Круг света

***

По земле стелился туман, и на каждом спуске свет фар утыкался в жидкий молочный суп. Был первый час ночи – ни одной встречной машины, они в одиночестве мчались вверх по холму, по узкой дороге, ведущей к дому. Между главным шоссе и домом Виллардов на этой дороге стояло еще четыре дома, но во всех четырех было темно.

На переднем сиденье сидели втроем: Мартин, сестра и ее муж. Линда включила радио и в такт оркестру тихо напевала: «Сейчас – не время, и здесь – не место…».

Джон Виллард удобно устроился за рулем, он только поддавал газу и улыбался, когда Линда наклонялась к его уху и преувеличенно страстно, как певица в ночном баре, тянула: «Но ваше ди-ивное лицо…».

– Осторожней, – сказал Виллард, – вы щекочете ухо водителю!

– Последний год, – подхватил Мартин, – из-за такого вот щекотания несчастных случаев произошло больше, чем от пьянства, национальных праздников и неисправных тормозов.

– Кто это сказал? – набросилась на него Линда.

– Это широко известный статистический факт.

– А какое мне дело, – сказала Линда, – если это водительское ухо сводит меня с ума!

Виллард засмеялся.

– Эй, солдатик, чтоб я больше не видела у вас этой самодовольной физиономии, – сказала Линда.

Виллард снова засмеялся, а Линда опять запела, прислонившись затылком к руке Мартина, лицо ее в раме темных рассыпавшихся по плечам волос казалось веселым и молодым в неярком свете приборного щитка.

«Дай бог, – подумал Мартин, искоса поглядывая на сестру, – чтобы через десять лет после свадьбы я с женой возвращался под утро из города в таком же настроении».

Мартин прилетел из Калифорнии сегодня под вечер, следом за своей телеграммой, где сообщалось, что он уволился с работы и едет в Европу, а по дороге заглянет к ним, если они обещают ему угол и не дадут умереть с голоду. Линда встретила его в аэропорту; ему показалось, что за те два года, что они не виделись, она совершенно не изменилась; они заехали за Виллардом в контору и все вместе отпраздновали приезд Мартина: сперва выпили, потом прекрасно пообедали да еще позволили себе по такому случаю бутылку шикарного вина. Дело было в пятницу, и, поскольку Вилларду не надо было завтра идти на работу, они отправились в ночной клуб, где девушка в белом платье пела французские песни. Мартин и Виллард по очереди танцевали с Линдой, и Линда сказала: «Ну, как все чудно вышло! А ведь предупреди ты меня заранее, я бы стала искать тебе партнершу на этот вечер, и нас было бы четверо, и все пошло бы прахом. Двое на двое – что может быть ужаснее?».

Мартин был на семь лет моложе Линды, и она любила его больше других братьев. Пока Мартин был в колледже, он проводил с Линдой и Виллардом каждое лето, участвовал во всех их вечеринках как лишний кавалер, играл с Виллардом в теннис и подвергал, по мнению Линды, смертельной опасности жизнь их маленьких сыновей, обучая их обоих нырять, плавать, ездить на велосипеде, играть в бейсбол и падать с деревьев.

Машина проехала мимо заросших зеленью каменных ворот.

– Нет, – сказала Линда, – два года – это слишком долго. И как нам жить без тебя, пока ты будешь в Европе?

– А вы приезжайте меня навестить, – предложил Мартин.

– Вы только послушайте, что он говорит, – сказала Линда.

– Вечером – на самолет, и утром вы уже там.

– Ты что, знаешь кого-нибудь, кто хочет нас прокатить задаром? Нам еще десять лет рассчитываться за эти владения. – Она показала на темные заросли за окном машины.

– Тут очень мило, – через запотевшее стекло Мартин взглянул на промокший до черноты лес, – настоящая глушь.

– Да уж, цивилизацией здесь не пахнет, – сказала Линда, – семнадцать акров таких зарослей, что ни пройти, ни проехать.

– Разве нельзя расчистить часть земли под что-нибудь стоящее?

– А налоги? – откликнулся Виллард, поворачивая из леса на кольцевую дорожку перед большим кирпичным особняком с белыми колоннами, который возник из пелены тумана.

Внизу света не было, только на втором этаже занавешенное окно было чуть светлей остальных, и в темноте дом казался особенно большим и внушительным.

– Линда, надо обязательно хоть одну лампочку у входа оставлять зажженной, – сказал Виллард.

– Это все новая служанка, – сказала Линда, – она помешалась на экономии, сколько ни говорю ей об этом – все без толку.

Виллард остановил машину, Мартин прихватил свой чемодан с заднего сиденья, и они вышли.

– Обрати внимание на эту изысканную архитектуру, – сказала Линда, когда они поднимались по ступенькам среди колонн, – призрак Древней Греции.

– И все-таки ты сначала войди внутрь, – заметил Виллард, отворяя дверь и зажигая свет, – увидишь – игра стоит свеч. А что до участка, так для ребят это просто клад.

– И еще одно очень важное преимущество, – добавила Линда, сбрасывая пальто на спинку кресла в прихожей, оклеенной бумажными обоями, – телевизор здесь ни одной станции толком не принимает.

Они прошли в гостиную, Линда зажгла светильники, а Виллард налил всем виски, чтобы Мартину не скучно было продолжать восхищаться их домом.

Гостиная была большая, просторная и славная, с разными картинками, в беспорядке развешанными по стенам, с ворохами книжек, журналов и разных полубесполезных мелочей, каждая из которых была чуть-чуть, а не на месте. Мартин оглядел комнату и улыбнулся: во всем чувствовался немножко безалаберный и веселый нрав сестры – в яркой окраске стен, в суматохе ваз, цветов и антикварных безделушек, в самом духе уютного беспорядка, который и сейчас царил в комнате, хотя был час ночи и весь вечер в комнате не было ни души.

Линда сбросила туфли и, поджав ноги, пристроилась в уголке огромной тахты; двумя руками она держала стакан с виски и глядела на обоих мужчин; ее уже клонило ко сну, но она никак не хотела, чтобы этот вечер кончался.

– Слушай, Мартин, серьезно: ты что, в самом деле не сможешь пожить у нас хотя бы недельку?

– В понедельник я должен быть в Бостоне, – сказал Мартин, – оттуда в среду самолетом – в Париж.

– Мальчишки будут выть от досады, – сказала Линда. – Впрочем, у тебя еще будет время передумать: в субботу и воскресенье мы приглашены на три вечеринки, и я надеюсь, что ты там кого-нибудь себе найдешь.

– Какое счастье, что мне надо загодя быть в Бостоне, – рассмеялся Мартин. – Приду в себя до отлета.

Линда поболтала виски в стакане.

– Джон, – сказала она, – зачем откладывать, давай прочтем ему эту нотацию сразу.

– Знаешь, поздно уже, Линда. – Виллард был слегка сконфужен.

– Что это еще за нотация? – подозрительно спросил Мартин, заранее ощетиниваясь, как и положено младшему брату.

– Ну, одним словом, когда от тебя пришла телеграмма, Линда и я, мы подсчитали… Слушай, после того, как ты кончил колледж, ты уходишь уже с третьего места – так ведь?

– С четвертого, – сказал Мартин.

– Сначала ты работал в Нью-Йорке. Потом в Чикаго, в Калифорнии. Теперь Европа. – Виллард говорил, исполняя свой долг родственника, друга, долг добропорядочного гражданина, проработавшего пятнадцать лет в той самой конторе, в которую он поступил. Закончив юридический колледж. – Ты уже не мальчик, хватит летать с места на место, это…

– Ты слишком круто забираешь, – сказала Линда; она с беспокойством следила, как гаснет улыбка на лице Мартина, как он постукивает пальцами по стакану с виски, – прямо ректор Массачусетского технологического в актовый день или генерал Паттон перед войсками, – не надо так. – Она повернулась к Мартину. – Видишь ли, разговор у нас был вот о чем: представь себе, что в один прекрасный день ты вдруг обнаружишь, что тебе уже тридцать, а жизнь проходит мимо…

– А может быть, это ты сама обнаружила, что тебе уже тридцать и жизнь проходит мимо? – ухмыльнулся Виллард.

– Утекает, сочится, как песок между пальцев, – сказала Линда и состроила такую забавную гримасу, что лицо Мартина снова расцвело.

