«Что может быть уютней бездны отчаяния…»

Стихотворение «Феминизм — это не то, что вы думали» слишком длинно, чтобы приводить его здесь целиком, но даже отдельные фрагменты очень показательны.

Мне кажется, в нем обнажен основной прием верлибров Елагиной — провокативная амбивалентность текста. Стихотворение снабжено невинной сноской: мнение автора может и не совпадать с высказанным мнением. Но ведь и совпадать тоже может!

В порядке социологического мониторинга я вывесила его в «Живом журнале», где оно собрало сотню комментариев и вызвало бурные споры. Читатели усмотрели в нем самое разное — от публицистики (таких мнений большинство) до горько-иронической пародии.

Многие из тех, кто воспринимает его как прямую декларацию, пишут: «класс! подписываюсь», «умная вещь», «как будто мои мысли подслушаны», «как грустно и как верно». Другие оскорблены и отстаивают иную позицию: «Феминизм — это фригидность и потребительский консьюмеризм, старающиеся выглядеть осознанным выбором».

Возмущаются и собственно феминистки: «В плане „прямого действия“ ясен вполне очевидный вред от этого текста. Даже по здешним комментам ясно, что люди в основном воспринимают феминизм как мужененавистничество, декларацию женской ущербности, обиженности и претензий ко всему белу свету, и стихи Елагиной они без малейших сомнений зачисляют в доказательства своего мнения».

Словом, большинство читателей принимает этот текст за открыто публицистичный. И только немногие пытаются копнуть глубже: «На мой взгляд, перед нами — гениальная пародия на тенденции к асексуальности общества…»

Прежде чем выяснять истинные намерения автора, хочется вернуться к предыдущей ее книге[1]. В своей рецензии Оксана Богачевская («Одолевая светобоязнь» — «Новый мир», 2005, № 12) так определила нерв этой поэзии: «<…> странная диалектика бытия заключается в том, что любящая, верная душа почему-то не может здесь насытиться и воплотиться в полноте. Почему-то всегда так оказывается, что для того, чтобы ей выжить здесь, в этом инертном пространстве, надо научиться не любить, не ждать, не верить, словом — не жить».

«Женская лирика… тяжелый случай», — брюзжит в одном из стихотворений Елагиной издатель, не воспринимающий всерьез «замшелую ветошь». Но не только над ним иронизирует лирическая героиня — над собой тоже. Не в нем, дьявольски сверкнувшем очками, дело — дело в тотальном смещении духовных координат, в общекультурном фоне, на котором «неактуальный» поэт выглядит фигурой комической, а уж взыскующая любви поэтесса — тем более. Неактуальная? За этим следует ответный жест — игра в юродство, когда можно обозначить свою роль, назвавшись «пожилой клоунессой».

«Гелиофобия» — замечательное автоироническое название для книги. Спрятавшись за научным термином (а означает он не что иное, как светобоязнь), Елагина ставит простой диагноз окружающему миру: боязнь любви. Но еще это книга о том, как в беспросветную жизнь врывается световое пятно, оно же — чудо. Но если любовь — это чудо с участием двоих, то почему тот, другой (а у нее он «камень», или целый «сад камней», или «инопланетянин»), так боится света? Вся трагическая раздвоенность лирического «я» Елагиной — в том, что она пытается решать принципиально неразрешимый вопрос о возможности чуда именно логическим, причинно-следственным путем. Разность потенциалов и создает необходимое напряжение меж двумя полюсами ее поэтики — верой в ту самую любовь и пониманием ее недостижимости. Во многом знании — много печали, оттого каждое стихотворение на первый взгляд выглядит трагическим. Но маску «клоунесса» выбрала двустороннюю и в следующий момент поворачивается к нам светлой половиной. Забываешь о разуме и веришь в чудо — наступает просветление.

Если «Гелиофобия» — вся о поисках любви, то первая же строчка книги «Как есть» поиски исключает: «Господь не дал любви, но дал певучий дар». Вот такое начало координат, а дальше нужна ориентация на местности. Куда идти теперь — «с бунтарским языком и знаньем несвободы», как жить в той реальности, где нелюбовь — не грех, а всего лишь общая установка?

