Кто же он?

1

Под ногами монотонно скрипел снег…

Отряд, вернее то, что осталось от отряда, растянулся длинной цепочкой. Люди идут по-партизански, в затылок друг другу, стараясь по привычке ступать след в след, хотя сейчас, в том положении, в котором они находятся, это и не имеет никакого значения. Три четверти цепочки составляют носилки с ранеными. Но настоящих носилок мало, в большинстве — просто две палки или две винтовки, накрытые плащ-палатками, а то и шинелями, снятыми с тех, кто перестал в них нуждаться.

Убитых пришлось оставить на месте боя, там, откуда всё еще доносились до напряженного слуха Нестерова короткие пулеметные очереди.

«Что-то уж слишком долго», — думал Нестеров.

Изредка глухо рвались ручные гранаты. Нестеров насчитал пять таких разрывов. Значит, в распоряжении Михайлова остались две, последние.

«Пора ему отходить, давно пора!»

По расчету Нестерова, отряд оторвался от карателей, оставив позади непроходимое болото, не замерзающее даже в суровые зимы. А в этом году зима выдалась мягкой. Но зная тайных троп, перейти болото немыслимо. Можно было считать, что раненые уже вне опасности.

Нестеров подумал именно о раненых, а не вообще об отряде. Как боевая единица он временно прекратил свое существование. В живых осталось не более ста человек, из которых семьдесят ранены. Тех, кто был ранен тяжело, несли их товарищи, мужественно, не обращая внимания на собственные раны. Здоровые, человек двадцать или двадцать пять, вынуждены идти позади, чтобы преградить путь преследователям, если те всё же найдут какую-то обходную дорогу и сумеют миновать болото.

Арьергардом остался командовать комиссар отряда Александр Лозовой. Нестерову пришлось согласиться с этим, а самому идти впереди, указывая дорогу к месту расположения соседнего отряда Доценко, которую знал он один. Только там можно было связаться по радио с «Большой землей» и попытаться вызвать самолет для эвакуации тяжелораненых. Радист Нестерова погиб, разорванный вместе с рацией снарядом. Но до отряда Доценко никак не меньше сорока километров.

Нестеров не мог знать, являлась ли сегодняшняя акция немцев местным эпизодом или это широко задуманная операция по уничтожению всех партизанских отрядов, базирующихся в этом районе.

Если верно последнее, то Доценко также вел сегодня бой. А его отряд вдвое слабее нестеровского.

«Тогда, — думал командир, — раненые погибли. Больше неоткуда ждать помощи».

Два других отряда — Кускова и Добронравова — находились далеко, и дойти до них с ранеными нечего было и думать.

Эта гнетущая мысль неотступно преследовала Нестерова, заглушая другую — об оставшемся на месте боя человеке, пулемет которого всё еще работал, хотя прошло уже двадцать две минуты и по всем законам боя он должен был давно смолкнуть.

Пулемет работал…

В сухом воздухе, казалось совсем близко, с почти правильными паузами раздавался его «голос». Глухо треснула еще одна граната.

Шестая!..

Нестеров старался идти быстрее. Это было очень тяжело, но он хорошо знал, что идущим за ним еще тяжелее. Скорость была единственным шансом на спасение для тех, кто сможет выдержать этот темп.

«Хорошо, если выдержит половина, — думал командир. — Но придется всё же остановиться и дать людям хотя бы небольшой отдых. Хорошо бы найти какую-нибудь полянку. Тогда Катя смогла бы переменить повязки».

Катя — санитарка отряда. Совсем еще молоденькая, недавно окончившая санитарные курсы. Но это всё же лучше, чем никого. Два врача и все санитары-мужчины погибли сегодня.

Но полянки словно попрятались…

Два года воюет Нестеров в тылу врага. Но такого разгрома, какой учинили сегодня каратели его отряду, он не помнит. Впрочем, «разгром» не то слово. Бой, в котором фашисты, по самому скромному подсчету, потеряли трех человек за одного партизана, нельзя назвать даже неудачным. Просто противник оказался слишком силен, и на его стороне была внезапность нападения — ситуация, в которой Нестеров и Лозовой чуют руку предателя. Но кто он, этот предатель? Погиб или остался жив? Перешел к врагу или идет сейчас за Нестеровым? Об этом придется еще поломать голову…

Нестеров шел не оглядываясь. Бывают на войне минуты, когда командир, если он командир, а по случайно оказавшийся на этом месте человек, вынужден проявлять жестокость. Как ни тяжело людям, они идут за ним и будут идти, пока не упадут от истощения сил. А останавливаться рано, слишком рано!..

Монотонно скрипит снег под ногами…

Партизаны тянутся за командиром длинной цепочкой, три четверти которой — люди с носилками.

Кто уже упал? Кто умер? Кто еще жив? Командир этого не знает, не хочет знать!

Его воля — единственный шанс для тех, кто, наперекор всему, останется жив.

Нестеров идет ровным шагом.

А позади уже целых четыре минуты тишина. Пулемета не слышно.