– Но это на самом деле очень важно, – Линда снова стала серьезной. – Человек с приятной внешностью может всю жизнь прокрутиться, ничего не делая. Особенно во Франции.

– Я недостаточно хорошо знаю французский, чтобы прокрутиться, ничего не делая, – сказал Мартин весело. Он встал, ткнул сестру пальцем в макушку и направился к низенькому столику возле самого окна, который служил здесь баром, – добавить в виски льда.

– Понимаешь, Мартин, – снова заговорила Линда, – мы решили просто тебя предупредить – тактично, ненавязчиво. Мы не хотели…

– Слушайте, – сказал Мартин, не отводя глаз от окна, – вы гостей не ждете?

– Гостей? – изумился Виллард. – В такой час?

– Там какой-то человек, он смотрит сюда, – Мартин вытянул шею, чтобы разглядеть угол дома. – А к балкону приставлена лестница… Так, теперь он слез…

– Лестница! – Линда вскочила с тахты. – Там дети! – и она бросилась из комнаты наверх. Мужчины рванулись за ней.

В холле возле дверей детской горела лампочка, свет ее проникал в комнату, и Мартин разглядел две кроватки и мирно посапывающих мальчишек. Из полуоткрытой двери соседней комнаты слышался мерный храп служанки. Дав Линде и Вилларду время убедиться, что с детьми все в порядке, Мартин направился к окнам. Окна были открыты, но дорогу на балкон преграждали жалюзи, опущенные до самого пола и закрытые на крючок. Мартин откинул крючок и вышел на балкон. Балкон опирался на Колонны главного входа и тянулся вдоль всего фасада. Ночь была сырая и темная, туман еще сгустился, свет из окон первого этажа отражался в лужах и мешал смотреть. Мартин подошел к перилам и, перевесившись, стал всматриваться в темноту. Откуда-то сбоку из-за стены донесся шорох, Мартин глянул туда. На черном фоне древесных стволов быстро удалялось расплывчатое белое пятно. Мартин повернулся и ринулся через комнату мальчиков, на ходу шепнув Вилларду: «Он внизу. С той стороны».

Мартин мчался вниз, прыгая через три ступеньки, за ним мчался Виллард. Мартин распахнул входную дверь, прогромыхал по гальке, устилавшей подъездную аллею, и, минуя лестницу у балкона, бросился за угол. Виллард успел на ходу прихватить в нижнем холле фонарик, но фонарик был слабый, и луч его бессмысленно тыкался то в мокрый склон, поросший густой травой, то в чащу кустов и деревьев, где скрылся незваный гость.

Уже без особой надежды на успех Мартин и Виллард некоторое время продирались сквозь эти заросли, царапаясь о кусты, вспахивая кучи мокрых, набухших, как губка, прошлогодних листьев и резко поводя лучом то в одну, то в другую сторону. Они двигались молча, злоба кипела в них, и попадись им сейчас тот человек, ему бы от них не уйти, разве что он был бы вооружен и готов на все. Но они никого не нашли и ничего больше не услышали.

Прошло еще минут пять, и Виллард сдался.

– Это все без толку, – сказал он. – Пошли назад.

В молчании они повернули к дому. Подойдя к лужайке, они увидели Линду: жалюзи в детской были подняты, и свет, падающий на балкон, выхватывал ее из темноты. Перегнувшись через перила, Линда все отталкивала лестницу, пока, наконец, лестница, покачнувшись, не свалилась на землю.

– Нашли? – окликнула она Мартина и Вилларда.

– Нет, – сказал Виллард.

– В доме все на месте, – сказала Линда. – Он даже не попал внутрь. А лестница эта – наша. Садовник днем лазил и, наверное, забыл ее здесь.

– Иди домой, замерзнешь на балконе, – сказал Виллард.

Мартин и Виллард в последний раз окинули взглядом темную лужайку и неясные очертания стеной стоящего за ней леса. Они подождали, пока Линда уйдет с балкона и закроет жалюзи. Потом вошли в дом. Мартин остался внизу, а Виллард поднялся наверх, еще раз взглянуть на детей.

Гостиная уже не казалась Мартину такой веселой и уютной, как раньше.

Когда Виллард с Линдой спустились вниз, Мартин стоял у окна, через которое он заметил лестницу и человека на лужайке.

– Надо же быть таким идиотом! «Вы гостей не ждете?» – он горестно помотал головой. – Это ночью-то!

– Ну что с тебя взять, ты же только что из Калифорнии, – сказала Линда.

Они засмеялись, и сразу стало легче на душе. Виллард долил всем виски.

– Мне бы притвориться, что я его не заметил, – сказал Мартин. – Отойти от окна как ни в чем не бывало, выйти через боковую дверь…

– Такие сообразительные люди бывают только в кино, – сказал Виллард. – А в нормальной жизни они спрашивают: «А не ждете ли вы гостей?»

– Но знаете, что интересно, – сказал Мартин, припоминая, – мне кажется, если бы я еще раз столкнулся с этим типом, я бы его узнал. Ведь, в сущности, он был от меня в пяти шагах и свет из окна падал прямо на него.

– Похож он был на преступника? – опросила Линда.

– Кто в час ночи не похож на преступника?

– Я позвоню в полицию, расскажу им, что тут у нас произошло, – и Виллард направился в холл, к телефону.

– Погоди, Джонни, – Линда протянула руку и остановила его. – Лучше утром. А то ты позвонишь, они примчатся и всю ночь не дадут нам спать.

– Но нельзя же сидеть сложа руки, – возмутился Виллард, – и смотреть, как какие-то люди безнаказанно взбираются по лестницам и ломятся в твой дом.

– Я не вижу проку в этом звонке, – сказала Линда. – Сегодня они его все равно не поймают.

– Что верно, то верно, – заметил Мартин.

– Зато они непременно полезут наверх осматривать детскую, разбудят мальчиков, напугают их… – Линда говорила сбивчиво и нервно. До этой минуты она держалась молодцом, но теперь наступила реакция, она была вся как на иголках и ни сидеть, ни разговаривать спокойно уже не могла. – Зачем все это нужно? – продолжала она. – Ты не должен быть таким упрямым!

– Кто упрямый? – изумился Виллард. – Я сказал только, что хорошо бы вызвать полицию. Я что, на этом настаивал? Мартин, скажи хоть ты!

– Ну, как сказать… – начал Мартин рассудительно, желая задобрить сестру. – По-моему…

Но Линда не дала ему договорить.

– В конце концов он же ничего не сделал! Заглянул в окно, только и всего. И не спать целую ночь из-за того, что кому-то взбрело в голову заглянуть к вам в окно, – по-моему, это глупо. Я вообще готова поклясться, что это был не грабитель…

– То есть как? – возмутился Виллард.

– А что ему здесь грабить? Драгоценностей у меня нет, а моей единственной шубе уже семь лет от роду, и ни один вор, если он в здравом уме…

– Тогда что же он все-таки делал на этой проклятой лестнице? – спросил Виллард.

– Может быть, он просто-напросто охотник подглядывать в чужие окна, – предположила Линда.

– Просто-напросто! – Виллард залпом проглотил свое виски. – Если ты ходишь целый день в чем мать родила, не задергивая при этом штор…

– Ну не будь таким ханжой, – сказала Линда. – Кто меня здесь видит, кроме бурундуков?

– Здесь! Если бы только здесь! А то где бы мы ни жили. Ох, эти современные женщины! – Он с горестным видом повернулся к Мартину. – Вот женишься – сам увидишь: половину времени ты будешь бегать и задергивать шторы, если ты, конечно, не хочешь, чтобы вся Америка любовалась тем, как твоя жена одевается и раздевается.

– Не ханжи, Джон, – Линда повысила голос. – Ну кому в этой глуши может прийти в голову…

– Мне, – сказал Виллард, – и этому типу с лестницей тоже, видимо, пришло в голову.

– Кто знает, что у него было на уме? Ладно, я сдаюсь. С сегодняшнего дня начинаю задергивать все шторы до единой. Но все равно это ужасно. Так жить в своем собственном доме. Как в тюрьме.

– Изредка накидывать на себя халат – это, ей-богу, не значит жить как в тюрьме, – заметил Виллард.

