Кукушонок, принц с нашего двора

В дальнюю дорогу

В тот год двадцать пятого июня мне исполнилось тринадцать лет. Тетушка Эльза разбудила меня утром и сказала:

— Ты уже не маленький, пора самому на хлеб зарабатывать.

Страшно мне стало. Я чуть было не заплакал, но удержался. Тетушка Эльза ведь не злая, а только очень бедная. И ребята у нее мал мала меньше.

Поднялся я и последний раз посмотрел на названых сестричек и братьев. Тетушка Эльза нажарила на прощанье полную сковороду картошки и, пока я ел, собрала вещи в дорогу:

— Вот чистая рубашка, вот хлеб и сало. И вот тебе матушкино наследство: веревочка, которая не рвется, уголек, который не гаснет, ключик, ножик и медный грошик.

Довела она меня до лесной тропинки и сунула в руки узелок с вещами.

— Иди на все четыре стороны. Хоть и ростом ты не вышел и смекалкой бог обделил, авось найдешь свое счастье. Только смотри — никому не отдавай узелок!

Взглянул я на старый бревенчатый дом под соломенной крышей, где прожил десять лет с тех пор, как умерла матушка, и пошел лесной тропинкой.

Иду и думаю: не такой уж я бедняк. Есть у меня чистая рубашка, хлеб и сало. Есть веревочка, которая не рвется, уголек, который не гаснет, ключик, ножик и медный грошик.

Только зачем мне матушка оставила ключ? Ведь дома у меня нету.

Чудесный узелок

Все гуще и темнее становился бор. Седые лишайники свисали со старых елей, колючие ветви переплелись — не проберешься. Устал я, совсем сбился с дороги, когда услышал: кто-то идет по лесу, сучья трещат, и громко поет:

Как же я обрадовался человеческому голосу. Даже не успел подумать, что за песенка — странная, страшная, — и изо всех сил закричал:

— Ау!.. Ау!!.

В ту же секунду из-за деревьев вышла старушка с клюкой, в белом платке. Нос красный, глаза круглые, как у совы. Но на это чего смотреть? Кто каким родился, таким тому и быть.

Старушка улыбнулась, приложила палец к губам и шепчет:

— Тс!.. Разве не слышишь, неподалеку бродит колдун Турропуто?! Счастье, что тебе встретилась такая удивительно, и поразительно, и ужасно добрая старушка. Уж я тебя выведу на тропинку, у которой нет начала, а в конце — без дна трясина и изба на курьих… Тьфу, заболталась, старая… Уж я тебя выведу из лесу к теплому домику, накормлю вкусным ужином, уложу на мягкую периночку. Давай узелок — устал ведь, я вижу — и скорее из лесу, а то стемнеет…

Я вспомнил прощальные слова тетушки Эльзы и хотел спрятать узелок за спину, но не успел. Старушка цап за узелок, но сразу отдернула руку, вскрикнула, заверещала, подскочила выше самой высокой сосны, закружилась так, что поднялся ветер, согнул деревья, а меня швырнул на землю, завыла «у-у-у» и исчезла.

Встал я с земли и думаю: "Неужели мой уголек так жжется?" Притронулся к узелку, а он совсем холодный, только немного светится. И это очень кстати: уже наступила ночь — холодная, ветреная, ни звездочки на небе.

Спросил бы я нашу школьную учительницу или тетушку Эльзу про уголек — что за чудо такое? Они ведь много чего знают! Но некого теперь спрашивать.

Свет все разгорался. Показалось, что совсем рядом кто-то прошел, будто пахнуло теплом, и синие-синие глаза взглянули на меня и улыбнулись.

Чего не примерещится ночью в темном бору!

Почудилось, что тихий серебристый голос шепчет: "Матушкин уголек заветный светит только добрым людям. Злому человеку светят окна ведьминой избушки".

Я взглянул и увидел тропинку. Шел, шел по ней, пока не выбрался на опушку, в поле. Поел хлеба с салом, зарылся в стог соломы, подложил под голову узелок и заснул.

А утром вижу — близко, за полем, город.

Принцесса и Голубь

Впервые в жизни я попал в город. Сколько тут магазинов и мастерских, сколько мороженщиков, которые катят тележки, во весь голос нахваливая свой товар, сколько нарядных прохожих; даже голова закружилась.

Уж как тут не найти счастья!

Но у кого я ни просил работы, все гнали меня — и мороженщик, и сапожник, и повар. Даже гробовщик прикрикнул:

— Иди, иди, малец! Еще стащишь чего!

Гроб я, что ли, украду?!

Остановился я у портняжной мастерской и думаю: "Ничего не поделаешь, если родился невезучим".

А тут вдруг сам Портняжный Мастер распахнул дверь и поманил меня. Лицо у него важное, нос красный, только что не загорится, глаза круглые и желтые, как у совы.

— Сшей, — говорит, — эти два куска материи — синий и желтый, да так, чтобы двадцать стежков белыми нитками и десять черными. Сумеешь, быть тебе портняжным подмастерьем. Давай узелок, чтобы не мешался, и за дело.

Но я, конечно, узелка не отдал.

До чего же славно сидеть на высоком столе у светлой витрины и орудовать острой иглой, поглядывая на прохожих.

Я очень старался, но только успел сделать двадцать отличных стежков белыми нитками и семь стежков черными нитками, когда по улице прошла — или пролетела? — кажется, она не касалась туфельками мостовой — Принцесса. С золотой косой и синими-синими глазами.

Я сразу узнал Принцессу, потому что видел ее множество раз в книжке с цветными картинками, которую давным-давно читала мне матушка.

Принцесса была еще прекраснее той, что в книжке. "Это потому она так чудесно хороша, — догадался я, — что она живая, а не нарисованная".

Принцесса повернула ко мне голову и улыбнулась.

Или она высунула язык?

Руки у меня разжались, и материя упала на пол.

Очнулся я от сердитого голоса Мастера:

— Тебе бы только ворон считать!

Я хорошо запомнил эти слова, потому что в ту самую секунду мимо мастерской пролетел белый Голубь.

— Вы видели Голубя? — спросил я Портняжного Мастера. — Вы видели Принцессу?

— Ха-ха! Я же говорил, что тебе только ворон считать, — закричал Мастер. — Убирайся вон! А узелок я заберу за то, что ты испортил работу.

Он схватил меня, но я вывернулся и убежал.

Великий Маэстро

Я шел куда глаза глядят, пока не услышал сладкий голосок:

— Не ищешь ли работы, мальчик?

На пороге розового домика с голубой черепичной крышей стоял красноносый толстяк с розовыми щечками и желтыми глазами.

Он распахнул дверь, и я увидел голубой рояль с откинутой крышкой.

— Если ты выдержишь испытание, то станешь учеником удивительно и поразительно Великого Маэстро, то есть моим учеником, — сказал он, когда я сел на розовый стул перед голубым роялем. — Чтобы достигнуть этого величайшего счастья, тебе придется исполнить изящнейшую пастораль, сочиненную мною. Ты должен двадцать раз нежнейше, пианиссимо, коснуться белых клавишей, а потом десять раз сильно, крещендо, ударить по клавишам черным. Начинай!

Я трогал белые клавиши, а Маэстро, наклонив голову, шептал:

— Сладко! Сладенько! Сладчайше! Наиусладительно!.. Нежно! Нежненько! Нежнейше!.. Умилительно! Наиумилительнейше! Сверхумилительно!

Иногда он мурлыкал под нос:

Где я слышал эту песенку?

Маэстро легко ударил золотым камертоном по крышке рояля.

— Так… Так… Еще усилие, и ты станешь любименьким учеником удивительно и поразительно Великого Маэстро. Так…

В это время мимо окна прошла — или пролетела — Принцесса. Вместо того, чтобы двадцатый раз пианиссимо коснуться белых клавишей, я быстро — виво, даже вивиссимо — выскочил из розового домика Маэстро.

— Куда ты? — крикнул он.

Но что мне было до розового Маэстро, до всех маэстро на свете: ведь впереди шла Принцесса.

Над золотой ее головой летел тот самый Голубь.

— Пожалуйста, пожалуйста, не исчезайте, иначе я умру, — сказал я вслед девушке.

Вот теперь она улыбнулась.

А может быть, она высунула язык, или показала нос, или состроила гримасу, став еще прекраснее.

Взглянув на меня, она сказала:

— Когда взойдет луна, приходи к большому дубу на опушке леса, мой мальчик! Повернись спиной к луне, закрой глаза и отмерь двадцать шагов от дуба к опушке леса, а после десять шагов от опушки к дубу.

Она исчезла.

Наступила ночь, поднялась луна. Я сделал все как велела Принцесса, но не увидел ее.

Издали донесся насмешливый голос.

— С закрытыми глазами счастья не поймать, мой мальчик! Ах, я приказала?! Что ж, ты всегда будешь делать только то, что приказывают? Прощай и не ищи меня.

Сквозь слезы я увидел: через серебристый столб лунного света пролетел Голубь. Со спины его спрыгнул крошечный гном в красном колпаке.

Метр Ганзелиус

— Перестань реветь, — донеслось откуда-то снизу. — Пф-пф, только что выплыл из одной слезы, как меня накрыла вторая.

Я сдержал слезы.

— Пф, так-то лучше…

Я не мог разглядеть гнома среди травы и, сознаюсь, крайне невежливо окликнул его:

— Эй, где вы там?

— Лучше все-таки называть меня не "эй, вы", а метр Ганзелиус, как это принято, и не одну тысячу лет, среди всех фей, людей и волшебников, с которыми я поддерживаю знакомство.

— Простите, метр Ганзелиус, — с раскаянием сказал я.

— Раскрой ладонь, — приказал метр Ганзелиус, нетерпеливо выслушав извинения. — Нет, держи ее прямо.

Трава зашевелилась, и на ладонь вспрыгнул маленький гном с темными глазами и седой бородкой.

На плечах у него был синий плащ. На кожаном поясе висела шпага. В левой руке он держал красный колпак с кисточкой. Остроносые штиблеты с загнутыми носками светились зеленым светом.

Он часто, всей грудью вдыхал воздух и при этом увеличивался, увеличивался, но так, что не менялась ни одна черточка лица.

Поклонившись, Ганзелиус взмахнул плащом и спрыгнул к подножью дуба. Светящиеся штиблеты, как светляки, прочертили след в темноте.

— Значит… значит, вы пустой? — растерянно спросил я.

— Я — воздушный человек, — ответил гном. — В молодости, когда я был кузнецом и весил десять пудов да еще четыре фунта, мне тоже случалось путать п у с т ы х людей, которых множество, с людьми в о з д у ш н ы м и, так редко встречающимися.

Он смотрел на меня снизу вверх как бы с некоторым сожалением.

Теперь я понял, что чувствовал этот строгий спрашивающий взгляд и прежде, когда метр Ганзелиус пролетал мимо на своем голубе. Взгляд человека, дорого заплатившего за то, чему научила его жизнь.

Отец идет с сыном и думает, как оберечь его на долгом пути. Он кладет в руку ребенка кошелек с золотом, или с серебром, или с медью. Золото, серебро и медь тем и отличаются от мудрости, что их можно отдать сыну и другу.

Они отличаются от мудрости и от любви, которая не бывает ни золотой, ни серебряной, ни медной, а только настоящей или поддельной.

Это поучение метра Ганзелиуса, как и другие его уроки, я услышал и записал в тетрадку не в ту ночь, а много позже…

— Я знал твою бедную матушку, когда она была еще девочкой, и, конечно, не мог позволить колдуну Турропуто преследовать тебя.

— Турропуто?! Я не видел Турропуто…

— Нет, ты видел его! Он превращался то в старушку, которую ты встретил в лесу, то в Портняжного Мастера, то в Маэстро. — Он злой и сильный колдун! В одиночку я бы с ним не справился и попросил Принцессу помочь мне. Восьмисотлетнее знакомство позволяет рассчитывать на небольшие услуги.

— Принцессе восемьсот лет? — воскликнул я, удивленный и огорченный.

— Мы познакомились с Принцессой восемьсот лет назад, когда она праздновала свой двухсотый день рожденья, — ответил метр Ганзелиус, — Турропуто ворвался во дворец, унес Принцессу в поле, закружил в ледяной вьюге, и, если бы она не увидела окна кузницы — счастье, что я заработался до ночи, — кто знает, что случилось бы с ней… Мы отогрели ее у горна, только сердце у бедной девочки осталось наполовину замерзшим. Может быть, оно еще оттает?! Пока человек жив, нельзя терять надежды. А Принцессе только тысяча лет.

