Куклы Сатила. Разработка сержанта М

Лейтенант тронул за плечо мужчину средних лет.

— Слушайте, Сток, — офицер кончиком языка пытался поддеть волоконце ветчины — застряло в зубах с утра, — вы ее убили, яснее ясного, тут и доказывать нечего.

Сток обхватил голову, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Старина, — лейтенант посветлел, — наконец-то прочистил щель меж зубами. — Никто не отбывает пожизненно, всегда находятся лазейки, лет через десять выберетесь.

Пшеничные волосы Стока упали на лоб, прикрыв глаза. Лейтенант прикинул: плечи широченные, удар дай бог, — отодвинулся на пару шагов.

— Как же вы, Сток? Ножом, спящую? На кровати у себя дома… небось любили ее за час до того, как… — допрос не веселая штука, даже предварительный, — пристукнули.

Сток привалился к стене.

— Не убивал! Слышите?.. Не убивал!

И чего орет? Разрывается! Ты на суде докажи. Лет сорок?.. К пятидесяти освободится. Не густо до судного часа. Лейтенант любил размягчать упорных, плавить, будто воск, наблюдая, как исчезает недавняя твердость.

— Ну уж, не убивал! Сама себе нож всадила, выходит, так?

— Не так. — Сток сцепил пальцы. Желтые. Курит? А сигарету не просит, гордец. Или забыл о куреве от страха? — Она неживая была. Давно…

Офицер привстал, оживился:

— Уже кое-что. Неживая, значит? Выходит, у вас в кровати примостилась неживая женщина, проще сказать — мертвая, а вы себе задремали и вовсе не озаботились, что под боком труп? Так?

— Не так. — Сток засборил кожу лба, провел ладонью по лицу, будто стряхивая воду.

— А как? — Лейтенант поежился: если б он в кровати обнаружил дохлятину? — Вот вы покинули ванную, или перекурили на кухне, или, извините, справили всякие нужды мелкие, возвращаетесь в спальню, видите в кровати мертвую, запросто ложитесь и… тихо засыпаете? Так?

Лейтенант Сатил видывал актеров, пытающихся разыграть невиновность на таких вот не слишком удобных скамьях. Уставился в окно: парк, зеленеющие дубы, дети на качелях. Разве поверишь, что розовощекий карапуз подрастет, затащит к себе даму и под утро, то ли в награду за ласки, то ли решив поквитаться за разочарование, всадит ей нож, пропоров шею насквозь. Что терзает человека, когда ему катит десяток лет с прицепом, если не хуже? Сатил вглядывался в кроны и успокаивался.

Сток смахнул волосы со лба. Происшедшее с ним не объяснишь. Никто не поверит. Нырнул в глубокое безразличие, нервы требовали передышки.

— Не представляю. — Зло выдохнул Сток. — Никто не представит, не поверит…

— Точно, — поддержал лейтенант. — Вердикт однозначный. Виновен! Верняк. Как ни тасуй присяжных, что ни хнычь адвокат. — Сатил прикрыл веки: красавица антрацитовая! Цена ломовая. Зато хороша. Особенно пленяло Сатила, как его «Мерседес-190Е» подмигивал хозяину огнями, когда Сатил на ближних подступах к машине дистанционно отмыкал дверцу. — Расскажите все, легче будет. — Как же, легче! Никаких отходов, косить не на что. Сволочь! Угробил бабу… Теперь Питера О'Тула трогательностью перешибить возжелал.

Сток распространяться не стал, уронил скрипуче:

— Не убивал.

Сатил устал. Скорее бы заявился адвокат, может, полегчает, вызвал свежеиспеченную выпускницу полицейской академии мисс Рэмптон: симпатяга, кудряшки, стреляющие глазки, розовый ротик, еще уверена, что жизнь вроде прогулки по парку, предел мечтаний — стать сержантом.

Задержанный посерел, покрылся потом, будто придорожный валун окатили водой.

Сатил вышел в соседнее помещение, уселся перед экраном дисплея, пробежал по клавишам, минут через пять удостоверился: отпечатки задержанного по картотекам не проходили. Проколоть не удалось. И не ждал иного. Вернулся к мисс Рэмптон и Стоку: молчат, а он надеялся — разговорятся.

Сатил нажал кнопку. Вошел охранник.

— Это убийца. — Лейтенант ткнул в Стока. Охраннику не требовалось разъяснять лишний раз, каковы меры предосторожности при конвоировании убийц и в какую камеру отправить Стока.

Сатил опустился на лифте к медэкспертам. Личность убитой так и не установили. Сток на вопрос «кто убитая?» не отвечал. Доктор Лоудер как раз колдовал над трупом, когда ввалился Сатил.

— Никаких особых примет? — Сатил предпочитал не смотреть на тело женщины.

— Красивая, — уронил Лоудер, подчеркивая сожаление: гибель красивого человека, женщины, по мнению Лоудера, нелепостью превосходила прочие трагические исходы.

Сатил едва удержался, чтоб не напомнить Лоудеру, что как раз красивые чаще других оказываются их клиентами, но промолчал — ранить Лоудера не составляло ни малейшего труда.

— Красивая, — протянул Сатил, — это не особая примета, скорее божья печать. — Лейтенант любил пофилософствовать, особенно когда совершенно не представлял ход дальнейшего расследования.

Лоудер присел за стол, придвинул бумаги.

Наверное, составляет карту неопознанного трупа. Сатил припомнил академический курс и лишний раз удостоверился, что в жизни все вовсе не так, как на уроках.

— Ее уже дактилоскопировали? — Сатил посмотрел на Лоудера: какая дура пожелает иметь дело со смущающимся карликом вроде Лоудера, а ведь и его кто-то любит, и не исключено, что до умопомрачения.

— У вас есть девушка? — уточнил Сатил.

— Что? — Ручка выпрыгнула из крохотных пальцев Лоудера.

Сатил так и не научился не замечать сладковатого запаха морга, поморщился:

— Да это я так… если б вашу девушку… или мою…

Лоудер еще раз перепроверил в записях место и время наступления смерти, сказал, что отождествление личности по фотоснимкам скорее всего удастся, лицо сохранное, не понадобится ковыряться в зубах и челюстях или реставрировать ушные раковины — адова работа.

Сатил кивал, внезапно вспомнил растерянного Стока, предположил:

— А может, она сама?

Лоудер не доставал ногами до пола — младенец, ожидающий еды, только салфетки на шее не хватало.

— Направление движения режущего предмета, в данном случае ножа, исключает возможность нанесения раны рукой покойной. Да и рана всего одна, чаще, если человек сам себя, то… — Лоудер спрыгнул со стула, прикрыл лицо убитой простыней. — Чаще множественные раны в доступных местах, не глубокие, так, поверхностные разрезы кожи, а здесь сквозная дырища.

— Значит, не сама?

— Исключено. — Лоудер развел руками, смущаясь, что не оправдал ожиданий лейтенанта.

Сатил направился к двери: собачья работа, а уж у Лоудера и вовсе ужас.

Будто оправдываясь, Лоудер крикнул в спину уходящему:

— Судя по потекам крови, она спала калачиком, на боку то есть, подобрав ноги, когда все произошло.

— Потеки крови? — Сатил замер. — На одежде? Она что, спала в пижаме?

— Нет, голая. Я говорю о следах крови на теле.

Сатил вздохнул: его раздражало, когда выяснялось, что люди спали голыми.

Сток отрицал убийство: нож ваш? Мой! Отпечатки на его рукоятке ваши? Мои! Вы его всадили в шею неизвестной?.. Молчание, и потом: она неживая была, понимаете?

Сатил скрипнул зубами, повернулся:

— Док, вы слышали, чтоб мужчины проводили ночи с неживыми женщинами?

Лоудер чувством юмора не отличался:

— Извращенцы, вы имеете в виду?

Сатил не стал объясняться, притворил за собой дверь: какие, к чертям, извращенцы! Самые обычные мужики, вроде этого Стока. Доктор Вейцман уже дал заключение, правда, предварительное: вменяем, никаких отклонений от нормы. Еще вместе посмеялись: кто же знает, что такое норма.

Сатил перебежал в кафе напротив, заказал бутерброд с креветками, сыром и овощами, бутылку безалкогольного пива, чашку кофе. Мисс Рэмптон нашла его, когда лейтенант дожевывал корочку в тминных зернышках, обильно политую горчицей. Глаза мисс Рэмптон выпрыгивали из орбит. Розовый ротик кривился.

— Он сказал… он сказал… этот Сток сказал, что…

Полгода назад… Сток сидит напротив Патрика Эмери. Сток плохует — отвергли в очередной раз. Конечно, ушла не первая привязанность Стока, не вторая и не третья, но… из числа малых, средних и больших романов Сток только три раза привязывался всерьез, и каждый раз его бросали. Второй раз — четыре года назад, едва оправился, и вот… Патрик пытался утешить, не хуже Стока понимая: попытки смягчить утрату никчемны, каждый съедает свою порцию дерьма в одиночку. Патрик говорит и говорит, Сток не слушает: рухнули шаткие построения, все возводилось на песке; Сьюзн ушла зло, выпалив обидные слова, не пощадив Стока, наслаждаясь его унижением; он не катался по полу, не скрежетал зубами, корчился внутренне; она видела его муки и радовалась, будто сейчас Сток возмещал сполна пережитое девушкой за полтора года их связи.

Патрик не играл в участие. Сток видел огорчение друга, но стена непонимания не истончалась, напротив, слова Эмери долетали издалека, становились едва слышны; чем больше пил Сток, тем быстрее бежала подогретая выпивкой кровь.

После ухода Сьюзн Сток жил как механизм: утром вставал, отправлялся на работу, возвращался с работы, ел — скорее заправлял себя горючим, — спал, не читал газет, не включал телевизор, редко подходил к телефону, дни походили на белые страницы книги без текста, похожие одна на другую пустотой.

С Эмери Сток встретился после разрыва со Сьюзн в третий, а может, и в четвертый раз… Сток не помнил, мозг обратился в вату, катышки ваты забили уши, похоже, объявились и в ноздрях — дышалось тяжело. Сток видел губы Эмери — прыгают, как червячки, извиваются, и… ни звука. Эмери дотронулся до руки друга, ватные пробки выпрыгнули из ушей, Сток услышал:

— Не надо отметать с порога. Заедем в одно место. Посмотрим… тебя ни к чему не обязывает…

— Что не обязывает? — попытался прервать Сток.

Эмери — ладно скроенный парень, уверенность сквозила в каждом жесте, особь, настроенная на выигрыш, каждому со стороны заметно: Сток тянулся к Эмери, как и положено человеку не слишком хваткому, предпочитающему отступление сражению.

Друг вытер губы-червяки салфеткой:

— Поедем… увидишь, только не психуй, я от души, в твоем положении не знаешь, за что и хвататься. Вдруг полегчает?

Вата снова заполнила уши, забила нос, Сток отхлебнул и, желая проверить, слышит ли самого себя, выдавил:

— Отчего… полегчает?

— Да так… — Эмери хмыкнул, поманил официанта, предостерегающим жестом дал понять Стоку, что и сегодня, как и во все вечера после ухода Сьюзн, платить Стоку не понадобится.

Эмери подбросил Стока к дому, расположенному на холме сразу за мостом Золотая Струна в месте, где Шнурок впадал в Большую реку.

— Может, завтра заедем туда? — вместо прощания поинтересовался Эмери.

— Пока, — прошептал Сток, холодея от надвигающейся пустоты в квартире.

Эмери подтолкнул друга в спину, плюхнулся в машину и, не разворачиваясь — решил ехать не через мост, — а раскрутившись по привокзальной развязке, рванул в темноту.

Три дня Эмери не звонил. Сток поднимался утром, а дальше будто включался автомат: душ, бритье, чашка кофе, машина, работа, снова машина, дом и… пустота в доме. Вечерами отверженного несло из четырех стен. Вверх по течению Шнурка Сток обнаружил забегаловки, о которых и не подозревал, и даже два вполне приличных ресторанчика. Сток за рулем не слишком опасался налететь на полицию, будучи под градусом, — чувство опасности притупилось. Бог миловал, зная, что Сьюзн ушла и бедняге и без того досталось.

В конце недели Эмери заявился на фирму к Стоку без звонка, за десять минут до окончания работы.

Сток спустился из офиса в подземный гараж, сунул пластиковую карточку, идентифицирующую личность, в щель — створки ворот послушно расползлись, на выезде Сток обнаружил друга в «пежо» с открытым верхом.

Эмери выбрался из машины. Сток опустил стекло своей.

Эмери не поздоровался, сразу перешел к делу:

— Заедем?

Сток решил, что Эмери приходится пригибаться слишком низко, смутился, открыл дверцу, распрямился, опираясь на крышу своей «ланчи».

Многословие не относилось к грехам Эмери:

— Заедем?

— Куда? — Сток порадовался, что вата, похоже, исчезла из ушных раковин, цвета вокруг стали сочнее.

Эмери ткнул Стока кулаком в живот:

— В одно место…

— Далеко? — уточнил Сток, соглашаясь.

— Ты торопишься? — Эмери знал, торопиться другу некуда, хотел взбодрить страдальца колкостью.

Сток пожал плечами, плюхнулся на сиденье.

Эмери подбросил ключи на ладони, устремился к машине. «Пежо» скакал на подъемах и подпрыгивал на съездах, «ланча» Стока послушно следовала позади, будто слепой на поводке резвого пса.

Переехали Большую реку, миновали стеклянную колонну и причал, где швартовались корабли — крохотные, средние, гиганты. Ветер с моря играл пестрыми флажками.

Старая часть города примыкала к порту и рассекалась на две неравные части Большой рекой, впадающей в залив Кающегося Грешника. Сток любил старый город: узкие улочки, брусчатку мостовых, гомон пешеходов, магазинчики, лепящиеся один к другому, запахи столов с дымящимися блюдами, перезвон колокольцев входных дверей, сообщающих продавцу, что клиент прибыл или отбыл.

С трудом нашли место парковки. Эмери втиснул «пежо» с первой попытки, Стоку пришлось повозиться. Эмери протянул другу мелочь на ладони для оплаты стоянки. Сток в ответ запустил руку в карман и выгреб пригоршню никеля; так и стояли, позвякивая монетами, друг против друга. Эмери смирился — каждый заплатил за себя.

Эмери устремился в подворотни, шмыгал по проходным дворам, огибал углы, нырял под арки — по всему видно, не впервой здесь. Сток узнавал одни места и впервые видел другие; в пианобаре «Свинг» не раз коротал вечера со Сьюзн, а закусочную «Семья Маруцци» никогда не встречал, магазинчик пряностей «Пемба» не раз посещал сам, а прилавки со старинными картами и глобусами видел впервые.

