Круиз с покойником

Галина Балычева Круиз с покойником

На борт новенькой Борькиной яхты мы поднимались веселым шумным гуськом.

Первым по трапу поднимался сам хозяин судна Борька Сидорин — бизнесмен и меценат — под ручку со своей дамой сердца и моей близкой подругой Лялькой. Следом тянулись нагруженные сумками и чемоданами гости.

Красивая белоснежная яхта была не первым крупным приобретением Бориса. Ему, а точнее его богатенькой фирмочке, принадлежат не только такие миленькие яхточки, а еще и многие разные реактивные самолетики, нефтеналивные танкеры и прочие виды всякого другого транспорта. Всего и не упомнишь. Борис вообще мужчина серьезный и все в жизни делает основательно. И бизнес у него серьезный, без всяких шуток. И уж если Борька что-то делает, то делает это с таким размахом, что просто дух захватывает. Вот например в качестве подарка на отцов юбилей, а отцу исполняется шестьдесят лет, он предложил отпраздновать сие знаменательное событие на его собственной яхте.

— Совместим приятное с полезным, — сказал Борька. — Отметим юбилей и заодно яхту обмоем. И пусть первыми пассажирами на ней поплывут люди ученые и вообще интеллигентные. Это хорошая примета.

Борька, имея рабоче-крестьянское происхождение, сильно тяготел к интеллигентному обществу и старался окружать себя исключительно образованными людьми. И для удовлетворения этой своей прихоти он не жалел ни времени, ни средств. Вот и теперь все расходы по обслуживанию и пропитанию гостей в течение всей юбилейно-прогулочной кампании (а это несколько дней!) он брал на себя. И если подсчитать, в какую сумму выльется ему вся эта наша прогулочка, то просто страшно становится. Однако Борьке совсем не страшно. Его вообще испугать трудно, а уж тем более деньгами.

Кстати сказать, Борька еще долго уговаривал отца на эту поездку. Тот ни в какую не соглашался принять от Бориса такой дорогой подарок.

— Нет, нет и нет, — твердил он, — ни за что. Даже и не уговаривайте. Отметим, как все, — в ресторане с икрой и шампанским. Закажем отдельный зал, оркестрик... К тому же, знаете ли, у меня много друзей и коллег, и все вместе они в любом случае не поместятся на вашей яхте. Так что спасибо, но...

Знал бы он тогда, что это была за яхта и сколько народу сюда можно было-посадить, не говорил бы так. А яхта была большой. Очень большой и очень удобной. А что касается отдельного зала с икрой и шампанским, как хотел отец, так пожалуйста — это можно и на корабле организовать. Какие проблемы? К тому же мы так и сделали. Все, что касалось непосредственно банкета, мы взяли на себя. И как Борька ни спорил, в этом вопросе отец остался непреклонен.

Все продукты и напитки для банкета мы закупили и доставили на яхту заранее и при этом, как говорится, обошлись без ресторанной наценки. Все купили в гипермаркетах «Метро» и «Ашан». А там и качество отличное, и цены ниже рыночных, а уж про обстановку и говорить нечего — она весьма далека от грязных московских рынков.

Продукты покупали мы с Лялькой, а транспортировкой их занимались отец с моим великовозрастным сынком Степкой. Тот ради такого случая, в смысле ради дедова юбилея, сбежал на несколько дней со своей биологической практики.

Степка — студент-биохимик и каждое лето пропадает на биостанции. Что-то он там зачем-то ловит — то ли букашек, то ли микробов. Я точно не знаю. Он, как и дед, в будущем станет биохимиком, а сейчас пока учится на пятом курсе медицинского университета. Вернее, он только еще перешел на пятый курс.

Короче, отец со Степкой отвозили продукты на яхту и под руководством корабельного кока складировали все в огромные холодильники.

На Борькиной яхте был свой повар и, по утверждению Бориса, очень хороший. Но каким бы хорошим он там ни был, а у нас была наша тетя Вика, отцова родная сестра. И уж не знаю, как там готовит Борькин кок, Данила Петрович, — хорошо или очень хорошо. Но так, как готовит наша тетя Вика, так далеко не в каждом ресторане готовят.

У нее по этой части просто талант. И если кто-то хоть однажды отведал ее пирогов, то нескоро их забудет, если вообще когда-нибудь забудет.

Поэтому договорились, что для банкета все основные блюда будет готовить тетя Вика, а Данила Петрович, которого, кстати, все почему-то называли Данилычем, хотя на самом-то деле он Петрович, будет ей помогать.

Короче, все складывалось как нельзя лучше.

Юбилей отца мы отметим в нетрадиционной обстановке — на воде. Гости получат удовольствие не только от самого банкета, но еще и прокатятся на комфортабельной яхте по Волге, посетят какие-нибудь исторические места. Наверняка же нам попадутся по дороге какие-нибудь местные достопримечательности, ну церкви там, например, или еще что-нибудь в этом роде.

Вообще-то мы с Лялькой планировали кое-какую экскурсионную программу, чтобы гости имели возможность вкусить не только пищу телесную, но и, так сказать, духовную.

В общем пусть совместят приятное с полезным.

На юбилей были приглашены только самые близкие —- родственники, друзья и несколько человек из отцова университета.

Однако и этих набралось около тридцати человек.

Помимо ректора и проректора института (естественно с женами), были приглашены сотрудники кафедры, где трудится отец: профессора, доценты и даже одна аспирантка — Алла Леонидовна Переверзева, Аллочка, любимая аспирантка отца и надежда отечественной науки.

Впрочем, у отца все аспирантки любимые. Нет, не в смысле любовницы! Ни боже мой! А просто любимые ученицы. Хотя отец такой завзятый ловелас, что кто его знает...

Наш папаша — я говорю наш, потому что у меня есть еще брат Сева, Всеволод Викентьевич Самсонов, который моложе меня на четыре года, ему сейчас тридцать шесть, и который вместе со своей женой Майкой прилетел ради такого события, как отцов юбилей, аж из самой Америки. Сева уже не первый год трудится там по контракту и этим летом взял наконец отпуск и всей семьей — у Севы с Майкой двое маленьких детей — прилетел в Москву.

Так вот, наш отец — большой ценитель женской красоты и всегда им оставался. Отсюда и многие его беды. Вот, например, через свой донжуанский нрав он лишился самой любимой своей женщины — жены, то есть нашей с Севой мамочки. Мамочка, несмотря на свой ангельский характер не стерпела бесконечных папашиных похождений и, разведясь с ним, вышла замуж за своего коллегу, такого же, как и она, переводчика, только, правда, французского.

Теперь она живет в Париже, а папаша страдает здесь в Москве.

Он страдает и надеется, что придет тот день, когда его Наташа наконец одумается, бросит своего «французишку» и вернется обратно в семью.

Но никакие, однако, страдания не мешают отцу по-прежнему заводить бесконечные романы и романчики с представительницами прекрасного пола всех возрастов, стран и народов.

Прошлым летом, например, он собирался жениться на молоденькой преподавательнице московского института, а позапрошлым — на не менее молоденькой сотруднице Йельского университета. Не женился, правда, ни на той, ни на другой, потому что, как выяснилось, никто не может сравниться с его «единственной и неповторимой Наташей».

Правда, теперь у него, как мне кажется, очень теплые отношения с аспиранткой Аллочкой. Не зря же он пригласил ее на юбилей.

Впрочем, возможно, я и ошибаюсь. На юбилей ведь прилетела из Парижа мама. А вряд ли отец способен на такое свинство по отношению к дамам — пригласить одновременно жену, хоть и бывшую, и любовницу. Несмотря на свою любвеобильную натуру, отец всегда оставался человеком порядочным и с принципами. Он не поставит женщину в двусмысленное положение. А мама прилетела на юбилей на правах близкого родственника.

— Ну не могла же я проигнорировать такое событие в семье, как юбилей Кеши, — сказала она. — Несмотря на то, что мы в разводе, мы все равно остались родными людьми. Тридцать лет под одной крышей — это вам не кот начхал.

Несмотря на свой изысканный русский, как, впрочем, французский и итальянский, мамочка любит иногда ввернуть этакое выраженьице...

Мама подарила отцу смокинг. Все-таки ему часто приходится ездить за рубеж. А там на заграничных научных тусовках ему постоянно требуется смокинг и приходится брать его на прокат. А теперь у него будет свой.

Еще она подарила отцу часы с выгравированной на них памятной надписью, в которой называла его дорогим и близким ей человеком.

Отец был чрезвычайно тронут и, усмотрев в подарке намек на возможное восстановление их семейных отношений, просто-таки сиял от счастья.

Из родственников, помимо меня и моего сына, а отцова внука Степки, на юбилей прибыли отцова родная сестра Виктория Павловна (тетя Вика) и Ферапонт Семенович Воробейчик, двоюродный брат тетушкиного покойного мужа, в просторечии дед Фира.

Приехал также и Димка Воронцов — друг нашей семьи и почти что родственник. Вернее, он не приехал, а прилетел из Алжира. И даже не прилетел, а приплыл. И не из Алжира, а....

Короче, мы с ним только что вернулись из круиза вокруг Европы, куда меня упекли мои родственники развеяться от несчастной любви.

И вообще Димка нам не родственник. Он — сын маминой покойной подруги. Димкины родители умерли рано, и он как-то автоматически стал членом нашей семьи.

У самого трапа на борту яхты в белом парадном кителе, отделанном золотым галуном, и с такими же золотыми пуговицами нас встречал капитан корабля.

Форма одежды его была несколько необычной для наших широт и отличалась какой-то излишней помпезностью. Что-то ничего подобного ни в торговом флоте, ни в военно-морских силах, ни где-либо еще мне видеть раньше не приходилось. Может, теперь в наши новые времена каждое судно, а точнее, каждый хозяин обряжает свой экипаж в свою собственную форму? А что? Вполне возможно.

Капитан был высоким, видным мужчиной лет около сорока, светловолосым, светлоглазым и с пижонской шкиперской бородкой. В левой руке он манерно держал массивную кривую трубку, которая не была раскурена и скорее всего служила неотъемлемой частью капитанова имиджа.

— Дамы и господа! — поставленным баритоном приветствовал нас капитан. — Добро пожаловать на яхту «Пирамида»!

В первый момент я подумала, что ослышалась. «Пирамида»? Не может такого быть. Разве корабли так называют?

Я повертела головой в поисках опознавательных знаков яхты. Должно же где-то быть написано название корабля. То, что оно написано сбоку вдоль борта, я, конечно же, знала. Однако когда поднималась по трапу наверх, больше смотрела себе под ноги, дабы не споткнуться и не упасть, и не удосужилась прочитать название. Теперь же я обнаружила его на спасательном круге. Эти крути в большом изобилии были понавешаны вдоль всего борта. И что удивительно, там действительно большими красными буквами было выведено слово «Пирамида». Ни больше, ни меньше. «Пирамида», и все тут. Вот это да!

Я усмехнулась. Ну и названьице. И чего только не придумают эти новые русские.

А капитан тем временем по-военному отдал Борьке честь и поздоровался с ним за руку. Было видно, что ему очень нравится быть капитаном на такой красивой яхте, а Борьке нравилось, что у него есть такой бравый капитан на такой красивой яхте.

Рядом с капитаном, вытянувшись во фрунт, стояли два молоденьких матросика: один — белый, другой — черный (брюнет в смысле) и оба радостно улыбались. И чего это они так радовались? Может, это было их первое плавание?

Форма одежды у матросиков также, как и у капитана, отличалась чрезвычайной оригинальностью и не походила ни на какую другую из виденных мною ранее. Белая с синим, немилосердно расшитая золотым галуном, она скорее походила на мундир улана, чем на современную морскую форменку. Матросики выглядели в ней красиво, но как-то по-маскарадному.

«И кто ж это так постарался? — подумала я. — Кто там у Борьки нынче имиджмейкером? Интересно даже».

А Борька начал знакомить гостей с капитаном.

— Знакомьтесь, знакомьтесь, господа, — пророкотал он своим зычным, чуть хрипловатым голосом. — Станислав Николаевич Вахрушев, капитан корабля и полноправный хозяин на этой вот самой посудине. На ближайшие несколько дней все мы будем его гостями.

Борька, разумеется, сильно покривил душой. Никаким хозяином капитан здесь, конечно же, не был, и это были всего лишь только слова. Но, как говорится, доброе слово и кошке приятно. И капитан в ответ расплылся в широкой улыбке.

— Марьяночка, — дернул меня за руку Фира, — а что, весь этот корабль, правда, Борису Григорьевичу принадлежит?

Он с восторгом осматривался по сторонам и удивленно хлопал рыжими ресницами.

— Правда, — ответила я, — Борису Григорьевичу еще и не то принадлежит. Тебе такое и не снилось.

— Серьезно? — Фира скосил глазки в Борькину сторону. — А почему же тогда Лялечка не выходит за него замуж?

Старик, как всегда, доставал меня своими бесконечными вопросами, и, как всегда, это было не вовремя.

— Фира, отстань, — прошипела я. — Сам у нее спроси.

Я заметила, что жена профессора Соламатина, известная университетская сплетница Евгения Матвеевна Соламатина, уже начала прислушиваться к нашему разговору. А она, если что-нибудь где-нибудь услышит, то все потом вверх дном перевернет, с ног на голову поставит и последствий потом не оберешься. Поэтому лучше было помолчать.

Фира не обиделся и продолжил с удовольствием рассматривать устройство палубы. Все ему было здесь интересно, все нравилось. В свои почти что семьдесят лет Фира не утратил детской любознательности и живо интересовался всем, с чем сталкивала его судьба. А если она, судьба то есть, в какие-то периоды его жизни давала сбои и ни с чем интересным не сталкивала, то Фира не ждал милостей от природы и сам искал приключения на свою, а чаще всего на мою голову. Вот и сейчас: его бы воля, не стал бы он вместе со всеми стоять и вежливо улыбаться капитану, а побежал бы скорее исследовать Борькину яхту, поскольку это ему было гораздо интереснее.

— А откуда... — Фира снова дернул меня за руку и хотел спросить что-то еще, но в это время капитан нашего маленького корабля сделал объявление.

— А сейчас прошу всех пройти свои каюты, — сказал он. — Располагайтесь, обживайтесь, и через час прошу всех в кают-компанию на обед.

Все сразу же засуетились, подхватили свои чемоданы и сумки и собрались уже куда-то бежать, однако не побежали, потому что не знали — куда.

Расселением гостей по каютам должны были заниматься мы с Лялькой.

Гостей вместе со всеми родственниками было двадцать четыре человека, а вместе с Борькиным охранником — так и все двадцать пять. Плюс команда шесть человек. Но их расселять, слава богу, никуда не надо было — их каюты находились внизу.

У капитана и его помощника были персональные каюты. Кок делил каюту с мотористом. Еще одну каюту занимали два матроса, которые, как потом выяснилось, были мастерами на все руки: и уборщиками, и официантами, и помощниками по кухне, короче, всеми теми, кем велят.

В наше распоряжение отводились пятнадцать кают.

С гостями мы разобрались довольно быстро.

Профессоров постарались по возможности разместить наверху — там все-таки хороший вид из окна. Себе, то есть родственникам, оставили низ. Нам и внизу сойдет. Какая разница, с каким видом из окна спать?

Долго, правда, боярились из-за того, кто с кем будет жить в одной каюте. Отец ни в какую не соглашался селиться вместе с Фирой и всячески старался сделать так, чтобы оказаться в одной каюте с мамочкой.

— Не буду я с Фирой спать, — шумел отец, — он храпит и стонет по ночам. Давайте лучше поселим его вместе с Димой.

— Сам ты стонешь, — огрызался Фира. — А я сплю совершенно бесшумно. Правда, Димочка?

Димка заявление старика оспаривать не стал, но и делить с ним каюту тоже наотрез отказался, сославшись на то, что и так уже провел с ним в одной каюте целых две недели (это пока мы все вместе плавали вокруг Европы), и тот ему уже до смерти надоел.

Короче, пришлось определить деда в одну каюту со Степкой.

Когда наконец всех вроде бы удовлетворили и расселили так, как тем хотелось, вдруг выяснилось, что забыли про меня. Я одна осталась не обеспечена спальным местом, а все каюты между тем уже были распределены.

— Тьфу, черт, — расстроилась Лялька. — Как же так получилось? Вроде бы должно для всех места хватить. Мы же с тобой считали.

— Значит, просчитались. Давай попробуем еще.

— Ну уж нет. — От продолжительных препирательств с моими родственниками у Ляльки даже голос сел. — Легче волка с козой и капустой через реку перевезти, чем с твоими родственниками договориться. — Она оглядела небольшую толпу родственников и голосом, не терпящим возражений, приказала:

— Сева с Майкой занимают каюту внизу. — Лялька протянула им ключ, увенчанный увесистой набалдашиной, и велела сразу же отправляться в каюту. — Каждый, кто получает ключи, пусть сразу же уходит по месту проживания, — велела она. — Иначе мы так до вечера не разберемся.

Лялька, как всегда, была деятельна и категорична. Она привыкла без лишних слов и эмоций разводить любые ситуации и конфликты. Это у нее профессиональное.

Лялька трудится в крупном фитнес-центре под названием «Europe-class» в должности заместителя директора по общим вопросам. А поскольку клиентками этого фитнес-центра являются в основном женщины, то ей ежедневно приходится улаживать тысячи конфликтных ситуаций.

— Тетя Наташа и тетя Вика будут жить наверху в пятой каюте.

Лялька протянула ключ, и организованная мама, не теряя ни минуты, тут же подхватила с пола дорожную сумку и направилась к дверям, ведущим в спальный отсек. Тетя Вика поспешила за ней.

Теперь наша толпа уменьшилась еще на два человека.

Отца с Димкой Лялька поселила в каюте на верхней палубе, Фиру со Степкой — внизу. Сама же она планировала расположиться в каюте Бориса — самой большой и удобной на корабле. И это было правильно. В смысле правильно то, что у хозяина яхты должна быть самая хорошая и удобная каюта.

Но тут Лялька вспомнила, что по технике безопасности рядом с Борькой, то есть в непосредственной близости от него, в обязательном порядке должен проживать его телохранитель Игорь Климов. То есть его каюта должна находиться рядом с Борькиной, а не где-нибудь у черта на куличках. Мы же про это совершенно забыли и поселили охрану внизу, в трюме. И что теперь надо было делать, не понятно. Все каюты наверху были уже заняты, а охранять своего босса из трюма Климову будет весьма затруднительно.

— И что же теперь делать? — задумчиво глядя не меня, спросила Лялька. — Куда же теперь селить охрану, когда все каюты наверху заняты? Опять, что, ли ничего не получается?

Насчет охраны я ничего сказать не могла. Про охрану пусть лучше Борька сам думает. В конце концов это его охраняют, а не кого-нибудь. Но вот что касается меня, то мне, кажется, опять каюты не хватило.

Лялька обреченно посмотрела на единственный оставшийся у нее в руках ключ и плюнула себе под ноги.

— Ну что за напасть!

Она с раздражением окинула меня взглядом, как будто бы именно я была виновата в том, что мне постоянно не хватает места, и махнула рукой, подзывая Борьку. Пусть, дескать, он поломает голову над расселением своих собственных гостей, потому что у нас все равно ничего не получается.

Борька в это время о чем-то увлеченно беседовал с ректором отцова университета академиком Прилугиным, но, заметив Лялькин призыв, тут же прервал беседу и поспешил на зов любимой.

— В чем проблема, дорогая? — прогудел он и обнял Ляльку за талию. — Всех гостей расселили?

Коренастый Борис рядом с довольно высокой Лялькой, которая к тому же обожала туфли на высоких каблуках, выглядел ниже ее где-то на пол головы. Впрочем, употреблять термин «ниже» по отношению к Борису было по меньшей мере некорректно. Не очень многие могли себе позволить быть «выше» его. Длиннее — да. Это пожалуйста. Но выше...

— Так что вы здесь застряли? — снова спросил он. — Никак каюты поделить не можете?

— Не можем.

Лялька протянула ему ключ, оставшийся от единственной свободной каюты.

— Осталась только одна каюта, а у нас два человека.

Борис еще крепче обнял Ляльку за талию и благодушно улыбнулся.

— Так в чем проблема, дорогая? Каюты же двухместные.

Лялька высвободилась из объятий любимого и, повысив голос (это у нее привычка такая дурная), стала объяснять, что два человека — это я и его охранник.

— А я с охранником жить отказываюсь, — подала я свой голос.

Борька вздернул брови.

— Это почему же? — Он изобразил на своей физиономии невинное удивление и снова ухватил Ляльку за талию.

— А потому, что эта каюта находится внизу, а наша с тобой — наверху, — ответила Лялька. — И если охрана должна круглосуточно находиться рядом с тобой, то либо вы заселяетесь вместе с ней в один номер, либо она будет лежать под нашими дверями всю ночь. Ты что выбираешь?

Борька ничего не понял и потряс головой.

— Погоди, погоди, — он даже выпустил из рук Лялькину талию. — Кто должна лежать под нашими дверями?

— Да охрана же!

— Охрана?

Борька, кажется, опять ничего не понял, но тут из-за угла вынырнул и встрял в разговор вездесущий дед Фира. Судя по всему, он уже разместился в своей каюте и теперь поднялся наверх для обследования территории.

Старик обладает на удивление любознательным, но, к сожалению, чрезвычайно неспокойным характером. Все ему интересно, все ему нужно знать, но при этом он всюду всегда лезет и главным образом тогда, когда его об этом не просят. Вот и теперь, подслушав наш разговор, он тут же встрял со своими советами.

— Если вам нужно место наверху, — сказал он, — то охрану можно поселить в номер к Кеше, а Димочку переселить вниз. Он — молодой, ему и внизу сойдет.

— А меня куда? — снова спросила я.

Мне по-прежнему некуда было заселяться, но находчивый Фира тут же предложил подселить меня в каюту к Димке.

— А Марьяночку можно поселить вместе с Димой, — невинным голосом произнес он. — Там же двухместная каюта, значит, места всем хватит.

Судя по всему, именно к этому он все и вел. Старый сводник! Он еще в круизе доставал меня этими своими выходками. Мало того, что обманным путем увязался за нами в плаванье вокруг Европы, так еще всю поездку мне нервы мотал, все пел про то, какой «Димочка хороший да замечательный» и что «лучшего жениха на всем белом свете не сыскать». Ну допустим. Но я-то здесь при чем?

Мы с Димкой знаем друг друга без малого сорок лет. И все эти сорок лет он был мне фактически старшим братом. И мы готовы были друг за друга и в огонь, и в воду. Но не дальше же...

И вообще до женихов ли мне теперь, после душераздирающего расставания с Максом — моим последним другом сердца, оказавшимся столь вероломным, и все такое прочее.

Кстати, именно для того, чтобы вернуть меня, как говорится, к жизни, родственники и отправили меня в тот круиз, а для компании снарядили со мной Димку. А про то, что за нами увяжется Фира, никто тогда и не знал совсем.

От возмутительного предложения Фиры я категорически отказалась и с надеждой посмотрела на Ляльку. Та же в свою очередь посмотрела на Бориса.

— Выход один, — сказала она. — Борис будет жить со своей охраной в одном номере, а мы с Марьяшкой — в другом. Другого варианта я не вижу и потому предлагаю соглашаться на этот. Итак, все согласны?

Лялька посмотрела на меня, и я с готовностью кивнула.

Лично я была согласна. Меня такой вариант вполне устраивал.

Однако моего согласия тут было не достаточно, нужно было, чтобы и Борька согласился. А его такой расклад совершенно не устраивал. Судя по всему, он никак не планировал провести уикэнд, деля спальню со своим телохранителем.

— А я не согласен, — с возмущением произнес он. — Я не желаю...

Однако Борька не успел поведать нам, чего он не желает, поскольку Лялька пресекла его возражения в самом зачатке. Крепко поцеловав любимого в губы, она произнесла низким волнующим голосом:

— И я надеюсь, дорогой, что лучшую каюту на корабле ты все-таки уступишь дамам...

Имелось в виду, что мало того, что Борьке в эти выходные не светят радости любви, так ему еще придется душиться в маленькой каюте вместе с мужиком.

Лялька выразительно посмотрела на Бориса своими красивыми глазищами, и тот, заметно обмякнув под взглядом любимой, не смог протестовать.

— Не вопрос, дорогая, — уныло промямлил он, — как скажешь.

— Вот и славненько.

Итак, проблема с расселением была наконец решена, к тому же нам с Лялькой досталась самая большая и самая шикарная каюта на яхте. А это было очень кстати, поскольку в речной круиз я отправилась со своей собакой — йоркширским терьером Дулькой (Дульсинеей по паспорту, в смысле по собачьим документам). И несмотря на то, что Йорки — собачки маленькие, однако и им все равно нужно место: и где поесть, и где поспать, и где... туалет в общем.

Сейчас Дулька мирно спала в своей перевозке. Она вообще собака неприхотливая и спокойная, можно даже сказать флегматичная. Куда ее, как говорится, прислонишь, там она и замрет на время. Поэтому хлопот с ней никаких нет. Можно даже в кино с собой брать. Она весь сеанс проспит, ни разу не проснется. Иногда, правда, в Дульсинее просыпается этакая стервочка, и она проявляет свой характер. Но это случается, как правило, только в присутствии какого-нибудь кобеля. А поскольку кобелей на нашей яхте не предвидится (в смысле не ожидается других собак), то никаких эксцессов в этом смысле, я надеюсь, не будет.

— Ну все, — сказала Лялька, — бери вещи и пошли размещаться. Надо еще успеть принять душ и немного передохнуть перед обедом.

Борис подхватил наши сумки, я взяла Дулькину перевозку вместе с самой Дулькой, и мы направились искать свою каюту.

И в тот момент, когда мы уже входили в коридор спального отсека, из динамиков, расположенных прямо у нас над головами, вдруг грянула музыка. Это яхта отчаливала от пристани. Обычно в таких ситуациях играют нетленный «Марш славянки». У Борьки же, как у нового русского, все было по-новому. Поэтому его яхта отчаливала под рвущую душу «Yesterday».

— Ну и ну! — только и смогла вымолвить я и проследовала за Лялькой внутрь яхты.

Наша каюта поразила мое воображение еще до того, как мы в нее вошли. Одна только дубовая дверь с начищенными до сверкающего блеска медными ручками вызывала уважение. Впрочем, что там дверь…

Пока мы шли по выстланному темно-красной ковровой дорожке коридору, я только и успевала делать, что ахать, поражаясь богатству и красоте внутреннего убранства яхты.

Снаружи-то яхта выглядела хоть и вполне респектабельно, но все же довольно скромно. Наверно, для конспирации. Внутри же все поражало роскошью.

Мы с Димкой и Фирой только что вернулись из круиза вокруг Европы. Плавали на очень приличном теплоходе. Однако он не шел ни в какое сравнение с этой маленькой «Пирамидой». Вот уж где чувствовался запах денег, так это здесь.

Мы еще мало что успели увидеть на корабле: только палубу, коридор да Борькину каюту, но то, что увидели, просто потрясло. А особенно каюта. Она была выдержана в стиле чиппендейл, хотя вряд ли Борька знает, что это такое.

Впрочем, ему это и не надо. Зачем? Лишние знания — лишние печали. Зато он знает многое другое. Знает, например, как зарабатывать такие деньжищи, чтобы на них покупать то, не знаю, что и еще многое другое.

А над интерьером этой каюты да и всей яхты в целом, безусловно, поработал не один дизайнер.

И это уж точно, что не один. И не потому, что одному тут было бы не справиться, нет, не поэтому. Просто мне, как в какой-то мере специалисту, а я закончила факультет прикладного искусства текстильного института, сразу бросилась в глаза разноголосица стилей и направлений, что, впрочем, у новых русских встречается сплошь и рядом.

В одном углу у них ампир, в другом — модерн, здесь китайская ваза династии Тан, а там стекло-металлическая конструкция с четырьмя ногами-тумбами под названием журнальный стол. Все — разное, между собой несочетаемое, зато очень дорогое и модное.

Впрочем, у Борьки таких уж явных несуразиц я не заметила. Все было достаточно гармонично и, я бы даже сказала, мило. Правда, несколько пугала широчайшая, не меньше трех метров в ширину (ей-богу!), королевская кровать под нежно-зеленым шелковым балдахином.

К слову сказать, вся каюта в целом была выдержана в зеленых тонах с различными оттенками. И шторы на окнах, и ковер, и обивка кресел — все было зеленое. Только шторы были такого же бледного оттенка, как и балдахин над кроватью, а ковер и кресла — совсем темные.

И на этом бесконечно зеленом фоне особенно ярко выделялись целые костры темно-пурпурных роз, высящихся в настольных и напольных вазах. Розы были повсюду, то есть везде, где только можно было их поставить: и на журнальном столике, и на прикроватных тумбочках, и возле зеркала, и просто на полу возле окна. Их было бесконечное множество, и этот факт чрезвычайно меня смутил.

— Ляль, — ошарашенно произнесла я, глядя на все это роскошество, — все-таки мы с тобой порядочные свиньи. Так поступить с мужиком, который тебя так любит. Ты только посмотри, сколько цветов, а мы его из его же каюты выставили. Нет, я так не могу. Я сейчас же ухожу.

— Куда? — поинтересовалась подруга. — И вообще, что касается свиней, говори, пожалуйста, за себя.

Она принялась распаковывать свои бесчисленные сумки и портпледы, в которых перевозила эксклюзивные шмотки, и сразу же всеми мыслями и душой глубоко ушла в этот процесс.

Потом она все же отвлеклась на минутку и, усмехнувшись, заметила:

— А что касается Борьки, то ты особенно за него не переживай. Он все равно что-нибудь придумает. На то он и Борька.

Ну раз так...

И я, брякнувшись на широченную «черырехспальную» кровать, с удовольствием вытянулась на ней поперек-наискосок.

— Ляль, а почему эта яхта «Пирамидой» называется? — спросила я.

— Понятия не имею. — Лялька уже почти полностью влезла в стенной шкаф и развешивала там свои бесчисленные наряды. — Да и какая тебе разница?

— Ну как же? — удивилась я и процитировала: «...как вы яхту назовете, так она и поплывет».

— Ну и что?

— А то! Ты когда-нибудь видела, чтобы пирамиды плавали?

Лялька высунула голову из шкафа.

— У Островского в «Бесприданнице» даже «Ласточка» плавала, — продемонстрировала она знание классической литературы. — И ничего.

— М-да? — промычала я. Возразить было нечего.

Тут наконец проснулась и завозилась в своей перевозке моя Дулька. Она спала уже часа четыре кряду и, наверно, полностью выполнила свою дообеденную норму по отдыху.

Я открыла крошечную пластмассовую дверцу и вытянула на свет божий свое длинношерстое сокровище. Дулька щурилась на яркий свет и отчаянно зевала.

— Ах, ты моя красавица, — засюсюкала я. — Проснулась, моя куколка... — Я принялась гладить и тискать собаку.

Я вообще люблю собак. Любых. Неважно, породистые они или дворняги. А Дульку так просто обожаю. Лялька ее тоже любит, но всегда критикует меня за сентиментальность. Вот и теперь вместо того, чтобы начать вместе со мной умиляться над этим длинноволосым чудом, она велела мне отправляться в ванную и обустраивать там кошачий, то есть собачий туалет.

— И Дульке покажи!.. — крикнула она мне вслед.

— Что?

— Туалет! Что же еще? Не душевую же кабину собаке показывать, прости господи.

Умница Дулька тут же прошмыгнула за мной в ванную комнату и сразу же прыгнула в знакомую пластмассовую емкость.

— Не собака, а чудо! — в очередной раз умилилась я благовоспитанности своей любимицы. — Ну все понимает.

К обеду вечерних туалетов не надевали — приберегли их к ужину. Впрочем, самые-самые вечерние туалеты мы приготовили к завтрашнему вечеру.

Лялька прихватила с собой та-акой «эксклюзив», что я не поручусь за равномерное сердцебиение отцовых дружков-одногодков.

Мне мама тоже привезла из Парижа очень красивое платье, но боюсь, что оно будет малопривлекательно висеть на моих костлявых плечах, поскольку за это кошмарное лето я так основательно похудела, что...

Впрочем, лето здесь ни при чем. Во всем виноват Макс. Ох уж этот Макс! Ну да бог с ним.

Мы проследовали по коридору, свернули направо и вошли в так называемую кают-компанию. На самом же деле это помещение скорее напоминало малую гостиную французского королевского дворца времен Людовика XIV — так здесь все сияло хрусталем и золотом.

«Ай да Борька, ай да сукин сын! — мысленно одобрила я позолоченные канделябры, пурпурный бархат кресел и белые арабские ковры. — И когда только он успел на все это заработать?»

В самом переднем углу размещалась крошечная эстрада. Видно, здесь планировалось устраивать даже мини-концерты.

Возле окон, справа и слева, стояли сервированные к обеду столы. Всего столов было шесть: один — капитанский, а остальные пять — для нас.

Пока в гостиной никого еще не было.

Мы с Лялькой пришли первыми и сразу же принялись раскладывать на тарелки именные карточки. Поскольку компания у нас собралась разношерстая, надо было заранее продумать, кого с кем посадить. Тут следовало учитывать и возраст гостей, и их интересы и, чтобы никто, не дай бог, никого не раздражал.

Отец, например, додумался пригласить на свой юбилей друга детства Ваську Кондракова, то есть Василия Ивановича Кондракова с молодой женой. И все бы ничего. Ну пригласил друга и ладно. Что в этом плохого? Но беда заключалась в том, что одновременно с ним отец пригласил еще и бывшую Кондраковскую жену, тетю Марго. Ну разве это нормально? конечно, не нормально. И мы все дружно уличили отца в безумии. Но тот отчаянно оправдывался:

— Ну не мог я не пригласить Марго на свой юбилей, — кричал он в ответ на наше недоумение. — Она и так пострадавшая сторона. Васька-кобель бросил ее на склоне лет. А мы, между прочим, почти сорок лет семьями дружили. А она, между прочим, всю жизнь ему посвятила. И что должна теперь оставаться на задворках общества?

В общем-то отец, конечно, был прав. В конце концов все мы интеллигентные люди. И мало ли, что кто-то с кем-то развелся? А кто нынче не разводится? Ну и что теперь в гости, что ли, не ходить?

Но все-таки я немного нервничала из-за новой жены Кондракова. Как бы она чего не выкинула, эта пергидролевая красотка.

Вероника была той еще штучкой. И чего этот дурак Кондраков на ней женился?

Честно говоря, тетя Марго мне нравилась куда больше. И красавица-то она (правда, в прошлом), и умница — три языка знает, и добрейшая душа...

Впрочем, что для стареющего мужчины означают все эти достоинства по сравнению с молодым ядреным телом.

— Тетю Марго посадим за стол вместе с отцом и мамой, — сказала я, раскладывая по тарелкам карточки с именами гостей. — А Кондраковых — рядом с доктором Никольским. Пусть они под присмотром Владимира Сергеевича будут. Он в конце концов хирург и человек решительный. И если что-то пойдет не так, сумеет прирезать конфликт в самом зачатке.

Доктор Никольский также, как и Кондраков, — давнишний друг отца.

Когда-то они все вместе учились в медицинском институте. Только теперь отец занимается наукой, Кондраков — крупный бизнесмен в области фармакологии, а если честно, то просто торгует лекарствами, а Владимир Сергеевич трудится в Склифе.

Он хирург от бога и самым что ни на есть настоящим образом спас не одну человеческую жизнь.

За наш с Лялькой стол мы определили Борьку с его телохранителем Климовым, нашего Димку Воронцова и доцентшу с отцовой кафедры, Муранову Альбину Александровну.

Доцентша была не замужем и без пары, поэтому в качестве кавалера мы определили ей Борькиного охранника Игоря Климова.

— Он и по возрасту этой Альбине подходит, — сказала я, — ему тоже хорошо за сорок, да и вообще, должен же кто-то за ней за столом ухаживать. Согласна?

Лялька кивнула. Она уже закончила раскладывать свою часть карточек и теперь придирчиво рассматривала сервировку столов.

— Кажется, все нормально, — сказала она. — А у тебя?

У меня, слава Богу, тоже все сошлось — и количество карточек, и количество мест за столами. Так что можно было уже начинать обед. Вот только гости что-то все не шли.

Наконец они стали подтягиваться парами.

Первыми пришли Сева и Майка.

Братец, как всегда, был страшно голоден и выразил пионерскую готовность немедленно приступить к трапезе. Сева всегда любил поесть и был единственным членом нашей семьи, склонным к полноте, кроме разве что тети Вики, которая по весу чуть-чуть не дотягивает до центнера. Сева младше меня на четыре года, но все всегда принимают его за старшего. Наверно, из-за крупногабаритной фигуры и намечающейся лысины. Однако в действительности я все-таки старше и поэтому на правах старшей сестры тут же его осадила:

— Терпи, — велела я и указала место, куда надо было садиться. — Вон ваши с Майкой места за третьим столом. И кстати, с вами будет сидеть Фира. Так что присмотрите за стариком. — Я сделала выразительное лицо. — Много пить не давать, к девушкам не приставать и вообще...

Сева показушным коротким движением пригладил у виска волосы и, осклабившись во весь рот, поинтересовался:

— А что, к обеду ожидаются девушки?

Он по-гусарски лихо подкрутил несуществующие усы, расправил и без того могучие плечи и молодцевато огляделся. Ни дать ни взять — завзятый сердцеед. Однако, получив от жены толчок в бок, Севка тут же принял серьезный вид и с готовностью отрапортовал:

— Не извольте беспокоиться, хозяйка. Все будет сполнено. — И попытался отдать честь.

Я с беспокойством покосилась на братца.

«А правильно ли я рассадила гостей?» — спросила я себя. Ведь пока Сева работал вдали от родины, а именно в Соединенных Штатах Америки, я, видать, порядком подзабыла баламутный характер своего братца и усадила за один стол сразу двоих кошмариков, а именно его и деда Фиру. А ведь дед Фира с Севкой за одним столом — это же гремучая смесь.

О, господи, как же я раньше об этом не подумала. Однако что-либо менять в рассадке было уже поздно — гости активно подтягивались в кают-компанию.

«Одна надежда на Степку, — подумала я про сына. — Он парень серьезный и сумеет вовремя нейтрализовать и деда, и дядюшку».

А гости меж тем быстро заполняли помещение, и мы с Лялькой едва успевали рассаживать их по местам.

Когда же последняя пара, а именно Кондраков с молодой женой, заняли свои места, красавчик капитан, а он тоже обедал вместе с нами, поднял приветственный тост.

— Дамы и господа, — начал он приятным бархатным баритоном. — Позвольте еще раз приветствовать вас на борту «Пирамиды»...

Я в очередной раз хмыкнула. «Пирамида»! Ну и названьице. И кому же это пришло в голову назвать яхту таким несуразным именем? Самому Борьке что ли? Вообще-то с него станется. У него со вкусом всегда была большая напряженка. Но как он не понимает, что нельзя плавательные аппараты называть такими странными именами? Это неправильно. Не к добру это как-то.

Пока я размышляла над названием Борькиной яхты, пропустила всю капитанову приветственную речь и очнулась только на его последних словах:

— ...и надеюсь, что вы получите массу незабываемых впечатлений! — сказал капитан, и все ему зааплодировали.

Эх, знать бы нам тогда, насколько близок был капитан к истине.

Следующий тост произнес отец. Он поблагодарил Борьку, то бишь Бориса Григорьевича Сидорина, за то, что тот оказался столь любезным, что предоставил возможность организовать «такую замечательную поездку» на «таком замечательном корабле»... и так далее и тому подобное.

Борька в свою очередь поднял тост за отечественную науку и за ее славных представителей, а именно за всех тех, кто находился сейчас в кают-компании.

Все с ним, конечно же, согласились и с готовностью выпили.

Потом тост произнес ректор отцова института академик Прилугин, славный дядька — большой эстет, умница и спортсмен. Они с отцом уже тридцать лет играют по выходным в теннис в институтском спорткомплексе, а летом ездят на рыбалку. Академик с опережением графика начал поздравлять именинника с днем рождения, а его тощенькая, черноглазая жена, чем-то удивительно напоминающая ворону, хотя и очень симпатичную, все время дергала его за пиджак и громко шептала, что поздравлять еще рано, что это еще не банкет, а всего лишь обед. И вообще они забавно смотрелись рядом — высокий, полный и вальяжный Николай Васильевич и маленькая, худенькая и до чрезвычайности подвижная и говорливая его жена Елена Ивановна или Елена Ужасная, как в шутку называл ее академик, когда трескотня последней становилась уже совсем невыносимой.

В общем все шло своим чередом. Все ели, пили, смеялись.

Два матросика обслуживали все столы. Они то и дело подходили то к одному столу, то к другому, подливали вино, убирали пустые тарелки, приносили новые блюда, меняли приборы.

За каждым столом велась своя беседа.

В одном углу профессор Соламатин рассказывал капитану корабля и академику Прилугину о том, как он на Красном море занимался дайвингом. Это в его-то годы!

В другом доцент Кутузов хвастался Кондракову, что однажды он плавал среди акул и даже (представьте себе!) был укушен. При этом он с гордостью показывал кондраковской жене, Веронике, невидимый шрамик на указательном пальце, за который его якобы укусила коварная акула. Я представляю размеры этой акулы — небось чуть побольше скумбрии.

Громко смеялись за своим столом отец и Джед Маклахен. Джед — это американский друг отца, профессор Йельского университета, который специально приехал в Россию на день рождения отца. Вернее, он постарался приурочить свою запланированную командировку именно к этой дате. Еще громче за другим столом смеялась отцова аспирантка — будущая звезда (или светило, я точно не помню.) отечественной науки, умница и красавица Аллочка Переверзева. Еще бы. Она же сидела за одним столом между моим братцем и дедом Фирой. А в такой компании... Короче, как бы бедная девушка там от смеха не подавилась.

В общем все были, кажется, вполне довольны и обедом, и друг другом, и я позволила себе немного расслабиться.

За нашим столом рядом со мной с одной стороны сидел Димка Воронцов, а с другой — Борькин охранник, то есть телохранитель, Игорь Климов.

Климов мне сначала понравился — веселый, остроумный, говорит на правильном русском языке и к тому же весьма симпатичный.

Правда, поначалу меня несколько смутил его внешний вид: потертый джинсовый костюм, остроносые мокасины, волосы забраны в хвост и, что самое удивительное — серьга в ухе. Именно серьга меня смутила больше всего. Где-то я слышала, что все геи носят серьги. Правда, я не помню, носят ли они две серьги или одну, и если одну, то в каком ухе — в правом или в левом. Я спросила об этом у Димки, но тот сразу же поднял меня на смех, сказав, что я говорю глупости и что гей не может быть телохранителем. Однако после этого он все же старался держаться от Климова подальше. В общем Климов совершенно не был похож на общепринятый образ громилы-охранника, и я даже не удержалась и сказала, что прежде имела совершенно другое представление о телохранителях.

— ...что-то шкафообразное и неповоротливое, — сказала я.

Борька с Игорем рассмеялись.

— Нет, это сейчас не в моде, — сказал Борис. — Нынче ценится интеллект. Это на сегодняшний день в охране поважнее будет.

— Серьезно? — Я с недоверием покосилась на Климова, как будто усомнилась в наличии у него этого самого интеллекта. — А вы, Альбина Александровна, — я попыталась втянуть в общий разговор молчавшую доселе доцентшу с отцовой кафедры, — как думаете? Что важнее для телохранителя — ум или сила?

Мне было все равно, что спросить у доцентши, потому что ее ответ меня совершенно не волновал. Меня волновал тот факт, что до сих пор она почти что все время молчала и, судя по всему, чувствовала себя не в своей тарелке. А это уже была прямая вина наших мужчин, которые оказались совершенно невоспитанными и не уделяли скромной доцентше никакого внимания. Борька, как всегда, все свое внимание сконцентрировал на Ляльке, Климов, вместо того, чтобы развлекать беседой сидевшую напротив него даму, сверлил глазами меня, а Димка — хам невоспитанный — так и вовсе отвернулся к другому столику. Ему, видите ли, с Кутузовым было разговаривать интереснее.

Короче, ситуацию надо было исправлять, и я деликатно наступила под столом на Димкину ногу. Хватит уже, дескать, с чужими мужиками болтать, пора бы уже поиметь совесть и обратить внимание на собственных дам.

Однако у Димки с совестью были проблемы, и на мои позывные он не откликнулся и «даже не повернул головы качан». Вот нахал!

Зато откликнулся Борькин телохранитель. Он вдруг совершенно неожиданно вплотную придвинулся к моему стулу и, прижавшись ногой к моему колену, нагло заглянул мне в глаза.

«О, господи, что это с ним? — испугалась я. — Неужели я наступила не на ту ногу?»

— Дима! — кажется, слишком громко вскрикнула я. — Налей же в конце концов дамам вина. — Как будто бы у нас и так не было налито.

Димка повернулся к столу и, наткнувшись на мой свирепый взгляд, осознал свое неправильное поведение и тут же поднял избитый, но от этого не потерявший своей привлекательности тост за прекрасных дам.

«Вот это молодец, — одобрила я. — Вот это правильно. А теперь надо бы немного расшевелить это замороженную рыбу Альбину и втянуть ее в общий разговор».

Будто бы прочитав мои мысли, Димка с полуоборота завел «интереснейший» разговор о месте женщины в африканском обществе (благо, он только что оттуда) и о ее роли непосредственно в жизни африканского мужчины.

О господи! Я закатила глаза к потолку. Вот уж выбрал темочку. Не видит, что ли, кто перед ним сидит? Он бы еще додумался поговорить о гомосексуализме вообще и об однополых браках в частности.

Я скосила глаза в сторону «мороженой» Альбины. Наверняка сейчас тетка либо поперхнется от Димкиных откровенных рассуждений, либо вообще подавится.

На всякий случай я заранее потянулась к бутылке с минеральной водой.

Однако ничего подобного не произошло. Доцентша не поперхнулась и не подавилась, а напротив, приняла живейшее участие в дискуссии и даже продемонстрировала осведомленность не только в вопросах взаимоотношения полов среди различных этносов, но и в том, как трансформировались эти самые отношения в разные периоды развития человечества. Я даже заинтересовалась. А когда Альбина, завладев нашим вниманием, перешла к проблемам сегодняшнего дня, к дискуссии присоединился и соседний столик во главе с доцентом Кутузовым.