– Джон, – произнесла Линда колючим голосом, – у тебя ужасная привычка: ты становишься ханжой в самые решительные моменты жизни.

– Дети, дети, – вмешался Мартин, – у меня сегодня выходной.

– Извини, – сразу оборвал спор Виллард, а Линда принужденно засмеялась.

– Вам бы собаку купить, – сказал Мартин.

– Он терпеть не может собак. Он предпочитает жить в склепе, – и Линда принялась гасить лампы в гостиной.

С тем все и разошлись по своим спальням, оставив для общего спокойствия свет в нижнем холле, хотя можно было поручиться, что бродяга, кто бы он ни был и с какой бы целью ни приходил, сегодня ночью не вернется.

Утром Виллард позвонил в полицию, и они обещали приехать. Линде пришлось изобрести подходящий предлог, чтобы увести мальчишек из дому, во всяком случае, до самого обеда: увидят полицейских, начнут задавать вопросы, а в результате перестанут чувствовать себя в безопасности в своем собственном доме – ей этого ужасно не хотелось. Но вытащить детей из дому оказалось нелегкой задачей, они ни за что не желали расставаться с дядей и никак не могли понять, почему Мартин не может провести утро вместе с ними, а он не мог им признаться, что ему нужно дождаться полицейских и попытаться описать внешность бродяги, который крался к их окну, когда они спали.

Однако к тому времени, когда приехала полицейская машина, детей в доме уже не было. Двое полицейских не спеша обошли участок, профессиональным глазом окинули лестницу, балкон и заросли и все записали в свои книжечки. Когда они спросили Мартина о внешности этого человека, он сам был несколько смущен туманностью своего описания; у него возникло неприятное ощущение, что его рассказ полицейских разочаровал.

– Я ни на минуту не сомневаюсь, что если бы я увидел его еще раз, я бы непременно его опознал, – говорил Мартин, – но в его внешности не было ничего такого, за что можно уцепиться, то есть, ну, вы понимаете, ни большого шрама, ни повязки на глазу, ни сломанного носа, ничего такого…

– Ну, а возраст? – спросил старший из полицейских.

– Что-нибудь средних лет, сержант, – сказал Мартин, – где-то между тридцатью и сорока пятью, пожалуй, так.

Виллард улыбнулся, Мартину показалось, что и сержант Мэдден с трудом сдерживает улыбку.

– Вы понимаете, что я хочу сказать, – заторопился Мартин, – от и до.

– Цвет лица? Что вы можете сказать об этом? – спросил Мэдден.

– Понимаете, при таком освещении, да еще в тумане… – Мартин умолк, перебирая в памяти вчерашние впечатления. – Он был очень бледен.

– Он был лысый? – спросил Мэдден, сделав в своей книжечке какую-то пометку. – Или у него была большая шевелюра?

И снова Мартин засомневался:

– На нем, пожалуй, была какая-то шляпа.

– Какая шляпа?

Мартин пожал плечами.

– Шляпа как шляпа.

– Может быть, кепка? – подсказал Мэдден.

– Нет, нет, не кепка. Шляпа.

– А какой он был из себя? – методически дознавался Мэдден, записывая каждое слово. – Высокий, приземистый или какой?

Мартин в замешательстве покачал головой.

– Вы знаете, боюсь, что от меня вам будет мало проку. Он стоял под самым окном, вон там, и свет падал на него сверху, и… и я даже не берусь вам сказать… Но так, по впечатлению, он был скорее плотного телосложения.

– У вас есть какие-нибудь предположения, кто бы это мог быть, а, сержант? – спросил Виллард.

Полицейские понимающе переглянулись.

– Видите ли, мистер Виллард, – сказал Мэдден, – в любом городе всегда найдется два-три любителя шляться по ночам. Проверим, у нас тут возле банка строят новый торговый центр, а рабочих привезли из Нью-Хэйвена. Разные, очень разные там попадаются люди. – Он явно не доверял этим чужакам из Нью-Хэйвена. Мэдден закрыл свою книжечку и спрятал ее в карман.

– Если что-нибудь выяснится, мы дадим вам знать.

– Если бы я увидел его снова, я узнал бы его непременно, – повторил Мартин, пытаясь реабилитировать себя в глазах полицейских.

– Если у нас возникнут какие-нибудь подозрения, мы тогда вызовем вас взглянуть на задержанных, – сказал Мэдден.

– Завтра вечером меня уже не будет. Я улетаю во Францию.

Полицейские снова переглянулись; их суровые взгляды не оставляли ни малейших сомнений в том, что они думают о некоторых американских гражданах, которые, являясь свидетелями преступления, позволяют себе улетать во Францию.

– Что ж, поглядим, что тут можно сделать, – сказал Мэдден мрачно, без всякого оптимизма.

Мартин и Виллард долго смотрели вслед полицейской машине, пока она не скрылась из виду.

– Знаешь, забавно, – сказал Виллард, – до чего запросто полицейский может заставить тебя почувствовать, что ты кругом виноват.

Они вернулись в дом, и Виллард пошел звонить Линде, что все в порядке, полицейские уехали и можно везти мальчишек домой.

В тот же день они были приглашены к одним друзьям на коктейль, а потом к другим друзьям на обед, и Линда поначалу сказала, что она никуда не пойдет, что ей даже подумать страшно, как это она оставит детей одних в доме после того, что произошло. Виллард в ответ поинтересовался, не собирается ли она сидеть дома все вечера напролет, пока детям не стукнет двадцать. И добавил, что кто бы ни был этот человек, но напугали его как следует и он теперь постарается держаться от их дома на самом почтительном расстоянии. Тут Линда решила, что он прав, но сначала она должна все рассказать служанке. Было бы бессовестно вот так уйти и оставить служанку в полном неведении. Но, предупредила она мужа, весьма возможно, что после этого служанка соберет свои вещички и уйдет. А служанка у них была не из спокойных, ей было уже немало лет, и работала она в их доме меньше двух месяцев. С тем Линда и отправилась на кухню, а Виллард стал прохаживаться по гостиной, нервно вздрагивая на каждом шагу.

– Больше всего не выношу искать новых служанок, – пояснил он Мартину. – С тех пор, как мы сюда въехали, эта уже шестая.

Но Линда появилась из кухни сияющая и объявила, что служанка, оказывается, вовсе не такая психопатка, как казалось, и что новость она восприняла довольно спокойно.

– Она слишком стара, чтобы на нее кто-нибудь покусился, – пояснила Линда, – и она успела привязаться к детям, так что она остается.

Виллард унес лестницу в гараж, гараж запер, проследил за тем, чтобы и в детской, и в комнате Линды, и в его собственной комнате, и даже в соседней с ними ванной все жалюзи были заперты изнутри, потому что все эти комнаты выходили на тот самый балкон, к которому не далее как вчера была приставлена та самая лестница.

Коктейль был как две капли воды похож на тысячу других коктейлей, проходивших в этот субботний вечер повсюду, в радиусе ста миль от Нью-Йорка; Виллард и Линда рассказали о своем бродяге, а Мартину пришлось описывать, как он выглядел, при этом снова, как и в разговоре с полицейскими, он усомнился в своей умственной полноценности – очень уж туманным и приблизительным выглядело его описание.

– Шляпа у него была надвинута на глаза, а лицо было какое-то пустое, без выражения, и бледное, я об этом сказал сержанту, и напряженное… – Еще не успев договорить, Мартин поймал себя на том, что к облику человека за окном, возникшему из ночного тумана, добавилась новая черта, что напряженность, которую он ощутил в этом человеке, новая подробность, извлеченная из недр памяти, что черты этого лица, которое он пытается вспомнить, он упрощает и огрубляет так, что они превращаются в обозначение, в символ, в некий расовый признак этого опасного видения, пристально взирающего из темноты промозглого леса на хрупкую незащищенность уютного кружка света.

Рассказ гостя Виллардов навел всех на разговор о грабителях, бродягах и похитителях детей.

– …И тут вдруг он видит этого малого; тот стоит на стеклянной крыше и глядит на него во все глаза, а дело-то летом, и ход на крышу открыт, это все на 23-й Западной, и мой дружок лезет на крышу, гонится по крышам за тем малым, загоняет его в угол, но тут малый достает нож, и моему дружку пять раз делают переливание крови, пока, наконец, не выясняется, что жизнь его в безопасности. А того полиция, конечно, не нашла.

