— Поеду-ка я домой, — сам себе сообщил Стародубцев. — Со мной поедешь или тут еще посидишь?

— Тут, — ответил криворотый, продолжая дремать.

На улице отошло. Уже по-настоящему пахло весной. Он вдохнул воздух полной грудью и почувствовал себя человеком.

В машину с ним, по обыкновению, сели двое телохранителей. Он пристегнул себя ремнем и скомандовал шоферу:

— Домой, к едрене фене!

Дома его ждала Светлана Васильевна. Она приготовила роскошный ужин — шницели по-венски и свои коронные оладьи.

«Может, нам расписаться?» — подумал Дмитрий Сергеевич, усаживаясь за стол. Такие мысли стали посещать его недавно. Причины крылись неглубоко — стоило лишь заглянуть в собственные штаны.

— Что сегодня за праздник? — поинтересовался Стар, откупоривая бутылочку рейнского.

— День рождения Гитлера! — вытянулась по струнке Света.

— С какой стати? — не понял босс.

— У него, говорят, тоже не стоял! — прыснула она смехом.

Кулибина если заводилась, то надолго. В этот вечер она почему-то была особенно весела, остроты из нее так и сыпались. И он нисколько не обижался. Давно привык к ее остренькому язычку.

Она знала теперь, что Андрей убит не по его приказу, что отсюда не исходит опасность для Балуева. И это уже был повод для хорошего настроения. Но Стародубцев его все же омрачил, когда рассказал о встрече в «Атлантик-сити».

— Почему ты отказался от предложения Мишкольца?

Они уже отужинали, и он включил видак. На взмыленных конях скакали амазонки, раскрашенные, как вокзальные проститутки. Они ловко и очень жестоко дрались с мужиками, перекидывая их через плечи и бедра, словно это не мужики, а надувные матрасы. Потом протыкали их ножами, и мужики испускали дух.

Стар безнадежно молчал. Он уставился в экран и сделал вид, что его захватило телезрелище.

На секунду ей захотелось стать амазонкой, и она сдерживалась из последних сил, потому что впереди маячил еще один вопрос, задать который Светлана никак не решалась, боясь навлечь на себя новые подозрения. Она измучилась с этим вопросом, как с испорченным блюдом, которое, как ни сдабривай специями и соусами, сделаешь только хуже и в конце концов отправишь в помойное ведро.

Дима же не отрывался от полуголых амазонок, завороженный ими, как гадюка факиром.

Она отбросила всяческие дипломатические ухищрения. Сколько можно ломать голову? Будь что будет! И спросила прямо, без разъяснений:

— Кто такой Фан?

Он резко повернул голову в ее сторону. Амазонки больше не волновали его.

— Откуда ты знаешь это имя? — Он старался говорить ровно, но выходило фальшиво.

Она сразу почувствовала смятение, в которое погрузили его эти три незамысловатые буквы.

— Не знаю, — соврала она. — Так возникло, ниоткуда. А припомнить, кто это, не могу. Может, ты знаешь?

— Первый раз слышу, — буркнул Стар и снова уставился в экран.

Амазонки подвергали мужиков нечеловеческим пыткам.

Он просидел так минут десять. Она внимательно наблюдала за его лицом. Оно было по-прежнему непроницаемо. И только глаза, неподвижные до этого глаза вдруг забегали, засуетились. Нет, они больше не улавливали перипетии разыгравшейся теледрамы, не любовались натренированными женскими телами. Это были глаза зверька, угодившего в капкан. И зверек не мог дольше терпеть.

Он бросился к ее ногам, зарылся в колени и повторял в слезах:

— Мне страшно! Мне страшно!..

Балуев проторчал в «Театральном кафе» около часа. Заказал пиццу с шампиньонами и десерт. Он специально тянул время, тщательно пережевывая пищу.

Пять круглых столиков с буйной растительностью в центре каждого, ползущей по натянутым лескам к потолку, постепенно заполнялись нешумным, скучноватым народом. Теперь сюда ходили в основном рантье и служащие банка, расположенного неподалеку.

Геннадий с грустью подумал о тех временах, когда он бегал в это кафе из университета во время большого перерыва или вместо какой-нибудь нудной пары. Здесь всегда царила непринужденная студенческая атмосфера. И главное — всем было по карману. Он даже мог позволить себе угостить шоколадкой откровенно стреляющую в него глазками девицу. А нынче…

Нынче, конечно, смешно вспоминать шоколадку, однако студентов в «Театральном кафе» больше нет.

Он давно уже поел, но уходить не торопился. Заметив, что барменша косо на него поглядывает, подошел к стойке бара и заказал кофе с коньяком. Что-что, а кофе он мог растянуть еще на полчаса.

Но и эта уловка оказалась без надобности. Желудков не пришел.

Его не столько удивила записка медноволосого, сколько сам порыв молодого человека. Поступил он слишком рискованно. На глазах у всей честной компании. А если бы Геннадий отказался взять клочок бумаги? Что тогда? Вполне возможно, тогда бы им заинтересовался Стар или его помощник. И парню — крышка! Головотяпство! Вот как это называется! Зачем на людях? И зачем вообще? Решил подзаработать на полезной информации? Или тут причины личного характера?

Вопросы приходилось задавать самому себе.

Балуев нехотя поднялся со стула. Часы показывали три.

Он вышел из кафе. Закурил, посматривая на шофера в белом «рено». Тот, по обыкновению, спал, уткнувшись носом в руль.

Любопытство сжигало его. И особенно жег карман мятый листочек, вырванный из блокнота московской студентки, который он обещал уничтожить, но почему-то не сделал этого — всегда успеется!

Раздавив башмаком окурок, Балуев направился к ближайшему таксофону. Он не стал звонить из машины — не потому, что боялся побеспокоить шофера, а во избежание определителя номера: любил Геннадий обманывать эту умную штуку. Мужской голос на вопрос ответил вопросом:

— Кто его спрашивает?

Типичный канцелярский голос насторожил Гену, но вместо того, чтобы повесить трубку, он состряпал на ходу легенду:

— Я его зубной врач. Он записан у меня на два часа, но почему-то не явился.

— Можете вычеркнуть его навсегда, доктор, — посоветовал голос. — Илья Желудков мертв. Найден сегодня утром на набережной.

— Какой ужас! — изобразил интеллигентский испуг Балуев. — Его убили?

— Да, — подтвердил голос, — выстрелом в затылок.

Он медленно, на ватных ногах выбрался из телефонной будки, порвал на мелкие кусочки листок, исписанный крупным, детским почерком. Внезапный порыв ветра сдул эти бумажные снежинки с его ладони.

А вечером того же дня они поехали в ночную дискотеку.

Человека, которого Мишкольц спас на «кругу» от когтей и клыков и который любезно согласился познакомить Геннадия с телеведущей Ликой Артющенко, звали просто Федей.

Он был молод и весел. Невысокий, худой, светлоглазый, с неизменной улыбкой на лице, похожий на киногероя пятидесятых, целинника или высотника. И, наверно, поэтому нелепо смотрелись на нем темно-синий костюм и цветастый галстук.

А весел и счастлив был Федя, потому что расплатился уже с половиной кредиторов. Он почти выкарабкался из кошмарного сна, будто вытянул счастливую карту. Чаще всего из этих снов переходят сразу в загробную жизнь — кто по своей воле, кто по воле кредитора. А может, по воле кого-то третьего?

— Неужели вы ее ни разу не видели? — удивлялся Федя. — Лику весь город знает!

— Я не смотрю телевизор, Феденька. По-моему, это самое никчемное занятие, какое выдумало человечество! А уж местные программы меня под расстрелом не заставишь!..

— Зря, зря, Геннадий Сергеевич! На Лику стоит посмотреть! Такая цыпочка!

— Вот и посмотрим сегодня на твою цыпочку! А ты мне лучше расскажи про ее мужа.

— Вот про него как раз не интересно! — возмутился Федор. — Толстый старый армянин, давний приятель Карпиди. Больше я про него ничего не знаю, видел всего один раз.

— Что ж она в нем нашла, в старом и толстом?

— Что за вопрос, Геннадий Сергеевич? Разве современным девушкам нужен для брака молодой и красивый? Главное, чтоб счет в банке был, а к деньгам уж все приложится!

— И давно она замужем за ним?

— Года полтора примерно.

— А на телевидении?

— Столько же. Он ее туда и устроил. Она окончила музыкальное училище, и, сами понимаете, с таким образованием без мохнатой лапы на телевидение не пролезть. Как говорится, он ее вылепил.

Зал оказался уютным, без вычурной аляповатости — эстрада, танцплощадка, столики, интимная подсветка.

Они уселись с Федей неподалеку от входа, чтобы видеть весь зал и одновременно входящих. Взяли виски со льдом и по сандвичу.

— Сегодня будет тесно, — кивнул Федор на быстро заполняющийся зал, — любит народ поглазеть на педика!

— А может, все-таки послушать хорошую музыку? — не согласился Геннадий.

— Ну и это, конечно, тоже. Однако еще Веничка Ерофеев отмечал ненормальное любопытство советского народа к гомосексуализму, — и в подтверждение своих слов добавил: — «Москва — Петушки», страница девяносто вторая.

— Серьезно ты подошел к вопросу, — рассмеялся Гена, — так раньше изучали марксизм-ленинизм!

— Серьезно-то серьезно, — быстро проговорил Федя, с беспокойством оглядывая зал, — вот только Артющенко нигде не видать.

— Может не прийти?

— Вряд ли пропустит Пенкина! Это ее кумир!

Балуев вообще не понимал, как можно в такой массе народа кого-то отыскать. Зал наполнился до отказа. Геннадий приготовился к тому, что потеряет время напрасно. «Уж такой, значит, выдался день!» — сказал он себе, припомнив свое бессмысленное торчание в «Театральном кафе».

Но вот загорелась эстрада, пошла музыкальная фонограмма, и Федор, схватив его за руку, воскликнул:

— Вот она! Я ее вижу! — Он указывал куда-то в сторону эстрады, но там было слишком тесно, чтобы Балуев смог кого-то разглядеть. — Подойдем попозже, — предложил Федя, — сейчас она не станет с нами говорить.

«Принц Серебряный», Сергей Пенкин, как всегда, блистал, блестел, сверкал, помахивал перьями на голове, каламбурил, кокетничал, манерничал, поздравлял, посвящал, хохотал, подкалывал, разыгрывал, играл и, наконец, пел. И пел превосходно.

Народ пил, танцевал, веселился. Некоторые представительницы слабого пола пытались потрогать, пощупать, облобызать «принца». Он давался, но неохотно, хотя стремился показать свою демократичность и под конец выступления слился с публикой. И даже пел знаменитую «Филлинг», пригласив на танец высокую фигуристую девицу в ярко-желтом костюме.

— Вот она! — снова воскликнул Федор. И Гена сразу ее узнал. Это была Анхелика. Та самая Анхелика, чью фотографию на фоне испанского побережья он бессовестным образом похитил из квартиры Миши Гордеева. Та самая Анхелика, что угрожала ему расправой и против которой он ловко применил один из приемов дзюдо.

«Я, кажется, влип! — подумал Геннадий. — Она не захочет со мной говорить!»

Но, проанализировав всю полученную от Федора информацию о ней, Балуев понял, что имеет кое-какие шансы на успех.

— А муж у нее ревнивый? — спросил он вдруг.

— Как и все кавказцы! А вы что, Геннадий Сергеевич, захотели соблазнить нашу Лику? Уже клюнули? Поздравляю!

Он продолжал разглагольствовать по этому поводу, а Геннадий подумал, что в любом случае, при любом исходе переговоров с телеведущей некрасиво подставит парня. А у того и так достаточно проблем.

И когда смолкла музыка и «принц» осыпал публику последними поклонами и воздушными поцелуями, будто выстреливал из хлопушки конфетти, Балуев сказал:

— Я попробую обойтись без твоей помощи. И вообще делай вид, что мы с тобой незнакомы.

— Вы с табуретки упали? — засмеялся Федя. — Зачем я тогда приплелся?

— Так надо, Федя, — загадочно ответил Балуев.

— Да она вас прогонит! — предположил, нахмурившись, сводник поневоле.

— Посмотрим.

Лика все еще стояла лицом к эстраде, ожидая «принца». Публика его не отпускала, и он долго не решался покинуть благодарных зрителей.

Балуев подошел к ней вплотную со спины и шепнул на ухо:

— Мы, кажется, недоговорили?

Она. резко обернулась, и улыбка на ее возбужденной красивой мордашке в тот же миг исчезла. В глазах появился испуг.

— Что вам от меня надо?

«Она боится, — отметил про себя Геннадий. — Не нашла у Миньки-подлеца компрометирующего фотоснимка — вот и заволновалась!»

— Я хочу помочь вам избавиться от проблем.

— Что вы имеете в виду? — сделала она большие глаза.

«Принц» покинул своих обожателей, и толпа понемногу стала рассеиваться.

— Для начала неплохо бы куда-нибудь уединиться, потому что разговор предстоит серьезный, интимного характера.

— Я не желаю ни о чем с вами разговаривать! — отрезала Анхелика.

— Думаю, ваш муж проявит большее внимание к этой проблеме, — выдал он ключевую фразу.

Телеведущая лишилась дара речи. Она только хлопала ресницами и, казалось, вот-вот расплачется.

«Тебя еще никто не шантажировал, цыпочка! — говорил его взгляд. — Что ж, к этому надо привыкнуть, как к прививке от оспы на левой руке».

— Если мы так и будем стоять, нас, пожалуй, попросят спеть дуэтом, — усмехнулся Балуев.

— Следуйте за мной! — вдруг скомандовала она, будто проходила практику в милицейском участке.

Она повела его куда-то вдоль эстрады, и вскоре он увидел едва приметную дверь с табличкой «Служебный вход».

Он обернулся, нашел глазами Федю. Тот стоял, подпирая стену, скрестив руки на груди, и неотступно следил за ними.

Гена помахал ему рукой, давая понять, что миссия Феди на этом окончена.

Лика шла все вперед и вперед, не оглядываясь. «А походка у нее солдатская!» — отметил Балуев.

Они прошествовали по узкому административному коридору и остановились перед обтянутой кожей директорской дверью.

— Одну секунду! — кивнула она и вошла внутрь.

Что происходило там, он не слышал, но через какое-то время из кабинета вышла полная женщина средних лет, поздоровалась с ним и окинула взглядом с ног до головы, сально при этом улыбаясь.

— Можете войти, — промяукала она и удалилась.

Кабинет оказался крохотным. В нем едва размещались стол, кресло, шкаф и небольшой кожаный диванчик. Было тесно, как в гробу, и воздуха не хватало.

Анхелика сидела на диванчике, закинув ногу на ногу— дискотечные брюки-клеш позволяли ей выстраивать и не такие композиции, и нервно попыхивала сигаретой. Гена сел рядом и тоже закурил.

— Хорошо здесь будет после нас, — с улыбкой заметил он.

— Ничего. Проветрит, — пробурчала недовольно Анхелика. И, посмотрев на часы, начальственным тоном произнесла: — Что у вас там? Выкладывайте. Я тороплюсь.

— Наша первая встреча, к сожалению, носила спонтанный характер, — начал Балуев издалека. — Мы могли бы договориться на месте, если бы я знал, с кем имею дело.

— А я, представьте, до сих пор не знаю, с кем приходится лясы точить!

Он представился.

— Это мне ни о чем не говорит! — продолжала она в том же духе.

— А фамилия Мишкольц — говорит? — раскрыл он свои карты.

Она внимательно посмотрела на него, будто только что увидела, и сказала уже более ровным голосом:

— С этого надо было начинать. Я вспомнила. Вы, кажется, его помощник? — Анхелика хмыкнула. — Не понимаю, зачем в таком случае вам понадобилась моя фотография?

— Это моя страсть — коллекционирование красивых женщин. — Фраза получилась двусмысленной и пошловатой, хотя он вовсе не собирался придавать ей такой смысл.

— Могу предложить вам обмен, — уже мягче улыбнулась она. — Я подарю вам точно такую же фотографию, но без подписи.

— С удовольствием, — ответил он с такой же улыбкой, — но прежде хочу задать вам пару вопросов.

— Хорошо, — согласилась она, — но предупреждаю — я не потерплю, если вы начнете копаться в постельном белье.

— У меня нет такой привычки.

— Верится с большим трудом. Хотите выпить?

Он не отказался. Анхелика бесцеремонно распахнула директорский бар. Вытащила оттуда наполовину опорожненную бутылку армянского коньяка и два граненых стакана. Налила по полстакана. Протянула Балуеву его порцию. Снова уселась в той же позе на диван. Отпила глоток и решительно вступила в игру:

— Валяйте ваши вопросы!

Балуев не заставил себя ждать.

— Куда уехал Гордеев?

— Ну, вы даете! Я сама бы хотела это знать! Мудак! Другого слова не подберешь! Позвонил мне в тот самый день, когда мы с вами столкнулись в его квартире…

— Позавчера? — удивился Геннадий. — Он был в городе?

— Мне показалось, что звонок междугородний. И лучшего времени он не нашел, как позвонить в обед, прекрасно зная, что Андроник часто обедает дома. Андроник — это мой муж, — пояснила телеведущая. — Естественно, я, как дура, набрала в рот воды, не смея ничего сказать при муже. Гордеев меня порадовал — он, видите ли, пустился в бега, и у него на квартире может быть обыск, и вдруг он вспомнил про мою фотографию! Как вам это нравится? Съезди, говорит, и возьми ее в серванте. Хорошо, что у меня еще хранился ключ от его квартиры — мы ведь уже месяца два как расстались…

— Он так и сказал: возьми в серванте? — перебил ее Гена.

— Точно так. А что?

— Странно. Фотокарточку я обнаружил на диване.

Анхелика присвистнула.

— Бесконечная история! Надо ждать еще одного шантажиста в ближайшее время!

— Не стоит так убиваться, — успокоил ее Геннадий. — Если бы этот некто рассчитывал на шантаж, то не оставил бы фотографию.

— Тоже верно, — согласилась Анхелика, и лицо ее просветлело. — Ну вот, собственно, и все. Задавайте второй и последний вопрос… — Она сделала ударение на слове «последний».

— Кто такой Фан? — Балуев не очень-то надеялся получить ответ на этот вопрос, потому что девчонка показалась ему слишком легкомысленной, чтобы быть посвященной в дела организации, возглавляемой Карпиди.

— Вы не знаете Фана? — Она удивилась не меньше, чем он ее осведомленности. — Бросьте меня разыгрывать! Если из-за этого вы стащили мою фотографию, то это глупо. О Фане вам мог бы рассказать любой авторитет.

Он понимал, что Анхелика права, но те, к кому он мог бы прийти за консультацией, были сейчас вне игры.

— И все-таки я пришел к вам.

— Неужели вы ничего не слышали о неудачной попытке ограбления бизнесмена Стародубцева? Ладно, я тогда была еще босячкой, мне об этом рассказывал муж, а вы-то что, газет не читали в то время? Ведь об этом писали.

— Как настоящее имя Фана?

— Афанасий Романцев.

Он поразился легкой разгадке А.Р. Конечно, он слышал такую фамилию и читал об ограблении Стара, когда тот был еще никем, но сам-то Балуев тогда жил совсем в другом измерении. И столбцы криминальной хроники его не волновали, как не волновала и не захватывала вообще детективная литература.

Дмитрий Сергеевич вернулся в родной город с мешками долларов. Он их не заработал и не выиграл в рулетку.

Это были деньги московской фирмы по продаже компьютеров, в которой он проработал несколько лет и занимал должность заместителя директора. Это были не отмытые деньги, не зафиксированные ни в каких документах. О них знали только три человека — директор, он и старший бухгалтер, женщина уже преклонных лет.

Он быстро сообразил, что к чему, когда директор фирмы распрощался с жизнью в подъезде собственного дома. Конкуренты недвусмысленно предлагали «убраться по-хорошему». Рынок сбыта казался огромным, но места всем уже не хватало.

Встать во главе фирмы было равносильно самоубийству, и он это чувствовал, как никто другой. Всем, что имелось на счетах, он едва расплатился с поставщиками и налоговой инспекцией. Потом объявил о закрытии фирмы.

Но эти денежки он присвоил себе, заткнув рот старухе бухгалтерше тысчонкой баксов.

В Москве, как ему казалось, оставаться опасно, но вышло все наоборот. Куда опасней оказалось возвращаться в родной город.

Долларами он набил два дивана в своей квартире. Не сдавать же их в банк, в самом деле! Так можно и засветиться!

В те времена Стар еще не обзавелся охраной. Ведь и это может вызвать подозрения. Он наивно полагался на милицию. Исправно платил одному милицейскому чину. Его квартира находилась, таким образом, под присмотром.

Одного только не учел Дмитрий Сергеевич. Оказывается, об этих не отмытых деньгах знает еще один человек. Родной брат убитого директора фирмы, Анастас Карпиди, известный в городе под кличкой Поликарп.

Поликарп позвонил Стародубцеву через несколько дней после его возвращения и все устроил наилучшим образом.

— Здравствуй, здравствуй, голуба! — прохрипел басом грек. — Изрядно потрудился? Все успел припрятать?

— Не понимаю, о чем вы?

— Сейчас поймешь, мухомор-поганка, — эта присказка обычно заменяла Поликарпу мат. — Кто давал моему брату деньги под фирму? Ты или я? Так по какому праву ты сорвал весь банк? А кто будет делиться?

— У меня ничего нет! — закричал Стародубцев.

— Ишь как запищал, когда за яйца дернули! Я вообще человек не вредный, голуба. Оставил бы тебя в покое, если б ты не вел себя, как последнее дерьмо! Почему я тебя не видел на похоронах и на поминках? Покойников боишься, или некогда было? Я, конечно, понимаю, мухомор-поганка, что такую сумму надо ухитриться спрятать. Тут ты молодец. А как быть со всем остальным? Брат столько для тебя сделал, приблизил к себе, а ты даже не соизволил проводить его в последний путь. Я занимался похоронами в Москве! Вот этого я тебе, голуба, не забуду! Так что давай договоримся по-людски. Тебе — половина, и мне — половина.

— Я у вас ничего не брал! И нет у меня никаких денег!

— Это последнее твое слово?

— Да!

— Тогда не удивляйся… — На этой загадочной фразе Карпиди положил трубку.

Для проведения операции Поликарп выбрал троих самых надежных ребят, имевших не по одной судимости, которым разбойное нападение не было в диковинку. Заплатить обещал щедро — пятую часть от всей суммы.

Резиденция Карпиди находилась прямо на кладбище, в убогой сторожке, под вывеской «Изготовление памятников». Там, прямо на кладбище, и началась подготовка к операции.

Главным в группе захвата был назначен Фан, как самый старший и самый опытный. Он всегда угрюмо смотрел из-под внушительного надбровья, подчас казалось, что у Фана вовсе нет глаз, только широкие, густые, сероватого оттенка брови.

— Мы его сделаем, — обещал небольшой человечек с бровями, едва шевеля языком.

Карпиди верил в успех. И парни верили, что с таким вожаком, как Фан, они не пропадут.

Он приводил их на кладбище с утра, лишь только начинало розоветь зимнее небо. Они уходили за сторожку, во двор, туда, где лежали каменные глыбы для будущих памятников, и вели пристрелку. Слава Богу, в пустых бутылках недостатка не было! Работяги-могильщики выпивали изрядно.

Настрелявшись от пуза, возвращались в сторожку пить чай.

— Ты, Афанасий, его самого не трогай, — наставлял Поликарп. — Сопротивление он вряд ли окажет — голуба не из храбрых, а грех на душу зачем тебе брать? Возьмете деньги, и с концом.

— А он потом меня мусорам сдаст? — не соглашался тот.

— Да он и не заикнется об этих деньгах! Думаешь, почему он их в банк не отнес? Хотя бы часть? У самого поджилки трясутся.

И все же Поликарп не мог убедить Фана. И когда Фан присаживался отдохнуть на одну из каменных глыб во дворе, он оскаливал свой рот без верхних зубов и приговаривал:

— Посидим маленько на камушке, пока из него постамент не сварганили для Стародубцева.

И вот настал долгожданный день. Загрузив до отказа свои пистолеты, они сели в старую желтую «Волгу» Поликарпа. Втроем весело ехать на дело! Маленький Фан и один мог бы справиться, но столько денег ему не утащить!

Поликарп высадил их в центре города, у одного из баров. Там стоял черный «джип», который Стародубцев перегнал из Москвы. В городе он тогда был чуть ли не единственным.

— С Богом, ребята, — напутствовал группу захвата Поликарп, после чего поспешил убраться с глаз долой.

Операция, разработанная Фаном, была фантастична по своей наглости, хотя не блистала оригинальным решением.

С помощью предварительной слежки им удалось выяснить, что Стар примерно в одиннадцать часов утра едет к своей любовнице в район Парка. Оттуда непременно заглядывает в один из дорогих баров, а потом возвращается к себе.

Фан должен был проникнуть в его машину, пока тот потягивал пиво с крабами. Спрятаться под задним сиденьем и ждать владельца «джипа». Лишь только тот усядется за руль, приставить к затылку свою «пушку» и сказать: «С приездом, граф!» — или что-то в этом роде. Подождать, когда двое других влезут в автомобиль, и всей компанией отправиться за денежками. Стар отключает сигнализацию, открывает свои тайники, они спокойно, не торопясь, складывают деньги в мешки и на его «джипе» едут домой, то бишь на кладбище. Машину «буржуя» Фан решил реквизировать в фонд скромного автопарка их банды.

Все шло как по маслу. Со словами: «С мягкой посадкой, голуба!» — он ткнул Диму пистолетом в затылок и предупредил, чем грозят ему зов о помощи и прочие бесполезные штучки.

Двое молодцов влетели как коршуны, и они понеслись навстречу неведомому, в свое Эльдорадо.

Поликарп оказался прав — нувориш не сопротивлялся, выполнял любые команды, и его даже не обыскали.

Еще не стемнело, когда они высадились у подъезда Дмитрия Сергеевича. И Фану не понравилось, что в окне первого этажа торчала какая-то бабка, ведь их эскорт вряд ли заставлял думать о встрече старых друзей.

Предчувствия не обманули бандита. Бабка являлась внештатным сотрудником органов, жила под Стародубцевым и денно и нощно «секла», кто входит в подъезд. Только они поднялись в квартиру Стара на втором этаже, как бабка уже набрала известный номер.

— Ну, показывай! Мы не кофий пришли к тебе пить! — оскалил Фан свой беззубый рот.

Не успел Стародубцев нагнуться, чтобы приподнять половинку дивана, как за окнами отчаянно зарыдала сирена.

— Ах ты, сука! — И один из молодцов уложил его на ковер, просвистев в воздухе кулаком.

Очутившись на полу, Стар получил возможность сунуть руку в карман пальто и стиснуть там рукоять пистолета. Его трясло от страха.

— Оставайся здесь! — крикнул Фан тому, который уложил Стара.

Сам же, ловко откинув шпингалеты, одним махом откупорил балконную дверь и незаметной тенью просочился на балкон. Второй молодец был не столь ловок — он неуклюже облокотился о перила и застыл напротив открытой двери. Третий остался в комнате, как велел ему старший, но его мало интересовал Стародубцев, он даже не смотрел на бизнесмена. И обернулся лишь в тот момент когда почувствовал, как что-то взорвалось под левой лопаткой. Выстрела он не услышал, потому что квартира наполнилась визгом сирены.

Во двор въехала машина ГАИ. Видно, она находилась где-то поблизости и первой откликнулась на призыв внештатной бабки.

Бандиты сразу поняли, что это не ошибка и не случайность, и, когда машина остановилась напротив подъезда и из нее выбежали два милиционера, Фан с товарищем открыли огонь, предварительно согласовав, кто кого берет на мушку. Они не зря так долго пристреливались среди кладбищенских плит. Фан угодил одному в висок, а его товарищ пробил макушку второму.

В тот же миг засвистели ответные пули. Шофер машины открыл огонь по их балкону. Они присели на корточки. Но вдруг товарищ Фана вскрикнул и повалился на заснеженный пол. Во лбу у него зияла дыра.

Он догадался, что пуля прилетела из комнаты. «Голуба не из храбрых. Сопротивление вряд ли окажет», — вспомнил Фан слова Поликарпа и выругался. Он на коленях подполз к открытой двери балкона и осторожно заглянул внутрь. Тут же над его головой просвистела пуля, и он вернулся на прежнее место. Но и этой секунды хватило Фану, чтобы оценить обстановку. Второй его товарищ тоже был мертв. Стародубцев укрылся за диваном и поджидал, когда он покинет балкон.

Сквозь узкую щель между перилами и железным щитком Фан увидел, что шофер осторожно выходит из машины, задрав голову вверх, и, крадучись, подбирается к балкону.

Всего-навсего надо было встать в полный рост и выстрелить не целясь в этого безмозглого! Но тогда где гарантия, что сам не схлопочешь пулю в затылок от «безобидного голубы»?

Времени на раздумья не оставалось. С минуты на минуту подъедут еще машины, и тогда пропал Фан!

Он расстегнул все пуговицы на пальто. Ловко перепрыгнул через перила и, как хищная птица, камнем бросился вниз на врага.

Еще во время полета он почувствовал легкий толчок в живот, но не придал ему значения.

Милиционер успел сделать только шаг в сторону, но Фан зацепил его руками и повалил на землю. Милиционер был сильней и, взяв соперника могучей хваткой, перекинул его на спину и хотел было придавить тяжестью собственного тела, но Фан влепил пулю ему в рот, выбив передние зубы. Тот сразу весь обмяк, а Фан едва выкарабкался из-под мертвого тела.

С другого конца двора уже въезжала милицейская машина, когда Фан в машине автоинспекции, врубив сирену, мчался по шоссе. Ему уступали дорогу, он пролетал на красный свет.

Когда в квартиру Стародубцева ворвались милиционеры, Дмитрий Сергеевич так и сидел на полу, за диваном. По его щекам катились слезы. Первым делом он увидел перекошенное лицо того самого чина, которому исправно платил каждый месяц за охрану квартиры.

— Жив? — радостно воскликнул тот. — Ну, молодец! Да еще двоих уложил? Тебе надо орден дать!

Орден как раз впоследствии получил этот самый чин за мужество, проявленное им в ходе операции. И его вроде бы даже повысили в звании.

Но Стародубцев с этой минуты уяснил, что собственной безопасности и защиты своему капиталу он таким образом не обеспечит. И надо искать защитников в другом месте.

Фан, вцепившись в руль, гнал на полную катушку и удивлялся, что никто его не останавливает. Миновав центральную часть города и оказавшись на знакомой окраине, он выключил сирену и в тот же миг почувствовал острую боль в животе и легкое головокружение. Свитер, надетый под пальто, весь промок снизу, и кровь заливала штаны. Он потуже запахнул пальто.

Уже в кромешной тьме он добрался до леса, пройдя по которому можно выйти к кладбищу.

Фан принял решение выйти здесь, если он оставит машину у ворот кладбища, то погубит и себя, и Поликарпа. И даже здесь оставлять ее было опасно, потому что нет вокруг никакого жилья. Дорога только на кладбище. «Дорога только на кладбище», — повторил он про себя и горько оскалил беззубый рот.

Его шатало от сосны к сосне. Иногда он терял сознание, забывался на несколько минут, уткнувшись лицом в мокрый снег. Но кто-то, сидевший внутри, постоянно тормошил: «Эй, парень, вставай!» И он вставал.

До кладбища было ходу не больше трех километров. Фан шел всю ночь.

— Поликарп! Поликарп! — В сторожку вбежал напуганный могильщик и не сумел выразить нормальными словами свой испуг, щедро расточая ругательства, сдобренные междометиями. Из всей пространной речи были понятны только два слова: — Там сидит.

— Кто сидит? Объясни толком! Мертвяк сидит? — пытался помочь ему Поликарп.

— Да вроде… — развел руками тот.

Маленький Фан сидел на одной из поминальных скамеечек на могиле какого-то лауреата Сталинской премии, согнувшись в три погибели. Лицо его было одного цвета со снегом. Он только сказал подбежавшему Поликарпу:

— Все пропало, — выронил пистолет и потерял сознание.

Вдвоем с могильщиком они перенесли его в дом. Карпиди съездил в больницу за знакомым врачом. Казалось, время отсчитывает последние секунды для Фана. Операцию пришлось делать на месте, в дряхлой сторожке, с холодной водой. Воду разогревали на плите.

Доктор зря прокопался у него в брюхе почти час. Пуля затерялась в бескрайнем море кишок.

Фан обливался потом и терял от боли рассудок.

В конце концов пришлось зашить так. Врач высказал сомнения по поводу удачного исхода операции.

Но горевать или радоваться Поликарпу не приходилось — надо было заметать следы.

Фана увезли к надежным людям, имевшим свой дом. Его спрятали в хитрой комнате, без окон.

Ближе к вечеру кладбище оцепила милиция. С собаками они обшарили каждый участок. Но Поликарп собачек ждал, собачек он предусмотрел.

Объявили всесоюзный розыск. Фотографии опасного преступника Афанасия Романцева висели на заборах.

Через два месяца Фан встал на ноги, отпустил бороду и усы. Ему сделали фарфоровые зубы. И под чужим паспортом отправили в Грецию, к дальним родственникам Карпиди.

Они допили с Анхеликой весь коньяк. То ли она опьянела, то ли ее утомил рассказ, но Артющенко вдруг ни с того ни с сего положила голову на плечо Гены и пролепетала:

— Спать хочу…

— Ну, нет, моя дорогая, так не пойдет!

Взяв за плечи, он слегка ее встряхнул. Она же полезла обниматься.

— Это черт знает что! — возмутился Балуев. — Вы мне не сказали самого главного!

— Самое главное у нас впереди, — пьяно захихикала она.

— Бросьте, Анхелика! Я тут не за этим! — Его возмущенный тон смешил ее все больше.

