«Бьюик»

Энн Бридж «Бьюик»

Миссис Джеймс Сейт-Джордж Бернард Баулби выздоровела окончательно, и ничто больше не удерживало ее в Англии. Муж как раз продвинулся по службе, пересев из кресла первого помощника в кресло управляющего банком «Гранд Ориентал» в Пекине. А раз ее здоровье и его материальное положение поправились одновременно, значит, это перст судьбы и ей пора в Китай. Миссис Баулби написала мужу. Он, разумеется, обрадовался, и она пустилась в путь. Джим хотел встретить ее в Шанхае; однако дела службы принудили его отправиться в Гонконг. И миссис Баулби добралась до Пекина одна. Квартира' управляющего по традиции помещалась в здании банка, в большом уродливом доме из серого кирпича, что высится на Посольской улице. Кряжистые шкафы красного дерева, зеленые кожаные кресла тоже когда-то приобрел банк. Прежние хозяйки, жены бывших управляющих, так и не сладили с этой монументальной казенщиной, и миссис Баулби принялась наводить уют, непрестанно дивясь, как муж прожил так долго в подобном — только более скромном, «заместительском»— интерьере, не облагороженном женской рукой. Она накупала драпировочного шелку, резных фигурок черного дерева, по стенам развесила восточные картинки-свитки. Еще она, по совету мужа, приобрела машину. «Тебе непременно понадобится, — заранее предупредил он. — И покупай закрытую, здесь очень пыльно».

Новыми автомобилями в Пекине обзаводиться не принято. Если ваш остался в Европе, к вашим услугам множество несильно подержанных машин: то дипломатов в другие страны переводят, то прогоревшие дельцы имущество распродают, то устроители конференций спешат сбыть машины, едва уедет последний гость. И в одно прекрасное утро миссис Баулби в сопровождении Томпсона, сменившего мужа на посту первого помощника, отправилась в Нань Ши Цзу за машиной. В комиссионном гараже Максона старший продавец, канадец, принялся на все лады расхваливать товар. Длилось это долго. Наконец она остановила свой выбор на закрытом «бьюике», каких на Дальнем Востоке пруд пруди. Машина была совсем как новенькая: снаружи заново покрашенная в благородный синий цвет, изнутри заново обитая мягким плюшем — серым, по вкусу миссис Баулби. Канадец без устали перечислял достоинства машины. Подвеска идеальная («Для наших дорог это главное, миссис Баулби»), Шофер с напарником сидят впереди, отдельно («Мистер Томпсон, так куда лучше, а то эти проходимцы, как ни запрещай, вечно наедаются чеснока»). Томпсон не спорил, китайскую кухню он знал преотлично. Миссис Баулби никогда еще не покупала подержанные машины и поинтересовалась, кто владел ею прежде. От прямого ответа канадец уклонился. Однако сообщил, что машина эта не сдана на комиссию, а куплена у прежних владельцев перед отъездом. «Очень достойные люди, из Квартала». Томпсона это удовлетворило вполне, поскольку в Посольском Квартале жили только европейцы.

Так был приобретен этот «бьюик». В клубе Томпсону шепнули, что шофер прежнего управляющего банком «Гранд Ориентал» пьет бензин. И Томпсон тут же его рассчитал, хотя обычно вся прислуга переходит «по наследству» к новому начальнику. Для миссис Баулби наняли парня, который возил раньше управляющего Франко-Бельгийским банком. Когда Джеймс Баулби вернулся из Гонконга, шофер с напарником уже щеголяли в ливреях (на лето им сшили белые, на зиму — цвета хаки, все отороченные золотой тесьмой), а миссис Баулби уже приступила к визитам и вовсю разъезжала по Пекину на синем «бьюике».

В Пекине новоприбывших ждет тяжкое испытание: они наносят визиты первыми. Таков здешний обычай, и он угнетает даже закаленных светских львиц. Миссис Баулби закаленной никто бы не назвал; была она маленькая, застенчивая, хрупкая; носила, в основном, серое, да и сама выглядела серенькой, невзрачной. Ни глаза, ни волосы, ни цвет лица не приковывали чужого взгляда. Она к этому и не стремилась; если и знала за собой достоинства — тонкость натуры, изысканный вкус, — то напоказ их не выставляла, будучи существом ненавязчивым. Визиты давались ей мучительно. Но миссис Баулби, помимо прочего, была крайне добросовестна и потому Скрепя сердце ежедневно усаживалась в «бьюик» и отправлялась с визитами. Впереди, за стеклом, маячили две фигуры в хаки с золотой тесьмой, и миссис Баулби утешала себя тем, что они хоть чесноком на нее не дышат. Она ездила в Квартал к супругам дипломатов; наведывалась к женам чиновников в Солт Габель; навещала жен английских, итальянских, американских и французских таможенников и жен торговых представителей — французских, американских, итальянских и английских. Ежегодный оборот визитных карточек, вероятно, достигает в Пекине нескольких тонн, и миссис Баулби внесла в него щедрую лепту. В мягком сером уединении своего автомобиля она изучала список; составить его помог Первый Бой — начальник банковской челяди (столь же неотъемлемая принадлежность банка, как двери, окна и стены). В списке, помимо имен, значились, титулы и адреса дам, которых ей надлежало посетить, и названия фирм и учреждений, где служили их мужья. Шофер, поработав во Франко-Бельгийском банке, прекрасно владел французским; то же самое без ложной скромности могла бы сказать о себе и миссис Баулби — французский был одним из немногих серьезных достижений ее жизни. Однако никакой китаец, как известно, не дает себе труда произносить европейские имена как подобает, и европейцам поневоле приходится переходить на их птичий язык.

