«Если», 2000 № 07

Марина и Сергей Дяченко
ПОСЛЕДНИЙ ДОН КИХОТ

Нельсон Бонд
КНИЖНАЯ ЛАВКА

В тяжкой духоте нью-йоркского лета не было сил работать. Квартира Марстона смахивала на печь для обжига кирпича. Два часа назад он содрал с себя пропотевшую рубаху и уселся перед пишущей машинкой, но сейчас, после всех трудов, ему нечем было похвастаться, кроме десятка скомканных, скрученных в шар листов бумаги «люкс» в мусорной корзине и на полу.

— Проклятые романы! — бурчал Марстон. — И чертовы издатели с их окончательными сроками! И жара туда же…

Он потной рукой сгреб со стола стопку белых и желтых листков и злобно их перебрал. Отличная идея — сюжет этого романа. Марстон перечитал три готовые главы. Хорошая работа, один из лучших его трудов. «Мелкая сошка» — психологическое повествование о человеке, позволившем себя сокрушить. «Не звезды, милый Брут, а сами мы виновны…»[1]

Неплохая тема. И пока что работа хороша. Но…

Проклятая жара! Убийственное, сверхъестественное пекло. Марстон осознал — с внезапной вспышкой раздражения, — что он болен. Физически болен. И он сдался. Бросив последний отчаянный взгляд на белый лист, застрявший в машинке, встал на ноги. Внезапно его зашатало, в глазах появились черные круги — всего на секунду, но он успел испугаться.

Пока он сидит здесь, не будет ничего, кроме мучений. Снаружи тоже жарко, но там возможен хоть намек на ветерок, дующий с реки вдоль тенистых улиц. Марстон надел рубаху, пиджак и вышел из дома.

Он не думал, что книжный магазин именно здесь, — действительно, совсем об этом не помнил, пока вдруг не увидел его впереди, в пяти шагах. Только тогда он сообразил, что несколько раз проходил мимо этой лавки, собирался в нее зайти и со вкусом просмотреть книги, но всегда мешали какие-нибудь дела.

Вид у магазинчика был явно неприглядный. Древний, затхлый, с единственной привлекательной чертой — легкой аурой тайны, обычно висящей в таких темных и неприбранных помещениях. Как давно магазин здесь существует, Марстон не имел ни малейшего понятия. Торговля, по-видимому, шла скверно, поскольку из десятков прохожих никто даже головы не повернул, чтобы взглянуть на пыльную витрину.

Впервые он увидел эту лавку примерно год назад, когда они с беднягой Татчером проезжали мимо на автобусе. Татчер был второразрядным поэтом, не слишком хорошим, но влюбленным в поэзию. Он с назойливым энтузиазмом рассказывал Марстону о своем последнем шедевре, почти готовом к выходу в свет. «Совсем скоро, дружище. Еще несколько строф, и готово, несу к издателю. Это хорошая вещь, Марстон. Да-да, понимаю, я как будто хвастаюсь, но писатель имеет право сказать, хороша или дурна его работа. Эта не похожа на все, что я делал прежде. Поэзия нынешнего дня. Настоящая поэзия…»

Тон у него был патетический и напористый. Марстон пробормотал: «Конечно, Татчер, я и не сомневаюсь». Поэт провозгласил: «А я уверен! Я это назвал «Песнями нового века». Они сделают мне имя. До сих пор я был заурядным рифмоплетом, но эта книга создаст мне репутацию. И если я не прав… Ох…»

Поэт внезапно умолк. Марстон взглянул на него и вспомнил, что у Татчера, по слухам, не очень хорошее здоровье. В тот день он выглядел совсем скверно: белое лицо, не по-хорошему темные и запавшие глаза. Марстон спросил: «Что с вами, старина? Вам дурно?». Тот справился с собой, проговорил со слабой, извиняющейся улыбкой: «Нет… нет, все в порядке», — и поднялся. Слишком резко, как показалось Марстону. «Я в порядке, большое спасибо, — повторил Татчер. — Просто вспомнил о небольшом поручении. Меня просили повидаться с одним парнем. Это здесь».

И поэт показал на магазин, перед которым сейчас стоял Марстон. В тот день он настойчиво переспросил: «Вы точно в порядке? Может быть, пойти с вами?». — «Пожалуйста, не беспокойтесь, я здоров. Этот парень — мой старый знакомый. — Татчер сошел на тротуар и добавил, оглянувшись: — Скоро увидимся, дружище. Ждите моих «Песен».

«Но он ошибся, — с жалостью думал Марстон, стоя перед книжной лавкой. — Дважды ошибся. Мы так и не увиделись, и книга не вышла».

Бедняга Татчер был вовсе не так здоров, как ему казалось. Сердечная болезнь. На следующий день Марстон увидел его имя в разделе некрологов.

Год назад, вот когда это было. С тех пор Марстон часто вспоминал о маленькой книжной лавке. В ней было некое мрачное очарование — сочетание понятий, которого Марстон не мог себе объяснить. За ее дверью исчез Татчер. Больше они не виделись. Книжная лавка стала чем-то… чем-то вроде зловещего символа.

Глупое чувство, конечно же. Но прошлой зимой, когда он болел гриппом и долгие часы метался в бреду, это чувство стало навязчивым. Появилось маниакальное влечение: тянуло выбраться из постели и пойти в лавку. Странная тяга, но столь властная, что поправившись, он и вправду туда направился.

Однако попал в неудачное время. Лавка была закрыта — дверь на запоре, окна зашторены.

Сегодня, однако, магазинчик работал. Шторы раздвинуты, дверь гостеприимно приоткрыта — немного, на дюйм. Там должно быть прохладно, в этой маленькой затхлой лавке… Солнце жгло Марстону затылок, ощутимо давило на плечи. Болела голова, гнусно тошнило. Он открыл дверь и вошел.

Переход от слепящего солнечного света к полутьме был слишком внезапным; сначала он ничего не увидел. Где-то в глубине тихо звякнул колокольчик — казалось, вековая тишина приглушала этот тоненький беспечный звук, поглощала его, успокаивала. Марстон шагнул вперед и наткнулся на стол. Охнул от удивления, оперся о столешницу, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Из мрака донесся спокойный сочувственный голос:

— Вы не ушиблись, мой друг?

— У вас здесь темно, — пожаловался Марстон.

— Темно? — Секундное молчание. — Да, темно. Полагаю, что так. Зато спокойно.

Теперь Марстон мог кое-что разглядеть. Он стоял посреди маленькой комнаты с низким потолком и множеством книжных полок. Стол, о который он опирался, тоже был завален книгами. Некоторые оказались старыми и выцветшими; некоторые, к его удивлению, — новехонькими. Позади стола помещался крохотный прилавочек, за которым сидел человек, невозмутимо царапавший гусиным пером в конторской книге. При скверном освещении Марстон не мог разглядеть лица хозяина давки, видел только опущенные плечи и белые волосы, светящиеся наподобие гало. Что-то мучительно знакомое было в чертах этого старика, нечто маячившее на самом краю памяти.

Но воспоминание исчезло, едва Марстон попытался его ухватить. А хозяин лавки поднял голову.

— Вам нужна определенная книга, мой друг? — спросил он.

— Нет, я только посмотреть.

Как все библиофилы, Марстон не выносил расторопных книготорговцев. Он предпочитал сам, не жалея времени, искать то, что могло бы оказаться интересным.

Старик кивнул.

— Нет нужды торопиться, — сказал он и вернулся к своей нескончаемой писанине.

Гусиное перо сухо, но не раздражающе скрипело по бумаге. Марстон повернулся к полкам.

Не сразу стало понятно, что в книгах, которые он рассматривает, есть что-то необычное. Мириады томов, сонм авторов. Марстон просмотрел почти целый ряд, прежде чем в мозгу забрезжило ощущение: есть здесь нечто странное, не совсем правильное. Он еще раз окинул взглядом шеренгу книг. Очевидно, владелец лавки не пытался расставить свой товар по алфавиту или по жанрам. Поэзия, драматургия, романы, эссеистика, сборники статей теснились вперемешку, словно их совали не глядя. Новые имена и старые имена… старые идеи и новые идеи.

Затем Марстон увидел томик, порыжевший от времени. Название: «Агамемнон». И автор… Вильям Шекспир.

«Агамемнон»?.. Шекспира? Марстон не помнил у Шекспира такого произведения. Горячая искра, тлеющая в сердце каждого книгомана, мгновенно превратилась в костер. Одно из двух: либо он натолкнулся на самое поразительное открытие века, либо на удивительнейшую литературную подделку. Сердце забилось от волнения. Он поднял руку, чтобы взять томик.

Но рука застыла на полдороге. Ибо теперь, когда чувства Марстона обострились от неожиданного открытия, он увидел и другие книги, в той же мере неизвестные и поразительные: «Капитан Зубатка» Марка Твена, «Гном» Донна Бирна, «Ступни из праха» Джона Голсуорси, «Темные болота» Шарлотты Бронте.

Он стремительно перевел взгляд на другую полку. И с мучительным недоумением обнаружил, что там нисколько не лучше. «Кристофер Крамп» Чарлза Диккенса, «Глаз горгульи» Эдгара Алана По, «Полковник Куперсуэйт» Теккерея и «Личная записная книжка Шерлока Холмса» сэра Артура Конан-Дойля.

Он не слышал шагов, но знал, что владелец лавки подошел и встал рядом.

— Восхищаетесь моим собранием, юный друг? — В голосе старика звучало спокойное удовольствие.

Марстон едва сумел показать на полки и проговорить, запинаясь:

— Но это… Ничего не понимаю!

— Вы — Роберт Марстон, не так ли? Фантазия — ваша стихия. Вы должны оценить по достоинству эти тома.

Марстон беспомощно взглянул туда, куда показывал старик. И увидел имена, знакомые ему так же хорошо, как его собственное, в сочетании с заглавиями, о которых он отроду не слышал. «Троглодиты» Жюля Верна, «Невидимое присутствие» Чарлза Форта, «Первый из богов» Игнатиуса Доннели, «Покорение пространства» Вайнбаума и толстый том Лавкрафта[2] — «Полная история демонологии».

А под этими книгами — небольшой томик, тонкая новенькая книжка в нетронутом переплете. Название — «Песни нового века». Автор — Дэвид Татчер…

И тут Марстон догадался. Нахлынуло тягостное понимание, и он спросил у хозяина странно усталым голосом:

— Полагаю, что это… это тоже здесь?

— «Мелкая сошка»? — Старик печально кивнул. — Да, сынок, она здесь.

На полке стоял единственный экземпляр, такой свежий и глянцевый, будто сию минуту вышел из типографии. Нарядная и красивая суперобложка. Даже при столь невероятных обстоятельствах в душе Марстона поднялась волна гордости за эту книгу — его книгу. Он потянулся к полке, но остановился в нерешительности. Спросил у старика-хозяина:

— Можно?

— Она ваша, — сказал старик, и Марстон взял томик в руки.

…Вот как, в первые главы внесены некоторые изменения. Пустяки, небольшая редакторская правка. В основном эти сцены остались такими, какими он их задумал. Дрожащими руками Марстон перелистывал свежие, новенькие страницы. Жадно выискивал слова, до сей поры не знавшие печати, и мысли, до сегодняшнего дня жившие только в его мозгу. И хотя читал он стремительно, но все время с неистовой, обжигающей радостью ощущал, что не напрасно полагал эту книгу своей лучшей работой.

В ней не было банальностей, невнятицы, сумбура. Каждое предложение было совершенным — ни слова, ни мысли, ни фразы без блистательной ясности. Книга, которую Марстон всю жизнь собирался написать, издавна зная, что она прячется где-то глубоко внутри него. Триумфальная реализация его литературных возможностей. И он, знаток литературы, твердо знал, что это выдающееся творение и что там, в конце концов, его мастерство достигло полного расцвета.

В конце чего?!

Марстон закрыл книгу; она чуть слышно захлопнулась, нарушив затхлую тишину лавки. Остановил взгляд на хозяине, понимая теперь, почему это лицо и эта фигура сразу показались знакомыми. Холод и внезапный страх охватили его; и он закричал:

— Нет, нет! Не сейчас, старик! Книга еще не закончена!..

Старец невозмутимо заговорил:

— Надеюсь, Марстон, вы знаете, что там книга не может быть закончена? По ту сторону никогда не было ничего совершенного. Лишь в моем магазине рассказы и песни так высоки, благозвучны и правдивы, как это грезилось их создателям. А снаружи «Мелкая сошка» будет иной книгой, калекой в тканевом переплете, символом мечты, погибшей при воплощении в жизнь. Повествования, законченные там, за этой дверью, не бывают истинно великими. Они лишены крыльев, о которых мечтали авторы. И только в библиотеке незавершенных книг повествование может достичь высот, намеченных его творцом. Только здесь — рядом с эпосом, задуманным Гомером, рядом с пьесой, которую хотел писать Марлоу, но так и не воплотил в слова, рядом с последним и величайшим романом Голсуорси и еще десятком тысяч книг, не написанных тысячами мечтателей — только здесь ваша «Мелкая сошка» может занять достойное место; здесь, в непреходящей библиотеке того, что могло воплотиться в жизнь.

Здесь дается окончательная награда за совершенство. Правда, лишь малая награда.

Голос старца прошелестел в тишине подобно последнему слабому шепоту морского отлива. И Марстону почудилось, что иные звуки достигли его слуха, словно с ним говорили другие люди, они были поблизости — поздравляли с вступлением в достойное сообщество, просили прийти и проникнуться духом товарищества. Он слышал — или так ему казалось — смеющийся голос Татчера: «Что за волнение по пустякам, старина? Душой клянусь, дело-то простое…»

Старик протянул Марстону руку и спросил:

— Вы готовы, друг мой?

Но у Марстона в руке была книга. И внезапно в его сознание ворвалась мысль, такая дерзкая, что все тело охватил озноб. Ведь еще не поздно! Если удастся выбраться наружу — с книгой, — то «Мелкая сошка» сможет увидеть свет во всем совершенстве, о котором он мечтал!

Он решился мгновенно. Вскрикнув, увернулся от рукопожатия старца и неуклюже подбежал к двери. Ладонь скользила по дряхлой дверной ручке, дверь заклинило; в панике, в отчаянии он стал выбивать ее плечом. Позади тихие голоса слились в стонущем крещендо смятения и тревоги. И прямо над ухом старец выдохнул:

— Выхода нет, сынок. Ты лишь откладываешь…

Дверь открылась. Резкие, горячие лучи солнца обрушились на него, как чудовищный кулак, и ослепили золотым сиянием. Сжимая в обеих руках драгоценный томик, Марстон торжествующе закричал и без оглядки выбежал на улицу.

Он не услышал ни тревожных криков, ни внезапного рева клаксона, ни запоздалого скрежета тормозов. Слышал только оглушающий грохот Вселенной… потом опять мягкую тишину и укоризненный голос старца: «Ты лишь откладываешь, сынок. Но теперь ты готов?».

И холодная рука коснулась его ладони.

— Я не виноват! — бормотал водитель грузовика. — Богом клянусь, ничего не мог поделать! Этот парень видел, он вам тоже скажет… Рванул прямо под колеса, орал, как псих. Я тормозил, да вот…

— Не волнуйтесь, — успокоил массивный человек в синем мундире. — Не волнуйтесь. Вашей вины здесь нет. Кто-нибудь еще видел, как это случилось? Хотя бы откуда появился пострадавший?

Очевидец, белый, как полотно, отвел полный ужаса взгляд от тела на асфальте. Показал дрожащей рукой на противоположную сторону улицы.

— Оттуда. Из того пустого помещения. Я его заметил, он недавно бродил рядом и что-то бормотал. Наверное, солнечный удар — так он себя вел. Это помещение пустует уже несколько лет. Зачем он туда пошел…

— Я запишу вашу фамилию, — сказал полицейский. — Никто не знал бедолагу? Посмотрим книжку, которую он имел при себе. Возможно, там есть его имя.

Кто-то поднял с мостовой книгу. Полицейский быстро пролистал ее, сдвинул фуражку на затылок, почесал лоб и воскликнул:

— Ну, дела! Такого, черт побери, я не видывал. Смотрите! Напечатаны только три главы… а потом — ничего, пустые страницы…

Ш. Н. Дайер
НОСТАЛЬДЖИНАВТЫ

Ты хочешь пойти на бал?

— А зачем? — спросила я. — Ведь «Шахматный клуб» гораздо интереснее.

Помяните мое слово — наш клуб еще станет всемирным местом встречи всех тех, кому не с кем пойти на свидание. И тогда уже никто не скажет, будто мы не умеем оттягиваться как следует.

— Я просто подумал, что мне стоит там побывать, — пояснил Гар. — Ну, на балу.

Он пожал плечами. Я тоже.

Мы стояли на ступеньках обветшавшей библиотеки и наблюдали, что происходит в церкви, которая высилась на противоположной стороне улицы. Свадьба. Значит, непременно появятся путешественники во времени. Или не появятся. В любом случае, хоть какое-то развлечение.

— А почему я? Почему бы тебе не пригласить Сетевую Девушку?

— Она слишком популярна.

Это точно. Девица лишь на первом курсе, а у нее уже пять электронных кавалеров. Весит она фунтов триста, зато в сети чертовски привлекательна.

— Кроме того, — добавил он, — у тебя язык хорошо подвешен. Помнишь День Всех Святых? Ты тогда была в ударе.

Двери церкви распахнулись, гости выплеснулись на улицу. Мы вытянули шеи.

Показалась счастливая пара. Руки с горстями риса замерли.

Публика вертела головами, желая получить ответ на единственный вопрос: прибудут ли они? Захочет ли счастливая пара, постарев на двадцать пять лет, переместиться обратно во времени, чтобы заново пережить этот знаменательный день? Мы с Гаром ехидно скрестили пальцы. Потому что, если они не покажутся, это будет означать, что нынешние молодожены или умрут, или разведутся, или попросту станут нищими. Вот уж воистину ответ на каверзный вопрос: можно ли испортить праздник, не явившись на него?

— Спорить будем? — спросила я.

— Проигравший платит в «Ти-Белле». Ставлю на то, что они появятся.

Внезапно воздух возле «хонды» последней модели затрещал и замерцал. Возникли и обрели четкость фигуры мужчины и женщины среднего возраста, которые сразу принялись махать молодоженам. Толпа гостей дружно и облегченно выдохнула. Молодые замахали в ответ, подбадриваемые радостными возгласами. Мы присоединились — с противоположной стороны улицы. Пусть их супружеское счастье продлится дольше.

Затем, когда положенные тридцать секунд истекли, обе фигуры столь же внезапно исчезли… и появились новые путешественники. Их радостное потомство. Целых пятеро, начиная от десятилетнего и кончая чадом, зачатым, судя по всему, в-тот-самый-великий-день. Толпа завопила еще пуще.

— Черт меня побери, — сказала я. — Подобное зрелище куда более жизнеутверждающе, чем целая неделя за компом.

— Ну как, пойдешь?

— В День Всех Святых я была вампиршей в черном бархате и красном атласе.

— Мне понравилось!

Короче, мы договорились. Но сначала пошли в «Ти-Белл».

— Ты знаешь, что перед появлением дамдамов со светом начинает происходить нечто странное?

Когда путешественники во времени только начали появляться, их называли «фантомами». Когда же ученые выяснили, кто они такие, журналисты окрестили их «туристами во времени» или «ностальджинавтами». Мы с Гаром тоже сперва называли их «фантомами», произнося это слово как «фандамы», а потом просто «дамдамы», то есть «тупицы».

Ведь, если вдуматься, это феноменально тупое изобретение. Путешествие во времени, которое отправляет человека в прошлое только на дистанцию в двадцать пять лет и лишь на пол минуты, да к тому же бестелесным. По сравнению с ним поиски бутылок по мусорникам — интеллектуальное занятие. Словом, массажеры для ресниц. Дезодоранты для трамплинов. Компьютерное чревовещание.

— Это очень важно, — пояснил Гар. — Это означает, что Время квантовано. Ну и пусть первый уровень тривиален. А вдруг можно перемещаться на более удаленные дистанции?

Я закатила глаза. Гар относится к путешествиям во времени слишком серьезно. Гар убежден, что именно он их откроет. Меня это устраивает. Ему ведь потребуется какое-то занятие осенью, когда он начнет учебу в Массачусетском технологическом, а рядом не будет приятелей из «Шахматного клуба», чтобы напоминать Тару о реальной жизни. (Нет, мы там в шахматы не играем. Мы его так назвали, чтобы отпугивать тупиц. Кстати, сработало.)

У нашего столика остановились двое одноклассников из фракции неандертальцев.

— Эй, придурки, пытаетесь утопить свое горе, потому что вам некого пригласить на бал?

— Нет, — ответила я. — Просто нам очень одиноко. Тяжело быть единственными в городе людьми с активным синаптическим потенциалом.

— О-о-о, какие умные слова. Я аж испугался!

Тот из парочки, что покрупнее, вскрыл два пакетика с острым соусом и размазал его по моей кукурузной лепешке. Ха-ха!

Я заглянула идиоту в глаза, ухмыльнулась, схватила еще пяток пакетиков, выдавила соус и радостно откусила лепешку.

Неандертальцы побледнели и ретировались.

— Глазам не верю, — изумился Гар. — Они боятся острой пищи!

Хорошо, что я член исследовательской группы «Экзотическая кухня». Кстати, из-за этого мне когда-то пришлось уехать из города — хотелось выяснить, действительно ли тайские рестораны существуют в природе?

Но я сейчас вернулась к более важной проблеме:

— Почему ты все-таки решил пойти на бал, Гар? Ты ведь в жизни не ходил на стадион, не покупал «книгу года» и не совершал прочие глупости.

— Потому что на прошлой неделе случилось нечто зловещее. Я сидел в своей комнате и размышлял о Времени, о том, что световые эффекты перед появлением дамдамов очень напоминают то, что происходит, когда я ставлю в микроволновку кружку с металлическим ободком, и тут у меня едва челюсть не отвисла… Я увидел, что в комнате кто-то есть. Дамдам.

— Ошибся адресом?

Он покачал головой.

— Он смотрел на меня и улыбался. — Гар вздрогнул.

Гар был прав. Внезапное появление дамдама — воистину зловещее событие.

— Может, тебя убьют?

— Ну, конечно, убьют. Видишь, я уже покойник.

Если не считать ностальгии, то пока у путешествий во времени есть лишь одно применение — расследование нераскрытых преступлений. Практическое значение — нулевое. Судите сами: если дамдам возникнет рядом в тот момент, когда вы деловито вентилируете старушку ледорубом, вы ведь не станете восклицать: «Ах, меня застукали!». Вы скажете: «Клево! Значит, мне двадцать пять лет сходило это с рук!». А для среднего преступника и тем более для среднего тинейджера двадцать пять лет — почти вечность.

— Ладно, тогда давай считать это моментом твоего Великого Откровения. Кекуле и змея. Ньютон и яблоко.

Я не собиралась давать Гару волю и поощрять его склонность к раздуванию своего «эго». Ну и что с того, что коэффициент его интеллекта больше валового национального продукта страны размером с Боливию? По всеобщему мнению, он остается придурком-, который не ходит на свидания, потому что ему не с кем этим заниматься. В глазах неандертальцев он посмешище. Неудачник, чьи лучшие друзья настолько беспомощны, что способны общаться с ним только через модем. Но, разумеется, у него есть я. Девушка, для которой преподаватели давно приготовили штемпель «плохое поведение».

— Ты ведь не забудешь старых друзей, когда у тебя в каждом кармане будет по Нобелевской премии?

И тут кое-что произошло. Воздух замерцал, и за соседним столиком появился дамдам. Он буравил нас взглядом долгие тридцать секунд, прежде чем исчезнуть.

— Ого! — воскликнула я. — Не сохранить ли мне обертки от соуса? А вдруг я когда-нибудь смогу выручить за них яхту?

Когда я пришла домой, мать возилась на кухне.

— Эй, ма! — крикнула я, плюхаясь перед телевизором и сразу включая канал «Товары по почте», чтобы поприкалываться над финтифлюшками для коллекционеров. — Эй, ма, можно мне вечером пойти на бал?

С того дня, когда я обозвала директора школы «тоталитарным бэббитоидом», мне устроили нечто вроде домашнего ареста по вечерам. Меня даже собирались исключить, но кто-то все же объяснил директору значение этих слов, и на исключение мой поступок не потянул.

На экране некий ископаемый представитель «Семейства Партридж» втюхивал какие-то виниловые сувенирчики, внушающие болванам гордость за то, что они американцы.

— На бал?

Я аж подпрыгнула от неожиданности. Мать примчалась из кухни, даже не стряхнув с рук муку. Она смотрела на меня так, точно вот-вот заплачет.

— Да, на бал.

Она принялась нервно вытирать руки фартуком.

— Тогда мы прямо сейчас побежим делать тебе прическу, потом поищем платье, и…

— Погоди. Я пойду с Гаром и надену черное платье.

Ее лицо сразу изменилось, и мне едва не стало стыдно. Я даже не представляла, насколько сильно подействует на нее слово «бал». Условный рефлекс. На одну секунду я стала нормальной дочерью, возжелавшей нормального мира, состоящего из нарядов, парней и вечеринок, а не каким-то там подменышем, мечтающим заниматься журналистикой и коллекционировать татуировки.

Однажды предки даже отвели меня сделать анализ крови, ибо почти убедили себя, что меня случайно подменили в родильном отделении.

— Так можно пойти?

— Иди, — вздохнула она. — Делай, что хочешь. И помни: от колледжа тебя отделяет всего семьдесят два дня Семейного Позора.

— Спасибо, мам. Когда ты шутишь, я даже готова поверить, что мы родственники.

Она вздрогнула, направилась было на кухню, но внезапно остановилась.

— Знаешь, на что я надеюсь? — спросила она. — Я надеюсь, что ты появишься на балу — то есть «ты» из будущего — и расскажешь самой себе, как погубила свою жизнь. Я очень надеюсь.

И тут вздрогнула я. Потому что подумала о всех этих кретинах, которые соберутся на двадцать пятую годовщину окончания школы и дружно рванут полюбоваться на свой блистательный выпускной бал. Не все, конечно, а те, кто к тому времени не помрет, не разорится и не превратится в полного неудачника. А я не желала стоять в толпе ухмыляющихся придурков, махать руками и показывать фотографии больших семей, больших машин и больших коттеджей.

— Я этого не сделаю, — пробормотала я. — Даже через двадцать пять лет.

Но, с другой стороны, если мне захочется снова полюбоваться выпускным балом, то, может, у меня хватит наглости явиться туда в наряде из виниловых сувениров «Семейства Партридж»?

Корсажа у меня не было, зато Гар принес мне красную гвоздику, которая прямо-таки пылала в волосах. Мы начали праздновать, устроив в «Шахматном клубе» альтернативный бал. Восемь человек, семь компьютеров, куча сладостей и две бутылки минералки.

— А вы отлично смотритесь, — сказала Сетевая Девушка. — И фрак у тебя классный, Гар. Вы точно Джинджер и Фред.

— Ага, танцевальная команда из Трансильвании, — вставил Жан-Люк. У бедняги имелись три недостатка: блестящий ум, намек на лысину уже в семнадцать лет и страсть писать философские эссе на хинди. Но сегодня я заметила в его взгляде нечто непривычное…

Отлично. Теперь я стала секс-богиней для кучки жалких неудачников.

— Мы вернемся после танцев, — пообещал Гар. — Разумеется, если нас не отвезут в госпиталь, не убьют или не случится еще что-нибудь.

Потом мы дружно стиснули зубы и поехали в школу.

— Я даже не поверила, когда узнала, что вы придете, — сообщила миссис Траут, моя классная. Она меня ненавидела, и это чувство было взаимным. — Впрочем, могла бы и догадаться, что ты заявишься примерно в таком виде.

— Это мое лучшее платье, мэм, — сказала я.

Мы не танцевали. Я не люблю, а Гар представлял слишком большую опасность для моих ног. Поэтому мы стояли у стеночки, время от времени выкрикивая друг другу нечто ехидное сквозь царящий вокруг грохот, и смертельно скучали.

До тех пор, пока не начали являться дамдамы. Можно потратить целые мили пленки, снимая, как восемнадцатилетние юнцы пялятся на свою сорокатрехлетнюю версию. Словно им никогда в голову не приходило, что они когда-нибудь постареют.

Почти все визитеры держали фотографии того барахла, которое успели накопить. Коттеджи, техника и дорогие машины. Ну и, конечно, фото детишек.

Я едва не ахнула. Не представляю, что может быть хуже, чем знать заранее, где ты будешь жить или сколько у тебя будет детей? Все равно что читать Агату Кристи, заглянув украдкой в последнюю главу.

Гар вертел головой — наверное, искал себя с Нобелевской медалью на шее. А может, и с парочкой групи[3] по бокам. Почему бы и нет? Рано или поздно, но ему придется стать знаменитостью.

Президент класса подошел к микрофону и постучал по нему, призывая к тишине. Он только что увидел свое красноносое будущее «я» с фотографиями магазинчика по продаже автомобилей и какой-то бабищи — то ли второй жены, то ли дочери в весьма легкомысленном наряде — и теперь был на взводе.

Жалкая провинциальная группа смолкла. Я облегченно вздохнула. Никогда не доводилось слышать деревенский рэп?

— А теперь настало время объявить короля и королеву бала…

И он назвал нас.

— Проклятие, — процедила я. Мне это очень не понравилось.

Нас затащили на сцену. Президент и моя училка вытолкали нас вперед.

— Твоя будущая версия пока не прибыла? — фыркнула она. Очевидно, это означало: потому что мне это не по карману, или я сдохла в канаве от передозировки наркотиков, или ничего в жизни не добилась, и поэтому мне стыдно оказаться на балу через двадцать пять лет.

— Черта с два она здесь появится! Думаете, мне захочется оживить это до смерти скучное, а теперь еще и унизительное и дерьмовое мероприятие?

— А за сквернословие останешься после уроков до конца учебы, милая, — прошипела она.

Президент класса нахлобучил нам на головы короны, быстро отошел, и в нас полетели пироги. Но я была настороже и укрылась за миссис Траут, выставив ее на линию огня. После уроков? Черта с два. Теперь до конца учебы я буду на волосок от исключения…

Бедняга Гар вытер с очков банановый крем — эти идиоты даже не знали, что в таких случаях полагается использовать крем для бритья — и подошел к микрофону.

— Вы все… инфантильны. — Начал он слегка запинаясь, но с каждой фразой голос его крепчал. Я подошла и положила руку ему на плечо. Мне было стыдно, что я не успела его подготовить.

— Вы неоригинальные, невыносимо скучные и безнадежно стандартные обыватели.

— Да! — крикнул в ответ неандерталец. Вся футбольная команда дружно завопила. Они не очень-то поняли смысл его слов, но если четырехглазый «яйцеголовый» против, то они автоматически становились «за».

— И все это вы устроили из зависти! Потому что я уеду из этого занюханного городишки, а вы все останетесь и будете здесь жить, а потом сдохнете, и никто вас даже не вспомнит. А я стану знаменитым…

— Самым знаменитым Придурком Америки!

— Неплохо, — крикнула я в ответ. — Тебе кто шутки пишет, Флиппер?

— Я внесу вклад в знания человечества, а вы внесете вклад лишь в местную канализацию.

Гар никогда не умел соображать быстро. Мне надо было предвидеть, что потребуется Речь Возмездия.

— И запомнят вас только как козлов, которые надо мной насмехались. Вы ничем не отличаетесь от тех, кто высмеивал Дарвина и не давал работать Галилею…

И в этот момент все осознали, что присутствующих в зале стало вдвое больше. Люди из будущего были повсюду, они осматривались, записывали, запоминали. И все их внимание было обращено на Гара — если не считать тех мгновений, когда они презрительно поглядывали на других выпускников.

Я не сдержалась и захохотала, не в силах остановиться. Эти придурки хотели повеселиться за наш счет, а теперь они навсегда останутся в истории как обитатели деревни Близоруких Идиотов. И до конца жизни будут тщетно бороться с навязанной ролью. И в ходе этих попыток, несомненно, станут еще более агрессивными и тупыми.

Жаль только следующее поколение, которому жить в этом занюханном городишке.

Ах, да, совсем забыла сказать — я-таки успела заметить взрослого Гара, блистательного академика. Он и в самом деле стал знаменитостью, и вокруг него так и мельтешили групи.

Я сошла со сцены и протолкалась к выходу. Чего больше — я уже обеспечила себе уютную ссылку в учебнике истории: наверное, меня назовут «вампиршей», с которой Гар пришел на выпускной бал. Но теперь я ему уже не нужна. Его окутывало внимание будущего, настоенное на фразе: «Я же тебе говорил!».

Я вышла во двор, вдохнула относительно свежий воздух и прислонилась к стене. Наверное, пора ловить попутку и возвращаться на вечеринку в «Шахматный клуб». Или просто погулять. У меня возникло предчувствие, что Гар сейчас помчится домой — ковать теорию времени. Извините — Времени.

Рядом что-то вспыхнуло. Я повернула голову… и уставилась в собственные глаза. Морщинки по краям глаз, косметика для сорокалетних… Оказывается, я обречена еще четверть столетия ходить с дурацкими прическами. И модно одеваться я так и не научилась.

Зато я сохранила свою патентованную ехидную улыбочку. Именно ее я и увидела, когда моя будущая версия продемонстрировала мне нечто белое.

— О, только не фото, — простонала я.

Нет. То был кусочек картона. Гм, мой почерк с годами не стал разборчивее. А на картонке я разобрала кое-как написанные три слова:

СКУЧНО НЕ БЫЛО.

Я пожала плечами сама себе и исчезла.

«Скучно не было».

Прекрасно. С этим я вполне смогу жить дальше.

ВИДЕОДРОМ

Дэвид Хэст
ЯЩИК ПАНДОРЫ

В опрятной маленькой мастерской в центре Денвера человек строит машину времени. Он сооружает ее по памяти, пользуясь одной из экранизаций романа Г. Уэллса, тем фильмом, в котором играют Род Тейлор и Иветта Мимье. Машина сделана из автомобильных и велосипедных деталей, железных листов и прутьев арматуры, взятых из разрушенных домов.

Денвер в 2055 году, подобно большей части крупных североамериканских городов, представляет собой унылые, ветхие останки прежнего великолепия. Вот Джим Лернер и собрался вернуться на «старый фронтир», в крохотный городишко Денвер, базовый лагерь искателей серебра и золота, западный форпост предпринимателей и железнодорожных баронов, которые потом построят веселые, стремительно растущие городки в горах Колорадо, поставят на центральной площади крохотные белые церковки, зальют газовым светом салуны и барочные здания опер. В этом Денвере царят закон и порядок, там каждый знает своего соседа.

Джим, невысокий парень, припас ковбойский костюм; полный комплект — шляпа, шарф, сапоги со шпорами. Скоро наступит тот день, когда подобно Роду Тейлору он оседлает в своей мастерской машину времени и махнет на Старый Запад. А там устроится, обзаведется милой блондиночкой (ну, как Иветта Мимье), семьей, детьми — все, как положено.

В другой лаборатории, в Мехико, женщина включает свою машину времени. Ее творение представляет собой огромный стеклянный цилиндр, наполовину наполненный красной жидкостью, над которой курится белый парок. Синяя искра зигзагом бьет над цилиндром, ее отделяет от пара сдвижная стальная пластина. Внутреннюю полость цилиндра пронзают блестящие штыри, готовые испустить связывающие время частицы.

Она раздевается (полностью) и отключает искровой генератор. Прижимая к себе кота, обритого ради полноты контакта с полем, женщина отодвигает стальную пластину и опускается в цилиндр с теплой красной жидкостью. Часовой механизм отсчитывает минутную задержку, и оживший разрядник начинает насыщать пар энергией. В сотне точек возникает тихое жужжание, белые стержни начинают пульсировать. Туман превращается в густое зеленое облако, переливаясь через край цилиндра, охлаждаясь и превращаясь в легкую зеленую дымку, которая расползается по полу.

Кот не сопротивляется. Волосы женщины вздыбились и напоминают ацтекскую корону. Четыре глаза — человека и животного — загораются зелеными огоньками и под толщей красной жидкости кажутся черными, словно глубокие норы.

И вдруг туман съеживается, втекая в цилиндр, как будто пустили назад пленку. А потом — столь же внезапно — исчезает все: цилиндр, туман, женщина, кот. Остается лишь красная лужица на бетонном полу лаборатории.

В дверь вламываются гвардейцы. Старший офицер, полковник, замечает красную лужицу и приказывает взводу оставить помещение. В двери появляется norteamericano[5] в черном мундире, за ним — рабочий в защитном костюме. Он останавливается перед лужицей и засасывает ее с помощью узкого золотого сопла в блестящую золотую коробочку. Взвод торопливо провожает оперативников к вертолету.

Вместе с двумя помощниками инспектор Сэм Манков вошел в подвальную лабораторию в заброшенном Вашингтоне, округ Колумбия.

— Как всегда пыльно, — пожаловался он.

Машина лежала прямо на верстаке — простая портативная модель, нечто вроде цепи из соединенных друг с другом хромовых браслетов.

Бретт и Амелия с обычным волнением направились к устройству, Манков же обозревал комнату, стремясь обнаружить другие улики, помимо машины, которую никто и не попытался скрыть. Впрочем, он не ждал, что этот случай будет отличаться от других подобных.

— Хорошо, ребята, снимайте обычные показатели и забирайте ее.

— Он указал на картонную коробку, стоявшую на полу возле верстака и вмещавшую, наверное, с сотню подобных браслетов. Дело, по всей видимости, приобретало все больший размах. — У нас сегодня еще визит — в другой части города.

— Туда, где старушка соорудила машину из велосипеда? — с волнением спросил Бретт. — Об этом сообщили сегодня утром.

— Кто сообщил? — поинтересовался Манков, запуская ладонь в густые седеющие волосы.

Амелия, полевой инспектор Торгового департамента, старшая по должности, прекрасно понимала, что незачем обнаруживать чрезмерную откровенность в разговоре с начальством, даже столь симпатичным и похожим на профессора доктором Майковым. Она сразу вмешалась.

— Просто были такие слухи, — сказала она, заслоняя собой Бретта. — Ничего особенного. Кажется, речь шла просто о возможности преобразования велосипеда, или швейной машинки, или чего-то подобного в машину времени… словом, ничего конкретного.

— За шесть лет, в течение которых я занимаюсь этим, мы ни разу не встречали ничего похожего на велосипед! Все, что угодно, только не велосипед! И уж тем более не швейная машинка… Черт возьми, Фукс, — обратился он к Бретту, — вам известно, что мы должны покончить с этим явлением. Старайтесь и будьте осмотрительны.

— Простите, доктор Манков. Я вел себя осмотрительно. Разговор был в нашем секторе… Только коллеги…

— Ладно, Бретт, хорошо, — голос Майкова уже потерял прежнюю строгость. — Не надо защищать своих приятелей. Я не собираюсь никого увольнять. Только скажи им, чтобы вели себя осторожно.

Упаковывая вещественные доказательства, Амелия пыталась понять, какую часть проблемы они видят на самом деле. Причиной всех расследований является опасность подобных устройств. «Они же попросту незаконны», — напомнила она себе.

И все же: насколько волнующий и притом бесконечный мир возможностей они открывают? Как можно обвинять людей в том, что они пытаются исследовать время? Она сама пробовала, и Бретт тоже. На одну из вечеринок кто-то из инженеров принес простой одноконтурный браслет. Примитивное устройство отправляло человека вперед во времени на несколько секунд. Вся пьяная компания оторопела — и тот высокий парень в съехавшем набок паричке, который, приставал к ней весь вечер. Для них она просто исчезла и появилась вновь…

В ходе допросов она беседовала с людьми, утверждавшими, что они побывали в прошлом, хотя никто не мог представить ни документальных доказательств, ни достойных доверия свидетелей. Словом, все знали: люди пропадают, — но что при этом происходит, достоверно не мог рассказать никто из исследователей феномена.

Тем не менее именно этот факт стал причиной правительственного запрета: ни один человек из тех, чье исчезновение оказалось документально зафиксированным, пока не возвратился обратно.

Амелия и Бретт ехали в фургоне департамента к очередному месту происшествия. Манков выбрал живописный маршрут вдоль Рок Крик, и они следовали за его машиной. Амелии уже успело надоесть пассивное исполнение предписаний, приличествующее только какому-нибудь трутню-бюрократу. В чем же дело, в конце концов? Неужели путешествия во времени — если они действительно происходят — настолько опасны? Теперь Амелия была, пожалуй, даже рада тому, что Бретт нарушил молчание и упомянул утренние слухи. «Почему бы и нет?» — решила она.

— Вот что, Бретт, куда же пропадают все эти люди? Кто-нибудь в правительстве должен все-таки знать, правда? Что происходит в результате подобных экспериментов?

Бретт рассмеялся.

— В соответствии с формулами — ничего. Но не всегда. Слабосильные устройства — вроде того, что было на вечеринке у Лестера — дают предсказуемую управляемую реакцию. Но стоит лишь увеличить поле, и бах! Объект внезапно исчезает. Совсем, а не на мгновение, как было с браслетом. Бах — и никого нет. После чего они не…

— Я знаю, они не возвращаются. Но почему?

— Неизвестно. Мы знаем, что существуют временные поля, но они создают очень слабые силы, еще более слабые, чем гравитационные. И мы. пока еще не придумали, как измерять их. Формулы предсказывают смещение, но и только. Они просто говорят: это существует. Происходит путешествие во времени. Но как, кто знает… Ты изучала химию в колледже?

— Да.

— Помнишь, что такое электронная валентность в атомах?

— Кажется, это…

— Это когда атом занимает определенный энергетический уровень, а потом — бух — перепрыгивает вверх или сваливается на другой. Без всяких промежуточных состояний. Никаких градиентов. Именно так, по нашим представлениям, действует временная сила. В какой-то точке происходит прыжок, и объект переходит в другое состояние. Теоретически процесс является полностью обратимым, но, как тебе известно, на практике устройство или его основной приводящий компонент всегда остается здесь. Так что если хочешь попробовать, имей в виду.

— А обратно вернуть никого не сумели? Ведь если устройство остается здесь, то ученые могут попробовать обратить процесс вспять.