Я уже давно заметила, что проблема взаимоотношения полов, если и не является главной проблемой доцента, то по крайней мере представляет для него значительный интерес. Вон он как возле кондраковской Вероники слюни пускает. А Кондраков между тем уже на него просто волком смотрит.

— Эх, не за тот стол мы Альбину посадили, — шепнула я Ляльке. — Надо было ее рядом с бабником Кутузовым сажать. И Альбине было бы веселее, и Кондракову спокойнее. А теперь уже не пересадишь. Неудобно.

Лялька оценивающе посмотрела на молодцеватого ловеласистого доцента, потом поглядела на Альбину и мотнула головой.

— А чего тут неудобного? Пересадим, и все дела. Ей наверняка с доцентом веселее будет.

— Да как же ты женщину из-за стола выставишь? — не согласилась я. — Это же тебе не мужчина. Если бы можно было посадить к нам этого Кутузова... Но у нас и без него за столом шесть человек.

— А мы поменяем доцента на Борькиного охранника, — хихикнула Лялька. — Климова посадим за стол к Кондракову, а доцента — к нам.

На том и порешили.

— Вот нахал! — пожаловалась я на Борькиного телохранителя. — Ты представляешь, прижимался ко мне во время обеда!

Но Лялька не обратила на мои слова никакого внимания. Она сделала три шага от двери к иллюминатору, два — от иллюминатора к кровати и остановилась. Дальше идти было некуда.

— Действительно, нахал, — согласилась она со мной. — Переселить девушку из большой просторной каюты в эту мышеловку! Какая наглость! — Лялька подхватила с кровати спящую Дульку и направилась к двери. — Бери сумку и пошли. Мы немедленно переезжаем назад.

Лялька был настроена решительно и на самом деле собиралась переселить Борюсю из его апартаментов с широкой четырехспальной кроватью на эту узенькую кушеточку.

Я же ее решительности не разделяла. Во-первых, мне было абсолютно все равно, где спать, а во-вторых, выселять хозяина из его каюты в то время, как он совершенно безвозмездно приютил на своем корабле всю нашу гоп-компанию, — это было бы уже полным свинством.

Я вырвала у Ляльки свою собаку и прижала ее к груди.

— Я остаюсь здесь, — заявила я, — потому что мне здесь очень нравится.

Лялька мне не поверила и сделала попытку снова отобрать у меня собаку.

— Оставь животное в покое.

Я кинула Дульку на кушетку и сама села туда же, закрыв собаку от Лялькиных посягательств собственным телом.

— Здесь вполне удобно, — сказала я, — и потом... близко к ресторану.

— К чему близко? — не поняла Лялька.

— К кают-компании.

В это время в дверь снова постучали. На этот раз это был Борис и с ним наш Димка.

— С новосельем тебя, Марьяшка, — поздравил меня Димка. — Соседями будем.

— То есть как это соседями? Мы же тебя поселили наверху вместе с отцом.

Димка хохотнул.

— Фире вид из иллюминатора не понравился. Пришлось поменяться.

Я покачала головой. Вечно этот старик со своими фокусами... Ну какая ему разница, какой из иллюминатора вид? Ну прямо как ребенок, честное слово.

После ужина все собрались в общей гостиной, то есть в той же кают-компании. Все кроме отца и мамы. Маме было поручено до самой ночи что есть сил развлекать именинника и ни под каким видом даже на пушечный выстрел не подпускать его к кают-компании.

Дело в том, что мы готовили отцу сюрприз — репетировали капустник. Вернее, у нас было два капустника: один — от институтской профессуры, а другой — от друзей и родственников. И теперь нужно было объединить их в один — общий.

Режиссером нашего самодеятельного театра был отцов друг юности врач-хирург Владимир Сергеевич Никольский, ассистентом режиссера — Фира, который, к слову сказать, сам себя на эту должность и назначил.

Правда, ассистировал он из рук вон плохо. То и дело покидал кают-компанию и бегал проверять, что там делает именинник и не догадывается ли он о том, какой для него тут готовится сюрприз.

Наконец он добегался до того, что отец и в самом деле заинтересовался тем, что тут у нас происходит, и даже сделал попытку пойти посмотреть, чем мы занимаемся в кают-компании.

Спасибо маме, она встала грудью и не допустила, чтобы тщательно спланированный сюрприз был неожиданно раскрыт.

Впрочем, отец не очень-то и рвался в нашу компанию. Общество мамы его устраивало куда больше. А уж повышенное внимание с ее стороны в этот вечер было самым большим для него подарком.

Хоть они и развелись пять лет назад и мама давно уже замужем за другим человеком, папашка до сих пор не теряет надежды, что все еще может измениться, и что его обожаемая Наташа, которой в бытность их супружеской жизни он постоянно изменял, бросит наконец своего «французишку» и вернется опять к нему.

Да уж, в самоуверенности моему отцу не откажешь.

Тем временем в кают-компании вовсю шла репетиция юбилейного концерта. Репетировали сцену поздравления юбиляра аж самим министром здравоохранения в исполнении академика Прилугина.

— Не верю!!! — на манер Станиславского кричал из своего угла доктор Никольский. — Что вы все время приседаете как старая бабка? Вы же министра играете!

Академик Прилутин старался из всех сил. Под гневными окриками «режиссера» он потел, краснел и пыжился, однако изобразить из себя министра здравоохранения, роль которого ему выпала по сценарию, никак не мог. Просто смех один!

В обычной жизни Николай Васильевич был мужчиной вальяжным и сановитым — все-таки ректор института как-никак. Но как только он оказывался на сцене, куда что девалось? Он тут же терял всю свою респектабельность и краснел, и смущался, как студент-двоечник на экзамене.

— Нет, ну это просто ни в какие ворота не лезет! — кричал на академика Никольский. — Где вы видели, чтобы министры так мычали?

Николай Васильевич смущался еще больше.

Потом репетировали сцену, в которой доцент Кутузов, изображавший юбиляра в молодости, должен был целоваться со своей однокурсницей, которую изображала кондраковская Вероника. Вот эти двое оказались просто прирожденными артистами. Они целовались так талантливо и самозабвенно, что режиссер Никольский даже поставил их в пример академику Прилугину.

— Вот посмотрите, — сказал он, указывая на сладкую парочку, — Кутузов — всего лишь доцент, а как профессионально справляется со своей ролью. А вы, академик, что же?

— А что я? — обиделся академик. — Дайте мне такую же роль, может, я еще лучше справлюсь.

Я сдавленно хрюкнула в своем углу. А прилугинская жена, Елена Ужасная, услышав такие крамольные речи, показала мужу кулак.

— Иди и репетируй роль министра, — строго велела она. — А то опять все слова перепутаешь.

Академик послушно отошел в угол и, достав из кармана листок с текстом, беззвучно зашевелил губами.

— Так, — хлопнул в ладоши Никольский, — еще раз пройдем сцену с поцелуем. Ты, Вероника, садишься сюда, а твой кавалер обнимает тебя за талию и крепко прижимает к своей груди. Кавалеру все понятно?

— Понятно. — Доцент Кутузов с готовностью обнял Веронику за талию и, не дожидаясь команды режиссера, нетерпеливо впился ей в губы.

Я незаметно покосилась на Кондракова. Как он там на все это реагирует?

Василий Иванович реагировал плохо. С хмурым видом он стоял подле зеркала и делал вид, что примеряет мушкетерскую шляпу. На самом же деле он через зеркало наблюдал за Вероникой и Кутузовым, и глаза у него при этом были просто бешеные.

«Да уж, — подумала я, глядя на страдания Кондракова, — с пятым дублем доктор Никольский явно переборщил. У Вероники с Кутузовым и с первого раза все уже отлично получилось. Чего ради было так рьяно тренироваться?»

Впрочем, я не исключала того факта, что Никольский специально издевался над Кондраковым, заставляя Веронику пять раз подряд повторять одну и ту же сцену с поцелуем. Владимир Иванович, также как и отец, осуждал друга за глупый поступок, то есть за то, что тот на старости лет бросил жену и женился на молодой.

— Это глупо и непорядочно по отношению к Марго, — кричал он Кондракову, когда тот объявил о своем решении развестись с бывшей женой и жениться на молодой. — И ты, Васька, хлебнешь еще с этой пустоголовой красоткой горя. Это я тебе как врач обещаю! И вот теперь «хирург-садист» доказывал другу правоту своих слов.

После сцены с поцелуями перешли к танцевальным номерам. Первым репетировали канкан. В номере участвовали все мало-мальски способные к движениям представительницы нашей компании, кроме разве что тети Вики и жены профессора Соламатина. Первая не танцевала по причине возраста и полноты, а вторая... в общем по той же самой причине. А вот жена ректора — Елена Ужасная первой напросилась в исполнительницы этого «легкомысленного и фривольного», по словам самого академика, танца и даже поинтересовалась, будут ли выдавать кружевные подвязки.

Впрочем, для своих шестидесяти лет ноги она имела вполне сносные и дрыгала ими очень даже бойко, чего нельзя было сказать о других. Например, доцентша Муранова и Севина жена Майка оказались совершенно неспособными к танцам. Канкан в их исполнении напоминал не столько зажигательно-фривольный танец с визгами и криками, сколько строевую подготовку на плацу солдат-первогодков.

Супруга же режиссера Никольского Ирина Михайловна, наоборот, вложила в танец всю душу, чем вызвала неудовольствие уже Никольского-мужа.

— Где это ты научилась таким непристойным движениям? — кричал он ей из «зала». — Так даже в борделях не танцуют!

— А ты что бывал в борделях? — подбрасывая ноги и вихляя задом, парировала Ирина Михайловна.

В общем в канкане, по мнению Никольского, был хорош один только Степка. Он резво прыгал козлом перед нашей разномастной шеренгой и все время ронял на пол цилиндр.

К двум часам ночи мы все так умаялись, что не только не могли канкан толком продрыгать, а даже Кутузов с Вероникой и те уже как-то вяло целовались.

Зато Димка с Лялькиным Борисом как раз только что вошли во вкус. Они были бодры и веселы и без устали продолжали репетировать сочиненные ими во славу юбиляра малопристойные частушки.

«Какой все-таки красивый у Димки голос, — в очередной раз подумала я. — Ему бы с таким голосом в опере петь, честное слово. А он, дурак, мосты в Африке строит».

Как моя мама в свое время уговаривала его пойти учиться в консерваторию, как убеждала. А он ни в какую. Уперся, как баран.

— Мне, — говорит, — надо настоящей мужской профессией овладевать, а не песни петь.

В общем-то по большому счету он, конечно же, был прав. Ведь он тогда еще совсем мальчишкой был, когда остался без родителей. Какие уж тут песни? И мы тогда заменили ему семью, и несколько лет он жил у нас в доме. Впрочем, почему тогда? Мы и теперь одна семья, хоть и разлетелись все чуть ли не по всему миру.

Наконец Димка с Борисом допели свою последнюю частушку и стали собирать и прятать наш нехитрый театральный реквизит.

Время уже было позднее и пора было отправляться спать, о чем нам и напомнил Владимир Сергеевич Никольский. Он так вошел в роль режиссера, что даже после окончания репетиции продолжал чувствовать себя руководителем.

— А теперь всем спать! — громко скомандовал он. — И чтобы к завтрашнему вечеру все наконец выучили свои роли!

Усталые, все потянулись по своим каютам.

После обеда к нам в каюту неожиданно ворвался Борька. Нет, ну не то чтобы ворвался, постучался сначала, разумеется. Все-таки Борис — человек воспитанный.

Но потом, подлетев к шкафу, он стал вытаскивать из него все Лялькины шмотки и бросать их на кровать. Мы же как раз в это время лежали на этой самой кровати, потому что после обеда решили немного отдохнуть.

— Что-то я не совсем понимаю, — Лялька лениво приподнялась на локте, — это что еще за шмон?

А Борька, продолжая метать из шкафа эксклюзивные тряпки, радостно сообщил:

— Собирайся, любимая, мы переезжаем. Я нашел пустую каюту.

— О, господи! — только и смогла вымолвить я. Мы здесь, на этой самой «Пирамиде», и пробудем-то всего каких-нибудь две-три ночи, а он и этого не может потерпеть.

Я с кряхтеньем поднялась с кровати.

— Ну и где она, эта твоя каюта? — спросила я. — Давай показывай.

Я сдернула со спинки стула свою сумочку, сгребла с кровати спящую Дульку и, указав Борису на дорожную сумку, которую даже еще и не разбирала, направилась к выходу.

— Номер для новобрачных свободен, — бросила я на ходу.

— Типун тебе на язык, — крикнула мне вдогонку Лялька.

А Борька с моей сумкой на плече резво поспешил следом и благодарно загундел:

— Марьяша, ты уж извини, но сама понимаешь...

Я с улыбкой посмотрела на Лялькиного бойфренда.

— Понимаю. Чего уж тут не понять?

Это вот Лялька дура чего-то не понимает. Ну уж выходила бы замуж за Бориса. Чего мужика мучить? Неплохой ведь мужик. И любит так... Да ведь и Лялька его любит. Только почему-то не признается.

Мы спустились вниз по лестнице, прошли по коридору, устланному ворсистым мягким ковром, и остановились возле одной из дверей, ничем не отличавшейся от всех остальных. Она была такая же дубовая, с такой же красивой медной ручкой и с такой же медной табличкой вверху, на которой значился номер каюты. Вот только номер этот был тринадцатый.

«Тьфу, черт! — выругалась я про себя. — Вот спасибо, так спасибо!»

Я с неудовольствием покосилась на Бориса. В воздухе и на воде я отчего-то всегда становлюсь ужасно суеверной. А тут мало того, что яхта называется «Пирамидой», что само по себе уже ничего хорошего не обещает, так еще и номер каюты тринадцатый.

Но Борька моего настроения не прочувствовал и, широко распахнув дверь, радостно провозгласил:

— Вот здесь, Марьяша! Проходи. Каюта, правда, не такая большая, но зато удобная и от кают-компании недалеко. Так что к ужину будешь приходить первая.

«Как будто бы это так важно», -— с сарказмом подумала я, однако вслух вежливо произнесла:

— Очень хорошая каюта. Нам с Дулькой хватит. Ты только собакин туалет сюда перенеси.

— Туалет? — не понял Борька. — Какой туалет?

— Собакин. Он там в ванной стоит.

Борька удивленно вытаращил на меня глаза, видно, про собачьи туалеты он прежде никогда ничего не слышал, но будучи человеком, заинтересованным в моем переезде, спорить не стал и, резво развернувшись на каблуках, спешно покинул мою новую каюту.

«Бедный богатый бизнесмен, — пожалела я Борьку. — Видно, у него никогда не было ни кошки, ни собаки».

Я кинула Дульку на кровать, и та, осмотревшись по сторонам и покружив немного по покрывалу, очень скоро свернулась клубочком и снова закрыла глаза. Что-то она сегодня особенно разоспалась. Видно, качка на нее так действует.

А каюта и правда была неплохая. Не такая большая, как та, наверху, но вполне комфортабельная и в меру просторная. Помимо кровати, здесь были встроенный шкаф, небольшой столик возле иллюминатора, кресло и... и в общем-то все. В каюте действительно больше ничего не было. Правда, душ и туалет имелись. А что еще надо? В конце концов не буду же я целый день в каюте сидеть. Днем у нас намечаются экскурсии по каким-то там историческим местам. Мы же ведь будем мимо чего-нибудь проплывать и где-то останавливаться, в смысле причаливать.

Тут в дверь громко постучали.

— Туалет заказывали? — крикнула из-за двери Лялька. — Тогда открывайте.

— А никто и не закрывался. — Я широко распахнула дверь.

За порогом с Дулькиным туалетом в руках стояла Лялька, а за ее спиной маячил Климов.

— О, так мы, оказывается, соседи! — осклабился он. — Очень рад и готов по-соседски, кроме Бориса Григорьевича охранять также и вас.

Он осклабился еще больше, а я недобро глянула на настырного секьюрити.

— Не думаю, что Борис Григорьевич придет в восторг от того, что в рабочее время вы решите подхалтурить на стороне, — отрезала я и даже не улыбнулась для приличия. У Климова вытянулась физиономия.

А я, как только Лялька вошла в каюту, сразу же закрыла за ней дверь.

Весь следующий день прошел в трудах и заботах — по-прежнему репетировали поздравление юбиляра. Сложность процесса заключалась в том, что делать это нужно было конспиративным путем, чтобы именинник не догадался о готовящемся сюрпризе и не обрадовался раньше времени. Собирались отдельными группами по разным каютам и там пели, плясали и декламировали оды и панегирики во славу юбиляра. Даже на экскурсию в Ипатьевский мужской монастырь в Костроме, кроме отца и мамы, пошли только профессор Соламатин и его жена Евгения Матвеевна. Все остальные были заняты на корабле и решили посетить сию историческую святыню уже на обратном пути.

Женской половине нашей компании приходилось особенно тяжко. В отличие от мужчин, мы, ко всему прочему, были еще заняты и на кухне. Там тетя Вика с корабельным коком Данилой Петровичем с самого утра готовили праздничный ужин, и мы по очереди им помогали.

Бедная тетя Вика так до самого вечера и не выходила из кухни, или, как там это у них называется, из камбуза. Зато к вечеру мы общими усилиями наготовили столько всякой всячины, что даже сами засомневались, а сможем ли мы все это съесть.

Но дело не в этом. Еда на празднике не главное. Главное — это... Впрочем, у всех оно разное.

Для Ляльки, например, главным было показаться на публике в новом платье, и чтобы все мужики при этом непременно попадали бы от восторга. А поскольку в капустнике она выступала в разных ролях, то имела полную возможность несколько раз за вечер переодеться и продемонстрировать не один свой эксклюзивный прикид, что она, собственно, и собиралась проделать.

Однако главным ее сегодняшним туалетом было действительно сногсшибательное платье.

Во-первых, по фантазии кутюрье оно было с одним рукавом, второй просто отсутствовал. А во-вторых, имело сбоку та-акой разрез, который шел от самого низа и практически чуть ли не до самого верха.

В результате с правой стороны Лялька выглядела чуть ли не как монашка, но зато с левой казалась почти голой.

— Вот это да-а! — ахнула я, увидев Ляльку в коридоре при входе в кают-компанию. — А где же платье?

Я стояла слева и видела только ее голую сторону.

— Не ёрничай, — отрезала Лялька и повернулась ко мне другой стороной.

Увидев рукав и длинную юбку, я немного успокоилась. Но совсем немного. Потому что тонкая блестящая ткань так откровенно облегала Лялькино тело, что делала ее и без того потрясающую фигуру просто сногсшибательной в самом прямом смысле.

И я всерьез забеспокоилась за наших немолодых профессоров и академиков, в смысле за Прилугина. Академик-то у нас один.

В общем как бы их кондрашка не хватил от лицезрения умопомрачительных Лялькиных прелестей.

— Ну ты все-таки не права, — сказала я, разглядывая прикид подруги и качая головой. — Совсем о других не думаешь. Вот случится сейчас с кем-нибудь из академиков сердечный приступ. И что тогда? Весь праздник — псу под хвост.

Лялька собралась мне что-то возразить, но не успела. По коридору по направлению к нам двигалась чета Соламатиных.

По мере того, как они приближались, оба — и профессор и его супруга Евгения Матвеевна — заметно менялись в лицах. Лицо профессора становилось все краснее и краснее, а брови долезли аж до самых корней волос. А Евгения Матвеевна, напротив, заметно сбледнула и насупилась, поскольку на фоне ядреного Лялькиного тела ее собственная оплывшая фигура, упакованная в бесформенное платье из искусственного шелка какой-то немыслимой расцветки, выглядела еще хуже, чем была на самом деле.

Я незаметно пихнула Ляльку в бок, давая понять, насколько я была права.

— Вот видишь, — шепнула я ей в затылок, — уже начинается.

Но Ляльку реакция профессорской четы на ее внешний вид ничуть не смутила, а даже напротив, обрадовала. Желаемый эффект был достигнут. Однако достигнут он был, я бы даже сказала, с большим перебором.

Дело в том, что когда Лялька под руку с сияющим Борькой (а Борька всегда очень гордился Лялькиной красотой) вошли в кают-компанию, практически все, равно как мужчины, так и женщины, на какое-то непродолжительное время слегка остолбенели.

Академик Прилутин даже вытащил и надел на нос очки, желая получше разглядеть, что это там всех так поразило. А его супруга Елена Ужасная, не сдержав завистливого вздоха, тихо простонала:

— Какое платье!..

Как будто бы все дело было только в платье, а не в потрясающей Лялькиной фигуре.

Короче, все были ошеломлены, и только Димка, как всегда, остался абсолютно равнодушен к неземной Лялькиной красоте и не упал вместе со всеми в обморок.

Вернее, он отметил, что выглядит она потрясающе и даже сказал ей об этом, но тут же взял под руку Бориса и, отведя его в сторону, стал что-то быстро тому объяснять. Наверно, уточнял какие-то детали юбилейного концерта.

Когда все наконец были в сборе и расселись по своим местам (правда, доцента Кутузова мы все-таки пересадили за наш стол поближе к Альбине, а Борькиного охранника — на его место), слово взял Владимир Сергеевич Никольский.

— На правах старейшего друга и тамады… — начал Владимир Сергеевич.

Он и здесь уже назначил себя руководителем. Может, ему уже пора завязывать с хирургией и переквалифицироваться в начальники? Кажется, у него это неплохо получается.

— ...так вот, позвольте поднять тост за моего лучшего друга Самсонова Викентия Павловича — талантливого ученого, — он посмотрел на академика Прилугина, и тот сразу же согласно кивнул, — хорошего педагога, — взгляд в сторону отцовой аспирантки Аллочки, — отца семейства и просто отличного мужика.

На этом месте все с готовностью зааплодировали.

— Шестьдесят лет — это расцвет не только творческой жизни, но и просто жизни во всех ее проявлениях... — продолжил доктор Никольский, а я заволновалась.

Что это он, собственно, имеет в виду? Намекает на отцовы романтические похождения, что ли? Вроде бы еще и не пили, а он уже несет какую-то околесицу.

Но Владимир Сергеевич, как выяснилось, совершенно не имел в виду склонность отца к прекрасному полу. Просто неделю назад они — три друга: отец, сам Никольский и второй отцов друг, Василий Кондраков, решили предпринять заплыв на плотах по Енисею. Предприятие хоть и рискованное, однако, по словам Никольского, они, дескать, еще такие молодцы, что в состоянии поучаствовать и в таком экстремальном заплыве.

— Как на плотах?! — прервав докторский тост, вскричала мама. — Ты что с ума, что ли, сошел? — Она повернулась к отцу. — Утопиться, что ли, решил на старости лет?

Беспокойство за его жизнь хотя и бывшей, но тем не менее любимой жены, было отцу как бальзам на душу. Однако по поводу «старости лет» он не преминул возмутиться:

— Какие глупости, Наташа! Где ты видишь старика?

Отец вскочил со своего места, выпятил колесом грудь и одновременно попытался продемонстрировать нам свои бицепсы. Для этого он поднял и согнул в локтях руки, изогнулся и принял демонстрационную позу культуриста.

И где он только этому научился? Не иначе как по телевизору видел.

Однако, как отец ни пыжился, как ни старался, ничего такого особенного под рукавами его смокинга мы не увидели и оценить его мускулатуру не смогли.

Впрочем, и на старика отец, конечно же, похож не был. Какой уж там старик? Высокая поджарая фигура, черные глаза, густая копна волос, правда, уже не черных, как прежде, а наполовину седых — что называется «соль с перцем».

Кстати, многим женщинам это очень даже нравится. В смысле волосы такие нравятся.

Впрочем, и весь отец целиком до сих пор все еще пользуется у женщин очень большой популярностью. Он им по-прежнему нравится. И отвечает им взаимностью.

— Нет, Наташенька, ты совершенно не права! — выкрикнул со своего места Фира. — Какие наши годы?!

Этот тоже вскочил со стула и, победно выпятив цыплячью грудь, ударил в нее кулачком. Потом повернулся к имениннику и, сделав самые что ни на есть жалистные глаза, умоляюще попросил:

— Кеша, я тоже хочу на плотах.

Дед Фира, видно, от старческого склероза (впрочем ему всего-то еще только семьдесят) совсем уже забыл, сколько ему лет, и всюду лезет вслед за молодыми. Экстремал наш, едрёньте.

Все вокруг рассмеялись, а Степка, мой великовозрастный сынок, погладил старика по лысине и наставительно произнес:

— Нет, дедуня, поздно уже тебе на плотах по Енисею плавать. Утонешь, неровен час. На этот раз мы уж как-нибудь без тебя...

— Как это без меня? — взвизгнул Фира.

— И что значит «мы»? — Это уже я вступила в полемику. Я повернулась в сторону отца и гневно вопросила:

— Ты что же это делаешь? Мало того, что сам себе решил шею свернуть, так еще и ребенка с собой тащишь!

Великовозрастный ребенок, который через два года заканчивает медицинский институт, не замедлил возмутиться:

— Ма, ну что ты такое говоришь?

— Я знаю, что я говорю! Тоже мне выдумали — на плотах по Енисею.

— А мне лично эта идея нравится, — встрял Димка. -— Дядя Кеша, я с вами!

Доктор Никольский стоял с поднятой рюмкой и грустно взирал на нашу сварящуюся семейку. Он уже и сам был не рад, что поднял тему Енисея и теперь вынужден был терпеливо ждать, когда же мы все-таки замолчим и он сможет закончить свой тост. Однако мы не замолкали. И тогда, перекрывая наши голоса, он громко произнес:

— Ну ладно, если не хотите слушать тост, то давайте хотя бы просто выпьем за здоровье юбиляра. Надоело в конце концов рюмку на вытянутой руке держать, честное слово.

Все с ним охотно согласились и, не дожидаясь завершения нашей перебранки, бойко опрокинули свои рюмочки и принялись активно закусывать.

Но не успели мы как следует закусить, как наш режиссер, доктор Никольский, объявил о начале театрализованного представления в честь юбиляра.

— Первая бригада, на выход, — скомандовал он прямо как в «Скорой помощи».

И первая группа выступающих повскакивала со своих мест и бросилась к выходу. Поскольку сцены как таковой в кают-компании не было (крошечная эстрада в углу — не в счет, на ней и три человека одновременно не уместятся), то выступать было решено на пятачке возле входной двери. Здесь и места было гораздо больше, и удобнее было бегать в ближайшую от кают-компании каюту Никольских переодеваться.

Первым был номер с участием академика Прилугина. Он зачитывал самое настоящее поздравление от самого настоящего министра здравоохранения, но делал это с такими немыслимыми ужимками (очевидно, в представлении академика настоящий министр и должен быть именно таким), что именинник хохотал до упада и никак не мог поверить, что поздравительный адрес был настоящим.

После поздравительных слов от министра Николай Васильевич добавил несколько слов и от себя лично, как от ректора института и просто как от друга-приятеля.

— Наш юбиляр, — сказал он, — добился в этой жизни очень многого. Он не только построил дом, родил сына, — академик указал на Севу, — посадил дерево, — кивок почему-то в мою сторону, — но и создал серьезную научную школу, воспитал много молодых ученых. Вот, например, воспитанницу Викентия Павловича Аллу Леонидовну Переверзеву, — Прилугин указал на отцову аспирантку, — даже пригласили поработать в Йельском университете.

Академик повернулся к Джеду Маклахену, профессору этого университета, как бы за подтверждением своих слов. Джед по-русски почти ничего не понимает, но, услышав название родного университета, догадался, о чем шла речь, и энергично закивал головой.

— Yes, yes, — с готовностью подтвердил он слова академика, — yes, — и тоже посмотрел на Аллочку.

Теперь уже все смотрели на хорошенькую отцову аспиранточку, а та, смущенная неожиданным всеобщим внимание, потупилась и мило покраснела.

«Не только молодых ученых воспитал отец, — язвительно подумала я, глядя на аспиранточку, — но и молоденьких».

А странно все-таки, что отец пригласил ее на юбилей. То, что он пригласил Альбину Александровну и доцента Кутузова, — это понятно. Они с отцом не один год работают над совместными научными проектами и, так сказать, не один пуд соли вместе съели. Про ректора и профессора Соламатина и говорить нечего — друзья-соратники. Но вот почему Аллочка?

Я с неодобрением стала наблюдать, как эта аспиранточка кокетничает с моим Степкой, а тот изо всех сил обхаживает и развлекает ученую красавицу.

— Тьфу, черт! — плюнула я в сердцах, но тут же прикусила язык. Со стороны могло показаться, что я не довольна поздравительными речами.

А речей-то в этот момент как раз и не было. Тут, как говорится, слова были не нужны — на импровизированной сцене у двери самозабвенно целовались доцент Кутузов и Вероника, показывая, каким, дескать, ветреником и сердцеедом был в молодости юбиляр. Как будто бы теперь он стал другим.

Все аплодировали целующимся Кутузову и Веронике, смеялись и делали сомнительные комплименты имениннику, а именинник тоже смеялся и делал вид, что на самом деле он совсем не такой, а совершенно другой — серьезный и положительный. Один только Кондраков не смеялся. Он сидел в напряженной позе с каменным лицом, и только глазки-буравчики горели из-под бровей нехорошим огнем.

— Зря все-таки Владимир Сергеевич придумал эту дурацкую сценку с поцелуем, — шепнула я Димке на ухо. — Ты посмотри на Кондракова.

Димка глянул в сторону ревнивого мужа и, пожав плечами, отмахнулся.

— В конце концов это же капустник.

— Капустник-то капустник, но Кондраков ужасно ревнует. И как бы чего не вышло.

Но Димка все равно не воспринял мои слова всерьез и сказал, что все это глупости.

— А если он такой ревнивый, так нечего было бросать тетю Марго и жениться на молодой. Знал, на что шел.

«Так-то оно так, — не могла не согласиться я. — Однако если Кондраков сорвется, а с ним это иногда бывает, то не миновать нам прилюдного скандала. А этого совсем бы не хотелось. Ну зачем нам скандал на юбилее?»

После нескольких обычных тостов и панегириков от друзей и коллег, которые, впрочем, тоже были друзьями, последовала очередная команда нашего режиссера доктора Никольского:

— Вторая бригада, на выезд, — задорно выкрикнул он. Именно «на выезд», а не на выход, то есть уже совсем по-скоропомощевски. Ну оно и понятно — после стольких-то тостов.

Во второй бригаде выступала я и почти все дамы — участницы нашего импровизированного канкана. Мы дружной толпой ринулись переодеваться в каюту Никольских.

Лялька за время выступления уже успела покрасоваться в двух умопомрачительных прикидах, один другого лучше, а теперь для канкана выбрала себе красное, донельзя декольтированное платье с косо срезанной юбкой.

Все костюмы для капустника мы заранее взяли напрокат.

Понизу платье было густо обшито черными кружевными воланами, а сверху украшено стразами, от которых рябило в глазах. Во всем этом ужасе Лялька выглядела пошло, вульгарно и до невозможности сексапильно.

Не лучше выглядела и жена академика Прилугина, Елена Ужасная. Черные ажурные чулки в крупную сетку (это в шестьдесят-то лет), сильно декольтированный лиф, нарисованные красной помадой губы в пол-лица и большая черная мушка на левой щеке. Просто ужас какой-то!

Я тоже решила от них не отставать. Выбрав себе ядовито-зеленое платье с пышной юбкой, я декорировала его большой искусственной розой темно-вишневого, почти черного цвета, а на одну ногу нацепила розовую кружевную подвязку. Подвязок у нас было мало, и мы были вынуждены ими делиться. Кроме того, я намазала морковной помадой губы, а этот цвет мне категорически не идет, и сильно взбила свои и без того пышные волосы. Достигнутым результатом я была довольна. Такую красоту еще не в каждом борделе сыщешь.

Короче, когда шумной толпой мы ворвались в кают-компанию и стали резво отплясывать бессмертный танец салунов и варьете, мужская половина нашей компании пришла в неописуемый восторг.

Еще совсем недавно вполне приличные и интеллигентные люди начали вдруг кричать, улюлюкать и даже свистеть.

Мне кажется, они даже не признали в кошмарно размалеванных девицах своих жен.

И слава Богу. Иначе неизвестно, чем бы закончился наш вечер.

Вряд ли, к примеру, академику Прилугину понравилось, как его жена Елена Ивановна ужасно дрыгала «сетчатыми» ногами и непристойно взвизгивала.

Просто он в ее боевой раскраске не узнал и оттого остался доволен нашим выступлением.

Степка исправно прыгал впереди нас раненым козлом и по-прежнему ронял на пол цилиндр.

Короче, несмотря на некоторые огрехи, танец в нашем исполнении был принят на ура и еще больше раззадорил и без того уже «теплую» публику.

Короче, после нашего канкана всем захотелось танцев.

— Белый танец! — громко объявил доктор Никольский. — Дамы приглашают кавалеров! — И, подхватив под руку стоявшую подле него жену профессора Соламатина, толстую Евгению Матвеевну, закачался с ней в танце под обволакивающие звуки «Only you».

У меня за спиной кто-то хихикнул.

— Белый танец, а сам приглашает. — Рядом стоял дед Фира и многозначительно смотрел мне в глаза.

— Что? — не поняла я.

— Белый танец, говорю.

Я решила, что Фира хочет потанцевать и намекает, чтобы я его пригласила.

— Ты что, дедунь, потанцевать, что ли, хочешь? — спросила я. — Тогда я тебя приглашаю.

Фира скривился, давая понять, какая же я бестолковая.

— Да ты не меня пригласи, — прошипел он. — На что мне эти ваши танцы? Ты Димочку пригласи. — Он показал глазами на нашего Димку. — Вон он возле Кеши стоит.

Но пригласить Димочку я не успела, потому что его пригласила Елена Ужасная. Я видела, как они вместе с Аллочкой Переверзевой одновременно рыпнулись к нашему Димке. Но оказавшаяся более проворной Елена Ивановна выиграла у Аллочки целых полкорпуса и подскочила к Димке первой.

Теперь они медленно переминались с ноги на ногу рядом с другими танцующими парами.

— А Димка-то наш пользуется у дам повышенным спросом, — хихикнула я, кивая в сторону танцующих. — Ты видел, как они обе к нему кинулись?

— Кто? — спросил Фира.

— Ну жена Прилугина и эта отцова аспирантка, Аллочка.

— К кому? — опять не понял Фира. Он смотрел в другую сторону и, кажется, совсем меня не слушал.

Я проследила взглядом за тем, куда он смотрит, а он смотрел на входные двери, и стала невольной свидетельницей весьма неприглядной сцены.

В кают-компанию из коридора входили наш красавец капитан и слегка встрепанная и улыбающаяся Вероника.

Куда и зачем они ходили, об этом можно было только догадываться. И Кондраков, кажется, догадался. Он стремительно подошел к не ожидающей разборок жене, схватил ее за локоть и, ни слова не говоря, вывел обратно в коридор. Там, за стеклянными дверями, он, не откладывая дела в долгий ящик, тут же залепил жене пощечину и потащил ее дальше, очевидно, в каюту.

— О господи! — только и смогла вымолвить я. — Этого нам только не хватало.

Я оглянулась по сторонам. Кто-нибудь, кроме нас, видел эту сцену? Но кажется, никто ничего не заметил. Все продолжали бурно веселиться и не заметили потери двух участников торжества.

Впрочем, даже не двух, а трех. Потому что капитан тоже испарился из кают-компании в мгновение ока. Только что был здесь, и вот его уже нет. Впрочем, тут он, безусловно, поступил правильно. Пусть дама сама разбирается со своим мужем. А его дело — сторона.

Танцы сменяли один другой, а танцующие пары обменивались партнерами.

Отец попеременно танцевал то с мамой, то с тетей Марго, то с Альбиной Александровной. Ему очень хотелось побольше потанцевать с мамой, но тем не менее он всячески старался окружить вниманием и бывшую кондраковскую жену, и свою коллегу Альбину Александровну. Поэтому ему приходилось просто разрываться на части.

Лялька танцевала со всеми. Она была, как говорится, нарасхват. Еще бы такая красавица, да еще в таком платье.

Аллочка тоже не сидела у стенки и танцевала то с Кутузовым, то со Степкой, то еще с кем-то.

От меня же не отставал Климов. Он приглашал меня на каждый танец и при этом так крепко и нахально обнимал, что в результате я была просто вынуждена сказать, что устала и хочу отдохнуть.

Слава Богу, потом его зачем-то позвал Борька, и он на некоторое время исчез из гостиной.

К нам подошел Димка.

— А вы почему не танцуете? Ты почему не приглашаешь даму? — попенял он деду Фире и, обхватив меня за талию, повел на танцевальный пятачок.

Мы стали медленно раскачиваться между столиками и периодически сталкиваться с другими парами.

Было довольно душно и тесно — кают-компания явно не была рассчитана на танцевальные вечера.

Слава Богу, вскоре кому-то пришла в голову идея выйти на свежий воздух, и мы всей компанией передислоцировались на открытую палубу. Здесь было просторно и обдувал прохладный ветерок. Из динамиков лилась приятная музыка, и мы продолжали в обнимку топтаться на одном месте.

— У тебя когда отпуск заканчивается? — спросила я.

— Через неделю.

— Опять в Африку поедешь? Не надоела тебе жара?

— Надоела. И жара, и Африка. — Димка помолчал, а потом вдруг спросил: — А ты, говорят, замуж собиралась?

Я вздохнула. Чего это он про мое замужество вдруг вспомнил? То, что я собиралась замуж, в принципе ни для кого не являлось секретом и уж тем более для Димки, которого именно по этой причине и вызвали из Алжира в Москву.

То есть вызвали его не потому, что я собиралась замуж, а как раз наоборот — потому что передумала. А после того, как передумала, впала в тоску-печаль. И родственники, озабоченные моим душевным состоянием, решили отправить меня для развлечения в морской круиз вокруг Европы, а для компании снарядили вместе со мной Димку.

Странно только, что до сих пор он ни разу не спросил меня об этом. Все-таки не чужие люди, мог бы и поинтересоваться моей личной жизнью. Или это у него сверхделикатность такая?

— Собиралась да не собралась, — ответила я.

— Отчего же? — Димка вопросительно поднял бровь. — Не сошлись характерами, что ли?

Я грустно кивнула.

— Не совпали точки зрения на один и тот же вопрос.

Если честно, то говорить на эту тему мне совершенно не хотелось. Не хотелось об этом даже вспоминать. Потому что, когда я начинаю вспоминать прошлое и думать о том, правильно ли я тогда поступила, отказавшись от большой любви с большими привилегиями, или нет, то у меня всякий раз надолго портится настроение. А зачем мне это надо? Все равно к прошлому возврата уже нет. Что сделано, то сделано. Так что лучше об этом и не думать.

Димка крутнул меня в такт музыке.

— А я всегда говорил, что у тебя скверный характер, — сказал он. — Сама не знаешь, чего хочешь. То с первым мужем развелась непонятно почему, потом еще три раза замуж собиралась — не собралась, теперь вот опять... — Димка неодобрительно покачал головой. Да кто вообще тебя, такую сквалыгу, может вытерпеть? Никто... разве что я.

Димка улыбнулся и снова сильно крутнул меня в танце. Однако это уже было прямое оскорбление.

— Это что же такое? — возмутилась я. — Ты бы, знаешь ли, выбирал выражения. Что значит сквалыга?

Я сделала попытку отпихнуть Димку от себя и вырваться из его объятий. Но не тут-то было. Он еще крепче ухватился за мою талию и миролюбиво произнес:

— Ну ладно-ладно, пошутил я. Хороший у тебя характер. Не дергайся.

Но я все равно продолжала вырываться.

— Не хочу больше танцевать, — сказала я. — Отпусти меня.

Димка разжал объятия, но руку мою не отпустил.

— Не хочешь танцевать, пойдем просто так погуляем, на луну посмотрим. Ты ведь, кажется, любишь на луну смотреть? — Димка ехидно улыбнулся, явно на что-то намекая, и, взяв меня под руку, потянул в сторону кормы.

Мы прошлись немного в одну сторону, потом в другую и снова оказались на прежнем месте.

— Да где ж здесь гулять-то, господи? — недовольно проворчала я. — Это ж тебе не океанский лайнер.

Димка посмотрел на меня сверху вниз и ухмыльнулся.

— Вот я и говорю, что характер у тебя сквалыжный, — сказал он и сразу же на всякий случай еще крепче сжал мою руку. Думал, наверно, что я тут же начну вырываться. Но я не вырывалась.

— Родственников не выбирают, — сказала я. — Терпи то, что есть.

— А я и не жалуюсь. Мне, между прочим, всегда нравились девушки с характером.

Я закатила глаза к небу. Уж про что, про что, а про Димкиных девушек я все знаю наизусть. И в свое время, когда я еще училась в школе, а Димка был уже студентом, много слез я пролила из-за этих его девушек, будь они неладны.

Впрочем, они-то как раз были ни при чем. Это я была тайно влюблена в Димку, а он об этом, естественно, ничего не знал. Он дарил мне кукол, помогал делать уроки, чинил велосипед, а по вечерам уходил на свидания с этими своими «характерными» девушками. А я сидела дома и горестно лила слезы.

А потом Димка женился, а потом я подросла и тоже вышла замуж.

Потом Димка развелся, и я развелась.

Правда, никакой связи между нашими разводами не было. Просто Димкина жена не захотела делить с мужем его кочевую жизнь мостостроителя, а мы со Степкиным отцом — Лаврушиным Михаилом Александровичем просто так разошлись. Ну в смысле разошлись совсем по другим причинам.

Мы снова не спеша побрели вдоль борта яхты.

Над рекой стелился туман, от воды порядком тянуло сыростью, и мне в моем полуголом вечернем платье стало уже холодновато.

Я зябко передернула плечами.

— Сырость какая на реке, — сказала я. — А днем было так солнечно, жарко...

Димка сдернул с себя болтавшийся у него на шее тонкий шерстяной джемпер, однако вместо того, чтобы элегантно набросить его мне на плечи, взял и просто натянул его на меня как мешок. Джемпер повис на мне почти до колен. Несмотря на то, что я не маленького роста, но до Димкиных почти двух метров мне, естественно, далеко. Поэтому выглядела я в таком прикиде наверняка комично. Но все равно это было очень кстати.

Засунув руки поглубже в рукава, я с благодарностью кивнула.

— Спасибо.

— На здоровье. — Димка обнял меня за плечи, и мы побрели по палубе дальше.

Мимо нас таким же прогулочным шагом продефилировали Соламатины. После душной кают-компании им, видно, тоже захотелось подышать перед сном свежим воздухом.

— Спать еще не собираетесь? — спросил, поравнявшись с нами, профессор.

Я неопределенно пожала плечами.

— А мы вот уже отправляемся на боковую. Да, Женюра? — Он нежно обнял свою стокилограммовую половину и чмокнул ее в щеку. — Спать страшно хочется.

Женюра окинула нас с Димкой цепким взглядом и кивнула.

— Да действительно поздно, — процедила она, — да и холодно. Спокойной ночи.

Соламатины прошли мимо к дверям спального отсека и скрылись на лестнице. А Димка вдруг зачем-то вновь вернулся к теме моего несложившегося замужества.

— А этот последний, за которого ты вроде бы собиралась замуж, — спросил он, — он что... — Димка запнулся. — Ты что его любила, что ли?

Такой вопрос меня не только обескуражил, но даже возмутил.

— Вот это да! — обиделась я. — Это что же, по-твоему, я уже и полюбить, что ли, не могу? Или, может быть, по-твоему, я стала бы выходить замуж без любви, что ли?

Я даже разозлилась. Второй раз за вечер Димка выводил меня из равновесия.

«И что это с ним сегодня такое? — подумала я. — С чего он вздумал говорить мне гадости? Поругаться, что ли, хочет?»

Я с подозрением покосилась на друга детства. Но тот только рассмеялся и поднял руки.

— Сдаюсь-сдаюсь, — сказал он. — И чего ты так раскипятилась? Ну любила и любила. Чего ты?

Но я почему-то и в самом деле раскипятилась. Вспомнила опять Макса и все, что было с ним связано, — хорошее и плохое. Хорошего было, конечно, намного больше. Но было и кое-что плохое, через что я не смогла переступить. Ну какого черта надо было Димке напоминать мне обо всем этом? Настроение сразу испортилось и захотелось спать.

Время и в самом деле было уже позднее, и на верхней палубе остались топтаться под музыку только Кутузов, Степка и Альбина Александровна с Аллочкой. Остальные разбрелись кто куда, а скорее всего спать пошли.

— Танцуете? — задала я риторический вопрос, проходя мимо обнявшихся парочек. — Ну-ну, а мы уже спать идем.

Степка на секунду оторвался от созерцания красивого личика отцовой аспиранточки и послал мне лучезарную улыбку.

— Приятных снов, — произнес он каким-то незнакомым мне голосом и снова уставился на аспиранточку.

От неожиданности я на секунду притормозила и уставилась на обнимавшуюся парочку, но Димка, шедший сзади, слегка подтолкнул меня в спину.

— Чего уставилась, мамаша? — с ехидством бросил он. — Не заметила, как сын вырос?

Я ничего не ответила и неопределенно мотнула головой. «Все выросли, — грустно подумала я. — И Степка, и я. А отец так вообще до шестидесятилетнего юбилея дорос. Ну и ладно. Ну и хорошо».

— Спокойной ночи, — сказала я Димке и направилась в свою каюту.

— Спокойной, — донеслось мне в ответ.

В каюте меня поджидала выспавшаяся и соскучившаяся Дулька. Ей уже порядком поднадоело сидеть тут совершенно одной, и моему появлению она обрадовалась так, как может радоваться только собака — бурно, искренне и бескорыстно.

— Привет, собака, — сказала я и взяла ее на руки. — Соскучилась?

Дулька изо всех сил пыталась лизнуть меня в лицо, но я умело уворачивалась.

— Есть хочешь?

Она задергалась у меня в руках, пытаясь спрыгнуть на пол и приступить к трапезе немедленно. Дулька всегда голодна и готова к принятию пищи в любое время суток. Вот разбуди ее среди ночи и предложи поесть, тут же вскочит и побежит на кухню. Правда, никто таких экспериментов с ней пока не проводил — нельзя же собаку перекармливать, но думаю, что если ей предложить, то не откажется.