Мне кажется, ключ к творческому методу Елагиной надо искать в композиции книги, в ее общей структуре. Первая часть, «Точка зрения», — это написанное традиционным стихом исследование состояния счастья-несчастья, где снова поют дуэтом чувство и рассудок, но голос рассудка теперь становится ведущим. Жизнь вообще трагична, уверяют нас, и говорим мы «на непересекающихся языках», и «понимания не предусмотрено», и «плюшевый пыльный пафос» по этому поводу смешон. Значит, вывод повторяется и счастье — только в неведении?

Но все не так просто. Если в «Гелиофобии» образная система отчетливо строится на системе оппозиций: свет — темнота, знание — незнание, свой — чужой, то в книге «Как есть» подобная картина мира автора уже не устраивает. Говоря ее же словами, «пересмотра требует с внесением сущностных правок». Героиня использует своего рода аутотренинг, набор аффирмаций:

Любимый тезис психологов: не можешь справиться с ситуацией — измени свое отношение к ней. Поэты могут поступать по-разному — например, затвориться в хрустальной башне или, напротив, мимикрировать и слиться с толпой. Елагина же пробует просто заменить формальную логику диалектической. «Ни да, ни нет — вот чистая интрига!» — и тогда вместо противопоставления высвечивается взаимодополнение, инь и ян, две стороны одной монеты. И если не фиксироваться на непродуктивной позиции «обиженной», то обретаешь новый шанс. «Ждет неслыханный улов / Тех, кто враз сменил коня» — так автор пытается совместить «бумажное пепелище» и «пространство с названием точка ру», решая таким образом главную тему — тему поэта и языка.

Актуальная задача Елагиной — найти адекватный язык самовыражения для человека, воспитанного на правильной речи и не видящего для себя возможности от этого языка отказаться, но и не желающего выпасть из стремительно меняющейся речевой ситуации. Шаги по освоению возможного поэтического пространства без отказа от самоидентификации — вот увлекательный внутренний сюжет книги. Напряжение здесь возникает уже потому, что поэтесса, оттесненная на культурную периферию в силу принадлежности к поколению, привыкшему говорить и думать еще на старом языке, в реальной жизни работает на TV, где манипулируют уже языком новым. В этом смысле она не является социальным маргиналом, к тому же кое-что знает о вкусах и запросах современной аудитории.

Вторая, совершенно неожиданная часть книги, откуда я и взяла стихотворение «Феминизм…», не случайно названа «Логика драматургии». Если жизнь такова, какова она есть, и никакими поэтическими заклинаниями ее не исправить, то именно «знанье несвободы» позволяет автору стать сознательным участником пьесы, живущей по собственной логике, смело в эту логику всмотреться и, более того, как бы встроиться. «Сменить коня», включиться в эти игры, игры «свободы», снова надеть маску. Не хотите традиции — получайте верлибр.

Удивительно, но именно верлибр помогает Елагиной совершенно освободиться и сыграть себя «другую». Верлибр вообще форма, требующая ответственности. Так вот, она вполне за себя отвечает, ее высказывание весомо и парадоксально. Ключом ко всему разделу мне показалось простое с виду стихотворение «Глажу ночные рубашки». Здесь вещи, эти «патологические долгожители», превращаются в домашний некрополь, банк памяти. Наглаживая ворох чиненого-перечиненого белья, героиня вспоминает об ушедших — матери, подругах. Финальная строчка — «а европейцы, говорят, / вообще не гладят нижнее белье — / экономят электричество». Экономия электричества, она же экономия души, — разве это не главная «фишка» нового времени?

Стихотворение «Кольца» хочется процитировать целиком:

Опять провокативная двойственность, как в «Феминизме…». С одной стороны, налицо то самое пространство свободы, где сакральные знаки всех религий сведены к гламурным украшениям, и именно в этом состоянии «всем хорошо». С другой стороны, тонкие смыслы слов и символов в такой микс-культуре уже не улавливаются, они безвозвратно потеряны (скажем, санскрит не имеет отношения к экуменизму, но это мало волнует говорящего), отчего не утратившим языка читателям становится грустно.

Циклы «Конспективные изложения», «Безблагодатность дара» точно так же работают не только со штампами массового сознания, но и с теми смыслами, которые за ними стоят.

Забавен «Фестиваль верлибра» — череда узнаваемых шаржей на голых королей, всегда готовых постоять перед прицелом телевизионщиков, в то время как автор хороших стихов тихо уходит, и его уже не догнать. А может быть, это и автошарж?