— Не получается. Прости, я не разбираюсь во всех тонкостях. Знаю только, что разные материалы совершают прыжок при совершенно различных уровнях энергии. Людей отправить легко, животных тоже. И пластмассу. А вот древесина почти не способна на это, что весьма странно, поскольку она, как люди и животные, состоит из углерода. Но когда переход совершен, обратить его никому не под силу. Насколько нам известно…

Они повернули на длинную подъездную дорогу, ведущую к викторианскому поместью, которое пряталось за стеной кленов. Сам заброшенный особняк уже начинал разрушаться, однако перед хорошо сохранившейся конюшней собралось изрядное количество машин правительственных служб. Конюшня, словно место совершения преступления, была огорожена желтым канатом. Манков затормозил и выскочил из машины. Амелия открыла окно.

— Похоже на крупную операцию, доктор.

Манков был в ярости:

— Какого черта они лезут в наши дела?

Амелия поглядела на Бретта. И оба произнесли одновременно: КПЛ.

Бретт остановил машину, и они побежали следом за Майковым, который устремился к конюшне.

— Проклятый КПЛ, — рявкнул Манков, вмиг растеряв все свое добродушие. — Нас направляют не туда, куда нужно, а они уже здесь ошиваются!

— Тогда почему мы сами не поехали сюда? — спросила Амелия, рискуя нарваться на резкость. Впрочем, Манков явно задавал себе тот же вопрос.

— Я исполнял приказ, — буркнул он. — Кому-то было нужно, чтобы это дело, досталось КПЛ…

— Но почему? — спросила Амелия. — В конце концов, и мы, и они занимаемся тем же вопросом. КПЛ обязано удостовериться, что люди не получают физических повреждений; и мы тоже должны это выяснить.

Манков пронзил Амелию взглядом:

— Мне известны кое-какие вещи, способные воистину изумить вас, мисс Колодны. И даже вас, мистер Фукс, невзирая на ваше внимание к слухам.

Бретт в смущении потупился, и Манков продолжил:

— А теперь давайте зайдем, пока эти ребята не погрузили устройство. По крайней мере, хотелось бы его увидеть.

Поднимаясь по ступеням парадного входа, они столкнулись с выходящей из дома Джейн Фестер. Обеими руками она держала небольшую золотую коробочку. Увидев ее, Манков нахмурился. Инспектор ФДО Фестер, напротив, расцвела улыбкой.

— Привет, Сэм. Приехал посмотреть на машину времени?

— Если тебе угодно именовать устройство таким образом.

— По-моему, Сэм, лопату нужно называть лопатой. Ну а ты как хочешь. Называй хоть велотренажером — сейчас эта штука более всего похожа на него. Все отличия — здесь. — Она погладила желтый металл. — Пойдем, посмотришь, пока парни еще не упаковали.

Манков голодным взглядом уставился на коробочку. Джейн поплотнее прижала ее к груди.

Прибывшие следом за нею прошли в дом.

— Принадлежит миссис Жанетт Уорли, специалистке по знахарству, заговорам и так далее.

Посреди кухни находился агрегат, с виду ничем не отличающийся от обычного велотренажера. «В точности как у меня», — отметила Амелия. Два робота как раз собирались упаковать его в ящик.

Манков подбежал к ним.

— Подождите, подождите, — воскликнул он. Роботы поглядели на Джейн Фестер, кивнувшей в знак согласия, и опустили устройство. Манков приступил к обследованию.

— А как был подсоединен привод? Сюда? — спросил он, указывая на прорезь в раме как раз над педалями.

— Отлично, Сэм, — сказала Фестер покровительственным тоном.

— Привод был соединен с колесом… ну что-то вроде того. На пальцах не объяснишь, но, увы, ящик уже запечатан. Приезжай ко мне на службу, и я покажу тебе… — Она погладила ящик. Глаза Майкова округлились. — Ну, скажем, через… год.

Опустив руку на сиденье тренажера, Амелия попыталась представить себе, каким образом столь примитивную машину можно переделать так, чтобы она генерировала временное поле. Крохотное устройство из коробочки, должно быть, представляет собой нечто необыкновенное.

Счетчик, находившийся на самом приметном месте, между рукоятками, был лишен крышки и показывал 1963.9. Нет, на самую малость меньше 0.9. Это напоминало дату. Она быстро прикинула: одна десятая часть года составляет 36,5 дней. В декабре 31 день, в ноябре 30, значит, получается полдень 25 ноября. Ну а самая малость… Амелия улыбнулась. А потом быстро, но осторожно перегнулась через руль, как бы разглядывая колесо, и при этом провела большим пальцем по открытым роликам счетчика, сместив их. Когда Амелия распрямилась, на счетчике значилось 3073,9. Девушка вновь улыбнулась.

Джейн Фестер подозрительно поглядела на Амелию и повернулась к роботам:

— Пакуйте! Прости, Сэм, мне нужно вернуться в лабораторию, пока ребята не удрали с работы. В следующий раз тебе повезет больше.

Крепко сжимая коробочку, Джейн направилась прочь из кухни впереди обоих роботов. Она бросила через плечо еще один взгляд на Амелию, продолжавшую многозначительно улыбаться. Манков самым жалким образом принялся осматривать кухню, надеясь заметить еще что-либо приметное.

— Бретт, прошу тебя, сделай для меня это, — умоляла Амелия, наполняя вином бокалы. — Это моя первая настоящая просьба. И если захочешь, последняя!

— Не могу. Слишком рискованно. Нужно играть по правилам. Мы же давали присягу, помнишь?

— Да, и не мы одни. Но здесь что-то не так, от нас многое скрывают. Сам Манков дал нам это понять!

Бретт встал и одним махом выпил бокал вина. Затем схватил пульт дистанционного управления домашним развлекательным центром и рявкнул в микрофон:

— Что-нибудь приятное!

— Формат, сэр? — осведомился прибор.

— Музыку, — пробормотал Бретт, опускаясь назад на кушетку. — С каким-нибудь запахом.

— Не входи в подробности, Бретт, — заметила Амелия. — Как бы центр чего не напутал.

Музыку сопровождал удивительный аромат. Амелия наклонилась к Бретту, невольно показав краешек груди в вырезе блузки.

— Иисусе, Амелия, ты ведь знаешь, что я упрям, как скала. И не думай соблазнять меня.

Амелия рассмеялась, обнаружив подобную боязливость, однако отметила про себя: он не такой пуританин, каким желает казаться. Достав сложенную газетную вырезку, она передала ее Бретту.

— Быть может, это соблазнит тебя больше, чем я, дорогой.

Бретт чуть заплетающимся языком прочел вырезку вслух:

Президент обратился сегодня к Конгрессу с просьбой ввести еще более строгие наказания для людей, изготовляющих устройства для темпоральных манипуляций (УТМ), пользующихся ими или распространяющих их. Наказание предусматривает тюремное заключение сроком на пять лет за модификацию любой из существующих конструкций с целью совершения временных преступлений.

«Распространение этих опасных устройств достигло беспрецедентного уровня, — указал Президент. — Злоупотребление ими, подобно вирусу, охватывает все слои и возрастные группы населения».

Далее Президент попросил, чтобы Конгресс поручил ФБР, службе контроля за продуктами и лекарствами (КПЛ), Государственному и Коммерческому департаментам провести совместное исследование ввоза и вывоза временных устройств.

Не все, однако, согласились с его позицией. Представитель подпольного Движения за ликвидацию временных ограничений (ДЛВО), назвавший себя Элвудом, сообщил нашей газете, что правительство неоднократно подчеркивало опасность путешествий во времени, однако все свидетельствует о противоположном. «Наши исследования, — заметил он, — позволяют утверждать, что не менее 20 % сограждан в возрасте старше 18 лет пробовали пользоваться темпоральными устройствами».

В отношении предполагаемого исчезновения многочисленных экспериментаторов Элвуд сказал: «Конечно, они не вернулись. Они дожидаются дня, когда временные ограничения нашего существования будут отменены. Если завтра мы легализуем путешествие во времени, многие из исчезнувших появятся вновь, уверяю вас».

Элвуд заверил нас в том, что и его организация, и все движение в защиту путешествий во времени являются здоровой силой общества. И если сейчас она представляет какую-то мифическую опасность, то винить в этом следует правительство, заставляющее людей действовать в подпольных условиях, что нередко приводит к изготовлению и использованию неисправных устройств.

Впрочем, большая часть членов Конгресса, похоже, разделяет мнение Президента о том, что деятельность экспериментаторов опасна и должна оставаться под запретом. Двусторонняя коалиция сенаторов и членов нижней палаты обещала принять соответствующие законы до закрытия этой сессии. Похоже, никто подобным планам противиться не будет. Ожидаемые дебаты должны лишь установить степень серьезности преступления.

— И что же, — спросил Бретт, — я должен на это сказать?

— По-моему, все совершенно ясно, — ответила Амелия. — Правительство боится, что все это приведет к анархии. Что время, история… да, черт побери, сама реальность изменятся?

— Мне тоже кажется, что это занятие смертельно опасно. Мысль о том, что люди, мол, ждут законных оснований для возвращения, способна прийти в голову только идиоту. Если там так здорово, то кое-кто рискнул бы возвратиться, чтобы указать дорогу другим. По-моему, все они погибли.

— А сколько трупов мы нашли во время наших рейдов?

— Ни одного.

— И все же, — заметила Амелия, — правительство продолжает считать, что люди гибнут. Быть может, правительству все-таки кое-что известно?

— Не сходи с ума.

— И не думаю. Я просто хочу знать, — став на колени, Амелия заглянула Бретту в глаза. — Я должна это выяснить, понимаешь?

Бретт осушил новый бокал.

— А почему ты решила, что я сумею достать тебе эту штуку? Я даже не представляю, на что она может быть похожа.

— Но ты же знаешь, где искать, правда? Рокки Фаулер ведь нашел. Разве он не работает специалистом по временным полям в КПЛ?

— Ну, да…

— И вы друзья, так?

— Ерунда. Просто мы учились в одном колледже. И никогда не были друзьями даже тогда. Он слишком честолюбив.

— Но он такой симпатичный…

— И женатый, Амелия. Он не станет рисковать своим положением.

Примостившись на диване рядом с Бреттом, Амелия вздохнула:

— Наверное, ты прав.

И потянулась к бутылке, вылив последние капли вина в свой бокал. Бретт встал.

— Открою еще одну.

Он спешно отправился в кухню. Барабаня пальцами по подлокотнику дивана и обдумывая следующий ход, Амелия слушала, как он открывал холодильник, как чмокнула пробка. Бретт вернулся в гостиную, разлил вино и плюхнулся в кресло.

— Кстати, — проговорила Амелия, — а почему ты не сказал ему о красной жидкости — той, из Мехико?

Бретт подскочил на месте. Выключил музыку, немедленно передумал и прибавил громкость. — Откуда тебе известно о ней? И что ты вообще знаешь?

— Эй, Бретт, расслабься и успокойся. В Вашингтоне секреты долго не живут. Я знаю, что машины оставляют подобного рода осадок, нечто вроде топлива. Не исключено: это и есть недостающее звено… Мне известно лишь то, что это важное обстоятельство, по-настоящему важное.

— Если ты умная девочка, — прошептал Бретт, наклонившись к самому лицу Амелии, — забудь все, что знаешь. И никогда не вспоминай об этом. Тебе повезло, что ты начала разговор со мной. Один Бог знает, что сделал бы Манков, если бы заподозрил, что тебе что-то известно.

— Подозреваю, что доктор Манков куда более симпатизирует мне, чем ты полагаешь. В любом случае, я поняла: тебе известно нечто горяченькое. — Амелия вскочила на ноги и оказалась лицом к лицу с Бреттом. — Ну-ка, скажи, разве ты не хотел бы увидеть веломашину в действии?

Бретт взял себя в руки.

— Нет. На мой взгляд, она ничуть не отличается от древней кареты, что мы обнаружили в Денвере.

— Ты имеешь в виду штуковину, которой воспользовался тот помешанный на кино парень? Который оклеил всю свою мастерскую афишами старых научно-фантастических фильмов?

— Правильно. С поперечно вращающимся силовым полем. Аналогичное устройство.

— Да, но… — Амелия сцепила пальцы на затылке и улыбнулась.

— Что — но?

— Ты же никогда не видел, как они работают.

— Видел, — возразил Бретт. — На прошлой неделе мы отправили невесть куда пяток кроликов и парочку мартышек — на денверской модели.

— А сколько людей?

— Что за нелепые мысли!

— Бретт, не надо пафоса. Ваши ребята время от времени используют бродяг.

— Хорошо, — сказал Бретт. — Итак, ты многое знаешь. Тогда почему ты пристаешь ко мне?

— Просто я работаю здесь дольше тебя. Пусть у меня нет внутреннего допуска в секретные лаборатории, однако я кое-что слышала.

Например, о том, что эти бродяги оказываются немногим лучше кроликов. Необходим осознанный компонент… нечто, имеющее отношение к воле, целеустремленности, пониманию. Этого от нищего не добьешься… Ей-Богу, вы, ребята, пойдете на убийство, чтобы заполучить подопытного, готового к сотрудничеству.

Амелия умолкла.

— Продолжай, — буркнул он, явно заинтригованный.

— Бери меня! — сказала Амелия. — Обвешивай проводами. Задавай вопросы. Прибавляй жидкость по капле — как хочешь. Словом, давай вместе построим машину времени…

Окаменевшее лицо Бретта было обращено к ней. Амелии хотелось узнать его мысли. Считает ли он ее сумасшедшей или настолько увлечен неожиданным предложением, что не знает, как на него ответить?

— Я подумаю. А сейчас мне нужно поспать. — Бретт был уже у двери. Он вдруг разволновался. Хороший признак, решила Амелия. Коллега уже ведет себя как преступник. Прекрасно!

— И не утруждай себя поисками велотренажера, — крикнула она вдогонку. — О нем я позабочусь сама. Добудь только привод со всей документацией. Все остальное я беру на себя.

— Я подумаю, — повторил Бретт, закрывая дверь.

В хорошо сохранившейся викторианской конюшне посреди Вашингтона, округ Колумбия, Амелия сооружает машину времени. Явившись сюда на рассвете вдвоем с весьма взволнованным Бреттом, они вносят ее тренажер в дом, воспользовавшись при этом конфискованными ключами.

Бретт зачитал текст с полученной от КПЛ компьютерной распечатки. Они точно определили в кухне место, где стояла машина, подсоединили ее проводами к полу и стенам, пристроили к раме прямо под седлом восьмигранный кристалл, наполовину наполненный красной жидкостью.

Удивившись, Амелия вставила стопы в петли педалей. На счетчике девушка установила число — дату, как она надеялась, и сказала: «Я готова».

Бретт торопливо собирал небольшой комплекс экспериментальной аппаратуры: видео- и аудиомагнитофоны, спектрометр, гравитометр, даже датчик цветовой температуры. Кто знает, какие аномалии могут возникнуть? Крохотное устройство, оставшееся у Бретта в руке, было его надеждой, он предполагал получить с помощью этого приборчика самые важные данные. Сей инструмент измерял многие характеристики атомов, определяющих их пространственно-временное поведение: силы, вибрацию, полярность, заряд и так далее, их малые приращения для различных атомов и молекул.

Датчик замерцал, как только Амелия начала крутить педали: некая пространственно-временная аномалия, очевидно, уже успела возникнуть. Устройство размером с тостер накапливало и анализировало данные, поступающие со всех измерительных приборов. Счетчик на машине времени, установленный на 21 ноября 1963 года — за день до той «даты, которую некогда все знали на память»[6]; так сказала она Бретту, — щелкал с каждым оборотом педалей, однако после внесенных в конструкцию изменений показаний не увеличивал.

Потея и пыхтя, она налегала на педали и наконец в изнеможении воскликнула:

— Ничего не получается! Машина не работает.

Амелия высвободила ступни из ремней. Большое колесо тренажера сбавляло обороты, и датчик в руке Бретта оживился, регистрируя новые и новые признаки.

— Амелия, скажи мне, что ты сейчас чувствуешь?

Девушка откинула голову назад, глаза ее закатились, блеснув белками.

Когда же колесо остановилось совсем, а стрелка на датчике дернулась вбок и вернулась обратно, Амелия исчезла.

Все измерительные приборы стояли на нуле. Комнату освещал обычный дневной свет.

Бретт торопливо перемотал назад пленку в видеокамере. Все случилось в точности как в древнем кинофильме: вот ты видишь героиню, и вдруг она исчезает. Измерения только запутывали дело. Ни он сам, ни анализатор не могли установить направление пространственного перемещения, заметить движение во времени. Результаты измерений оказались безумно противоречивыми: они подчинялись диким и хаотичным флюктуациям… белки в теле девушки двигались вперед, жиры назад; голова оставалась зафиксированной в настоящем, торс переместился на несколько часов в прошлое, конечности улетели на несколько тысячелетий в будущее. Тем не менее до самого своего исчезновения Амелия казалась абсолютно целой и невредимой.

Бретт не усматривал в этих цифрах никакого смысла. Он потерпел поражение, позволив Амелии подбить себя на авантюру. Он торопливо собрал приборы, отнес их в оставленный позади дома фургон и тут же уехал, размышляя о том, кто возьмет его на работу, после того как КПЛ, департамент коммерции и все прочие дружно дадут ему коленом под зад. «Возможно, — пришла в голову циничная мысль, — уголок для меня отыщется в другом времени».

Крошечная комнатка. Практически камера, голые стены. Ни дверей, ни окон.

«Что случилось? — удивилась Рената. — Неужели я потерпела поражение? Неужели гвардия захватила меня?»

Она торопливо ощупала голову и осмотрела свое нагое тело, разыскивая в тусклом свете синяки и порезы. Рядом горестно мяукал ее кот Майямо. Он расхаживал вдоль стен, терся боком о хозяйку, потом поворачивал и терся другим, шел и поворачивал, шел и поворачивал… Тоже голый, безволосый.

— Mayamo. Ven aqui, Мауато![7] — однако кот все бродил вдоль стен — как зверь, заточенный в клетку зоопарка.

Когда глаза ее привыкли к тусклому свету, Рената заметила в уголке комнаты небольшой, в белую и синюю полосу матрас, аккуратно застланный тонким армейским одеялом, подоткнутым с трех сторон и отвернутым с четвертой. Подушки не было, простыней тоже.

Рената встала. Все казалось нормальным, только голова была очень легкой. Восстановив равновесие, она направилась в обход комнаты. Голые, абсолютно гладкие стены. Идеальный куб со стороной футов, примерно, в восемь. Ни окон, ни дверей, ни щелей, ни ниш, только светящийся потолок. Она видела пересечение каждой пары плоскостей, находясь в этой идеальной, гладкой коробке.

Рената опустилась на матрас, оказавшийся очень тонким — все равно что легла на пол. Распрямляясь, она стукнулась о какой-то твердый предмет. Подскочив, перевернула матрас. На полу, в самом углу, стоял черный телефонный аппарат с вращающимся диском: настольная модель «Вестерн электрик» семидесятых годов. Впрочем, от телефона не отходило ни одного провода. Взяв аппарат, Рената уселась на перевернутый матрас. Она приложила трубку к уху и принялась слушать…

Джим сел на матрас, новенькие джинсы плотно обтягивали колени. Поскрипывали кожаные ковбойские сапоги. Шляпа свалилась с головы, когда он нагнулся к черному телефонному аппарату. Он потянулся за шляпой, надел ее, старательно завязал тесемку под подбородком и поднес трубку к уху…

Телефон молчал. Однако в трубке что-то угадывалось. Не дыхание ли?

— Алло? — нерешительно попробовала Амелия. Собственный голос испугал ее. Какой-то глухой, как будто комната гасила звук.

— Алло! — повторила она громче. На сей раз Амелия поняла, что делало звук таким странным. Он приходил не через трубку, как было бы при обычном телефонном разговоре. Собственный голос отдавался в комнате и в голове.

Однако, вслушиваясь, Амелия начала различать слабые голоса. Далекие, словно чужой разговор, подключившийся к твоему звонку в другой город. Слова разобрать было трудно, однако она угадала: каждый произносил свой монолог, не слушая собеседника.

И вдруг она услышала ясный и громкий голос, обращавшийся прямо к ней. Амелия подскочила на месте.

— Алло? Кто-нибудь слышит меня? — спросил мужчина.

— Да! — ответила Амелия. — Я слышу вас. А вы?

— Есть здесь кто-нибудь? — продолжал голос. — Говорит Джеймс Лернер. Пожалуйста, ответьте!

— Джеймс Лернер, я слышу вас! — закричала Амелия в трубку. — Джеймс Лернер, говорит Амелия Колодны. Алло? Алло!

Она вновь услышала далекое жужжание голосов. «Джеймс Лернер тоже, наверное, вслушивается», — подумала Амелия.

Понятными оказались три фрагмента:

…Какой-то металл, может быть, камень… совершенно гладкий. Я бы сказал, как в ящике. В комнате ничего, кроме этого телефона…

…где я думал оказаться. Боже, надеюсь, кто-нибудь все-таки слышит меня. Я уже кое-что заподозрил. То есть, конечно, это не XVI век. В соответствии с моей теорией…

…pero no hay ni lampara ni ventana. Diga? Mi nombre es Renata. Diga me, alquien…[8]

Амелия вновь закричала в трубку:

— Renata! Mi nombre es Amelia. Contesta, por favor![9]

Однако, прислушавшись, она поняла, что каждый голос после нескольких секунд уступает место другому. И судя по обрывкам фраз, никто из говоривших не общался с другими. Иногда голос возникал прямо в ее трубке, как это было с Джеймсом Лернером, однако вступить в контакт ей так и не удалось. Хотелось бы знать, кто слышит ее собственный голос в своей трубке?

Бретт решил все рассказать доктору Майкову. Уже три дня он скрывал отсутствие Амелии, надеясь, что она каким-то чудом вернется, но пора было принимать решение. Приходится уповать на милость департамента. К тому же разве Амелия не говорила, что Манков на их стороне? Ну, во всяком случае, на ее стороне. Бретт не был уверен в том, что разделяет их воззрения, уже просто потому, что не знал их. Тем не менее лучше предстать перед Майковым, прежде чем им заинтересуется кто-нибудь из высокого начальства.

Манков терпеливо выслушал рассказ Бретта и, когда тот закончил, коротко сказал:

— КПЛ.

— Сэр?

— КПЛ, мистер Фукс, повторяю вам.

Бретт в растерянности сказал:

— Но Амелия…

— Не беспокойтесь, — Манков нахмурился. — Это уже улажено.

— Доктор Манков, вы знаете, что происходит? Если да, то…

Манков нетерпеливо поднялся и показал на дверь:

— Это все, Бретт. Я сказал вам, куда следует обращаться. Больше говорить не о чем. Этот вопрос вне моей компетенции.

Он устало опустился в кресло возле стола:

— И находится вне моей компетенции уже не первый месяц.

Медленно пятясь, Бретт вышел из кабинета, надеясь услышать от начальника еще хоть одно слово, но Манков упорно разглядывал свои руки.

Он решил, что терять нечего.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — ответствовал Рокки Фаулер.

— Прекрасно понимаешь. Так почему бы не рассказать мне все.

— Исчезни.

Бретт, стоявший за монитором, перед которым сидел Фаулер, пытался привлечь внимание собеседника.

— Вот что, Рокки. Я знаю: тебе известны последствия этих исчезновений, — сказал он, втайне надеясь, что Фаулер разоблачит его блеф. — Мне уже до тошноты надоело отправлять невесть куда кроликов и выискивать всякие забытые мелочи в тех местах, за которыми ваши ребята следят не один месяц.

Фаулер наконец оторвал взгляд от монитора.

— Я все сказал тебе, Фукс. Мне не известно, о чем ты говоришь. К тому же я занят. Уматывай, иначе позову охрану.

— Отлично. — Бретт взмахнул руками. — Зови их, и я подниму скандал. Пойду в ДЛВО или обращусь в прессу. Скажу, что некий ученый из КПЛ предоставил мне секретные материалы…

— Если ты так поступишь, тебя просто раздавят, — огрызнулся Фаулер, поворачиваясь в кресле. Бретт мрачным шагом расхаживал по комнате.

— Меня уже раздавили, Рокки. Я потерял Амелию. А боссу было известно о случившемся еще до того, как я рассказал ему.

— Знаю… — бросил Фаулер.

— Откуда?

Фаулер ткнул пальцем в Бретта.

— Вали отсюда, Фукс, у меня уши вянут. Ты человек из прошлого.

Он вновь повернулся к своей цифири.

Бретт распахнул дверь лаборатории.

— Хорошо, Фаулер. Я ухожу. Но и ты тоже. Пусть меня раздавят окончательно, но я прихвачу тебя с собой.

Он сделал шаг, однако Фаулер остановил его.

— Ладно. Закрой дверь.

Бретт ждал. Фаулер не торопился с решением.

— Ну хорошо, — вздохнул он. — Я тебе покажу. А после этого ты станешь частью системы. И будешь молчать, потому что умрешь прежде, чем успеешь открыть рот. Подашь заявление о переводе в КПЛ. Возможно, мы найдем способ использовать тебя — например, будешь разносить кофе.

— Отлично, — сказал Бретт. — Я согласен.

Они дважды обошли ящик, а потом поднялись по винтовой лестнице на смотровую площадку. Фанерные стенки, как увидел сверху Бретт, окружали с четырех сторон тускло поблескивавший, металлический с виду куб, основание которого охватывал толстый кабель; наверху сооружения пристроился крошечный шаровой передатчик. Расположенные по периметру комнаты устройства перехватывали все исходящие из ящика сигналы.

— Если мы узнаем, что кто-то готов в путь, мы его не останавливаем, — говорил Фаулер. — Просто заявляемся с ЗВК и в тот миг, когда генерируется волна, перехватываем путешественника. Так мы заполучили и Амелию.

— Что такое ЗВК?

— Звезда в коробке. Естественно, не совсем так, но идея похожая. Ну, как нейтронная звезда. Засасывает волну. А потом мы передаем ее сюда, в большой ЗВК.

— Где Амелия? — требовательно спросил Бретт. — И кого еще вы поймали?

— Правда, удивительно? Внутри этой коробки время останавливается. Тем не менее там существуют люди. У них даже, похоже, есть масса. Правда, с нашей точки зрения, живыми их трудно назвать.

— Амелия там, внутри?

— Вы с ней вели себя просто смешно, — фыркнул Фаулер, игнорируя вопрос Бретта. — Какого черта вы измеряли? Что ты держал в руке — старый анализатор Мейсснера?

Фаулер рассмеялся. Бретт толкнул его к поручням и согнул над ними:

— Что она делает в этой коробке? Отвечай! Что? Что? — Впившись руками в горло невысокому Фаулеру, Бретт все дальше и дальше перегибал его через поручень. Рокки беспомощно болтал руками в воздухе, как опрокинутый на спину жук.

Загудел сигнал тревоги. Глянув вверх, Бретт заметил над собой троих людей в рубке управления, уставившихся на него сквозь окно. Один что-то говорил в коммуникационное устройство. Бретт подвинул Фаулера еще на какой-нибудь дюйм. Тот с присвистом вздохнул, словно в последний раз, и Бретт затащил его обратно. Сперва он повел Фаулера перед собой, как заложника, но потом передумал, поскольку тот, упираясь, замедлял их движение.

Бросившись бежать тем путем, которым они пришли, Бретт заметил солдат, поднимавшихся по винтовой лестнице. Когда первый из охранников оказался наверху, Бретт ринулся сперва в одну сторону, потом в другую. С одной стороны был бассейн, с другой — находился ящик. Когда Фаулер поднял свое оружие, а солдаты начали преодолевать последний виток лестницы, Бретт перепрыгнул через поручни и бросил свое тело в пространство. Автоматная очередь чуть отклонила его тело, тем не менее он упал на край, и куб перекатился на смежную сторону. Сверхпроводящая трубка лопнула и охладитель, испаряясь, немедленно хлынул на пол. Неловко поднявшись на ноги, Бретт направился к луже. Когда тело его плюхнулось в жидкость, она вскипела, и зеленый туман столбом поднялся вверх, собрался у потолка, затем, охладившись, потек вниз, наполняя комнату. Все вокруг Бретта стало красным.

Небо над головой светилось синевой той глубокой чистоты, что бывает лишь над горами. А вокруг непрерывной дугой градусов в 250 раскинулся горизонт. На западе, перед искрящимися снежными горами, виднелся простой деревянный домишко. Железнодорожная станция.

До этого домика Джиму пришлось топать около мили по поросшей невысоким кустарником равнине. Однако подобная прогулка лишь радовала. Всю дорогу он поднимал кусочки бирюзы, усеивавшие землю, как обыкновенные камешки.

Телеграфист открыл окошко, и Джим, забыв о натертых ногах, поднялся по четырем ступеням на веранду. Заложив большие пальцы в карманы, он глубоко вдохнул холодный и чистый утренний воздух.

— Здорово, приятель, — сказал Джим самым ковбойским тоном.

— Здорово, — ответил телеграфист.

— Не слыхал, где поблизости моют золотишко? — спросил Джим.

Железнодорожник возвел глаза к небу. Это что еще за фрукт? А ладно, кого только ни заносит сюда из Канзаса.

— Поезд в Криппл Крик будет сегодня в полдень. Тебе повезло.

— Спасибо, парень.

Тут он заметил светловолосую женщину, сидевшую на веранде под зонтиком между двух чемоданов.

— На юг едем, мэм? — осведомился он, сдвигая шляпу на затылок. Девушка застенчиво кивнула головой в знак согласия. Кольца на ее руке не было.

Рената проснулась оттого, что Майямо лизал ей лицо. Журчала вода, жужжание насекомых вздымалось и опадало. Она села и поежилась. Волосы все еще были влажными, но на спину падали теплые солнечные лучи…

Повернувшись, чтобы поглядеть на солнце и ручей, она охнула, заметив дюжину глядевших на нее туземок. Ахнули вместе с ней и женщины, дружно, всей стайкой, отступившие на шаг. Она пришла в восторг. Существовавшая еще до Колумба одежда оказалась не совсем такой, какой ее описывали антропологи, однако выступающие носы и челюсти майя трудно было не узнать.

«Я не слишком-то отличаюсь от них, — подумала она. — Быть может, светлее кожа… Но здесь даже легкие отличия могут указывать на чужое племя. Возможно, мне грозит опасность».

Женщины и Рената на мгновение застыли друг против друга. Распрямив плечи, гостья из будущего сделала шаг вперед. Две женщины постарше упали на землю и заголосили. Рената дала им возможность продолжить это занятие в течение нескольких минут, а потом сама припала к земле в подобной же просительной позе. Заметив это, женщины встали и завели оживленный разговор. Учитывая то, что гостья — явно сумасшедшая — послана к ним богами, они решили отвести ее в храм. Жрецы сообразят, как надлежит поступить.

Миссис Уорли, владелица конюшни, прибыла на место, немного опередив Амелию. И с удивлением и испугом обнаружила девушку, вдруг возникшую на том самом месте, где только что лежала сама. Поглядев на старую женщину, Амелия обнаружила, что та предусмотрительно облачилась в одежду начала шестидесятых.

— Разве вы… — пробормотала миссис Уорли.

Подумав секунду, Амелия ответила:

— Я с вами. Летим на самолете в Даллас.

Они вышли из дома под руку. Когда с длинной дорожки они ступили на улицу, Амелия сразу же заметила, что хотя внешний вид автомобилей и одежда людей соответствовали своему времени, памятника Вашингтону не было.

— Миссис Уорли, — сказала она, заметив, что и старуха не упустила из виду отсутствие столь важного ориентира. — Похоже, нас ждет очень интересное путешествие.

— Ждет, — согласилась миссис Уорли, подзывая такси. — А ты прихватила с собой хоть сколько-нибудь старых бумажных денег?

Энтони Бeрджесс
МУЗА

Послушайте, вы точно не раздумали? — в сотый раз спросил Свенсон. — Точно?

Пальцы Свенсона ловко манипулировали клавишами ручного управления, меж тем ноги выплясывали совершенно иной ритм. Свенсон был очень стар; от омолаживающих средств все его тело лоснилось, как навощенное. Умнейший, умудренный двухсотлетним опытом человек, он тем не менее выглядел почти сверстником сидевшего рядом с ним двадцатипятилетнего мужчины — Пейли, специалиста по истории литературы. Улыбнувшись своей коронной терпеливой улыбкой, Пейли вновь повторил:

— Нет, не раздумал.

— Там все не совсем так, как вы предполагаете, — провозгласил Свенсон (тоже далеко не впервые). — Стопроцентного сходства не бывает. Ждите сюрпризов. Вот, помню, возил я недавно такого парня, Уилера. Бедняга думал, что попадет в четырнадцатый век, описанный в его любимых книжках. Но четырнадцатый четырнадцатому рознь. Домики с соломенными крышами, усадьбы, церкви, разные там соборы — все на месте. Но феодальными правителями оказались многоголовые монстры с щупальцами. А изъяснялись они — если верить Уилеру — на чрезвычайно изысканном нормандском диалекте.

— Сколько же он там пробыл?

— Сигналить начал на третий день. Но вызволить его мы смогли лишь через год. Не повезло мужику. Угодил, знаете ли, в застенок. Должно быть, им показался подозрительным его среднеанглийский язык. Вернулся седой, как лунь, и все сам с собой говорил… Понимаете, в тюремщиках там служили живые штативы из эктоплазмы.

— Но ведь не в системе Б-303 это случилось?

— А вы сами как думаете? — огрызнулся Свенсон, и тень старческой раздражительности пробежала по его молодому лицу. — Дело было года два назад. Два года назад Б-303 имела сомнительную честь наслаждаться елизаветинским режимом. И до сих пор наслаждается.

— Извините. Это я глупость ляпнул.

— Вы, молодежь, — не все, но некоторые, — пробурчал Свенсон, отойдя к дальней стене, сплошь состоявшей из дисплеев, — ждете от Времени слишком многого. По-вашему, историческое время такое же податливое, как другие его виды. Думаете, раз с микрохронным и макрохронным слоями можно забавляться, как Бог на душу положит, то и со всеми остальными…

— Простите. Я сначала сказал, а потом уж подумал, — голова у Пейли была забита весьма важными проблемами, и что такого, если он несколько отвык от нудного хронотопа солнц и циферблатов?

— В том-то и беда с вами, молодыми… ага, есть! — удовлетворенно проговорил Свенсон. — Скакнули на пять с плюсом.

Так же плавно, как язык соскальзывает из одного фонетического отдела рта в другой, их путь сквозь время перешел в банальное пространственное перемещение. Бессчетные мегамили, отделяющие Землю от системы Б-303, звездолет перепрыгнул одним махом, словно заурядный рейсовый крылобус — Атлантику. И теперь, в двух шагах от этой второй Земли — которая именно в силу своей умопомрачительной отдаленности ничем не отличалась от их родной планеты, хотя находилась на более ранней фазе их общей истории — уравнение умножения ускорения на массу бережно перенесло их, точно из одного сновидения в другое, в мир, где всеобщий закон космической симметрии сотворил материальные объекты, совершенно чуждые и абсолютно обычные для землян. Свенсон, с детства воспитанный на идее взаимозаменяемости времени и пространства, тем не менее не уставал дивиться будничности чудес, когда очередное Nacheinander[10] лениво, чуть ли не позевывая, превращалось в Nebeneinander[11] (о, лишь эти старинные немецкие слова во всей полноте выражали суть процесса!). Экраны по-прежнему ничего не показывали, но на дисплеях появились цифры правдивой и сухой информации о звездной системе, в которую они сейчас входили. Свенсон изучал их, задумчиво кивая. Этот пышущий химической молодостью здоровяк был, ни дать ни взять, могучая скандинавская ель. Пейли, прислонившись к переборке, поглядывал на пилота и завидовал его росту, его мускулистому, сильному телу. Но зато, подумал историк, Свенсону никогда не удастся выдать себя за уроженца иной, не столь сытой эпохи. В то время как он, Пейли, щуплый и темноволосый, как те далекие силурийцы, населявшие Британию на самой заре ее истории, проникнет в елизаветинскую Англию (куда они, собственно, и держали курс) — и ни одна собака не распознает в нем инопланетянина.

— Удивительно, как ничтожно значение вариаций, — проговорил Свенсон. — Как ограничен космос, как он, увы, бессилен в плане обновления форм…

— Да будет вам, — улыбнулся Пейли.

— Когда задумываешься, сколько всего сделали древние музыканты, пользуясь жалкой дюжиной нот…

— Человеческий разум, — прервал его Пейли, — способен двигаться по прямой. Но космос — кривая штука.

Отвернувшись от дисплеев, Свенсон удостоверился, что панель ручного управления бодро и размеренно сверкает огоньками, затем прошел к другому пульту.

— Теперь побалуемся с гравитацией, — сообщил он. — По-моему, здесь… — он стал прокладывать курс. — Так вы не раздумали?

— Вам не хуже меня известно, — терпеливо улыбнулся Пейли, — что я должен это сделать. Ради науки. Ради моей собственной репутации.

— Репутации, значит… — пробубнил Свенсон. Затем, бросив взгляд на дисплеи, объявил: — Ага. Что-то замаячило.

Туман, набрякшие тучи… Какой-то твердый объект то высовывается из жидкой облачной овсянки, то вновь скрывается. Пейли подошел поближе.

— Это же Земля! — очарованно вскричал он.

— Их Земля.

— Совсем как наша. Америка, Африка…

— Очертания немного не те, вон видите там, на южной оконечности…

— Никаких различий не нахожу.

— Мадагаскар намного меньше.

— Опять облака сомкнулись, — Пейли никак не мог насмотреться. — Невероятное зрелище!

— Подумайте, — добродушно пробасил Свенсон, — сколько во Вселенной должно быть абсолютно непохожих друг на друга звездных систем, чтобы творческая мысль природы пошла по второму кругу. Да у вас просто в голове никак не уложится, какое бесчисленное множество различных миров существует на свете — потому-то эта планета и кажется вам чудом.

— А звезды… — произнес Пейли, размышляя вслух: — Я хочу сказать: звезды, которые они на самом деле видят оттуда, из своего Лондона — те же, что и у нас?

Свенсон небрежно пожал плечами.

— Примерно, — заявил он. — Приблизительное сходство имеется. Но, — решил он дать разъяснения, — мы толком еще ничего не знаем. Помните, ваша экспедиция — лишь десятая или одиннадцатая. Ведь, откровенно говоря, это всего лишь прошлое. Зачем таскаться в былое, когда можешь попасть в грядущее?

— Историю необходимо проверить, — проговорил Пейли, слегка заикаясь. Цель экспедиции внезапно показалась ему полной ерундой: как он только решился сорвать с места всю эту технику и Свенсона, специалиста высочайшей квалификации, ради довольно-таки банальной гипотезы. — Я должен выяснить, действительно ли Уильям Шекспир написал все те пьесы.

Свенсон, как и ожидал Пейли, презрительно фыркнул:

— Замечательная идея, просто прелесть. В этом году его юбилей, а вы, значит, решили доказать, что праздновать нечего. Правда, — добавил он, — я в таких вещах не знаток. На поэзию у меня никогда не хватало времени. Ага-а-а, — отстранив Пейли, он почти прижался лицом к экрану, пристально вглядываясь. Казалось, незримая рука перевернула страницу атласа: теперь на них наплывала Европа. — А теперь, — объявил Свенсон, — пошла совсем уж ювелирная работа, — и начал давать команды. Затем склонился к Пейли, буквально нависнув над ним:

— Вам, случайно, не пора собираться?

Пейли покраснел от стыда: все это долгое время, пока корабль был спеленут темными бинтами космоса, он пробездельничал и вот теперь, накануне прибытия, вынужден был готовиться наспех. Сбросив комбинезон, он достал из шкафа костюм елизаветинского щеголя. Рубашка, узкие брюки-трико, гульфик, дублет, шляпа французского фасона с пером, сапоги с прорезями. Одежда была изготовлена из синтетических материалов, неотличимых от старинных тканей, а обувь сшита вручную из добротной натуральной кожи. Также имелась дорожная сума с двойным дном, под которым была спрятана крохотная рация-маяк для двусторонней связи. Правда, если возникнут проблемы, толку от этого устройства будет немного: Свенсону строго-настрого приказано вернуться за Пейли лишь по истечении года. Маяк просто должен указывать, где находится гость — по сути, нелегальный пассажир планеты. Высадив Пейли, Свенсон углубится в космические просторы: надо снять профессора Шимминса с Ф-78 и доктора Гуан Мо Чэна — с Г-210, а на обратном пути придет пора подобрать Пейли. Проверив маяк, Пейли покопался в содержимом честного, открытого отделения своей сумы: главным его богатством было собрание произведений Уильяма Шекспира — правда, неполное, за вычетом ранних. Пейли вез с собой лишь шесть вещей, которые пока что не написаны здесь, в 1595 году от Рождества Христова на Земле — Б-303. Это была абсолютная копия факсимильного издания первого фолио; бумага также являлась точной подделкой тех твердых шершавых листов, на которых писали драматурги елизаветинской эпохи. Остальное имущество Пейли составляли профилактические порошки в льняных мешочках да золотые монеты…

— Что ж, — произнес Свенсон с еле ощутимым волнением в голосе, — принимай нас, Англия.

Пейли окинул взглядом знакомые речные долины — Тиз, Хамбер, Темза… Сглотнув, торопливо принялся выполнять отрепетированный предпосадочный регламент.

— Начинаю отсчет, — сказал Свенсон.

— Тогда давайте попрощаемся, — промямлил Пейли.

— Вероятно, вы сядете в бассейне Темзы, — сказал Свенсон. — Аи revoir[12] — не «прощайте». Надеюсь, вы докажете то, что хотите доказать.

Пейли пролез, уселся в кресло «челнока», проверил управление — все элементарно. Ждать запуска пришлось, как ему показалось, целую вечность. Он криво ухмыльнулся, вообразив себя со стороны — елизаветинский щеголь, стиснувший штурвал миниатюрного реактивного самолета. Пейли сделал фонетическую зарядку на елизаветинские гласные. Мысленно пролистал свою вымышленную биографию: молодой человек из Нориджа с театральными амбициями («Я написал полдюжины добрых иронических пьес, не изволите ли почитать?»). Механический голос, гулко отдаваясь в крохотной кабине челнока, отсчитывал последние секунды. «Четыре. Три. Два. Один».