Я насыпала в мисочку сухого корма и стала стягивать с себя одежду — сначала Димкин джемпер, потом платье.

— Господи, как же я устала, — сказала я сама себе, — будто бы вагон картошки разгрузила (Можно подумать, что я когда-нибудь разгружала вагоны с картошкой.) — Спать, спать, теперь только спать. Нет, сначала в душ, а потом спать.

При слове «спать» Дулька оторвалась от своего ужина и, подняв голову, грустно на меня посмотрела. Ей-то опять спать было уже не в радость, она и так целый день проспала. Я с сочувствием посмотрела на собаку и отправилась в ванную.

После душа мне несколько полегчало, и я решила проявить человеколюбие, то есть собаколюбие, и вывести Дульку прогуляться на свежий воздух. Облачившись в джинсы, свитер и кроссовки, я подхватила под мышку собаку и вышла из каюты. Коридор был пуст. Кажется, все уже спали. Впрочем, откуда-то еще доносились приглушенные голоса.

— Пошли, Дульсинея, немного прогуляемся, — сказала я собаке и стала подниматься по лестнице на верхнюю палубу.

Здесь наверху уже тоже никого не было. Музыка не играла и свет в окнах кают-компании не горел.

Мы прошлись с Дулькой вдоль борта яхты и немного постояли на корме. Я держала собаку на руках, чтобы ей лучше было видно окрестности. Хотя видеть особо было нечего. Берега в темноте едва просматривались, а встречных кораблей не наблюдалось. Но Дулька особенно никуда и не всматривалась. Она сосредоточенно нюхала воздух и фыркала. Всю нужную информацию она получала посредством носа — маленькой черной пуговки.

— Нравится? — спросила я у собаки. — Ну тогда пойдем еще пройдемся.

Мы прошлись вдоль борта назад, потом снова вернулись на корму, потом прошли вдоль другого борта.

Все окна кают, выходящие на верхнюю палубу, были темными.

Все, кроме одного.

Чье это было окно, я не знала, да мне это было и неинтересно.

Я не собиралась проходить мимо этого окна, дабы не смущать обитателей каюты, и, не дойдя до него метров пяти, повернула назад.

Однако я-то повернула, а вот Дулька пробежала дальше.

Кричать, звать ее ночью я не решилась и поэтому, слегка пригнувшись, прошмыгнула мимо окна вслед за собакой.

Но когда я пробегала мимо светящегося окна, то услышала голоса — мужской и женский. Женский голос был едва слышен, и его я не узнала, а вот мужской явно принадлежал Кондракову.

За окном ссорились.

«Не иначе, как это каюта Кондраковых — подумала я, догоняя собаку. — Бедная Вероника! Теперь ее Кондраков полночи пилить будет за то, что та выходила куда-то с капитаном. Он такой. Впрочем, она сама виновата — не надо было выходить замуж за старого да богатого. А то сначала окрутила старого дурака Кондракова, а теперь с молодыми красивыми капитанами по углам прячется. Эх, бедный Кондраков!»

Теперь мне уже было жалко Кондракова.

Я догнала собаку и, подхватив ее на руки, пошла назад. Пригибаться я уже не стала, а просто быстро прошла мимо окна. Там по-прежнему ругались, и я услышала обрывок фразы, выкрикнутый истеричным голосом:

— Ради благополучия сына я пойду на все!..

Голос принадлежал женщине. Но поскольку говорила она в запальчивости, то кому принадлежал этот голос, я опять не поняла. Впрочем, кому же он мог принадлежать, если это была каюта Кондраковых? Разумеется, Веронике. Однако у Вероники вроде бы детей нет. Хотя... кто ее знает? Может быть, она была уже замужем и не раз, и от предыдущих браков у нее есть дети. И теперь она чего-то хочет от Кондракова.

Потом я услышала голос Кондракова, который выкрикнул в ответ, что он сам убьет Веронику.

— О господи, — выдохнула я, — какие бразильские страсти! — И рысцой побежала вдоль борта «Пирамиды».

Вернувшись в каюту, я быстро разделась и юркнула в постель. После ночной прогулки меня слегка потрясывало и спать совсем расхотелось. При этом почему-то было грустно. Я всегда расстраиваюсь, когда становлюсь свидетельницей чьих-нибудь семейных разборок. Хотя, казалось бы, какое мне дело до этих Кондраковых и их проблем. Однако, вот поди ж ты...

«Вот черт, — лежала и думала я. — И за каким лешим понесло меня на эту палубу? Спала бы сейчас и ничего бы не знала про все это кондраковское семейное счастье».

Я полежала еще некоторое время с открытыми глазами, поворочалась с боку на бок, но потом усталость все же взяла свое, и я наконец уснула.

Однако проспала я совсем немного — меня разбудил телефонный звонок.

В первый момент, когда я вскочила с постели, спросонок никак не могла понять, где я вообще нахожусь, что это за маленькое помещение и как я сюда попала.

Наконец вспомнив, что нахожусь на яхте и вечером мы праздновали здесь отцов юбилей, я стала шарить руками по столу в поисках своего мобильника, который надрывался где-то совсем рядом.

Наконец я нашла его на дне своей сумочки и хриплым со сна голосом прокаркала:

— Алло, я слушаю.

— Марьяночка, — донесся из трубки голос мамы. — Прости, что разбудила тебя, но у тети Вики разыгралась страшная мигрень, а у меня, как назло, ну ни одной таблетки. Нет ли у тебя чего-нибудь от головы?

Я никак не могла сообразить, есть ли у меня что-нибудь от головы и если есть, то где это нужно искать.

— Не знаю, — ответила я. — Сейчас поищу.

Если бы только знать, где искать.

Сначала я порылась в сумочке. Однако никаких таблеток там не наблюдалось. Тогда я полезла в чемодан, но и там ничего не было.

Спросонок я что-то очень плохо соображала.

— А где они могут быть? — спросила я в телефон.

— О, господи, Марьяша, да что с тобой? В косметичке поищи.

Я послушно полезла в косметичку.

Высыпала все содержимое на кровать и сразу же обнаружила целую пачку анальгина.

— Есть! — крикнула я в телефон — Анальгин нашла!

— Молодец, — похвалила мама. — Принеси его нам, пожалуйста.

Ну вот. Сначала найди, потом принеси.

Я натянула поверх пижамы Димкин длинный джемпер, который забыла ему отдать, и прямо в таком кошмарном виде поплелась на верхнюю палубу.

— Господи, боже мой, — бубнила я себе под нос, — спать-то как хочется…

Добравшись до верхней палубы, я вошла в спальный отсек и только тут поняла, что не спросила у мамы номер их с тетей Викой каюты.

— Вот же балда, — обругала я сама себя. — И куда теперь идти?

Так уж получилось, что за все время нашего недолгого плавания я ни разу не была у них в каюте — все как-то не до того было. А что касается номера каюты, то его я, разумеется, не знала. Да если бы даже и знала, то сразу же забыла бы. У меня с номерами — просто труба. Я даже номера своей собственной машины не помню.

Я прошлась по коридору из конца в конец в надежде услышать знакомые голоса и таким образом определить, где живут мои родственники. Но ничего не услышала.

— Ну хоть бы вышли встретить, что ли, — проворчала я. — Как я теперь узнаю, где их каюта? И чего я мобильник с собой не взяла? Сейчас бы по телефону узнала.

Короче, нужно было возвращаться назад и узнавать номер комнаты по телефону.

— Тьфу, пропасть, — плюнула я себе под ноги и отправилась обратно в трюм.

Однако, не дойдя до лестницы, я неожиданно столкнулась с отцом. Он, оказывается, ходил ко мне за таблетками (видно, мама не только меня разбудила, но и его тоже), но каким-то образом мы с ним разминулись.

— Марьяша? — отец вздрогнул от неожиданности. — А я к тебе за таблетками ходил. Где они?

— Таблетки-то здесь, — я показала упаковку анальгина. — А вот где мамина каюта?

Отец указал куда-то в конец коридора и попытался отобрать у меня лекарство.

— Давай я отнесу, — сказал он. — А ты спать иди.

Ему явно хотелось одному заглянуть к бывшей жене (уж не знаю, зачем), но я его намерения проигнорировала.

— Все равно уже разбудили, — проворчала я. — Уснешь теперь…

И, не обращая внимания на недовольство предка, постучала в указанную им дверь.

Тетя Вика лежала с полотенцем на голове, и возле нее на кровати сидела мама.

— Принесли? — спросила она, увидев нас с отцом в дверях. — Очень хорошо, давайте сюда.

Мама достала из упаковки две таблетки и протянула их тете Вике.

— Лучше сразу принять ударную дозу, — сказала она, — раз такая сильная боль. И хорошо бы еще горячего чаю.

— Хорошо бы, — согласилась я. — Но где ж его взять, ночью-то?

Я посмотрела на часы. Было два часа ночи.

— А может, у Димы кипятильник есть? — предположил отец. — Он же человек кочевой, привык жить в полевых условиях. Марьяша, сбегай-ка.

Я выразительно посмотрела на часы.

— В два часа ночи?

Однако страдальческий вид тети Вики заставил меня подняться и «побежать» будить Димку.

«Вот уж будет он мне «благодарен» за ночную побудку, — думала я, спускаясь по лестнице. — И скорее всего никакого кипятильника у него нет».

Мотаясь туда-сюда по «Пирамиде» в пижаме и Димкином джемпере, я больше всего опасалась встретиться с кем-нибудь из гостей. Вдруг кто-нибудь так же, как и я, еще не спит и вздумает зачем-то выйти из своего номера. А тут я в своем кошмарном виде.

В конце концов так оно и получилось.

Когда я спустилась в трюм и подошла к Димкиной каюте, дверь чьей-то другой каюты в противоположном конце коридора, то есть слева от лестницы, приоткрылась, и из нее кто-то выглянул.

Я оглянулась и вежливо поздоровалась.

— Добрый вечер, — сказала я, хотя на самом деле была уже глубокая ночь.

На мое приветствие никто не ответил и тут же спрятался обратно.

— Спасибо и на этом, — оценила я чью-то деликатность.

Действительно, зачем выходить и ставить девушку (это я про себя) в неловкое положение, если она ночью разгуливает по кораблю черт знает в каком виде.

«Все-таки интеллигентный человек — он в любой ситуации остается интеллигентным человеком, — подумала я. — Даже в такой вот мелочи».

Мне же сейчас предстояло повести себя совсем неинтеллигентным образом и разбудить среди ночи спящих людей.

Я постучала в дверь и затаила дыхание. Услышат или нет?

Но на мой стук никто не откликнулся. Еще бы. Ведь Степка и Димыч спят так крепко, что их и пушкой не разбудишь.

Я подождала немного и постучала еще раз.

Результат был прежним.

Только после третьей попытки дверь наконец распахнулась, и я увидела полуголого и заспанного Димку.

— Привет, — сказала я. — Извини, что разбудила, — и попыталась проникнуть внутрь каюты.

Однако Димка почему-то вдруг преградил мне дорогу.

— Ты что, Марьяшка? — он сделал шаг навстречу. — С ума, что ли, сошла? Здесь же Степка. Погоди, я сейчас выйду.

Он скрылся в темноте, а я, ничего не поняв, все же вошла в каюту.

— У тебя кипятильник есть? — шепотом спросила я.

— И кипятильник есть, и шампанское, — ответил мне из темноты Димка. — Сейчас достану.

— Нет, шампанского не надо, — опять шепотом сказала я. — Не поможет. Нужен горячий чай.

Димка уже натянул джинсы и футболку и, прихватив с собой какую-то бутылку и коробку с чаем, стал теснить меня к выходу.

— А от чего он должен помочь? — Он приобнял меня за плечи и мягко вытолкал из каюты.

— От головной боли. У тети Вики ужасная мигрень. Мы дали ей анальгин, но нужен еще горячий чай. Ты заварку-то прихватил?

Мы уже вышли в коридор, и в свете тусклых лампочек дежурного освещения я увидела разочарование на Димкином лице.

— Ты чего? — не поняла я.

Димка смущенно улыбнулся.

— А я подумал, что ты...

— Что я?..

— Ну...

Тут до меня дошло, что Димка решил, будто я среди ночи пришла к нему на свидание. Это в пижаме-то и его джемпере. Хотя при чем здесь пижама?

— Ты что?!! — от возмущения я повысила голос, совершенно забыв, что на дворе, то есть на корабле, ночь. — Совсем, что ли, с ума сошел там в своей Африке? Ты что подумал, несчастный?

Димка свободной рукой прикрыл мне рот, чтобы я своими воплями не перебудила пол-яхты, а потом потащил меня по коридору к лестнице и дальше на верхнюю палубу.

— Не ори, — ласково произнес он. — Всех гостей перебудишь. Где их каюта? Куда идти-то?

— Не скажу, — из вредности ответила я и, отобрав у Димки кипятильник и заварку, проследовала в мамин номер.

Там до сих пор все еще ошивался отец — он развлекал дам рассказами о своей последней поездке в Америку. Отец частенько наведывается по работе в Новый Свет, а конкретно в Йельский университет, куда его периодически приглашают для прочтения курса лекций по биохимии. Там, кстати, он и познакомился с Джедом Маклахеном, профессором этого университета. И теперь это знакомство переросло в крепкую дружбу.

— Ой, Дима! — воскликнула мама, увидев нас в дверях. — Мы тебя разбудили! — Как будто не для этого они посылали меня вниз. — Ты уж нас извини. Да вот тетя Вика у нас разболелась. Голова у нее что-то... А вы сахар, кстати, принесли? При мигрени очень хорошо помогает свежезаваренный горячий чай с сахаром. — Тут мама заметила в руках у Димки бутылку шампанского. — А это еще зачем? — удивилась она.

Она вопросительно посмотрела на Димку, потом на меня.

Я пожала плечами.

— А мне про сахар ничего не говорили, — быстро ответил Димка, — сейчас принесу, — и в мгновение ока он улизнул из каюты.

«А, стыдно стало, — со злорадством подумала я. — То-то. А то, видите ли, шампанское притащил. Бабник какой! Мало нам было головной боли от отца с его похождениями, так теперь у нас в семье еще один Казанова объявился. Воспитали, можно сказать, в своем коллективе. Ну погоди ж ты у меня!»

Я мысленно прикидывала, каким бы образом проучить Димку за его сегодняшнюю выходку. Но ничего стоящего на ум пока не приходило.

Димки не было довольно долго. За это время можно было не только три раза сбегать в его каюту, но даже причалить к берегу и сходить за сахаром в какой-нибудь сельский продмаг. Сколько ж можно его ждать?

Наконец он соизволил явиться, но вместо того, чтобы войти в каюту и отдать ожидаемый сахар, он, наоборот, позвал на выход отца.

— Дядя Кеша, — сказал он, — на минутку. — И, махнув рукой, тут же исчез в коридоре.

Мы удивленно переглянулись.

— Что такое? — не понял отец. — Случилось что-нибудь?

Он посмотрел на маму, но та, приложив палец к губам, указала глазами на тетю Вику. Лекарство подействовало, и тетушка, кажется, уснула. Не нужно было ее будить.

Отец понимающе кивнул и быстрым шагом вышел в коридор. Я, естественно, последовала за ним.

— Что случилось? — спросили мы в один голос.

Димка смотрел на нас напряженно и одновременно растерянно. Потом положил руку мне на плечо и тихо произнес:

— Соблюдайте, пожалуйста, спокойствие, но у нас... большие неприятности.

— Что такое?! — одновременно выдохнули мы.

— Вероника убита.

— Что?!!

— Тс-с, люди спят.

Димка приложил палец к губам и кивком головы указал на целый коридор кают.

— Для них плохие новости могут подождать и до утра. А вот Бориса надо разбудить немедленно и телохранителя его тоже. Как там бишь его... Климов, кажется?

— Ага, Климов, — поддакнула я. — Он внизу живет, рядом со мной. А кто ее убил?

— Кто убил, пока неизвестно — ответил Димка. — Кондраков рвет на себе волосы, но ничего вразумительного сказать не может. Я нашел его в коридоре совершенно невменяемым. Глаза безумные, мычит и тычет пальцем в дверь каюты. Я в каюту зашел, а там... — Димка запнулся и замолчал. — ...у нее вся голова в крови...

— О господи, — ахнул отец, — какой ужас!

Он схватился за голову и нервно забегал по коридору.

— Что же делать? Что же делать? Что же теперь будет?

Никогда прежде мне не приходилось видеть отца таким растерянным. Обычно в любых ситуациях он всегда сохранял ясность мысли и твердость духа. И все мы, как правило, искали поддержки у него. Сейчас же он совершенно потерялся и сам нуждался в помощи.

— Что делать-то, Дима? — отец подбежал к Димке и с надеждой уставился на него. — Господи, я просто ума не приложу...

Димка понял, что отец пребывает в шоке, и ему нужно дать время для того, чтобы он смог прийти в себя. А пока брать ситуацию под контроль нужно ему — Димке.

— Значит, так, — сказал он. — Ты, Марьяша, иди буди охрану, в смысле телохранителя этого, вы, дядя Кеша, — Бориса. А я пойду к капитану. Думаю, что капитан в первую очередь должен знать о том, что произошло у него на корабле.

«Это уж точно, — язвительно подумала я. — Тем более, что его-то как раз это больше других касается. Ведь это к нему Кондраков приревновал Веронику».

А вслух я сказала:

— Я охрану будить не пойду, пусть ее лучше папа разбудит. А то одного я уже сегодня разбудила... — Я выразительно поглядела на Димку. — Уж лучше я к Ляльке схожу.

Мы быстро разошлись в разные стороны: Димка — к капитану, отец — будить Климова, а я постучалась в дверь Лялькиной каюты. Постучалась я вежливо, негромко, всего три раза и стала ждать, когда же мне откроют.

Однако никто мне не открывал и более того, открывать, кажется, не собирался.

«Крепко спят», — догадалась я и постучала сильнее.

Но и на этот раз результат оказался прежним — дверь мне так и не открыли.

— Нет, ну нельзя же так... — Я стала бесцеремонно дергать за дверную ручку. — В конце концов у нас тут труп, а они...

Мои дерганья возымели действие, и уже через минуту я услышала за дверью тяжелые шаги и злобный Борькин рык:

— Ну кто там, черт возьми? Читать, что ли, не умеете?

«Читать? — удивилась я. — В каком это смысле?»

Но додумать мысль до конца я не успела, поскольку дверь резко распахнулась, и моим очам предстал сколь разъяренный, столь и живописный Лялькин бойфренд Борис.

— Ох, ты! — не сдержала я восхищенного возгласа, увидев ярко зеленых драконов, кровожадно извивающихся на Борькином шелковом халате. — Впечатляет. Войти-то можно?

— Это зачем еще? — Борис не только не посторонился, чтоб дать мне пройти, а наоборот, стал теснить меня к выходу. — Ночь, между прочим, и на двери табличка висит. Не видела, что ли? — Борька злобно ткнул пальцем в кусочек картона, висящий на дверной ручке. Я посмотрела туда же.

Действительно, к дверной ручке была прикреплена табличка, на которой золотыми буквами было написано «Не беспокоить». Правда, написано это было почему-то по-английски, а не по-русски. Будто бы «Пирамида» была трансатлантическим лайнером, а сам Борька англичанином.

— Ах, табличка, — сообразила я. — Это которая «Не беспокоить», что ли? — Я подтянула табличку ближе к глазам. — Ну, извиняйте, иностранным языкам не обучены. Однако вам все же придется побеспокоиться.

Я протиснулась между Борькиным животом и дверью и проскользнула внутрь каюты, а тот, удивляясь моей неслыханной наглости, не на шутку рассердился:

— Марианна, — обратился он ко мне официально, — не кажется ли тебе, что...

Но его перебила лежавшая на кровати Лялька:

— Ты чего, Марьяшка? Случилось что-нибудь? — спросила она.

Вот она — настоящая подруга. Сразу догадалась, что если ночью я лезу в чужую спальню, так, значит, на то есть веская причина. Я же все-таки не ненормальная какая-нибудь, чтобы по ночам по чужим спальням просто так ходить.

Я кивнула.

— Случилось. И гораздо хуже, чем вы думаете.

Я посмотрела на Ляльку, потом на Борьку. Бедный Борька! Он так старался — устраивал для отца эту прогулку на яхте с юбилейным банкетом, чтобы все было необычно, чтобы у всех остались незабываемые впечатления.

Да уж, что-что, а впечатления точно останутся незабываемые.

— Вставайте, одевайтесь, — сказала я. — У нас большие неприятности — Веронику убили.

Минута молчания, последовавшая за моими словами, была красноречивой, но недолгой. Лялька сначала, конечно, вытаращилась на меня в полной обескураженности — все-таки известие я им сообщила не рядовое. Но потом быстро пришла в себя и, откинув в сторону одеяло, стала торопливо одеваться.

Борька последовал ее примеру, а я скромно вышла в коридор. Не могла же я смотреть, как они одеваются.

Однако стоять одной ночью в совершенно пустом коридоре на яхте, где только что произошло убийство, было страшновато.

Слава богу, что ждать мне пришлось недолго. Уже через минуту из каюты торопливо вышел полностью одетый Борис и, не сбавляя хода, направился по коридору к лестнице. В одной руке он держал мобильный телефон, по которому разговаривал со своей охраной — Климовым, другой запихивал за пояс джинсов большой черный пистолет.

— О господи, — ахнула я, — это еще зачем? Ты что стрелять, что ли, собрался?

Борька не обратил на мои слова никакого внимания, только махнул на ходу рукой, давая понять, чтобы я не отставала и следовала за ним. А я и не отставала. Кому ж охота отставать, когда на яхте такое смертоубийство происходит? Напротив, я торопливо семенила рядом.

— Ты телохранителю, что ли, своему звонишь? — спросила я. — Климову? А его уже отец пошел будить и уже разбудил, наверно. А Димка пошел к капитану. Капитан же должен быть в курсе дела?

На нервной почве я тараторила как заведенная.

Борька оглянулся и кивнул.

— Да, капитан должен быть в курсе дела. Так куда теперь?..

— Что куда?

— Ну где труп-то? В какой каюте?

Я растерянно посмотрела на Бориса и огляделась. Номера кондраковской каюты я, естественно, не знала. Знала только, что находится она в спальном отсеке верхней палубы. Я же слышала их ссору, когда гуляла по палубе с Дулькой. А мы как раз и находились на верхней палубе, значит это должно было быть где-то здесь.

Но что-то ни слез, ни рыданий Кондракова слышно не было. И вообще в коридоре стояла мертвая тишина.

— Вообще-то где-то здесь, — неуверенно произнесла я. — Кажется...

Борька раздраженно подергал шеей.

— Кажется, кажется... Ты же сама расселяла гостей, значит, должна знать, кто где живет. — Борька был явно в плохом расположении духа и поэтому вредничал.

Да, действительно, гостей по каютам размещали мы с Лялькой. Но куда определили чету Кондраковых я, ей-богу, не помнила.

— Не помню, — честно призналась я. — Просто из головы вон.

Борька вдруг усмехнулся и великодушно похлопал меня по спине.

— Отчего это память у тебя такая девичья? — съязвил он, вероятно, намекая на мой возраст. — Ничего-то ты не помнишь.

«Сам дурак», — проворчала я, правда, не вслух, а про себя, а вслух сказала:

— Знаю, что где-то здесь — на верхней палубе. А где, не помню. Давай пройдемся по коридору и послушаем.

— Что послушаем?

— Ну я не знаю... звуки там разные.

Тут из каюты наконец вышла Лялька. В отличие от меня она была одета не в пижаму и вытянутый до колен мужской джемпер, а в белые, сильно обтягивающие ее выразительную попу джинсы и нежно-розовую кофточку. Для удобства передвижения по яхте в ночное время на ноги она нацепила босоножки на высоких каблуках. В этом была вся Лялька! На дворе ночь, на яхте труп, а она даже губы не забыла накрасить.

— Чего стоим, кого ждем? — деловито осведомилась она. — Вы ее уже видели?

— Нет, тебя ждали, — съязвила я. — А вообще-то мы забыли, где находится их каюта. Знаем, что где-то здесь, на этой палубе. Но где?

Лялька удивленно вскинула брови.

— А почему, собственно, здесь? — спросила она. — Они что, поменялись с кем-нибудь каютами, или ты их переселила?

Я растерянно захлопала ресницами.

— Вообще-то я никого не переселяла. А где их каюта?

— Внизу, рядом с тобой.

Лялька быстро направилась к лестнице, и мы с Борисом последовали за ней.

Каюта Кондраковых, оказывается, действительно находилась на нижней палубе — в трюме. И как это я забыла? Я ведь сама отдавала Василию Ивановичу ключ. А Вероника тогда все еще нудела по поводу того, что институтское начальство, видите ли, наверху поселили, а их, видите ли, внизу —- в трюме. В общем недовольна была. А между прочим, Соламатиных тоже внизу поселили, и они при этом не возмущались. Теперь-то я это хорошо вспомнила. Но почему же тогда мне показалось, что ночью я слышала их голоса на верхней палубе? По крайней мере, голос Кондракова я слышала отчетливо. Или все же мне это показалось?

Из каюты навстречу нам выскочил бледный, как полотно, отец и пулей промчался по лестнице на верхнюю палубу. Его явно тошнило. Очевидно, увиденное зрелище было не для слабонервных. Правда, отец никогда слабонервным и не был. Что же такого ужасного он там увидел? Я в нерешительности остановилась перед дверью кондраковской каюты и засомневалась, идти мне туда или нет. В конце концов я же не медэксперт. Однако идущий позади меня Борька бесцеремонно подтолкнул меня в спину и заставил поторопиться. Мне ничего не оставалось делать, как переступить порог каюты и войти внутрь.

В каюте, помимо Димки, находился только капитан. Борькиного телохранителя Климова пока не наблюдалось и, что удивительно, не было здесь и Кондракова. И куда же это он подевался? Даже странно как-то.

Я крутила головой в разные стороны и старалась смотреть куда угодно, только не на кровать, на которой лежала Вероника. Я покойников вообще не люблю, а уж знакомых покойников и подавно. Тем более что в данном случае в роли покойника выступала молодая красивая женщина, а это уже вообще ни в какие ворота не лезло.

Короче, я никак не могла заставить себя взглянуть на тело и изо всех сил продолжала таращиться по сторонам.

Наконец я все же опустила глаза вниз.

Зрелище действительно было не для слабонервных.

Вероника лежала на кровати лицом вниз. Светлые волосы, рассыпавшиеся по плечам и спине, были залиты кровью. Самой раны, слава богу, видно не было, но зато крови было столько, что не только подушка, но и простыня, свисающая до самого пола, была окрашена в красный цвет.

— О господи, — прошептала я и, зажав рукой рот, приготовилась упасть в обморок.

Однако от падения меня отвлек голос Димки:

— Мы накрыли ее простыней, — шепнул он мне на ухо. — Она лежала совсем голая.

— Голая? — обомлела я. — Какой ужас!

Хотя что, собственно, было ужасного в том, что женщина лежала на своей кровати голой? Она же в конце концов не по палубе в таком виде бегала.

Я снова взглянула на тело.

— А она точно мертвая? Ты пульс-то проверял?

— Проверял, конечно. — Димка оглянулся и поискал кого-то глазами. — А где, собственно, Кондраков? Куда это он подевался?

Действительно. Меня это тоже как-то интересовало. Куда это подевался Кондраков? Ведь если его убитая жена находится сейчас здесь, то и он по идее тоже должен находиться рядом и рыдать, и биться в конвульсиях от горя. А он что же? Пошел, что ли, проветриться?

И тут жуткая догадка пронзила мое сознание.

— Димыч, — много громче, чем положено говорить при покойниках, воскликнула я, — а не пошел ли он с горя топиться?!!

Мужчины, находившиеся в каюте, а именно Димка, красавчик капитан и Борис, после секундного замешательства, не сговариваясь, бросились к выходу и, едва не сбив меня с ног, помчались по лестнице на верхнюю палубу.

Я побежала следом за ними, а Лялька осталась внизу. Бегать по лестницам на высоченных каблуках ей было совершенно несподручно, и к тому же в коридоре появился наконец его светлость Климов. Охрана, черт побери! И где это его носило столько времени?

Короче, они вдвоем остались возле трупа, а мы все побежали на поиски Кондракова.

Я бежала и думала: «После того, как Кондраков увидел Веронику с капитаном, он наверняка устроил ей жуткий скандал. Ведь если он даже при всех не церемонился и залепил ей пощечину, что называется, не отходя от кассы, то есть прямо возле кают-компании, то уж в каюте наедине он мог не на шутку распоясаться. Хотел, небось, слегка ударить, но не рассчитал и получилось насмерть».

Я взбежала по лестнице наверх и выбралась на открытую палубу. Однако здесь почему-то никого не было.

«Куда это все мужчины подевались? — удивилась я. — Палуба вроде не такая уж и большая, чтобы так уж по ней рассредоточиться, чтобы никого и видно не было».

Но тут с противоположного борта я услышала крики, а потом всплеск воды — видно, что-то упало за борт.

«Ну вот, — подумала я, — что я говорила? Точно топиться пошел». И я побежала на крики.

Но пробежала я совсем немного.

Я даже на добежала до кормы, а уж тем более не успела повернуть к другому борту, когда вдруг какая-то неведомая сила толкнула меня к поручням, а когда я ударилась и потеряла равновесие, подняла в воздух и выкинула за борт.

Я даже «мама» крикнуть не успела, как с головой ушла под воду. Ничего более кошмарного в моей жизни пока еще не случалось. Ночь, тьма, кругом вода, и я, на минуточку, под этой самой водой.

Ужас был такой нестерпимый, что, когда я через целую вечность вынырнула наконец на поверхность, я заорала так, что, кажется, перекрыла своим криком пароходный гудок «Пирамиды». А она как раз в этот самый момент почему-то тоже решила подать голос. Однако мой оказался громче. Ну по крайней мере мне так тогда показалось. А когда я, вопя и барахтаясь в воде, увидела, что «Пирамида» удаляется от меня все дальше и дальше, и мне ее скорее всего уже не догнать, я завопила еще громче.

Я вложила в свой предсмертный крик всю душу и весь остаток своих убывающих сил. Но тем не менее никто моего голоса не услышал, и яхта ходко удалялась за горизонт. А я с ужасом и тоской смотрела ей вслед.

Не зря я с самого начала говорила, что нельзя корабли называть такими именами, как «Пирамида». Не к добру это. Вот так и получилось.

Я приготовилась было уже умирать, когда — о чудо! — «Пирамида», кажется, затормозила. По крайней мере она перестала удаляться так стремительно, как прежде, и снова подала свой трубный голос — гуднула два раза.

Я тоже крикнула ей в ответ. Правда, уже не так громко, как прежде, — сил уже совсем не оставалось, но уж как смогла.

Я поплыла по направлению к яхте.

Сколько мне предстояло проплыть, я не знала и старалась об этом не думать. Сейчас надо было думать о чем-то героическом. И я стала думать о летчике Маресьеве. Ему ведь тогда куда хуже моего было. Он полз по снегу и зимой, а я вот плыву по воде и летом. Впрочем, с каждой минутой вода становилась все холоднее и холоднее.

«Если сейчас сведет ноги, — с ужасом подумала я, — мне кранты».

До яхты было уже рукой подать, но сил совсем не оставалось. Да и как бы я смогла забраться на борт без посторонней помощи? Никак бы не смогла. Мне так стало себя жалко, так стало жалко Степку, маму и папу, которые не переживут моей погибели, что я заревела в голос.

И тут меня вдруг ослепил мощный луч прожектора, и вслед за этим в воду кто-то прыгнул. С яхты кричали и махали руками. В воду летели спасательные круги.

«Ну, слава богу, — обрадовалась я, — услышали наконец», — и совершенно обессиленная пошла ко дну.

Очнулась я уже на яхте, на палубе. Димка делал мне искусственное дыхание по принципу «рот в рот», нахал, и периодически резко и больно надавливал на грудную клетку. Рядом толпились какие-то люди, лица которых расплывались у меня перед глазами, и беспрерывно галдели.

«Господи, ну чего же это они так орут? — подумала я. — Ночь же все-таки».

Хотя, возможно, они вовсе и не орали, а просто у меня шумело в ушах.

Неподалеку прислоненный спиной к какой-то тумбе сидел совершенно мокрый Кондраков. Его я почему-то узнала сразу. Он кашлял и плевался и что-то все время бубнил.

«Значит, его тоже выловили, — догадалась я. — И значит, он все-таки действительно ходил топиться, и я была права».

Удовлетворенная сознанием своей правоты я опять закрыла глаза и снова провалилась в забытье.

Снова пришла в себя я уже в каюте. Но не в своей маленькой в трюме, а в большой Борькиной наверху. Я лежала на пуховиках под шелковым одеялом, Лялька пыталась поить меня горячим чаем, а Димка растирал ноги чем-то, по запаху очень напоминающим коньяк. Да скорее всего это коньяк и был.

«Лучше бы внутрь дали, — подумала я. — Меня же всю просто трясет».

Димка как будто бы прочитал мои мысли и, закончив растирку моих конечностей, велел Ляльке не заниматься глупостями с чаем, а дать ему лучше чистый стакан.

— Вот это правильно, — согласилась она. — Коньяк внутрь — это самое первое лекарство.

Она подала Димке большой хрустальный стакан для виски, а он, наполнив его наполовину янтарной жидкостью, придвинул вплотную к моим губам.

— Давай, Марьяшка, пей, — велел он. — Со вторым рождением тебя.

Димка слегка приподнял меня с подушек и влил в рот все, что было в стакане. Я, естественно, тут же закашлялась. Мало я в речке воды нахлебалась, так теперь еще и это...

— Ты что с ума сошел? — прохрипела я, едва отдышавшись. — Я же чуть не захлебнулась. Так и помереть недолго.

Димка улыбнулся и чмокнул меня в макушку.

— Нет, Марьяшка, ты теперь будешь жить долго и счастливо. Ты сегодня, почитай, во второй раз родилась. С днем рождения тебя, красавица.

Он еще раз чмокнул меня и бережно положил на подушки.

«Да уж, красавица, — подумала я. — Небось похожа сейчас на мокрую курицу или того хуже. На что там может быть похожа женщина, выловленная из воды?»

Я даже покрутила головой в поисках какого-нибудь зеркала, чтобы убедиться в правоте своих мыслей.

Однако когда в зеркальной дверце раздвижного шкафа я увидела свою разрумянившуюся от коньяка физиономию, то даже удивилась.

Прежде я считала, что утопленники выглядят совсем иначе. А тут нате вам. Глаза горят, на щеках румянец. Удивительно даже. Впрочем, это уже действовал коньяк. От него же и мои глаза вскоре сами собой стали закрываться. И уже засыпая, я услышала, как Лялька спрашивала у Димки, почему я оказалась в воде и каким образом он меня выловил. Мне это тоже было очень интересно, но сил бороться со сном не было, и я решила, что узнаю об этом завтра.

На утро я проснулась живой и здоровой, что, разумеется, радовало. Но мало того, что проснулась я в чужой постели, так еще и с мужчиной в этой самой постели. Просто безобразие какое-то! И хотя этим мужчиной был всего лишь Димка, все равно было возмутительно.

Совершенно нельзя заболеть. Только потеряешь бдительность, как к тебе в постель тут же кто-нибудь залезет.

Правда, Димка лежал совершенно одетый и поверх одеяла, но все равно это было безобразие. Что у него своей каюты, что ли, нет?

Я тихонько сползла с кровати на пол и, с трудом дотянувшись до висящего на спинке кресла Лялькиного халата, стала прямо там на полу в нечеловеческих условиях пытаться его на себя натянуть. Как назло, все рукава у халата повывернулись, и я никак не могла попасть руками куда надо, а когда все-таки попала, то оказалось, что халат я надела наизнанку. Но это уже были детали. Главное, что я хоть что-то успела на себя натянуть, потому что до этого я была совершенно голой — мои мокрые шмотки Лялька с меня еще вчера сняла. А Димка между тем уже проснулся.

«Интересно, когда он открыл глаза, я уже успела одеться или нет?» — задала я себе вопрос и с подозрением покосилась на Димку, развалившегося на Лялькиной или, точнее, Борькиной кровати. Он же взирал на меня с полным удовольствием.

— С добрым утром, дорогая! — приветствовал он меня. — Как спала? Надеюсь хорошо?

Какие-то новые и очень подозрительные нотки в его голосе заставили меня напрячься. Я с настороженностью взглянула на Димку, а он, потянувшись и закинув обе руки за голову, с улыбкой произнес:

— Как видишь, дорогая, ты провела ночь в одной постели с мужчиной и теперь, как порядочный человек, я обязан на тебе жениться.

Димка препротивно улыбнулся и добавил:

— А я человек порядочный.

— А я нет, — буркнула я и еще туже затянула пояс халата на своей талии. — И вообще, какого черта ты здесь делаешь?

Я с утра обычно нехорошая. Пока кофе не выпью, пока в себя не приду — просто не человек, и чувство юмора в это время суток у меня напрочь отсутствует. И Димка, гад, знает это и нарочно издевается.

— Вообще-то я тебя здесь охраняю, — сказал он.

— Это от кого же, интересно?

Димка встал с кровати, потянулся, провел пятерней по волосам (в последнее время он стал стричься очень коротко, и расческа ему была фактически не нужна), отодвинул слегка штору и выглянул в окно.

— Если ты помнишь, вчера на яхте произошло убийство, — понизив голос, произнес он. — А потом кто-то пытался укокошить и тебя. Забыла, что ли?

Весь гонор с меня тут же как рукой сняло. Я вспомнила вчерашнюю ужасную ночку.

— Да, действительно, Веронику убили, — пролепетала я. — А кто, кстати, убил? Кондраков?

Димка открыл маленький, красного дерева холодильник-бар, и достав оттуда пакет с грейпфрутовым соком, разлил его по стаканам.

— Говорит, что он, — Димка протянул мне запотевший стакан. — Но что-то не очень верится. Слишком уж он любил эту куклу...

Вспомнив, что о покойниках говорят либо хорошо, либо ничего, Димка на слове «кукла» осекся и замолчал. Я же, напротив, молчать не могла.

— Почему же это не верится? — не согласилась я. — Кажется, вчера он был достаточно агрессивно настроен, когда увидел Веронику с капитаном. Даже пощечину ей залепил чуть ли не при всех.

Я залпом выпила сок, который налил мне Димка, и протянула ему пустой стакан.

— Еще.

Димка налил мне полный стакан.

— Это у тебя после вчерашнего коньяка сушняк, — как бы между прочим сказал он и тут же добавил: — Ну и здорова же ты пить, мать! Полстакана вчера махнула и даже не поморщилась.

Димка радостно хохотнул, довольный своей шуткой, а я даже не обиделась. Слишком много чести всякий раз обижаться на все его глупости.

— Так почему же тебе не верится, — ставя пустой стакан на прикроватную тумбочку, снова поинтересовалась я. — Человек сам признается в том, что убил свою жену. Мотив убийства налицо — ревность.

Но Димка отрицательно помотал головой.

— А чего же он тогда топиться побежал? — спросил он. — С какой такой радости?

Димка понял, что сказал глупость, и плюнул в сердцах на искусственную пальму, стоявшую в углу за креслом.

— А того и побежал, что сначала в состоянии аффекта убил жену, а потом, когда очухался и увидел, что он на самом деле натворил, то в состоянии уже другого аффекта решил наложить на себя руки. Ферштейн? Это называется непредумышленное убийство.

Продемонстрировав знание уголовного кодекса, я снисходительно взгляну ла на Димку. Однако это не произвело на него никакого впечатления. Он по-прежнему был не согласен.

— Нет, не похоже как-то. Кондраков утверждает, что ударил Веронику рукой по лицу, правда, довольно сильно, так, что та даже упала на кровать. Ударил и ушел. Сказал, что не хотел ее видеть и пошел пройтись по палубе. Но у Вероники разбит затылок, и в ране Владимир Сергеевич обнаружил крошечные осколки стекла. Значит, удар был нанесен уж точно не рукой, а возможно, бутылкой или хрустальной пепельницей. Кстати, ни того, ни другого в каюте не обнаружено. То ли убийца принес орудие убийства с собой, то ли использовал то, что подвернулось под руку, а потом выбросил. Благо, есть куда — река за окном. Ферштейн? — передразнил меня Димка.

Я пожала плечами.

— И потом не забывай, — добавил он, — тебя вчера тоже пытались убить. И уж точно это был не Кондраков. Зачем бы ты ему сдалась? К тому же в это самое время он сам топился. А значит что? — Димка выразительно выгнул бровь. — А это значит, что это был кто-то другой. Вот только кто?

«Хороший вопрос, — призадумалась я. — Кто? Кто — убийца, и зачем я ему сдалась? Нет, даже не так. Зачем мы с Вероникой ему сдались? Что такого общего могло быть между мной и Вероникой, чтобы мы с ней вместе могли перейти кому-нибудь дорогу? Ничего умного не приходило мне в голову. Во-первых, мы очень разные. По крайней мере я так считаю. Во-вторых, мы и виделись-то с ней не более трех-четырех раз за всю их с Кондраковым совместную жизнь. Короче, ситуация была совершенно непонятной».

— Слушай, Димыч, — уже не таким уверенным голосом спросила я, — А может быть, на корабле завелся маньяк?

Если предположить, что это действительно так (хотя, конечно же, это бред) и этот маньяк хотел меня убить, но с первого раза у него ничего не получилось, то вполне вероятно, что он может предпринять и вторую попытку. А перспектива повторного нападения меня совершенно не вдохновляла. А ну как во второй раз ему повезет больше?

От этой страшной мысли меня всю аж передернуло, и, вытаращив глаза, я в ужасе уставилась на Димку. А тот сосредоточенно смотрел в окно, молчал и думал, но потом, увидев мои испуганные глаза, махнул рукой и деланно рассмеялся.

— Ну уж сразу и маньяк, — отмахнулся он. — Придумаешь тоже. К тому же заводятся тараканы и крысы, а не маньяки. И потом откуда ему здесь взяться? — Он снова улыбнулся, правда, уже не так весело, а потом не сдержался и вздохнул.

Я отвернулась к окну и загрустила. «Откуда-откуда, — проворчала я про себя. — Оттуда, откуда все маньяки берутся. И в конце концов маньяк он там или не маньяк, какая разница, если убивает он насмерть».

Я сидела и рассуждала сама с собой. В общем-то Димка скорее всего прав — вряд ли Кондраков пытался меня утопить. С какой стати? Что я ему такого сделала? Но с другой стороны, это совершенно не значит, что он не мог убить собственную жену. Мало ли что он говорит, что ударил Веронику только по лицу и ушел. А может быть, все было совершенно не так? Может, он и не уходил никуда? Я вскинула на Димку глаза.

— Слушай, Димыч, а есть ли у Кондракова свидетели, что он уходил из каюты? — спросила я. — Может быть, он все врет?

Димка сидел на корточках возле кровати и зашнуровывал кроссовки.

— Чего не знаю, того не знаю, — ответил он. — Я вчера не столько Кондраковым, сколько твоей персоной занимался. Мне уж как-то было не до него. Вот соберемся после завтрака все вместе и все обсудим. А сейчас одевайся и пошли на выход. Если честно, есть очень хочется.

— Слушай, — перебила я Димку, — но если на борту произошло убийство, то нам надо немедленно заявить об этом в милицию. — У нас же на борту труп!

Димка с сомнением покачал головой.

— Надо-то оно, конечно, надо, — сказал он. — Но не будем же мы заявлять в какой-нибудь сельский участок.

— Да как же так? Ведь если мы сейчас же не заявим в милицию, то потом нас обвинят не только в замазывании и затаптывании следов, но и в сокрытии самого преступления. Ты представляешь, чем нам это может грозить?

Но у Димки были другие соображения.

— Это ничто по сравнению с тем кошмаром, который может нас ожидать, если мы действительно заявимся в какой-нибудь провинциальный милицейский участок.

— Это почему же? Что такого страшного может нас ожидать?

Димка встал с кресла, подошел к холодильнику-бару и достал оттуда две груши и яблоко.

— Будешь? — протянул он мне фрукты.

Я машинально взяла грушу, но потом, подумав, отложила ее в сторону. В ситуации, когда на борту яхты где-то рядом находился труп, есть было как-то кощунственно, а точнее, просто кусок в горло не лез.

И если в самое ближайшее время мы не сдадим этот труп в какой-нибудь морг, то, значит, нам придется прожить с ним до самой Москвы, а это не много не мало — двое суток. То есть нам нужно будет есть, спать, дышать, сознавая, что где-то рядом лежит мертвая Вероника.

— О господи, какой ужас! — пролепетала я.

Но Димка мой возглас понял по-своему.

— Вот именно, — согласился он. — Именно ужас. Для начала арестуют «Пирамиду», потом для выяснения наших личностей задержат всех гостей на трое суток. Ты представляешь радость от такой ситуации академика Прилугина или несчастного Джеда Маклахена, который уже второй раз попадает с нами в аналогичную переделку. Тогда на даче его самого чуть не укокошили, теперь вот это... И потом подумай, насколько хорош уровень местных так называемых следователей, у которых часто и образования-то всего неполных десять классов. — Димка посмотрел на меня и похлопал по плечу. — Да ты не бойся, — сказал он с улыбкой, — все решится. Борис уже связался с Москвой, переговорил с кем надо, и сегодня сюда вертолетом будет доставлена дополнительная вооруженная охрана. Так что зря ты раньше времени перепугалась. Все будет в порядке.

Димка хлопнул меня по плечу и велел идти в свою каюту одеваться.

— А я тебя провожу, — сказал он. — После вчерашнего нападения я теперь с тебя глаз не спущу. А то не ровен час опять за бортом окажешься.

В коридоре мы, как назло, тут же столкнулись с четой Соламатиных. Они, по всей вероятности, шествовали в кают-компанию на завтрак, и, судя по их безмятежным и улыбающимся физиономиям, про ночное происшествие ничего пока еще не знали.

Профессор приветливо с нами раскланялся, а его супруга окинула меня заинтересованным взглядом. Мне даже как-то неприятно стало.

— И чего вытаращилась? — пробурчала я тихо себе под нос, когда Соламатины остались уже далеко позади. — Какое ее дело, что я из Борькиной каюты вышла? Может, я к подруге заходила доброго утра ей пожелать?