«Гимнические песни» и парадоксальны, и в глубине ироничны. Это же чистые перевертыши — например: «Что может быть уютней / бездны отчаяния» — или: «Что может быть комфортней / затяжной депрессии». «Слабые духом действуют» — со знаком плюс это понимать или со знаком минус? А как хотите, по-разному.

Третья часть книги так и называется — «Разночтения». Хотя читается она как раз совершенно однозначно: порезвились на манеже — и хватит. Никаких верлибров. Здесь Елагина опять возвращается к традиционному стиху, который после ярких и эпатажных текстов второй части кажется еще более скромным и приглушенным.

Искомого рая не существует в природе, но вера в «пасхальное чудо» не изменяет нам. Так и происходит жизнь — как есть, «не благодаря, а вопреки», зато в процессе движения обнажается другой горизонт, другое пространство — где можно «как молитвы, всласть, твердить стихотворенья», где «мы пред Богом одни».

Героиня Елагиной помнит о вечности («Там всех своих трудов глухое дребезжанье / В предбаннике сложи и выйди нагишом») и не стыдится говорить об этом с пафосом, хотя и о занозе-загадке, «зазоре разночтенья», не забывает. Но черно-белую маску клоунесса уже сняла, теперь все всерьез, поэтому конец книги звучит совсем в другой тональности, поэтому вместо «недоумений Федры» слышится благодарность всему, что рядом:

В заключительном стихотворении она с благородной простотой выбирает путь Марфы:

Такой вот сделан дерзкий виток, а после него — возвращение, но уже на новый уровень. Но если такое понимание авторской задачи вытекает именно из композиционного построения, то в отношении поэтической манеры не все так уж очевидно. Поэкспериментировав на поле свободного стиха, автор вновь обращается к привычной силлаботонике, но теперь она почему-то выглядит слишком предсказуемой и однозначной. Слабеет подтекст, исчезает парадоксальность. Иногда рамки традиционной поэтики Елагиной мешают, и в пылу спора она позволяет себе то неточные рифмы («правок — помарок»), то неуклюжие инверсии («человечий неуместен где наряд»). Стихи ее очень логичны — излишняя линейность, не подкрепленная всем арсеналом «классики», сушит их ткань. Нет здесь дальних ветвящихся ассоциаций, нет словесных неожиданностей. Такое впечатление, что Елагина, увлекшись смыслами, пренебрегает возможностями звука или в угоду ритму заполняет пространство провисающими строками: «Как песнь, что нежно нашептала муза, / в самозабвении смежив, как ангел, очи».

Правда, образность у поэтессы оригинальна, но что стоит за ней?

Нестандартно? Да. Органично? Вряд ли (даже произнести сочетание как-кук трудно). В некоторых стихах образы претендуют на оригинальность, но по существу пусты: «пейзаж с точки зрения леса» или «портрет с точки зрения носа». Или: «Время — это Бог, неощущаемый, как чужие усы» — кажется, что неожиданное сравнение здесь просто подтянуто к рифме «часы». Или почему сменивших коня ждет «улов» — тогда уж сменить надо было невод. Ее верлибры звучат свободней и чище.

Но мне у поэтессы интересно другое — диапазон голоса, его амплитуда — лексическая, эмоциональная, логическая. Общепоэтическая лексика у нее может сочетаться с современной, и тогда плохая погода — это просто «Господь отключил свой мобильный». Об одном и том же она цедит сухо: «дефицит эмоционального фона», и тут же откровенно признается: «больно». Высокопарное «упование на милосердье Божие» соседствует с эпатажными прозаизмами типа «регистраторша генитальных особенностей, / по всем правилам / гламурного мейнстрима / разыгрывающая порочность, / но при этом являющая / острую вербальную фригидность».

Не то чтобы мне была близка такая поэтика. Я-то как раз предпочитаю искать магию больше в музыке, чем в семантике, да и радуют мой слух скорее привычные созвучия. А у Елены Елагиной музыки мало, но напряжен вектор смысла, хотя Бродский и говорил, что вычленение содержания не идет поэзии на пользу.

Но мной движет конкретное любопытство — желание найти еще одного человека, говорящего на похожем языке. И еще — интересует жест и стратегия, с поколенческих, так сказать, позиций. Нужно быть бесстрашной, чтобы предъявлять свои экзистенциальные проблемы, двигаясь при этом поперек общего культурного потока. «Безумство храбрых» в каком-то смысле.

Удалась ли попытка? Не знаю. Но у меня она вызывает уважение.