Эмери остановился перед дверью со стеклами и золотыми буквами «Паллис». Чем торговал Паллис, Сток не уяснил, витрины пусты, плакаты на стенах живописали прелести отдыха на островах в океане и к промыслу грека — если Паллис грек — отношения явно не имели. Хозяин отсутствовал, Эмери привычно толкнул дверь, ворвался в пустое помещение, поволок Стока по ступеням, сбегающим в подвал. Сток ступал осторожно — мало света, да и крутизна лестницы кружила голову. Эмери ориентировался свободно, щелкнул выключателем, потащил друга по узкому коридору с множеством разновысоких дверей. Сток лавировал между картонными ящиками, горами пластиковых мешков и бочками с неизвестным содержимым, стены подпирали узкие высокие ящики, в таком можно упаковать громилу футов под семь ростом.

Спина Эмери то приближалась, то удалялась, или так казалось — лампочки под потолком светили по-разному, одни ярко, в других нить, похоже, издыхала на глазах.

— Пришли. — Эмери замер внезапно, Сток ткнулся носом в красноватый затылок.

После разрыва со Сьюзн духота ощущалась Стоком особенно болезненно, и сейчас, втянув голову в плечи, чтобы не чиркнуть теменем о низкие потолки прохода впереди, он с трудом усмирял наползающее раздражение: зачем он здесь? Эмери толком не объяснил, только намекнул, что визит к неизвестному Паллису может помочь Стоку, только как? Может, Паллис дальний родственник Сьюзн, имеющий неограниченное влияние на взбалмошное создание? Или Сьюзн вышибли со службы и пристанище нашлось лишь в магазинчике Паллиса? Или Эмери уговорил Сьюзн пойти на попятный и по неведомым Стоку причинам решил устроить примирение под низкими подвальными сводами?

Эмери взял друга за плечи, втолкнул в темноту, притворил дверь — жидкое коридорное освещение иссякло, уползая в щель между дверным косяком и стеной. Эмери любил спектакли, но сейчас Сток не желал участвовать в шуточках, не то настроение, дышалось в темноте все тяжелее.

Сток протянул руку, уперся в пустоту, сделал шаг вперед, ощутил прикосновение женских волос, густых и шелковистых; сглотнул слюну: Эмери затих, ничем не выдавая своего присутствия.

Сток припомнил, как в детстве застрял в кабине лифта: лампочка медленно угасла на глазах, пришлось просидеть никем не обнаруженным шесть или семь часов в кромешной тьме.

Эмери, черт тебя побери!

Никогда не поверишь, что над головой всего в десятке футов кипит город; власть города размазана тонким слоем по поверхности и здесь кончается. Здесь, в подвалах, тишина и затхлость и обездвиженный, пропитанный пылью воздух напоминает жидкость, омывающую тебя чем-то нечистым, превращающую твою рубашку, и брюки, и белье в грязное тряпье.

Представление о времени распалось. Сток залез в карман, вознес над головой зажигалку, крутанул ребристый цилиндр, вспыхнуло пламя, лишь незначительно потеснив тьму вокруг. Повертел головой. Эмери исчез. Сток ступил вперед, туда, где касался, как ему почудилось, волос женщины, и… замер: вдруг неизвестная в полуфуте от него, и он невольно подпалит ей волосы, хуже того — сожжет лицо… Сток замер, сдавленно прошептал:

— Кто здесь?

Эмери себя не обнаружил.

Сток прихлопнул пламя, погрузился во тьму, неизвестно, сколько осталось газа, неизвестно, сколько ему понадобится проторчать здесь и как отсюда выбираться.

Эмери ожил, стегнул голосом как ни в чем не бывало:

— Слушай, не могу найти выключатель, посвети!

Сток с трудом пришел в себя: надо же, как истрепаны нервы, небось меньше минуты, как друзья вошли в темное помещение, а уж он взвинтил себя донельзя. Заворочалась мстительность: Сток замер, просьба Эмери повисла в воздухе.

— Запаливай зажигалку! — уже с раздражением потребовал Эмери.

Сток съежился. Эмери, особенно на высоких тонах, — чистый удар хлыстом, и все же… затаил дыхание, отпрянул в сторону, чтобы Эмери, растопырив пальцы, вытянув руки, сразу же не обнаружил напарника. Почему только Сток должен трястись? Почему ему одному уготовано сжиматься в темноте и путать минуты, а то и секунды с часами? Внезапно Сток прозрел: мальчишество! Эмери ни в чем не виноват, выкроил время, чтобы помочь другу, неважно, что Сток и не догадывается как; и сейчас экс-обожатель Сьюзн ведет себя не лучшим образом, вовсе не подобающим взрослому человеку с хорошей репутацией.

Сток крутанул ребристый цилиндр и — темнота. Крутанул еще раз, виновато пояснил:

— Газ кончился… или кремень, или черт его знает что…

Эмери подал голос откуда-то слева, издалека, Сток не думал, что отдалился на значительное расстояние, и только сейчас догадался, что помещение, куда оба нырнули из коридора, не закуток, а скорее огромный подвал, поэтому, передвигаясь в темноте, он ни разу не налетел на стены, хотя и чувствовал все время прикосновения то ли волос, то ли легких накидок, а изредка, казалось, налетал на вешалки с одеждой, покачивающиеся от каждого неловкого прикосновения.

Эмери высморкался, рассмеялся.

— Забыл! Ни разу не промахивался, а тут забыл. Проклятый выключатель!

Тишина. Видно, Эмери складывает носовой платок, аккуратно прячет в карман.

— Где мы? — Сток предпочитал говорить что угодно, лишь бы не молчать.

— Да так… — неопределенно хмыкнул Эмери, — только не заводись.

С чего заводиться? Еще раз крутанул цилиндр зажигалки, вспыхнуло пламя.

— Вот ты где! — подал голос из ниоткуда Эмери. — Не загаси случайно! — Быстро приблизился, выхватил зажигалку, нырнул в темноту. Сток так и остался с протянутой рукой. Внезапно пламя зажигалки исчезло, Сток снова задохнулся: выходило, Эмери просто-напросто отобрал огонь, и теперь Стоку ни в жизнь не выбраться отсюда.

— Внимание! — Эмери вещал из тьмы нараспев, как жрец. — Рука на выключателе…

Вот почему потухла зажигалка. Эмери обнаружил то, что искал, и, разумеется, без страха загасил огонь.

Свет вспыхнул со всех сторон… Сток ослеп. Глаза привыкали долго. Подвал поражал размерами — не меньше десяти тысяч квадратных футов.

Бетонный пол уставлен фигурами женщин: одетыми, полураздетыми, вовсе обнаженными, меж женских фигур на никелированных штангах в рост человека яркие светильники. Сток будто внезапно ворвался в толпу красавиц. Эмери замер рядом с блондинкой, задрапированной шелком. В потоках искусственного освещения женщины казались живыми: сочные краски лиц, непосредственные позы, мягкие линии тела, выразительные глаза…

Эмери молчал, давая другу время проникнуться необычностью открывшегося зрелища.

Сток понял, чьи волосы щекотали его щеки, понял, какие упаковочные ящики подпирали стены в коридоре, понял, откуда запах пыли, и лишь не догадывался, зачем Эмери приволок его сюда.

Дверь скрипнула, в подвал вкатился крошечный субъект с густыми черными бакенбардами, изрядно тронутыми сединой.

— Мистер Паллис. — Эмери чуть поклонился.

— Мистер Эмери. — Крошечный тип нагнул голову в приветствии. Стоку показалось, что владелец магазина вот-вот чиркнет лбом об пол — так мал он ростом.

Эмери протянул руку, указывая на друга.

— Мистер Сток.

Сток кивнул. Мистер Паллис еще раз согнулся, рискуя задеть лбом пол.

Эмери обнял блондинку, положил руку на высокую грудь, оправил газовый платок, подвязывающий тяжелые волосы.

— Мистер Паллис, как, договорились?

Мистер Паллис умел подкупающе улыбаться.

— Естественно.

Эмери оставил блондинку, лавируя меж фигур, приблизился к другу, обвел подвал рукой:

— У мистера Паллиса уникальное собрание, на все вкусы.

Что он имеет в виду? Сток поежился. Зачем нужны эти куклы? Для фотосъемок? Или для украшения витрин? Для модельеров? Или для холлов вилл, если не отличаешься вкусом?

— Видишь ли, — Эмери умолк, похоже, подбирая слова, — это особенные куклы, обычные манекены не идут с ними ни в какое сравнение, это совершенные куклы. Как бы тебе объяснить?.. В общем, сам поймешь…

Сток ни черта не понял, вспыхнуло раздражение: дал же уговорить себя, дал втянуть в авантюру, попахивающую глупостью, и без того паршиво, чтоб наблюдать за смешно передвигающимся мистером Паллисом, за кривляньем Эмери, за толпой размалеванных красоток, ни на что не годных и скорее всего потому таких вызывающих.

— Вы нас проводите, мистер Паллис? — Эмери редко выказывал такое почтение.

Крошечный мистер Паллис покатился по бетону, огибая фигуры женщин, как радиоуправляемая игрушка.

— Может, мистер Сток хочет побыть здесь? Пообвыкнуться для разгона?

Сток уловил легкий акцент, но не смог определить происхождение хозяина магазина. Эмери кружил меж женщин, как старый знакомый, многих называл по именам, и Сток удивлялся памяти друга. Кукол десятки, многие имена Сток слышал впервые: Хониара, Упаала, Линеа… попадались и обычные Пэт, Кэт, чаще блондинки; смуглые женщины наличествовали в коллекции Паллиса, негритянок — ни одной, и Сток решил, что мистер Паллис расист или предпочитает клиентов, не лишенных предрассудков.

Далее мистер Паллис играл роль экскурсовода, умело предвосхищающего желания клиента.

Сток морщился, менее всего желая, чтобы кто-либо из знакомых увидел его покидающим заведение Паллиса.

Хозяин плел о пожилых людях, об инвалидах, о всяких-разных чудаках, мало ли у кого возникают проблемы с женщинами, и тогда… тогда на помощь приходит Паллис и его товар.

В другое время Сток наорал бы на Эмери, взбрыкнул и выбрался бы из подвала на волю, но сейчас, после блужданий по коридорам, после приступов страха в темноте, после ухода Сьюзн, сил на бунт не оставалось. Сток кивал, лишь бы скорее прекратить недостойный спектакль, мистер Паллис, похоже, принимал кивки Стока за одобрение.

Наконец меж двух кукол, бесспорно копирующих скандинавок розовостью, гладкостью и льняной белизной волос, обнаружилась дверь.

Мистер Паллис изогнулся, почти нырнув под юбку правой девицы, потянул ручку двери.

Эмери прошмыгнул в щель первым, за ним Сток, Паллис не вошел, тактично оставив друзей наедине.

Снова темнота. Сток не выдержал, поразился собственной злобе:

— Опять? Потерял выключатель?!

Эмери не удостоил друга ответом, щелчок выключателя больно отозвался в тишине: свет залил комнату футов десять на десять с глухими стенами, пустую, лишь посредине, расставив носки, замерла женщина редкой красоты, таких Сток не встречал и среди живых. Эмери знал вкусы Стока: такое диво не оставит друга равнодушным.

Сток опешил: будто кто-то подсмотрел его тайные видения, разузнал о мечтах и сообразно тщательно скрываемым вожделениям Стока воссоздал идеал.

— Как? — Эмери привалился к стене, тут же отпрянул, отряхивая спину.

Сток не отвечал, медленно приблизился, потом так же медленно стал отступать шаг за шагом. Глаза женщины следили за Стоком неотступно. Сток пересек комнату из конца в конец, и повсюду его настигали эти глаза.

Гнев накатил внезапно. Сток захлебнулся:

— Зачем?.. И так тошно!

Эмери опустил глаза, сцепил пальцы — умел выдерживать разряжающие напряжение паузы:

— Ты не безразличен мне, дурачок. Просил же — не психуй, и сейчас прошу. Подумаешь, обидели дите. Жизнь есть жизнь. Пригодятся и такие штуковины. — Эмери ткнул в живот куклы. — И мистер Паллис торгует ими. У тебя в спальне слишком широкая кровать. Слишком! — Эмери умолк, поднял палец, будто призывая в свидетели Господа. — Когда ты ложишься спать, пустота твоего ложа подавляет. Улавливаешь? Эта игрушка внесет оживление в твою спальню. Пусть кукла лежит на кровати, тебе не будет так одиноко. С ней можно говорить, поверять мучающее, — разве нам важно, чтобы отвечали? Важно, чтобы слушали. — Эмери перешел к практическим соображениям. — Я вбухал в нее дай бог. Считай, это мой дар. Близкие должны поддерживать друг друга.

Гнев выдохся так же внезапно, как скрутил. Эмери прав. Подумаешь, несмышленыш. Паллис торгует куклами, которых обнимают страждущие: увечные, калечные, немощные; обделенные достойны сострадания, кому мешают чужие иллюзии? Есть нечто дикое в происходящем в подвалах Паллиса, но разве не дико, что дети ненавидят родителей, вокруг полно несправедливости и человек смертен?

Усталость завладела Стоком. Эмери понял: вялое сопротивление сломлено.

Мистер Паллис подслушивал или обладал немалой проницательностью, черно-бурые бакенбарды блеснули серебром в проеме двери, залитом ярким светом:

— Упаковать в ящик или достаточно пластикового мешка?

— К черту ящик! — Эмери положил руку на плечо Стока.

— Непрозрачный мешок, если можно, — взмолился Сток.

Мистер Паллис расцвел: в нашем заведении все можно!

Сток и Эмери погрузили на заднее сиденье оранжевый мешок, слегка подогнув колени куклы. Сток немо благодарил Паллиса за то, что коротышка не вышел их провожать, избавив Стока от опасений налететь на знакомых в присутствии торговца странным товаром.

Ливень зарядил с утра. Из окна квартиры Сток видел кипящий Шнурок, несущий воды под арочным мостом. На горизонте лентой извивалась Большая река. В месте впадения Шнурка в Большую реку сквозь стену дождя едва виднелась телевизионная башня. Ветер с залива Кающегося Грешника трепал флаги перед входом в торговый центр. В прогалах между тучами изредка желтело. Чайки усыпали траву газонов, напоминая белые цветы.