Димка хохотнул и также тихо ответил:

— Ну во-первых, ты из Борькиной каюты вышла не одна, а с мужчиной, а во-вторых, на тебе халат наизнанку надет.

Я глянула на свою, а вернее, Лялькину одёжку (халат-то на мне был ее) и, ужаснувшись увиденному, ускорила шаг.

Оставшееся до собственной каюты расстояние я преодолела очень быстро. Так быстро, что Димка едва только поспевал за мной. У меня же не было ни малейшего желания встретиться в коридоре с кем-нибудь еще. Зачем мне были нужны свидетели того, что я ночевала в эту ночь не в своей каюте? Еще подумают что-нибудь не то...

Однако мне фатально не везло. Все обитатели яхты, как назло, стройными рядами тянулись на завтрак, и мы встретили практически всех. При виде меня и Димки все почему-то понимающе улыбались и желали нам доброго утра. Просто кошмар какой-то.

Однако когда мы добрались наконец до моей каюты, и я смогла спрятаться за спасительную дверь, все мысли о моем внешнем виде тут же вылетели из головы, потому что только теперь, увидев спящую на кровати Дульку, я вспомнила про свою собаку.

— Господи, — охнула я, — ну что я за собачница такая. Бросила животное на целую ночь в полном одиночестве и даже не вспомнила о нем ни разу.

Я подхватила собачку на руки и, сжав ее в объятиях, принялась истово наглаживать.

— Бедная моя, бедная — причитала я. — Бросили бедное животное на целую ночь.

Но Дулька таращила на меня свои черные глаза-пуговки и ничего спросонок не понимала. Зачем ее разбудили? Чего хотят? Боюсь, что она даже и не заметила моего отсутствия. Впрочем, теперь, окончательно проснувшись, она была рада, что мы снова вместе. А я дала себе слово, что до самой Москвы буду всюду таскать ее с собой и ни за что больше не брошу одну в каюте.

Я быстро приняла душ. Несмотря на вчерашнее длительное омовение в Волге, лишний раз помыться никогда не помешает. Высушила феном волосы, оделась, даже накрасила ресницы и, подхватив под мышку Дульку (я же дала себе слово всюду брать ее с собой), вышла из каюты. О строгом Димкином наказе никому не открывать дверь и никуда одной не выходить я, естественно, сразу же забыла.

В коридоре я встретила Альбину Александровну. Сегодня на ней были надеты светло-бежевые свободные брюки, такой же светлый льняной пиджак с короткими рукавами и зеленый декольтированный топ. Все это очень шло к ее фигуре.

«А у этой Альбины еще вполне приличная шея, — отметила я, — и грудь тоже. Она это знает и демонстрирует».

— Доброе утро, Альбина Александровна, — поприветствовала я доцентшу, — вы уже позавтракали?

— Доброе утро, Марианна Викентьевна. А вы на прогулку? — Альбина указала на Дульку и погладила ее по голове.

— Да, то есть нет, мы в кают-компанию завтракать. Так вы уже поели?

Доцентша снова погладила Дульку по длинной шерстке и подняла на меня удивленные глаза.

— На завтрак с собакой? — спросила она. — И что же она там будет делать? Сидеть с нами за одним столом?

Вопрос Альбины поставил меня в тупик.

«Да, действительно, — подумала я, — что же она там будет делать? Наверно, тащить с собой собаку в пищеблок — это уже перебор. Ладно, оставлю ее одну еще на немного, но потом уже только вместе».

Я уже хотела было повернуть обратно в свою каюту, когда услышала голос Кутузова. Они вместе с аспиранткой Аллочкой спускались по лестнице.

— А почему бы и нет? — произнес Кутузов. —- Я вот недавно отдыхал в Турции, так в нашем отеле жила одна пожилая бельгийка с точно такой же собачкой. — Кутузов подошел ближе и ласково потрепал Дульку по голове. Так вот каждое утро и каждый вечер эта дама приносила собачку в ресторан отеля, где мы завтракали и ужинали, сажала ее на стул и кормила с руки. И никого это, представьте, не раздражало, а даже наоборот. Правда, нашлась одна дама... из наших, —- Кутузов усмехнулся, — все возмущалась, зачем собак в столовую пускают. Она так и говорила, — хохотнул он, — «в столовую». А остальные ничего, только умилялись, глядя на эту парочку.

Я поглядела на Альбину. Умилилась она словам коллеги или нет?

Но, как я и предполагала, доцентша не умилилась. Слова Кутузова она восприняла как оскорбление и стояла бледная и даже злая.

«А мы их еще за один стол посадили, — подумала я. — А он вон как хамит».

Я постаралась как-то сгладить ситуацию.

— Нет-нет, — сказала я, — Альбина Александровна совершенно права. Это я как-то не подумала. Да у нас за столом и свободных мест-то совсем нет.

Еще надо было добавить: «и дополнительных приборов не поставили...»

После кошмарной ночки с убийством и утоплением я с самого утра вела себя не совсем адекватно. Ну куда я действительно поперлась с собакой? Совсем, что ли, с ума сошла? Не все же в конце концов любят животных. Некоторые их вообще терпеть не могут. И такое соседство за завтраком им может быть неприятно.

— Подождите меня, пожалуйста, Альбина Александровна. Я только собаку отнесу.

Я просто не знала, чтобы мне такое сделать и сказать, чтобы хоть как-то сгладить грубость слов Кутузова и хоть как-то приободрить обиженную женщину.

Я побежала обратно в свою каюту, кинула бедную Дульку на кровать и снова выскочила в коридор. Но увы, Альбины там уже не было. Не было там и Кутузова с Аллочкой.

Тогда я побежала в кают-компанию в надежде, что доцентша уже там, но она вообще к завтраку не явилась. Видно, решила от обиды голодовку объявить. Ну что тут скажешь? Неудобно получилось. А все я со своей собакой. И чего это я вздумала тащить ее с собой? Хотя Кутузов тоже мог бы быть поделикатнее.

Впрочем, отсутствие за столом Альбины было очень даже кстати. Без нее и без Кутузова, который уже позавтракал и отбыл теперь с Аллочкой Переверзевой на утренний променад, мы могли без помех обсудить события прошлой ночи и обменяться информацией. Я, например, ничего не знала про то, что было после того, как меня выловили из воды, потому, что большую часть ночи проспала и все пропустила. Все остальные не знали, каким образом я оказалась за бортом и кто меня туда выбросил, опять же потому что я большую часть ночи проспала и никому ничего не рассказала. Я ведь уснула практически сразу, как только Димка влил в меня коньяк. Хотя, кто меня туда выбросил, я и сама не знала. Короче, нам было что рассказать друг другу.

Я вошла в кают-компанию, когда завтрак уже шел полным ходом. Все ели, пили, переговаривались и не подозревали, что ночью на корабле произошло страшное убийство. И очень хорошо, что не подозревали. Чего им попусту нервничать? Пусть лучше вообще ничего не узнают, а то останется от юбилея нехороший осадок. Действительно, кому ж такое понравится — юбилей с убийством? Ясное дело — никому. А посему наша задача теперь заключалась в том, чтобы гости вообще ничего об этом не узнали. Пусть и дальше продолжают веселиться и отдыхать.

Я поздоровалась сразу со всеми, пожелала им приятного аппетита и, усевшись на свое место за пустой стол, стала исподволь наблюдать за отдыхающими.

Ни Ляльки с Борисом, ни Димки пока еще не было. Они почему-то задерживались. Не было также и Борькиного телохранителя Климова, которого, по моим наблюдениям, вообще никогда вовремя нигде не бывает. Всюду он поспевает почему-то последним.

И тут же, как бы в опровержение моих мыслей, к столу подошел Климов и, пожелав мне доброго утра, уселся напротив. И это при том, что мы его, между прочим, пересадили вчера за другой стол.

— Прекрасно выглядите, очаровательнейшая Марианна Викентьевна, — произнес он с ядовитой улыбочкой. — Как спали?

В интонациях Климова явно прослеживались ехидные нотки, и мне это как-то сразу не понравилось. Что это он, собственно, имеет в виду? На что намекает? На то, что Димка ночевал в моей спальне? Вот нахал! Да какое ему дело до того, где и с кем я спала? Тем более, что ни с кем я не спала, да и спальня к тому же была не моя, а Лялькина. И вообще…

Я посмотрела Климову прямо в глаза.

— А какое, собственно ...

Я хотела сказать, какое, собственно, его собачье дело, где и с кем я спала, и чего он вообще лезет не в свои дела, и собиралась наговорить ему кучу всяких гадостей, потому что этот нахальный секьюрити давно меня уже раздражал, а от его гнусных улыбочек меня просто тошнило. Но, на его счастье, ничего этого я сказать не успела, потому что к столу подлетел взмыленный Димка и, плюхнувшись на соседний стул, злобно прошипел:

— Я что тебе говорил? — Димка налил себе полный стакан минеральной воды и залпом его выпил. — Я тебе говорил, чтобы ты без меня и шагу по кораблю ступить не смела. Какого черта ты без меня из каюты вышла? Я уже полкорабля обегал, думал, что тебя опять за борт выкинули.

Я постучала по столу.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — плюнула я трижды через левое плечо. — Еще не хватало, чтобы меня каждый день за борт бросали. Так и утонуть недолго.

Димка попытался убить меня взглядом, но у него ничего не получилось, и он стал накладывать на свою тарелку ветчину и овощи. Я последовала его примеру.

Наконец в кают-компании появились Борис и Лялька. Лялька выглядела, как всегда, отлично, хотя и не надела к завтраку ни одного из своих умопомрачительных туалетов, а всего лишь натянула на себя скромненькую футболочку и обыкновенные джинсы. Видно, сказалась ночевка в спартанских условиях обыкновенной каюты. А где, кстати, они провели сегодняшнюю ночь? То, что не в моей каюте, — это точно. Там их не было. В их каюте ночевали мы с Димкой. Тогда где же были они? Интересно даже.

— Всем доброго утра, — бодро провозгласил Борис и, галантно пододвинув Ляльке стул, уселся рядом.

— Как спалось? — это он спросил уже у меня.

И мне опять показалось, что он, также как и Климов, не просто так спрашивает, как мне спалось, а с каким-то подвохом. И я, честно говоря, уже начала злиться. Сначала напоили коньяком, потом в бессознательном состоянии оставили ночевать в чужой каюте, приставили охрану, а точнее, подложили в постель мужика, а теперь все дружно надо мной же и издеваются. Вот сволочи!

Я уже хотела им высказать все, что думаю по этому поводу, но тут Борька, слегка пригнувшись к столу и подавшись вперед, тихо произнес:

— После завтрака все собираемся в моей каюте. Надо обсудить события прошлой ночи и разработать план действий на будущее. Боюсь, как бы ситуация не вышла из-под контроля. Кондраков совсем плох. Владимир Сергеевич опасается суицида. Мы переселили его в каюту моториста, предварительно изъяв оттуда все колющие и режущие предметы, однако случиться может всякое.

— А шнурки и ремни изъяли? — встряла я. — Можно же не обязательно зарезаться. Можно и удавиться.

Я, наверно, говорила слишком громко, потому что Борька, сделав мне знак замолчать, резко выпрямился на стуле и нарочито громко заговорил на другую тему. Я оглянулась. В нашу сторону смотрела любопытная профессорша Соламатина. Кажется, она опять нас подслушивала.

После завтрака все собрались в большой каюте Бориса. Все — это те, кто был в курсе трагических событий прошлой ночи, а именно: Димка, Лялька, отец, Борис, Климов и я. Фира со Степкой хоть свидетелями происшествия и не были, но на совещание прибыли самыми первыми. Степка об убийстве Вероники узнал от Димки, а Фире отец проболтался.

Все рассредоточились по каюте и уселись по разным местам. Борис с отцом заняли кресла возле журнального столика, мы с Лялькой и Фирой залезли на царскую кровать, Димка со Степаном сели прямо на пол, вернее, на ковер, возле шкафа, а Борькин телохранитель Климов остался стоять. Ему посадочного места не хватило, да оно ему было и не нужно. Ему сподручнее было руководить процессом стоя. А Борька сразу так и объявил, что, пока мы не доберемся до Москвы, расследованием убийства будет заниматься Климов.

— Ему, как бывшему оперативнику, и карты в руки. Вы согласны со мной?

Борька задал вопрос из чисто риторических соображений. Вряд ли ему требовалось наше согласие или мнение. Ему по большому счету и своего мнения было вполне достаточно, уж коли он его принял. Однако, как говорится, не на таких напал. Лично я усомнилась в правильности такого решения. Все-таки на яхте произошло убийство, а это не шутки. По моему разумению, надо было сразу заявить в милицию, а не устраивать здесь самодеятельность. Точно такого же мнения придерживался и отец. После Борькиного заявления он заерзал в кресле, с беспокойством поглядел сначала на меня, потом на Димку, а потом, повернувшись к Борису, растерянно произнес:

— Все это, конечно, замечательно, что в таких сложных обстоятельствах рядом с нами находится, так сказать, профессионал. — Он указал на Климова. — Но я думаю, что нам все же надо бы сообщить обо всем в милицию.

Голос отца был не очень-то твердым, да и интонации были какими-то неуверенными, и не потому, что он не знал, как в таких ситуациях нужно поступать, в смысле, что нужно делать, когда происходит убийство. Тут и ребенок знает, что первое, что нужно сделать, — это заявить в милицию. Просто в данном случае все мы находились в гостях у Бориса. А в чужом доме, как говорится, хозяин — барин. И что он решит, то и будет.

Борька налил себе полный стакан сока, одним махом выпил половину и, отставив стакан в сторону, произнес:

— Обещаю, что все будет строго по закону. Ни у кого, кроме, разумеется, убийцы, никаких неприятностей не будет.

Он посмотрел на отца, и тот заметно смутился.

— Нет-нет, вы меня неправильно поняли, — сказал отец. — Я беспокоюсь не за себя, а как раз за вас. Вы пригласили нас на свою яхту, и теперь у вас же из-за нас могут быть неприятности.

Отец снова посмотрел на меня и на Димку, как бы призывая нас в союзники.

Я тут же согласно кивнула. Конечно же, отец был прав. Надо было немедленно остановиться в каком-нибудь населенном пункте и обратиться в милицию. Если же мы не сделаем этого в самое ближайшее время и поплывем вместе с трупом в Москву, то я не берусь предугадать последствия нашего антигражданского поступка. Как мы будем объясняться в Москве, почему мы несколько дней скрывали преступление, а заодно и самого преступника от правоохранительных органов.

— Между прочим, яхта, на которой произошло убийство, принадлежит тебе, — напомнила я Борису. — И если ты принимаешь решение, не обращаясь в милицию, плыть дальше в Москву, то в общем-то, по моему личному разумению, и отвечать за это решение придется скорее всего тебе. Короче, если у кого и могут быть неприятности с законом, так это у тебя. — Я посмотрела на Борьку, потом на Ляльку, потом обвела взглядом всех остальных.

Борька на мои слова только отмахнулся.

— Никаких неприятностей у меня не будет. Об этом можете не беспокоиться. В конце концов у нас на борту есть врач, который засвидетельствовал факт смерти и время ее наступления, а у Игоря, — он кивнул на Климова, — есть лицензия частного детектива. Так что все разборки с правоохранительными органами я беру на себя. И потом, Викентий Павлович, — Борька повернулся к отцу, — не забывайте, что на борту находятся ваши гости. И я думаю, что будет лучше, если мы проделаем все тихо — без шума и пыли. И они вообще ничего не узнают об убийстве. Иначе воспоминания о вашем юбилее на многие годы станут для всех в вашем университете притчей во языцех. Вы не согласны со мной? — Борис выжидательно посмотрел на отца, а тот сразу же замахал руками.

— Конечно-конечно, Борис Григорьевич. Я с вами полностью согласен. Просто я беспокоюсь...

— Не надо, не беспокойтесь, — остановил его Борька. — Все будет нормально. И уж если говорить о беспокойстве, то побеспокоиться сейчас надо совсем о другом. Не забывайте, что, помимо убийства Вероники, вчера была совершена еще одна попытка убийства. Кто-то покушался на Марьяшу, да у него, слава Богу, ничего не вышло. И именно поэтому мы здесь сегодня и собрались. Сейчас у нас первоочередная задача разработать план действий по обеспечению всеобщей безопасности, ну и по возможности по выявлению преступника. Сейчас нам всем нужно быть особенно осторожными и бдительными. От наших действий может зависеть безопасность не только нас самих, но и всех присутствующих на яхте.

«Вот тут он совершенно прав, — согласилась я с Борькой. — Лично я уже давно беспокоюсь. Мало того, что какой-то псих (Кондраков это был или кто-нибудь другой) прикончил Веронику, так он еще и на меня, гад, покушался, уж не знаю, чем я ему не угодила».

Впрочем, был ли это один человек или их было несколько, мы пока не знали и могли только строить догадки. А по части оперативных догадок у нас теперь имелся свой собственный специалист — бывший мент и оперативный работник Игорь Климов.

И пора бы ему было уже приступать к построению этих самых догадок, а то мы так до самой Москвы доедем и ничего не придумаем.

Впрочем, Климов давно уже был готов приступать и даже неоднократно порывался это сделать, но где ж ему было с нами тягаться. Мы ему даже слово вставить не давали — все про милицию базарили. И когда наша дискуссия пошла уже по третьему кругу, Борька наконец не выдержал и, подняв вверх руку, авторитетно заявил:

— Все, хватит! — Он хлопнул рукой по журнальному столику. — Кончай базар! — Это его заявление возымело действие — мы вздрогнули и сразу же замолчали. А он улыбнулся и как ни в чем не бывало совершенно спокойным голосом продолжил: — А теперь слово предоставляется моему другу Игорю Климову. Прошу выслушать его внимательно и в дальнейшем все его распоряжения выполнять беспрекословно. Давай, Клим, начинай.

Борька откинулся в кресле, сложил на груди руки и, слегка нахмурив брови, приготовился слушать.

Мы тоже притихли и уставились на Борькиного телохранителя, и тот наконец начал:

— Значит, так, — сказал он. — Через полчаса мы прибудем в Кострому, загрузимся там сухим льдом и полным ходом отправимся в Ярославль. Там нас уже будет ждать вертолет...

— Сухим льдом? — удивился дед Фира. — А зачем нам лед? Для коктейлей, что ли? — Он с непониманием уставился на Борькиного телохранителя — Но до коктейлей ли нам теперь, когда на корабле приключилось убийство?

Он повернулся ко мне в ожидании разъяснений. Я пожала плечами.

— Труп надо обложить, чтобы не испортился, — ответил Борька. — Жарко ведь. — И достал из холодильника еще один пакет сока. — Пить кто-нибудь хочет? Ляля, подай, пожалуйста, стаканы.

После упоминания о трупе, который может испортиться, от сока все дружно отказались, а Фира так и вовсе выскочил из каюты.

— Я на минуточку, — с трудом выдавил он из себя. — Я, кажется, утюг забыл выключить. —- И пулей вылетел в коридор.

Все проводили его понимающими взглядами.

«Как же, утюг, — с сарказмом подумала я. — Да наверняка блевать побежал. Вот лезет вечно не в свое дело, а потом у самого же неприятности. Гулял бы сейчас по палубе со старичками, природой бы любовался. Так нет же, ему, видите ли, с ними скучно, ему, видите ли, с молодыми веселей. Сам-то как будто не старик».

— Так, значит, труп... мы повезем с собой? — тоже с трудом выдавил из себя отец и окинул всех растерянным взглядом.

Перспектива двое суток путешествовать с трупом на корабле его явно не вдохновляла. Мне это тоже как-то не понравилось (я покойников вообще боюсь), и я с беспокойством оглянулась на Ляльку. Может, все-таки можно придумать какой-то другой выход? Но та только плечами пожала и показала глазами на Бориса. Дескать, хозяин — барин.

Однако «барин» нас успокоил, сказав, что труп не поплывет на корабле, а полетит в Москву на вертолете.

— Доктор Никольский уже договорился с клиникой Склифософского, — сказал Климов. — И Вероника до нашего возвращения временно полежит в тамошнем морге.

При упоминании о морге мне тоже захотелось последовать Фириному примеру и ненадолго отлучиться в места, не столь отдаленные.

Однако в этот самый момент Фира как раз вернулся, и я усилием воли заставила себя сдержаться и усидеть на месте. Не могла же я показать перед стариком свою слабость. Это было бы непедагогично.

Фира тихонько приоткрыл дверь, мышью проскользнул в узкую щелку и, стараясь быть незамеченным, на цыпочках проследовал к королевской кровати. Все это он делал вроде бы для того, чтобы никому не мешать и не привлекать к себе внимание. Однако на самом деле его действия сопровождались такими ужимками и гримасами, что все уже смотрели только на него, тем более что на кровать он вскарабкался только со второго раза — первый был неудачным.

Поскольку кровать у Борьки была действительно царская — высокая и скользкая, в смысле покрывало было скользкое атласное, — а Фира у нас росточка маленького, то пока я его за шкирку на кровать не втянула, сам он на нее влезть не мог. Видно, разнервничался очень из-за убийства.

— Ну что, выключил утюг? — шепотом спросила я у старика. — Ничего не сгорело?

Фира пропустил мой вопрос мимо ушей — он частенько прикидывается глухим, когда ему это выгодно — и, немного поерзав на кровати и устроившись между мной и Лялькой, подобострастно уставился на Климова.

— Продолжайте, пожалуйста, — разрешил он, — очень интересно.

Климов с улыбкой поглядел на старика, ответил ему нарочито вежливым поклоном и повернулся в мою сторону:

— А теперь попрошу Марианну Викентьевну рассказать нам еще раз о том, как она умудрилась вчера упасть за борт.

Он отчего-то хмыкнул, хотя ничего смешного в моем ночном купании в реке я лично не видела. Самому бы ему оказаться на моем месте, посмеялся бы он тогда.

И надо отдать должное моим родственникам, они тоже придерживались такого же мнения.

Упоминание о моем вчерашнем падении за борт ни у кого из них улыбки не вызвало. А даже наоборот. Фира сделал страшные глаза и прикрыл ладошкой рот. А Степка сказал, что по яхте явно разгуливает маньяк, который нападает на красивых молодых женщин, и что теперь всех женщин нужно охранять. Интересно, говоря о красивых женщинах, он имел в виду только Веронику или и меня тоже?

Климов тут же осознал неуместность своего глупого хмыканья и уже серьезно спросил:

— Так что же все-таки произошло на палубе, и почему вы оказалась в воде, Марианна? И постарайтесь припомнить все детали.

Я глубоко вздохнула и стала стараться. Пытаясь восстановить картину прошлой ночи, я даже глаза для верности закрыла, но все в моей голове было как в тумане, и никаких новых подробностей я так и не припомнила.

— Честно говоря, я даже не успела ничего понять, — сказала я, — настолько все произошло быстро и неожиданно. Я выбежала следом за всеми на палубу и побежала вдоль борта на ваши крики. Они доносились с противоположной стороны. И тут вдруг кто-то набросился на меня сзади и толкнул. Я сначала упала, а когда попыталась встать, меня тут же схватили и выкинули за борт.

Степка и Фира дружно охнули.

— Какой ужас! Как же ты выплыла, мать?

— Да-да, Марьяночка, как же ты выплыла? Ты же могла утонуть! — Фира в очередной раз вытаращил глазки и сделал испуганное лицо.

«Догадливый какой, — съехидничала я про себя. — Могла утонуть! Конечно, могла и только чудом не утонула».

Но вслух ответила:

— Ну что ты, дедунечка, как же я могла утонуть? Ведь ты же знаешь, что я плаваю, как дельфин.

Фира вспомнил, что когда-то я была кандидатом в мастера спорта по плаванию, и немного успокоился. А вот Степка, покачав головой, недовольно пробубнил:

— Хорошие дельфины по ночам в своих кроватях спят и по палубам не разгуливают. Тогда на них и маньяки не нападают.

«Господи, — ахнула я, — и этот туда же — про кровать. Да что они все сговорились, что ли? Сначала ночью берутся охранять, а потом утром все дружно издеваются. И на черта мне такая охрана?»

— Знаете что, — сказала я обиженным тоном, — это, конечно, действительно смешно, когда ночью человек падает с корабля за борт, и по палубе гулять, — я с вызовом посмотрела на сына, — это тоже если и не смешно, то по мнению некоторых, совершенно неправильно. Но тем не менее, когда я совершенно неправильно гуляла по палубе с Дулькой, знаете, что я слышала?

— Что? — спросил Климов.

Но я на него даже не взглянула. Взоры всех присутствующих были прикованы ко мне, и я из вредности не торопилась делиться эксклюзивной информацией.

— Вчера, когда я проходила мимо каюты Кондраковых, — с важностью произнесла я, — я слышала, как Василий Иванович ругался с Вероникой. Она кричала, что ради сына пойдет на все. — Я обвела присутствующих победным взглядом. — Вы представляете, оказывается, у Вероники есть сын, а мы и не знали. Интересно, а Кондраков-то об этом знал? Так вот, она кричала, что если он не обеспечит будущее ее сыну, то она пойдет на все. А Кондраков в ответ кричал, что убьет ее. Вы представляете? Каково!

Информация произвела на окружающих должное впечатление, и все смотрели на меня с уважением.

Все, кроме Климова. Тот сначала прищурился и поглядел на меня так, как будто бы видел впервые, потом потряс слегка головой и весьма язвительно спросил:

— Что-то я не понял, Марианна Викентьевна, так где же вы вчера гуляли? Если, как вы говорите, вы гуляли на верхней палубе, то никак не могли слышать ссору между Кондраковым и Вероникой.

— Это почему же? — с вызовом спросила я.

— Да потому, что Кондраковы живут внизу, в трюме. — Климов одарил меня таким взглядом, в котором без труда читалось, что все бабы — дуры, а я среди них первая.

Бог мой! Я тут же вспомнила, что Кондраковы действительно живут на нижнем этаже, в трюме. Я же сама вчера там была и видела убитую Веронику. Как же я могла забыть? Вот балда! Развыступалась тут со своей эксклюзивной информацией, а она, оказывается, и ломаного гроша не стоит.

Я почувствовала, что мои щеки заливает румянец стыда.

Выходит, что моя информация оказалась не важным свидетельским показанием, а всего лишь пустышкой. Что-то мне там померещилось ночью. Может, ветер как-то не так дул или что-то еще... Но с другой стороны, я же отчетливо слышала голос Кондракова. Кстати, его хрипловатый тембр вообще трудно с кем-нибудь спутать. Странно все это.

— Послушайте, — все-таки не успокаивалась я, — а кто же тогда живет в той каюте, в которой ссорились. Ну я клянусь вам, что отчетливо слышала голос Кондракова. Ну в конце концов не пьяная же я была.

Климов посмотрел на меня отеческим взглядом и, будто бы подбирая слова, дабы меня не обидеть, а на самом деле просто издеваясь, заявил:

— Конечно же, я ничего такого сказать не хочу, но вообще-то дело было после банкета. К тому же было поздно, и вы, уважаемая Марианна Викентьевна, по всей вероятности, просто хотели спать, вот вам и привиделось, то есть прислышалось бог знает что.

Он ласково мне улыбнулся и едва заметно покачал головой.

А я вся просто-таки вспыхнула от злости и стыда. На что это он, гад, намекает? На то, что я вчера пьяная, что ли, была? Так, может быть, я и за борт спьяну упала, а не выбросили меня. Может, он теперь и так скажет?

Ну до чего же неприятный тип этот Климов.

Я сидела и переваривала обвинение и практически ничего не слышала из того, что говорил противный Климов и другие.

А они между тем все время что-то говорили.

«Нет, — думала я, — не могла я ошибиться. Голос Кондракова ни с кем не спутаешь. К тому же он произнес свое любимое словечко «кисуля». Тьфу, гадость какая! Он всех женщин так называет. Пару раз он даже меня так назвал. Но я, невзирая на разницу в возрасте и на то, что он друг отца и сам годится мне в отцы, сразу же его одернула и попросила никогда не называть меня этой отвратительной кличкой. Он, помню, тогда очень удивился. Нет, это точно был Кондраков…

Я очнулась от своих раздумий и, прервав чью-то речь — кажется, это был Климов, — заявила:

— Послушайте, — сказала я, — вы, конечно, можете считать, что вчера я была пьяной, сонной, обкуренной, в общем такой, какой вам больше нравится, — я с вызовом посмотрела на Климова, — но я настаиваю на том, что ночью слышала голос Кондракова. Давайте сейчас же пойдем к нему и спросим, был он вчера на верхней палубе или не был. Короче, я требую очной ставки.

— Марьяша, — повернулся ко мне отец, — успокойся. Ну мало ли что могло тебе померещиться. Чуть позже мы все выясним. К тому же Владимир Сергеевич не рекомендовал пока разговаривать с Василием Ивановичем о Веронике. Говорит, что пока он вроде бы как не в себе — переживает очень.

Ну еще бы ему не переживать. Угрохал из ревности девчонку, а теперь рвет на себе волосы…

И все-таки ночью я слышала его голос. Это точно. Ну не могла я ошибиться.

Я снова стала припоминать все подробности злополучной ночи.

«А может, он заходил к кому-нибудь в гости? — пришла мне в голову очередная умная мысль. — И поэтому я слышала его голос».

Но тут же я сама себя опровергла. Нет, тогда ночью в каюте ругались. А интеллигентные люди в гостях не ругаются. Да и с кем Кондракову здесь ругаться? Не с кем. Разве что только с бывшей своей женой, тетей Марго. Кстати...

— Послушайте! — я в очередной раз прервала речь Климова на полуслове, — а кто помнит, где у нас живет тетя Марго?

Я посмотрела на Ляльку. Расселением гостей мы занимались вместе, но память у нее несопоставимо лучше моей, и она все всегда помнит.

И Лялька тут же подтвердила это на деле. Не задумываясь ни на минуту, она мгновенно выдала полную информацию:

— Каюта Маргариты Николаевны находится на верхней палубе, там же, где каюта тети Наташи и тети Вики, только с другой стороны от лестницы. Ты что сама не помнишь?

Ляльке было непонятно, как это люди могут чего-то не помнить. Она-то ведь всегда все помнит.

Теперь и я вспомнила, что действительно тетю Марго мы поселили неподалеку от маминой каюты. Мы вообще старались сделать все так, чтобы Маргарита Николаевна чувствовала себя по возможности комфортно. Ну настолько, насколько это было возможно в присутствии бывшего мужа и его новой молодой жены.

— Так вот, — заявила я. — Скорее всего Кондраков заходил к своей бывшей жене и ругался именно с ней. И теперь становится понятно, о каком сыне шла речь.

У Маргариты Николаевны и Василия Ивановича Кондраковых имелся общий великовозрастный сынок двадцати девяти годов от роду, нигде не работающий и, кажется, не собирающийся это делать в обозримом будущем. Сам Кондраков-старший со всеми его недостатками и особенностями имел одно значительное достоинство — он был настоящим трудоголиком. И этого у него нельзя было отнять. Он и сам работать умел и других заставить мог. Поэтому фирма его процветала, а сам он богател и богател день ото дня. Маргарита Николаевна, будучи женой богатого бизнесмена, нигде давно не работала и, несмотря на свое университетское образование, карьерой своей не занималась, а занималась исключительно домом, семьей и ребенком. И делала она это с таким рвением и самоотдачей, что умудрилась испортить парня до невозможности. Когда Олежек с горем пополам закончил школу, Маргарита Николаевна, «отмазав» его от армии, пристроила в какой-то модный в то время институт на платное, разумеется, отделение (на бесплатное поступить Олежек все равно бы не смог). Однако его оттуда очень скоро выгнали за пропуски и отсутствие хотя бы каких-то элементарных знаний. Оказывается, даже с платного отделения можно быть выгнанным. После этого Маргарита Николаевна еще дважды определяла сыночка в разные вузы, но результат оказывался прежним. Олежек ни за что не хотел учиться. Правда, и жениться он тоже не хотел. Он вообще ничего не хотел — ни учиться, ни жениться, ни работать. После того, как эпопея с получением высшего образования потерпела крах, Кондраков, старший попробовал взять сына на работу к себе в фирму. Подумал, что если у сынка нет тяги к науке, то, может быть, из него получится неплохой бизнесмен. Кому-то ведь нужно и дело делать. Но нет, никакого дела Олежек делать не хотел. Он хотел только наслаждаться жизнью, и чтобы ему в этом никто по возможности не мешал, особенно родители. Правда, деньги для красивой жизни Олежек просил у этих самых надоедливых родителей регулярно. И если Кондраков, видя, что из сына растет тунеядец, денег ему не давал, то матушка никогда любимому чаду ни в чем не отказывала. Поэтому Кондраковы часто ругались, и Василий Иванович обвинял жену в том, что она испортила сына, а Маргарита Николаевна упрекала мужа в том, что он недостаточно любит Олега. Вот если бы он любил сына, то рассуждал бы совершенно иначе. То есть, когда дело касалось любимого сыночка, тетя Марго из умной рассудительной женщины превращалась в курицу-несушку, квохчущую вокруг своего ненаглядного чада. Ну и результат не заставил себя долго ждать. Теперь Олег превратился в закоренелого эгоиста и тунеядца. Более того, он, кажется, начал пить, и жизнь бедной тети Марго с каждым днем становится все более беспросветной. К тому же Олег обвиняет ее в том, что по ее вине отец ушел из семьи, и теперь из-за нее они остались без средств к существованию. Тут он действительно был прав. Средств к существованию не было. Марго всю жизнь не работала, и начинать делать карьеру к шестидесяти годам было уже поздно. Можно, конечно, было надеяться на сына, но, увы, надеяться на Олежека было нельзя. Он сам, как птенец, все время с раскрытым голодным ртом — просит у мамы денег. А где бедной тете Марго взять денег? Бывший муж оставил им одну только квартиру. Большую, правда, квартиру и даже шикарную и в центре Москвы. И из квартиры ничего не взял, кроме картин. Но больше он им ничего не оставил: ни особняка в Барвихе, ни Хоть какого-нибудь захудалого мерседеса из своих четырех, ни виллы в Испании, ни домика на юге Франции, ни... Короче, ничего. Олежека это приводило в ярость.

— Ты сделала меня нищим, — кричал он Маргарите Николаевне. — Какая же ты после этого мать?

Эти слова я сама лично слышала, совершенно случайно, правда. Тетя Марго гостила у нас на даче в Помосковье, а Олежек приехал к ней за деньгами. Тогда-то они и повздорили, а я стала невольным свидетелем этой гнусной сцены. И если бы я своими ушами не услышала обвинения Олега в адрес матери, то ни за что бы не поверила, что взрослый мужик вообще может быть на такое способен.

Я тогда чуть не вышвырнула его из дома. Только тетю Марго было жалко, и я сдержалась. Но когда этот великовозрастный юнец покидал наш дом, я все-таки догнала его у калитки и высказала ему все, что о нем думала. Ну просто все!

И если принять во внимание беспросветное материальное положение тети Марго и вчерашний скандал в одной из кают на верхней палубе, то можно предположить, что Кондраков был в каюте у тети Марго, и они ругались опять из-за сына и из-за денег. И Кондраков в пылу ссоры даже грозился из-за чего-то убить свою бывшую жену.

Правда, убита при этом почему-то оказалась не бывшая, а настоящая жена.

Мысли метались в моей голове как бешеные, обгоняя одна другую.

Кто же все-таки убил Веронику, Кондраков или не Кондраков? Конечно, может быть, что Кондраков. Не зря же он вчера топиться побежал. Просто так без повода топиться не бегают.

Впрочем, чего это я? Зачем обвинять человека в убийстве раньше времени. Может, это вовсе и не Кондраков. А может, и Кондраков. Может, это у него случайно получилось, в смысле убить. Так сказать, непреднамеренное убийство. А если это все-таки не он, то тогда кто же?

Вдруг мне на ум пришло ужасное предположение. А может быть, это тетя Марго? Если ночью Кондраков из-за чего-то ругался с тетей Марго и даже грозился ее убить, то, может быть, у нее тоже был какой-нибудь мотив для убийства. Может быть, она рассчитывала, что, устранив Веронику, сможет сделать любимого сыночка единственным наследником Кондракова? Надо узнать, из-за чего они ссорились.

От этой кошмарной мысли я даже сама испугалась и схватилась рукой за лоб. Степка заметил это и тихо спросил:

— Ма, ты чего? Еще что-нибудь вспомнила?

Я посмотрела на всех растерянным взглядом и уже собралась было озвучить свое ужасное предположение. Однако, натолкнувшись на насмешливый взгляд Климова (как же ехидно умеет он смотреть), вздернула подбородок и, глядя прямо в его наглые серые глаза, отрицательно помотала головой.

«Ничего больше не скажу, — решила я. — Сама все выведаю, а Климову ничего не скажу. Вот прямо сейчас пойду и узнаю, с кем вчера Кондраков ночью ругался. И главное из-за чего».

Я уже собралась было слезть с кровати и отправиться на проведение собственного расследования, как в дверь громко постучали и даже не постучали, а забарабанили кулаками.

— Что еще за черт? — подхватился со своего места Борька.

Он кинулся к двери, но его опередил Степка.

Он быстро вскочил с пола (они с Димкой как раз сидели возле шкафа у входа) и распахнул дверь. В каюту влетела бледная, как полотно, тетя Марго.

— Убили... — прохрипела она сдавленным голосом. — Убили...

Мы разом повскакивали с мест и кинулись вон из каюты. Где убили? Кого? Никто ничего не мог понять.

А по коридору нам навстречу шли доктор Никольский с женой Ириной Михайловной. Похоже, они направлялись на открытую палубу загорать.

— Что случилось? — спросил Владимир Сергеевич, на которого впопыхах налетел Степка. — Куда вы несетесь?

Он окинул взглядом нашу компанию, и его профессиональный глаз тут же выхватил из толпы трясущуюся, как в лихорадке, тетю Марго.

Страх настолько исказил лицо бедной женщины, что ее трудно было узнать.

Впрочем, возможно, это было из-за черной туши, которую Марго размазала вместе со слезами по своим щекам, и теперь та стекала на лацканы красивого серого пиджака.

Увидев такое безобразие, я инстинктивно подняла руку и стерла черные дорожки с ее лица. Но та не обратила на меня никакого внимания.

«А пиджак теперь уже наверняка будет безнадежно испорчен, — с сожалением подумала я. — А жалко. Красивая была вещь».

Тетю Марго, однако, ее внешний вид абсолютно не интересовал. Более того, вместо того, чтобы аккуратно промокнуть чем-нибудь, хотя бы просто рукой, слезы на щеках и вообще стараться смотреть куда-нибудь вверх, чтобы они не вытекали с такой скоростью и не смывали с ресниц тушь, она взяла да и вытерла кулаком левый глаз. В результате тушь с него вообще слезла и еще больше размазалась по лицу. Просто ужас какой-то. Ей следовало немедленно пойти и умыться.

— Так что случилось, Марго? — нарочито спокойным, но твердым голосом спросил Владимир Сергеевич. — Почему ты дрожишь?

Он взял ее за руку, точнее, за запястье (наверно, заодно решил и пульс пощупать) и, похлопав другой рукой по кисти, стал изображать из себя доброго доктора Айболита.

— Успокойся, дорогая, — приговаривал он, озабоченно оглядываясь по сторонам, — и расскажи нам поскорее, что случилось. И хватит уже плакать.

Он похлопывал и похлопывал ее по руке, а она все плакала и плакала и ничего толком не могла объяснить, а только мычала что-то нечленораздельное.

Короче, Айболит из доктора Никольского получился никакой, и, поняв это, Владимир Сергеевич поменял тактику. Он взял да и хлопнул Маргариту Николаевну по щеке. Та только головой дернула, но плакать сразу же перестала. Теперь она начала икать.

— Там-ик, — она указала рукой в конец коридора, — Алик.

Маргарита Николаевна одной рукой ухватилась за горло, а другой прикрыла рот.

— Что? — не понял Владимир Сергеевич. — Что ты сказала?

Но Марго опять вошла в глубокий ступор и выходить из него, кажется, не собиралась, а ударить ее во второй раз Владимир Сергеевич не решился.

— Я что-то не понял, — сказал он и повернулся к нам. — Что она сказала?

— Что-то про Алика и Тамика, — подсказала я и посмотрела на бывшую кондраковскую жену. — Правильно я говорю, тетя Марго?

Но та, слава богу, наконец отмерла и энергично замотала головой.

— Не-ик, — запротестовала она, — Алик... — и снова закрыла ладонью рот.

«Тьфу, ты, господи боже мой, — мысленно плюнула я. — Хрен редьки не слаще. То Тамик с Аликом, теперь Алик с Неиком...»

— Да она просто икает, — сказал Климов. — Дайте ей прийти в себя, — и быстро пошел по коридору в ту сторону, куда указывала Марго. Мы поспешили за ним.

В конце коридора, куда мы пришли, оказывается, была еще одна лестница, ведущая вниз в трюм, как бы запасная, а может быть, для команды корабля. Я про нее даже и не знала вовсе. Мы-то пользовались главной лестницей, которая располагалась посередине коридора и была более широкой и не такой крутой.

Климов первым вошел в проем и прежде, чем начать спускаться, сначала перегнулся через перила и посмотрел вниз.

— О черт! —донеслось до нас. — Да что же это такое?!

Я топталась позади всех и за спинами мужчин ничего не видела, что происходит на лестнице.

Я попыталась просунуться с одной стороны, потом с другой, но у меня ничего не получалось. И тогда я дернула за рукав сына.

— Степанчик, что там происходит? — спросила я. — Я ничего не вижу.

— Я тоже, — ответил Степка и попытался протиснуться чуть вперед.

— Но ты же на полголовы меня выше. Как ты можешь не видеть?

— Могу. Потому что у меня глаза, а не перископы, — прошипел Степка. — И перестань толкаться.

Он попытался протиснуться еще немного вперед, но тут в проеме двери появился Климов, и все тут же подались назад.

— Что там, Игорь? — первым спросил Борька.

— Что?! — Это уже выдохнули хором мы.

Климов окинул нас растерянным взглядом. Первый раз я видела у него такие глаза. Обычно он смотрит на всех уверенно, чуть насмешливо и так, как будто бы все про всех знает. Тут же всю его уверенность, как корова языком слизала.

— Там, кажется, ваша аспирантка... — Он посмотрел на отца и снова скрылся на лестнице.

— Кто?! Алла?!

Отец опрометью кинулся вслед за Борькиным телохранителем, но тот сразу же его осадил.

— Осторожнее, Викентий Павлович! Здесь очень крутая лестница. Шею можно сломать, как нечего делать.

И тут снизу до нас донеслись чьи-то испуганные голоса. Наверно, кто-то из корабельной команды появился. Кричали что-то неразборчивое и, кажется, звали на помощь.

А мы вместо того, чтобы прийти им на помощь, суетливо толпились возле узкой лестницы, толкались и только мешали друг другу. И поскольку я стояла в самом конце этой толпы, до меня очередь дошла бы не скоро, а ждать уже просто нервов не хватало.

И тогда я сообразила, что в трюм можно спуститься и по главной лестнице, и это будет, пожалуй, даже быстрее, чем ждать своей очереди, стоя здесь позади всех.

Я развернулась и ринулась назад по коридору. Но оказалось, что не одна я такая умная. Впереди меня уже бежали Димка и Степка. И когда только они успели мимо меня прошмыгнуть?

За одно мгновение мы слетели вниз по лестнице, пронеслись по коридору до конца и... уперлись в глухую стену. Очевидно, вторая лестница вовсе не соединяла коридоры спальных этажей, то есть верхней палубы и трюма, а была предназначена для каких-то иных целей. Скорее всего ею пользовалась команда, и она вела в рабочие помещения.

— Назад! — скомандовал Димка, и мы снова побежали на верхнюю палубу, только теперь уже в обратном порядке.

Первой теперь бежала я, за мной — Степка, а последним несся Димка.

— Интересно, — пыхтел он сзади, — куда же ведет эта лестница?

Мне это тоже было интересно.

Обратно на верхний этаж мы прибежали как раз вовремя. Все уже благополучно спустились по лестнице, и она была свободна. Я тут же хотела было ринуться вниз, но Димка меня остановил и чуть ли не за шкирку оттащил от перил.

— Куда разлетелась? — прошипел он. — Шею себе хочешь свернуть? Не видишь, какая крутизна? — И первым не спеша начал спускаться по лестнице.

Мне ничего не оставалось делать, как тоже осторожно переступать со ступеньки на ступеньку и черепашьими темпами спускаться следом за ним. При этом сверху надо мной нависал и толкался Степан, а внизу толпились и галдели чуть ли не все обитатели нашего корабля. И когда они только успели сюда понабежать? Впрочем, на самом деле это мне только так сверху показалось. Понабежали всего только два матроса, кок и помощник капитана, а остальные были все те же — наши. Они сгрудились под лестницей и, толкая друг друга, рассматривали что-то на полу.

Из середины толпы раздался голос Никольского.

— Дайте какую-нибудь простыню или одеяло. И перенесите ее подальше отсюда, к стене. Да не толпитесь вы, как стадо баранов!

Судя по всему, Владимир Сергеевич был чрезвычайно взволнован и даже огорчен, иначе он не позволил бы себе такого грубого выражения про баранов, тем более при дамах. Обычно он выражается очень корректно и вежливо. Но сегодня его что-то сильно вывело из равновесия. И я уже догадывалась — что.

Ввинтившись в толпу и протиснувшись между отцом и Димкой, я влезла в самую середину и увидела Аллочку Переверзеву. Она лежала на полу в неестественной позе со странно вывернутой шеей. Лицо и обнаженные руки были в ссадинах и царапинах, а светло-голубые джинсы порваны в нескольких местах.

— Господи, — прошептала я в ужасе, — кто это ее так?

То, что бедная Аллочка была мертва, и дураку было понятно. С такой неестественно вывернутой шеей долго не проживешь. Но тетя Марго тем не менее спросила у Владимира Сергеевича:

— Володя, она жива?

Стоящий рядом со мной Борька только зыркнул на нее неодобрительным взглядом и, достав из нагрудного кармана рубашки телефон, отошел в сторону.

«Наверно, все-таки в милицию решил позвонить, — подумала я, одобрив Борькины действия. — Давно пора было. Вот если бы раньше позвонил, может, тогда второго убийства и не случилось бы».