Нестеров считает секунды по биению сердца. Еще минута… еще!

Позади тишина!

Что же! Когда-нибудь это должно было кончиться. Теперь фашистов ничто не задерживает. Но решатся ли они преследовать отряд? В сумерках незнакомого леса? Вряд ли! Даже если бы не существовало болота, даже если у них есть проводник. Немцы боятся леса.

Нестеров услышал скрип снега под чьими-то быстро приближающимися шагами. Оглянувшись, он узнал своего комиссара.

Если уж Лозовой покинул свой пост, значит, он уверен в безопасности. Можно вздохнуть свободнее!

Александр Лозовой был ранен в голову и шел без шапки. Бинты не позволяли надеть ее. Но вечер был на редкость теплым, конечно для зимнего времени.

На шее комиссара висел немецкий автомат.

— Я решил снять заслон, — сказал он, поравнявшись с командиром. — И всех своих людей поставил к носилкам.

Нестеров кивнул головой.

— Я считаю, что опасности больше нет, — продолжал комиссар. — С каждой минутой темнеет.

Нестеров снова кивнул. Ему не хотелось говорить. Тишина позади отряда была слишком красноречива.

— Пока все живы! — сказал комиссар. — Я проверил на ходу. Все раненые живы!

— У Николая осталась одна неиспользованная граната, — хрипло сказал Нестеров.

Лозовой заметно вздрогнул.

— Может быть, это была предпоследняя? — нерешительно спросил он. Не хотелось верить очевидности.

— Нет, — ответил Нестеров. — После разрыва шестой гранаты я слышал еще одну очередь его пулемета.

Несколько минут они шли молча.

— Сегодняшние наши потери огромны, — сказал комиссар.

Казалось бы, что подобная фраза была излишней: командир сам знал, сколько человек потерял отряд. Но Лозовой произнес ее с определенной целью, и Нестеров понял это. Напоминание о потерях должно было уменьшить боль от сознания еще одной. Когда на твоих глазах погибли сотни товарищей и друзей, можно ли говорить об одном! Вот что должна была означать эта фраза.

Но Нестеров не. почувствовал облегчения…

Этим отрядом он командовал чуть ли не с первых дней войны. От тех, кто вместе с ним начал тяжелую борьбу с оккупантами, осталось всего семь человек. Сам Нестеров трижды выбывал из строя и трижды возвращался. Лозовой был его вторым комиссаром, первый погиб. Не менее пяти раз состав отряда обновлялся полностью. Но никогда еще удар врага не был столь сокрушителен, как сегодня. Видимо, каратели твердо решили покончить с Нестеровым и добились бы своей цели, если бы не геройский подвиг Николая Михайлова. Он, только он один спас жалкие остатки некогда грозной силы от полною уничтожения. Пройдет немного времени, и свежие силы вольются в поредевшие ряды, возвращая отряду его мощь. Недостатка в желающих стать партизанами нет. В последние месяцы Нестеров вынужден был даже отказывать в приеме новых людей: не хватало оружия.

Фашисты не смогут объявить о полном уничтожении Нестерова, отряд будет существовать!

Это самое главное!

Да, комиссар прав, сегодня погибли сотни. Они умерли в бою, и Нестеров всё время был рядом с ними. Его могли убить точно так же, как их.

Николай Михайлов погиб один!

Не было рядом с ним ни одного товарища. Никто не мог прикрыть его огнем, помочь уйти. Один!..

И если что-нибудь могло уменьшить боль Нестерова, то именно последняя, седьмая граната, о которой он только что сказал Лозовому. Николай Михайлов не успел использовать седьмую гранату!

Это могло означать одно — торжествующие фашисты получили только его труп. Как бы тяжело ни был ранен Михайлов, он сумел бы подорвать себя этой последней гранатой. А если бы ему удалось отступить, оп использовал бы ее против врага.

Фашисты не схватили его живым!

Это было утешением, слабым, но всё же утешением.

Правда, мог быть еще один вариант — Михайлов достался врагу в бессознательном состоянии. Но за время беспримерного боя одного человека с целым батальоном (каратели начали наступление на партизан полком, усиленным артиллерийским дивизионом, но, по расчетам Нестерова, их осталось не более батальона) не было слышно ни одного выстрела из орудия или миномета. А пулевые ранения, это Нестеров знал по опыту, очень редко лишают человека сознания. Тем более, что у Михайлова была стальная каска. Нестеров был вполне убежден, что Николай Михайлов убит.

Несмотря на трагические потери сегодняшнего дня, эта смерть давила на сознание Нестерова. Во сто раз легче было бы ему остаться на месте Михайлова, но он не имел на это права. Командир меньше, чем кто бы то ни было, может руководствоваться в своих действиях эмоциями или желаниями. Он должен поступать так, как требует обстановка.

А обстановка оставляла одно решение — отход.

Конец боя грозил превратиться в истребление. Спасти тех, кто был еще жив, можно было только одним путем — оторваться от карателей, дравшихся с невиданным упорством и настойчивостью. Командир немецкого полка не жалел людей и не считался с потерями, бросая редевшие роты всё в новые и новые атаки на позиции партизан. Вот если бы противник почему-либо задержался! Хотя бы на десять минут!

