Круглые коленки

Я поняла, что уже осень, только когда выбралась из машины, чтобы очутиться в аэропорту. Германия, Германия, Ленин- плац и Анатоль Франс, как поет Патрисия Каас. Дэльмань, мне не удалось с тобой как следует познакомиться, а ведь я о тебе мечтала. В небольшом зале ожидания Берлин- Шёнефельд, недалеко от стойки Аэрофлота, я сижу почти рядом с другими пассажирами, но как бы отдельно от всех, и краем глаза рассматриваю парочку, расположившуюся наискосок. На меня не смотрит никто, и я к этому уже привыкла. Это даже удобно.

Молодой человек на скамье напротив занят мобильным телефоном, а девушка в коротеньких шортиках рядом с ним поглощена созерцанием чего- то на планшете. Они тоже не смотрят друг на друга, и это тоже привычно, хотя немного и разочаровывает. Теперь с высоты моих лет мне кажется, что все сидящие рядом люди должны быть влюблены друг в друга, но конечно я понимаю, что желаемое вовсе не всегда есть действительность.

Время от времени девушка показывает что- то на экране своему спутнику, он улыбается. Наверняка, это отцифрованные фотографии, воспоминания об их путешествии. Девушка поднимает к нему голову, откидывая волосы с лица, и тогда я вижу её профиль. Отличный профиль, впрочем, носик чуть- чуть толстоват. Зато ее голые коленки выше всяких похвал. Загорелая кожа прямо- таки лоснится. А может, это и не кожа? Может, это какое- нибудь новомодное ухищрение вроде искусственного загара или колготок, которые теперь носят под шорты?

«Синичкина! Такие ноги, как у тебя, надо беречь…»

Моя память – неужели это всего лишь «цифра» в моей голове?

***

Исса Давыдовна, учительница домоводства, подошла к ученице 8 класса Вале Синичкиной почти вплотную. Коротенький подол Валькиного форменного платья задрался так высоко, что были видны не только ее кругленькая коленка, но и соблазнительно бедро, обтянутое колготами телесного цвета. Угораздило же Вальку выпятить ноги в проход и удерживать ими подшиваемые на машинке шторы, чтобы те не падали на не очень чистый пол нашего кабинета.

–Синичкина, я не верю, что классная руководительница разрешает вам носить такие короткие юбки?

Исса Давыдовна, крашеная в яркий рыжий цвет брюнетка, лет около пятидесяти, с бюстом восьмого размера и узким задом, обтянутым чёрной шерстяной юбкой, протянула костлявую руку и подробно, как врач, ощупала Валькину коленку. Валька замерла и только медленно пламенела нежным лицом.

– Да… Такие коленки, как у тебя – подарок на всю жизнь. – Исса распрямилась, чем вызвала легкое колыхание бюста под трикотажной кофточкой.

– Такие ноги надо беречь. За ними надо ухаживать. – И домоводша слегка причмокнула губами в жирной фиолетовой помаде, как бы сожалея о том, что у нее нет таких коленей, как у Вальки. И правда, ноги у Иссы были суховатые, жилистые, с четкими контурами икр, а туфли на высоких, толстых каблуках делали ее и так не маленькую ростом еще значительнее.

– Ухаживать? Это же не лицо? – Валька торопливо одёрнула платье, вынула из лапок машинки прошитую ткань и стала ее старательно складывать. Мне показалось, что Валькины щёки покраснели не только от похвалы, но и от любопытства.

– О- о- о! – Наша преподавательница сняла очки в роговой оправе и картинно закатила глаза к потолку.

– Ну, расскажите же, Исса Давыдовна, расскажите! – донёсся из разных углов класса нестройный девчачий хор.

– Круглые коленки запросто могут сделать судьбу, и дурочки те, кто до сих пор этого не понимают. – Исса произнесла это со значением, протёрла клетчатым мужским платком очки и снова их надела. – Например, мой сын, кстати, пока еще не женатый, всегда обращает внимание на то, как девушка одета и достаточно ли у неё ума, чтобы скрыть или, наоборот, показать свои достоинства.

Мы были тогда как- то невинно помешаны на молодых людях, и мысли наши крутились вокруг любовей, свадеб, замужеств и путешествий в нескончаемое далёко рука об руку в ореоле вечного праздника, и нам казалось, что Исса всё время высматривает среди своих учениц потенциальную невестку. Все девочки нашего класса знали, что у Иссы Давыдовны есть сынок лет около тридцати, наделенный по мнению мамаши фантастическими достоинствами. Исса даже показывала как- то его фотографию, и все пришли к выводу, что сынок – её копия, такой же страшенный. Однако никто, и даже я, не отваживались спросить, неужели этот великовозрастный жених обсуждает с мамочкой всех своих девушек? Я мысленно хихикала, представляя себе Иссу, расхаживающую по квартире в кружевной комбинации с поварёшкой в руках и рассуждающую вместе с сыночком о достоинствах девиц. И хоть мы все были тогда уже далеко не Дюймовочки, и особенно я со своим прочным членством в баскетбольной школьной команде, но, к счастью, и Исса находила в каждой из нас всевозможные изъяны, и дальше рассказов о её замечательном сыночке дело не заходило. Обычно Исса критиковала нас почем зря, награждала всякими уничижительными эпитетами, однако в этот день замечание о коленках обещало интересное продолжение, поэтому Синичкина, хоть и с опаской, переспросила:

– Исса Давыдовна, ну, всё- таки, как коленки могут сделать судьбу?

– Хватит разговоров, продолжаем подшивать шторы! – хлопнула в ладоши Исса.

Как мне теперь вспоминается, мальчики на уроках труда ремонтировали стулья, а девочки шили шторы для всей школы. Вот и сейчас большинство из нас разочарованно склонились над шитьём, но вдруг в кабинете (десять столов вместо парт, пять швейных машинок и длинный помост поперёк комнаты для приготовления программных блюд – винегрета, печенья «копчёная колбаса» и супа «борщ») раздался спокойный, и даже показавшийся властным голос.

– Исса Давыдовна, а у меня круглые колени?

– Это кто это тут разговаривает? – Исса нахмурила брови и обвела нас через очки своим бычьим взглядом.