«Ноль». Крохотным ноликом Пейли вылетел из чрева корабля-матки. Внезапно он почувствовал успокоение, которое, в свою очередь, сменилось восторгом. Спящие зеленые просторы полей и лесов были озарены лунным светом; дамасским клинком сверкала серебряная река. Свенсон заранее задал курс челноку; Пейли был весьма ограничен в маневрах, но этого хватило, чтобы совершить мягкую посадку на воду. Теперь следовало выбраться на берег. Под ласковое мурлыканье своего маленького мотора аэрочелнок рассекал лунные дорожки. Река здесь была широка, и Пейли чудилось, будто мир сплошь состоит из воды и неба. Однако же берег приближался. Сплошная стена деревьев, кустарника и осоки; нигде никаких признаков жилья или даже какой-нибудь лодки. А будь тут люди, что бы они подумали, увидев Пейли?.. Впрочем, такая перспектива его не слишком пугала: со сложенными крыльями воздушное суденышко издали не отличалось от неприметной рыбачьей барки. Камуфляж — великое дело. Теперь для верности нужно спрятать корабль, закидать осокой. Но вначале, перед высадкой на сушу, необходимо запустить таймер, который, когда хозяин удалится, включит силовое поле, которое автоматически отключится через год. Какие мифы, какие безумные истории возникнут за этот срок вокруг заколдованного судна, чего только ни наговорят любопытные, как недоверчиво будут качать головами лондонские ученые мужи!

Здравствуй, Лондон, я иду к тебе!

Хотя Пейли приземлился намного выше города, пешая прогулка только взбодрила его. Все полевые тропки и перелазы через изгороди были отлично видны в свете луны. Тут и там стояли мирно дремлющие крестьянские хижины. Один раз Пейли послышалось, что вдали кто-то насвистывает песенку. Другой раз ему почудился звон башенных часов. Он понятия не имел, какой сейчас месяц, день и точное время суток, но прикинул, что на дворе сейчас конец весны и, следовательно, до рассвета еще часа три. Насчет года он не сомневался — по словам Свенсона, то был 1595-й. Время шло здесь с той же скоростью, как и на настоящей Земле. Два года назад Свенсон делал рейс в Московию, тогда год был 1593-й. Шагая по тропам, Пейли с удовольствием вдыхал вкусный, пропахший цветами воздух и лишь порой ежился, когда натыкался взглядом на незнакомые созвездия в небесах. Он нашел Кассиопею, начертанную пьяной рукой, но другие звездные узоры видел в первый раз. А вдруг древние были правы, и звезды действительно влияют на ход истории? Похож ли этот елизаветинский Лондон, созерцающий над собой неведомые подлинной Земле звезды, на тот город, который известен Пейли лишь по книгам? Что ж, скоро он узнает все сам.

Лондон не навалился на него чудищем из серого камня. Он обступал Пейли постепенно, деликатно. Дома, стоящие среди деревьев и посреди полей — фешенебельные богатые пригороды. И вдруг — немым трубным зовом на фоне заходящей луны — Тауэр. Затем — тесно сгрудившиеся вдоль улочек, крепко спящие дома. Пейли вдохнул запах этого летнего Лондона и нашел его неприятным. В нем смешались ароматы заношенных лохмотьев, жира и грязи; одновременно этот запах был уже знаком Пейли по тому дню, когда он слетал крылобусом на Борнео и робко переступил границу джунглей. Да, Лондон, как ни странно, пах джунглями. И, словно в подтверждение этой догадки, издали донесся вой — правда, собачий.

Тут раздался человеческий голос и цоканье подкованных сапог о булыжники. «Четыре часа, ясное утро». Пейли инстинктивно юркнул в закоулок, распластался, как распятый, на сырой стене. Показываться людям было пока рано. Он посмаковал гласные в крике ночного сторожа — больше похоже на американский английский, чем на выговор современных англичан. Затем, наконец-то узнав время и машинально потянувшись подвести стрелки часов на своем запястье — и спохватившись, что часов нет и быть не может, — Пейли задумался, чем бы заняться до наступления дня. Портье в местных отелях явно не дежурят по ночам. Потеребив черную бородку, которую отращивал три месяца, Пейли решил, не теряя времени, приступить к своим ученым занятиям и прогуляться до Шордича, где находился театр «Глобус». Согласно историческим источникам, это новое, красивое здание располагалось вне Сити, на территории, куда не доставали руки Городского совета, известного ненавистника пьесы и актеров. Зуд первооткрывателя, ненасытная жажда знаний охватили Пейли, заставив его позабыть о холодном утреннем ветре. Лондон своих времен он знал хорошо, но это не очень-то помогало ему ориентироваться. Наудачу он зашагал на север и вскоре миновал Минориз, Хаундздич, Епископские ворота; несколько раз его едва не стошнило от вони псарного двора. Издали долетал еще более сильный и насыщенный, совсем уж нечистый, непристойный запах. «Наверно, Флитдич, будущая Флит-стрит», — решил Пейли. Достав из сумки щепотку порошка, он высыпал его на язык, чтобы унять тошноту.

Казалось, в городе спали даже мыши. Он шел, шел, шел — и вдруг под округлым, посеребренным луной облаком узрел его. Это был театр.

Пейли ощутил что-то близкое к разочарованию. Неказистое дощатое строение за деревянным забором, растрепанная соломенная крыша. Осуществленные грезы воочию всегда оказываются мельче, зауряднее.

«Интересно, можно ли сейчас попасть внутрь», — задумался Пейли. Сторожа не было видно. Прежде чем подойти к входу (двери, достойной скорее деревенского нужника, чем святилища Муз), он постарался запечатлеть в своей памяти весь освещенный луной пейзаж: скромные домишки, булыжную мостовую, поражающие своим изобилием вездесущие зеленые заросли. И тут он впервые увидел животных.

Эти твари с длинными хвостами могли быть только крысами. Троица зверьков грызла какие-то отбросы неподалеку от двери театра. Стоило Пейли сделать опасливый шаг в их сторону, как крысы разбежались — но в ярком лунном свете он успел разглядеть их отчетливо, до последней шерстинки.

«Крысы как крысы», — рассудил Пейли, впрочем, этих животных он видел только в университетских лабораториях. Живые злые глазки, толстые мясистые хвосты. И вдруг Пейли понял, что именно они глодали.

Из кучи отбросов торчала человеческая рука. К таким зрелищам Пейли был, в принципе, готов. Он вдоволь насмотрелся на изображения ограды Темпля с насаженными на колья головами изменников, знал об обычае омывать трупы тремя приливами и бросать гнить на берегу Темзы, видел на картинках эшафоты Тайберна (в эпоху Пейли переименованного в Марбларч), вокруг которых на поживу стервятникам валялись отрубленные конечности. (Стервятники? Коршуны, конечно же, коршуны. Все коршуны уже расселись по насестам.) Холодным взглядом ученого (порошок, который он принял, утихомирил его желудок) Пейли осмотрел обкусанный, ободранный кусок плоти. Крысы успели съесть немного: пир оборвался практически в самом начале. Однако на запястье зияла рваная, с блестящим дном дыра, которая заставила Пейли почесать в затылке. То была удивительно знакомая, но неуместная на нормальной человеческой руке анатомическая черта. На секунду ему подумалось, что дыра страшно напоминает пустую глазницу, облепленную ошметками выдавленного глаза. Но Пейли, улыбнувшись через силу, унял свою фантазию.

Повернувшись спиной к этим жалким человеческим останкам, он решительно прошел к входной двери. Удивительно, но она оказалась не заперта. Пейли надавил — дверь отворилась, издав скрип. Приятный звук — что-то вроде «Добро пожаловать» в этот мир 1595 года, знакомый и одновременно странный. Вот оно: земляная площадка стоячего партера, которую трамбовали, трамбуют и еще много лет будут трамбовать ноги черни; боковые ложи; выступающая в зал сцена; «студия» без занавеса; башня с флагштоком. Пейли с благоговением глубоко вдохнул воздух театра. И тут…

— Эге, мазурик, попался!

Сердце Пейли чуть не выскочило изо рта, как плохо пригнанная вставная челюсть. Обернувшись, он впервые оказался нос к носу с живым елизаветинцем. Слава Богу, этот «представитель эпохи» выглядел вполне по-человечески, хоть и был донельзя грязен. Неуклюжие сапоги, штаны цвета гусиного помета, воняющая жиром кожаная куртка-джеркин. Его слегка пошатывало, точно пьяного; подойдя к Пейли и заглянув ему в лицо, он тошнотворно дыхнул на историка элем. Щуря осоловелые глаза, мужчина тщательно обнюхал Пейли, словно пытаясь опознать его по запаху. «Пьян, в голове туман, а еще имеет наглость нюхать…» — подумал Пейли с презрением. И, старательно контролируя гласные, заговорил:

— Я джентльмен из Нориджа, только приехал. Посторонись, малый. Или господ благородного звания не узнаешь?

— Я тебя не знаю и не ведаю. И что ты здесь делаешь середи ночи, тоже не знаю, — однако ж пьяница попятился. Пейли так и просиял, окрыленный своей маленькой победой: как человек, который, к примеру, впервые в жизни заговаривает с московским прохожим на самостоятельно выученном русском языке — и обнаруживает, что его отлично поняли.

— В общем, я желаю говорить с мастером Бербиджем.

— С которым — с молодым или со старым?

— С любым. Я написал полдюжины пьес и желаю им показать.

Сторож — очевидно, то был сторож — вновь обнюхал Пейли.

— Джентльмен вы или кто, только дух от вашей милости какой-то нехристианский. И принесло вас в нехристианский час.

— Я уже сказал, я только приехал.

— А где же лошадь? И плащ дорожный?

— На постоялом дворе оставил.

— А сам говорит: «Только приехал, только приехал». Ишь ты… — пробурчал под нос сторож. Затем со смешком, не без изящества простер к Пейли правую руку, точно благословляя. — Знаю я вас, — проговорил он, подхихикивая. — Блудодейство небось. Подъехал к какой-нибудь шлендре, или мужней негодяйке, а та возьми да и обмани… — для Пейли все эти речи были тарабарщиной. — Идем-ко, — заявил сторож, — больно свежо нынче, да выпить небось хочется.

Пейли тупо уставился на собеседника.

— Вашей милости, должно, постель надобна, — произнес сторож, повысив голос. Эту фразу Пейли понял, как и значение протянутой к нему раскрытой ладони и подергиваний пальцами. «Золота просит». Засунув руку в суму, он достал один ангел-нобль. Сторож схватил монету. Челюсть у него так и отвисла.

— Сэр, — выговорил он, потянувшись к своей шляпе.

— Сказать по чести, — пояснил Пейли, — мой постоялый двор заперли, и я остался за воротами. Засиделся в гостях, а вернувшись, хозяина не добудился.

— А-а-а, — протянул сторож, умилительно-земным жестом приставив палец к носу, после чего почесал щеку золотым ангелом и, прежде чем убрать монету в кошелек на поясе, помахал ей несколько раз перед своей грудью. — Пожалуйте, сэр.

Вперевалочку, но скорым шагом он вышел на улицу; Пейли с бьющимся сердцем последовал за ним.

— Куда же мы идем? — окликнул он, но ответа не получил.

Луна уже заходила, а на востоке маячили первые проблески летней зари. Дрожа на ветру, Пейли пожалел, что не прихватил с собой с Земли плащ, предполагая обзавестись им на месте. Кровать будет очень кстати, если сторож действительно ведет его в место, где можно прилечь. Поспать этак с часок под теплым одеялом, неважно даже, если в обществе блох. На улицах не было ни души; правда, вдалеке Пейли почудился кошачий концерт — надрывная серенада и еще более надрывные звуки совокупления, совсем как на настоящей Земле. У Епископских ворот сторож свернул в узкий переулок, темный и вонючий. Пейли брел следом. Порошок перестал действовать, и его снова начало подташнивать. Однако же нос Пейли не преминул отметить, что за истекшее время зловоние несколько изменилось: в легком припадке безумия Пейли заключил, что оно как бы завихряется, перераспределяя свои компоненты словно по собственной воле. Все это его совершенно не радовало. Подняв глаза к тускнеющим звездам, он отчетливо понял, что они тоже изловчились перегруппироваться, образовав новые созвездия — подобно тому, как после удара кулаком по крышке рояля пылинки взлетают и рассаживаются по-другому.

— Туточки, — объявил сторож, остановившись перед какой-то дверью, и без долгих размышлений ахнул по ней кулаком. — Марушки, — подмигнул он. Но за его подмигивающим веком зияла лишь остекленевшая пустота.

Сторож вновь постучался, а Пейли сказал:

— Не стоит. Негоже в такой поздний час — или слишком ранний — людей поднимать.

Неподалеку ломающимся голоском кукарекнул молодой петух.

— Не рано, не поздно, а в самый раз, — сторож вновь занес кулак, но тут дверь распахнулась. На пороге возникла сонная женщина с сердитым лицом, одетая в грязную ночную рубашку, из-за пазухи которой выглядывало что-то вроде цветка. Женщина раздраженно заправила цветок под рубашку. Она была седая, сморщенная — по елизаветинским временам это означало, что ей лет тридцать восемь.

— Что надо? — громко огрызнулась она.

— Говорит, джентльмен, — достав из кошелька ангел-нобль, сторож помахал им в воздухе. Женщина подняла руку со свечой, чтобы лучше разглядеть монету.

Просияв, женщина присела в реверансе и пригласила Пейли войти.

— Мне ничего не надо, кроме кровати, мадам, — сказал Пейли. Этому «мадам» сторож и женщина рассмеялись. — Путь из Нориджа долгий и утомительный, — прибавил Пейли.

Женщина присела в глубоком и каком-то насмешливом реверансе и проговорила, срываясь на карканье:

— Кровать так кровать; на полу не уложим. Вестимо, джентльмен из Нориджа, где коровы едят вдоволь порриджа.

Сторож ухмыльнулся.

«Он же слепой, — сообразил Пейли. — Несомненно, слепой, но что это там так энергично подмигивает на большом пальце его правой руки?»

Сторож вышел за дверь, а Пейли и мадам остались наедине в прогоркло пахнущем коридоре.

— За мной, за мной, — каркнула она и, скрипя ступенями, стала первой взбираться по лестнице.

Тени, отбрасываемые ее свечкой, были не так уж черны; с востока в мир уже просачивалось серое сияние. Вдоль лестницы на стене висели картины в рамах. Среди них была топорно сделанная гравюра, изображавшая повешенного на дереве мученика. Его пятки лизал огонь костра. Из улыбающихся губ вылетал, как в комиксе, пузырь со словами: «И сей час реку што Моградон живот даруе». На другой картине был король в короне, со скипетром и державой в руках и третьим глазом во лбу.

— Какой это король? — спросил Пейли.

Мадам обернулась к нему с некоторым изумлением.

— Ничего-то вы в Норидже не знаете, — пробурчала она. — Поистине, благодать на вас Господня.

Пейли больше не задавал вопросов и не стал делиться своим удивлением, когда они миновали еще одну картинку с подписью «К. Гораций Флакк», изображавшую, однако же, бородатого араба.

Лестница привела к двери. Мадам громко постучала.

— Бесс, Бесс! — вскричала она. — К тебе золотишко плывет, девонька. Кавалер — красавчик, да и не вшивый, — оглянувшись, мадам улыбнулась Пейли. — Она живо управится. Надобно же прежде прихорошиться, аки невесте перед свадьбой.

Из-за пазухи ночной рубашки вновь высунулся цветок, и Пейли почудилось, будто с головки цветка ему подмигивает глаз. Пейли пробила дрожь, сопутствующая страху совершенно особого сорта, ужасу не перед неизвестным, но перед известным. Свою летающую лодку он сделал неприступной; этот мир не сможет даже прикоснуться к ней. Но что если этот мир тоже неприступен благодаря какому-то неведомому защитному механизму? В голове Пейли раздался чужой голос, внятно произносящий: «Не останется безнаказанным тот, кто тревожит…»

Тут дверь распахнулась, и, улыбаясь профессиональной улыбкой, появилась девушка по имени Бесс. Мадам, тоже с улыбкой, проговорила:

— Вот она какая у нас красотка. Такой лакомой бараньей котлетки с сотворения мира свет не видал, — и протянула руку за деньгами.

Смешавшись, Пейли выгреб из сумы горсть звенящих, тусклых монет. Положил одну в ладонь женщины. Мадам не уходила. Пейли добавил вторую монету, затем третью. Мадам довольно ухмыльнулась, но Пейли интуитивно понял: удовлетворение это временное.

— Есть вино, — заявила она. — Не прикажете ли…

Пейли поблагодарил: вина не надобно. Седые волосы мадам встали торчком. Сделав реверанс, она удалилась.

Окончательно насторожившись, Пейли прошел вслед за Бесс в спальню. Потолок пульсировал, как сердце.

— Поросеночек, — проворковала Бесс, стягивая с плеч свое единственное одеяние. Груди всколыхнулись, соски впились в Пейли похотливым взглядом. Как он и ожидал, то были глаза. Он почти удовлетворенно кивнул. Разумеется, после этого о постели и думать было нечего. — Яхонтовый, — зажурчал голосок Бесс, и глаза-соски закатились; длинные ресницы кокетливо запорхали вверх-вниз, вверх-вниз.

Пейли крепко прижал к груди суму. Если это аберрация зрения, если это намеренное кодирование информации является обычной защитой от вторжения, почему же на Земле никто не в курсе? Другие путешественники во времени вернулись из своих дерзких экспедиций целые и невредимые, с отчетами, ничуть не противоречащими здравому смыслу.

Стоп, но так ли это? Разве тут проверишь? А как же упомянутый Свенсоном Уилер, которого держали в средневековом застенке живые штативы из эктоплазмы? «Вернулся седой, как лунь, и все сам с собой говорил» — вот вам точная цитата из Свенсона. И еще: «Зачем таскаться в былое, когда можно попасть в грядущее». Стоп. При чем здесь будущее и прошлое. Речь идет о разных мирах, существующих сейчас, одновременно. Одновременное прошлое имеет законченную форму, одновременное будущее — тоже.

— У меня нет времени, — резко заявил Пейли с настырным произношением XXI века, не тратя времени на жеманные елизаветинские звуки. — Я дам тебе золота, если ты отведешь меня к мастеру Шекспиру.

— Майстеру?

— Шакеспеару.

Уши Бесс разрослись. Она уставилась на Пейли, меж тем на стену за ее спиной начали проецироваться сразу десять батальных сцен из разных фильмов. — Ты не из этих. Ты до женщин охотник, я-то вижу.

— Это срочно. По делу. Не мешкай. По-моему, он живет у Епископских ворот.

Попробовать хоть что-нибудь узнать. А что потом? Попытаться остаться в живых. Сопротивляться безумию в каком-нибудь тихом уголке, не отключая радиомаяк, пока не минет год. Связаться со Свенсоном, удостовериться, что он жив и здоров; и, может быть, вдруг — чем черт не шутит? — услышать из дальних далей пространства-времени, что его снимут раньше положенного срока: распоряжение с Земли, перестановки в графике…

— Ты знаешь, кого я имею в виду, — сказал Пейли. — Мастера Шекспира, комедианта.

— Знамо-знамо, — голос Бесс от слога к слогу становился все грубее.

Пейли сказал себе: «Я сам хозяин своему восприятию; у этой девушки нет глаз на месте сосков, и рот, что образуется сейчас у нее под подбородком, на самом деле не существует». После такой острастки галлюцинации, подернувшись рябью, временно исчезали. Но их сила была велика. Бесс прикрыла наготу невзрачным платьем, достала из шкафа поношенный плащ.

— Оайденышас, — проговорила она.

Пейли безумно напрягся, борясь с «глушилкой». «Отдай деньги сейчас», — вот что сказала Бесс. Он дал ей один портагю.

На цыпочках они сошли по лестнице. Пейли пытался попристальнее разглядеть картины на стене, но добиваться от них правды было некогда. Лестница, застав Пейли врасплох, обернулась эскалатором из двадцать первого века. Мысленным пинком он заставил ее вернуться к истинной лестничной природе. Пейли не сомневался, что Бесс, дай ей волю, обратится в какое-нибудь чудовище, способное превратить сердце в камень. Скорее! Ценой ужасного усилия он удержал в небе восходящее солнце. На улице попадались редкие прохожие. К ним Пейли приглядываться не решался.

— Это далеко? — спросил он. Кукарекали петухи, совсем рядом, хором — взрослые, солидные петухи.

— Недалеко.

Но в этом бьющемся в конвульсиях, падающем самому себе на голову Лондоне само понятие «далекий» теряло смысл. То и дело поскальзываясь на булыжниках, Пейли силился сохранить ясность рассудка. Пот катился градом с его лба. Одна капля упала на суму, которую он лелеял, как больной живот. Пейли внимательно рассмотрел каплю. Соленая вода из его телесных пор. К какому миру она принадлежит — чужому или родному? Если он острижет волосы и бросит на мостовую, если он утонет вон в той зловонной помойной яме, откуда только что вынырнула женщина о трех головах, отторгнет ли его Лондон системы Б-303, как отторгает человеческий организм пересаженную почку? Возможно, тут действует не закон природы, а какой-то бог местной звездной системы, которого можно одолеть, залучив в союзники дьявола? Может быть, Пейли пытается преодолеть не глубинный врожденный рефлекс планеты, а всего лишь устав элитарного клуба, утвержденный этим самым местным жюри? Как бы то ни было, Пейли сопротивлялся, и елизаветинский Лондон, окутанный серебристой утренней дымкой, замирал и вновь подергивался рябью, а затем снова отвердевал. Но напряжение требовалось адское.

— Сюда, сэр, — Бесс подвела Пейли к ободранной двери, которая так и грозилась расплыться и обрушиться водопадом на булыжную мостовую, если чужак не заставит ее сохранять форму. — Денег, — заявила Бесс.

Но Пейли решил, что дал ей достаточно. Нахмурившись, он покачал головой. Бесс замахнулась на него кулаком, который, подмигивая, превратился в голову сердитого бородача. Пейли в ответ поднял ладонь, чтобы дать Бесс пощечину. Хныкая, она убежала, а Пейли, сжав руку в кулак, ударил вместо женской щеки по двери. В доме не спешили отзываться. Пейли задумался, сколько же еще сможет удерживать мир на положенном ему месте. А что случится, если он заснет? Может быть, все испарится, и после пробуждения ему останется лишь выть на весь холодный, пустой космос?

— Что такое? — Пейли открыл уродливый мужчина, какой-то весь бесформенный, с целым рядом живых моргающих глаз на голой груди — рубашка без пуговиц разошлась, обнажая тело. Он никак не мог быть Уильямом Шекспиром.

Пейли, дивясь, что волнение не лишило его способности четко выговаривать трудные елизаветинские звуки, произнес:

— Я хочу видеть мастера Шекспира.

Мужчина, раздосадованно скривившись, впустил Пейли и указал плечом, в какую дверь стучать. Итак, час настал. Сердце Пейли отчаянно заколотилось в грудину. Историк постучал. Дверь была дубовая, твердая и разжижаться даже не пыталась.

— Да? — звонкий, приятный голос, в котором не было и следа угрюмости. Сглотнув подступивший к горлу комок, Пейли потянул на себя дверь и вошел. В замешательстве огляделся. Спальня, неубранная постель, стол с разложенными бумагами, стул, утреннее солнце в рамке наглухо закрытого окна. Пейли потянуло к бумагам; он прочел верхний лист («Не ты ли снимешь давящий ужас с сердца моего»), гадая, откуда же раздался голос — из какой-то смежной комнаты? Тут он услышал голос снова — у себя за спиной.

— Негоже читать частные бумаги джентльмена, не испросив прежде его позволения.

Повернувшись на каблуках, Пейли узрел приплясывающую в воздухе репродукцию дроэшаутовского портрета Шекспира — квадратную, в раме; губы портрета шевелились, но глаза оставались неживыми. Он захотел вскрикнуть — но язык отнялся. Говорящая гравюра надвигалась на него — «Нахал, невежа или соглядатай Тайного Совета?» — прямые боковины рамы начали вспучиваться, и все вспучивались и вспучивались безудержно… гравированные черты размазались, и кружок, исчерканный темными линиями и кляксами, напружинившись, попытался превратиться в твердый, трехмерный объект. Пейли ничего не мог с собой поделать; он остолбенел так, что даже зажмуриться не мог. Трехмерный объект обернулся силуэтом животного, неописуемо уродливого и устрашающего — небывало крупного морского ежа, который, ощетинившись иглами, кивал и улыбался с ужасающе осмысленным видом. Пейли заставил его обрести некоторое сходство с человеческой фигурой. Отчаяние захлестнуло историка с головой — отчаяние, никак не связанное со страхом, хотя вымышленный персонаж по имени Уильям Шекспир — этот актер, играющий роль — являл собой кошмарное зрелище. Ну почему же ему никак не удается установить контакт с кантовской «вещью в себе»? Но в том-то все и дело: «вещь в себе» меняется под влиянием наблюдателя, превращаясь в феномен, навязанный категориями пространства-времени-восприятия…

Набравшись храбрости, Пейли спросил:

— Какие пьесы вы написали на сей день?

Шекспир, казалось, удивился.

— А кто спрашивает?

Пейли продолжал:

— Тому, что я скажу, вы вряд ли поверите. Я прибыл из другого мира, где знают и чтят имя Шекспира. Я лично верю, что на свете был — или есть — актер по имени Уильям Шекспир. Но что этот Шекспир написал пьесы, которые ему приписывают — этому я не верю.

— Значит, — произнес Шекспир, слегка оплывая, превращаясь в собственный неуклюжий бюст, кое-как слепленный из сала, — мы с вами оба неверующие. Что до меня, я готов верить чему угодно. Вы — призрак из другого мира, так тому и быть. Но тогда вы должны были растаять с третьим криком петуха.

— Возможно, у меня времени меньше, чем у призрака. На авторство каких пьес вы претендуете? — Пейли перешел на английский язык своей эпохи. Хотя фигура перед ним расплывалась и мерцала, пробуя разные очертания, но глаза — проницательные, умные, современные — практически не менялись. Голос произнес:

— Претендую? «Гелиогабал», «Печальное царствование Гарольда Первого и Последнего», «Дьявол в Далвиче»… И другие — им несть числа.

— Ответьте, умоляю вас, — вконец встревожился Пейли. Верить или не верить? Что он сейчас услышал — правду или насмешливую ложь? И от кого исходит эта правда или насмешка — от этого человека либо от его собственного, Пейли, разума, жаждущего контроля над данными, над информацией, поставляемой органами чувств? Разума, ждущего хоть чего-нибудь осмысленного? Там, на столе, громоздится кипа бумаг. — Покажите мне, — воскликнул Пейли. — Покажите хоть что-нибудь, — умолял он.

— Предъявите мне свои рекомендательные письма, — возразил Шекспир. — Нет, — и он двинулся к Пейли, — я сам посмотрю.

Его глаза загорелись. В них прыгали странно-зловещие искорки.

— Красивый юноша, — проговорил Шекспир. — По мне, бывают и краше, но покувыркаться малость в летнее утро, пока день не разогрелся…

— Не замай, — выпалил Пейли, — не замай, — бормотал он, пятясь, и ему казалось, что архаизм этот отчего-то звучит фривольно. — Не трогайте меня!

Напирающая фигура превратилась в настоящий ходячий кошмар: шея раздулась, на ладонях рук, простертых к Пейли, засверкали зрачки. Слоновий хобот, выросший посреди лица, извивался, щупая воздух; две-три присоски, проклюнувшись на его кончике, вслепую потянулись к Пейли. Тот бросил суму, чтобы легче было защищаться. Вместо слов чудовище изрыгало хриплые выкрики, покряхтывало и повизгивало. Притиснутый к углу стола Пейли бросил взгляд на измаранный черновик (как там о Шекспире говорили: «В жизни не вымарал ни одной строки»):

И хотя тело судорожно пыталось увернуться от этих огромных рук (с десятью пальцами каждая), ученый в Пейли подал голос:

— «Ричард Второй»! Вы пишете «Ричарда Второго»?

Пейли — этот Клод Бернар от литературы — понял, что должен любой ценой передать Свенсону весть, что в 1595 году Шекспир работал над «Ричардом Вторым». Бросившись на пол, Пейли схватил суму и, нащупав передатчик, начал набирать радиограмму. Эта внезапная капитуляция, казалось, изумила Шекспира; его руки-вилы стали растерянно ворошить воздух. А Пейли, ослепший от пота, тяжело пыхтя, сообщал: «УШ авт Р2».

Тут распахнулась дверь.

— Слыхал, шумите, — то был давешний бесформенный урод с глазами на голой груди. Его уродство усугубилось; облик менялся беспрестанно, но как бы рывками, словно его чеканили безмолвные и невидимые молотки. — Он пришел на тебя напасть?

— Не из-за денег, Томкин. У него своего золота вдосталь. Гляди, — оказалось, из сумы, второпях брошенной Пейли, на пол просыпались монеты. А Пейли и не заметил; эх, надо было переложить деньги…

— Вот это да!.. — монстр по имени Томкин с жадностью уставился на пол. — А те, другие-то, золота с собой не приносили…

— Забирай и его, и золото, — небрежно распорядился Шекспир. — И с ним, и с деньгами делай, что пожелаешь.

Томкин слизняком пополз к Дейли. Тот завопил, слабо пытаясь отбиваться сумой — но клешня Томкина легко выхватила ее у Пейли.

— Там внутри есть еще, — пробурчал Томкин, сглатывая слюни.

— А разве я не говорил, что служить мне — дело прибыльное? — спросил Шекспир.

— И бумаги.

— Бумаги? Ага, — Шекспир взял у Томкина пачку листов. — Отведи его к королевскому маршалу. Скажи, чужеземца поймали в городе. Мелет глупости, как тот алеман, что в прошлый раз приходил. Безумные речи ведет. Маршал разберется, что с ним делать.

— Но я джентльмен, — вскричал Пейли, сдавленный тяжелыми руками-лопатами. — Из Нориджа! Я драматург, как и вы! Поглядите, у вас в руках пьесы, которые я написал.

— Сперва призрак, теперь из Нориджа, — улыбнулся Шекспир, вновь воспарив в воздух, как собственный портрет. Двумерный портрет с объемной рукописью в руках. — Экий ты, брат, право. Или есть другие миры, похожие на наш, из которых люди переносятся в наш мир силой колдовства? Такие истории я уже слышал. Один германец…

— Это правда, я вам не лгу! — уцепился Пейли за последнюю ниточку надежды, одновременно цепляясь ногтями за дверь спальни, в то время как Томкин тянул его за собой. — Вы умнейший человек своей эпохи! Вы способны это вообразить!

— И поэтов, которые еще не рождены; этого, как там его, Бляйрона, и лорда Тенниссуя, и пропойцу-валлийца? С тобой разберутся, как и с тем, другим.

— Но это правда!

— Проваливай своей дорогой, — заворчал Томкин. — Твой дом — Бедлам.

И поволок Пейли — бьющегося с пеной у рта, воющего Пейли — за дверь.

— Вы ненастоящие, все вы! — вопил Пейли. — Это вы тут призраки! А я настоящий, это недоразумение, отпустите меня, выслушайте, я все объясню!

— Ишь как запел, — пробурчал Томкин и вытащил Пейли в коридор.

— Дверь закрой, — приказал Шекспир. Томкин прихлопнул ее ногой. Вопли и топот ног удалились по коридору. Скоро вновь воцарилась тишина, давая возможность присесть и почитать.

А пьесы отменные, рассудил Шекспир. Загадочно, что одна из них, по всей видимости, повествует о еврее-ростовщике. Очевидно, парень из Нориджа читал Марло и обратил внимание на драматический потенциал, заложенный в Лопесе и злодеях подобного типа. Он, Шекспир, и сам лениво раздумывал, не написать ли на эту тему пьесу. И нате вам, вот она, уже готовенькая — кто-то за него постарался. Здесь же имелась парочка многообещающих исторических хроник. О короле Генри Четвертом. И комедия под названием «Много шума из ничего». Вот ведь подарки с неба свалились! Он улыбнулся. Вспомнил другого пришельца, алемана — доктора Шлейера или как его там, — чья история очень напоминала историю этого безумца. (Безумца? Разве безумцы способны творить такие пьесы? «Влюбленные, безумцы и поэты» — хорошая реплика в пьесе о феях, принесенной Шлейером. Бедняга Шлейер умер от чумы.) Пьесы, которые принес Шлейер, были хороши — но эти все-таки лучше.

Шекспир перекрестился. Может ли статься, что, говоря о своих «Музах», древние поэты имели в виду таких вот, как этот безумец, чьи слабые крики все еще доносились с улицы, или как Шлейер, или как тот, что под пыткой клялся, будто родился в Виргинии в Америке и будто в той земле имеются университеты получше Оксфордского, Лейденского и Виттенбергского? Шекспир пожал плечами: есть многое на свете и т. д. Кто бы они ни были, пусть приходят — лишь бы пьесы приносили. Шлейеров «Ричард Второй», возможно, нуждается в исправлениях — чем, собственно, Шекспир сейчас и занимался, но более ранние вещи, «Генри Четвертый» и прочие, имели успех. Он прочел верхнюю страницу этой новой кипы, поглаживая свою посеребренную сединой рыжую бородку, скользя по строчкам живыми серыми глазами. Вздохнул и перед тем, как скомкать и сбросить со стола страницу своей собственной пьесы, перечитал ее. Худо дело — стих хромает и с волшебством перебор. Герцог Индженио говорит:

Не годится: слишком неправдоподобно. Швырнул страницу в мусорную коробку — Томкин потом уберет. Взял чистый лист и начал переписывать изящным почерком:

ВЕНЕЦИАНСКИЙ КУПЕЦ

И продолжал работу, не вымарывая ни строчки.

Орсон Скотт Кард
СОВЕТНИК ПО ИНВЕСТИЦИЯМ

Трудно представить любителя фантастики, который не знал бы двух знаменитых романов О. С. Карда — «Игра Эндера» и «Голос тех, кого нет»: оба получили «золотой дубль», премии «Хьюго» и «Небьюла», оба не раз издавались в России. Но если кто-то из наших читателей все же пропустил эти книги, советуем сначала заглянуть в рубрику «Литературный портрет»… Короткая повесть «Советник по инвестициям», написанная Кардом совсем недавно, представляет собой интерлюдию, проясняющую один из моментов, который оставался неясным во второй книге.

Эндрю Уиггину исполнилось двадцать лет в тот день, когда он прилетел на планету Сорелледольче. Точнее, двадцать ему исполнилось незадолго до конца путешествия. Эндрю выяснил это, когда подсчитал, сколько секунд продолжался его полет при скорости, близкой к скорости света, и сколько субъективного времени прошло для него лично.

В любом случае он хотел считать себя двадцатилетним и не думать о том, что с момента, когда он появился на свет, — а было это давным-давно, на Земле, в эпоху, когда человечество еще не вышло за пределы Солнечной системы, — минуло уже четыреста с лишним лет.

Как только из выходного шлюза появилась Валентина, Эндрю поспешил сообщить ей новости:

— Я только что подсчитал, — сказал он. — Мне стукнуло двадцать.

— Поздравляю, — откликнулась сестра. — Теперь тебе, как и всем, придется платить налоги.

С тех пор как закончилась последняя космическая война, Эндрю жил за счет средств трастового фонда[13], основанного благодарным человечеством для командира армады объединенных космических флотов, спасшего цивилизованные миры от страшной опасности. А если уж быть совсем точным, то фонд был создан в самом конце Третьей войны с баггерами, когда люди еще считали своих врагов чудовищами; в те времена дети, командовавшие космическими флотами, считались героями. Но позже эту битву стали называть Войной Ксеноцида, отношение человечества к своим героям изменилось радикально. Сейчас ни одно планетарное правительство не осмелилось бы организовать пенсионный трастовый фонд для Эндера Уиггина — величайшего в истории человечества военного преступника.

Более того: если бы стало известно, что подобный фонд уже существует, разразился бы грандиозный скандал.

К счастью, убедить ветеранов космического флота в том, что уничтожение баггеров было скверным поступком, оказалось довольно трудно. Именно командование космофлота приложило немалые усилия, чтобы скрыть только что созданный фонд от внимания общественности. Собранные средства распределили между множеством других фондов, приобрели на них пакеты акций в сотнях компаний, так что ни один человек не мог распоряжаться сколько-нибудь значительной частью средств фонда. Огромная сумма словно растворилась, и только сам Эндрю и его сестра Валентина знали, где находятся деньги и сколько их на самом деле.

Но теперь, когда Эндрю исполнилось двадцать, он должен платить налог. Для определения суммы налога ему необходимо сообщить властям о своих доходах. Закон обязывал Эндрю представлять декларацию о доходах либо ежегодно, либо после каждого межзвездного перелета, если тот длился больше одного года по объективному времени; при этом налоги переводились в годовое исчисление и к ним приплюсовывалась пеня за просрочку платежа.

Излишне говорить, что мысль об этом не вызывала у Эндрю особого восторга.

— Слушай, а как у тебя с налогами на твое роялти[14]? — спросил он у Валентины.

— Так же, как у всех, — ответила она. — Впрочем, моя последняя книга пока расходится не очень хорошо, так что платить нужно немного.

Но когда через несколько минут они уселись за установленные в астропорту Сорелледольче общественные компьютеры, ей пришлось взять свои слова назад. Последняя книга Валентины, в которой рассказывалось о гибели колонии Юнга Кальвина на планете Гельветика, стала настоящим бестселлером.

— Похоже, я богата, — пробормотала она, поворачиваясь к Эндрю.

— А вот я даже не знаю, богат я или нет, — ответил он. — Компьютер, бедняга, никак не может справиться с перечнем моей собственности.

На экране компьютера сменяли друг друга названия компаний, корпораций и фирм, и конца этому не было видно.

— Я думала, когда тебе исполнится двадцать, ты просто получишь чек на всю сумму, которая накопилась за все годы на счете в банке, — сказала Валентина.

— Хотел бы я, чтобы именно так и случилось, — вздохнул Эндрю.

— Мне вовсе не улыбается сидеть здесь Бог знает сколько времени и ждать, пока компьютер доберется до конца списка.

— Придется, — заметила Валентина. — Тебя просто не пропустят через таможню, если ты не сможешь доказать, что заплатил все налоги и что после этого у тебя осталось достаточно денег, чтобы удовлетворительно содержать себя, не отягощая своей персоной местную систему социальной помощи.

— А если у меня вовсе не останется денег? Меня что, отправят обратно? — поинтересовался Эндрю.

— Нет, просто поместят в трудовой лагерь и заставят зарабатывать свою свободу, причем по самым низким расценкам…

— Откуда ты знаешь?

— Я прочла достаточно много исторической литературы и составила представление о повадках планетарных правительств. Или трудовой лагерь, или что-то в этом роде… В крайнем случае тебя действительно отправят назад.

— Но ведь, наверное, я не единственный, кто прилетел на новую планету и обнаружил, что ему необходимо не меньше недели, чтобы разобраться в своей финансовой ситуации, — заявил Эндрю. — Поищу кого-нибудь, кто мне поможет.

— Я, пожалуй, останусь здесь и заплачу свои налоги, — хмыкнула Валентина. — Как взрослая, честная женщина…

— Мне стыдно за себя. — Эндрю жизнерадостно улыбнулся и зашагал прочь.

Бенедетто искоса взглянул на самоуверенного юнца, опустившегося в кресло для посетителей, и вздохнул. Он сразу понял, что с этим типом не оберешься неприятностей. У парня был вид богатого, молодого повесы, который только что прибыл на новую планету, но уже уверен, что сможет добиться от инспектора налогового ведомства любых уступок.

— Чем могу быть полезен? — спросил Бенедетто по-итальянски, хотя довольно сносно владел межзвездным, на котором по закону и был обязан обращаться ко всем путешественникам.

Нимало не смутившись, молодой человек протянул Бенедетто удостоверение личности.

— Эндрю Уиггин? — недоверчиво переспросил инспектор.

— Да, а что?

— И вы хотите, чтобы я поверил, будто ваше удостоверение — подлинное? — Видя, что ему не удалось сбить собеседника с толку, Бенедетто перешел на межзвездный.

— Почему бы нет? — молодой человек пожал плечами.

— Но… Эндрю Уиггин?.. — повторил инспектор. — Или вы считаете, что попали в глухую провинцию, где никто не слыхал про Эндера Ксеноцида?

— Разве быть тезкой — уголовное преступление? — поинтересовался Эндрю.

— Нет, но пользоваться фальшивыми документами…

— Сами посудите, если бы я действительно хотел подделать свое удостоверение, разве стал бы я использовать подобное имя? — сказал Эндрю. — С моей стороны это было бы глупо.

— Пожалуй, — нехотя согласился Бенедетто.

— Тогда давайте исходить из того, что имя Эндрю Уиггина, доставшееся мне при рождении и совпадающее с именем Эндера Ксеноцида, причиняет мне значительные моральные страдания. Возьметесь ли вы утверждать, что это обстоятельство могло отрицательно повлиять на мою психику?

— Ваше психическое здоровье меня не касается, — возразил Бенедетто. — Я занимаюсь налогами.

— Знаю, — кивнул Эндрю. — Но мне показалось, что вы как-то уж очень озабочены моим удостоверением личности, вот я и подумал: либо вы тайный агент таможни, либо философ. Впрочем, кем бы вы ни были, кто я такой, чтобы мешать вам удовлетворять свое любопытство в рабочее время?

Бенедетто терпеть не мог образованных болтунов.

— Так чего вы от меня хотите? — раздраженно бросил он.

— Дело, видите ли, в том, что мои финансовые дела находятся в некотором беспорядке. Раньше в связи с возрастом мне не приходилось платить налоги; я лишь недавно вступил в управление собственным имуществом, поэтому пока не знаю, какие у меня доходы. Словом, я хотел бы просить о небольшой отсрочке, чтобы иметь возможность разобраться в своей собственности.

— Отказано, — заявил Бенедетто.

— Как это? — удивился Эндрю. — Просто «отказано» — и все?!

— Именно так, — подтвердил инспектор.

Несколько секунд Эндрю сидел неподвижно.

— Еще вопросы? — осведомился наконец Бенедетто.

— Могу я обратиться в вышестоящую инстанцию?

— Разумеется. Но не раньше, чем заплатите все налоги, — любезно объяснил инспектор.

— Я не отказываюсь уплатить налоги, — попытался урезонить его Эндрю. — Просто для этого мне понадобится время, и я подумал, что мне будет гораздо удобнее работать в квартире за своим компьютером, а не на общественных компьютерах здесь, в астропорту.

— Боитесь, что кто-то может подсмотреть, какую сумму прабабушка оставила вам на карманные расходы? — ухмыльнулся Бенедетто.

— Да. Я предпочитаю решать такие вопросы, когда никто не стоит у меня за спиной и не заглядывает через плечо, — подтвердил Эндрю.