Я почему-то сразу решила, что Аллочку именно убили, а не она сама умерла.

Впрочем, я ошиблась. Нет, не по поводу Аллочки, а насчет Борьки. Оказалось, что он звонил вовсе не в милицию, а куда-то еще. Он бросил в трубку несколько малопонятных отрывистых фраз, из коих я поняла только то, что что-то удвоилось или, наоборот, что-то надо удвоить. Ну то, что за последние двенадцать, часов трупов на корабле стало в два раза больше, — это точно. Но вот что надо было еще удвоить, я не поняла.

Впрочем, это выяснилось очень скоро. Как Климов нам и обещал, в Ярославле нас поджидал хоть и не вертолет с омоновцами (да его бы все равно на пристань не пустили), но целых три бравых молодца — высоких, крепких и наверняка при оружии. И хотя одеты они все были в цивильную и даже модную одежду, но и непосвященному было понятно, что это либо спецназовцы, вызванные Борькой с целью обеспечения нашей дополнительной охраны, либо еще кто-то в том же духе.

Правда, один из мужчин вызывал кое-какое сомнение. Он и ростом был пониже, и держался не так уверенно. Я повнимательнее пригляделась к этому третьему и ахнула:

— Ба, — толкнула я локтем стоявшего рядом Димку и кивнула в сторону пристани, — ты только посмотри, кто там стоит. Не зря говорят, что беда не приходит одна.

— Что? — не понял Димка. — Кто не приходит?

Я со смятением посмотрела в сторону кормы. Там, у самых перил, стояли мама с Альбиной Александровной и отец, который с увлечением что-то рассказывал дамам и совершенно не чувствовал приближения беды.

А между тем по трапу на борт «Пирамиды» третьим молодцем поднимался не кто иной, как мамин новый муж Поль Ардан собственной персоной. В синих джинсах и светло-зеленой спортивной рубашке поло он выглядел моложе и стройнее, чем в своих обычных офисных костюмах и смокингах. К тому же он успел уже где-то сильно загореть (наверно, ездил в командировку в какие-нибудь жаркие страны), и это ему тоже очень шло.

— Вот это номер, — ахнул Димка, узнав наконец маминого французского мужа. — А этот-то откуда взялся?

Поль ступил на палубу «Пирамиды» и, увидев меня и Димку, прямиком направлялся в нашу сторону.

— О, Мария-Анна! — на французский манер выкрикнул он мое имя и, раскинув в приветственном жесте руки, радостно добавил, — здравия желаю!

Поль неплохо говорит по-русски — за четыре года совместной жизни мама кое-чему его научила. Однако, прекрасно владея несколькими европейскими языками (Поль — профессиональный переводчик), он все время путается в русских фразах и постоянно употребляет их не к месту. Вот и теперь вместо обычного приветствия ему на ум почему-то пришло армейское «здравия желаю». Но я уже к этому давно привыкла и не обращаю внимания.

Я тоже сделала радостное лицо и пошла навстречу заморскому родственнику.

— Господи, Поль, какими судьбами? — я обняла и поцеловала маминого мужа. — Как ты здесь оказался? И откуда узнал, что мы плывем на яхте?

Я улыбалась, сыпала вопросами, а сама с беспокойством поглядывала в сторону кормы. Как там отец? Уже узрел прибытие своего соперника или все еще пребывает в счастливом неведении.

Однако отца на корме уже почему-то не было — он куда-то исчез, а вот мама, увидев рядом со мной своего законного супруга, вытаращила от удивления глаза и поспешила в нашу сторону. При этом она даже не улыбнулась, а только несколько раз оглянулась назад, очевидно, ища глазами своего бывшего мужа. Она, как и я, заранее предвидела реакцию отца на появление Поля. Всем известно, что отец на дух не переносит Поля Ардана. И не потому, что Поль — плохой человек и раздражает его чем-то конкретным. Нет, это вовсе не так. Если бы между ними не стояла их обоюдная любовь к мамочке, то очень может быть, что они могли бы даже подружиться. У них было много общего. У обоих был живой веселый нрав, широкий кругозор и увлеченность работой. Да и женщины, как выяснилось, им нравились одни и те же.

Впрочем, не женщины, а женщина, то есть одна женщина — наша мамочка. И в этом-то как раз и была загвоздка. Обычно интеллигентный, выдержанный и абсолютно разумный во всех ситуациях отец при виде Поля просто сатанел и выходил из себя. Куда только девались его хорошее воспитание и манеры? Отец весь просто-таки кипел от злости и возмущения и вел себя порой не лучше, а даже хуже, чем Фира. На того хоть можно было прикрикнуть и приструнить, а с отцом такие номера не проходили. Если кто-то пытался его урезонить и образумить, он только еще больше расходился. Поэтому мы всегда старались избегать всяческих столкновений отца с Полем. Даже в гости в Москву мама приезжала, как правило, одна, без мужа.

Подойдя к нам, мама еще раз оглянулась и поцеловала Поля.

— Откуда ты здесь взялся, дорогой? — удивленно спросила она. — С неба, что ли, свалился? — Она снова оглянулась назад, а потом с беспокойством посмотрела на меня.

Мне ее взгляд был понятен. На яхте находились посторонние люди, и не просто посторонние, а коллеги отца по университету, и совершенно ни к чему было, чтобы они стали свидетелями скандала между двумя немолодыми людьми, которые сварятся из-за женщины. Глупо и смешно. Но это только со стороны выглядит смешно. Нам же теперь было вовсе не до смеха. Мало того, что по кораблю разгуливает маньяк, так теперь еще и Поль свалился нам на головы. Ну зачем он только приехал? И как он, кстати, вообще сюда попал?

— А я и правда с неба свалился, — радостно сообщил нам Поль. — На вертолете прилетел. — И он указал на стоявших неподалеку парней, прибывших вместе с ним на «Пирамиду». Те с серьезными минами шушукались о чем-то с Борисом, и никакого вертолета рядом с ними не было.

— Я скучал по тебе, Натали, — проникновенным голосом сообщил Поль и, взяв мамочку за руку, с чувством уставился ей в глаза. — А когда узнал, что у вас случилось несчастье, сразу же прилетел на помощь.

«Интересное дело, — подумала я, — как это он, будучи в Париже, мог узнать, что у нас случилось несчастье? Не всевидящий же он наконец. Или же ему мама обо всем сообщила?»

Я посмотрела на маму — сообщала она или нет? Но судя по выражению ее лица, кажется, не сообщала. Более того, она тоже была сильно удивлена осведомленностью собственного мужа.

— А откуда же ты узнал про несчастье? — спросила она. — Кто тебе об этом сказал? — И она строго посмотрела на Димку.

Может быть, это он позвонил Полю и обо всем сообщил? И теперь к двум убийствам и одному маньяку у нас прибавится еще и грандиозный скандал.

Но Димка тут же отрицательно замотал головой.

— Да что я самурай, что ли? — начал отнекиваться он, очевидно, имея в виду камикадзе. — Что я не понимаю, что ли? — И толкнул меня в бок, призывая в свидетели.

Я согласно кивнула.

Да, действительно из нашей семейки никто на такую глупость был не способен. Даже Фира. А где, кстати, он? Что-то давно его не было видно.

Я с беспокойством завертела головой в поисках старика. Когда беды приходят одна за другой, не хватало только, чтобы еще и Фира выкинул какой-нибудь фортель. А он на это дело — мастак. И за ним постоянно нужен глаз да глаз.

Поль жестом пресек наши препирательства, улыбнулся и кивнул в сторону Бориса.

— Это мне Борис сообщил, — сказал он и махнул Борьке рукой. Тот махнул Полю в ответ. — Я звонил ему, чтобы узнать про ваши дела. Ты же никогда не скажешь, если у тебя какие-нибудь неприятности. А я беспокоился.

Мы с Димкой хмыкнули — беспокоился он, как же! Да ревновал просто, вот и все его беспокойство. Поэтому и с Борькой связь держал. Небось все выведывал, какие там у мамы с отцом отношения. Смех один с этими ревнивцами, да и только!

— А когда к вам полетел вертолет, — продолжал Поль, — я полетел вместе с ним.

— Вместе с вертолетом? — уточнила я.

— Да-да, вместе с вертолетом. — Поль не понял моей иронии и радостно закивал головой.

— Из Москвы? — снова уточнила я. — А как же ты в ней оказался? Ты же ведь, кажется, был в Париже.

Тут Поль по-настоящему смутился и начал мямлить что-то про какие-то переговоры, на которые его якобы срочно вызвали из Парижа и, дескать, только поэтому он и оказался в Москве и так далее и тому подобное... Короче, врал, как сивый мерин, и при этом почти не краснел. Почти.

Мы с Димкой с пониманием переглянулись. Все понятно. Ревнует Поль мамочку к бывшему мужу, забеспокоился, как бы чего не вышло. Ох, любовь, любовь.

Я с умилением взирала на Поля и мамочку, которые, держась за руки, смотрели друг другу в глаза, и прозевала момент, когда на горизонте появился отец.

Он был еще не в курсе дела, что на «Пирамиде» появился его злейший враг, то есть «человек, укравший у него жену». Это отец так называл Поля. По его словам выходило, что будто бы это Поль во всем виноват. Что это, дескать, он разрушил их с мамочкой семейное счастье и украл у него жену. А то, что папашка на протяжении долгих лет жизни постоянно изменял своей любимой жене и заводил бесконечные романы и романчики со всякими разными аспирантками и ассистентками, слава богу, хоть не со студентками (кодекс чести отец чтил свято, со студентками — ни-ни!), так вот про это он как-то забывал.

Однако надо было что-то срочно предпринимать. Нельзя было допускать, чтобы эти двое встретились без подготовки на глазах у изумленной публики. Мало ли что сгоряча может выкинуть отец — сплетен потом в университете не оберешься.

И я ринулась ему наперерез.

— Папа, -— я схватила отца за руку и, развернув на сто восемьдесят градусов, потащила назад подальше от Поля, — ты знаешь, что вертолет прилетел?

Отец хотел было от меня вырваться, но, услышав про вертолет, тут же остановился.

— Это который за трупами, что ли? — тихо спросил он и с опаской оглянулся по сторонам — как бы его никто не услышал. — Уже прилетел? Быстро. А как же мы... ну это... как же мы будем... это делать? Ну ты понимаешь... Люди же кругом.

Отец интересовался, как же мы будем перегружать трупы с яхты на вертолет на глазах у всего честного народа. Мы же договорились сохранять конспирацию, чтобы гости, не дай бог, ни о чем не догадались и ничего не узнали и чтобы эта речная прогулка не была омрачена для них никакими убийствами. Меня этот вопрос, честно говоря, тоже интересовал. Действительно, как же мы будем перегружать трупы, когда почти что все гости находятся сейчас на палубе, и мимо них так просто с трупом наперевес не прошмыгнешь.

— А давай пойдем у Бориса спросим, — предложила я. — Может, он знает?

Я по-прежнему старалась отвлечь внимание отца от Поля и мамочки, которые до сих пор, как назло, все еще торчали на верхней палубе, а Димка, олух царя небесного, не удосужился увести их куда-нибудь подальше с отцовых глаз, как будто бы не понимал, что, чем позже Поль попадется отцу на глаза, тем меньше у нас будет неприятностей. Ну просто зла на него не хватало! Наконец он сообразил-таки, что с палубы нужно уходить, и вся троица, к моему большому облегчению, исчезла в дверях спального отсека.

— Ну слава богу! — выдохнула я, проводив глазами спину Поля. Хоть на какое-то время встреча двух соперников откладывалась.

Но рано я успокоилась. Не успели еще в дверях исчезнуть Поль и мама, как на палубе появилась «по-утреннему» расфуфыренная Лялька. Судя по сменившемуся прикиду, она уже успела заскочить в свою каюту и переодеться. Теперь на ней красовался бледно-зелененький льняной костюмчик то ли от Лагерфельда, то ли от Юдашкина. Впрочем, конечно же, не от Юдашкина. Лялька в одежде страшный сноб, и в этом вопросе пророков в своем отечестве для нее не существует. Но суть не в этом. А в том, что завидев нас, Лялька не спеша приблизилась и, несмотря на то, что никто ее за язык не тянул, взяла да и брякнула:

— Да, Викентий Павлович, — противно растягивая слова, сказала она, — уж если что с самого начала не заладится, то и дальше ничего хорошего не жди.

Она скользнула по мне взглядом и, никак не отреагировав на мои телепатические посылы, ничего пока отцу не говорить, как ни в чем не бывало продолжила:

— Вы уже, наверно видели Поля Ардана? Неплохо, кстати, выглядит и. загорел так...

Отец не понял, о чем это Лялька говорит, и уставился на нее с недоумением.

— О чем ты, Лерочка? — спросил он. — При чем здесь этот французишка?

Я в последний раз сделала Ляльке страшные глаза и дернула ее сзади за лагерфельдовский жакетик.

— Молчи, несчастная, — шепнула я ей на ухо.

Однако и это не возымело действия. Более того, высоко задрав свои выщипанные брови, Лялька удивленно молвила:

— Что-то я вас не понимаю. К чему эта позиция страуса? — Лялька вернула брови на место. — Уж если Поль оказался на «Пирамиде», то никуда от этого не денешься, и, как правду ни скрывай, она все равно наружу вылезет.

Отец во все глаза пялился на Ляльку и никак не мог понять, о чем это она толкует. При чем здесь Поль? Как он мог оказаться на яхте? И он потребовал у меня разъяснений.

— Марьяша, в чем дело? — В его голосе послышались нервные нотки. — Объясни мне, пожалуйста...

Я бросила на Ляльку злобный взгляд и, тяжело вздохнув, сообщила отцу про внезапный приезд, а точнее прилет, его заклятого врага Поля Ардана.

— Ума не приложу, зачем его сюда принесло, — ради солидарности добавила я. — И без него проблем хватает.

Последние слова я произнесла непроизвольно и тут же об этом пожалела. Услышав про проблемы, отец сразу же вскинулся и завелся с полуоборота.

— Что ты имеешь в виду? — резко спросил он. — То, что я не умею держать себя в руках? — Отец развернулся ко мне всем корпусом и упер, что называется, руки в боки.

Отвечать было бессмысленно. Когда дело касалось Поля Ардана, наш отец — рафинированный интеллигент и умница — мгновенно слетал с катушек и превращался в какого-то оголтелого скандалиста. Он язвил, грубил, делал в отношении Поля нехорошие намеки, хамил и сварился. В общем вел себя совершенно непотребным образом и разве что только не дрался. И на том спасибо.

Я зло посмотрела на Ляльку.

— Проболталась? Ну вот сама теперь и расхлебывай. А я лучше пойду узнаю насчет транспортировки трупов.

Я покинула отца и Ляльку и направилась в сторону капитанской рубки. Там на возвышении возле открытой двери стояли и разговаривали между собой Борька и капитан, а рядом топтались парни-спецназовцы из группы поддержки — ну те, которые прибыли на «Пирамиду» вместе с Полем Арданом. Вернее, Поль Ардан прибыл вместе с ними. О чем они говорили, слышно не было — говорили они тихо, вполголоса. Но судя по их озабоченным лицам и по тому, как растерянно они поглядывали по сторонам, было ясно, что говорили они о трупах и даже, скорее, не о самих трупах — что о них уже говорить? — а о перегрузке их с яхты на вертолет. Действительно, как при наличии на палубе более десятка гуляющих и ничего не подозревающих об убийствах гостей сделать это конспиративно и незаметно? Непонятно.

Я подошла к Борьке и тронула его за рукав.

— Прошу прощения, — сказала я, — а трупы мы сейчас будем перегружать или на следующей стоянке?

Парни из допохраны как-то странно на меня посмотрели. Наверно, я что-то не то сказала или неправильно сформулировала свой вопрос, то есть как-то цинично это у меня получилось, как будто бы грузить трупы для меня было самым обычным делом.

Я смутилась и покраснела, вернее, почувствовала, что начинаю краснеть — а я этого страшно не люблю, — и теперь могла уповать только на свою смуглую кожу. Все-таки у смуглянок румянец не такой заметный, как у белокожих.

— Я... в смысле... может, народ на экскурсию увести, — попыталась поправиться я, — ну чтобы не видели всего этого?..

Я уже и не рада была, что вообще подошла со своими вопросами, но Борька мое предложение одобрил.

— Правильно, Марьяша, — сказал он, — хорошая идея. Действительно надо бы куда-нибудь всех увести. Быстренько организуй какую-нибудь экскурсию, а мы здесь с ребятами за это время все уладим. Вот, кстати, познакомься, — Борька указал на парней, — Женя и Сеня — бравые парни. Рядом с ними можешь чувствовать себя в полной безопасности.

«Ага, — подумала я, — про Климова ты тоже самое говорил. Однако на деле все вышло совершенно иначе. На яхте уже два трупа, да и на меня, между прочим, тоже покушались».

Но ничего такого я вслух не сказала, а напротив улыбнулась парням и назвала свое имя.

— Марианна, — сказала я, — можно просто Марьяша.

Парни посмотрели на меня с удовольствием и тоже разулыбались.

— Семен, — представился один, который был повыше ростом и с карими, даже почти черными глазами. — А это Евгений, — он указал на голубоглазого блондина, — мой брат.

Двух более непохожих друг на друга мужчин трудно было себе представить. Семен был смуглым брюнетом с синими от пробивающейся щетины щеками. И если бы не цивильный прикид и не правильная русская речь, его вполне можно было бы принять за гостя с Кавказа. Он был похож одновременно на Гарри Каспарова и на Адриано Челентано (еще до того, как последний начал лысеть). А вот Евгений выглядел совершенно иначе. Русопятый парень с выгоревшими бровями и облупившимся от солнца носом, внешне он совершенно не походил на своего брата. Он и ростом был пониже, и в кости поуже, да и вообще был совершенно другим.

— Вы, вероятно, двоюродные братья? — предположила я.

Парни хохотнули.

— Родные, — ответил Семен. Видно, среди братьев он был старшим и все переговоры вел единолично.

Я только присвистнула. До чего же причудливы капризы матери-природы.

Женя с Сеней мне понравились. Может, действительно, с появлением этих парней на яхте мы сможем почувствовать себя несколько спокойнее? Хотя навряд ли. У нас ведь и раньше была охрана в лице господина Климова. Однако, что это нам дало? Да ничего. Сначала произошло одно убийство, потом — второе. А бог, между прочим, троицу любит...

Поэтому лично я уже до самой Москвы почувствовать себя в полной безопасности не смогу. Ну действительно, как можно предугадать, из-за какого угла выскочит этот оголтелый маньяк и столкнет тебя с лестницы или выбросит за борт? Как? Да никак. А он — этот маньяк — между прочим, постоянно находится где-то рядом, более того, он — один из нас.

Я невольно оглянулась и посмотрела по сторонам. Кто же это может быть? Кто-нибудь из команды иди же один из гостей?

А гостей тем временем на палубе все прибавлялось. Ничего не подозревая о произошедшем на «Пирамиде» несчастье, они весело болтали, смеялись и дурачились. Им-то в их неведении было хорошо. Они отдыхали и радовались жизни. А я вот, полная нехороших подозрений, теперь уже по-другому присматривалась к каждому из них. Все они, конечно же, милые и хорошие, а некоторые даже очень симпатичные, как, например, Кутузов, но тем не менее кто-то же из них все-таки убийца. Знать бы только, кто.

На корме, возле перил, стояли Кутузов и Альбина.

Чуть поодаль в плетеных креслах сидели академик Прилугин со своей Еленой Ужасной и наш Фира. Они о чем-то беседовали и смотрели на пристань.

Борька с ребятами из охраны уже куда-то исчезли, и на их месте теперь стояла и смотрела вдаль жена профессора Соламатина. Глазами она устремилась далеко за горизонт, а ушами вся была здесь, на яхте. Она явно прислушивалась к разговору между Прилугиными и Фирой, вернее, к тому, что плел академику наш словоохотливый старик. И неужели ей это было интересно? Какую уж такую необыкновенную информацию она могла почерпнуть из Фириной болтовни? Тем более, что наш дед, как правило, либо что-то фантазировал для красоты рассказа, либо просто врал. Третьего не дано. Но Евгения Матвеевна тем не менее все-таки подслушивала.

И тут я подумала: а ведь эта дама просто кладезь информации. Постоянно за всеми подсматривая и подслушивая, она же всегда все видит, слышит и все подмечает. И вполне возможно, что она видела или слышала что-то такое, что могло бы пролить свет на все происходящее на «Пирамиде». Может, она даже убийцу видела. Надо будет аккуратненько обо всем ее порасспросить.

Я еще раз оглядела всех, находившихся в этот момент на палубе. Кто же из них? Обаяшка Кутузов? Престарелый академик Прилугин? Красавчик капитан? Один из матросов?

Нет, никто из них на убийцу как-то не тянул. Все были милые симпатичные люди. Такие не убивают.

Правда, капитан вызывал у меня некоторое недоверие, уж не знаю, почему. Несмотря на всю его импозантность и хорошие манеры, было в нем что-то для меня неприятное, хотя и трудно объяснить, что. Но он был давним знакомым Бориса, а Борька вряд ли стал заводить дружбу с маньяком.

Короче, никаких свежих идей в мою голову не приходило, и мысли крутились по кругу.

А может быть, это все-таки Кондраков? Я вспомнила, как вчера ночью мокрый после неудачного утопления и маловменяемый Василий Иванович с отрешенным видом сидел на палубе и бубнил что-то себе под нос. Потом, правда, говорят, он вышел из ступора и даже разбуянился и начал кричать, что это он убил Веронику и именно из-за этого решил утопиться. Однако по его словам выходило, что он ударил жену по лицу и та упала на кровать. А от этого не умирают. Нет, можно, конечно, и от этого умереть, если, конечно же, неудачно упасть. Но у Вероники была разбита голова и по мнению доктора Никольского, уж точно не в результате падения. Рана была глубокая и рваная. При этом Климов нашел на полу возле кровати осколок от чего-то стеклянного, скорее всего от пепельницы, которой, кстати сказать, в каюте не оказалось. Выходит, что кто-то ударил Веронику пепельницей по голове, а потом выбросил ее, например, за борт. Конечно, это мог быть и Кондраков. Почему бы и нет? И вся его истерика с признанием могла быть только для отвода глаз. Дескать, если человек сам признается в убийстве, то скорее всего он ни в чем и не виноват. Но при чем здесь тогда Аллочка? Ее-то зачем убивать? Где логика? Ничего не понятно.

Нет, Димка, конечно же, прав — нам теперь надо всем вместе держаться. Иначе нас всех переубивают тут по одиночке без всякой логики. И некому будет потом жаловаться.

Я оглянулась и поискала глазами Димку. Куда он опять подевался, мой телохранитель? Грозился ведь не отходить от меня ни на шаг, а теперь вот исчез куда-то. Или он меня только по ночам охранять собирается?

Я покрутила головой в поисках своего телохранителя, однако его нигде не было.

На экскурсию по Ярославлю мы отправились ограниченным контингентом.

Димка с Борисом и Климовым остались на «Пирамиде» с трупами разбираться, а с нами в качестве охраны пошли недавно прибывшие бойцы — Сеня и Женя. Борька сказал, что нам теперь без охраны никак нельзя — мало ли что может случиться. Поэтому Сеня и Женя зорко следили за порядком в нашей компании и никому не позволяли отбиваться от коллектива.

— Не отставайте! Подтягивайтесь! — то и дело слышались их голоса. — Вперед, вперед! — Как будто мы не на экскурсию шли, а следовали по этапу.

Особое внимание, как я заметила, охранники уделяли доценту Кутузову. Из всех мужчин он был самым молодым и, по их мнению, лучше других подходил на роль убийцы. Глупость какая! Ну какой из Кутузова убийца? Разве может такой веселый и обаятельный мужчина, который к тому же чрезвычайно любит женщин, убивать этих же самых женщин? Конечно же, не может. И зря Сеня с Женей так подозрительно на него смотрят. Скорее всего это не Кутузов.

Впрочем, потом я заметила, каким нехорошим взглядом Сеня буравил спину академика Прилугина — выходит, что он и его подозревал.

А у профессора Соламатина так и вовсе напрямую спросил, не любит ли тот ночные прогулки.

Следователь какой выискался. Зачем же так прямо в лоб спрашивать? Ведь договорились же действовать скрытно и аккуратно.

Я шла позади всей компании и поочередно примеряла плащ убийцы на каждого из гостей.

Однако ничего толкового у меня не получалось.

Симпатичного балагура Кутузова я никак не могла представить с окровавленной пепельницей в руке.

Прилугина и Соламатина — тем более.

— Нет, — сказала я сама себе, — этого не может быть.

— Чего не может быть? — спросил Степка.

Он шел рядом со мной и с самой пристани не отходил от меня ни на шаг. Видно, получил указания от Димки охранять меня персонально.

— Я говорю, что не могу поверить, что среди нас может быть убийца, — ответила я. — Ну ты посмотри, — я указала на идущих впереди экскурсантов. — Ну кто из них и, главное, зачем мог убить двух молодых женщин?

Степка слегка пожал плечами.

— Да кто их этих маньяков разберет? Может, они и сами не знают, зачем убивают. Ты же слышала про серийных маньяков. Один, к примеру, убивает только проституток, другой — женщин в светлых пальто, третий — все равно кого, но обязательно раз в месяц и так далее.

Я с сомнением покачала головой.

— Вот ты говоришь, маньяк. А откуда бы ему здесь взяться, этому маньяку, сам подумай. Команда состоит из проверенных-перепроверенных людей, гости тоже люди не с улицы, их отец по тридцать лет уже знает. Ну а о родственниках я вообще не говорю.

Я несколько повысила голос, и Степка, больно сжав мою руку, посоветовал не кричать.

— Тише, — сказал он, — Евгения Матвеевна уже навострила свой локаторы и явно прислушивается.

И действительно идущая впереди нас мадам Соламатина вся прямо-таки превратилась в слух. Она даже несколько притормозила и отстала от мужа, чтобы только лучше нас слышать. Интерес к чужим разговором был настолько огромен, что даже ее массивная спина, обтянутая трикотажной кофточкой в синюю и белую полоску, и та выражала сильнейшее любопытство.

— Господи, — вздохнула я, — и не устанет же она всех и всегда подслушивать. Мне бы уже давно надоело.

Как будто бы я когда-нибудь кого-нибудь подслушивала. Я взяла Степку под руку и велела немного поотстать.

— Так вот, — продолжила я почти шепотом, когда расстояние между нами и Соламатиной увеличилось до невозможности что-либо услышать, — откуда на «Пирамиде» мог взяться маньяк? Вся команда у Бориса — сплошь из трижды проверенных людей. Все надежные, как пистолет «Макаров». Ну сам подумай...

Степка отрицательно помотал головой.

— Я не знаю, при чем здесь «Макаров», — сказал он, — но когда убивают подряд двух женщин, это наводит на подозрение. И не забывай ты сама только чудом осталась жива. На тебя ведь тоже было совершено покушение. Дело ясное. Маньяк охотится за молодыми красивыми женщинами и убивает их.

Последнее замечание про молодых и красивых, в числе которых была и я, мне понравилось, и оспаривать его я не стала. Однако в маньяка все же как-то не очень верилось. Ну откуда ему здесь взяться? Откуда?

И меня все больше и больше беспокоила мысль насчет тети Марго.

Как-то странно все получается. Сначала она грозится убить бывшего мужа, потом этой же ночью вдруг убивают Веронику, а на следующий день, то бишь сегодня, с лестницы падает и ломает себе шею Аллочка Переверзева. И сообщает нам об этом не кто-нибудь, а именно тетя Марго.

Короче, оба убийства прямо или косвенно связаны с ней.

Впрочем, что это я? Конечно же, косвенно. Прямых-то улик никаких нет. И вообще скорее всего это бред моего воспаленного воображения. Подумать такое про милейшую тетю Марго, которую я знаю с детства. Конечно же, бред. Я даже говорить об этом никому не стану, а то меня потом совесть замучает. Обвинить в убийстве невинного человека!

Я посмотрела на идущих впереди маму под руку с Полем и тетю Вику под руку с тетей Марго. Ни дать, ни взять — милое семейство на пленэре. И как мне только могло в голову прийти, что убийцей могла быть тетя Марго? Нет и еще раз нет. Но тогда кто же?

Я ходила следом за всеми по территории Спасо-Преображенского монастыря — главной достопримечательности города Ярославля — и ничего вокруг не замечала: ни церквей, ни куполов, ни чего другого, даже голоса экскурсовода не слышала. В мозгу у меня все время билась одна и та же мысль: кто убил Веронику и Аллочку, кто пытался меня утопить, кому все это надо?..

Я даже не заметила, как отбилась от общего коллектива. Только что все были рядом, и вдруг я оказалась одна в закутке между церковью и каким-то строением, а вокруг ни души.

Я огляделась и прислушалась, соображая, в какую сторону нужно идти.

Голос экскурсовода доносился откуда-то слева, только непонятно было, откуда. И вообще наш ли это был экскурсовод или какой-нибудь другой. В это время дня экскурсий на территории Спасо-Преображенского монастыря было видимо-невидимо. Только вот там, где оказалась я, почему-то никого не было.

Я пошла на голос и уперлась в небольшое каменное строение, чуть ли не вплотную примыкающее к церкви. Что это было — непонятно. Музей — не музей, сарай — не сарай. Так, может, оттуда доносились голоса?

Я пошире приоткрыла тяжелую, кованную железом дверь и попыталась проникнуть внутрь.

«Наверно, там продолжение экскурсии», — подумала я и протиснулась в узкую щель.

Меня даже не смутил тот факт, что шире дверь почему-то не открывалась, и значит, вряд ли тетя Вика или мадам Соламатина смогли бы пройти этим же путем. Уж они-то с их габаритами точно в такую щелку не пролезли бы. Но поскольку русский мужик только задним умом крепок, обо всех этих нюансах я сообразила чуть позже, когда уже прошла в темноте несколько шагов и спустилась по каменным ступенькам вниз. Хотя вниз-то уже зачем нужно было спускаться, когда и так было понятно, что никакой это не музей, и просто я не туда зашла? И вот когда наконец до меня это дошло, позади вдруг со скрежетом захлопнулась дверь, и я оказалась в кромешной тьме.

Сначала я просто оцепенела от ужаса. Темнота, никаких голосов уже не слышно. Да наверняка их здесь и не было. Скорее всего это мне показалось, что голоса доносились откуда-то отсюда. Просто это моя дурацкая привычка лезть всегда не в те двери. Не в фигуральном, а в самом что ни на есть прямом смысле. Это у меня еще с детства.

Если, к примеру, я не знала точно дорогу и мне приходилось выбирать, в какую сторону идти — направо или налево, я всегда выбирала не то, что нужно. Тогда я стала сама себя обманывать. Если внутренний голос подсказывал мне, что идти нужно направо, я специально шла налево, и наоборот. Но и это не помогало. Короче, в какую бы сторону я ни пошла, всегда приходилось возвращаться и идти в другую.

Однажды, когда я еще училась в текстильном институте, со мной произошел такой случай. Для подготовки дипломного проекта мне понадобились какие-то эскизы, и я отправилась за ними в одну из наших институтских художественных мастерских. Мастерская эта располагалась не в самом здании института, как это обычно бывает, а в подвале жилого дома. В ту пору такое часто встречалось. Адрес и то, как туда добраться, я знала. Но поскольку прежде я там никогда не бывала, то, помня о своей неспособности к ориентированию, выехала на всякий случай пораньше — мало ли что может случиться. Может я по своему обыкновению, как всегда, сверну не в ту сторону или еще что. Короче пришла я по адресу, вошла в подъезд, спустилась по лестнице вниз и оказалась на маленькой лестничной площадке. Ну, думаю, добралась. Лестница, вижу, чистая, светлая, значит здесь не картошку с велосипедами хранят, а учреждение работает, и значит я на верном пути. Но, как говорится, рано я обрадовалась. На лестничной площадке было две совершенно одинаковых двери без каких-либо надписей и табличек. То есть, кому надо, тот и без табличек знает, что за этими дверями находится, а другим и знать не положено.

Таким образом я оказалась перед выбором, в какую дверь сначала постучаться — в ту, что находится справа или в другую, которая слева и чуть-чуть приоткрыта. Я постояла, повертела головой то в одну, то в другую сторону, послушала свой внутренний голос и, особо к нему не прислушиваясь, — все равно ничего дельного он не скажет, — пошла туда, где было приоткрыто. Действительно к чему ломиться в запертые двери, когда имеются открытые?

Я распахнула пошире дверь и, оказалась в небольшом темном коридорчике, повертела головой туда-сюда и увидела еще три таких же безликих двери, на которых тоже не было никаких опознавательных знаков. Просто тупик какой-то.

Я снова постояла, повертела головой и увидела, что ближайшая ко мне дверь тоже вроде бы немного приоткрыта. Впрочем, если бы я присмотрелась к ней повнимательнее, то заметила бы, что она была не столько приоткрыта, сколько не плотно закрыта. Да и вообще она была какая-то странная — двустворчатая и без ручки. Но меня это почему-то тогда не смутило. Подцепив пальцем одну створку, я кое-как ее приоткрыла и, протиснувшись в щелку, оказалась в каком-то кабинете.

«Ну слава богу, — успокоилась я, — кажется дошла».

И опять же мне было невдомек, почему это письменный стол в этом кабинете стоит не как положено у окна и «лицом» ко входу, а прямо у самой двери. Я еще тогда на бумаги, те, что лежали на столе, взглянула. Нет, не из любопытства, разумеется, я вообще по жизни не любопытная, а только для того, чтобы понять, туда ли я все-таки попала или не туда. Увидев на фирменных бланках название своего родного института, я совершенно успокоилась и с облегчением вздохнула — значит, я правильно пришла. Однако где же хозяин кабинета? Я стояла посредине комнаты и не знала, что же мне делать дальше — ждать или уходить.

Я попереминалась с ноги на ногу и начала было уже опять нервничать, когда вдруг услышала доносившиеся из-за стены голоса и заметила еще одну дверь в углу кабинета, возле самого окна. Пройдя через весь кабинет и деликатно постучав в эту дверь, я стала ждать, когда же мне предложат войти. Однако никто мне ничего почему-то не предложил. А даже наоборот, после того, как я постучала, голоса за дверью тут же смолкли и наступила полнейшая тишина. Я была в замешательстве. Что же теперь делать? Это сейчас я, не раздумывая, вошла бы в любой кабинет, а тогда, в двадцать с небольшим лет...

Я снова постучала и прижалась ухом к двери. Там по-прежнему молчали, но потом все же отозвались.

— В-войдите, — донесся из-за двери сдавленный голос.

Я вошла, поздоровалась и стала скороговоркой докладывать цель своего визита. А передо мной за письменным столом сидит молодая девушка, примерно моего же возраста, а рядом с ней на стуле бородатый дядька (потом он у меня был руководителем дипломного проекта). Ну короче, говорю я, говорю, а они меня даже не слушают, а только таращатся на меня в полном изумлении и молчат. А потом бородач меня спрашивает:

— А как вы туда попали? — и показывает на свой кабинет.

Я удивилась.

— Как попала? Через дверь, разумеется.

— Через какую?

Бородач прошмыгнул в свой кабинет, и через минуту оттуда донесся его гомерический хохот.

В общем выяснилось, что я проникла в его кабинет через стенной шкаф, который почему-то не был заперт. Всегда обычно заперт, а сегодня его кто-то открыл. И надо же было такому случиться, что именно сегодня меня и принесло в эту мастерскую. Представляю, каково было его изумление, когда он на минутку вышел из своего кабинета в предбанник, и вдруг оттуда раздался стук.

Короче, в тот раз моя полная неспособность к ориентированию мне даже пошла на пользу — с дипломом у меня проблем не было. А Михаил Александрович Серенко, который стал руководителем проекта, всякий раз начинал хохотать, как только меня видел. Да и на кафедре после этого случая еще долго ходила легенда про привидение из шкафа, про меня то есть.

Однако похоже, что теперь моя манера вечно лезть не в те двери сыграла со мной злую шутку, хотя в свете последних событий с убийствами о шутках вообще речь не шла.

Я кинулась было обратно к дверям, чтобы крикнуть, что здесь человека закрыли — меня то есть, но в последний момент испугалась. А ну как это убийца. Он откроет дверь и набросится на меня. И что тогда? Мне ведь с ним одной не справиться.

Я прижалась ухом к двери и со смешанным чувством стала слушать, как с противоположной стороны с тяжелым лязгом задвинули щеколду. Ощущение было такое, как будто над головой захлопнули крышку гроба, честное слово. А дальше — только удаляющиеся шаги.

Я пыталась по походке определить, кто это был — мужчина или женщина. Но не поняла. Шаги были тихие, неторопливые, а потом и они стихли. И я осталась одна. Вот так кошмар! Где ж это я оказалась? И как теперь отсюда выбираться?

Для начала я огляделась и попыталась сориентироваться. Но куда там. После яркого солнечного света здесь было темно, как в могиле. И именно это сравнение пришло мне на ум. Однако где-то через минуту глаза стали мало-помалу привыкать к темноте, тем более, что через замочную скважину все же пробивался тоненький лучик света.

«И на том спасибо», — подумала я и прильнула глазом к отверстию в двери.

Многого мне, правда, увидеть не довелось — только куст сирени, да глухая стена. Но и это радовало — хоть какая-то связь с внешним миром.

«Может, кто-нибудь мимо пройдет? — подумала я. — Не умирать же мне здесь от голода и жажды».

И мне сразу же сильно захотелось пить.

Вдоволь насмотревшись в замочную скважину, я решила обследовать место своего заточения на предмет запасного выхода. А почему бы и нет? В этих монастырях кругом подземные ходы понарыты. Может, и отсюда идет какой-нибудь туннель.

Я вытянула вперед руки и стала наощупь передвигаться по темнице.

Пока никакого подземного хода здесь что-то не наблюдалось. Да если бы он и был, то наверняка был бы как-то секретно устроен, чтобы не каждому встречному-поперечному был виден.

Я снова спустилась по лестнице вниз. Здесь вдоль всех стен стояли стеллажи, уставленные какими-то горшками, банками, кадушками и здорово пахло квашеной капустой.

«Не иначе как ледник, — догадалась я. — Потому-то так и холодно».

Сначала, еще до того, как захлопнулась входная дверь, мне здесь после уличной жары очень даже понравилось. Было прохладно и свежо. Теперь же стало заметно холодать, и я заволновалась, что если не выберусь отсюда в ближайшее время, то окочурюсь не от голода и жажды — припасов на полках хватит до второго пришествия, — а от переохлаждения.

Впрочем, если это кладовая, то рано или поздно сюда обязательно кто-нибудь придет. Но дотяну ли я до этого прихода? Вот в чем вопрос.

Я снова прильнула глазом к замочной скважине. Если убийца решил избавиться от меня таким своеобразным способом, то лучше затаиться и сделать вид, что план его удался. Пусть думает, что я уже замерзла или умерла от страха.

Однако я уже и вправду здорово замерзла и перетрухала.

Ну что он привязался ко мне, этот маньяк? Ну что я такого могла сделать, чтобы он так настойчиво за мной охотился?

А ведь еще полчаса назад я возражала Степке, когда он говорил о существовании маньяка, теперь же я снова стала перебирать в уме всех, кто находился с нами на яхте, и прикидывала, кто бы мог тянуть на эту роль? Деды-профессора? Навряд ли. Про их жен и говорить нечего. Отцовы друзья тоже отпадают. Тем более, что Кондраков вообще с нами на экскурсию не пошел — остался на яхте. Тогда, может быть, Кутузов? Все-таки он помоложе других и еще кое на что способен. Правда, на банкете он так увивался вокруг Аллочки, что было даже похоже, что у них начинается роман. Тогда с какой бы радости он стал Аллочку скидывать с лестницы?

Впрочем, у них, у этих маньяков, свои причуды. Вот, например, кошка, прежде чем съесть мышку, сначала с ней обязательно поиграет, так сказать, аппетит нагуляет. Может, и у маньяков так же? Сначала любовь, а потом...

Господи, какой ужас! Мне стало тошно от собственных мыслей.

Вдруг где-то рядом послышались шаги. Кто-то быстро шел вдоль каменной ограды. И я вновь прильнула к замочной скважине, однако ничего, кроме глухой стены напротив, не увидела.

«Господи, неужто убийца? — подумала я и вмиг покрылась холодным потом. — Неужели это он возвращается?»

В этот страшный момент мне очень захотелось прибегнуть к помощи бога, тем более, что никакой другой помощи все равно не предвиделось, и я попыталась вспомнить хоть какую-нибудь молитву. Но, как назло, на ум не приходило ничего путного. Я вообще кроме «Отче наш» ничего больше не знаю, но сейчас и этого вспомнить не могла.

Я сцепила на груди руки и как заведенная забубнила:

— Отче наш, отче наш, отче наш...

Шаги замерли возле моей двери, а меня в ожидании скорой смерти окончательно заклинило:

— Отче наш, Отче наш, Отче-наш, наш-наш, наш-наш...

Я услышала, как кто-то близко подошел к двери и даже вроде бы к ней прижался.

«Ну вот и все, — пронеслось у меня голове, — это конец. Сейчас он откроет дверь и... Но нет, так легко я не сдамся, буду отбиваться до последнего».

И, подскочив к ближайшей полке, я схватила первую попавшуюся под руки банку. Та, на беду, оказалась трехлитровой, а у меня так сильно тряслись от страха руки, что я ее не удержала. Банка вырвалась из моих рук и, упав на каменный поло, с грохотом разбилась. В воздухе запахло маринованными помидорами.

— Кто там? — донесся из-за двери испуганный мужской голос. — Кто?

Так я ему и сказала — кто. А то он сам не знает. Я схватила другую банку — поменьше и приготовилась метнуть ее в убийцу. Пусть только откроет дверь. И метнула бы, если бы не услышала:

— Свят-свят... Да кто же там?

Это «свят-свят», произнесенное испуганным голосом, несколько меня отрезвило. Как-то это было не по-убийственному. И я задала встречный вопрос:

— А там кто?

— Брат Епифаний.

От нахлынувшего на меня невероятного облегчения я выронила и вторую банку. По разнесшемуся по кладовой запаху стало понятно, что там были жареные баклажаны.

«Спасибо тебе, Господи! — вознесла я мысленно благодарность Всевышнему. — Как это кстати».

Я перепрыгнула через валявшиеся на полу осколки и, подскочив к двери, прямо-таки прилипла к замочной скважине.

— Откройте за ради Христа! — закричала я в отверстие. — Христом-богом прошу! — Непродолжительное пребывание в святых стенах заметно отразилось на моем лексиконе.

Снаружи лязгнула задвижка, дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась голова в черной бархатной скуфейке.

— Ой! — сказала голова, ударившись о мой лоб, потому что в это же самое время я тоже дернулась к выходу. — Вы здесь чегой-то?

Глупый вопрос — чего это я здесь? Не по своей воле, разумеется.

Я пулей выскочила из своего заточения и, прошмыгнув мимо бородатенького старичка, завертелась на тропинке, оглядываясь по сторонам. Никого поблизости видно не было, в смысле никого, похожего на убийцу.

— Вы здесь никого подозрительного не видели? — я бесцеремонно схватила деда за рукав. — Меня здесь кто-то запер. Это наверняка убийца.

Дедок в черном подряснике, перепоясанном грубой пеньковой веревкой, сначала аж присел от моего неожиданного заявления, а потом вскинул в изумлении руки и мелко-мелко закрестился.

— Свят-свят-свят, — запричитал он. — Какой еще убийца?

Я посмотрела на старичка внимательнее. Он был примерно такого возраста, как и Фира, и такого же маленького роста. И судя по его простой и, я бы даже сказала, аскетической одежде, можно было предположить, что должность его в этом монастыре совсем не высока. Может, он только этой кладовой и заведует. Так сказать, огурцами и помидорами руководит.

— Послушайте, дедушка, — обратилась я к старичку. — Ой, простите, не знаю вашего звания...

— Брат Епифаний.

— Брат?.. Послушайте, брат... — я запнулась и замолчала. Такое запанибратское обращение к пожилому человеку с первого раза мне как-то не далось, и я перешла на более привычный для меня светский язык. — Уважаемый Епифаний, — сказала я. — Вы случайно не видели, кто меня здесь запер?

Старичок еще больше занервничал. Он сорвал с головы скуфейку, смял ее в кулачке и прижал к груди. При этом он смотрел на меня такими жалобными глазами, что я даже не знала, что и подумать.

«М-да, — подумала я, глядя на деда, — все-таки монашеская жизнь — а брат Епифаний явно принадлежал к этой братии — накладывает определенный отпечаток на скорость мысли и действия. И вряд ли я от этого «брата» быстро сумею добиться чего-нибудь толкового». Но дед вдруг неожиданно ожил.

— Наверно, это я, — прошелестел он едва слышно. — Случайно, конечно. Вы уж не гневайтесь.

— Что? — не поняла я. — Что — вы?

Дед еще крепче прижал скуфейку к груди и, глядя на меня виноватыми глазами, повторил:

— Наверно, это я дверь на задвижку закрыл. Я давеча за грибами и солеными огурцами приходил, а потом собирался еще и капустки с помидорами прихватить. В приходе нынче праздник — именины протодьякона. Вот на стол и собираем, торопимся. Я и замок-то поэтому вешать не стал. Зачем его вешать, ежели я скоро ворочусь? А вот на задвижку дверь, видать, закрыл, хотя с другой стороны, вроде бы и не закрывал... Или закрыл? — Дед почесал затылок, припоминая, закрывал он дверь или нет, но, так ничего и не вспомнив, вдруг неожиданно строго спросил:

— А вы-то там, собственно, что делали?

Я поглядела на старика и чуть было не расхохоталась. Вот так фокус. Я тряслась от страха, думая, что меня запер убийца, а это, оказывается, был всего-навсего служка.

— Простите, уважаемый брат Епифаний, — едва сдерживая смех, произнесла я. — Я от экскурсии отбилась и случайно зашла в этот сарай...

— Кладовую, — поправил меня старичок.

— Кладовую, — повторила я. — А вы меня там заперли.

Я не удержалась и все-таки прыснула. Может, не так уж это было и смешно, что я оказалась запертой в сарае, но зато так было радостно и весело снова оказаться на воле, на солнышке и вообще живой и невредимой, что я рассмеялась.