– Это я, Исса Давыдовна.

– Ну- ка, ну- ка? Не вижу смельчаков? –Исса устрашающе вытянула голову вперёд и приподняла плечи. И вдруг неожиданная улыбка раздвинула её толстые губы. – Это ты, Оленёва?

– Ну, да. – Оля Оленёва считалась у нас признанной школьной красавицей. Она как две капли воды была похожа на героиню очень популярного тогда детского фильма и даже прическу носила специально такую же – два длинных завитых хвоста над ушами. На переменах некоторые девочки от пятого до седьмого и некоторые мальчики от восьмого до десятого специально проходили мимо нашего класса, чтобы только взглянуть на Оленёву.

– Исса Давыдовна, вы не волнуйтесь. Я только хотела попросить вас посмотреть мои колени.

Четырнадцать девчонок замерли в ожидании ужасной сцены: Исса любила метать громы и молнии. Но к нашему удивлению на этот раз она молча, как бы в нерешительности, подошла к Оленёвой, наклонилась и действительно ощупала подставленные под её костистую руку коленки. У Ольги форменное платье было в мелкую складку, прикрывавшую ноги веером, поэтому Иссе пришлось даже чуть приподнять ей подол. Не знаю, зачем это Ольге понадобилось звать Иссу оценивать ее коленки, она и так прекрасно знала всё о своём лице, руках, ногах и всём остальном. Может, хотела лишний раз утвердиться в своём превосходстве перед нами?

– Красота – страшная сила, Олечка, – мне показалось, что Исса протянула руку, чтобы погладить Ольгу по голове, что вообще- то было совершенно не в ее характере, но Ольга увернулась. И тут случилась странная вещь:

– А у меня? У меня, Исса Давыдовна? – вдруг заголосили, забыв про урок, девчонки и стали наперебой задирать юбки и выставлять ноги для осмотра. И Исса почему- то, к моему удивлению, не заорала, не стала стучать по столу длинным деревянным метром для измерения тканей, не прекратила эту вакханалию, а как заворожённая наклонялась, оглядывала, оглаживала и ощупывала коленки вспотевших от волнения учениц. Так продолжалось до самого конца урока. В окна кабинета рвалось беспокойное мартовское солнце, заканчивался восьмой класс и его самая главная третья четверть, а они – стадо обезумевших от выделяющихся гормонов девиц, метались по классу, перескакивали с места на место, шептались, хохотали, чуть не рыдали и взвизгивали. И только я, да ещё самая некрасивая девочка в классе Гузель Файзулина, по прозвищу Зу- Зу, оставались сидеть на своих местах и с удивлением и даже ужасом наблюдали за тем, как все определённо сходят с ума. И никто уже не думал ни о каких шторах.

Вдруг внезапный и показавшийся слишком пронзительным звонок отрезвил нас и Иссу. С изумлением посмотрев на часы, она быстро отошла за свой преподавательский стол и, смутившись, стала диктовать задание на следующий урок. А девчонки, наоборот, всё ещё страшно взволнованные, но уже ощущающие затухание этого неожиданного возбуждения и сожалеющие о его конце, продолжали ощупывать коленки друг у друга.

***

– Мадам, к сожалению, ваш вылет отложен на час. – Ядвига со спокойно- сожалеющей улыбкой возвращается ко мне от табло вылетов. Ее скромный синий костюмчик с косынкой на шее делает ее похожей на стюардессу.

– Может быть проводить вас в кафе? Или принести кофе сюда?

– Спасибо, Ядвига. Пожалуй, в самом деле, принесите мне кофе. И попросите четыре пакетика ванильного сахара.

Ядвига полячка, она уже десять лет работает в Германии. Во время этой поездки она была для меня кем- то вроде гида, нянечки, ангела хранителя, переводчика. Когда она, не торопясь, в узкой юбке шагает ко мне через зал, мне хорошо видны её аккуратные круглые коленки.

– Ядвига, вы счастливы? – Я сыплю сахар в фирменный бумажный стаканчик с кофе. Четыре коричневых пакетика, как я просила.

– Конечно. – Ядвига улыбается, но взгляд ее затуманивается и устремляется в бездну, куда мне нет хода.

А чего я ждала? Дурацкий вопрос – дурацкий ответ. Почему меня так волнует чужое счастье или несчастье?

– Ядвига, может быть, вы тоже хотите кофе? Я вполне могу побыть здесь одна, пока вы не вернётесь.

– Спасибо, мадам. Я должна всё время быть с вами.

У кофе какой- то невыраженный, скучный вкус, именно такой, какой всегда бывает у кофе в автоматах на вокзалах и в аэропортах. Это не удивительно: по- моему, вкус кофе зависит даже от чашки, из которой его пьешь, но сейчас мне не до капризов, и я пью из бумажного стаканчика. Парочка, что сидела напротив, исчезла, на месте девушки сидит мужчина с набрякшими веками, наискосок шумит многочисленная группа китайцев. Двое детей говорящие по- русски, вероятно, с моего же рейса, в проходе запускают джойстиком игрушечную машину. Машина лавирует между сумками пассажиров, натыкается на ножки скамеек и переворачивается. В воздухе бешено крутятся ее колеса. Дети смеются.

…Боже мой, сколько я выпила кофе, когда делала диссертацию! С кофе начинался день в лаборатории и им же заканчивался. Для кофе была выделена специальная колба, литровая, конусовидная, ее держали, не смешивая с другой химической посудой, на специальной полке. Нас было четверо, аспирантов в этой лаборатории, но именно меня считали самой толковой. Когда на моё имя пришло приглашение поехать с докладом на международный конгресс в Берлин, мой научный руководитель мне его даже не показал.

– Зелёная ещё по заграницам разъезжать.

Он, конечно, сказал это не мне, а заместителю директора по науке, и вообще, я узнала об этом приглашении только потому, что меня вызвал к себе начальник первого отдела – лицо, отвечающее за информационную безопасность и за всякую остальную безопасность.

– Что это Захарова вы такое открыли, что вас вдруг в Германию приглашают? – Он говорил со мной с полным неудовольствием, морщась и без всякого интереса. Он выполнял свой долг, обеспечивая секретность и стоя на страже, хотя приглашали меня тогда еще в ту Германию, которая была дружественно- восточной. Сама по себе моя персона его совершенно не интересовала и, более того, раздражала.