Сток присел на подоконник спиной к пыльному стеклу. Голова куклы покоилась на подушке так, как ее вчера уложил Эмери, складки одеяла очерчивали длинные ноги.

Сток провел тяжелую ночь, боялся пошевелиться, не мог ответить себе, отчего согласился на выходку Эмери. Прежде чем уехать, Патрик сказал: «Еще вспомнишь меня. Еще будешь лепетать благодарности».

До начала работы оставалось минут сорок. Сток принял душ, побрился, вымыл голову, просушил волосы; не завтракал — обычно подкреплялся кофе с гренками уже на работе. Набросил пиджак и замер на пороге спальни.

Кукла неотступно следила за Стоком, как и вчера в подвале. Покружил по комнате, пытаясь отделаться от цепкого взора, — не вышло. Обычно Сьюзн спала, когда Сток уже поднимался, и часто жаловалась, что ей холодно по утрам; перед уходом Сток прикрывал ее одеялом до самого подбородка и сейчас приблизился к кровати, потянул одеяло к подбородку красавицы. Глаза куклы потеплели, в комнате царил сумрак, свет не пробивался сквозь пелену дождя, и Сток решил, что ему померещилось.

Днем позвонил Эмери, о вчерашней поездке ни слова. Предложил поужинать вместе. Сток отказался: сослался на усталость и необходимость просмотреть документы после работы. Патрик не настаивал.

По дороге с работы Сток завернул в цветочный магазин: Сьюзн требовала, чтобы дом украшали живые цветы, после ее ухода Сток о цветах не вспоминал; сегодня же купил охапку роз и дома расставил в две вазы по углам спальни. Кукла смотрела, как Сток присел на корточки и, опасаясь уколоться о шипы, прихватывает розы за стебли, опуская их в горловину вазы.

Жаль, с девочкой Паллиса нельзя поужинать. Сток заправил тостер двумя кусками хлеба, положил на поднос розовые ломтики лососины, откупорил банку темного пива. Флаг британской короны на банке напомнил родителей, перебравшихся через океан из Йоркшира еще до рождения сына. Отец утверждал, что у наследника дурные наклонности; если бы покойный обнаружил в спальне отпрыска неживую красавицу, ему пришлось бы умереть вторично. Тостер выплюнул хлеб. Сток намазал масло, положил куски рыбы, налил пиво в высокий бокал: неожиданно для себя подхватил поднос и направился в спальню.

Кукла, похоже, ждала прихода своего повелителя. Сток испытывал смущение, поглощая бутерброды и запивая их пивом, будто трапезничал на глазах у голодного.

— Может, поешь?

Кукла смотрела ему прямо в глаза. Так и с ума сойти недолго. Сток отхлебнул пива, еще и еще, захмелел.

Хороша на редкость, живая, и только, надо же — как научились морочить людей. Прикончил пиво и хлеб с рыбой, унес поднос на кухню, вернулся, сел на стул и уставился в окно: дождь поутих, поверхность Шнурка из пенно-белой обратилась в грязно-бурую; огни телебашни красными глазами заглядывали в спальню, и Сток думал, что и у него веки скорее всего покраснели от бессонной ночи и выпитого.

— Розы… как пахнут, — начал Сток и смутился, сообразив, что его слова звучат издевкой, она же не чувствует запаха, да и вообще ничего. Если бы я выпил больше пива или напитка покрепче, то вполне мог бы с ней поболтать: не перебивает, а по глазам судя, понимает каждое слово.

И в эту ночь Сток примостился на краешке кровати, не шевелился, сон пришел внезапно и оторвал Стока от размышлений о соседке по кровати, об Эмери, о родителях, всегда сомневавшихся, что сын устроит личную жизнь, о работе — высокооплачиваемой, которую не бросить и которая петлей на шее по капельке выдавливает жизнь из Стока.

На следующий вечер Сток принял пива побольше, не заедая хлебом и рыбой. Перед глазами поплыло.

После дождей небо промылось, звезды над городом яркостью напоминали сельские, в россыпи желтовато-алмазных точек вызывающе рдели огни телебашни, мост над Шнурком напоминал нарисованный четкостью контуров, флаги перед торговым центром замерли в безветрии, будто гипсовые отливки.

Сток сгорбился в спальне на кожаной подушке, скрестив ноги и приканчивая четвертую банку:

— Видишь ли, я запутался. Да и все кругом запутанные, только не признаются. Не знаю, чего хочу, и все не знают. Бессмысленно бредем и вдруг — бац! — приехали: катафалк, венки, речи, камень надгробья. Все понимают: что-то не так, мучаются до блевотины. Посуди сама, есть ли смысл родить меня, научить, приспособить, шлифовать, а потом стереть тряпкой, будто пыль со стекла; только что серела — а вот нет и в помине. И не каждому выскажешь, что я тебе тут несу. Надо держать марку, делать вид — все нипочем. — Сток задел банку, жестянка опрокинулась, покатилась под кровать. Сток пополз к ложу, заметил, как нога куклы с гладким коленом выбилась из-под одеяла, тронул колено, поразился: теплое?

Не так уж он пьян, чтоб не сообразить: нагрелось под одеялом. Во второй половине дня солнце шпарило вовсю, и под одеялом сохранилось тепло. Сток поймал банку, вернулся на кожаную подушку.

— Здорово! Могу плести тебе что вздумаю. Живому человеку, хоть наидобрейшему, не посмеешь выложить все. Живой человек, случается, так подставит — не возрадуешься. Если бы ты хоть кивать могла… Больше и не надо. Кивок в одиночестве не последнее дело. Думаешь, китайские болванчики зря кивают? Узкоглазые давно смекнули: все держится на кивках, на одобрении. Не надо загонять друг друга в угол. Кивнул, дал добро, живи как хочешь, как получается, чего мешать. — Сток замолчал, допил банку. — Меня баба бросила. Какой мужик признается? А я признаюсь. Тебе! Так просто не бросают… и не в первый раз. Выходит, во мне червоточина, изъян. Какой? Сам не пойму. Хотя чего не понять; не будь изъяна, разве я допустил, чтоб ты здесь разлеглась? Мозги малость набекрень. Со стороны не видно, но себя чего морочить? А? Бро-си-ла! Ме-ня! И поделом. Со мной скучно: как челнок, с работы на работу, поели, пообнимались — и спать, а утром по новой. Надоедает!

В эту ночь в кровати Сток не ежился на краешке, лег на спину ближе к середине и, впадая в сон, удивился, что кукла так нагрелась солнцем днем, что и ночью от нее исходило тепло.

Через день Эмери предложил поужинать, и Сток согласился: как ни крути, Эмери единственный, кто не оставил его в трудную минуту; кукла — выдумка Эмери, неважно, удачная или нет, важно, что думал, прикидывал, как отвлечь друга, пусть шоково, не так, как принято, но вырвать Стока из уныния.

Ресторанчик выбрали в северном пригороде напротив дельфинария и после трапезы еще попали на последнее вечернее представление. Сток, как большой ребенок, восторженно хлопал, когда девушка в блестящем, обтягивающем костюме два раза пересекла бассейн, стоя на скользких спинах дельфинов. Прыжки сквозь обруч не произвели на Стока впечатления, а вот неуклюжий морской лев, подающий полотенце дрессировщице, вынырнувшей из воды, растрогал.

Эмери на дельфинов не смотрел, изучал крепеж потолка, и Сток мог поклясться, что друг прикидывал, сколько вбухали подрядчики в строительство зала. Вдруг дельфин выскочил на язык пластиковой суши, вдающейся в воду, и исполнил твист; хрустели пакетики с картошкой, пара впереди целовалась, седые головы напряженно всматривались в пляску морского животного, делая все, чтобы не замечать целующихся.

Эмери ждал, когда Сток что-нибудь скажет, Сток видел, что Эмери ждет. Похоже, первым должен начать Сток: Эмери, как повелось после разрыва со Сьюзн, оплатил ужин; Эмери купил куклу; Эмери каждый день готов быть со Стоком, и если друзья не видятся, то из-за ссылок Стока на усталость… Эмери заслужил право на расположение.

Сток сказал, не веря собственным словам:

— Кажется, отхожу, вроде и сплю лучше…

Эмери благодарно улыбнулся: лестно, когда твои усилия не пропадают зря.

— Вот видишь. Дама не раздражает?

— Кукла? — Сток удивился, все равно что его спросили: не раздражает ли пепельница или ваза. — Нет.

— В том и прелесть. — Эмери уселся удобнее.

Сток замолчал: непостижимо, говорить как об одушевленном существе о предмете, о вещи, выполненной пусть мастерски и все же… В двух шагах от зала дельфинария в гофрированном ангаре расположился вакс-кабинет — мини-музей мадам Тюссо. Перед ужином друзья заглянули в два зальчика: Мэрилин Монро, Черчилль, де Голль, Гарри Купер, Фред Астер, индейцы, конквистадоры в золотых кольчугах…

Эмери будто читал мысли друга:

— С восковыми фигурами не сравнить, совсем другая технология, двадцать первый век, температурные режимы тела, женские прелести…

— Что? — Сток вскинул подбородок, напружинился, будто прикидывал, не ударить ли Эмери.

— Ну, ну… об этом потом, все мелочи, смотри, девица опять нацеливается прокатиться на спинах дельфинов, держась за плавники. Ума не приложу, отчего она не падает?

— Скорость велика, — пояснил Сток, остывая и укоряя себя за резкость.

Эмери отвез Стока домой кружным путем, пересекли мост через Шнурок и, миновав два поворота, подъехали к дому Стока.

— Зайдешь? — Если честно, Сток предпочел бы побыть один.

Эмери помолчал.

— Пожалуй не стоит, теперь за тобой приглядывают, не так тоскливо.

— Шутишь? — чересчур резко вопросил Сток.

— Ни капли. — Эмери плюхнулся на сиденье «пежо», махнул Стоку и помчался в направлении к телевизионной башне и шестирядному мосту через Большую реку.

Сток обошел свою «ланчу» на стоянке, припомнил — завтра утром день уборки, пришлось перегнать машину на противоположную сторону улицы, хорошо, нашлось место, проверил работу секретки: красный маячок вспыхивал и угасал, подмигивая и вселяя уверенность.

Дома, не заходя в кухню, Сток принял душ, завернулся в халат, улегся на свою половину кровати, включив ночник. Газета вываливалась, казалось, кто-то заглядывает через плечо, сосредоточиться не мог. Отложил газету, посмотрел на куклу. Большие глаза сыпали искрами, отражая свет ночника.

Как живая! Швырнул газету на пол, прикрыл глаза, затаил дыхание. Тишина в спальне нарушалась звуками, похожими на едва уловимое дыхание или подавляемые всхлипы. Сток и вовсе перестал дышать: может, слышит самого себя? Тишина… и все же, кажется… с улицы реванула сирена, испортила сразу все. Сток закашлялся, притушил свет ночника до едва различимого.

Голова куклы на подушке чуть повернута в его сторону, губы приоткрыты, глаза блестят и в темноте, а он-то думал, стекляшки лишь отражают свет ночника.

Впечатлительностью Сток отличался всегда и сейчас пытался взять себя в руки. Снова затаил дыхание, снова почудилось, что спальня полнится шорохами неизвестного происхождения, от волнения запрыгало сердце: именно его удары Сток принял за посторонние шумы. Может, после выпитого в ресторане, после обмолвки Эмери — случайной или намеренной? — насчет женских прелестей Сток и завибрировал? Часто после выпивки возникало ощущение, что он состоит из тысяч колокольчиков, начинающих вразнобой позвякивать поутру, когда тело освобождается от излишков алкоголя. Внутренний дребезг пробежал под кожей. Сток отвернулся спиной к кукле, принял снотворное.

Еще до того как заснуть, ощутил легкое поглаживание, сжался, похолодел и едва не лишился чувств, вовремя сообразив, что уже спит и ему снятся прикосновения теплой и ласковой руки.

Утром на работе Сток клял себя. Нервы! Голова гудела от таблеток, не выспался, ошибся, набирая на клавиатуре компьютера поисковый код. Вышвырнуть куклу? Позвонить Эмери и выложить все начистоту: «Старина, я, конечно, признателен, но… если не затруднит, забери свой дар. Поставь в холле, благо у тебя дом, или уложи к себе в кровать, тем более ты намекал на прелести. Я нормальный человек, мне такие игры ни к чему». Сток так увлекся переговорами с Эмери, что не заметил, как выпалил вслух:

— Я нормальный человек!

Коллега через стол оторвался от таблиц:

— Вам плохо?

— Что? — Сток вернулся к действительности.

— Вы побледнели, — пояснил сослуживец.

Сток поднялся и вышел из комнаты. Отбил время ухода, спустился в подземный гараж. Может, отправиться к Паллису, обговорить возврат куклы, конечно, с потерей денег, разницу Сток восполнит и вернет Эмери все сполна. «Ланча», будто без вмешательства хозяина, выкатила на дорогу.

Фирма Стока располагалась на восточной окраине, и сейчас он ехал вдоль Большой реки по направлению к заливу так, чтобы побыстрее добраться до Старого города. Розовые фасады барочной испанской церкви отражали солнце, распятие перед входом в молельный зал сверкало серебром. По реке плыли яхты, пестрые паруса, яркие флаги, загорелые люди свешивались за борт, почти чиркая спинами по воде, запрокидывали лица навстречу теплу.

Сток удачно выбрал ряд, проскочил меж двух застывших автомобильных очередей. Впереди вырисовывались контуры Старого города… вросшие в землю фундаменты основательной кладки, неистребимая трава в швах кирпичных стен.

Сток припарковал «ланчу» и двинул в глубь Старого города, надеясь без хлопот отыскать заведение Паллиса; недолго плутал и вышел на закусочную «Семья Маруцци», осмотрелся: вот и магазинчик пряностей «Пемба», от него рукой подать до витрины со старинными глобусами — не купить ли себе такой? — за витриной поворот направо и через сотню футов стеклянная дверь с золотыми буквами — «Паллис».

Напомнил о себе голод: Сток толкнул дверь «Семьи Маруцци», попросил толстый бутерброд с креветками, салатом, помидорами и горку длинного риса, политого коричневатым соусом, от вина отказался, предпочел сок. Отчего-то спросил кривоногую официантку с огненно-рыжей копной волос, знает ли та заведение Паллиса. Женщина замерла, и Сток понял — знает, ответила же, что слышит впервые, пожала плечами, не скрывая раздражения, будто Сток позволил себе непристойность. Кормили в «Семье Маруцци» вкусно и дешево, Сток потребовал другой бутерброд, не зная названия, ткнул в направлении соседнего стола. Рыжая официантка сумеречно принесла заказ, замерла, наблюдая, как Сток откусывает. В глотку будто плеснули расплавленного свинца. Сток поперхнулся:

— Что это?