И тут — словно судьба сжалилась над Нестеровым — он увидел подползавшего к нему Николая Михайлова. Разгоряченный, как всегда весело возбужденный боем, оп лег рядом с командиром, не только живой, но и без единой царапины.

Окопчик Нестерова был расположен среди пней недавней вырубки, на небольшом возвышении. Кроме самого Нестерова, в нем сейчас никого не было. Трофейный пулемет Гочкиса стоял тут же.

«Всё, что требуется, — совсем спокойно сказал Михайлов. — Отводи людей, товарищ Нестеров. Я задержу гадов».

И Нестеров, не раздумывая, без колебаний принял это предложение. Его быстрое согласие во многом объяснялось тем, что Михайлов уже два раза, при сходных обстоятельствах, оставался прикрывать отход и оба раза, блестяще справившись с задачей, благополучно уходил. Нестеров как-то невольно верил в счастливую звезду своего партизана, везение которого вошло в поговорку среди людей отряда.

Правда, оба раза с Михайловым оставался напарник, а сейчас не было никого, и не было возможности приказать кому-нибудь остаться с ним. Единственное, что успел сделать Нестеров, — это собрать поблизости семь штук ручных гранат.

Вспоминая эти минуты, даже секунды, Нестеров помнил и то, что был убежден — Михайлову повезет и теперь.

Но на третий раз ему не повезло!..

— Саша! — сказал Нестеров идущему рядом с ним Лозовому. — Всё может случиться. Если я не дойду, а тебе это удастся, тотчас же, не откладывая, пошли на «Большую землю» материалы на Николая Михайлова.

— Разумеется, Федор Степанович! — ответил Лозовой. Он не спросил, о каких материалах говорит командир.

Это было ясно и без вопроса…

Верхушки деревьев еще пламенели багрянцем заходящего солнца, а внизу, под ними, сумерки сгущались плотнее. Нестерову приходилось напрягать зрение, чтобы различать наиболее удобный для носилок путь.

Лесная тишина ничем не нарушалась. Становилось очевидным, что Лозовой был прав и немцы не преследуют партизан.

— Теперь, — сказал Нестеров, — только бы застать па месте отряд Доценко.

И только он успел это сказать, совсем близко, из-за стволов деревьев, показалось двое людей. Нестеров узнал своих разведчиков, посланных вперед дозором. Время от времени они возвращались получить указания о направлении дальнейшего пути.

Но на этот раз их заставила вернуться иная причина.

— В трех километрах отсюда, — доложил разведчик, — движется нам навстречу отряд Доценко.

— Весь отряд? — удивленно и радостно спросил Лозовой.

— Весь, товарищ комиссар. Мы встретили их дозор.

— На них не было нападения?

— Было, но они смогли уклониться от боя и весь день кружили по лесу, запутывая карателей. Потом направились в нашу сторону. Они думали, что каратели напали только на их отряд.

— Стоп! — сказал Нестеров. — Будем ожидать их здесь. Возвращайтесь! — приказал он разведчикам. — И ведите Доценко прямо сюда. Порядок! — обратился он к комиссару, когда фигуры обоих партизан скрылись за деревьями. — Раненых разместить негде, но это полбеды. Как следует отдохнем и вместе направимся к нашей резервной базе.

— Большая удача! — сказал Лозовой.

Нестеров повеселел. Теперь никакие каратели им не страшны. По через минуту он снова вернулся к прежним мыслям.

— Больше всего меня мучает то, что мы сомневались в Николае и какое-то время ему не верили…

— Поступить иначе мы не имели права, Федор Степанович.

— …и что он знал об этом, — докончил Нестеров.

Николай Михаилов появился в отряде Нестерова за пять месяцев до дня своей гибели. И обстоятельства его появления не могли не возбудить и, конечно, возбудили весьма серьезные подозрения на его счет.

В тот день, ранним утром, еще до рассвета, отряд совершил массированный налет на крупный гарнизон фашистов в большом селе, превращенном в опорный пункт на скрещении двух шоссейных дорог.

Разведка донесла, что в село прибыл транспорт с оружием и боеприпасами, в которых остро нуждался непрерывно увеличивающийся отряд. Кроме того, в этом же селе находился крупный продовольственный склад, что также было на руку Нестерову.

Тщательно разработанный план был осуществлен четко и успешно. Партизаны могли поздравить себя с редкой удачей. Гарнизон, насчитывавший до двухсот солдат, был уничтожен полностью. Такое случалось не часто. Решающую роль сыграла внезапность.

Узкая полоска зари только-только появилась на востоке, когда отряд уже выступил в обратный путь. Длинная вереница немецких повозок, запряженных лошадьми из немецкой конюшни, потянулась к лесу.