– Не очень сложную биохимическую реакцию, чтобы быстро отличать людей умных и порядочных от хамов и дураков, – ответила я и поплатилась за свой ответ отложенной на неопределённое время защитой, а я ведь даже никого конкретно не имела в виду. Ни моего непосредственного шефа, который сам тогда поехал в Берлин вместо меня, ни его самого. Язык мой – враг мой. Нечего и говорить, что старшего научного мне тоже не дали и, защитившись позднее всех аспирантов в лаборатории, я ушла из академического института, о котором мечтала все университетские годы. Разве же я знала тогда, в каком качестве мне все- таки доведется поехать в Берлин спустя столько лет?

***

– Может быть, мадам ещё хочет кофе?

– Нет, Ядвига, спасибо. Через полчасика проводите меня в туалет.

– Конечно. – Она провела ладонью по сложенному пледу. –Вам не холодно?

– Нет. Очень тепло. Подайте мне ноутбук.

Ядвига вынула мой ноутбук из чехла, раскрыла, подала.

– Он у вас заряжен?

– Не помню.

– Ничего, мы можем попробовать поискать розетку.

Почему- то мамаши с маленькими детьми и патронажныее сёстры часто говорят «мы» вместо «он» или «она» или «вы».

«Мы можем попробовать». Естественно, я могу попробовать. Ядвига оглядывается со шнуром в руках. Розетки устроены в специальном месте. Чтобы добраться до них, нужно пробраться через толпу пассажиров, вылетающих в Пекин. Мне не хочется никуда пробираться.

– Не важно, Ядвига. Небольшое значение для меня сейчас имеют все эти новости.

– Согласна с вами.

Как ловко она всё делает! Вот мелькнула в её руках стального оттенка тонкая плоскость с белым проблеском яблока на панели, вот вжикнула «молния» на замке чехла, вот и сам чехол исчез в моей дорожной сумке, будто его и не было.

Привет тебе, мой любимый Юм, гений субъективности. Кто теперь знает, что было, что не было? Что правда, что неправда…

Я закрываю глаза. Что это вообще на меня нахлынуло? Какого черта мне все это вспоминать?

***

…Кроме Синичкиной и Оленёвой красивых коленок в нашем классе ни у кого больше не оказалось.

–А у меня, Исса сказала, коленки угловатые, – я почувствовала толчок в спину сидевшей за мной Томки Швабриной. – Что же, мне теперь из- за этого весь век куковать? Захарка, а у тебя какие коленки?

– А я не кузнечик, – ответила я и, даже не повернувшись к Швабре, собрала портфель и встала, чтобы выйти из класса.

– Захарова, ты когда, наконец, принесёшь юбку на оценку? – грозно окликнула меня со своего места Исса. –Все уже в классе юбки сдали, у тебя только одной двойка стоит. Правда до сих пор она была поставлена карандашом, – учительница посмотрела на меня со значением, – но на следующей неделе этот карандаш превратится в ручку!

– Да у меня всё времени нет, я не нарочно.

– На следующей неделе чтобы обязательно принесла! –Исса постучала по краю стола искривлённым указательным пальцем. Пальцы у нее были желтоватые от табака. Вся школа знала, что Исса курит и делает это в своем кабинете, закрывшись на ключ.

– На следующей неделе, Исса Давыдовна, я в Москву уезжаю.

– Это с какой же стати? До начала каникул ещё десять дней?

– А я, Исса Давыдовна, на всесоюзную олимпиаду еду. По химии. – Исса с возмущением было уставилась на меня через очки, но внимательно взглянув на моё самоуверенное лицо перевела взгляд на мои модные сапоги, на костюм, купленный не в магазине, а сшитый в ателье, и решила не связываться, опустила голову к классному журналу, поджала губы.

– Что ж, удачи тебе на олимпиаде, Захарова. – Её ручка быстро заскользила вниз по списку наших фамилий, выставляя оценки.

– Самая лучшая в вашем классе юбка получилась у Оли Оленёвой. Ей пять с плюсом, остальным четвёрки. –Лёгкий вздох разочарования пронёсся по кабинету. Мне стало обидно за девчонок. Я уже продвигалась к двери, но остановилась.

– А чего это в нашем классе так мало красивых коленок- то, Исса Давыдовна? И пятёрку за юбку вы только одной Оленёвой поставили…

Не без удовольствия я заметила, как вспыхнули от возмущения Ольгины глаза, и добавила:

– Несправедливо! Вы сами на прошлом уроке хвалили юбки Синичкиной и Файзулиной.

– Так и счастье в жизни, Захарова, тоже не всегда по справедливости раздается. Ты это имей в виду. – Исса захлопнула журнал и сняла очки, откинулась на спинку стула. –И вообще, Майя, я смотрю ты в последнее время очень разговорчивая стала. Надо будет об этом с вашей классной руководительницей поговорить.

– Захариха вечно лезет не в свои дела! – Голос Оленёвой вдруг утратил волнующие нотки и показался визгливым. Я ухмыльнулась в её сторону и пошла из класса, но пока я не скрылась за углом коридора меня не оставляло противное ощущение, что Исса Давыдовна всё вспоминает какие у меня коленки, и последние как- то не очень внушают ей уверенность в моём обязательном, непременном и хорошо предсказуемом счастье. «Дура!» – подумала я про неё, а Исса на самом деле и думать не думала обо мне, а обсуждала с подошедшей к ней Зу- Зу ровность и ширину строчки на боковом краю шторы.

Имеют ли значение для меня сейчас все эти воспоминания? Естественно, нет. Мне даже и видеть не хочется никого из бывших одноклассников. Испытываю ли я какой- то интерес к их жизням? Постольку- поскольку, будто когда- то в детстве прочитала интересную книжку, а теперь стало известно, что у нее есть продолжение. Но только стоит ли читать это продолжение? Может, лучше так и остаться с прежними, молодыми и красивыми героями? И ну их на фиг эти ремейки. Вот только подспудно шевелится в голове одна скудненькая мыслишка: а, собственно, за что они так со мной поступили? Сама я была в этом виновата или… Недалекие и злые, как большинство детей.