— Та чин чай тай-тай, Туркофу, — читала по бумажке миссис Баулби, собираясь с визитом к супруге немецкого посла.

— Oui, Madame,[1] отвечал шофер Шуан.

— Пэй тай-тай, Кун Сянь хутун, — произносила она, желая навестить жену доктора Брея. Только вот беда: и миссис Беннетт, жена коменданта английского гарнизона, и миссис Бейнс, жена капеллана, тоже почему-то оказались Пэй тай-тай, что привело миссис Баулби в совершенное замешательство.

Странности начались неделю спустя. А может, и раньше, просто она их не замечала, поглощенная списками и труднопроизносимыми китайскими именами. Так или иначе, к концу недели миссис Баулби могла бы поклясться, что слышит возле себя в машине французскую речь. Однажды — она ехала за мужем в клуб по улице Марко Поло голос отчетливо произнес: «C’est lui!»[2] страстно, с придыханием, так ей, во всяком случае, показалось. Стекла в машине были опущены, и миссис Баулбн решила, что слуги говорят между собой по-французски.

Но странности на этом не кончились. Несколько раз она различила тихий вздох. «Нервы», — подумала миссис Баулби; Пекин явно вреден для ее расшатанных нервов.

Еще два-три дня она грешила на «нервы», но потом вдруг поняла, что не права. Она ехала по Да Цяньаньцзе, большой шумной улице, что тянется вдаль к востоку и западу от Посольского Квартала; позвякивая, торопились по ней трамваи — мимо красных стен и золотых крыш Запретного города; мерно брели груженные корзинами с углем верблюды; веками эта улица принадлежала им безраздельно, теперь же они шли, по-прежнему не останавливаясь, а «доджи» и «даймлеры» терпеливо ожидали своей очереди: новый Китай уступал дорогу старому. Стоял нежаркий, ясный апрельский день; в Квартале на Посольском спуске мелькали велосипедисты; игроки в поло тоже вышли на площадку: на подъезде к улице Хэдамэнь миссис Баулби различила сквозь пыльное облако белые и красные футболки. Тут машина остановилась на перекрестке, пропуская к огромным воротам чинную цепочку верблюдов.

Радуясь передышке, миссис Баулби вольготно откинулась на подушки. Ее завораживал и погожий день, и непривычная красота чужого города. Воистину, волшебна пекинская весна! Настроение омрачал лишь предстоящий матч. И что Джим находит в этом поло? Ужасная игра. Вдруг ее размышления прервал голос — кто-то совсем рядом произнес: «Au revoir, mon très-cher! Ne tombes pas, je t’en prie»[3]. Последний верблюд пересек улицу, машина двинулась вперед, и тут же — на сей раз сомневаться не приходилось — раздался вздох и прежний голос в сердцах проговорил: «Се polo! Quel sport affreux! Dieu, queje le déteste».[4]

— Это уж точно не шофер! — Миссис Баулби поймала себя на том, что и сама заговорила вдруг вслух. Так, ага, переднее стекло поднято. Да и голос — низкий, чуть хрипловатый женский голос, с хорошей дикцией и богатыми интонациями — не шел ни в какое сравнение с гортанным говором Шуана. И с чего бы шоферу вздумалось такое говорить, смешно даже. «Но это и не нервы, — рассудила миссис Баулби, припомнив услышанное еще раз. — Она и в самом деле говорила!» А мгновение спустя на миссис Баулби снизошло озарение: «Значит, и „C’est lui“ тоже говорила она!»

Миссис Баулби была озадачена, встревожена, но, как ни странно, отнюдь не напугана. Итак, красивый голос говорит у нее в машине по-французски. Бред? Да. Немыслимо? Да. Но почему-то совсем не страшно. Вообще, миссис Баулби гордилась своим здравым смыслом, хотя ничем, по обыкновению, этой гордости не выказывала. Разъезжая в тот день по магазинам, проставляя галочки в списке, она неустанно обдумывала ситуацию, крутила и так, и эдак — со всех точек зрения. Факт, однако, оставался фактом, а недоуменных вопросов не убавлялось. К концу поездки миссис Баулби хотела лишь одного — услышать голос снова. Да-да, это смешно, нелепо, но пусть зазвучит опять! И желание ее исполнилось. Через час «бьюик» свернул обратно на Посольскую улицу. На матч миссис Баулби явно опоздала, последний тайм уже закончился, игроки разъезжались на рикшах, и автомобилях, над площадкой еще курилась в закатном солнце красноватая пыль. Едва «бьюик» поравнялся с воротами, миссис Баулби услышала голос — на этот раз не рядом, а перед собой, как если бы говорившая высунулась в окно. «Le voilà»[5],— прошептал голос, а потом вдруг громко окликнул: «Jacques!»[6]. Миссис Баулби тоже потянулась было к окну — посмотреть на Жака, но быстро одумалась и откинулась обратно на подушки. И тут рядом с ней прозвучало: «Il ne m’a pas vue»[7].