Нестеров торопил людей. Шум боя и яркие всполохи ракет могли заметить в соседних селах. С минуты на минуту можно было ждать появления солдат из других гарнизонов. И хотя Нестеров не очень опасался нового боя, зная малочисленность вражеских частей в этом районе, он беспокоился за сохранность трофейного обоза. Направление, по которому ушли партизаны, легко было определить по следам повозок на мокрой земле. Авиация, несмотря на плохую погоду, могла обнаружить отряд в открытом поле. Значит, надо как можно скорее достигнуть леса, а там уж опасность стала бы минимальной.

Успеют ли они пройти эти десять километров до того, как совсем рассветет?..

Но время шло, а от арьергарда, двигавшегося в полутора километрах, не приходило тревожных известий. Ни позади, ни в воздухе не было ничего угрожающего. Становилось всё более очевидным, что, как ни было это странно, ракет никто не заметил и шума боя никто не услышал.

— Не помню такого удачного дела, — сказал Нестеров подошедшему к ному командиру отрядной разведки Остапу Кучеренко, уже немолодому мужчине с типичным лицом украинца-хлебороба.

— Пока всё идет удачно, — осторожно, точно боясь сглазить, ответил тот. Как почти все разведчики на свете, Кучеренко был немного суеверен.

Он скрутил цигарку и, только сделав несколько затяжек, сообщил то, ради чего и подошел к командиру. Нестеров с удивлением узнал, что к отряду самовольно присоединились два человека. Само по себе такое происшествие было самым обыденным, но Нестеров знал, что именно здесь, в этом селе, превращенном в опорный пункт, не осталось ни одного жителя.

— Откуда они? — спросил он.

— Еще не знаю. Ребята рассказывают, что один из них принимал участие в бою и дрался отчаянно смело.

— А другой?

— О нем никто ничего сказать не может. В бою его не видели.

— Какого они возраста?

— Тот, что был в бою, — молодой. Второй много старше.

— Хорошо, — сказал Нестеров. — На базе приведешь их ко мне. А пока не спускай глаз. Где Лозовой?

— Александр Петрович возле раненых.

— Хорошо, — повторил Нестеров. — Пошли кого-нибудь к арьергарду. Пусть подтягиваются ближе. Через час войдем в лес.

Как он сказал, так и вышло. Ровно через час последняя повозка скрылась в густой тени деревьев. Теперь уж никакая авиация не сможет обнаружить место отряда.

Двигались медленно. Густые заросли часто преграждали путь. Обходы занимали много времени. Пришлось заночевать в лесу, всего в двенадцати километрах от собственной базы. Увидев наконец своего комиссара, Нестеров рассказал ему о новичках.

— Я знаю, — ответил Лозовой. — Видел обоих. Впечатление плохое.

Эти слова насторожили Нестерова. Пять раз гестапо засылало в отряд своих агентов, но все пятеро были своевременно разоблачены. Может быть, эти двое — шестая попытка?..

Приказав командирам рот обеспечить охрану лагеря, Нестеров послал своего ординарца разыскать и позвать к нему Кучеренко.

Тот пришел пасмурный и злой.

— Згинув гадюка! — сказал он.

— Кто?

— Та новичок же.

Выяснилось, что один из новеньких, тот, что постарше, непонятным образом исчез.

— Проворонил? — зло спросил Нестеров.

— Хоть расстреливай, глаз не спускали с обоих.

— Кто не спускал глаз?

— Да вси!

Уж одно то, что Кучеренко стал путать русские слова с украинскими, показывало, как сильно он расстроен случившимся.

— Все — значит никто, — сказал Лозовой. — Почему не назначил конвойных?

— А на який бис? Боны ж нэ пленны, в партизаны прийшлы.

Возразить на это было нечего. К новым людям, приходившим в отряд, никогда не приставляли конвоя. Раз пришел сам, то не убежит же.

Из дальнейших расспросов выяснилось, что человек вошел в этот лес вместе со всеми, а километра через два пропал куда-то. Кучеренко приказал его найти, но поиски пи к чему не привели, как сквозь землю провалился.

— Почему ты сразу не сообщил мне? — спросил Нестеров.

— Думал, найдется.

— Ты уверен, что это случилось не дальше чем в двух километрах от опушки леса?

— Это точно.

Нестеров и Лозовой облегченно вздохнули. Если человек этот и был фашистским агентом, то его краткое пребывание в отряде ничем не угрожало. До базы он не дошел, и ее местонахождение осталось ему неизвестным.

— Говорил он с кем-нибудь?

— Ни, мовчал, як той сыч.

— Наверное, просто струсил, — сказал Лозовой. — И подался к дому. Такое случается.

— Может, и так. — Нестеров повернулся к Кучеренко. — Смотри не упусти второго. Голову сниму!

— То треба зробыть зараз, — угрюмо ответил разведчик и пропал в темноте.

Ночь прошла спокойно. К рассвету отряд был уже на базе.

Нестеров не опасался, что пропавший в дороге неизвестный мог проследить отряд, тайно следуя за ним. В этом отношении на Кучеренко и его разведчиков можно было положиться. По утомленному их виду командир понял, что люди не спали всю ночь.