— Я думала, вы знаете.

Равнодушие официантки задело, из глубины появился мужчина, заверил Стока, что платить не надо. Сток вышел на воздух, ощущая жар во рту, несмотря на залпом выпитые два стакана сока.

Солнце с трудом пробивалось в узкие улочки, витрины с глобусами и картами с утра до ночи подсвечивались снизу. Сток замер у кремовой карты Нового Света: по углам надували щеки толстомордые ветры с блудливыми глазенками, внизу карты корабль с поломанными мачтами утягивало в пучину морское чудовище. Паллис может не взять куклу обратно, позвонит Эмери, сообщит о визите, Сток не отрывался от надутых щек ветров. Эмери хотел, как лучше, но и Сток вправе подумать о себе, — нервы разгулялись, взгляд скользнул по будке таксофона. Подойти? Опустить монету? Сказать Сьюзн как ни в чем не бывало: может, хватит? Поваляли дурака — и будет? Сток знал: Сьюзн ушла всерьез, знал, что ни за что не позвонит, повернулся спиной к телефону, смело ступил в проулок, ведущий к заведению Паллиса.

Прошагал сотню футов по одной стороне проулка, затем те же сто по противоположной… Чудо. Дверь с золотыми буквами исчезла. Из арки выкатился коротышка, точь-в-точь Паллис. Сток ринулся навстречу, крикнул:

— Мистер Паллис! — и осекся: нет бакенбардов, в остальном — одно лицо с торговцем куклами.

Коротышка и не думал бежать, достойно, без вызова взирал на высокого, добротно сколоченного мужчину с тяжеловатым подбородком, испытывающего неловкость.

— М-м… — Сток крыл себя последними словами, сорвался среди бела дня, не продумав, как найти Паллиса, что сказать, да и пришло ли время избавиться от куклы? Наконец выдавил: — Неподалеку торговал некто мистер Паллис, не слыхали?

Теперь Сток не сомневался: перед ним Паллис, а бакенбарды — всего лишь маскарад. Впрочем… В тот вечер в подвале при искусственном свете, в возбужденном состоянии… немудрено и перепутать.

Коротышка сочувственно выдохнул:

— Ничем не могу помочь.

Сток потянул руку к волосам, будто в знак благодарности хотел приподнять несуществующую шляпу.

Двойник Паллиса не торопился, Сток ринулся по проулку вверх к витрине с глобусами; когда сворачивал, фигурка коротышки замерла меж покрытыми пятнами сырости стенами, глаза-бусины сверлили Стока.

Вечер наступил внезапно, и похоже, навсегда, темнота основательно залегла в углах комнат. Сток наполнил стакан матеусом, розовое португальское пьянило быстро и легко, так же легко приходило отрезвление. Настенный светильник кухни расцвечивал вино, блики скакали по гладкой поверхности стекла.

Стока клонило ко сну, заходить в спальню не решался: при невключенном свете кукла на кровати до оторопи походила на живую задремавшую женщину, при включенном иллюзия рассеивалась, зато глаза куклы оживали и пристально следили за каждым шагом Стока.

Позвонил Эмери, голос друга вибрировал от волнения, или Стоку почудилось из-за выпитого. В конце разговора Эмери сообщил, что Стока видели в Старом городе в разгар рабочего дня, не уволен ли он? Сток натужно рассмеялся, не сообразив уточнить, кто его видел. Эмери признался, что состояние Стока его удручает меньше, чем, скажем, неделю назад, и, похоже, кризис вот-вот минует, и если он не прав, то удивится. Сток не отвечал, только слушал, возникало ощущение, что слушатель не он один: в спальне на стене висела отводная трубка, и… Сток потер лоб, допил матеус. Эмери рассыпался смехом: пьешь в одиночку? Зря! Хочешь, заскочу, закатимся в одно местечко? Сток продумывал вежливый отказ, когда вспомнил, что завтра суббота и вскакивать ни свет ни заря не понадобится.

Эмери примчался через полчаса. Сток в плаще с поднятым воротником ждал на стоянке перед домом.

В окнах спальни Стока мерцал свет.

— Твоя читает! — Смешок Эмери напомнил птичий клекот.

Сток перехватил взгляд друга, направленный на дом, различил свет в окнах спальни — забыл выключить ночник? — поддержал шутку:

— …Чтоб не скучать без любимого.

— Вот видишь, — примирительно заключил Эмери. — Привык…

Шутить Стоку расхотелось.

— Хочу напиться!

— Кто же возражает, — поддержал Эмери, заталкивая друга в отмытый до блеска «пежо».

В зале с низеньким потолком народу набилось полным-полно: галдели, танцевали… Чужое веселье раздражало. Сток пил жадно и много. Эмери качал головой, лишь однажды разжал зубы: расслабляешься? Правильно! Надо снять напряжение… Расплатился Эмери, не раздумывая ни секунды, хотя опьяневший Сток различил в глазах друга досаду: Сток налегал на дорогостоящую выпивку.

Ехали по набережной Шнурка, в свете фар чаще обычного мелькали кошки.

— Моя сегодня, похоже, с ума сошла, мечется с утра, расцарапала руку. — Эмери поднес к глазам Стока пятерню: по тыльной стороне ладони бежали глубокие малиновые борозды кошачьих когтей.

Сток пропустил сетования мимо ушей. «Пежо» подкатил к подъезду. Эмери вышел проводить друга к дверям.

— Ладишь с моим подарком? — Эмери оперся о перила ограждения.

Сток молчал.

— Удобная штуковина. Молчит, не просит есть, не нужно покупать шубы и возить на острова. Мечта. Погоди, узнаешь о других достоинствах…

Сток попытался открыть дверь, ключ в скважину не попадал, удалось лишь с четвертой попытки.

— Отзвони завтра, как да что, — выкрикнул Эмери, уже разворачивая машину.

Сток поднялся по лестнице, кивнул дежурной. Мордочка в кудряшках расплылась:

— Вас проводить?

Подгулявший жилец замотал головой.

— Вы всё один да один, — пуэрториканка невзначай тронула кнопку вызова полиции, — ваша девушка перестала появляться, такая прелесть…

Сток не терпел, когда его жалеют, влетел в лифт: отчего это не лифт его детства много лет назад — можно было садануть железной дверью так, что переполошился бы весь дом.

В скважину квартирного замка Сток попал с первого раза, похвалил себя за ловкость.

На зеркале в холле серела пыль. Пальцем нарисована мордочка. В доме никого, Сток не припоминал, разрисовывал ли зеркальную поверхность. Долго рассиживал на кухне, не раздеваясь, откупорил три банки пива, выглотал одну за другой. По зеленоватой дверце холодильника полз таракан. Гадость! Сток схватил банку, попытался раздавить насекомое, ударял раз пять и промахивался. Таракан замер, Сток занес банку для решающего удара и… передумал: черт с ним, пусть ползает, заслужил; должно быть, смертельно страшно крохотному существу, на которое со всех сторон обрушиваются чудовищной силы удары. Сток смахнул счастливца на пол. Похоже, так сходят с ума… Из спальни донесся приглушенный стон.

Сток сжался. Показалось? Стон повторился еще отчетливее, чем прежде. Поднялся, на цыпочках проскользнул к спальне, резко переступил порог и врубил свет.

Кукла лежала на высокой подушке, глядя прямо в глаза вошедшему. Тишина и… снова стон…

Сток обвел спальню глазами: подвывал приемник с регулятором громкости, выведенным почти на ноль, должно быть, шла радиопостановка. Сток испытал облегчение, выключил приемник.

Матовое лицо куклы розовело на пестрой наволочке, казалось, сегодня тени под глазами иного цвета, чем вчера; скорее всего, тон лица меняло проникающее с улицы освещение — к фасаду здания напротив прикрепили световую рекламу, разноцветные блики скакали по стенам спальни, придавая лицу куклы каждый раз новое выражение.

Причуды света! Сток выключил лампы, удалился на кухню. На подходах к холодильнику его занесло, ноги заплелись, еще миг — и грохнулся бы на пол. Перебрал! Определенно… Казалось, почва уходит из-под ног, пол приплясывает, стремясь вывернуться из-под ботинок.

Стрелки часов показывали два часа утра. Сток разделся, юркнул под одеяло, к тому, что кукла теплая, уже привык, объясняя это себе десятками разумных причин.

Сток лежал на спине, когда почувствовал прикосновение. Сомнений не было!

Как в младенчестве, в удушье гриппозного жара зажмурился, вытянул руки вдоль тела… замер.

Робкое прикосновение повторилось: тонкие пальцы дотрагивались до ребер, пробегали по бедру. Сток хотел заорать и не смог. Спит?! Похоже, не сон. Открыл глаза, слева росчерком на фоне окна проступал профиль ночной соседки, снова легкое, головокружительное прикосновение…

Сток вскочил с кровати, бросился в кухню, набрал номер Эмери. Друг спросонья не сразу сообразил, кто его тревожит. Сток возбужденно выложил, что подарок Эмери гладит его под одеялом. Эмери отбрил: Сток спятил, скорее всего от выпитого, швырнул трубку.

Всю ночь Сток просидел на кухне, боясь зайти в спальню, чуть рассвело — позвонил дежурной внизу. Голос пуэрториканки поразил бодростью — ни намека на дремоту. Только что по радио передали о землетрясении с эпицентром в ста десяти милях от города. Слыхали? Ожидают повторные толчки.

Сток отрезвел. Никто его не трогал. Идиот. Землетрясение! Вот почему пол плясал под ногами, вот почему бесилась кошка Эмери, вот почему пальцы куклы настигли его. Дом трясло, кровать кренилась и… Сток ощутил прикосновение.

Без страха переступил порог спальни, нырнул в подушки, завернулся в одеяло, заснул тяжелым сном.

Утром звонил Эмери. Извинялся за несдержанность. Трогала тебя среди ночи?.. Шалунья! Старикан, ты слишком впечатлителен. Про землетрясение слышал? Развинтился, мол, излишне поддаешь.

Сток пробормотал, что возместит расходы на куклу. Эмери разозлился. Разве в деньгах дело?

Распрощались. Выходит, дело не в деньгах. Сток не удивлялся меркантильности ближнего — время бессребреников ушло. И все же. Эмери не жалеет времени для Стока, выслушивает бредни брошенного подругой товарища, старается выручить и поддержать. Сток несправедлив к Эмери, несправедлив как раз к тому, кто распахивает душу.

Кукла возлежала на подушке, Сток в который раз поразился тонкости черт и естественности красок. Первый раз потрепал женщину по щеке.

— А ты ничего себе… пугаешь на совесть, а вообще… — неожиданно Сток пережил облегчение, уход привязанности — вовсе не катастрофа, с кем не случалось, жизнь продолжается, — вообще я рад, что ты есть.

Шнурок тоскливо катил серые воды, одинокая яхта красной меткой проскочила под мостом. До работы Сток добрался быстро, проглотил завтрак — кофе, тосты с джемом, — оплаченный фирмой, включил компьютер, зеленоватые буквы и цифры заскакали по экрану. Клиенты звонили часто, Сток заученно давал рекомендации по вложению денег, объяснял страховые тонкости, по сто раз выслушивал сомнения и ворчания тугих кошельков, умудряясь не менять тон и ничем не выказывать неудовольствия.

Вечером дома Сток просмотрел накопившиеся счета: откуда столько? Повертел бумажку — штраф за парковку в непредусмотренном месте, вспомнил, что, покупая цветы Сьюзн, задержался; два месяца назад разрывом и не пахло. Сток булавками прикрепил счета к мешковине, окантованной рамкой и привешенной на стену в прихожей, распечатал конверт с уведомлением о сумме причитающейся к настоящему времени пенсии, безразлично пробежал цифры; в прорезь двери с площадки швырнули еще три кремовых конверта — счета и рекламные проспекты. На сегодня со счетами покончено: Сток отвернулся от конвертов, горкой желтеющих у входной двери.

Дремота настигла за телевизором. Сток решил укладываться пораньше, припомнив, что лучше всего снимает усталость сон до полуночи.

Кукла возлежала на подушках, рассыпав волосы, безразлично глядя в потолок. Сток укорил себя: безразличие? разве может быть иное выражение у изделия — и тут же понял: может! Глаза куклы выражали тончайшие оттенки настроений. Сток решил, что все дело в игре света и в особом устройстве глаз. Сток верил в современные технологии, не сомневаясь, что незаметно пришла пора чудес.

Шелк пижамы холодил тело. Сток свернулся калачиком, дрыгнул ногой, задел тугую икру соседки. Сон навалился сразу, не понадобилось вращать глазами, стараясь закатывать зрачки под самые брови, как наставлял Стока психотерапевт.

Среди ночи кукла гладила его пижаму, но Сток отчетливо уяснил, что видит сон, и не тревожился; лишь под утро, когда он, бесспорно, не спал, как и в прошлую ночь, ощутил пальцы куклы.

Сток окаменел не от страха — от неожиданности и явственности прикосновений: легкие пальцы плясали по коже, поглаживая, иногда чуть надавливая. Еще одно землетрясение? Сток расслабился, пришло успокоение, недавние подземные толчки, как видно, не закончились. Сток нашел силы охватить запястье куклы и отвести руку с длинными пальцами от себя.

Тепло куклы уже не удивляло: наверное, материал, пошедший на изготовление стройных ног, гибкого тела, ласковых рук, мог накапливать тепло или разогреваться от соприкосновения с тканью одеяла или… Сток приподнялся на локтях: солнце еще не показалось из-за горизонта, но уже подбило облака розовым, уведомляя о скором явлении.

Напряжение последних дней спрессовалось в непереносимую тяжесть, сдавило виски, заледенило конечности. Прижав ладони, Сток удивился холоду рук и ощущению чужого, не принадлежащего тебе, попытался растереть задеревеневшие кисти. Прихлынула кровь, в голове прояснилось: загоняю себя в угол! Напрасно! Сегодня же вечером устрою встряску.

Каждое утро перед работой умудрялось намекать на тщету текущих дней: именно утром Сток ненавидел подневольность своего положения яростнее, чем всегда; утром необходимость отправляться по принуждению в четыре стены, видеть лица сослуживцев, странно дергающиеся губы ведущих переговоры за стеклянными перегородками, раскланиваться с вышестоящими, выкраивая любезные улыбки, представлялась особенно зловещим действом, непереносимыми тяготами.