Взглянув в глаза и угадав мои мысли, Ганзелиус грустно проговорил:

— Любимая, сынок, не бывает ни золотой, ни серебряной, ни медной, ни красивой или некрасивой, ни молодой или старой, а только л ю б и м о й.

Лунные человечки

Мы шли по тропинке среди луга, метр Ганзелиус впереди, а я, его ученик — ведь с этой ночи я стал его учеником, — за ним.

Я спросил метра Ганзелиуса:

— Почему же такой знаменитый и могучий колдун ненавидит обыкновенного мальчишку?

— Турропуто ненавидит всех, — ответил метр Ганзелиус. — И он поклялся отобрать у тебя матушкино наследство.

— Узелок и вправду волшебный?

Учитель молчал.

Потом, через много дней, он продиктовал мне, а я записал в тетрадь его слова:

Как оно появляется в мире — «волшебное»? Когда умирала твоя матушка, на ее подушку угольком упала последняя в ту осень падающая звезда. И твоя матушка раздувала ее, пока было в груди дыхание, чтобы она светила сыну.

Так он стал волшебным, уголек, который не гаснет.

И когда твоя матушка все смотрела и смотрела на ключик, пока не закрылись навсегда ее глаза и загадывала одно-единственное желание: пусть в самую трудную минуту этот ключик спасет ее сына, тогда ключик стал волшебным.

Только так появляется на свете то, что люди называют волшебным…

…Луна поднялась высоко над горизонтом, было тихо.

Метр Ганзелиус все уменьшался, и снова стал таким маленьким, что я с трудом мог разглядеть его среди травинок.

Потревоженные шагами, в воздух взлетали сонные божьи коровки; я боялся, что они собьют Учителя с ног или подхватят и унесут неизвестно куда.

Голос метра Ганзелиуса пресекся. Изо всех сил напрягая слух, я различал только его слабое усталое дыхание. Потом он снова заговорил:

— В молодости, когда я был кузнецом и не превратился еще в воздушного человека, бывало, я взваливал на одно плечо десять пудов железа, на другое сажал мою милую женушку Эстер, которой нет больше на свете, а на закорки — всех наших десятерых парнишек… Теперь мне в тягость даже воздух…

Серебряная луна горела в небе. Вдруг, я увидел очень близко дом из старых бревен, сплошь поросших мхом. Квадратное окошко поблескивало низко над травой. Чернела дверь, припертая рогатиной. Перед домом росла ель, на ней, уцепившись за шишку, как принято у этих птиц, висел Клест.

На коньке черепичной крыши вертелся металлический флюгер с чугунным кованым драконом. На флюгере, нахохлившись, сидели огромный черный Ворон и Голубь, которого я сразу узнал. Ворон взмахнул крыльями, клювом оттащил рогатину и открыл дверь.

Войдя в дом, я очень обрадовался, увидев метра Ганзелиуса, которого потерял было из виду.

Учитель стоял на дощатом полу, в столбе лунного света, где метались, плясали, бесновались тысячи пылинок.

Внутри дома луна, казалось, светила еще ярче, чем на лугу. Круглое ее, не то плачущее, не то улыбающееся лицо заглядывало в окошко.

Передо мной возвышался горн с открытым горнилом, где серебрилась зола. На полу валялись косы, мечи, латы, ржавые подковы коней-великанов, каких в наше время и не увидишь.

Метр Ганзелиус стал уже меньше фасолины. Несмотря на это, я ясно различал его лицо, каждая черточка которого была высветлена луной.

— Добро пожаловать, сынок! Устраивайся, — сказал метр Ганзелиус.

Я разглядел деревянную кровать, где легко уместились бы не один, а несколько великанов. Рядом с ней стоял дубовый чурбак в два обхвата, на нем ведерная кружка и под стать ей подсвечник с оплывшей свечой.

— Там спал я с моей женушкой и нашими сыновьями, — сказал метр Ганзелиус. — Теперь дети разбрелись по свету. Эстер умерла от горя, когда младший наш, бедный Сильвер, окаменел…Сильвер…серебряный. Мы с Эстер все мечтали, какой чудесной будет его жизнь, а оказалось… Пусть тебе будет хорошо здесь, сынок…

Я пошел в ту сторону, откуда из полумрака доносился слабый голос Учителя. У бревенчатой стены примостился крошечный домик.

— Садись поближе, — пригласил метр Ганзелиус.

Он был в стеганом халате красного атласа и ночных туфлях, которые сверкали зелеными огоньками, и стоял, опираясь на спинку кресла. На столике горела свеча; она лила очень яркий свет, хотя была тоньше пушинки одуванчика. Кровать из половины желудя была расстелена: из-под откинутого одеяла выглядывала подушка в белоснежной наволочке.

— Раньше меня называли — "Ганзелиус — Гора", потом — "Метр Ганзелиус — Воздушный Человек", теперь называют «Человек-Горошина». И станут называть "Маковое Зернышко"?! А потом… Что потом? — грустно спросил метр Ганзелиус, еле заметно улыбаясь. — Странно: становишься меньше, а видишь дальше.

Свеча-пушинка светила до удивительности сильно: может быть, и сквозь бревенчатые стены, и даже до края земли?…

— Что ты там видишь? — спросил метр Ганзелиус, показывая на лунный луч.

— Пылинки, — ответил я.

— И все? — Голос метра Ганзелиуса выражал удивление и что-то еще: сострадание, может быть?

Я молчал. Глаза метра Ганзелиуса сверкнули. Он вскочил на кресло, сбросил халат и остался в серебристом трико.

— О-ля-ля! — воскликнул он, взмахнув руками, словно крыльями, и стал уменьшаться.

Он таял, как снег под солнцем. Так быстро, что меня охватил страх; ведь я успел полюбить Учителя.

…Теперь я его совсем не видел. Только две зеленые точки горели на красном бархате кресла. — О-ля-ля! — послышался голос Учителя. — Смотри!

Зеленые искры скользнули от кресла к лунному лучу и стремительно закружились в опаловом столбе света. И рядом с ними я вдруг разглядел множество крошечных существ. Они мелькали в таком головокружительно веселом танце, что ноги сами собой припустились в пляс.

— Молодец! — крикнул метр Ганзелиус. Меня обрадовало, что он наблюдает за мной: значит, и я ему не совсем безразличен.

— Так что ж, в лунном луче одни пылинки? — вернувшись, спросил Учитель.

— Конечно, нет! — воскликнул я.

Метр Ганзелиус улыбнулся моей горячности.

Уже лежа в постели, он задумчиво проговорил:

— Куда они исчезают — те, кто живет в лунном луче? Сколько раз я пробовал их подкараулить, но среди ночи засыпал… Лунный луч похож на лестницу с миллионом ступенек…Значит, поэтому-то они всегда торопятся? Ведь нужно до рассвета вернуться на луну. И еще лунный луч похож на колодец. Можно разбиться, падая в такой глубокий колодец.

Хотя ученые пишут, что луна покрыта мягкой лунной пылью. И эльфы, и гномы, и лунные человечки тоже рассказывают, что она похожа на пуховую подушку. "Там очень хорошо спится", — говорят они…Сколько же там их — эльфов, гномов и лунных человечков? С земли плохо видно, но в полнолунье, при ясной погоде, Клест, у которого такое хорошее зрение, насчитал двести сорок четыре тысячи пятьсот семнадцать одних только лунных человечков…

Спокойной ночи! — помолчав, сказал метр Ганзелиус, и я не понял к кому он обращается, ведь смотрел он в окно на луну, которая прижалась к стеклу своим круглым лицом. — Спокойной ночи, сынок! — повторил Учитель.

Я изучаю свойства капли росы и узнаю историю короля Жаба Девятого

Проснулся я от того, что кто-то пристально глядел на меня. Открыв глаза, я увидел Ворона, но не испугался, так как взгляд великанской птицы выражал одну лишь доброжелательность.

Меня, знающего уже, что не все в мире добры друг к другу, очень растрогала манера Ворона осторожно касаться лапами одеяла, сильно взмахивая крыльями, чтобы так неподвижно парить надо мной.

Занималось раннее утро. В открытую дверь виднелся край солнца, поднимающегося из-за луга, где сверкали каплями росы трава и цветы.

Если бы не перезвон цветов, было бы совсем тихо. Слышалось сонное дыхание Учителя.

Увидев, что я проснулся, Ворон наклонил голову, как бы поздоровался, и вылетел. Скоро он вернулся, неся в клюве ведерко с водой.

Пока я умывался, Ворон снял со стены корзинку, слетал куда-то и выложил на стол хлеб, круг деревенской колбасы и кувшин с топленым молоком.

Удивительно было то, что, когда я вышел на порог и огляделся, кругом, сколько хватило глаз, не оказалось не то чтобы лавки, но вообще ни единого строения.

В комнатке Учителя, у его кровати покачивался колокольчик, стеблем укрепленный в щели пола. Голубь приносил в лапках травинки с крупными каплями росы и стряхивал капли в венчик цветка.

Метр Ганзелиус разбежался и нырнул вниз головой. Нет, я бы никогда не решился вот так прыгнуть в холодную воду.

"Обязательна ли подобная решительность в моем будущем ремесле сказочника? — с тревогой подумал я и тут же дал себе слово: — "Если это свойство необходимо, любой ценой воспитать его в себе!" Учитель вылез из воды, досуха растерся махровым полотенцем и оделся.

Мы вышли из дома.

— Посмотри на каплю росы, — сказал Учитель, останавливаясь перед высоким колокольчиком. — Кого ты видишь?

— Себя! — сказал я неуверенно, догадываясь почему-то, что ответ огорчит Учителя.

— Одного себя?! — строго переспросил Учитель. — И этот «ты», там, в капле росы, конечно, прекрасен, могуч и мудр?

— Да нет же. «Он», то есть "я", — маленький тощий оборванец с испуганным лицом.

— Это уже лучше! — воскликнул Учитель. — Смотри внимательно, сынок!

Я наклонился над цветком. Капля выросла в сто, даже в тысячу раз. В ее глубине зеленел луг, окутанный утренним туманом. Из тумана выступила Принцесса, но я плохо видел ее, потому, может быть, что слезы печали или радости застилали глаза.

— Там… Принцесса, — запинаясь, сказал я.

Принцессу окружали эльфы с прозрачными крылышками и феи. Поодаль стояли и сидели гномы; иногда они склоняли друг к другу головы и перешептывались.

— Посмотри на другие капли!

Я снова увидел себя, но неясно. И увидел множество эльфов, фей и гномов.

— Принцесс ты тоже видишь? — спросил Учитель.

— Н-нет, — ответил я, вглядываясь изо всех сил. — Там их нет… Вероятно, она единственная?

— Да, она единственная, — подтвердил Учитель. Он взмахнул рукой, и эльфы, феи, гномы исчезли. А может быть, они исчезли потому, что солнце поднялось выше и роса испарилась?

Я испугался за Принцессу и спросил:

— Где она?

— Она там, где должна быть. А должна она быть там, где не может не быть, — ответил Учитель.

Я почувствовал, что очень устал, и сел на траву.

Метр Ганзелиус вспрыгнул ко мне на ладонь:

— Когда тебе показалось, что ты видишь одного себя, я вспомнил историю короля Жаба Девятого, — сказал он и, помолчав, продолжал: — Король этот царствовал за тридевять земель и тридесять морей от наших мест. Первые восемь королей Жабов титуловались по порядку — Жаб Первый, Жаб Второй… Жаб Восьмой, а потом, сколько их ни было — сто, а может быть, и двести — назывались "Жаб Девятый", потому что они умели считать только до девяти. Этот Жаб Девятый был злой, с уродливым лицом и кривобокий. Впрочем, слово «кривобокий» он запретил произносить, заменив его словом "вогнутовыгнутый".

У Жаба Девятого Вогнутовыгнутого были подданные и придворные, как у каждого короля. И еще жил в королевстве знакомый нам с тобой колдун Турропуто. У Жаба Девятого была плохая память, поэтому всех придворных он повелел именовать одним именем «Альфонсио». Служил при его дворе палач — Альфонсио Любезный и первый министр — Альфонсио Предусмотрительный.

Придворные думали только о том, как бы угодить королю, и понимали повелителя с полуслова; стоило королю сказать Альфонсио Любезному: "Будь любезен!" — и тот уж знал, что ему делать.

Король не любил много говорить, потому что зачем говорить, если тебя понимают и так, и еще потому, что страдал икотой.