Он приказал привести к нему оставшегося.

2

Первое впечатление было в пользу новичка. Открытое, честное лицо, прямой взгляд серых глаз. Человек был, несомненно, русским.

Но командир не должен поддаваться первому впечатлению. И Нестеров сурово сказал:

— Рассказывайте!

Он знал свою «слабость» — верить людям. Но рядом сидел Лозовой, воплощение твердости, совесть отряда, как его называли. В присутствии комиссара Нестеров не опасался своей доверчивости.

Новичок, казалось, немного смутился. Легкая краска выступила на его щеках, но, как и прежде, он смотрел прямо в лицо людям, которые его допрашивали.

«Слишком открытый, слишком честный взгляд», — неожиданно подумал Нестеров и покосился на комиссара. Но лицо Лозового не выражало ничего, кроме внимания.

— Я мало что могу рассказать вам, — начал допрашиваемый. — Бежал из плена…

— При каких обстоятельствах попали в плен?

— Воевал в партизанском отряде. В бою был контужен. Потерял сознание. Очнулся в плену.

— Где и в каком отряде воевали?

Ответ был настолько неожиданным, что Нестерову показалось, что он ослышался.

— Не знаю.

— Как так «не знаю»?

— Но помню.

— Из-за контузии? — спокойно и даже сочувственно спросил Лозовой.

Нестеров понял цель вопроса и ожидал, что допрашиваемый обрадуется и воспользуется подсказанной ему правдоподобной версией.

Но тот ответил иначе:

— Вряд ли. Контузия была не тяжелой. Меня никто не лечил. Всё прошло само собой.

— Почему же вы не помните?

— Не знаю.

— Хорошо! — Лозовой взял допрос в свои руки. — Расскажите, кто вы такой, кем были в партизанском отряде, где содержались в плену, как удалось бежать?

— Меня зовут Николай Поликарпович. Фамилия Михайлов. Воевал рядовым партизаном. В плену находился в лагере, где — не знаю. Бежал с тремя товарищами, потом их потерял. Остался один, пошел на восток. Позавчера дошел до села, в котором вы останавливались перед нападением на опорный пункт. Решил присоединиться к вам и пошел с вамп.

Он говорил отрывистыми фразами, деревянным голосом, точно отвечая заученный урок. Румянец на щеках разливался, темнея всё больше.

Нестеров чувствовал, что его первоначальная симпатия к этому человеку исчезла, сменившись неприязнью. Несообразности в рассказе бросались в глаза. Не говоря уж о более чем странном факте, что Михайлов забыл, в каком отряде он воевал до плена, в его словах была и явная ложь. Отряд перед нападением на опорный пункт не останавливался ни в каком селе, а расположился в лесу. «Пойти с отрядом» было совсем не так просто. Партизаны сразу бы заметили неизвестного человека, к тому же идущего без оружия. Не мог же Михайлов бежать из лагеря военнопленных с оружием.

— Не расскажете ли вы более подробно? — невозмутимо спросил комиссар.

— Нет, не могу, — ответил Михайлов. В его голосе ясно слышалась усталость. — Я плохо помню, что со мной происходило в последнее время. Если вы мне не верите, я уйду. Поищу другой отряд.

— Вы думаете, это так просто сделать? Вы дошли с нами до нашей базы…

— О! — воскликнул Михайлов, сразу оживившись. — Вы думаете, что я шпион? Так расстреляйте меня, и дело с концом! Потеря не велика.

Нестерову не показалось — он ясно видел, как при этих словах глаза Михайлова радостно вспыхнули.

— Расстрелять вас мы можем в любую минуту, — сказал Лозовой. — Время военное, a оснований у нас достаточно. Я хочу выяснить истину.

— Тогда верьте моим словам. — Михайлов снова как-то сразу сник. Он опустил голову и сказал едва слышно: — Что я могу сделать, если действительно ничего не помню.

Нестеров и Лозовой переглянулись.

— Знаете что, — внезапно сказал комиссар, — отложим нашу беседу. Когда вы как следует отдохнете, к вам, возможно, вернется память.

— Как хотите, — безучастно ответил Михайлов.

— А сейчас скажите мне только одно. Этого вы не можете не помнить. Кто был тот человек, который вместе с вами присоединился к нашему отряду?

— Я был один.

— Тот человек, — напористо продолжал Лозовой, — который шел с вами, а потом куда-то исчез?

— Я не знаю, о ком вы говорите. Я пришел в село один. Один пошел за вами. И сюда пришел один. Кругом меня были только ваши люди. И в бою, и в походе.

— Этот человек шел рядом с вами. И, так же как вы, был безоружен.

Михайлов резко поднял голову. Его глаза сверкнули.

— Вы ошибаетесь! — сказал он. — Я добыл оружие в бою. У меня его отобрали, прежде чем привести в эту землянку. А человека, о котором вы спрашиваете, я помню. Я принял его за санитара. Потом он ушел куда-то.

— Почему именно за санитара?

— По тому самому, что у него не было оружия.