Ядвига пасла меня, как хороший пастух пасёт ценных овец с золотым руном.

– Я заметила, у вас развязался шнурок на ботинке. Позвольте я помогу.

– Конечно, Ядвига.

Всю жизнь мне было неловко, если кто- нибудь наклонялся к моим ногам, даже когда я роняла лыжную палку. Примерять заграницей туфли, когда продавец помогает мне освободиться от обуви, для меня пытка. Вот и сейчас мне понадобилось усилие, чтобы не попытаться наклониться самой. Ядвига, поднявшая от моих ног лицо, кажется мне девочкой, уронившей шариковую ручку под парту.

– Я завязала очень крепко. Не развяжется до самой Москвы.

– От Москвы мне лететь ещё две тысячи километров.

– У вас огромная страна.

– Вы никогда не бывали в России?

– Моя мать из Вильнюса. Это она научила меня русскому языку.

Я редко расспрашиваю людей об обстоятельствах их жизни, хотя мне часто очень хочется эти подробности знать. Журналистки из меня точно бы не получилось.

И как понять, почему я никогда не боялась выступить против чего- то, что казалось мне глупым и несправедливым, и не понимала элементарных вещей, которые касались меня самой?

***

… На Всесоюзной олимпиаде того года я заняла почётное третье место и вернулась в школу с триумфом. Уже начался апрель, снег быстро стаял под напором выжигающего его солнца, и по голому асфальту я в первый день после каникул бежала в школу на каблучках новеньких, купленных в Москве, шоколадно- коричневых югославских туфель.

– Эти туфли – тебе за олимпиаду или за донос? – подойдя ко мне с вызовом спросила Оленёва, когда я появилась в классе перед первым уроком. При полном всеобщем молчании она тут же отвернулась от меня и отошла. Сразу раздался звонок к уроку, я ничего не поняла и, решив, что она мне просто завидует, спокойно уселась на свое место впереди Швабры. Вовик Никитин, сидевший через проход, спросил:

– Ну, что, столица загнивает?

Оленёва резко повернулась к нему, взметнув локоны, и смерила его презрительным взглядом. Вовик умолк, кое- кто из сидевших недалеко переглянулись, началась математика, и больше меня никто ни о чём не спросил. Только Швабра время от времени тыкала меня в спину и жарко шептала:

– Захарка, почём туфли покупала? Перепродай, а?

Но я от неё только отмахивалась. На перемене все о чём- то сплетничали по углам, между вторым и третьим уроками появились завуч и наша классная с поздравлениями. Меня поставили перед всем классом и вручили диплом, который я сама и привезла из Москвы, а после третьего урока пришёл парень из десятого «в» с фотоаппаратом и всю перемену меня фотографировал. «На «Молнию». Завуч приказала» – объяснил он.

Мне показалось, что Оленёва и некоторые другие, с кем она шепталась, смотрели на нас с ненавистью.

– Давай уж тогда с ногами, – я уселась в проходе и закинула ногу на ногу. Пусть вся школа увидит мои ноги и мои туфли. Ноги у меня тогда были длинные и красивые, а лицо весьма обыкновенным. Нос курносый, волосы русые, стрижка короткая – ничего особенного. Что ж, Дейл Карнеги, которым я тогда зачитывалась, рекомендовал использовать недостатки в качестве достоинств. Правда, потом завуч приказала ноги отрезать и повесить мой портрет до пояса. Он и появился на следующий день на ватманском листе возле учительской, с полукруглой надписью «По- здрав- ля- ем» с тремя восклицательными знаками.

И как раз в этот день в расписании оказалось домоводство. Юбку за каникулы я, как могла, всё- таки дошила и теперь принесла, завёрнутую в бело- красный полиэтиленовый пакет с надписью «Мальборо». Я купила его в Москве перед отъездом в вестибюле гостиницы у спекулянта за бешеные деньги. И этот пакет был тоже хорошим поводом для гордости. Но перед уроками к нам вдруг явилась классная и заявила:

– Девочки, домоводства не будет, идите в слесарную мастерскую и, пока мальчики будут там заняты, посидите тихонько и им не мешайте.

Конец этого объявления потонул во всеобщем гоготе и ликовании, и я тоже смеялась от души, хотя мне было немного обидно, что юбку придётся нести назад.

– Захарова, ты в нашей мастерской в стружке утонешь. Иди в валенки переоденься! – крикнул мне Никитин. Про него я до сих пор думала, что именно ему я нравлюсь больше, чем другим, но он опять сразу же посмотрел на Оленёву, как бы ища её одобрения, и я промолчала. А Оленёва выглядела победно, не скрываясь. И все остальные, и Швабра, и даже медлительная Зу- Зу, которой всегда нужно было долго раскачиваться, вдруг сразу занялись своими делами. И Валя Синичкина, которая раньше всегда списывала математику только у меня, вдруг подошла к Шурику Киселёву, которого все звали, как маленького, «Кисик», и, вдруг покраснев, сказала:

– Саша, ты сегодня геометрию сделал? Покажешь мне, как надо задачу решать?

И тут до меня дошло, что всё- таки что- то происходит. И это не связано ни с олимпиадой, ни с новыми туфлями, а связано с чем- то другим, чего я не понимаю.

Вслед за другими я спустилась на первый этаж, в слесарную мастерскую. Станки там стояли посередине класса, а стулья вдоль стен. Парт не было, вместо доски были развешаны какие- то таблицы, и пахло в ней незнакомым, взрослым – металлом, мокрыми тряпками, мазутом и пылью. Невзрачный мужичок, преподаватель труда, был явно смущён присутствием такого количества девочек и, объясняя материал не знал, к кому обращаться – только ли к мальчикам или ко всей нашей ораве.

Я выбрала место специально рядом с Зу- Зу. При других обстоятельствах она просто зажглась бы от счастья и осыпала меня конфетами, которые беспрерывно сосала не только на переменках, но и тайком на уроках, но сейчас она низко склонилась над своим портфелем и рылась в нём подозрительно долго. Это тоже показалось мне странным. Я огляделась. Оленёвой не было, Никитина тоже. Швабра забилась в угол и рассматривала там журнал мод. Валя Синичкина вдруг подошла к станку, с которого Киселёв сметал стружку, и тоже взяла щетку, чтобы ему помогать. Остальные девочки расселись по мастерской кто куда. Мальчики, сгруппировавшись возле трудовика, передавали из рук в руки и рассматривали какую- то металлическую деталь.