– …Сорок пятого калибра, заряженный. Прямо возле моей постели в любое время дня и ночи. Это наше время, и все эти молодые люди, которые посходили с ума! Нет, если кто-нибудь вздумает проникнуть в мой дом, его ждет достойная встреча. И что хотите думайте, в воздух я стрелять не буду…

– …Цепочка на дверях, и все, из всех, до последнего, ящиков и из буфета, все кучей навалено на ковре. И я не могу вам сказать, что они там делали еще – они были с дамами, – вы сами можете себе представить. А в полиции им объяснили, что эти люди часто так делают, особенно когда добыча кажется им недостаточной. Но я вам скажу так: чего еще они могли ожидать, живя в районе, где сплошные пуэрториканцы?

– …И было это, разумеется, давно, когда он имел питомник, где держал датских догов, так, представьте себе, на следующий день после того, как похитили сына Линдберга, он таки продал своих собак, всех, до последней. И в три раза дороже, чем он за них просил до этого.

Со стаканом в руке Мартин вежливо выслушивал все это, с удивлением обнаруживая, что во всех этих солидных, довольных собой людях, во всем их уютном добропорядочном обществе живет один и тот же страх, проникшее во все поры предчувствие опасности, и что лицо за окном дома Виллардов заставило их лишний раз вспомнить о том, что существуют темные силы, всегда готовые по своей злой воле обрушиться на их головы, взорвав их домашний уют, что, несмотря на все запертые двери, на всю полицию, несмотря на все их заряженные сорок пятые, перед этими силами они наги, безоружны и уязвимы.

– У них у всех озноб по коже от твоего рассказа, смотри, как они его смакуют, – сказала Линда, подходя к Мартину.

– Смакуют? Вряд ли, – заметил он, сосредоточенно вглядываясь в посерьезневшие лица, лица владельцев особняков. Он отметил про себя, что Линда решила не принимать этой истории близко к сердцу и забыть о вчерашней нервотрепке и о всех своих волнениях по поводу полиции. Это в ней и восхищало и беспокоило его одновременно, ему страшно было подумать, что он уедет, а она по-прежнему будет жить в этом гулком доме с колонками, среди пустынных зарослей, тем более что Виллард по нескольку раз в неделю задерживается на работе допоздна и возвращается из города уже за полночь. Ведь в конце концов этого человека не поймали, на него не пала даже тень подозрения, так кто ему мешает переждать неделю, месяц, два месяца, а потом вернуться в другую дождливую ночь, когда снова не будет луны?

– Нам пора идти, – сказала Линда. – В восемь тридцать нас ждут к столу.

– Взглядом заговорщика она окинула комнату. – Может, хочешь кого-нибудь взять с собой? Чарльзы предупредили, что у них будет только легкий ужин, так что если ты решишь прийти не один…

– Нет, нет, спасибо, – улыбнулся Мартин. – Они все очень милы, но… – и запнулся. Высокая блондинка в синем платье, которая только что вошла в комнату, извинялась перед хозяйкой за опоздание. Волосы у нее были уложены в пучок низко на затылке, что придавало ей величественный и чуть старомодный вид. Голос, когда она разговаривала с хозяйкой, звучал негромко и мелодично, и вообще она могла дать десять очков вперед любой из присутствующих дам. – Вот, – сказал Мартин и подмигнул Линде, – эту даму я б с собой взял. Подожди еще минут десять.

Линда покачала головой.

– Пустой номер, братец. Эту даму зовут Анна Бауман, она замужем. И мужчина возле двери – ее муж.

Линда указала стаканом на дверь, где спиной к ним стоял высокий мужчина в хорошо сшитом темном костюме и разговаривал с Виллардом и хозяином дома.

Мартин бросил последний взгляд на прелестную миссис Бауман.

– В таком случае незачем ждать десять минут, – сказал он.

– Ты еще увидишь ее завтра, – утешила его Линда, когда они направлялись к двери. – По-моему, Виллард договорился с ними поиграть завтра утром в теннис.

Стараясь не обращать на себя внимания, они поспешили к двери, чтобы захватить Вилларда, который все еще беседовал с хозяином дома. Бауман уже отошел от них и теперь разговаривал с группой гостей по соседству.

– Уже идем? – спросил Виллард, когда Мартин и Линда приблизились. – А ведь верно, пора. – Он протянул руку и похлопал Баумана по плечу. – Гарри,

– сказал он, – познакомьтесь с моим зятем. Мы с ним завтра приедем к вам играть в теннис.

Бауман, стоя к ним спиной, досказывал какую-то историю группе гостей, потом слушатели разразились хохотом, и он повернулся. У него было бледное, тщательно ухоженное лицо; он с улыбкой протянул руку Мартину:

– Как я рад! Я столько о вас слышал. Ваша сестра мне все о вас рассказывает. Скажите, это правда, что вы однажды едва не выиграли сет у Херба Флема?

– Нам обоим было тогда по двенадцати лет, – сказал Мартин, следя за тем, чтобы ни один мускул на его лице не дрогнул, стараясь вести себя непринужденно, как и полагается гостю, который уже собрался было покинуть вечеринку, но остановился на пороге и теперь банально отвечает на банальные вопросы случайного знакомого. Это давалось ему с трудом, потому что, стоило ему внимательно посмотреть на открытое, не тронутое временем и невзгодами лицо стоящего перед ним мужчины, как у него не осталось ни малейшего сомнения: Бауман был тот самый человек, которого он видел из окна накануне ночью.

– Рекомендую вам как следует выспаться, – говорил тем временем Вилларду Бауман. – В парной игре завтра придется порядком попотеть. – Он наклонился и с привычной бесцеремонностью друга дома поцеловал Линду в щеку на прощанье. – Кстати, захватите завтра ваших мальчишек. Мешать они нам не будут – пусть поиграют с нашими мальчиками. – Он помахал им рукой и снова вернулся к прерванному разговору, светский, прекрасно одетый человек, всюду чувствующий себя как дома и всюду окруженный друзьями, – таких крепких сорокалетних мужчин чаще всего видишь или на торжественной встрече бывших выпускников какого-нибудь маститого колледжа, или на вице-председательском кресле в одной из контор, безупречных по репутации, где все полы устланы толстыми коврами, а о деньгах говорят только вполголоса и за закрытой дверью.

– Он уже ленится бегать, зато парные играет как бог, – заметил Виллард, когда они выходили. Мартин не ответил, он молча проследовал за сестрой и ее мужем до самой машины. И в машине, пока они ехали в следующие гости, он продолжал молчать, мысленно складывая и перекладывая детали этой головоломки – больше всего ему Сейчас хотелось остаться одному и подумать, в памяти всплывала открытая, ничем не потревоженная улыбка Баумана, когда их знакомили, и твердое пожатие его сухой, крепкой руки, руки теннисиста; и еще он вспоминал, как Бауман фамильярно и привычно поцеловал Линду на прощанье.

– Линда, ты должна дать мне одно торжественное обещание, – говорил за рулем Виллард, пока они тряслись по узкой проселочной дороге, торопясь к очередному обеденному столу.

– Какое обещание? – спросила Линда.

– Обещай всякий раз, когда мы будем собираться на коктейль, напоминать мне: Виллард, пить джин тебе уже не по возрасту.

За обедом для тех гостей, которые не были у Слокумов на коктейле, Мартину пришлось еще раз описать во всех подробностях человека, которого он видел за окном. На этот раз он старался сделать описание как можно более туманным. Это давалось ему нелегко. Приметы Баумана (возраст – под сорок, голубые глаза, рыжеватые, коротко остриженные волосы, большой улыбчивый рот, ровные зубы, рост – около шести футов, вес – килограммов восемьдесят, крепкое телосложение, широкие плечи, общее впечатление: добропорядочный гражданин, отец семейства, деловой человек) лезли в голову, срывались с языка, точные, легкоузнаваемые, грозные; и не выйти за пределы туманных общих мест, удержаться в рамках своего предыдущего рассказа было невероятно трудно. Можно было сразу обрушиться на этого человека, но Мартин решил, что это не имеет смысла, что ни единым мимолетным словом он не бросит тень на Баумана, пока не будет абсолютно убежден, что именно Бауман и есть тот самый человек, которого он видел.