— Наши санитары, — сказал Лозовой, — такие же партизаны, как и остальные. И они все вооружены.

— Тогда я не знаю.

Лозовой вышел и вскоре вернулся с дюжим партизаном.

— Отведи-ка вот его в землянку Кулешова, — приказал он, указывая на Михайлова. — Пусть его накормят и устроят на отдых.

Нестеров удивленно посмотрел на комиссара. Кулешов был врач и жил в одной землянке со вторым врачом, рядом с санитарной частью. Свободных мест там сейчас не было.

— Я велел отвести его не к раненым, а в самую землянку Кулешова, — поняв взгляд командира, сказал Лозовой, когда Михайлов и партизан вышли.

— Ты считаешь его ненормальным?

— В данную минуту он ненормален. Но вчера утром он был вполне нормален. Об этом свидетельствуют рассказы тех, кто видел его в бою. Я расспрашивал многих. Все говорят в одни голос, что Михайлов, или как бы там его ни звали на самом деле, дрался умно и смело. Опыт партизанских боев у него, безусловно, есть.

— Ты хочешь сказать, что тут он говорил правду?

— Да.

— Но в его словах была и явная ложь.

— Или ложь, или… Ты обратил внимание на его одежду, Федор Степанович?

— Специально нет. Вроде он в солдатской гимнастерке и в гражданских брюках. Всё грязное, но ведь так и должно быть.

— Не совсем так. Ты не заметил главного. Гимнастерка грязная, это верно, но она совсем новая. Когда вчера я увидел его в первый раз, Михайлов шел с расстегнутым воротом. Я обратил внимание, что нательная рубашка у него совсем свежая.

— Значит, он не был в лагере для военнопленных.

— Безусловно, не был.

— Еще одна ложь. Решающая.

— Что же ты предлагаешь?

— Расстрелять, как вражеского агента, — решительно сказал Нестеров.

Комиссар задумчиво постукивал пальцами по краю стола.

— Как часто, — сказал он, — ты, Федор Степанович, говорил нам, что опасно недооценивать противника. Гестаповцы не дураки. Когда они засылают своего человека к партизанам, то обращают большое внимание на маскировку. И, конечно, снабжают логичной версией. Вспомни тех пятерых.

— Могло быть, что на этот раз…

— Не могло. Не похоже. Поведение Михайлова чересчур странно. Просто неправдоподобно. Поэтому… я склонен ему верить.

— Но ведь явная ложь.

— Вот в том-то и дело, что нужно выяснить — явная она или нет. Я послал Кулешову записку. Просил его затеять с Михайловым разговор и проверить его умственную полноценность. Кулешов в прошлом невропатолог. В психологии он разбирается. Расстрелять всегда можно. Но случай исключительный…

Нестеров впервые видел споет комиссара в такой нерешительности и пожалел, что поторопился со своим мнением.

— Ладно! — сказал он, вставая. — Поживем — увидим. Пройду по ротам.

— Зайди во взвод Молодкина, — посоветовал Лозовой. — Михайлов дрался вчера с ними вместе. Послушай, что они говорят о нем.

— Зайду.

Стрелковый взвод, которым командовал Молодкин, считался лучшим во всем отряде. В нем подобрались, один к одному, отчаянно смелые ребята. Потому ли, что «смелого пуля боится», или благодаря искусству командира, но, участвуя постоянно в рискованных операциях, взвод, как правило, нес самые незначительные потери. Во вчерашнем бою молодкинцы не потеряли ни одного человека и только сам Молодкин был легко ранен.

Командир взвода вышел навстречу Нестерову.

— Ты почему же, такой-сякой, не в санитарке? — шутливо приветствовал его Нестеров.

Молодкин пренебрежительно махнул рукой:

— Царапина!

— Ну, если так… Я вот зачем пришел, Вася. Ты видел в бою новенького, ну этого… Михайлова?

— А как же, конечно, видел… Ты его от нас не отнимай, Федор Степанович. После вчерашнего боя мои ребята просто влюбились в него.

После такого заявления секретаря партбюро отряда Нестерову незачем было расспрашивать о Михайлове бойцов взвода. Он понял причину нерешительности своего комиссара.

— Ладно, не отниму.

— А где он сейчас? Мне передали его автомат. Он что, арестован?

Нестеров огляделся. Возле них никого не было.

— Вот послушай…

Когда Нестеров кончил говорить, Молодкин долго молчал.

— Нет, не может быть! — сказал он. — Человек, с таким ожесточением, с таким бесстрашием бивший фашистов, не может быть их агептом.

— Лозовой так же думает.

— Неудивительно. Ребята ему рассказывали.

— Чем занимаются люди взвода? — спросил Нестеров, резко меняя тему. Он заметил, что несколько бойцов из взвода Молодкина подошли близко.

И хотя сам Молодкин не мог их видеть, он ответил моментально:

— По вашему приказанию — отдыхают, товарищ командир.

«Сообразительный парень!» — подумал Нестеров.

— Ты был, как всегда, прав, Саша, — сказал он, входя в землянку.