– А почему, собственно, у нас сегодня нет домоводства? – машинально спросила я Зу- Зу, пристраивая свой пакет с юбкой так, чтобы он не запачкался.

– Не знаю. Говорят, Исса уволилась. – Лицо Гузель лоснилось от пота, а на лбу, над почти сросшимися над переносицей бровями, не смущаясь, пламенели четыре юных прыща.

– Как это уволилась? – Я очень удивилась. Исса действительно на каждом занятии твердила, что, доработав до пенсии, ни дня не останется в школе, так ей надоело смотреть на нас, на идиоток. Но уйти, не доработав учебного года…

– Ну, я не знаю, – лицо Гузель залоснилось ещё больше, она наклонилась доверительно почти вплотную ко мне, и мне стало ясно, что у неё есть во рту больной зуб. – Кажется, её уволили из- за того, что она ощупывала на уроке наши коленки.

Я отстранилась и некоторое время соображала.

– А это что, запрещено законом?

– Но это ведь неприлично – трогать коленки, разве нет? – Зу- Зу почти каждую фразу сопровождала вопросом, как в английском – don't you? Is not it? – опережая этим свое время. Это ведь теперь стало общепринятым: «Тебе хорошо? Нет?» Мне казалось, что ей когда- то за эту тему поставили пятёрку, и она, как бы в закрепление, требует подтверждения своих слов у всех и каждого. Смешно, но мне ни тогда, ни сейчас ни от кого и ни в чем никаких подтверждений не требовалось. Вот только если в чем я еще теперь сомневаюсь, так это в своем непременном, хорошо предсказуемом когда- то счастье. И это кажется мне еще более смешным…

– В цивилизованных странах, что не запрещено законом, то разрешено, – важно сказала я, и Зу- Зу при слове «закон» стала похожа на раненую утку.

Всем было известно, что Гузель ужасно боится заразиться гриппом, получить двойку или запись в дневнике, возвращается домой всегда засветло, во время разговоров «о мальчиках» всегда отходит в сторонку. Всё, что было связано с проявлением «неприличного», бранные слова, прилюдное справление нужды в школьном туалете, вызов родителей в школу, доводило ее чуть не до состояния обморока. Однажды её даже вырвало из- за того, что какой- то первоклассник дрался с таким же шкетом в вестибюле перед школьной столовой и публично описался от напряжения.

Оглядев в очередной раз свои ноги в новых туфлях, я вытащила из портфеля журнал «Иностранная литература».

– Стивен Кинг. «Мертвая зона». Улёт.

Гузель посмотрела на мой журнал, на мои вытянутые ноги, едва прикрытые мини- юбкой, открыла по закладке учебник литературы на статье о «Герое нашего времени» и низко опустила к нему голову.

– Оленёва говорит, что это ты Иссу сдала.

– Что- о- о- о?

– Я больше ничего не знаю! – И Зу- Зу отодвинулась от меня.

Я до сих пор помню её ухо оттенка свёкольного отвара с заложенной за него тёмной маслянистой прядью. Если память – это цифра, а эмоции – это биохимические реакции, то объясняется ли моё сегодняшнее безжалостное и спокойное созерцание прошлого признаком полнейшего отупения моего мозга?

Когда после двух уроков ничегонеделания я отправилась в буфет, а после него возвращалась в кабинет физики, то сразу заметила, что возле «моей» стенгазеты наблюдается какое- то подозрительное движение пятиклашек и непонятный шум. Поперек белого ватманского листа с моей фотографией и поздравлением красовалась яркая малиновая надпись: «Предательницам позор!» Наших возле газеты никого не было.

Я рыкнула на самого громко смеющегося мальчишку, сделала «козу» вихрастому парнишке, заоравшему: «Атас! Это она!», отодвинула в сторону озадаченных близняшек с одинаковыми бантами и обкусанными пионерскими галстуками и сдернула газету со стены. Предъявив ее в классе, я громко спросила:

– Кто это написал?

Динамо- машина на столе для опытов независимо молчала в косом солнечном луче. На доске белели нестертые формулы с прошлого урока. Все подняли на меня головы, но Оленёва, как ни в чём не бывало, сидела на своем месте и доставала из портфеля тетрадки. Я подошла к ней и взяла сзади в горсть гладкую шерсть её платья вместе с красивым кружевным воротником.

– Твоя работа?

Она задохнулась от неожиданности, замахала руками, крича: «Ты что, с ума сошла?», а все вокруг будто онемели и молча смотрели на нас.

Я выволокла Оленёву из- за стола, протащила к доске, и макнула ее головой в свернувшуюся трубкой газету на учительском столе.

– Ты написала?

Она уже дико визжала. Все повскакали с мест и окружили нас, но стояли молча, ждали, чем это закончится. Только Кисик сказал:

– Захарка, ну, хватит!

Но я была вне себя от ярости. Я схватила ее за волосы и намотала ее надушенные «хвосты» на кулак.

– Если кто двинется, я её задушу!

Я все макала и макала ее головой об стол.

– Говори, зачем ты это сделала?

Думаю, под горячую руку я и правда могла бы ее задушить.

Оленёва была красная, как набегавшийся поросёнок, но изо всех сил еще пыталась извернуться и меня пнуть. Пухленькими ручками с розовым маникюром она вцепилась в мои руки и пыталась отодрать их. Но я тогда уже два года всерьёз занималась баскетболом и, конечно, была сильнее и выше томной невысокой Ольги. Как только она переставала визжать, я крепче сжимала её воротник, и тогда она захлёбывалась и хрипела, а я все трясла ее и орала ей в ухо:

– Кого это я предала? Говори! Кого?

И тут вошел Никитин. И остолбенел.