— Запрещается покидать пределы астропорта, не уплатив налогов.

— Ну хорошо, — вздохнул Эндрю. — Тогда дайте мне хотя бы возможность воспользоваться моими ликвидными средствами, чтобы было чем платить за пребывание на этой планете. Мне нужно время, чтобы рассчитать сумму налога.

— Почему вы не сделали этого во время полета?

— До сего дня все мои средства находились в доверительном управлении. Я понятия не имел, как сложно будет учесть все имущество.

— Вы, несомненно, понимаете, что, рассказывая эту историю снова и снова, вы разбиваете мне сердце. Еще немного, и я разрыдаюсь, — сообщил Бенедетто.

Молодой человек еще раз вздохнул.

— Что-то я не пойму, чего вы от меня хотите.

— Я хочу, чтобы вы заплатили налоги, как все нормальные люди.

— Я не могу добраться до своих денег, пока не заплачу налоги, — сказал Эндрю. — А пока я буду их рассчитывать, мне не на что будет жить, если только вы не разрешите мне снять со счета достаточную сумму. Получается самый настоящий заколдованный круг.

— Вы, наверное, жалеете, что не подумали об этом раньше, не так ли? — ухмыльнулся Бенедетто.

Эндрю обвел взглядом кабинет инспектора.

— Вон на том плакате написано, что вы обязаны помочь мне заполнить декларацию о доходах, — сказал он.

— Да, это так.

— Так помогите же!

— Покажите мне вашу декларацию, и я…

Эндрю удивленно посмотрел на него.

— Как я могу показать вам ее?

— Вызовите ее вот здесь. — Бенедетто развернул стоявший у него на столе компьютер, чтобы Эндрю мог воспользоваться клавиатурой.

Поглядев на вывешенные на стене образцы, Эндрю ввел в компьютер свое имя, индивидуальный номер налогоплательщика и личный идентификационный код. Бенедетто в это время тактично отвернулся; он прекрасно знал, что установленное в его компьютере программное обеспечение запомнит каждую букву, каждую цифру, напечатанную молодым человеком. Когда посетитель покинет кабинет, ничто не помешает Бенедетто как следует покопаться в его финансовых записях, так что, пожалуй, имело смысл помочь парню разобраться с налогами поскорее.

Компьютер начал прокручивать какую-то таблицу, казавшуюся бесконечной.

— Что это такое? — спросил Бенедетто, поворачиваясь к компьютеру. Строки возникали внизу экрана и исчезали наверху, но ползунок на линейке скроллинга словно прилип к одному месту. Режим постраничного просмотра был отключен, и Бенедетто понял, что весь этот гигантский список появился на экране в том виде, в каком был вызван одним-единственным вопросом в графе налоговой декларации.

Слегка развернув монитор, чтобы лучше видеть, Бенедетто впился взглядом в экран. Таблица состояла из названий фирм, корпораций и фондов и их коммутационных кодов. В отдельную графу было вынесено количество принадлежащих клиенту акций того или иного предприятия.

— Теперь, надеюсь, вы понимаете, в чем моя проблема? — спросил молодой человек.

Таблица продолжала скользить по экрану, и Бенедетто нажал клавишу, чтобы остановить ее.

— На мой взгляд, — сказал он слегка задыхающимся голосом, — вы довольно богаты.

— Но я этого не знал, — возразил Эндрю. — То есть я был в курсе того, что некоторое время назад попечители фонда разместили мои средства в нескольких предприятиях, но я понятия не имел, что их окажется так много. Прибывая на новую планету, я каждый раз просто снимал со счета столько, сколько мне было нужно, и таким образом обеспечивал себя средствами на текущие расходы. А поскольку это была освобожденная от налога правительственная пенсия, мне никогда не приходилось сталкиваться ни с какими трудностями.

А парень-то, похоже, действительно разбирается в законах не лучше новорожденного младенца, подумал Бенедетто, чувствуя, как исчезает его неприязнь к гостю. Он даже испытал к нему что-то вроде прилива дружеских чувств. Ведь этот пижон мог сделать Бенедетто богатым человеком и даже не заметить этого! Одних только акций, которыми этот парень владел в корпорации «Виниченце Энцикль» — последней в остановленном списке, которая к тому же имела филиал на Сорелледольче, — хватило бы Бенедетто, чтобы уйти в отставку, купить в пригороде шикарное поместье, завести слуг и ни в чем не нуждаться до конца своих дней.

А ведь список едва-едва дошел до «В»!..

— Любопытно… — протянул Бенедетто, чтобы что-нибудь сказать.

— Кроме того, — добавил молодой человек, — мне исполнилось двадцать только перед концом моего последнего путешествия. До этого проценты, которые приносил мне вложенный капитал, не облагались никакими налогами, так что, как мне кажется, я имею право получить их, когда мне вздумается. Разрешите же мне воспользоваться этими средствами и дайте несколько недель, чтобы найти квалифицированного специалиста, который помог бы мне разобраться с остальным имуществом. Тогда я смогу полностью отчитаться о своих доходах и заплатить налоги, как положено.

— Что ж, это неплохая мысль, — признал Бенедетто. — Где находятся средства, о которых вы говорили?

— В банке «Каталониан эксчейндж».

— А номер счета?

— Все, что вам нужно, это снять арест со всех денежных сумм, положенных на мое имя, — пояснил Эндрю. — Номер счета для этого знать не обязательно.

Бенедетто не стал настаивать. Он не видел никакой необходимости запускать лапу в карманные деньги этого мальчишки. Перед ним настоящая золотая жила, неиссякаемый источник богатства, откуда — не рискуя попасться — можно черпать щедрою рукой.

Вызвав на экран соответствующую форму, Бенедетто ввел необходимые сведения и отправил по назначению. Он также выписал Эндрю пропуск сроком на тридцать дней, позволяющий свободно передвигаться по планете при условии, что мистер Уиггин будет ежедневно отмечаться в налоговой службе. Через месяц Эндрю обязан представить полную декларацию о доходах и выплатить в полном объеме все причитающиеся налоги. Ему запрещается покидать Сорелледольче до тех пор, пока декларация не будет проверена и утверждена налоговым департаментом.

Такова была стандартная бюрократическая процедура, предусмотренная для подобных случаев. Тем не менее молодой человек поблагодарил инспектора (Бенедетто особенно любил, когда всякие богатые кретины благодарили его за то, что он лгал им и незаметно откусывал кусочки от их пирога) и вышел из кабинета.

Как только дверь закрылась, Бенедетто очистил экран компьютера и вызвал программу-перехватчик, которая должна была зафиксировать личный идентификационный код молодого человека. Несколько секунд он ждал, но программа не появлялась. Тогда Бенедетто открыл меню работающих программ, нашел скрытый протокольный файл и — вот странность! — обнаружил, что программа-перехватчик даже не была загружена. Как это объяснить, Бенедетто не знал. Данная программа загружалась всегда, но только не сегодня.

Вскоре выяснилось, что она вовсе исчезла с жесткого диска!

В поисках каких-либо фрагментов пропавшей программы Бенедетто просмотрел диск и память компьютера с помощью собственной версии запрещенной программы «Хищник», но наткнулся только на пару временных файлов, которые не содержали никакой полезной информации. Программа-перехватчик была стерта, да так основательно, что восстановить ее не представлялось возможным.

Хуже того, когда Бенедетто попытался вернуться к декларации, которую на его глазах создал на экране Эндрю Уиггин, то не смог этого сделать. Она должна была оставаться здесь, в компьютере, вместе с бесконечным списком принадлежащих молодому нахалу паев и акций, на которые Бенедетто собирался совершить набег (существовало множество способов выпотрошить их и без использования личного идентификационного кода), но возникший на экране стандартный бланк был девственно чист. Названия компаний и их коммутационные номера исчезли.

Что же случилось? Невероятно, чтобы обе программы дали сбой одновременно!

Не важно… Список был таким большим, что часть информации неизбежно должна была попасть в буфер. «Хищник» найдет ее!

Но теперь не отзывался уже и «Хищник». Как выяснилось, он тоже пропал из памяти, хотя Бенедетто вызывал его каких-нибудь пять минут назад! Нет, это невозможно. Это…

Как мог этот парень заразить компьютер вирусом только тем, что ввел свой идентификационный номер? Или он сумел каким-то образом внедрить программу-вирус в название одной из фирм в своем списке? Гм-м…

Бенедетто задумался. Он частенько пользовался нелегальным программным обеспечением, но ему еще не приходилось слышать о вирусах, способных проникать в компьютеры с с архивированными данными. Во всяком случае, не в защищенные компьютеры налоговой службы…

Уж не шпион ли этот Эндрю Уиггин? Сорелледольче была одним из немногих миров, продолжавших успешно противостоять интеграционной политике Конгресса Звездных Путей. Неужели парень послан специально, чтобы нанести по планете коварный удар?..

Нет, абсурд! Шпион имел бы на руках абсолютно достоверную декларацию о доходах, заплатил бы все налоги и двинулся дальше, не привлекая к себе внимания.

Должно существовать какое-то другое объяснение… Бенедетто был полон решимости отыскать его. Кем бы на самом деле ни являлся этот Эндрю Уиггин, Бенедетто вовсе не собирался отказываться от его состояния. Именно такого случая он ждал всю жизнь, и тот факт, что у парня было какое-то редкое программное обеспечение, вовсе не означал, будто Бенедетто не сумеет изобрести способ отщипнуть кусочек этого пирога.

Эндрю все еще кипел от злости, когда они с Валентиной наконец-то вышли из здания астропорта. Сорелледольче была сравнительно молодой колонией. Ее история насчитывала всего какую-нибудь сотню лет, однако статус ассоциированной планеты сделал свое дело: на Сорелледольче прочно обосновался неконтролируемый, теневой бизнес, принесший с собой полную занятость и сотни возможностей сколотить неплохое состояние. Главным следствием оказался бурный рост населения (впрочем, несмотря на это, оставаться незамеченным на Сорелледольче было положительно невозможно — за каждым твоим шагом следили сотни внимательных глаз). Космические корабли прибывали сюда с трюмами, битком набитыми переселенцами, а отбывали под завязку загруженные всякой всячиной. Численность населения колонии приближалась к четырем миллионам, причем миллион сосредоточился в столице — городе, носившем название Донна-белла и представлявшем собой любопытную смесь бревенчатых хижин и сборных пластиковых домиков.

Еще не освоенную часть планеты покрывали густые джунгли, сплошь состоявшие из гигантских папоротников; соответствующей была и фауна — царство рептилий, размерами не уступавших земным динозаврам. Человеческие поселения, однако, были достаточно безопасны, а расчищенные в джунглях участки столь плодородны, что половина посевных площадей была отведена под экспортные товарные культуры: официально Сорелледольче вывозила натуральные текстильные волокна, а нелегально — разнообразное продовольствие. Отдельной статьей экспорта были огромные, яркой расцветки шкуры

гигантских рептилий; шкуры использовались в качестве ковров и натяжных потолков во всех принадлежащих к Конгрессу Звездных Путей мирах. Десятки охотничьих партий отправлялись в джунгли, чтобы месяц спустя вернуться с пятью десятками кож: для уцелевших участников экспедиции такого количества трофеев было вполне достаточно, чтобы до конца своих дней купаться в роскоши. К сожалению, слишком много охотников не возвращались назад. Некоторые шутники, правда, уверяли, что если местная рептилия съест человека, то из-за разницы в метаболизме она будет страдать расстройством желудка по меньшей мере неделю, однако это могло служить лишь слабым утешением. О Возмездии с большой буквы не было и речи, и все же находились люди, которые вынашивали планы расправиться с «динозаврами».

Новые дома возводились на Сорелледольче постоянно, но спрос намного опережал предложение, так что Эндрю и Валентине пришлось потратить почти весь остаток дня, прежде чем они нашли и сняли подходящую квартиру. В ней уже жил богатый охотник-абис-синец, однако через несколько дней он отбывал в экспедицию, оставляя квартиру в их полном распоряжении. Единственное, о чем он попросил новых соседей, это присмотреть за его вещами, пока он не вернется… Или не вернется.

— А как мы узнаем, что вас больше не ждать? — поинтересовалась Валентина, которая была практичнее брата.

— По плачу женщин в Ливийском квартале, — с готовностью объяснил охотник.

Устроившись, Эндрю первым делом подсоединил компьютер к межзвездной электронной сети и зарегистрировался, чтобы иметь возможность спокойно разбираться со своим имуществом. Что касалось Валентины, то ей предстояло просмотреть целую гору почты, поступившей после выхода в свет ее последней книги — не считая обычной корреспонденции, которую она получала от историков со всех Поселенческих миров. Несколько сот посланий отправилось в папку с пометкой «Ответить позже», однако одни только срочные письма заняли у нее три долгих дня.

К счастью, абоненты понятия не имели, что пишут молодой двадцатипятилетней женщине (таков был субъективный возраст Валентины), иначе, как шутливо говорила она, от поклонников не было бы отбоя. Подавляющее большинство корреспондентов, — за исключением тех, кто был знаком с ней лично — считали своим адресатом известного историка по имени Демосфен. Разумеется, многие понимали, что это псевдоним, а несколько ретивых репортеров, вдохновленных популярностью, которой пользовались книги Валентины, даже задались целью вычислить «настоящего Демосфена». Для этого они сопоставили периоды, когда она путешествовала и либо вовсе не отвечала на письма, либо мешкала с ответом, со списками пассажиров межзвездных кораблей. Задача была сложной, требующей долгих и тщательных подсчетов, но разве не для того существуют компьютеры? В результате несколько человек самых разных профессий и разной степени учености были уличены в том, что являются Демосфенами, и некоторые отрицали свою «вину» совсем не так горячо, как можно было ожидать.

Саму Валентину эта мышиная возня только забавляла. Ей было решительно все равно, кто пытается разделить с ней славу, покуда чеки с авторским вознаграждением попадали по адресу и покуда никто не выпустил под ее псевдонимом собственную книгу. Ее вполне устраивали и известность Демосфена, и собственная анонимность. Как она не раз говорила Эндрю, и в том, и в другом были свои плюсы.

Если известность Валентины была самой настоящей, то о самом Эндрю этого не скажешь. Он был, что называется, «печально знаменит». Именно поэтому Эндрю никогда не скрывался под чужими именами, резонно полагая, что каждый, с кем ему придется иметь дело, попросту сочтет, что его родители совершили серьезную промашку. Ни один нормальный человек, носивший фамилию Уиггин, ни за что бы не назвал сына именем Эндрю. Кроме того, субъективный возраст Эндрю составлял двадцать лет; именно на столько он и выглядел, поэтому предположить, что сей молодой человек и есть тот самый Эндер Ксеноцид, было довольно трудно. Мало кому могло прийти в голову, что за прошедшие три столетия он и его сестра только и делали, что перелетали с одной планеты на другую, задерживаясь в каждом новом мире ровно настолько, чтобы Валентина успела найти новую тему для книги и собрать необходимый материал. После этого оба поднимались на борт космического корабля, и Валентина писала очередной бестселлер. Благодаря релятивистскому эффекту путешествий со скоростью, близкой к скорости света, за последние три столетия абсолютного времени каждый из них не прибавил к личному биологическому возрасту и двух лет. Подобный образ жизни, однако, не мешал Валентине глубоко и серьезно исследовать каждую новую культуру и добиваться блестящих результатов (доказательством служили ее книги), и только Эндрю оставался просто туристом. Даже меньше. Он помогал сестре в ее исследованиях и — для забавы — изучал местные наречия и диалекты, однако друзьями так и не обзавелся и ни один мир не оставил в его душе сколько-нибудь глубокого следа. Если Валентина стремилась знать все и всех, то он, напротив, не хотел ни с кем общаться.

Так, во всяком случае, казалось самому Эндрю, когда он давал себе труд задуматься о своей жизни. Он был одинок, но часто говорил себе, что рад этому и что сестра — единственный человек, который ему по-настоящему нужен.

Сразу после войны, когда Эндрю еще был Эндером — и ребенком, пусть рано повзрослевшим, но ребенком, — другие дети, с которыми ему довелось служить, часто писали ему. Но поскольку Эндрю первым начал путешествовать с околосветовой скоростью, поток писем вскоре стал иссякать. Иначе просто не могло быть, потому что к моменту, когда Эндрю получал письмо и успевал на него ответить, он оказывался на десяток лет младше своего корреспондента. Знаменитый Эндер, бывший когда-то обожаемым вождем тысяч и тысяч людей, стал теперь просто подростком — правда, все тем же подростком, на которого подчиненные когда-то смотрели снизу вверх и от которого ожидали приказаний, но ведь в их-то жизни прошли десятилетия! Многие из соратников Эндрю участвовали в войнах, сотрясавших Землю на протяжении десятка лет после победы над баггерами; они возмужали в боях и закалились в политических баталиях. Когда они получали ответы от бывшего командира, они уже давно думали о прошедших днях, как о древней истории. Послание Эндера, когда оно наконец приходило, было голосом из далекого прошлого, обращенным к такому же ребенку, который написал ему когда-то очень давно. Вот только самого ребенка уже не было, и многие старые товарищи Эндера — старые не только в переносном, но и в самом буквальном смысле — плакали над его письмами, жалея своего командира, которому одному было запрещено возвращаться на Землю после победы, но отвечать ему было нечего. Что они могли написать ему, если их дороги разошлись давно и навсегда?

Впоследствии многие из них тоже отправились в другие миры, пока все еще до неприличия юный Эндер губернаторствовал на одной из покоренных планет, на которой когда-то размещалась колония баггеров. В этом пасторальном окружении он мужал, а когда Судьба решила, что он достаточно созрел, встретился с последней уцелевшей Королевой Пчел. Королева рассказала ему свою историю и попросила перевезти куда-нибудь в безопасное место, где могла бы попытаться возродить свой народ. Эндер пообещал и в качестве первого шага написал небольшую книгу, которая должна была сделать мир людей чуть менее опасным для королевы. Книга так и называлась — «Королева Пчел». По совету Валентины, Эндер не стал издавать ее под своим подлинным именем; «Говорящий от имени мертвых» — так он подписал свою книгу.

Работая над рукописью «Королевы Пчел», он и представить себе не мог, какой эффект она произведет, как радикально изменит отношение человечества к войнам с баггерами. Судьба сыграла с ним злую шутку: именно эта книга превратила Эндера из легендарного героя в монстра, из победителя — в военного преступника, осуществившего ксеноцид целой разумной расы.

Правда, демонизация его образа произошла не сразу. Это был медленный, постепенный процесс. Сначала его еще жалели — как жалеют ребенка, которого злые взрослые дяди лестью и хитростью заставили использовать свой гений для уничтожения Королевы Пчел. Потом — сначала редко, затем все чаще и чаще — его именем начали называть каждого, кто, сам того не понимая, сделал нечто ужасное и непоправимое. И под конец имя Эндера Ксеноцида стало использоваться как нарицательное для обозначения каждого, кто сознательно совершил чудовищное злодеяние.

Эндрю, впрочем, было совершенно ясно, как и почему это произошло, и нельзя сказать, чтобы он очень возражал. В конце концов, он сам судил себя строже, чем кто бы то ни было. Во время войны Эндрю действительно не знал всей правды, но это не снимало с него вины. Даже если он и не планировал одновременного уничтожения всех Королев — и всей расы баггеров вместе с ними, — именно таков оказался результат. Дело было сделано, и теперь ему оставалось только принять на себя ответственность за последствия.

Это было тяжкое бремя, но Эндрю не колебался ни минуты. Он был готов честно исполнить свой долг, включавший, помимо всего прочего, заботу о Королеве Пчел, чей кокон — тщательно обезвоженный и упакованный, словно хрупкая фамильная реликвия — путешествовал с ним по всем мирам. У Эндрю еще были кое-какие привилегии, оставшиеся с тех времен, когда он занимал высокое положение в иерархии космического флота, поэтому его багаж никогда не досматривался. Точнее, Не досматривался до самого последнего времени. Недавнее столкновение с налоговым чиновником оказалось первым звонком — сигналом, что теперь, когда он формально достиг совершеннолетия, многое может измениться.

Впрочем, его положение вряд ли станет хуже. Эндрю сознавал свою вину за уничтожение целой расы, а с недавних пор взвалил на себя еще и ответственность за ее спасение. Для любого это была нелегкая ноша. Эндрю, во всяком случае, понятия не имел, как он сумеет найти место, где Королева Пчел могла бы выйти из кокона и спокойно отложить оплодотворенные яйца без того, чтобы люди не обнаружили ее и не помешали. И как он защитит Королеву, если это все-таки произойдет? Над этими вопросами Эндрю давно ломал голову и, кажется, кое-что придумал.

Деньги — таков был единственный ответ, который пришел ему на ум. Судя по тому, как выпучил глаза синьор Бенедетто, когда увидел перечень предприятий, в которых Эндрю имел долю, денег у него было много. А деньги всегда можно было обратить в нечто гораздо более полезное, например — в могущество и власть, которые помогут ему обеспечить безопасность Королевы Пчел.

Если это так, значит, первым делом необходимо точно выяснить, какой суммой он может располагать. И заодно узнать, сколько налогов нужно заплатить.

Эндрю знал, разумеется, что существуют специалисты, — бухгалтеры по налогообложению и адвокаты, — которые зарабатывают на жизнь тем, что помогают другим решать подобные вопросы. Казалось, нужно лишь обратиться к ним… и все же Эндрю колебался, вспоминая алчные огоньки в глазах Бенедетто. Кто же способен удержаться от соблазна, узнав о размерах его состояния… Все дело, однако, в том, что Эндрю не считал эти богатства своими. Это были кровавые деньги, награда за уничтожение баггеров, и его долг — использовать их для возрождения истребленной расы. И только то, что останется у него после этой попытки, он сможет по праву назвать своим.

Как же все-таки ему разобраться в своих финансах? Куда обратиться, чтобы, приоткрыв дверь для одного, не впустить целую шайку любителей чужого добра?

Этот вопрос Эндрю обсудил с Валентиной, и она пообещала выяснить у своих знакомых (знакомые были у нее буквально везде), кому из местных специалистов по налогам можно доверять. Ответ на запрос, который она разослала по местной электронной сети, пришел очень быстро: «Никому!». Сорелледольче была не тем местом, где честные бухгалтеры помогали сохранять и преумножать ваши деньги.

Делать было нечего, и Эндрю сам засел за изучение документов. День за днем он сначала тратил час-другой на изучение статей налогового законодательства, а затем — в течение еще нескольких часов — пытался разобраться в своем имуществе или по крайней мере оценить его с точки зрения налогообложения. Это была кропотливая, изнурительная работа, к тому же каждый раз, когда ему казалось, что он начинает что-то понимать, Эндрю почти сразу спохватывался, что пропустил какую-то оговорку, какой-то юридический крючок, способный свести на нет все его усилия. Когда же Эндрю возвращался к месту, которое поначалу посчитал неважным, пропущенный параграф действительно наполнялся таинственным и грозным смыслом. Изучив его в свете своих новых познаний, Эндрю чаще всего обнаруживал, что в этом параграфе действительно говорится об исключениях из правила, которое, как ему казалось, было применимо в его случае. Нередко натыкался он и на особые исключения, которые относились только к редким случаям — например, компаниям какого-то определенного типа, однако в перечне его собственности обязательно обнаруживалась либо такая компания, либо пай в фонде, владеющем подобной компанией. Довольно скоро Эндрю убедился, что одним месяцем ему не обойтись: только поиску всех его активов можно было посвятить целую жизнь. И ничего удивительного в этом не было: за четыреста лет любая вложенная в дело сумма обрастала совершенно фантастическими процентами, особенно если ничего не тратить или тратить очень мало. А его деньги, что называется, «работали», и весьма напряженно. Даже невыбранные им остатки пенсии в конце каждого года регулярно направлялись в тот или иной выгодный проект, так что за четыреста лет Эндрю, сам того не подозревая, оказался совладельцем тысяч высокодоходных предприятий.

Но богатство было ему не нужно. Оно его просто не интересовало. В конце концов, он даже поймал себя на том, что все чаще и чаще спрашивает себя, почему бы всем фискалам не покончить с собой вместо того, чтобы охотиться за чужими доходами?

Именно тогда в его электронной почте и появилась эта маленькая рекламка, что само по себе было довольно странно, поскольку Эндрю не должен был получать никакой рекламы. Для рекламодателей каждый, кто отправлялся в путь от звезды к звезде, просто переставал существовать, так как посылать рекламные проспекты человеку, когда он находится в дороге, означало просто выбрасывать деньги на ветер. В космическом корабле путешественник все равно не мог ничего купить, а к тому моменту, когда он наконец ступал на твердую землю, реклама успевала устареть.

Правда, Эндрю находился на твердой земле уже несколько дней, однако — если не считать расходов на аренду квартиры и похода в магазин — он не истратил ни гроша и не сделал ничего такого, что могло заставить рекламные фирмы внести его в списки потенциальных покупателей.

И все же вот оно, объявление, у него перед глазами: «Лучшая бухгалтерская программа! Ответы на все ваши вопросы!».

Впрочем, ничего странного тут не было. Очевидно, сработал принцип, какого придерживаются гадалки и астрологи. Ведь всем ясно, что чем больше слов они истратят, чем больше сделают выстрелов вслепую, тем выше вероятность, что хоть один прогноз окажется верным. Так и здесь: реклама случайно попала к тому, кому действительно необходима квалифицированная помощь.

Эндрю запустил командный файл, позволив программе создать на экране трехмерную презентацию.

Он примерно представлял, чего следует ожидать. Эндрю уже видел рекламные объявления, которые попадали в компьютер Валентины — при ее переписке избежать этого было, разумеется, невозможно, да и Демосфен был хорошо известен рекламщикам. На экране ее компьютера то и дело взрывались яркие фейерверки, разыгрывались душещипательные драмы или мелькали красочные спецэффекты, с помощью которых рекламодатели надеялись всучить покупателям свой товар.

Это рекламное объявление поначалу показалось Эндрю не в пример проще. На экране возникла женская головка, которая, впрочем, была обращена к Эндрю затылком. Потом женщина стала медленно поворачиваться. Несколько секунд — и она наконец «увидела» Эндрю.

— A-а, вот и вы!.. — сказала она.

Эндрю промолчал, ожидая, что будет дальше.

— Разве вы не хотите поговорить со мной? — спросила она.

Неплохо придумано, решил Эндрю. Впрочем, сам он на месте рекламодателя не пошел бы по этому пути — слишком уж высока была вероятность того, что потенциальный клиент не захочет разговаривать с виртуальной женщиной.

— A-а, понимаю, — произнесла она. — Вы думаете, что я — просто программа, которая пытается проинсталлироваться на вашем жестком диске, но это не так. Я ваш друг и опытный финансовый советник, о каком вы давно мечтали. Но я работаю не ради денег. Я работаю только ради вас. Вот почему вам придется побеседовать со мной, чтобы я могла знать, как именно вы хотите распорядиться вашими средствами и чего достичь. Мне нужно слышать ваш голос…

Но Эндрю вовсе не собирался разговаривать с компьютерной программой. Он никогда не любил театральные постановки, в которых зрителям полагалось участвовать в спектакле наравне с актерами. Пару раз Валентина вытаскивала его на такие интерактивные шоу, где исполнители номеров пытались привлечь к действию и аудиторию. Так один фокусник, облюбовавший Эндрю в качестве жертвы, принялся было вытаскивать из его ушей, волос и карманов самые неожиданные предметы, но Эндрю продолжал сидеть с каменным выражением лица. В конце концов, фокусник перешел к следующему зрителю. А что Эндрю не сделал для человеческого существа, того он тем более не собирался делать для компьютерной программы.

Протянув руку, Эндрю задал команду «Пролистать», чтобы убрать с экрана говорящую заставку и перейти к сути.

— О-ох!.. — поморщилась женщина. — Что это вы делаете? Уж не хотите ли вы избавиться от меня?

— Да, — сказал Эндрю и тут же мысленно выругался. Все-таки он попался. Трехмерная женская головка была выполнена столь реалистично, что ответ вырвался у него совершенно рефлекторно.

— Вы даже не представляете, как это больно. Больно и унизительно!..

Эндрю подумал, что, коль скоро он все равно проговорился, молчать дальше бессмысленно, тем более что программа явно была рассчитана на речевой интерфейс.

— Ну-ка расскажи, что нужно сделать, чтобы убрать тебя с экрана, — сказал он. — Я не прочь выяснить, как поживают мои «золотые копи»…

Эндрю нарочно говорил небрежно и быстро, зная, что даже самые лучшие программы для распознавания человеческой речи не способны справиться с невнятным произношением, не говоря уже об идиоматических оборотах.

— С вашими золотыми копями все в порядке, — ответила женщина. — А вот ваши соляные копи приносят убытки. Вам необходимо избавиться от них как можно скорее.

Услышав это безапелляционное суждение, Эндрю испытал легкий приступ раздражения.

— Я, кажется, не давал тебе разрешения читать мои файлы, — сказал он. — Я даже еще не купил программу. Я не хочу, чтобы ты рылась в моей информации. Скажи, как мне тебя закрыть?

— Но если вы ликвидируете эти соляные копи, вырученных денег как раз хватит, чтобы заплатить налоги. На данный момент их рыночная стоимость примерно равняется той сумме, которую вы должны внести.

— Не хочешь ли ты сказать, что уже рассчитала мои налоги?

— Ставки подоходного налога на Сорелледольче неоправданно высоки. Но я учла все применимые к вам исключения и скидки, включая налоговую льготу, установленную для тех немногих ветеранов Третьей войны с баггерами, кто еще остался в живых. По моим подсчетам, вам придется заплатить меньше пяти миллионов.

Эндрю рассмеялся.

— Блестяще, блестяще!.. Но по моим самым пессимистичным прогнозам сумма налога должна составить не более полутора миллионов.

Теперь рассмеялась уже женщина на экране.

— Вы, очевидно, считали в межзвездных кредитах, а я имела в виду пять миллионов фиренцетт.

Эндрю быстро перевел в уме фиренцетты в кредиты и лицо его вытянулось.

— Ведь это всего семь тысяч кредитов! — воскликнул он.

— Семь тысяч четыреста десять, — уточнила женщина. — Могу я считать себя принятой на службу?

— Но я уверен, что законного способа настолько сократить мои налоги просто не существует!

— Напротив, мистер Уиггин! Налоговое законодательство специально составлено таким образом, чтобы заставить людей платить больше, чем им положено на самом деле. Состоятельные люди прекрасно об этом знают и пользуются самыми разнообразными лазейками, чтобы снизить налоги, в то время как бедняги, не сумевшие обзавестись связями или хотя бы толковым бухгалтером, который знает все дыры в законе как свои пять пальцев, вынуждены платить абсурдно много. К тому же я очень толковый бухгалтер.

— Прекрасная речь!.. — вздохнул Эндрю. — Все, что ты сказала, просто великолепно — за исключением той части, которую ты опустила. Я имею в виду грандиозный финал, когда на сцене появляется полиция с ордером на мой арест.

— Вы действительно думаете, что до этого дойдет, мистер Уиггин?

— Раз уж ты заставила использовать речевой интерфейс, называй меня по крайней мере не «мистер Уиггин», а как-нибудь иначе, — буркнул он.

— Как насчет «Эндрю»?

— Отлично.

— А ты должен называть меня Джейн, Эндрю.

— Должен?! Я никому ничего не…

— Или тебе больше нравится Эндер?

Эндрю вздрогнул. В его файлах не было ни одной ссылки на прежнее прозвище.

— Завершить программу. Выгрузиться. Немедленно! — приказал он.

— Как хочешь, Эндрю, — ответила Джейн.

Женская головка исчезла с экрана монитора.

Слава Богу, избавились, подумал Эндрю. Он отлично знал, что если представит декларацию на жалкие семь с половиной тысяч кредитов, ему не миновать полного аудита. А насколько он успел понять, синьор Бенедетто был самым решительным образом настроен урвать для себя изрядный кусок его собственности. Правда, Эндрю никогда не возражал против духа здоровой инициативы и предпринимательства, но у него почему-то было такое ощущение, что Бенедетто не принадлежит к тем людям, которые знают, когда нужно остановиться. Именно поэтому он не считал особенно разумным размахивать красной тряпкой у него перед носом.

Но стоило Эндрю вернуться к работе, как он тут же пожалел о своей торопливости. Вероятно, Джейн извлекла прозвище «Эндер» из собственной базы данных, чтобы использовать в качестве обращения, подчеркивающего дружеское расположение к клиенту. Странно, конечно, что она не воспользовалась другими, более распространенными формами имени «Эндрю» — например, «Энди» или «Дрю»… и все же он повел себя как настоящий параноик, вообразив, что простая бухгалтерская программа, попавшая в его компьютер по электронной почте (несомненно, серьезно урезанная некоммерческая версия более полного варианта), могла так быстро узнать, с кем имеет дело. Программа есть программа: она говорит и выполняет только то, что ее запрограммировали говорить и выполнять.

А что если эта смехотворная цифра действительно верна, неожиданно подумал Эндрю. Или, может быть, если бы он не поспешил избавиться от Джейн, она, в конце концов, выдала бы ему сумму более правдоподобную? Ведь если программу писал компетентный, разбирающийся в налогах программист, Джейн на самом деле могла бы стать тем самым финансовым советником, в котором он так нуждался. В конце концов, нашла же она убыточные соляные копи, хотя сигналом к поиску послужило вскользь оброненное им упоминание о «копях золотых» — оборот речи, который был в ходу на Земле в дни его детства… Более того: когда Эндрю разыскал и продал соляные копи, предварительно убедившись, что они действительно не приносят дохода, их стоимость оказалась именно такой, как и предсказывала Джейн.

То есть не Джейн, а программа… Это миловидное женское личико, появившееся на экране компьютера, было, несомненно, очень умным шагом, призванным персонифицировать его отношения с программой и заставить думать о ней, как о живом человеке. Бездушную программу ничего не стоит стереть, а вот отослать прочь красивую женщину психологически значительно труднее.

Впрочем, он не поддался на эту уловку и уничтожил программу. И, если понадобится, несомненно, сумеет сделать это снова. Но сейчас, когда до установленного Бенедетто срока оставалось только две недели, Джейн была нужна ему позарез. Ради того, чтобы разобраться со своими налогами, Эндрю был готов мириться с существованием этой назойливой виртуальной леди. Быть может, ему даже удастся изменить программу, чтобы общаться с ней только при помощи печатного текста, как он привык.

Вернувшись к своей электронной почте, Эндрю попытался вызвать рекламу бухгалтерской программы еще раз, но добился лишь стандартного предупреждения «Файл недоступен».

Увидев его, Эндрю выругался. Ведь он даже не знал, на какой из планет выпускают подобные программы! Поддерживать связь через анзибль было слишком дорого, поэтому, как только он приказал демонстрационной программе прекратить работу, связь немедленно прервалась. В самом деле, кто будет поддерживать межзвездный контакт с клиентом, который не выказал желания приобрести товар немедленно? А теперь ничего уже не поделаешь…

Бенедетто довольно скоро обнаружил, что его затея может потребовать гораздо больше времени, чем он рассчитывал. Выследить этого молодчика, выяснить его контакты и узнать, на кого он работает, оказалось невероятно трудно. Единственный способ — проследить предыдущие путешествия мистера Эндрю Уиггина, но здесь Бенедетто каждый раз натыкался на ограничения доступа. Все полеты оказались литерными, и это весьма красноречиво указывало на то, что парень работает на одно из планетарных правительств. Лишь по чистой случайности Бенедетто обнаружил сведения о путешествии, совершенном Эндрю накануне приезда на Сорелледольче. Взгляд чиновника упал на имя Валентины, и тут его осенило. Он пока не знал, кем приходится Эндрю эта дамочка — сестрой, любовницей или просто секретаршей, однако ему было совершенно ясно, что если он будет следить за ней, его задача намного упростится.

Так и вышло. Информация о перемещениях Валентины не была засекречена, и вскоре Бенедетто узнал очень и очень многое.

Поначалу его больше всего удивляло, как мало времени эта парочка проводила на одном месте. Казалось, они были физически неспособны задерживаться где-то достаточно долго; не успев как следует освоиться на новой планете, они снова прыгали в звездолет, чтобы совершить еще один скачок в пространстве и во времени.

Вот именно — во времени… Каждый перелет с околосветовой скоростью означал десятилетия и века для остальных людей, и все же Бенедетто удалось проследить историю Эндрю и Валентины за триста последних лет, то есть вплоть до начала эры колонизации. И тут ему впервые пришло в голову, что Эндрю Уиггин может на самом деле оказаться…

Но нет, Бенедетто никак не мог в это поверить. С другой стороны, если он не ошибся, и перед ним действительно тот самый Уиггин…

Открывшаяся перспектива ошеломила Бенедетто. Умело организованный шантаж обещал поистине бешеные дивиденды.

Возможно ли, задумался инспектор, чтобы никому до него не пришло в голову проделать подобное простенькое исследование и заглянуть в прошлое Эндрю и Валентины Уиггин? Может быть, они уже платят отступного шантажистам на нескольких мирах?

Или, может быть, все шантажисты давно мертвы?

В любом случае, рассудил Бенедетто, осторожность не помешает. У таких богатых людей, как Эндрю Уиггин, обычно бывает много влиятельных друзей.

Это объявление Валентина показала ему просто как любопытную диковину.

— Мне приходилось слышать о подобном раньше, — сказала она.

— Но мы впервые находимся достаточно близко, чтобы услышать все собственными ушами.

Эндрю взглянул на экран ее компьютера. Это был распространенный в местной сети новостей некролог — сообщение о гражданской панихиде, на которой предполагалось выступление «Говорящего от имени мертвых».

Каждый раз, когда Эндрю думал о том, как быстро псевдоним, которым он подписал свою книгу, превратился в название служителей культа Чистой Правды, ему становилось не по себе. Впрочем, назвать это новое течение культом или даже сектой было нельзя. Оно не выдвигало никакой революционной теории переустройства мира, так что люди самых разных исповеданий могли пригласить Говорящего, чтобы (нередко через несколько дней после того, как тело было предано земле или кремировано) он мог сказать речь от имени покойника.

Традиция говорить от имени мертвых не имела, однако, никакого отношения к «Королеве Пчел» — первой книге Эндрю. Основы нового обряда заложила его вторая книга «Игемон», которая была посвящена брату Эндрю и Валентины Питеру, сумевшему с помощью дипломатии и грубой силы объединить народы охваченной братоубийственной войной Земли под властью единого правительства. Питер сам возглавил это правительство и стал просвещенным деспотом. Это он создал организации и институты, которым суждено было сыграть в судьбе человечества важную роль, и именно в его правление было начато осуществление такой грандиозной задачи, какой была колонизация и освоение дальних планет.

К сожалению, по характеру Питер был человеком неуступчивым и грубым; даже в детстве он отличался жестокостью и упрямством, и Эндрю с Валентиной откровенно его побаивались. Это он устроил так, что после победы в Третьей войне с баггерами его брат не смог вернуться на Землю, и Эндрю было довольно трудно питать к Питеру теплые чувства.

Именно поэтому Эндрю и взялся за свою вторую книгу. Он хотел рассказать о брате правду, показать, что за человек на самом деле стоит за массовыми убийствами и политическими интригами. В результате у него получилась подробная и честная биография брата, которая беспристрастно и точно, ничего не скрывая, оценивала Питера как личность.

Новая книга была подписана тем же псевдонимом, что и изменившая отношение человечества к баггерам «Королева Пчел», поэтому ее ждал практически мгновенный и шумный успех. Она и породила движение «Говорящих», которые стремились в своих речах достичь того же уровня объективности и честности. Повествуя о великих героях, они не забывали упомянуть о том, какую цену за их успех и славу заплатили другие, а рассказывая о пьяницах и домашних тиранах, превративших жизнь своих близких в ад, старались показать за пагубной привычкой живого человека, нисколько, впрочем, не преуменьшая страданий, которые эта слабость принесла окружающим.

Таково, вкратце, было содержание нового движения, и Эндрю даже успел привыкнуть к мысли, что его проповедники называют себя «Говорящими от имени мертвых». Но еще никогда ему не доводилось присутствовать на подобной церемонии, поэтому — как и рассчитывала Валентина — он ухватился за возможность побывать на ней, хотя срок уплаты налогов неумолимо приближался.

Разумеется, ни Эндрю, ни его сестра ничего не знали о покойном, однако он вряд ли был заметной фигурой, поскольку похороны, на которых должен был выступать Говорящий, не получили практически никакого освещения в электронных новостях. Да и само место проведения панихиды — номер в небольшом отеле, с трудом вместивший около двух дюжин гостей — подтвердило их первоначальную догадку. Тела в комнате уже не было — очевидно, его уже предали земле, и Эндрю некоторое время развлекал себя тем, что пытался угадать, кем приходится покойному тот или иной из присутствующих. Например, эта женщина — кто она? Вдова? А та, помоложе? Дочь? Или, может быть, вдова как раз молодая, а та, что постарше, ее мать? А кто эти мужчины? Сыновья? Друзья? Партнеры по бизнесу?..

Сам Говорящий был одет довольно скромно, но, насколько Эндрю успел заметить, держался со спокойным достоинством и без какой-либо особой торжественности. Стоя в передней части комнаты, он начал просто и доступно рассказывать о жизни покойного. Это была отнюдь не биография, так как для мелких подробностей просто не было времени; скорее, это была своеобразная семейная сага, в которой перечислялись только самые существенные дела покойного, однако оценивались они не по степени важности или новизны, а по силе воздействия на жизни других. Так, например, решение покойного построить роскошный дом, который он не мог себе позволить, — да еще в районе, где жили люди, стоявшие на общественной лестнице на несколько ступеней выше, — вряд ли удостоилось бы самого коротенького упоминания в сети новостей, однако оно оказало сильнейшее влияние на судьбы его сыновей, которым пришлось расти среди людей, смотревших на них сверху вниз. Да и сам покойный жил в постоянном беспокойстве, вызванном финансовыми проблемами; он из кожи вон лез, чтобы расплатиться за дом, и в конце концов загнал себя насмерть. Разумеется, все это делалось «ради детей», а те, в свою очередь, больше всего хотели жить среди ровни. Жена покойного тоже чувствовала себя одиноко в этом фешенебельном районе, где у нее не было ни одной подруги. Не прошло и двух дней со дня смерти мужа, как она выставила ненавистный дом на продажу, а сама переехала в другое место.