Чудеса, да и только! Она сидит в машине, и за окном все так реально:, Посольская улица, Бельгийский парк, немецкое посольство; впереди трусцой бегут рикши, с тротуара приветственно машет мадам де Рин… Но и женский голос рядом с нею реален: зовет какого-то Жака; печалится, что Жак играет в поло; ненавидит игру за то, что Жак может упасть, расшибиться… Какой удивительный, нежный голос! Кто эта женщина? И кто такой Жак? «Mon très-cher», — говорила она. Какие чудные слова. И как совпали, слились они с этим днем, с этим городом, с ее собственным настроением там, на перекрестке, когда она любовалась весной и ненавидела поло — из-за Джима. Ей захотелось вдруг тоже назвать мужа «mon très-cher», только он к такому обращению не привык, не поймет.

Вспомнив про Баулби, она задумалась. Что скажет он об этом наваждении? И она поняла, что не признается мужу, смолчит. Поняла тотчас, но все же, порядка ради, поспорила немного сама с собой. И осталась при прежнем мнении: пока лучше помолчать. Баулби и так не слишком доволен машиной: и велика она непомерно, и бензина много съедает. Кроме того, опять всплывет вопрос о ее нервах. Не дай бог, муж не услышит голоса! Зачем ставить себя в дурацкое положение? Но и это не главное. Миссис Баулби не покидало ощущение, что она, пусть невольно, подслушивает чужие тайны. И не имеет теперь права выдавать голос, который страстно шепчет: «Mon très-cher».

Дни шли, и миссис Баулби чувствовала себя все более причастной к чужим секретам. Голос раздавался теперь в «бьюике» каждую поездку, точно орнаментом обрамлял тягостную череду визитов и приемов; говорила неизвестная женщина только по-французски и только о Жаке; порою обращалась к этому тоже неизвестному, но, как видно, очень любимому Жаку, и миссис Баулби понимала, что слышит половину разговора, как если б женщина говорила рядом с нею по телефону. Впрочем, угадать ответы мужчины было нетрудно. Разговоры велись вполне обыденные: условливались о встречах — на поло, на званых обедах, на пикниках, которые устраивали по выходным в Баомашане их общие друзья. Миссис Баулби тоже знала этих людей, и жутко ей было слышать: «Alors, dimanche prochain, chez les Milne»[8]. Столкнувшись вскоре после этого с les Milne, она пристально и смятенно разглядывала их, точно занимавшая все ее мысли незримая незнакомка могла в их присутствии предстать во плоти. Голос ее был явью, и живые люди из-за него превращались в призраков. Но главное — за пустыми беседами о друзьях и лошадях, за уговорами о встречах непременно проступала нежность — то робкая, то откровенная, в каждом слове сквозила неиссякаемая забота и тревога о Жаке, а еще это был голос счастливой женщины, которая любит и оттого всегда и во всем права.

Миссис Баулби недоумевала: почему машина хранит лишь женский голос? Но разве только это было ей неясно? Почему, например, Баулби, сидя рядом, ничего не слышит? А он действительно не слышал — как же хорошо, что она вовремя прикусила язык! Она навсегда запомнила поездку, когда голос зазвучал при муже впервые. Они ехали в гостиницу «Пекин», на прощальный вечер какого-то посланника. Машина свернула с Нефритового канала, миновала полицейских, чьи штыки поблескивают в конце Посольского спуска, и тут голос, по обыкновению неожиданно и по обыкновению по-французски, произнес: «Так я тебя покидаю… Пришли машину, ладно?» Когда же «бьюик» тяжело, поочередно всеми колесами, перевалил через трамвайное полотно и затормозил около огромного здания в европейском стиле, голос сказал: «Но ведь сегодня танцы! n’est-ce ра».

— Боже, какая толпа! — промолвил Баулби. — Представляю, до чего там душно. Давай смотаемся побыстрее. Как думаешь, получаса для приличия хватит?

Миссис Баулби не отвечала, ошарашенно глядя на мужа. Неужели не слышал? Она была настолько потрясена, что даже не нашлась с ответом, когда Баулби раздраженно спросил:

— В чем дело? Почему ты так смотришь?

Он не слышал ни, единого слова!