– Во- о- о- ви- и- и- ик! – заорала Оленёва. Я обернулась и увидела его. В руке у него был надкусанный пирог из буфета, только что я сама съела такой. Я до сих пор помню, как пахли те пирожки с вытекающим сбоку яблочным повидлом – перегаром растительного масла.

– Во- о- о- ви- и- ик! – орала Оленёва.

– Захарка, ты что, рехнулась?! – Никитин, торопясь заглотил пирог, и схватил меня за руку, за ту, которой я удерживала Ольгины локоны. Его жирные от пирога пальцы оказались как раз на уровне моих глаз, и я увидела на них остатки повидла и свежую малиновую тушь.

– Ах, это ты написал, подонок!

Я выпустила Ольгу и замахнулась на него освободившимся кулаком, но он увернулся от моего удара и схватил меня за обе руки. Оленёва с воплями кинулась из класса. Никитин посмотрел ей вслед, бросил меня и побежал за Ольгой. Я отряхнула руки, как будто они были запачканы в грязи, одернула юбку и пошла к своему месту.

– Мразь. Говнюк.

– Ну, ты, Майка, даёшь! – сказала Швабра. – Что теперь будет?!

Зу- зу смотрела на меня с ужасом, как будто я, выпустив Оленёву, могу сейчас кинуться на неё.

У меня пылало лицо, в голове звенело. Я подняла с пола свой портфель, достала учебник, ручку. Руки тряслись. В классе теперь стоял страшный шум, но у меня было чувство, что я одна. Синичкина тоже выбежала в коридор и, вскоре вернувшись, сообщила:

– Оленёва в учительской. Ей вызвали «Скорую помощь»!

Кисик сделал очень серьёзное лицо и сказал:

– Сдаётся мне, придётся нам Захарку на поруки брать.

Теперь я понимаю, что он таким образом единственный из всего класса выразил мне сочувствие, но тогда я была возмущена его словами. Меня? На поруки? За что?

Прозвенел звонок, но в класс из учителей долго никто не приходил, и это было дурным знаком. Потом пришла учительница по физике, построила всех и заявила:

– Отличное знание химии не освобождает человека ни от моральной, ни от уголовной ответственности.

Потом явилась наша классная и привела заплаканную Оленёву. Красивое Ольгино лицо не могли испортить даже красные пятна.

– Захарова, твоё поведение переходит всяческие границы. С твоими родителями мы будем разговаривать у директора, но сейчас, по горячим следам, ты обязана извиниться.

Убей меня бог, но я была уверена, что Вовика подговорила Оленёва, но для меня дело было не в этом. Я себя считала чуть ли не безукоризненным человеком, лучшей ученицей класса, и обвинение в предательстве было для меня действительно позором. Ведь я ни сном, ни духом… Да и что в те времена могло считаться хуже? В те времена, когда уехать навсегда жить заграницу считалось предательством Родины?

Я откинула свой портфель в сторону и встала.

– Я извинюсь, но если кто- то правда считает, что это я сдала Иссу, скажите мне это в лицо!

Я стояла и смотрела на них. И все они молчали, и при этом как- то странно отводили глаза.

– Что- что- что? При чём здесь Исса Давыдовна?– Лицо нашей классной даже как будто вспухло от возмущения. –И кто вам дал право обсуждать поступки учителей?

Я поняла, что в принципе мне уже нечего терять.

– Мне обидно, что я зря дошивала не сданную на оценку юбку. Кто мне теперь за неё поставит пять?

– Давай дневник, Захарова. Завтра будем разговаривать у директора. Учти, твоё поведение надоело уже всем учителям.

И вот до сих пор для меня остаётся загадкой, как они все могли подумать, что мне зачем- то нужно было доносить, что Исса ощупывала наши коленки? Как они вообще могли решить, что мне все это не безразлично? Как не понимали, что я была по всей своей сути совершенно другая, не такая, как все они? Я была тогда выше всех не только ростом, но и выше всех этих коленок, выше этих дурацких рассуждений о счастье… И, в конце концов, что за криминал был в том, что учительница один раз за сколько- то лет отступила от школьной программы? Неужели действительно этот странный Иссин поступок принес кому- то вред? И с какой же формулировкой ее уволили? И, кстати, ведь Зу- Зу тоже не принимала участия в этом ощупывании?

***

– Объявили посадку на ваш рейс, мадам.

– Ну, что же. Значит, пришла пора нам прощаться. Спасибо, Ядвига.

– И вам спасибо. Сейчас я перепоручу вас служащим авиакомпании. Ждем вас через два месяца. Я уверена, после второй операции мы приедем в аэропорт уже без коляски.

– До встречи, Ядвига.

– Счастливого полёта!

Она махала мне, пока мы с пришедшим за мной молодым человеком чернокожей наружности катили через зал. Чтобы мне было подольше видно Ядвигу, он развернул мою коляску задом наперёд и всю дорогу до самолёта напевал весёлую песенку.

– О чём вы поёте?

– О любви.

– Разве любовь – весёлая штука?

– Конечно.

А вот мне никогда не казалось, что любовь это что- то весёлое. Может быть, дело как раз в том, как к этому относиться? Мне теперь кажется, что я слишком рано стала серьезной.

***

Мои круглые пятёрки по всем предметам с первого класса служили мне своеобразной индульгенцией, иммунитетом против всего неприятного. Это было время, когда пятерки еще ценились. Уже потом появились работы по психологии и социологии, в которых утверждалось, что троечники лучше адаптируются к жизни, чем отличники (что чистая правда), но в мое время отличником было быть не зазорно. Хотя… Иметь кофточку «с толчка» и иметь круглые пятерки по всем предметам было уже не равнозначно, кофточка считалась лучше. Заграницы для нашего класса как бы не существовало, а если она и была, то только где- то там, в фантастической дали, где ездил на красивых машинах Жаль- Поль Бельмондо, бесновался со своей гитарой Блэкмор, пели АВВА и отправлялся назад в будущее доктор Эммет Браун. Все это было для нашего города и нашей жизни как бы вне реальности, но не зная ее, я хотела для себя какой- то другой жизни, обязательно далекой от сентенций учителей и глупых разговоров одноклассников. Постоянное «дай списать», а потом шушуканье в углах о том, кто из мальчиков как на тебя посмотрел… Мне было не интересно среди сверстников. Хотелось видеть каких- то новых, умных людей, слушать их разговоры, участвовать в них, а не учиться варить суп «борщ».