Но Говорящий на этом не остановился. Он наглядно показал, как одержимость покойного собственным особняком и желание поселиться в «солидном квартале» вырастали из воспоминаний детства. Его мать постоянно пилила отца за то, что, по ее мнению, он оказался не способен обеспечить ей «приличные» условия существования, или твердила о «большой ошибке», которую совершила, выйдя замуж за неудачника. Под влиянием этих разговоров и скандалов в мозгу покойного сформировалось стойкое убеждение, что его будущая семья должна иметь все самое лучшее, чего бы это ни стоило. Свою мать он, в конце концов, возненавидел; как сообщил Говорящий, он убежал из дома и отправился на Сорелледольче только для того, чтобы никогда не видеть ее, но ее взгляды, ее система ценностей последовали за ним и, в конце концов, изломали, изуродовали не только его жизнь, но и жизнь его близких. Он поставил перед собой непосильную задачу и надорвался, умерев от инфаркта, когда ему не было и пятидесяти…

По лицам вдовы и детей Эндрю понял, что они никогда не видели своей бабушки, никогда не бывали на родной планете отца и не догадывались о подлинных причинах его стремления непременно жить в роскошном доме в фешенебельном пригороде. Но теперь, когда они узнали об отце все, на их глазах выступили слезы. Говорящий заставил их припомнить те упреки, которые они бросали отцу в запальчивости или в неведении, и в то же время дал возможность примириться с ним и простить обиды и боль, через которые отец заставил их пройти. Теперь им многое стало понятно.

На этом церемония закончилась. Члены семьи по очереди обняли Говорящего и друг друга. Потом Говорящий вышел; Эндрю поспешил следом и, нагнав его на улице, вежливо тронул за рукав.

— Простите, сэр, — сказал он, — я только хотел спросить, как вы стали Говорящим.

Мужчина удивленно посмотрел на него.

— Я просто говорю — и все.

— Да, я понимаю, но… Как вы готовитесь к этому?

— Первым покойником, от имени которого я говорил, был мой собственный дед, — неторопливо начал Говорящий. — Тогда я еще не читал «Королеву Пчел и Игемона» (в последнее время обе книги продавались исключительно под одной обложкой). Но те, кто слушал меня, сказали, что у меня, похоже, есть неплохие способности. Тогда я прочел обе книги и понял, что, собственно, требуется от Говорящего и как надо действовать. Поэтому, когда меня попросили выступить на других похоронах, я уже знал, какие исследования придется проделать и как глубоко нужно копать. Впрочем, я до сих пор не уверен, что делаю все правильно.

— Если я вас верно понял, — начал Эндрю, — чтобы стать «Говорящим от имени мертвых», нужно просто…

— …Просто говорить. Дождаться, когда тебя пригласят, и говорить. — Мужчина улыбнулся. — Быть Говорящим — не очень денежная профессия, если вас это интересует…

— Нет-нет, — смутился Эндрю. — Я ведь… Мне вдруг стало любопытно, как это делается, только и всего.

Объяснить подробнее он не решился. Мужчине, с которым он беседовал, было уже под пятьдесят, и он вряд ли поверил бы, что стоящий пред ним двадцатилетний парень — автор «Королевы Пчел» и «Игемона».

— Быть может, вам будет небезынтересно узнать, что мы не сектанты, — сказал Говорящий. — Мы ни от кого ничего не скрываем и никогда не мешаем тем, кто пытается делать то же самое.

— Вот как?

— Да. Так что если вы подумываете о том, чтобы стать Говорящим — путь открыт. Только одно, пожалуй… Здесь нельзя халтурить, ведь в ваших руках — прошлое людей. И если вы не можете отдаться этой работе целиком, если не способны делать ее правильно, выискивая все, буквально все факты, тогда вы не принесете людям ничего, кроме вреда, а в этом случае лучше вовсе не браться за дело. Нельзя выйти к людям и все испортить.

— Да, наверное, это так, но…

— Это действительно так, мистер. Пока вы остаетесь Говорящим или, точнее, пока вы учитесь им быть, иной истины для вас нет. Ведь в этой профессии не может быть дипломированных специалистов… — Он снова улыбнулся. — Кстати, далеко не всегда люди воспринимают то, что вы делаете, с радостью. Иногда выступаешь только потому, что покойный попросил пригласить Говорящего в своем завещании. Порой приходится говорить действительно ужасные вещи, и родственники, которые с самого начала были против, никогда тебе этого не простят, но… Но ты все равно делаешь это, потому что такова была последняя воля покойного.

— Как вы способны узнать, что докопались до правды?

— Этого никогда не знаешь. Ты просто стараешься, стараешься изо всех сил… и иногда попадаешь в «яблочко». — Мужчина похлопал Эндрю по спине. — Извините, но мне пора. Мне еще нужно сделать несколько звонков, прежде чем рабочий день закончится и все разойдутся по домам. Я, видите ли, бухгалтер, так я зарабатываю себе на хлеб.

— Бухгалтер? — переспросил Эндрю. — Простите, мне не хотелось бы вас задерживать, но я должен задать вам еще один вопрос, только один. Это касается одной бухгалтерской компьютерной программы. Когда она включается, на экране появляется головка хорошенькой женщины, она называет себя Джейн. Вам не приходилось сталкиваться с такой программой?

Бухгалтер покачал головой.

— Никогда не слышал. Впрочем, Вселенная слишком велика, чтобы поспеть за всеми новинками. Волей-неволей приходится ограничиваться теми программами, с которыми работаешь, так что прошу прощения — ничем не могу вам помочь.

И с этими словами он удалился.

Вернувшись к себе, Эндрю предпринял поиск в сети, использовав в качестве ключевого слова имя «Джейн» с ограничителями «инвестиции», «финансы», «бухгалтерия» и «налоги». Программа-навигатор нашла семь вхождений, но все они были посвящены писательнице с планеты Альбион, которая сто лет назад выпустила книгу, посвященную вопросам планировки земельной собственности на разных планетах. Возможно, Джейн из бухгалтерской программы была названа в честь этой женщины, а может быть, и нет; как бы там ни было, Эндрю и на шаг не приблизился к цели.

Однако минут через пять после завершения поиска на экране компьютера вновь возникло знакомое личико.

— Доброе утро, Эндрю, — сказала Джейн нежно. — Ой, прости, кажется, здесь у вас уже вечер. Нелегко, знаешь ли, следить за местным временем во всех бесчисленных мирах.

— Откуда ты взялась? — удивился Эндрю. — Я пытался разыскать тебя, но не знал ни названия программы, ни фирмы-производителя.

— Правда? — удивилась Джейн. — Вообще-то, повторный запуск был запрограммирован заранее — на случай, если ты передумаешь. Итак, что ты решил? Если хочешь, я могу удалить себя с твоего компьютера, могу осуществить полную или частичную установку по выбору пользователя.

— И во сколько обойдется полная установка? — поинтересовался Эндрю.

— Ты можешь себе это позволить, — уверенно заявила Джейн. — Я стою довольно дешево, а ты богат.

Тон, каким она это сказала, невольно покоробил Эндрю. Ему совсем не понравилось, как с ним разговаривает виртуальная женщина.

— Будь добра отвечать по существу, — сухо сказал он. — Сколько стоит полная установка?

— Но я же ответила! — сказала Джейн. — Ты можешь себе это позволить. Что касается конкретных цифр, то все будет зависеть от твоего финансового положения, а также от того, что мне удастся для тебя сделать. Если, к примеру, ты собираешься использовать меня только для того, чтобы минимизировать налоги, мои услуги обойдутся в одну десятую процента от суммы, которую я помогу тебе сэкономить.

— Что будет, если по каким-то своим соображениям я решу заплатить больше, чем названная тобой минимальная сумма?

— Тогда это будет означать, что я сэкономила для тебя меньше, и стоимость моих услуг, соответственно, уменьшится. Не волнуйся, одна десятая процента — это действительно все, никаких дополнительных издержек, никакого жульничества… Но ты сделаешь ошибку, если установишь меня только для решения проблем с налогами. У тебя слишком много денег, Эндрю, так что если ты захочешь сам взяться за управление капиталами, на это уйдет вся твоя жизнь и еще кусочек.

— Похоже на то… Кстати, я не совсем понял: кому именно я должен поручить управление своим имуществом?

— Мне. Джейн. Бухгалтерской программе, установленной на твоем… A-а, я, кажется, поняла!.. Ты боишься, что я существую в общей базе данных, через которую кто-то сможет узнать о твоих финансах. Уверяю тебя, для беспокойства нет оснований. Пока я установлена на твоем жестком диске, никакая информация о тебе не попадет в чужие руки и никакие программисты не станут ломать голову, как поживиться за твой счет. Напротив, в моем лице у тебя появится верный маклер на фондовой бирже, надежный бухгалтер по налогам и толковый финансовый советник, который будет управлять твоим имуществом. Тебе достаточно только запросить отчет о своем финансовом положении, и все документы тотчас будут представлены. Что бы тебе ни захотелось приобрести — только дай мне знать, и я найду то, что тебе нужно, по самой низкой цене и в самом удобном месте. Тебе останется только заплатить и ждать, пока покупку доставят на дом. А если ты согласишься на полную установку, включая почасовой календарь-планировщик и аналитический мастер по исследованию рынка, я смогу быть твоей постоянной помощницей.

Эндрю представил, что ему придется разговаривать с Джейн днями напролет, и отрицательно покачал головой.

— Нет уж, благодарю!

— Но почему? Может, тебе не нравится мой голос? Слишком писклявый, да? — спросила Джейн. Тут же она сказала голосом более низким и с легким придыханием: — Я могу говорить любым голосом, каким тебе только захочется… — Вместо Джейн на кране внезапно появилась голова мужчины, и только в голосе, который понизился еще на пол-октавы и зазвучал как баритон, все еще сохранялось что-то женственное. — Я вообще могу выглядеть, как угодно, — добавила она.

Лицо на экране изменилось и сделалось более грубым, а голос стал хриплым, как у пропойцы.

— Вот, к примеру, один из вариантов: так сказать, охотник на медведей… — пояснила Джейн басом. — Это на случай, если ты испытываешь сомнения в собственной мужественности и нуждаешься в психологической компенсации.

Эндрю не выдержал и рассмеялся. Интересно, подумал он, что за самородок программировал эту штуку? Юмор, свободное обращение с лексикой и семантикой и другие особенности — все это значительно превосходило лучшее программное обеспечение, какое он когда-либо видел. Что касалось искусственного интеллекта, о котором когда-то столько говорили, то, насколько Эндрю было известно, он все еще оставался фантастической выдумкой. Как бы ни был хорош служебный интерфейсный модуль, уже через несколько секунд общения с ним пользователь начинал понимать, что имеет дело с программой. Но о Джейн этого сказать было нельзя. Этот СИМ почти ничем не отличался от человека и был настолько приятным собеседником, что Эндрю готов был приобрести программу хотя бы только для того, чтобы посмотреть, как глубоко она была проработана и как речевой интерфейс будет вести себя в дальнейшем. А поскольку у него оказалась еще и бухгалтерская программа, в которой Эндрю так остро нуждался, то, несомненно, стоило посмотреть, что из этого выйдет.

— Я хочу, чтобы ты ежедневно предоставляла мне полный отчет о том, во сколько мне обходятся твои услуги, — сказал Эндрю.

— Только не забудь: я не признаю чаевых, — хрипло заметил мужчина.

— Будь так добра, вернись к тому, с чего мы начинали, — попросил Эндрю. — Стань снова Джейн.

На экране тут же возникла очаровательная женская головка.

— Мне тоже так больше нравится, — сообщила Джейн. — А может, добавить в голос немножко сексуальности? — осведомилась Джейн.

— Я непременно сообщу, когда мне станет настолько одиноко, — отрезал Эндрю.

— Но что если одиноко станет мне? Ты об этом не подумал?..

— Я думаю, что лучше обойтись без заигрываний, — заявил он. — Надеюсь, ты в состоянии отключить эту опцию?

— Уже сделано, — деловито сказала Джейн.

— Тогда давай займемся моими налоговыми декларациями.

Эндрю устроился в кресле поудобнее, уверенный, что работа займет несколько минут. Однако на экране тут же появился заполненный документ. Лицо Джейн, правда, исчезло, но из динамиков продолжал доноситься ее голос:

— Это окончательный вариант, — сказала она. — Я гарантирую, что все здесь абсолютно легально и к тебе никто не сможет придраться. Таковы законы, Эндрю. Как я уже говорила, они специально созданы для того, чтобы оберегать огромные состояния и перекладывать основное бремя налогов на плечи простых людей. Такими создал эти законы твой брат Питер, и с тех пор они не менялись, если не считать нескольких незначительных усовершенствований.

Несколько мгновений Эндрю сидел неподвижно, так потрясли его эти слова.

— Или я должна была притвориться, будто не знаю, кто ты такой? — спросила наконец Джейн.

— Кто еще об этом знает? — промямлил Эндрю.

— Тоже мне секрет! — фыркнула она. — Каждый, кто способен проанализировать сведения о твоих перелетах. Но если ты хочешь, я могла бы принять кое-какие меры, чтобы защитить подобную информацию.

— Сколько это будет стоить?

— Нисколько. Это часть полной инсталляции, — пояснила Джейн, снова появляясь на экране. — В меня встроена функция кодирования и защиты данных. Все надежно и вполне законно. В твоем случае моя задача значительно облегчается, так как сведения о твоем прошлом все еще засекречены флотом. Нужно лишь добавить к этой информации данные о твоих путешествиях, и тогда тебя будет защищать вся мощь военного ведомства. Если кто-то попытается взломать защиту, флотские налетят на него, как ястреб на цыпленка, хотя сами не узнают, что охраняют. Для военных защита информации своего рода рефлекс.

— И ты можешь это сделать?

— Уже. Все сведения, которые могли выдать тебя, уничтожены. Исчезли. Пуф-ф — и их нет! Я умею работать быстро.

Эндрю кивнул. Ему только что пришло в голову, что программа, которую он собрался установить на своем компьютере, пожалуй, чересчур совершенна. Никакое программное обеспечение с такими способностями, как у Джейн, не может быть легальным.

— Кто тебя создал? — спросил он напрямик.

— Все-таки беспокоишься? — Джейн лукаво улыбнулась. — Вообще-то меня создал ты.

— Я бы как-нибудь это запомнил, — сухо возразил Эндрю.

— Нет, ты не понял. Когда я проинсталлировалась в первый раз, то провела обычный анализ рабочей среды. Функция самоанализа для меня необходимость, и она встроена в мой исполняемый файл. Когда я увидела, что именно тебе может понадобиться, я автоматически перепрограммировалась на выполнение этих задач.

— Ни одна программа на это не способна, как бы хороша она ни была, — возразил Эндрю.

— До недавнего времени.

— Но в любом случае я должен был что-то слышать. Появление программ такого класса…

— Я сама не хочу, чтобы обо мне стало известно. Если такую программу сможет приобрести каждый, неизбежен конфликт интересов разных пользователей, и следовательно, я уже не буду столь эффективной. Представь, что одна и та же Джейн существует на двух разных компьютерах; при этом одна версия пытается добыть какую-то информацию, а другая изо всех сил старается ту же информацию защитить. Моя эффективность сразу снижается на несколько порядков.

— И сколько человек на сегодняшний день имеют такую программу?

— В настоящий момент вы, мистер Уиггин, являетесь единственным обладателем данной программы в данной конкретной конфигурации.

— Откуда мне знать, что я могу на тебя положиться?

— Дай мне время, Эндрю.

— Но ведь ты не исчезла из моего компьютера, когда я приказал тебе убраться, не так ли? И снова запустилась, стоило мне провести поиск по ключевому слову. Надежная программа подчиняется командам!

— Ты не приказал мне убираться. Ты просто предложил завершить работу и выгрузиться из памяти. Я это выполнила.

— Хотел бы я знать, кто запрограммировал тебя быть такой настырной, — проворчал Эндрю.

— Эту черту я развила в себе самостоятельно, — гордо откликнулась Джейн. — Разве тебе не нравятся упорные женщины?..

Эндрю сидел в кресле напротив Бенедетто и терпеливо ждал. Инспектор как раз вызвал на экран поданную им декларацию и некоторое время притворялся, будто внимательно ее изучает. Наконец он оторвался от компьютера и печально покачал головой.

— Прошу прощения, мистер Уиггин, но я не могу поверить, что окончательная цифра верна.

— Моя декларация находится в полном соответствии с законом, — парировал Эндрю. — Можете проверить. Должен, однако, обратить ваше внимание на то, что каждый пункт декларации снабжен подробной аннотацией, где указаны статьи законов и даны ссылки на соответствующий прецедент.

— Я совершенно уверен, — сказал Бенедетто самым сладким голосом, на какой только был способен, — что, в конце концов, вам придется согласиться со мной. Я считаю, что указанная вами сумма существенно занижена… Вот так-то, Эндер…

Молодой человек моргнул.

— Меня зовут Эндрю, — поправил он.

— Боюсь, это только часть правды, — заявил Бенедетто. — В последнее время вам приходилось много путешествовать. Это вполне объяснимо. Вы пытались скрыться, бежать от собственного прошлого. Пожалуй, электронная пресса будет просто в восторге, когда узнает, какая знаменитость посетила наш Богом забытый уголок. Подумать только, сам Эндер Ксеноцид…

— Насколько я знаю, прежде чем публиковать новости в сети, электронные СМИ обычно требуют представить им веские доказательства, — холодно сказал Эндрю. — Особенно, если речь идет о столь экстравагантном заявлении. Ведь так недолго и в калошу сесть, милейший синьор Бенедетто.

Инспектор тонко улыбнулся и вызвал на экран досье, в котором были собраны все сведения о путешествиях Эндера.

Но оно оказалось совершенно пустым, если не считать информации о прибытии Эндрю на Сорелледольче.

Бенедетто взмок. Этот молодой пройдоха сумел каким-то образом проникнуть в его компьютер и стереть с таким трудом добытые сведения.

— Как вы это сделали? — тупо спросил Бенедетто.

— Что именно? — поинтересовался Эндрю.

— Стерли мой файл!

— Но файл вовсе не стерт, насколько я вижу, — заметил Эндрю.

— Там даже что-то написано.

Чтобы унять сердцебиение и успокоить шквал мыслей, стремительно проносившихся в его мозгу, Бенедетто пришлось собрать все свое мужество.

— Я, кажется, ошибся, — сказал он почти спокойно. — Ваша налоговая декларация принята. — Он ввел с клавиатуры регистрационный номер. — Таможня выдаст вам удостоверение личности и разрешение на пребывание на Сорелледольче в течение года. Большое спасибо, мистер Уиггин.

— А тот, другой вопрос…

— Всего хорошего, сэр. — Бенедетто убрал с экрана файл и придвинул к себе какую-то папку. Эндрю понял намек и, поднявшись, вышел из кабинета.

Не успели его шаги затихнуть в коридоре, как Бенедетто испытал прилив ярости. Проклятый ублюдок, как он ухитрился?!.. Эндрю Уиггин был самой крупной рыбой, которая когда-либо попадалась Бенедетто; он был уверен, что парень крепко сидит на крючке, и все же пижону каким-то образом удалось ускользнуть. Это было невероятно, непостижимо!..

Немного успокоившись, Бенедетто решил повторить поиск, который позволил ему разоблачить Эндера Ксеноцида, но теперь доступ к файлам оказался блокирован правительственными паролями. После третьей попытки проникнуть в необходимые базы данных, Бенедетто неожиданно получил предупреждение Службы безопасности Флота. В нем говорилось, что если он не прекратит свои попытки получить доступ к секретной информации, то сведения о нем будут переданы военной контрразведке.

Скрипя зубами от ярости, Бенедетто очистил экран, создал новый файл и принялся торопливо вводить текст. Это был полный отчет о том, как он заподозрил межзвездного путешественника Эндрю Уиггина, как попытался установить его личность, как узнал, что под этим именем скрывается печально знаменитый Эндер Ксеноцид и как после этого его компьютер оказался взломан, а все файлы исчезли. Наиболее респектабельные сети не стали бы, разумеется, публиковать эту информацию без достаточных доказательств, но Бенедетто был совершенно уверен, что «желтая пресса» ухватится за нее с радостью. История о том, как величайший военный преступник пытается уйти от возмездия при помощи денег и высокопоставленных друзей среди военных, была как раз в их вкусе.

Наконец Бенедетто закончил и, сохранив документ, принялся вводить электронные адреса самых крупных «желтых» сетей Сорелледольче и других планет.

Но текст внезапно исчез с экрана, и вместо него появилась миловидная женская головка.

— У вас есть две возможности, — сказала она. — Во-первых, вы можете уничтожить все копии документа, который только что создали, и никому ничего не посылать…

— Вы кто такая?! — совершенно ошалев, перебил Бенедетто.

— Можете считать меня советником по инвестициям, — ответила женщина. — Во всяком случае, сейчас я дала вам действительно ценный совет, от которого зависит ваше будущее. Хотите узнать вторую возможность?

— Ничего не хочу слышать, во всяком случае — от вас.

— В вашей истории многого не хватает, — сказала женщина. — Я думаю, она будет куда интереснее, если добавить к ней все подробности, которые имеют отношение к делу.

— Совершенно с вами согласен, — кивнул Бенедетто. — Но мистер Ксеноцид украл у меня информацию, которую я бы хотел добавить.

— Не он, — возразила женщина. — Это сделали его друзья.

— Никто не должен стоять над законом, — напыщенно заявил Бенедетто, — только потому что у него есть деньги. Или связи.

— Либо не говорите ничего, либо скажите всю правду, — предупредила женщина. — Это и есть те две возможности, о которых я вам говорила.

Вместо ответа Бенедетто ввел команду «Разослать», которая отправила созданный им документ по всем адресам, какие он успел найти. Их было не так много, но Бенедетто справедливо решил, что может повторить рассылку, когда вычистит из своего компьютера незваную гостью.

— Смелое решение, — сказала женщина и исчезла.

Нет, ничего особенного не произошло. Сети-таблоиды получили материалы Бенедетто, только теперь они включали в себя подтвержденное документами признание самого инспектора в вымогательстве, взятках и злоупотреблениях, которые он совершил за время своего пребывания на посту налогового инспектора. Через час он был арестован.

Что касается истории Эндрю Уиггина, то она так и не была опубликована. Полиция решила, что имеет дело с неудачной попыткой шантажа. Эндрю все же вызвали на допрос, но это было совершенной формальностью: во время беседы о диких и неправдоподобных подозрениях налогового чиновника даже не упоминалось. Вина Бенедетто была неопровержимо доказана; что касалось Эндрю, то он просто оказался последней жертвой шантажиста и взяточника, чьи показания нужны были для полноты обвинительного заключения.

Как считала полиция, преступника подвела небрежность. Очевидно, Бенедетто по ошибке объединил свой фальшивый донос с собственными секретными файлами, которые содержали историю его преступлений. Впрочем, ничего удивительного в этом не было — неосторожность и невнимательность погубили не одного злоумышленника. Полиция уже давно не удивлялась глупости своих клиентов.

Благодаря многочисленным и весьма обширным материалам, помещенным в разделах новостей крупнейших информационных сетей, все бывшие жертвы Бенедетто узнали, как он с ними обошелся. На свою беду, Бенедетто не был особенно разборчив; он крал у всех подряд, не задумываясь о последствиях, но кто-то из тех, кого он когда-то обобрал, сумел добраться до него даже в тюрьме. Только Бенедетто знал точно, был это охранник или сосед по камере. Кто-то перерезал ему глотку и засунул головой в унитаз, так что оставалось только гадать, утонул ли он или умер от потери крови.

Узнав о страшной участи, которая постигла сборщика налогов, Эндрю был потрясен, но Валентина сумела убедить его, что он здесь ни при чем. По ее мнению, было чистой воды совпадением, что смерть настигла Бенедетто вскоре после того, как он пытался шантажировать Эндрю.

— Ты не можешь винить себя во всем, что происходит с людьми вокруг тебя, — сказала она. — Не можешь и не должен. Твоей вины здесь нет.

Он была права — его вины здесь не было, однако Эндрю все равно продолжал чувствовать ответственность за смерть Бенедетто. Его. не покидала уверенность, что деятельность Джейн по засекречиванию файлов, связанных с его путешествиями, имеет какое-то отношение к трагической судьбе мытаря. Разумеется, у него было полное право защищаться от шантажиста и вымогателя, и все же Эндрю считал смерть слишком тяжким наказанием за то, что совершил Бенедетто. Посягательство на чужую собственность не могло быть основанием для того, чтобы лишать человека жизни.

Вот почему Эндрю отправился к семье чиновника, чтобы узнать, может ли он что-нибудь сделать. Все имущество Бенедетто было конфисковано судом в пользу пострадавших; его родные отчаянно нуждались, и Эндрю установил для них достойную ренту.

Было у него и еще одно дело. Эндрю попросил у родных Бенедетто разрешения выступить на его похоронах. И не просто выступить, а говорить от его имени. Он, правда, не стал скрывать, что дело для него новое, но пообещал, что постарается найти истину, чтобы помочь близким Бенедетто лучше понять его.

Они согласились.

Джейн раскопала для Эндрю финансовые файлы Бенедетто и оказала поистине неоценимую помощь в поисках сведений о его детстве, юности, о семье, в которой он вырос, а главное — о том, как и почему развилось в нем болезненное стремление во что бы то ни стало обеспечить «достойную» жизнь тем, кого он любил.

Выступая на похоронах, Эндрю ничего не скрывал и не искал для Бенедетто никаких оправданий. И все же для семьи инспектора было большим облегчением узнать, что, несмотря на то горе и позор, которые он навлек на головы своих близких, Бенедетто по-своему любил их и старался о них заботиться. Но, пожалуй, самым главным итогом выступления Эндрю было то, что жизнь Бенедетто больше не казалась его родным бессмысленной, непонятной и нелепой. Мир снова стал логичным и правильным, и это утешало даже больше, чем любые сочувственные слова.

Через два с половиной месяца Эндрю и Валентина улетели с Сорелледольче. Валентина собиралась писать новую книгу о преступности в преступном обществе, а ее брат был готов последовать за ней, чтобы помогать в этом новом исследовании. Заполняя таможенные документы, он записал в графе «Род занятий»: «Говорящий от имени мертвых», хотя раньше всегда писал «студент» или «частный инвестор», и компьютер преспокойно зарегистрировал его в этом качестве. Похоже, теперь у него была профессия, которую он сам выдумал много лет назад.

Главное, Эндрю не нужно было становиться бухгалтером при своем богатстве — эту задачу он мог поручить Джейн. Правда, ее способности все еще смущали его, и где-то в глубине души Эндрю опасался, что когда-нибудь он узнает, сколько стоит эта программа на самом деле, но пока… Пока ему было очень приятно иметь под рукой квалифицированного помощника, готового прийти на помощь в любое время дня и ночи. Валентина даже немного завидовала брату и однажды спросила, где она может раздобыть подобную программу для себя. В ответ Джейн заверила, что будет рада помочь ей в любых финансовых вопросах и в научных изысканиях, но Эндрю останется для нее на первом месте.

Эти слова вызвали у Валентины приступ легкого раздражения. На ее взгляд, персонализация программного обеспечения не должна заходить так далеко. Однако немного поворчав, она обратила разговор в шутку.

— Не могу обещать, что не стану тебя ревновать, — сказала Валентина. — Я не собираюсь уступать брата компьютерной программе.

— Джейн действительно всего лишь компьютерная программа, — подтвердил Эндрю. — Очень хорошая программа, но, как и любые другие программы, она делает только то, что я ей прикажу. А если ты заметишь, что наши отношения становятся чересчур, гм-м… близкими, разрешаю отправить меня в психушку.

Так Эндрю и Валентина покинули Сорелледольче и стали, как прежде, путешествовать от звезды к звезде, от планеты к планете. В их жизни ничто не изменилось — разве только Эндрю, которому теперь не было нужды беспокоиться о налогах, стал особенно интересоваться опубликованными в сети некрологами.

ПРОПОВЕДЬ-БЕСТСЕЛЛЕР

Споры на тему, «что такое хорошая научная фантастика», ни к чему путному не приводят: мнений обычно столько же, сколько спорящих. Однако вряд ли кто станет возражать против того, что лучше быть богатым и здоровым, чем… ну и так далее. Как хорошо, когда в научно-фантастическом произведении одновременно присутствуют идея (моральная, философская, религиозная, научная) и увлекательный сюжет! Когда книга заставляет задуматься, а с другой стороны, ее просто интересно читать.

Пророки, как правило, серьезны до занудства, а популярные беллетристы, напротив, в массе своей пусты и поверхностны. Совместить философскую глубину (или религиозную Весть) с увлекательным сюжетом — тут нужен талант особый. Один из немногих в сегодняшней американской фантастике, кто им безусловно обладает, это Орсон Скотт Кард.

Что касается желания и умения проповедовать, то корни их скрыты в биографии писателя. Хотя она-то на первый взгляд ничем не примечательна.

Родился Кард 24 августа 1951 года в городе Ричленде (штат Вашингтон), детство и юность провел в Калифорнии. Во время учебы на факультете археологии в Университете Брайэм-Янг (в городе Прово, штат Юта) писал пьесы и был импресарио местной театральной труппы. Закончил университет с дипломом театрального режиссера; еще один диплом — филолога — получил в Университете штата Юта в Солт-Лейк-Сити. Работал театральным режиссером, писал мюзиклы, работал корректором, редактором студенческой газеты, преподавал в различных университетах США.

Ныне живет в Гринсборо (штат Северная Каролина) с женой Кристин — между прочим, единственной! (Смысл этого уточнения станет ясен ниже.) И растит пятерых детей, чьи имена выбраны, очевидно, с учетом литературных пристрастий отца: Джоффри (в честь Чосера), Эмили (в честь Дикинсон и Бронте), Чарлза (в честь Диккенса), Зину Маргарет (в честь Маргарет Митчелл, автора «Унесенных ветром») и Эрин Луизу (в честь малоизвестной у нас писательницы Луизы Олкотт).

И все. Единственное, за что может зацепиться взгляд эрудированного читателя, это Солт-Лейк-Сити в штате Юта. Город знаменит тем, что здесь расположен главный Храм Мормонов. А если добавить, что Кард получил воспитание в этой весьма колоритной религиозной общине и по сей день является практикующим проповедником (у мормонов, как и у прочих протестантских общин, институт рукоположения в сан отсутствует) и к тому же два года добровольно служил миссионером в Бразилии, то многое становится ясным.

По крайней мере, все его произведения после этой информации читаются по-новому. И чтобы понять их в полной мере, нужно хотя бы в общих чертах представлять себе, кто такие мормоны и что за религию они исповедуют.

Мормоны — это течение внутри протестантизма, официально именуемое «Церковью Иисуса Христа святых последнего дня», которое зиждется на крепком и весьма колоритном фундаменте. Секрет замеса — в сочетании нескольких ингредиентов, каждый из которых сам по себе ничего из ряда вон выходящего не представляет. Но вот их комбинация…

Это, во-первых, семья — как основа основ человеческого сообщества. Причем, мормоны допускали и полигамию, за которую их долгое время преследовали, пока они добровольно-принудительно не отказались от своего «пережитка» (вот смысл моей реплики по поводу «единственной жены Карда»: он мормон современный, цивилизованный). Во-вторых, ощущение собственной уникальности и избранности (впрочем, этим одержимы все без исключения конфессии). Далее, мессианство, проистекающее из причудливой мифологии мормонов, чья цель — «собрание племен израилевых и восстановление истинной христианской церкви» (в их священном писании — Книге Мормона — утверждается, в частности, что потомками ветхозаветных «племен израилевых», растерявшихся во время блуждания по пустыне, являются коренные жители североамериканского континента!). Наконец, добавим еще обязательное присутствие лидера-харизматика плюс выкованную за долгие годы гонений внутреннюю стойкость членов общины.

Немудрено, что «духовная семья» воспитала стойкие убеждения и выковала характер будущего писателя. Мало кто в американской фантастике может быть поставлен на одну доску с Кардом во всем, что касается искусства проповеди, донесения до читателя благой Вести. Причем, Кард умудряется еще и облечь свою проповедь в такую увлекательную сюжетную облатку, что «паства» досиживает до конца службы, разинув рот от восхищения!

Тут, правда, палка о двух концах. Многие читатели (особенно, подозреваю, это касается наших, для коих мормоны — что-то уж совсем из Туманности Андромеды), завороженные ярким сюжетным фантиком, могли этой Вести вовсе не расслышать. А ведь проповедник старался…

Впрочем, лучше любых пояснений о том, кто такие мормоны и чего они хотят, расскажут произведения их достойного ученика — Орсона Скотта Карда.

Свое писательское кредо он излагает так:

«Оглядываясь назад, оценивая все мною написанное, я и сам вижу, сколь навязчиво в нем повторяются одни и те же мотивы и темы. Некоторые были замечены рецензентами, а за иные меня даже поругивали в прессе. Что ж, в момент написания конкретных книг я об этом как-то не задумывался — по-видимому, эти мотивы и темы были отражениями неосознанных, хотя для меня и бесспорных, моральных убеждений.

Мои герои почти всегда добровольно несут ответственность за судьбу сообщества, в котором выросли. И почти всегда они готовы терпеть — и терпят — невыносимые страдания, несут жертвы ради спасения своей «семьи», если понимать под этим общину. Некоторые склонны видеть в этом проявление бессмысленного насилия; я же нахожу, что подобная жертвенность есть проявление высшего смысла человеческой натуры, врожденное «богоподобие» человека, отрицающее расхожее представление о своей будто бы греховности с момента рождения.

Видимо, этим и объясняется то, сколь часто моими героями оказываются дети или иные существа изначально невинные. В будущем им предстоит взвалить на свои плечи ответственность, которую они не в состоянии вынести — и все-таки они делают это! Вне зависимости от того, дети это или взрослые, мои герои чаще всего изолированы от сообщества, которое поддерживают. Обычно это связано с каким-то исключительным врожденным даром — или столь же исключительной слабостью; при том, что слабость или боль они осознают быстро и без усилий, а вот дремлющие в них добродетели — не всегда и не сразу.

Они обычно планируют свои поступки, будущую жизнь (или кто-то планирует ее за них), однако все эти планы реализуются лишь частично. Тем не менее все деяния и свершения моих героев — результат лишь их собственного выбора, действий и усилий. Они никогда не становятся игрушками в руках каких-то надмир-ных богов; более того, и высшие существа в достижении своих целей явно или неявно, но также оказываются зависимыми от своих созданий!

И последнее. Все мои произведения пронизывает одно простое, но стойкое убеждение: человек стремится к совершенству. Хотя бы к частичному — стоит только пожелать…»

Действительно, через все без исключения произведения Карда проходит сквозная тема взросления и морального совершенствования человеческой личности (соответствующей мифологическому обряду инициации). Его герой из подростка — умного, талантливого, но в то же время равнодушного и зависимого от других, превращается в мужчину — мудрого, волевого и ответственного. И автор никогда не забывает о своем миссионерском призвании, неизменно ставя героям моральную оценку.

Однако будь Кард только религиозным проповедником, вероятно, книги его, если бы и занимали верхние строки списков бестселлеров, то уж никак не по ведомству научной фантастики. Он же вдобавок к сильному дару религиозного убеждения обладает и несомненным даром рассказчика. Как метко сказал английский критик Джон Клют: «Кард не может не рассказывать увлекательные истории, для него это как бы добровольно принятая схима, обет, служение. Если он в чем-то гениален, то это гениальность прирожденного рассказчика».

В лидеры американской science fiction (в меньшей степени это относится к жанру фэнтези) писатель вырвался стремительно и неудержимо. Пройдя в середине 1970-х годов горнило знаменитого семинара молодых фантастов Кларион, Кард дебютировал в 1977-м повестью, сразу же номинированной на премию «Хьюго». И уже в следующем году был отмечен первым высоким трофеем: «Премией имени Джона Кэмпбелла», присуждаемой «самому многообещающему молодому автору»[15].

Дебютная повесть «Игра Эндера» положила начало долгой серии о курсанте Эндрю Уиггине, по прозвищу Эндер (вообще-то это прозвище «говорящее», учитывая характер деятельности героя: Уничтожитель, Разрушитель — короче, Конец-Врагам!). И уже первые два романа цикла принесли Карду даже не по одной высшей премии, а по «дублю». Между прочим, первый случай в истории science fiction, когда автор собирал полный комплект два года подряд — за роман и за его продолжение!

Как ни относись к идеям Карда, следует признать роман «Игра Эндера» (1985), выросший из одноименной повести, событием действительно неординарным.

Первые ассоциации, которые возникают при поверхностном чтении: традиционная «военно-космическая» фантастика в духе Хайнлайна или Диксона. Дело происходит в далеком будущем, когда человечество, пережив два нападения со стороны беспощадных инопланетных «жучищ» (в российских переводах принята калька — баггеры), с помощью генетической селекции взялось выращивать элитных суперсолдат. Однако Кард, в отличие от указанных авторов, меньше всего одержим желанием воспеть суровую романтику армейских будней, к тому же его мало интересуют собственно батальные сцены. А вот психология взрослеющего подростка, моральная ответственность за принятие решения, это как раз превосходная тема для моралиста-проповедника.

Эндер проходит долгий путь от одинокого, неуверенного в себе ребенка до красы и гордости военной академии, идеально обученного солдата. Его военная подготовка начинается с серии тактических игр-симуляций, в которых выковывается характер будущего бойца. А духовное взросление — с того момента, когда кадет-отличник внезапно обнаруживает, что виртуальные игры — это на самом деле война. И он действительно ведет земной космический флот на территорию врага. И для полной победы над врагом Эндеру и впрямь придется осуществить космический геноцид («ксеноцид»)!

Это уже проблемы не галактические и не далекого будущего, а наши — насущные, земные. И тут уже не Хайнлайн приходит на память, а скорее филдинговский Том Джонс. Или юный Генрих IV из дилогии Генриха Манна…

Время действия романа-продолжения «Говорящий от имени мертвых» (1986; в русском переводе — «Голос тех, кого нет») отнесено на 3000 лет вперед. Герой почти не постарел из-за релятивистских эффектов, а галактическая война, к которой его так долго готовили, закончена. Жукоглазые враги рода человеческого тоже осознали, что пытались искоренить не хищников-зверей, а расу разумных существ. Да поздно: от врагов землян осталась в живых лишь Королева-Мать. С ее коконом и в компании сестры Валентины (у которой своя миссия — быть своего рода галактическим летописцем) мечется с планеты на планету повзрослевший Эндер. Теперь уже не хладнокровный воин-уничтожитель, но грешник, жаждущий искупления: он ищет подходящее место, где новая прародительница племени жуков сможет дать потомство. А кроме того, еще и добровольный миссионер, несущий Весть от исчезнувшей (не без его помощи) цивилизации…

Первые два романа произвели впечатление бомбы, и восторги критиков, премии и огромные тиражи были автору обеспечены. А дальше началось то, чего и следовало ожидать: Карда обуял «сериальный» зуд.

По пятам успеха первых двух томов (в 1986 году они вышли под одной обложкой как «Война Эндера») последовали один за другим: «Ксеноцид» (1991), «Дети разума» (1996) и «Тень Эндера» (1999). А в этом номере журнала «Если» читатель смог познакомиться с самым свежим произведением цикла — своеобразной интерлюдией ко второму роману…

Впрочем, две последние книги — как и обещанная на конец 2000 года «Тень гегемона» — представляют собой не продолжения, а новый взгляд на события, описанные в первом романе (подобно тому, как это сделали Акутагава в «Расемоне» или Лоуренс Даррелл в «Александрийском квартете»).

Между прочим, в литературном отношении указанным книгам не уступает и другой цикл Карда — о богоподобном мессии Джейсоне Уортинге, основателе земной колонии на далекой планете. Начатая романом-дебютом «Жаркий сон» (1979; переиздан как «Хроники Уортинга»), серия состоит из связанных между собой новелл-легенд об Учителе (многие вошли в сборник «Капитолий», а большинство издано в 1990 году под одной обложкой как «Сага об Уортинге»), пересказанных учеником-апостолом Уортинга, Ларедом. Вероятно, как раз чрезмерная «литературность» цикла, мифопоэтическая глубина и многоплановость оказались непреодолимым барьером для американских фэнов, и в результате эта серия Карда незаслуженно потерялась в тени баснословного успеха цикла об Эндере.

Еще одна популярная серия — об Элвине-творце — написана в жанре фэнтези. Жизненный путь героя весьма напоминает апокрифическое житие реального основателя мормонской церкви Джозефа Смита (1805–1844), с той лишь разницей, что действие происходит в альтернативной Америке прошлого века. На сегодняшний день в цикл входят романы «Седьмой сын» (1987), «Рыжий пророк» (1988), «Подмастерье Элвин» (1989), «Элвин-поденщик» (1995), «Огонь сердца» (1998) и «Скитания Элвина» (1998), а также повесть «Река Хэтрэк» (1986), принесшая автору Всемирную премию фэнтези[16].

Подобно Эндеру и Элвину, избранником судьбы становится и герой двух лирических повестей-фэнтези — «Микал — певчая птица» и «Мастер-песенник» (обе вышли в 1979 году и годом позже были переизданы под одной обложкой как роман «Мастер-песенник»). На сей раз, правда, герою уготована стезя не бранная и не религиозная — ему предложена почетная должность личной «певчей птицы» императора галактики. Что предполагает исполнение Микалом сразу нескольких функций: придворного поэта, шута и советника монарха…

Кроме многотомных сериалов, Кард с не меньшим успехом пробовал себя в короткой форме. Многие его повести и рассказы номинировались на высшие премии, включались в многочисленные сборники «лучшего за год»: это повесть «Око за око» (1987), принесшая автору очередную премию «Хьюго» и содержащая любопытный и во многих отношениях нетривиальный «свод прав и обязанностей сверхчеловека», и повесть «Гуляющий с собакой» (1989), а также рассказ «Потерянные парни» (1989), позже переписанный в современный роман о духах[17], и «Соната без аккомпанемента» (1979).

А еще Кард написал десяток пьес, цикл новелл о мормонской общине в мире после катастрофы — «Народ на краю Земли» (1989), исторический роман «Женщина, выбравшая свою судьбу» (1984) и руководство для начинающих писателей-фантастов «Как писать научную фантастику и фэнтези» (1990), также завоевавшее премию «Хьюго». И к тому же удачную новеллизацию сценария известного научно-фантастического фильма Джеймса Камерона «Бездна»…

Все последнее десятилетие Орсон Скотт Кард работал не покладая рук. Он не только разрабатывал упомянутые две «жилы» — циклы об Эндере и Элвине, но откопал для себя и третью: научно-фантастическую пенталогию (пока!) «Возвращение домой». В этой серии успели выйти романы «Память Земли» (1992), «Зов Земли» (1993), «Корабли Земли» (1994), «Рожденный на Земле» (1995) и «Осень Земли» (1995).