Дедок тоже очень обрадовался, что я на него не обиделась, и захихикал вместе со мной.

— А я иду и слышу что-то странное доносится из кладовой: «Дашь-дашь, дашь-дашь...»… Чего дашь, кому дашь? Ну думаю, не иначе как привидение в кладовой завелось.

Мы снова расхохотались. Дед от собственной шутки, а я оттого, что меня снова приняли за привидение. Ну вечно меня заносит не туда, куда надо.

Своих я нагнала уже почти на выходе с территории Спасо-Преображенского монастыря. Экскурсовод, женщина милая и, похоже, знающая свое дело, но с чрезвычайно плохой дикцией, советовала на прощание посетить выставку каких-то там ремесел...

— ...Это на йедкость къасивейшее зъелище, — уговаривала она нашу толпу. — Не пъикоснуться к столь пъекъасному — это пъосто пъеступление...

Наши с готовностью кивали головами и рады были прикоснуться уже к чему угодно, только бы поскорее уйти с солнцепека и избавиться от этой симпатичной дамы с ее логопедическими проблемами. Вряд ли они вообще поняли хоть что-то из того, что она два часа им вещала, и давно бы уже отсюда сбежали, если бы не мое неожиданное исчезновение.

Первым мое отсутствие заметил Степка. Он, по его версии, на какое-то мгновение отвернулся, чтобы прочитать табличку на соборе, и в этот, дескать, момент я и сбежала. Тоже мне заявки — «сбежала». С какой это стати мне куда-то сбегать? Никуда я не сбегала. Просто случайно отстала, и все.

Короче, когда обнаружилось, что меня нет рядом, Степка, Сева и Женя с Сеней кинулись меня искать по всей территории Спасо-Преображенского монастыря.

Конечно, проще всего было бы вызвонить меня по телефону, что, собственно, они и попытались сделать в первую очередь. Однако мой мобильник не работал. Вернее, он работал, но совсем в другом месте — на яхте, в каюте на тумбочке. Я, как всегда, забыла положить его в сумку.

Короче, получилось, что я уже нашлась, а они все еще продолжали меня искать, и теперь уже искать нужно было их. Но этого, слава богу, делать не пришлось. Не все же такие бестолковые, как я, чтобы оставлять мобильные телефоны дома.

Сева на звонок отца откликнулся сразу же и, узнав, что я наконец нашлась, на радостях пообещал по возвращении оторвать мне голову. Вот так всегда: обязательно ему нужно в бочку меда сунуть ложку дегтя.

В ожидании наших поисковиков мы уселись на лавочки в тени деревьев и решили немного отдохнуть. После продолжительной экскурсии все уже здорово устали и хотели есть. А я лично так просто с голоду умирала. Утром за завтраком я от переживаний практически ничего не съела, а теперь, после монастырской кладовки с ее аппетитными запахами, у меня разыгрался просто-таки зверский аппетит.

— Есть ужасно хочется, — шепнула я отцу. — Ты не знаешь, когда уже можно будет возвращаться на «Пирамиду»?

Отец взглянул на наручные часы — они показывали без четверти три.

— Борис без звонка возвращаться не велел, — ответил он. — Надо ждать.

— Чего?

— Звонка.

— Так сам позвони и спроси. Может, уже можно.

Я слегка толкнула отца в бок, но он на это никак не отреагировал. Он напряженно косил глазом в сторону мамы и Поля, которые сидели на другой лавочке напротив нас и о чем-то тихо разговаривали.

Рядом с ними сидели тетя Вика и тетя Марго. Марго сидела молча. Она вообще была не в духе и выглядела очень плохо. После трагической гибели Аллочки и ее собственной истерики она хоть и привела себя в относительный порядок — смыла черные потоки с лица и кое-как причесалась, но все равно выглядела отвратительно. Вокруг губ появилась какая-то нездоровая синюшность, глаза ввалились, нос отчего-то заострился. В общем, просто кошмар какой-то.

«А все-таки странное что-то происходит с тетей Марго в последнее время, — подумала я. — Какая-то она не такая».

Вдруг у отца в кармане рубашки ожил его мобильник и зашелся каким-то пренеприятнейшим дискантом. От неожиданности я даже вздрогнула. Ну надо же такую музычку выбрать!

Я с неодобрением покосилась на отцов телефон. У каждого, разумеется, свои музыкальные пристрастия. Но что-то раньше я не замечала за отцом такой эпатирующей безвкусицы. Это что, возрастное? То-то, я гляжу, он и рубашки теперь какие-то стал носить чересчур аляповатые, и джинсы слишком узкие... Теперь еще и эта музычка дурацкая. Не иначе как пытается выглядеть помоложе. Ну-ну...

Я придвинулась поближе, чтобы лучше слышать, что говорит по телефону Борис. А то, что это был он, я поняла сразу, по первой же отцовой фразе: «Ну как там у вас?..»

Оказалось, что у них все в порядке, трупы погрузили в вертолет и отправили в Москву, обед кок уже приготовил, так что можно было возвращаться.

— Ну слава богу, — с облегчением вздохнул отец, убирая телефон в нагрудный карман рубашки. — Все хорошо, можно возвращаться.

Видно, у него это случайно вырвалось, что все хорошо. Чего ж хорошего, когда две женщины мертвы, а убийца ходит где-то рядом? И никто его пока не вычислил.

Да и кому, собственно, этим заниматься? В милицию Борька заявлять не велел, сказал, что пока не приплывем в Москву, следствие будет вести Климов. А он, как я посмотрю, ничего не выслеживает. Даже на экскурсию с нами не пошел — отсиживается на «Пирамиде».

Кого он там выслеживает, когда практически все находятся здесь, на берегу? Кондракова? Или он считает, что убийца кто-нибудь из команды?

А может быть, это все-таки сам капитан? Но нет, навряд ли. Борис никогда не взял бы на работу непроверенного человека. А капитана он знает давно. Тогда кто же?

Я снова оглядела нашу компанию. Так кто же все-таки убил девчонок? Академик? Профессор? Доцент?

Я пристально посмотрела на Кутузова. Да он, конечно же, больше других подходит на роль убийцы. Он хотя бы находится в хорошей физической форме. Но с другой стороны, какой из него маньяк? Смешно прямо. Веселый и безвредный человек. К тому же женщины его любят. Вон как Аллочка Переверзева вокруг него увивалась. И Кутузов вроде бы к ней неравнодушен был. И между прочим, перед экскурсией он долго бегал по яхте, все Аллочку искал, чтобы вместе с ней на экскурсию идти. Пришлось ему даже соврать, что у Аллочки вдруг неожиданно разболелась голова (тем более, что в какой-то степени это было даже правдой — с головой-то у бедной девушки действительно было совсем плохо), и доктор Никольский дал ей снотворное.

Кутузов, кажется, поверил и особо не расстроился и в течение всей экскурсии был, как всегда, бодр и весел. Он бесконечно сыпал шутками, рассказывал анекдоты, делал дамам комплименты. Дамы от него млели. Даже Альбина, на что уж серьезная женщина, а и то смеялась некоторым его шуткам. Впрочем, не всегда. Ей вообще больше нравилось общество серьезных людей. Я это заметила. А еще я заметила, что в течение всей экскурсии Альбина практически не отходила от отца, все время была рядом с ним. Что-то говорила, о чем-то спрашивала. Может, делилась впечатлениями, а может, просто хотела поддержать коллегу в трудную минуту. Похоже, она заметила, как изменилось настроение отца после прибытия на яхту Поля Ардана, и хотя она вряд ли была в курсе всех наших семейных дел, но чисто по-женски почувствовала, что отцу требуется поддержка и изо всех сил ее оказывала. Отец был благодарен Альбине за ее внимание и даже сделал вид, что ухаживает за доцентшей. Правда, весь этот спектакль разыгрывался исключительно для мамочки, чтобы та, дескать, видела, что он никогда не останется один. Как будто бы она этого не знала. За их совместную жизнь у нее было достаточно примеров того, что папашка никогда не останется один. Из-за этого, собственно, они и развелись.

Наконец начали прибывать наши поисковики — Степка, Сева и Женя с Сеней.

Первым прибыл Степка, и вместо того, чтобы обрадоваться, что мать наконец нашлась, набросился на меня с руганью.

А чего меня ругать? Можно подумать, что я нарочно в тот сарай залезла. И вообще нечего перед отцовыми сослуживцами разыгрывать трагедию из-за того, что мама на минутку куда-то отошла. Они же не в курсе дела, что в нашей компании орудует маньяк-убийца, и могут сильно удивиться, что такой большой парень, как Степан, так вдруг перенервничал, не обнаружив рядом с собой мамы.

Наконец все были в сборе, и отец дал команду возвращаться на яхту.

Времени было уже много, все проголодались и с радостью рванули на «Пирамиду» обедать. Я даже удивилась, откуда только у стариков такие силы взялись. Уж на что я хотела есть, а и то, разомлев от жары, еле тащилась позади всей компании. И если бы не Степка, который крепко держал меня за руку и не позволял отставать, уж не знаю, как бы я и доплелась до нашей «Пирамиды».

На яхте первыми нас встретили Борька и Климов. Они сидели на палубе в плетеных креслах и курили толстые сигары. На таком же плетеном из ротанга столике перед ними стояла почти пустая бутылка виски и три стакана. Третий стакан, очевидно, предназначался для Димки, но его почему-то на палубе не было. Может, отошел куда-нибудь, а может, еще что-нибудь. Ведерко со льдом стояло на полу. То ли им было так удобнее, то ли они просто его уронили. Оба были сильно навеселе. Однако это только так говорится — «навеселе». На самом-то деле ничего веселого тут быть не могло, и напились они вовсе не с радости. Какая уж тут радость — трупы грузить. Напротив, они заливали алкоголем пренеприятнейшие эмоции. Еще бы! Я представляю, что они испытывали, перетаскивая тела Вероники и Аллочки в вертолет.

От этих мыслей у меня, невзирая на жару, по коже прошел мороз. А где он, кстати, находился, этот вертолет, и как они до него добирались?

Из трюма по лестницы поднялся Димка и вышел на палубу. Вид у него, надо сказать, был совсем не веселый, а очень даже хмурый, однако, увидев нас, он сразу же сделал радостное лицо.

— О, явились наконец! — воскликнул он. — А мы уже и не чаяли вас дождаться. Даже пообедали без вас.

«Ну конечно, — подумала я, — пообедали они, как же, ври больше. Небось просто после транспортировки трупов ничего в глотку не лезет. Вот и говорит, что пообедали, чтобы вместе со всеми за стол не садится. Впрочем, оно и понятно. Если бы я оказалась на их месте, то неделю, наверно, не смогла бы прикоснуться ни к чему съестному».

— А как Аллочка? — первое, что спросил Кутузов, ступив на палубу «Пирамиды». — Как ее голова?

«Плохо ее голова, — подумала я, — хуже не бывает», — и посмотрела на Борьку.

Надо было срочно что-то придумать, чтобы обмануть Кутузова. Он ведь теперь просто так не отстанет и будет искать Аллочку по всей яхте.

Но Борька — молодец, отлично вышел из положения.

— Аллочка и Вероника улетели на вертолете в Москву, — не моргнув глазом, ответил он.

И, как это ни парадоксально, это было чистой правдой. Тела несчастных женщин действительно улетели на вертолете в Москву.

У Кутузова от недоумения вытянулось лицо.

— Как же так? — только и смог выдавить он из себя. — Почему?

Было видно, что он не столько огорчен самим фактом исчезновения Аллочки, сколько обескуражен тем, что она покинула яхту без предупреждения. То есть получалось, что от него, такого красавца-мужчины, попросту сбежала девушка. А для Кутузова это было ударом ниже пояса в прямом и в переносном смысле. Интересно, стало бы ему легче, узнай он, что Аллочка не сама, а точнее, не по своей воле покинула яхту? Не знаю. Но пока я не собиралась его посвящать в подробности ужасных событий на корабле. Будет лучше, если он узнает об этом попозже.

Как только гости поднялись на борт «Пирамиды», матросы тут же втащили на палубу трап и захлопнули входную дверцу. А яхта, издав прощальный гудок, сразу же отшвартовалась от пристани.

«Торопится Борис, — подумала я. — Лишней минуты у пристани стоять не захотел. Сразу же дал команду отчаливать, как только мы поднялись на борт. Ну и правильно. Чем скорее мы доберемся до дома и покинем этот кошмарный кораблик, тем живее будем».

Борька пригласил всех к обеду.

— Сегодня в честь нашего друга Поля Ардана на обед у нас настоящая французская кухня! — нарочито жизнерадостно объявил он. — Свинина по-бургундски, тортилья с томатами, гратини с клубникой, профитроли с крем-брюле....

С каждым последующим блюдом голос Бориса становился все тише и неувереннее, а потом и вовсе скис. Видно, в свете последних событий думать и говорить о еде ему было просто тошно. И я его отлично понимала. Если бы мне пришлось участвовать в транспортировке трупов, у меня бы точно кусок в горло не полез.

Однако поскольку трупов мы не грузили, а напротив, гуляли на свежем воздухе, то аппетит у нас не испортился, и, услышав про французские изыски, мы, не задерживаясь, прямиком направились в кают-компанию и даже руки с дороги не помыли.

Я, правда, сделала попытку сначала заглянуть в каюту — принять душ и переодеться, но поскольку Степка крепко держал меня за руку и отпустил только тогда, когда мы оказались возле обеденного стола, то выхода у меня не было, и вместе со всеми я оказалась в кают-компании.

Я села за стол и оглядела помещение.

Да, заметно поредели наши ряды. Теперь за нашим столом сидели только я, Лялька, Альбина и Кутузов. Димка с Борькой даже не зашли в кают-компанию. За соседним столом, где еще вчера сидели супруги Кондраковы, сейчас находились только доктор Никольский со своей женой Ириной Михайловной да Борькин секьюрити Климов. Климов в отличие от Димки и Бориса от обеда не отказался. Ему, так же, как и доктору Никольскому, трупы видеть не в диковинку, и аппетит у него от этого не испортился.

А что касается Кондракова, так тот сидит в своей каюте в глубокой депрессии. И хотя попыток утопиться он больше не предпринимал, но из каюты и из депрессии тоже не выходил. Не явился к обеду и капитан. После гибели Вероники он вообще старался никому особенно на глаза не попадаться и все время торчал на капитанском мостике, изображая страшную занятость. Ну еще бы! Чует кошка, чье мясо съела. И вообще, думаю, что это его последний рейс. Вряд ли Борька простит ему заигрывание с пассажирками, да еще с такими отягчающими вину обстоятельствами. И хотя прямого отношения к гибели Вероники капитан, может быть, и не имеет, но, как говорится, осадок-то все равно остался…

Впрочем, стоп! А почему, собственно, капитан не имеет отношения к убийству? Может быть, как раз именно он и имеет? Может быть, он-то как раз и есть маньяк, и у него нездоровое влечение к женщинам?

Я нервно оглянулась по сторонам. Не стоит ли он где-нибудь рядом? Однако в данный момент в кают-компании вообще никого из команды не было. Даже матросы, выполняющие за обедом роль официантов, почему-то отсутствовали.

А ведь капитан лучше всех подходит на роль маньяка, продолжала я размышлять. Женщинами интересуется? Интересуется. С Вероникой заигрывал?..

Я стала припоминать, как вел себя капитан по отношению к Веронике, но ничего компрометирующего капитана не вспомнила. Нет, не заигрывал капитан с Вероникой. Это она, дура, глазки ему строила. И достроилась. А он просто пошел у нее на поводу.

Но все равно, продолжала я рассуждать, ведь пошел же на поводу? Пошел. И даже из кают-компании вместе с ней вышел, чем совершенно вывел из себя Кондракова. Именно с этого все и началось. Вот только вопрос, а зачем ему, в смысле капитану, было все-таки убивать Веронику? Какая цель?

Впрочем, какая у маньяка может быть цель? Они, эти маньяки, убивают ради самого убийства. Не зря же и меня тоже хотели убить, в смысле утопить. Уж какая такая могла быть цель убить меня? Мне кажется — никакой. Однако кто-то же попытался все-таки это сделать. И почему это не мог быть капитан? Он мужчина крепкий, сильный, и ему не составило бы особого труда выкинуть меня за борт тогда ночью.

И кстати, что касается убийства Аллочки, то и здесь опять же очень подходит кандидатура капитана. Кто из гостей знал о существовании запасной лестницы, с которой столкнули бедную аспирантку? Да никто. Этой лестницей пользовалась только команда, и дверь, ведущая на нее, все время была закрыта. А капитан про лестницу, естественно, знал. Значит, вполне возможно, что это именно он и есть.

А что, интересно, думает про капитана Климов?

Я посмотрела в сторону Борькиного секьюрити, но тот в это время с аппетитом поедал свинину по-бургундски и ни о чем другом, кроме нее, кажется, не думал. Будучи довольно сухопарым, если не сказать худым, Климов обладал завидным аппетитом, и испортить его, кажется, ничто не могло.

«Вот же толстокожее создание, — с некоторым раздражением подумала я. — Ничто ему ни по чем. Ест и не подавится».

А мне от моих невеселых мыслей есть неожиданно совершенно расхотелось.

Я вяло поковыряла вилкой в овощном салате, съела несколько ложек тортильи и, отодвинув от себя тарелку со свининой по-бургундски, решила ограничиться на сегодня апельсиновым соком. Пить я еще могла.

Лялька же в отличие от меня ела с аппетитом и много. Она вообще пребывала в хорошем настроении и даже пыталась шутить. Правда, шутки ее зачастую оставались без внимания, потому что я все время пребывала в раздумьях, Кутузов после «отъезда» Аллочки вообще был не в настроении, а Альбина то и дело отвлекалась на шутки моего неугомонного братца Севы, который хоть и знал, что на корабле произошли два убийства, но поскольку сам лично трупов не видел, то и настроение его было вполне оптимистичным. Он по своему обыкновению беспрерывно рассказывал какие-то байки, шутил, подсмеивался над Фирой и вообще был душой компании.

Отец, подавленный всем произошедшим, да к тому же еще расстроенный приездом Поля Ардана, хоть и держал себя в руках и даже, можно сказать, хорохорился перед мамочкой, делая вид, что ему все ни по чем, на самом же деле заметно скис и во время обеда по большей части молчал, что, естественно, не ускользнуло от внимания гостей.

А поскольку Борьки — нашего гостеприимного хозяина — сейчас с нами не было, то спасибо Севе, что он своими шутками-прибаутками сумел разрядить обстановку и создать всем хорошее настроение. Более того, всем так понравились Севины анекдоты, что после одного из них, а именно после анекдота про всемирно известного оперного баса Шаляпина, академику Прилугину вдруг пришла в голову идея организовать после ужина вечер русского романса.

«Вот только песен нам теперь и не хватает, — с досадой подумала я. — И кой черт дернул Севку рассказывать всем этот дурацкий анекдот? Доплыли бы уж как-нибудь тихо-мирно до Москвы без песен и плясок. А теперь вот опять придется с гостями хороводы водить».

И это при том, что настроение у меня было, надо сказать, совсем не хороводное. Да и вообще, чтобы живой до Москвы добраться, лучше всего не хороводы водить, а запереться в своей каюте и пересидеть там тихо до самого Южного порта.

Однако делать было нечего. Уж коли наприглашали гостей, так надо было их развлекать. А значит, хочешь-не хочешь, а пой.

Для участия в песнопениях было решено откомандировать Ляльку. Она хоть и не большой мастер в этом деле и вообще ни одной песни до конца не знает, но зато у нее крепкая нервная система, и она сама вызвалась принять удар на себя. Молодец!

Вечером, когда стемнело, мы с Димкой прогуливались по палубе и обменивались своими соображениями относительно того, кому все-таки из обитателей яхты больше всего подходит роль серийного убийцы? Мы рассматривали все мало-мальски подходящие кандидатуры, но ничего дельного у нас из этого не выходило. Нам было не понятно, кому понадобилось убивать двух совершенно незнакомых между собой женщин, да еще при этом пытаться укокошить и меня.

— А ведь наверняка кто-то что-то видел или что-то слышал, — рассуждала я. — «Пирамида» не такая уж большая яхта, чтобы можно было затеряться на ней, как на океанском лайнере. — Здесь все друг у друга на виду, все друг друга видят. И может, кто-то видел или слышал что-то необычное, но не придал этому значения. И если бы мы знали, кто это, и могли бы его об этом расспросить... — Я на минуту задумалась и вспомнила про вездесущую Евгению Матвеевну. — Послушай, — повернулась я к Димке, — а может...

И тут до нас донесся одуряюще сладковатый запах духов мадам Соламатиной. Она еще только вырулила из-за поворота, а мы уже учуяли ее по неповторимому шлейфу жуткого парфюма.

«Хорошо, что она пользуется такими ядовитыми духами, — подумала я. — Уже по одному этому запаху можно заранее узнать о ее приближении».

Димка ухватился за мой локоть и сделал знак замолчать.

— На ловца и зверь бежит, — одними губами прошептал он. — Вот кто все видит и все слышит, и сейчас мы с ней побеседуем. Как зовут старушку?

— Евгения Матвеевна. Но какая же она старушка? Ей небось еще и шестидесяти нет.

Впрочем, мадам Соламатина действительно выглядела неважно. Ожирение третьей степени, жуткая химия на обесцвеченных волосах и, что самое ужасное, — усы. Да-да, самые настоящие усы над верхней губой. И уж если выбирать, то лучше бы она их обесцветила, в смысле усы, а не жалкие свои перья на голове.

— Евгения Матвеевна! — Димка подождал, когда профессорша поравняется с нами и, пристроившись рядом, взял толстуху под локоток. — А какой романс вы приготовили к сегодняшнему вечеру? Вы любите Вертинского?

Евгения Матвеевна, польщенная Димкиным вниманием, остановилась и развернулась к нему всем своим широким корпусом.

— Муж обожает старинные романсы, — жеманно ответила она. — Может слушать их часами. А я — нет. Мне это как-то не нравится. Наверно, у меня нет слуха.

Услышав такое заявление, я внутренне хмыкнула. Это у нее-то нет слуха! Ну уж это вы, уважаемая Евгения Матвеевна, извините, врете. Слух у вас есть и очень даже хороший. Иначе как бы вы все время подслушивали?

Я слегка оттерла Димку плечом и вклинилась между ним и профессоршей.

— А давайте проверим, есть у вас слух или нет, — предложила я. — Вы ведь на нижнем этаже живете, ведь правда?

— Да, — ответила Соламатина, — на нижнем, там же, где и вы.

«Ну с профессоршей мы, кажется, в точку попали, — обрадовалась я. — Просто Шерлок Холмс в юбке. Все видит, все примечает, не то, что я, растяпа. До сих пор не выучила, кто где живет».

— Тогда помогите нам разрешить один вопрос.

— Какой?

Профессорша обрадовалась, что кто-то нуждается в ее помощи и всем своим видом выразила полную готовность ее оказать.

— Вы представляете, — начала я, — всю прошлую ночь кто-то беспрерывно ходил по коридору. И вот Дмитрий, — я указала на стоящего рядом Димку, — утверждает, будто бы это я ходила туда-сюда и не давала никому спать. Вы представляете?

Евгения Матвеевна усмехнулась.

— Представляю, тем более, что вы действительно два раза проходили по коридору. Наверно, ходили гулять со своей собачкой? Я слышала, как она поскуливала.

«Вот это слух! — восхитилась я. — Услышать сквозь гул двигателей (а на нижнем этаже постоянно стоит гул от их работы) ничтожное поскуливание Дульки — для этого особый талант нужен».

И судя по всему, мадам Соламатина этим талантом обладает.

Правда, почему она сказала, что я только дважды проходила по коридору? Если мне не изменяет память, я там мотылялась значительно больше. Сначала я действительно ходила выгуливать Дульку, потом ночью меня разбудила мама — лекарство для тети Вики потребовалось, потом я ходила к Димке за чаем... Почему же только дважды?

— Потом, правда, я приняла на ночь снотворное, — как бы подслушав мои мысли, пояснила Соламатина. — Я всегда пью на ночь снотворное. И вскоре уснула.

Я разочарованно вздохнула. Тогда понятно, отчего она не услышала моих дальнейших перемещений. Выпила снотворное и отрубилась. А жаль.

— Вот видишь, — повернулась я к Димке, — я только дважды прошла по коридору, да и то по уважительной причине — собаку гулять водила. А ты говоришь, что я всю ночь тебе спать не давала, как будто бы мне делать больше нечего.

Я выразительно посмотрела на Димку, призывая его не стоять молча столбом, а включиться в разговор и спросить у профессорши что-нибудь еще. Надо было аккуратненько выведать, что еще интересного слышала она прошлой ночью. Но профессорша сама пришла нам на помощь.

— После банкета все долго никак не могли угомониться, — сказала она. — Действительно ходили туда-сюда, туда-сюда — спать не давали. То у Кондраковых несколько раз дверь хлопала, то у аспирантки этой — Переверзевой... — При упоминании о Переверзевой Соламатина презрительно скривила губы. — Впрочем, что это я? — сама себя одернула профессорша. — Кому какое дело до того, кто к кому ходил в гости. Ведь правда?

Мадам решила изобразить из себя порядочность, хотя было совершенно очевидно, что ей чертовски хочется посплетничать. И действительно, что за радость подслушивать и подглядывать за всеми, если не с кем это обсудить? И я всецело была с ней солидарна. Не в том, разумеется, что надо сплетничать и подслушивать, а в том, что мне самой до чертиков хотелось узнать, кто же заходил в каюту Кондраковых.

— Да, вы, конечно же, правы, — кисло согласилась я, — но вот Дмитрий... — я снова попыталась перевести стрелки на Димку, — он утверждает, что это я не давала ему спать.

Профессорша лукаво посмотрела сначала на меня, потом на Димку и хихикнула.

— Ну что ж, это понятно, — сказала она. — Дело молодое. К тому же Дмитрий такой интересный мужчина... — Мадам покосилась в мою сторону и вдруг неожиданно подмигнула. — Понять можно...

Я не знала, что и ответить. Что это она, собственно, имеет в виду? На что это она намекает?

— Э-э… — промычала я. — Э-э-э... а что вы, собственно, имеете в виду?

Евгения Матвеевна откровенно рассмеялась. Оказывается, она была не только сплетницей, но еще и порядочной язвой, и ей доставляло истинное наслаждение ставить людей в неловкое положение.

— Но вы же сами сказали, что всю ночь не давали спать своему другу, — хихикнула Евгения Матвеевна.

Профессорша скривила свои накрашенные ярко-красной помадой губы в плотоядную улыбку и уставилась на меня с нескрываемым ехидством. В ее небольших карих глазках-буравчиках плескалось удовольствие.

Я сразу же забыла про все, что хотела выведать у этой противной тетки, и собралась дать ей достойный отпор. С какой это стати всякие сплетницы будут про меня гадости придумывать?

Я уже открыла было рот, но Димка, зная мой характер и наперед предугадывая мои действия, как бы между прочим наступил мне на ногу.

— Вот вы, Евгения Матвеевна, — Димка не обратил никакого внимания на мой вопль, — сказали, что Марьяша два раза прошла по коридору. Так? — Профессорша согласно кивнула: — А я слышал, что по коридору ходили не два и не три раза, а гораздо больше. Просто вы к тому времени уже скорее всего спали. Да?

Димка любезно улыбался профессорше, и той явно было приятно внимание молодого и, как она сама выразилась, интересного мужчины. Профессорша кокетливым движением поправила свои пергидролевые кудельки и томно повела могучими плечами.

— Нет, ну что вы, — пропела она, — я уснула не сразу. Сначала почитала книгу, потом... — Евгения Матвеевна оглянулась по сторонам и, забыв про томность, сделала знак рукой, чтобы мы приблизились. — Потом я слышала, как к этой вертихвостке Переверзевой пришел этот бабник Кутузов. — Она понизила голос до театрального шепота. — Вы представляете?!

Мы с Димкой дружно кивнули. В принципе представить это было несложно. Молодой жизнелюбивый мужчина приходит на свидание к молодой красивой девушке. Что в этом такого особенного? А вот то, что у Кондраковых несколько раз дверь хлопала, как раз действительно интересно.

А Евгения Матвеевна, совершенно уже забывшись, начала сплетничать напропалую. Она с головой окунулась в свою родную стихию, а мы с Димкой, как отпетые сплетники, с горящими глазами ловили каждое ее слово.

— ...И только он пришел, только они открыли бутылку шампанского, — продолжала Соламатина, — как будто бы им на банкете мало было, и тут в дверь постучал наш главный институтский бабник — Самсонов...

Сердце у меня бухнуло и упало куда-то вниз. Отец-то чего, на ночь глядя, поперся к этой аспиранточке? Ему-то что там надо было? Впрочем, зная его наклонности, я вполне могла предположить, что ему там надо было. А старая сплетница меж тем, забыв в пылу рассказа, что перед ней стоит дочь того самого «главного институтского бабника Самсонова», продолжала вещать дальше.

— В общем, увидев, что плацдарм занят более молодым соперником, Самсонов удалился.

— А Кутузов? — спросил Димка.

— Тот, разумеется, остался. — Профессорша скорчила брезгливую гримасу. — И чего они все нашли в этой вертихвостке? Ни кожи, ни рожи.

«Ну конечно, — подумала я, — у тебя-то с кожей и особенно с рожей все, разумеется, в полном порядке».

— И что потом? — снова спросил Димка.

Профессорша закатила глазки.

— То самое! — Она выразительно повела бровями. — Сами понимаете. Вот уж кто действительно спать не давал, так эти двое. Пришлось даже двойную порцию снотворного пить, чтобы хоть как-то уснуть. — Евгения Матвеевна передернула могучими плечами. — Какое падение нравов!

Димка полностью был с ней согласен. Он, как китайский болванчик, послушно кивал головой и поддакивал. Мне же после всего услышанного Евгения Матвеевна стала еще менее симпатична и до чертиков захотелось сказать ей какую-нибудь гадость, но, как назло, ничего умного не приходило в голову.

— А снотворное после алкоголя, — не придумав ничего лучшего, сказала я, — пить нельзя. Это может привести к летальному исходу.

Я решила, что если не могу быстро придумать никакой гадости, то хотя бы напутаю противную тетку. Но результат оказался противоположным.

— Спасибо за заботу, — откликнулась Евгения Матвевна, — но я крепкая.

Я окинула стокилограммовую фигуру профессорши и мысленно с ней согласилась. Да, действительно: такую не убьешь, сама она не умрет. Это уж точно.

— И больше вы ничего не слышали? — спросил Димка.

— Ничего. А почему вас это так интересует?

Евгения Матвеевна почуяла, что неспроста мы задаем ей столько вопросов, и глазки ее загорелись любопытством.

«Ну вот, — испугалась я, — кажется, мы доспрашивались. Теперь эта заполошная корова заподозрит что-то неладное и будет с удвоенным рвением вынюхивать, что же произошло».

Надо было спешно что-то придумать, чтобы усыпить бдительность старой сплетницы.

— Ну что вы, Евгения Матвеевна, — вступила я в разговор, — ничего не произошло. Просто Дмитрию показалось, что господин Кутузов заходил не к Аллочке Переверзевой, а ко мне.

Я быстро дернула Димку сзади за рубашку и, изобразив оскорбленную невинность, смущенно потупилась. Пусть профессорша думает, что у нас с Димкой роман — впрочем, она это уже подумала — и он приревновал меня к Кутузову и устроил сцену ревности.

Я сознательно вызывала огонь на себя, и это сработало.

— Ах, вот оно что, — пропела Евгения Матвеевна, окинув нас с Димкой понимающим взглядом. — Теперь все ясно. А то я никак не могла понять, кто это там так ругался.

— Где? — в один голос спросили мы с Димкой.

— Ну в вашей каюте, естественно. Где же еще? Ведь это же вы ругались?

Судя по всему, Евгения Матвеевна слышала отголоски кондраковского скандала. И после этого она будет еще утверждать, что у нее нет слуха! Да у нее просто абсолютный слух, не уши, а радары!

— И что мы долго... в смысле сильно шумели? — спросил Димка.

Профессорша кокетливо махнула рукой.

— Ну не очень. Собственно и слышно-то ничего не было — только «жу-жу-жу» да «бу-бу-бу». Но вот когда вы уходили, — профессорша бросила на Димку укоризненный взгляд, — вы слишком громко хлопнули дверью. Но потом, слава богу, наступила тишина. Даже Кутузов с Аллочкой угомонились. И я наконец уснула.

Профессорша еще что-то бубнила про свое снотворное, но я уже ее не слушала.

Судя по ее словам, поругавшись с женой, Кондраков действительно покинул каюту, и, как он сам утверждает, не было его больше часа. В принципе за этот час Веронику можно было при желании убить пять раз, а то и больше. Времени для этого было предостаточно.

Но кто же это мог сделать? Кондраков?

Но примерно в это же самое время он находился в каюте своей бывшей жены, и я сама слышала, как они ругались.

Тетя Марго?

Тоже нет.

Если Кондраков ругался с ней, то она соответственно в это же самое время ругалась с ним и никак не могла незаметно сбегать вниз и убить Веронику, и значит, у нее тоже алиби.

Впрочем, стоп! А какое, собственно, «это самое время» имеется в виду?

Кондраков сказал, что после скандала с Вероникой он пошел к Марго, а потом, уйдя от нее, не вернулся сразу в каюту, а долго еще ходил по палубе и курил. А когда вернулся, то обнаружил там уже мертвую Веронику. Так вот за это время, пока он ходил и курил, тетя Марго теоретически могла сбегать вниз и убить Веронику. В конце концов она же обещала это сделать.

Впрочем, нет, все было не так.

Она угрожала самому Кондракову, кричала, что убьет его, если он что-то там не сделает для ее ненаглядного сыночка. Так кажется?

Но кто может подтвердить, что Кондраков ходил по палубе и курил? Никто. Может, он придумал все это для отвода глаз.

И вообще, что нам дает то, что Кондраков действительно уходил из каюты? Да, в сущности, ничего. Значит ли это, что Кондраков не убивал Веронику? Да, но только в том случае, если он не сделал этого еще до своего ухода. Убил, к примеру, жену и для отвода глаз пошел погулять. А потом возвратился и начал кричать, что, пока он там гулял, кто-то убил его драгоценную жену. Такое возможно? В принципе возможно. Почему нет? Вот если бы кто-нибудь видел Веронику живой после его ухода...

— Евгения Матвеевна, — спросила я, — а когда Кон... то есть, когда Дима ушел от меня и хлопнул дверью, вы больше ничего не слышали?

Соламатина, которую я прервала на каком-то интересном месте ее рассказа (а она уже что-то трындела Димке про свою молодость), взглянула на меня с раздражением.

— Да ничего я больше не слышала, — отмахнулась она. — Ну разве, что Самсонов еще раз прошелся по коридору и все. — И она снова переключила все свое внимание на Димку.

«Вот тебе раз! — ахнула я. — Опять Самсонов. И чего это он расходился по нашему коридору, когда его каюта находится на верхней палубе? Странно даже...»

Я настолько была обескуражена полученной информацией, что, оставив Димку одного на растерзание старой профессорше, сразу же побежала искать отца. Мне было просто необходимо немедленно выяснить, по какой такой причине он неоднократно появлялся в нашем коридоре в ночь убийства.

Отца, по всей вероятности, следовало искать в кают-компании, где готовился вечер русского романса. И хотя ему в его теперешнем состоянии было совсем не до песен, оставить гостей без внимания он, разумеется, не мог. Поэтому я прямиком побежала на звуки рояля и оказалась права.

Только я добежала до дверей кают-компании и даже не успела войти внутрь, как двери распахнулись, чуть не ударив меня при этом по лбу, и навстречу мне стремительным шагом вышел отец.

— Марьяша, — наткнувшись на меня, спросил он — ты не видела Альбину Александровну? Николай Васильевич хочет исполнить с ней дуэтом романс «Приди, приди...»

Я схватила отца за руку и потащила подальше от дверей и людей. Для конфиденциального разговора лучше было обойтись без свидетелей.

Но отцу было, видно, не до разговоров, он вообще пребывал в отвратительном расположении духа. Поэтому, остановившись, он с раздражением выдернул свою руку из моей.

— Да куда ты меня тащишь? Мне Альбина нужна.

Но я продолжала тянуть его за рукав.

— Скажи, пожалуйста, — спросила я напрямик, — был у тебя роман с твоей аспиранткой Аллочкой или нет? — Я в упор уставилась на отца.

Что он ответит? Да или нет? Действительно ли он заходил в каюту к Аллочке, или же Соламатина все это придумала?

Отец задрал брови аж до самых корней волос.

— Ты что, Марьяша, — вспыхнул он, — белены, что ли, объелась? Если бы у меня был с ней роман, стал бы я ее приглашать, когда мама здесь. Ты вообще в своем уме?

У меня несколько отлегло от сердца. Действительно, чего это я? Разве мог отец одновременно пригласить на день рождения жену, хоть и бывшую, и любовницу. У него было много недостатков и главный — чрезмерная любовь к женщинам. Но при всех своих недостатках отец никогда не забывал про такое понятие, как деликатность. И значит, либо старая сплетница Соламатина наврала, что слышала, как отец заходил к Аллочке, либо все-таки она ошиблась.

— Прости, пожалуйста, — я взяла отца под руку и пошла рядом вдоль борта яхты, — но Евгения Матвеевна сказала, что слышала, как той злополучной ночью, когда была убита Вероника, ты якобы заходил в каюту к Аллочке, но обнаружив там более молодого соперника... — Я осеклась и виновато посмотрела на отца. — Это Соламатина так сказала про соперника, — поспешно пояснила я, — не я. Так вот, обнаружив там... — я снова запнулась, — ... короче, она сказала, что ты ушел.

В другой ситуации, услышав про себя такие слова, отец начал бы сразу кричать, что старая сплетница все придумала, что не может у него быть никаких более молодых соперников или же перевел бы все в шутку. Но сегодня отец почему-то промолчал. И это меня насторожило. Что бы это могло значить? Почему отец стушевался? Неужели?..

От дикой, глупой, ужасной мысли, пришедшей мне в голову, мороз пополз по моей спине.

— Папа, — чуть не плача, пролепетала я и вцепилась в рукав его свитера, — скажи, где ты был той ночью?

Очевидно, у меня был такой несчастно-отчаянный вид, что отец даже испугался.

— Ты чего, Марьяшка? — он обнял меня за плечи. — Ты что реветь, что ли, вздумала?

Потом, видно, до него дошло, в чем я его подозреваю, и, опустив сразу руки, он с возмущением возопил:

— Ты что это про меня подумала, несчастная?! Что ты про меня подумала?! Что я?!..

Отец в нервах забегал передо мной по палубе, а я забегала вслед за ним, пытаясь оправдаться.

— Да ничего я не подумала. Что ты так раскипятился? Просто я пытаюсь восстановить картину той ночи.

— А ты что следователь? — Отец никак не мог успокоиться. — Тебя кто уполномочил?

Тут уже и мое терпение лопнуло, и я тоже заорала:

— А что ты, собственно, разорался?! Между прочим, жену твоего друга уби...

Не успела я докричать все, что хотела, как чья-то неделикатная рука бесцеремонно зажала мне рот.

Это оказался Климов. Сначала он немного подержал меня мертвой хваткой, пока я брыкалась и дергалась, потом отпустил и, обидно погрозив пальцем, тихо произнес:

— Вы почему это, барышня, тут так разорались? Зачем подробности следствия выбалтываете?

Климов не был, как обычно, наигранно учтив и подчеркнуто вежлив. Напротив, он был сердит. Но меня не испугали ни его недовольство, ни сердитость. Я обиделась за «барышню» и за «выбалтываете».

— У нас, знаете ли, здесь семейный разговор, — злобно отрезала я. — И попрошу вас в него не встревать.

Я снова ухватила отца за рукав и потащила за собой подальше от навязчивого секьюрити. Я не собиралась продолжать разговор в его присутствии.

Обескураженный моей неожиданной свирепостью Климов хмыкнул, но следом за нами не пошел и остался стоять на прежнем месте, искоса посматривая в нашу сторону.

— Так, значит, в ту ночь ты к Аллочке не заходил? — снова пристала я к отцу. — И вообще не ходил по нашему коридору? Выходит, она все врет, эта старая сплетница?

Отец опять промолчал и, более того, старался не смотреть мне в глаза.

Тут уж мне совсем стало нехорошо. Отчего он так изменился в лице? Даже если он и заходил к Аллочке, что в этом такого особенного? Будто бы я не знаю его любвеобильной натуры. Почему он скрывает сей факт?

— К Алле я действительно заходил, — тихо произнес отец, — вернее, не к ней, а к Кондракову. — Отец достал из кармана брюк носовой платок и вытер выступивший на лбу пот. — Просто я ошибся дверью и попал к Аллочке. Кстати, никакого молодого соперника, как ты говоришь, я там не видел. Врет все твоя Соламатина — она известная сплетница. Никогда бы ее не видеть, да вот только из-за профессора Соламатина, из-за Григория Ильича ее и терплю. Вот же дал бог жену!

— Ну ладно-ладно, — прервала я отца, — не отвлекайся. Жену ему не бог дал, а он ее сам выбрал. Короче, ты ошибся дверью. И что дальше?

— А дальше я хотел постучать в соседнюю дверь, но услышал, что Васька с Вероникой выясняют отношения, и не стал им мешать и ушел.

— А приходил зачем?

— Ну чтобы узнать, как там у них дела.

— Можно подумать, нельзя было это узнать по телефону. Ну хорошо, узнал. А зачем второй раз приходил? Соламатина сказала, что ты приходил дважды.

Отец снова вытер со лба пот и, повернувшись ко мне, с раздражением спросил:

— Я не понимаю, это что допрос?

Кажется, я действительно зашла слишком далеко. Но в данном случае мною двигали не любопытство и не следственный азарт, боже упаси. Просто я хотела убедиться, что отец в истории с этими убийствами был совершенно ни при чем.

— Папа, — я взяла отца за руку, — ты ведь здесь ни при чем, ведь правда? Ты ведь не заходил к Веронике?

Слезы снова подступили к моим глазам, а отец все молчал и молчал. Наконец он чуть слышно ответил:

— Заходил.

— Что?! — вскрикнула я. — Заходил? Но зачем?

Отец оперся обеими руками о перила и стал как-то странно раскачиваться. Его поведение было настолько необычным, что я даже не заметила, как сзади к нам приблизился Климов. Видно, для него не существовало такого понятия, как деликатность.

— Ты не поверишь, — сказал отец, — но я снова ошибся дверью. Я ведь к тебе за анальгином ходил для Вики и снова ошибся каютой.

Да, отец действительно заходил ко мне за таблетками, вернее, мы столкнулись с ним на лестнице. Я еще тогда удивилась, как это мы смогли с ним разминуться.

— Я постучал в дверь, но никто не ответил, и я сам не знаю, зачем нажал на ручку, и дверь открылась. Она оказалась незапертой. В каюте горел свет, а на кровати лежала Вероника. Я еще тогда подумал, что снова попал к Аллочке. У обеих длинные светлые волосы, и я не сразу понял, кто это. А Вероника лежала на животе, и лица ее не было видно. Я сразу выскочил из каюты, неудобно как-то получилось — девушка лежит совершенно голая, а тут я...

— И вы испугались и умолчали об этом факте, — неожиданно встрял в разговор Климов.

Он подкрался к нам так тихо, что, услышав его голос, я аж подпрыгнула от неожиданности.

— Выходит, вы, Викентий Павлович, последний, кто видел Веронику, до того, как Кондраков поднял шум.

Я просто вся похолодела от ужаса. На что это Борькин телохранитель намекает? Он что хочет сказать, что это... отец Веронику... что ли?..

— Что вы хотите сказать? — дрожащим от возмущения и страха голосом начала я. Но Климов жестом велел мне замолчать.

Он обошел отца с другой стороны и, тоже оперевшись о перила, встал рядом.

— Так Вероника была тогда еще жива, — спросил он, — или нет?

Я замерла в ожидании того, что скажет отец.

— Не знаю, — ответил он. — Я как увидел обнаженную девушку, так сразу же выскочил из каюты. Это уже потом, когда выяснилось, что Вероника убита, я вспомнил, что видел на полу пепельницу. Значит, выходит, что она была уже мертва. Но поверьте, — отец с мольбой посмотрел на Климова, — я, честное слово, ничего такого тогда не заподозрил. — Он посмотрел на меня. — Я еще тогда с Марьяшей на лестнице встретился, она меня видела...

Я энергично закивала головой.

— Да, это правда, — подтвердила я. — Я действительно встретила отца на лестнице, и он совершенно не был похож на убийцу. — Я ляпнула это ужасное слово и тут же закрыла рукой рот.

Климов глянул на меня с осуждением.

— Вы, Марианна Викентьевна, глупости-то не говорите, — покачал он головой. — Никто вашего отца в убийстве не обвиняет. Просто я пытаюсь восстановить картину.

Я поняла, что сморозила глупость. Как я вообще могла упомянуть в связи с именем отца это ужасное слово «убийца»?

И тут я вспомнила одну деталь.

— Послушайте, — воскликнула я, — но ведь когда мы прибежали в каюту Кондраковых, где лежала убитая Вероника, никакой пепельницы там не было. Помните?

Отец и Климов разом отцепились от бортика и повернулись ко мне.

— Да, действительно, — согласился со мной Климов, — пепельницы не было. И это значит... — Он повернулся к отцу.

— ...что убийца вернулся на место преступления и забрал улику, — закончил за него отец.

— Точно.

Все с облегчением вздохнули, как будто это умозаключение проливало хоть какой-нибудь свет на наше расследование.

На самом же деле ничего так и не было ясно. Кто убил Веронику? Кто столкнул Аллочку Переверзеву с лестницы? И вообще зачем все это было надо? Если бы хоть кто-то видел Веронику живой после скандала с мужем, то по крайней мере хотя бы можно было снять подозрения с Кондракова и переключиться на кого-нибудь другого. А так что? Подозреваемых становится все больше и больше, а воз и ныне там.

В этом момент распахнулась дверь кают-компании и оттуда высунулась чья-то голова. Кому она принадлежала, видно не было — мы стояли довольно далеко, — но по голосу можно было предположить, что принадлежала она академику Прилугину.