Миссис Баулби вывела и другие закономерности. В некоторых местах голос «пробивался» чаще и отчетливее, нежели в других. Обрывки разговора, отдельные слова, иногда едва различимые, всплывали бессистемно. Но где ждать пространных речей, она знала теперь заранее. Около площадки для игры в поло голос раздавался всегда: незнакомка то тревожилась за Жака, то гордилась им. Сюда миссис Баулби приезжала часто, поскольку Джим тоже был большим любителем поло. Играл он хорошо, но у миссис Баулби все равно сжималось сердце от страха, и страх этот, казалось, роднил ее с незримой спутницей. Еще голос часто слышался неподалеку от улицы Хэдамэнь и в переулках Восточного города, который так любила миссис Баулби. Он вроде тихой заводи меж бойкой круговертью Хэдамэнь — с людскими толпами, трамваями, пылью, машинами и верблюдами — и величавой немотой Татарской Стены, что высится над одноэтажным предместьем. Тут живут многие европейцы, и миссис Баулби всегда радовалась, если ей предстоял визит в Восточный город. Ей нравилось, как пробирается машина по узеньким переулкам-хутунам, то переваливаясь через кучи мусора, то буксуя в глубокой грязи; нравилось, как рикши отступают в подворотни, чтобы дать им дорогу. Многие улочки кончались обширными пустырями, где мальчишки рылись в мусоре вместе со свиньями и пели высоко и гнусаво, на одной ноте, то обрывая песню, то затягивая вновь. Иногда, пока привратник неспешно отпирал красные двери, миссис Баулби различала звуки флейты: пронзительной чистоты мелодия устремлялась ввысь, оросив раскаленный, зажатый в каменной теснине воздух. Кое-где за заборами виднелись цветущие деревья; на мраморных плитах правили ремесло медных дед мастера; во двориках храмов, подле белых и алых стен, лежали, разморившись на, солнце, собаки и нищие. В этих краях голос звучал особенно ясно и живо, лились длинные фразы, округлые французские гласные сыпались точно звезды с небес; согласные щелкали, порхали, дразнили, а потом вдруг все звуки сливались в низкий, приглушенный шепот, полный неизъяснимого блаженства. В эти мгновения миссис Баулби слушала неотрывно, чудесный голос вел ее за собой в мир чужой страстной и тайной любви, и она шла точно завороженная колдовскими чарами. С мужем ей жилось счастливо, но такой любви они не знали. Ее муж никогда бы не принял, а она никогда не рискнула бы произнести те нежные слова, которыми так щедро дарила своего возлюбленного бывшая хозяйка «бьюика».

Теперь миссис Баулби знала о них достаточно много и пристально следила за развитием романа. Они не упускали возможности повидаться на людях, но где-то в Восточном городе было у них и место для тайных встреч — «notre petit asile»[9]. Миссис Баулби собрала картинку по осколкам, точно мозаику, и вскоре могла бы описать этот райский уголок во всех подробностях. У них имелся каменный стол «под нашей белой сосной», «завтра» они намеревались пить там чай. Был и бассейн для рыбок в форме трилистника, символа Ирландии; однажды в бассейне умерла золотая рыбка — «pourtant en Irlande cela porte bonheur, le trèfle, n’est-ce pas?»[10] A однажды раскрошился бетонный борт, и когда его чинили, Жак написал по сырой известке какие-то чудесные слова, потому что голос звенел от счастья: «Maintenant il se lit là pour toujours, ton amour!»[11] Миссис Баулби ярко представляла ту волшебную весну: сперва в саду цвела сирень, и долгие часы за столом под белой сосной были пронизаны ее ароматом; потом вокруг водяного трилистника цвела акация… Жизни обеих женщин сплетались все теснее у миссис Баулби в садике за серой громадой банка тоже расцветала сирень, и аромат ее проникал в квартиру. А потом настал черед акации. Раз они с Джимом ехали на обед в британское посольство, и она обратила внимание мужа на благоухающие возле особняка кусты. Но он передернулся от отвращения, заявил, что акации пахнут чересчур приторно, приказал шоферу ехать побыстрее и даже выругал его по-французски (которым владел еще лучше, чем жена).

Миссис Баулби жаждала узнать о любовниках как можно больше: кто они, чем закончился их роман? Увы, выяснить ото представлялось делом совершенно безнадежным. Природная сдержанность не позволяла ей искать сопровождающего, чтобы снова ехать в гараж и расспрашивать там о прежних владельцах машины. Но однажды случай подарил ей путеводную нить. Она спускалась со ступеней одного из особняков французского посольства; возле дверей почтительно склонились слуги в серебряно-голубых ливреях; ее лакей распахнул дверцу «бьюика». Не успела она сесть в машину, знакомый голос отчетливо приказал: «Deux cent trente, Por Hua Shan Hut’ung!»[12] И миссис Баулби вдруг повторила: «Deux cent trente, Рог Hua Shan Hut’ung!» Повторила, удивляясь самой себе. И туг на лицах слуг, стоявших на пороге дома, отразилось не то удивление, не то узнавание, она успела заметить его на обыкновенно непроницаемых китайских лицах прежде, чем ее лакей, послушно поклонившись, захлопнул дверцу. Померещилось? Нет! Она могла бы поклясться: китайцы что-то знают! В Пекине посольские слуги переходят от владельца к владельцу вместе с домом и мебелью. Судя по всему, эти два китайца уже слышали когда-то произнесенный ею адрес.