Машина успокоила: едва слышная музыка, горьковатый запах салона с основным обонятельным тоном, напоминающим дорогой трубочный табак, привычное давление подголовника на затылок с ощущением защищенности сзади, легко слушающийся руль… Въезжая на высоко вознесенный мост через Большую реку, Сток в который раз восхитился панорамой: сочные, зеленые пятна лесов на севере за дельфинарием тянулись к истокам Шнурка; желтые и красные черточки кранов в порту расцвечивали серые и черные шпили Старого города; кремовые разводы жилых районов на юге и юго-востоке охватывали вырезанный, будто из кости, кафедральный собор; черепица крыш университетских зданий красноватым отсветом накрывала сияющий шар нового бассейна; перст указующий телевизионной башни вонзался в небо…

Эмери позвонил незадолго до окончания работы, осведомился о делах друга. Сток вспомнил утренние касания куклы, невзначай бормотнул, что, как видно, город пережил еще одно сотрясение. Эмери, перемолачивающий за день гору газет, уверил, что сообщений о балльности толчков да и о самих толчках не было. Сток прикусил губу, а холод сковал кисти, пополз вдоль позвоночника, как и перед рассветом.

— Не трясло? Сегодня с утра? — уточнил Сток.

Эмери любил обстоятельность. Сток живо представил, как ручка Эмери скользит по столбцам текста в колонке — сейсмический контроль. Пауза длилась недолго. Эмери не подвел:

— На станциях сейсмического контроля штата не зафиксировано ни одного толчка.

Сток смотрел вдаль и снова видел кафедральный собор, и черточки кранов, и шар бассейна, как и утром, но теперь рваные линии городского абриса, казалось, не предвещали добра, а на телевизионной башне рдели дьявольским светом предупреждающие огни.

— В чем дело? — Эмери искренне волновался за друга.

— Да так… — Вялость подвела Стока.

— Не крути!

— Скверно спал. — Сток хотел бы прекратить бессмысленный разговор.

— С такой соседкой?! — Эмери желал свести все к шутке. — Не верю!

Сток нажал на рычаг. Пи-пи-пи… Через минуту телефон зазвонил снова.

— Разъединилось… случайно, — пояснил Сток.

— А мне показалось… — пророкотал Эмери. — Может, отужинаем вечером?

— Голова болит, — промямлил Сток. Сегодня он намеревался напиться в одиночку. Эмери не настаивал, обещал позвонить завтра.

Землетрясения не было!

Эмери не ошибался. Газеты тщательно отфильтровывали сообщения, волнующие всех в городе, штате, стране после недавних трагических событий на автостраде.

Землетрясения не было!

Значит… Зачем он согласился поселить у себя подарок Эмери? Вызвал начальник, обсудили перспективность вложений и банковскую деятельность страховиков, неожиданно заметил — Сток один из немногих, кто имеет собственное мнение, остальные куклы, Сток поддакнул: все кругом куклы. И я кукла, и дома у меня кукла. Видимо, бледность покрыла лицо Стока, потому что начальник участливо — умеют! и не подкопаешься, что искренности ни на грош, — осведомился:

— Вам нездоровится?

— Да нет…

— Может, возьмете несколько дней, передохнете?

Сток не любил, когда его щадили, особенно те, кто никак не склонен к сопереживанию; в участии вышестоящего виделся подвох, желание прощупать уязвимые места. Сток подобрался, выпятил нижнюю губу:

— Все отлично. Вы верно заметили — все куклы, некоторые примитивные, другие посложнее, а впрочем, кукла и есть кукла. Грустно. Мы всегда с ними, и вся наша жизнь проходит у них на глазах, мы поверяем им свои невзгоды, советуемся, проникаемся симпатиями, а случается — и более сильными чувствами, и забываем, что кругом только куклы.

Начальник привстал, ему определенно понравилось, что Сток отверг предложение отдохнуть:

— Но мы-то с вами другие, нас никто не дергает за нитки.

Может, рассказать ему про куклу? Как она гладит меня по ночам, какие у нее длинные и теплые ноги, и лак с ногтей никогда не осыпается, и ресницы всегда подведены; никогда не приходилось видеть женщину утром в постели внешне такой безупречной. Сток умел обуздывать приступы откровения.

— Полагаете, нас не дергают? А может, дергают так искусно, что мы не замечаем? Особенно высокий класс манипуляции.

Начальник рассмеялся.

Сток представил, что начальник отдыхает в загородном доме с его куклой и, когда та начинает его гладить, поднимает поросячий визг; от умудренности, взвешенности фраз, плавности движений и следа не остается. Еще бы! Одно — разглагольствовать о куклах, и вовсе другое, когда настоящая кукла заигрывает с тобой в твоей собственной постели, а ты помнишь, как вез ее в пластиковом пакете, а перед тем мистер Паллис извлекал ее из высокого картонного ящика.

— Люди странные существа, — заметил начальник.

— Вы боитесь землетрясений? — Сток сквозь до блеска промытое оконное стекло уперся взглядом в мост через Большую реку.

— Боюсь! Мне есть что терять.

Это точно — есть что терять. А мне? Есть что? Послушайте, сказал бы Сток, только представьте, вы лежите в собственной постели, все как всегда, ночник греет левое ухо, поблескивает лаком шишка кроватной ноги, фаянсовая цапля розовым клювом поддела ваш галстук, и вдруг… неживое нечто оказывается живым, или вы чего-то не учитываете, может, нервы изъедены временем в труху, и нет сил разобраться в себе, и тогда вас посещают химеры, странные образы, переполняют тревоги, перемежающиеся пугающими сновидениями.

— Сегодня ночью меня трясло, дом ходуном ходил. — Начальник поежился.

Сток не верил: чтобы Эмери ошибся! Но отчего сейчас этот человек уверяет, что его трясло ночью. Выходит, все же земля дышала, надрывно хрипела, даже тяжело кашляла, так что прыгали дома, скакала посуда на кухнях, стонали несущие конструкции зданий, и корни деревьев ощущали, как пронизанная ими почва уходит то вниз, то вверх, то стремится уползти в стороны.

— Но… сегодня ни одна газета не сообщала о землетрясении.

— Его и не было.

Сток сглотнул слюну: издевается? Может, начальник имел в виду, что трясла лихорадка, бросало в жар, отравление, перепил — мало ли что. Но он же сказал: дом ходуном ходил. Если дом начальника ходил ходуном, то отчего бы не заскакать дому Стока, а раз так — нет ничего естественнее, что и дар Эмери распустил руки, обычное механическое сотрясение.

— Извините. — Сток с отвращением взирал на жирную куклу в безупречном костюме с галстуком в красных огурцах, с таким же платочком в кармане. — Вы говорите, землетрясения не было, и вы же говорите, что ваш дом трясло… наверное, я чего-то не понимаю? Что-то упускаю из вида?..

Начальник заискрился превосходством:

— У вас неполная информация, только и всего, знаете, сколько бед случается из-за неполной информации?

Только сейчас меня уверяли, что я не кукла; прошла минута — и я обратился в марионетку, надо мной подтрунивают, выказывают превосходство, тычут носом в очевидное, подсовывают мне мои же слабости. Сток привык гнуться за годы службы; сам того не сознавая; первый раз выходя на работу, человек заключает тайный союз с дьяволом: князь тьмы гарантирует сытость, требуя в оплату за полный желудок расчет часами, днями, годами жизни.

И все же Сток предпочитал простые соображения туманным догадкам, тренированно улыбнулся, будто ничего не произошло, будто его не унизили, — а может, никто и не хотел поддеть Стока? Нервы подвели, с кем не случается? И, превозмогая гнев, повторяя мысленно «будь спокоен, не взрывайся», уточнил:

— Неполная информация?..

— Естественно! — Начальник, как дитя, радовался превосходству. — Землетрясения не было — это правда! Но дом ходил ходуном — и это тоже правда! Абсурд, на первый взгляд… Только если не знаешь тонкостей. Не обращали внимания — по городу разъезжают желтые машины, напоминающие мусорки, еще более неуклюжие, со стальными коленами телескопических ног?

На прямые вопросы Сток привык давать прямые ответы, хотя нереальность, никчемность беседы казались очевидными:

— Не замечал.

— В этом и фокус. Сейсмические службы разработали передвижные установки для испытания прочности зданий. Сегодня перед рассветом одна такая машина, разбросав крепежные лапы-станины, трясла мой дом, проверяли способность противостоять продольным и поперечным напряжениям, а также…

Дальше Сток не слышал. Бу-бу-бу… Подробности не интересовали. Одна машина трясла дом начальника, а другая или другие? — дом, где жил Сток. Такое вполне могло случиться.

Голос начальника выплыл из монотонного гула в ушах:

— Признайтесь, вы больны?

Сток поморщился, — ничуть.

— Странно… вы внезапно бледнеете, как блудница-малолетка, забеременевшая вне закона, перед объяснением с разгневанными родителями.

Сток желал одного: примчаться к дому, выспросить у дежурной, не долбило ли сегодня в предрассветные часы желтое чудище грунт перед домом.

— Мне кажется, — заметил начальник, — вы здесь и… одновременно где-то еще, у вас раздвоение, а может, и растроение личности…

— Расчетверение, распятерение… — с готовностью поддержал Сток.

Начальник поправил треугольник синего платка, торчащего из нагрудного кармана:

— Не печальтесь! Раздвоение, или расчетверение, или расшестерение, как вы изволили выразиться, штука не такая скверная, как раз это и означает, что вы не кукла. Куклам не свойственно раздвоение личности, и в этом их существенное отличие от думающих существ.

Что вы понимаете в куклах? Откуда вам знать, мучает ли их раздвоенность? И как ведут себя куклы по ночам в постелях одиноких мужчин?

Сток поднялся. Начальник оторвал массивный зад от кресла, приветливо махнул сотруднику открытой ладонью.

Сток стремительно выбежал к лифту, спустился в гараж, сунул в прорезь стального рта карточку идентификации; массивные створки расползлись в стороны: «ланча» ждала хозяина. Сток нырнул в кресло, откинулся на подголовник, вобрал запах трубочного табака и ринулся к дому, нарушая правила обычной водительской учтивости — на одном из перекрестков не пропустил старушку в белых кудряшках и, удаляясь, заметил, как согбенная дама недоуменно вглядывается в машину наглеца.

Смоляные завитки пуэрториканки сквозь остекление конторки холла казались смазанными жиром, волосы, тяжелые и блестящие, обрамляли свежее личико с признаками порока и следами только вчера окончившегося детства.

— Добрый день. — Сочные губы зашевелились, будто лепестки, смоченные дождем.

Сток кивнул.

— Вы дежурили сегодня ночью?

Искорки заплясали в ее крапчатых глазах. Сток сжался: ему дали понять, что его слова истолкованы как заход, как возможное желание пригласить вполне доступное создание к себе.

Сток испытывал трудности в общении с людьми, играющими не на равных: девушка приехала издалека, детство ее вовсе не походило на розовые годы Стока, ей многое давалось с трудом — от языка до манер, и мужчина, склонившийся над конторкой, понимал, как легко обидеть начинающего гражданина; впрочем, вновь вступившие в игру чаще всего никогда не покажут, что уязвлены, решив раз и навсегда расстаться с самолюбием, и играют по новым правилам, по правилам тех, для кого жизнь не скупится на возможности.

Сток выкроил улыбку, дружески подмигнул и тем более ухудшил шаткое положение соблазнителя поневоле.

Пуэрториканка невзначай — Сток знал цену подобным случайностям — тронула его запястье:

— Кто убирает вашу квартиру?

Сток растерялся:

— Что?

— Ну, пылесосит, моет кухню, скоблит кафель и все такое…

Сток подумал, что у куклы, расположившейся в его кровати, есть существенное преимущество — не задает вопросов, присел на край стола, вполне искренне восхитился:

— Волосы у вас… никогда не видел таких смоляных.

Пуэрториканка откинулась назад так, чтобы Сток, возвышавшийся на пару футов над вырезом блузки женщины, мог свободно ориентироваться в ее прелестях.

— Вы спросили про дежурство? — В голосе тревога, табачные крапины глаз загустели, почти слились с угольным зрачком.

Сток не знал, что водитель желтой машины испытательного стенда сейсмологов — дружок дежурной и утренний час после испытания здания провел в каморке пуэрториканки. Водитель вкалывал «по-черному»: рассчитывался работодатель наличными и укрывался от налога. Девушка не хотела бросать тень на своего дружка, отчего ей не имело смысла откровенничать с жильцом, зная его замкнутость и неконтактность с соседями.

— Ну да… сегодня под утро здесь не было желтой машины? Такая махина, долбит землю и еще как-то имитирует землетрясение…

— Вы тайно работаете на полицию? — Все иммигранты, затравленные вопросами, когда дело касается их благополучия, вмиг обращаются в камень.

Сток поднялся, неуверенно переспросил:

— Значит, ничего такого не заметили?

Камни обыкновенно молчат. Сток давно заметил, как стремительно женщины преодолевают путь от нежности к злобе. Не прощаясь, побрел к себе. Желтая махина не приезжала. Значит, кукла сама… Сток замер перед входной дверью в квартиру, вспомнил уверения Патрика Эмери о совершенствах куклы. Что имел в виду Патрик? Сток не так уж ограничен, догадки заставили сжаться, испытать смущение, будто кто-то подглядывал за интимными отправлениями Стока.

Кукла лежала так, как утром ее оставил Сток: могло показаться, что голова чуть склонена к подушке Стока, но скорее всего он внушал себе лишнее и давал разгуляться нервам.

Сток обошел квартиру: похоже, появились предметы, которых раньше не было. Но могло случиться, что Сток не обращал внимания на флаконы, коробочки, щетки для волос, принадлежащие Сьюзн, и только сейчас, впервые после ее ухода, заметил скляночки, банки с кремами, тюбики, макияжные принадлежности. Может, позвонить Сьюзн, предложить завезти случайно забытое? Неплохой повод для контакта… Но Сьюзн может окатить холодом, не ограничивая себя в выражениях. Звонить не стал — не потому, что боялся резкости Сьюзн, а допуская, что ее обычно насмешливый голос озадачит: «Я ничего не забываю. Ничего моего у тебя не осталось». И тогда… тогда Сток лишится спасительного неведения, примется ломать голову, кому же принадлежат новые в его доме вещи и как они попали туда?

В этот вечер Сток напился. Жестоко. «Ланчу» бросил у дельфинария, добрался домой на такси. Пуэрториканка сменилась. Сток кивнул пожилой дежурной, зашагал слишком прямо, чтобы кто-то поверил в его трезвость.