— Викентий Палыч! — крикнул академик в темноту. — Пора начинать. И где же в конце концов Альбина?

Он постоял с минуту, прислушиваясь к ночной тишине, но так ничего и не услышав — шум голосов и музыки, доносящийся из гостиной перекрывал все остальные звуки, — захлопнул дверь и скрылся в кают-компании. На палубе снова воцарилась тишина.

Отец тихо чертыхнулся.

— Вот только песен мне теперь и не хватало. И какого черта пришла ему в голову эта идиотская идея устроить сегодня эти дурацкие песнопения? Какие к чёрту романсы, когда тут такое творится?

Настроение у отца было хуже некуда. Вместо планируемой увеселительной прогулки по реке его юбилей обернулся какой-то кровавой резней, к тому же его любимую аспирантку убили. А тут, видите ли, надо еще романсы распевать.

Отец нехотя отлепился от бортика и медленно поплелся в сторону кают-компании.

Мы с Климовым остались на палубе одни. Тот, кажется, даже обрадовался такому раскладу и предложил прогуляться вдоль борта. Мне же находиться наедине с приставучим секьюрити совершенно не хотелось, и я сделала попытку от него улизнуть. Однако не тут-то было.

— Постойте, Марианна Викентьевна, — Климов бесцеремонно схватил меня за руку. — Не стоит вам одной по ночам разгуливать. И где, кстати, ваш телохранитель? Что-то я его не вижу.

А мой телохранитель прогуливался меж тем под ручку с мадам Соламатиной. Мы заметили, как они вынырнули из-за какой-то здоровенной тумбы на корме, развернулись на сто восемьдесят градусов и снова скрылись из виду. Климов проводил их удивленным взглядом.

— Что это значит? — он указал рукой в сторону кормы. — Почему он с этой толстухой прогуливается? Я же, кажется, сказал, чтобы он ни на шаг от вас не отходил. В чем дело?

Климов начал изображать из себя большого начальника. «Я сказал! В чем дело?!» А сам-то? Сам-то он, как я посмотрю, не только никого не охраняет, а и вообще не очень-то справляется со своими прямыми обязанностями. Если мне не изменяет память, следствие было возложено на него. И что мы видим? Имя преступника не раскрыто, мотив преступления не установлен, а количество жертв, между прочим, при этом удвоилось. Других-то критиковать — это мы все молодцы. А сам-то он что для продвижения следствия сделал? Капитана хотя бы допросил на предмет его нахождения в ночь убийства?

Я одарила Климова недобрым взглядом.

— Дмитрий не прогуливается, как вы изволили выразиться «с толстухой», — ядовито заметила я, — а добывает важную для следствия информацию. Должен же кто-нибудь заниматься расследованием убийства или нет? Как вы считаете? Вы-то, небось, еще даже с капитаном не побеседовали, не узнали, где тот находился прошлой ночью. А других осуждаете.

Тон, которым я произнесла эти слова, не выдерживал никакой критики. Я уже и сама это поняла. Однако Климов, не ожидавший от меня такого нахальства, не только не возмутился моей наглости, а напротив, растерялся и даже начал оправдываться.

— С капитаном я уже поговорил, — поспешно ответил он, — и у него абсолютное алиби. В интересующее нас время он спал со своим помощником.

— Вот как!?

Я нехорошо ухмыльнулась. А Климов, осознав свою оговорку, смутился и зарделся легким румянцем. Наконец-то мне удалось вывести этого самоуверенного секьюрити из равновесия. А то вольно ему других людей прилюдно ставить в неловкое положение. Пусть теперь сам почувствует каково это.

— Да. Они спали в одной каюте, но это совсем не то, о чем вы подумали, Марианна.

Разволновавшись, Климов даже забыл прибавить к моему имени свое вечное издевательское «Викентьевна». Называя меня по имени-отчеству, этот невоспитанный нахал намекал, очевидно, на мой возраст. И что ему дался мой возраст? Можно подумать, что сам он намного моложе меня или я плохо выгляжу. Да неплохо я выгляжу. И он, между прочим, сам на юбилее ко мне клеился. Или, может быть, это он из вредности, что я не оценила его достоинств? Ну и дурак! А выгляжу я все равно неплохо.

— О чем это вы, Игорь Казимирович? — с невинным видом спросила я. — Что-то я вас не совсем понимаю.

На этом месте я в недоумении вздернула брови, а Климов покраснел еще больше.

— Я имела в виду то, что если оба они спали, то есть спал капитан и спал его помощник, то как же тогда этот помощник может утверждать, что капитан спал и никуда не выходил, когда он сам тоже спал и ничего не видел. Я доступно выражаюсь? Тут уж что-нибудь одно — либо помощник не спал и все видел, либо он спал и свидетелем быть не может. Логично?

Однако с логикой у Борькиного секьюрити сегодня было плохо. Не знаю, понял ли он что-нибудь из той абракадабры, что я ему только что наговорила, но, судя по его виду, кажется, не понял.

— Э-э... — промычал он и посмотрел на меня с томлением. — Э-э...

Кажется, Климов уже и не рад был, что связался со мной. Лучше бы ему было сразу отпустить меня восвояси без всякой охраны. И если бы кто-нибудь снова попытался выкинуть меня за борт, то, может быть, туда мне и дорога. По крайней мере эта мысль отчетливо читалась в его глазах.

— Э-э...

Но, слава богу, отвечать Климову ничего не пришлось. На его счастье, на горизонте появились Димка с мадам Соламатиной под ручку и с ними Степка.

Увидев их, наш незадачливый секьюрити несказанно обрадовался и все свое внимание немедленно переключил на приближающуюся троицу.

Профессорша, ведомая под ручки двумя молодыми кавалерами, сияла как начищенный пятак. Мало того, что она полвечера парила мозги бедному Димке, так теперь у нее появился еще один благодарный слушатель в лице Степана, который непонятно как затесался в эту компанию. Ему-то что за радость была бабьи сплетни слушать? Достаточно уже самопожертвования одного Димки, у которого от «радости» общения с профессоршей физиономию совсем перекосило. Той частью лица, которая была ближе к мадам, он беспрерывно улыбался, а другой одновременно страдал. Тут кого хочешь перекосит. Что же касается самой мадам, то та просто светилась от счастья.

— Дмитрий Николаевич — удивительно интересный собеседник, — пропела она, поравнявшись с нами. — Просто наиприятнейший молодой человек. — Матрона бросила на Димку ласковый взгляд, а тот, пребывая в образе «наиприятнейшего молодого человека», ответил ей сладчайшей улыбкой. Просто сироп с мармеладом какой-то, прости господи.

Кстати, для того, чтобы казаться приятным собеседником, много ума не надо. Нас еще старик Карнеги учил: хочешь прослыть интересным собеседником, молчи и слушай из последних сил. Хотя нет, неправильно. Слушать надо заинтересованно, чтобы у собеседника сложилось впечатление, что он только что персонально для тебя открыл Америку. Тогда звание умного и интересного собеседника будет тебе обеспечено.

Двери кают-компании снова распахнулись, и оттуда выглянул профессор Соламатин.

— Господа! — крикнул он, увидев нас. — Ну что же вы в самом деле? Концерт уже начинается, а вы все еще не в зале. Женя, — позвал он жену, — иди же скорее сюда, ты мне очень нужна.

Профессорша кокетливым движением поправила свои пергидролевые кудряшки и со слоновьей грацией поспешила навстречу мужу.

— Ну ничего без меня не может, — бросила она на ходу. — Ну просто как ребенок.

Евгения Матвеевна скрылась в дверях кают-компании, а мы, проводив ее вежливыми улыбками, сразу же повернулись к Димке. Нам не терпелось узнать, какую ценную информацию поведала ему профессорша в личной беседе. Однако Димка все еще находился в образе наиприятнейшего молодого неловка и с приклеенной на лице улыбкой продолжал пялиться на закрытую дверь.

— Эй! — помахала я у него перед лицом рукой. — Очнитесь, наиприятнейший молодой человек. Ваша дама уже ушла.

Димка повернул ко мне голову, и улыбка тут же сползла с его лица. Теперь это был не приятный молодой человек, а совсем даже неприятный молодой человек. Более того, для полноты впечатления он сдвинул у переносицы свои выгоревшие брови и, скорчив злобную физиономию, стал надвигаться на меня всей своей двухметровой фигурой.

— Послушайте, девушка, — сурово начал он, тесня меня к самому борту яхты, — вы вот тут, кажется, недавно тонули, и я вас, кажется, даже спасал. — Димка сделал вид, что намеревается схватить меня за грудки. — Так зря я, наверно, тогда это сделал. Предателей не спасать, а топить надо. Как котят!

От резких Димкиных слов и движений Климов, не знакомый с нашей семейкой, удивленно крякнул и на всякий случай подобрался к нам поближе, дабы в случае чего успеть вовремя прийти мне на помощь.

— Бросила меня с этой... — Димка запнулся, подбирая подходящее слово, — ...с этой...

— Женщиной, — подсказала я.

Димка саркастически фыркнул, отрицательно помотал головой, но все же послушно повторил:

— ...Бросила меня с этой... женщиной, а сама сбежала. И я как... — Димка опять запнулся.

— Как дурак, — снова подсказала я.

— Как ду...Что? — Димкин голос аж зазвенел от негодования. — Как воспитанный человек!.. вынужден был целый час выслушивать весь этот бред, в то время как ты прохлаждалась тут с... — Димка опять запнулся. — ...в то время как ты прохлаждалась тут с господином Климовым. — Димка бросил на Климова недружелюбный взгляд. А тот при Димкиных словах самодовольно хмыкнул.

В другое время я спокойно вытерпела бы весь этот спектакль с праведными возмущениями с Димкиной стороны и с предполагаемыми извинениями с моей и с удовольствием ему бы подыграла, но сейчас было не до того — не терпелось поскорее узнать, какую еще ценную информацию поведала ему Соламатина. Может, она сообщила что-то такое суперважное, что позволило бы нам в два счета вычислить убийцу, а мы тут теряем время, наблюдая бестолковое Димкино лицедейство. Наконец он и сам это понял и, прекратив куражиться, уже вполне серьезно произнес:

— Однако мадам Соламатина — это бесценный источник информации, — сказал он. — Знаете, что она мне поведала?

Он повернулся к стоявшим позади него Климову и Степке, жестом приглашая их приблизиться. Впрочем, это было совершенно излишним — они и так уже стояли практически вплотную.

— Что, опять что-нибудь про Аллочку и Кутузова? — предположила я.

Димка отрицательно помотал головой.

— Нет, не про Аллочку. — Он достал из кармана пачку сигарет и, вытащив одну из них, закурил. — Не про Аллочку, но тем не менее ты угадала — про Кутузова.

— Ну разница небольшая. И что же она тебе рассказала?

Димка оглянулся на двери кают-компании и предложил пройти на корму.

— Там сейчас никого нет, — сказал он, — а тут нас кто-нибудь может подслушать.

— А что, такие секретные сведения? — Климов изобразил на лице презрительное равнодушие (ну еще бы, не он же нарыл эксклюзивную информацию, вот и злится), однако послушно двинулся вслед за Димкой. При этом по его лицу ничего нельзя было понять — интересно ему то, что Димка узнал у Соламатиной, или же он просто так за нами шляется, от нечего делать. Вот же человек!

На корме действительно никого не было. Но даже если бы кто-то там и был, подслушать ему нас все равно было бы затруднительно. Наша яхта так быстро неслась по направлению к дому и винт с такой силой вспенивал за кормой волны, что шум воды и ветра перекрывал все остальные звуки.

— Вы представляете, — начал Димка, -— оказывается, Кутузов дважды был женат, и обе его жены умерли при странных обстоятельствах. Одна утонула в море, а вторая разбилась в горах.

Димка сделал паузу и поглядел, какое впечатление произвела на нас его информация.

Однако впечатление было совсем не то, на какое он рассчитывал.

Климов глубокомысленно промолчал и только слегка подвигал бровями: то ли удивился, то ли озадачился — не поймешь. Его вообще трудно понять, что он там себе думает. А я возмутилась.

— Врет она все, эта твоя Соламатина. Все это неправда. Во-первых, Кутузов был женат только один раз — это я точно знаю. А во-вторых, его жена не разбилась в горах, а сбежала от него с инструктором по горным лыжам. Есть разница?

Димка обиделся.

— Я передаю то, что мне сказала Соламатина. А если тебе не нравится, то я вообще могу ничего не рассказывать. Мало того что я целый вечер в ущерб собственному здоровью добываю ценнейшую информацию...

Димка раскипятился, как старый самовар, но Климов, не дав ему толком высказаться, перебил на полуслове.

— Не кипятись, Димыч, — сказал он, закуривая сигарету, — и рассказывай дальше. А вы, Марианна Викентьевна, — секьюрити смерил меня своим нахальным взглядом, — запомните, что в каждой сплетне есть доля правды и только надо уметь ее разглядеть.

«Ах, скажите, пожалуйста, какие мы прозорливые! — съехидничала я про себя. — Все-то мы прямо насквозь видим. Что ж ты тогда убийцу никак не разглядишь, если такой умный?»

Я тоже смерила секьюрити наглым взглядом.

— И какую же такую интересно правду вы здесь увидели?

— Ну хотя бы такую, что Кутузов был женат, и от него ушла жена, — спокойно ответил Климов.

— Ну и что?

— А то, что после этого он свободно мог возненавидеть всех женщин и начать им мстить.

Я по инерции хотела выпалить что-нибудь в опровержение, но когда слова Климова дошли до моего сознания, передумала и, отойдя в сторонку, присела на ближайший шезлонг. Их на корме было видимо-невидимо — разложенных и сложенных в стопки возле стены.

— Так, значит, это Кутузов? — потрясенно произнесла я. — Вот это да!

Климов посмотрел на меня чуть иронично и усмехнулся.

— Вы слишком буквально все понимаете, Марианна Викентьевна, — снисходительно произнес он. — Просто я имел в виду, что всякая информация может быть полезна. Даже та, которая на первый взгляд кажется пустой или абсурдной.

«Абсурдной, — повторила я про себя, — абсурдной... А может, не такой уж и абсурдной?»

— Послушайте, — сказала я, — допустим, что после того, как от Кутузова ушла жена, он действительно немножечко сбрендил. Может ведь такое быть?

— В принципе может, — согласился Димка. — Почему бы и нет?

— Тогда, кажется, что-то стало проясняться. По крайней мере появилась хоть какая-то версия убийства.

— Какая же? — заинтересовался Степка. Он пока что в разговор не встревал и слушал, так сказать, старших.

— Ну например, такая, что Кутузов — маньяк, ненавидящий женщин и убивающий самых молодых и красивых. — Я посмотрела на сына. — Возможна такая версия?

Степка неопределенно покрутил головой.

— Все, конечно, возможно, — ответил он. — Но маловероятно.

— То есть?

— А то и есть. Ведь что такое маньяк?

— Что?

— Маньяк — это в первую очередь скопище комплексов. Это я тебе как специалист говорю.

Степка учится в медицинском университете на медико-биологическом факультете. В будущем он будет биохимиком или биофизиком, в зависимости от того, куда кривая жизни выведет. Но уже начиная со второго курса он на полном серьезе стал считать себя самым настоящим профи в области медицины. Ну просто во всех ее вопросах. Вот, к примеру, сейчас он, не моргнув глазом, взял на себя смелость поставить диагноз как психиатр.

— Так вот, у Кутузова никаких комплексов не наблюдается. Он отличный мужик. Правильно я говорю, дядя Дима? — Степка оглянулся на Димку.

Тот пожал плечами и ничего не ответил. За него ответил Климов:

— Я, — сказал он, — лично знал одного такого отличного мужика. — Климов подмигнул мне одним глазом. — Так вот, на его счету было семь убийств с отягчающими вину обстоятельствами. А на первый взгляд мужик действительно производил очень приятное впечатление: философ в своем роде, даже эрудит, к тому же умел пользоваться вилкой и ножом. Но в одном ты, Степан, прав — был у него один комплекс. Не мог он допустить, чтобы судья, прокурор или, не дай бог, адвокат, защищающий его в суде, были бы женщинами. Это для него было хуже смерти. Судить его, как он считал, могли только мужчины. Иначе он чувствовал себя униженным. Все уже про это давно знали и, чтобы не затягивать процесс из-за отвода кандидатур, для работы по его делу назначали исключительно мужчин с опытом работы или без опыта — неважно. Главное, чтобы это были не женщины, «не бабы», как он говорил. А то себе дороже выходило. Он, как я уже сказал, мужик был грамотный и Уголовный кодекс, хоть и не чтил, но знал назубок. И чуть что не так, тут же начинал строчить жалобы, отводы да отказы. То напишет, что у одной к нему как будто бы какая-то личная неприязнь как к мужчине, а другая, дескать, его бывшая любовница, которую он якобы когда-то бросил, и теперь она ему мстит. И так далее и тому подобное. Врал, конечно же, и все это прекрасно понимали. Но тем не менее из-за его причуд следствие затягивалось.

К чему клонил Климов, рассказывая нам всю эту историю, было непонятно. Как, впрочем, непонятно было и то, может все-таки Кутузов быть маньяком или нет? Впрочем, Климов заявил, что нет, не может.

— Дело это, конечно, непонятное, — сказал он, — запутанное какое-то дело. Нет в нем никакой логики. Но одно я вам скажу точно: ни в какого маньяка я лично не верю и вам не советую. Маньяк — это отнюдь не буйный помешанный, и он прекрасно отдает себе отчет во всех своих действиях. И не будет он охотится за своими жертвами в таком ограниченном и замкнутом пространстве, как яхта. Не думайте, что маньяки — дураки. Они далеко не дураки и знают, что делают. А вот наш убийца не ведает, что творит. В его действиях не просматривается никакой логики. Ну, допустим, Переверзева стала жертвой каких-то университетских интриг. Допустим. Но Вероника Кондракова здесь при чем? Она ведь к университету никакого отношения не имеет. Ведь так?

Климов посмотрел на нас с Димкой.

Димка, который про дела в отцовом университете вообще ничего не знал, промолчал, а я кивнула. Насколько мне было известно, Вероника никогда не имела отношения ни к какому высшему учебному заведению.

— Почему же ее убили? — продолжил Климов.

— К тому же первой, — вякнул Степка, но тут же осекся.

Климов, который не любил, когда его перебивали, сначала строго глянул на парня, но потом согласно кивнул.

— К тому же первой, — повторил он.

— Я, между прочим, тоже не имею никакого отношения к университету, — сказала я. — Однако, если вы помните, на меня тоже было совершено покушение. И если, по вашему мнению, это не маньяк, то тогда кто же?

Димка со Степкой сначала посмотрели на меня, а потом на Климова. В их глазах читался аналогичный вопрос — кому понадобилось меня убивать?

— А вы хотите сказать, что вы такой ангел, что ни у кого не может возникнуть желания вас убить? — ухмыльнулся вдруг Климов.

Ну это уже было откровенным хамством. И чего с ним после этого разговаривать? Я обиделась и сделала попытку уйти, но Климов схватил меня за руку.

— Не обижайтесь, Марианна, но я думаю, что и этому можно найти вполне логичное объяснение. — Климов крепко держал мою руку, а я безуспешно пыталась ее выдернуть. — В ту ночь, когда произошло первое убийство, — сказал он, — и когда вас так безрезультатно пытались утопить, вы с кем-нибудь встречались? То есть я хотел сказать: видели вы кого-нибудь на палубе или в коридоре или может быть вас кто-нибудь видел?

Я просто дар речи потеряла. На что же это Климов намекает, на то, что у меня нет алиби, что ли? Мало того, что меня за борт выкинули, так теперь меня же в чем-то еще и подозревают. Может, он хочет сказать, что я сама в воду прыгнула, чтобы отвести от себя подозрения?

— Что вы имеете в виду? — Я гневно сверкнула глазами и задрала вверх подбородок. — Вы намекаете на то, что я...

— ...Что в ту ночь вы могли видеть убийцу, — невозмутимо сказал Климов, — который и попытался вас утопить, чтобы, так сказать, убрать свидетеля преступления.

Теперь я потеряла дар речи уже по другой причине. Оказывается, я видела убийцу. В ту ночь я лично видела убийцу? Какой ужас!!

Впрочем, если вдуматься, то ничего ужасного в этом не было. Если учесть тот факт, что убийца кто-то из наших, в смысле из тех, кто находится на яхте, то все мы видели его и не один раз. Вот только не знали, что это он.

Я с трудом перевела дух.

— Нет, — промямлила я, — я никого не видела и меня никто не видел. Просто я гуляла с собакой и...

Климов меня перебил.

— Марианна Викентьевна, если вы говорите, что никого ночью не видели, то это еще не значит, что никто не видел вас. Откуда вы можете знать, что никто не наблюдал за вами со стороны? Попытайтесь вспомнить, может, вы слышали какой-нибудь подозрительный шорох, заметили промелькнувшую тень или что-то еще.

Я растерянно посмотрела на Климова. Когда меня так пристрастно пытают, я вообще перестаю что-либо соображать. Кого я могла видеть в ту роковую ночь? Какую тень?

Я напрягла свою память что есть мочи, но от сильного умственного напряжения ничего, кроме пустого звона в голове, не пошло. Просто кошмар какой-то.

— Я гуляла с собакой... — снова повторила я.

Но теперь меня перебил уже Димка.

— Марьяша, все уже знают, что ты гуляла с собакой. Ты успокойся. Успокойся и попробуй вспомнить все события той ночи шаг за шагом. Помнишь метод Хозе Сильва?

Я кивнула.

Когда-то этот метод нам очень помог. Мы тогда всей семьей пытались вспомнить один важный момент из событий прошлых лет. И вот тогда друг моего сына Степки научил нас, как нужно правильно сосредоточиваться. Вообще-то все довольно просто. Нужно всего лишь мысленно погрузиться в воспоминания и попытаться в воображении восстановить картину прошлых лет и попытаться вспомнить каждое свое действие шаг за шагом, то есть со всеми подробностями. Метод до чрезвычайности прост и при этом до чрезвычайности эффективен. Я помню тогда, как только погрузилась, так сразу все и вспомнила. Удивительно даже.

Вот и теперь я закрыла глаза и изо всех сил сосредоточилась.

— Я гуляла с собакой, — уже в третий раз повторила я. — Впрочем, про собаку я уже говорила.

— Хорошо-хорошо, — шепнул Димка, — не отвлекайся. Итак, ты, гуляла с собакой. А потом?..

— Потом мы вернулись в каюту... Нет, неправильно. Сначала я услышала, как Кондраков ругался с тетей Марго. Оба грозились друг друга убить.

— Очень хорошо, — сказал Димка. — Продолжай.

Однако в его голосе мне послышалась ирония, и я на минуту приоткрыла один глаз. Но нет, ни Димка, ни Климов не смеялись, они слушали меня с серьезными минами. И я снова закрыла глаза.

— Ни на палубе, ни в коридоре я никого не видела. Я вошла в свою каюту и сразу же легла в постель. А ночью мне позвонила мама и попросила таблетки от головной боли. У тети Вики разболелась голова, а таблеток не было. Вы представляете, ни одна, ни другая, невзирая на возраст, никогда не имеют при себе лекарств.

Это мое рассуждение не имело прямого отношения к делу, но меня по-настоящему удивляла и возмущала такая беспечность двух немолодых уже женщин — мамы и тети Вики по отношению к собственному здоровью. Ну никогда не имеют при себе лекарств. А мало ли что может случиться в дороге? А вдруг сердце прихватит или еще что? Все-таки не молоденькие уже.

Димка тронул меня слегка за плечо и велел не отвлекаться. И я послушно продолжила.

Я понесла анальгин на верхнюю палубу. Прошла по коридору, поднялась по лестнице и...

Я на минуту замолчала, пытаясь вспомнить все детали. Но Димке так не-терпелось поскорее узнать, что же было дальше, что он уже не тронул, а тряхнул меня за плечо.

— И?.. — повторил он за мной. — И что было дальше?

Я открыла глаза и посмотрела на мужчин. Те смотрели на меня во все глаза, ожидая услышать что-то важное. Но, как говорится, не на ту напали.

— Очень не хочется вас огорчать, — сказала я, — но все-таки я никого не видела.

В общем надежд я не оправдала. И Климов, услышав мое признание, недовольно крякнул. По выражению его лица было понятно, что он и раньше ничего толкового от меня не ожидал. Но Димка, который знает меня намного лучше и вообще хорошо ко мне относится, не стал останавливаться на достигнутом, а вернее, на недостигнутом и велел мне снова закрыть глаза и продолжить вспоминать дальше.

— Ты должна вспомнить все, что делала, куда заходила, с кем разговаривала вплоть до того самого момента, когда тебя выкинули за борт. Вспомни, ты ведь еще ко мне тогда заходила. А куда ты заходила еще?

Я посмотрела на Димку и послушно закрыла глаза. Я стала вспоминать, что же я делала после того, как принесла анальгин.

— Мама попросила раздобыть для тети Вики горячего чая, — сказала я. — И я пошла к тебе за кипятильником.

И тут меня словно обухом по голове ударило. Я вдруг вспомнила... Я вспомнила, что, когда постучалась в Димкину каюту, в этот самый момент чья-то тень мелькнула в конце коридора. Я еще тогда подумала, что как некстати кто-то шляется по ночам и увидел меня в таком дурацком виде — в пижаме и Димкином джемпере до колен. Но я не придала тогда этому факту никакого значения и не стала разглядывать, кто это был, — не до того было. Но теперь я вспомнила, что тогда даже поздоровалась с этой тенью.

— Видела! — выпалила я. — Точно, видела!

Я открыла глаза и уставилась на мужчин. Те смотрели на меня во все глаза.

— Кого?! — хором спросили они. — Кого ты видела?

Но тут дело опять застопорилось. Ничего более определенного я сказать не могла. Видеть-то я, конечно, видела, но вот кого, толком объяснить не могла, потому что на самом деле ничего конкретного я не видела. Чья-то тень мелькнула в конце коридора и скрылась за дверью. А кто это был, я не разглядела. Во-первых, было темно, а во-вторых, мне было совершенно неинтересно, кто там по ночам разгуливает по коридорам. У меня были свои проблемы.

— Не знаю, — честно призналась я. — Я не очень-то рассматривала. Мало ли кто там ходит по коридору. Что мне на всех смотреть, что ли?

Димка от негодования аж взвился.

— Да ведь это же был убийца, — прошипел он театральным шепотом. — Не понимаешь, что ли? Он тебя видел и подумал, что ты его тоже видела и узнала. Поэтому он тебя и пытался утопить. Не понимаешь, что ли?

Для того чтобы информация скорее дошла до моих мозгов, Димка для верности даже встряхнул меня за плечи. Как будто теперь это что-то решало. Зачем после драки кулаками-то махать, в смысле зачем меня трясти? Что это изменит?

Климов придерживался такого же мнения и велел Димке остановиться.

— Поздно девушку трясти, — с сарказмом заметил он. — Нам это уже не поможет.

Он отцепил Димкины руки от моих плеч и, поправив на мне свитерок, снял с рукава невидимую пылинку.

— Давайте лучше попробуем общими усилиями получить хоть какую-то информацию.

— Давайте, — с готовностью согласилась я.

Мне было неловко, что я так легкомысленно отнеслась к той ночной встрече в коридоре, и теперь я хотела хоть чем-то помочь следствию.

— Марианна, — начал Климов, — скажите, пожалуйста, это был мужчина или женщина?

Вопрос меня несколько обескуражил. Что значит — женщина? Где это Климов видел женщин-маньячек? Что-то я за всю свою жизнь ни одного такого примера даже в кино не видела (впрочем, в жизни тоже). А я как раз очень люблю кино про маньяков.

Я хотела ему сразу же об этом сказать, но вовремя вспомнила, что версию с маньяком мы отмели как утопическую.

Но все равно, где это Климов видел женщин-убийц? Обычно на эту преступную стезю вступают мужчины. Они более агрессивны и вообще...

Впрочем, Климов, я думаю, много чего видел: и маньяков, и маньячек, и вообще убийц всех мастей. Такая уж у него профессия. Но уж если предположить, что в природе бывают женщины-маньячки, то все-таки они должны охотиться не за женщинами, а за мужчинами. Я так разумею. А в нашем случае ни один мужчина пока что не пострадал. Нападали исключительно на женщин.

— Ну так что? — поторопил меня с ответом Климов. — Мужчина или женщина?

Я пожала плечами.

— Ну при чем здесь женщина? Какая еще женщина? Откуда? — Потом, помолчав, я добавила: — Впрочем, не знаю. Темно было, да я и не смотрела. Я поздоровалась не глядя и...

Димка, не взирая на запреты Климова, снова попытался схватить меня за плечи.

— Ну а каким голосом тебе ответили, — пристал он, — мужским или женским? Какой был голос? Вспоминай!

Однако вспоминать в такой нервной обстановке было совершенно невозможно. Димка беспрерывно на меня наскакивал и вытрясывал из меня последние воспоминания. Климов даже встал между нами и, загородив меня собственным телом, задал следующий вопрос:

— Марианна, вспомните, пожалуйста, когда вы поздоровались, что вам ответили?

Я с опаской покосилась на Димку. Несмотря на то, что между нами стоял Климов, это не очень-то успокаивало. Для Димки это была не преграда. Он был выше Климова на полголовы и гораздо шире в плечах.

— Не помню, — осторожно сказала я, — кажется, ничего. А вообще-то...

— Что?! — Димка снова дернулся в мою сторону. — Что «вообще-то»?!

— Да ничего! Я сказала: «Добрый вечер», а мне ничего не ответили и только хлопнули дверью.

— Тьфу ты! — Димка в сердцах плюнул себе под ноги и, вытащив из кармана очередную сигарету, стал пытаться ее прикурить на ветру. — Ну что ты за растяпа такая, Марьяшка!

Можно было подумать, что я знала, что на яхте будут происходить бесконечные убийства, а я при этом буду главным свидетелем. Вот если бы я знала, тогда, конечно же, была бы внимательней. Но я же не знала. Я посмотрела на Климова. Он небось тоже считает меня растяпой. Он ведь и раньше был не очень высокого мнения о моих умственных способностях и постоянно это подчеркивал. Но нет. На этот раз Климов был на удивление невозмутим. Похлопав Димку по спине, он добродушно сказал:

— Ну что ж, кое-что мы все-таки выяснили. Марианна видела кого-то той ночью... — Я протестующе замотала головой, и Климов тут же поправился: — Ну даже если и не видела, то это не имеет значения — убийца-то этого не знал. Он подумал, что вы его видели и можете выдать, и поэтому решил от вас избавиться как от нежелательного свидетеля, то есть, попросту говоря, убить, а точнее, утопить.

Я вспомнила, как барахталась тогда ночью в черной холодной воде и готовилась расстаться с жизнью, и меня всю аж передернула от этого пренеприятнейшего воспоминания. Какой все-таки я пережила тогда ужас! Бр-р-р! И как хорошо, что Димка меня спас. Я с благодарностью и нежностью поглядела на друга детства. Какой же Димка все-таки надежный человек! Однако, услышав его следующее заявление, я тут же забыла и про благодарность, и про нежность.

— А странно, что убийца не предпринял второй попытки, — сказал Димка. — Ведь если с первого раза убрать свидетеля ему не удалось, то по логике он должен был попытаться довести дело до конца и все-таки укокошить Марьяшку. А он этого почему-то не сделал.

Я с негодованием посмотрела на друга детства.

— Ты хотя бы выражения выбирал, — обиделась я. — Тебя послушать, так меня просто-таки необходимо убить.

Однако Димка не обратил на мои слова никакого внимания и всецело сосредоточился на этой своей конструктивной мысли. Климову она тоже показалась интересной и, поразмышляв над ней некоторое время, он выдвинул следующее предположение:

— Я думаю, что преступник сообразил, что раз Марианна на следующий день никому ничего не сказала, значит, либо она его не видела, либо не разглядела в темноте. А раз так, то он может не дергаться и спать спокойно.

Он вопросительно посмотрел на Димку — согласен тот с его выводами или нет? Димка с готовностью кивнул.

— Похоже, что так оно и было, — сказал он. — Действительно, чего ради тратить время и силы на убийство такого никчемного свидетеля, который ни черта вокруг себя не видит.

Димка злобно зыркнул в мою сторону, а Климов, одобрительно хохотнув, хлопнул его по плечу. Видимо, замечание ему понравилось.

Ну правильно! Обидеть слабую, беззащитную женщину всякий рад, тем более, что вдвоем на одного, то есть на одну. Но не такую напали. Сейчас я им настроение-то испорчу.

— Была вторая попытка, — со злорадством заявила я. — Когда мы были в Спасо-Преображенском монастыре, я случайно отстала от экскурсии и кто-то запер меня в сарае.

Вообще-то, совести ради, следует заметить, что никакой второй попытки скорее всего не было. Просто я по своей дурацкой привычке лезть не туда, куда надо, сама случайно забрела в приходский ледник, а монастырский ключник, брат Епифаний, случайно меня там закрыл. Вот и вся вторая попытка.

Впрочем, с другой стороны, этот Епифаний точно не помнил, закрывал он тогда дверь на задвижку или нет. Вроде бы закрывал, а вроде бы и нет. И если закрывал, тогда все в порядке, а если нет, то значит ее закрыл убийца. И хотя наверняка я ничего не знала — был убийца или нет, но желаемого результата тем не менее достигла.

После моего заявления у Климова тут же изменилось выражение лица: нахальное благодушие сменилось озабоченностью. А Димка так и вовсе не на шутку перепугался.

— А почему ж ты ничего не рассказала? — набросился он на меня. — И почему оказалась одна возле какого-то сарая. Я тебе что говорил? Чтобы ты одна даже шагу ступить не смела.

Он снова сделал попытку схватить меня за плечи. Что за дурацкая привычка — чуть что, сразу начинает трясти меня как грушу? Но потом передумал и повернулся к Климову.

— Слушай, Игорь, это уже не шутки. Надо что-то делать.

Тот озабоченно потер подбородок.

— Да какие уж тут шутки: два трупа и третий на подходе.

Говоря о третьем трупе, Климов определенно намекал на меня и в моем, кстати сказать, присутствии. Вот нахал! Ну просто уже нет никаких сил терпеть выходки этого нетактичного человека.

Некоторое время все молчали: Климов и Димка, потому что сосредоточенно обдумывали полученную от меня новую информацию, а я, потому что просто обиделась.

И тут двери кают-компании снова распахнулись и до нас донесся голос отца:

— Марьяша, — позвал он, — будь добра, пойди поищи Альбину Александровну. Николай Васильевич уже рвет и мечет. И куда она пропала, в самом деле? Да и сами уже идите сюда. Для кого мы в конце концов здесь стараемся?

— Сейчас, — крикнула я в ответ и собралась уже идти на поиски пропавшей Альбины Александровны, когда в разговор встрял доселе молчавший Степка.

— Дядя Дима, — сказал он, — а вы забыли рассказать про Альбину Александровну и дедов телефонный разговор. Ну помните, что вам Евгения Матвеевна рассказывала?

— А что за разговор, — без особого интереса осведомился Климов и достал из кармана сигареты.

Они с Димкой снова закурили, и поскольку я сидела с наветренной стороны, то весь дым тут же пошел на меня. Я встала с шезлонга и обошла их с другой стороны.

— Да в общем-то ничего особенного, — ответил Димка. — Обычные сплетни.

— Ну а поподробнее?

— Да ерунда. Ну, сегодня после обеда Соламатина осуществляла на верхней палубе моцион и была свидетельницей странной, по ее словам, сцены. Кто-то позвонил Викентию Павловичу по телефону. Скорее всего звонок был из Америки, потому что говорил он по-английски. А поскольку мадам Соламатина в английском не сильна, то ничего из этого разговора, естественно, не поняла. Так вот, появившаяся в этот момент на палубе Альбина Александровна, услышав этот разговор, — а она дама образованная и языками, разумеется, владеет, — сильно переменилась в лице. Сначала она посмотрела на Викентия Павловича какими-то дикими глазами, потом побледнела, потом позеленела, а потом, ни слова не говоря, бросилась прочь с палубы. Вот в общем-то и все, — закончил Димка. — Ничего такого особенного.

— Когда, говоришь, это случилось? — спросил Климов.

— А я откуда знаю? Это у Соламатиной надо спросить, она же все это видела. Впрочем, она сказала, что прогуливалась после обеда. Значит, это было...

Димка посмотрел на часы, но не успел сказать, когда это было, потому что Климов его перебил:

— А после этого кто-нибудь ее видел?

Никто сначала ничего определенного сказать не мог — вроде бы видели, а вроде бы и нет. Но потом я вспомнила, что Альбина не явилась сегодня к ужину. Я еще подумала, что, наверно, таким образом она следит за своей фигурой — то к завтраку не придет, то к ужину.

— Она сегодня даже на ужин не приходила, — сказала я. — Да и потом ее что-то не было видно. Может, она плохо себя чувствует?

— Плохо себя чувствует? — Климов посмотрел на меня как-то излишне внимательно, хотя было видно, что думает он явно о чем-то другом, в смысле не обо мне. — Ой, не нравится мне все это, — задумчиво произнес он и, ни слова не говоря, двинулся в сторону спального отсека.

Мы с Димкой удивились. Куда это он? И почему все это ему не нравится? Какое ему дело до того, кто сколько в день ест?

Однако раздумывать было некогда — Климов уже скрылся из виду. И мы поспешили вслед за ним.

Догнали мы его уже в трюме, возле каюты, в которой проживала Альбина Александровна. Климов настойчиво пытался проникнуть внутрь. Он стучал в дверь, неприлично сильно дергал за ручку, но никто ему не открывал.

— Ну так кто-нибудь видел Альбину вечером — в очередной раз спросил он... На палубе, в кают-компании или еще где-нибудь? Ну?!!

От его резкого «ну» я вздрогнула. Ну не видели мы Альбину. Ну и что с того? Чего кричать-то? Но Климов разошелся не на шутку.

— Дмитрий, — рявкнул он, — быстро найди капитана, пусть принесет запасные ключи. Марьяша! — Климов впервые назвал меня Марьяшей, и это означало, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Раньше-то я была Марианной Викентьевной. — Сбегай наверх, осмотри всю палубу, загляни во все закоулки. Нет ли там Альбины?

Димка дунул вверх по лестнице на поиски капитана, а я продолжала топтаться на месте.

Я не понимала, что случилось, а когда я чего-то не понимаю, то, как правило, обычно торможу. И для того, чтобы добиться от меня проку, надо подробно все объяснить.

Но у Климова не было ни времени, ни желания что-либо мне объяснять. Он, как заведенный, вертелся возле двери, то прижимаясь к ней всем ухом, очевидно, желая что-то там за ней услышать, то присаживался на корточки и заглядывал в замочную скважину.

Я взирала на все это с удивлением.

— Да что случилось-то? — спросила я. — Чего ради вам так срочно понадобилась Альбина Александровна?

Но Климов ничего мне не ответил. Он поднялся с корточек и, посмотрев поверх моей головы, махнул кому-то рукой.

По коридору уже спешили Димка и помощник капитана.

— Что у вас случилось? — спросил помощник. — Зачем вам вторые ключи?

Климов указал на запертую дверь.

— Скорее открывайте... если мы, конечно, не опоздали.

Зачем открывать? Куда мы опоздали? Я ничего не понимала и встревоженно поглядела на Димку. Он-то хоть что-нибудь понимает? Но тот судорожно давил на кнопки своего мобильника и ничего мне разъяснять не собирался. Просто дурдом какой-то.

Наконец помощник капитана внял требованиям Климова и открыл Альбинину дверь. Все трое мужчин во главе с Климовым тут же ввалились внутрь каюты, а я съежилась у двери в коридоре. «Господи, какой ужас! — подумала я. — Ворваться в каюту к женщине без всякого приглашения... Более того, открыть ее своими ключами. Да отец мне за это голову оторвет, когда узнает».

Однако пока он мне ее не оторвал, я тоже решила просунуть ее внутрь каюты. Интересно все-таки, что же там происходит? Однако тут же моя голова больно ударилась о Димкину грудь — он как раз выбегал в коридор.

— Ой! — Я отлетела к противоположной стене коридора. — Ты чего?

Но Димка, ничего не ответив, промчался мимо и поскакал вверх по лестнице.

А я снова попыталась, но теперь уже более осторожно, заглянуть в каюту Альбины Александровны. Но мне и теперь не повезло. Навстречу вылетел помощник капитана.

— Доктора! Быстро! — скомандовал он на ходу и тоже скрылся на лестнице.

«Да что это с ними? — удивилась я и сделала третью попытку проникнуть в каюту. На сей раз она оказалась удачной, и я наконец вошла в Альбинину спальню. Там находился Климов. В отличие от всех остальных он никуда не спешил. Он склонился над прикроватной тумбочкой и что-то там с интересом рассматривал.

Мое же внимание приковало другое зрелище, а именно Альбина Александровна, лежащая на кровати.

Сначала мне показалось, что она попросту спит. Но поскольку она была полностью одета, у меня закралось сомнение, а спит ли она? Если бы она собралась пораньше лечь спать, она бы непременно разделась и разобрала постель. К тому же кто же будет так крепко спать, когда по комнате бегает столько народу. Тут и мертвый проснется.

«Мертвый проснется... — повторила я про себя. — Мертвый...»

Я в ужасе закрыла рукой рот. Неужели и Альбину?..

Я стала медленно сползать по стенке на пол. Но заметивший мои телодвижения Климов быстро подхватил меня под мышки и, встряхнув, попытался придать моему телу вертикальное положение.

— Спокойно, Марианна Викентьевна, — сказал он, — не надо падать в обморок.

Но я все равно не послушалась и стала закатывать глазки.

— Тьфу ты, пропасть! — Климов ухватил меня покрепче и стал пристраивать на кровать рядом с трупом.

Тут я, естественно, сразу же пришла в себя.

— Вы что совсем, что ли, с ума сошли? — Я вырвалась из климовских объятий и отскочила к противоположной стене. — Зачем вы меня рядом с трупом укладываете?

— Успокойтесь, Марианна Викентьевна, — ухмыльнулся Климов, — Альбина Александровна жива. Просто она выпила почти целую бутылку виски. — Климов поднял высокий стакан, наполовину заполненный янтарной жидкостью. — Это все, что осталось от бутылки.

— Жива? — шепотом спросила я. — Просто спит?

— Ага, пока жива. Только после такого количества алкоголя даже такая крепкая женщина, как Альбина Александровна, вполне может и окочуриться, если ей вовремя не сделать промывание желудка. У нее, кстати, уже начали синеть губы. А это не есть хорошо.

Я хотела спросить, почему это нехорошо, но не успела, — в каюту вихрем ворвался доктор Никольский. При этом выглядел он несколько странно: на голове женский блондинистый парик, губы и щеки размалеваны красной губной помадой, а на шее повязан голубенький шарфик.

«Господи, — удивилась я, — что они там делают в этой кают-компании? И это у них зовется вечером русского романса? Просто какой-то трансвестизм в действии».

Владимир Сергеевич присел на край кровати и ухватился за Альбинину руку.

— Пульс плохо прощупывается, — констатировал он и приподнял Альбинино верхнее веко.

Что уж он там увидел, не знаю, но только после этого он сразу же велел тащить ее в ванную.

— Надо немедленно промыть ей желудок, — сказал он. — Если сейчас не откачаем, то до больницы живой не довезем. Отравление идет полным ходом. Что она выпила?

Климов показал ему пустую бутылку из-под виски. Никольский с сомнением покачал головой.

— Не похоже, чтобы ее от одного алкоголя так скрутило. А больше она ничего не пила? Может, таблетки какие-нибудь? Снотворное, например.

Климов пожал плечами.

— На туалетном столике валяется начатая упаковка радедорма, но там не хватает всего двух таблеток. Остальные все на месте.

— Все ли?

Климов еще раз осмотрел упаковку и тихо выругался.

— Вообще-то должно быть двадцать, а тут только восемь.

— Значит, еще десять были в другом блистере, — констатировал доктор Никольский.

— Где?

— Ну в другом блистере. В коробке ведь обычно два блистера с таблетками, а здесь только один. Таким образом, Альбина Александровна либо использовала снотворное раньше, возможно, еще на берегу, либо выпила его теперь, а блистер почему-то выбросила. А может быть, это сделал кто-то другой.

— Другой?! Кто другой?! — Я ахнула и собралась снова сползти по стенке на пол, но вовремя передумала.

Надо было срочно сбегать за отцом и сообщить ему об очередной жертве. Все-таки у него уже вторая коллега помирает, и по моему мнению, он должен быть в курсе дела. Вот уж правду говорят: беда не приходит одна, а бог троицу любит.

Я выскочила в коридор, но бежать мне никуда не пришлось. Отец, Димка и капитан с помощником как раз спешили мне навстречу.

Всю эту ночь мы практически не спали. Сначала откачивали Альбину Александровну, которая действительно здорово накачалась алкоголем…

Впрочем, чем она накачалась на самом деле, было пока неясно.

Климов с доктором склонялись к тому, что дело тут не только в виски. Алкогольное отравление проявляется несколько иначе. Возможно, помимо виски, Альбина Александровна действительно выпила чего-нибудь еще или этого чего-нибудь еще ей кто-нибудь подсыпал. Может, эту бутылку она не одна распивала?

После промывания желудка, когда Альбина наконец частично пришла в себя, Владимир Сергеевич на пару с Климовым сразу же пристали к ней со своими вопросами. Что пила? С кем пила? Пила или не пила? Вот же бестактные люди! Нет, чтобы дать бедной женщине хоть немного очухаться, так вместо этого они устроили ей настоящий допрос. Ну никакого понимания, честное слово.

Короче говоря, совместными усилиями они сумели-таки выбить из Альбины показания. И та, с трудом ворочая языком, рассказала, что виски она пила не одна, а с Кутузовым. У нее было плохое настроение, а у него была бутылка виски. Вот он и принес эту бутылку к ней в каюту и предложил немного расслабиться...

Наивная женщина! Разве можно доверять мужчине с бутылкой виски в руках, который предлагает расслабиться? Конечно же, нельзя. А она поверила. Вот и расслабилась. Хорошо, что не насмерть.

Короче, они выпили, а что было потом, она уже не помнила.