— Хорошо-хорошо, — согласилась и опять засмеялась. — Вы похожи на героя мультика! Отважного, но целомудренного! Так хочешь порой в него влюбиться и не можешь — отпугивает бесплотность! Не люблю за это мультики!

— Уж не такой я и бесплотный!

— А идите вы! — махнула Анхелика рукой. — Что вы хотели узнать? Разве я не ответила на пару вопросов?

— Как и когда он вернулся в город?

— Ну, вы даете! Про это я знаю не больше вашего. Из Минькиной записки брату, как и вы. Она меня очень удивила. Выходит, Гордеев драпанул не от ментов, а от Фана. Меня так и подмывало спросить об этом Андроника, но ведь он начнет докапываться. Не буду же я ему объяснять, что узнала о Фане из записки бывшего любовника? А сам он почему-то об этом помалкивает. Ведь возвращение Фана после пятилетней ссылки — не рядовое событие! Однако молчок.

— А может так быть, что Поликарп ничего не знает о его возвращении?

Анхелика только пожала плечами в ответ. Балуев достал из внутреннего кармана пиджака фотографию, где она в ярко-красном купальнике на побережье Коста-Брава, и положил ей на колени. После чего поднялся и произнес дежурную фразу:

— Не смею вас больше задерживать.

Она не притронулась к фотографии, а просто ласково улыбнулась в ответ:

— Я беру обратно «хама».

— А я «крошку» и недозволенный прием против дамы.

— А вот это зря! Там, на Минькиной квартире, вы мне понравились куда больше! Не будьте героем мультика!..

Домой ехать не хотелось. Вечер стоял теплый, уже по-настоящему весенний.

Он позвонил Мишкольцу и сказал, что есть новости. Тот попросил приехать прямо сейчас, если это его не затруднит.

Это его не затруднило. Он прыгнул в уже отъезжавший трамвай и по крайней мере полчаса имел на раздумья.

Но думать о том, выполняет ли Фан заказ Поликарпа или работает на кого-то другого, не было сил.

Хотелось думать об Анхелике, о ее длинных ногах, упругом бюсте, толстых африканских губах и нежном, почти детском запахе тела.

«Герой мультика! — издевался он над собой. — Только евнух способен упустить такой шанс! Черт, она красива настолько, что мне даже в голову не пришло с ней флиртовать! Можно подумать, ты умеешь это делать. И все же. Какой-то патологический облом на этой стезе! И действительно, дело во мне! Герой мультика! Нет, правильно сделал! К чему? Она совсем не в моем вкусе! Какой-то папуасский темперамент! Что за манеры? Лезет обниматься с человеком, которого едва знает, да и то не с лучшей стороны! И опять же — к чему? Чуть не влип с одной, наложницей Стара, нынче потянуло на жену Поликарпова дружка! Что будет завтра? Нет, правильно сделал! Зачем создавать себе проблемы? Их и так хватает». На этом он поставил точку. Но еще долго не давали покоя длинные ноги, упругий бюст, толстые африканские губы…

Колька не спал, хотя стрелки часов перевалили за полночь, и встретил его радостным возгласом:

— Дядя Гена, у меня есть ружье!

Строгий отец приказал немедленно ложиться спать, а мать еще и шлепнула. Она всегда становилась жестче по отношению к сыну, когда приезжал отец. И никогда не спала в его комнате. А он не желал спать без мамы. И не давал спать родителям.

Между ними опять наступило полное взаимопонимание. Их волновали общие темы. Не только касающиеся искусства, религии, литературы. Она впервые в этот раз осторожно, издалека начала расспрашивать о Сашке.

Володя обрадовался. Неужели лед треснул? Взахлеб рассказал ей о путешествии в замок графини-вампирши, о причудливом сне, приснившемся в замке, о крещении сына в католическом соборе и о его невесте Эржике.

Последнее особенно порадовало Кристину. Может, он станет реже туда ездить, когда сын женится?

О Наташе она не обмолвилась, и все же Володя чувствовал, что ее подмывает что-то спросить, но она не решается. И тогда он сам сказал:

— Я с ней не сплю…

Реакция была неожиданная. Кристина разрыдалась. Она ему не верила.

О делах говорили меньше, хотя это заботило его чрезвычайно.

И тут она преподнесла Володе сюрприз.

— Почему ты скрыл от меня гибель Андрея? — Она все-таки не выдержала тех условий, которые сама поставила себе и Балуеву.

— Я боялся твоих упреков, — честно признался он.

— Ты хоть сейчас веришь, что между нами ничего не было?

— Верю, — кивал Володя, а она читала в его глазах недоверие. Как же он может ей верить, если она так воинственно настроена, жаждет мести и чуть ли не сама собирается поквитаться с убийцей?

Гену оба ждали с нетерпением. Появление на сцене Поликарпа озадачило обоих.

— Хочешь, я поеду к нему и сама поговорю? — с металлическим блеском в глазах спрашивала Кристина.

О чем речь? Конечно, он этого не хочет! Он никогда не был сторонником крутых мер! А с ней, между прочим, Карпиди вообще не станет разговаривать! Женщины всегда считались вне игры!

— А ты не думаешь, что тут как раз замешана женщина? Какой-нибудь юной гречаночке захотелось изумрудиков?

— Чушь ты городишь! Из-за юной гречаночки не убивают курьеров, не претендуют на долю в бизнесе, а идут в магазин и покупают все, что ей возжелалось!

Она понимала, что Володя прав, но ей не терпелось чем-нибудь помочь ему, хотелось действия, борьбы. Может, слишком долго пребывала в плену разлагающего, развращающего быта? Может, слишком скрупулезно занималась Колькой, вместо того чтобы отдать его в обычный детсад? Ведь они с Володей прошли через советские ясли, детсады и школы. Разве плох результат?

Нет, пора, пора ей что-нибудь делать! Тем более Колька на следующий год пойдет в школу…

Балуев своим сообщением только внес еще больший сумбур.

— Значит, Поликарп тоже под вопросом? — с облегчением вздохнул Мишкольц.

В семейной обстановке, за чаем с крендельками, Гена просто обожал шефа. Никогда не вспылит.

— Я не понимаю, — вмешалась Кристина, — что вы гадаете на кофейной гуще? Неужели нельзя спросить у него самого? Что он, не человек? Хотите, я сама завтра к нему поеду и проясню все до конца? А то так и будете играть в кошки-мышки!

— А что? — поддержал Балуев. — В этом тоже есть своя логика. — Он был человеком действия, и предложение Кристины не вызвало у него протеста.

— Никакой самодеятельности, — возразил Мишкольц. — У тебя, милая моя, прямо навязчивая идея — нанести визит Поликарпу. Не очень-то он желает тебя видеть, поверь мне. И твой визит расценит как вмешательство в дела его организации. Еще больше его взбесит, что к нему относятся несерьезно — посылают женщину…

— Я обращусь к нему не от твоего имени, а с частным вопросом — в связи с убийством поэта Кулибина.

— И удивишь сверх меры! Поэт для него значит не больше, чем дворник! И потом, как ты объяснишь ему, что нашла убийцу? Ему потребуются улики, доказательства. Кроме всего прочего, даже если Фан выполнял не его задание, почему ты думаешь, что Поликарпу захочется говорить с тобой о своем товарище, который больше пяти лет находится в розыске? Вряд ли он заинтересован в легализации этого человека, замешанного в старом, неудачном деле банды Карпиди.

— А ведь это прозвучало, как вывод, — заметил вдруг Гена. — Как мне сразу не пришло в голову? Поликарпу не очень-то выгодно, чтобы Фан был на виду. Он скорее предпочел бы, чтоб тот сидел в Греции и не казал сюда носа. Тем более не стал бы поручать ему «мокрые» дела. Что у него, мало боевиков? Зачем выписывать из-за границы Фана, находящегося в розыске?

Доводы звучали все убедительней, и затея с визитом к Поликарпу в конце концов даже самой Кристине показалась глупой и сумасбродной.

Балуев уехал от них на такси, не поддавшись на уговоры остаться ночевать. Перед сном Кристина заглянула в детскую. Колька мирно посапывал в своей кровати. Он боялся засыпать в темноте, и по стенам вновь и вновь проплывали акулы, кальмары, мурены. Его ночные спутники, становившиеся жертвами поутру. Ружье, привезенное отцом из диковинной Венгрии, лежало тут же, на полу. А из-под подушки торчала книга. Кристина осторожно, чтобы не потревожить сна мальчика, вытащила ее. «Волшебник Изумрудного города» — они ее не дочитали, потому что приехал Володя. Теперь Колька засыпал самостоятельно, без маминого чтения. А сам читать пока не умел, знал не все буквы алфавита. И только разглядывал картинки перед сном.

Она положила книгу на полку и потушила свет.

— Спит без задних ног, — сообщила она Володе, плотно прикрывая за собой дверь спальни.

Не говоря ни слова, он притянул ее к себе. Его теплые руки, поражавшие своей аристократической формой и белизной, беспардонно задрали ночную рубаху Кристины и крепко, по-мужицки прошлись от бедер вверх по спине. Она тяжело задышала и срывающимся шепотом произнесла:

— Какое счастье, когда ты рядом!..

А утром позвонил из Москвы Истомин.

— Есть новости, — обрадовал он Кристину и начал свой долгий, пространный рассказ.

Первым делом он все же разыскал в Митине человека, который сдавал Кулибину комнату. Ничего путного, однако, из этого не вышло. Тот лишь прояснил кое-что насчет женщины в летах, что интересовалась в деканате адресом Андрея. Это была мать Кулибина. Она хотела во что бы то ни стало разыскать сына, когда узнала, что «чокнутый» сбежал в Москву, бросив комнату, не прописав там никого и тем самым лишив своих родственников столь необходимой Жилплощади.

Она не добилась своего, хотя в конце концов всеми правдами и неправдами нашла того, кто сдавал сыну квартиру. Однако желанного адреса получить не смогла. Андрей строго запретил сообщать кому-либо о своем местонахождении, тем более матери. Пришлось ей вернуться с пустыми руками, а через неделю снова возвращаться в Москву, уже за трупом «чокнутого».

Когда же Истомин пошел другой дорогой, предложенной Балуевым, кое-что прояснилось. Баптисты неохотно, но все же рассказали о странном человеке, называвшем себя Иваном Ивановичем. Он ходил к ним всего две недели, потом внезапно исчез. Один из сектантов как-то застал Ивана Ивановича после службы за интересным занятием — тот стоял в подъезде и наблюдал за окнами нежилого дома напротив. Потом они вместе вышли из подъезда. Сектант направился к метро, а Иван Иванович пошел домой. Его дом находился в соседнем переулке.

Истомин попросил сектанта показать ему этот дом и подъезд, в который вошел тогда Иван Иванович.

Полдня он потратил на расспросы жителей подъезда, пока не нашел квартиру, в которой убийца Кулибина снимал комнату.

Квартирная хозяйка утверждает, что видела его паспорт. Он и в самом деле по паспорту Иван Иванович. Жилец оказался тихим, непьющим и аккуратным. «Жаль только, мало пожил! — сетовала хозяйка, женщина бальзаковского возраста, вдова. — Такой предупредительный, — продолжала она, — перед отъездом оставил мне денег за междугородные телефонные разговоры. Так представляете, когда пришел счет, там оказалось намного меньше, чем он мне оставил!» — «И часто он говорил по межгороду?» — «Да, почти каждый день!» — «О чем, не слышали?» — «У меня нет такой привычки», — надула она губы. «А с каким городом он разговаривал?» — «Кажется, с Нижним Тагилом. Он ведь сам оттуда. А впрочем…» Женщина принесла ему корешок телефонного счета. Разговоров было восемь, коротких, по пять — семь минут. И код, указанный в счете, был не тагильским кодом.

Пока хозяйка квартиры искала счет, Истомин досконально исследовал старый, висевший тут с допотопных времен аппарат. И не столько сам телефон, сколько занимательный набор цифр над ним, которым были просто испещрены засаленные обои. В основном это семизначные, московские, а может, и питерские номера. Однако имелось три шестизначных номера. Два написаны шариковой ручкой: черной и зеленой пастой, а третий очень мелко, простым карандашом. Истомин переписал в блокнот все три номера. Кристина, в свою очередь, нацарапала их на клочке бумаги, оказавшемся под рукой.

— Геннадий вернулся из Англии? — спросил он напоследок. — Передавай ему привет!

Повесив трубку, Кристина быстро сообразила, что, возможно, держит в руках самую верную нить, которая приведет и к убийце, и к заказчику обоих убийств.

Не медля ни секунды, она начала листать толстую абонентную книгу. Задача облегчилась сразу. Первого номера, записанного на обоях в московской квартире, в их городе не существовало. Зеленый номер принадлежал некоему Рыжову Александру Фомичу, а карандашный — Максимовских Петру Николаевичу. Обе фамилии ей ни о чем не говорили.

На тот же клочок бумаги Кристина выписала домашние адреса абонентов. Потом позвонила Колькиной няне:

— Катя, бери такси и приезжай. Мне срочно надо уехать! Я тебе оплачу!

Няня приехала через полчаса. За это время Кристина полностью собралась, но не с мыслями. Она припудрила лицо, подвела глаза, накрасила губы, причесалась, застегнула кардиган на все двадцать пуговиц, накинула свое модное пальто и даже не забыла положить в сумочку маленький дамский револьвер.

С мыслями все было гораздо сложней. «Надо позвонить Володе! — приказывала она себе и тут же возражала. — Он назовет меня идиоткой! Скажет, что это опасно, что лезу в пекло! О, я заранее знаю все его слова! Он сдвинется с места, когда перебьют всех его курьеров! До этого будет сидеть сложа ручки и ждать, как повернутся события, а они повернутся, непременно повернутся, если их не опередить! Позвонить Гене? Какая разница? Он тут же доложит шефу. Такое он не сможет скрыть. Все решено! — наконец поставила точку Кристина. — Сама во всем разберусь! Преподнесу им обоим сюрприз!»

Катя ворвалась в квартиру недовольная, растрепанная.

— Что случилось?

— Непредвиденные обстоятельства. Прости…

— У меня ведь сессия на носу… Я готовлюсь…

— Только сегодня, Катюша, только сегодня… Из детской выглянул Колька.

— Мама, ты опять уходишь?

— Так надо, сынок! — Она наклонилась, чтобы поцеловать его, и заметила под мышкой книгу, все того же «Волшебника».

— Я хотел тебе прочитать, — разочарованно протянул он, — я уже научился.

— Вечером. Ладно?

— Вечером ты опять будешь с папой…

— Почитай Кате…

— Я хочу тебе…

Уже ступив за порог, она на мгновение обернулась, как-то ненароком, машинально.

Мальчик стоял, неуклюже расставив ноги, опустив голову, сжимая под мышкой книгу. А рядом няня, расстроенная внезапным вызовом, злая, неухоженная. Они оба не смотрели на нее.

При входе в лифт она почему-то подумала, что Андрея, скорее всего, убили в таком же щербатом, с деревянными дверками.

Во дворе оглянулась на окна, но Кольки не увидела. Обычно он торчит в окне, когда она уходит даже в булочную.

Кристина в уме разложила все по полочкам. Некто Рыжов жил совсем недалеко — три остановки на трамвае. Некто Максимовских куда дальше — за Московской горкой. Если учесть, что более-менее значительные люди в мафии стремились купить квартиры на своих территориях — это было выгодно во всех отношениях, можно, например, спокойно оставить во дворе шикарный автомобиль без присмотра и без сигнализации, — тогда получалось, что Рыжов живет на их территории, а Максимовских — на территории Стара. Но это тоже ни о чем не говорит. Во-первых, из каждого правила бывают исключения, а во-вторых, человек, заказавший убийства, мог вполне быть из их организации, при нынешнем-то раздрае, а некто Рыжов, в таком случае, — обыкновенный посредник.

И все-таки она решила сначала поехать за Московскую горку.

Поймала такси. Она никогда не торговалась — такса мизерная, в любой конец десять тысяч. Точно также она никогда не смотрела на ценники в магазинах и не знала, что почем. Привыкла жить, не задумываясь о цене.

Шофер попался болтливый. Рассуждал о политике и ценах на бензин. Ему было безразлично, слушают его или нет.

Кристина не слушала, только подумала с ухмылкой: «Раньше извозчики говорили: «Овес нынче дорог», а современные таксисты охотно делятся с пассажирами, почем брали бензин».

Он привез ее точно по указанному адресу. Дом был панельный, высотный. Она сначала вошла в подъезд, чтобы посмотреть, как расположены квартиры. Высчитала, что квартира Максимовских — на пятом этаже и окна выходят во двор.

Она постояла минут десять во дворе, наблюдая за предполагаемыми окнами.

Квартира, скорее всего, была однокомнатная. В комнате висели непроницаемые темные шторы, а на кухонном окне не было ничего. С него-то она и не спускала глаз, но казалось, что внутри все мертво.

«Конечно, кого я хочу застать среди бела дня?» И только Кристина подумала так — по потолку на кухне поползла серая тень, задержалась на несколько мгновений, потом уползла обратно. Что-то зловещее почудилось ей в этой серости. Вдруг стало страшно.

«Зачем же я тогда сюда приехала, героиня? — подтрунивала она над собой. — В конце концов, я ведь могу просто ошибиться квартирой. За это не убивают. Главное — посмотреть на этого «серого» за окном». И она решительно двинулась к подъезду. В лифт вошла со старушкой. Старушка ехала выше, но и до пятого этажа успела пожаловаться Кристине на соседа-алкоголика и на жуткую слышимость, при этом из уха у нее торчал слуховой аппарат.

Дверь оказалась обыкновенной, деревянной, с крохотным глазком.

После первого звонка никто не открыл. Она прислушалась. В квартире все, казалось, мертво.

Она позвонила еще два раза с тем же результатом. Пожала плечами и вызвала лифт.

«Неужели мне почудилась эта тень на кухне?» — спрашивала она себя, голосуя у бровки. Тень стояла у нее перед глазами — надвигалась на потолок, останавливалась и уходила обратно.

Новый таксист в противоположность первому был молчалив. И молчание ее тяготило, потому что оставляло наедине с тревожными мыслями.

— Вы не могли бы включить радио, — попросила она.

— Неисправно, — пробурчал шофер.

«Что за день такой? — сетовала Кристина. — Даже в музыке мне сегодня отказывают!» Она хотела отвлечься, стала думать о Кольке, о Володе, но тень не давала покоя, постоянно возникала в памяти.

Дом Рыжова оказался кирпичной пятиэтажной «хрущевкой». «В таких домах не живут «наши» люди, — подумала она. — Но для посредника в самый раз».

И опять она воспользовалась тем же методом. Высчитала этаж и несколько минут наблюдала за окнами. Тут уже было три окна, но все плотно занавешены.

Ничего не приметив, она все же поднялась на четвертый этаж, на этот раз без лифта. Но и тут ей никто не открыл.

«День закрытых дверей», — мрачно пошутила Кристина, спускаясь по лестнице.

Сначала была мысль поехать домой на трамвае — всего-то три остановки. Но она знала наперед, что в общественном транспорте ее все будет раздражать. Привыкшая к тишине своей пятикомнатной квартиры, Кристина с трудом переносила шум толпы.

Она в третий раз остановила машину. За рулем теперь сидел здоровенный детина с татуировками на обеих руках.

«Только этого мне еще не хватало в довершение всего!» — и все же скрепя сердце скользнула на заднее сиденье.

Со спины детина внушал еще больший страх широченными плечами и отсутствием шеи.

«Такой может и в подъезде задушить! — поежилась Кристина и подумала о том, что, может быть, разумней было сейчас ехать не домой, а в «Кристину», рассказать обо всем Володе и Балуеву. — Дура я, дура! Возомнила о себе Бог знает что! Захотела сделать сюрприз, а сюрприз не получился!»

Она бы, наверно, и склонилась в конце концов к тому, чтобы сменить маршрут, если бы они уже не подъезжали к дому. И еще она хотела обрадовать Кольку, ведь она не так уж долго отсутствовала.

Из предосторожности Кристина попросила шофера остановиться за светофором, на многолюдной улице. «Не стоит такой горилле показывать свой подъезд!»

Несмотря на солнечное убранство улиц и ликование птичьего народа, на душе оставалась тревога. Она торопилась домой, то и дело оглядываясь по сторонам, но, кажется, никому не было дела до нее.

Кристина свернула во двор. Взглянула на свои окна. Каким теплом повеяло от них, от родных окон!

С другого конца двора прямо ей навстречу выехал серого цвета «ниссан». Ей показалось на миг, что она уже видела сегодня эту машину, но где, не могла вспомнить. Впрочем, мало ли таких машин в городе? Стоит забивать голову?

«Ниссан» остановился у нее за спиной, когда она открывала парадную дверь. Она ловко скользнула в подъезд и посетовала, что лифт не дожидается ее на первом этаже.

Уже приполз, громыхая и лязгая, мозолистый труженик-лифт, а владелец «ниссана» явно не торопился. От сердца отлегло.

Он вбежал, когда Кристина уже собиралась прикрыть за собой деревянные дверки, и добродушно крикнул: «Подождите меня!»

В тусклом освещении подъезда он оказался невысоким парнем в спортивной куртке, джинсах и кроссовках. При ближайшем рассмотрении «парню» можно было дать не менее сорока лет. Он прикрыл дверки.

— Четвертый, — обронила она, как во сне, потому что видела, как нерешительно поднимается его рука.

Цифра «4» давно стерлась, и «парень» долго искал нужную кнопку. Кристина ему не мешала. Она расстегнула сумочку в поисках носового платка, так как перед этим громко шмыгнула носом.

Наконец его длинный палец вдавил кнопку и приклеился к ней.

По мелькнувшим в воздухе голубым буквам она окончательно убедилась, что угодила в ловушку.

Явно страдающий одышкой, стонущий и вздыхающий, старый хрыч лифт поперся вверх.

«Парень» встал к ней спиной, наскоро расстегнул куртку, будто изнывая от жары, и почему-то схватился за сердце.

Промедление было смерти подобно.

— Не двигаться! Я стреляю! — неожиданно громко сказала она и ткнула его в спину дамским револьвером. От неожиданности он вздрогнул, но быстро взял себя в руки.

— Хорошо. Не двигаюсь, — осклабился Фан.

Лифт остановился.

— Так и будем стоять, красавица? — он повернулся к ней в профиль.

— Выходите! — махнула она револьвером.

И в тот же миг прогремел выстрел. В первую секунду Кристина не поняла, что произошло. Невыносимая боль полоснула ее под ребрами. Повалившись на бок, она все же успела спустить курок и видела, как тот дернулся, но самого выстрела уже не расслышала — в ушах зашумело, а потом вдруг все неожиданно стихло. И только странная, трепетная мысль прорвалась сквозь гаснущее сознание: «А Колька уже читает…» Она улыбнулась и уронила отяжелевшую голову на плечо.

Что касается Фана, на этот раз пронесло — пуля едва задела мочку уха.

Они так и стояли на четвертом этаже. Действовать надо было быстро. Он стал шарить в карманах ее пальто. В левый карман уже натекло, он вынул окровавленную руку, выругался. Продолжил поиски, приговаривая: «Откуда узнала, сучка? Откуда узнала?»

Драгоценный клочок бумажки он обнаружил в сумочке.

Но в тот же миг лифт поехал вниз. Кто-то вызвал его на первом этаже. Фана охватила паника. Он метался по кабинке, рыча и матерясь, и только между вторым и первым этажом сообразил нажать кнопку «Стоп». А затем цифру «5».

Вверх было ехать куда веселее. Он старался не смотреть на труп. Это зрелище никогда не доставляло ему удовольствия. Тем более Фан нервничал. В этот раз выходило не так ловко..

Но главные трудности ждали его впереди.

На пятом этаже он нарвался на старушку. Она тщательно, на три замка закрывала дверь своей квартиры и поэтому не поспела к лифту. Как только Фан хлопнул железной дверью, лифт умчался вниз.

Бабулька с неподдельным интересом посмотрела на него.

Он понял, что фоторобот для ментовки уже готов. Но «замочить» старушку не мог по объективным причинам — сейчас лифт придет на первый этаж и уж больше не поднимется вверх. Ему на первый этаж нельзя!

Он добежал до второго, перепрыгивая целые пролеты лестницы. Распахнул окно. Двор пуст. Его «ниссан» совсем рядом. Но высота здесь не такая, как в доме Стародубцева. Здесь круче — все-таки «сталинский» дом!

Наконец на первом этаже кто-то помянул Бога.

Фан уперся ногами в раму, держась обеими руками за косяк, и прыгнул в сторону, в черный, подтаявший сугроб. Пятки обожгло, правую ногу подвернул, так что искры из глаз посыпались.

Сделав шаг к машине, услышал за спиной: «Стой, гад!» Выстрелил не глядя. Уже отъезжая, бросил взгляд в сторону проклятого подъезда — мужчина в сером пальто лежал ничком, перекрыв своим телом весело журчавший ручеек.

Старушка на пятом этаже не дождалась лифта. Она позвонила в две соседние квартиры. Двери долго не открывались. Наконец из одной высунулся испуганный нос в очках.

— Вы слышали? Стреляли… — Старушка растерянно развела руками. — Может, убили кого? Надо бы посмотреть.

«Нос» кивнул и выбрался наружу. Но любопытных внизу и без того было достаточно.

— Мужчина дышит! — обнаружил кто-то, перевернув на спину человека в сером пальто.

— А женщина, кажется, того… — произнес другой, побывав в кабинке лифта.

— Не входите в лифт! — строго приказал третий. — Милиция приедет, а следы затоптаны!

— А кто вызвал милицию?

Оказалось никто, а вот в «Скорую помощь» позвонили.

Старушка, доковыляв до первого этажа, только качала головой, приговаривая:

— Вот до чего дожила! В родном подъезде убивают! — и тут же поставила в известность присутствующих: — А эту женщину я знаю. Она с четвертого этажа. У нее еще маленький сын. Надо бы подняться.

«Нос» бросился наверх. Ему открыла Катя.

— Там… ваша… сестра в лифте лежит!

Фраза получилась абсурдная, но она сразу догадалась, о ком идет речь, и побежала вниз, крикнув Кольке:

— Я сейчас приду!

Возле лифта стоял неусыпный страж с толстым брюхом, с трудом запихнутым в шерстяной пуловер, побитый молью, и строго-настрого запрещал гражданам топтаться.

У Кати брызнули слезы. Она растерялась.

«Нос» близоруко сунул под нос «пуловеру» указательный палец и возопил:

— По какому праву? Женщину необходимо перенести в дом!

— Только после милиции! — насупился «пуловер».

— Может, она еще жива?

— Не смешите людей! Взгляните на нее! Дохлее не придумаешь!

— Как вы смеете? Вы… Вы… — «Нос» не находил подходящего слова для «пуловера» и готов был в него вцепиться.

— Не надо, — жалобно попросила Катя, сморкаясь в носовой платок, и пояснила: — Там наверху ее сын.

— Ничего страшного, — не отставал «нос». — Скажите мальчику, что мама тяжело больна!

— Он все уже понимает! — замотала головой девушка и снова залилась слезами.

— И вообще не суйтесь не в свое дело! — с удовольствием хлестнул противника «пуловер».

— Как не стыдно — над трупом! — вмешалась сердобольная старушка и, явно отдавая предпочтение «носу», напомнила «пуловеру»: — Вы ведь взрослый мужчина!

Но не старушка угомонила спорщиков, а подоспевшая бригада «скорой помощи».

Человек в сером пальто, еще дышавший пять минут назад, скончался.

Отодвинув толстое брюхо в пуловере, молоденький светловолосый врач шагнул в лифт и присел на корточки. Он приподнял пальцами веки Кристины, взял бледную руку. Потом крикнул кому-то в проем парадной двери:

— Пульс прощупывается! Быстро — в машину!

Недавние спорщики помогли переложить Кристину на носилки, погрузить в салон. А там уже началась возня:

— Готовьте капельницу! Живо! Кислород!

Фан просчитался. Он не учел, что Кристина высокого роста, и, стреляя через спину, не смог скорректировать полет пули. И пуля не достала до сердца, ушла под ребра.

Фан никогда не стрелял дважды в один объект, убивал с первого выстрела.

Хромая, доплелся он до двери и сунул в замочную скважину ключ.

Квартира пропахла табачным дымом и уксусом. С утра варил пельмени и разлил бутылку с уксусом. Дурной, видно, знак! Воняло беспощадно. Сколько ни открывал на кухне окно, запах не выветривался!

Он поднес к потрескавшимся губам носик чайника и надолго присосался к нему.

Потом прошел в комнату, повалился на кровать. Закрыл глаза. Нога уже гудела.

«Некогда разлеживаться!» — сказал он себе.

Поднял с пола недочитанный детективчик в бумажном переплете и на обратной, чистой стороне обложки начеркал карандашом целое послание:

«Шурин!

Я делаю ноги. Меня накрыла баба Мишкольца. Как проведала, сучка, ума не приложу! Короче, я ее «замочил»! Но меня сфотографировали, поэтому оставаться в городе опасно. Подамся на родину. Если понадоблюсь, звони — телефон у тебя есть.

Фан».

И внизу еще приписал: «Не вздумай трогать Его без меня! Он — мой!»

Книгу с посланием он бросил на стол, а карандаш отшвырнул в угол.

Не меняя позы, все так же лежа на животе, он уснул ровно на двадцать минут, как Штирлиц. С той лишь разницей, что у Штирлица не болела при этом нога.

Через двадцать минут он встал, сполоснул холодной водой лицо и спустился вниз, к машине.

Поздним вечером того же дня Фан въехал в родной город.

Катя объяснила ему все сбивчиво, очень волновалась, плакала. Упомянула, что ей надо готовиться к сессии и совсем нет времени сидеть с Колькой.

Но ему некогда было выслушивать ее жалобы. Выяснив адрес больницы, в которую увезли Кристину, Мишкольц прервал разговор и кинулся в кабинет Балуева.

Они выбежали из офиса и каждый сел в свою машину. Машины разъехались в разные стороны. Гена только успел крикнуть ему из окошка:

— Я дождусь тебя!

Мишкольц помчался в больницу, а Балуев к нему домой. Труп мужчины в сером пальто еще не увезли в морг, когда Геннадий затесался в толпу зевак, которых тщетно отгоняли милиционеры:

— Граждане, разойдитесь! Что вы, трупов не видели?

Старушка с пятого этажа громко, будто со сцены, давала показания следователю, высокому рыжему капитану:

— Маленький такой, юркий… В курточке спортивной… Желтенькая, кажется… А может быть, голубая… Разве все упомнишь? Минута какая-то — и все… Волосы? Волосы короткие… Такие серые — ни то ни се, ни блондин, ни брюнет, ни рыжий — ой, извиняюсь! Лицо? Лицо неприятное… Даже очень неприятное! Такое, знаете, мерзкое лицо! Лоб так прямо надвигается на нос! Конечно, узнаю… Фотографию покажете — непременно узнаю!..

Балуев постарался как можно незаметнее протиснуться к парадной двери, но был слишком хорошо одет и выделялся на общем фоне.

— Вы куда, гражданин? Вы живете здесь? — остановил его рыжий капитан.

— Я — к знакомым.

И уже в подъезде услышал, как его рекламирует все та же вездесущая старушка:

— Этот часто к ним заходит. Ну, к этой женщине, что в лифте…

Рыжий догнал его на лестнице.

— Мне необходимо задать вам несколько вопросов.

«Напоролся!» — в сердцах сказал самому себе Геннадий.

— Давайте здесь, — предложил он, — и поскорее, потому что с мальчиком некому сидеть.

— Мы могли бы подняться в квартиру, — бесцеремонно предложил тот.

— Не будем травмировать ребенка!

— Понял, — кивнул капитан и приступил к делу: — Давно вы знакомы с гражданкой Поляковой?

— Давно. Я работаю с ее мужем.

— Где?

— Муж Кристины — известный бизнесмен Мишкольц, — не стал скрывать Гена.

— Да ну? — то ли удивился, то ли обрадовался капитан. — А фамилия у нее другая. Не поменяла, что ли? Понимаю.

«Много ты понимаешь!» — злился Балуев.

— А может, его шантажировали? — предположил рыжий.

— Нет, никакого шантажа не было.

— Откуда вы знаете?

— Таких вещей от помощника не скрывают.

— Вы его помощник? — еще больше удивился тот и высказал другую версию: —Тогда, наверно, хотели ограбить.

— Кристина не носит драгоценностей, — сразу опроверг его версию Балуев, — и деньги, насколько я знаю, они держат в банке.

— Может, антиквариат?

— А зачем тогда стрелять в лифте?

Это уже походило на спор двух следователей.

— Ну, знаете, дамочка оказалась не проста, такую голыми руками не возьмешь.

— Что вы имеете в виду?

— У нее был револьвер, и она даже произвела выстрел. Пуля застряла в дверке лифта. Как можно не попасть с такого расстояния, я не знаю, — усмехнулся капитан, — но факт налицо — Полякова оказала сопротивление.

Это не было откровением для Геннадия — он сам доставал ей револьвер. Они все уже давно вооружены.

— Но брать там действительно нечего, — настаивал Гена, — кроме нескольких ценных книг.

— Вот видите!

— Из-за книг не убивают женщин.

— Из-за всего убивают, — философски заметил милиционер.

На этом они расстались.

Поднимаясь пешком на четвертый этаж, Гена в душу смеялся над рыжим следователем: «Фану захотелось почитать Володины фолианты!»

Он сменил взволнованную Катю. Она рассказала, чем накормить Кольку. А также шепотом предостерегла:

— Не говорите ему о матери. Он очень впечатлительный мальчик.

Но когда дверь за няней закрылась, «впечатлительный мальчик» первым делом спросил его:

— Дядя Гена, правда, что в маму стреляли?

— Откуда ты знаешь, малыш? — Он присел на корточки и заглянул в его круглые от страха, серые глаза.

— Катя по телефону говорила…

— Правда, Коля, — тяжело вздохнул он, — но мама твоя жива и скоро поправится.

Колька сразу засиял.

— Не обманываете?