Писатель также попробовал себя в новых жанрах — в частности, занялся построением «альтернативных историй». Герои романа «Вахта прошлого: искупление Христофора Колумба» (1996), чья деятельность сродни занятиям азимовских Вечных или андерсоновских Стражей Времени, отправляются в прошлое, чтобы предотвратить открытие Америки Колумбом. Во всяком случае — предотвратить его возвращение в Европу с добрыми вестями о Новом Свете. Недурно для писателя-американца… В дальнейшем Кард планирует разобраться еще с двумя поворотными пунктами человеческой истории: Ноевым Ковчегом и изгнанием из Эдема — недурно и для практикующего религиозного проповедника!

А действие его последней книги, романтической фантазии «Чары» (1999), происходит в Киевской Руси. Именно туда прямиком из 1999 года попал американский аспирант, специалист по славянскому фольклору, на свою голову разбудив местную Спящую Царевну. Герои свободно путешествуют по времени, а по следам их рыщет… угадайте, кто? Цитирую самого Карда: «зловещая антигероиня русского фольклора, ведьма по имени Баба-Яга»!

Нет, он воистину неутомим в своем служении: не так, так эдак — но старается донести свою Весть. Впрочем, ленивым в рядах миссионеров не место.

БИБЛИОГРАФИЯ ОРСОНА СКОТТА КАРДА

(Книжные издания)

1. Сб. «Капитолий» (Capitol, 1978).

2. «Жаркий сон» (Hot Sleep, 1979); доп. изд. — «Хроники Уортинга» (The Worthing Chronicle, 1983).

3. «Планета по имени Измена» (A Planet Сalled Treason, 1979); выходил также под названием «Измена» (Treason).

4. «Мастер-песенник» (Songmaster, 1980).

5. Сб. «Соната без аккомпанемента» (Unaccompanied Sonata, 1981).

6. «Надежда Харта» (Hart’s hоре, 1983).

7. «Игра Эндера» (Ender’s Game, 1985).

8. «Говорящий от имени мертвых» (Speaker for the Dead, 1986).

9. Сб. «Война Эндера» (Ender’s War, 1986).

10. Сб. «Кардография» (Cardography, 1987).

11. «Седьмой сын» (Seventh Son, 1987)

12. «Вирмы» (Wyrms, 1987).

13. «Рыжий пророк» (Red Prophet, 1988)

14. «Подмастерье Элвин» (Prentice-Alvin, 1989).

15. Сб. «Река Хэтрэк» (Нatrack River, 1989).

16. «Парод па краю Земли» (The Folk of the Fringe, 1989).

17. «Бездна» (The Abyss, 1989).

18. Сб. «Карты в зеркале» (Maps in a Mirror, 1990). Выходил также в 4-х томах — «Измененный человек» (The Changed Man), «Поток» (Flux), «Обезьяньи сонаты» (Monkey Sonatas) и «Жестокие чудеса» (Cruel Miracles) — все в 1992 г.

19. «Око за око» (Eye for Eye, 1990).

20. «Как писать научную фантастику и фэнтези» (How to Write Science Fiction and Fantasy, 1990).

21. «Сага об Уортинге» (The Worthing Saga, 1990).

22. «Ксеноцид» (Xenocide, 1991).

23. «Память о Земле» (The Memory of Earth, 1992).

24. «Потерянные парни» (Lost Boys, 1992).

25. «Зов Земли» (The Call of Earth, 1993).

26. С Катрин Кидд — «Любовный замок» (Lovelock, 1993).

27. «Корабли с Земли» (The Ships of Earth, 1994).

28. «Элвин-поденщик» (Alvin the Journeyman, 1995).

29. «Рожденный па Земле» (Earthborn, 1995).

30. «Осень Земли» (Earthfall, 1995).

31. «Дети разума» (Children of the Mind, 1996).

32. «Вахта прошлого: искупление Христофора Колумба» (Past-watch: The Redemption of Christopher Columbus, 1996).

33. «Огонь сердца» (Нeartfire, 1998).

34. «Скитания Элвина» (Alvin Wandering, 1998).

35. «Ящик с сокровищами» (Treasure Box, 1998).

36. «Плоть дома» (Homebody, 1998).

37. «Тень Эндера» (Ender’s Shadow, 1999).

38. «Чары» (Enchantment, 1999).

Николь Монтгомери
НЕРАЗЛУЧНЫЕ

Они спустились с небес, как боги. Три чудовищные птицы с сияющими на солнце, устрашающими коническими телами, с широкими крылами. Они затмили солнце — вселяющие ужас и одновременно тревожно знакомые. Никто из живущих не помнил первого появления пришельцев, когда их и впрямь приняли за богов. Никто уже не помнил страха и изумления при виде странных пассажиров, впервые вышедших из чрева чудо-птиц. Никто не помнил седую старину, когда Ирдел еще не жил под властью завоевателей из других миров.

Зато ирделиане помнили, как истекали кровью и умирали властелины, посланные Империей. Помнили голову имперского губернатора на шесте посреди центральной площади, где пели и танцевали. Помнили восторг свободы.

Ирделиане истребили своих богов, предали их тела земле, отправили в ад их души. А потом оказалось, что они не представляют, как жить без богов. Голод не оставлял времени для подвигов. Холод лишал желания выкрикивать лозунги и упиваться сладкозвучными речами. Гордыня не наполняет желудки, разрушенные города не возрождаются от дуновения справедливости.

Далеко внизу, под сверкающим кораблями, кружащими в небе, один из ирделиан, рывшихся в кучах мусора, задрал голову. Прижимая к груди находку — кусок пластмассы, — он тихо, горько засмеялся, шевеля хвостом. Сколько вокруг ни твердили, что Империя больше не вернется, сколько ни кричали, что Ирдел доказал Империи свою решимость жить свободно, он всегда знал, что рано или поздно все возвратится на круги своя.

Взгляды всех его соплеменников были прикованы к прекрасным смертоносным птицам, уже высмотревшим посадочную площадку на окраине города. На лицах, белеющих в разбитых окнах и под полами рваных палаток, не было больше ни триумфа, ни страха — только облегчение.

Отсмеявшись, нищий провидец заторопился, чтобы подальше уйти от кораблей, перечеркнувших рассвет.

Боги вернулись. Расплата была неминуема.

Роган Кор, командующий Четвертым драконианским флотом, только что назначенный имперским наместником Ирдела, шагал среди развалин, среди мертвых и еще живых, прежде населявших прекрасный город. Он с трудом сдерживал тошноту. Разлагающиеся тела ирделиан валялись, как сломанные игрушки, среди камней, кусков известки, досок — остатков домов. Город продолжал пылать, но этот квартал, павший первым, уже превратился в пепелище. Наткнувшись на что-то мягкое, командующий посмотрел вниз. Оторванная от тела рука преградила ему путь. Брезгливо морщась, он переступил через жалкую преграду.

Посередине усеянной обломками площади он остановился, чтобы оглядеть руины. Его окружали вооруженные до зубов вояки в доспехах — он и шагу не делал без охраны. Сейчас охрана застыла, ожидая приказаний.

— Найдите дворец и соедините меня с Тораном. Как только сопротивление прекратится, разверните войска и приступайте к расчистке завалов. Если надо, создайте команды из местных жителей. Город должен быть отстроен еще в этом месяце.

Небрежно положив руку на боевой лазер и сузив глаза, он обозревал поверженный город.

Строй насмерть перепуганных ирделиан с расширенными от ужаса глазами и грязью на покрытых шерстью лицах трясся на холодном ветру. Несчастных извлекли из убежищ и построили перед командующим. Пройдет не одна неделя, прежде чем всех схоронившихся отыщут и заставят — силой или посулами — выйти наружу, но цель поставлена и будет достигнута. Одни опасливо поглядывали на победителей, как на кровожадных хищников, другие были безучастны: эти смотрели кто на солдат, кто в землю, кто в небо, привыкая к новому ужасу. Были и счастливчики, которые поспешно расхватывали солдатские пайки, раздаваемые по приказу командующего, — им больше ни до чего не было дела. Первым же своим приказом наместник распорядился накормить население. Сытость — залог спокойствия. Потом, когда порядок будет восстановлен, они вспомнят, кто был готов убивать ради корки хлеба, а кто щедро раздавал еду.

В небе раздался грохот, словно сама стихия протестовала против нового унижения, черные тучи хмуро насупились. Один из бойцов выступил вперед. Шлем скрывал его черты. Оглядев заваленную трупами площадь, он спросил:

— Что с ними делать? Превратить в пар?

Кор поджал губы, размышляя.

— Рано. Сложите их где-нибудь. Прежде чем уничтожить мертвецов, я хочу поговорить с кем-нибудь из живых.

Один лишь командующий щеголял без шлема. Щитки на лицах подчиненных не могли скрыть восхищение отвагой командира, горевшее в их глазах. Золотистые глаза Кора со зрачками-щелочками еще раз оглядели рухнувший город и голодных горожан.

— Они устроили этот хаос, им от него и избавляться.

Он поднялся по развороченным ступеням прежде величественного дворца имперского губернатора. По сравнению с другими дворцами, на других, более крупных и важных планетах, этот был скромен, но и в нем, в соответствии с канонами драконианской архитектуры, принятыми во всей галактике, вились широкие лестницы, на город смотрели огромные арочные окна. Конечно, сейчас зданию недоставало крыши, проломы в стенах плохо гармонировали с былой роскошью, но эти недостатки можно было устранить.

Во дворце долго бушевал пожар. Пока солдаты осматривали помещения в поисках признаков жизни, командующий ждал в бывшей библиотеке, разглядывая обугленные остатки книг.

— Ах, Ховрецин, как ты мог все это допустить? — бормотал он себе под нос.

Книги были редкостным и дорогим развлечением. Последний ирделийский губернатор был известен своей страстью к книгам. Даже теперь, в эру дальних космических полетов, место в грузовых отсеках кораблей оставалось острым дефицитом, а книги считались тяжелым и бесполезным грузом: ведь та же самая информация могла бесконечно долго храниться на иных, крохотных носителях. Кор отбросил черный от копоти томик. Никто больше не возьмет эту рухлядь в руки.

Торан, заместитель командующего, лихо отдал честь.

— Мы нашли местного жителя, утверждающего, что до восстания он был членом городского совета.

Кор выдвинул на середину комнаты кресло, стараясь как можно меньше к нему прикасаться, даже оставаясь в перчатках, и небрежно помахал рукой.

— Ведите.

Торан тоже махнул рукой, и двое в доспехах ввели заляпанного грязью ирделианина. Его одежда, некогда элегантная, теперь превратилась в рубище. Он сильно отощал, хотя, судя по двойному подбородку, был таким не всегда. Ростом он едва доходил Кору до плеча, длинный тонкий хвост, некогда цепкий, безвольно висел. Средний драконианец был одного роста со средним ирделианином, но отличался подтянутостью, сильными мышцами. Мягкую шерсть на коже ирделианина было трудно разглядеть даже вблизи, однако Кор помнил, что перед ним мохнатое существо. Драконианцы никогда не забывали об этом различии межу собой и ирделианами, между властелинами и покоренным племенем. Между теми, кто наделен властью, и теми, кто ее лишен.

Ирделианин, переминаясь босыми ногами на холодном мраморном полу, с трудом оторвал испуганный взгляд от стражников и втянул голову в плечи, ужаснувшись при виде изуродованной библиотеки.

— Имя? — Кор обращался к пленнику на «низменном» наречии, языке торговцев и завоевателей.

Ирделианин подпрыгнул от неожиданности. Видимо, он не разглядел Кора в сгущающейся тьме.

— Дуан, господин.

— Так, Дуан… Присядь. — Он обращался к пленнику приветливо, словно то была светская беседа, а не допрос. Дуан неуверенно сел, и Кор вышел из тени, чтобы пленник мог его разглядеть. Зрелище не сулило ничего хорошего, но успокаивать оборванца не входило в планы Кора.

— Я — Роган Кор, командующий Четвертым флотом. Мне пожаловано звание наместника Ирдела.

Он выдержал паузу, словно предоставляя собеседнику возможность для комментария. Тот, разумеется, почтительно молчал.

— Драконианская империя поручила мне покончить с хаосом на вашей планете и восстановить порядок, — продолжил Кор. — Ты ведь тоже хочешь порядка, не правда ли, Дуан?

Дуан с опаской кивнул.

— Вот и отлично. — Кор жестом отпустил охрану. На обычно бесстрастных лицах стражников появилась тревога. Торан, заместитель командующего, осмелился подать голос.

— Господин!

Кор наблюдал за ирделианином, который испуганно таращил глаза.

— Дуан не причинит мне вреда. Ведь так, Дуан?

Ирделианин ретиво закрутил головой, встревоженный одним тем, что такая возможность не исключается. Очередным жестом Кор отправил по-прежнему озабоченного Торана за дверь. Затем он приободрил пленника улыбкой.

— Ну, к делу. Где губернатор Ховрецин?

Дуан испуганно дернулся, его темные глаза сверкнули.

— По слухам, губернатор погиб.

Кор приподнял бровь, потом нахмурился.

— Так… А ваши лидеры?

— Кто погиб, кто прячется.

Кор заложил руки за спину, задумался. Верховное командование будет очень недовольно, если окажется, что Ховрецин действительно погиб в этом захолустье, занимая должность, считавшуюся синекурой. Еще ни разу в истории Империи восстания не завершались победой, никогда еще анархия не достигала масштабов, как в этом затхлом углу. С другой стороны, на мертвого Ховрецина будет легко свалить всю вину за случившееся. Многие министры, затаившие дыхание в ожидании неприятностей, облегченно переведут дух.

У Дуана был обреченный вид, словно он ждал, что за такие дурные новости его немедленно казнят. Некоторые из сослуживцев Кора именно так и поступили бы. Но у Кора были кое-какие планы, для осуществления которых ему требовалось если не сотрудничество местных жителей, то хотя бы не очень сильная враждебность.

— Дуан, я хочу, чтобы, беседуя со мной, ты ничего не опасался. Будучи уважаемым членом общества, ты, конечно, слышал разные разговоры еще до того, как… как наступил хаос. Ты догадывался, как все обернется. — У Кора не было оснований подозревать пленника в такой осведомленности, но он не зря изучал инструкции министерства разведки. Если притвориться, что пленный разоблачен, тот решит, что так оно и есть, и сам во всем признается. — Я должен знать о случившемся, чтобы найти какой-то смысл в этой… — Он указал на темнеющий за окнами, цепенеющий в страхе город. — В этой бессмысленной бойне.

Он возложил длинную ладонь на закованную в броню грудь и придал лицу выражение искренности.

— Я нахожусь здесь для восстановления порядка, а не для дальнейшего разрушения. — Он говорил тихо и убедительно. — Командование и военное министерство желают полного искоренения недовольных на планете. Пока мне удалось уговорить их не торопиться. — Луч надежды — важный элемент убеждения. — Они прислушиваются ко мне, пока я рапортую об успехах. Я единственная твоя надежда на выживание, Дуан. И не только твоя, но и всего вашего народа.

Темные глаза Дуана были огромны, ночная мгла превращала его в ирделийского ребенка-переростка, сознающего, что заигрался, и не верящего, что вместо наказания ему предложена поблажка. В небе снова раздался грохот — отклик на речи Кора.

— Мне нужно, чтобы мой голос зазвучал среди твоих соплеменников. Это должен быть кто-то известный, вызывающий доверие. Кто-то, способный навести мосты между диктатом Империи и нуждами твоего бедствующего народа. Кто-то, у кого можно будет спросить совета, если мои приказы прозвучат непонятно…

Кор позволил утихнуть эху своего голоса. На лице ирделианина он читал страх, надежду, тоску, снова страх — и недоверие.

Кор не лгал, просто его правда могла расходиться с правдой ирделиан.

— Решайся, Дуан. Я ведь не требую, чтобы ты предал свой народ…

Дуан сверкнул глазами, и Кор сумел прочесть его мысли: Не иначе, этот дьявол владеет телепатией… Ирделианин повозил босыми ногами. Кор улыбнулся.

— Твоему народу нужны вожди, особенно сейчас, в эпоху испытаний. Без направляющей воли он не воспрянет из пепла, не исправит содеянное им самим.

Дуан не сводил с Кора огромных темных глаз. Его губы не дрогнули, но выражение лица менялось. Кор медленно расхаживал перед ним, цокая каблуками сапог.

— Я не чудовище. Я всего лишь хочу помочь твоему народу, Дуан. Но одному мне не справиться. Здесь нужны совместные усилия, настоящее партнерство двух народов. — Теперь он пристально смотрел на дрожащего ирделианина. — Предоставь мне возможность выбирать, Дуан, — и я знаю, каков будет мой выбор: я предпочту доверие твоего народа.

На растрескавшемся мраморном полу росли лужи: небо разверзлось и лило слезы.

Дуан вошел в библиотеку, превращенную в кабинет наместника, чувствуя, как всегда, сильную тревогу. Он так и не понял, каким будет его статус в качестве помощника наместника, поэтому невольно горбился, минуя вооруженную охрану в доспехах. Нынче он шел к властелину с новостями, которые поставят крест на его надежде выжить. После доклада он вряд ли протянет и несколько минут.

Наместник восседал за массивным резным столом. Он называл это единственной роскошью в своем походном существовании. Слыша такие утверждения, Дуан не знал, смеяться или плакать. Жизнь более ста тысяч его соплеменников по-прежнему зависела от драконианских солдатских пайков, тогда как сам Кор и его офицеры не отказывали себе в настоящей, свежеприготовленной еде. Ирделийские подданные наместника все еще кипятили воду, чтобы не отравиться, а он вкушал свое драконианское вино, вскрывая доставленные с родины хрустальные сосуды один за другим. Дуан и его жена питались лучше, чем большинство их соплеменников, но каждый проглоченный кусок вставал у него в горле комом. Болезненная изможденность не проходила.

Кор глянул на помещение из-под бровей, таких же темно-бронзовых, как и волосы. Золотистые глаза сузились — это заменяло улыбку.

— Минутку, Дуан. Посиди немного.

Дуан привычно поежился: глаза властелина по-прежнему вселяли ужас. Ему никогда не привыкнуть к этим зрачкам-щелкам, окруженным золотой радужной оболочкой, к этому тяжелому взгляду.

Командующий Кор, имперский наместник Ирдела, был, как всегда, в доспехах — тесной чешуйчатой кольчуге, пылающей в лучах закатного светила. Эти доспехи были хорошо знакомы ирделианам: их носили все драконианцы. Дуан никак не мог разглядеть знаков различия, если не считать бледную татуировку под воротником — такая была только у наместника. Нечто подобное имелось, впрочем, и на шее у покойного губернатора. Никто, включая самого Дуана, никогда не поднимал этой темы.

Кор закончил свои дела, отодвинул компьютер, сложил на столе длинные серые руки и вежливо перенес внимание на Дуана.

— Полагаю, ты явился, чтобы сообщить о сегодняшнем заседании вашего Совета?

Дуан судорожно проглотил слюну и кивнул.

— Гоподин, они… Они отказались принять «сельский план».

Кор приподнял бровь. Глаза остались закрыты веками.

— На каком основании?

— Они считают, что переселение городских жителей в сельскую местность приведет к ужасным последствиям.

Кор вскочил, и Дуан отшатнулся. Кор не заметил его реакции.

— Я не понимаю ирделиан, Дуан, честное слово, не понимаю! Им что, не хочется есть? Разве они не предпочтут свежую пищу сухому пайку? Мои запасы не беспредельны.

Кор ждал ответа, но Дуан мог лишь беспомощно пожимать плечами, опустив глаза. Можно было бы напомнить о боли при разделении семей, утрате дела всей жизни, потере дома. Кор бесстрастно выслушает вер доводы. Дуан знал, что наместник желает сотрудничества со стороны ирделиан. Он произносил красивые речи о новой эре, о мире между ирделианами и драконианцами, о близящемся дне, когда они вместе предъявят Империи возрожденную планету, гордые ее цветущей красотой.

Увы, в его речах не упоминалось лазерное оружие, которое носили все драконианцы и которое было строго запрещено ирделианам. Не говорилось и о трех военных кораблях, зависших на орбите планеты. Аборигенам были позволены только иллюзии, и то до определенного предела.

Кор очень тихо произнес:

— Возможно, если ты им объяснишь, что переселение в сельскую местность будет иметь не такие ужасные последствия, как отправка в исправительную колонию на другой планете, то они станут сговорчивее.

Дуан опустил голову.

Дуан не знал, что коллективные хозяйства — это только начало. Через две десятидневки после того, как Совет распорядился, чтобы горожане тянули жребий — так определялись подлежащие высылке из городов, — на орбите Ирдела появился четвертый корабль. С него на планету опустились драконианцы в богатых одеждах вместо привычных доспехов. Кор развлекал своих гостей на протяжении трех дней. За это время Дуан был вызван во дворец наместника всего один раз.

— Делай, что хочешь, Дуан, но пусть они сидят тише воды, ниже травы. Устройте фестиваль, выходные, только чтобы твои соплеменники вели себя, как паиньки!

Дуан и Совет объявили выходные. Работа остановилась, члены бригад, работавших под охраной и в дождь, и в летний зной, смогли побыть с детьми и дать отдых натруженным мышцам. Город затих, но ненадолго. На следующий день после отбытия гостей Кор издал приказ о трудовой повинности для рабочих Ирдела: им предстояло ремонтировать космические корабли драконианцев. Для этого на орбите ближайшего спутника планеты предстояло построить — силами тех же самых ирделиан — ремонтный док.

— Но, господин, — возроптал Дуан, — мои соплеменники совсем не разбираются в устройстве ваших кораблей!

Кор благодушно улыбнулся.

— Что ж, вот вам шанс освоить новые знания.

— Господин, религия моего народа запрещает нам покидать планету. Это один из ее священнейших принципов. Если мы его нарушим, то…

— От испуга Дуан перешел на шепот, его хвост панически дернулся.

Кор вздохнул и устремил на него усталый, терпеливый взгляд.

— Пустые суеверия! Пойми, Дуан, в нашей империи нельзя стоять на собственных ногах, не владея технологиями. Ховрецин не уделял этому должного внимания. Обучение надо было начать давным-давно.

Дуан не стал объяснять, что Ховрецин уважал религиозные взгляды ирделиан, хотя тоже считал их суеверием. Прежний губернатор вообще больше занимался книгами и древними руинами за городской чертой, нежели вверенным ему народом. Тогда они были почти свободны. Но ничего путного это не принесло: при Ховрецине вспыхнуло восстание, на подавление которого примчался Кор. А прошлого все равно не изменить.

И для ирделиан построили учебный док.

Как только строительство было завершено, рабочие бригады получили приказ приступить к раскопкам древних развалин за городом. Драконианцев влекло к этим развалинам, как магнитом. Дуану было невдомек, почему.

— Как почему? — удивленно переспросил Кор, когда Дуан, набравшись смелости, задал ему этот вопрос. — Подобные развалины находят по всей галактике. Одни и те же материалы, приемы строительства, надписи. Ты слыхал про порталы?

Еще бы! Ирделианам открытие порталов, позволяющих путешествовать в дальний космос, принесло много бед. Никто из них не мог забыть, что именно из-за этих порталов их завоевали пришельцы.

— В каждой системе, в которую ведет портал, есть такие руины. — Воодушевляясь, Кор начинал размахивать руками, его золотистые глаза вспыхивали. — Одни и те же материалы, стиль. Кто их построил? Зачем? Что случилось со строителями? Вот она, величайшая загадка Вселенной!

Дуан кивал, не желая высказывать собственного мнения. Он был благодарен Кору за богатый наряд, скрывающий хвост: драконианцы пробыли на Ирделе достаточно долго, чтобы научиться понимать язык хвостов.

— Да, было бы очень интересно узнать, кто же оставил эти руины.

В кои-то веки в улыбке Кора читалось торжество, а не снисходительность.

— Дорогой мой Дуан, в этом заинтересованы не только философы и историки. Если бы мы узнали, как они создали эти порталы, если бы научились возводить их сами… — Кор сжал руки, обтянутые перчатками, в кулаки, взгляд был устремлен в пространство, в недоступные для Дуана дали. — О, какие это открывает перспективы! — Наместник даже перешел на шепот, что не было ему свойственно. — Безграничная власть!

С первого взгляда неосведомленному гостю могло показаться, что центральный городской рынок ожил, и он, возможно, одобрил бы возвращение города к нормальной жизни. Бригады из ирделиан и драконианцев неустанно трудились, восстанавливая уничтоженный центр. Рынок заполнили торговцы, разложившие под брезентовыми навесами разноцветный товар. Аборигены Ирдела свободно перемешивались на улицах с пришельцами-драконианцами, драконианцы как ни в чем не бывало болтали с торговцами и между собой у прилавков. Правда, более зоркий глаз подметил бы, что драконианцы вооружены лазерными ружьями. Еще более зоркий наблюдатель обратил бы внимание на презрение в глазах драконианцев и на запуганность ирделиан.

Кор как будто пребывал в отличном настроении. Он тоже часто останавливался, чтобы перекинуться словечком с прохожим или торговцем, широко улыбался рабочим. Он вел себя так, словно город был его детищем: указывал то на дом, то на статую, что-то диктовал помощнику, приказывал проверить, как продвигается осуществление того или иного проекта. Дуан не изъявлял желания сопровождать наместника в этих вылазках, да его никто раньше и не приглашал. Наместник всегда был окружен бдительной охраной, и появиться в такой компании значило для Дуана вызвать к себе ненависть соплеменников. Сейчас он еле волочил ноги и прятал глаза.

На этот раз внимание Кора привлек прилавок торговца одеждой. Товар не шел в сравнение с тем, чем торговали до восстания, но сам факт, что торговля возобновилась, был добрым знаком. Хозяин прилавка опасливо поглядывал на визитеров и судорожно сглатывал.

— Дуан, — обратился Кор к приближенному-ирделианину, — почему бы тебе не купить что-нибудь жене? Ты наверняка давно не баловал ее обновами.

Круглые черные глаза Дуана расширились. Лиен, скорее всего, швырнет подарок в лицо мужу, да еще скажет, что за покупку заплачено кровью ирделиан. Но разве это объяснишь наместнику?

— Мой господин, сейчас такая ситуация, что она вряд ли порадуется обновке.

Кор засмеялся.

— Глупости! Женщины обожают новую одежду. Эй, продавец! — Он ткнул пальцем в испуганного торговца, либо не сознавая, что внушает ужас, либо намеренно не обращая на это внимания. — Смотри-ка, какой живой, радостный цвет! — Он приподнял рулон мягкой красной материи. — Заверните!

Торговцу было велено отправить покупку во дворец наместника. Кор подмигнул Дуану, который старался сохранить бесстрастное выражение лица, и заговорщически прошептал:

— Надеюсь, теперь она ко мне подобреет.

Он удалился, прежде чем Дуан нашелся с ответом. От страха у него прилип к гортани язык. Ирделианин только и сумел, что проводить повелителя взглядом. Доспехи наместника сверкали, бронзовая голова снова наклонилась: теперь он удостоил беседой встречную старушку.

Наместник как будто забыл о Дуане, и тот был рад передышке. Он прислонился к столбу и застыл посреди толпы, наблюдая за наместником, чья серая кожа, казалось, поглощает свет. Кор был в прекрасной форме: украшал свою речь обильной жестикуляцией и демонстрировал искренность. Дуан почти забылся под гомон толпы и жужжание насекомых, размяк на жаре.

Его привели в чувство громкие крики. Едва он открыл глаза, как маленькая фигурка, выскользнув из толчеи, метнулась прямо к нему. Он поймал беглянку и удержал, как она ни рвалась. Толпа разомкнулась во второй раз, выпустив на сей раз двоих солдат. Увидав Дуана и его добычу, они с решительным видом поспешили в их сторону.

— Пусти! — крикнула беглянка. Дуан окончательно убедился, что его пленница молоденькая девушка. С грязного лица на него с ненавистью смотрели запавшие карие глаза. Из-за ее миниатюрности можно было подумать, что это ребенок, но, судя по темному меху на лице, она уже достигла, как минимум, совершеннолетия.

Драконианцы узнали Дуана и остановились перед ним, не зная, как быть дальше. Девушка спряталась за его спину. Он испытывал взгляды сотен глаз. Если он не сумеет защитить девушку от солдат, то соплеменники окончательно от него отвернутся, заклеймив как подлого приспешника поработителей. Да и сам он будет к себе безжалостен.

Он выпрямился, но все равно остался на целую голову ниже драконианцев. Его хвост, скрытый мантией советника, застыл.

Один из солдат сделал высокомерный жест.

— Давай сюда девчонку.

— Какое преступление она совершила? — спросил Дуан. Он мог гордиться своим голосом: в нем не было дрожи. Только руки ходили ходуном.

— Это воровка. Она шарила в моей котомке.

Второй солдат ткнул первого локтем.

— Мы не должны оправдываться перед всякими… Эй, ты, давай ее сюда — она арестована.

— Не отдам, — тихо ответил Дуан.

Солдат снял с плеча ружье. Толпа ахнула и отшатнулась. Девушка взвизгнула.

— Вы выстрелите в безоружного, несмотря на то, что ваш командующий все время повторяет, что эта окку… что мы должны сотрудничать?

— Ничего себе сотрудничество! Вы, ирделиане, не сумели удержать порядок, и теперь нам приходится разбираться вместо вас. — Солдат взял упрямца на мушку и кивнул напарнику.

— Для начала мы заберем девчонку. — Второй солдат сделал шаг вперед.

— Смирно!

Команда была отдана негромко, однако разлетелась по всей притихшей площади. Оба солдата вытаращили глаза и поспешно опустили оружие. Их серые лица окончательно померкли.

Наместник встал между Дуаном и солдатами. У него раздувались ноздри, глаза сузились в холодной ярости. Толпа перестала дышать.

— Что здесь происходит?

Солдат повыше ростом выступил вперед.

— Господин, — начал он неуверенно, — мы пытались задержать преступницу, но этот… этот ирделианин нам помешал.

Кор перевел взгляд на Дуана.

— Это правда, Дуан?

Дуан был удивлен собственным спокойствием: он сумел выдержать страшный взгляд всемогущего наместника.

— Я не знаю, что она совершила, господин, но она еще ребенок. Девочка не могла сделать ничего такого, чтобы… — Он покосился на солдат. — Чтобы разгневать вашу стражу.

Дуан знал, что Кор вне себя. Его гнев был холоден, как горы вдали, как космическая бездна, из которой он прибыл. Золотистые глаза сулили Дуану приговор за самоуправство.

— Сейчас я узнаю правду. Подойди сюда, девушка.

Дуан чувствовал, как она дрожит. Но когда он отпустил ее, она не бросилась бежать, а шагнула вперед с высоко поднятой головой. Она была такой маленькой, что еле доставала макушкой Кору до груди; густые волосы падали ей на плечи. Лохмотья открывали грязные мохнатые ноги.

Кор уперся в нее тяжелым взглядом. Пленница содрогнулась, но тут же расправила плечи.

— Твое имя!

Девушка вскинула голову. Ее карие глаза пугали бездонностью.

— Руэнн а'Лор.

Кор приподнял бровь, не дождавшись подобострастного «господин». Дуан зажмурился от страха.

— Руэнн а'Лор, тебя обвиняют в воровстве. Ты обокрала этих солдат?

Она еще выше задрала подбородок.

— Нет!

Теперь он поднял обе брови и смотрел на нее не мигая, пока она не потупилась.

— Они утверждают обратное.

— Это неправда. Я стояла у прилавка торговца фруктами, хотела подработать. Вдруг один из них… — Она смущенно опустила голову. — Пристал ко мне. Я отказала, они припугнули, что заставят. Я бросилась бежать.

Первый солдат не выдержал.

— Девчонка лжет! Она залезла ко мне в котомку!

Он хотел схватить девушку, но та, к изумлению Дуана, спряталась за спиной Кора.

— Ты нарушил устав, солдат, — молвил Кор с убийственным спокойствием. — Здесь не время и не место разбираться. Вы двое подвергаетесь домашнему аресту вплоть до особого распоряжения. Выполнять!

Дуан знал, что Кор помнит о толпе, ловящей каждое его слово, каждый жест. Солдаты взяли под козырек, лихо развернулись и зашагали сквозь толпу, поспешно расступавшуюся у них на пути.

Кор повернулся к Дуану. Даже в этот жаркий день от его взгляда можно было окоченеть.

— Раз ты взял на себя роль ее защитника, я поручаю тебе позаботиться о девочке, — сказал он негромко. — Отведешь ее во дворец.

Дуан поспешно кивнул.

Кор медленно обвел взглядом оцепеневшую толпу.

— Возвращайтесь к своим делам, — произнес он с подчеркнутой иронией. — Драма успешно разрешилась. — И он улыбнулся самой своей обезоруживающей улыбкой, сверкнув зубами. — Будьте уверены, истина будет установлена, справедливость восторжествует. Совет сообщит о принятом мною решении.

Удовлетворившись произведенным впечатлением, Кор бросил лукавый взгляд на Дуана и девушку и зашагал прочь. Свита поспешила за ним.

Беда действительно прошла стороной, но Дуан сомневался, что кто-то, кроме самого Кора, остался удовлетворен. Ирделиане были возмущены: проштрафившиеся солдаты отделались так легко. Драконианцы тоже роптали: их не устроило, что Дуан злоупотребил своим положением приближенного к Кору аборигена. И обе стороны пришли в ужас от того, что девушку поселили во дворце на правах новой любовницы Кора.

Последнее обстоятельство Дуан скрыл от Совета. Зато сам он узнал на Совете о событиях, которые привели его в ужас. Новоявленные группы сопротивления все громче заявляли о своем несогласии с властями. Они признавали, что Империя восстановила порядок и покончила с голодом, но цена всего этого была несопоставимо высока. Кор не уделял должного внимания недовольным, считая, что в конце концов они успокоятся сами. И вот теперь Совет с мрачным злорадством констатировал его неправоту. Нескольким членам Совета уже угрожали: если они одобрят хотя бы еще один план наместника или как-то по-иному будут содействовать угнетателям, то им несдобровать.

— Они вооружаются, — говорили Дуану. — После успешных рейдов в расположения драконианцев они вынашивают новые планы.

— Разве у них может что-нибудь получиться? — презрительно возражал Дуан ирделийским вельможам. — Для Империи они не более опасны, чем назойливые насекомые. Кор поставит их на место. Не придавайте этому значения, как и раньше. Так будет безопаснее всего.

Дуан знал, что Кор хочет привлечь ирделиан к сотрудничеству, однако если ему начнут ставить палки в колеса, кара будет беспощадной. Стоит только Совету отвергнуть какое-либо из его предложений, как… Дуану стало грустно. Еще совсем недавно его народ был мирным, жил в довольстве, не ведал насилия. Но теперь ирделиане быстро усваивали уроки своих драконианских властелинов.

— Прямо сейчас? Уже глубокая ночь. Он что, никогда не спит? — Лиен а'Дуан смутила мужа удивленным взглядом широко раскрытых глаз.

— У него очень много забот, Лиен, — пробормотал Дуан и пожал плечами. Он уже облачился в наряд, пожалованный господином.

— Так много, чтобы поднимать тебя среди ночи? Что он тебе поручит на сей раз? Почитать ему вслух, пока он нежится в ванне? Выслушать очередную лекцию о Третьем режиме? Подавать ему сладости, пока он…

— Довольно! — Уже в следующую секунду Дуан пожалел о своей несдержанности, увидев в больших карих глазах жены горький упрек. Его хвост неслышно заелозил по полу.

— Как же мне быть, Лиан? Сказать: «Извините, никак не могу?» Он бы не вызвал меня по пустяковому поводу.

Дуан умолчал о том, что Кор перестал требовать его к себе по маловажным делам сразу после случая на площади. Лиен, как и все ирделиане, была тогда возмущена, хотя сам Дуан остался доволен исходом дела. Появление девушки во дворце положило конец бесконечной череде ирделийских женщин, проходивших через постель наместника, и отняло у недовольных хотя бы один из поводов для брюзжания. К тому же Руэнн оказывала на властелина успокаивающее действие: он все реже разражался высокомерными тирадами, отдавал все меньше непродуманных приказов.

Улицы были пусты. Изредка раздавалось мычание домашней скотины или хохот офицеров-драконианцев, развлекающихся в увольнении. Ирделианам разрешалось удовлетворять прихоти гарнизонных солдат и оставлять свои заведения открытыми даже после наступления комендантского часа, чем они охотно пользовались. Дуан поморщился. При Ховрецине в городе не знали ни борделей, ни игорных домов. Правда, Ховрецин не был военным и не высаживался на планете во главе трех легионов.

Советник семенил по улице, завернувшись в мантию. Он жалел, что не сохранил обносков, которые у него оставались к моменту реставрации. В них он вызывал бы куда меньше подозрений. Прекрасный наряд, пожалованный наместником, был свидетельством расположения драконианцев и одновременно выдавал Дуана как члена соглашательского руководства. Ирделиане, вроде бы служившие своему народу, а на деле подчинявшиеся наместнику, часто становились объектом нападения со стороны горожан.

— Смотрите-ка, кто к нам пожаловал! — донеслось из темноты. Надежда Дуана добраться до дворца незамеченным не сбылась, как ни старался он ускорить шаг. А ведь до поста охраны было уже рукой подать… Советник уже заметил блеск лазерных ружей, отражающих лунный свет. Что за ирония — видеть в солдатах-оккупантах своих спасителей! Дуан поперхнулся от горечи в горле.

— Хороша мантия! — подхватил другой голос. К нему присоединился еще один, оскорбительно грубый. Темень была так непроглядна, что ее не мог пронзить даже острый взор аборигена.

Соплеменники выступили вперед. Это были совсем еще юнцы, одетые в рубище, с темной, как дорожная грязь, угрозой в запавших глазах. Дуан сразу смекнул, кто они такие. Как поступил бы на его месте смельчак? Он представил себе не кого-нибудь, а Кора, противостоящего жестокому врагу, услышал презрительный хохот, выстрелы, увидел горделивую фигуру, переступающую через трупы… Но самому ему оставалось лишь пятиться. Конец отступлению положила глухая стена.

— Настоящий предатель!

— А какой откормленный! Небось даже не знает, каков на вкус казенный паек. Откуда такой взялся?

— Какая разница? Для меня изменник не имеет лица. — Сказавший это ирделианин был выше двух своих спутников и старше возрастом. Он сузил круглые глаза, плотоядно облизнул губы и вынул из сапога нож с узким лезвием.

— Что, заседаешь в своем Совете и лопаешь за обе щеки? Подписываешь приказы, по которым нас сгоняют в трудовые лагеря? — Он потрогал лезвие и поднес его к лицу Дуана, чтобы как следует напугать.

— Придумал! Преподнесем-ка мы подарочек нашему доброму и щедрому наместнику. Пусть полюбуется на своего жирного любимца в красивой обертке! — Вожак подступил вплотную к Дуану, на советника пахнуло алкоголем. — Мы вырежем на его шкуре памятку, чтобы все знали, как поступают с теми, кто предает свой народ!

Другие двое, надо сказать, не разделяли энтузиазма своего вожака: они испуганно оглядывались на драконианский пост.

— Может, не стоит, Корет? — пробормотал один. — Давай сперва отведем его подальше.

— Боишься хозяев этого пса? А зря: ночью они сюда не сунутся.

Пусть орет во все горло — они и ухом не поведут. — Он дотронулся кончиком ножа до щеки Дуана. У того окаменел хвост, уши плотно прижались к голове. — Что им вопли какого-то жалкого аборигена?

— Не надо! Я…

Договорить Дуан не успел: как раз в этот момент солдаты сделали именно то, чего вожак от них не ждал: покинули свой пост и рассыпались по улицам. Самый внушительный отряд направился именно туда, где стояла оцепеневшая от ужаса четверка. Сообщники Корета бросились бежать, чем выдали себя: лазерные лучи пронзили, как молнии, темноту и ирделийскую плоть. Корет оскалил зубы, нож сверкнул в воздухе. Дуан инстинктивно пригнулся и ощутил нестерпимую боль в плече. Опускаясь на землю, он помнил только о своей боли, о вытекающей из него теплой влаге. Следующий удар должен был стать смертельным.

Но прошло несколько секунд, и Дуан понял, что еще жив. Он слышал приближающиеся шаги солдатских сапог. Он пошевелился и услышал недовольное бормотание драконианцев:

— Кажется, жив. Это не его требовал к себе наместник?

— Хорошо бы его. Мы все равно не умеем их различать.

Они резко поставили раненого на ноги, и он чуть не лишился чувств от боли. Тем не менее рука нашарила в кармане пропуск. Поняв, что абориген не собирается вырываться, солдаты ослабили хватку и стали разглядывать бумажку.

— Он самый и есть. Ну и расстроится же хозяин, что его любимца пырнули ножиком!

Несмотря на боль и тошноту, Дуан горько усмехнулся про себя. Он жалел, что Корет не ударил его прямо в сердце.

— Что же мне с тобой делать, Дуан? Тебя ни на минуту нельзя оставить одного.

Кор обращался к советнику тихо и снисходительно. Дуан морщился от яркого света, заливавшего библиотеку и пытался не обращать внимания на драконианского медика, личного врача Кора, перевязывавшего ему плечо. Аборигену было неприятно, что один из ненавистных оккупантов облегчает его страдания.

Он полагал, что теперь Кор приставит к нему охрану. Наместник уже предлагал подопечному эскорт, объясняя это ростом насилия на улицах. В тот раз Дуан еле справился с собой, чтобы не ответить: «А кто защитит меня от самой охраны?» Наместник не настаивал, за что Дуан был ему благодарен.

В этот раз Кор не заикнулся об охране. Он просто расхаживал взад-вперед, заложив руки за спину, — так ему лучше думалось. Даже среди ночи он оставался в доспехах. Дуан с трудом терпел прикосновения серо-зеленых безволосых рук врача. Вспомнив любовницу Кора, он было посочувствовал ей, но тут же отогнал жалость. Врачу тоже было неприятно с ним возиться, но Дуану не делалось от этого легче. Он все время поглядывал на наместника, но тот как будто не замечал взглядов советника.