В праздники он выходил на балкон к народу и читал поэму, которую сам сочинил:

Однажды призвав всех врачей и аптекарей королевства он приказал им составить лекарство, излечивающее от икоты.

— Такого лекарства на свете нет, — ответили они.

— Будь любезен… — шепнул король Альфонсио Любезному.

Когда стража уводила врачей и аптекарей, Жаб Девятый сказал вслед:

— Кому, ик, нужны врачи и аптекари, которые излечивают смертельно больных бедняков, но не могут помочь своему доброму королю, страдающему ик-отой.

Через некоторое время король призвал мудрецов, обитавших в королевстве, и приказал им высказать самое мудрое из того, что они знают.

Первый мудрец сказал, что он уединился в темной пещере, где ничто не мешало ему думать, и, пробыв там двадцать лет, понял, что если прибавить к девяти единицу, то получится десять.

— Совершенно правильно, — подтвердил второй мудрец; он провел в темной пещере не двадцать, а сорок лет. — Кроме того, я постиг, что при умножении девяти на десять непременно получается девяносто.

А третий мудрец, который провел в темной пещере шестьдесят лет, ничего не успел сказать, потому что, едва он раскрыл рот, король сердито крикнул Альфонсио Любезному:

— Будь любезен! Зачем мне подданные, знающие то, что неизвестно даже мне, их доброму повелителю, — сказал Жаб Девятый, когда стража уводила мудрецов.

Еще через некоторое время король призвал ко двору рапсодов, — так в древние времена именовались поэты.

Едва лишь первый рапсод, седой старик, успел прочитать первую из ста песен, сложенных им за долгую жизнь в честь народа и короля, Жаб Девятый перебил его:

— Знаешь ли ты мою поэму: "Я очень велик… Ик… И прекрасен мой лик… Ик!" А раз ты знаешь мою поэму, то должен сознавать… ик… что она самая совершенная, правильная и прекрасная из всех поэм, когда-либо сочиненных в моем королевстве или могущих быть сочиненными.

Рапсод хотел было что-то возразить, но покосился на Альфонсио Любезного, который, улыбаясь, весело, подобно малому ребенку, играл острым топором, и молча склонил седую голову.

— Если ты все это сознаешь, — с торжеством воскликнул Жаб Девятый, — то должен понимать, что нет никакого смысла ни в твоем…ик…существовании, рапсод, ни в существовании других рапсодов. Будь любезен! — закончил Жаб Девятый изрядно утомившую его речь.

Прошло еще некоторое время, и король приказал первому министру пригласить ко двору кузнецов, лесорубов и других мастеровых людей.

Но кузнецы, лесорубы и другие мастера вместо того, чтобы выполнить повеление Жаба Девятого, построили плот, погрузились на него вместе с женами и детьми и ночью отчалили от берегов королевства.

В последнюю секунду на плот вскочил первый министр Альфонсио Предусмотрительный, поступивший так по причине своей предусмотрительности.

Утром Альфонсио Любезный доложил повелителю, что в королевствве не осталось ни одной живой души, кроме Их Величества Жаба Девятого Вогнутовыгнутого, его смиренного слуги Альфонсио Любезного, да еще колдуна Турропуто.

— Будь любезен! — по привычке пробормотал Жаб Девятый, казнить было больше некого, и Альфонсио Любезный отрубил собственную голову.

Не зная, как обходиться без подданных, Жаб Девятый обратился к колдуну Турропуто.

Запомнив его советы, он вышел росистым утром на луг и увидел свое вогнутовыгнутое отражение в бесчисленных каплях росы.

Он сказал колдовские слова, и из всех капель росы вышли его, Жаба Девятого, бесчисленные двойники.

Они были так похожи друг на друга и на Жаба Девятого, что король потерялся среди новых подданных. До сих пор все они бродят по лугу и, встречаясь, спрашивают друг друга:

— Ты, Ваше Величество Жаб Девятый Вогнутовыгнутый? Или это я, Наше Величество Жаб Девятый Вогнутовыгнутый? Или это он, Их Величество Жаб Девятый Вогнутовыгнутый?

Больше они ничего не делают, и королевство впало в запустенье.

— Берегись одинаковых человечков! — такими словами метр Ганзелиус закончил рассказ.

Хотя я не очень хорошо понял — чего же бояться этих одинаковых человечков, если они бродят где-то за тридевять земель по неведомому королевству и только пристают друг к другу с бестолковыми вопросами? — но, конечно, записал поучение в тетрадку и вытвердил наизусть. И это вскоре очень пригодилось.

…Со стороны нашего дома доносились чудесные ароматы жареного мяса и картошки.

Когда мы открыли дверь, Ворон и Голубь накрывали к обеду — мне на большом дощатом столе, а метру Ганзелиусу в его комнате на столике из листа земляники с ножкой — ежиной иглой.

Мое заветное желание

Исполнился год с той счастливой ночи, когда я встретился с метром Ганзелиусом, поселился у него и стал учеником сказочника.

С утра до вечера мы занимались языками птиц, зверей и жуков, прыжками, плаваньем, основами летного дела и другими предметами, необходимыми в сказочном ремесле. Особенно плохо мне давались языки птиц — у меня вообще плохие способности к языкам, — но, вновь и вновь повторяя уроки и пользуясь бесконечным терпением Учителя, я и здесь достиг известных успехов, так что мог утром спросить Ласточку: "Какая будет погода?", а Клеста: "Что нового на луне?"

В тот день, перед ужином, метр Ганзелиус продиктовал:

Не надо удивляться, когда видишь удивительное, но удивления достойно, если, взглянув окрест, ты ничего удивительного не встретишь.

И еще:

Иные рапсоды и сказочники тоже вкладывают свою душу в слова, как скульптор в мрамор, а кузнец в настоящие флюгера и подковы (только поэтому настоящие флюгера показывают путь к счастью, а подковы предвещают его появление).

Другие мастера, более осторожные, содержат душу в пятках, считая, что только там, в темноте и тепле (особенно если надеть толстые шерстяные носки домашней вязки), она в безопасности.

Что правильнее, каждый решает сам за себя, и никто не может решить это за другого.

Урок окончился.

— О чем ты думаешь, сынок? — спросил метр Ганзелиус.

Набравшись храбрости, я сказал Учителю, что, конечно, пользоваться его гостеприимством — незаслуженное счастье. Но именно незаслуженность счастья тревожит меня, и я хотел бы на деле испытать свои силы — годен ли я хоть на что-нибудь?

Про себя я подумал: "Может быть, в дороге, в других городах посчастливится хоть издали увидеть Принцессу?!"

Метр Ганзелиус долго смотрел мне в глаза и, разгадав мои мысли, тихо сказал:

— Ты увидишь ее! В последний раз, мой мальчик. Я сам хотел просить тебя отправиться в путешествие. Может быть, Принцесса поможет тебе. Бедной девочке и самой не терпится свести счеты с Колдуном. Но, как знать… Кто поймет ее заколдованное сердце…

Учитель в глубокой задумчивости покачал головой:

— Я очень стар, и Турропуто уверен, что теперь никто ему не помешает. Но ты ведь многому научился. И ты не струсишь?! Утром в дорогу, сынок!

Спал я беспокойно и сквозь сон слышал легкие шаги Учителя. Он ходил из угла в угол по своей маленькой комнате, размышляя о чем-то: может быть, и о моей судьбе.

Я узнаю, что любовь сильнее страха

Мы поднялись до света и молча позавтракали. Ворон и Голубь, уже оседланные, ждали у порога. Метр Ганзелиус ловко вскочил на Голубя, а я медлил, испытывая проклятую робость. Ворон, схватив меня клювом за пояс, взмахнул крыльями и круто взмыл в еще по-ночному темное небо.

Бесцеремонность, так непохожая на обычное поведение Ворона, обидела меня. К этому прибавился страх; ведь как не испугаться, когда болтаешься среди пустоты в клюве птицы.

Мы опустились на лесной полянке, среди высоких сосен. Дорожка, похожая на расстеленный голубоватый лен и на скопление тумана, возвышалась над землей на уровне груди.

Ворон с Голубем исчезли.

Забравшись на мое плечо, а оттуда на мочку правого уха, Учитель торопливо шептал:

— Берегись одинаковых человечков, но не отступай перед ними. Следи за Турропуто, не спускай с него глаз! Ты увидишь то, что высокомерные люди насмешливо называют детскими сказочками, потому что там, в сказках, все им кажется непонятным; как будто в их жизни много понятного. И потому что там феи и гномы; будто среди людей редко встречаются феи и будто не все люди рождаются гномами, а уж потом превращаются во взрослых людей!.. Ты увидишь сказку. Она ткется из тончайшего шелка тысячи лет. Шелковую нить легко порвать, разрезать ножницами. Бойся ножниц, сынок!

Метр Ганзелиус говорил не как обычно, а сбивчиво; не все было понятно в его словах.

Я старался запомнить и непонятное. Вдали показались сани: впереди были запряжены мыши, за ними — кошки, за кошками — собаки.

Сани исчезали среди сосен и вновь появлялись. То, что я принял за расстеленный лен или туман, оказалось накатанной снежной дорогой.

Протянулась дорога в воздухе, а не по земле, потому что ведь на земле было лето, а летом снега не бывает. "Все объясняется просто, если хорошенько подумать", — часто повторял Учитель.

Сани мчались, как стрела.

— Мыши боятся кошек, а кошки — собак, вот они и бегут так быстро, — сказал Учитель.

— Значит, страх сильнее всего, — спросил я.

— Нет, сынок. Скоро ты сам узнаешь, что, к счастью, это не так. Не всегда так…

Упряжка была уже близко.

— Это сани Турропуто, — сказал Учитель, ловко спрыгивая на землю. — Вскочи в них! Увидишь развилку, скомандуй на мышином языке: "Направо!" Турропуто ждет на левой дороге, мы обманем Колдуна.

Конечно, мне было страшно, но я воскликнул, как Учитель, "О-ля-ля!" и очутился в санях.

Ворон летел чуть впереди повозки, и от этого я не чувствовал одиночества, которого боюсь больше всего на свете.

Я бы пропустил развилку и угодил в лапы Турропуто, но Ворон громко каркнул, в первый и последний раз за долгое наше знакомство, и я успел крикнуть: "Направо!"

Теперь я вспомнил, что еду туда, где увижу Принцессу.

Едва я успел подумать об этом, сани взлетели в воздух, обогнали упряжку и потащили ее за собой. Мыши пищали, кошки мяукали, собаки лаяли, а мне было весело.

"Значит, учитель прав, и любовь сильнее страха", — подумал я.

Сани вновь опустились на снежную дорогу. Под скрип полозьев охватывала дремота.

Проснулся я почему-то не в санях, а в пустом вагоне поезда. Вечерело. Стучали колеса, замедляя бег. В окне открывался неизвестный город с красивыми островерхими башнями. Бесшумно откатилась дверь, и в купе вошел проводник. По кроткому выражению глаз и по манере стоять, изящно наклонив маленькую головку, я, конечно, сразу узнал нашего Голубя, но не подал виду, что маскарад разгадан.

— Вам выходить! — приятным голосом проворковал проводник-Голубь.

В таинственном городе

В городе, где я очутился, уже зажигались вечерние огни. Серебряные и золотые флюгера вертелись, наполняя воздух металлическим скрипом. Сквозь этот пронзительный скрип я услышал ровный перезвон колокольчиков:

Я-то знал, что у меня ничего не «сбудется». Да и никогда я не слыхал от умных людей и не читал в книжках, чтобы девушка полюбила человека, если она старше его в семьдесят шесть раз!

И о чем бы мы говорили с Принцессой, когда в школе у меня по истории были одни «тройки», а она сама видела всю новейшую и новую историю и даже средние века?!

"Донн-донн-донн", — звенели колокольчики.

Черный флюгер из кованого чугуна, не обращая внимания на причуды ветра, пляшущего, кружащегося, то и дело меняющего направление, был обращен все в одну и ту же сторону.

Ветер бил по нему, накрывая его тучами, но он прорезал тучи. Вспомнив уроки Учителя, я понял, что это и есть настоящий флюгер, и пошел туда, куда он показывал.

Улица поднималась круто в гору. Безлюдная, она становилась уже с каждым шагом. Передо мной возникла серая стена одноэтажного дома под черепичной крышей.

Стену покрывали пятна сырости или тени.

Что-то произошло с этими причудливыми тенями, и я увидел уже не бесформенные пятна, а три фигуры, занимавшие все пространство стены от земли до крыши.