Сердце миссис Баулби взволнованно трепетало, когда машина, вырулив на Посольскую улицу, понеслась неведомо куда. Куда? Где этот По Хуа Шань хутун? Приблизится ли она хоть на шаг к разгадке тайны, занимающей все ее мысли? Возле улицы Хэдамэнь «бьюик» свернул к югу и понесся вниз по Посольскому спуску. Отлично. Затем они повернули на Сучжоу хутун, потом на Дун’ Сунпу хутун и оказались в самом центре Восточного города. У миссис Баулби бешено колотилось сердце. Похоже, ее догадка верна! Машина пробиралась теперь по краю покойного пустыря, впереди высилась громада Татарской Стены. Свернули налево, по улочке, параллельной Стене, потом — направо, и Стена стала еще ближе. Притормозив, Шуан обратился к блинщику, который раскатывал тесто прямо на ступенях дома; они живо обсудили что-то по-китайски, и машина медленно двинулась дальше по расселине меж домов; впереди, в тупике уже виднелась мощная кладка Стены; не доезжая ярдов сто, они остановились около высокой красной двери с золочеными ручками; по таким ручкам с углублениями для пальцев в старые времена можно было безошибочно узнать жилище знатного китайского вельможи.

Лю распахнул дверцу и протянул руку в тонкой бумажной перчатке за визитной карточкой миссис Баулби. Только гут она сообразила, что не знает, как поступить. Нельзя же приехать с визитом к голосу! Лю был не силен во французском, и, подозвав Шуана, она сказала: «Спроси, кто тут живет — как зовут тай-тай». Шуан позвонил. Но дверь не открывали. Он позвонил снова. Послышалось шарканье, дверь со скрипом приотворилась, и выглянул старик китаец с жидкой бороденкой, в черной шапочке. Поговорив со стариком, Шуан вернулся к машине.

— В доме никто не живет, — сказал он.

— Спроси, кто жил тут раньше, — велела миссис Баулби. На этот раз они говорили куда дольше. Наконец Шуан подошел к окошку и сказал, что здесь жила иностранка, по-видимому Фако тай-тай (французская дама), но она уехала. Тем миссис Баулби и пришлось удовольствоваться. Впрочем, разве?то мало? Возможно, очень немало. Машина двинулась вперед, к Стене, шофер искал, где бы повернуть, и тут миссис Баулби пришла в голову замечательная мысль. Попросив Шуана остановиться, она спрыгнула на землю и, взглянув направо и налево вдоль Стены, заметила ярдах в двухстах огромный скат; когда-то по таким скатам повозки въезжали на самый гребень, теперь же сюда не вело ни дорог, ни тропинок, и миссис Баулби пришлось пробираться меж вывалившихся из Стены камней да старого хлама, что пылился у подножья. Она торопливо шла к скату, боясь недоброй усмешки слуг за спиной, боясь, что скат окажется перекрыт и она не сможет взобраться на Стену. Движение по гребню Татарской Стены запрещено давным-давно — после боксерского[13] восстания; туристам оставили лишь короткий отрезок над Посольским Кварталом, а в других местах все скаты крепко-накрепко заперли. Так, по крайней мере, было задумано. Но в Китае практика зачастую далека от теории. Миссис Баулби на это и рассчитывала и все ускоряла шаг.

Надежды ее оправдались. У подножья, конечно же, высился крепкий деревянный барьер, но чуть выше в обветшавшей каменной кладке бокового ограждения не хватало камней, и в проем вполне могла проникнуть коза или очень маленький человек. Миссис Баулби протиснулась в щель и по крутому, мощенному булыжником скату взобралась на Стену. На миг остановилась, чтобы отдышаться. По гребню в обе стороны тянулась выложенная плитняком дорога, на ней вполне могли бы разъехаться два грузовика; меж плит густо пророс колючий кустарник, среди которого вилась тропа; ходили тут, верно, лишь козы да пастухи. Далеко внизу простирался Пекин; благодаря деревьям, которые росли около каждого дома, он казался сверху зеленым, точно лес, и посреди этого леса золотились крыши Запретного города; совсем далеко, на горизонте, тянулась неровная лиловая гряда Западных холмов.