Пока они с Линдой и Виллардом ехали домой, пока они сидели перед сном за последним стаканчиком, он решил для себя, что им он тоже пока не скажет ни слова. Пристально глядя на сестру, он вспомнил, как она волновалась, требуя, чтобы не вызывали полицию, как она воевала из-за этого с Виллардом и как все-таки настояла на своем, как она потянулась к Бауману, чтобы он ее поцеловал, там, на пороге, после этого коктейля. Он вспомнил, что у нее и у Вилларда – отдельные спальни и обе выходят на балкон, а Виллард раза два или три в неделю возвращается из города очень поздно. Мартину было стыдно за все эти домыслы, но он не мог ничего с собой поделать. Линда – его сестра, и он ее любит, но так ли уж хорошо он ее знает после стольких лет разлуки? Он подумал о том, что он сам далеко не святой, и о том, сколько раз ему приходилось об этом жалеть. А ведь она – его сестра, и, какой бы невинной, прелестной и добродетельной женой она ни казалась, они сделаны из одного теста. «Нет, – решил он, – ждать и только ждать».

На следующее утро, в одиннадцать часов, они были уже на теннисном корте. Мартин с Виллардом играли против Баумана и еще одного игрока по фамилии Спенсер; у Спенсера была хорошая подача, но и только. Зато Бауман легко двигался по корту, удар у него был хорошо поставлен, и играл он с удовольствием, весело подтрунивая над партнерами, независимо от того, выигрывал он или проигрывал.

Оба мальчика Виллардов тоже были здесь и играли в уголке корта с Бауманами-младшими, тех было трое: два мальчика и девочка – от шести до одиннадцати лет. Дети Баумана были, как показалось Мартину, какие-то бледные и прибитые, слишком вежливые и слишком сдержанные для своих лет.

Когда сыграли два сета, появилась миссис Бауман; к изумлению Мартина, она была, как на официальном приеме, в темном полотняном платье с белым воротником, на который спускались густые темно-русые волосы, собранные в тяжелый узел; она несла на подносе кувшин с оранжадом и стаканы. Все время, пока она была рядом и наблюдала за игрой, Мартин ошибался чаще обычного, потому что то и дело поглядывал в ее сторону, изучая ее, почти бессознательно пытаясь уловить момент, когда они с мужем посмотрят друг на друга, поймать этот взгляд, знак, симптом, намек. Но она спокойно сидела возле корта, молчала, не аплодировала, когда у кого-то прорезывался хороший удар, и воздерживалась от замечаний, когда кто-то мазал. Кажется, и на пятерых детей, которые играли вокруг, она обращала столь же мало внимания; вскоре в середине розыгрыша мяча она поднялась и прошествовала к дому, высокая, изысканно элегантная, чужая всему, словно посланец иных миров; молчаливое и живописное украшение на зеленом газоне, тянущемся вверх по склону, к большому белому красивому дому.

Во время третьего сета поднялся ветер, при свечах и обманных ударах мяч относило в сторону, играть стало трудно, и они решили оставить это занятие. Все обменялись рукопожатиями и, отойдя к боковой линии, принялись за оранжад. Оба мальчишки Виллардов немедленно оседлали отца, требуя оранжада, зато дети Баумана молчаливо остановились поодаль, выжидательно глядя на отца, и подошли только тогда, когда отец налил каждому по стакану и подозвал их. Каждый тихим голосом произнес «Благодарю вас», и они немедленно отошли назад, вежливо прихлебывая из своих стаканов.

– Какая жалость, что вы не остаетесь здесь на все лето! – обратился Бауман к Мартину, когда они присели возле корта с оранжадом в руках. – Вы бы сильно подняли уровень тенниса во всей округе. Вы бы даже время от времени вытягивали к сетке вашего бедного старичка зятя. – Он добродушно хмыкнул, подмигнул Мартину и стал отирать полотенцем пот со лба.

– Мне к концу будущей недели надо быть в Париже, – сказал Мартин и внимательно взглянул на Баумана, не выдаст ли тот себя взглядом, не мелькнет ли на его лице тень облегчения.

Но Бауман продолжал безмятежно утираться полотенцем и улыбаться.

– Нам будет очень вас не хватать, – сказал он, – особенно по выходным дням. Но уж по крайней мере сегодня на обед вы к нам придете?

– Он решил ехать в Нью-Йорк шестичасовым, – ответил за Мартина Виллард.

– Но это уж просто глупо, – сказал Бауман. – Мы сегодня собираемся жарить барашка на вертеле, прямо в саду. Если только не будет дождя. Останьтесь еще на вечер. В воскресенье Нью-Йорк – мертвый город, что вы там будете делать? – Он говорил дружелюбно, тоном гостеприимного хозяина.

– Знаете что, пожалуй, я останусь, – вдруг решился Мартин.

– Вот это я понимаю, – искренне обрадовался Бауман, а Виллард взглянул на Мартина с некоторым изумлением. – Мы постараемся, чтобы вы об этом не пожалели. Я предупрежу всю нашу провинциальную братию, они будут лезть из кожи вон. Эй, дети! – окликнул он. – Пошли завтракать.

По дороге домой Виллард оторвался от баранки и повернулся к Мартину.

– Как это ты передумал, Мартин? – спросил он. – Или вся загвоздка в миссис Бауман?

– А что, разве она того не стоит? – в тон зятю, вопросом на вопрос ответил Мартин.

– Должен тебя предупредить: все окрестные донжуаны пробовали свои силы на этом поприще, – сказал Виллард и усмехнулся. – Полное мимо.

– Папа, – спросил старший из мальчиков, – а кто это – Дон-Жуан?

– Это один человек, который жил много лет назад, – ответил Виллард, пресекая расспросы.

Целый день Мартин исподволь расспрашивал о Бауманах. Он узнал, что они женаты уже четырнадцать лет, богаты (у родителей миссис Бауман заводы по переработке хлопка, у самого Баумана контора в Нью-Йорке), часто устраивают вечера, все вокруг их любят, он узнал также, что Вилларды встречаются с ними раза два-три в неделю, что Бауман в отличие от многих других женатых мужчин их круга ни одной женщиной, кроме своей жены, не интересуется.

Одеваясь к обеду, Мартин думал о том, что дело запутывается чем дальше, тем хуже. Когда накануне он впервые увидел Баумана, он был совершенно уверен, что именно его он заметил из окна гостиной; когда сегодня утром он снова увидел его на теннисном корте, эта уверенность только окрепла. Но его дом, его жена, дети, все, что рассказывали о нем Виллард и Линда, а главное, искренняя непринужденность, с какой Бауман его встретил, то, как он уговаривал его прийти к обеду, его ничем не омраченное хорошее настроение – все было как будто специально подстроено, чтобы поколебать уверенность Мартина. Если это в самом деле был Бауман, он не мог не узнать Мартина и едва ли мог сомневаться в том, что и Мартин узнает его. Ведь они смотрели друг на друга по крайней мере секунд десять, светло было, как днем, и расстояние между ними было всего пять футов. И потом, если это был Бауман, что ему стоило отменить теннис: позвонить и сказать, что он вчера перебрал, или что сегодня слишком сильный ветер, или выдумать еще дюжину других предлогов?

«А, черт побери!» – выругался про себя Мартин, завязывая перед зеркалом галстук. Он знал: надо что-то делать, и делать сегодня же вечером, но ему так не хватало времени, он чувствовал себя таким одиноким и таким неуверенным в себе, а решиться надо было на поступки, которые могли привести к самым нелепым и даже трагическим последствиям. Когда он спустился вниз, в гостиную, там был только Виллард, который в ожидании Линды сидел и читал воскресные газеты; соблазн рассказать ему все и тем самым снять с собственных плеч хоть часть этой жуткой, давящей ответственности был страшно силен, но, едва он открыл рот, вошла Линда, уже готовая к отъезду, и Мартину пришлось промолчать. Он шел к машине, волоча в себе эту ни с кем не разделенную тяжесть, и мечтал о том, чтобы у него было еще две недели, еще месяц, чтобы осмотреться, чтобы ничего не делать сгоряча, а действовать осторожно, имея хоть какое-то решение. Но у него не было этих двух недель. У него был сегодняшний вечер. В первый раз с тех пор, как он ушел с работы в Калифорнии, он горько пожалел, что едет во Францию.