Вместо ответа Балуев помотал головой.

Состояние же Кристины на самом деле было критическим. Она находилась на той грани, когда смерть дышит в затылок, а жизнь похожа на солнечный, беспечный денек в детстве, в который уже никак не влезешь, не впрыгнешь, не бултыхнешься. Она не приходила в сознание. И врач не мог придумать ничего успокаивающего для Мишкольца, кроме банальной поговорки: «Надежда всегда умирает последней».

Обо всем этом Владимир Евгеньевич сообщил Геннадию по телефону и спросил:

— Ты еще посидишь у меня? Мне надо заскочить в одно место.

— Конечно, Володя. — И добавил: —У тебя славный пацан!

«Славный пацан» демонстрировал ружье и диковинных рыб.

Геннадий тоже стрелял по ним.

— А настоящую мишень тебе отец не привез?

— Привез. В нее неинтересно стрелять. Она не двигается.

Гена не стал с ним спорить, а только машинально повторил про себя: «Она не двигается». И долго потом не мог отделаться от этой фразы, настолько она поразила его, прозвучав из уст ребенка.

Потом Колька захотел играть в прятки — самая подходящая игра для их пятикомнатной квартиры. Балуев не мог ему сегодня ни в чем отказать.

В самый разгар игры, когда он решил спрятаться в кабинете Кристины, в светлой комнате с единственным книжным стеллажом, забраться под квадратный дубовый стол и укрыться за таким же квадратным креслом, он вдруг обнаружил на столе кипу бумаг. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять — перед ним рукопись Кулибина.

Первым делом он подумал о Светлане. Мысли о ней он старался гнать прочь.

Ему расхотелось лезть под стол, хотя Колька кричал:

— Я иду искать!

Он машинально перелистнул несколько страничек, обратив внимание на то, что Кристина неплохо потрудилась над стихами своего друга. Ее карандаш порхал от стихотворения к стихотворению. Правда, чаще всего это касалось пунктуации или замены какого-нибудь слова.

Почему-то больно было держать в руках эти листы. Поэт убит. Редактор борется со смертью. Что это значит? На глаза навернулись слезы. Пришли на ум слова Истомина: «Чем больше в обществе отравы, тем выше смертность среди поэтов». «Не звонит Женя, — с горечью подумал он, — заглохло дело, видать. А может?..»

— Туки-так! Туки-так! — прервал его мысли Колька, просунув радостную мордочку в проем двери. — Я тебя застукал!

И бросился бежать в детскую, чтобы там постучать ладошкой об стенку, у которой он тщательно, без подглядок закрывал глаза и считал до двадцати.

— Тебе водить! — крикнул он из детской.

— Колька, давай отдохнем! — взмолился Геннадий, пряча в пакет рукопись Кулибина.

Владимир Евгеньевич колебался недолго. Времени на колебания больше ему не отмерено.

Минут пять он потоптался внизу перед парадным, придумывая, с чего начать разговор, как войти, как дотронуться до звонка. Кругом препятствия, но препятствия преодолимые. Вот только надо собраться с мыслями.

Шесть лет он не был здесь, шесть лет не переступала его нога порога родного дома, шесть лет он не произносил свое первое слово, шесть лет не видел женщины с опаловым кольцом на среднем пальце, с тонкими и бледными, как в декадентских стихах, чертами, чуть вздорной, немного манерной, иногда скучной, чаще капризной, подарившей ему когда-то жизнь.

Она прокляла его трижды. Первый раз, когда он сел за решетку и умер отец. Второй раз, когда он отрекся от ее веры. И в третий — когда скверно обошелся с Наташей и сыном, отдалив их от себя. Кристину и ее «ублюдка» она не знала и знать не хотела.

Она была бескомпромиссна и непреклонна в своих воззрениях, эта женщина из старого дворянского рода Тенишевых. Ей только-только перевалило за шестьдесят, но порой казалось, что она жила еще в прошлом столетии. Несмотря на все три проклятия, Володя регулярно слал ей поздравительные открытки на день рождения, хотя жил в двух кварталах от ее дома, переводил на ее счет деньги.

Даже случайных встреч между ними не происходило, и оба были слишком горды и своенравны, чтобы сделать первый шаг.

И вот он стоит под родными окнами, как напакостивший пацан, раскокавший соседям окно футбольным мячом, и не решается подняться наверх.

Давно не чувствовал себя Мишкольц таким опустошенным, как в этот момент. А ведь когда-то он и дня не мог прожить без матери. Любил ее больше отца, доверял ей даже свои первые сердечные тайны.

Именно мать посеяла в нем зерна непреходящей любви к искусству. Как только мальчик научился ходить, стала таскать его по театрам и выставкам.

Она быстро поняла, что малыша больше тянет к картинам. Он подолгу разглядывает их, интересуется деталями. Уже школьником она повезла его в Москву и в Ленинград — показать Третьяковку и Русский музей, Эрмитаж и музей имени Пушкина.

Больше всего Володю поразили врубелевские демоны. Она никак не могла оторвать его от «Демона летящего». «Мама, почему у него крылья не дорисованы?» Пришлось объяснять, что художник не знал, какие у демонов бывают крылья, то ли из перьев, то ли из драгоценных камней. И как ни подступался он к ним, ничего не выходило — перья разлетались, камни рассыпались. Так и осталась картина незавершенной.

А потом был «Демон поверженный». Он лежал с поломанными крыльями и скрюченными руками, но взор его не угас.

Глаза, полные пылающего мрака. Как это может быть? С чем сравнить?

Разве что с материнским кольцом на среднем пальце? Черный опал! «Мама, его пытали?»

Ночью после «Демона поверженного» поднялась температура. Володя бредил. Мать вызывала ему «скорую».

Потом она придумала игру, в которую они играли несколько лет подряд по вечерам.

У нее было около тысячи открыток с репродукциями старых и новых мастеров. Она собирала их с детства. Они делили открытки пополам и показывали друг другу. Надо было угадать название, автора, на каком материале написана картина, какими красками и в каком музее мира висит. Отгадавший забирал открытку себе, в свой музей. В конце игры подсчитывали, у кого открыток больше.

Володя был одержим этой игрой. Он приходил из школы и часами мог разглядывать репродукции, заучивать наизусть фамилии художников и названия музеев. Вскоре игра стала идти только в одни ворота, и интерес к ней угас.

Она долго не могла понять, когда упустила его, когда в нем проснулся этот азарт накопительства? Он объяснял порой, что хочет иметь собственный музей. А чаще всего просто огрызался: «Не твое дело!» Она относила это на счет подросткового возраста, но, когда Володя попал в тюрьму, поняла, что потеряла сына. Навсегда. И смирилась с этим.

Дверь та же, что и шесть лет назад, что и в детстве, обитая шоколадного цвета дерматином.

Он хорошо запомнил двух работяг, которые обивали им дверь. Володе было тогда двенадцать лет. Родители ушли на работу и оставили ему десять рублей, чтоб он заплатил работягам.

Они возились долго, то и дело опрокидывая себе в рот по полстакана. Стаканы они попросили у Володи, а водку принесли с собой. Он с ужасом разглядывал их почерневшие с перепоя лица и слышал такие слова, от которых тошнило.

«Эй, малой, есть че-нибудь закусить? Огурец, помидор какой-нибудь?»

Он притащил им из кухни трехлитровую банку маринованных огурцов и подал две вилки. «Эт ни к чему!» — засмеялись они и принялись вылавливать огурцы грязными, вонючими руками.

Родители пришли поздно, ходили к кому-то в гости после работы. Про дверь совсем забыли и очень ей удивились. Наутро они удивились еще больше, когда рассмотрели получше — все было криво, сработано тяп-ляп.

Володя в тот вечер надулся на них — оставили его с пьянчугами, бросили на произвол судьбы. «Это жизнь, мальчик, это жизнь!» — философски вздыхал отец.

И только когда мать пришла поцеловать его перед сном, он, присев на кровати, вдруг закричал: «Я не хочу этой жизни! Не хочу! Они сожрали все наши огурцы!»

Теперь, стоя перед дверью, криво обитой дерматином, Мишкольц горько усмехнулся: «В жизни оказалось столько грязных, вонючих рук, что папе и не снилось!»

Как в лучшие времена, он дал два коротких звонка.

И все-таки мама спросила:

— Кто там? Володя? — На ней был розовый молодежный халатик, но годов не обманешь. Он сразу заметил, что мама сильно сдала. Глубокие морщины пролегли у ее бледно-зеленых глаз. Волосы совсем побелели.

Ее тонкогубый рот растянулся сначала в улыбку, а потом нелепо скривился. Из груди вырвалось рыдание. Тихое, беспомощное, как шорох осеннего листа, который ветер гонит по мостовой.

Он уткнулся в ее узенькое плечико и прошептал:

— Как я соскучился по тебе, мама…

Потом они сидели в большой комнате и пили чай с его любимым абрикосовым вареньем.

— Наташа прислала мне письмо, — не без гордости заявила мать и с укором добавила: — Опять жалуется на тебя.

— Это ее профессиональный долг, — усмехнулся он и переменил тему: — А Сашка собрался жениться.

— Так рано?

— Почему нет? Он всем обеспечен, вопреки твоим опасениям.

Колкость прошла мимо, ее интересовал другой вопрос:

Венгерка?

— Венгерка.

— Католичка?

— Узнаю твою проницательность.

— Надеюсь, она примет православие?

— А если наоборот? Проклянешь внука?

— Ты все такой же колючий, как я погляжу!

Он сам не понимал, куда его несет, ведь уже не семнадцать лет, а в разговоре с матерью снова появляются какие-то давно изжитые подростковые замашки.

— Ладно, мама, не сердись, — Володя постарался смягчить тон. — Это его дело, какую жену выбирать и какую веру. От того, что ты меня проклинала, я ведь не стал подзаборником, потерянным человеком. Живу своей жизнью и не жалуюсь.

— А зачем ко мне пришел? — посмотрела она сыну прямо в глаза. — Вижу ведь — не просто так. Что-то случилось. Не поладил с этой своей?

— Ее зовут Кристина, — напомнил Володя, — и пора бы тебе привыкнуть, мама, что я с ней счастлив. А не это ли самое важное для матери?

— Блудник ты, Вова! — заявила она. — Живешь на две семьи! Великий грех! Разве тебе твой странный Бог про это не растолковал? Зачем мучаешь обеих?

— Они привыкли.

— Может, твоя и привыкла, а Наташа…

— Хватит! — крикнул он, так что зазвенело в ушах, и уже тихим голосом добавил: — Прости, нам лучше не говорить на эти темы, а то опять поссоримся. Тем более сегодня я… — Он не закончил фразы, комок в горле мешал говорить.

— Что случилось?

— Кристина при смерти.

— Что ты болтаешь? — не поверила мать. — Ей же нет еще тридцати?

— Несчастный случай, — выдавил он из себя, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться.

— Как же так? — разволновалась не на шутку мать. — А с кем же мальчик?

— С моим другом.

— Хм, с другом! — хмыкнула она. — А мы тут с тобой лясы точим! Надо ехать к мальчику! Как он там без матери? Что ты молчишь?

Он смотрел на нее и не верил собственным глазам. Мать ходила по комнате, хваталась за голову, всплескивала руками. Мать переживала за Кристину, за него, за «ублюдка»-внука, которого никогда не видела.

— А что мне говорить? Одевайся, поехали!

Она вдруг замерла на месте. Он заметил, как ее пальцы нервно теребят поясок халата.

— Ты меня никогда не приглашал к себе, — произнесла она шепотом.

— Я тебя приглашаю. — Он встал и прижал мать к груди. — Поедем. Прошу тебя, ты мне очень сейчас нужна.

— Едем! — крикнула она так, будто пробкой шампанского выстрелила в потолок.

Засуетилась, забегала по комнатам, вдруг появилась в темно-фиолетовом платье выше колен, в обтяжку, удачно подчеркивающем ее стройную фигуру, и кокетливо поинтересовалась:

— Как ты думаешь, понравлюсь я ему в этом платье?

— Понравишься, — кивнул Володя. «Никогда не думал, что моя мать такая кокетка».

В машине она совсем оттаяла. Стала вспоминать его детство:

— Помнишь, как ты заболел в Москве после Врубеля? Кричал в бреду: «Мама, не носи это кольцо!» Забавный был мальчишка. А я вот до сих пор ношу. А как в открытки играли? Ты, конечно, выигрывал. В твоем музее всегда оказывалось больше картин.

— Теперь у меня настоящий музей, — похвастался Володя.

— Ну да? Ты все еще собираешь? А в Эрмитаже часто бываешь? В Русском? Боже, как я давно там не была! Целую жизнь!

— Я тоже, — признался он, — в последнее время чаще приходилось бывать в Париже и Мадриде, чем в Питере. Надо признаться, что Лувр и Прадо тоже неплохие музеи… Хочешь, я тебе их покажу?

— Куда мне! — махнула она рукой. — Для путешествий я уже стара! Поеду разве что на тот свет, когда Бог призовет!..

«Опять кокетничает!» — подумал он и покачал головой.

— А мы тут не скучали! — встретил их в прихожей Балуев. Он решил, что Володя уже раздобыл где-то новую няньку, и позавидовал его расторопности.

Колька стоял тут же и стеснялся незнакомой женщины. Отец взял его на руки, поцеловал и тихо спросил:

— Ну, как ты?

Мальчик не ответил, а лишь косо посмотрел на Тенишеву.

— Он все знает, — предупредил Геннадий, — и мужественно переносит…

И тут Колька не выдержал и разревелся прямо на руках у отца.

— Что вы, мужики, понимаете в детской психологии! — заявила «новая нянька» и взяла инициативу в свои руки: — Дай мне ребенка! Иди ко мне, маленький!

Колька отвернулся от нее.

— Это твоя родная бабушка, — объявил отец и спустил его на пол.

— Давай знакомиться, — предложила она. — Как тебя зовут? Коля? А меня — баба Нина. Ты сейчас будешь моим экскурсоводом. У вас, как я погляжу, тут целый музей! Коленька мне все покажет! — Она взяла мальчика за руку, и он повел ее в детскую, чтобы удивить новоиспеченную бабушку шумом прибоя и стрельбой из ружья по диковинным рыбам.

— Я тебе еще нужен сегодня? — спросил Геннадий, когда бабка с внуком удалились.

— Да, — коротко ответил Мишкольц, и они перешли в гостиную. — Твои соображения по поводу происшедшего?

— Пока никаких, — честно признался Балуев, — одно только ясно — это был Фан.

— Зачем она вышла из дома? Вот что я хотел бы знать.

— По всей видимости, это произошло спонтанно. Она позвонила Кате и просила ее приехать на такси.

— Чего вдруг?

— Очень странно. Может, ей кто-нибудь позвонил с целью выманить из дома?

— Тогда бы это произошло не в нашем подъезде, — догадался Мишкольц. — Скоре всего, она сама куда-то сунулась. Не нравилась мне ее вчерашняя прыть!

— Думаешь, Поликарп?

— Возможно.

— Но мы ведь вчера ее отговорили? По-моему, доводы были чересчур убедительны.

— Это было вчера, Гена. Сегодня вполне могло что-то измениться.

— Что ты предлагаешь?

— Я хочу позвонить Карпиди.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. — По всему было видно, что Мишкольц уже пришел к твердому решению, и все же Балуев предостерег:

— Дров не наломаем? Похоже, Фан сменил хозяина.

— Я тебя, Гена, не узнаю. Ты всегда был сторонником активных действий. А встреча с Поликарпом, думаю, не помешает. Если он тут ни при чем, то ему все равно будет полезно узнать, что Фан в городе.

— Хорошо, звони, — не упорствовал больше Геннадий.

Владимир Евгеньевич разыскал в справочнике домашний телефон Карпиди и набрал номер. Ответил грудной женский голос:

— Одну минуточку. Он в ванной. Может, перезвоните, или это срочно?

— Срочно.

— Тогда я передам ему трубку туда.

Через несколько мгновений в трубке послышался шум воды, сквозь который прозвучал, как показалось Мишкольцу, испуганный вопрос: «Кто?» Женщина ответила: «Не знаю». — «Дура! Сколько раз говорил — спрашивай, кто звонит!» Она промямлила что-то невразумительное. Тут же смолкла вода, и в трубке зычно раздалось:

— Алло!

— Это Мишкольц. Добрый вечер!

— Ого, какие люди! — закричал Поликарп. — Здравствуй, Володенька, здравствуй!

Они были едва знакомы, поэтому такое горячее приветствие несколько обескураживало.

— Я бы хотел с тобой встретиться, — без дальних рассуждений начал он.

— Хорошо. Где, Володенька? Когда?

— Сегодня, — тоном, не терпящим возражений, сказал Мишкольц.

— Ты хочешь официально?..

— Я хочу переговорить с глазу на глаз.

В трубке установилась мертвая тишина, потом Поликарп воскрес:

— Ты будешь один?

— С помощником. Без охраны.

— Тогда приезжай прямо ко мне. Адрес у тебя есть?..

Карпиди жил на окраине города, в частном секторе. Этот район Мишкольц знал плохо, поэтому пришлось поплутать, прежде чем они наткнулись на двухэтажный каменный особняк с чугунной оградой. В темноте дом напоминал здание сельской школы. Выглядел довольно скучно, без прикрас. Кругом стояли ветхие деревянные постройки, которые только усугубляли мрачное впечатление. Во дворе дома Карпиди торчала одинокая сосна. За поселком чернел лес, за лесом на много километров тянулось кладбище. Узенькие, плохо асфальтированные улочки поселка не освещались. И лишь луна сквозь набегавшие облака изредка загоралась над вотчиной Поликарпа.

— Декорации в манере Хичкока, — заметил, вылезая из машины, Балуев.

Мишкольц молчал. Изучающим взглядом осмотрел дом. Свет был только в двух окнах на первом этаже. Отметил про себя, что возле дома нет охранников. Обратил внимание на собачью конуру под сосной, и ему показалось, что в конуре уже почуяли их присутствие.

Он не ошибся. Как только они подошли к воротам и немного замешкались в поисках звонка, из конуры выпрыгнула немецкая овчарка и залилась угрожающим лаем.

Тут же дверь в доме распахнулась, и они увидели в светлом проеме силуэт полноватой, бесформенной женщины.

— Проходите, — крикнула она им, — ворота открыты. Собака вас не тронет! — Дальнейшие ее слова были направлены на усмирение разволновавшегося пса.

Женщина выглядела вульгарно. Прилизанные волосы, толстая русая коса, веки густо намазаны темно-синим, отчего глаза совсем потеряли цвет и казались белыми, щеки в мертвецки сиреневатых румянах, узкие губы на жирном лице очерчены пунцовой линией.

«Вот тебе и молоденькая гречанка!» — припомнил вчерашний разговор с Кристиной Владимир Евгеньевич.

Макияж уродовал и старил женщину, но было ей не больше тридцати, и она могла бы выглядеть привлекательной, если бы не отсутствие вкуса и чувства меры.

— Мы вас давно поджидаем, — произнесла она красивым грудным голосом и расплылась в улыбке.

В гостиной под старомодным желтым абажуром расположился круглый стол, покрытый зеленой скатертью. На стенах в рамках висели фотографии многочисленных родственников Поликарпа в декоративных рамках.

— Присаживайтесь, — пригласила хозяйка и объявила с воодушевлением: — Сейчас будет пирог! — затем удалилась, кокетливо виляя задом.

Они молча сели, и Мишкольц сразу принялся нервно барабанить пальцами по столу.

Где-то в глубине дома часы пробили полночь. Дверь неожиданно распахнулась за их спинами. Они и не подозревали, что там есть еще одна дверь.

— Какие го-ости в моем доме! — чуть ли не пропел Поликарп.

Он явился, как всегда, тучный и громогласный, простой и доверчивый для тех, кто видит его впервые. Он явился в огромных, как унты, меховых тапочках и крепко-накрепко запахнутый в линялый ситцевый халат, будто сбежал в нем из больницы. Мокрые смоляные волосы были зачесаны назад, маленькие глазки прыгали, как теннисные мячики — вверх, вниз, влево, вправо, — несмотря на спокойную улыбку. Он явился, чтобы предложить:

— Сначала покушаем, потом о делах.

Его пассия, как по команде, внесла на подносе пирог с красной рыбой. Каждому выделила из буфета по тарелке, стакану, вилке и ножу. Поставила бутыль с домашним вином. Нарезала всем по солидному куску, посыпала зеленью, добавила оливок. Делала все расторопно. Сама же за стол не села. Наполнив стаканы вином, удалилась.

За все время ни Мишкольц, ни его помощник не проронили ни слова. Они, конечно, не рассчитывали на столь поздний ужин и сидели, как два шахматиста над трудной партией, разгадывая, что бы значил такой ход.

— За что выпьем, Володенька?

— Обойдемся сегодня без тостов, Поликарп. Настроение не праздничное.

— Как скажешь, голуба. Тебе виднее.

Они выпили и приступили к пирогу. Карпиди философски заметил:

— Хорошо тому, кто имеет свой кусок пирога. Ненавижу тех, кого не приглашали к столу, а они все равно лезут, ползают под столом, копошатся, ждут, когда изо рта у кого-нибудь выпадет крошка. Тут-то и начинается возня!

— У тебя, наверно, мыши водятся? — сделал вид, что не понял, Мишкольц.

— Мыши? Нет. — Поликарп несколько смутился и даже расстроился, что не признали в нем Сократа. А еще интеллигентные люди. — Я не грызунов имел в виду, голуба, — решил пояснить он, — а тех мерзких, завистливых тварей, которых полно и под моим, и под твоим столом!

Балуев ерзал, будто сидел на кнопках, его раздражали аллегории Поликарпа, и он бы на месте Мишкольца давно приступил к делу, но тот чего-то выжидал.

— Давно пора нам всем объединиться, — продолжал хозяин. — Живем ведь в одном городе… Люди ведь мы, в конце концов, не собаки… Ты правильно сделал, что пришел ко мне в гости. Это нормально, по-человечески. Сегодня ты ко мне — завтра я к тебе приду…

— Боюсь только, что моя жена не сможет испечь такой вкусный пирог, — перебил его Мишкольц. — И вообще никакого не сможет, потому что находится сейчас в реанимации. Борется со смертью. — Все это он произносил без волнения, тихим, вкрадчивым голосом.

— Я не знал… — Видно было, как Поликарп растерялся и глазки его запрыгали еще быстрей, но Мишкольц не давал ему опомниться, бомбардируя его холодными короткими фразами:

— Пуля прошла в сантиметре от сердца. Это случилось в подъезде моего дома. Стрелял твой человек. Афанасий Романцев, по кличке Фан. А неделю назад он убил моего курьера в Лондоне. А еще месяц назад застрелил в Москве школьного дружка Стара. А теперь ответь мне, Поликарп, чего ты хочешь? Объединения? Такими методами?

Балуев подивился той мощной атаке, которую неожиданно предпринял шеф, но еще больше его поразили слова Карпиди.

— Фан сбесился! — Он спрятал за массивными веками свои прыгающие глазки, уткнувшись взглядом в пустую тарелку. — Да, это был когда-то мой человек. Я спас ему жизнь. Нянчился с ним, как с ребенком. Отправил его за кордон к друзьям. А он, поганка-мухомор, платит мне черной неблагодарностью! Вернулся сюда окольными путями, не предупредил, не позвонил, будто нет меня вовсе! Я случайно узнал, что Фан в городе. Сначала даже не поверил, а потом… Вот ты говоришь: твой курьер, кореш Стара, твоя жена… А к этому списку надо добавить еще одного человека. Вчера этот висельник ухлопал Миньку Гордеева. Он был членом моей организации. Заведовал тремя складами. Мы звали его Кладовщиком, и нет больше Миньки. — Балуеву даже показалось, что о пустую тарелку тренькнула слеза. Мишкольцу же, наоборот, ничего такого не казалось. Он спросил:

— Откуда тебе известно, что Кладовщика убил именно Фан?

— Минька исчез внезапно, никого не предупредив, оставив ключ от квартиры на одном из своих складов, якобы для брата. Я дал задание сходить к нему домой и все хорошенько осмотреть. Так вот, он оставил там брату записку, из которой стало ясно, что Миньку преследует Фан. Так я впервые узнал о прибытии Афанасия и очень удивился. Позвонил в Грецию, а мне говорят: «Уже месяца два, как уехал». А вчера в Тавде погиб Минька Гордеев.

— Как это произошло? — подал наконец голос помощник. Его интересовали подробности. Теперь многое прояснялось или, вернее, еще больше запутывалось. Ясно стало только одно, почему фотография Анхелики из серванта перекочевала на диван в квартире Гордеева. А то, что задеты интересы трех кланов — пусть косвенно, — было странно и непонятно. Возможно, Гордеев оказался ненужным свидетелем, но, чтобы решиться на убийство не последнего человека в организации Поликарпа, нужно иметь за спиной солидного дядю.

— Подробности мне неизвестны. Труп нашли под утро на берегу речки. Пуля в висок.

— А Гордеев был один?

— Как? — поднял тот глаза на Балуева — теннисный сет продолжался.

— Меня интересует, не было ли поблизости еще трупа?

— Тебе что, мало, голуба?

«Будем надеяться, что Ксения Обабкова жива, — вздохнул Гена. — Хотя если Фан «замочил» ее в другом месте, то Поликарп не обязан об этом знать».

Между тем Карпиди снова запел старую песню:

— Вот почему я стою за объединение, Володенька. Ведь все эти убийства не просто так. Кто-то из тех, что под столом, уже не насыщается крошками. Ему мало. Ему охота пирога. Да еще, пожалуй, не один кусок захапает! Ишь, как развернулся, мухомор-поганка!

— Почему ты так думаешь? Может, он как раз сидит за столом вместе с нами? — Мишкольц теперь пользовался его же аллегориями.

Поликарп испытал некоторое замешательство, которое постарался скрыть. Ведь в данный момент с ними за столом сидел он.

— А я так не думаю. Люди нашего круга действуют в открытую.

Владимир Евгеньевич не стал его переубеждать, он считал, что они и так здорово засиделись.

На прощание Поликарп совсем уж залился соловьем:

— Я к тебе, Володенька, отношусь с уважением. Со всей любовью, так сказать. Я всегда уважал евреев. Еще в детстве мама водила меня в гости к евреям, к хорошим людям. Они меня угощали чем-то… Не помню, как называется…

«Почему же мама не научила тебя элементарному такту?» — со злостью подумал Геннадий.

Мишкольца такие речи вообще покоробили. Он никогда не считал себя, евреем. Иудеем — да. Но ведь хазары в свое время тоже приняли иудаизм. И русским он себя не считал. Может быть, только немного — чикоши, гайдуком альфёльдских степей.

— Надо бы проверить насчет Гордеева, — подсказал шеф, когда они выехали на шоссе, оставив позади зловещий поселок, с лесом, кладбищем и луной. Луна будто нарочно надолго затянулась облаками. — Я не верю ни единому слову этого проходимца!

«Разозлился Вова, — подумал про себя Балуев, — не любит, когда на него клеят ярлыки. А кто любит? Тут, пожалуй, Поликарп переборщил. Боров неотесанный!»

Геннадий явился домой в третьем часу. Марина ждала его на кухне, читала Нострадамуса и сборники «Народная медицина».

При виде мужа ее лунообразное лицо растянулось в улыбке, и она тихо заплакала.

— Ты чего не спишь?

— Жду…

— Я мог бы и утром приехать. Сказал же по телефону — не жди.

— Опять дела?..

— Ты снова со своими подозрениями? — взмолился Балуев.

— Нет-нет! — поторопилась успокоить его Марина.

Нет-нет, она не подозревала. Она ему верила. Потому что в полночь позвонила Светке, и трубки никто не поднял. И тогда позвонила Стародубцеву.

— Дима, они опять где-то гуляют! — разрыдалась Марина.

— Кто? — не понял он спросонья.

— Светка с моим!

— Погоди-ка! Сейчас проверю! — попросил он и пошел взглянуть, на месте ли Света, а Марина покорно ждала у аппарата.

Света оказалась на месте, на соседней подушке. Звонок ее не разбудил, а разбудил дикий хохот Стара.

— Ты чего? — потерла она глаза.

— Твоя подруга звонит и утверждает, что ты в данный момент трахаешься с ее мужем. Может, во сне? Признавайся! Или он спрятался под кроватью? — Дима встал на корточки и еще громче заверещал: — Я так и знал. Он под кроватью! Я — рогоносец! — И он выволок оттуда заспанную, зевающую Чушку.

Она так и оставила его на полу помирающим со смеху, сама же в гневе бросилась к телефону.

— Ты что, совсем о… ла?! — закричала она, и Марина чуть не выронила трубку от счастья. Шестиэтажный мат Светланы бальзамом ложился ей на сердце. — Лечиться надо, идиотка! Пожалела бы мужа! Ты подставишь его когда-нибудь под пулю!

После такого бомбоудара, нанесенного противнику, Кулибина заперлась в ванной. Включила воду. Закурила. Руки тряслись. Слезы брызнули сами собой. Губы шептали: «Геночка, милый Геночка! Где ты сейчас? Я боюсь за тебя…»

Последние слова Светланы про пулю напугали Балуеву. Уснуть она уже не могла.

— Я тебе верю… — Она недоверчиво обнюхивала его пиджак, вешая на плечики. — Есть будешь?

— Я не голодный.

— Тебя уже накормили? — Слезы снова были на подходе.

— Мы с Володей перекусили.

— Где? — вырвалось у нее само собой.

— Неужели это так важно? Не в борделе, успокойся. Я устал…

Он прилег на диване в гостиной. Она устроилась у него в ногах.

— Ты, по-моему, многое от меня скрываешь… — начала она. — Я живу с тобой в одной квартире и не знаю, с кем живу. Что ты делаешь, когда приходишь так поздно?..

— Послушай, отстань. У меня даже сил нет принять душ, а ты зудишь и зудишь!

— Гена, ты в мафии? — спросила вдруг она таким кротким, напуганным голосом, что ему стало ее жалко.

— С чего ты взяла?

— Как же ты мог? — Она закрыла ладонями лицо.

— А детей кто кормить будет? Или ты полагаешь, что можно прожить на зарплату хранителя музея?

— Но ведь ты работаешь в фирме у Володи? Так?

— Боже мой! В какой стране и в какое время ты живешь? Ты думаешь, что есть просто фирмы?

— А Дима? Он…

— Он — по ту сторону фронта.

— И Светка?

— И Светка, — ухмыльнулся Балуев, вставил в рот сигарету, чиркнул зажигалкой и задымил, глядя в потолок. — Она тогда приехала, чтобы предупредить об опасности. Дима собирался затеять нечестную игру.

— Это на него похоже, — пробурчала Марина.

— И к ней я тогда ездил тоже по делам. А больше мы не виделись. И не увидимся.

— А я…

— Ты подставила ее, дорогая, а мы все ходим по проволоке, и каждый неверный шаг может стоить нам жизни!

— Откуда я знала… Ты все от меня скрывал…

— Да, это была моя ошибка. — Он продолжал курить, глядя в потолок, и, не меняя интонации, сообщил: — Вчера было совершено покушение на Володину жену. Она сейчас в реанимации в тяжелом состоянии.

— Боже! Боже! — прошептала Марина и положила голову ему на грудь.

— Ситуация может оказаться непредвиденной, — нагнетал он атмосферу, — поэтому сегодня утром ты позвонишь маме в Новороссийск. А вечером я посажу вас в самолет.

— Я тебя тут одного не оставлю! Не оставлю! Слышишь? — Из Марининой груди наконец вырвались рыдания.

— Это глупо, — невозмутимо произнес Геннадий, — ты в первую очередь подвергнешь опасности детей.

— Я понимаю, понимаю… — Она вытирала слезы и сморкалась в платок.

— За меня не беспокойся. Бывали деньки и похуже.

— Что же я маме скажу? Всегда мы приезжаем в июне, а на дворе апрель.

— Скажешь: крупно поссорились, собираемся разводиться.

— Это правда?

— Конечно, нет… — Он затушил сигарету и закрыл глаза.

Света закрутила кран. Выключила в ванной свет и прошла в спальню.

— Почему так долго? — приподнял голову Дима, а она так надеялась, что он уже спит.

— Она больная — я тебе говорила. Теперь сам убедился.

— Да наплевать мне на нее. Что мне с ней, детей крестить? Не успела Вальку похоронить, снова замуж выскочила. Заболеешь тут.

— Не поняла юмора. — Света присела на край постели.

— Чего не ложишься?

— Спать расхотелось. Поставь музыку и принеси чего-нибудь выпить.

— На работу не встанешь.

— Ладно, не будь занудой! Сама все сделаю.

Настроение у нее поднялось неожиданно. Очутившись в холле, она вдруг вспомнила о сущей безделице, приобретенной в обеденный перерыв, когда совершала очередной променад по магазинам. Внезапная радость охватила Светлану. «Как я могла о ней забыть?» — удивилась она, выуживая из сумочки аудиокассету. Она заговорщицки подмигнула сама себе в зеркале и сунула находку в карман халата. Ступая почему-то на цыпочках, то ли боясь разбудить соседей, то ли осознавая греховность поступка, втайне улыбаясь своей невинной затее, она поколдовала над хрустальным фужером, опуская в него сначала два кусочка льда, а потом заливая эти «слезы Люцифера» соблазнительным скотчем.

На этот раз Дима не отреагировал на ее появление в спальне. Подложив под голову руку, он тихо посапывал. Это ее рассмешило, но она всячески старалась сдержать смех. Так же на цыпочках добралась до музыкального центра, щелкнула кассетником, сделала два глотка виски, чуть не испортила все — в последнее мгновение смех разобрал ее, она крепко зажала ладонью рот, посмотрела на Диму — спит, поставила на предельную громкость — «Соседи потерпят! Это не больше трех минут!» — и нажала наконец на кнопку воспроизведения.

Свежий, приятный голос сказал на хорошем английском: «Все удобно расселись? Хорошо. Тогда начнем».