Однако миссис Баулби было не до красот. Осторожно высунувшись из-за зубчатого края Стены, она отыскала взглядом свой «бьюик» — блестящий, аккуратный, современный, такой чуждый убогости и запустению, царившим вокруг. «Бьюик» помог ей сориентироваться, и с замирающим сердцем она двинулась по тропинке, обдирая ноги о цепкие колючки. Из-под ног с криком вспархивали удоды и тут же, прерывисто дыша, садились чуть поодаль. Но миссис Баулби не обращала на птиц никакого внимания; не заботили ее и вдрызг порванные шелковые чулки. Наконец она над машиной. Так, вот улочка, по которой они ехали, а вот там, должно быть, дом, который ей нужен. Она даже разглядела на пороге, старого китайца — он все стоял у красной двери, изучая машину; сверху китаец походил на куклу. За домом был сад, и тянулся он до самой Стены. Вскоре миссис Баулби оказалась прямо над ним. Теперь дом, дворики и сад с аккуратно подстриженными кустиками и деревцами виднелись ясно, как на ладони; все это вместе напоминало детскую постройку, возведенную на полу из игрушечных деталей. Миссис Баулби глядела как зачарованная. К незримому голосу в машине она давно привыкла, но вот ее глазам предстало все, о-чем он поведал. Непостижимо! Это — греза, сон, мираж!.. Посреди сада возвышалась величественная сосна с темными длинными иглами и светящимися, словно побеленными, ветками и стволом; под нею, в окружении кустов сирени, располагался круглый каменный стол. Дальше был еще один сад, отделенный от первого заборчиком с Дверью в форме опахала; здесь, в тесном квадрате акаций, поблескивал бассейн-трилистник с золотыми рыбками. Повсюду, в вазонах и кадках, пестрели цветы… Вот оно — потаенное гнездышко любовников; тут, в залитом солнцем благоуханном саду разворачивалась милая ее сердцу идиллия, сокрытая от людских глаз недреманным стражем — Великой Стеной. И, перегнувшись через каменный парапет, миссис Баулби пытливо вглядывалась в покинутый сад, чувствуя, что найдет здесь разгадку тайны. Ей вдруг захотелось привести сюда Джима, поселиться с ним в этом доме, вернуть саду живое дыхание любви. Жаль, что им не нужно потаенное гнездышко в Восточном городе, что жизнь их упорядочена супружеством и романтике в ней места нет. Вспомнив о муже, миссис Баулби вернулась к действительности. Пора домой… Она бросила прощальный взгляд, на сад и торопливо зашагала к машине.

День или два миссис Баулби неустанно размышляла о своем открытии. Она сделала его волею случая, но теперь все складывалось в единое целое: дом во французском посольстве, возле которого голос дал ей нужный адрес; удивленные лица слуг, оставшихся на пороге; слова старика китайца о том, что хозяйкой его была Фако тай-тай… Похоже, бывшая владелица «бьюика» жила в том самом посольском доме, куда миссис Баулби заезжала в тот знаменательный день. Узнав о таинственной незнакомке столь много, миссис Баулби решила не отступать. Пускай она робка и застенчива, но она заставит себя расспросить людей и узнает все до конца.

Несколько дней спустя, на званом ужине, ее соседом по столу оказался американец, мистер ван Эйдем, старейшина пекинской элиты, он жил здесь еще до боксерского восстания и знал все обо всех — этакий ходячий справочник, кладезь бесценной информации. И миссис Баулби, набравшись смелости, приступила к расспросам. Не напрямик, разумеется, а весьма искусно. Заговорила о посольских домах, садах и парках вообще, потом о французских — в частности. Затем вскользь упомянула о доме, куда приезжала с визитом; похвалила сад. И, наконец, невзначай поинтересовалась:

— А кто там жил до Верне?

Затаив дыхание ждала она ответа. Мистер ван Эйдем взглянул на нее искоса и, как ей показалось, с любопытством и ответил, что жил там некий граф д’Арден.

— Он был женат? — тут же спросила миссис Баулби.

— Да, разумеется, — ответил старик, но отчего-то не погрузился в воспоминания, хотя обычно, назвав какое-нибудь имя, не упускал случая рассказать об этом человеке забавный или пикантный анекдот. Почувствовав в собеседнике некую скованность, миссис Баулби слегка смутилась, но все же полюбопытствовала, хороша ли была графиня д’Арден.

— Женщина-сирена, — не раздумывая, ответил мистер ван Эйдем и тут же добавил: — Очаровательнее не бывает.

От более подробного ответа он уклонился, так, во всяком случае, показалось миссис Баулби, но она и тут не остановилась и отважно спросила:

— А машина у них была?

Мистер ван Эйдем опешил, а потом рассмеялся:

— Машина-то? Конечно, была. Графиня разъезжала повсюду в желтом «бьюике», мы его называли «канарейкой».

Тут разговор перешел на марки машин, а миссис Баулби тем временем обдумывала, как бы половчее выведать самое главное. Она боялась, что ее любопытство вызовет пересуды — оказывается, не так-то легко узнать хоть что-нибудь, не привлекая внимания. Удобного предлога для дальнейших расспросов все нет и нет, а выдумывать слишком рискованно, того и гляди выдашь себя с головой. Уклончивость словоохотливого ван Эйдема подсказывала, что роман графини закончился скандалом. Да, без скандала явно не обошлось, но спросить о нем напрямик было немыслимо, она же не из тех, кто расспрашивает на званом ужине, о чужих скандалах. Уже разносили сладкое, и миссис Баулби, совсем отчаявшись, поспешно и неловко спросила:

— А д’Ардены давно уехали?

Мистер ван Эйдем на миг задумался.

— Да, пожалуй, скоро год. Графиня, говорят, не отличалась крепким здоровьем, на вид — так совсем была хилая. Она вернулась во Францию, а графа вскоре перевели в Бангкок. Я и не знаю, приехала она к нему, когда выздоровела, или нет. Восточный климат не для нее.