Какая-то тайна чудилась в них.

Первая фигура представляла собой сухопарую женщину с огромными очками, сквозь которые в упор глядели колючие глазки стального цвета; из-под серого платья — негнущегося, тоже, должно быть, металлического, — выглядывали ножки в остроносых стальных туфельках.

Все в этой фигуре было острое, угрожающее и могло испугать — особенно в такой поздний час, да еще в незнакомом городе, в пустом переулке, да еще человека робкого.

Вдруг я понял, что это вовсе не женщина, не злая старая дева, а Ножницы; какими им быть, если не железными?!

Рядом с Ножницами прикорнула девочка с круглым, сонно улыбающимся лицом. Она светилась все сильнее и сильнее.

Было ясно, что хотя она спит, но все видит. И хотя она — девочка, но вот так спит и все видит миллионы лет, всегда.

Словом, это была Луна.

Чуть в стороне притулился маленький человечек — седой, в черной куртке, с белым фартуком, расшитым звездами — красными, желтыми и голубыми. Звезд на фартуке было много, но все не поместились там, и из толстой книги, которую он держал под мышкой, время от времени выскальзывали звезды, поднимались вверх и занимали обычное место на небе.

"Если есть падающие звезды, то чего удивляться звездам поднимающимся?" — подумал я. Человечек в черном хранит между страниц книги звезды, как я хранил раньше в толстых книгах цветы и листья.

Была в нем еще одна странность: не отводя глаз, он смотрел на сухопарую железную женщину. Казалось, он видит не то, что нарисовано, то есть не злую старую деву, и, уж конечно, не ножницы, а необыкновенную красавицу — королеву, может быть?!

Мне стало его жалко.

Я сразу почувствовал, что это человек ученый, даже ученейший — Магистр, может быть; и что он — вдруг это пришло мне в голову — давний друг метра Ганзелиуса.

Ведь все ученые и благородные люди должны дружить друг с другом?!

"Магистр, Ножницы и Луна", — подумал я и, вероятно, проговорил вслух. Во всяком случае в этот самый момент фигуры на стене слились в бесформенные пятна, раскрылась дверь, которую я прежде не заметил, и на пороге появился Магистр — не нарисованный, а самый настоящий.

— Магистр, Ножницы и Луна! — проговорил он резким сердитым голосом, который, однако, ни чуточки не пугал. — Что ж из того? Значит ли это, что дозволено занятых людей беспокоить по ночам?! Да еще совершенно посторонних и не имеющих чести быть знакомыми с вашей милостью, и не домогающихся такой чести! Ах, вам нужно немедленно осмотреть город?! Ах, вы не можете ждать ни минуты потому, что того и гляди произойдут события, которые… А какое мне дело до событий, которые… того и гляди произойдут?

Магистр говорил скороговоркой, как бы ворчливо отвечая на чьи-то вопросы; а я ведь ни о чем не спрашивал. Он взмахнул толстой книгой, и из нее выскользнула Большая Медведица.

Созвездие спокойно поднялось в небо, но одна из звезд запуталась в седых волосах Магистра, и ковш Большой Медведицы оказался с прохудившимся дном.

Я обратил внимание Магистра на это обстоятельство. Он вполголоса пробормотал, что "терпеть не может нахальных мальчишек, непрошеных советчиков, сующих нос не в свое дело", но провел по голове расческой, и звезда всплыла в небо.

Потом он с размаху хлопнул дверью и побежал в глубь переулка.

Я узнаю колдуна Турропуто

Магистр бежал так быстро, что было трудно поспевать за ним. Он перебирал маленькими ножками, а потом, сильно оттолкнувшись от земли, прыгал ловко и далеко, как кузнечик. Порой он застывал в воздухе — вероятно, задумавшись, — но, очнувшись, благополучно опускался на землю.

Рядом с ним летела Луна; она зябко куталась в облако, словно в пуховый платок.

На бегу Магистр бормотал под нос:

— Старина Ганзелиус не успокоился. Конечно, если назовешь сына Сильвер — Серебряный — и думаешь, что у него и доля будет серебряная, а он станет каменным, с этим нелегко примириться, ох нелегко! Но Турропуто!.. Пора понять, Ганзелиус, что с Турропуто вам не справиться. Давно пора, старина!

Я очень обрадовался, услышав имя Учителя, и, не утерпев, сказал Магистру, что имею счастье быть учеником метра Ганзелиуса.

— Зачем мне знать, чьим учеником вы "имеете счастье" состоять?! — не оборачиваясь, крикнул Магистр. — И кто такой кузнец Ганзелиус, о котором я отроду ничего не слыхал? Какое, черт побери, мне дело до его каменных, серебряных, пусть хоть медных или оловянных сыновей?!

Люди говорят, будто я скорее простоват, чем умен. Все же у меня хватило смекалки сообразить, что раз Магистр назвал Учителя «кузнецом», хоть я и не упоминал этого слова, то несомненно он знал Ганзелиуса очень давно.

А Магистр между тем бежал быстрее и быстрее. Иногда он выкрикивал несколько слов своим резким голосом.

— Запоминай, мальчик! Это — Бюро проката, где за доступную цену можно нанять надежных скаковых мух! В этой Аптеке, самой старой в мире, продают таблетки превосходного мизерина, легко и безболезненно уменьшающего рост в пятьсот пятьдесят раз!

Луна выглядывала из облака, давая возможность разглядеть каждый дом.

Ветер буйствовал. Скрип флюгеров становился нестерпимым, но сквозь него весело звенели колокольчики: "донн-донн-донн!" Из узкого переулка мы выбежали на огромную площадь, и сразу же я увидел колдуна Турропуто.

Его легко было узнать по носу, горящему, как раскаленный уголь, сине-красным огнем. Колдун кружил по площади и мурлыкал под нос:

Размахивая сине-красным плащом, он поднимал сотни северных ветров, от которых жалобно стонали флюгера.

Все-таки проклятый Колдун поспел вовремя, несмотря на то, что мы угнали его ездовую упряжку.

Заметив нас, Турропуто притворился чужестранцем, от нечего делать прогуливающимся по городу.

Северный ветер, все северные ветры разом утихли. И скрип флюгеров прекратился.

К сожалению, Магистр, погруженный в свои мысли, не заметил Турропуто, а я не решился потревожить его.

Там, где переулок выходил на площадь, к небу поднималась самая высокая в городе башня, обвитая плющом от подножья до вершины; напротив виднелся старый трехэтажный дом; на краю крыши стояла ярко освещенная луной каменная фигура Юноши с кудрями, по старинной моде падающими на плечи.

Юноша был высокого роста, богатырски сложен, казался человеком добрым, смелым и надежным. Он, несомненно, был бы красавцем, если бы не страдальческая и насмешливая гримаса, искажавшая его лицо. Мрачный молящий взгляд Юноши был неотрывно устремлен на единственное окошко башни, мерцающее в лунном свете на головокружительной высоте.

— Несчастный Сильвер, — тихо, самому себе говорил Магистр, глядя на Каменного Юношу и покачивая головой. — Ты еще веришь, что Принцесса снова тебя полюбит?

Я понимал Сильвера. И конечно, любил его; как не любить сына Учителя. И все-таки до чего же нехорошо устроена душа человеческая, во всяком случае, моя душа — ведь я обрадовался тому, что Принцесса не так уж любит Юношу.

Магистр то бежал, семеня ножками, то прыгал, как кузнечик, по замощенной камнями площади; застывал в воздухе и снова прыгал еще быстрее. Я едва поспевал за ним.

Позади крался Турропуто.

Мы миновали аллею каштанов и очутились перед ратушей, очень старым зданием, черепица на котором почернела от времени. Так вот, значит, откуда доносилось неумолчное «донн-донн-донн»: часы на башне ратуши с синим циферблатом и знаками зодиака вызванивали секунды.

Магистр взглянул на меня и украдкой достал с груди тяжелый серебряный ключ, величиной с небольшую кочергу.

То есть, ему казалось, что он делает это украдкой, но я прекрасно разглядел ключ с резной головкой, изображающей поющего петуха.

И Турропуто, который все еще разыгрывал чужестранца, громко ахая, как бы от восторга перед древней красотой города, конечно, тоже увидел все, что ему было нужно.

Что поделаешь, бывает, что мудрый, мудрейший человек, даже Магистр, попадается впросак, когда сталкивается с последним негодяем. "Высокое боится низкого, и мудрость боится подлости, как слон боится мышей", — часто напоминал дорогой Учитель.

Магистр взбежал по лестнице, вившейся вокруг башни ратуши, на вершину ее, и смело прыгнул на звезду, висевшую как раз перед циферблатом часов. Устроившись на звезде, как на стремянке, он достал ключ и стал заводить часы.

При этом он бормотал под нос, но достаточно громко, чтобы могли расслышать и я, и Колдун.

— Двадцать поворотов слева направо, как идут часы, как течет время от ночи к утру. Но если повернуть ключ десять раз справа налево, как уходит жизнь в смерть, день в ночь о, тогда…

Он не договорил.

вызванивали часы простенькую, но такую милую песенку.

"Не у меня сбудется, так у другого, у Сильвера, Каменного Юноши, который восемьсот лет ждет свою суженую", — подумал я и твердо решил помочь Сильверу, если только смогу, даже если мне будут угрожать страшные опасности; хорошо бы не очень страшные, а то вдруг не хватит решимости…

Магистр бежал обратно от ратуши к той высокой башне. На ходу он небрежно бросил мне:

— Будь здоров, мальчик!

В то же мгновение черные тучи заволокли луну и звезды. Воцарилась тьма. В этой тьме я разглядел, как красные светящиеся штиблеты Магистра скользнули от земли к вершине башни.

В окошке башни зажегся свет.

Когда луна снова выглянула, Турропуто, не скрываясь больше, принялся отплясывать вокруг меня дикий танец, размахивая плащом, от чего снова поднялись северные ветры и городские флюгера — все, кроме одного, — завыли, заскрипели, запели на тысячи ладов.

— Опять с носом! С носом!! С носом!!! — приплясывая, выкрикивал Турропуто. — Дурак Ганзелиус совсем спятил, если взял в помощники придурковатого мальчишку. Сыночек Сильвер останется каменным, потому что так решил я, величайший и самый злой из всех самых величайших и самых злых колдунов!

Турропуто ухватился за плющ, обвивающий башню, и стал быстро карабкаться по отвесной стене. Я зажмурил глаза и, хотя голова отчаянно кружилась и сердце замирало, тоже полез вверх по стене. Плющ оборвался, и я грохнулся, как куль, пребольно ударившись о каменную мостовую.

— Сосчитай, сколько ты переломал ребер, рук и ног, дуралей, — крикнул Колдун. — Пока не поздно, возвращайся к старикашке Ганзелиусу.

Турропуто стал плоским, как игральная карта, и скользнул в щель окна.

"Конечно, нелегко быть учеником сказочника. Но я никогда, никогда не оставлю тебя, дорогой Учитель, пусть жить мне суждено недолго и нет от меня никакой пользы", — думал я, с трудом поднимаясь с земли.

Я обошел вокруг башни, надеясь найти вход, но дверей не было.

"Что делать? — тревожно спросил я сам себя. — Ведь если Турропуто в башне, то и мне непременно надо быть там: Учитель велел ни на секунду не спускать глаз с Колдуна".

Вдруг вспомнилось, как мы с Магистром шли по переулку. Вспомнилась Аптека, где продается мизерин, уменьшающий рост в пятьсот пятьдесят раз, и Бюро проката скаковых мух. Еще я подумал, слушая Магистра: "Ну на что может понадобиться скаковая муха".

— Мы встретимся с тобой, подлый Турропуто! Берегись! — прошептал я, хотя понимал, что беречься нужно мне, а не колдуну.

вызванивали часы.

Я знакомлюсь с Ахумдус Ахум

Мне здорово повезло, я не заблудился в узких переулках Старого города, а, поглядывая на флюгер, прямиком вышел к Аптеке. Старичок провизор, добрейший человек, сразу протянул таблетку мизерина:

— Обычно мы отпускаем, кхе-кхе, это средство только согласно рецепту, но по лицу видно, что ты, мальчик, кхе-кхе, простая душа и не додумаешься до того, чтобы употребить его во зло.

Вот когда пригодился матушкин медный грошик. Тут же на прилавке он превратился в золотую монету, и провизор в придачу к мизерину дал еще пять серебряных монет сдачи.

Я был на пороге, когда он окликнул меня.