А вечером жизнь Михайлова снова повисла на волоске. Кулешов официально доложил Нестерову и Лозовому, что новый партизан абсолютно нормальный человек. Более того, память Михайлова нисколько не ослаблена.

— Я говорил с пим более двух часов, — сказал врач, — и убедился, что он обладает прекрасной памятью. Но когда речь заходит о недавнем прошлом, Михайлов немедленно всё «забывает». По моему мнению, он просто притворяется.

Притворяется!..

В условиях партизанской жизни это звучало как приговор. И Кулешов прекрасно знал, что должно последовать за его словами. Но оп был уверен, что не ошибается, и считал долгом поставить командование отряда в известность о своем мнении.

Лозовой и Нестеров долго молчали. Комиссар задумчиво потирал лоб. Командир, сдвинув брови, сердито смотрел на Кулешова, словно был недоволен им.

— Хорошо! — сказал наконец Лозовой. — Благодарю вас, Сергей Васильевич! Попрошу никому не повторять того, что вы сказали здесь.

— Раз нужно, конечно, буду молчать. Но я уже говорил Лаврентьеву, советовался с ним.

Лаврентьев был старшим врачом в отряде.

— Это ничего, — сказал Лозовой. — Передайте и ему мою просьбу.

Когда Кулешов ушел, Нестеров спросил:

— А ты не ошибаешься, Саша?

— Уверен, что нет. Не может вражеский агент вести себя так, как Михайлов. Ведь он буквально принуждает нас расстрелять себя. Сегодня утром ты предположил, что гестапо, засылая его к нам, нарочно придумало такую дикую программу его поведения, действуя, так сказать, рассудку вопреки. Я по отрицаю, что такой прием возможен, но не в такой степени. Гладкие версии, действительно, мало кого обманывают, и небольшие несуразности в рассказе о себе могут обмануть поверхностного «следователя». Фашистам свойственно недооценивать умственные способности противника. Но тут совсем другое. В любом партизанском отряде Михайлова расстреляли бы без малейших колебаний…

— Мы же колеблемся.

— Только потому, что знаем, как он вел себя во вчерашнем бою. Цель любого агента — войти в доверие, закрепиться там, куда его послали. С этой целью он может демонстративно бить своих, — это в стиле гестапо. Но его цель не может состоять в том, чтобы его самого убили в первом же бою. А Михайлов, об этом говорят все, с кем я ни беседовал, в полном смысле слова бросался навстречу смерти. Ведь именно он подавил пулеметный дот, мешавший продвижению взвода Молодкина, и остался жив по чистой случайности. Если бы это сделал другой партизан, я немедленно представил бы его к ордену. И ты тоже.

Помолчали.

— Утром, — сказал Нестеров, — когда он сам предложил нам расстрелять себя, я заметил, что его глаза радостно блеснули при этом.

— Я тоже заметил. И это еще больше убеждает меня подождать с решением его судьбы. В жизни этого человека есть какая-то тайна.

— Может быть, угрызения совести?

— Возможно. Все, кто видел его в бою, убеждены — Михайлов ненавидит фашистов всем своим существом. Угрызения совести? Если так, он хочет смыть свою вину собственной кровью.

— Весь вопрос, какая это вина.

— Я уверен, что он расскажет. Когда почувствует, что заслуживает снисхождения.

Нестеров поморщился.

Лозовой понял его мысль и сказал:

— Посуди сам, Федор Степанович. Можем ли мы, после геройского поведения Михайлова в бою, расстрелять его, не имея явных доказательств? Какое впечатление это произведет на людей? Ведь бойцы Молодкина молчать не будут, они всем расскажут. Конечно, никто ничего не скажет прямо, но люди будут думать, что мы с тобой поторопились и расстреляли человека ни в чем не повинного.

— Всё ото так, — сказал Нестеров. — Но в том, что у пас нет доказательств, ты, пожалуй, неправ! Грубая ложь — это доказательство!

— Где ложь?

— Ты же знаешь. Он говорит, что присоединился к отряду в селе, где мы якобы ночевали, что был в лагере военнопленных, тогда как там не был. Я уж не говорю о том, что он «забыл», где воевал до плена. И «не знает» человека, шедшего к нам вместе с ним.

— Он может и в самом деле не знать его. Забыть, где воевал, также мог, — контузия есть контузия. Вывод, что он не был в лагере, сделал я сам. Признаюсь, поспешил с этим выводом. Он мог по пути зайти куда-нибудь, где его спрятали, дали помыться и снабдили чистым бельем. Это правдоподобно, и я спрошу его об этом. Остается только одно — утверждение, что мы перед боем останавливались в каком-то селе.

— Да, пожалуй, — согласился Нестеров. — А с этим как быть?

— А очень просто. — Лозовой словно сердился на Нестерова за его упрямство. — Очень просто. Я сейчас напишу тебе докладную записку, что к нам пришел новый партизан, опишу его поведение в бою, а затем, прибавив, что он что-то путает о месте, где к нам присоединился, потребую расстрела. Утверди, и дело с концом.