После ванной Сток повалился на кровать и укорил себя за то, что съеживается на краю, будто забрался в чужую постель, будто он приживал, а не у себя дома, перевернулся на спину, разлегся на средине кровати, ощутил теплое бедро куклы.

Кружилась голова. Сьюзн ушла давно. Сток сводил себя с ума прилежно и каждодневно, похоже, сейчас его сорвало с тормозов…

Утром за клавиатурой компьютера голову Стока будто распирало гвоздями изнутри, сушь во рту стягивала губы, обращала язык в шероховатую деревяшку. Однако не боль, дрожь и слабость досаждали Стоку, а воспоминание о происшедшем ночью. Никогда бы не поверил, что с ним могло случиться такое, и все же… случилось. Недаром Эмери живописал достоинства куклы, ее совершенства, более всего Стока корежил стыд за совершенное, но звучали и странные нотки в воспоминаниях о событиях прошедшей ночи: нежность? страсть?.. Сток поражался: что только выпивка не творит с человеком.

Эмери чутко позвонил, как раз когда Сток топтал себя за слабость и неумение противостоять худшему, звериному в себе.

Патрик сразу заметил, что друг не в себе. Сток наплел про простуду и усталость, не слишком рассчитывая на легковерие Эмери. Весь день Сток думал о кукле и о том, что их теперь связывает; поразительно — стыд стал уступать место чувству благодарности. Сток не забыл, что ему было хорошо, его поддерживало то, что на сей раз радость дарило создание, которое не изменит, не бросит. Никому Сток не доверил бы своих мыслей, но с собой-то чего крутить. Ночью произошло важное, неожиданное в его жизни.

Еще через три дня Сток набрался снова, и снова кукла приняла его в объятия, и снова Сток бесился поутру, пиная себя, обзывая скверными словами и вознося молитвы, чтобы всевышний его покарал.

С Эмери Сток не виделся уже неделю. Патрик выразил неудовольствие, сказав, что Сток отдаляется от него и не появился ли у Стока объект привязанности? Сток отрицал напрочь новые связи. Эмери вроде бы верил, но у него, как и у многих, никогда не поймешь, где правда, где ложь. Вскоре Сток заметил, что ждет с нетерпением окончания рабочего дня и несется домой. Скорее! Скорее к той, что безмолвно и щедро дарит Стоку ошеломляющие ощущения. Я нездоров, говорил он себе, болен психически. Ну и что? Людей с мозгами набекрень пруд пруди, каждый второй, если не все подряд, только скрывают, одни хуже, другие лучше, а некоторые и вовсе не считают нужным прикидываться нормальными, да и кто в курсе, что такое норма.

Расставив все по местам, Сток повеселел. Лучше жестокая, но определенность. Теперь он не напивался, чтобы развязать себе руки, теперь он трезво желал чудовищной близости и получал то, чего желал.

Все вокруг переменилось. Воды Шнурка, раньше раздражавшие серостью, теперь виделись ласкающими и свежими; разноцветные паруса на глади Большой реки, раньше вызывавшие щемящую тоску, теперь, казалось, уносили в райские уголки на краю земли; черные шпили Старого города, еще вчера зловеще подпиравшие небо, поражали четкостью линий, изяществом пропорций. Сумеречность покидала Стока — грехопадение его не доверишь и самому близкому, — и все же Сток начал находить опору в тайне, наполнившей смыслом его жизнь.

Сток научился разговаривать с куклой, сажал ее перед экраном телевизора и обсуждал увиденное, читал ей вслух, не забывал накрывать на двоих, с трудом примиряясь, что приготовленные им блюда остаются нетронутыми.

— У вас заблестели глаза, — как-то заметил начальник.

— Я занялся собой, — пояснил Сток.

— Спорт? — уточнил начальник, немало пекущийся о форме подчиненных.

Сток кивнул: вроде того…

Однажды позвонила Сьюзн, прошелестела, что забыла у него флакон любимых духов. Сток обещал подвезти, но голос его не вибрировал униженностью, как обычно при разговорах с ушедшей подругой. Сток даже выказал нетерпение, будто его отрывали от важных дел.

— Ты занят? — не утерпела Сьюзн.

— Да, — подтвердил Сток.

— У тебя кто-то есть? — В голос Сьюзн вплелась тоска.

— Да, есть. — Беспощадность забавляла Стока. Здорово не лгать, не стараться понравиться, не заискивать перед женщиной, которая только вчера сводила с ума, — класс! Запросто ответить «да, есть» на вопрос — есть ли у него кто-то.

— Извини, Сью, я не могу долго говорить…

— Понимаю, понимаю… — слишком торопливо частит. Сток смекнул: поменялись ролями, Сьюзн задета; его это уже не интересовало…

Как мгновенно все меняется, как легко дышится, когда ты не зависишь от расположения духа другого.

— Тебе хорошо? — выдавила Сьюзн.

Сток наморщил лоб. Боже, что пришлось переступить Сью ради такого вопроса! Сток входил во вкус жесткого разговора.

— Такой у меня никогда не было, — выдержал паузу, повторил, скорее убеждая себя, чем добивая Сьюзн, — никогда!..

Сток не лгал. Сьюзн не сомневалась, что сейчас с ней сводят счеты. Девушке стало жалко себя и других девушек, не раз выслушивающих за жизнь такое, или примерно такое, или даже вовсе противоположное и все же не оставляющее шансов на счастливый исход.

— Прощай, — собрав силы, выдавила Сьюзн.

— А как же флакон? — Сток перехватил взгляд куклы, почудилось осуждение в неизменно искрящихся глазах, попытался исправить неловкость, крикнул. — Я завезу духи! — В трубке слышалось: пи-пи-пи…

Пуэрториканка внизу и раньше не слишком занимала Стока, а после событий ушедшей недели особенно. Сейчас он не представлял, как мог вполне серьезно допускать: не затащить ли, похоже, профессиональную утешительницу к себе?

Сток остановился у конторки, наклонился и, не желая смотреть глаза в глаза, впился в алый бант поверх волос.

— Вы обманули меня!

Пуэрториканка решила, что Сток приглашает ее побалагурить.

— Женщины и обман неразделимы, как солнце и тепло.

Сток недолюбливал пряность латинских сравнений, резко оборвал:

— Солнце здесь ни при чем. Вы обманули меня, когда сказали, что желтой сейсмической машины не было. Споудер со второго этажа сказал мне, что как раз была, именно в то утро, о котором я спрашивал.

Пуэрториканка оглянулась, будто сзади могли подслушивать, облизнула вечно приоткрытые, будто девица задыхалась, губы, прошептала:

— Поймите, тут такое дело. Водитель машины мой парень, работает «по-черному», я не хотела, чтобы… ну, вы понимаете, лучше, чтоб другие не знали лишнего, а то наболтают — не оберешься.

Сток скользнул взглядом по бумажке с номером телефона под стеклом на столе. Перевел взгляд на круглые колени дежурной, чуть расставленные в стороны и оттого придающие девице налет ощутимой непристойности.

— Не надо лгать, — неожиданно для себя впал в назидательность Сток.

— Догадываюсь, что не надо.

Хамка дала щелчок по носу. Плевать! Сток зашагал к «ланче»; раньше болезненно пережил бы выпад, теперь все изменилось, он знал — его ждут, его не обманут: ощущения, неожиданно ворвавшиеся в его жизнь, можно длить бесконечно.

На работе Сток быстро расшвырял дела, связался с зарубежными клиентами, выверил курсы валют и котировку ценных бумаг на биржах, интересовавших его сегодня. Ровное настроение не посещало давно, и сейчас Сток купался в умиротворении, как издерганный служака в водах отпускного моря. И все же тлело беспокойство, незначительное, труднообъяснимое. Сток пытался понять, что его тревожит. Припомнил утро в мельчайших подробностях. Кукла дремала — каково? — когда Сток уходил. Поймал себя на том, что называет ее безлично — кукла. Нехорошо. Должно дать ей имя. Перебрал несколько и не остановился ни на одном. Может, кукла — не так уж плохо? Ни на что не похоже и без выкрутасов — просто кукла, самая любимая кукла в жизни одинокого, застрявшего на полпути от юности к старости мужчины.

Беспокойство накатывало волнами, Сток вот-вот ухватит его причину. Каждому ведомо чувство припоминания, кажется, еще секунда — и возникнет отчетливая картина забытого. Сток остановился на беседе с дежурной: увидел отдельно от владелицы губы, раскрытые и подрагивающие, расставленные колени, испуг, кривляние вперемежку с озабоченностью.

Итак, еще раз. Конторка в остеклении, девица с алым бантом в тяжелых кудрях, сумбурная перепалка придирчивого жильца и приходящей работницы. Остекление конторки!.. Сток сосредоточился: искомое как-то связано со стеклом. К прозрачной плоскости клейкой лентой прилеплены открытки с Джоном Уэйном в ковбойской шляпе, Рэдфордом в соломе бесподобных волос, синеглазый Ньюмен с едва опущенными внешними уголками век, и саркастическим изгибом губ…

Сток невольно повторял: стекло, стекло, стекло. И тут же увидел стекло на столе перед дежурной и бумажку под стеклом.

Вот оно! Номер телефона! Сток скользнул по строчке цифр безразличным, не фиксирующим взглядом, и все же привычка запоминать числа, работать с ними сказалась. Такую строчку цифр Сток уже видел когда-то, точно знал, что видел, и даже звонил по этому номеру. Но так же, как минуту назад Сток не сомневался, что определит причину беспокойства, так же теперь отчетливо понял: цифр номера не вспомнить. Хотел поднять трубку, связаться с дежурной, уточнить интересующее, вовремя решил — не надо, еще спугнет, лучше на месте склониться к голове с черными кудрями, извиниться за утреннюю резкость и… не одалживаясь, прочитать номер.

Едва досидел до конца рабочего дня. «Ланча» послушно несла к дому. Сток купил две упаковки креветок, майонез, пять банок черного ирландского пива, в коробке перед кассиршей подцепил стопку мягких тряпочек, только сейчас пришло в голову, что куклу надо протирать, впрочем, материал ее совершенен, похоже, способен к самоочищению.

Кассирша напомнила дежурную: такая же неуемная косметика, такое же плохо скрытое желание утвердиться в жизни, такой же недвусмысленный вызов — готова на все ради достижения задуманного.

Сток сунул покупки в пакет, вышел на стоянку перед магазином, увидел «пежо» с открытым верхом — такой же как у Эмери, вспомнил друга. Дня три, если не больше, не разговаривали, ощутил укол совести. Эмери всегда готов протянуть руку помощи, не на словах — на деле, а Сток то отгораживается бедами, то боится потерять неожиданно обретенное и друга избегает. Надо б позвонить. Стока неприятно удивило, что обычно звонил Эмери, а сам Сток редко. Свинья! Сток, недовольный собой, швырнул пакет в багажник.

Ветер с залива принес дождь, шпили Старого города погрузились во мглу, огни телебашни парили в промозглой серости, как бы сами по себе, не привязанные к материальности башенной ноги, шар бассейна блестел под тугими струями.

На мосту через Большую реку возник затор: грузовик занесло на ограждение, правый стальной ус на капоте погнулся, свесился над водой. Разбрызгивая лужи с разных сторон моста, мчались три полицейские машины: две от центра, одна — с севера.

Затор изменил прикидки Стока, «ланча» подкатилась к дому на четверть часа позже, чем рассчитывал хозяин, как раз в момент, когда пуэрториканка отбыла на «остине» начала шестидесятых годов, купленном не более чем за три-четыре сотни. Сток зло смотрел вслед удаляющейся развалюхе.

В конторке, будто экспонат под стеклом, уже сидела другая дежурная. Сток приветливо кивнул, подошел вплотную, склонился и громко — зная о глухоте дамы в черном — поинтересовался:

— Вы не в курсе?.. Стиральные машины в подвале сегодня работают?

Глаза Стока смотрели на стол под стеклом, туда, где утром он заметил бумажку с номером телефона.

— Здрасьте, — промурлыкала бабулька, и Сток понял, что вопрос про стиральные машины не грех повторить.

— Нет, не работают, — сокрушилась старушка. Сток уже отходил к лифтам.

Бумажки с номером телефона под стеклом не было.

Вечером в пятницу объявился Эмери. Договорились на уик-энд выехать за город, подышать, повидаться.

В субботу утром после нескольких дней проливных дождей город сиял: голубая гладь залива будто пропитывала голубым закоулки и кривые улочки, шпили Старого города золотились на солнце, белый шар бассейна будто парил в волнах зелени, далеко на севере за истоками Шнурка на горизонте высились горы. Машины друзей неслись по Седьмому шоссе к горам и дальше через перевалы к озеру Слезы Марии — глубокая выемка меж поросших соснами склонов ущелья питалась десятками потоков, сбегающих с крутизны в хаосе первобытных валунов.

Добрались чуть более чем за полтора часа. Эмери расстелил два пледа у деревянных мостков, нависающих над гладью озерных вод. Сток поставил парусиновый стульчик под высоченную сосну: охра коры сочилась смолой, ковер опавших игл обдавал запахом хвои и прели.

Эмери повалился на живот, откупорил банку пива, протянул Стоку.

Сток опустился на стул, откинулся на спинку, прижатую к стволу, ощутил меж лопаток шероховатую поверхность дерева, запрокинул голову: ствол, будто стальная труба — ни единого изгиба, возносился к небесам, увенчанный клоком продуваемой всеми ветрами зелени.

— Как дела? — Эмери вытер рот салфеткой.

Сток вдохнул запах игл, блаженно перевернул банку, последние капли пива стекли на язык.

Эмери, широкоплечий, с литыми мышцами, нежился под солнцем.

— Не обгори, — предупредил Сток. — Горы, прозрачный воздух, ветерок и все такое…

— Это ты берегись. Блондин, белокожий… С моими испанскими или черт знает какими еще кровями бояться нечего.

Эмери, смуглый красавец с неизменно опаленным солнцем лицом, будто вчера возвратился с курорта.

— Как настроение? — Эмери не забыл, что Сток оставил без ответа его первый вопрос.

Сток пожал плечами. Рано или поздно надо признаваться. Отношения с куклой нереальны и осязаемы одновременно, но… Патрик поймет: именно Эмери подарил куклу Стоку, именно Эмери таинственно намекнул на совершенства дара, именно Эмери скорее любого войдет в положение Стока.

— Я все понимаю, — прервал раздумья друга Эмери.

— Ты о чем? — прикинулся Сток.

— Не валяй дурака! — Патрик потянулся к банке пива. — Тебе откупорить?