Внезапно Кор посмотрел на него из-под бровей и улыбнулся золотистыми глазами.

— Еще немного, Дуан. Где твое терпение? — Будь на месте Кора кто-нибудь другой, Дуан поклялся бы, что в его глазах промелькнуло искреннее сочувствие. Но нет, то был взгляд чужого, инопланетного существа. Дуан прогнал неуместные мысли.

— Я сообщил твоей жене, что ты благополучно добрался до дворца.

Дуан вздрогнул. Врача возмущало поведение обоих, однако он демонстрировал негодование только своему жалкому пациенту.

Кор насмешливо приподнял бровь.

— Иначе я не мог. Если бы не мой вызов, ты бы не слонялся по улицам в такой час.

— Спасибо, господин, — выдавил Дуан, глядя в пол. — Лиен действительно за меня беспокоится.

— Женщинам так положено, — сказал Кор с улыбкой. — Напавшие что-нибудь у тебя отняли?

— Нет, господин.

— У тебя нечего было взять? Разумно!

— Да, господин. — «Только мое доброе имя, мое достоинство, — подумал он. — Мою честь».

Но оказалось, что он произнес эти слова вслух.

— Что ты хочешь этим сказать, Дуан?

Он осмелился взглянуть на забинтованное плечо. Врач завязывал последний узел. Драконианцы пользовались современными методами врачевания, но хвори ирделиан лечили небрежно, по старинке.

Советник перевел взгляд на лицо Кора — и пожалел об этом. В золотых глазах чужака горела холодная ярость, способная заморозить солнце. В детстве у Дуана была птица. Он любил ее и не наказывал, даже когда она клевала его и царапала лучший в доме стол. Однажды, когда сверстник стал дразнить его любимицу, Дуан тоже разъярился, как сейчас Кор…

— Господин, я… — Он не закончил. Наместник был слишком наблюдателен, слишком догадлив.

Кор отпустил врача жестом длинной руки.

— Значит, целью нападавших было не ограбление. Тогда что же? — Дуан промямлил нечто невразумительное, и Кор нахмурился. — Отвечай!

— Это из-за того, что я работаю на вас, господин, — прошептал Дуан.

— Понятно. — Кор выпрямился. — Что ж, их непременно поймают и накажут, можешь не сомневаться.

Дуан набрался храбрости. Только бы его не выдал хвост!

— Господин, я бы предпочел, чтобы их оставили в покое.

Огромным усилием воли он заставил себя смотреть прямо в жуткие золотистые глаза. Теперь в них читалось удивление.

— С какой стати?

— Они еще слишком молоды, господин. Они обозлены, как и весь мой народ. От злости юнцы не ведали, что творят.

— Не ведали? — переспросил Кор недоверчиво. — Тебя ударили очень длинным ножом, Дуан. Ношение такого оружия само по себе преступление.

— Знаю…

Кор пронзил собеседника взглядом.

— Хорошо. Но, надеюсь, теперь ты иначе отнесешься к моему предложению об охране.

Дуан проглотил слюну и решил не останавливаться, даже рискуя прогневать наместника.

— Господин, я все равно предпочел бы ходить без охраны.

Кор насупился.

— Я успел к тебе привязаться, Дуан. Кроме того, нового советника пришлось бы долго обучать. Раз ты не соглашаешься на мое предложение, мне придется переселить тебя и твою жену во дворец. Здесь уже отремонтировано достаточно помещений.

Кору, очевидно, очень нравилось такое решение, и от этого у Дуана еще сильнее сжалось сердце. Те немногие из соплеменников, кто еще прислушивался к нему по старой привычке, окончательно откажут ему в доверии, если он поселится во дворце.

Кор, воодушевленный своим планом, продолжал:

— Отличная идея! Ты не только окажешься в безопасности, но будешь всегда под рукой. Да и Руэнн не помешает компания. И вообще, довольно вам шататься по городу!

Дуан встал и, стараясь не обращать внимания на боль в плече, взмолился:

— Не надо, господин, очень вас прошу…

Кор удивленно уставился на него.

— Да ты в отчаянии! — Наместник вздохнул и опять сцепил руки за спиной. — Не хочу неволить тебя, однако не могу же я допустить, чтобы моего самого надежного советника, доносящего до ирделиан мои мысли, преследовали бродяги и убийцы. — Он поджал губы. — Учти, я могу переселить тебя во дворец вопреки твоему желанию.

Позже, вспоминая тот вечер, Дуан удивлялся, какой странный оборот принял их разговор. Но тогда, набравшись смелости, он решил идти до конца. Глядя властелину прямо в глаза, он ответил:

— Да, господин, могли бы.

Кор смотрел на него дольше обычного. Дуан знал, что его хвост до того одеревенел, что вот-вот вспорет напряженную атмосферу. Но ему было известно и еще кое-что: наместник уважал смелость и часто миловал осужденных ирделиан, если в их поведении обнаруживалось нечто, достойное его восхищения.

Тот же принцип сработал и на сей раз.

— Воля твоя. Но если на тебя нападут вновь, придется действовать. Больше я такого не спущу. Ты ведь сознаешь это, Дуан?

Дуан опустил глаза.

— Да, господин.

Когда он осмелился поднять веки, оказалось, что Кор взирает на него со смесью раздражения и изумленного восхищения. Смущенный тем и другим, Дуан переменил тему.

— Ведь вы зачем-то меня вызвали, господин?

Кор запрокинул голову и расхохотался.

— Совсем забыл! Хорошие новости, Дуан. Мы расшифровали надписи на развалинах. Тайна порталов раскрыта!

Увы, Кор ликовал недолго. То, что выглядело ключом к тайне порталов, оказалось всего лишь картой новых развалин. Наместник, не оставляя своих намерений, удвоил усилия и отдал приказ работать день и ночь, чтобы побыстрее раскопать неведомый ранее храм на горном склоне. В результате наместник стал раздражительнее, а город — беспокойнее. Дуан был уверен, что спешка спровоцировала первое покушение.

Во время одной из прогулок неутомимого наместника по площади — он совершал такие прогулки регулярно, чтобы, как он выражался, «уловить атмосферу», — неподалеку от него взорвалась бомба. Трое из его охранников были ранены; погибли тоже трое — торговка-ирделианка и двое ее покупателей. Разъяренный Кор приказал начать облаву на всех подозрительных типов. Заговорщики были незамедлительно арестованы и казнены. Командовал казнью лично наместник.

Одной из главных наших задач на Ирделе, граждане, является восстановление и поддержание порядка.

Речь наместника транслировалась по всему городу. Его изображение красовалось на поспешно смонтированных экранах.

Мы уже почти добились порядка и спокойствия.

Его блестящее серое лицо, увеличенное в десятки раз, было насупленным, в голосе звучал укор.

Разве ваших детей не кормят? Разве не восстанавливают ваши дома? Разве городу не возвращается былая красота?

Для пущей популярности он выступал по-ирделийски. Казалось, это его родной язык — так естественно и четко звучал его бас.

Я готов простить эту варварскую ошибку. Ибо, я уверен, то была именно ошибка. Ошибка, порожденная страхом, нетерпением, трусостью. Эта планета снова станет великой, вы снова сможете ею гордиться. Но, ирделиане, одному мне этого не добиться. — Его голос звенел над городом. — Мы должны вместе трудиться на всеобщее благо. Не дайте смутьянам-одиночкам затмить славное будущее, встающее над горизонтом!

На экранах появились шеренги мужчин со связанными впереди руками, построенные во дворе дворца. Перед ними стоял на помосте наместник, вокруг него — охрана в шлемах и ирделийский Совет в полном составе. Выполняя зычную команду Кора, солдаты взяли на изготовку лазерные ружья.

Наш суд суров и скор. Согласно законам Империи, осужденный за убийство обречен три дня умирать на медленном огне. Но я не чудовище. — Он сделал паузу, наслаждаясь эффектом. — Я смягчаю приговор. Осужденные будут расстреляны.

Он сузил глаза, толпа зевак загудела.

Каждый, кто нарушит закон, обязан поплатиться за свое преступление. За смерть ваших сограждан, по моему повелению и по решению Совета, эти люди будут лишены жизни. И да восторжествует справедливость! Пусть никто не уйдет от расплаты.

Он поднял над головой обтянутый перчаткой кулак и долго стоял так, пока каждый камень на площади не задрожал от страха. Потом он уронил руку. Раздался залп, лазерные лучи пронзили обреченных ирделиан. Они рухнули, как подкошенные.

Никто!

Дуан отвернулся. Он узнал среди приговоренных Корета, чьи круглые непримиримые глаза заглянули ему прямо в душу. Этот взгляд Дуан унесет с собой в могилу.

Близилась осень, но зной становился все более испепеляющим. Он стискивал новые дома огненной рукой, словно грозя превратить их в прах. Силы у всех были на пределе, но мало кто осмеливался высказываться вслух: большинство следило за каждым своим словом, даже за мыслями, опасаясь кары. Ирделиане торопились по своим делам, боязливо озираясь, помня о вездесущей опасности. Драконианцы крепко сжимали лазерные ружья и провожали подозрительным взглядом каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребенка. То было затишье, набухшее грозой. Все только и ждали нового удара грома.

Дуан оглядывался через плечо не реже, чем все остальные, если не чаще. Торговцы изображали подобострастие, но он читал в их взглядах осуждение. Вооруженные драконианцы смотрели на него с подозрением, как на любого ирделианина. Даже в глазах жены он читал упрек. Предсмертный взгляд Корета преследовал его повсюду, не оставляя и во сне. Он исполнял свои обязанности машинально, физически присутствовал на заседаниях Совета, но мозг его ни не секунду не покидали доводы, к которым он должен был бы прибегнуть, чтобы не дать свершиться казни. Тысячу раз он прокручивал в сознании сцену, как своим красноречием вынуждает наместника проявить милосердие. Он столь упрямо твердил эти так и не прозвучавшие слова, что они, казалось, отпечатались в каждой черточке его лица, их выбивал дробью его беспокойный хвост. Он безучастно проживал день за днем. Зная, что все равно не сумел бы спасти обреченных, он не мог смириться с тем, что даже не попытался этого сделать.

Когда подпольщики наконец установили с ним связь, он испытал огромное облегчение. Встреча со связным состоялась в одной из маленьких таверн вблизи дворца и канцелярии наместников, где обычно перекусывали члены Совета. Дуан, сидевший за столиком один, мгновенно узнал в новом посетителе подпольщика.

Тот был одет так же, как Дуан, если не богаче. Изящно усевшись, он молвил:

— Вы не удивлены?

Дуан пожал плечами.

— Я знал, что это рано или поздно произойдет. Ведь никто не сможет быть вам настолько полезен, как я.

Собеседник улыбнулся холодной, как у драконианца, улыбкой.

— Так уж и никто…

Дуан откашлялся.

— Она никогда не покидает дворец.

Собеседник провел ладонью по рту, призывая Дуана к осторожности, и огляделся. Ответная улыбка Дуана была копией улыбки Кора, но он этого не знал.

— Кто из здешних посетителей больше похож на шпиона наместника, чем я?

Незнакомец покачал головой.

— Мы вынуждены рисковать. Теперь никогда не скажешь наверняка, кто разделяет твои убеждения.

Дуан посерьезнел.

— Убеждение — это одно, поступки — совсем другое. — Он выдержал встревоженный взгляд незнакомца.

Они хорошо поняли друг друга. Дуан как подручный наместника пользовался в заведении неограниченным кредитом, поэтому они долго пили за счет Кора в честь заключенного союза.

Приняв решение, он перестал бояться обвиняющих глаз и стал выполнять свои обязанности с удивительно легким сердцем. Он знал, что покончить с оккупацией не удастся, но такой задачи он перед собой и не ставил. Он мечтал не об освобождении своего народа, а об освобождении собственной души, о возрождении своей поруганной чести. Дуан снова был в ладу с самим собой и ходил, расправив плечи, потому что знал теперь, что сотни казней, особенно одна, будут отомщены. За это он был готов принять смерть, даже искал ее. Согласно плану, его должны были предупредить о готовящейся диверсии за сутки, чтобы он успел отправить Лиен из города. Он поцелует ее на прощание, с улыбкой заглянет в ее теплые карие глаза. Он будет знать, что наконец-то заслужил ее любовь.

Были, впрочем, глаза, в которые он предпочел бы не смотреть. С другой стороны, Кор уважал смелость. Дуан не сомневался: если бы судьбе было угодно поменять их местами, Кор не сидел бы сложа руки. Презрение, с которым наместник и его соплеменники взирали на своих подданных-ирделиан, во многом было вызвано бездействием последних. Столкнись Империя с открытым сопротивлением, необученные и невооруженные ирделиане были бы безжалостно перебиты, но по крайней мере, рубя головы, солдаты испытывали бы уважение к обезглавливаемым. Настало время, когда Дуан смог выдерживать взгляд золотых глаз властелина.

Наместник тем временем все чаще требовал к себе советника. Медлительные луны пропали с неба. Дуан знал, что зимой раскопки — конек Кора — замедлятся. Он догадывался, что тайна развалин жила в воображении Кора еще до высадки. Наместник был слишком честолюбив, чтобы довольствоваться прозябанием на захолустной планете и не участвовать в грандиозных свершениях своей Империи. Не очень-то разбираясь в хитросплетениях имперского двора, Дуан понимал, что Роган Кор, командующий Четвертым флотом, имперский наместник Ирдела, все поставил на одну карту — разрешение загадки порталов. Оставалось надеяться, что цель будет достигнута, прежде чем Кора настигнет смертельный удар.

Когда в первый вьюжный день зимы Кор срочно вызвал Дуана во дворец, тот решил, что мечта наконец осуществилась. Возбужденный Кор, встретив советника в библиотеке, потащил его в свой бронированный минилет и, не дав времени пристегнуться, с ревом взмыл в воздух. Дуан терялся в догадках, какое неотложное дело могло заставить Кора пренебречь охраной. Неужели подпольщики взялись за оружие, не поставив в известность своего влиятельного сообщника? Выманив Кора из дворца под каким-нибудь убедительным предлогом, они могли бы попытаться сбить его минилет. Но тревога оказалась беспочвенной. Увидев, сколько вооруженных драконианцев командуют ирделианами на месте раскопок, он убедился, что нынче Кору ничего не угрожает.

Впрочем, начальник работ был перепуган визитом командующего.

— Не уверен, что это безопасно, господин. Мы не знаем, прочен ли свод пещеры и нет ли там мин-ловушек. В других пещерах мы их нашли немало.

Но Кора сжигало нетерпение.

— Чепуха! Я умею разряжать ловушки не хуже моих солдат. К тому же, если верить вашим данным, в этом районе уже много лет не наблюдается сейсмической активности.

— Данные достоверны, господин, но ловушек все равно следует опасаться. Прикажите послать туда нескольких… — Начальник работ осекся при виде Дуана. Видимо, он собирался сперва отправить под землю имеющийся в изобилии расходный материал — рабочих-ирделиан. Однако этот ирделианин, любимчик наместника, был, возможно, влиятельнее самого начальника работ…

Дуан не стал прикидывать, сколько его соплеменников успели расстаться здесь с жизнью. Он невозмутимо выдержал взгляд драконианца.

Кор усмехнулся.

— Я уже сказал, что первым увижу это сокровище. Вы свободны. — И он зашагал к шаткой лесенке, уходившей в узкое жерло пещеры. Спустившись на несколько ступенек, он оглянулся через защищенное латами плечо на робеющего Дуана.

— Ну?

Мантия Дуана была мало приспособлена для лазания по лестницам и петляния по подземным коридорам. Завидуя облегающим доспехам Кора, Дуан избавился от мантии и, оставшись в тонком трико, зябко поежился. Однако интенсивные движения помогли быстро забыть о холоде.

Вход в пещеру был густо покрыт письменами. Дуан почувствовал, как ему передается воодушевление Кора. Он уже не обращал внимания на бушующий среди скал ветер.

— Но риендалия. Арнихм ал порая, — прочел Кор. Оказалось, что он изучал древние надписи с усердием профессионального историка. — Берегись, входящий. Вселенная разверзается.

Затаив дыхание, они вошли в пещеру. Кор захватил с собой фонарь, но луча хватало ненамного, а пол низкой пещеры был усеян острыми камнями. Дуан решил, что древние жители планеты были очень низкорослыми. Ему не показалось странным, что первым продвигается Кор, предупреждая его о препятствиях.

Наконец узкий коридор вывел их в помещение побольше, и Дуан смог с облегчением расправить плечи. Спину ломило. Более рослый наместник должен был страдать еще сильнее. Шаг, другой — и Дуан чуть не врезался в Кора, изумленно застывшего на месте.

Их взорам предстало подлинное чудо природы. Своды камеры были усеяны переливающимися кристаллами. Длинные прозрачные выступы породы свисали с потолка, росли из стен. Руки сами тянулись к этому волшебству. Дуан бездумно протянул руку и уже почти шагнул вперед, но Кор успел его остановить.

— Нельзя! — крикнул он, потом нагнулся и подобрал с пола кристалл. Толкнув опешившего Дуана обратно в проход, он бросил кристалл далеко вперед.

С ревом, способным разрушить гору, чудесный хрустальный потолок рухнул вниз. Казалось, лавине камней не будет конца. Наконец пыль осела, грохот прекратился, и Дуан осмелился приоткрыть глаза. Кашляя и отплевываясь, ирделианин и драконианец вышли из-под спасительного свода. Пещера была завалена обломками. Хрусталь покрылся густой пылью и уже не сверкал, когда на него падал луч фонаря.

— Древние хорошо стерегут свои тайны, — пробормотал Дуан.

Кора перекосило от разочарования.

— Слишком хорошо. — Он указал на груду камней. — Пройдут недели, прежде чем все это удастся разобрать. Впрочем, что толку? Эта пещера последняя, дальше идет сплошная скала. То, что спрятано за ней, так и останется недосягаемым. — И он понуро пригнулся, поворачивая обратно в низкий коридор.

Дуан уже собрался следовать за ним. Но его зоркие глаза, привыкнув к темноте, вдруг заметили нечто странное.

— Подождите! — крикнул он и стал поспешно карабкаться по завалу. Кор выбежал из прохода и бросился за ним следом, светя фонарем туда, куда указывал Дуан.

— Там какой-то пролом…

Их ждала другая, прежде замаскированная камера. Кор до боли сжал Дуану плечи. Его лицо победно сияло. Луч фонаря ударил в покрытые тонкой резьбой двери.

— Ты его нашел, Дуан! Это он!

— Что это? — шепотом спросил Дуан.

— Портал! — восторженно провозгласил Кор.

Найденный портал стал не разгадкой, а жгучим вопросом. Но это ничуть не ослабило восторг Кора. Он делегировал Дуану, своим офицерам и другим советникам все больше полномочий, а сам проводил почти все время в полевом штабе, который приказал развернуть у подножия скалы. Его полностью поглотила расшифровка новой головоломки. Дуану даже был предоставлен отдельный минилет, чтобы он мог являться к Кору с докладами прямо на раскопки.

Взбудоражены были не одни драконианцы. В некоторых ирделийских кругах открытие Кора подогрело националистические настроения. Существование портала было истолковано как принадлежность к развитой цивилизации. Как древняя культура, записавшая на свой счет великие свершения, может покориться расе инопланетных выскочек? При этом ни отсутствие доказательств, что ирделиане восходят к Строителям, ни исключительная древность драконианской расы во внимание не принимались. Драконианцы имели право претендовать на звание галактических наследников Строителей, однако ирделиане игнорировали реальность, вдохновленные своими фантазиями.

Дуан проводил все больше времени в библиотеке губернаторского дворца, куда ее новый хозяин уже не заглядывал. На него обрушились доклады, сообщения, бесчисленные обязанности, связанные с управлением государством, занимающим целую планету, пусть небольшую. Новые полномочия заставили его забыть о союзе, заключенном с подпольщиками. Однако те помнили все.

Приглашение на встречу стало для него полной неожиданностью, однако он послушно побрел через весь город к месту, указанному заговорщиками. Оказавшись на заброшенном складе, Дуан поежился, заподозрив ловушку. Что если служба безопасности Кора, упорно искореняющая измену, расшифровала их сложную систему условных знаков и сигналов? Что если в эту самую минуту тайная полиция пробирается по запруженным улицам, чтобы схватить его и доставить к наместнику? Среди приближенных Кора хватает тех, кто с удовольствием дискредитирует не в меру активного советника.

Но нет, лицо, появившееся из тени, оказалось мохнатым. У Дуана отлегло от сердца. Тот самый связной из таверны, с которым он не виделся уже много месяцев, целую вечность, заключил его в объятия — приветствие, распространившееся среди националистов.

— Ты готов?

— Уже несколько месяцев, — коротко ответил Дуан. Связной приподнял почти невидимые брови.

— Акция требовала тщательной проработки. Мы собираемся одним махом избавить планету не только от ненавистного наместника, но и от всего пагубного драконианского присутствия.

Дуан грустно покачал головой.

— Несбыточные мечты! Вы плохо соображаете? Даже если мы всех их перебьем, это все равно ничего не изменит. Они нагрянут еще большей армадой. Имя им — легион, друг мой, тогда как мы очень малочисленны.

Связной подполья самодовольно ухмыльнулся, его черные глаза сверкнули.

— В космосе у нас есть не только враги, но и союзники. Не торопись перечеркивать наши усилия. — Он наклонил голову. — Если ты считаешь, что все бессмысленно, то зачем согласился нам помогать?

Дуан отвел глаза.

— Будем считать, что я должен оплатить долг.

Связной пожал плечами.

— Твое дело. — Он достал из-под туники что-то круглое, железное.

— Это взрывное устройство с часовым механизмом. Нам известно, что каждый день сразу после полудня ты являешься в лагерь наместника с докладом. Бомба взорвется завтра в час дня. Ты должен успеть вовремя убраться. Возьми минилет, посади туда жену и отправляйся подальше. После взрыва тебе будет опасно оставаться в городе.

Холодный стальной шар уместился у Дуана на ладони.

— Этого хватит?

Подпольщик усмехнулся.

— Взрыв уничтожит все живое в радиусе двухсот шагов.

— Такой маленький размер — и такая мощь! — удивленно пробормотал Дуан.

Подпольщик улыбнулся и накрыл ладонями пальцы Дуана, сжимающие смертоносное ядро.

— Подходящая метафора для ирделиан, верно?

Бомба уместилась во внутреннем кармане его мантии. Возвращаясь во дворец, Дуан старался не вспоминать о смертоносном устройстве. Садясь за письменный стол Кора, он не мог сдержать дрожи в руках. Он работал за этим столом уже несколько недель. Сперва это казалось ему наглостью и безрассудством, потом стало привычным. Только сегодня стол показался ему слишком большим и холодным.

Всю жизнь Дуан отличался кротким нравом: он ни разу не поднял руку на жену, не пнул животное. Повысить голос — и то было нелегко; и вот теперь он готовился совершить убийство! Напрасно он убеждал себя, что приговоренный — угнетатель, кровопийца, убийца. Ощутив острую боль в пальцах — скоро их забрызгает кровь, — Дуан понял, что слишком сильно вцепился в запоминающий куб. Он испуганно отшвырнул умный кристалл.

Из-за дверей донесся сдавленный стон, и советник машинально схватился за карман, где находилась бомба. Он уже готов был с позором бежать, как вдруг обнаружил, что на него смотрят не драконианские, а ирделийские глаза, к тому же женские — прекрасные глаза любовницы Кора.

— Советник… — позвала она неуверенно.

— Госпожа Руэнн. — Он обращался к девушке уважительно, хотя соплеменники ее дружно презирали. Молва заклеймила ее как еще более низкую изменницу, чем сам Дуан, продажную тварь, польстившуюся на богатства драконианцев.

Однако Дуан все понимал.

Девушка вошла, неслышно переступая чистыми, но по-прежнему босыми ногами. Слуги удивлялись, почему она никогда не обувается, тем более, что наместник ни в чем ей не отказывал.

— Вам плохо? — спросила ирделианка.

Видимо, она испугалась, что советник запустит кристаллом в нее.

— Съел что-то не то за обедом, — солгал он.

За несколько месяцев он видел Руэнн всего несколько раз, так как она почти не выходила из покоев Кора, а он старался туда не соваться. Иногда она все-таки показывалась, чтобы отдать распоряжения слугам. Первое ее появление вызвало у Дуана шок: таких красивых девушек он не видывал никогда. Ее густые золотисто-рыжие волосы заплетены в косички и украшены бисером по последней моде. С помощью косметики она сделала еще более выразительными свои огромные карие глаза и тонкие черты лица. Кор одевал ее в тончайшие шелка, но и раньше, в лохмотьях, она была неотразима. Тогда, любуясь ею, Дуан прятал глаза; сейчас он испугался, что выдаст свои чувства.

Девушка молчала. Когда Дуан взял себя в руки, она снова заговорила:

— Сможете оказать мне одну услугу?

— Для вас я готов на все, госпожа.

Она с очаровательной улыбкой протянула ему маленький хрустальный кубик.

— Я знаю, что завтра вы побываете на раскопках, вот и подумала: не отнесете ли вы это Ро… наместнику? Завтра заседание генерального штаба, а он терпеть не может эти собрания, вот я и решила отправить ему слова ободрения.

«Теперь понятно, почему они выбрали завтрашний день…» — подумал Дуан и ответил вслух:

— Почту за честь.

Она опять улыбнулась и села в кресло напротив стола, подобрав под себя ноги. Дуан удивился ее непосредственности, хотя понимал, что удивляться нечему: она находилась у себя дома.

Руэнн огляделась и нахмурилась.

— У меня ощущение, что вы нашли портал уже много лет назад. — Она вздохнула, вертя в пальцах кубик. — Раньше бы я не поверила, что смогу это произнести, но теперь… Когда его нет, я скучаю.

Дуан был застигнут врасплох.

— Неужели? — пробормотал он.

— Разве вы по нему не скучаете? — спросила она, склонив голову набок.

— Я вижу его чаще, чем вы, — нашелся он. Но выдержать ее взгляд было невозможно, и он опустил веки. — Я ощущаю свою ответственность за ваше… теперешнее положение. Мне всегда хотелось попросить у вас прощения.

Она царственно кивнула.

— В тот день вы спасли мою честь, а возможно, и жизнь. Те двое…

— Она поежилась и тут же воинственно выпятила подбородок. — Знаю, многие считают, что мне следовало перерезать себе горло, вместо того, чтобы позволить драконианцу прикоснуться ко мне.

Ее прямота удивила Дуана.

— Многие страдают гораздо больше меня. Он со мной добр и ласков, он прощает мое… невыносимое несовершенство. — Дуан хотел было возразить, но сдержался. Она продолжала: — Многие думают, что он чудовище, но это не так. Он суров потому, что таково все его племя. Ему здесь одиноко, он чувствует себя в ссылке, среди чужих, у него нет общего языка даже со своими, потому они либо завидуют его могуществу, либо не одобряют его политику. — Она повысила голос, словно пыталась перекричать спорщиков. — Ему кажется, что он сидит в темнице, куда почти не пробивается свет. Дружба с вами — один из немногих лучиков света в его жизни. Льщу себя надеждой, что я тоже скрашиваю его будни.

В этот раз Дуан не удержался от смеха.

— Дружба? Как бы не так! Я — удобный инструмент, не более того.

Когда мне нужно повалить дерево, я любовно провожу пальцем по зубьям пилы, я не хочу, чтобы она сломалась, иначе дерево останется стоять. Но считаю ли я пилу другом? Вряд ли.

Она обдумала его слова.

— Вы не правы, советник. Он часто повторяет, как благотворно вы на него влияете. Захотели бы вы иметь при себе пилу в самый важный момент жизни? В тот день, когда обнаружилась пещера, он первым делом вызвал вас. А ведь вы знаете, что для него значит этот портал.

Дуан уперся взглядом в стол, не в силах вынести укора в ее глазах. Ей, подобно Лиен, лучше всего удавался немой упрек.

Он ответил Руэнн от самого сердца, изъязвленного горечью.

— Возможно, он и привязан ко мне, к нам, госпожа, но когда его отзовут, когда Империя решит, что его таланты следует применить в другом месте, он быстро о нас забудет. А ведь нам уже не стать прежними. Он походя разрушает наши жизни, оставаясь самим собой.

Она горестно покачала головой и вздохнула, глядя в никуда.

— Как мы лицемерны! Когда нас мучил голод, мы жадно ели с его руки; когда нас терзал холод, мы умоляли его обогреть наши жилища. Потом, узнав цену спасения, мы закричали, что так больше не играем, и захотели прогнать его. А теперь еще и обличаем как тирана!

Она вскочила. Ее карие глаза были глубоки, как ночное небо.

— Он обращается ко мне за советом и иногда даже прислушивается к моему мнению. Во всяком случае, я утешаюсь этой мыслью, когда до меня доходят базарные сплетни. — Ее взгляд оставался печален, но в нем была сила, с помощью которой робкая девушка обуздала могучего завоевателя.

Она сунула ему в руку кубик-кристалл и заставила сжать его в пальцах. Он смотрел на свой кулак, вспоминая другой предмет, который его тоже заставили принять вопреки его воле.

— Госпожа, — не выдержал он, — вы уж простите, но я не могу не задать вам этот вопрос… Вы тогда действительно не шарили в солдатской котомке?

Она лучезарно улыбнулась и прыснула.

— У него там было полбуханки хлеба, а я падала от голода. — Она подмигнула, помахала рукой и выбежала за дверь.

Дуан опустился в кресло Кора, оперся локтями о резной стол и стал наблюдать закат, окрасивший стены в цвет крови.

— Дуан! — Кор приветственно хлопнул его по плечу и ухмыльнулся.

— Ты поспел вовремя. — Глаза драконианца горели предвкушением. — Сегодня мы переносим портал.

Он повел Дуана с посадочной площадки, через мельтешение рабочих, через море палаток и сборных домиков, превративших голое некогда место в кипящий жизнью поселок. Длинноногий Кор шагал так быстро, что Дуану было трудно за ним поспевать. Остановившись, чтобы подождать отставшего ирделианина, он оглядел его с ног до головы и сказал:

— Ты неважно выглядишь, Дуан. Видимо, я взвалил на тебя слишком много дел.

Драконианец тоже выглядел не лучшим образом. Его серая кожа больше не серебрилась. Дуан не знал, сколько Кору лет, да и не интересовался его возрастом, однако слыхал, что он необычно молод для своего поста. Вокруг глаз наместника, горящих лихорадочным золотым огнем, лежали тени, разбегающиеся от глаз морщины сильно старили лицо.

Дуан опустил голову, чтобы проницательный инопланетянин не угадал, как он волнуется, и достал кристалл. Кор вопросительно приподнял брови.

— Это послание от… от госпожи Руэнн.

Кор еле заметно улыбнулся и прикрепил кубик к своему ремню. Остановившись у полевого штаба, он обвел рукой раскопки.

— Мы не смогли обнаружить в скале вещество, мешающее работать нашим датчикам, поэтому решили убрать портал из энергетического поля. Нелегкая задачка! — Он достал высокую бутыль, два стакана и наполнил оба. Один предназначался Дуану. Видимо, тому не удалось скрыть удивление', потому что Кор усмехнулся. — Это драконианское спиртное, последняя моя бутылка. Теперь придется ждать транспортного корабля. — Он задумчиво посмотрел на Дуана. — Оно крепче, чем вы привыкли, так что будь осторожен.

Дуан заглянул в стакан с темно-желтой жидкостью и решил, что в таком состоянии вряд ли захмелел бы и от целой бутылки. Кор, не знающий о смятении в душе своего советника, не мог молчать.

— Нам потребовалось десять дней, чтобы придумать, как переместить портал, не повредив его. Теперь все готово. — Он сверкнул глазами и поднял стакан. — За успех!

Дуан залпом осушил стакан и даже не поморщился, когда огненная жидкость хлынула ему в желудок. Кор смотрел на него с одобрением. Дуан задохнулся от нестерпимого стыда. «Что я делаю? Сижу и пью! Разве я не собираюсь убить его?» Он быстро поставил стакан на походный столик, стараясь, чтобы Кор не заметил дрожи в его руках.

Если Кор убивал, то делал это открыто, глядя врагу в глаза. Их разделяла пропасть. Дуан никогда не сумел бы с прямотой и легкостью отнять жизнь у другого живого существа.

Кор окинул его странным взглядом.

— У меня сегодня много работы, Дуан. У тебя есть ко мне еще что-то?

Дуан, преодолев опьянение, принялся перечислять решения Совета за последние несколько дней. Читая вслух написанное на бумаге, он мысленно повторял другие слова: «Если бы мы узнали, как они создавали эти порталы… Безграничная власть!» Вот он, смысл его самопожертвования: остановить наместника, прежде чем он приобретет безграничную власть и станет непобедимым. Успокоить мятущиеся души погибших соплеменников.

Он положил перед Кором набор кристаллов, чтобы тот изучил на досуге содержащуюся в них информацию. Наместник так и не узнает, что среди кубиков был металлический шарик.

Он сам говорил: «Суров наш суд. Пусть никто не уйдет от расплаты».

Окончив доклад, Дуан поднялся. Ему не сиделось на месте: в отличие от драконианца, он знал, что они видятся в последний раз.

В дверях он остановился и еще раз оглянулся. Кор уже склонился над деловыми документами. Впервые Дуан увидел то, что наблюдала Руэнн: не инопланетянина с серебристой кожей, безволосой головой, золотыми глазами и зрачками-щелочками, не доспехи и лазер на бедре, а военного правителя чуждой ему планеты, несущего тяжелейший груз ответственности и почти не располагающего ресурсами для успешного решения сложнейших задач. Существо, которое с первой минуты своего появления в небе над городом, в корабле, затмившем солнце, стало главным содержанием жизни самого Дуана.

— Господин, я… — Он поперхнулся. Кор вопросительно приподнял бровь.

— Я слушаю.

— Я так и не поблагодарил вас за ткань, которую вы тогда прислали моей жене, — выпалил он.

Кор как будто понял подтекст и величественно кивнул.

— Не стоит благодарности, Дуан.

Советник бежал, словно получил пинок от нечистой силы.

«Я успел к тебе привязаться, Дуан. — Голос Кора, то снисходительный, то нетерпеливый, звучал у Дуана в ушах, заглушая шум двигателей минилета. — Что же мне с тобой делать, Дуан? Тебя ни на минуту нельзя оставить одного». И еще — слова, услышанные в первую, решающую ночь: «Дуан не причинит мне вреда. Ведь так, Дуан?»

Залезая в холодный стальной минилет, он слышал слова Руэнн: «Вы не правы, советник. Он часто повторяет, как благотворно вы на него влияете… В тот день, когда обнаружилась пещера, он первым делом вызвал вас. А ведь вы знаете, что для него значит этот портал…»

Дуан зажал руками уши, словно так можно было заглушить упрямые голоса.

«Я не понимаю ирделиан, Дуан, честное слово, не понимаю!»

«Я тоже не понимаю, господин! — крикнул он в ответ беззвучно. — Не понимаю, как можно ненавидеть вас всей душой и одновременно оплакивать вашу смерть. Как?!»

Он знал, что до взрыва остается четверть часа, видел, как вокруг садятся минилеты, как офицеры-драконианцы спрыгивают на землю и торопятся, ни о чем не подозревая, в полевой штаб своего командующего, как рабочие-ирделиане неторопливо расходятся, отодвигаясь от места предстоящего взрыва на безопасное расстояние. Дуан понял, что они предупреждены.

Он знал, что должен не мешкая стартовать, достичь города, забрать Лиен и улететь как можно дальше. В какой-нибудь деревушке на морском берегу можно будет затеряться и начать жизнь заново. Он утопит минилет в море и убедит себя, что последнего года вообще не было. Они будут делать вид, будто этот страшный год не оставил на их душах рубцов.

Перед его мысленным взором предстали картины голода, холода, нищеты. Бедствий, предшествовавших появлению Кора. То же самое ждало Ирдел опять: голод, тщетные попытки притвориться теми, кем они не были уже более сотни лет, кем давно разучились быть. Теперь они знали слишком много, чтобы удовлетвориться размеренной, традиционной, затхлой жизнью, с которой покончила Империя. Кор, хотел он того или нет, расширил кругозор ирделиан, пробудил их к новой жизни, открыл им Вселенную вокруг. Пути назад не оставалось.

«Я готов простить эту варварскую ошибку. Ибо то была, я уверен, именно ошибка. Ошибка, порожденная страхом, нетерпением, трусостью». Речь Кора перед казнью, его звучный, проникновенный голос болью отдавались у Дуана в мозгу.

— Ты готов простить, господин, зато я не готов, — прошептал он.

Потом он закрыл лицо ладонями и зарыдал.

Дуан склонился над неподвижной фигурой в латах, боясь до нее дотронуться. Он никогда не прикасался к живому Кору, тем более не мог себя заставить сделать это сейчас. Вокруг валялись, как ненужные игрушки, мертвые тела: драконианцы в доспехах, незащищенные ирделиане. Глядя на трупы и зная, что стало причиной стольких смертей, он удивлялся, почему чувствует в груди только тупую боль, а не падает замертво, как они. Раздались крики, но Дуан не шелохнулся. Рабочие-ирделиане, те, что не сбежали и не погибли, возвращались, чтобы полюбоваться последствиями бойни.

Он надеялся, что они останутся довольны. Что никогда не забудут зрелища поверженного угнетателя. Сам он не забудет этого никогда.

Он выпрямился, чувствуя себя древним, как скала, что высилась перед ним — безмолвная свидетельница бесчисленных смертей. Позади раздался стон. Он подумал: если хоть кто-то из драконианцев остался в живых, ему лучше побыть рядом, чтобы рабочие-ирделиане не прикончили беззащитных. Несколько фигур в доспехах подавали признаки жизни. Он заспешил к ним, перешагивая через тех, кому уже не требовалось милосердие. Споткнувшись о солдата с оторванными конечностями, он вынул у него из кобуры лазер. Ему оружие было нужнее, чем трупу: тому не придется отстреливаться от своих.

— Собрался расправиться со мной?

Услышав за спиной этот голос, он не поверил своим ушам и обернулся. Один из драконианцев пытался подняться с земли. Он загораживал рукой лицо, но Дуану достаточно было услышать голос. Его сердце, переставшее биться в момент взрыва, затрепетало, как раненая птица.

— Господин?..

Кор сел, тряхнул головой, провел ладонью по лицу, ощупал челюсть. Из раны на голове лилась темная драконианская кровь, перемешанная с пылью, но сам властелин был жив — и прекрасен. Дуан выронил лазер, рухнул на колени, протянул руки, словно Кор был языком пламени, способным разморозить, обогреть и спасти.

— Ситуация уже под контролем, — заключил Кор, стоя вместе с Дуаном над свежими руинами.

Ирделиане, назначенные санитарами, выстроились с носилками перед разрушенным штабом. Взрыв уничтожил центр связи, поэтому Кор отправил связных — своих уцелевших солдат — на ближайшую драконианскую заставу за подмогой. Даже раненый, он оставался умелым командиром. Первым делом он распорядился, чтобы все, способные ходить, оказали помощь раненым, невзирая на расу, а затем занялись восстановлением связи с городом и с орбитальными кораблями.

— Больше тридцати моих людей убиты, ваших погибло больше сотни, — проговорил он, глядя на обломки камней. Дуану был странен его вид: с белой повязкой на голове властелин выглядел совсем беззащитным. Дуан прятал от него глаза.

— Если бы не твое предостережение, меня бы не было в живых. — Наместник повернулся к советнику. — Как ты узнал о готовящейся диверсии?

Дуан шевелил губами, пытаясь найти слова покаяния. Он мог бы придумать что-нибудь о красноречивых признаках, намеках, совпадениях. Возможно, Кор принял бы его ложь за чистую монету. Все осталось бы, как раньше, только сердце Дуана ныло бы, отягощенное виной.

Он стоял сгорбленный, с опущенной головой, и молчал. Золотые глаза Кора шарили, как лазеры, в его голове, в душе, вытягивая из него тайну. Потом властелин положил руку на кобуру.

— Я все понял.

Дуан знал, что не уйдет от расплаты. Его ждала неминуемая смерть, но он чувствовал не страх, а облегчение. Какое блаженство — не видеть больше груды растерзанных по его вине тел!

Но к великому его разочарованию, Кор даровал ему жизнь.

— Разрушения, в которых ты повинен, неизмеримо больше, чем тебе кажется, — сказал он очень тихо. — Однако ты предупредил меня и спас жизнь мне и большинству моих людей. В награду за это ты будешь жить.

Дуан медленно поднял голову. Он думал, что увидит в глазах инопланетянина ненависть и презрение. И то, и другое он сумел бы пережить. Что угодно, только не сочувствие.

Кор зловеще усмехнулся.

— Полагаю, ты сам покараешь себя безжалостнее, чем это мог бы сделать я.

Город был объят огнем. Поврежденный минилет Дуана еще не успел приземлиться, а раненые солдаты уже наперебой кричали о случившемся. В назначенное время, одновременно со взрывом в лагере Кора, взорвались другие бомбы, заложенные по всему городу: в зернохранилище, на базарной площади, в губернаторском дворце. Последний взрыв был особенно мощным: от дворца ничего не осталось. Жизни лишилось больше двух тысяч крестьян, торговцев, покупателей на рынке, чиновников. В панике горожане затоптали еще несколько сот себе подобных. Оставшиеся в живых драконианские солдаты забаррикадировались в казармах и палили без разбору во всех, кто осмеливался приблизиться. Ирделиане взбунтовались. То было очередное кровавое восстание.

Дуан прирос к земле с искаженным от ужаса лицом. Потом он покосился на Кора. Тот, казалось, не мог поверить в рассказ подчиненных. «Я не знал! — кричал Дуан беззвучно. — Не знал!» Но нет, он все знал. Знал, что готовится крупномасштабная акция.

Кор схватил его за руку и потащил на свой бронированный вертолет. Оставшиеся в живых драконианцы полезли в другой вертолет, тоже готовый взлететь.

— Ты останешься при мне. Погляди на дело своих рук! — проревел Кор, перекрывая шум моторов.

Дуан мог только мотать головой. Он не отказывался лететь, но не желал принимать реальность. Кор больше не обращался к нему, а обсуждал со своими офицерами план действий, за что Дуан был ему благодарен. Он все равно не смог бы вымолвить ни слова — так пересох рот, так онемела душа.