Информация была ошеломляющая. Вот так номер! Неужели это все-таки Кутузов? Мысли, одна безумнее другой, словно блохи заскакали в моей бедной голове. Кутузов и Альбина!! Альбина и Кутузов!! Альбина пила с Кутузовым, и Кутузов отравил Альбину. Вот же гад, убийца, подонок!!

Я была полна праведного гнева и готова была бежать вязать преступника и убийцу. Но тут в голову пришла другая мысль, которая противостояла первой. А чего это ради Кутузову было травить свою коллегу? Что такого могли они с ней не поделить?

Я стала перебирать в уме все возможные, с моей точки зрения, предметы дележа.

«А может быть, он хотел вместо нее поехать в Йельский университет?» — подумала я.

Ведь после смерти Аллочки туда наверняка пригласили бы Альбину. И если бы не она, то кто бы поехал в Америку? Наверняка Кутузов! Так вот где собака зарыта! Вот почему он хотел отравить Альбину.

И тут мне в голову пришла следующая, еще более страшная мысль. Так, может, тогда и Аллочку с лестницы тоже он скинул? И меня за борт выкинул?! Каков негодяй! Убийца!! И кто бы мог подумать? Такой симпатичный молодой человек.

Но тут следующая мысль посетила мою совершенно уже измученную голову. Ну хорошо, допустим, Кутузов убил Аллочку Переверзеву. Но зачем ему понадобилось убивать Веронику? Она-то ему чем не угодила, в смысле чем помешала? Этот факт никак не вписывался в общую картину убийств. Помешать Кутузову Вероника никак не могла. Вряд ли Йельский университет нуждался в услугах бывшей парикмахерши. А Вероника в прошлом была мастером расчески и ножниц. Хорошим, кстати говорят, мастером.

Тогда кто же убил жену Кондракова и главное — зачем? Нет, опять ничего не получалось.

После того как Альбине стало намного лучше и она почти что пришла в себя, она пожелала выйти на палубу и подышать свежим воздухом. В ее маленькой каюте, где все это время толпились пять или даже шесть человек, дышать уже было действительно нечем. И если отказать ей в таком естественном желании было невозможно, то и отпустить ее одну мы тоже не могли. А вдруг Кутузов захочет довести свое черное дело до конца?

Поэтому в качестве охраны на прогулку вместе с Альбиной отправился Сеня.

Сначала он незаметно следовал за ней вдоль борта палубы, а когда она уселась в шезлонг, забрался в капитанскую рубку и стал присматривать за ней оттуда.

Все вокруг вроде бы было спокойно. Альбина тихо сидела в шезлонге и смотрела на звезды. Потом она закрыла глаза и вроде бы даже уснула.

Нам же всем было отнюдь не до сна. Мы снова собрались в Борькиной королевской каюте на большой семейный совет. Сначала пытали отца — чего это он там такого наговорил кому-то по телефону, что, услышав это, Альбина с горя решила напиться, и ей это чуть было не стоило жизни.

— С кем ты разговаривал сегодня по телефону и о чем? — спросила я. — Твой послеобеденный разговор слышали Соламатина и Альбина. И что такого ты кому-то там сказал, что после этих твоих слов Альбина резко переменилась в лице и убежала с палубы.

В свете последних событий этот телефонный разговор не имел уже такого особого значения. Ну звонил кто-то отцу по телефону, ну разговаривал он с кем-то, ну расстроилась Альбина Александровна. Но разве могло это идти хоть в какое-то сравнение с тем, что ее пытались отравить?

Конечно же, нет. Но мы все настолько растерялись, что просто не знали, что делать и за какую соломинку хвататься.

У нас у всех просто почва из-под ног уходила.

— Ну так что? — поторопила я отца. Однако отец не торопился с ответом. — Я сегодня много говорил по телефону, — ответил он, — и не знаю, о каком разговоре идет речь.

— О разговоре на английском языке. И не надо нам рассказывать, чтоб ты целый день говорил с Америкой, даже если так оно и было. Альбину взволновал какой-то конкретный разговор. Какой и с кем? С кем ты разговаривал после обеда, когда находился на палубе?

Отец сделал глубокомысленное лицо, пошевелил бровями, похмурился и наконец вспомнил.

— Кажется, мне звонил профессор Хансен из Йельского университета, и мы обсуждали с ним план предстоящего выступления на международном симпозиуме в Давосе.

— Ну хорошо, — согласилась я, — поговорили вы о Давосе, обсудили план вашего с Хансеном предстоящего выступления. Но вряд ли это могло так уж сильно расстроить Альбину Александровну. Подумаешь, симпозиум в Давосе... Впрочем, может быть, она тоже планировала поехать на этот симпозиум. Не было такого?

— Чего «такого»? — огрызнулся отец.

— Да уж такого. Вы случайно не говорили с Хансеном о том, кто, помимо тебя, поедет в этот самый Давос. Может, Альбина Александровна тоже туда собиралась и узнала, что ты ее с собой не берешь? Ты не говорил, кого планируешь взять с собой в Давос.

Отец подошел к барному столику и налил себе полный стакан минеральной воды.

— Я что президент страны или Академии наук, чтобы брать с собой, кого хочу? Университет, помимо меня, собирался послать на симпозиум еще одного специалиста из нашей научной группы, но к решению этого вопроса я не имею никакого отношения.

— Так, значит, разговора о том, кто поедет в Давос, не было?

Отец отрицательно покачал головой.

— Ну хорошо. Значит, Альбину огорчило что-то другое. Но что? — Я уставилась отцу прямо в глаза.

Но тот низко опустил голову и шумно вздохнул.

— Господи, когда же наконец все это кончится? — вместо ответа спросил он. — Когда же закончится весь этот ужас?

Тут я с ним была полностью солидарна. Действительно очень хотелось, чтобы все это наконец закончилось. Скорее бы уж добраться до Москвы, сойти на берег и убежать от этой злосчастной «Пирамиды» куда подальше и без оглядки.

Однако, к большому нашему огорчению, Борькин секьюрити Климов сообщил нам, что убежать мы скорее всего никуда не сможем.

— До прибытия в Москву, — сказал он, — осталось всего девять часов. И если за эти девять часов мы не сможем найти убийцу, то в порту на борт яхты поднимется следственная группа, и все гости и команда будут задержаны для допроса.

Отец вскинул на Климова усталые глаза и повторил свое:

— О, господи, какой ужас!

Да это действительно был ужас. Такого юбилея еще ни у кого не было, и гости запомнят его на всю жизнь.

Однако почему Климов сказал, что «если мы не выявим убийцу...»? Что значит «мы»? Следствие, между прочим, было возложено на него, а не на нас. И это он должен был узнать, кто убил Веронику и Аллочку. Мы-то здесь при чем? Он, видите ли, всю дорогу строил тут из себя Пинкертона, а теперь, видите ли, он ни при чем, а мы должны выявлять убийцу. Ну молодец, нечего сказать!

Однако перспектива торчать на арестованной яхте неопределенное время из-за нерадивости Борькиного секьюрити меня не вдохновляла. Поэтому надо было срочно что-то придумывать, и я предложила:

— Давайте сходим к Кутузову, прижмем его к стенке и заставим признаться во всех убийствах.

Мои слова, как бы они не были страшны — все-таки я говорила про убийства, — вызвали почему-то у всех только смех.

— Как ты себе это представляешь? — хмыкнул из своего угла Димка. У нас что есть какие-нибудь неопровержимые доказательства или улики, чтобы предъявлять человеку такое серьезное обвинение.

— Но что-то же надо делать!

И тогда мне пришла в голову идея попробовать поймать преступника, то есть Кутузова, а я не сомневалась в том, что преступником является Кутузов, так сказать, на живца. А что такое ловля на живца, это каждый рыбак знает.

— Послушайте, — сказала я, обращаясь главным образом к Борису, — а ведь Кутузов не видел, как Аллочку Переверзеву переносили с яхты в вертолет. Ведь верно?

Я спросила это просто так, для проформы, потому что точно знала, что Кутузов ничего не видел. Он тогда вместе со всеми ходил на экскурсию в Спасо-Преображенский монастырь.

— Ну допустим, — буркнул Борис, — и что?

— А то, что Аллочка может и не умерла совсем, когда он ее с лестницы-то сбросил. Может, она просто слегка ушиблась...

Отец посмотрел на меня с нескрываемым испугом.

— Что с тобой, Марианна? — воскликнул он. — Что ты такое говоришь?

— Да ничего. Просто кто-нибудь наденет на себя Аллочкино платье, подойдет к окну Кутузова и выманит его на палубу. Кутузов увидит Аллочку и подумает, что она не погибла, а осталась жива. И мы посмотрим, что он при этом сделает.

— Бред! — воскликнул отец. — Настоящий бред! Просто мы все ужасно устали и начинаем нести полную околесицу.

Однако Климову, как ни странно, моя идея с переодеваниями понравилась.

— Не такой уж это и бред, — задумчиво произнес он. — Ловля на живца — испытанный способ при выявлении преступника. Однако кто же возьмет на себя эту ответственную роль?

Я посмотрела на Ляльку.

Наша Лялька — заправский охотник и рыболов. Каждый год она обязательно выбирается на охоту на кабана и ездит с компанией таких же ненормальных экстремалов, как и она, на рыбалку на Селигер комаров кормить. Что такое ловля на живца, она знает не понаслышке. И поэтому ответственную роль живца мы поручили именно ей. Вернее, не мы поручили, Борька бы такого ни за что не допустил. А просто Лялька сама вызвалась на первые роли. Такой уж у нее характер. Хоть в огонь, хоть в прорубь, но главное, чтобы быть первой.

В общем с благословения Климова мое предложение было одобрено, и остаток ночи мы провели заботах — красили Лялькину голову, в смысле волосы.

В сущности, именно из-за окраски волос роль живца и пришлось взять на себя Ляльке. Лично я наотрез отказалась красить свои каштановые волосы. Всякая краска, по моему твердому убеждению, вредит волосам, а я своими очень дорожу. Пусть они у меня и не самого модного цвета, зато густые и вьющиеся. А Лялька — большая любительница менять масть по три раза на неделе.

Она, даже когда выезжает куда-нибудь больше, чем на три дня, и то обязательно берет с собой пару тюбиков с краской — так на всякий случай, вдруг захочется срочно имидж поменять.

На наше счастье, в эту поездку Лялька отправилась не брюнеткой или рыжей, как в принципе могло бы быть, а светло-русой, почти блондинкой. С этим нам, конечно же, здорово повезло. Ведь будь она сегодня с черными волосами, вряд ли бы мы в полевых условиях сумели бы сделать из нее золотистую блондинку. Просто не получилось бы. А так, полчаса — и готово дело.

И волосы у Ляльки стали точь-в-точь такого же цвета, как у убиенной Аллочки.

— Сзади очень даже похоже, — с некоторой дрожью в голосе сообщила я. — Просто очень.

И действительно, глядя на Ляльку со спины, можно было подумать, что это стоит самая настоящая Аллочка Переверзева. Даже мороз по коже от впечатления продирал.

Правда, Лялька была несколько выше ростом и шире в кости, но это не беда. Кто это заметит с большого расстояния? В любом случае первое, что бросится в глаза, это длинные золотистые волосы. Такие волосы нельзя не заметить. А у меня, кстати, волосы намного короче, чем у Ляльки, и уже из-за одного этого я не могла бы изображать из себя живца. Так что выходит, что Лялькин героизм — это вовсе даже и не героизм, а просто вынужденная необходимость.

А вообще-то хорошо, что я подрезала волосы накануне этой кошмарной поездочки. Прямо как чувствовала.

— Так, с волосами — полный порядок, — еще раз осмотрев Ляльку, подтвердила я. — Теперь приступим к лицу.

Я вытряхнула на подзеркальный столик все содержимое сразу двух косметичек — своей и Лялькиной. Из всего набора помад, теней и прочих прибамбасов, делающих женщину неотразимой, надо было выбрать то, что сделало бы Ляльку не столько неотразимой, — кому это надо? — сколько похожей на убиенную Аллочку. Наша цель именно в этом и заключалась.

Однако, как мы ни старались с помощью суперфирменной косметики изменить небесные Лялькины черты, как ни мучились, так ничего у нас толком и не получилось. То есть какой неотразимой она была, такой и осталась, но нам-то нужно было совсем другое. На что нам в нашей ситуации ее неотразимость? Что нам с ней делать? Нам нужно было, чтобы она была похожей на Аллочку Переверзеву. А этого, увы, пока не получалось.

— Ничего не вышло, — сказала я, отойдя от подруги на два шага и рассматривая ее со стороны. — Не похожа.

Лялька тоже посмотрела на себя в зеркало. Повернулась к нему сначала одной щекой, потом другой.

— Да, — согласилась она, — совсем не то. Но если прямо лицом не поворачиваться, а так как-нибудь бочком-бочком, то может быть ничего?

Я еще раз осмотрела подругу сзади и сбоку.

— Ну если бочком, — согласилась я, — то тогда нормально. Только платье надо другое надеть. Я сейчас принесу.

Я выглянула в коридор, где, спрятавшись в закутке между огромной напольной вазой и огнетушителем (пожарную безопасность на «Пирамиде» соблюдали), сидя на полу, дежурил Димка. Внутрь каюты мы его не пустили — нечего ему на тайны женского преображения смотреть. Тайна — она на то и тайна, чтобы никто про нее не знал, в смысле чтобы мужчины не знали, какими путями мы превращаемся в красавиц.

— Дим, — я толкнула сидящего на полу Димку. — Не спи, а то всех преступников проворонишь.

Димка поднял на меня усталые глаза.

— Я не сплю. А вы скоро?

— Скоро. Сбегай в Аллочкину каюту, принеси для Ляльки несколько платьев. Посмотрим, какое лучше подойдет. И можно начинать. Все на месте?

Светало. Солнце еще не взошло, но сквозь белый туман, стелющийся над рекой, уже прорисовывались берега. Были видны кусты и деревья, растущие почти у самой воды, редкие лодочки с ранними рыбаками, приступившими к рыбной ловле, поля. Еще полчаса, и наступит утро. Пока же все вокруг и сама яхта были окутаны дымкой. И в неверном свете отступающей ночи все вокруг казалось каким-то нереальным. И это было нам на руку.

Выбравшись на верхнюю палубу, мы все рассредоточились по заранее распределенным местам. Димка прикрывал нас сзади, Борис с капитаном засели в капитанской рубке. Им сверху было все хорошо видно.

Степка с Фирой — малый со старым — тоже участвовали в операции. Куда же без них? Они спрятались за шезлонгами на корме.

Спальный коридор верхней палубы контролировали отец и Сева. Они засели в отцовой каюте, готовые выскочить оттуда в любую минуту.

Командовал операцией, естественно, Климов. Он со значительным лицом руководил нашими действиями, знаками показывал, куда надо идти и что делать, беззвучно ругался, недовольный нашей непонятливостью, и вообще вел себя, как всегда, вызывающе.

По его сигналу одетая в Аллочкино вечернее платье Лялька выбралась из своего укрытия и медленно пошла по палубе вдоль борта яхты.

Дойдя до середины, она остановилась, оглянулась назад, как бы спрашивая, можно ли действовать дальше, и, получив разрешение, подошла вплотную к окну кутузовской каюты и прилипла к стеклу. Что она там увидела, неизвестно, но похоже, что Кутузов ее не увидел. Поэтому Лялька постояла-постояла да и постучала в окно своим «дорожным» газовым пистолетом. Вообще-то у Ляльки и настоящие пистолеты имеются и даже винтовки. Все-таки она охотник. Но этот пистолет потому и называется «дорожный», что она всегда берет его с собой в дорогу, куда бы ни ехала.

— В общем-то это не оружие, — говорит Лялька, — а так, пукалка для острастки. Но все-таки с ним как-то спокойнее.

Увидев в Лялькиных руках пистолет, Климов чуть не взвился за своей тумбой, за которой он прятался.

— Откуда у нее оружие? — прохрипел он. — Она что с ума, что ли, сошла?

Но ему никто не ответил — не до него было.

После того, как Лялька постучала в окно кутузовской каюты, там, видно, произошло кое-какое движение, потому что Лялька резко отпрянула назад и пошла вдоль борта в сторону кормы. Идти Лялька старалась не спеша и с присущей ей грацией. Но по напряженной спине было видно, что она далеко не спокойна. Да и кто на ее месте был бы спокоен, когда в любую минуту сзади на тебя может наброситься убийца.

Подойдя к краю борта, Лялька ухватилась за поручни и романтично уставилась на проплывающие мимо берега. Ветер красиво трепал ее свежевыкрашенные светлые волосы, ярко-красное вечернее платье плотно (даже слишком плотно) облегало Лялькину фигуру, а шифоновый шарфик резво бился по ветру. Короче, ни дать, ни взять картинка из девятнадцатого века.

Я сидела в своем укрытии и, замерев как мышь, боялась даже дышать — не дай бог произвести какой-нибудь шум. Впрочем, это было совершенно излишним. Гул работающих двигателей и плеск воды с лихвой перекрывали все остальные звуки. Так что в принципе можно было не только спокойно дышать, но и даже слегка шевелиться. Но я старалась не делать ни того, ни другого и словно превратилась в соляной столб.

Неподалеку от меня за какой-то здоровенной железной тумбой сидел на корточках Климов. Он тоже замер в ожидании и был похож сейчас на гончего пса. Он весь напрягся, подобрался и было видно, что в любую секунду готов сорваться с места и броситься Ляльке на помощь.

Я глянула в сторону капитанской рубки. Там картина была похожая: к стеклу прилипли две потные от нервов физиономии — Борькина и капитанова. Капитан в эту ночь тоже не спал и из солидарности принимал участие в нашей операции.

Я засмотрелась на капитанскую рубку и чуть было не прозевала момент, когда ситуация у борта вдруг резко переменилась. Сначала я даже не поняла, что произошло. Все-таки шум двигателей здорово перекрывал все остальные звуки.

Я только увидела, что Лялька вдруг отлепилась от края борта и какой-то деревянной походкой двинулась в сторону кормы.

Честно говоря, я была удивлена. Почему туда? Так ведь не договаривались. Там же из всей нашей засады находятся только Степка да Фира. А это не бог весть какое прикрытие. Она что забыла, что ли?

Однако Лялька упорно двигалась в ту сторону. Мне из своего укрытия было плохо видно, что же там происходит, и я посмотрела на Климова. Может, он что-нибудь понимает?

Кажется, Климов действительно что-то понимал, поскольку не только приподнялся с корточек, но и держал уже наготове пистолет.

«Неужели стрелять будет?» — подумала я и еще больше испугалась. А вдруг Климов не очень хорошо стреляет и случайно заденет Ляльку?

Я с ужасом перевела взгляд в сторону кормы. Что там сейчас происходит?

А там происходило следующее. Откуда ни возьмись, на палубе вдруг появилась Альбина. Впрочем, откуда она появилась, известно. Она же еще с ночи сидела в шезлонге и дремала, и теперь Лялька своими хождениями наверняка ее разбудила.

«Ах, как это некстати,» — подумала я.

Надо было заранее увести Муранову с палубы. А теперь вся операция пойдет псу под хвост. Кутузов увидит на палубе постороннего человека и просто не выйдет из каюты. И зря мы старались, красили Лялькины волосы.

Я посмотрела на Климова, потом оглянулась на капитанскую рубку, где, замерев в ожидании, сидели Борька и капитан, потом снова перевела взгляд на корму. Там, по-прежнему, уцепившись за поручни и грациозно замерев в красивой позе, стояла Лялька. Лица ее видно не было, только длинные светлые волосы. И сзади Ляльку невозможно было отличить от Переверзевой. Ну по крайней мере на расстоянии. При этом стояла она по-прежнему одна.

Кутузова нигде видно не было. Впрочем, оно и понятно. В конце концов не дурак же он. Он наверняка уже увидел Альбину и теперь затаился в своей каюте, как мышь.

— Черт бы ее побрал, эту Альбину, — прошипела я сквозь зубы. — Раз уж напилась, так спала бы себе в сторонке и никому бы не мешала.

Я сказала это очень тихо, и к тому же из-за шума ветра и гула двигателей мои слова все равно невозможно было бы услышать, но Альбина как будто бы их услышала. Она медленно обернулась назад и окинула палубу тяжелым взглядом.

Мы сидели, спрятавшись в своих укрытиях, и увидеть кого-либо из нас Альбина не могла, да она и не увидела, но зато мы увидели ее глаза.

Боже мой! Ничего подобного видеть мне раньше не приходилось. Это были совершенно белые глаза, как у слепой.

«Что это с ней? — пронеслось у меня в голове. — Что у нее с глазами?»

А Альбина меж тем все приближалась и приближалась к Ляльке. И теперь между ними оставалось каких-нибудь десять метров или даже меньше.

И вдруг, преодолев это расстояние в два прыжка, Альбина в мгновение ока оказалась возле Ляльки и, набросившись на нее сзади, одной рукой зажала ей рот, а другой схватила за горло.

«Что за дела? — удивилась я. — Что это она себе позволяет и где в конце концов Кутузов? Мы все сидим тут в ожидании появления маньяка-убийцы, чтобы взять его, как говорится, с поличным, а вместо этого на палубе вдруг появляется Альбина и бросается на нашу Ляльку. В чем дело-то?»

И тут до меня вдруг дошло.

— Боже! — прошептала я. — Так значит это Альбина?!!

А на палубе меж тем происходило черт знает что. Альбина словно с цепи сорвалась. Она с такой силой вцепилась в Лялькину шею, что еще минута, и она могла бы ее задушить. Могла бы... но не задушила. Наша Лялька — профессиональная спортсменка, тренер международного класса по аэробике. И хотя год назад она перешла на руководящую работу — сказались старые травмы, — спортивная закалка у нее все же осталась, и задушить ее не так-то просто.

Короче говоря, мы и глазом не успели моргнуть, как одним ловким движением Лялька отправила свою обидчицу в глубокий нокаут, и все было кончено.

Тут наконец и вся наша группа поддержки пришла в движение.

Размахивая пистолетом, выскочил из своего укрытия Климов.

Со стороны кормы, тоже размахивая, но просто руками, бежали Степка и Фира.

А из рубки к месту действия неслись Борька и капитан. Первый, подскочив к любимой, тут же сграбастал ее в свои объятия и, прижав к груди, стал успокаивать, что опасность, дескать, уже миновала, и теперь Лялька полностью под его защитой. Капитан молча топтался рядом.

В общем, пока мужчины суетились и кудахтали вокруг Ляльки, они проворонили пришедшую в себя Альбину. А та, полежав немного на палубе после Лялькиного нокаута, быстренько очухалась, поднялась на ноги и, не став ждать, когда на нее обратят внимание, легко перемахнула через борт и бухнулась в воду. Короче, с чего начали, тем и кончили. То нас с Кондраковым вылавливали, теперь вот Альбину надо было спасать.

Капитан помчался в рубку отдавать команду, чтобы остановили двигатели. А Димка, Степка и Климов, не раздумывая и даже не сняв ботинок, бросились в воду.

А зря, между прочим. Во-первых, мокрые ботинки в воде все одно, что гири — будут тянуть ко дну. А во-вторых, если Степка из-за этой Альбины утопит свои дорогостоящие кроссовки, то я ее тогда сама утоплю.

До Москвы мы добрались только к обеду.

Усталые, но счастливые оттого, что наше «милое» путешествие подошло наконец к концу, мы без задержки спустились по трапу на берег и поспешили к своим машинам.

Мне лично не терпелось как можно скорее убраться подальше от несчастливой «Пирамиды» и оказаться наконец дома.

То же самое можно было сказать и обо всех моих родственниках. Им эта поездочка уже явно стояла поперек души.

А бедный отец от усталости так и вовсе едва держался на ногах. За этот круиз он заметно осунулся и похудел.

Одни только гости были счастливы и всем довольны. Они шумно и весело прощались с отцом и всеми нами и искренне благодарили его и Бориса за замечательный вояж.

К счастью, они так ничего и не заметили: ни ареста Альбины, ни исчезновения Кондракова, который после смерти жены заперся в своей каюте и никуда оттуда не выходил, ни двух кошмарных убийств.

Даже странно как-то. Впрочем, это хорошо. По крайней мере у них останется приятное впечатление и о поездке, и о самом юбилее.

Когда наконец гости загрузились в машины, которые заботливо приготовил для них Борис, и отбыли по местам своего проживания, мы с облегчением вздохнули и тоже поехали домой.

Не повезло только Климову с доктором Никольским. Они были вынуждены подзадержаться и покинуть яхту последними.

С помощью Жени и Сени они чуть ли не на руках вынесли одурманенную лекарствами Альбину и, усадив ее в машину, дружной компанией покатили на Петровку.

После того, как Альбину Александровну с большим трудом удалось выловить из воды (она никак не желала спасаться, а наоборот, норовила поглубже уйти на дно), она устроила нам такую истерику, что просто другого выхода не было, как только успокоить ее при помощи сильнодействующих транквилизаторов.

Через три дня мы сидели в гостиной загородного особняка Борьки Сидорина и пили шампанское «Вдова Клико». Такое шампанское вообще-то просто так не пьют, в смысле без повода. Без повода пить такое шампанское — это моветон. Но у Борьки с «моветонами» свои отношения, и его жизненный уклад очень часто расходится с общепринятым европейским этикетом.

Однако сегодня повод был. И повод, надо сказать, нешуточный. Не прошло и трех лет, как Лялька дала наконец свое согласие на их с Борькой законное бракосочетание. Вот так-то! Три года упиралась, ни в какую не соглашалась выходить замуж за «денежный мешок», как Лялька за глаза называла Борьку, а тут сдалась за какие-то три дня. И все после трагических событий на «Пирамиде». Видно, ей надо было воочию убедиться в том, до чего же коротка и хрупка бывает человеческая жизнь. И вряд ли стоит откладывать на завтра то, что можно и нужно сделать сегодня, потому что завтра может и не наступить.

Короче, Лялька сдала свои позиции без боя и, кажется, совсем об этом не жалела. Она с удовольствием крутила на безымянном пальце платиновое колечко с неприлично большим бриллиантом — подарок Бориса — и милостиво позволяла новоиспеченному жениху прилюдно клясться ей в вечной любви.

Борька же был просто на седьмым небе от счастья. Он то и дело произносил тосты во славу своей будущей жены и порывался при этом собственноручно разлить по бокалам шампанское.

Официанты, в чьи обязанности входило обносить гостей закусками и напитками и вообще следить за порядком за столом, просто с ног сбились, пытаясь всякий раз вовремя успеть подскочить и перехватить у него бутылку. Во-первых, разливать шампанское было прямой их обязанностью, и они не могли допустить, чтобы эту работу выполнял за них сам хозяин, а во-вторых, Борька на радостях уже так назюзюкался, что все, что он мог сделать, это действительно разлить шампанское, в смысле прямо на пол. И если бы ребята в белых перчатках и черных бабочках не были бы столь проворны, то добрая половина коллекционного шампанского «Вдова Клико» точно бы оказалась на ковре.

— За Валерию! — Борька поднял очередной тост. — За нашу будущую семью! И за Викентия Павловича!

Это был неожиданный вираж в Борькиных мыслях. То, что в пятнадцатый раз он предлагал выпить за свою невесту и их будущую семью, ни у кого не вызывало удивления. За что, собственно, на помолвке и пить, как не за это? Но почему одновременно с именем невесты он упомянул еще и имя моего отца, было не ясно. Отец-то здесь при чем? И мы вопросительно уставились на хозяина.

— Если бы не его кошмарный юбилей, — продолжал подвыпивший жених, — не пили бы мы сегодня за нашу помолвку. Именно после всего этого ужаса Лялечка поняла наконец, что все мы смертны, а жизнь не бесконечна.

Борька был уже основательно пьян и не ведал, что творил. К чему вообще было поминать отцов юбилей со всеми отягчающими его обстоятельствами, тем более в такой торжественный день? Отец и так уже извелся из-за того, что именно на его юбилее случился весь этот ужас с неожиданным помешательством Альбины и двумя убийствами. Как будто бы он лично был виноват в том, что Альбина вдруг ни с того ни с сего сошла с ума и начала всех убивать налево и направо.

— Извините, — тихо произнес отец, — мне очень жаль.

За несколько последних дней он столько раз произносил эти слова, что при равномерном использовании в другой ситуации ему хватило бы их на несколько жизней. Отец даже похудел и постарел за последнюю неделю. Но пьяненький Борька ничего этого не замечал и, взмахнув бокалом с шампанским и чуть не выплеснув все содержимое на сидящую рядом Ляльку, радостно воскликнул:

— Да что вы, Викентий Павлович! За что же «извините»? Это вам, так сказать, спасибо. Если бы не ваша ненормальная доцентша... — Борька поискал глазами своего телохранителя и, найдя его по соседству со мной (мне и здесь не повезло — пришлось сидеть рядом с этим настырным секьюрити), с трудом сфокусировал на нем свой взгляд. — Игорь, так что там с этой доцентшей, как бишь ее?..

— Муранова, — подсказала я.

— Ага, Муранова. Так чем там дело с этой Мурановой кончилось? — Борька отставил свой бокал в сторону и откинулся на спинку стула. — Я думаю, всем будет интересно узнать, почему эта вздорная баба... — Борька запнулся и, покосившись в нашу с Лялькой сторону, поправился, — ...в смысле женщина, вдруг как ненормальная, начала всех убивать.

Мы все в ожидании уставились на Климова. Нам действительно было ужасно интересно узнать, почему Муранова вдруг ни с того ни с сего начала нападать на живых людей.

Климов отвлекся от омара, которого с удовольствием до этого поедал, вытер губы салфеткой и обвел присутствующих своим обычным, чуть насмешливым взглядом. И чего он так на всех людей смотрит? Чего насмехается? Ну да бог с ним, пусть смотрит, как хочет. Сейчас не до этого. Ужасно хочется узнать, чем там действительно дело кончилось.

— А дело вовсе не кончилось, — спокойно ответил Климов. — Более того, оно еще даже и не начиналось.

— Как так? — удивился Борис. — Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что всем вам предстоят встречи со следователем.

— А вы, Игорь Казимирович, в тюрьме, что ли, были? — перебил его нетерпеливый Фира. — И с убийцей, что ли, виделись?

Вечно он лезет со своими несвоевременными вопросами. Мог бы минутку и потерпеть. Климов и без него сейчас все расскажет.

Я пнула деда под столом ногой.

— Нет, в тюрьме я не был, и с убийцей не разговаривал, — ответил Климов. — Просто следователь, который ведет дело госпожи Мурановой, — мой хороший знакомый, мы с ним еще в университете вместе учились.

Я с удивлением покосилась на Борькиного телохранителя. В университете?! А мы, оказывается, университеты кончали?! Ну надо же! А по виду так и не скажешь.

— Так вот, к ней сейчас вообще никого, кроме следователя, адвоката и врача, не пускают. Да и тем по большому счету делать там особенно нечего. Кроме врача разумеется.

— А что такое? — опять влез невоспитанный Фира.

— Да, действительно, а что такое? — Это уже я не удержалась и последовала дурному примеру родственника.

— Подследственная находится в глубокой депрессии, — ответил Климов и, посмотрев на Фиру, добавил для ясности: — В смысле крыша у нее поехала. Дело в том, что двадцать лет назад у нее уже оказывается, были серьезные проблемы с головой, тоже, кстати, на почве неразделенной любви. И тогда она даже некоторое время лежала в психиатрической больнице. И вроде бы даже ее тогда вылечили. Однако, как показала жизнь, вылечили не до конца. И поэтому очередная неудачная любовь спровоцировала очередной рецидив. И если сначала она еще кое-что говорила и даже отвечала на вопросы, то потом ее как будто бы выключили. Молчит, ни слова не говорит. Психиатрическая экспертиза показала невменяемость госпожи Мурановой, и выйдет она из этого состояния или нет, покажет время. Впрочем, ее уже, кажется, лечат электрошоком.

— Электрошоком?!!

Меня всю аж передернуло от ужаса. Я представила себе эту кошмарную процедуру, и на какой-то момент мне даже стало жалко Альбину Александровну. Но только на какой-то момент. Потом я вспомнила, что она убила двух ни в чем не повинных женщин да еще и на меня, кстати, покушалась, и всю мою жалость к ней тут же как ветром сдуло. Но появился вопрос:

— Так был ли вообще у Мурановой мотив преступления, или она просто так с ума сошла? — спросила я.

Климов повернулся в мою сторону и, глядя прямо в упор — мы ведь сидели рядом, — с улыбкой ответил:

— Нет, Марианна Викентьевна, Альбина Александровна не просто так сошла с ума. — Климов выдержал театральную паузу. — Она сошла с ума по поводу. И вы знаете, — теперь он уже обратился ко всем остальным, — она сама призналась, что убила Аллу Переверзеву и Веронику Кондракову.

Все дружно ахнули. Несмотря на то, что мы и так уже знали, что убийцей является Альбина — не просто же так она у всех на глазах набросилась тогда на Ляльку. Она подумала, что это Аллочка каким-то образом воскресла из мертвых, или же она ее в первый раз не до конца убила, и решила докончить свое дело. Но тем не менее признание самой Мурановой в обоих убийствах произвело на нас сильное впечатление.

— Так какой же у нее все-таки был мотив? — спросил Димка. — Чего она хотела?

Климов посмотрел на Димку и усмехнулся.

— Ни чего, а кого, — ответил он и повернулся к отцу. — Викентий Павлович, вы, правда, ничего не знали про Альбину Александровну?

Отец удивленно вздернул брови.

— А что я должен был знать?

Климов поднялся со своего места, обошел стол, покружил вокруг сервировочного столика, где, помимо всяких разных бутылок, лежали еще и всевозможные сигареты, и снова вернулся на свое место. Было видно, что ему отчаянно хотелось курить, но поскольку ни хозяин, ни новоиспеченная хозяйка дома команды вставать из-за стола пока не давали, воспитанный Климов решил стоически терпеть. Однако Борька, заметив маяту своего телохранителя, сам предложил перейти в гостиную.

— Там можно покурить и выпить кофе, — сказал он. — Да и вообще на диване сидеть гораздо удобнее, чем на этих стульях.

Все как по команде встали и торопливо устремились в гостиную. И не потому, что всем так уж хотелось курить, курили-то как раз немногие: только Климов, Димка да Борька с Лялькой. Лялька хоть и занималась всю жизнь спортом, но от этой пагубной привычки никак не могла избавиться. Нам же, остальным, не терпелось поскорее узнать подробности уголовного дела. Поэтому мы быстро расселись по диванам и приготовились слушать. Климов закурил сигарету, несколько раз с наслаждением затянулся и, стряхнув пепел в массивную хрустальную пепельницу, начал наконец рассказывать.

— Начну с самого начала, — сказал он, — с юбилея. — Климов снова поглядел на отца.

Того в очередной раз перекосило, а я с раздражением подумала: «Бедный отец. Ну сколько уже можно поминать этот злосчастный юбилей? И потом что, разве Муранова из-за юбилея с ума сошла?»

А Климов продолжал.

— Не знаю, обратил ли кто-нибудь из вас внимание на то, как отреагировала госпожа Муранова на заявление академика Прилугина о том, что в командировку в Йельский университет вместе с Викентием Павловичем поедет Алла Переверзева.

Мы все переглянулись. Кажется, никто из нас действительно не обратил тогда на Муранову никакого внимания. Да и с какой стати было на нее смотреть? Все поздравляли отца.

— А что? — спросил отец. — Что было с Мурановой?

Климов снова стряхнул пепел с сигареты и отодвинул пепельницу чуть в сторону.

— Да в общем-то ничего особенного. Но только после заявления академика Прилугина Альбина Александровна заметно побледнела и даже пролила на скатерть вино. Неужели никто этого не заметил?

«Господи, боже мой, — подумала я, — ну подумаешь, пролила на скатерть вино. Воспитанный человек вообще не должен замечать таких вещей. Потому что воспитанный человек — это не тот, кто не прольет на скатерть соус, в смысле вино, а тот, кто этого не заметит. Вот».

— И потом, когда объявили белый танец, — продолжил Климов, — Муранова опять же пригласила танцевать не кого-нибудь, а именно Викентия Павловича. Вы скажете, что все это мелочи?

Климов почему-то посмотрел на меня и одарил своей насмешливой улыбочкой, как будто бы я с ним спорила. А я с ним и не спорила. Я сама понимала, что для следствия все мелочи важны. Но к чему он клонит?

— Альбина Александровна Муранова, — Климов выдержал театральную паузу, — давно и страстно любила Викентия Павловича. Неужели вы этого действительно не знали? — Климов снова посмотрел на отца, а тот удивленно захлопал глазами.

— Альбина?! — переспросил он. — Любила меня?!

Он был так удивлен, как будто бы услышал что-то сверхъестественное.

— Да-да, — подтвердил Климов, — любила. И ревновала. И в ту роковую ночь после банкета она увидела через дверную щель, как вы, Викентий Павлович, прошли в каюту к Алле Переверзевой...

— Я дверью ошибся, — сразу же запротестовал отец. — Я хотел зайти к Кондраковым, но перепутал каюты. Вы же знаете, что Кондраковы поссорились. А мне не хотелось, чтобы у кого-нибудь из моих гостей было плохое настроение. Вот я и решил зайти и, так сказать, помирить их.

Климов терпеливо выслушал сбивчивое оправдание отца и согласно кивнул.

— Да-да, конечно, — сказал он, — тем более, что теперь Муранова и не утверждает, что вы заходили именно к Переверзевой. Но тогда ей так показалось. Просто она увидела вас в коридоре нижнего этажа и сразу же подумала, что вы пришли к Переверзевой. Ваша-то каюта находилась наверху... Так вот, когда Альбина Александровна увидела, что Викентий Павлович вошел в каюту к Переверзевой...

— Но я сразу же оттуда вышел, — снова возразил отец.

— Папа, — не выдержала я, — все уже давно поняли, что у тебя не было никаких намерений в отношении своей аспирантки. Дай же человеку договорить наконец.

Отец хотел еще что-то добавить, но передумал и обиженно замолчал.

— Альбина Александровна была вне себя от обиды и ярости, — продолжил свой рассказ Климов. — Десять лет она проторчала... то есть, извините, проработала в лаборатории на небольшой зарплате, посвятив всю себя и всю свою жизнь не столько науке, сколько своему научному руководителю. Ее неоднократно приглашали перейти на другую, более высокооплачиваемую работу, но она была предана своему шефу и оставалась всегда при нем. Надеялась ли она на что-то, трудно сказать. Наверно, надеялась. И вот, когда Викентий Павлович наконец оказался свободным... Извините, что я, так сказать, при вас и... про вас, — повернулся он к отцу. — Но как говорится, из песни слов не выкинешь. Короче, когда Викентий Павлович оказался свободным, и Муранова начала всерьез строить в отношении него матримониальные планы, вдруг появляется молодая аспирантка, у которой и без того ухажеров хоть пруд пруди, и пытается прямо из-под носа Альбины Александровны увести предмет ее обожания. Кому же такое понравится? Естественно, Муранова пришла в ярость.

— Простите, — перебила я Климова, — это когда же Переверзева уводила отца у Мурановой, да еще прямо из-под носа? Вы там случайно ничего не перепутали?

Отца тоже возмутили подобные инсинуации.

— Что за ерунда? — воскликнул он. — Что там Альбина себе понапридумывала?

Климов поднял руку, призывая всех к спокойствию.

— Господа, господа! Я прекрасно понимаю ваши чувства, но поймите и вы меня. Я всего лишь пересказываю то, что узнал у следователя, и ничего от себя не прибавляю.

Да, действительно, чего это мы накинулись на бедного Климова? Он-то здесь при чем? Он же только пересказывает то, что узнал у следователя.

Мы с отцом извинились, и Климов стал рассказывать дальше.

— Увидев Викентия Павловича той злосчастной ночью в коридоре нижнего спального отсека, Альбина Александровна сначала решила, что он пришел к ней. — Климов быстро взглянул на отца, и дабы пресечь возражения с его стороны, тут же добавил: — Трудно объяснить логику влюбленной да еще не совсем здоровой женщины. Очевидно, она решила, что Викентий Павлович наконец заметил и оценил ее чувства и тоже воспылал к ней любовью. Но как бы там ни было, когда Викентий Павлович прошел мимо, Муранова решила, что он пошел к ненавистной Аллочке Переверзевой. Альбина давно не переваривала талантливую аспирантку за красоту, за молодость, да и за ум тоже. А когда во время юбилея узнала, что в Йельский университет вместе с Викентием Павловичем поедет не она, как она мечтала, а Переверзева, то и вовсе разум потеряла. И короче, когда все разошлись по своим каютам и уснули, Муранова решила прокрасться в каюту к Переверзевой и заставить ее, уж не знаю каким образом, отказаться и от поездки в Америку, и от Викентия Павловича.

Все сидели в сильном эмоциональном напряжении. Отец беспрерывно вытирал пот со лба, Лялька усиленно курила, а Борька даже несколько протрезвел. Все молчали и как бы заново переживали ужасы той страшной ночи. Все, кроме Фиры. Старик уже давно беспокойно ерзал в кресле и, улучив теперь момент, приподнялся, и робко спросил:

— А зачем же все-таки Альбина Александровна Веронику-то убила?

Вот уж поистине, устами младенца глаголит истина. Ну, действительно, зачем же Альбина все-таки Веронику-то убила? Вероника-то чем ей помешала? Все посмотрели на Климова.

— Трагическая ошибка. — ответил тот. — Альбина тоже, как и Викентий Павлович, ошиблась каютой. И вместо каюты Аллы Переверзевой она зашла в каюту Кондраковых. Самого Василия Ивановича в тот момент в каюте не было, а Вероника лежала на кровати лицом вниз. При этом она была совершенно голой, уж не знаю почему — может, на банкете выпила лишнего, а может, еще по какой причине — но возможно, именно этот факт и сыграл роковую роль. Ведь за минуту до этого Альбина Александровна видела уходящим Викентия Павловича, и ушел он, по ее соображениям, именно от Аллочки. Короче, все в голове у Мурановой помутилось, и она, схватив со стола пепельницу, со всей силы ударила Веронику по голове. Вероника и Аллочка были блондинками с длинными волосами. Обе были примерно одинакового телосложения. Вероника, правда, была ниже ростом, но когда женщина лежит, разница в росте незаметна. Короче, Альбина Александровна была уверена, что перед ней лежит Аллочка Переверзева. А когда на следующее утро она увидела ее живой и здоровой, то глазам своим не поверила.

Я тоже вспомнила то утро на следующий день после убийства Вероники. Я шла тогда завтракать и повстречала в коридоре Альбину. Потом к нам подошли Кутузов с Аллочкой, и, увидев их, Альбина сильно переменилась в лице. Я-то тогда подумала, что она на что-то обиделась, она ведь потом даже к завтраку не явилась. А оказывается, она просто увидела Аллочку и поняла, что убила вчера кого-то не того.

— И тогда она решила довести дело до конца и скинула бедную Аллочку с лестницы, — тихо произнес Димка. — А могла бы и остановиться. Убила ведь уже одну невинную душу и чуть не утопила вторую. — Димка кивнул в мою сторону. — И откуда в ней только сила такая взялась, чтобы выкинуть Марьяшку за борт? Я-то был уверен, что это был мужчина.

— В момент помешательства у человека может появиться невероятная сила, — сказал Климов. — История знает много таких случаев. Вот, например...

Однако Климову не удалось порадовать нас примерами из жизни исторических сумасшедших. Его снова перебил Фира.

— А зачем Кутузов пытался отравить Альбину Александровну? — спросил он.

Старик сегодня был на редкость любознателен. Впрочем, и на этот раз он задал свой вопрос по делу. Действительно, зачем Кутузову было травить Муранову? С какого такого перепугу? Тоже, что ли, хотел поехать в Йельский университет?

— Да никого он не травил, — ответил Климов. — Это Альбина все выдумала. Она сама хотела отравиться, да ничего у нее не вышло. После того, как она случайно подслушала телефонный разговор Викентия Павловича с какой-то женщиной... А Муранова утверждает, что вы разговаривали с женщиной, Викентий Павлович.

Климов посмотрел отцу прямо в глаза и едва заметно покачал головой, осуждая того за дачу ложных показаний. И действительно, когда мы спрашивали отца, с кем он тогда разговаривал по телефону, он клялся и божился, что разговаривал с каким-то профессором из Йельского университета. А оказывается, это была женщина. И я теперь догадываюсь, какая. Скорее всего это была Памела из Америки, с которой у отца тоже был давний роман, а при мамочке он просто стеснялся об этом говорить.

— В общем из этого телефонного разговора Муранова поняла, что Викентий Павлович любит другую женщину и даже собирается на ней жениться. Вы же говорили по телефону о женитьбе, Викентий Павлович? — спросил он у отца. Однако тот ничего не ответил и только в очередной раз стер пот со лба. — Ну и теперь представьте себе состояние Мурановой, — повысил голос Климов. — Она совершила двойное убийство, а все зря, все напрасно — не видать ей Викентия Павловича, как своих ушей. И тогда она решила отравиться.

— А зачем же она на Кутузова все свалила? — снова спросил неугомонный Фира. — Уж если решила отравиться, так и травилась бы себе на здоровье. А зачем нужно было тень не плетень наводить и добрых людей порочить?

Климов только развел руками.

— Может, очухавшись от таблеток, Альбина передумала умирать и решила еще немножко пожить, а для того, чтобы отвести от себя подозрение, придумала бросить тень на Кутузова, а может, еще что. Кто их разберет, этих влюбленных сумасшедших дамочек? Может, она думала, что все у нее получится, а может, вообще ни о чем не думала. Может, так, а может, сяк. Короче, следствие покажет.

— Все, хватит про следствие! — перебил своего телохранителя Борька. — Уголовно-процессуальную часть вечера объявляю закрытой. — Борька уже настолько протрезвел, что свободно выговаривал такие сложные в логопедическом отношении словосочетания. — Сколько уже можно об этом ужасе говорить? У нас в конце концов сегодня помолвка, а не панихида. Поэтому давайте лучше поговорим о предстоящей свадьбе и о том, где ее лучше отпраздновать. Надо бы придумать что-нибудь необычное, такое, чего ни у кого еще не было и чтобы запомнилось на всю жизнь. Я лично предлагаю всю церемонию провести на океанском лайнере и на нем же всем вместе поплыть в свадебное путешествие. Как вы на это смотрите?

Все посмотрели на Борьку как на ненормального.