Стародубцев открыл глаза.

Барабанный грохот взорвал мир, спальню, мозг! Через два или три такта, как сверло стоматолога, с хрипотцой и в то же время вальяжно возникла соло-гитара. Вступили ритм и бас. В мощный гитарный строй ворвался тот же голос, но был он уже не столь приятен. Саркастические, нагловатые интонации ломали его до неузнаваемости. Он пел о том, что мама жарила цыплят и наставляла Джека. Она готовила его к жизни, как это делала с цыплятами. Мама всегда говорила: «Ешь за общим столом!» Хор пай-мальчиков подтверждает: «Да, она говорила так все время!» Но как-то в четверг Джеку вздумалось убежать из дома, чтобы не слышать больше, как мама говорит: «Ешь за общим столом!» Хор пай-мальчиков с ужасом передает слова Джека: «Трахал, трахал, трахал я этот общий стол!» И когда Джек остался один, его уже наставляла не мама, а сама жизнь… В припеве хор пай-мальчиков превращается в мощный мужской хор: «Мама объяснила тебе плотскую любовь и тайны мира! Объяснила все просто, как дважды два… Ты больше так не можешь! Тебя нае…, прежде чем ты родился! Тебя нае…!..»

Дима заткнул кулаками уши и, перекрикивая сверлящую висок «солягу», заорал:

— Нет! Не надо! Уйди от меня! Уйди! Это не моя была машина! Не моя! Я ничего не видел! Ничего не видел! Ничего!

Света рванулась сначала к нему, потом к музыкальному центру, опрокинула фужер с виски, ногу обожгло льдом. Наконец она дотянулась до стоп-клавиши и с силой надавила ее. Все стихло. Дима тоже больше не кричал, только тихо, протяжно скулил.

Она обняла его. Он крепко, как младенец, прижался к ней и заплакал.

— Что с тобой, глупенький Джек? Это же «Слейд». Наша любимая «Мама»…

Его лихорадило.

— Ты заболел? У тебя, наверно, температура. Выпей-ка таблетку. — Она поднялась, чтобы взять из аптечки лекарство, но услышала, как он прохрипел ей в спину:

— Не надо… Ничего не надо… Сядь со мной…

Она села на край кровати и вдруг рассмеялась, глядя на его взлохмаченную голову и растерянный вид.

— Ну, ты даешь! Так перетрусил! «Это не моя была машина!» — передразнила она его. — А чья? Тебе снилось про машину?

— Да… наверно… — Он нахмурился.

— Эх, Димка, Димка! Совсем ты какой-то чокнутый стал! Я сегодня случайно в киоске увидела эту кассету с «Мамой». И очень обрадовалась. Сразу вспомнила школу. Десятый класс. Актовый зал. Ты выходишь на сцену и говоришь те же самые слова, только по-русски: «Все удобно расселись? Хорошо. Тогда начнем». А рядом стоит Валька с бас-гитарой. А в глубине сцены за барабанами сидит Андрей. Он машет мне оттуда рукой. Я делаю вид, что не замечаю. Я гляжу только на тебя. Все девчонки глядят, потому что без памяти влюблены. И я тоже…

Он уткнулся лицом в колени, чтобы Света не видела, какой болью отдаются в нем ее слова.

Школа переполнялась слухами. Десятый «А» снова оказался в центре внимания, потому что назревал очередной грандиозный скандал. Не класс, а вулкан Везувий. А ведь ребята подобраны один к одному, из приличных семей. Из шести восьмых классов склеили два девятых, отсеяв троечников и хулиганов. И действительно, получили неплохой результат. Девятиклассники закончили год с высокими показателями. Были дисциплинированны и прилежно посещали раз в неделю учебно-производственный комбинат.

На следующий год что-то случилось с десятым «А». Началось брожение умов, как сказал бы классик. А всему виной эта неразлучная троица — Стародубцев, Кулибин, Кульчицкий. Они решили вывернуть мир наизнанку. Больше всего страдала от их выходок Людмила Ивановна, классный руководитель, преподаватель истории и обществоведения, парторг школы. Людмила Ивановна считала себя современной женщиной и понимала молодежь лучше, чем кто-либо другой. Так, во всяком случае, говорили. Самой же ей едва перевалило за тридцать, она была обаятельной, миловидной блондинкой, с открытым взглядом и широким кругозором. В классе ее любили.

То, что произошло второго сентября на уроке алгебры, Людмиле Ивановне скорее понравилось, чем наоборот, но требовалось срочно принять меры, и она, как это ни удивительно было для того времени, поддержала ребят.

А случилось вот что.

Старая учительница математики уехала в Чехословакию вместе с мужем-военным. Она вела у них предмет три года, и ребята, конечно, расстроились, узнав о таком предательстве. Иначе это не расценивалось, ведь через девять месяцев сдавать выпускные экзамены.

Новую решено было встретить в штыки. Никто ее не слушал. Все делились друг с другом впечатлениями о лете. Особенно неистовствовал на задней парте Радька Мурзин. Он кривлялся, хохотал, строил девчонкам обезьяньи рожи. В каждом классе имеется свой клоун.

Он-то в конце концов и «достал» новую учительницу, которая пыталась держаться с достоинством. Она спросила, как зовут классного клоуна. Ей ответили. И тогда она выдала громко и отчетливо, чтобы слышали все:

— Недаром говорят: «Незваный гость хуже татарина».

В классе сразу установилась тишина. Все с интересом посмотрели на учительницу, будто только что ее увидели. Никто ведь никогда не задумывался над вопросом: татарин ли Радик Мурзин?

Довольная произведенным впечатлением, учительница хотела уже вернуться от устного народного творчества к функциям и интегралам, как вдруг услышала за спиной:

— Может, вы подробнее расскажете об этой истории.

Она обернулась. Мальчик, сидевший за второй партой возле окна, показался ей симпатичным: загорелый, сероокий, с улыбкой на толстых губах и, главное, светловолосый, хоть и обросший немного, взлохмаченный, — не беда!

— Ваша фамилия?

— Стародубцев.

— Что конкретно вас интересует?

— Меня интересует, откуда взялась эта поговорка?

— Вы что же, историю не проходили? Триста лет татарского ига на Руси! За что, спрашивается, было русскому человеку любить татарина? — Она охотно принялась за объяснения. Видела, какой в ходе урока наступил перелом. С каким вниманием ее слушают.

— А за что, например, русский народ не любит евреев? — не отставал любознательный мальчик. Сидевший за его спиной Илюша Фишман густо покраснел и опустил голову. — Еврейского ига на Руси, кажется, не было? — подливал Дима масло в огонь.

С этим бы она, наверно, поспорила, но сказала следующее:

— Почему же только русский народ? Евреи, как известно, распяли Христа. Впрочем, это не важно… — Видно, вспомнила, что находится в советской школе. — И потом, у них странные культовые обряды…

Дима вдруг встал из-за парты и обратился к одноклассникам:

— Мне здесь больше делать нечего. А вы как хотите. — И он направился к двери,

— Стародубцев, вернитесь! — строго приказала учительница. — Я пойду к директору!

— Хоть к Иисусу Христу! — бросил он ей с порога. — Его, между прочим, распяли римские легионеры! — И хлопнул дверью.

Потом молча встал и вышел Кулибин. За ним, как и следовало ожидать, Валька Кульчицкий.

На следующий день новой учительнице объявили бойкот. На урок алгебры никто не пришел. Парни выпросили у физрука футбольный мяч: «Математичка заболела! У нас «окно»!» — и ушли на стадион. Девчонки укрылись в парке за школой, чтобы спокойно покурить и потрепаться.

Новая математичка твердым шагом вошла в директорский кабинет, но ее опередили.

Людмила Ивановна уже была в курсе событий, ведь наушничество — неотъемлемый атрибут советской школы. И классному руководителю описали в красках и с подробностями инцидент на уроке алгебры.

Перед началом урока, заранее зная о бойкоте, Людмила Ивановна доложила обо всем директрисе. Директриса струсила. Что скажут в роно, если дело получит огласку?

— Мы не должны идти у них на поводу! — заявила она. — Какое они имеют право устраивать бойкоты? Что скажут наверху? Десятиклассники диктуют нам условия! Это возмутительно!

— Возмутительно другое! — сорвалась Людмила Ивановна. Она, как парторг, позволяла себе иной раз прикрикнуть на директрису. — Возмутительно, как эта женщина со своим шовинизмом берется учить детей! В каком обществе она воспитывалась? Какую школу кончала? С мракобесным уклоном?

Как раз в это время математичка и возникла на пороге директорского кабинета. Она, конечно, все слышала, но Людмила Ивановна не растерялась.

— Да, это я о вас говорила, милочка! — бросила она математичке в лицо.

На следующий день новая учительница подала заявление об уходе. И директриса подписала его, хотя учителей не хватало.

После этого случая дружеские отношения между классом и классным руководителем укрепились, а вот коллеги стали с опаской относиться к парторгу. «Зарабатывает у детей авторитет!» — с презрением говорили о ней в кулуарах.

Сама же Людмила Ивановна не видела в происшедшем ничего такого, из-за чего стоило тревожиться и бить в колокола. Ребят она уважала. С интересом наблюдала за их давней дружбой. Уважала их родителей. С отцом Димы Стародубцева, партийным работником, часто приходилось встречаться по работе. Он был отзывчивым и чутким товарищем. Импонировало уже то, что не перевел сына в более престижную школу, когда сам стал двигаться вверх по служебной лестнице.

Еще большим уважением она прониклась к папе Вали Кульчицкого, художнику-монументалисту, когда тот бесплатно оформил ей стенды с наглядной агитацией. Она ценила его талант и прислушивалась к его мнению по поводу эстетичности того или иного предмета в Ленинской комнате.

Меньшим уважением пользовалась у нее мама Андрея Кулибина, видный работник торговли, но и с ней Людмила Ивановна умела ладить, находить общий язык. Гром грянул неожиданно — на фоне полной безоблачности. Началось все с невинного турнира по волейболу, в котором участвовало четыре класса: два девятых и два десятых. Десятый «А» выставил две команды, хотя в классе было всего четырнадцать парней.

Физрук долго не соглашался — нечетное количество команд портило, затягивало турнир. Все же его уломали, но он предупредил: «Замечу подтасовку с составами — сниму обе команды!»

Одну команду возглавил Стародубцев, вторую — Кулибин. Они были лучшими игроками, но не все в классе играли хорошо. Пришлось подтягивать отстающих, оставаться после второй смены, когда зал свободен, и тренироваться до ночи. Неделя тренировок вымотала всех, но не прошла даром. За день до турнира подали физруку списки окончательно сформированных составов.

Валька долго не решался, какую команду ему выбрать, чтобы не обидеть друзей, и в конце концов остановился на команде Стара, звездного мальчика.

Турнир получился жарким. Команда Кулибина на предварительном этапе одержала три победы, но проиграла своим. Команда Стародубцева шла без поражений, но в последней игре схлестнулась не на шутку с десятым «Б». Тем необходимо было выиграть, потому что они уже имели одно поражение.

К третьей партии совсем расклеился Валька. Он пользовался нижней, хитроумной подачей, застающей противника врасплох. На этот раз мяч то ударялся в потолок, то задевал сетку. Под удар нападающим набрасывал слишком низко, сам бить боялся.

— Кульчицкий сдох! — ухмыльнулся физрук.

Стоявший рядом Андрей Кулибин чуть ли не на коленях принялся упрашивать физрука, чтоб тот разрешил ему выйти вместо Вальки. Он придумывал самые фантастические причины: у Вальки температура, у Вальки понос, у Вальки слабое сердце! Но тот был непреклонен: «Я предупреждал тебя и Стародубцева — никаких подмен!»

«Бэшки» выиграли, но тут же продули девятиклашкам. Таким образом, обе команды десятого «А» вышли в финал.

Они встретились на следующий день и сыграли пять партий, но особой борьбы не чувствовалось — все свои. Кулибинцы вели в счете. Стародубцы сравняли.

Перед пятой, решающей партией Андрей сказал ребятам: «На Вальку здорово не жмите — он и так после вчерашнего ходит как в воду опущенный!» Дима же напутствовал свою команду так: «Победа любой ценой!»

Сюрприза не получилось. Стародубцы, как и в предварительном турнире, победили, но радость была общей. Валька сиял. Его хвалили — сегодня он держался молодцом!

Командам вручили по торту, а в Ленинской комнате девчонки с Людмилой Ивановной уже накрыли стол. Физрук во время чаепития объявил:

— Ну что, чапаевцы, готовьтесь к новым боям. Через неделю районные соревнования. Подумайте о форме, в которой будете выступать. В разноцветных майках я вас на площадку не выпущу.

Вот тут-то все и началось. Идея принадлежала Стародубцеву:

— Форма должна действовать на противника психически.

— Ка-как это? — не понял Валька.

— Мне отец рассказывал. Они в пятьдесят пятом году играли в футбол с австрияками, так те вышли на поле в черно-белой форме, майки полосатые, трусы черные, форма всю игру на наших давила. Они хоть и были посильнее австрияков, а счет еле свели к ничьей.

— Здорово! — вдохновился Андрей. — И нам надо в том же роде.

— Надо, — передразнил его Дима. — Черные трусы еще можно купить, а вот белые майки днем с огнем не сыщешь!

— Я попробую уговорить мать, — пообещал Кулибин. — Она, когда захочет, все может достать!

И действительно, мать Кулибина через свою знакомую в ЦУМе достала двенадцать белоснежных гэдээровских маек. Людмила Ивановна очень хвалила ее на родительском собрании.

Но на этом они не остановились. Просто белые майки — это слишком банально, этим не удивишь соперника, не подавишь его психически.

Валька поделился творческими муками с отцом.

— Я что-то видел у тебя на пластинках такое интересное… Что-то вроде ангела…

Валька сразу же догадался. Это была эмблема фирмы «Ангел». Крылатый небожитель с поэтическим пером в руке сидит на граммофонном диске.

— Вот, смотри! — сказал отец. Взял лист ватмана и быстро набросал на нем тот же рисунок, только в графическом варианте — ангел превратился в тень, силуэт и выглядел зловеще.

— По-потрясающе! — пробормотал Валька.

Они все так увлеклись «психической» стороной дела, что вовсе выпустили из виду идеологическую.

Валькин папа сделал трафарет. Эмблема получилась овальной, но чего-то не хватало. И тогда он придумал снизу обрамление в виде английской надписи «Ангел». Потом перевел на двенадцать маек через специальную сетку несмывающейся краской. От маек трудно было оторвать глаз, они выглядели красиво и в то же время зловеще.

— Отпад! — оценил Димка.

— Твой отец — гений! — воскликнул Андрюха.

Валька молча сиял.

Они вышли на разминку всем составом. Каждому хотелось покрасоваться перед соперником. Первым изумился физрук, пощелкал языком.

— Класс! Фирма! — произнес он с ударением на последнем слоге и подозвал к себе Кулибина. — Мама достала?

— Угу.

— Французские?

— Бельгийские, — со знанием дела ответил Андрей.

— Умеют же делать, гады! — покачал головой физрук.

«Психическая» форма сработала. Соперники в веселеньких оранжевых футболочках не смогли даже толком размяться — смотрели завороженно на «ангелов».

Игра началась. И вот тут явилась Людмила Ивановна. У нее как раз кончился урок, и она пришла поболеть.

— Что это? — вскрикнула она, дернув за руку физрука.

— А что?

— Как вы могли выпустить их в таком виде? Это же позор! Они с ума сошли!

— А по-моему, вполне приличный вид — боевой, — возразил физрук.

К счастью, директриса выказывала полное равнодушие к спортивным состязаниям, а учителя всячески игнорировали этот класс зазнаек, объявив своеобразный бойкот Людмиле Ивановне. Поэтому из педколлектива кроме парторга и физрука на матче присутствовал только старенький физик Николай Иванович, который не скрывал своего восторга:

— Молодцы! Молодцы! Божественно играют! Недаром ангелы!

Они и в самом деле играли божественно, потому что имели на флангах двух грозных нападающих — Кулибина и Стародубцева. Валька выходил на замену.

Людмила Ивановна взяла себя в руки, не стала скандалить при всех.

— Победителей не судят, — шепнул ей физрук, когда разгром «оранжевых» был закончен.

В тот же вечер она пригласила всю команду к себе домой на чаепитие.

Беседа носила в основном атеистический характер.

Людмила Ивановна доказывала, что подобные символы на майках противоречат коммунистическому духу.

— А что, разве при коммунизме не будет ни музыки, ни поэзии? — заносчиво спросил Андрей Кулибин.

К спорам с Людмилкой они все привыкли. Она умела дискутировать — каждому давала высказаться. В основном, это были политические споры, спровоцированные ее уроками. Существовал негласный договор — спорить не на уроках, а за чашкой чая. Уж больно опасными даже для того времени выглядели эти споры. Людмила Ивановна наивно верила в то, что в школе, например, ей открыли святую правду и в университете говорили только правду и ничего, кроме правды, и она тоже несет им правду. Она не подозревала, а может, смутно догадывалась, что есть другая правда. Правда дедушек и бабушек, у которых каждая строчка в учебнике истории отзывалась болью и гневом.

Конечно, ни Андрюха, ни Валька не могли спокойно воспринимать приглаженную учебниками историю. Первый был внуком раскулаченных крестьян, у второго дед провел восемь лет в сталинских лагерях.

Но сегодня вопрос был особый. Не исторический, а современный — они отстаивали свое время, свою дерзость, свои вкусы.

— При чем здесь музыка и поэзия? — не поняла классная руководительница.

— При том, что наша эмблема не имеет никакого отношения к религии, — продолжал спорить Андрей. — Гусиное перо в руке ангела — поэзия, граммофонный диск, на котором он сидит, — музыка. Вот что мы несем в себе, а не какого-то там Бога!

Слова Кулибина ей понравились, но не убедили. Если дело дойдет до скандала, что она скажет в райкоме партии?

Дима развил мысль о психическом воздействии спортивной формы. Валька, запинаясь на каждом слове, пытался осветить эстетическую сторону проблемы.

Все казалось бесполезно, лед в дискуссии не трогался. Людмилка стращала их религией и долбала надписью на майках. Почему они предпочли язык потенциального врага?

— Да потому, что по-русски это слово читается, как блатное! — не выдержал и закричал Димка Стародубцев. — Отдает гражданской войной, батькой Ангелом!

Димин запал ей тоже понравился. И вдруг Людмила Ивановна сама нашла выход.

— А твой папа видел майку? — обратилась она к Стародубцеву.

— Еще бы! — соврал Димка. — Ведь это его идея — относительно психического воздействия формы!

— А твой папа видел? — обратилась она к Кульчицкому.

— Так ведь он их нам и сделал! — ответил за друга Андрей.

Это убедило ее окончательно. Валькиному отцу она доверяла полностью.

— Ладно, — вздохнув, согласилась Людмила Ивановна, — черт с вами!

Ее задорное восклицание было встречено дружным «Ура!».

— Только прошу вас, не выходите из зала в этих майках!

И все же без скандала не обошлось. «Ангелы» выиграли районный кубок. И вручал его представитель райкома комсомола. И его, конечно, покоробили название команды и форма. Он пожаловался в роно. Как они допустили, что его уста вынуждены были оскверниться столь безобразным словом?

Те, в свою очередь, проработали директрису. Директриса устроила на педсовете разгром парторгу.

Людмила Ивановна не гнушалась никакими доводами:

«Победителей не судят!», «Это символ музыки и поэзии!», даже заикнулась о воздействии формы. Ничего не помогало. Коллектив был возмущен. Поддержали ее только физрук да старенький физик Николай Иванович.

На партийном собрании директриса предложила переизбрать Людмилу Ивановну и вывести из состава бюро. Но предложение не прошло, потому что никто не хотел быть парторгом. Короче, отделалась малой кровью — поставили на вид.

Не успела утихнуть волейбольная буря, как началась новая эпопея, куда более серьезная, чем все остальное, вместе взятое.

Уже никто из них не помнил, кому первому пришла в голову идея создания рок-группы, но корни она имела давние. После того как Димке подарили на день рождения пластинку «Слейда», они только и говорили о гитарах, колонках, усилителях, педалях. Где это все раздобыть?

Летом Андрей написал несколько текстов под «Слейд». Принес их Вальке. Тот подобрал на простой гитаре мелодии, разумеется, тоже под «Слейд». Они надолго заразились этой музыкой.

В конце августа из Крыма, куда он ездил с родителями отдыхать, вернулся Димка. Он пришел в восторг от их песен. Попросил Андрея написать еще несколько текстов для него — он тоже попробует сочинить музыку. У Димы ничего не вышло, однако он не особенно горевал по этому поводу. Что толку в песнях, когда их не на чем играть?

С первых же сентябрьских дней начались атаки на Людмилу Ивановну: «Мы хотим свой вокально-инструментальный ансамбль!» Слово «рок» произносить не рекомендовалось даже в школьном туалете при закрытых дверях.

На складе у завхоза обнаружились микрофоны, колонки, усилители и даже ударная установка в рабочем состоянии.

Они восприняли это как манну небесную.

Оставалось самое главное: две гитары, педаль, усилители и колонки к гитарам.

Людмила Ивановна посоветовала обратиться к шефам, НИИ с невыговариваемым названием, чтобы те выделили деньги на аппаратуру.

Тут уж Стародубцев взял инициативу в свои руки. Сам составил текст письма, подписал его у директрисы и пришел на прием к директору НИИ.

Директор, лысый гражданин с брюшком, все время улыбался юному гостю и переводил разговор на отвлеченные темы.

— Вы будете платить или нет? — напрямик спросил Дима.

— Как вас зовут, молодой человек? — явно для того, чтобы произнести нравоучительную тираду, поинтересовался директор.

— Дмитрий Сергеевич Стародубцев, — отчеканил он каждое слово.

— А это не ваш папа…

— Наш!

Судьба рок-группы была решена.

Однако и при наличии денег в то время были шансы остаться у разбитого корыта.

Уже полным ходом шли репетиции, а бас-гитару для Вальки они так и не достали. Обшарили все магазины — бесполезно. Валька тренькал на простой гитаре, и настроение от этого у него не поднималось, зато вольготно жилось Андрею. Он отчаянно колотил в свои барабаны. Слухом, правда, Бог его не наградил, но чувство ритма было отменное. Вот уж кого наградил Бог всем, так это Димку. И гитара у него была совсем новенькая, хоть и советская, но с педалью на ней можно выделывать чудеса. Да и голосом он обладал не пошлым, не казенным, как у многих ВИА той поры.

Они подготовили девять песен, включая «слейдовскую» «Маму», но выступление откладывалось из-за бас-гитары.

И лишь в самом конце осени кто-то принес в школу весть — в комиссионном магазине в Зареченске прямо в витрине висит бас-гитара.

— Время — деньги! — возопил Стародубцев и кинулся в Ленинскую комнату. Деньги хранились в сейфе у Людмилы Ивановны.

Она разрешила им уйти только с последних двух уроков истории. И три часа они сидели как на иголках. «Прозеваем! Уйдет! Охотников много!» — проносилось у каждого в голове. И не без основания. В городе начался настоящий бум вокруг электрогитар, ВИА множились день ото дня.

До Зареченска добирались три часа на различных видах транспорта. Пригорода никто из них не знал, поэтому магазин долго не могли найти. А когда нашли, угодили в перерыв, но все же удача ходила рядом. Вернее, не ходила, а висела. Они застыли у витрины, завороженные и окрыленные. В стекле отражались их счастливые лица. А там дальше, в темной глубине, красивая, как мадонна, голубая с черной окантовкой, висела она, четырехструнная.

— Не-немецкая, — прошептал Валька, прочитав надпись на боку.

— Везет же тебе! — позавидовал Димка. — А у меня отечественная, дубовая…

Зареченские прохожие шарахались в стороны, принимая их за сумасшедших. Трое подростков, выделывая неприличные па с воображаемыми гитарами, орали по-английски на всю улицу:

— Мама готовила цыплят и готовила к жизни мужчину!..

Выступление приурочили к Новому году. Репетиции шли полным ходом, на них никого не допускали. Исключение делали только для Светки, Андрюхиной девчонки. Все в классе ей завидовали. Она усаживалась обычно в середине второго ряда и воспринимала все с детсадовским восторгом. Андрей посылал ей в перерывах между песнями воздушные поцелуи. Она отвечала ему тем же. Димка не обращал на нее внимания. Валька бескорыстно любовался. Она сводила с ума всех мальчиков в классе не столько большими карими глазами и всплеском темных волос, которые тяжело падали на плечи при резком повороте головы, сколько длиной своей школьной формы, не скрывавшей совершенства форм.

Когда все было готово, позвали на репетицию Людмилу Ивановну. Она, в отличие от Светки, в восторг не пришла.

— Стихи неплохие, — оценила она и со вздохом добавила: — Напоминают футуристический период Маяковского.

Андрей при этих словах с гордостью посмотрел на Светку — та никогда не умела оценить его вирши.

— Плохо, что одну песню поете по-английски, — продолжала классная, — еще хуже то, что нет ни одной комсомольской песни. Вы, конечно, можете надо мной смеяться, но без этого вряд ли вам разрешат выступать.

Им было вовсе не до смеха. Отказаться от «Мамы» они не могли. Песня уже стала гимном. Они договорились, что весь класс во время исполнения будет изображать хор пай-мальчиков и пай-девочек и вставлять английские фразы с места.

— Давай сделаю к «Маме» русский текст, — предложил Стародубцеву Андрей.

— Ты с ума сошел! Нас тогда близко не подпустят к сцене. Увидят в «Маме» какой-нибудь символ, например, социалистическую Родину, и назовут диссидентами! — Ему нельзя было отказать в здравом смысле. — Оставим все как есть. Попробую еще раз уговорить Людмилку.

— Скажешь, что «Мама» — любимая песня твоего папы? — усмехнулся Андрей. — Она ведь не дура — не поверит.

Выход нашел Валька. Он предложил вставить в концертную программу комсомольскую песню при условии, что им дадут спеть «Маму».

— Ка-акую песню? — нараспев, презрительно спросил Дима.

— «Лю-любовь, комсомол и ве-весна».

— Ну, ты даешь!

— Я сде-сделаю из нее рок-н-ролл! — пообещал Валька, и они ударили по рукам.

Но Людмила Ивановна ничего не желала слышать про английскую песню.

— Вы же сами нас учили, что бывают моменты в истории, когда необходим компромисс! — выдал Стародубцев. — Будьте же, как Ленин во время Брестского мира!

— Ладно, пусть будет компромисс, — перестав смеяться, заявила она. — Сейчас я приведу учительницу английского. Вы ей споете. Как она скажет, так и будет.

Людмилка оказалась коварной, как Сталин. Английский преподавала молоденькая девушка, только после института. И парни считали своим долгом издеваться над ней, она была совсем безответной, даже не бегала жаловаться на них директрисе. А теперь «Мама» попала в ее мстительные руки. Когда они вошли в зал, Андрей успел шепнуть:

— Убери мат в первом куплете!

— Как?

— Не пой! Пропусти!

Но и без мата песня была всем хороша! Во время исполнения англичанка закрыла ладонью рот, чтобы не расхохотаться.

— Что скажете? — спросила Людмила Ивановна, когда все смолкло.

— По-моему, здорово! — восхищенно произнесла девушка. — Песня вполне революционная! — подмигнула она ребятам…

— Чтоб на английском сидели как паиньки! — предупредил всех на следующее утро Стародубцев…

В новогодний вечер зал был набит битком. Свободных мест не было, сидели на подоконниках и на полу. Шутка сказать, первый школьный ансамбль!

Десятый «А» занимал почетный первый ряд, а уже начиная со второго расположился педколлектив.

Свет в зале погас. Занавес открылся, и все ахнули. Сцена была оформлена авангардно, не без помощи Валькиного отца. Она напоминала дно океана с обломками потонувших кораблей. Все пространство было завешено мешковиной. Использовали целый рулон, выкрашенный зелеными чернилами. С потолка свисал кусок пожарной лестницы, найденный во дворе. Бобины из-под киноленты, валявшиеся без присмотра в кинобудке, тоже пошли на оформление и вполне сходили за корабельные рули. Но самое главное, в глубине сцены плыл скелет в подводной маске, ластах и с аквалангом за спиной. Прожектора подсвечивали красно-фиолетовым.

При виде «дна» Людмилу Ивановну бросило в жар. Сидевшая рядом директриса шепнула:

— Вот вам и Новый год!

Зал же, напротив, ликовал — свистел и аплодировал.

К микрофону вышел Стар с гитарой наперевес и спокойным голосом спросил:

— Все удобно расселись? Хорошо. Тогда начнем.

И тут же взорвались барабаны, заскулила «соляга», забухал бас.

Димка выдавал те же хулиганские интонации, что и «Слейд», а хор из первого ряда отвечал ему по-английски, прикидываясь деточками:

— Трахал, трахал, трахал я ваш общий стол.

Это даже понравилось директрисе. Английского она не знала, но что-то напомнило ей пионерский лагерь — перекличку на линейке.

И только юная англичанка при этой фразе чуть не завалилась под кресло от смеха.

Вторым номером шел рок-н-ролл «Любовь, комсомол и весна». Первый ряд опять подпевал, хотя об этом не договаривались, но все вошли в азарт. Потом стали подпевать остальные, даже учителя. Директриса совсем расцвела.

Зал разогрелся и подхватывал всякую чушь.

Из третьей песни запомнилась строчка припева: «Любовь почуяв — к любви лечу я!» Песню пришлось исполнять на «бис», и все, как ненормальные, вопили: «Любовь почуяв — к любви лечу я!»

Музыкантов не отпускали. Многое приходилось петь по второму разу, а в конце — снова «Маму».

После концерта их можно было выжимать. Светка помогала убрать аппаратуру. Публика разбрелась по своим классам на танцевальные вечера.

— Нет, мужики, я сегодня уже ни на что не годен! — заявил Стар. — Пойду домой.

Андрей шепнул Светке:

— А мы еще потанцуем!

— Я сегодня не могу остаться.

— Почему?

— Какая тебе разница? Не могу, и все, голова болит! — придумала она на ходу. — А ты можешь развлечься. Не запрещаю.

— Без тебя? — нахмурился он.

— Да, без меня! Хоть раз — без меня!

Он видел, как она раздражена, и не проронил больше ни слова.

— Ты тоже домой? — спросил ее Дима.

— Проводишь? — улыбнулась ему Света.

Стар в растерянности посмотрел на Андрея. Тот отвернулся и бросил Вальке со смешком, не замечая их присутствия:

— А Стар в последней песне такую околесицу понес — все слова перепутал! И ничего — сошло. Им уже было все равно.

— Пойдем! — согласился Дима. — Ты где живешь? Мило воркуя, они выпорхнули из зала. Андрей сел на край сцены, свесив ноги, и закурил. От резкого наклона головы дым под острым углом струился в пол, а потом поднимался вверх, обволакивая мертвеннозеленую мешковину декораций. Валька в глубине возился со скелетом.

— Я на самом дне морском под девизом: «Обломись!» — сказал себе Андрей и больно ущипнул руку, чтобы не расплакаться, — опять получились стихи. Они естественно лились из него каждый день. Только в последние дни этот процесс сопровождался обильным потоком слез.

Он вздрогнул от того, что холодная Валькина рука легла ему на плечо.

— За-за-зачем же он так? — сочувственно спросил друг.

Андрей развел руками и процитировал себя:

— Любовь почуяв — к любви лечу я!

В новогоднюю ночь собрались у Светки дома. Двенадцать человек из класса: шесть девочек и шесть мальчиков для равновесия. Светина мама уехала праздновать Новый год к бабушке, и никто не стеснял их.

Стоял сорокаградусный мороз, имелись жертвы. Больше всех не повезло Кулибину. Он отморозил самый кончик носа и ходил с красным пятнышком, приводя всех в умиление.

Зачем он пришел сюда? На этот вопрос не было ответа. «Из чувства долга», — сказал он Вальке. «Я— мазохист», — шепнул он Светке. На самом деле просто хотел видеть ее — вот и все.

Ее отношения с Димой представляли пока тайну для всех, но не для него. Она ответила коротко по телефону: «Не звони». Этого было достаточно. А потом сама позвонила и пригласила сюда. Может, из вежливости? По старой дружбе? В расчете на то, что он все равно не придет, а он вот явился: я — мазохист. Кому это надо? Он видел, как она помрачнела. Хотел тут же уйти, да Валька не дал. Сгреб его в охапку и пошел заикаться о новом безобразном концерте «Слейда» — ни одной приличной песни! Кому это теперь надо?

Дима опаздывал. Уже пришли все. Видел, как она нервничает. Пошла на кухню варить пельмени.

— Я помогу! — вызвался он.

— Чего там помогать? — усмехнулась Света. И все-таки он плотно прикрыл за собой дверь.

— У тебя с ним серьезно?

— Не твое дело!

— Вижу, что серьезно. Но знай — он тебя не любит!

— Не твое дело!

Вода закипала.

— Неужели ты не видишь, что ему наплевать на тебя?

Из комнаты кричали голодные гости:

— Света! Андрей! Где вы там? Давайте к столу!

— Все ты врешь, потому что тебе обидно! Сам же знаешь, что в подметки ему не годишься! Вот и наговариваешь на Димку! А он, между прочим, считает тебя своим лучшим другом! Тебя и Вальку.

Вода бурлила в кастрюле. Она небрежно принялась кидать пельмени, обдавая кипящими брызгами его и себя. Но было почему-то не больно.

— Ха-арош друг! — ухмыльнулся Андрей и язвительно добавил: — Увидела Диму с микрофоном и растаяла! Все вы, девки, дуры! Ни хрена не понимаете! Да без нас с Валькой он ничто, пустое место! Ни одной песни не смог написать! Играет посредственно! И голос, прямо скажем, — не Меркюри!

— Слушай, ты мне надоел! Если хочешь знать, это Дима просил, чтобы я тебя пригласила! «Он — мой друг!» Ха-арош друг! — передразнила она Андрея.