Сток кивнул. О кукле говорить не хотелось. Не хотелось обсуждать личное, даже интимное, возникшее между двумя. Сток предощущал привкус предательства, горечь измены, если позволит Эмери разговорить себя.

— Так как? — не унимался Эмери.

Сток поборол возмущение. В конце концов, излюбленный треп мужиков про победы и подробности побед, конечно, мерзко, но только единицы лишали себя такого удовольствия…

— Твоя скрытность трогательна, — расхохотался Эмери. — Верный рыцарь! Согласись, старина, я попал в десятку… даже не думал, что так быстро… так здорово сладится…

Сток потянулся к пиву. Пусть себе мусолит. Пенная жидкость успокоила, придала сил.

— Отмалчиваешься? — не унимался Эмери. — Я же не покушаюсь на твое счастье… я сразу смекнул, как только ты перестал добиваться совместных ужинов по вечерам. Когда у человека возникают пусть предварительные наметки на личную жизнь, на черта ему ужины с друзьями? Я все это проходил… и кто не проходил?..

Сток перевел разговор на менее болезненную тему:

— Послушай, у тебя бывало так, что хочешь вспомнить — и не можешь?

— Сколько угодно! — Эмери перевернулся на спину, нахлобучил на глаза панаму. — А что именно вспомнить? События, даты, имена?

Сток набросил поверх рубашки полотенце — с гор потянуло холодом.

— Номер телефона.

Эмери привстал на локте.

— Номер?

— Ну да.

Эмери сорвал панаму, подставил лицо солнцу.

— Важный номер? Старой знакомой? Дамы из прошлого?

Сток пожал плечами, не рассчитав, что Эмери смежил веки.

По глади Слез Марии неслась моторная лодка, движок, едва слышный секунду назад, накрыл друзей мощным ревом. Подпираемая сзади буруном моторка умчалась к скалам на островке посреди озера.

Грохот мотора будто стер предшествующую беседу, к номеру телефона больше не возвращались.

— Хочешь сыр? — Сток вынул из рюкзака пластиковую баночку. — Тебе намазать на хлеб или дать ложку? Под пиво — объедение, с тмином и креветочным запахом.

Эмери уселся в позе лотоса, взял банку пива, сыр.

— Жаль, у нас нет лодки.

— Редко выбираемся, хотя… можно взять напрокат.

Эмери внимательно посмотрел на Стока.

— Раскалывайся! Пора. Без стеснений. Видел, сколько кукол стояло в подвале? И каждая — подчеркиваю, каждая! — нашла себе покровителя. Так что не стесняйся, дело житейское. Кому плохо от того, что тебе хорошо, пусть и не в обычных обстоятельствах?

Сток смирился: Эмери не отвяжется. По лицу друга Патрик смекнул, что надо лишь чуть-чуть надавить, сел на корточки.

— Было?

Сток не припоминал такого колючего взгляда, предпочел сдаться:

— Было. — И сразу испытал облегчение.

Эмери вскочил, потрепал друга по плечу, швырнул порожнюю банку в пластиковый пакет для мусора.

— А с кем ты сейчас? — Стока осенило, что личная жизнь Эмери в последние годы ему мало известна. Патрик без нажима делился подробностями загулов, вышучивал разовых девиц, но… не мог же Эмери не иметь постоянной привязанности при его тщеславии, деньгах, внешности в конце концов.

Эмери не ответил, сбежал к берегу, зачерпнул ладонями воду, зафыркал, поливая лицо и торс, быстро разделся, нырнул с мостков, бесшумно проваливаясь в глубину.

Сток захмелел, скорее от воздуха. Действительно, кто сейчас у Патрика? Сток так погружен в себя, свои проблемы, что не проявляет интерес к жизни друга, и в этом пренебрежении есть нечто скотское, особенно если учесть, как внимателен к нему Патрик. Сток укорял себя за безразличие, за покорное следование своим болям и бедам, и еще Сток думал, что избранница Патрика, должно быть, хороша: Эмери всегда предпочитал красавиц, пусть и роковых, убаюкивающим кошечкам. Сток не мог себе ответить вразумительно: то, что Патрик скрывает от него свою даму, — унизительно? Или, напротив, означает, как высоко Эмери ценит мнение друга, и, лишь допуская неодобрение Стоком своего выбора, Эмери счел за благо не представлять даму сердца? Сейчас друзья в неравном положении. Один знает все о другом, а другой?.. Сток поднялся, обхватил шершавый ствол, прижал нос к каплям душистой смолы, вдохнул. Подозрительность — не добродетель. Патрик всегда добр к Стоку, а к своим дамам? Друзья повзрослели, время сжевывается теперь раз в десять быстрее, чем всего лишь пяток лет назад: свободных часов в обрез, работа иссушает, беличье колесо утренних подъемов, приездов на службу, возвращений после рабочего дня закрутит кого угодно.

Эмери вылез на берег, зашагал к машинам, к ступням мокрых ног липли иглы, и уже у машин ноги Патрика словно обулись в зеленоватые тапочки.

Дождь налетел внезапно, будто сорвался с горной гряды. Эмери свернул пледы, накрыл непромокаемым чехлом. Друзья забрались в «ланчу» Стока: тепло, тихо, терпкая горечь трубочного табака витала в салоне. Эмери свернулся на заднем сиденье, подтянул колени к животу. Сток развалился впереди. Оба поняли: выпали редкие минуты полного уединения — «ланча» превратилась в крохотную камеру на двоих, и от тягостного молчания можно уйти только в неспешную беседу по душам.

Сток не желал копаться в личных делах Эмери, боялся казаться бестактным, помнил еще из детства советы отца: «Не лезь в потемки чужой жизни». Сток не помнил облик отца, черт его лица, зато помнил голос, хрипловатое повизгивание, назидательность в каждом слове, готовность чуть что поднять руку на ближнего. Отец преподносил сыну вроде бы второсортные истины, бывало, пригоршнями в день, но с годами Сток начал подозревать, что заповеди отца нарочито просты и оттого вечны: «Не ищи смысла жизни!», «Окружающие не обязаны любить тебя», «Время еще никто не обманул»… Сток укорял себя за редкие выезды на кладбище к могиле, а еще старался не думать о матери, которая говорила сыну лишь добрые слова, но к которой чадо не испытывало привязанности, с младых лет учуяв, что участие матери фальшиво и дело ей только до себя и до тех, кто утоляет ее любвеобилие в данный момент.

Эмери относился к числу людей, скверно переносящих молчание да еще в замкнутом пространстве; не перебрасываясь словами, как мячиками, Эмери терял ощущение игры, не видел поля взаимоотношений, начинал нервничать и подозревать, что его обошли или вот-вот обойдут. Патрик начал первым:

— Надоело все! — Неплохой пробный шар.

Сток слабо улыбнулся, еще надеясь, что дождь пройдет и можно будет избежать разговора, заменив его беготней по берегу, восхищением красотами природы, подготовкой к более основательной трапезе или даже неспешными сборами в обратный путь.

Эмери не терял темпа; двинув фигуру в центр, не собирался ограничиваться ролью пассивного наблюдателя.

— Ты как девица!

— В смысле? — не удержался Сток и понял, что вступление в беседу, пусть самым невинным образом, — победа Эмери и его собственное поражение.

— Расскажи тебе, откуда берутся дети, — начнешь краснеть. Точно! Как белокожие подростки, когда им выпадает полистать журнальчик из рисковых. Покрытые прыщами рожи обсыпает розовыми пятнами с дайм, а иные краснеют густо, будто их окатили гранатовым соком из ведра. Пойми — все нормально. Не трави себя. Никто вообще не знает, что такое норма. Тебе хорошо?

— Да. — Сток машинально гладил приборную доску.

— Я имею в виду, тебе хорошо с ней? — Эмери избегал недоговоренности.

Сток вспылил, яростные нотки напомнили голос отца, будто старик заверещал из чрева сына без разрешения:

— Да! Мне… хорошо… с ней!..

— Отлично! Нечего психовать. — Эмери стянул из-под заднего стекла велюрового пса, сунул под голову. — Поверишь, завидую. Ни перед кем не отчитываться за свои поступки, не выслушивать нытье, не глотать обиды, не пытаться выглядеть умнее или деловитее, чем ты есть, не ломать себя, не расставаться с привычками, жить свободным и… не в одиночестве. Блеск!

Сток перебил:

— Ты же понимаешь, это не то.

Эмери вытянул ноги, иглы с обсохших ступней ссыпались на коврик, покрывающий пол машины.

— То! Не то!.. Кто знает, где то? Махнем в Тихуану, а оттуда прошьем весь полуостров до самого юга.

Сток испугался: а как же кукла? Взять в поездку? Тащить из квартиры, считаясь с возможностью налететь на соседей или дежурную? Один раз повезло — никто не приметил вселения к Стоку безмолвной квартирантки. Или оставить дома? Вдруг, когда он вернется, ее не будет, он поймет, что ему все приснилось, — случаются такие длинные сны с подробностями, на вкус и цвет реальнее, чем сама жизнь. Сток не хотел в Тихуану, не хотел оставлять куклу, не хотел отказаться от — с трудом обретенного — успокоения.

— Работа, — пробормотал Сток, — ничего не выйдет.

— Мне-то не заправляй. — Эмери рассмеялся. — Работа! Ты всегда можешь свалить, если захочешь. Недавно в ротари-клабе я встретил твоего толстяка, тот только и пел: хорошо бы Стоку отдохнуть! Ваш друг перенапрягся!

Неприятно, что начальник мог обсуждать с Эмери проблемы Стока, всегда с опаской узнаешь, что двое хорошо знающих тебя прошлись за глаза по твоей персоне.

Дождь прекратился внезапно, будто вырубили воду в кране. Сток включил щетки, сквозь проясняющееся лобовое стекло в полумрак салона заглянуло солнце. Друзья выбрались из машины. От острова в центре озера мчалась моторка. В шлейфах брызг ломались солнечные лучи, соскальзывая под киль обломками укороченных радуг. Сток подцепил пластиковый пакет с порожними банками и мусором, запихнул в багажник.

Предпочел смолчать. Тоска по дому — чувство недавно незнакомое — дала себя знать: вот он привалился к спинке кровати, объясняет не перебивающей никогда слушательнице, приняв пару капель горячительного, отчего его жизнь не сложилась, заладилась не так, как виделось много лет назад; среди прочего Сток признался бы, что всегда боялся выкрутасов жизни, боялся, что не потянет, что его подомнут, поломают или вовсе вышвырнут на пыльную обочину, где коротают дни неудачники.

— Хочется домой? Мой подарочек запал? — Эмери посерьезнел. — Главное — вытащить тебя из кризиса, хоть за уши, а там… поступишь как захочешь, еще вспомним… х-м… твой гуттаперчевый роман лет этак через… — Эмери с тоской оглядел пустынные воды притихшего озера. Сосны зашумели над головой, из глубины плеснулась рыба, подставив серебряный бок солнцу, теряющему на глазах силу.

Первым выехал Сток, следом «пежо» Эмери. Перевалы накрыл туман, с деревянных щитов, прикрепленных к скалам, оранжевые фонари мощным потоком света разгоняли белесую муть. На бензоколонке уже неподалеку от въезда в город заправились, вымыли машины. Сток пылесосом на тележке вычистил коврики: зеленые иглы, осыпавшиеся со ступней Эмери, потянулись в урчащую трубу.

После первого моста через Шнурок машины съехали к обочине. Здесь предстояло расстаться: Сток брал на юг по набережной вдоль Шнурка, Эмери направлялся по кратчайшему пути к Старому городу, к его северным кварталам.

Машина, будто в благодарность за мойку и чистку ковриков, скользила по бетонке без единого сотрясения: Сток давно заметил, что вымытые машины преображаются, и не только внешне. «Ланча» въехала на стоянку, водитель бросил несколько монет в прорезь стальной трубы, прикрепил талон оплаты к лобовому стеклу.

В конторке дежурила пуэрториканка, Хуанита! Вспомнил! Сток неожиданно преисполнился решимости:

— Хуанита, здесь под стеклом, — кивок в сторону стола, — лежала бумажка с номером телефона?..

Пуэрториканка прикидывалась на славу, отменная школа фальши:

— Здесь? Телефон?.. Вам показалось! — Раздумье, наморщила лобик, выказывая серьезность, с которой отнеслась к вопросу жильца, — точно почудилось…

Есть женщины, глядя на которых кажется, что они круглосуточно размышляют о любовных утехах. Сток испытал раздражение, вынул бумажник, извлек три купюры-двадцатки, стараясь не смотреть в глаза дежурной в непростой миг принятия решения скорее всего стесненной в средствах девицы.

Искушение длилось недолго. Дежурная старалась не смотреть на деньги и, чтобы укрепиться в неподкупности, повторила, быть может, поспешно:

— He-а… никакого номера… никакой бумажки. Сто процентов! — И одарила Стока ослепительной улыбкой, будто возмещая жильцу неудовлетворенное любопытство. В темных глазах мелькнула заинтересованность, будто припомнила нечто важное: — А как насчет уборки квартиры? Не хотите? Полы, окна и все такое…

В самом деле — приперло. Сью поддерживала хоть видимость порядка, но после разрыва… Сток кивнул:

— Пожалуй… Ключи есть?

— Разумеется. — Снова ослепительная улыбка. — Вдруг пожар? Прорвет трубы? И все такое…

Сток протянул деньги, так и держал три бумажки:

— Аванс. Хватит на первое время?.. А там сговоримся.

— С запасом хватит!

Деньги исчезли моментально, Сток и не заметил куда.

Жилец распрощался, направился к лифтам, передумал на ходу и, перескакивая через ступеньки, ринулся вверх по лестнице.

В квартире полутемно — перед отъездом опустил жалюзи, чтобы не выгорала обивка мебели и не копилась влажная духота, из-за которой простыни отсыревают, а полотенца в ванной, хоть и на сушилках, едва просыхают. В спальне темнота гуще, и лишь сияют глаза куклы, возлежащей на кровати. Сток замер на пороге, мигом покрылся потом…

Кукла вздохнула! Отчетливо, никаких сомнений. Ухватился за косяк и только тогда разглядел рдеющую лампочку. Не выключил! Опять! Приемник издевался мастерски. Сток схватил подушку, швырнул в серебристую коробочку — подобие дыхания сразу исчезло.