К обеду гостей съехалось много: больше двадцати человек. Вечер был теплый, и все устроились под открытым небом, на лужайке, где были накрыты столы. На столах в фонарях-молниях горели свечи, мягко, но достаточно ярко освещая лица сидящих, а двое официантов, нанятых Бауманами специально по этому случаю, сновали взад и вперед между столом и жарящейся в дальнем конце сада тушей, возле которой, розовый от огня, орудовал Бауман в поварском переднике.

Мартин сидел за одним столом с миссис Бауман, между ней и хорошенькой молодой женщиной по фамилии Винтере, которая без устали флиртовала с каким-то мужчиной, сидевшим за соседним столом. В самый разгар обеда Мартин с удивлением обнаружил, что мужчина, с которым флиртовала миссис Винтере, ее собственный муж. Миссис Бауман беседовала с Мартином о Франции, где она побывала еще до войны, совсем девочкой, и еще раз лет пять назад. Выяснилось, что она интересуется гобеленами; она настоятельно советовала Мартину съездить в Байо посмотреть замечательные гобелены в тамошнем соборе, а кроме того, сходить в Париже в музей современного искусства, где, по ее словам, были выставлены некоторые образцы работы современных художников в этом жанре. Голос у нее был низкий, ласковый, но какой-то монотонный и безжизненный; похоже было, что и о других, более личных темах она говорит все тем же мелодичным, приглушенным, безликим, на одной ноте тоном, как будто минорную песню втиснули в одну октаву.

– Вы в ближайшее время не собираетесь во Францию? – спросил Мартин.

– Нет, – сказала она, – я больше не путешествую.

Она повернулась к соседу справа, и Мартину так и не удалось спросить, почему же она больше не путешествует; последняя фраза ее застыла в воздухе, равнодушная и окончательная, как официальное правительственное заявление. Все остальное время разговор за столом шел общий, Мартин тоже иногда вставлял свои замечания, а взгляд его то и дело обращался к соседнему столу, где во главе сидел Бауман в своем поварском фартуке; раскрасневшийся и чуточку чересчур шумный, он ни на мгновение не забывал о своих хозяйских обязанностях, разливал вино, весело смеялся шуткам гостей и ни разу даже не взглянул на стол, где рядом с Мартином сидела его жена.

Дело шло к полуночи, и гости уже начали разъезжаться, когда Мартину, наконец, удалось остаться с Бауманом с глазу на глаз. Бауман стоял у стола, придвинутого к стене дома, который служил для гостей баром, и наливал себе бренди. Поварской фартук он с себя уже снял; налив бренди, он недвижимо уставился на свой стакан, лицо его внезапно стало бледным, как тогда, усталым и каким-то отрешенным, словно он на мгновение забыл и о вечеринке, и о своих обязанностях хозяина, и о разъезжающихся гостях. Мартин подошел к-Бауману с первой фразой наготове – он вынашивал ее последние полчаса.

– Мистер Бауман, – начал он.

В первую секунду ему показалось, что тот его просто не слышит. Потом Бауман как-то почти незаметно встрепенулся, поднял голову и изобразил на лице ту легкую, дружелюбную улыбку, которую носил, не снимая, весь вечер.

– Гарри, мой мальчик, просто Гарри, – сказал Бауман.

– Гарри, – послушно согласился Мартин.

– Ваш стакан пуст, мой мальчик, – сказал Бауман и потянулся к бутылке бренди.

– О нет, благодарю вас, с меня на сегодня хватит, – остановил его Мартин.

– Вы правы. Бренди не дает уснуть по ночам.

– Я все думал о вашем деле, – сказал Мартин.

– О моем… Не понимаю, о чем вы? – Бауман взглянул на него искоса.

– Насчет вашего теннисного корта, – торопливо пояснил Мартин, – то есть, короче говоря, он у вас находится на возвышенном месте, и, когда поднимается ветер, ну, как сегодня…

– Да, да, верно, чертовски досадно, не правда ли? Я подозреваю, что мы его устроили не там, где следовало, он совершенно открыт с северной стороны, но так настаивал архитектор. Я в этом, правда, ничего не смыслю, кажется, все дело упирается в дренаж… – он неопределенно помахал рукой в воздухе, потом отпил глоток бренди.

– Вы знаете, – сказал Мартин, – мне кажется, я бы мог вас научить, как поправить это дело.

– Серьезно? Как это мило с вашей стороны, – язык у Баумана чуть-чуть заплетался. – Как-нибудь на днях заходите, и мы с вами…

– Я, видите ли, завтра уезжаю и…

– Да, ведь верно. – Бауман раздраженно потряс головой, словно сетуя на свою память. – Франция. Светоч мира. Я совсем забыл. Счастливчик. В ваши годы…

– Я подумал, не пойти ли нам сейчас туда, это займет всего несколько минут…

Бауман задумчиво опустил стакан, потом, слегка прищурившись, внимательно посмотрел на Мартина.

– Да, – сказал он, – конечно. Вы очень любезны.

Они двинулись между столов в глубь сада, туда, где в нескольких сотнях ярдов на фоне звездного неба вырисовывался остроконечный узор ограды теннисного корта, сделанной из металлических столбов и натянутой проволочной сетки.

– Мартин, – окликнула Линда, – куда это вы оба устремились? Нам пора собираться домой.

– Я вернусь буквально через минуту, – сказал Мартин.

Они шли по поляне, которая плавно поднималась к теннисному корту, и ноги их неслышно ступали по росистой траве.

– Надеюсь, вы не очень скучали? – заметил Бауман. – Я имею в виду сегодняшний вечер. Боюсь только, что у нас было слишком мало молодежи. Всегда не хватает молодежи…

– Я совсем не скучал. Это был прекрасный вечер.

– Да? – Бауман пожал плечами. – Надо же чем-то заниматься, – добавил он невразумительно.

Они подошли к теннисному корту, луна стояла в первой четверти, и на землю падала узорчатая тень решетки. Было безветренно и очень тихо, шум веселья, которое уже угасало за столами среди свечей, доносился к ним издалека, негромко, но явственно.

– Такая же история с кортом была у моего приятеля, – заговорил Мартин, не спуская с собеседника пристального взгляда, – возле Санта Барбары, и он высадил с северной стороны корта живую изгородь. Тень от нее на корт не падает. Через пару лет изгородь была уже высотой футов в восемь, и даже сильный ветер после этого игре не мешал, если не давать слишком высоких свечей. А высаживать изгородь надо поодаль от металлической сетки, недалеко, но так, чтобы ветки не прорастали внутрь и не терялись мячи. Примерно вот тут, – и Мартин показал, где именно.

– Да, действительно, прекрасная идея. Надо будет на неделе непременно поговорить с садовником, – сказал Бауман, потом подергал молнию на ширинке и спросил: – Не присоединяетесь? Одно из самых больших наслаждений. Окропить росу при лунном свете в наш сверхмеханизированный век.

Мартин молча ждал, а Буман, сделав свое дело, застегнул молнию и весело сказал: «Вот!» – словно ребенок, хвастающийся, что совершил похвальный поступок.

– Ну, а теперь мне пора к моим гостям.

Мартин протянул руку и взял Баумана за плечо.

– Бауман, – сказал он.

– Ау? – удивленно откликнулся Бауман и остановился.

– Что вы делали в пятницу вечером под окнами моей сестры?

Бауман отстранился слегка, повернулся и, склонив голову набок, озадаченно уставился на Мартина.

– Это вы о чем? – он засмеялся. – О, да это шутка! Ваша сестра утаила от меня, что вы такой шутник. Откровенно говоря, по ее рассказам, у меня сложилось впечатление, что вы весьма серьезный молодой человек. Я даже припоминаю, она как-то раз говорила, что ее это беспокоит…

– Что вы делали там, под окнами? – повторил Мартин.

– Мой мальчик, боюсь, что нам пора идти домой, – сказал Бауман.

– Хорошо, – сказал Мартин, – я пойду домой. Но я расскажу сестре и Вилларду, что это были вы, и я позвоню в полицию и им тоже расскажу.

– Вы становитесь занудой, молодой человек. – Тон у Баумана был беспечный, и в свете луны было заметно, как он улыбается. – Вы всех поставите в нелепое положение, и себя в первую очередь. Вам же никто не поверит.