Он выскочил из кухни как ошпаренный.

— Наконец-то наворковались, голубки! — бросил кто-то, и все засмеялись.

В коридоре долго не мог раскопать свой тулуп. На него навалили груду одежды. Он же прибежал одним из первых!

Дурак! А вот Дима не торопится! И правильно делает! Пусть подождет, помается!

Когда тулуп был найден и вытащен на Божий свет, его вдруг вырвали из рук Андрея.

— Не-не дури!

— Отдай!

— Осталось пятнадцать минут! — донеслось из комнаты.

— Где же он ходит? — волновалась Света.

— Отдай, заика чертов! — Лучше бы он выматерился. Валька легче перенес бы любой мат. Его васильковые глаза наполнились влагой.

— Не-не уходи, — ошеломленно прошептал он, словно не понимал смысла только что услышанных слов, — Но-новый год н-на носу…

Раздался оглушительный и продолжительный звонок.

— Открыто! — закричало сразу несколько голосов.

Но и в этом хоре, и в этом звоне Валька расслышал тихое «Прости», схватил Андрея за руку и поволок в комнату. Тот уже ничего не понимал. Ворвался красный с мороза Стар.

— Где тебя черти носят?

— Автобусы не ходят, зараза! Пришлось топать несколько километров пешком! — Родители Димы переехали в другой район, и он ездил в школу на автобусе.

— Наверно, обморозился? — снимая с него пальто и заиндевевший шарф, беспокоилась Света.

— Ни фига меня не возьмет! — расхохотался он, растирая ладони перед жарким ртом. Потом вдруг встрепенулся. — А Людмилку поздравили?

— Не додумались, — признался кто-то.

— Эх, вы! — махнул рукой Стародубцев и твердым шагом направился в соседнюю комнату, где был телефон. Вскоре оттуда донеслось: — Людмила Ивановна? Это Дима Стародубцев. С Новым годом вас! Желаю вам…

— Во Димыч дает! — удивился кто-то из ребят. — Совсем подхалимом стал! — И тут же крикнул ему в соседнюю комнату: — От нас тоже поздравь! Не забудь!

Потом ели что-то, все хвалили Светкины кулинарные способности. Пили шампанское и водку. Танцевали, играли в какие-то детские игры, смотрели телевизор…

Андрей напился. Он смутно помнил эту ночь. Кажется, выплясывал с парнями медленный шейк под «Назарет» — девчонки обычно не принимают участия в подобном шаманстве.

Потом Валька пытался втянуть его в какую-то игру, но он, как баран, уставился в телевизор. Там пела Зыкина. И Дима выключил телевизор — «Еще мы эту корову не слушали!» Вообще Дима старался острить всю дорогу. В сторону Андрея он не глядел и не заговаривал с ним. Зачем, спрашивается, просил Светку пригласить Кулибина? Потом был провал.

Проснулся Андрей оттого, что затекла рука и очень хотелось в туалет. Открыл глаза. Приглушенный свет. Играет «Пинк Флойд». Едва слышно, будто из-под земли. Все улеглись спать. Кто на полу, кто поперек тахты. Он тоже поперек тахты. На руке кто-то спит. Кажется, девочка. Нет, она не спит. Прижалась к нему и осторожно касается губами его уха.

— Я писать хочу! — сказал он ей, высвобождая руку.

Получилось громко, и все засмеялись. Оказывается, никто не спит. Они просто устали и нежатся под «Пинк Флойд».

Магнитофон стоит на полу. Ему надо через него перешагнуть. Он не может. Теряет равновесие и валится куда-то вбок. Крики, шум, смех.

— Андрюша сегодня в ударе! — Это голос Стародубцева.

Вот ведь комедия! Он повалился на них со Светкой и сдернул одеяло. Он, извиняясь, улыбается — чего, мол, только не бывает в жизни! У Димы на шее след от Светкиной помады. У Светки расстегнуты все три пуговицы спереди, на груди.

Потом кто-то из девчонок поил его на кухне чаем, и он то и дело подносил к самовару свой отмороженный нос. Красное пятнышко при этом увеличивалось, превращаясь в клоунский шарик. После этой ночи Дима стал частым гостем в доме Светланы.

Морозы не спадали, поэтому никуда не хотелось идти. Правда, разок они выбрались в кинотеатр. Смотрели скучный советский фильм о платонической любви и крепкой мужской дружбе.

— Помнишь, у нас была пионервожатая Зина?

— Ну?

— Она нам все проповедовала про чистые отношения между мальчиками и девочками, а потом забеременела от десятиклассника и выбросилась с двенадцатого этажа.

Он, конечно, помнил Зину. И об этом случае знала вся школа. Тогда еще из-за похорон сократили уроки. Они учились в восьмом классе и радовались, что раньше уйдут домой.

— А фильм тебе напомнил Зину?

— Это называется ханжеством.

— Что именно?

— То, что мы увидели сейчас, и то, чем занималась Зина.

Он обычно приходил к ней с утра. Еще продолжались каникулы, и они условились вместе готовиться к выпускным экзаменам, но из этого мало что выходило. Болтали о пустяках, целовались. Дальше дело не шло. Она убирала его настырные руки. И даже ту малость, которой он достиг в новогоднюю ночь, она ему повторить не позволяла.

Каникулы подходили к концу, а Дима не продвинулся ни на миллиметр в вопросах секса. Он становился раздражительным, а Света делала вид, что не догадывается, отчего он такой нервный.

В последний день каникул он заявил:

— Вот это и есть самое натуральное ханжество! Мы давно признались друг другу в любви, а ты даже не даешь себя раздеть!

— После свадьбы, Димочка.

— Ты что, собралась за меня замуж?

— Нет, конечно! Какой ты смешной! Мне еще рано об этом думать!

— В таком случае, зачем все?

— Вот ты как? А я думала, ты меня любишь! — И она тут же заплакала.

Разговоры эти доходили до абсурда и непременно заводили в тупик. Она понимала, что на поцелуях его долго не удержишь. Дима рвался в бой и скакал вокруг нее, как жеребец. Ничего подобного с Андреем не происходило. Раза два целовались, и только. Ей самой не терпелось узнать: а что там, за чертой? Но все чаще вспоминалась пионервожатая Зина, и даже как-то во сне Света летела с двенадцатого этажа. Было, правда, совсем не страшно…

В этот день она позволила ему слишком много. Он раздел ее до ниточки. Долго возился с колготками и бюстгальтером. Из-за трусиков они сцепились не на шутку, но победила сила, его желание, ее любопытство.

Он увидел наконец тело, тоненькое, прозрачное, с терпковатым запахом кожи, от которого у него всякий раз кружилась голова, с широкими, почти черными кружочками на крохотных грудках… И что-то еще… Он быстро начал стаскивать с себя одежду. Света лежала, не шевелясь, с закрытыми глазами. Грудь ее тяжело вздымалась, щеки раскраснелись от стыда.

Вдруг она почувствовала над собой его дыхание. Он весь дрожал. Она открыла глаза. Дима оказался белым-белым, без единого волоска натруди, и только в самом низу рыжеватый комок… а над ним…

— Нет! Нет! — закричала она, отпихнула его изо всех сил, схватила одежду в охапку и бросилась в ванную. Потом молча пили на кухне чай с печеньем.

— Ты чего? А? — нарушил он молчание.

— Ничего.

— Чего ты испугалась?

— Он у тебя очень большой, — краснея, призналась она.

— Да? — удивился Дима. — А нужен поменьше?

— Не знаю, какой нужен. Я видела только у статуй в альбоме. У них не такие…

После каникул они почувствовали, что не могут друг без друга, ведь тайна так и осталась не раскрытой. Их притягивали неведомые магниты, но уединиться теперь было негде. С утра занятия в школе, вечером — дома родители, а еще репетиции, а еще надо готовиться к экзаменам.

Но выход был найден. Как-то, уже в феврале, он предложил ей прогулять производственный день. По средам они работали в учебно-производственном комбинате. Света согласилась.

— Где встретимся? — спросила она.

— Приезжай ко мне. Я напишу тебе адрес. — Дима вырвал из тетради листок. Авторучка не слушалась, выпрыгивала из дрожащей руки.

Они сидели на подоконнике в школе во время большой перемены. Кругом толпились одноклассники, сбившись в отдельные кучки. Никто не обращал на них внимания — уже привыкли. Правда, была пара глаз, которая не упускала их из виду, но и они, эти внимательные, догадливые глаза, вряд ли видели подоплеку происходящего.

Он сунул листок с адресом в ее открытый портфель.

— Может, лучше пойдем в кино? — слабо сопротивлялась Света.

— Чтобы ты мне еще раз прочитала лекцию о ханжестве?

В среду ему пришлось встать, как обычно, умыться, позавтракать, одеться и даже выйти из дома.

В соседнем подъезде он проторчал целый чае, дожидаясь, когда к дому подкатит черная «Волга» и отец с матерью усядутся в нее.

Потом он вернулся. Первым делом завесил окно своей комнаты пледами, чтобы ни один лучик света не проник в опочивальню, чтобы Света больше не сравнивала его со статуями в альбоме.

На этот раз она разделась сама, пока он брился в ванной папиной бритвой. Сколько можно терпеть этот рыжеватый пушок на щеках? Он уже не маленький!

Там же, в ванной, разделся и запахнулся в отцовский махровый халат. Так будет солидней.

В комнате оказалось слишком темно, он натыкался на предметы. Светлана молчала, но он чувствовал дурманящий запах ее кожи и потому еле передвигал ногами.

Они не сказали друг другу ни слова. Он покрывал поцелуями ее огнедышащее тело, и казалось, что влажные следы на нем закипают. Спускаясь все ниже, он вновь наткнулся на досадную преграду. Опять началась возня с трусиками, бессловесная, но ожесточенная.

Потом много сил ушло на то, чтобы раздвинуть ее ноги. Каждый сантиметр на пути манящего соблазна давался ему с боем.

Наконец она смирилась, только тяжело дышала, отвернув от него лицо.

Борьба тоже не прошла для нее бесследно — она вся размякла, по всему телу струилась незнакомая, приятная влага. Но вскоре ее оглушила резкая боль.

Все оказалось не так просто, как он предполагал. Он тщательно изучил все на рисунке в медицинской энциклопедии. На практике же ничего не мог понять.

Он погружался в пучину, ему хотелось нырнуть как можно глубже, но всюду он натыкался на морское дно. И Светка была безучастна к его горю, только шмыгала носом в темноте. Насморк, что ли, у нее?

Это напоминало первый выход на каток, когда хочется привычно вышагивать, но не привык еще к скольжению, делаешь неверные шаги, падаешь, с трудом поднимаешься и никаких результатов в итоге, только ноги потом блаженно гудят…

Она молча переносила боль, а Дима вдруг резко дернулся, вскрикнул и застонал.

— Что с тобой? — испугалась она. — Включи свет!

Сначала оба ослепли. Потом она увидела его растянувшимся поперек кровати. Он никак не мог отдышаться. Уже не такой белый, но все же похожий на статую.

Она так и сидела с раздвинутыми ногами, согнув их в коленях. На черном бугорке волос снежной ватой лежало нечто пахучее.

— Какая мерзость! — поднесла она к носу «снежную вату» и тотчас побежала мыться.

Он сразу почувствовал себя ущербным, недоделанным…

Их творческой деятельности грозил полный крах. И вовсе не потому, что отношения на репетициях были натянутыми. Андрей с Димой теперь говорили на разных языках, и косноязычный Валька служил им переводчиком.

Дело в том, что для выступлений ансамбля вне школы требовалось пройти художественный совет, состоящий, как правило, из людей, далеких от музыки и настроенных на определенную волну.

И все же ребята наивно рассчитывали пробиться. Может, то, что до сих пор все сходило с рук, придавало им уверенности, а может, надеялись на легендарного Диминого папу, который ни сном, ни духом не ведал о сыновних шалостях.

Так или иначе, но их не допустили даже до прослушивания, ознакомившись только с текстами песен и признав их «малохудожественными».

Это заключение насторожило Людмилу Ивановну и тем более директрису. Пора «демократии» кончилась. Классная стала теперь больше уделять внимания подготовке к экзаменам.

Количество репетиций пришлось сократить до минимума. Тем более выступать было все равно негде, а Кулибин наотрез отказывался писать «высокохудожественные» тексты.

Перед майскими праздниками, на которых они надеялись выступить в школе, был нанесен смертельный удар по ансамблю.

Кто-то прислал на дом директрисе анонимное письмо с переводом «Мамы».

Автором письма мог быть любой завистник из их класса, могла быть, в конце концов, англичанка, замученная угрызениями совести и решившая перековаться в идейно чистую училку.

Однако Стародубцев прямо, без капли сомнений называл имя стукача — Андрей Кулибин. У него был только один аргумент. Письмо отпечатано на машинке. А у кого в классе еще есть машинка? Про запас имелся и другой аргумент, о котором Дима предпочитал умалчивать. Просто, считал он, Андрей не хочет, чтобы Стародубцев пел с эстрады, пел для нее.

Директриса вызвала в школу родителей. И устроила всем пропесочивание в своем кабинете. Даже не посмотрела на высокую должность Стародубцева-старшего. Если его сынок имел наглость распевать в школе антигуманные, пошлые песенки, почему она не может высказать ему прямо в лицо, что она по этому поводу думает? Парни стояли тут же понурив головы.

Легендарный папаша пыхтел и наливался кровью. Мамаша Кулибина во всем соглашалась с директрисой и вставляла не менее хлесткие словечки. Людмила Ивановна на этот раз молчала, но они знали, что она страдает вместе с ними. Неожиданно повел себя Валькин отец. Он прочитал перевод «Мамы», рассмеялся и, почесав бороду, произнес:

— М-да, — а потом воскликнул: — Что же тут антигуманного?! Пожалуй, наоборот. Мамаша колотит ребенка, не дает ему свободно дышать, а парень стремится к самостоятельности. По-моему, здорово. Вы не находите, Людмила Ивановна?

Людмила Ивановна «не находила», она лишь покачала головой.

Доводы Валькиного отца не помогли. «Один — в поле не воин», — утверждала советская поговорка. Школьного ансамбля больше не существовало. Аппаратуру арестовали, схоронив навечно у завхоза. Вот только бас-гитара, с которой Валька не расставался, осталась у него дома. По безалаберности завхоза гитару не учли, и поэтому никто ее не потребовал.

Юная англичанка уволилась через неделю. Педколлектив осудил ее за сокрытие истины, а она так и не захотела перековываться.

Дима оказался под домашним арестом. Его жизнь была теперь строго регламентирована.

Кулибинская мамаша бухнула в печку целую папку со стихами сына, и Андрей обжег руки, спасая стихи. После этого пришлось заводить тайник.

И только Валька ни в чем не был ущемлен.

В теплый майский день Дима и Света сидели на скамейке в парке за школой. Была большая перемена. Даже от встреч по средам им пришлось в последнее время отказаться из-за репрессивных мер Диминого отца. Оба страдали, потому что едва начали входить во вкус тайных свиданий.

— Может, завтра отпросимся с производства? — предложил он.

— У меня столько прогулов, что вряд ли отпустят, — возразила она. Немного помолчала. Вспахала носком туфли песок. И со вздохом сообщила: — Знаешь, я, кажется, залетела.

— Что это значит?

— Ну, так же, как Зина… Чего тут не понимать?

— И что теперь? — Голос позорно сорвался, вышло пискляво.

Она не желала смотреть ему в глаза. Догадывалась, что в них может быть. И без надежды спросила:

— Ты не хочешь ребенка?

— Ты с ума сошла! — Да что у него сегодня с голосом? — Сама же говорила, что рано думать об этом, и все такое! Мне надо готовиться в институт. Тебе, кстати, тоже. А где мы жить будем? Об этом ты подумала? Нет?..

— Ладно, не ссы! — грубо оборвала его Света. — Это мое дело!

И она быстро зашагала к школе, соблазнительно покачивая бедрами, принявшими с недавних пор красивые, женственные очертания.

Света отсутствовала почти месяц, до первого экзамена. Все знали, что у нее вырезали аппендицит.

Аборт делали в домашних условиях, у бабушки. Потом вызывали «скорую». Увезли в больницу. Снова нечеловеческие муки. Обращались, как с животным. Врач сказал матери: «Детей не будет». Плакала все дни напролет, пока лежала в больнице. Дома наступила депрессия.

На экзамены ходила с матерью. Двигалась как сомнамбула. Никого не узнавала. Вернее, не желала узнавать. Ее тоже не узнавали. Сдавала все на тройки. Ставили их скорее из сочувствия.

Более-менее ожила к выпускному, когда мать собственноручно сшила ей платье из японского шифона чайного цвета, доставшегося в убийственной давке, после трехчасового стояния в очереди. Берегла для себя, но захотелось порадовать дочь после стольких мытарств.

Она впервые улыбнулась, глядя на незнакомую женщину в зеркале. «Неужели это я? А ничего — хорошенькая!»

А потом вдруг попросила:

— Мама, пришей мне на грудь черный цветок.

Просьба показалась дикой, но это было единственное, о чем она просила с тех пор, как вышла из больницы.

Мать выполнила просьбу и дала ей на вечер свои выходные черные туфли.

— И еще я надену черные колготки! — злорадствовала Света. — Людмилка в обморок упадет! Она весь год воевала с черными колготками!

Явление Светы на выпускном балу не прошло незамеченным. Если бы в те времена проводились конкурсы красоты, ее бы непременно короновали.

Она много смеялась, острила, дурачилась. Ее опять не узнавали. Дима старался держаться в сторонке. Он в этот вечер играл роль обиженного мальчика. Накануне умолял классную разрешить им в последний раз выступить. Та вроде обещала замолвить словечко перед директрисой, но потом узнала, что на вечере будет кто-то из роно, и обещание не выполнила. Он тихо сидел в уголке, прямо как Джек в «антигуманной» песенке, и материл про себя всех: директрису, Людмилку, Свету и особенно тех, кто вместо него стоял на сцене.

Танцы происходили под слащавую музычку благонравного, причесанного ВИА, одобренного худсоветом и рекомендованного для проведения школьных вечеров.

Всего было в меру у этих ребят: немного барабанной дроби, немного ритма, немного баса, совсем капелюшечку соло, чтобы всем показать: «Вот и «соляжка» у нас имеется!» И еще прыщавая девица бренчала на рояле, фальшивые, блеющие голоса пели «высокохудожественные» тексты, типа: «Я пришел, а ты ушла. Ты ушла, а я пришел…» Главное — директрисе нравилось.

Светка была нарасхват. Ее приглашали танцевать свои мальчики и мальчики из параллельного класса.

Дима намеренно ни с кем не танцевал. Андрей по привычке наблюдал за ними, подперев стену и скрестив руки на груди.

Объявили белый танец, и Кулибин потерял на мгновение Свету. Он искал глазами Диму, решив, что она направилась к нему, как услышал вдруг над самым ухом:

— Танцуешь?

Он не знал этой женщины, ласково улыбавшейся ему.

— О чем речь? — бросил он небрежно и осторожно обхватил ее тонкую талию.

— Почему ты меня не приглашаешь? — сразу спросила она.

— Честно говоря — боюсь.

— Чего?

Андрей пожал плечами.

— Сам не знаю. Красивая ты очень, но другая, незнакомая.

Она расцвела и вдруг предложила:

— Хочешь, буду танцевать весь вечер только с тобой?

— А как же Дима?

— А пошел он!.. — рассмеялась она, а потом спрятала лицо у Андрея на груди.

Следующий танец они опять танцевали вместе. Она отказывала всем, кто её приглашал.

Дима, казалось, не замечал их. Он переговорил о чем-то с руководителем ВИА. Потом шепнул что-то на ухо Вальке. Валька побежал через весь зал к Андрею.

— Они ра-разрешили с-сыграть одну песню н-на их инструменте! — сообщил он. — Т-ты согласен?

Да, он сегодня был на все согласен. Забавно было видеть, как перекосилось лицо директрисы, когда они взялись за гитары, а стоявшая рядом Людмила Ивановна подмигнула Стару.

Под «Маму» никто не танцевал. Все сгрудились возле сцены и на плохом английском орали: «Тебя нае…, прежде чем ты родился!»

Света тоже пела вместе со всеми, впав в транс, не в силах отвести взгляда от толстогубого Диминого рта.

Когда Андрей спустился в зал, она шепнула ему:

— Проводи меня!

Ее дом находился совсем близко, и путешествие не заняло много времени. Они всю дорогу молчали, и лишь у подъезда Света сказала:

— Спасибо тебе за вечер. Боялась, что будешь меня презирать. А ты, оказывается, умеешь ценить старую дружбу.

— А ведь ты все это сделала ради него! — произнес он с усмешкой.

— Что?

— Танцевала со мной.

— С чего ты взял? — Он видел, как задрожали ее губы. — Мы давно разбежались! Он мне противен. Меня тошнит, когда я его вижу! Ты не знаешь, какой он подонок!

— Знаю, — как-то странно прохрипел Андрей и добавил: — Я все про вас знаю.

— Все? — отшатнулась она. Помолчала немного и с нескрываемым презрением спросила: — Ты что же, следил за нами?

— Больно надо! — обиделся Андрей. — Зачем так усложнять, когда Дима всегда готов похвастаться? Еще зимой он начал давать мне практические советы по технике секса. Я посылал его подальше, он смеялся. Можешь представить, каково мне было это выслушивать. Вскоре мы вообще перестали с ним общаться. А в мае, когда ты не ходила в школу, я подошел к нему, чтобы справиться о твоем здоровье, он заржал в ответ: «Меня, Андрюха, в такую больницу не пропустят! Если соскучился по Светке, то можешь попробовать сам!»

— Что же ты не попробовал! — закричала она, и слезы брызнули сами собой.

— Света, я… — начал он растерянно, но та не принимала больше никаких оправданий, зарычав, как тигрица:

— Ненавижу! Всех вас ненавижу! — И скрылась в темном проеме двери. Он остался стоять на месте. Наверху хлопнула дверь.

Идти домой не хотелось. Возвращаться в школу — тем более. Он устроился на скамейке напротив ее окон. Раньше он просиживал на ней часами в надежде, что Света выглянет, помашет ему рукой. Этого было достаточно для счастья.

Его дом находился неподалеку. Он решил дождаться, когда мать уйдет на работу, чтобы лишний раз не сталкиваться с ней.

Уже светало. Верхушки тополей покрылись нежным румянцем. Медленно, будто во сне, закружились пушинки. Андрей задрал голову. Казалось, они поднимаются от земли к небу. Его нога отстукивала ритм. В такое утро хорошо сочиняются стихи.

Он видел, как из подъезда выбежала Светина мама и быстро застучала каблучками по асфальту — видно, опаздывала на работу. Значит, его мать тоже ушла.

Он хотел было встать, но вдруг подумал, что Света сейчас одна. Он представил, как она спит, как свешивается с кровати ее смугловатая тонкая рука, как тени от длинных ресниц дрожат на щеках при каждом, едва уловимом вдохе и выдохе.

Нет, он не мог подняться, потому что стихи не отпускали его.

Но в жизни было иначе, чем в поэзии. Света с такой силой толкнула дверь парадного, что та с грохотом ударила в стену. Она даже не переоделась, — была в том же выпускном платье, но уже изрядно помятом. И в его сторону не посмотрела, не заметила. Пересекла двор и скрылась за противоположным домом.

Андрей замер в нерешительности. Куда она в такую рань? И вопрос, и догадка пугали его. Нет, ведь там не только автобусная остановка, но и булочная.

Она пошла за хлебом, как раз к открытию. Так успокаивал он себя. Но он не видел сумки в ее руках, и потом, когда идут в магазин за хлебом, не ломают двери.

Он сорвался с места и кинулся к автобусной остановке.

Народу было полно. Люди ехали на работу. В серой пролетарской толпе Света сразу бросалась в глаза. Она стояла к нему спиной и что-то нервно теребила в руках. Он спрятался за киоск «Союзпечать» и выругал себя последними словами — опять следит! Это уже переходило в болезнь.

В подошедший автобус она не смогла влезть, хотя отчаянно пихалась локтями.

Ему казалось, Света вот-вот разревется у всех на виду. И кто-нибудь станет ее утешать, кто-нибудь, но не он. Он ничем не выдаст своего присутствия, потому что презирает ее, потому что презирает себя.

Со вторым автобусом ей повезло больше. Какой-то пролетарий-джентельмен пропустил ее вперед и чуть ли не внес на плече в салон.

Андрей бросился к задней двери. Здесь шла борьба не на жизнь, а на смерть. И проигравших в этой борьбе могли лишить месячной премии за опоздание на работу. Но он дрался не за премию — решалась судьба.

Дверь помогли закрыть оставшиеся снаружи, и он не почувствовал боли от ссадины на спине.

Его не волновало, что он потерял Светлану из поля зрения. Он знал, на какой остановке она выйдет.

Самым трудным оказался путь от остановки к Диминому дому. Открытая местность, и народа почти нет, но Света ни разу не обернулась.

Она влетела в подъезд и снова хлопнула дверью. Он остался внизу.

И что теперь? Дождаться, когда она выйдет? Сердце ныло. Скулы сводило от невыплаканного страдания.

Будь что будет! Он решил подняться наверх. Почему обязательно следил? Просто пришел к Диме по делу. Какие у него теперь с Димой могут быть дела? Об этом он отчаянно думал, пока ехал в лифте на десятый этаж, но ничего путного так и не пришло в голову.

Лифт выплюнул его к проклятой двери и закрылся. Он сразу заметил на полу черный цветок с ее платья. Вот что она теребила в руках!

Прислушался. Тишина. Может, Стара нет дома? Где же, в таком случае, Света? Нет, там они, голубчики! Там!

Он долго не мог оторвать палец от звонка. Ему даже показалось, что звонок испорчен. Но дверь в конце концов распахнулась.

— Еще тебя тут не хватало! — удивился Дима. — Что вы мне спать не даете? Сначала эта истеричка, теперь ты! Что ты там про меня наплел? А? — С каждым словом его все больше трясло. — Кто тебя обучал технике секса? Мы с тобой вообще после Нового года разговаривали? Сту-ка-чок! — произнес он презрительно, по слогам и выбросил вперед кулак. Андрей увернулся и со всей силы пнул Диму в пах. Тот застонал и присел на корточки.

— Это тебе за Светку! — прокомментировал Андрей и, ударив со всего размаха еще раз, уже в подбородок, так что Стар отлетел к стене, добавил: —А это за стукача!

Он без приглашения вошел в квартиру и пробежал по всем трем комнатам. Светы нигде не было.

Стародубцев по-прежнему лежал на полу и держался за подбородок.

— Где она? — спросил Кулибин.

— Это тебе, Андрюша, даром не пройдет! — процедил Стар сквозь зубы.

— Где она? — повторил Андрей и тут же понял всю тщетность своих усилий. После всего Света не могла остаться у Стара.

Он снова бросился к лифту. Лифт его дожидался. Значит, никто им не пользовался, пока он разбирался с Димой? Но ведь и вниз она не спускалась? Как это объяснить? Света прячется где-то в доме? Зачем?

Двери лифта задвинулись. Он взглянул на два ряда кнопок и неожиданно остановился на цифре 12. Спина похолодела. Все в школе знали про случай с пионервожатой, шагнувшей вниз с двенадцатого этажа. Он поехал вверх.

Света уже стояла в проеме окна, раскинув широко руки, держась за косяки. Ветер раздувал ее легкое платье. В мире ярко светило солнце и летал тополиный пух — она потом говорила, что видела в этот миг звезды и луну.

— Куда?! — заорал он и изо всех сил дернул за платье, стаскивая ее вниз.

Она повалилась на него, он ее подстраховал, но сам не удержался — оба оказались на полу. Света быстро встала на ноги и снова кинулась к окну. Она цеплялась за косяк, за подоконник, за раму, когда он тащил ее назад, и только шипела:

— Пусссти! Пусссти!

Ничего не помогало — он крепко держал ее, обхватив за талию. Тогда она принялась безжалостно и дико избивать его. И он сдался. Щеки горели от царапин. Рубаха держалась на одной пуговице.

— Иди — прыгай! — толкнув ее в грудь, с ненавистью процедил Андрей. — У него появится еще один повод для хвастовства!

Она повернулась к окну и замерла. Почувствовала, что платье сзади болтается чуть ли не до пола. Покрутилась на месте, как звереныш, вдруг обнаруживший у себя хвост.

Поймала в руку оборванную материю. По-детски захныкала и опустилась на колени.

— Что я теперь маме скажу? Она старалась, шила мне платье…

Он опустился рядом, прижал ее голову к обнаженной груди, и они стали тихо раскачиваться, будто убаюкивая разбушевавшиеся страсти.

Пыль клубилась в лучах солнца. По карнизу, словно котенок, прыгал комок тополиного пуха.

Они больше не были школьниками.

Балуев не рассчитывал на такую удачу. Она позвонила ему утром в офис. А куда же еще? Ведь он дал ей только телефон офиса.

— Это Ксения Обабкова. Вы меня помните?

— Конечно-конечно, Ксюша! — радостно закричал он в трубку. — Где ты сейчас находишься?

— На вокзале.

— Жди меня у старого здания. Я через пятнадцать минут подъеду!..

Она ждала его, как условились, у здания старого вокзала, откуда отправляли в армию новобранцев. Там было много женщин, и Гена, подъехав на белом «рено», сначала растерялся: «Как же я найду ее в такой толпе?» Но искать не пришлось. Ксения сама подошла к машине.

— Геннадий Сергеевич? А вот и я. — Она улыбнулась бескровными губами, лицо свело судорогой. Он не дал ей разреветься, быстро втолкнув на заднее сиденье.

— Куда везти? — поинтересовался водитель.

— Ко мне домой! — не раздумывая, ответил начальник.

Тот поднял брови от изумления и усмехнулся: «Во дает! Только вчера отправил жену с детьми в аэропорт, а сегодня уже подцепил какую-то вокзальную шлюху! Ничего себе вкусы у начальника!»

Ксения и в самом деле выглядела неважно: лицо без косметики приобрело сероватый оттенок, волосы, растрепанные и давно не мытые, торчали сосульками в разные стороны, глаза опухшие, красные то ли от слез, то ли от бессонных ночей, «советское» пальто, протертое в нескольких местах, годилось только для сдачи в утиль, морщинистые, потрескавшиеся сапоги наверняка промокли.

— Я прожила на вокзале два дня, — как бы оправдываясь, сообщила Ксения.

— Почему сразу не позвонила?

— Потеряла вашу визитку с телефоном.

— Как же нашла меня?

— Жить захочешь — все найдешь, — опять бескровно улыбнулась она. — Я запомнила название «Кристина» на визитке. В справочном дали телефон. Это оказался магазин. Я назвала вашу фамилию. Мне продиктовали номер.

— Все гениальное — просто. Молодец, что позвонила! А я уж и не надеялся тебя увидеть.

— Я сама не думала, что выживу… — Теперь она дала волю слезам.

Балуев не мешал ей выплакаться, оставив расспросы на потом, лишь протянул свой чистый носовой платок.

— Совсем бомжихой стала, — пробормотала Ксения, приняв подарок.

Уже войдя в пустую квартиру, он спросил:

— Ты голодна?

Ксения кивнула и виноватым голосом сообщила:

— У меня вчера кончились деньги. Последние отдала за справку.

— Я послал шофера в магазин, а пока будет чай с пряниками. Не возражаешь?

— Что вы! — засмущалась она. — Я бы сейчас и крысу дохлую съела!

— Ну, до этого дело не дойдет, — пообещал Балуев. — Можешь принять душ. Вода закипит еще не скоро.

Он выдал ей чистое полотенце и Маринин халат. «Марина окончательно свихнется, если когда-нибудь узнает!» — подумал Геннадий и с отвращением посмотрел на стоявшие в коридоре грязные, заношенные сапоги студентки.

Когда она, распаренная, обмякшая, в атласном аляпистом халате, в который спокойно можно было запахнуть двух Ксений, отхлебывала из чашки чай и проглатывала в два укуса пряники, Гена поставил ее в известность:

— Пальто и сапоги я выбросил в мусоропровод.

— А как же я буду?..

— В ближайшие дни тебе лучше не показываться на улице, а там посмотрим… Все остальное тоже надо выбросить…

Она поняла, на что он намекает, и сдыдливо опустила голову.

— Ну-ну, этого еще не хватало! Не надо на меня дуться! Ты уже не маленькая, сама должна понимать, что на вокзале можно подцепить любую заразу. А одежду я тебе куплю. Напиши мне размеры.

Шофер вернулся из магазина с полными пакетами продуктов.

— Как и просили, Геннадий Сергеевич, в основном, мясо!

Он забил холодильник продуктами.

— Можешь брать, что хочешь, но после голода особенно не увлекайся, — наставлял Геннадий. — Отдыхай, высыпайся. Я приеду вечером. Дверь никому не открывай. На телефонные звонки не отвечай.

— А в институт позвонить можно?

— Ты с ума сошла? Тебя разыскивает милиция. А найдет милиция — найдет и Фан!

Она вздрогнула при этом имени.

— Вы уже все знаете?

— Не все, но многое. Расскажешь вечером. А с институтом уладим. Не переживай.

На прощание она, покраснев и окончательно смутившись, протянула ему узелок со своими старыми вещами, и он мимоходом спустил его в мусоропровод.

Мишкольц к его возвращению был уже на работе. С утра он ездил в больницу.

— Состояние по-прежнему тяжелое, но врач сказал, что есть надежда.

Владимир Евгеньевич плохо спал и выглядел уставшим.

— Как малыш?

— С бабкой ему, по-моему, лучше, чем с нами. Она хорошо подготовит его к школе. И сама помолодела сразу, — добавил он с грустной улыбкой. И грусть эта была понятна. После стольких лет он обрел наконец мать, но рядом нет любимой женщины. Почему Бог вечно отказывает ему в полной гармонии?

Про Ксению Балуев промолчал, решив, что у шефа и без того проблем достаточно.