Поздно вечером Сток в подробностях рассказал кукле про поездку на озеро Слезы Марии, про сосны неправдоподобно прямые, про запах смолы, про скальный островок посреди озера и моторку, сыпавшую радугами в кильватерной струе, а еще Сток поделился тем, что перевалы заволокло туманом, муть разгоняли оранжевые фонари и тревожный свет их напоминал тревожное сияние глаз куклы в полумраке спальни.

Заснул на полуслове, опьяненный усталостью, горным воздухом, впечатлениями от неблизкого пути, перед тем как сознание угасло, из тумана выплыли оранжевые огни, заплясали, выписывая: Хуанита! и… семь цифр номера телефона. Семь цифр! Но каких? Как ни старался Сток прочесть цифры, тройки превращались в пятерки, девятки в шестерки, восьмерки в двойки, оранжевое марево скакало перед глазами, дразня и не даваясь…

Воскресенье Сток не выходил из дома, провел все время с куклой: читал ей газеты, расчесывал волосы, удивляясь, что они расчесаны и без его усилий, протирал уголки глаз ватой, смоченной в лосьоне. Жалюзи в спальне Сток не поднимал, чтобы в полумраке кукла оставалась такой же, как и по ночам, влекущей и никогда не устающей от ласк.

Следующую неделю Сток работал как заведенный, выбрасывая из головы все о службе, сразу же покинув фирму. Сток думал только о кукле, привязанность его возрастала. Понадобись ему объяснить свои чувства другому, Сток испытал бы серьезные затруднения, даже стыд, но единственно за что он сражался всю жизнь — и, кажется, добился своего — это ненужность объяснять что-то кому-то.

Еще через неделю случилось непредвиденное. Снова зарядили дожди, снова Шнурок, такой кроткий в безветрие, взбесился, снова шпили Старого города из золотых обратились в зыбко-серые, а белый шар бассейна почти растворился в непроглядной мути.

Сток заехал в порт побродить по рыбному рынку на берегу залива Кающегося Грешника. Купил омаров. У соседнего прилавка человечек-кроха, почти карлик, точь-в-точь мистер Паллис, выторговывал филе тунца подешевле. Сток вперился в спину владельца магазинчика кукол в Старом городе. Наконец мистер Паллис удовлетворился ценой, протянул деньги краснорожему детине со шрамом через всю щеку, сбегающим к шее, без фаланг двух пальцев на левой пятерне.

Сток шагнул вперед, протянул руку, чтобы схватить мистера Паллиса за одежду, вздумай тот бежать:

— Мистер Паллис!

Грек или не грек? Разыскиваемый Стоком замер. Сток припомнил, что поначалу хотел отыскать Паллиса, чтобы вернуть куклу, теперь о возврате речь не шла, скорее Сток желал и самому неочевидного, конкретных вопросов к типу с бакенбардами не было, лишь неодолимая тяга к человеку, после встречи с коим жизнь Стока резко изменилась.

— Мистер Паллис! — выкрикнул Сток и на всякий случай ухватил рукав куртки из зеленоватой плащевой ткани.

Мистер Паллис не торопясь опустил кусок тунца в пакет с рекламой фирмы Стока, бежать не собирался, вступать в беседу, похоже, тоже. Сток оглянулся: детина-рыбак, вытирая руки о резиновый фартук, с недоумением смотрел на высокого блондина, ухватившего, будто клешней, рукав куртки забавного клиента.

— Мистер Паллис! — взмолился Сток. Нелепость происходящего, свидетель со шрамом остудили его пыл. — Вы держали магазин в Старом городе? С подвалами? Там стояли женщины-куклы в разных одеяниях на любой вкус…

Детина-рыбак с интересом прислушивался. Паллис помалкивал не хуже мертвеца. Чего добивается гибкий блондин с хищными чертами? Стоку стало дурно: запахи рыбы, испарения, поднимающиеся от ящиков, облепленных чешуей… под ногами беспалого продавца пронзительно голубели три вырванных с корнем глаза морского окуня и таращились на Стока.

Мистер Паллис подмигнул продавцу рыбы, детина подмигнул в ответ. Сток выпустил рукав куртки, проглотив издевку:

— Вы знали некоего Патрика Эмери?

Если сравнивать, то Паллис актер на порядок лучший, чем пуэрториканка Хуанита, особенно мастерски Паллис выдерживал паузы, не выдавая волнение — если таковое водилось — пусть едва заметным подрагиванием век.

— Патрик Эмери, — пролепетал Сток, краем глаза заметив, как продавец рыбы, будто невзначай, пригнулся и подцепил доску от тарного ящика. Детина мог полагать, что Сток на игле, ищет предлог разжиться монетой: наркоманы часто заводили никчемные разговоры в расчете на испуг случайных прохожих, а там, глядишь, и на желание раскошелиться, лишь бы избежать уличной сцены.

Паллис протянул руку к тушке кальмара, переливающейся лиловым, будто епископская мантия в полуденных лучах. Продавец выпустил доску: раз коротышка спокоен, значит, волноваться не к чему. Паллис, будто вспоминая старых друзей, подбросил тушку на ладони:

— На моей родине такие не водились.

— Вы откуда? — Заинтересованность продавца рыбы свидетельствовала, что детина крепко усвоил: путь к кошельку часто пролегает через заинтересованность подробностями частной жизни покупателя.

Паллис махнул рукой в сторону залива, покачал головой: так далеко, что и не верится.

Сток чувствовал себя оплеванным, с ним даже не сочли нужным объясниться, заговорить… Выдержка Паллиса делала честь крошке греку — или ливанцу? или турку? — давно перебравшемуся из-за океана.

Сток замолчал, отступил к прилавкам с копченостями: неплохо бы проследить, на какой машине разъезжает мистер Паллис, запомнить ее номер.

Паллис не торопился, забрасывал продавца рыбы шутками, шрам детины причудливо ломался при каждом смешке.

Сколько ждать грека? Сток купил розовый майонез к омарам, перебрал у подростка-китайца с десяток бутылочек соевого соуса, наконец, остановился на одной, предварительно капнув на палец и лизнув для пробы. Паллис поощрил любезность продавца, купив еще и филе макрели, двинулся к выходу.

Сток, не прячась, зашагал вслед.

Паллис семенил ножками и, казалось, катился по проходам между прилавков. У стоянки машин Паллис замер. Остановился и Сток: теперь хочешь не хочешь Паллису понадобится сесть в машину. Но… грек миновал стоянку, попытался поймать такси и, не дождавшись его, легко, по-мальчишески вскочил в трамвай, скатившийся с горы и тут же умчавшийся в сторону будто выточенного из кости глобуса бассейна.

Преследовать бессмысленно. Сток открыл машину, вернулся к багажнику, уложил омаров в корзину, прикрыл пленкой, чтобы резкий запах не въедался в обшивку.

Подъехал к дому в четверть седьмого. Темнело. Фасад, четко оконтуренный, выделялся на фоне закатного неба.

Окна квартиры Стока светились. Пустой квартиры!

Сток сжался — никогда не оставлял свет включенным.

Третий этаж, второе, третье и четвертое окна от торца. Свет горел в спальне, в гостиной и на кухне. Сток задохнулся и бросился к подъезду…

Все оборачивались, когда Патрик Эмери прошел со своей девушкой к заказанному столику.

Мужчины посерьезнели. Такую не каждому удавалось за всю жизнь не то что знать, но даже и видеть.

Восторженные взгляды скрещивались на густых волосах и сбегали вниз по безупречной фигуре.

Эмери отодвинул стул, усадил даму, пламя свечей плясало по цветочной вазе. Официант вырос вмиг, забрал букет голубых гвоздик, умчался с вазой в подсобку наливать воду. Через минуту голубые гвоздики на длинных стеблях, подсвеченные снизу пламенем свечей, парили над изысканными блюдами.

Эмери рассеянно листал карту вин, не любил напряжения, не любил, когда его попытки найти взаимное понимание отвергались. Эмери готов подвинуться, изменить точку зрения, но когда его готовность не принималась, впадал в ярость. Эмери не любил эту женщину… уже не любил, но знал, что держат его крепко. Эту связь запросто не порвешь, Патрик понимал: такие женщины попадаются не чаще раза в жизни. Напрасно рассказал о поездке на озеро Слезы Марии, вышло, что он предпочитает в дни отдыха компанию друга ее ласкам. Так и было. Стэйси напрягала Эмери, в ее присутствии расслабиться не удавалось. Эмери будто сидел на оголенном проводе, прикидывая, что через минуту выкинет объект недавнего обожания: вздорность Стэйси могла соперничать только с ее неотразимостью.

Эмери не любил оправдываться, не любил подыскивать слова и нанизывать цепочки их так, чтобы его прощали и переставали топтать. Эмери мог извиваться, гнуться, идти на унижение в делах, но, если рядом близкое существо?!. Патрик принимал в штыки необходимость юлить, ублажать и заискивать.

Стэйси царственно пригубила вино. Эмери казалось, что он на сцене — из темноты зала их столик с голубыми гвоздиками, свечами, винами расстреливают в упор десятки любопытных глаз.

— Я сожалею, — сделал еще шаг навстречу Эмери.

Стэйси отличалась краткостью.

— Сегодня я буду ночевать дома.

Выброшенный Эмери белый флаг не заметили, больше попыток не последует. Попробуй понять, как можно одну и ту же женщину и боготворить и ненавидеть одинаково сильно. Он не любил ее, отчетливо сознавая: любовь нечто иное, но и отказаться от нее не мог. Попытки заменить Стэйси другими успехом не увенчались: все равно что глотать пресный рис после блюд, приправленных многочисленными специями. Стэйси дарован женский талант, Эмери было с кем сравнить, о безболезненном разрыве и не мечтал.

— Отменное вино. — Эмери откинулся на спинку стула.

— Отвезешь меня сразу. — Придирчиво поковыряла вилкой в горке салата.

Патрик смолчал, залюбовался гвоздиками. Стэйси перехватила взгляд:

— Цветы отвратные… мертвечина!.. Люди с хорошим вкусом таких не покупают.

— У меня дурной вкус, — согласился Эмери.

Так больше продолжаться не может, обтер губы салфеткой, смежил веки: озеро, по глади прыгает моторка, внезапный дождь, Сток прижимается лицом к сосне, хвоя налипает на ноги, озноб после купания… Какой телефон пытался припомнить Сток? Стоит ли придавать значение мелочам? Открыл глаза:

— Чего ты добиваешься?

Стэйси поджала губы, глаза засверкали, румянец заиграл на щеках: гнев украшал:

— Хочу, чтобы ты принадлежал мне!

Эмери сцепил пальцы, поднес к пламени свечей:

— Я не ранчо! Не самолет, не пакет ценных бумаг, не дом!

Стэйси пригнулась к столу:

— Фигляр!

Если бы не десятки глаз, Эмери съездил бы ей по физиономии, с трудом сдержался, примирительно произнес:

— Зачем казаться хуже, чем ты есть?

— Чтобы у тебя был стимул бороться за мое совершенство! Безупречные подруги быстро надоедают.

Эмери скользнул взглядом по голубым головкам цветов, забыл, что слишком приблизил руки к огню, отдернул обожженные пальцы, подул, боль прошла.

— Будут волдыри.

Стэйси не слушала, перешла на крик:

— Ненавидишь меня? Почему? Вы все такие!

Эмери плохо переносил заявления типа «вы все!». Приволок на свою голову! Зачем? Хотел устроить вечер примирения, попытаться в последний раз найти объединяющее. Бесспорно, Стэйси устраивала его лишь под покровом ночи, но объятия не длятся вечно, а время до утех и после, проведенное со Стэйси, напоминало пытку.

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Ушел!? Так просто от меня не уходят!

Эмери знал это не хуже ее. Скандалы на работе при заключении сделок не задевали Патрика, скандалы Стэйси изматывали до одури.

Неприязнь переполняла Эмери — особенная внутренняя дрожь. Старался не встречаться с глазами напротив, старался думать о другом, о других, о временах ушедших и о тех, что наступят, что приближаются, ничем не предвещая появления, как выныривают носы кораблей из тумана, стелющегося над гладью залива. Бессилие и злоба, как две крест-накрест сколоченные доски, на которых Стэйси распинает методично, умело, каждый раз с все большим наслаждением.

Эмери, в отличие от Стока, не решался топить неприятности в выпивке, понимая: похмелье приносит страданья и лишь запутывает все, отдаляя разрешение.

Настроение Стэйси менялось стремительно, подобно ветрам над заливом: холодные — на теплые, порывистые — на упругие или едва шевелящие. Стэйси положила ладонь на руку Эмери: теплая сухая кожа, сквозь поры будто перекачивались ласка, кротость, готовность к самопожертвованию. Эмери не обладал таким совершенным даром смены масок и, как каждый обделенный, восхищался и ловил себя на неприязни к наделенному. Гнев не утихал. Эмери знавал эту стадию отношений — зыбкую, предвещающую неминуемый разрыв.

Стэйси гладила его руку, губы ее шептали слова утешения и обожания. Эмери казалось, что на него наваливается лихорадочный сон детства, когда жар то ввергал мальчишку в беспамятство, то с небывалой отчетливостью показывал картины невозможные, не встречающиеся в обыденной жизни и оттого пугающие реальностью.

— Ну-у! — Губы Стэйси округлялись, глаза источали тепло и покорность. — Давай мириться!

Эмери поражался: сейчас в ней ни капли фальши, через мгновение не останется ни капли искренности.

— Послушай, прекратим… — начал неуверенно.

Глаза Стэйси округлились, дьявол возобладал, все началось сначала.

Эмери уставал… собственно, решимость продолжать давно истаяла, оставалось одно: рвать, но… без потерь! Не подвергая себя риску, — Стэйси принадлежала к породе женщин, умеющих защищаться, получивших эту способность от рождения сразу и вполне совершенной.

Эмери поднялся… К дому Стэйси ехали в безмолвии. Эмери мечтал: скорее бы вышла, скорее бы увидеть в свете фонарей точеную фигуру, откинутую назад голову, развевающиеся волосы, стремительность, отдающую вызовом и уверенностью.

Машина замерла перед домом Стэйси, девушка не выходила. Эмери вглядывался в лобовое стекло, будто именно там ожидал увидеть нечто чрезвычайно важное для себя. Выключил зажигание, нажал клавишу магнитофона. Стэйси играла привязным ремнем, наматывая черную ленту на ладонь, и тогда ее точеная рука напоминала в полумраке салона лапу боксера в перчатке.

— Что ты там видишь? — ткнула боксерской перчаткой в лобовое стекло.

Эмери промолчал. Стэйси выругалась грязно, обидно, так, как только она умела. Эмери наклонился, нажал ручку дверцы, грубо вытолкнул соседку на тротуар.