– Сестра мне поверит. И Виллард. – Мартин повернулся и зашагал в ту часть сада, где на столах догорали свечи. – А что до остальных – посмотрим. – За спиной он слышал шаги Баумана.

– Погодите минуточку, – сказал Бауман.

Мартин остановился. В молчании смотрели они друг на друга.

– Из-за этого вы задержались еще на день? – спросил Бауман с сухим смешком.

– Да.

– Я так и подумал, – кивнул Бауман. Тыльной стороной ладони он потер щеку, негромкий сухой шорох выдал проступившую небритость. – Ну ладно, – сказал он равнодушно, – предположим, что это был я. Что вы от меня хотите?

– Я хочу знать, что вы там делали.

– А какая вам разница? – спросил Бауман. Теперь он говорил, как упрямый, своевольный ребенок, в голосе у него прорывалась высокая хныкающая нотка. – Я что-нибудь украл? Я что-нибудь сломал? Если это так важно – считайте, что я наносил визит.

– Это с помощью лестницы? Ничего себе визит!

– А не надо оставлять лестницы где попало, – устало бросил Бауман. – Слушайте, оставьте меня в покое. Уезжайте в свою Францию и оставьте меня в покое, а?

– Что вы там делали? – настаивал Мартин.

Бауман нелепо и безнадежно взмахнул руками.

– Я делал очередной обход, – сказал он.

– Последний раз вас спрашиваю. И предупреждаю, я обращусь в полицию.

Бауман вздохнул.

– Я же только наблюдаю, – прошептал он. – Я никому не делаю зла. Мальчик, прошу вас, оставьте меня в покое.

– Как это понять – наблюдаю?

Бауман беззвучно захихикал.

– Наблюдаю за счастливчиками, – проговорил он кокетливо, как молодая девица, и Мартин на мгновение усомнился, нормален ли этот человек, что стоит рядом с ним на залитой лунным светом росистой траве. – Вы даже представить себе не можете, сколько счастливчиков на первый взгляд живет вокруг. – Теперь он словно сообщал что-то по секрету. – Всех возрастов, размеров и вероисповеданий… Они ходят, демонстрируя миру свои улыбающиеся физиономии, они пожимают друг другу руки, они отправляются по утрам на работу и целуют своих жен на станциях при возвращении, они поют на вечеринках, они не забывают положить деньги в церковные кружки, они произносят речи на заседаниях родительских советов о том, как надо воспитывать молодое поколение, они вместе отправляются в Отпуск, они приглашают к себе друзей, занимаются любовью, кладут деньги в банки и обзаводятся страховкой, они заключают сделки и хвастаются друг перед другом, какие они удачливые; они покупают новые дома, они любят своих родственников и крестят своих детей; они обследуются в двенадцать месяцев раз, чтобы узнать, нет ли у них рака; они все делают вид, что они знают, что делают, чего хотят и куда идут… Как я. – Он снова засмеялся своим дребезжащим смехом. – Но весь вопрос в том: кого они хотят обмануть? Кого я хочу обмануть? Взгляните на меня. – Он придвинулся к Мартину и жарко задышал ему в лицо, от него пахло джином, вином и бренди. – Самый большой дом в округе, самая красивая жена. Могу с законной гордостью сообщить, что десяток мужчин в округе имели на нее виды, а она ни разу даже бровью не повела. Трое детей, которые говорят «Да, сэр» и «Нет, сэр» и читают на ночь молитвы «Если мне не суждено проснуться…» и «Помяни, господи, маму и папу». И все это – показуха. Все от начала до конца. Иногда я ложусь с женой и совершаю этот акт, и это ровным счетом ничего не значит. Одно животное покрывает другое, как в джунглях. Одно животное похотливое, другое, ну, скажем, покорное. И не более того. Я вылезаю из ее постели, иду в свою постель и стыжусь самого себя, я не чувствую себя человеком. Вы можете это понять? Я пьян, да, я пьян, но если б я был честен, когда трезв, я бы сказал вам то же самое. А что это значит для моей жены? Жив я или умер – какая ей разница? Ее значительно больше интересует, купит ли она в будущем году зеленые занавеси для гостиной. Когда я утром уезжаю на работу, у меня такое ощущение, что ей раза три в день приходится отрываться от дел и напрягать память, чтобы вспомнить, как меня зовут. А мои дети? Это отдельное государство, заграница, которая только и ждет своего часа, чтобы объявить войну. Небольшой сюрприз – бросить бомбочку и прикончить папочку. Так оно и бывает. Читайте газеты. Дети убивают родителей каждый день. Я уж не говорю о том, что они бросают их, оставляют подыхать. Взгляните на обитателей домов для престарелых. Сколько их – обреченных вечно жить под опекой! Я целый день сижу в конторе, я кого-то нанимаю, я кого-то увольняю, я ворочаю делами, а за моей спиной неотрывно стоит пустота, огромная пустота.

Мартин слегка отодвинулся, почувствовав, что вот-вот задохнется от бьющего в лицо перегара, от бурного потока слов, извергаемого этим человеком, который до последней минуты казался Мартину более или менее таким же, как и все, кого он встречал за последние два дня. У него возникло сомнение: а может быть, это путаное, бессвязное и жалкое признание всего-навсего уловка, хитрый ход, чтобы уйти от разговора?

– Я не понимаю, зачем при всем при том лазить по балконам и подглядывать в окна.

– Я ищу ответа, – хитро усмехнулся Бауман. – Я землепроходец, я ищу оазис посреди великой американской пустыни. Я оптимист. Я верю, что ответ есть. Я верю, что бывают люди, которые не притворяются. Они кажутся счастливыми, и они счастливы на самом деле. Но для этого их нужно застать врасплох, мой мальчик, когда они и не подозревают, что на них смотрят, а иначе тайное никогда не станет явным. Когда человек знает, что на него смотрят, он напяливает на себя такую улыбку, как будто во время отпуска фотографируется на фоне исторических достопримечательностей. Нет, зверя надо смотреть в естественных условиях. В самом выразительном ракурсе, как говорят фотографы, когда все тайное становится явным. Вот он поздно вечером сидит на кухне за чашкой кофе и разговаривает с женой о жизни. Что написано на его лице? Любовь, ненависть, усталость? Или он вообще думает, как бы поехать во Флориду с другой женщиной? А вот он помогает своему десятилетнему сынишке готовить уроки. Какую тайну откроет его лицо? Он еще на что-то надеется или нет? Или в постели. Есть в них нежность человеческих существ, прикасаются ли они друг к другу ласково и благодарно, или они просто спариваются, по-звериному, как моя жена и я?

– Вы хотите сказать, – недоверчиво спросил Мартин, – что вы стараетесь за ними наблюдать в такие минуты?

– Разумеется, – спокойно ответил Бауман.

– Вы сошли с ума, – сказал Мартин.

– Если вы и дальше собираетесь так со мной разговаривать, – Бауман обиженно подернул плечом с видом человека, которого не так поняли, – то нет смысла пытаться вам что-нибудь объяснить. Что, по-вашему, большее безумие: жить так, как я, год за годом, ничего не чувствуя, и думать постоянно об одном – есть какой-то секрет, кто-то знает его, остается его разгадать и воспользоваться им, если удастся. Или махнуть на все рукой, пусть будет все как есть?.. В чем же дело? Неужели вся жизнь – просто пустой номер? Для всех? – и презрительно добавил: – Уж не вы ли мне ответите на все эти вопросы? Вам бы самому постоять под парой окон и посмотреть. С вашей честной и энергичной калифорнийской физиономией. Оставайтесь – я возьму вас в очередной обход. Вы сидели с ними за столом – теперь посмотрите, что у них внутри, – он жестом указал на освещенный свечами угол сада. – Ваша соседка справа, хорошенькая такая. Миссис Винтере. Которая целый вечер виснет на своем муже и смеется его шуткам так, будто он ими торгует на телевидении и зарабатывает по миллиону в год; она держит его за ручки, словно до свадьбы им осталось три дня. Но я там был. Я там был… Хотите знать, что они делают, когда возвращаются ночью домой?

– Я не желаю слышать, – возмутился Мартин. Миссис Винтере была ему симпатична.