Мои пятерки по всем предметам давали мне возможность не только вести себя свободно в школе, но и спасали от скучных домашних дел. Достаточно было намекнуть, что я должна готовиться к контрольной или выполнить что- то сверх ежедневных заданий, и от меня отставали. Нельзя сказать, чтобы я пользовалась этим слишком часто, но мыть полы, стоять в очередях или сдавать назад в магазин пустые молочные бутылки – нет, уж увольте! Я лучше буду учиться.

– Почему, Захарка? – вразумляла меня иногда Швабра. –Сдавать бутылки – прибыльное занятие. Ты просто идёшь, стоишь некоторое время в очереди и сдаёшь. А если еще ходить за продуктами, то у тебя всегда будут карманные деньги.

– У меня и так есть карманные деньги.

– Хм, счастливая! – завидовала мне Швабра. –Но всё равно, денег может быть и больше.

Я не говорила ей, что карманных денег у меня было ровно двадцать копеек в день. Такую сумму выдавали почти всем нашим девочкам «на буфет». Насколько я знала, у Оленёвой часто бывали в кармане и рубли, и трёшки. Но в принципе, мне и не нужны были в то время карманные деньги. Обворожённые моей отличной успеваемостью родители и так давали мне всё, что было нужно. К тому же из- за моего высокого роста мне уже с седьмого класса приходилось покупать одежду и обувь во «взрослых» магазинах. Финские замшевые сапоги, которые мне купили за бешеные по тем временам восемьдесят рублей, были не только данью моде, но и необходимостью.

Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы учение давалось мне хуже. Конечно, никаким вундеркиндом я не была, но учиться мне было легко. Мне нравилось решать задачки повышенной трудности и выходить к доске тогда, когда остальные смущённо молчали. И кстати, это позволяло мне высказываться на уроках в тех случаях, когда лучше было бы придержать за зубами язык. И чувствуя мою независимость большинство учителей в нашей школе меня не любили.

– Захарова, а почему ты никогда не подаёшь дневник для оценки? – как- то спросила классная, когда я, как всегда с блеском, сделала какой- то доклад.

– А потому что мои родители и так уверены, что я всегда учусь на отлично.

– Поэтому они не ходят на родительские собрания, – поджала губы классная.

– Они много работают, у них мало времени, – сообщила я.

– Майка, а где работают твои родители? – Что за манера была у Швабры все время больно тыкать меня в спину?

– Папа – доцент в политехе, а мама – врач, – информировала я класс.

– И ты, Захарова, конечно же после школы будешь поступать в политехнический, – классная не поднимала глаз, делая вид, что записывает что- то в журнал.

– Я собираюсь поступать в МГУ.

– И на какой же факультет?

– У меня ещё есть время подумать.

– Берите пример с Захаровой, она думает, пока вы все валяете дурака, – классная делала такое движение руками, будто хотела представить мой положительный пример всему классу, но я- то отчётливо слышала в её голосе затаённое злорадство. Мол, ну- ну, дорогая, посмотрим ещё, с каким результатом ты вернёшься.

Не думаю я, что Исса Давыдовна на в самом деле была скрытой, затаённой даже от себя лесбиянкой. Никогда не замечала я за ней какого- то пристального внимания к нашим телам, разве что кроме того случая с коленками. Никогда Исса не стремилась не только нас обнять, приласкать, похвалить, но часто наоборот. Постоянно мы слышали от неё обидные сравнения и прозвища. Конечно, она не говорила напрямую кому- нибудь из нас «ты, Швабрина, или ты, Захарова, дура». Но косвенные, весьма неутешительные оценки наших неокрепших душ слышали мы нередко не только от неё, но и от других учителей. «…Именно ты, Никитин, с твоим несостоявшимся умом можешь сморозить такую глупость…» или « …если у тебя, Синичкина, ничего в голове нет, то сколько бы ты не смотрела в потолок, ничего оттуда на тебя не свалится…» К счастью, мы быстро научились совершенно не реагировать на такие слова. Разве что Зу- Зу тайком плакала после уроков у окна в коридоре, боясь идти домой из- за какой- нибудь глупой записи в дневнике. Исса Давыдовна была исключением разве что в том, что ввиду особенности её предмета давала нам оценки не относительно наших способностей к наукам, а более общего плана. Мне даже кажется, что в противовес другим учителям, она, так или иначе, хотела более приспособить нас к жизни. Я помню до сих пор, как она говорила, что каждая женщина должна уметь «из ничего» обустроить свой дом, сварить обед и сшить себе юбку. В то же время я сама слышала, как однажды «физичка» всерьез жаловалась в школьной столовке учительнице по литературе, что какая- то девочка с третьего раза не может решить простейшую задачу на закон Ома.

– Ведь это же безобразие – не понимать закон Ома!» – говорила учительница физики, прихлёбывая из стакана компот. – Да- да, – кивала в ответ литераторша. Наверное, Исса Давыдовна разразилась бы столь характерным для нее бравурно- хлюпающим смехом, возникающим в самых глубинах ее бюста, если бы услышала эти жалобы. Я думаю, что закон Ома в те времена, когда Исса ощупывала наши колени, был ей тоже абсолютно безразличен. Она всегда держалась особняком среди наших учителей, никогда не сидела в учительской; она приходила в школу и сразу шла к себе наверх, на последний этаж, закрывала за собой дверь кабинета на замок и там затягивалась сигаретой. Мы же стояли перед дверью в ожидании звонка и скрежета старого толстого ключа, с трудом проворачивающегося в ячейке, принюхивались и хихикали. Знатоки утверждали, что Исса курит весьма распространенный тогда «Ораl», и это подтверждалось смятыми коричнево- белыми упаковками, которые иногда печально поблескивали в мусорном ведре утратой девственной неприкосновенности. Исса не находила нужным завертывать использованные упаковки в бумажки перед тем, как выбросить, она полагала, что нам и без нее прекрасно известны все марки сигарет тех лет. Перед самым звонком слышался звук открываемой оконной рамы, тянуло сквозняком, наконец распахивались двери в царство тканей, швейных машинок, кастрюль и немудреных продуктов. Мы с гоготом втягивались в кабинет и в свое будущее.