— Бедняжка, — пробормотала миссис Баулби. Как жаль эту незнакомую женщину с красивым голосом и красивой фамилией даже сердце сжимается… «Никакой самой сильной любви не справиться с бренным телом, не побороть болезнь», — размышляла миссис Баулби, которая почти нигде и никогда не чувствовала себя хорошо. Вот и графиню болезнь разлучила с ее Жаком… Дамы поднялись, и миссис Баулби тоже вышла, длить беседу с мистером ван Эйдемом было выше ее сил.

Вскоре наступило лето. В июле и августе в Пекине настоящее пекло, и женщины со слабым здоровьем обычно отправляются на эти месяцы к морю. Миссис Баулби выбрала Бэйтайхо, беспорядочно раскинувшееся вдоль берега курортное местечко с песчаными дорогами. Автолюбителям проезд по ним запрещен, и это правило равняет всех: и миссионеры, и дипломаты принуждены ездить на рикшах или в тележках, запряженных осликами. «Бьюик» остался в Пекине, у Джима, который при малейшей возможности вырывался к жене на выходные. На новом месте, расставшись с машиной, миссис Баулби попробовала взглянуть на эту историю отстраненно. Но — не смогла. Она купалась, часами лежала на знойном пляже, бродила но тропинкам меж маисовых полей, скрывалась после обеда в благословенной тени, но ни на миг не забывала о той, чью сокровенную тайну берегла, как свою. Как ни странно, желание расспрашивать у миссис Баулби угасло. Она знала теперь, что незнакомку зовут мадам д’Арден, и знание это усилило в ней прежнюю щепетильность вправе ли она подслушивать чужие разговоры, заглядывать в чужую жизнь?.. Одна деталь ее несколько озадачила: если эта связь и в самом деле закончилась скандалом, почему ей о нем ничего не известно? И это в Пекине, который чопорен лишь на вид, а на самом деле скандалам тут несть числа, и обсуждаются они широко и достаточно откровенно. Впрочем, быть может, она неверно истолковала уклончивость мистера ван Эйдема, и скандала не было вовсе? А может, ее вдруг осенило, Жак — это сын самого мистера ван Эйдема, Джек, который служил в Таможенном управлении и уехал в прошлом году на родину? Ведь его звали именно Джек! Миссис Баулби поежилась от собственной бестактности. Нашла, у кого наводить справки!

Там же, в Бэйтайхо, миссис Баулби с изумлением осознала, что измена графини ее никак не шокирует, хотя прежде ее взгляды на супружескую верность были по-викториански традиционны. Бывшая хозяйка «бьюика» эти взгляды явно не разделяла, но миссис Баулби и в голову не приходило ее порицать. Она даже немного обиделась на мистера ван Эйдема за прозвище «сирена». Сирены же существа жестокосердные, они заманивают мужчин на верную гибель из пустой прихоти. Нет, голос в «бьюике» был совсем иной. И миссис Баулби была на его стороне. «Разве такая любовь не оправдывает все?» — спрашивала она себя, поняв, что не может осудить изменницу, что пошатнулись нравственные устои, которые служили ей опорой с самого детства. «Если бы другим людям повезло, как мне, — думала миссис Баулби, — и они узнали о чужой любви изнутри, они тоже не стали бы судить любящих чересчур строго».

Миссис Баулби не спешила расставаться с Бэйтайхо, она прожила там добрую половину сентября и собралась в столицу, лишь когда с моря задули первые кусачие ветерки, зелень выцвела и побурела, а от маиса осталась колючая стерня. В Пекине на нее сразу же навалились светские обязанности, поскольку, вернувшись с курортов, дамы принимаются объезжать друг друга заново. И миссис Баулби, совершая «круг почета», проводила в «бьюике» целые дни, по-прежнему вместе с голосом. Голос, однако, заметно погрустнел; счастье, звеневшее весной в каждом слове, потухло, сменилось предчувствием беды. Что тревожило и пугало графиню, понять было трудно, ведь миссис Баулби не слышала ее спутника. Но голос становился все несчастнее, и однажды, в середине октября, на улицах Восточного города, «бьюик» наполнился душераздирающими рыданиями. Сидя в машине рядом с чужим горем, миссис Баулби не находила себе мест а и мучилась от собственного бессилия — ни утешить бедняжку, ни помочь ей она не могла. Потянулась было обнять, но под рукой лишь пустота, на сиденье сумочка, книга да визитный список. Повинуясь внезапному порыву, словно голос всецело завладел ее волей, миссис Баулби велела Шуацу ехать не к очередной по списку даме, а на По Хуа Шань хутун. Вблизи дома рыдания утихли, и голос тихонько извинился за un peu énervée[14].

Миссис Баулби вышла из машины и прежним путем взобралась на Татарскую Стену. Трава и колючки на гребне пожухли; не кричали в кустах, не срывались из-под ног удоды. Вот и место меж зубцов, с которого сад виден как на ладони. Сирень уже опала, куда-то унесли кадки с цветами, ветер гоняет меж акаций последние листья; лишь белая сосна упорно тянется ввысь, не тронутая всеобщим увяданием. Еще не оправившись от рыданий в машине, миссис Баулби глядела на покинутый, разоренный осенью сад, и сердце у нее щемило. Совершенно подавленная, она отошла от края Стены и медленным шагом спустилась к «бьюику». Ее тоже охватило предощущение неизбежной беды, она смутно чуяла: что-то кончилось, только не знала — что…

Она собралась уже сесть в машину, но ее остановил новый безотчетный порыв. Ей вдруг безумно захотелось войти в сад, рассмотреть его вблизи, в этом виделось единственное спасение от нахлынувшей всепоглощающей тоски. Порывшись в кошельке, она вынула пять долларов.