— А не запасешься ли ты, молодой человек, кхе-кхе, антимизерином? Ведь может и наскучить все время быть в пятьсот пятьдесят раз меньше обычных людей.

Что бы случилось со мной, если бы не провизор! Конечно, Учитель — Человек-Горошина. Но сколько у него мудрости! А каково быть с горошину, если ты и знаешь немногим больше, чем горошина в зеленом стручке.

…В Бюро проката скаковых мух я уплатил положенную плату за сутки вперед и получил металлическую коробочку, похожую на домик. На дверце была прибита табличка: "Ахумдус Ахум. Без дела не беспокоить". Я улыбнулся строгому предупреждению и сломя голову помчался к гостинице.

Слабое, но очень внятное и въедливое жужжание заставило остановиться. Учитель преподал мне наречия майских жуков и шмелей, так что я с первых минут хорошо понимал Ахумдус Ахум, тоже относящуюся к отряду "жужжащих".

— Эй, дружок, тебе не десять лет, чтобы подпрыгивать на ходу, как блоха, и качаться, как верблюд. Запомни, что породистому существу тряска вредна.

Я прямо-таки остолбенел. Пусть я человек не гордый, да и чем мне гордиться, но когда обыкновенная муха обзывает блохой и верблюдом, это мало кому придется по вкусу.

Надо было, очень надо было сразу поставить Ахумдус Ахум на место, но я не нашелся, потому что думаю медленно.

В номере гостиницы я выложил на стол домик с Ахумдус, синюю таблетку мизерина и красную антимизерина.

"Вот сейчас я стану как фасолина", — подумал я, поеживаясь словно от холода.

Образ Учителя, всплывший в памяти, помог преодолеть нерешительность.

"Была не была", — сказал я себе и уже поднес синюю таблетку ко рту, когда снова раздалось монотонное жужжанье Ахумдус; она ловко открыла дверцу своего домика и стояла на пороге:

— Погоди, дружок! Прежде всего, по условиям найма, ты должен накормить меня.

Я достал из кармана щепотку завалявшихся хлебных крошек и швырнул их Ахумдус, но она презрительно покачала головой:

— Нет, милый! Убери это, я не выношу грязи… Вот так… А теперь добудь-ка каплю сахарного сиропа, разведенного, конечно, в теплой воде; легкая пища пойдет на пользу нежному и родовитому существу.

Характер у меня покладистый, но сейчас во мне все кипело. Пришлось бежать вниз, в ресторан, раздобывать горячую воду и толочь сахар.

Ужинала Ахумдус нестерпимо медленно; после каждого глотка слышалось ее монотонное жужжание:

— Сочинители воспевают птиц и чернят нас, если не считать вдохновенного образа Мухи-Цокотухи. Но по правде, — и ты скоро в этом убедишься, — нет ничего более хищного и опасного, чем птица. В мире все относительно, дружок.

Я присел на краю стола, держа в правой руке мизерин, а в левой стакан с водой, чтобы запить таблетку.

— Ну что ж, — прожужжала Ахумдус, моя лапки. — Я готова и жду. Прежде чем принять мизерин, постарайся усвоить следующее…

— Оставьте при себе мушиные премудрости, — перебил я. Больше я не мог выдержать и взорвался, чему способствовали тревожные мысли о предстоящих испытаниях.

— Как хочешь, как хочешь, — отозвалась Ахумдус, пожимая крылышками и поворачиваясь ко мне спиной.

Я проглотил таблетку, почувствовал нестерпимое головокружение и на несколько мгновений потерял сознание. Когда я очнулся, подо мной простиралась пропасть без дна. Скоро, однако, я понял, что сижу по-прежнему на краю стола, но уменьшился так, что расстояние до пола — меньше метра — выросло для меня до высоты стопятидесятиэтажного дома!

"Упадешь, и мокрого места не останется", — в ужасе подумал я, поднимаясь на ноги и пятясь от края стола. "Ничего-ничего. Это ненадолго. Милый старичок провизор позаботился о тебе, и ты в любой момент можешь стать таким, как был", — пробормотал я, поворачиваясь и отыскивая глазами красную таблетку антимизерина.

И тут меня потрясла ужасающая мысль.

Я добежал до красной таблетки, с величайшим трудом, обливаясь потом, перевернул ее на ребро. Она достигала моего плеча. Слезы, безнадежные, не облегчающие горе, полились из глаз.

— Успокойся, — прожужжала в этот горестный миг Ахумдус. — Конечно, если бы ты заранее растолок таблетку антимизерина, — это я и хотела посоветовать, когда ты так грубо заставил меня замолчать… Но, счастье твое, есть еще Ахумдус; избавься от губительной строптивости… — и уж я-то придумаю что-нибудь.

Я стал горячо уверять Ахумдус, что во всем полагаюсь на ее мудрость.

— Ладно, ладно! — ворчливо перебила она. — Садись-ка верхом, и полетим. Ты не в детском саду, пора за работу.

Я сел в седло, обеими руками ухватившись за луку. Ахумдус круто взмыла вверх, и через раскрытую форточку мы вылетели в город.

Ахумдус образовывает ум

В первые минуты полета меня укачало, и я ни о чем не мог думать, только старался не смотреть вниз, где горели огни ночного города и серыми деревьями без ветвей поднимались в небо башни.

Потом я огляделся.

Мы летели не к площади, а совсем в другую сторону. Я робко спросил, почему выбран такой окольный путь. Ахумдус ответила строгим наставлением:

— Видишь ли, дружок! Мухи, как и люди, не рождаются столь просвещенными, какой ты узнал меня. Пожалуй, в юности я была не на много разумнее, чем ты. Но я пользуюсь каждым случаем, чтобы путешествиями и созерцанием окружающего образовывать ум.

После длинного полета мы влетели в окошко кухни, где, несмотря на поздний час, топилась плита и кипел медный таз с вишневым вареньем.

— Милейшая Катрин не простила бы, откажись я попробовать ее стряпни. Надо радовать ближних, — прожужжала Ахумдус.

Катрин, маленькая, толстая старушка, несколько своеобразно проявила радость. Она схватила длинное полотенце и, крутя им в воздухе, закричала:

— Кыш, проклятая, и ночью нет покою.

Мы с Ахумдус счастливо избежали опасности. Устроившись на потолке и глядя на листы коричневой клейкой бумаги "смерть мухам", разложенные на столе и подоконнике, Ахумдус сказала:

— Дьявольское изобретение. Думается, если бы на земле по справедливости властвовали мухи и я была бы Главной мухой, то никогда не позволила бы изготовлять такие ловушки для людей. Хотя, кто знает, — задумчиво прожужжала она через минуту, — маленькие плачут, когда их обижают взрослые, а становясь взрослыми, сами обижают маленьких. Все относительно; тебе, простаку, этого не понять.

Ахумдус усвоила неприятную манеру называть меня простаком, и даже — простофилей. Но что поделаешь, если мое будущее зависело от нее? И бывают прозвища похуже. Сейчас я не могу припомнить, но, конечно, немало прозвищ гораздо обиднее.

Так и не попробовав вишневого варенья, мы вылетели из кухни.

Когда мы находились над площадью, Ахумдус решила посетить ратушу:

— Ознакомишься с произведением искусства, достойным внимания и не такого простака!

В полутьме ратуши я увидел протянувшуюся вдоль стены, во всю ее длину, картину. На ней был изображен Жаб Девятый Вогнутовыгнутый, которого я сразу узнал, вспомнив рассказ Учителя, рядом с ним Альфонсио Любезный с секирой — вероятно, сын того Альфонсио Любезного, который сам себя казнил, Альфонсио Предусмотрительный и еще длинный ряд фигур. За каждой стояла смерть с косой.

Мы летели вдоль картины; вдруг в звездном свете я увидел Принцессу. И к ней из глубины картины кралась костлявая смерть. Это поразило меня так, что я вскрикнул. То, что смертны все эти Жабы и Альфонсио — очень хорошо. И я смертен; что ж, ничего не поделаешь. Но Принцесса! Пусть она живет вечно! Где-нибудь вдали, но все-таки живет.

Я задумался и почти не заметил, как мы вылетели из ратуши, пересекли площадь и через приоткрытое окошко проникли в башню.

Начиналось самое главное.

Принцесса встречается с Каменным Юношей

Магистр сидел у стола, придвинутого к сводчатому окну. Перед ним лежали старый кожаный кошелек и кучка монет. Ножницы прислонились к стене. Сложив монеты в кошелек, Магистр поднял глаза, полные такой любви, которая могла бы расплавить и железное сердце.

— Сколько ты насчитал? — лязгающим голосом спросили Ножницы.

— Три Золотых, девять Серебряных и сорок семь Медных, — виновато ответил Магистр.

— И это все, что ты накопил за долгую жизнь?!

— Но у меня есть еще вы, прекрасные Ножницы, разве вы не стоите всех богатств мира?! — сказал Магистр.

— Влюбленные мухи хотя бы не слепнут и всегда отличат мухомор от банки варенья, — справедливо заметила Ахумдус.

Она устроилась на потолке, и я висел вниз головой: с подобными неудобствами следует примириться, когда используешь муху в качестве скакового животного.

— Вздор! — пролязгали Ножницы. — Пока ты не скопишь тысячи Золотых, не смей и смотреть в мою сторону. О, мы несчастные. Другие, настоящие мастера делают настоящие вещи из настоящего металла — секиры, топоры, пики. И продают за настоящее золото. А ты… Все фигурки, которые ты ночь за ночью лепишь из лунного света, оживают и улетают.

— Они вернутся, — робко возразил Магистр. — Перед закатом, когда ночь надвигается, мною рожденное ко мне возвращается.

— Убирайся в свою каморку. Мы не хотим тебя видеть! — приказали Ножницы.

Как только Магистр вышел, Ножницы подошли к окну и, закатывая глаза — это в моде у стихоплетов, — пролязгали:

"Пренеприятные стишки, — подумал я. — Бр-р!"

Тем временем Турропуто вылез из щели, где он скрывался, расправил плащ, как павлин распускает хвост, поднялся на носки и, едва Ножницы умолкли, завыл, словно шакал на луну:

— О прекраснейшие, мудрейшие и чудеснейшие! Уделите минуту внимания чужестранцу, который на пути к вам преодолел тысячи штормов и сражался с легионами чудовищ. Я объехал весь мир, и везде, в странах, густонаселенных и безлюдных, народы, и одаренные гением стихосложения и безгласные вследствие своей дикости, жители полуостровов, островов и архипелагов пели гимны в вашу честь, о Ножницы!

Какая бесстыдная чепуха. Но если бы вы только видели, что делалось с Ножницами, пока Турропуто завывал. Грудь их бурно вздымалась, на щеках румянцем выступила свежая ржавчина, колючие глазки блестели.

— Ах! Что вы, — жеманно звякнули они. — Мы, конечно, знаем, как некоторые ценят нас. Что нам в Магистре, нищем старикашке, даже тот Юноша — каменный и, смею сказать, из хорошей семьи — не сводит с нас взгляда… Но все же, пусть мы и так избалованы вниманием, то, что вы говорите насчет островов, полуостровов и архипелагов, — если это правда, ведь мы не выносим лести…

— Лишь тысячная доля правды, о несравненные! Миллионоустная молва разнесла по свету, что вы, красотой затмив Афродиту, а мудростью Зевса, еще и выше всех в подлунном мире поднялись в божественном искусстве вырезания из бумаги. Возьмите, несравненные, этот лист и ослепите чужестранца своим художеством.

— Бумага волшебная… Магистр не позволяет трогать ее, — уже сдаваясь, возразили Ножницы.

— Волшебству и место в волшебных пальчиках. Осмелюсь посоветовать сложить бумагу в два раза. Еще! Еще!! Еще!!! Теперь режьте.

Несколько десятков бумажных фигурок выскользнули из рук Ножниц и, упав на пол, ожили.

— Одинаковые человечки! — тихо ахнула Ахумдус.

Она вся дрожала. Впервые я видел Ахумдус испуганной. Вероятно, ей уже пришлось сталкиваться с одинаковыми человечками. И мне было не по себе, ведь я помнил рассказ Учителя о Королевстве Жаба Девятого, и слова его: "Берегись одинаковых человечков!"

Ножницы вошли во вкус; фигурки десятками и сотнями падали на пол. Ожив, они строились в колонны и принимались маршировать.

— Ать… два… Ать… два, — приплясывая и хихикая, командовал Турропуто.

Откуда-то у человечков появились пики и барабаны.

— Не могу, — сказала Ахумдус, перелетая в каморку Магистра.