– Да вы не волнуйтесь, – насмешливо продолжал Бауман. – Это не возмутит вашей врожденной стыдливости. Они молчат. Она поднимается наверх, заглатывает целую пригоршню пилюль, потом намазывает лицо кремом и надевает маску для сна, а он тем временем сидит один внизу при свете единственной лампочки и пьет виски не разбавляя. А когда вылакает полбутылки, заваливается тут же на кушетку, не снимая ботинок, и спит. Я был там четыре раза, и все четыре – одно и то же. Пилюли, виски, молчание. Показательные голубки. Лопнешь от смеха! А другие… Даже сами с собой, один на один. Вы, кажется, не знакомы с нашим священником, преподобным отцом Фенвиком?

– Нет, – сказал Мартин.

– Ну да, разумеется, нет. Мы с вами сегодня играли в теннис вместо того, чтобы преклонять колена. – Бауман хихикнул. – Несколько воскресений назад я нанес визит этому божьему человеку. Его спальня расположена в цокольном этаже. Это импозантный седовласый джентльмен. Если бы вам нужен был исполнитель на роль папы римского, вы через пять минут взяли бы его в свой фильм. Мягкая, смиренная улыбка на лице и божественное всепрощение, которое он источает на весь штат Коннектикут. И чем бы, вы думали, он был занят, когда я за ним наблюдал? Стоял вполоборота перед большим, в полный рост, зеркалом в одних шортах, втягивал живот и внимательно, с одобрением рассматривал, как это у него получается. Вы даже представить себе не можете, в какой он прекрасной форме, он, по всей вероятности, отжимается раз по пятьдесят в день. Потом он долго и нежно, как женщина, взбивал спереди свою шевелюру, добиваясь того самого вида не от мира сего, которым он знаменит. Он всегда выглядит так, словно слишком поглощен общением с господом, чтобы успевать еще следить за своей прической. А кроме того, он строил в зеркало рожи и воздевал руки для святого благословения – это он репетировал воскресное представление, стоя голый, в одних шортах, и ноги у него были, как у отставного футбольного защитника. Старый жулик. А чего я ждал, я даже не знаю. Может быть, я надеялся увидеть, как он молится на коленях, весь уйдя в общение с господом, с таким затаенным счастьем на лице, какого никогда не увидишь в церкви. – Бауман резко оборвал себя, в темноте еще придвинулся к Мартину и доверительно зашептал: – А что касается радостей плоти, тут я заглянул к нашим африканским родственникам.

– О ком это вы? – озадаченно спросил Мартин.

– О цветных. Ближе к первозданному. Проще, у них нет наших комплексов,

– так я по крайней мере думал. У Слокумов живет одна цветная парочка. Вчера вечером вы их видели, они разносили напитки. Им обоим лет по тридцать пять. Муж – громадина, кажется, что он может двигать стены голыми руками. Жена – чудо-женщина. Огромная, с великолепной, пышной грудью, и потрясающим задом. Я как-то сидел позади них в кино, так, когда они смеются, это похоже на салют наций. Кажется, увидев их в постели, мы со своими белыми, жалкими, примитивными, слабосильными и строго нравственными ласками должны бы сгорать со стыда. Ну так я их однажды видел. В доме Слокумов у них комната при кухне, там можно подобраться к самому окну. И я их видел как раз в постели, но только они почему-то… читали. Как вы думаете, что читала она? – Бауман перевел дух и засмеялся. – Она читала «Второй пол» – это французская книжка о том, как плохо обходились с женщиной еще с мезозойских времен. А он читал Библию. Первую страницу. Книгу Бытия. «Вначале было Слово». – Бауман снова засмеялся, видимо, эта история доставляла ему особое удовольствие. – Я возвращался туда несколько раз, но у них были задернуты занавески, и, что они теперь читают, я так и не узнал…

– Гарри, Гарри! – донесся голос миссис Бауман. Она стояла ярдах в тридцати от них, белым пятном в лунном свете. – Что ты там делаешь? Гости уходят.

– Да, дорогая, мы сейчас идем, – откликнулся Бауман, – я только доскажу анекдот юному Мартину и тотчас присоединюсь к вам.

– Поскорее, уже поздно, – миссис Бауман повернулась, пересекла дорожку лунного света и направилась к дому. Бауман молча, недоуменно и грустно смотрел ей вслед.

– Что вам было нужно от моей сестры и Вилларда? – спросил Мартин, потрясенный тем, что ему пришлось услышать; если в начале вечера он не знал, как ему поступить, то сейчас он растерялся окончательно.

– Они – моя последняя надежда, – тихо сказал Бауман. – Давайте лучше вернемся, – и он двинулся по траве рядом с Мартином.

– Если есть на свете люди, которые… – Бауман заколебался, подбирая слово, – соединены – дороги друг другу, желанны друг другу… Я возвращаюсь из города тем же поездом, что и Виллард, жены встречают всех на перроне, и ваша сестра тоже, но она как будто чуть-чуть не со всеми, она словно в преддверии, она готовится, и, когда она видит его, у нее меняется лицо… Конечно, они не вешаются друг на друга, как Винтерсы, но иногда они просто касаются друг друга кончиками пальцев. И с их мальчишками… Они что-то знают, они что-то такое нашли, чего я не знаю, не нашел. Когда я вижу их, у меня такое чувство, что я – на пороге. Вот оно. Еще мгновение – и оно мое. Поэтому-то я едва не попался в ту ночь. Господи, я занимался этим годами, и ни один человек меня не видел. Я осторожен, как кошка. Но в ту ночь, когда я смотрел на вас троих, как вы сидели в гостиной за полночь, я забыл, где я. Когда вы подошли к окну, я… мне захотелось вам улыбнуться и сказать… сказать, да, да, молодцы… А может быть, я в них ошибаюсь тоже.

– Нет, в них вы не ошибаетесь, – задумчиво проговорил Мартин.

Они уже подошли к самым столам, где еще горели свечи, когда в доме кто-то включил радио. Из динамика на террасе полилась музыка. Танцевало несколько пар. Виллард танцевал с Линдой. Они танцевали отстранение, легко, едва касаясь друг друга. Мартин остановился и положил руку на плечо Баумана – остановить и его. Бауман дрожал. Мартин чувствовал сквозь рукав, как его бил озноб.

– Послушайте, – сказал Мартин, не спуская глаз с сестры и ее мужа. – Я должен сказать это им. И я должен сообщить в полицию. Даже если никто ничего не сумеет доказать, вы понимаете, чем это может для вас обернуться, особенно здесь?

– Понимаю, – ответил Бауман, не сводя с Вилларда взгляда вопрошающего, тоскливого и отчаянного, – делайте что хотите. Мне это совершенно все равно, – уронил он.

– Я никому ничего не скажу… пока. – Мартин сказал это резче, чем ему хотелось, стараясь, чтобы в голосе не прорвалась ни единая нотка жалости,

– так было лучше для самого Баумана. – Но сестра пишет мне каждую неделю. И если я услышу, что кто-то опять видел человека под окном, хоть раз, хоть один-единственный раз…

Бауман все еще смотрел на танцующих.

– Ничего вы не услышите, – он пожал плечами. – Я буду по ночам сидеть дома. Никогда и ничего я не узнаю. Зачем только я сам себя обманываю?

И он пошел прочь, сильный телом и смятенный духом, шпион, заблудившийся во тьме, у которого карманы набиты данными бесчисленных разведок, не поддающимися расшифровке. Он медленно прошел среди танцующих, и через несколько мгновений Мартин услышал его громкий, добродушный смех, смех доносился со стороны стола, служившего в этот вечер баром, около которого собрались нетанцующие гости, в том числе мистер и миссис Винтере; они стояли, обняв друг друга за талию.

Мартин отвел глаза от группы возле бара и снова посмотрел на сестру и ее мужа, которые танцевали на выложенной плитами веранде под негромкую ночную музыку, как бы доносившуюся издалека и таявшую под открытым небом. И, рожденная новым зрением, явилась в нем вера, что не Виллард ведет ее в танце, не Линда следует за ним в движении, а просто плывут они, нежно и нерасторжимо вместе, волшебно огражденные от всех опасностей.

«Бедный Гарри, но даже если все это так, как мне привиделось, – подумал он, направляясь к Линде, чтобы сказать ей, что готов ехать домой, – даже если это так, завтра я покупаю им собаку».