— Пока нас не было, звонил Данила Охлопков, — сообщил Мишкольц. — Ты не знаешь, что ему надо?

— Сейчас выясним. — Гена поднялся и прошел в свой кабинет.

Услышав Генин голос, Данила с ходу выдал популярную пословицу.

— Сам кашу заварил — сам теперь и расхлебывай!

— Что случилось?

— Лось хочет встретиться с Мишкольцем!

— Зачем?

— Если ты считаешь, что он посвящает меня в свои планы, то сильно ошибаешься.

— На Володю сейчас много всего навалилось… — попытался возразить Балуев.

— Ты имеешь в виду Кристину? — догадался тот.

«Уже все знают!» — отметил Гена.

— Лось держит руку на пульсе, — продолжал Данила, — думаю, он хочет что-то посоветовать твоему шефу.

«Советчиков и без него хватает!» — все больше злился Геннадий.

— И все-таки попробуй его уговорить перенести встречу хотя бы на неделю.

— Ох, и достали вы все меня! — с досадой буркнул Охлопков. — Ладно. Попробую, но вряд ли из этого что-то выйдет. Лось рвется в бой.

У Владимира Евгеньевича сообщение о Лосе тоже не вызвало радости.

— Он так и сказал — рвется в бой?

— Может, стоит его выслушать?

— Думаешь, Лось что-то просек в этом деле? — Мишкольц испытующе глядел на помощника. — Думаешь, знает имя заказчика?

Гена пожал плечами.

После работы он заехал в ближайший супермаркет и купил все необходимое. При этом его не покидало чувство, что он старается для своей любовницы. Это не грело душу — Ксения ему не нравилась. Никогда бы не смог воспылать страстью к инфантильной, тургеневской девушке.

Будто прочитав его мысли, шофер, кивнув на свертки с вещами, деловито поинтересовался:

— Для нее? — и, не получив ответа, изрек: — А она ничего, эта, с вокзала.

— Ты находишь?

— Попка что надо! Ножки прямые! В общем, я бы не отказался, в халате особенно хороша была!

«В халате моей жены!» — усмехнулся про себя Гена.

Шофер ему явно завидовал и даже как-то особенно кряхтел, когда помогал нести свертки с одеждой. Балуева это скорее забавляло. Если уж он отказался от Светланы и Анхелики, то Ксениной «попкой что надо» его не прельстишь. И вообще пользоваться моментом, когда девушке грозит смертельная опасность, в высшей степени безнравственно. Такие благородные мысли посещали его на лестнице.

Он открыл дверь своим ключом, и в нос сразу ударил запах жареной курицы.

Ксения колдовала над плитой. В Маринином халате она казалась беременной.

— Наконец-то! — обрадовалась она его появлению.

— Выспалась? — с порога поинтересовался Гена, хотя об этом можно было судить по свежему, улыбающемуся личику девушки.

— Ну, я пойду, пожалуй, — напомнил о себе водитель.

— Вы не останетесь с нами покушать? — как бы расстроилась она.

— Не могу, извините, — замялся парень. — Меня мама ждет.

«А она ему и в самом деле нравится! — отметил про себя Геннадий. — Что ж, неплохая пара».

— Можешь остаться, — предложил он.

— Нет-нет-нет! — замахал руками тот. — И не просите! — И, порозовев лицом, удалился.

— Это все тебе, — указал на свертки Балуев. — Если хочешь, можешь переодеться. — Маринин халат явно раздражал его.

— Зачем же так много? — удивилась она.

— Это, по-твоему, много? — усмехнулся Гена. В свертках оказалось: два платья, костюм, плащ, две комбинации, халат, два бюстгальтера, шесть трусиков, шесть пар колготок и туфли.

— У меня никогда не было столько одежды, — шептала потрясенная Ксения. — Я ведь не смогу с вами расплатиться!

— Надеюсь, что расплатишься ценной для меня информацией, — возразил он. — Только давай все-таки поедим!

Она села за стол в трикотажном розовом платье. Несколько смутившись, спросила:

— А ваша жена сегодня не придет?

— Она приедет только в августе, — ответил он.

— А я, честно говоря, из-за этого плохо спала. Мне все казалось, что в комнату входит ваша жена.

— Представляю картину! — засмеялся Геннадий. — Тогда бы нам вместе пришлось искать на сегодняшнюю ночь другое пристанище.

Ее почему-то не испугал такой вариант, и она уже без смущения заявила:

— Мы пошли бы на вокзал!

— Тебе, видно, там понравилось? Я бы предпочел что-нибудь поуютней, гостиницу, например.

— С местной пропиской в гостиницу не пускают, — вздохнула Ксения. И это было началом ее рассказа. — В тот день, когда вы приезжали ко мне в институт, меня встретил Миша, приятель Кирилла по зоне. Он ждал, когда закончится последняя пара. С одной стороны, я удивилась его появлению в институте, ведь до этого мы с ним и словом не перемолвились, он все с Кириллом общался, а с другой — вы расспрашивали меня именно о нем. И я уже ничему не удивлялась.

Миша сказал, что мне угрожает смертельная опасность и что я должна ехать с ним немедленно — он меня укроет в надежном месте.

Не скрою, я здорово напугалась, но сказала ему, что должна предупредить квартирную хозяйку. Он был против, говорил, что там, возможно, меня ждет засада, но я убедила его. Если не предупрежу, та заявит в милицию. Такой вариант, видимо, Мишу не устраивал, и он согласился.

Хозяйке я солгала, будто еду ночевать к девчонкам в общежитие. Миша повез меня в гостиницу, потому что, как он объяснил, ехать ночью в надежное место небезопасно, а утром он вывезет меня из города.

В гостинице возникли проблемы. У меня хоть и временная прописка в общежитии, все равно там с местной пропиской не помещают. Пришлось Мише раскошелиться. Он взял двухместный номер. «Я буду тебя охранять». Это мне сразу не понравилось, но я была сильно напугана и сочла за благо его присутствие.

Первым делом я, разумеется, подробно расспросила, что за опасность мне угрожает. И тогда он напомнил эпизод, который начисто стерся у меня из памяти.

Полгода назад Миша пригласил нас с Кириллом в ресторан просто так, по-дружески. С ним был его друг Афанасий. Имя он тоже мне напомнил. Я скучала с ними. Они вспоминали зону. Грубо шутили. Афанасий почти все время молчал. А потом спросил Кирилла: «Ты, говорят, часто бываешь в Лондоне?» И стал расспрашивать его об Англии, мотивируя это тем, что сам туда в скором времени собирается.

— А как Кирилл объяснял свои частые поездки в Лондон? — перебил ее Балуев.

— Говорил, что ездит по делам фирмы. Он и мне говорил то же самое.

— А этот Афанасий не интересовался, на какую фирму работает Кирилл?

— Нет. Его интересовало, где Кирилл останавливается, в какие магазины ходит и вообще развлечения… Больше я никогда Афанасия не видела и совсем забыла о его существовании. В тот вечер в ресторане мне было очень не по себе, и я даже поссорилась потом с Кириллом — зачем он потащил меня туда?

«Так вот, — сказал Миша, — Афанасий убил Кирилла и теперь хочет убрать свидетелей — тебя и меня». Я спросила, почему нельзя заявить в милицию. Он рассмеялся: «Милиция нам, деточка, не поможет. Во-первых, милиции потребуется множество улик, которых у меня нет, а во-вторых, пока мы с тобой свистнем милицию, Афанасий нас ухлопает!» Мне его доводы показались убедительными. Он напугал меня до смерти своим рассказом. Потом долго уверял, что с ним я в безопасности. Он не даст в обиду невесту друга. И, наверно, для пущей убедительности трахал меня до утра. Честно признаюсь, я не сопротивлялась. Видела в нем единственного защитника. Ведь Кирилл мертв.

Утром он повез меня в Тавду. Это и было то самое «надежное место».

Тут-то и начались мои приключения. Сначала все выглядело пристойно. Он поселил меня в гостинице. Сам жил у знакомых. Строго-настрого запретил мне выходить на улицу. Давал деньги на ресторан при гостинице. Целый день я была предоставлена самой себе. Читала газеты, смотрела местное телевидение. Других каналов почему-то телевизор не брал. Можете себе представить мою «веселую» жизнь, когда даже отвлечься нельзя от тягостных мыслей. Сидишь весь день в номере и ждешь конца.

Миша изредка забегал, в основном ночью, чтобы переспать. Мог, правда, трахнуть и днем — у него не заржавело бы! Каждый раз успокаивал, говорил, что все идет по плану. Афанасий не подозревает о нашем убежище. Я спрашивала, сколько мы еще здесь пробудем? Не больше трех дней, уверял он, потом снова тронемся в путь, оказывается, есть еще более надежное место.

Однажды после его ухода мне под дверь подсунули записку. Ее содержание меня убило. «Ваш дружок хочет вас продать, — говорилось в ней, и в конце мудрый совет: — Бегите!!!» С тремя восклицательными знаками.

Я до сих пор не знаю, кто был этот доброжелатель, но он спас мне жизнь.

Я тут же выглянула в окно и чуть не потеряла сознание. Напротив входа в гостиницу стояла Мишина машина, а в ней сидели Миша и Афанасий. Они мирно о чем-то беседовали, улыбаясь друг другу. Я поняла, что мне конец. Они явно договаривались о цене. Но, на мое счастье, они не пошли наверх, а куда-то поехали.

Я бросилась прочь из гостиницы. Но куда бежать? Города я совсем не знаю. И не нашла ничего лучше, как спрятаться рядом, в аллейке, за двумя голубыми елками, откуда был прекрасно виден вход в гостиницу. Не знаю, сколько я там простояла. Может, полчаса, а может, час, но за это время успело стемнеть, и я сильно продрогла.

Афанасий вернулся один и почему-то пешком. Он неожиданно прошел по аллейке в двух шагах от меня. До сих пор удивляюсь, как он меня не заметил, ведь я следила за входом в гостиницу, а он появился сзади, где я хорошо просматривалась. Видимо, меня спасла темнота.

Он вошел в гостиницу, переговорил с портье и вышел. Покурил на крыльце и отправился в обратный путь, снова через мои елочки.

Не знаю, что тогда со мной случилось. Но я решила за ним проследить. Я вдруг поняла, что владею ситуацией, что не он меня выслеживает, а наоборот, и страх последних дней мигом улетучился.

Мы прошли по аллейке и спустились к реке. Здесь толпился народ и бурно что-то обсуждал. Вскоре я поняла, в чем причина. Там вовсю орудовала милиция. И в свете фар милицейской машины я увидела на земле труп. Это был Миша.

Афанасий затесался в толпу зевак и стал вглядываться в лица. Он искал меня. Но каким образом я могла там оказаться? Видно, он был не на шутку озадачен моим внезапным исчезновением.

— А у тебя не возникло в тот момент мысли сдать его милиции? — снова перебил Ксению Балуев. — Ведь ты понимала, что это он убил Мишу. Его бы задержали на семьдесят два часа. За это время улик и свидетелей нашли бы предостаточно. Тот же доброжелатель, написавший тебе записку, наверняка работник гостиницы или сосед по номеру, который подслушал какой-то разговор. Тавда — не Лондон, город маленький. Ему трудно было бы замести следы.

— Возможно, вы и правы, но Миша убедил меня, что не стоит доверять милиции.

— Потому что Миша боялся ее как огня — у самого рыльце в пушку. Тебе же бояться было нечего. И не пришлось бы жить на вокзале. И пошла бы ты спокойно в свой институт.

— Да. Наверно, так, — пожала плечами Ксения, — задурил он мне мозги. А может, я чересчур увлеклась слежкой, чтобы думать о таких пустяках, — усмехнулась она и продолжила свой рассказ: — Афанасий недолго любовался на дело рук своих, свернул в какой-то глухой переулок. Вот тут ко мне опять вернулся страх. Афанасий постоянно оглядывался. Я пряталась в воротах у частных домов. Один раз мне показалось, что он меня заметил и даже сделал два шага назад. Сердце у меня остановилось. Теперь смешно вспоминать — Афанасию вздумалось погладить кошку.

Переулок вел чуть ли не на главную улицу. Там была стоянка такси, а рядом в загончике стояли частные автомобили. В один из них он и сел.

Афанасий решил скрыться, но я так просто этого дела не оставила — взяла свободное такси. У меня оставались деньги, выданные Мишей на ужин и завтрак в ресторане, а также собственные скромные сбережения.

Таксисту я сказала, что выслеживаю мужа-изменника, и тот увлекся слежкой.

Вскоре Афанасий остановился напротив пятиэтажного дома. Я прочитала название улицы. Оно показалось мне знакомым. Я вспомнила, что на этой улице живут Мишины знакомые. У них-то он и прятался. Однако Афанасий не решился войти в подъезд. Покурил немного и продолжил путешествие. Он, как и следовало ожидать, вернулся в гостиницу. В моем окне горел свет, а в номере бродили вполне определенные тени в фуражках. По всей видимости, Афанасий тоже обратил внимание на это и даже не вышел из машины, а сразу поехал дальше.

«Какой-то нерешительный у вас муж!» — заметил разочарованный таксист. «Он у меня робкий!» — подтвердила я.

Мы продолжили слежку, но Афанасий больше не останавливался и гнал на предельной скорости. «Он собирается выехать из города», — сообщил таксист, и тогда я решила прекратить забаву и попросила отвезти меня на вокзал.

Я отбыла с первой утренней электричкой. И, честно говоря, не знала, что мне делать. Ведь если он будет меня искать, то в первую очередь у хозяйки и в общаге, а больше мне податься некуда. И тогда я вспомнила о вас.

Она произнесла это вкрадчиво, лаская Геннадия взглядом.

— Из твоего рассказа можно сделать вывод — Фан вообще не собирался охотиться за тобой. Думаю, он не брал тебя в расчет и забыл о разговоре в ресторане, так же как и ты. Но Миша стал его шантажировать тем, что ты заявишь на Афанасия в милицию, а он уже много лет в розыске. Сам же Миша в этом плане ему не был опасен, потому что боялся милиции как черт ладана. В тот вечер, когда ты увидела их вместе, они действительно договаривались о цене. И Фан наверняка после того, как сговорились, вспомнил вдруг, что деньги оставил в машине, и попросил Мишу заскочить куда-то неподалеку. По дороге, улучив момент, выстрелил ему в висок. Потом сбросил труп с насыпи к реке. Там ведь наверняка была насыпь…

— Точно, — подтвердила Ксения. — Он поднялся по насыпи к тому переулку. Я забыла об этом сказать.

— Не важно. Фан решил не терять времени и вернулся в гостиницу пешком. Он ведь не собирался везти тебя в «надежное место». Конечно, рискованно так действовать в гостинице, где полно народу, да еще без машины. Но Фан — человек риска. Если ему нипочем лондонский театр, то что уж говорить о тавдинской гостинице! Тебя, Ксюша, спас твой доброжелатель или ангел-хранитель, называй как хочешь, тебе просто повезло.

Они уже давно поели и за разговорами не заметили, как наступила полночь.

— Я помою посуду, — вызвалась она и принялась убирать со стола.

Он постелил ей на диване в гостиной и пошел набирать ванну.

Гена любил полежать в горячей воде с книжкой в руках.

Вдруг в дверь постучали.

— Можно к вам? — спросила она.

«Вот тебе и тургеневская девушка!» — подивился про себя Балуев.

— Что случилось?

— Я хочу задать вам вопрос.

«Невтерпеж ей!» — разозлился Геннадий, отложил книгу, прикрыл мочалкой срам и разрешил войти.

Она уже успела переодеться в новый халат, белый, махровый, и выглядела довольно смущенно для столь дерзкого поступка — прятала глаза, краснела.

«И в самом деле, видно, приспичило», — решил он.

— Спрашивай.

— Как вы нашли меня? — Она вдруг перестала стесняться и посмотрела на него в упор, потом ее взгляд медленно скользнул вниз, и в глазах появилось томление.

— Что? — не понял он. Ему было неприятно это неприкрытое разглядывание его тела.

— Ну, кто вам рассказал обо мне? Мать Кирилла?

— Кажется, да. А что здесь такого?

— Не может этого быть!

— Почему?

— Не может, и все! — настаивала Ксения.

— Ах, да! В самом деле! — вспомнил он. — О тебе тогда упомянула соседка Лиза, а мать Кирилла, наоборот, не хотела заострять на тебе внимание.

— И что было дальше?

— Я заинтересовался. Стал расспрашивать. И Лиза вызвалась проводить меня к твоей хозяйке. Она рассчитывала, что ты не пошла в институт, но ошиблась. И тогда я поехал к тебе.

— Значит, Лиза говорила все это при матери Кирилла?

— Ну, да.

— А как только вы уехали из института, приехал Миша.

— Какая связь?

— Они были заодно.

— Кто?

— Мать Кирилла и Миша.

— Ты в своем уме? Ты хочешь сказать, что мать знала убийцу своего сына и не собиралась сдавать его в милицию?

— Именно это я и хотела сказать. Она желала получить свою долю с шантажа. И вы напугали ее расспросами обо мне. Так, может, он и не стал бы меня особенно прятать, ведь Афанасий не знал моего адреса. Сидела бы тихо, не ходила в институт — никогда бы не узнал.

Гена вдруг отчетливо вспомнил, как они с Лизой шли к дому Степаниды Ивановны. Он обернулся и еще подивился той поспешности, с которой пересекала улицу несчастная мать. Она бежала, чтобы позвонить Мише.

— Неужели так бывает? — задумчиво произнес он.

Ксения присела на край ванны, бесцеремонно поболтала пальцем в остывшей воде и со вздохом произнесла:

— А как вы думали… Матери все разные. Моя вот бросила меня и живет — не тужит…

«И некому было обучить сиротку, как вести себя со взрослым мужчиной!» — добавил он про себя, негодуя.

— Может, ты выйдешь? Я иду спать.

— Спокойной ночи! — попрощалась она и выпорхнула из ванной.

Он вытерся, набросил халат, почистил зубы и вышел, весь размякший, ослабевший. Воздух в коридоре показался ледяным. Отметил, что свет в гостиной не горит — уснула сиротка!

Но каково было удивление Геннадия, когда он обнаружил сиротку у себя в спальне. Она сидела в кресле и деловито листала один из Марининых журналов.

— Ты будешь сегодня спать?

— Я еще кое-что вспомнила! — оторвала она взгляд от какой-то модной выкройки и бросила журнал на пол.

— Ну?

— Вы ложитесь! Не обращайте на меня внимания!

— Ну, спасибо тебе, благодетельница. — Он прилег.

Ксения тут же перебралась из кресла к нему на кровать, присев на самый краешек. Он понял, что не выспится.

— Я ведь упустила самое главное, — призналась она.

— А через час окажется, что есть еще и самое-самое главное? — рассмеялся он. — Ты на каком курсе, Ксюша?

— На третьем.

— Значит, тебе всего…

— Скоро будет двадцать…

Но это уже не имело никакого значения — сколько есть, сколько будет. Он притянул ее к себе. Белый халат распахнулся, обнажив маленькую высокую грудь с упругими розоватыми сосками…

Он и не подозревал, что способен так молниеносно изменить Марине.

Едва переводя дыхание, Ксения ни с того ни с сего захихикала.

— И что здесь смешного?

— Я ведь и в самом деле собиралась сообщить вам нечто важное, а вы взяли меня и трахнули!

— Прости, что перебил, — усмехнулся Гена.

— Ничего-ничего, было даже приятно! — подхватила она игру и наконец сообщила о «важном»: — Я еще в первый день спросила у Миши: «За что Афанасий убил Кирилла?» Он мне ответил: «Кирюха — это подготовительный этап. Фан подбирается к одному большому человеку, очень влиятельному. Да кишка у него тонка «замочить» такого! Только и может питаться рыбкой помельче». Тогда я спросила: «Зачем ему это надо?» — «А жить ему на что? Как ты думаешь? Мелкая рыбешка — это одна такса, а крупная — уже совсем другая!»

Ксения не обманула. Ее последняя информация действительно оказалась важной, самой важной. Такого варианта Балуев даже не рассматривал.

Светлана тихонько помешивала ложечкой чай. Это уже была пятая чашка за сегодняшнее утро. Ее мучила жажда.

Вторую ночь она напивалась в стельку. «Опять пойдешь пьяная на работу?» — ворчал Дима. Но, несмотря на увещевания любовника и босса в одном лице, она никак не могла остановиться — ночь напролет посасывала из стакана виски, пока не проваливалась в беспокойный непродолжительный сон.

Голова раскалывалась. Она говорила себе, что так может зайти слишком далеко, но предчувствовала заранее: как только придет домой, потянется к холодильнику за бутылкой. И не дай Бог, если там не окажется скотча — она устроит скандал! «Ты держишь меня за алкоголичку?! За подзаборную тварь?!» Чего только не выслушал он за эти поганые ночи! И все-таки держится за нее, не хочет отпускать. Ясное дело, боится одиночества. А кто его не боится? Раньше у Стара были друзья…

— Ну вот, опять начинается! — специально произнесла она вслух, чтобы заглушить новый поток раздумий и воспоминаний.

Как странно все-таки бывает в жизни. Пять лет она спокойно прожила после развода с Андреем, не мучаясь, не терзаясь. И вот хватило короткой встречи перед его гибелью, — будто приехала проститься, ей-Богу, — чтобы сердце без конца ныло, чтобы навалилась вдруг смертельная тоска.

Почему-то на многое она теперь смотрела глазами Андрея, ставя себя на его место. От этого только усиливалась боль.

Теперь ей казалось, что они могли бы жить счастливо, если бы она проявила чуточку внимания к нему, к его увлечению. И еще — терпение. Безграничное терпение…

Нет, останавливала она себя, это все равно должно было кончиться — годом раньше, годом позже. Дело не в терпении и не во внимании. Дело в том, признавалась себе Светлана, что она никогда его не любила. А любила другого, подлого, трусливого… Она заслужила эту участь.

Покойников принято обелять. Вот и она в последнее время занималась тем, что приклеивала к образу бывшего мужа крылышки. А ведь Кулибин был далеко не ангел. А кто из нас ангел? Даже простодушный Валька не был ангелом.

Вспомнились сразу их волейбольные майки, которые они долго хранили, как святыни.

В эти пьяные ночи Светлана докопалась до главной причины своего душевного состояния. Андрей спас ее там, на двенадцатом этаже Диминого дома, когда все казалось уже неотвратимым…

А она его не спасла.

Судьба подсунула ей это испытание. Она с ним не справилась.

Вчера устроила Стародубцеву безобразную сцену, кричала: «Почему ты не спас Андрея? Ты ведь мог его спасти!» Хотела переложить на него свою вину.

Он ответил: «Андрей сам нарвался!» Она залепила ему пощечину. Ей показалось мало. Стала его избивать, рвать на нем рубаху. Точь-в-точь как тогда, на двенадцатом этаже. Второй раз в жизни с ней случилась такая истерика.

Это все из-за скотча, успокаивала она себя. Хватит пить. Пора взяться за ум. Она поднесла к губам чашку с горячим чаем. И в это время в ее кабинет постучали.

Дверь распахнулась, и Светлана увидела того, кого она меньше всего рассчитывала увидеть в это тяжелое утро.

На пороге стоял помощник Стародубцева. Она даже не знала, как его зовут, — ей это без надобности. Все за глаза называли его криворотым, но это не кличка. В глаза ему не посмели бы такое сказать.

— Можно войти? — еще больше скривил он рот, что, по-видимому, означало улыбку.

— Входите, — разрешила Светлана и вдруг осознала, что впервые видит его в своем кабинете. — Что-то с Дмитрием Сергеевичем? — забеспокоилась она.

Он плотно прикрыл за собой дверь.

— Пока ничего, — как-то загадочно произнес он. — Я пришел поговорить с вами о боссе. — Он развалился в кресле. — Можно закурить?

— Лучше этого не делать, — призналась она. Голова и без того была затуманена. — Я вас слушаю.

— Вам, наверно, известно, что Дмитрий Сергеевич сильно болен? — начал криворотый.

— Что вы говорите? — сыграла она удивление. — Чем же?

— Не притворяйтесь, Светлана Васильевна. Вам это известно лучше, чем кому-либо. У него душевное расстройство. Он боится оставаться один даже в собственном кабинете. Секретарша часто прибегает на его безумный крик, и он отдает ей идиотские распоряжения. Из его кабинета уже вынесли почти всю мебель. Ему кажется, что в мебели кто-то спрятался. — Он перевел дыхание и заговорщицки добавил: — Пока об этом знаем только мы и секретарша. Если же пронюхает кто-нибудь из авторитетов, будет… — Он долго подбирал нужное слово, потому что ему трудно давался интеллигентный разговор, а с ней он пытался говорить как можно интеллигентнее. — Будут неприятности…

— Вы хотите сказать, что Стара кто-то решится сместить? Даже сумасшедшего? С трудом себе это представляю…

Действительно, после выигранной в девяносто втором году войны Стародубцев пользовался непоколебимым авторитетом в организации, но в то же время Кулибина понимала, что теперешнее душевное состояние Димы может напугать кого угодно.

— Я не имел в виду это, — слегка замялся криворотый, — но все же было бы лучше, если б никто не узнал…

— Что вы предлагаете?

— Было бы лучше, — продолжал он, — пожить ему некоторое время в загородном доме. Чтоб не на людях. Показать его хорошему психиатру. Естественно, в тайне ото всех.

Она чувствовала, что он прав, и все же не постеснялась спросить:

— А вы не боитесь, что наш с вами разговор я могу передать Дмитрию Сергеевичу?

Он не шевельнулся, но в лице его что-то изменилось. Она не сразу сообразила, что именно. Лишь после его ухода вспомнила: глаза как-то быстро замерзли, будто их вынули и положили в морозильную камеру — глаза отдельно от лица.

— А вы не боитесь играть со мной в такие игры? — после некоторого молчания ответил он вопросом на вопрос.

От этих слов ей стало не по себе, но она взяла себя в руки.

— Вы плохо представляете, что значит заговорить с ним о психиатре. Я несколько раз пыталась — он ничего не хочет слышать. Что касается загородного дома, то ему там будет только хуже. Я там находиться не могу, потому что работаю. От одиночества он и вовсе свихнется.

— Его же будут охранять, — возразил тот.

— А в офисе его разве не охраняют! И все-таки он боится кого-то в шкафу, в диване, под стулом. Здесь никакая охрана не поможет.

— Но в офисе это становится все явственней и явственней, — не унимался тот.

— Что же делать? Может, уговорить его съездить на курорт? Там он скорее успокоится, — нашла выход Светлана.

Криворотый молча обдумывал это предложение, но по выражению его лица она видела, что он не в восторге.

— Мне не хотелось бы так далеко отсылать босса. Он может срочно понадобиться. И что же тогда? Лететь за ним на курорт? Время сейчас тревожное…

— А когда оно не тревожное? И потом, он сам волен выбирать.

— И все-таки поговорите с ним о загородном доме, — настаивал тот.

— Хорошо, — пообещала Света.

— Вот и ладушки. — Он нехотя встал, бросив на прощание: — Пока! — и вышел.

Ей не понравился весь этот разговор, от начала и до конца. Зачем он приперся к ней? Кто она Стару? Во всяком случае, в няньки не нанималась! Вот возьмет и расскажет все Диме! О том, какой заботливый у него помощник! И тут Света осеклась, припомнив замороженные глаза, которые потом оттаяли. Глаза у этого человека были еще страшней, чем рот.

Афанасий Романцев бодро шагнул на крыльцо бревенчатого дома. Совсем трухлявое стало, изъедено древесным червем, вот-вот провалится. Да и сам дом сильно накренился. Его еще дед ставил, сразу после революции. Времени на починку у Афанасия нет. Мать просила: «Дал бы хоть денег — мастеров бы наняла. По заграницам-то шастаешь неужто без денег?» Ничего он ей не дал. Деньги самому пригодятся. Не для того он вернулся, рискуя загреметь на нары или даже под расстрел, чтобы разбазаривать кровью и потом добытый капитал. А дом? Да хрен с ним, с домом. Ему в нем больше не жить. Да и матери недолго осталось — уж седьмой десяток разменяла. Мать вышла его провожать.

— Может, еще погостишь денек? Я тебя сколько не видела!

Такого же невысокого роста, как он, да еще к старости сгорбившаяся, она с нежностью смотрела на свое чадо.

— Нет, мать. Мне пора. — Он уверенно ступал по голой весенней земле. — Дольше оставаться не могу. Дела ждут.

— Не приедешь уже? — семенила за ним старушка след в след.

— Не-а. — Он втянул носом холодный воздух и громко высморкался. — Теперь уже не скоро.

— Вот и похоронить некому будет. — Она сложила на животе маленькие высохшие ручки и завздыхала.

Они остановились возле машины. Афанасий еще раз все проверил. Футляр из-под очков с удавкой внутри в левом боковом кармане новенькой куртки — старую пришлось выкинуть, — пистолет спрятан за подкладку. Он похлопал себя по правому боку: все в порядке. Под передним сиденьем — в разобранном виде автомат, это на всякий пожарный.

— Ладно, мать, не скучай. А за похороны не расстраивайся. Похороны — святое дело. Приеду — похороню.

Он похлопал ее на прощание по плечу, будто тоже проверял, надежно ли уложено оружие под обветшалой серенькой кофточкой.

Загудел мотор. «Ниссан» стартовал. Старушка помахала ему вслед носовым платком, а потом приложила его к глазам.

Они явились не званы, не прошены, без предупредительного звонка, что выходило за всякие рамки.

Они подъехали к офису Мишкольца на двух машинах. Данила Охлопков один на своем «москвиче», подаренном ему на день рождения тестем. Лось с охраной на БМВ.

Охрану он оставил в машине, а сам, щелкнув пальцами в сторону Охлопкова, что означало: «Следуй за мной», — направился к дверям офиса.

Он напоминал старого хиппи с покалеченной судьбой. Длинные седые волосы беспорядочно свисали с крупной грушевидной головы. Был он долговяз и сутул. Серые крысиные глазки пронзали собеседника насквозь.

Их встретила охрана Мишкольца. Они быстро проверили незваных гостей на предмет оружия.

— Давно меня, Дань, так не тискали, — мрачно признался Лось своему спутнику. — Узнаю ментовские щупалки.

Владимир Евгеньевич ничем не выказал своего удивления, будто давно поджидал их.

— Гора к Магомету, как говорится… — протянул ему Лось для рукопожатия сухощавую руку.

Мишкольц сразу профессионально оценил на безымянном пальце Лося перстень с сапфиром и бриллиантами. В кабинет вошел Балуев.

— Мой помощник, — представил его Владимир Евгеньевич.

— Ты извини, Володя, что мы так, без приглашения, — начал «старый хиппи» с непривычного для него оправдания, и всем было видно, как нелегко ему это дается. — Я знаю, что тебе сейчас не до гостей. Как она? — поинтересовался вдруг Лось, будто проглотил докучливую жвачку.

— Получше, — коротко ответил Мишкольц. Врач ему вчера твердо пообещал: «Будет жить», но в палату пока не пустил.

— Ну и слава Богу! Слава Богу! — все так же мрачно славил Бога Лось. — Я пришел к тебе по-дружески, потому что уважаю. Ты мужик с головой. У нас, к сожалению, таких мало. Я понимаю, мне незачем было ехать самому. В таких случаях я кого-нибудь посыпаю. Да вот хотя бы Даньку. Тем более ты его отлично знаешь. Судьба до сегодняшнего дня нас не сталкивала, но я ценю умных людей и помню о приятных мелочах. — При этих словах он вынул из кармана пиджака золотой портсигар с лосем. Раскрыл его. Там оказались дешевые папиросы. Он закурил и убрал портсигар. А Мишкольц поморщился от едкого, вонючего дыма и укоризненно посмотрел на Балуева. Тот стоял все с тем же непроницаемым видом. На лице же Данилы была написана откровенная мука. Его взяли сюда в качестве пароля, и представлял он из себя такую же «приятную мелочь», как и портсигар, в котором держат папироски и при случае вынимают. — Конечно, надо играть по правилам нами же придуманной игры, — продолжал Лось. — Я всегда был противником необдуманных шагов и старался выполнять роль стороннего наблюдателя, но любознательного наблюдателя. Следопыта, если хочешь. Невмешательство — мое кредо. И надо сказать, это неплохо срабатывало — в мои дела тоже никто не лез. А если и возникали какие-то незначительные конфликты с соседями или внутри организации, что вообще редкость, я их быстро улаживал. Я ведь третейский судья со стажем. Ваша война со Старом мне никогда не нравилась, хоть и велась она в открытую, как настоящая война. Я пытался в ту пору примирить стороны — ты, может, об этом и не знаешь, но ни Круча, ни Череп не шли на переговоры. И больше всего мне тогда не понравилось исчезновение Кривцуна, который хотел договориться. Было такое чувство — и сейчас оно только усилилось, — что кто-то третий вмешался в игру. Кому-то все это очень нравилось. И если бы не ты, Володя, кто знает, может быть, война продолжалась бы до сих пор. Вот поэтому я здесь. — Он сделал паузу для последней затяжки и, загасив папироску в пыльной пепельнице на столе Мишкольца, вернулся к разговору: — Последние события мне тоже хорошо известны. Я сразу понял, что вас опять кто-то хочет столкнуть лбами. Тот самый третий — теперь это ясно. Кто он, мне не известно так же, как и вам. Хотя мелькает одна догадка, но это только догадка, и поэтому о ней я умолчу. Я слишком субъективен в своих догадках. — Он вновь замолчал, как бы обдумывая следующую фразу, потом сказал: — Одно могу точно предположить — за тобой охотятся.

Установилось всеобщее молчание. Мишкольц не знал, что на это сказать.

— Я тебе вчера об этом говорил, — нарушил тишину Балуев. — Вот еще одно подтверждение. А со стороны, как известно, видней.

— Даже убийство вашего курьера в Лондоне я расцениваю, как способ выманить тебя, Володя, из-за границы.