Магистр, как был одетый, спал на узкой железной койке.

Возле него на табуретке лежал кошелек. По стенам ползали мокрицы, струйками стекала вода; каморка походила на тюремную камеру.

Но тут не было одинаковых человечков и злых Ножниц, и тут легче дышалось…

— Отдохнем, — прожужжала Ахумдус, устраиваясь на потолке и закрывая глаза.

В дверь юркнул Турропуто. Воровато оглянувшись, он склонился над Магистром, сразу выпрямился и исчез.

Я подумал, что Турропуто украл у Магистра жалкие его гроши, но кошелек по-прежнему лежал на табуретке, и я успокоился.

— Нет, нет, — тревожно жужжала Ахумдус. — Что-нибудь пакостное он сотворил.

Магистр дышал во сне ровно и спокойно.

Мы снова вылетели в первую комнату. Турропуто стоял на подоконнике. Взмахнув плащом, он сказал:

— Я удаляюсь, божественные, чтобы в тиши создать в вашу честь гениальную поэму, пока холод вашей любви наполняет мое сердце. В Ледяном Мире будем счастливы только мы двое — вы, Ножницы, и я!

Вот, значит, как далеко зашло! И что это еще за "Ледяной Мир"?!

Турропуто стал быстро спускаться, оказалось, что под плющом в стене башни железная лестница.

— Летим, — в волнении прожужжала Ахумдус.

В дверях показался Магистр. Он шел, полузакрыв глаза и протянув вперед руки, словно во сне. Лицо его было очень бледно.

Свечи все разом погасли, словно от порыва ветра, но я не почувствовал ветра.

В комнату проник столб невиданно яркого света луны!

Доносился перезвон городских часов:

Магистр водил руками по лунному лучу, будто что-то лепил из него. В луче возникла — не знаю как сказать иначе — Принцесса. Никогда она не была так хороша, как в тот момент.

Ахумдус тихонько ахнула, а у меня глаза наполнились слезами.

— Здравствуй, отец! — сказала Принцесса.

— Здравствуй, девочка! — ласково ответил Магистр. — Звезды говорят, что в эту ночь кончится заклятье, которым Турропуто околдовал тебя. Пусть! Пусть! Пусть твое сердце снова станет нежным и сострадательным. Оно оживет, бедное твое сердце?

Принцесса молчала. Только грустная улыбка засветилась в ее синих глазах.

— Ты должна встретиться с Сильвером, — продолжал Магистр. — Сегодня все решится!

— Раз ты велишь, отец, я пойду.

Она скрылась за окном. Каменный Юноша — то есть, наверно, в тот момент он уже не был совсем каменным — нетерпеливо шагнул к краю крыши.

"Он же ничего не видит и не слышит. Сейчас упадет и разобьется", — подумал я и, вспомнив о своей волшебной веревочке, изо всей силы размахнулся и бросил ее через улицу Юноша, привязав веревочку к водосточной трубе, спустился на площадь.

Веревочка свернулась клубком, перелетела обратно ко мне и, как ни в чем не бывало, забралась в узелок.

Стоя у окна башни, Магистр провожал взглядом Принцессу и Юношу, удалявшихся по освещенной луной площади Послышалось злое лязганье Ножниц, о которых я было совсем забыл:

— Негодяй выглядывал ее, а не нас, этот юнец, только притворявшийся каменным. "Прекрасная Принцесса"… Мир помешался на красоте. Наша бы воля, мы бы вырезали влечение к прекрасному еще в младенчестве, как удаляют аденоиды. Тогда бы царствовали мы, Ножницы, а глупым Принцессам нечего было бы делать на свете… Но ничего, нас любит богатый и знатный Чужестранец. А если… В крайнем случае сойдет старикашка Магистр…

Ножницы говорили тихо, почти шепотом. Но все-таки мы с Ахумдус ведь разобрали все! Почему же бедный Магистр ничего не слышал?

— Влюбленные мухи хотя бы не глохнут, — задумчиво прожужжала Ахумдус.

— Чудится мне, это будет страшная, а может быть, и счастливейшая ночь, — сказал Магистр.

Часы идут назад

Мы вылетели из башни.

— За Турропуто! — азартно жужжала Ахумдус. — Догоним Колдуна и расправимся с ним, иначе он натворит такого…

— Как мы с ним расправимся? — робко спросил я.

— Уж я-то придумаю, Простак! Положись на Ахумдус!

В светлой ночи повеяло холодом. Черная тень легла на площадь. "Дон", — последний раз прозвенели часы, и раздались совсем другие звуки, будто кто-то ножом скреб по стеклу. "Тжарч-тжарч-тжарч", — хрипели часы.

Часы повторяли и повторяли страшные строки.

— Что это значит? — испуганно спросила Ахумдус.

— Не знаю… Может быть, часам кажется, будто возвращаются Средние Века?! — ответил я.

— Средние?! Хм! — прожужжала Ахумдус обычным своим поучительным тоном. — Не так уж плохо. «Среднее», конечно, хуже «хорошего», но лучше «плохого». Не нужно быть мухой, чтобы додуматься до этого.

— Нет… Нет! — сказал я, стараясь вспомнить все, что учил в школе об ужасных Средних Веках, — Тогда были такие палачи — инквизиторы. Они сжигали ученых за то, что те смотрят на звезды. Сжигали девушек за то, что они красивые и веселые, больше любят танцевать, чем слушать проповеди. И сжигали добрых людей, которые писали книги, высмеивающие и проклинающие палачей.

— Странные существа — люди, — прожужжала Ахумдус. — Нет, мухи не сжигают мух…

В окошке показался Магистр.

— Несчастье! — воскликнул он. — Украли ключ! Часы пошли назад. Неужели опягь Турропуто?!

Услышав слова Магистра, Ахумдус круто повернула, и мы вновь подлетели к башне.

— Кто тут был, пока я спал? Умоляю вас, Ножницы, скажите правду! — спросил Магистр, шагнув в глубину комнаты.

— Никого, Магиструшка! — лязгающим лживым голосом ответили Ножницы. — Мы не отходили от тебя ни на шаг, все отгоняли надоедливых и глупых мух.

— Подлые Ножницы! — возмущенно прожужжала Ахумдус. — Но я еще посчитаюсь с вами.

Помолчав, Магистр громко сказал:

— Я верю вам. Нельзя предать человека, если он так вас любит…

Бедный Магистр, я вот тоже верю людям. Но кто я? "Простак", — как выражается Ахумдус. А ученейший человек должен бы знать, кому верить и кому верить нельзя.

Иначе к чему вся его ученость?…

Ледяная тюрьма

Мы летели над площадью, от башни к ратуше. Под крылом Ахумдус показался странный город. Как он возник на пустой каменной площади, там, где только что не было ни одного строения? В сером холодном свете протянулись прямые улицы. По ним, между квадратными домами, маршировали, не сгибая колен, одинаковые человечки в серых мундирах, с барабанами и пиками.

Сквозь грохот барабанов послышалось шакалье завыванье:

Ахумдус стала круто снижаться, заходя на посадку, но не коснулась земли и, трепеща крылышками, неподвижно повисла в воздухе.

— Что с тобой? — спросил я.

— Не могу! — дрожащим голосом отозвалась Ахумдус. — Там "смерть мухам"!

Ей почудилось, будто улицы замощены клейкой бумагой.

Я пробовал переубедить ее, но она только отрицательно мотала головой.

— Делай, как хочешь, я прыгну сам, — вырвалось у меня.

Я прыгнул, еще в воздухе пожалев об этом своем поступке.

Упал на каменную мостовую, с трудом поднялся и, прихрамывая, пошел по одной из улиц.

Отовсюду слышались команды: "Ать-два!", "Р-равняйсь!"

Мне повстречались два одинаковых человечка.

— Как называется ваш город? — спросил я.

Отвечая, они говорили по очереди одинаковыми голосами:

— Это знаменитый "Город Одинаковых Человечков"!

— Всем известный город!

— У нас все одинаково — и люди, и дома.

— И это прекрасно. Ведь если бы не все было одинаковым, то появились бы различия.

— И для разных человечков понадобились бы различные мундиры.

— А для разноцветных домов — разные краски.

— И для разных мыслей — разные головы.

Снова донеслось завыванье Турропуто:

Я побежал на голос Колдуна, но скоро понял, что заблудился и кружусь на одном месте.

Из-за угла вышли еще два одинаковых человечка: они все тут ходили парами или в строю и почему-то с закрытыми глазами.

— Скажите, пожалуйста, как мне увидеть колдуна Турропуто?

— Нельзя увидеть то, что хочешь видеть, если видишь то, что есть! — сказал первый человечек.

— Закрой глаза, тогда ты увидишь то, что хочешь видеть, а не то, что есть, — сказал второй таким же голосом.

— Когда глаза открыты, то видишь то, что есть, лягушек например, а я ужасно не люблю лягушек.

— Или розы, а я не выношу цветов.

— Стоит только закрыть глаза и видишь то, что нужно.

— Или ничего не видишь, а это еще лучше.

— Или видишь сны, а это приятно.

— Или не видишь снов, а без снов спокойнее.

Раздался грохот тяжелых шагов. По длинной улице бежал Турропуто. Он был еще далеко, но заметил меня и остановился, давясь от смеха:

— Ха-ха-ха! Вот ты где, маленький негодяй! Тебе понадобился ключ от часов, которые наконец стали идти как следует — в прошедшие славные, ледяные, кровавые времена. — Турропуто похлопал себя по карману брюк, откуда высовывалась петушиная головка ключа. — Сейчас я возьму тебя в щепоть, придавлю, пока ты не взвоешь, и посажу в карман. Там темновато и душно, но ничего, лет через сорок ты привыкнешь, если не сдохнешь до того. А дурацкий уголек, который не гаснет, я швырну в самый глубокий колодец — пусть светит добрым мокрицам и благонравным водяным блохам. И веревочку, которая не рвется, я сожгу. Не будь ее, каменный Сильвер превратился бы в груду щебня — влюбленный щебень, хи-хи, а старикашка Ганзелиус с горя отправился бы на тот свет. Давно пора!.. Эй, одинаковые мерзавцы! Серые негодяи! Окружить! Схватить! Привести! Ать-два! Бегом арш!

Только что площадь казалась пустой, а тут отовсюду — из переулков, из домов, даже из земли — стали появляться одинаковые человечки.

Они строились в шеренги и с пиками наперевес бежали ко мне.

"Конец… Только Ахумдус могла бы спасти меня", — без всякой надежды подумал я и поднял голову, чтобы последний раз взглянуть на звездное небо.

И увидел Ахумдус!

В ярком лунном свете она скользнула крутым виражом, а затем, сложив крылышки, бесстрашно перешла в пике. И еще — чего я совсем не ожидал — на помощь спешил Магистр. Он приближался огромными скачками, держа в угрожающе занесенной руке горсть звезд.

На беду и Турропуто заметил моих друзей.

— Тжарч… Тжарч… — прокричал он, сильно взмахнув руками.

Поднялась ужасающая ледяная буря. Воздух наполнило множество острых льдинок. С каждой секундой сгущалась темнота. Исчезали звезды. Скоро и луна потонула в чернильном мраке.

Озябшими пальцами я вытащил матушкин уголек и огляделся. Над городом навис ледяной свод без единого просвета.

"В лед! В лед!! В лед!!!" Неужели оледенели и мой дорогой Учитель, и Магистр, кто думал больше, чем они? Оледенела Принцесса, и оледенел только что оживший Сильвер, так страшно расплачиваясь за вечную любовь? Неужели весь мир превратился в лед? Или по ту сторону проклятого ледяного колпака люди живут по-прежнему? И там ждут меня, не теряя надежды, Ахумдус и Магистр?!

Я стоял, прижатый ветром к каменной стене дома. Льдинки налетали злыми стаями, но жар уголька уничтожал их. Везде кругом свирепствовала вьюга. Дома стояли, полузасыпанные льдом. Вся улица была усеяна ледяными холмиками. Некоторые из них шевелились, и я понял, что это одинаковые человечки, бежавшие, чтобы схватить меня, и засыпанные вьюгой.

Над улицей и домами, почти касаясь головой ледяного купола, возвышалась огромная фигура Турропуто, тоже по пояс погруженная в ледяную гору.

Надо было использовать минуты, пока ураган держит в плену моих врагов. Ветер сбивал с ног, и я двигался ползком, проскальзывая между человечками.

На свободу!

Турропуто взмахнул рукой, и ветер сразу улегся. — Эй, одинаковые мерзавцы!