— В боксе это называется нокаутом, — сказал Нестеров. — Ты комиссар, и я не собираюсь оспаривать твое решение. Просто хотел помочь тебе избежать ошибки.

— Значит, согласен?

— Согласен!

— Подождем и посмотрим.

— А если он убежит?

— Оставим его во взводе Молодкина.

Нестеров улыбнулся. Совсем недавно об этом просил его сам Молодкин. Секретарь партбюро знает о Михайлове всё. Он с него глаз не спустит. От такого человека не убежишь!

— Решение правильное! — сказал Нестеров.

С новым партизаном больше не говорили о его прошлом. Ему вернули оружие и, казалось, перестали специально им интересоваться. Бойцы Молодкина с радостью приняли его в спою среду. О разговоре комиссара с командиром взвода, состоявшемся в тот же вечер, никто не знал.

Нестеров, Лозовой и Молодкин были уверены, что и сам Михайлов не знает, что за ним внимательно наблюдают. Но через два месяца, когда все подозрения давно были забыты, выяснилось, что он об этом знал.

За эти месяцы взвод несколько раз совершал дерзкие нападения, принимал участие во многих оборонительных боях, часто ходил на сопровождение диверсионных групп. И настал день, когда командир взвода, секретарь партбюро, в верности глаза которого никто не сомневался, пришел к Нестерову и Лозовому и заявил, что не считает для себя возможным дальнейшее наблюдение за Михайловым.

— Этот человек вне подозрений, — сказал он. — Михайлов лучший боец взвода. Он заслуживает не подозрений, а наград. Смелость его безгранична, ненависть к врагу совершенно очевидна. Что он до сих пор даже не ранен — просто чудо!

А потом произошел первый случай, когда Михайлов вызвался прикрывать отход отряда и выполнил свою задачу блестяще.

Именно тогда Лозовой попытался еще раз поговорить с ним, выяснить причины, побудившие Михайлова столь странно и непонятно вести себя в самом начале.

Все давно заметили, что только в бою Михайлов был весел. В остальное время он почти никогда не улыбался, держал себя замкнуто и явно искал одиночества. К этому привыкли и старались не мешать ему, когда, отойдя куда-нибудь в сторону, Михайлов часами бродил от дерева к дереву, погруженный в свои, видимо, невеселые мысли.

В один из таких моментов Лозовой и встретился с ним. Вблизи никого не было. Возможно, комиссар прошел бы мимо, не желая навязывать своего общества человеку, явно не желавшему этого. Но Михайлов сам его остановил. Приветствовав комиссара отряда по уставу, он попросил отправить его на какое-нибудь задание, прибавив, что уже три дня находится на базе и что ему трудно переносить бездействие.

— Вот ведь какой вы ненасытный, — шутливо сказал Лозовой. — Сколько фашистов отправили на тот свет, и всё вам мало.

— Мало, — серьезно ответил Михайлов. — Мой счет еще не оплачен.

Лозовой давно искал удобного случая и решил, что момент подходящий.

— Присядем, — предложил он, указывая на ствол поваленного дерева.

Они разговорились. И после нескольких фраз, всегда считая прямой путь самым лучшим, Лозовой высказал то, что хотел.

— Я весь перед вами, — спокойно ответил Михайлов. — Весь, какой есть. Ваши слова, товарищ комиссар, меня не удивили. Я давно жду, что вы заговорите об этом. Я знаю, что за мной наблюдают, не до конца верят мне. Это естественно, и я не могу обижаться. Скажу одно, если мое поведение дает вам основание не доверять мне, расстреляйте меня. Отряд не должен рисковать из-за одного человека. Вы же видите, товарищ комиссар, — Лозового поразили нотки безнадежной грусти в голосе партизана, — что пуля меня не берет.

— Можно подумать, что вы ищете смерти, — сердито сказал Лозовой. — Как вам не стыдно!

— Я не ищу ее, но… Э, да что скрывать! Был бы рад, если бы меня убили в бою.

— Почему? В чем дело?

Михайлов не ответил. Он сидел неподвижно, устремив взгляд прямо перед собой. Пауза длилась долго.

— Никто за вамп не следит, — сказал наконец Лозовой. — И никакого недоверия к вам у меня нет. Я просто хотел по-товарищески поговорить с вами. Мне показалось, что вы что-то скрывали тогда…

Было странно видеть на лице человека, о храбрости которого в отряде слагали чуть ли не легенды, выражение явного страха.

И снова, как в давно прошедший день, он опустил голову и сказал едва слышно:

— Что я могу сделать, если действительно ничего не помню.

— Забудьте об этом, — решительно сказал Лозовой. — Простите меня за назойливость. Вы воюете прекрасно, и весь отряд гордится вами. Но не рискуйте так своей жизнью.

— Я не могу поступать иначе.

— Подумайте о том, что нам Судет тяжело потерять вас.

И Лозовой крепко пожал руку партизана. Рассказывая об этом разговоре Нестерову, он сказал:

— В жизни Михайлова тяжелая тайна. Но что она его не позорит, я убежден.