Мне кажется теперь, что рассказывая нам, как варить борщ, шить юбку или беречь коленки Исса неосознанно пыталась вложить в наши наивные головы её собственные представления об уравнении вида женского счастья, в котором решением должно быть наличие порядочного и обеспеченного мужчины, а функциями могли выступать и хорошенькое личико, и умелые руки, а, самое главное, внутреннее понимание устройства обычной, весьма далёкой от школьных предметов, жизни. Кроме нее с нами (во всяком случае, со мной) никто из учителей и родителей об этом не говорил. В отличие от математики, физики и химии меня это знание не коснулось, а без опытных преподавателей сама я в этом отношении была непроходимо тупа. Иначе чем можно объяснить, что через семь лет после этого происшествия с Иссой Давыдовной и Оленёвой, я вдруг, сама не зная зачем, вышла за Вовика Никитина замуж. Где были мои мозги и куда смотрели мои глаза? Не исключено, что когда я в свои последние каникулы случайно встретила Никитина на улице, мне просто показалось лестным, что он, рассказывая о других ребятах, ни разу, ни словом не упомянул об Ольге, и я почувствовала к нему доверие.

***

После разговора с директором мама умоляла меня больше «не высовываться». Отец сказал, что он продолжает оставаться в высоком мнении о моих умственных способностях, но я не должна их с мамой «подводить». Первый раз в жизни я сама почувствовала опасность и заткнулась. Я отвечала, как всегда, на отлично, но после уроков сразу шла домой и практически ни с кем не разговаривала. Несмотря на это, на состоявшемся через несколько дней комсомольском собрании меня с подачи нашей классной и при полном молчании почти всех присутствующих одноклассников всё- таки исключили из комсомола. Шурик Киселёв правда попытался что- то сказать в мою защиту, но классная его быстро осадила. Никитин, как бы забыв, что это именно он был техническим виновником случившейся драки, разряжал обстановку несмешными шуточками. Оленёва пребывала в оскорблённом состоянии. Мимо оконных штор (тех самых, которые Синичкина подшивала на домоводстве) ядерными солнечными потоками лился весенний свет и отпечатывался широкими прямоугольниками на столах, на полу. Зу- зу, сидевшая рядом с окном вся сморщилась и закрыла лицо ладошками. Меня заставили встать и выйти к доске, я старалась ни на кого не смотреть и смотрела куда- то вбок, поэтому мне врезались в память тонкие металлические ножки наших учебных столов и стульев, которые поднимались от пола и давали четкие косые тени. И только мой стол в этом математическом царстве непересекающихся прямых скособочился. Выходя из- за него, я задела край и сильно сдвинула его из ряда другой мебели, и он напомнил мне некстати вставший на якорь печальный корабль.

Когда классная произносила обвинительную речь, все сидели молча, делая вид, что это что- то вроде никому никогда не нужной политинформации и никого конкретно не касается. Во время голосования я все равно видела, что Оленёва сразу подняла свою руку высоко и четко. Никитин поднял ладошку, весело улыбаясь, будто помахал. Киселев, подняв руку, вздохнул, Синичкина стала его утешать, что- то шепча ему на ухо, а Швабра подняла руку, даже не отрываясь от тетради, в которую, как всегда, что- то списывала. Одна Зу- Зу после собрания подошла ко мне и предложила конфетку.

– Я воздержалась, когда голосовали за то, чтобы тебя исключить. Просто классная не увидела, наверное, мою руку.

– Воздержание – залог здоровья, – я посмотрела на неё сверху вниз и прошла мимо. Зу- Зу была тогда для меня незначительна.

Я никогда после школы не встречала её, и она так и осталась в моей памяти прежней: невысокая, толстая, с прыщами на лбу и с маслянистыми чёрными волосами. Томка Швабрина, с которой я до сих пор вижусь время от времени, рассказала мне, как потрясающе выглядит Гузель сейчас. У неё есть косметолог, шофёр, парикмахер, массажист и даже, кажется, личный самолёт. Она живёт в далёкой стране, в сказочном дворце, окружённом прекрасным парком, и её обожают трое её детей и пятеро маленьких внуков. И всё это потому, что родители своевременно выдали её замуж за того, за кого было нужно. Парень был из семьи, которая сильно поднялась в девяностые – то ли на нефти, то ли на газе. Томка однажды была у Зу- Зу в ее замке в гостях.

***

У аэрофлотовских стюардесс коленки, как на подбор. Мне это хорошо видно из широкого прохода между рядами кресел. Девушки стоят, встречая пассажиров. Все очень симпатичные, но всё- таки ни одна из них не могла бы сравниться с Олей Оленёвой.

Родители звали Ольгу Лялечкой. И если в моей семье гордостью родителей были мои оценки, то предметом восхищения Олиных родителей была красота их дочери. «Лялечка очень устаёт после уроков, ей нужно поспать. А ваша дочка не отдыхает после школы?» Так спрашивала мама Оленевой у моей мамы, возвращаясь с того единственного родительского собрания, которое моя мама посетила. Я не знаю точно, каков был мамин ответ, наверное, что- то вроде, что Майя после уроков носится, как конь, баскетбол – это ведь не для слабаков, но когда дома мама передала мне этот вопрос, я чуть не свалилась от смеха. Это Ольга- то устаёт от занятий! Да она едва бывает на половине уроков. То они с её ухажёрами удаляются слушать магнитофон, дело неотложное, потому что записи нужно срочно переписать и отдать. То ей нужно к портнихе, а это очень занятая портниха и к ней нужно приходить строго в назначенное время. Или Ольгу кто- то приглашает вечером в кино, а приглашают её кроме наших классных подлипал и мальчики постарше, поэтому днём она должна срочно сходить сделать маникюр. И не смотря на такую занятость оценки у Ольги были всегда вполне приличные и создавалось впечатление, что все учителя относятся к ней весьма снисходительно, если не любовно. Почему- то Ольге прощалось всё – опоздания на уроки и уходы с субботников, игнорирование мытья полов на дежурствах в классе и сбор грязной посуды в школьной столовой.