Фонари! — кричал Турропуто. — Лопаты, ломы! Первый, седьмой и тринадцатый отряды — откопать меня! Шестой и десятый — изловить маленького негодяя!

Город ожил. Отовсюду бежали человечки. Счастье еще, что в темноте они ничего не видели, уголек светил только одному мне.

Как пригодились в ту ночь уроки прыжков и кроссы, которые дорогой Учитель с мягкой своей настойчивостью заставлял меня бегать ежедневно, и которые, казалось, совсем не нужны сказочнику.

Только благодаря им я не погиб!

Я пробирался под ногами человечков, увертывался, с разбега перепрыгивал через цепи врагов.

— Живее, серые бездельники! — кричал Турропуто. — Поймать негодяя, иначе я выпущу одинаковых крыс, и они сожрут вас.

Впереди почти отвесно поднимался склон ледяной горы, в центре которой стоял Колдун. Я карабкался по этому, ставшему на дыбы катку, цепляясь руками с содранной до крови кожей за колючие льдины, но вновь и вновь скатывался вниз.

Надежда почти оставила меня, когда я вспомнил, что в волшебном узелке есть ножик. Я вытащил его и с размаху вонзил в лед.

"Ж-ж-ж", — образовалась ступенька. Еще удар ножика — новая ступенька.

Я взбирался по ледяной лестнице и, оглядываясь, видел, как человечки с лопатами и ломами окружают гору. Бледный свет фонарей к ужасу моему поднимался все выше.

Но вершина близко.

"Ж-ж-ж" — еще ступенька; «ж-ж-ж» — еще одна.

Вот уже рядом толстое брюхо Турропуто.

Собрав последние силы, я прыгнул, ухватился за пояс Колдуна, перебрался через край брючного кармана Турропуто и по ключу, как по стволу дерева, соскользнул в темноту.

Волшебный ключик

Все оказалось еще сложнее, чем я предполагал. Ключ от часов был прикреплен к стальной цепочке кольцом, закрытым на замок. Я заплакал от бессилия.

Слышны были частые удары ломов о лед. Еще немного, человечки освободят Турропуто из ледяного плена. Тогда побег станет невозможным. Зажав уши ладонями, я говорил себе:

"Думай, пока не поздно! Что сделали бы на твоем месте Ахумдус и Магистр? Как бы поступил метр Ганзелиус?"

И вдруг я не припомнил, а будто услышал голос Учителя:

Когда твоя матушка смотрела и смотрела на ключик, пока не закрылись ее глаза, и загадывала одно-единственное желание — пусть в самую трудную минуту он спасет ее сына, тогда ключик стал волшебным…

Волшебный ключик! Как можно было забыть о нем!

Балансируя на скользкой цепочке, я добрался до замка. Я так волновался, что даже не смог сразу вставить ключик в замочную скважину. Потом кольцо разомкнулось, цепочка выскользнула из-под ног, и я чуть было не полетел в пропасть.

О том, что было дальше, можно не вспоминать. Не произошло ничего необычного. Удивительно было только то, как все мне удавалось в ту ночь: ведь я человек невезучий.

Я обмотал веревочку вокруг пояса и привязал к одному ее концу ключ от часов, а к другому — уголек. Турропуто был весь увешан значками, медалями, перепоясан орденскими лентами. И колдунское тщеславие очень пригодилось. Перепрыгивая с медали на медаль, я без труда добрался до плеча Турропуто, а оттуда вскарабкался на его шляпу.

До вершины ледяного купола моей тюрьмы было совсем близко. Устроившись поудобнее, я стал изо всех сил раскручивать веревочку с угольком. Уголек, думал я, как огненный нож прорежет лед, откроются ворота на свободу, и тогда… Тогда я уж найду способ убежать!

Вот мой славный уголек коснулся ледяного купола и точно, как циркуль, прочертил круг. С каждой секундой он глубже уходил в ледяную броню. Плавясь и разрываясь, лед как бы стонал. "Колдун может услышать странные звуки, и конец всему!" — испугался я. Но недаром Учитель говорил: "Злые колдуны так громко кричат, что слышат только самих себя".

Блеснула полоска черного ночного неба и на ней яркая-преяркая звездочка. Плавно изгибаясь, полоска неба удлинялась и удлинялась. Скрежет льда стал таким пронзительным, что Турропуто замолк на полуслове. В высоте открылся круг звездного неба, и одновременно я почувствовал страшный удар, от которого потерял сознание.

Очнулся я от легкого ветерка, обвевающего лицо. Очень болела голова. С трудом открыл глаза и увидел Ахумдус. Она махала крылышками, как веером.

— Где мы? — спросил я.

— Наконец-то! — Ахумдус улыбнулась и перевела дыхание. — Успокойся. Ты на свободе. Я заметила уголек, мы с Магистром ухватились за веревочку и потащили — сначала показался ты, а за тобой — ключ.

Я лежал на тускло поблескивающем льду. Было жутко от того, что так близко Город Одинаковых Человечков, чуть было не ставший для меня вечной тюрьмой. Справа чернела круглая прорубь; через нее меня вытянули на волю. Оглядевшись, я увидел башню, аллею старых каштанов и ратушу. И увидел Магистра: высоко подпрыгивая, он спешил к часам.

— Как мы переволновались, пока ты был там, — жужжала Ахумдус. — Сколько раз я говорила, что тебе нельзя оставаться одному, пока ты так молод и еще не образовал свой ум. Но что нам советы друга, если природа наградила нас упрямым и строптивым характером…

Кажется, Ахумдус совсем забыла, почему я остался в одиночестве. Ну и пусть. "Забытая обида — мешок, сброшенный с плеч, обида, которую не прощаешь другу, — горб", — повторял Учитель.

— А где Турропуто?! — спросил я.

— Соскучился? — усмехнулась Ахумдус. — Льдина тебя, к счастью, только задела, а его так шарахнула по голове, что он не скоро очнется… Магистр просил нас поскорее разыскать Сильвера и Принцессу, — через минуту прожужжала Ахумдус. — Он очень беспокоится за их судьбу.

Мы поднялись в воздух. Я обернулся. Не было ни ледяного купола, ни Города Одинаковых Человечков. Они исчезли так же странно и внезапно, как и появились. А может быть, они стали невидимыми только для нас, обычных людей?!.

Под каштанами

У старых каштанов мы увидели Принцессу и Юношу. Ахумдус опустилась на лист дерева, прямо над ними.

Нет, они не говорили о любви и всяком таком, а спорили, почти ссорились.

На каштаны падала черная тень; может быть, поэтому Принцессе и Юноше было не до любовных признаний. Очень близко, всего в нескольких шагах землю озарял ласковый свет луны. Но тень медленно накатывалась на освещенное пространство.

— Скоро эта проклятая тень от часов, идущих в прошлое, зальет весь мир, если только Магистр… — тревожно жужжала Ахумдус.

— Холодно и темно, — грустно сказала Принцесса.

— Да, холодно и темно, ведь мы опять в Средних Веках, — отозвался Юноша.

— Завтра тебя снова поведут к Инквизитору?

— Да… завтра, — ответил Юноша.

— Бедный, глупый… И ты снова будешь повторять, что Земля вращается вокруг этого маленького Солнца?

— Да!

— И под пыткой?

— Что же другое я могу сказать? Ведь Коперник доказал, что это правда.

— Вздор… Вся улица, весь квартал, весь город знает, что это вздор, а ты твердишь свое, чтобы погубить меня и себя.

Юноша молчал, поникнув головой.

— Всем известно, — продолжала Принцесса, — Солнце восходит там, за фруктовым рынком. Тетушка Петра, которая лучше всех печет пироги с ревенем, рано утром проходила по яблочным рядам и видела, как это дурацкое Солнце дрыхнет под навесом. Тетушка Петра еще подумала: "Какое огромное красное яблоко", подняла его и уронила — оно было очень горячее! Ты же веришь тетушке Петре?!

Юноша молчал.

— А дядюшка Питер, Начальник Ночного Караула, проходил с дозором по берегу моря и увидел твое разлюбезное Солнышко, которое тебе дороже и меня и жизни. Оно напилось допьяна и валялось в неположенное время в неположенном месте — круглое, краснорожее. Дядюшка Питер наподдал его сапогом, и оно мигом скатилось за горизонт в море — даже не пикнуло. Ведь все должны подчиняться установленному порядку. Ты же веришь дядюшке Питеру?

— Все-таки… — начал было Юноша, но Принцесса не позволила ему договорить.

— И старый дядюшка Инквизитор так расстраивается, что ты перечишь ему и приходится тебя снова допрашивать. Ты должен сказать то, что тебе велят, то, во что верят все почтенные люди, даже если сам не веришь в это. Иначе я уйду от тебя. Я уйду от тебя навсегда.

Принцесса, не оборачиваясь, пошла прочь.

А Юноша стоял у скамьи под каштаном, словно снова окаменел. Он не плакал и не умолял, как сделал бы я и всякий другой, а только сказал вслед Принцессе со странной своей страдальческой гримасой:

— Две тысячи книг написано об одном старом докторе Фаусте, который продал душу дьяволу, чтобы все знать и все видеть. Почему же так мало книг о миллионах людей, которые продают душу дьяволу, чтобы ничего не знать и ничего не видеть?

Принцесса уходила все дальше, Ахумдус всполошилась.

— Что же, еще восемьсот лет ждать, пока они снова встретятся и снова поссорятся. Нет уж! — Она сердито взглянула на меня. — Какого дьявола ты глазеешь по сторонам вместо того, чтобы подлететь к Принцессе и велеть ей вернуться.

Я уже перестал обращать внимание на ее грубость и возможно спокойнее ответил:

— Во-первых, я не совсем беспристрастное лицо и мне было бы тяжело мирить Принцессу с Юношей, хотя, конечно, я желаю им счастья. И ты сама все время жужжишь, что я Простак; кто послушает простака?!

— Чепуха! — прямо-таки завопила Ахумдус, даже не дослушав меня. — Последний раз спрашиваю: ты так-таки не скажешь милой парочке, чтобы она поскорее выбралась из тени дьявольских часов? Ведь совсем рядом ясный лунный свет! Знаю я вашего брата сказочника. Уж вы найдете повод, чтобы с самым благородным видом остаться в стороне от драки.

Мне стало ужасно обидно.

— Как ты можешь, ведь только что…

— Ну, не сердись, — улыбаясь, как ни в чем не бывало прожужжала Ахумдус. — Тебе ведь и говорят, отдохни, я сама справлюсь.

С этими словами Ахумдус взвилась в воздух.

Не очень-то приятно «отдыхать» на листе каштана. Случайный порыв ветра сдует тебя. Каждый бездельный гуляка воробей после бурной ночи может ненароком закусить тобой, как говорится — "заморить червячка".

"Нет, не о такой кончине он мечтал", — подумал я о себе, как пишут в книгах. Но, по правде, я не мечтал ни о какой кончине.

К счастью, Ахумдус скоро вернулась. Думаете, она извинилась за свое поведение? Ничего подобного. Она чуть ли не лопалась от самодовольствия:

— В седло, и полетим.

По дороге она все время болтала.

— Не пойму, что бы делали люди без меня. Престранные вы существа. У нас, мух, это называется пустожужжанием Подумаешь, важность: что вращается вокруг чего — Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли. Муха вокруг лампочки или лампочка вокруг мухи… Солнце! Был бы это медный таз с вареньем. А то нашли о чем спорить твоя хваленая Принцесса и Юноша. Но я все-таки допекла их. Садилась на нос, кусала, пока они не погнались за мной. Чертовски жалко, что ты не видел всего этого. Как только первый луч лунного, света упал на них, Принцесса сказала: "Ах, как хорошо", а он совершенно некстати ответил: "Боже, как ты прекрасна". Потом она сказала: "Мне снился страшный сон". И он ответил "Мне тоже снился страшный сон". И они подошли друг к другу… Да чего болтать — летим, сам увидишь.

Конец истории о Принцессе и Юноше

— Мне снился страшный сон. Но теперь все прошло. Я тебя так люблю! — Юноша протянул руки, чтобы обнять Принцессу.

Не тут-то было.

Принцесса подняла голову, взглянула на его искаженное страдальческой гримасой лицо и, отступя на шаг, в ужасе воскликнула:

— И ты всегда будешь таким? Не подходи, не подходи ко мне!

Слезы потекли из глаз Юноши. Нет, лицо его вовсе не было страшным.

"Какая Принцесса жестокая", — подумал я, позабыв, что сердце у нее заколдовано.