— Отдай каймэньти[15],- велела она удивленному Шуану, — и скажи, что я желаю погулять в саду.

Шуан, послушно поклонившись, позвонил в дверь; миссис Баулби дрожала от нетерпения; пятидолларовая бумажка решила исход долгих переговоров — привратник пригласил миссис Баулби в дом. Она последовала за ним. Китайские дома строятся без плана, и этот дом был хаотичен подобно прочим, хотя и слегка осовременен. Окна, крест-накрест заклеенные бумажными лентами, слепо глядели на миниатюрные озерца и каменистые «горные» ландшафты внутренних двориков. Линовав несколько таких двориков, они вышли через круглую дверь в сад под Татарской Стеной. Поклонившись, привратник отступил в сторону и предоставил ей гулять одной.

Впереди высилась белая сосна; миссис Баулби прошла под ее сень и, усевшись на мраморную скамью возле круглого каменного стола, окинула взглядом сад. Печальный, тихий, прекрасный даже в осеннем своем разоре, он лежал под неприступной Стеной, уставившей зубцы в белесое октябрьское небо. Вот так же сидела здесь та женщина, надежно укрывшись от недобрых глаз, и рядом с нею был любимый… Неожиданно для самой себя миссис Баулби расплакалась навзрыд. До чего жестока жизнь! Отчего разлучает она любящие сердца? Может, и той женщине выпало сидеть тут одной? Миссис Баулби резко поднялась, не стерпев собственного одиночества; напрасно она пришла сюда, на душе стало не легче, а тяжелее, словно на нее камнем легла чужая разлука. Миссис Баулби потерянно побрела через дверь-опахало дальше, к бассейну с золотыми рыбками. Заливаясь слезами, остановилась у воды. Вот тут треснул когда-то борт, и Жак написал на сырой известке о вечной любви. Она подошла ближе — известковая заплатка явственно белела на сером камне. «Maintenant il se lit là pour toujours, ton amour», — пробормотала она слова, что врезались в ее память навечно. Наклонившись, прочла надпись, ровно и аккуратно выдавленную острием перочинного ножа:

А ниже инициалы:

и

Тронутая двустишием, миссис Баулби снова расплакалась и не сразу осознала, чьи инициалы выведены в последней строке. Но, взглянув на них снова, она вздрогнула, точно ужаленная, и отшатнулась. Вслепую нашарила в сумочке свою визитную карточку и положила на борт бассейна около надписи, как бы сравнивая. «Миссис Дж. Сент-Дж. Б. Баулби» — черные изящные буквы глядели с белого прямоугольничка строго и ясно, а рядом белели точно такие же — на бортовом камне. Ошибка исключена. Тайна разгадана, но постичь разгадку она пока не в силах. «Джим? — неуверенно произнесла миссис Баулби. — Жак?» Все вставало на свои местам сперва медленно, а потом все быстрее время раскручивалось вспять, каждое слово находило неумолимое подтверждение и звучало с неумолимой сокрушительной силой. Чувство, предчувствие, объявшее ее на Стене, оказалось верным: что-то и вправду кончилось в этот день в осеннем саду. Она стояла у трилистника с недвижной водой, а первые валы отчаянья уже накатывали, сбивали с ног. Плохо понимая, что говорит, она прошептала: «Pourtant cela porte bonheur, le trèfle, n’est-ce pas?»[17]

И чужой вопрос, вопрос той женщины, пробудил ее от оцепенения. Нет, невозможно! Она не станет больше слушать этот голос! Почти бегом миновала она сад с белой сосной и дала знак старику каймэньти проводить ее к выходу. Поклонившись, он чередой двориков вывел миссис Баулби к открытой красно-золотой двери, и еще издали она увидела в проеме «бьюик» — темно-синий, блестящий… С каким гордым удовольствием смотрела она на него прежде, десятки раз, выходя из десятков дверей. Она остановилась и затравленно оглянулась: сзади сад, впереди «бьюик»! Заметив ее, Лю бросился открывать дверцу. Но миссис Баулби не села в машину. Она послала Шуана за рикшей и, когда тот прибыл, велела отвезти себя домой. Преданный и внимательный Шуан осмелился напомнить, что она собиралась заехать на поло, за лао-е [18] Баулби. И тут, к его удивлению, хозяйка задрожала с ног до головы и нетерпеливо, порывисто повторила: — Домой, домой!..

Старый каймэньти раскурил черную с серебром трубку и застыл на пороге, провожая их взглядом по пыльной улочке. Впереди бежал рикша с маленькой поникшей женщиной в серых одеждах, сзади пусто громыхал «бьюик»…

Перевод с английского Ольги Варшавер