— В таком случае, почему я до сих пор жив? Уже две недели прошло, как я приехал. Дома меня никто не охраняет…

— И в этом твоя оплошность! — ткнул в него пальцем Лось. — Ищешь приключений? Не пришлось бы тебе ездить сейчас в больницу, если бы в доме был телохранитель!

Мишкольц вдруг представил в своей квартире здоровенного детину с тупым взглядом, который дни и ночи напролет где-то поблизости, а чаще всего — с Кристиной и Колькой. От этой картинки его передернуло. Он слышал, что некоторые даже поощряют, если телохранитель спит с женой или взрослой дочерью, а иногда и малолетней, чтобы привязать к семье, чтобы стоял насмерть, когда придет время.

— Кому нужна моя смерть? — задал резонный вопрос Владимир Евгеньевич. — Какая от этого выгода?

— Выгода на самом деле огромная для того, кто желает большого раздрая. На изумрудные копи царя Мишкольца найдется много охотников, — без тени улыбки пошутил Лось. — Война в случае твоей смерти неизбежна. А он просто жаждет войны! Зачем? Думаю, надеется отхватить куски пожирней. У него, по-моему, далеко идущие планы. Он долго выжидал момент и стал действовать, когда убедился в том, что ты теперь один, без поддержки всей организации.

— Это случилось примерно полгода назад, — заметил Владимир Евгеньевич.

— В это же время, по моим сведениям, вернулся из-за границы Фан, — вставил помощник.

— Не понимаю, в чем вы хотите убедить меня? В том, что меня не сегодня-завтра убьют? Хорошо. Я напихаю в свою машину этих парней, привезу их домой, буду кормить фаршированной рыбой. Они будут спать в моей спальне и в детской. А в один прекрасный день мне упадет на голову кирпич или снайпер выстрелит в глаз. И все пойдет прахом. Нет уж, я буду жить, как мне удобно, как я привык.

— Ты, конечно, Володя, философ. Кто спорит? Я знаю, что ты человек необычный. Ты бы давно уже мог владеть этим городом, если бы не боялся запачкаться. В этом-то и беда наша. Тот, кто не боится запачкаться, как правило, тупица и садист. Надев же белые перчатки, смешно крутить в мясорубке мясо. Многие годы я пытался смягчить наши волчьи законы, но все это без толку. Надо менять людей. Вот тебе удалось как-то не запачкаться. Завидую — человек в нашем мире становится зверем. Возьми того же Стара. Война его сломала. Он давно уже не в себе. И как этого не замечает окружение, ведь его место в психушке.

— Боятся, — опять вставил помощник.

— Верно. Он боится, и они боятся — все боятся. А страх — вещь могучая. Со страху можно мир перевернуть. Ты вот, Володя, я вижу, не боишься. Так спокойно о кирпиче и снайпере рассуждаешь. Опять же, завидую. Но предосторожность в нашем деле никогда не бывает лишней. И было бы для всех нас лучше, если б ты на время вообще исчез из поля зрения, вернулся бы туда, откуда тебя выманили.

Гена при этих словах ухмыльнулся. Он вчера то же самое предложил шефу после ночи, проведенной с Ксенией. Тот наотрез отказался.

— А за тебя тут поработает помощничек. Он парень смышленый. Если что, я всегда под боком. — Лось снова достал портсигар и покрутил его в руках, давая понять, что с помощью этой безделушки они заручились его поддержкой, на что и рассчитывал в свое время Балуев. — Да, и мальчика обязательно увези с собой, — добавил он. — Не давай им повод выманить себя.

Мысль привезти Кольку в дом Натальи Максимовны показалось Мишкольцу дикой.

— А там они разве не могут меня накрыть? — продолжал сопротивляться он. — Таких случаев было сколько угодно. Доставали и в более заповедных местах.

— И все же там безопаснее, — настаивал Лось. — Там всегда безопаснее.

Мишкольц обвел всех изучающим взглядом. Лось пронзал его насквозь крысиными глазками. Балуев ждал с завидным терпением. Еще совсем недавно он был против его очередной поездки в Венгрию, теперь же только и думал о том, как его туда поскорее отправить. Данила, не проронивший ни слова, но совершенно замученный этими разговорами, вечный должник Владимира Евгеньевича, смотрел на него с надеждой.

— Нет! — твердо заявил Мишкольц. — Пока Кристина в городе, я никуда не уеду!..

Афанасий Романцев не торопился, чтобы не раздражать автоинспекцию. Всю дорогу ставил кассеты с блатными песнями и бурчал себе под нос незатейливые куплеты.

Проехав полпути, увидел на трассе голосовавшую девушку, совсем малолетку, но проскочил мимо. В его положении лучше не светиться, тем более внешность у него очень приметная. Потом всю дорогу мечтал о ней. Представлял в разных позах. Материл себя за дурацкую осторожность.

Он понял вдруг, что и в самом деле не прочь бы задержаться на день-другой в этой близкой ему стороне, хоть бы и у матери в накренившемся домике. Но завтра он будет уже далеко. Сделает дело и будет далеко.

Вчера позвонил шурин. Коротко сообщил: «Пора». Пора так пора. Он давно ждал этого момента. Рука не дрогнет. Разве что похолодеют руки и лицо примет мертвенный оттенок. Это всегда так. Потом проходит.

Вот уже впереди замаячили знакомые дома Сортировочной. При въезде в город стал накрапывать дождь, будто горючими слезами встречал его.

Он остановил машину у ближайшего таксофона. Крикнул в трубку:

— Шурин! Я здесь! Где клиент? Понял. Нет, заезжать не буду. Подскочу прямо туда. Да что тут обговаривать? В первый раз, что ли? Потом поговорим.

Нажал на рычаг. Набрал другой номер.

— Привет, старина! Узнал? Я — в городе. Знаю. Все знаю. Сейчас еду прямо туда. Твои ребята не подведут? Ладно, ладно, успокойся! Е… я в сраку твою осторожность! Главное, чтобы ребята были на месте!.. Дать знак? Хорошо. Как сделаю дело, махну из окна какой-нибудь тряпкой — что под руку попадется. Будет время. Ну, давай! До скорого!

Повесил трубку. Немного размялся, как футболист перед выходом на поле. Даже несколько раз присел. Потом пробежался к машине.

Дождь пошел сильнее.

Она все-таки уговорила его переехать в загородный дом. Стар был уже неузнаваем. Частенько заговаривался. Не понимал, где находится. Болезнь прогрессировала.

Светлана поняла, что процесс пошел дальше, после воспоминаний о школе, после того, как она его побила. Теперь он беспрекословно подчинялся ей, как медсестре. Она наметила в выходные привезти к нему психиатра.

Она опять перебралась к себе, на Московскую горку, в двухэтажную квартиру и привезла с собой Чушку. Дима, правда, просил оставить ему хотя бы собаку, но она решила, что так будет хуже и для него, и для собаки.

Первый день своего пребывания в загородном доме Дмитрий Сергеевич просидел в гостиной, где не было шкафов. Шкафы почему-то особенно пугали его. Правда, один раз он все-таки отлучился в спальню и долго рылся в старых вещах, пока не нашел на самом дне выдвижного ящика аккуратно сложенную вчетверо белую тряпку. Когда он ее развернул, тряпка оказалась старой волейбольной майкой с черным ангелом на груди.

Он едва в нее влез. А ведь еще лет восемь назад была в самый раз. Подошел к трюмо. Пузо выпирает. Никуда не годится! С таким пузом не подпрыгнешь высоко, не вколотишь мяч в площадку противника! Он вдруг заметил слева, под самым плечом цифру «1», и она его здорово рассмешила.

— А у Андрюхи был второй номер! Всю жизнь второй! И в волейболе, и в любви, и в… — не закончил. Осекся.

Ему вдруг показалось, что внутри платяного шкафа постучали и умоляющий голос попросил:

— От-открой!

И другой голос ответил первому:

— Да хрен он тебе откроет! Ты что, Диму не знаешь?

Дальнейшего разговора он не слышал, потому что в ужасе выскочил из спальни и стал метаться по всему дому. Но всюду, где бы ни находил он убежище, все громче и громче звучало: «От-открой! От-открой!» До бесконечности.

Наконец, выбившись из сил, он свалился на ковер в гостиной и тут уже слышал только собственное свистящее дыхание. По вискам струился пот. Старая майка расползлась по швам, но он ее не снял. В ней он был первым, в ней он был «ангел»…

Вечером даже поужинал вместе с охранниками. Двое молодых парней косились на его «ангела» и переглядывались между собой. Завидовали! Все-таки психическая форма!

Потом он слушал в гостиной музыку. Средневековые мандолины. И больше ничего.

Спать не хотелось. Скука охватила Дмитрия Сергеевича. Беспросветная скука.

— А вот пойду и открою! — произнес он наперекор кому-то после того, как часы в гостиной пробили полночь. — И нечего тут бояться! Я давно не видел ребят! А поговорить все равно не с кем! Они ведь мне не чужие все-таки! — так уговаривал он себя, а затем осторожно, на цыпочках прошел в спальню.

В спальне было темно и тихо. Он зажег ночник и сел на край кровати против платяного шкафа. Голоса больше не мерещились. Тогда он осторожно постучал кулаком в шкаф и спросил:

— Вы еще здесь?

Ему не ответили. Он повернул в замочной скважине крохотный ключик и резко распахнул дверцу. Внутри было пусто, только висел на вешалке его старый костюм да несколько галстуков болталось с внутренней стороны дверцы.

За спиной раздался смешок. Стародубцев обернулся. Валька сидел на подоконнике, подогнув под себя одну ногу.

На нем была все та же майка их волейбольной юности. Он смотрел добродушно. В глазах светились огоньки.

— А м-мы сами вы-вы-выбрались! — гордо произнес он.

— Как же так? — удивился Дима. — Я ведь запер на ключ…

Вместо ответа Валька рассмеялся. В дверях спальни показался Андрей. И он тоже был «ангелом».

— Вы так и будете тут сидеть? — спросил он. — Может, выпьем за встречу?

— Выпьем! Выпьем! Обязательно выпьем! — вдруг обрадовался Стар и побежал на кухню, где была припасена бутылка водки. Он захватил с собой буханку хлеба, нож и шматок сала

— Давайте в гостиную! В гостиную! — крикнул он.

Но они уже сидели за круглым старомодным столом, застеленным выцветшей, желтой скатеркой.

— Вот и молодцы! — похвалил их Дима.

Налил водку в графин. Продул от пыли хрустальные стопки. Нарезал тоненько хлеб. Положил на него сало.

— Сейчас будет музыка! — продолжал суетиться он.

Заиграли мандолины. Андрей скорчил недовольную мину, но промолчал.

— А ка-ка-касету с «Мамой» я т-т-так и не нашел! — с грустью припомнил Валька.

— Ну что, за встречу? — поднял свою стопку Стар.

— За встречу, — согласился Андрей.

Они выпили и закусили. И впервые за последние годы Диме было хорошо, уютно в компании старых друзей. Но идиллию тут же нарушил Андрей.

— Дерьмовое сало у тебя. Не жуется, — проворчал он.

— Вечно ты чем-нибудь недоволен, — заметил Дима.

— А я ни-ни-ничего — ем, — разрядил обстановку Валька.

Еще выпив и закусив, они откинулись на широкие спинки стульев. Валька прикрыл глаза, будто наслаждался музыкой. Андрей повернул голову к черному окну с ажурным тюлем. Дима же с интересом, словно впервые, разглядывал своих товарищей в неярком, теплом свете абажура. Лица их были еще совсем молодые, свежие. «Неужели я такой же молодой?» — спросил себя Стародубцев и тут же припомнил недавний сон. Ему снилось, что он дерево, старое, трухлявое дерево, на котором растут грибки. Но весь ужас в том, что на дереве нет коры. Дерево стоит одиноко в поле. Дерево из плоти! Дерево дышит! А на коже — грибки! Он хотел их соскрести, но руки одеревенели, и пальцы ветвились в разные стороны. Листьев же не было. И почки не набухали. Очень старое дерево…

— А Светка разве с тобой не живет? — перебил его странные воспоминания Андрей.

— Не живет, — коротко ответил Дима. Он хотел сегодня всем сделать приятное.

— Жаль, — вдруг признался Кулибин. — Хотел ее увидеть…

Дмитрию Сергеевичу показалось, что из левого глаза Андрея — а другого он не видел, потому что тот сидел к нему в профиль и смотрел в окно — выкатилась капля и поплыла по щеке.

— Слушай, у тебя от-от-отличная коллекция г-г-галстуков. Ч-ч-чего ты их не носишь?

— Они уже устарели, Валя. Сейчас в моде яркие, цветастые, широкие, а этими однотонными шнурками только ворон пугать!

— На-надо же, как быстро все ме-меняется! — Валька по привычке злоупотреблял восклицаниями, при этом сидел с закрытыми глазами, запрокинув голову.

— Как живешь, старик? Рассказывай. — Андрей повернул наконец к нему свое строгое, но все такое же мальчишеское лицо.

— Помаленьку, — пожал плечами Дмитрий Сергеевич и неловко улыбнулся. Он тоже, в свою очередь, хотел спросить Андрея, как тот поживает, но вовремя опомнился. — Может, споем? — предложил он, чтобы переменить тему. — Валь, помнишь, ты хотел спеть «Маму» тогда, на Дне города? Давай сейчас споем?

— Я не-не умею петь — за-заикаюсь.

— Да брось ты! — настаивал Стародубцев. — Ты всегда мне подпевал на сцене. Я помню.

— Я то-то-только рот открывал.

— Не может быть! Ну-ка, давай попробуем! У тебя получится! Обязательно получится! Заики обычно нормально поют.

Дима поднялся со своего стула, обошел стол, наклонился к Вальке, обнял его за плечи. Валька открыл глаза, опустил голову.

— Давай-давай! — шепнул ему на ухо Дима. — Смелее! Три-четыре! — И сам начал петь: — Зе мазе кукин мэйл…

Валька не подхватывал. Лишь покачал головой в знак того, что не может.

— Отстань от него! — попросил Андрей.

Дима, сконфузившись, возвратился на свое место. Он подумал: «Вот мои старые друзья. А поговорить нам не о чем. Слишком разошлись пути-дорожки! А они будто этого не знают. Зачем-то пришли в гости».

Валька теперь смотрел на него в упор.

— А ведь это бы-были фары т-т-твоей машины! — вдруг заявил он. — Я ви-видел, как т-т-ты остановился…

Дима был готов к этому и тут же выдал заранее придуманную тираду:

— Ну, хватит, мужики! Сколько можно? Хватит выяснять отношения! Я-я-я не понимаю! — заикался теперь Стар. — Вам что, больше делать нечего, кроме как перемывать мне косточки?

— Наши-то давно перемыты и даже обглоданы, — вставил с усмешкой Андрей.

— На-на-на самом деле, Анд-дрюха, с-сколько можно? — умолял Валька. — Пусть жи-живет, как знает! Т-там все за-зачтет-ся!

— Нет, Валя, — не согласился Андрей, — он нам еще не все рассказал. — Кулибин достал из кармана брюк записную книжку. Полистал ее и сообщил: — Сегодня у нас на очереди — Потапов. Расскажи, как укокошил своего предшественника.

— Это ошибка! Это ошибка! — стал возмущаться Дмитрий Сергеевич. — Я его не трогал! Я его не убивал! Я тут вообще ни при чем! Я пришел к нему с предложением открыть на его территории роскошный магазин. Он согласился. Обещал надежную «крышу». Так появился «Версаль»…

— Пошлое название для магазина, — заметил Андрей.

— Так в народе прозвали, — развел руками тот, — а народ у нас темный! Если думает, что «Версаль» — это магазин, значит, так тому и быть. Ты же все это знаешь, Кулибин. Началась война. Мой магазин разгромили. Надо было действовать, чтобы удержаться на плаву, а Потапов действовать не хотел. А после того, как убили его родителей, и вовсе раскис. Он не мог больше возглавлять организацию, но боссов не отправляют на пенсию. Убрать Потапова предложил его помощник. Теперь он мой помощник. Такой криворотый, знаешь. Он спросил меня, согласен ли я стать боссом. Вот и все. Больше я ничего не делал. А все эти дьявольские машинки — выдумка криворотого. Я к ним не имел касательства и никого не убивал! Слышите— никого… — Он осекся и тихо добавил: —Только однажды в целях обороны ухлопал двух бандитов. Так там вопрос стоял ребром: или они меня, или я их. Один до сих пор ходит на свободе. И хочет мне отомстить. Я это знаю. Я чувствую, как он подбирается ко мне все ближе и ближе. Это ведь он тебя ухлопал, Андрюха! Только я тут ни при чем! На мне нет вины! Нет!

— Конечно-конечно, ты самый чистенький у нас, самый пригожий. Пай-мальчик! — рассмеялся Андрей.

Стародубцев уже не сидел. Он возвышался над столом и тяжело дышал.

Валька смотрел на него из-под тонких бровей. Дима никогда раньше не видел у Вальки такого строгого взгляда.

— Ну, хоть ты мне, Валя, веришь?

— Не-не верю, Дима! — Это прозвучало как приговор.

— Так-так, — постучал Дмитрий Сергеевич пальцами по столу. — Не веришь, значит? Ну, и хрен с тобой! Хрен с вами! Тоже мне, ангелы нашлись! Ангелов не бывает! Слышите — вы? Не бывает! И Бога нет! И черта! Ничего нет! Только кости и сырая земля! Вы — два трупа! Два жмурика! Ха-ха! Ты и ты — вы оба! Ха-ха! — Он тыкал в них пальцами и хохотал.

— Все правильно, — согласился Андрей, — а теперь твоя очередь, старик…

— Да-да, конечно-конечно, — испугался и согласился одновременно Стародубцев и стал тревожно оглядываться по сторонам. — Да-да, я знаю. Я все знаю. Он уже близко… Но хрен получит меня! Ха-ха-ха! — Он снова расхохотался и начал потихоньку пятиться к дверям. — Только тихо, — приказал он им, прижав палец к губам. — Он не должен ничего знать. А мне пора! Мне пора! Гуд-бай! Конечно-конечно… — С последними словами он прикрыл двери гостиной.

Стар еще немного потоптался на месте, всматриваясь в матовое стекло дверей, надеясь, по-видимому, что гости исчезнут. Но они продолжали сидеть на своих местах. Он смутно различал их силуэты. Андрей снова смотрел в окно, будто ждал кого-то, а Валька опять запрокинул голову.

Нет, они никуда не исчезали, застыв в теплом, мягком свете абажура, а в коридоре был мрак. И он ступил туда, куда уже не проникал никакой свет…

Афанасий Романцев, по кличке Фан, перед тем как свернуть на проселочную дорогу, огляделся по сторонам.

На обочине дороги, чуть поодаль, стоял темно-серый «вольво» с затемненными стеклами. Фан два раза посигналил фарами. «Вольво» ответил тем же. И тогда Романцев продолжил путь. Он выехал на главную дорогу дачного поселка и по колдобинам через десять минут достиг цели. «Вольво» держался от него примерно в пятидесяти метрах, а потом куда-то свернул и скрылся из поля зрения.

Он медлил. Внимательно рассмотрел двухэтажный особняк. Таких здесь было немало. У ворот охранник с овчаркой. На часах — без десяти одиннадцать. Еще раз проверил футляр от очков и пистолет. Все на месте. Пора.

Громко хлопнул дверцей «ниссана», чтобы привлечь внимание охранника. Собака гавкнула на него несколько раз, но охранник ее успокоил.

Фан приблизился к воротам. Охранник вопросительно посмотрел на него.

— Я — Фан, — таинственно, как пароль, произнес Романцев, и двери перед ним раскрылись.

В доме находился еще. один охранник. Ему даже не пришлось представляться — тот охотно пустил его и успел шепнуть:

— Хозяин в спальне. Еще спит.

Такой вариант вполне устраивал Афанасия. Он достал футляр. Выудил из него удавку. Потом надел перчатки. Обмотал шнурок вокруг указательного пальца.

Он тихо крался по коридору, чтобы не разбудить хозяина. План дома он изучил заранее. Спальня находилась на втором этаже. Но это ничего не значило. Охранник мог не знать, что хозяин уже проснулся. И поэтому он заглядывал во все комнаты. Особенно насторожила его гостиная. Двери там были прикрыты. От Стара всего можно ожидать. Шесть лет назад он устроил хорошую нервотрепку ему и его ребятам. Ребят уже не вернуть. Шесть лет Романцев жил надеждой на мщение и будет предельно осторожен, чтобы наконец свершилось давно задуманное.

Он легко толкнул двери с матовым стеклом и, когда они со скрипом разошлись в разные стороны, обратил внимание, что в комнате горит электричество, несмотря на обилие дневного света. Это его насторожило.

Он прыгнул в комнату, выхватив пистолет, и замер на месте. Его цирковой трюк оказался излишним. В гостиной никого не было. Перед ним стоял стол, накрытый выцветшей скатертью. Три стула. Посреди стола — графин с водкой. Три стопки, одна пустая, две полные. И возле каждой полной — по куску хлебушка с салом…

Самым тяжелым этапом была лестница. Деревянные ступеньки рассохлись и нещадно скрипели, а Фан вздрагивал при каждом звуке и прислушивался. Что там наверху? Не проснулся ли хозяин?

Но хозяин спал крепким сном. Из-под двери спальни клубилось невидимое глазу Ничто. Фан это сразу почувствовал, опыт его не подвел.

Он пнул дверь ногой. Сделал два уверенных шага внутрь комнаты и сказал:

— Вот мы и свиделись!

Стародубцев висел под самым потолком. В спальне царил хаос. Хрустальная люстра была сброшена на пол. На широкой кровати возлежал массивный шкаф. Тут же валялся сброшенный со шкафа в последнее мгновение стул. За крюк, торчавший прямо из потолка, Дмитрий Сергеевич зацепил синий галстук-шнурок — из тех, что вышли из моды. Под стать галстуку было синеватого оттенка лицо Стара. Лицо отмучившегося странника.

— Неплохо поработал, — оценил Фан. И тут его неожиданно разобрал веселый, заливистый смех. Он даже не устоял на ногах от этого смеха и присел на пол.

Что так рассмешило наемного убийцу? То ли погром, устроенный безумцем в собственной спальне, то ли внезапный контраст синеватого лица и белой обнаженной груди. А скорее всего, то, что часть денег за убийство босса ему уже выплачена, то, что он с такими предосторожностями прокрался в спальню к покойнику, то, что дело не стоило выеденного яйца, а еще столько предстоит сделать, и сделать напрасно.

— Стар и напоследок всех облапошил! — прекратив смеяться, вслух произнес он.

Потом пошарил глазами вокруг и обнаружил на полу белую тряпку. Тряпка оказалась майкой с черным трафаретом. Он распахнул окно и помахал ею два раза.

Спустился вниз, на ходу вытаскивая пистолет. Охранник вопросительно посмотрел на Фана, когда тот наставил на него оружие.

— Лицом к стене! — скомандовал Романцев.

Парень повиновался.

— Скажешь новому хозяину, что Фан милосерднее, чем он! — После этих слов он ударил охранника рукояткой пистолета по голове, и тот сполз по стене на пол.

Еще предстояло выйти за ворота. Он держал руку с пистолетом в кармане куртки. Охранника с собакой он мог бы положить на расстоянии двадцати метров, но ему до тошноты не хотелось сегодня исполнять указания шурина.

Овчарка начала бесноваться, когда он оказался лицом к лицу с охранником, но тот привязал ее.

— Ну, как? — Парень кивнул в сторону дома.

— Дело сделано, — пробурчал Афанасий и осмотрел охранника с головы до ног. Пистолет покоился в кобуре.

И все же, когда он оказался по ту сторону ворот, а из-за угла соседнего дома вывернул на большой скорости «вольво», Фан не удержался и выстрелил охраннику в живот.

— Прости, дружок, но я не люблю, когда мне стреляют в спину.

Тот согнулся в три погибели, закричал, сделал два шага вперед, ударился головой о чугунные прутья и повалился без чувств.

«Вольво» притормозил у Фана за спиной.

— Одну секундочку! — крикнул Романцев кому-то за темными стеклами.

Он бросился к своему «ниссану». Просунул руку в оконце. Включил мотор. Еще успел сказать:

— Прощай, кореш!

После чего резко увеличил собственную скорость и нырнул на заднее сиденье «вольво», в приоткрытую специально для него дверцу.

Как только они удалились от дома метров на сто, раздался оглушительный взрыв. Фан обернулся. На месте его «ниссана» пылал костер. «Родственничек в своем репертуаре», — подумал он.

Криворотый выжидательно смотрел на часы. По его расчетам, в полдень операция должна быть завершена, по его расчетам, никто не должен выжить. Никто не должен знать, какой ценой взошел он на престол.

Путь был не короткий, зато он окончательно созрел, чтобы стать боссом. Не зря выписал родственничка из-за границы. Новой войны, правда, не получилось, как ни старались, как ни провоцировали ее. Стар оказался неповоротливым, совсем перестал под конец мышей ловить. Вот и поплатился за свою нерасторопность. С этого и надо было начинать, не распыляться на мелочи, не гонять Фана в Москву и Лондон! Сколько средств было затрачено, и все без толку! Но тогда бы он рисковал. Его могли бы не выбрать в боссы. Авторитет Стара был велик. Теперь же, когда он показал всем, что ими руководит сумасшедший, больной человек, они сочтут за промысел Божий избавление от него! И все же свидетелей быть не должно.

Он решил для себя, что ровно в полдень сядет в машину и отправится в загородный дом Стара, чтобы на месте убедиться в свершившемся.

Оставалось пятнадцать минут. Он нервно барабанил пальцами по столу и следил за секундной стрелкой часов.

Вдруг в кабинет ворвалась секретарша, вся какая-то взъерошенная.

— Петр Николаевич! — закричала она. — Там такое!

— Где там?

— На даче у босса! Звонит охранник! Там такое!..

— Заткнитесь, вы! — рявкнул на нее криворотый. Он сразу понял, что произошла какая-то осечка. Оттуда никто не должен был звонить. — Соедините меня!

Он поднял трубку и как можно спокойней произнес:

— Алло! Говорите!

— Петр Николаевич! — задыхающимся голосом орал охранник. — Он оглушил меня! Серега тяжело ранен! Я хочу вызвать «скорую помощь».

— Ни в коем случае! — запретил криворотый.

— Как же так? — волновался охранник. — Серега истечет кровью!

— Я приеду сейчас с нашим врачом, — успокоил он парня. — Что с боссом?

— Все в порядке, — ответил тот. — Висит.

— Что значит «висит»?

— Висит, Петр Николаевич. В своей спальне висит.

— Сам повесился?

— А кто его теперь разберет? Может быть, этот повесил?

— А с этим все в порядке?

— Да вроде.

— Не понял.

— Ну, машина-то его взорвалась.

— Ты что, не видел?

— Я же вам объясняю — он меня оглушил! А Серега без чувств! Ехали бы вы поскорее!

Он в сердцах бросил трубку. Дернул на себя ящик стола.

Вынул оттуда «кольт». Зарядил. И уже набросил на плечи кожаный плащ, как телефон снова затрезвонил.

— Ну, что, зашебаршился, сука? — услышал он знакомый голос в трубке. И тут же раздался хрипловатый смех. — Решил избавиться от Фана? Дохлый номер, шурин! Я тебя слишком хорошо изучил, когда мы еще вместе на Поликарпа ишачили! И сестренка твоя кое-что про тебя порассказала! Кстати, она очень порадуется тому, как ты ее чуть вдовой не сделал! А Стар-то и без меня справился! Так что ты в полных дураках!

— Все равно далеко не уедешь! — сквозь зубы процедил криворотый. На что Романцев ответил заливистым хохотом.

Криворотый с остервенением нажал на рычаг, чтоб не слышать больше этого ржания.

Он не понимал, что обстановка изменилась, что надо менять стратегию. Он не понимал значения слова «компромисс». Он знал только одно — свидетели ему не нужны. И, приехав в загородный дом Стара, Петр Николаевич Максимовских распорядился своим «кольтом», как ему, наверно, казалось, по уму. Он добил уже почти не дышавшего Серегу. Пустил пулю в лоб второму охраннику. И даже собаки не пощадил, хотя какой вред мог быть от бессловесного существа?

Так начал править новый босс.

В конце рабочего дня он позвонил Кулибиной.

— Светлана Васильевна? Это Максимовских Петр Николаевич с вами говорит.

— Я такого не знаю.

— Бывший помощник Стародубцева.

— Почему бывший?

— Дмитрий Сергеевич сегодня утром повесился в загородном доме.

Она не стала кричать, ойкать, причитать, а только машинально спросила:

— Когда похороны?

— Я поэтому вам и звоню. Хочу, чтобы вы вплотную занялись похоронами. Я вообще надеюсь, что мы с вами сработаемся.

Она повесила трубку и заплакала тихо, горько, но не навзрыд.

Она уже сама плохо разбиралась в своих чувствах. Не знала, любила она всю жизнь Диму или чаще жалела? Наверно, все-таки любила, если ради него исковеркала свою судьбу. Но сейчас она терзалась вовсе не из-за этого. Светлане Васильевне казалось, что ее сделали сообщницей убийства двух самых близких людей.

Она несколько раз останавливала машину — слезы застилали глаза, и она не видела дороги.

И опять не к кому пойти со своим горем, со своими жалобами на судьбу, со своими бабьими слезами.

«Уеду к маме!» — в который раз твердо решила Светлана, прекрасно зная по опыту, что завтра это решение уже не будет таким твердым, а послезавтра и вовсе забудется.

Мама уже много лет жила совсем в другом мире. После смерти бабушки и замужества Светы мама неожиданно для всех вышла замуж. Ей было уже за сорок. Она встретила своего ровесника. Ровесник оказался чилийским журналистом, аккредитованным в Москве, не коммунистом. Он попал в их город, закрытый в те годы для иностранцев, случайно, можно сказать, чудом, будто знал, что здесь его поджидает любовь. И провел-то всего один день, но и этого оказалось достаточно. Потом мама ездила к нему в Москву. Потом они вместе уехали в страну Пиночета. Но мама писала счастливые письма. У ее мужа был дом на берегу Тихого океана. Она звала их с Андреем к себе. Скучала. В последние годы они совсем потеряли друг друга. Мама звонила раз в год, в день рождения Светланы, говорили сжато, уклончиво. Успели стать чужими, жителями разных миров. Мама больше не звала к себе.

«Мама жила при фашистах в Чили, а я при мафии в России», — усмехнулась сквозь слезы Светлана.

Она вдруг поняла, что стоит на обочине дороги, возле той самой церквушки, где они с Геной в первый раз говорили наедине.

Домой до дрожи не хотелось. Правда, ее ждала милая, непривередливая Чушка, оставшаяся в наследство от Димы, но и она вряд ли утешила бы новую хозяйку.

«А не навестить ли мне Балуевых? Марина, конечно, в обморок свалится, увидев меня! И наплевать! У меня, черт возьми, есть причина нарушить их покой!» И она с какой-то дерзкой решимостью завела мотор.

Геннадий несколько смутился, когда она возникла в проеме двери, и даже залился румянцем, будто его застали за непристойным занятием.

— Ты? — только и смог вымолвить он.

— Я, — улыбнулась она повлажневшими глазами, и снова — как обвал в горах!

— Проходи! — потянул он Свету за рукав пальто. Оказавшись в маленькой прихожей, она вдруг не удержалась и обняла его, забыв обо всем на свете, а может, специально, чтобы бросить вызов всему свету.

Он не отстранился от нее, а только крепче прижался к мокрой щеке.

Из кухни показалась молоденькая девушка с поварешкой в руке и крайним изумлением в глазах. И тут же исчезла опять. Но это явление не ускользнуло от наметанного глаза Кулибиной.

— Как дети растут! — заметила она. — Две недели назад твоей дочке было лет шесть — и на тебе! А где Марина? — не дала она ему опомниться.

— Уехала с детьми на юг…

— Не рановато ли?

— В самый раз.

— Я, кажется, тебе помешала — Это было произнесено с обидой в голосе. — Я пойду.

— Не дури! — Снова схватил он ее за рукав, теперь куда уверенней, чем в первый раз. — У меня тоже были причины обидеться!

— Да. Пожалуй, — согласилась она, — а обижаться, в сущности, не на что ни тебе, ни мне! — Она сбросила пальто и уверенной походкой проследовала в большую комнату. — Надеюсь, твоя домработница кормит тебя не только капустой? — продолжала издеваться Света, раскурив тоненькую сигаретку.

— Не жалуюсь, — коротко ответил Гена.

— Я приехала за рукописью. Она у тебя?

— Да. Кристина успела ее даже отредактировать. — Он достал из нижнего ящика книжного шкафа пакет с рукописью.

— Что значит — успела? Она уехала?

— Ты ничего не знаешь?

— Откуда? Я ведь больше с ней не общалась с тех пор, как узнала, кто она.

— Кристина в больнице. В тяжелом состоянии. В нее стрелял Фан.

— Боже! — всплеснула она руками. — Как земля носит этого монстра?! — и сдавленным голосом добавила: — А сегодня утром повесился Стар.

Это известие ошеломило Балуева.

— Сам повесился?

— Не знаю. Я не видела трупа, но в последние дни он находился в таком безумном состоянии, что не исключено самоубийство.

— Кто же займет его место?

— Уже. Некто Максимовских Петр Николаевич.

— Кто это?

— Не догадываешься? — усмехнулась она и пояснила: — Криворотый. Он уговорил меня перевезти Стара в загородный дом.

Геннадию почему-то сразу припомнилась Москва, ресторан в гостинице «Украина», столик на двоих и тупое, некрасивое, бесконечно жующее лицо.

На кухне загремела посуда, потом что-то вихрем пронеслось по коридору и хлопнуло дверью спальни.

— Твоя кухарка волнуется, — заметила Светлана, но уже без злости. Даже в такой обстановке ей было с ним уютно.

— Не обращай внимания, — посоветовал он и без перехода спросил: — Что ты думаешь делать дальше?