— Все напрасно, — грустно прожужжала Ахумдус. — Тут и я не могу помочь.

И в эту секунду откуда ни возьмись показался Ворон. Он подлетел к Принцессе и сказал человеческим голосом:

— Ведь ты так любила Юношу, пока тебя не заколдовал Турропуто. Вспомни, вспомни это. Люби его, и тогда…

Ворон не договорил.

Принцесса повернулась к Юноше и поцеловала его.

Страдальческая гримаса на лице Юноши исчезла, и каким же чудесным светом озарилось оно. И как засияло лицо Принцессы, теперь, когда любовь снова согрела ее сердце. Кончилось заклятье Колдуна!

Так вот что было скрыто в словах "Люби его, и тогда…"

Я бы мог написать, что после была свадьба и, как говорится в сказках, "и я там был, мед, пиво пил, по усам текло, да в рот не попало".

Но я описываю только то, что видел сам; пусть другие придумывают всякую всячину.

Не был я на этой свадьбе, должно быть, чудесной и веселой, но не для меня.

Последний бой с Турропуто

— Сдается мне, что здесь отлично справятся без нас, — прожужжала Ахумдус.

— К часам… Что-то они скрипят и скрипят…

Мы поспели вовремя.

Магистр с ключом в руке карабкался по обледенелой лестнице. И Турропуто был тут. К счастью, он еще не оправился от удара льдиной и действовал не слишком уверенно.

Изловчившись, Колдун схватил Магистра за ногу.

"Тжарч-Тжарч-Тжарч", — оглушительно и противно скрипели часы.

Холод был прямо-таки невыносимый.

— У-у-у-у! Заморожу! — вопил Турропуто. — Превращу в сосульку!

— В бой, — отчаянно зажужжала Ахумдус.

Я с размаху вонзил матушкин волшебный ножик в красный нос Колдуна.

— У-у-умираю! Гибнет великий Турропуто, — завопил Колдун.

Он обеими руками схватился за лицо и, конечно, выпустил ногу Магистра, который стал быстро подниматься к часам.

Колдун сразу опомнился, но Магистр вытащил из кармана здоровенную звезду первой величины и так ловко швырнул ее в лоб Колдуну, что тот, снова взвыв от боли, скатился с лестницы.

Теперь, наконец, Магистру удалось завести часы.

"Донн-донн-донн", — зазвенели они.

Тьма рассеялась, и все залил ласковый лунный свет.

пели часы, как поют все часы на свете.

Им, часам, должно быть, кажется, что в этой песенке самая главная правда.

А если песенка не сбывается? Бывает ведь и так?!

— Если она не сбывается, часы не виноваты, мой мальчик, — сказал мне потом Учитель. — Это правдивая песня, и, чтобы она сбылась, надо только очень крепко любить. И бороться за свою любовь против всех колдунов. И страдать, и ждать, если так суждено. И быть честным, даже если тебе грозит гибель.

— Как ваш сын? — спросил я Учителя.

— Да, как Сильвер.

…Светало. Теплый утренний ветерок вертел сотни флюгеров.

— Залетим на прощанье в ратушу, — сказала Ахумдус.

Странный, синий и розовый свет наполнял сводчатую залу. Я взглянул на картину и увидел Принцессу. Теплое сияние лилось из ее глаз. Смерть, стоявшая прежде за ее спиной, отступала в глубину картины. Она отступала вместе с тьмой, и с Жабом Девятым, и со всеми его страшными Альфонсио. А сияние, лившееся из прекрасных глаз Принцессы, становилось все ярче. Оно достигало сводчатого потолка ратуши, и летучие мыши, гнездившиеся там, с противным испуганным писком прятались от этого света, метались и куда-то исчезали.

— Прощай! Больше я никогда не увижу тебя, — прошептал я, стараясь удержать слезы. — Ты не узнаешь, как я тебя люблю. Но ты навсегда останешься в моем сердце — такой, сияющей и согревающей своим сиянием мир.

— Нам пора, мальчик, — тихонько напомнила Ахумдус Мы вылетели из ратуши. Показался узкий переулок и знакомый дом под черепичной крышей. Снова то, что представилось издали пятнами сырости или тенями, слилось в человеческую фигуру. Я увидел Магистра, не то нарисованного, не то прислонившегося к стене. Он был подпоясан фартуком, расшитым разноцветными звездами. Сонно улыбающаяся Луна прикорнула на его плече.

А Ножниц не было.

Я обрадовался этому и только успел подумать: "Куда же они подевались?", когда под крылом Ахумдус показался маленький дом, окруженный садом. Седой старичок стоял среди роз и ржавыми Ножницами стриг черного козла.

Вдруг Ножницы с противным лязганьем вырвались из рук и набросились на ближайший розовый куст. Они срезали бы все до единого цветы и даже все бутоны, но старичок вовремя схватил их.

— Держи Ножницы! — крикнул я старичку. — Держи их крепче, не выпускай из рук, запирай на ночь на семь замков, а то они наделают много зла!

…Мы летели вдоль главной улицы. Из-за угла вышел Турропуто. Ну и жалкий вид был у Колдуна! Рука подвязана, на глазу пластырь. Красно-синий нос распух.

Мы опустились пониже, и я закричал, что было силы:

— А вот кому нужны битые колдуны, ломаные кости, старые тряпки, колдунские фокусы-покусы.

Турропуто подскочил, завертелся, и тысяча ветров завыли, закружились, как голодные псы.

Но Ахумдус благополучно ушла в высоту.

Весь город покрыл глубокий снег. Торговец вывесил в витрине магазина плакат:

"Ввиду неожиданного наступления зимы дешевая распродажа осенних и летних товаров!" Девочки лепили снежных баб с морковными носами. Мальчики играли в снежки.

Мы с Ахумдус влетели через форточку в комнату гостиницы, откуда нынешней ночью начали путешествие.

Антимизерин

— За дело! — прожужжала Ахумдус.

Вместе с ней мы понатужились — раз… два… дружно, раз… два, — перевалили таблетку антимизерина на торец и покатили к краю стола.

Таблетка упала и разбилась на множество осколков. Ахумдус перенесла меня на пол, а сама улетела в свой домик.

Я стал, не разжевывая, глотать кусочки антимизерина, валявшиеся кругом.

И сразу увеличился в десять, двадцать, сто раз.

И почувствовал себя великаном, хотя был еще ниже стула. Я глотал кусочки антимизерина и все рос и рос. Казалось, я дорос до неба, и если выйду на улицу, то придется наклонять голову, чтобы не сбить солнца. А на самом деле, я как был до всех этих событий небольшого роста, так и остался. Даже сделался на шесть сантиметров ниже, потому что несколько крошек антимизерина укатились и их не удалось отыскать.

Я не огорчился тем, что стал меньше, потому что дал себе слово до конца жизни не глядеть ни на каких принцесс, даже если в мире были бы другие принцессы.

А раз ты одинок — какая разница, высокий ли ты или маленький! Никому до этого нет дела.

— Пора, — прожужжала Ахумдус, но я не мог так просто проститься с ней, столько раз спасавшей мне жизнь. Я попросил ее подождать минутку и сбежал по лестнице в буфет. За стойкой спал толстый буфетчик. С трудом я растолкал его. Но он только проворчал: "Подождете до утра", и опять захрапел. Тогда я схитрил; ведь и простак может кое-чему научиться.

Я снова растолкал толстяка и сказал ему:

— Просто у вас нет варенья и никогда не было, а то, что было, прокисло и съедено мышами. А вы обыкновенный хвастун.

Он прямо задохнулся от возмущения.

— Это у нас-то, в нашем знаменитом буфете нет варенья?

Через минуту передо мной оказался поднос, где стояли тарелочки со всеми сортами варенья, какие только есть на свете.

Ахумдус проворчала: "Зачем все это?", но я отлично видел, как она обрадовалась.

Ну и пир у нас получился!

Потом я отнес Ахумдус в Бюро проката скаковых мух.

— Нет ли жалоб? — спросил заведующий.

Я ответил, как думал, что Ахумдус — самая прекрасная, смелая и мудрая муха на свете.

— Прощай, мой мальчик, — прожужжала Ахумдус.

— Прощай, сестричка! — ответил я.

Учитель

Я вышел на улицу и пошел туда, куда показывал флюгер. Снег растаял, пригрело солнце. В магазине, где висел плакат "Ввиду неожиданного наступления зимы дешевая распродажа осенних и летних товаров", вывесили другое объявление:

"Так как лето вернулось, дешево продаются зимние вещи".

Улица вывела меня к вокзалу. У окошка кассы я сообразил, что не знаю, до какой станции ехать. Но из окошка выглянул наш Голубь, которого я, конечно, сразу узнал, хотя и не подал вида.

Кассир-Голубь протянул билет, вышел из своего помещения и провел к поезду.

В пустом купе я лег и сразу уснул. После минувшей ночи спал я так крепко, что проводник с трудом растолкал меня. На перроне ждал Ворон. На этот раз ему не пришлось нести меня в клюве: я немножко научился верховой езде и летному делу, когда летал с Ахумдус.

Среди поля синих колокольчиков показался наш милый, поросший седым мхом старый бревенчатый дом. Учитель стоял на пороге; он улыбнулся и помахал рукой, а я соскочил с Ворона и со всех ног бросился к нему. Ах, как я соскучился по дорогому метру Ганзелиусу, хотя ведь не видел его всего одни сутки.

Я начал рассказывать Учителю обо всем, что произошло, стараясь ничего не упустить, но скоро понял, что он уже все знает.

Когда я заговорил об Ахумдус, Учитель улыбнулся:

— Она тебя прозвала простаком, мой мальчик?! Ты не обижаешься на нее?

— Нет, — ответил я. — Ведь есть, наверно, гораздо более обидные прозвища. Я только не помню какие.

— Трус, — подумав, сказал Учитель. — Это самое обидное прозвище.

— Но и я ведь не из смельчаков, — признался я.

— Трус не тот, кто боится и превозмогает страх, а тот, кто из страха становится лгуном и предателем.

Стемнело, снова наступила ночь, и в небе загорелась удивительно яркая и огромная луна.

— Пора нам проститься, мальчики, — сказал Учитель слабым голосом, обращаясь к Ворону, Голубю и ко мне. Только теперь я разглядел, как он постарел, пока нас не было дома. — Когда Сильвер был каменный, все эти сотни лет, — продолжал Учитель, — и на мое сердце давил камень. А сегодня так легко. И есть на кого оставить дом. Мне пора, мальчики.

Я не успел ничего сказать, даже не понял, что происходит. Учитель поднялся, вытянулся во весь рост и прыгнул в середину лунного луча. Несколько секунд я видел светящиеся зеленые точки, потом они приблизились к окну и исчезли.

Всю ночь мы ждали, но Учитель не вернулся. Перед рассветом я вышел во двор и спросил Клеста, который, как всегда, висел на ели и глядел в небо:

— Ты не видишь Учителя — там, на луне? Его легко узнать по зеленым светящимся туфлям.

— Нет, — ответил Клест скрипучим голосом. — Хотя я ужасно зоркий, но разве с земли разглядишь туфли, даже если они светятся?

— Как же мне быть? — в отчаянии спросил я.

— Знаешь что, — после долгого молчания сказал Клест. — На луне 244 517 лунных человечков. Если их пересчитать и окажется 244 518, значит, Учитель там. Но это очень трудно и утомительно — пересчитать всех лунных человечков.

— Пожалуйста, милый Клест, пересчитай. Ведь ты один можешь это сделать.

— Да уж, — проскрипел Клест. — Говорят, у ученых людей есть телескопы, но только мы, клесты, видим лунных человечков.

Он начал считать в ту же ночь. И до утра насчитал сто двадцать лунных человечков. А в следующую ночь — тысячу пятьсот! Потом он сбился, и пришлось начинать сначала. На этот раз он досчитал до десяти тысяч трехсот и опять сбился. А потом все пошло хорошо, он досчитал до ста тысяч и тут вспомнил, что дальше считать не умеет; когда-то умел, но разучился.

Так мы остались одни — Ворон, Голубь и я. Очень тоскливо без Учителя у меня на сердце.

Я знаю, что долго отдыхать не придется. Вчера в трубе завыл ледяной ветер и выл всю ночь.

Турропуто близко! Значит, не миновать новой встречи с Колдуном.

Я не струшу. Не имею права струсить… Мне кажется, что учитель не спускает с меня своих зорких глаз.

"Донн-донн-донн", — бьют часы…

Я слышу их звон и верю их песне.