— Криворотый сказал, что сработаемся, но мне уже все осточертело! Я больше не могу! Не могу видеть эти рожи! — Она едва сдерживалась, чтобы не разреветься. — Может быть, вы с Мишкольцем возьмете меня к себе? Я согласна пойти в продавщицы.

Разговор принял неожиданный для Балуева оборот.

— Тебе могут отомстить за предательство.

— Неужели они будут выяснять отношения с бабой?

— А Кристина?

Это ее убедило, и она замолчала.

— Я понимаю, как тебе тяжело. Ты, конечно, нам здорово помогла. Во многом благодаря тебе не развязалась новая война, не пролилась чья-то кровь. И мы обязаны тебя защитить. Но пойми, что все только начинается. Мы совсем не знаем этого человека, вдруг ставшего боссом. Он явно подсидел Стара. Мишкольц вряд ли станет с ним делиться. Он и Стару пообещал пересмотреть их условия. Если окажется, что криворотый был как-то связан с Фаном, а я теперь подозреваю, что они связаны, тогда следующий ход будет за нами.

— Я не разбираюсь в шахматах, — беспомощно развела она руками.

Он видел, как она устала, и все же не мог не говорить о делах.

— Попробуй начать с ним работать, — предложил Гена, — а мы тебя прикроем в случае чего.

Света долго молчала, будто дремала в предчувствии не лучших снов.

— Хорошо, — наконец выдавила она. — Я попробую. — И тут же предупредила: — Но в мае возьму отпуск. Поеду куда-нибудь, развеюсь…

Геннадию вдруг стало обидно, что она поедет без него, будто он имел на нее какие-то права. Они распрощались сухо, по-деловому. Совсем не так, как встретились.

Уходя, она не удержалась от насмешки:

— Привет Марине! И мои поздравления с приобретением!

Только Чушка понимала ее по-настоящему и слизывала своим мягким, шелковым язычком слезы, бегущие по щекам.

— Все они подлецы! — жаловалась она собаке. — Все без исключения…

Фан не предполагал, что так надолго задержится в городе. Однако хозяин подвел. Билет на самолет был помечен завтрашним числом.

— Ай-ай-ай! — сочувственно качал головой Поликарп. — Совсем склеротиком стал, мухомор-поганка! Числа перепутал! Вот беда! Но ты, голуба, не расстраивайся, — похлопал он Романцева по плечу, — переночуешь у меня, а завтра в добрый путь! Тут ты в полной безопасности. Заодно покумекаем, как дальше жить…

Это все он выложил Фану во дворе собственного дома, когда темно-серый «вольво», доставивший наемного убийцу, еще стоял у ворот и трое парней в кожаных куртках недвусмысленно держали руки в карманах и ждали команды босса.

Афанасий посмотрел на парней, потом на Карпиди. Никогда он особенно не доверял этому человеку, но тот слишком много сделал для него. Он обязан ему жизнью.

Ни за какие коврижки не выманил бы его из Греции шурин со своими дурацкими, карьеристскими замыслами, если бы не Поликарп. Больше ему делать нечего — подставлять под топор свою голову ради удовольствия шурина. Правда, тот обещал деньги, и немалые. «У тебя что, своих людей нет?» — спросил он шурина в ответном письме. «Мои люди преданы Стару, — ответил тот в новом послании, — а я хочу действовать в тайне от босса».

Криворотый знал, что делает, и сыграл на чувстве мести. Подзадоривал его в письмах: «Неужели ты забыл? И простил ему смерть товарищей?»

Фан и в самом деле распалился, но не мог вернуться без согласия Карпиди. К тому же сомневался в надежности «крыши» родственничка.

Он связался с Поликарпом по телефону и изложил ему суть писем криворотого. Это было в самом конце прошлого лета, когда Карпиди с интересом наблюдал за раздраем в организации Шалуна — Мишкольца. Его всегда поражал этот тандем, и он ждал развязки. И сообщение Фана о претензиях криворотого было весьма кстати, ибо новая война между этими кланами была на руку хитромудрому греку, мечтавшему о расширении своих ущербных, окраинных владений.

«Приезжай! — таков был приказ хозяина. — На месте разберемся».

И он приехал. Поселился на старой квартире шурина. Сам Максимовских предпочитал жить в загородном доме.

Ни черта у него не было, кроме амбиции, у этого родственника. Никакого плана в голове. Пустота. Все делалось с подсказки Поликарпа, за спиной криворотого. Фан только подбрасывал Максимовских идеи, выдавая их за свои, и тот с радостью соглашался. Криворотому нужно было только одно — сесть на место Стара. А Поликарпу — развязать войну между кланами. Криворотый достиг своей цели. Поликарп — нет.

Но Максимовских когда-то начинал у Карпиди. Тот приютил его после отсидки, потом криворотый ушел в охрану к Потапову.

Поликарп надеялся, что новый босс будет помнить добро, и поэтому дал согласие на убийство Стара. К тому же это была давняя его мечта, на осуществление которой он уже не рассчитывал.

— Ну, что, так и будем стоять?

Ох, как хорошо знал Афанасий эти скачущие мячики в глазах Поликарпа. «Опять что-то хитрит, сука!»

— Что ж, выпьем по стопарику, — ухмыльнулся он. — Обмоем удачу! — и направился к дому.

Карпиди махнул парням рукой, и те исчезли вместе со своей машиной.

От Романцева не ускользнуло, что в доме полно охраны. «Боится он меня, что ли?»

— Зачем тебе столько мальчиков, Карпуша? У тебя ведь есть жена!

— Не остри, острун!

— А может, ты их для жены и держишь? — Фана весь день разбирал смех.

Он принял душ, переоделся в чистое белье, сел за стол. Толстуха с оперным голосом приготовила роскошный обед.

— Кормишь как на убой, — заметил Романцев.

— Ну и язык у тебя, голуба! Скажи лучше, на что потратишь денежки криворотого? Он ведь немало тебе отвалил? А кто помог тебе их заработать? А?

— А кто мне подсунул Миньку Гордеева? — отпарировал Афанасий. — Который чуть все дело не завалил? Где бы мы с тобой сейчас были, если бы я его не замочил в этой Тмутаракани?

— После Лондона, — Карпиди всегда делал ударение на предпоследнем слоге, — тебе везде Тмутаракань мерещится! А Лондон-то я придумал!

— Скажи еще — научил местному наречию! — потешался Фан. — А кстати, этот… как его… «Мир искусства» на самом деле существовал?

— Ну, ты даешь, голуба! А что же, по-твоему, собирает наш еврейчик? Воздух?

— И эти Сомов и Бенуа — не выдумка?

— Запомнил-таки, мухомор-поганка! А я только по бумажке могу!

— И приличные бабки за них можно получить?

— Да уж не прогадаешь, я думаю!

— Вот бы взглянуть на эту мазню!

— Ничего. Придет время — взглянем! Выпотрошим все из Володеньки! И перчаток ему не оставим! — Теперь была очередь Поликарпа заливаться смехом, но это больше напоминало бульканье сливного бачка.

А потом была культурная программа. Прогулки по кладбищу.

— Давно ты не посещал нас, голуба! А тут ведь целая аллея героев возникла!

Фан с интересом рассматривал бронзовые и чугунные головы — многих узнавал, надгробные плиты из мрамора, яшмы, малахита…

— Это моя любимая коллекция, — хвастался Поликарп. — Скоро к ним прибавится Стар. Родственников у него, по-моему, нет, но, думаю, организация не поскупится. Даже как-то жаль, что нет больше Димы, — наигранно вздохнул коллекционер и снова забулькал: — Ты ему многим обязан, голуба! Не познал бы щедрот моей прекрасной Родины, если бы не он!

— Лучше бы я их не познал, — процедил сквозь зубы Романцев и пояснил: — Ребят жалко. Где они, кстати?

— Не здесь, не здесь, голуба! — размахивал в азарте руками Поликарп. — Они птички невысокого полета. Им здесь не место! Пойдем дальше! Дальше! — звал он, и Фану показалось, что хозяин не менее безумен, чем Стародубцев.

Они шли дальше. Карпиди то и дело останавливался возле какой-нибудь могилки и разъяснял, чем она ему дорога.

— А вот здесь я тебя нашел тем утром. Помнишь еще? Белее снега был!

Романцев прочитал надпись на надгробии: «Лауреат Сталинской премии», — поморщился и сказал:

— Пойдем дальше!

— А тут покоится один крупный бизнесмен! — ткнул Поликарп пальцем в покосившийся деревянный крест.

С фотографии глядела какая-то древняя бабулька, отошедшая в мир иной аж в пятьдесят пятом году. Фамилии уже было не разобрать.

— При чем здесь бизнесмен? — не понял Фан.

— Ты на крест не смотри. Я его перенес сюда с другой могилы, запущенной, за которой никто не ухаживал. А тут бизнесмен лежит. Машина его до сих пор в моем автопарке числится, разумеется, перекрашенная и под другим номером. Про него потом еще прописали в газетах — похищен инопланетянами! — «Бачок» исправно булькал. — Меня в инопланетяне зачислили писуны! Что ты уставился как баран на новые ворота? Пойдем к ребятам!

Фан смотрел на крест со старухой и мучительно соображал: «О таких вещах, обычно не рассказывают даже попу на исповеди! Захотел похвастаться? Или…»

Но Поликарп не давал ему думать, тянул дальше, дальше и дальше…

— Ну, вот и ребята!

Крохотные серые гранитные плиты сиротливо жались одна к другой.

— Почему так скромно, Карпуша? — процедил он.

— Не по средствам, значит, было мамашам увековечить в бронзе сынов, — пояснил «коллекционер».

— Это ведь твои люди, Поликарп. Они занимались твоим делом. И поплатились жизнью. Что же ты не помог их матерям?

— Если бы я всем давал деньги на памятники, где бы я сейчас был, голуба?

С кладбища он вернулся мрачнее тучи… Толстуха с оперным голосом постелила ему в гостиной. И он, хоть и положил под подушку пистолет, все равно не уснул до самого утра. Поднялся затемно. В восемь часов уже надо быть в аэропорту.

Вышел из комнаты. Охрана тоже не спала, была начеку.

Пока он брился в ванной, проснулись хозяева. Толстуха отправилась на кухню ставить чайник, а Поликарп давал указания своим людям.

— Не обидишься, если дам тебе старенький «джип»? — спросил Карпиди, когда Афанасий закончил водные процедуры.

— Если он не взлетит по дороге на воздух и не окажется в розыске со вчерашнего дня, то не обижусь.

Хозяйка подогрела вчерашний пирог. Она второй день молча улыбалась ему. Заговаривала только с мужем. Ему почему-то на прощание хотелось шлепнуть ее по заду тайком от Поликарпа, но что-то удержало от хулиганской выходки. «Наверно, старею», — подумал он.

— Положи мне под переднее сиденье автомат, — попросил Афанасий.

— Зачем это тебе? Попадешься с оружием — не отвертишься.

— Если попадусь без оружия — все равно вышка. А так я им живым не дамся.

— Как знаешь, — пожал плечами Карпиди.

На прощание они обнялись. И Романцеву даже показалось, что у хозяина заблестели глаза, хотя в его играх хрен что разберешь!

— Дам тебе весточку, когда тут начнется большой дележ, — пообещал хитромудрый. — В обиде не останешься.

— Приобщимся к «Миру искусства»! — усмехнулся Фан и прыгнул в автомобиль.

— До скорого! — крикнул хозяин ему в окошко, когда тот завел мотор. И повторил потом тише, вдогонку улетавшему «джипу».

Максимовских Петра Николаевича разбудил телефонный звонок.

— Петруша? Узнал меня, родной?

— Тебя трудно с кем-то спутать, Поликарп.

— Хочу тебя поздравить, Петруша, с высокой должностью.

— Ты бы мог это сделать не в седьмом часу утра по крайней мере!

— А я — жаворонок! Ты разве не знал, голуба?

— Чего тебе надо?

— Не мешало бы встретиться — покалякать. Мы ведь как-никак не чужие люди. Верно?

— Сначала выдай мне этого гада, моего родственника, а потом будем калякать! — заявил криворотый, и Поликарп даже на другом конце провода почувствовал неприступность глыбы. Уж в чем, в чем, а в глыбах он разбирался!

— Ишь чего захотел, мухомор-поганка! Ну ладно, так и быть. У тебя нынче именины, и старый друг не может обойтись без подарка. — Он замолк на пару секунд. Вздохнул, как бы давая оценить всю тяжесть приносимой им жертвы, и вдруг выпалил: — У Фана через полтора часа самолет! Действуй!

— Ладушки! — крикнул криворотый, бросил трубку и заметался по комнате.

Но в конце концов не нашел лучшего средства, как сообщить в милицию об опасном преступнике, шесть лет находящемся в розыске.

По обеим сторонам трассы тянулись хвойные леса и березовые рощи. И опять, как вчера, накрапывал дождь. А в лесах еще лежали сугробы.

Больше всего раздражало отсутствие в «джипе» магнитофона. Фан привык на большой скорости слушать задушевные блатные мелодии. Приходилось самому развлекать себя, бурча под нос несложный мотивчик. К тому же бессонная ночь давала о себе знать, а пение бодрило.

Мысли Фана были уже далеко от этой трассы, от города, от Поликарпа. Он думал о том, как встретит его жена Галина после семи месяцев разлуки. Как обнимет, заплачет, покажет детей. У него уже двое. Два пацана. Одному — четыре, другому полтора. Он их зовет авторитетами. «Авторитеты» и вовсе забыли отца. Не беда. Вспомнят, когда он им накупит обновок, игрушек, сладостей. Счет в банке в Салониках у него теперь приличный. Можно жить — не тужить. А то эта сраная скобяная лавка ни черта не давала прибыли! Сколько можно ишачить задаром?..

Вдруг нить размышлений оборвалась, и песня застряла в горле. Он машинально затормозил, еще толком не разобравшись в обстановке, но почувствовав опасность.

Впереди торчала банальная вышка поста ГАИ, но милицейских машин было, пожалуй, многовато. И еще возле будки толпились автоматчики в шлемах.

Он пересел на соседнее сиденье, достал из-под своего автомат, потом опять сел за руль. Запасной магазин сунул в карман, ощутив страшную тяжесть. Нет, дело не в магазине, просто сдавило сердце. Он понял, что ему сегодня не улететь ни этим рейсом, ни следующим.

Его заметили, рассчитывать на внезапность уже не приходилось. Он резко развернулся и отправился в обратный путь. Позади завыла сирена.

— Какая сука на меня настучала? — Он размышлял теперь вслух, даже кричал, выжимая из «джипа» последние соки. — Карпуша не мог снюхаться с мусорами! Это шурин! Шурин! Мудила! Галка меня предупреждала! Он тебя погубит! Погубит! Ревела — не пускала! А я не слушал ее, дурак! Что с бабы взять!

Впереди показалась еще одна вышка с машинами вокруг и автоматчиками.

Увидев приближающийся «джип», милицейские машины полностью перекрыли трассу.

— Все! Это конец! Конец! — орал Фан.

Он пошел на таран, сбив попутно одного в шлеме, тот разбил ему лобовое стекло и отлетел в сторону бездыханной куклой. Но это был еще не конец.

«Джип» протаранил милицейский «мерседес» и вновь вырвался на свободу.

— Ну, что, суки, взяли? — надрывал глотку Фан. Автоматчики растерялись.

— Что вы медлите, болваны? — раздалось откуда-то сверху. — Стреляйте!

И в тот же миг несколько очередей ударило по «джипу», но Фан был уже далеко.

Погоня возобновилась.

Его подмывало свернуть в лес и там заплутать, замести следы, заблудиться навсегда, но по краям трассы были неглубокие рвы, а значит, машина застрянет. Бросить «джип» и бежать в лес? Тогда он превратится в мишень.

Огромный, широкий голос, будто с небес, будто над всем миром, возвестил:

— Романцев, остановитесь! Это бессмысленно!

Он видел, что впереди опущенный шлагбаум, что бесконечный серый товарняк тянется медленно и скучно. Он понимал, что это последнее препятствие в его жизни, которого не протаранить. И все же он не остановился…

Эпилог

В конце мая на юге Венгрии в полном разгаре лето. Степные травы пахнут уже по-иному, и ветер какой-то обновленный, интимный, ласковый.

Маленький Колька сидел на берегу небольшого озерца и думал о жизни.

Отец вез его сюда долгим, извилистым путем на своей машине. Они повидали много стран и городов. Проехали Белоруссию, Польшу, Словакию. Отец говорил, что есть путь и покороче, но более опасный.

— Не выбирай коротких путей, сын, — наставлял он.

Отец был немногословен, и Колька не докучал ему вопросами. Только спросил один раз, когда подъезжали к Минску:

— А бабушка ко мне приедет?

Уж очень они подружились, и Владимир Евгеньевич впервые видел, как его мать, дворянка Тенишева, плачет, отрывая от сердца любимого внука.

— Обязательно приедет, — пообещал отец.

И уже почти у самого дома, миновав мост над Тисой, Колька прошептал в нахлынувших вдруг слезах:

— А когда я увижу маму?

— Уже скоро, сынок, — как можно ласковей произнес отец и добавил: — Она по тебе очень скучает…

Дом Кольке понравился. Большой, с красной черепичной крышей, с просторными комнатами.

И запахи здесь стояли удивительные. Пахло травами, цветами, лошадьми. Больше всего мальчика привлекали лошади, а меньше всего — хозяйка дома, Наталья Максимовна.

Владимир Евгеньевич не соизволил предупредить ее об их приезде. И они свалились как снег на голову. В первый момент, как только вышли из машины, Наталья Максимовна при виде Кольки лишилась дара речи. Она, конечно, сразу обо всем догадалась, хотя и не знала всех обстоятельств, вынудивших Мишкольца на подобный шаг.

— Принимай гостей, Наташа, — спокойно сказал он.

Она только всплеснула руками и ушла в дом. Заперлась в своей комнате и не выходила до самого вечера. Так что пришлось им обедать в ближайшей корчме.

Колька по привычке не задавал вопросов. И не жаловался на жжение во рту. С усердием жевал острое, от души наперченное мясо и запивал томатным соком. Кругом говорили на непонятном языке. Впрочем, за время поездки он привык к этому.

Отец пил белое вино из длинной узкой бутылки и ничего не объяснял.

Природная тяга к созерцанию на время лишила мальчика аппетита, и он стал рассматривать двух посетителей у стойки бара в белых рубахах и красных, расшитых золотом жилетах. Они громко говорили с хозяином корчмы и заразительно смеялись. Но это не пугало, а, наоборот, почему-то притягивало.

— Кушай, малыш, кушай, — тронул его за руку отец и добавил: — Это музыканты. Они тут играют по вечерам. Еще успеем послушать.

В это время корчма вдруг наполнилась веселым смехом и звонкими, молодыми голосами. Кучка подростков, по-видимому, возвращаясь из школы, заглянула сюда, чтобы опрокинуть по стаканчику вина.

— Папка! — донеслось до них русское слово. — Папка! Когда ты приехал? — К ним подсел высокий парень с очень живыми глазами, большими и карими, как у отца. — Вот здорово! Ты никогда так быстро не возвращался!

— Обстоятельства, сын. — Отец обращался к этому парню точно так же, как к нему. И Кольке стало обидно. Он напыжился, а парень как раз обратил на него внимание.

— Ой, я и не заметил! Это кто же такой?

— Твой брат, — серьезно сказал Мишкольц.

— Вот как? — несколько опешил Сашка, но быстро пришел в себя, улыбнулся и протянул Кольке свою широкую, крестьянскую ладонь. — Давай знакомиться, брат!

Колька не ответил на улыбку, но руку пожал по-мужски и назвал себя Николаем.

— Я тебя сейчас тоже кое с кем познакомлю! — бросил Сашка отцу, метнулся к стойке бара и вытянул из толпы подростков невысокую коренастую девушку в джинсовом костюме, с крохотным ранцем на спине.

Они подошли ближе. У Эржики оказались густые смоляные локоны, широкие брови и продолговатые глаза с зеленоватым оттенком.

— Сэрвус! — мило улыбнулась она Владимиру Евгеньевичу.

— Сэрвус! — Мишкольц попросил их присесть и сделал Эржике по-венгерски комплимент, что-то насчет ее волос, а потом добавил по-русски: — А глаза у нее на самом деле похожи на изумруды.

Шандор перевел, и они дружно загоготали…

Наталья Максимовна и на следующий день ни с кем не разговаривала, обиделась даже на Сашку, после того как на ворчливое: «Понаехали тут!» — он резко ее оборвал:

— Прекрати, мать! Это мой дом! Это мой отец! Это мой брат!..

Мишкольц уехал через два дня, и Колька остался на попечение новой родни.

Хозяйка с ним по-прежнему не общалась, зато Сашка таскал за собой повсюду. Колька помогал брату на огороде и на конюшне. Они вместе катались на лошадях, и Сашка рассказывал много страшных историй из местной жизни. Иногда гуляли втроем с Эржикой. И ее Колька очень полюбил, хотя не понимал ни слова из того, что она ласково шептала ему на ухо.

Обычно он с утра убегал из дома и сидел на берегу озера до полудня, поджидая Шандора с Эржикой из школы.

Прошло три недели, как уехал отец, и вестей от него не было, не приезжала обещанная бабушка, и мама все чаще являлась во сне. Она говорила Кольке: «Подожди еще немного, сынок… Еще немного… — Она листала знакомую книжку. — Еще немного, мы почитаем…» Она исчезала в туманной дымке, а он, проснувшись, долго тер глаза.

— Кем ты хочешь стать? — спросил его как-то Сашка.

— Поэтом, как мама, — ответил он.

— Ты сочиняешь стихи?

— Еще пока нет, — засмущался Колька.

Брат потрепал его своей грубой ладонью по голове и с улыбкой заметил:

— Ничего. У тебя все еще впереди…

И так он сидел на берегу и думал о жизни. Неподалеку старичок мадьяр в диковинной шляпе на голове тихо похрапывал с удочкой в руках. А Колька с интересом наблюдал, как дергается на воде поплавок.

Вдруг старичок встрепенулся, разбуженный шумом мотора — автомобили здесь редкие гости, — и громко выругался по-своему то ли на себя самого, то ли на рыбку, ловко проглотившую червяка.

Мотор заглох. Колька услышал, как его окликнули. Он обернулся. Со всех ног к нему бежала бабушка.

В этот день дворянка Тенишева дала волю своим чувствам. Когда ее усадили во главе семейного стола и подали борщ, она сказала речь:

— Мой сын, конечно, не ангел, но так, значит, предначертано свыше и надо смириться. Надо есть, что дают, это в аллегорическом смысле, — пояснила она, но больше не выдержала назидательного тона и прослезилась: — Я тебе, Наташа, так благодарна! Так благодарна! За то, что приютила Кольку!

Наталья Максимовна только улыбалась да кивала в знак согласия.

А отец шепнул ему на ухо, когда все встали из-за стола:

— Завтра увидишь маму!

И он каждые пять минут бегал в гостиную, смотрел на часы: «Когда же наступит завтра? Когда наконец?»

Завтра наступило довольно скоро.

В страшном нетерпении он прыгнул в машину отца и ерзал на заднем сиденье.

— Ты смотри, так штаны протрешь! — засмеялась бабушка и не удержалась — поцеловала его.

Они покатили в большой город под названием Будапешт. Туда отец перевез маму долечиваться.

Он не сразу узнал ее в легком сиреневом халатике во дворе неказистого старого здания больницы, среди каштанов и лип. Мама совсем исхудала, лицо было бледно-желтым, взгляд стал очень медленным и речь — тягучей, как неживой. Нет, она совсем другая приходила к нему во сне. Он долго не мог привыкнуть к этой маме. А когда сели на скамейку и она обняла его за плечи, он спрятался у нее под мышкой, но оставил на поверхности один глаз, чтобы неотрывно смотреть на маму, изучать этот неподвижный взгляд, следить за движением губ. Как бы она ни менялась, он все равно ее любил.

Мама время от времени крепко прижимала его к себе и целовала в макушку.

— А я научился читать! — первым делом похвастался Колька.

— Сам научился?

— Бабушка немножко помогла.

Он что-нибудь вспоминал и тут же врывался в родительский разговор, чтобы не забыть, чтобы непременно рассказать маме. Раньше он получил бы за это приличную взбучку: «Не лезь, когда взрослые разговаривают!» Сегодня ему все прощалось. Необыкновенный был день.

А родители между тем решали жизненно важный вопрос — вопрос будущего Кольки и вообще их семьи.

— Я не хочу, чтобы вы туда возвращались, — сказал отец.

— Прикажешь поселиться в одном доме с Наташей?

— Зачем же так? Мы можем купить виллу где-нибудь в Андалусии, на берегу моря. Отдадим Кольку в престижную школу или наймем учителей. Будет говорить по-испански. Разве плохо?

— Нет, — твердо заявила она. — Не будет этого. Будет другое — Бермудский треугольник.

— Не понял.

— Ты начнешь разрываться между Венгрией, Россией и Испанией. А так как Венгрия ближе, мы с Колькой тебя вообще не увидим. — Она с мольбой посмотрела на отца. — Ради Бога, Володя, не делай этого! Я хочу быть с тобой. Всегда. Мы вернемся обратно. Правда ведь, Колька, ты хочешь домой? — перевела она взгляд на сына.

— Хочу, — неуверенно пробормотал он и тут же объяснил свою неуверенность: — Если в тебя там больше не стрельнут!

Мама плакала на прощание, но они клялись приезжать каждый день.

Потом отец повез его в зоопарк.

А вечером Колька забрался к нему в постель и прочитал целую страничку из захваченной из дома книжки о том, как разоблачили волшебника Гудвина и дома, улицы, фонари и мосты в Изумрудном городе оказались серыми, обыкновенными. Волшебство кончилось, вернее, не было никакого волшебства, только обман.

Он больше не боялся отца. Он его любил. Ведь отец выполнил все свои обещания.

Будильник звенел так долго, что это уже было нестерпимо, и Чушка залаяла.

— Еще тебя не хватало! — возмутилась Светлана. — Прекрати! Дай поспать!

Так начинался ее первый рабочий день после отпуска. Отпуск, вопреки всем мечтам, она провела дома. Не потому, что лень было куда-то ехать, просто с рукописью Андрея началась волокита в издательстве, и Света решила довести это дело по конца.

Впрочем, она сама была виновницей волокиты — отвергла все три предложенные ей на выбор обложки книги. «Все — не то! Все — не то! — возмущалась она. — Не чувствуют они атмосферы стиха! Не врубаются!» А потом подтрунивала над собой: «Каким ты знатоком сделалась, Светка! Раньше на дух его стихов не переносила! А теперь для тебя, видите ли, атмосфера не та! Какая тебе разница, что там будет нарисовано! Главное — содержание!» И все же обложка ее совершенно не устраивала.

И тогда у нее возникла мысль самой найти художника. Все получилось совершенно естественно. Она вспомнила школьный концерт и таинственные, диковинные декорации. Вот он, дух кулибинских стихов! Морское дно со всеми его ужасами и чудесами!

Она пустилась на поиски Валькиного отца, который делал эти декорации и многое другое в их беззаботные, школьные годы. В последний раз она видела его на похоронах, восемь лет назад. Выглядел он тогда неважно, пил. Запьешь тут!

Она думала увидеть глубокого старика, хотя ему должно было быть не больше шестидесяти.

Света нашла его в старой художественной мастерской в центре города и с радостью отметила, что он мало изменился за эти годы. А вот художник ее не узнал.

— Какая вы представительная дама! — поцеловал он ей ручку, кольнув уже совсем седой бородой.

Рассказ ее был горький и не краткий, засиделись дотемна. Валькин отец все качал головой, удивлялся:

— Что за доля такая у всех троих? Прямо как в той вашей песне: «Тебя нае…, прежде чем ты родился».

— Вы еще помните?

— Как забыть, Светушка. Я и Валькины песни все помню на стихи Андрея. Берегу их в отдельной папочке. Грех признаться старому— иногда пою…

Она подвезла его домой на своей машине. А рано-рано утром он ей позвонил.

— Готово!

— Что? — не поняла она спросонья.

— Обложка для Андрюшиной книги! Всю ночь рисовал! Еще спать не ложился…

Да, это было то, что она хотела. Кусочек морского дна, но не натурального, а того, которое носят в душе поэты…

И Диму она не дала в обиду после смерти, когда Поликарп явился к ней с проектом будущего памятника.

— А кто вам сказал, что я собираюсь хоронить его на вашем кладбище? Я, кажется, не приглашала вас сюда?

— Но как же, как же, голуба моя! У меня ведь там целая аллея героев. Священное место! Опять же престиж!

— Идите к чертовой матери со своими героями! — сорвалась она. — Забудьте дорогу в мой кабинет! И заберите свою гробницу! — Она швырнула ему в лицо скомканный проект.

Давно никто так не обращался с Карпиди. И он стоял посреди ее кабинета, вытянувшись в струнку, как приказчик, которого офицер отхлестал по морде.

Стародубцева похоронили на другом, загородном кладбище, рядом с отцом.

На похоронах присутствовал Балуев, но он ничем не выказал факта своего знакомства с Кулибиной.

Криворотый, Максимовских Петр Николаевич, произнес прочувствованную речь.

На следующий день Света ушла в отпуск. С криворотым состоялся только телефонный разговор.

— Как вы отнеслись к моему предложению, Светлана Васильевна?

— Я остаюсь, — через силу произнесла она.

— Вот и ладушки! — обрадовался тот и не к месту добавил: — И здорово вы разделались с Поликарпом!

Балуев объявился только на вторую неделю ее отпуска.

— Ты никуда не поехала?

— Дел полно.

Разговор не клеился, и она опять начала задираться:

— Как поживает твоя кухарка?

Со студенткой возникли проблемы. Она влюбилась. И начала поговаривать о его разводе с Мариной. Она, конечно, всячески обихаживала Гену, носила кофе в постель.

Он и не предполагал, что тихоня, студентка Ксюша, может оказаться такой хваткой, такой липкой бабой!

О гибели Фана они узнали из газет. И пребывание Ксении в его квартире потеряло смысл. Он так и сказал ей. Она ударилась в истерику. Кричала, что он разбил ей сердце, что воспользовался ситуацией, в которой она оказалась.

— Еще скажи, лишил тебя невинности! — вставил он в перерыве между воплями. — Изнасиловал сиротку! Пустил по рукам!

Ксения не уходила, а он уже видеть ее не мог.

Однажды, вернувшись с работы, он застал ее за чтением Марининых гороскопов. Она оторвалась от них только затем, чтобы сообщить ему, что он — Рак, а она — Козерог и что они несовместимы.

Это переполнило чашу терпения.

— Вот и прекрасно, — сказал он, — после этого ты просто обязана оставить меня в покое! — И грозно добавил: — Убирайся, детка, подобру-поздорову! Ты что, не понимаешь, с кем связалась?

Но и это не подействовало. На следующий вечер он заговорил с ней иначе:

— А не поехать ли тебе в Лондон?

— Чтобы меня там удавили, как Кирилла?

— У меня там живет друг-холостяк… — начал он.

— Англичанин? — с ходу заинтересовалась Ксения.

«Бедный Бен, — с прискорбием подумал о друге Балуев. — Как ты во мне жестоко ошибся! Но другого выхода у меня нет. Ты же еще ни разу не испытал на себе всей прелести брака! Тебе и флаг в руки».

Бен с ностальгическим воодушевлением воспринял весть о прибытии русской. И попросил только, чтобы она привезла баночку красной-икры. Если бы он знал, чего будет стоить ему эта баночка!

До конца мая Ксения из Англии не вернулась.

Марине он звонил каждое воскресенье, справлялся о здоровье детей и о погоде в Новороссийске.

Она не жаловалась, не роптала, была смиренна, как агнец. Боялась спрашивать по телефону о его делах. И вообще вела себя, как разведчик в тылу врага.

Со Светой он виделся редко. Заглядывал на чашку кофе. Близко к себе она его не подпускала. Не могла простить «кухарку». И обида никак не зарубцовывалась. Может, потому, что он сам часто приходил по-деловому, а может…

Чушка ее все-таки разбудила. Она ведь сама ей с вечера наказывала разбудить, если будильника вдруг не услышит — отвыкла за месяц.

Бульдожка сначала долго смотрела ей в лицо, пока Света наконец не открыла глаза, а потом запрыгнула на постель и принялась с усердием «целовать» хозяйку. Тут уж нельзя было не проснуться.

Она проснулась и сразу подумала об Андрее. Это уже стало навязчивой ежеутренней мыслью. Она вновь и вновь прокручивала ту же самую пленку. Москва. Ночь. Пустынная Красная площадь. Падает снег. Она открывает дверцу такси. «Поедем!» — говорит ему. Он мотает головой. Потом хватает ее за руку: «Я люблю тебя». Это его последние слова, обращенные к ней, а может быть, и вообще последние. Она не выдергивает руки. Она говорит: «Я люблю тебя! Я люблю…»

— Хватит самоистязания! — приказывает себе Света и тут же поднимается, набрасывает халат, подходит к окну.

Там солнце и цветут яблони. Пусть себе цветут. Пусть хоть что-нибудь цветет. А ей пора на работу. На работу — как на войну. И так изо дня в день.

Она ставит кассету. Нажимает кнопку-пуск. Спускается вниз, чтобы сварить себе чашечку кофе.

В пустой спальне звучит приятный знакомый голос, памятный до боли в груди, знакомый до предсмертных судорог: «Все удобно расселись? Хорошо. Тогда начнем!»

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.

Следующая книга А. Ковалева из трилогии «Эпитафия» «Иначе не выжить».

Что может помешать нажать на спусковой крючок? Особенно, когда перед тобой опасный враг, смерти которого желают многие? Только любовь.

Но любовь — не спасение, а всего лишь короткая отсрочка. Если ты любишь, даже несколько минут кажутся вечностью…

Над городом медленно поднимается тень. Она встает с кладбища, где окопался гробовщик. Здесь он распоряжается чужими судьбами.