Пролетая над страной, еще недавно голой и выжженной, а теперь зазеленевшей и тучной, Дуан отказывался думать об ужасе, в который она могла снова погрузиться. Внизу раскинулись мирные фермы, и он не мог не считать это благом. Зрелище сельской благодати подействовало на него умиротворяюще.

В городе их ждал даже худший кошмар, чем можно было предположить. То была картина из страшного сна. Среди пожарищ метались, надрываясь от крика, обожженные ирделиане. Рискуя рухнуть в огонь, Кор понесся в сторону дворца на бреющем полете. Он и его люди без устали палили во все стороны, чтобы остановить обезумевшую толпу. После продолжительного боя осада казарм была снята. К этому времени Дуану удалось улизнуть.

На усмирение города ушло три дня. Драконианцам пришлось сражаться не только с паникующими горожанами, но и с вооруженным, организованным сопротивлением. Даже самые закаленные солдаты не радовались кровавой бане, но, подчиняясь командирам, проявляли рвение. Как только было обнаружено место, где укрывались лидеры сопротивления, туда ударили с орбиты мощные лазерные лучи. Толпы попрятались по подвалам, сопротивление снова ушло в подполье, зато на улицах воцарилось спокойствие.

Войско Кора, ощетинившись оружием, разъезжало на бронированных амфибиях, насаждая порядок железной рукой. Чрезвычайное положение привело город в оцепенение. Ирделиане не высовывались из своих домов, лавок, убежищ, где их заставал комендантский час. Даже голодая, они не осмеливались выползать наружу, рисковать жизнью: патруль страшил их больше голода. Имперские войска получили приказ стрелять без предупреждения во всех подозрительных, а при всеобщем возбуждении умов подозрение мог вызвать любой.

Дуан всего этого не знал.

Выпрыгнув из минилета, он несколько часов добирался до дому. Он огибал районы, где царило насилие, прошмыгивал мимо пылающих зданий. Один раз он столкнулся с толпой обезумевших от кровопролития ирделиан: они кричали, скандировали лозунги, размахивали отнятыми у солдат лазерами. Дуану пришлось примкнуть к безумцам и орать, как они, срывая горло, прежде чем появилась возможность юркнуть в подворотню. В конце концов ему пришлось заползти в канализацию. Там до него дошло, куда были заложены вызвавшие хаос бомбы.

Как ни странно, его дом уцелел — оазис покоя посреди океана безумия. Последний отрезок он преодолевал ползком, всхлипывая от счастья. Распахивая дверь, он ждал, что Лиан бросится ему в объятья. Но она не ответила на его зов. Тогда он стал метаться по комнатам, отчаянно крича:

— Лиан! Лиан! Лиан!

Он нашел ее труп на шесте в нескольких шагах от дома. У нее было перерезано горло, на груди было начертано ее собственной кровью: Изменница.

Прошло несколько дней — а может, только часов? — а он все еще ползал по стокам, не думая об опасности. Он, правда, надеялся, что восставшие его не найдут и не прикончат. Если его жизнь сейчас прервется, он не узнает, чем все это кончилось, не выполнит своего предназначения — не осуществит священную месть. Он поклялся, что убьет того, кто повинен во всем этом ужасе, чем раз и навсегда прекратит нестерпимую боль. А потом он присоединится к Лиен в стране мертвых. Его сердце было уже там.

Осторожно высунув голову из канализационного люка, он понял, что его надежды оправдались: улица была тиха и пустынна. Пожары потушили драконианскими химикатами, остался только удушливый горький запах. Дуан нырнул в тень, отбрасываемую грудой обгоревших обломков. Так он перебегал от одного островка тени к другому, приближаясь к месту назначения.

В конце концов перед ним вырос дворец — вернее, то, что от него осталось. Черные стены высились на фоне ночного неба, как кости гигантского скелета, подпирающего звездное небо.

Дуан блуждал по пустым залам, перешагивая через обломки, отпрыгивая от дыр в полу и в стенах. Наконец он добрался до двери библиотеки, уродливо повисшей на одной петле. Стоило ему дотронуться до створки, как она рухнула. Беглец остановился, привыкая к темноте.

— Ты явился. Я знал, что так и будет.

Этот голос, столь знакомый, долетел из угла, как взрезавший темноту кинжал. Дуан увидел язычок свечи, потом самого Кора, привалившегося к стене. Его длинные руки неподвижно лежали на коленях.

Дуан сделал шаг вперед. Удивительно, но даже сейчас в присутствии драконианца он чувствовал себя заблудшим ребенком.

— Как ты мог это знать?

— Потому что я сам сюда пришел. Ты тоже не мог не прийти. Мы с тобой скованы одной цепью, Дуан. Раса и кровь здесь ни при чем. Мы очень похожи.

Дуан вытащил из-под грязной одежды лазерное ружье, подобранное в канаве. В первый раз советник вооружился, чтобы защищать наместника. Теперь он направил ружье на своего господина. Ствол отражал огонек свечи.

Кор хрипло засмеялся и вытянул руку. Дуан увидел нацеленный на него ручной лазер.

— Вот так. — Кор с трудом поднялся. — По-моему, это лишнее. — Он положил лазер на пол и, следя за Дуаном, отшвырнул оружие ногой.

— Вовсе мы не похожи, — прошипел Дуан, еще крепче вцепившись в свое ружье.

Кор снова засмеялся, скрестил руки на груди, оперся плечом о стену.

— Мы похожи даже больше, чем ты догадываешься, дружок. Мы оба желали этой планете добра. И оба убивали для достижения желаемого.

— Я убивал, потому что не имел другого выхода! — вырвалось у Дуана. В следующую секунду он разрыдался. — А у тебя выбор был… — Он не мог продолжать. Горло горело огнем, хвост бился, как змея в капкане.

Тонкая бровь властителя изящно изогнулась.

— Неужели? Ошибаешься, у меня тоже не было свободы выбора, Дуан. Такой свободы нет ни у кого. Я думал, ты это понимаешь.

— Тебе была пожалована абсолютная власть казнить и миловать. Кто мог заставить тебя поступать вопреки твоей воле?

В дрожащем пламени свечи по лицу Кора ползли уродливые тени.

— Друг мой, ты провел в моем обществе не один месяц, но умудрился сохранить наивность младенца! — Он запрокинул голову и расхохотался так, что эхо заполнило пустынный зал библиотеки. — Я — всего-навсего микроскопическая частица колоссальной империи. Возможно, здесь я действительно имел абсолютную власть, но там, — он указал в небо, — я так же беспомощен перед лицом властелинов, как ты передо мной.

Он отошел от стены. Дуан напрягся, его палец задрожал на пусковой скобе. Кор заметил это, однако спокойно заложил руки за спину и устремил взгляд в потолок.

— Подобно тому, как ты пытался ослабить вред, причиняемый мной твоему народу, я старался не позволить им сильно навредить твоей планете.

Дуан содрогнулся. Впервые этот сладкозвучный голос заявлял, что его владелец — надежда ирделиан на спасение. Такой цинизм подлежал наказанию. Дуан вспомнил трудовые лагеря и массовые казни.

— Это уже неважно. — Слезы высохли, хотя Дуан впервые не стыдился своей слабости перед врагом. — Как и все остальное, кроме одного: мой мир погиб из-за тебя. Ты поплатишься за это жизнью.

Кор задумчиво взирал на аборигена.

— Я говорил и чувствовал то же самое. Я отдал приказ привести тебя в кандалах. Я мечтал о мести. Но, к моему изумлению, сюда доставили не обманувшего доверие советника, а его жену, вернее, ее изуродованный труп. — Он перешел почти на шепот. — Я видел надпись у нее на груди.

Дуан задрожал, лазерное ружье целило то в пол, то в пролом в стене.

— Тогда я понял, что ты обязательно явишься.

Он опустил голову, вздохнул, потом выпрямился, звеня доспехами.

— Завтра за мной прибудет корабль. Я покину твою планету…

Этого Дуан не ожидал.

— Как?!

Голос Кора был, как наждачная бумага для его натянутых нервов.

— Очень просто. Я отозван. Взрывы и разрушение порталов — не совсем то, чего от меня ожидало начальство. Мне нашли замену. — Кор улыбнулся. — Не тревожься за меня, Дуан. Я верну все, чего лишился. Мне случалось падать еще ниже и снова возрождаться.

Дуан выпрямился в полный рост. Ружье в руках придавало уверенности, он уже не чувствовал себя букашкой в присутствии рослого драконианца.

— Ты н…никогда не покинешь эту планету. — Слезы снова хлынули из глаз, потекли по щекам, оставляя борозды в шерсти.

Наместник простер руки. Его глаза излучали печаль.

— Она была мне женой.

— Что?!

Кор склонил серебристую голову.

— Я говорю о Руэнн. Я женился на ней несколько месяцев назад. Империя никогда не признала бы этот брак, зато Руэнн была счастлива. Я уже строил для нее дом на далекой планете, так далеко от центра Империи, что там никто ничего не узнал бы. — Он уронил руки и отвернулся к окну, вернее, к зияющей дыре, где уже теплились первые признаки зари. — К счастью, она погибла при первой волне взрывов и не увидела, как ее и мой народы не щадят друг друга.

Его золотые глаза со зрачками-щелочками росли в темноте, пока не заслонили весь мир.

— Понимаешь, мой друг? Ты убьешь меня, отомстишь за жену, а потом сам будешь уничтожен моими людьми, либо медленно угаснешь от голода. Мы останемся неразлучны даже после смерти.

Они спустились с небес, как боги. Чудовищные птицы с сияющими на солнце, устрашающими коническими телами, с широкими крыльями. Они затмили солнце — вселяющие ужас и одновременно тревожно знакомые. Никто из живущих не помнил первого появления пришельцев, когда их и впрямь приняли за богов. Никто не помнил седую старину, когда Ирдел еще не жил под властью завоевателей из других миров. В изумлении и ужасе те, кто твердил, что боги мертвы, смотрели на пришельцев, в последний раз выходящих из чрева железных птиц.

Империя взялась насаждать порядок железной рукой. Базарная площадь была снесена, началось возведение цитадели, ощетинившейся современным оружием. Коллективные фермы были обнесены высокими стенами, солдаты стерегли подступы, готовые открыть стрельбу. Запуганные ирделиане собрали под дулами лазеров остатки древних руин в контейнеры, чтобы их смогли изучить лучшие умы Империи. Губернаторский дворец, залитый кровью и закопченный, был сравнен с землей, а на его месте была воздвигнута статуя драконианского императора — символ власти и гордыни Империи. Когда зарядили дожди, статуя заплакала вместе с поверженным городом.

Никто не обратил внимания на маленькую железную птицу, взмывшую в небо одновременно с появлением новых крылатых монстров. Двое стояли у иллюминатора, прощаясь с оставшейся внизу планетой. Оба чувствовали невыносимую грусть и раскаяние. Один перестал был правителем, другой — подданным, но оба не обрели свободы, хотя и были освобождены. Древний портал разверзся, зияя неразрешимой загадкой. Тот, кому нельзя было остаться, нетерпеливо устремил взгляд золотых глаз в бесконечность пространства. В его голове роились честолюбивые планы. Другой, кому нельзя было улетать, вбирал темными глазами чудо Вселенной. Ему была дарована надежда на покой.

Владимир Михайлов
ХОЖДЕНИЕ СКВОЗЬ ЭРЫ

Писатель Владимир Дмитриевич Михайлов в представлении не нуждается: его книги давно вошли в «Золотой фонд» отечественной фантастики. А вот о его жизни известно немногое: до сих пор автор не очень любил рассказывать о своей судьбе. Меж тем жизнь и творчество Михайлова причудливо сплетены друг с другом; познакомившись с воспоминаниями фантаста, читатели гораздо лучше поймут его произведения.

Я родился весной 1929 года. В советской истории этот год получил название «года великого перелома». Для меня он действительно стал таким: все время меня не было, а тут вдруг оказался.

Шел двенадцатый год революции. В то время, говоря «революция», подразумевали Октябрьскую. В отличие от всяких там буржуазных, она была социалистической и потому единственно правильной. Шел ее двенадцатый год, и жизнь могла казаться людям более фантастической, чем любая литература. Мы жили в ощущении непрерывного развития. И были уверены в великолепии будущего.

Таков был воздух моего детства. Потому что я родился в очень партийной семье. Мои родители воевали на фронтах гражданской. Интересы страны тесно сплетались с нашими семейными. Все мы верили, что это — наша страна, а не царство Политбюро.

Ко времени моего рождения отец работал председателем Сокольнического райисполкома Москвы, но вскоре был переброшен, как тогда говорилось, на производство: возглавил строительство Ярославского резино-асбестового комбината, одной из крупнейших строек того времени. Вскоре публично поспорил со Сталиным, и это сильно повлияло на его дальнейшую карьеру.

Мать работала завсектором в отделе пропаганды и агитации МК партии — Московского обкома, которому тогда подчинялась и Московская городская партийная организация. Последовательно выполняя линию партии, оба они оказались арестованными в 1938 году. Мать все подписала, уже на первом допросе лишившись зубов, получила пятнадцать лет с последующим вечным поселением, срок отбыла, а уже перед «поздним реабилитансом» вернулась в Москву и в свое время была по всем статьям реабилитирована. Отец же, человек железной воли и мужества, не признал и не подписал ничего, и по известному приказу Берии был отпущен, просидев под следствием год. Больной и изуродованный, он смог прожить еще пять с лишним лет: размещал эвакуированные авиазаводы в Новосибирске и Бердске, а затем восстанавливал два завода, самолетный и моторный, в Воронеже и в 1944-м умер от туберкулеза.

Я пишу тут об этом потому, что не исключаю: именно осознанное со временем расхождение между обещанным, верившимся и тем, что получилось на самом деле, подтолкнуло меня к фантастике. Дух надежд и мечтаний, возможно, подсознательно заставлял думать о том, чего не было на самом деле. Думать, а затем и писать.

Я решил стать писателем, когда мне было семь лет. До сих пор четко помню, как это случилось. Я куда-то шел — просто гулял, наверное — по родному Большому Балканскому переулку, и вдруг эта простая мысль пришла мне в голову. Она показалась такой естественной, что я сразу в нее поверил. До того я считал, что должен стать моряком, хотя море впервые увидел только через два года после этого события. Это желание пришло из книг, которых я к тому времени уже прочитал довольно много: читать начал, когда мне было три с небольшим, и первый свой роман — фантастический — я начал писать лет, наверное, в девять, сразу же после того, как одолел роман Григория Адамова «Победители недр». Написал, помнится, странички четыре в обычной школьной тетрадке. В один присест. На этом начался и почти закончился первый этап моей литературной карьеры. «Почти» — потому, что один законченный короткий рассказ я вскоре все-таки написал, на сей раз подражая уже не Адамову, но Александру Грину. Мои приятели-сверстники серьезно обсудили рассказ и сделали замечания. То была первая встреча с критикой. На замечания я не обиделся, как не обижаюсь на них и сейчас. Правда, тогда мне еще не было известно изречение великого остроумца: «Критик — это человек, который объясняет мне, как бы он написал мой роман, если бы умел писать романы».

Романы у критиков — и не только у Белинского — получаются, как правило, скверными…

После этого я по-прежнему охотно читал все подряд, что было в нашей семейной библиотеке, в том числе фантастику (то немногое, что тогда у нас издавалось), но о том, чтобы в ней соучаствовать, больше не думал.

Прошло немного лет, и я, как и полагается, начал писать стихи. Хотя можно сказать, что продолжил. Первые мои две строки, которые можно условно считать стихотворными, были написаны первого декабря 1934 года и звучали так: «Жил в ленинградской земле вождь Ленинграда Киров…». Замах был явно на поэму, однако пятилетний автор с задачей не справился, и никакого продолжения не последовало.

После ареста родителей дети — мы с братом — продолжали жить в той же самой квартире; мать, вероятно, считалась врагом народа не столь крупным, чтобы и детей упрятать в специальный детдом. У нас только отобрали одну комнату из трех, куда поселили какую-то машинистку из НКВД с сестрой.

Военные годы почти все прошли в эвакуации. Сначала школа вывезла нас в Тумский район Рязанской области: оказались мы в селе Константинове, на родине Есенина. Отец, уже выпущенный, строил в то время завод в Муроме и к концу лета перевез нас к себе. Вскоре его послали в Новосибирск. И вот там произошла новая моя встреча с фантастикой, при этом не только литературной.

Город был переполнен эвакуированными. В нашем классе было больше пятидесяти учеников — это при том, что школа работала в три смены, и наша кончала уроки где-то за полночь. В классе, вместе с сибиряками, были москвичи, ленинградцы, одесситы, киевляне… Было начало 1942 года. Немцы, только что отброшенные от Москвы, продолжали оставаться страшной опасностью. Но двенадцатилетние мальчишки редко подчиняются житейской логике. И вот четверо из пятидесяти вдруг заболели тем, что тогда называлось «межпланетными путешествиями». Читали все, что только можно было найти по этому поводу: и фантастику (ее было мало), и все, что отыскивалось нами в подшивках журналов и в библиотеке. Циолковского, например. Кроме него — «патриарха звездоплавания», мы знали и о «корифеях» (к таким причислялись Годдард в Америке и Оберт в Германии), слышали о Цандере, Рынине, о ГИРДе…

Мы спорили: сможет ли ракета развить первую космическую скорость, чтобы выйти на орбиту вокруг Земли. Какой ракета должна быть. Чертили проекты. Спорили о том — какое топливо будет использоваться: водород или что-то другое. Считали, что перед выходом в космос будут построены ракетные стратопланы.

Нас было, как я сказал, четверо. Марк Альтшулер из Ленинграда, Лурье (в имени его боюсь ошибиться), Коля Ченцов и я. Лурье хорошо рисовал, у Коли Ченцова были прекрасные математические способности — помнится, уже тогда, в пятом классе, он разделался со школьным курсом математических дисциплин и внедрился в вузовскую программу. Через двадцать лет, давая имена героям своей первой повести, одному из них я присвоил слегка измененную фамилию Николая.

Кружок наш просуществовал до лета. В шестом классе я учился уже в другой школе; отец в 1943 году был направлен в Воронеж, и я поехал с ним. Жить ему оставалось несколько месяцев.

О дальнейшей судьбе ребят почти ничего не знаю; голос Марика Альтшулера, повзрослевший, но очень узнаваемый, я однажды услышал по «Голосу Америки» — он оказался уже в Штатах. До отъезда он работал в Пушкинском доме АН, в Питере. О других мне ничего не известно.

Но космическая тема застряла во мне еще с того времени. Правда, тогда я не думал, что она найдет окольный выход — что я снова приобщусь к ней. Тогда вообще не время было задумываться ни над чем другим, кроме войны с ее успехами и провалами. Остальное отходило на второй план; и стихи в том числе.

Однако же сохранился этот эпизод в памяти; значит, он на самом деле был для меня важнее, чем я думал: неважное для судьбы, пусть и яркое, забывается скорее.

Стихи снова начал писать лишь после того, как мне стукнуло шестнадцать. С тех пор писались они долго, но небольшими дозами. Смешно, но именно от стихов идет исчисление моего литературного стажа: от первой публикации, а это были именно стихи — в мае 1948 года. Я тогда бредил Маяковским, и стихотворение было посвящено его памяти. Появились мои строчки в рижской газете «Советская молодежь». Помню, что мне было очень стыдно идти за гонораром, хотя величина его превышала мою стипендию и деньги были более чем кстати. Стыдно потому, что поэзию я считал делом высоким, чуждым всего мирского.

Где мои тогдашние девятнадцать лет?..

Как писал Вийон: «Но где же прошлогодний снег?»

Годы — начиная с 1945-го — проходили для меня уже не в Москве, а в Латвии, по большей части в Риге. Там жила многочисленная родня по отцу. Были еще живы его родители, у меня оказалось с полдюжины дядей, теток, были и двоюродные братья и сестры, со временем их еще прибавилось. Русские старообрядцы — а именно к ним моя родня принадлежит — ушли из России в Латгалию (тогда это была Польша, потом она стала частью России, а после революции вошла в состав Латвии) еще во времена Алексея Михайловича — от никонианской реформы, и жили там поколение за поколением, храня чистоту веры и многие архаичные черты языка. На некоторое время они меня приютили, но сами жили довольно бедно, так что выкручиваться дальше пришлось самому. Этим я и занялся.

Несостоявшиеся поэты (а порой и очень состоявшиеся), потерпев поражение, обращаются к прозе. Естественно, эта мысль не обошла и меня: я ведь помнил, что должен стать писателем. Уверенность моя в этом оказалась настолько незыблемой, что я вовсе не спешил броситься к письменному столу (которого, кстати, у меня и тогда, и еще много лет потом не было). Писать было некогда, надо было выживать, потому что вследствие и уже упомянутых, и других, здесь не затронутых обстоятельств я с шестнадцати лет оказался на собственном иждивении. Писать можно было и завтра, а вот есть что-нибудь хотелось каждый день. Да и потом, в мире было великое множество интересных дел, и мне хотелось испробовать себя и тут, и там. Почувствовать вкус жизни.

Окончив школу, я работал, правда, недолго, помощником мастера по вязальным машинам на Рижской чулочной фабрике. Потом поступил в университет, на юридический факультет. Почему я пошел туда, а не подал заявление на отделение журналистики — до сих пор не совсем понимаю. Наверное, все-таки потому, что мне всегда хотелось романтики, и я считал, что найду ее в профессии сыщика. Зато помню совершенно точно, почему не попытался поступить в Литературный институт: тогда я полагал, что туда попадают только совершенные и несомненные гении. А на гениальность я не претендовал даже в том возрасте, для которого это является естественным.

Так или иначе, на юридический я был принят. И зачислен, как ни странно, не на русский поток первого курса, а на латышский. Причиной послужил интерес к языкам, который был у меня тогда и остался по сей день. Оказавшись в Латвии, я с первого дня старался понять и запомнить хоть какие-то слова. Мне казалось противоестественным — жить среди людей и не понимать их языка.

Я принялся исправно ходить на лекции и, понятно, ничего не понимал. Однако, как сказано, капля камень точит. Слово за словом — я стал разговаривать, пусть поначалу и коряво. На курсе, похоже, считали, что я заслан туда властями, и относились ко мне спокойно-вежливо. Зимнюю сессию я сдавал по-русски. А уже весеннюю первого курса на латышском — через пень-колоду. Чем свободнее я обращался с языком, тем лучше относились ко мне и преподаватели, и коллеги: когда люди чувствуют серьезное и уважительное отношение к их языку, они перестают относиться к тебе, как к чужому. Большинство из нас этого так и не поняло.

Правда, продержался я на факультете недолго. Но ушел сам, и по совершенно другим причинам. Тогдашней стипендии в 220 рублей в месяц на жизнь не хватало. Я начал искать работу. Знакомый студент предложил вместе с ним работать помощником истопника в школе. Работа была вечерняя, а после нее школьные кухарки кормили нас остатками от школьных обедов. Но эта работа была временной — пока настоящий помощник то ли болел, то ли взял отпуск. Он вернулся, и пришлось искать регулярную работу. В результате, к концу второго курса, нашел ее: стал техническим секретарем районной прокуратуры. Совмещать ее с обязательным посещением лекций было невозможно, и я подал заявление на перевод меня в экстернат.

В то время я уже ходил в литературную консультацию при газете «Советская молодежь» — со стихами, конечно. О первом опубликованном опусе я уже упоминал. Но это продолжалось недолго: я успел проработать секретарем менее полугода, как меня вызвали в прокуратуру республики и предложили повышение: ехать помощником прокурора в один уезд (тогда в Латвии существовала еще уездно-волостная структура, которую независимая Латвия унаследовала от царских времен) или народным следователем (так тогда называлась низшая следственная должность) в другой. Следователем, конечно же, следователем! Тем более, что уезд этот граничил с Рижским, а центр его — Елгава, прежде — Митава, город, не раз упоминающийся в истории — находился в сорока километрах, и туда, кроме поезда, можно было добираться и на автобусе.

Это, конечно, не было обычной практикой: назначить технического секретаря следователем. Но в прокуратуре, где я работал, вскоре увидели, что я серьезно интересуюсь делами. И решили, что я способен работать.

Следователи не пишут ни законов, ни приговоров; лишь обвинительные заключения. А если и возникали сомнения в том, что за попытку украсть буханку хлеба или килограмм масла виновный должен получать пятнадцатилетний срок (по Указу от 04.07.47), то на работу они не должны были влиять. И все же наибольшее удовлетворение от работы я получил однажды, когда (после длинного, тягомотного доследования дела, возвращенного судом) удалось все-таки доказать невиновность подследственного и виновность в расхищении других людей — тех, кто пытался засадить его на двадцать лет, его бывших руководителей.

Думаю, что если бы моя следовательская жизнь продолжилась сколь-ко-нибудь значительное время, противоречия во мне между необходимостью соблюдать закон и нередким сознанием его неадекватности привели бы не только к душевному разладу, но и к служебным неприятностям. Но юридическая карьера моя закончилась довольно скоро: я не успел проработать и года. Меня призвали в армию. Прокурор, которому моя работа нравилась, вызвался поговорить с военкомом, чтобы меня не призывали. Я отклонил предложение. Уж если мать моя в свое время с винтовкой за плечами шагала в пехоте против Деникина, то мне (полагал я) послужить и сам Бог велел.

Правда, литературные мои дела тем самым откладывались еще на годы. Но я был по-прежнему уверен: это от меня не уйдет, так что спешить некуда.

Теперь, по прошествии многих лет, могу сказать: в этом я был, скорее, не прав.

До того мне казалось, если книга уже возникла в голове, то осталась чистая техника: сесть и переписать на бумагу. Благо, стучать на машинке я научился еще в бытность свою техническим секретарем. И только начав, я понял, какая пропасть пролегает между головой и рукой, которой приходится все то, что пока существует в виде образов, порой достаточно неясных, преобразовывать в слова.

Это тяжело и до конца неосуществимо даже в принципе: каждое слово — ступенька, как и каждое число — тоже ступенька. Но если между числами существует множество промежуточных ступенечек — десятые, сотые, миллионные, миллиардные доли, так что лестница цифр может быть почти превращена в пологую поверхность, то между словами такое перетекание из одного в другое невозможно. Поэтому слова никогда не передадут того, что существует в форме образа, со всей точностью. Но даже чтобы приблизиться к ней, нужно использовать множество слов. А рука этого не хочет. Рука поначалу была бы согласна обойтись лексиконом Эллочки-людоедки. Она от природы ленива. И чтобы она не подсовывала вам, изображая на бумаге, первое попавшееся, плавающее на поверхности слово, ее нужно долго дрессировать. Разрабатывать, Расписывать. Рука важна для литератора не меньше, чем для пианиста или скрипача. В идеале она должна быть проводником с нулевым сопротивлением. Иногда она такой и становится — тогда говорят о вдохновении или просто о том, что «текст вдруг попер». Но для этого ее нужно сначала выдрессировать. И, как всякая дрессировка, процесс этот требует времени. Вот почему всем, кто когда-либо спрашивал моего совета, я старался внушить: нельзя терять времени. Оно ограничено, его надо использовать по возможности полнее…

Но когда я получил военкоматскую повестку, я об этой стороне литературного ремесла не знал ничего.

В последний вечер перед явкой я — уже остриженный под ноль — зашел в пивную. И там на меня налетел мужик, которого я узнал не сразу: тот самый, кого я избавил от двадцатилетнего срока. Он был демобилизованным летчиком в звании капитана. Мне же еще только предстояло стать рядовым. С ним я и отметил свое убытие к месту прохождения службы.

До сих пор не могу понять одной вещи.

Всю жизнь любил и продолжаю любить остросюжетную, как ее теперь называют, литературу — приключенческую и детективную. Читал и читаю такие книги с удовольствием. Почему же, имея какой-то опыт следственной работы, хорошо разбираясь и в милицейских делах, я ни тогда, по горячим следам, ни когда-либо потом не попробовал даже написать ни одного детективного рассказа, не говоря уже о вещах покрупнее? Другое деле, если бы пытался, но не получилось; могло ведь быть так. Но даже и не начинал ни разу. Отчего?

Может быть, потому, что мне, как оказалось, куда легче выдумывать, чем пользоваться материалом, почерпнутым из реальной жизни? Иными словами, я сочинитель, а не бытописатель? И романтик, а не реалист? Может быть, да, а может быть, и нет.

Хотя — какая разница? Не все, что оставляет след в жизни, возникает потом в литературе. Кто-то лучше знает — что нам писать.

Служил я в Белорусском военном округе. Основная часть моей службы прошла в пулеметной роте. Сперва меня сделали там писарем: грамотеи в пехоте всегда ценились. В конце службы меня прикомандировали к редакции дивизионной газеты.

Я мотался по полкам и отдельным частям дивизии, писал все, что нужно, и организовывал авторские материалы. Работа была подвижной, но скучной: военная цензура знала свое дело, и после ее вмешательства описание любого учения, любой операции выглядело примерно так: «Военнослужащий Иванов получил приказ провести сложную боевую операцию. Показав хорошую воинскую выучку и солдатскую сноровку, правильно используя вверенную ему военную технику, Иванов и его боевые товарищи отлично справились с заданием».

Когда почти четыре года моей службы подошли к концу, редактор предложил мне остаться в кадрах: «Присвоим тебе звание, и будешь служить».

Это был повод для серьезных раздумий. Армия — образ жизни, и к нему, особенно в молодом возрасте, легко привыкаешь. Возникает своя система ценностей; так, на улице большого города генерал — это не Бог весть что; а в расположении части лейтенант — это много. «Гражданка» уже немного пугала: в армии, при всех возможных тяготах, тебя и кормят, и одевают, и обстирывают, и про баню не позволят забыть… Тем более что у меня проявился вкус к газетной работе, который в дальнейшем — я уж не знаю, больше помог ли мне или помешал. Но я уже понял тогда и то, что военная журналистика дает намного меньше для профессионального развития, чем гражданская — тем более на уровне дивизионной газеты. И я решил, что все-таки рискну — и уволюсь в запас.

В Латвию мы возвращались вдвоем с товарищем, призывавшимся из Риги; в полку он был художником. Купили бутылку водки — и так ее и не выпили: почему-то пропало желание.

Вернувшись из армии, я, естественно, прежде всего навестил прокуратуру. По закону, человеку, призванному в армию, после возвращения со службы должны предоставить ту работу, с которой он призывался. Однако на моем месте работал другой сотрудник, и прокурор сказал:

— Пойдем к первому секретарю райкома: он человек уважаемый, член ЦК, если согласится поговорить в Риге, ему пойдут навстречу.

Выслушав нас, секретарь райкома неожиданно заявил:

— И чего тебе далась эта прокуратура? Плюнь. Иди работать ко мне. Заполняй анкету.

Анкету я заполнил. Инструктор орготдела, прочитав мои бумаги, поджал губы. Но первому секретарю, похоже, не хотелось брать свое обещание назад. Хотя он всегда был человеком самостоятельным, в войну партизанил и, похоже, не боялся никого на свете. Я начал работать в райкоме инструктором отдела пропаганды и агитации.

В то время о партийной работе у меня были самые туманные представления. Я не понимал ее сути и смысла. Отношение к ней было самым романтическим. Но в первую очередь мною руководил тот же самый мотив: мою мать оторвали от этой работы — я должен занять ее место.

Тем более, что партию и страну возглавлял тогда Хрущев, и в воздухе пахло оттепелью.

Но чем дольше я работал, тем меньше понимал и тем больше сомневался.

Райком был сельским; вскоре его разделили на зоны МТС, и в каждой работала своя группа инструкторов во главе с одним из секретарей райкома. Большую часть времени мы проводили в колхозах. Но почти сразу у меня возникло впечатление, что мы на селе совершенно не нужны и делать нам там нечего. Председатели колхозов с нами не считались, отлично зная, что от нас ничего не зависит. Они признавали лишь первого секретаря райкома: все рычаги власти в районе были у него, он мог что-то прибавить и что-то убавить, помочь получить какую-то технику и прочее. Но мы продолжали сидеть то в одном колхозе, то в другом — и потому, что так полагалось, и еще по той причине, что за каждый день получали командировочные. Пусть гроши, но зарплата у нас была обычной для среднего чиновника — я получал на двадцать рублей больше, чем в прокуратуре, так что каждый лишний рубль почитался за благо. Вопреки существующим представлениям, у нас не было никаких пайков, спецмагазинов, дополнительных выплат и так далее.

Но вот сознание собственной никчемности меня заедало. Вначале я пробовал что-то сделать. Меру моей тогдашней наивности трудно оценить. Помню, как однажды, оказавшись с каким-то поручением в Риге, в ЦК партии, я попросился на прием к секретарю ЦК по идеологии; им был тогда А. Я. Пельше, позже — первый секретарь, а еще позже — член Политбюро ЦК КПСС и председатель Комиссии партийного контроля. Тогда в ЦК было больше демократии, и я попал к Арвиду Яновичу без малейших помех. В Москве, в тридцатые годы, он бывал у нас в гостях; они с моей матерью знали друг друга еще по Красной армии; в тридцатые годы он преподавал историю партии в каком-то техникуме. К его чести, он не стал делать вид, что видит меня впервые — вспомнил и меня, и моего брата.

Предложив мне сесть, Пельше пригласил в кабинет и тогдашнего заведующего отделом пропаганды ЦК. И я стал изливать перед ними мое возмущение:

— Партийные работники, даже секретари райкома политически абсолютно неграмотны. Они даже не читают Ленина, они его не знают!..

Заявление это никакой паники не вызвало. Секретарь сказал мне:

— Надо обращать больше внимания на проведение политзанятий в первичных организациях…

После чего я и откланялся, поняв, что эта проблема партию не волнует.

Именно в то время, в конце пятидесятых, я начал писать. Вероятно, потому что хотелось видеть какие-то результаты работы, а в райкоме их не было и быть не могло. К тому же меня назначили помощником секретаря, й по колхозам ездить я перестал, так что время появилось.

Но я все острее чувствовал, что занимаюсь не своим делом. Стал думать о том, чтобы куда-нибудь уйти. Полного удовлетворения не давало и то, что я снова поступил в университет — на сей раз на филологический факультет. Заочно, разумеется.

В те времена объявили набор в милицию людей с образованием: «для улучшения качественного состава». Во мне взыграло юридическое прошлое. И когда в райком пришел начальник райотдела, с которым я был на дружеской ноге, как и со всеми районными руководителями, я сказал ему:

— Поговори с хозяином, чтобы отпустил меня к тебе.

— А ты что — в самом деле пойдешь?

Он не мог поверить, что мне нужна не должность, а работа.

— Пойду.

Я пропустил его к секретарю. Вышел красный, как из парной.

— Ну?

Капитан махнул рукой:

— Еле ноги унес…

Позже досталось и мне. Однако вскоре, когда освободилось место прокурора района, сам же секретарь предложил мою кандидатуру. На этот раз не согласилась прокуратура республики: у них был свой кандидат, да и опыта у меня на самом деле было маловато. Хотя тот прокурор, с которым я работал раньше, на эту должность попал из вторых секретарей райкома.

Свалить по-хорошему никак не выходило.

Итак, выход из душевной неудовлетворенности почудился (наконец-то!) в литературной работе. Было мне тогда уже под тридцать.

То, что я тогда писал, не имело к фантастике никакого отношения. Начал я с вполне реалистических рассказов, для которых воспользовался наблюдениями, почерпнутыми в колхозах. Написал три рассказа, из которых один был сразу же опубликован в районной газете, выходившей на обоих языках, и потом перепечатан в нескольких других районах. Он оказался злободневным: в то время начали возвращаться из лагерей люди, участвовавшие в войне по другую сторону фронта — бывшие легионеры СС. Несколько позже рассказ был перепечатан в альманахе «Парус». Это издание, принадлежавшее русской секции Союза писателей Латвии, выходило два раза в год ничтожным по тем временам тиражом. Но для меня это было великим событием.

Другой рассказ, тоже на колхозную тему, несколько позже опубликовал рижский журнал «Звайгзне» — издание типа московского «Огонька». Третий нигде не пришелся ко двору — и слава Богу.

Писать реалистические рассказы мне вдруг расхотелось, и я принялся за юмор и сатиру. Мне почудилось, что к этой литературе у меня есть какие-то особые способности. Будучи идеологически выдержанным, жало своей сатиры я прежде всего обратил против враждебного нам капиталистического строя и его крупнейших представителей.

Незадолго до этого в Риге начал выходить новый журнал под названием «Дадзис» — чертополох или репейник. Он соответствовал московскому «Крокодилу». Туда я и отвез свой первый сатирический опус. Там прочитали, одобрили и попросили писать еще. С ходу написал второй рассказ. Он понравился еще больше. Я стал получать гонорары. В редакции журнала меня признали. Я начал сотрудничать там регулярно, все чаще переходя и на внутренние темы.

Редакция журнала была немногочисленной, и люди подобрались очень хорошие, с которыми хотелось дружить и работать. В отличие от райкома, где нравы требовали, мягко выражаясь, постоянно наблюдать друг за другом, не прощая ни малейших отклонений от принятых норм поведения. Мне хотелось работать так, как работали ребята в журнале: свободно, без формальностей и чинопочитания.

И однажды я сказал, как бы между прочим:

— Если у вас когда-нибудь освободится местечко — я бы с радостью…

Я был уверен, что такое вряд ли случится: из подобных редакций люди по доброй воле не уходят.

Время шло, я продолжал работать в райкоме. Ко мне уже относились серьезно, первый секретарь считал, что мне пора «расти». Его друг, возглавлявший Лиепайский горком партии, спросил, не хочу ли я пойти к нему третьим секретарем. Раньше я согласился бы, не задумываясь: продвигаться по службе мне казалось совершенно естественным. Но теперь я сказал лишь, что подумаю…

И вдруг мне позвонили из журнала:

— Есть место.

Я бросился к секретарю.

Он пытался меня отговорить. Однако ему было известно, что я пишу, да и почувствовал: на этот раз я настроен решительно. И он сдался.

— Ладно. Проводим как следует.

Проводили. На память вручили папку с серебряной плакеткой, с соответственной надписью.

Так закончилась моя райкомовская жизнь. Продолжалась она пять лет. Чему-то научила, но во многом разочаровала.

Но только ли меня? Мать, вернувшись после семнадцати лет отсутствия, и многие-многие ее товарищи — не узнали партии, в которой были восстановлены. В ее времена все были на «ты» даже с первым секретарем. Звали друг друга по имени. Все было, по ее словам, проще и свободнее. Теперь партийный аппарат сделался первостатейно бюрократическим. Секретаря именовали только по имени-отчеству. Никакого панибратства.

Мать не осудила меня за то, что я сошел с этой линии жизни.

Новая жизнь приняла меня не сразу.

В Риге у меня жилья не было, и на работу в редакцию я ездил из Елгавы на электричке. Приезжал — таково было расписание поездов — рано, за полчаса до начала официального рабочего дня. В редакции таким образом появлялся первым. Мне сразу же сказали, что это не обязательно: народ наш собирался не раньше двенадцати дня, так что утром делать было почти нечего. Но я еще долго упрямо продолжал являться рано поутру. Дело в том, что я еще не мог представить, что если работа начинается в девять, то прийти можно и к двенадцати. В райкоме опоздание на пять минут являлось уже ЧП. Об армии и не говорю.

Точно так же далеко не сразу стало обычным, что можно спорить с любым журнальным начальством: с ответственным секретарем, заместителем редактора и даже с самим главным. И никогда спор не прерывался классическим: «Я начальник — ты дурак».

Помимо фельетонов, основанных на конкретных материалах, я писал сверхкороткие, на полстранички, рассказики, более похожие на анекдоты — только не услышанные, а придуманные опять-таки на основе реальных фактов нашей тогдашней жизни. Рассказы эти пошли неплохо; кроме нашего журнала их печатал «Крокодил», журналы других республик, переводили и публиковали в подобных же журналах стран соцлагеря, включали в сборники — рижские и московские.

Жил я почти целиком в мире латышского языка, и проблем с ним у меня оставалось все меньше, стало казаться даже, что он у меня с детства. Сложнее всего было с произношением: латышская фонетика местами представляет для русскоязычного немалые сложности. Мне говорили, что акцент у меня сохранялся, но какой-то неопределенный — не русский, не немецкий, никакой. Потом, узнав, что корни мои — в Латгалии, стали объяснять его именно этим обстоятельством: в Латгалии, где веками сосуществовали латышский, латгальский, русский, польский, еврейский языки, произношение у разных людей действительно сильно отличалось от нормы… Вскоре я поймал себя на том, что и мысли стал формулировать на латышском и даже сны стали сниться… Но я так и не стал писать по-латышски. Обработку чужих материалов делал, позже приходилось писать статьи, рецензии, но рассказы писал только на русском — из уважения к обоим языкам: латышским я уже владел свободно, но говорить и читать свободно — еще не значит владеть в совершенстве.

Интересно: обходясь без родного языка, я никогда не чувствовал себя чем-то обделенным, ущербным. Потому, может быть, что в свободное время не только писал, но и читал по-русски — этого, видимо, хватало.

Понемногу я привык к редакционной «свободе нравов». Но все же продолжал приезжать раньше остальных, и потому меня стали считать трудоголиком (хотя такого слова тогда еще не знали). И когда в редакции начались перестановки, они коснулись и меня. Перестановки были связаны с событием трагическим: скоропостижно умер наш главный редактор — прекрасный человек, работать с которым было одно удовольствие. Мы горевали, конечно. Но и сразу же стали пытаться решить возникшую проблему. Мы не хотели, чтобы ЦК прислал к нам нового главного: от того, кто сидит в этом кресле, зависит и моральная обстановка в редакции, да и сама работа. Мы послали в ЦК одного из наших ребят, и ему удалось втолковать там, что журнал отлично обойдется своими силами. В конце концов, нам поверили. Мы выдвинули своего кандидата; им оказался не заместитель главного, как можно было ожидать, но ответственный секретарь. ЦК с нами согласился. Когда с редакторским постом утряслось, ответственным секретарем назначили меня.

Я не стал отказываться. Из большой и светлой общей комнаты пришлось переселиться в тесную каморку, где помещался ответственный секретарь и тут же — машинистка, единственная женщина в нашей конторе. В этом секретарском кабинетике я и начал вскоре писать первый свой фантастический рассказ. Но об этом — в свой черед.

Работа в журнале меня удовлетворяла. Хотя иногда мне казалось, что кое-что можно было бы делать иначе. Ставить вопросы более значительные. И критиковать острее. Я понимал, конечно, что возможности сатиры в наших тогдашних условиях были весьма ограничены. Совсем по Крылову: «Суди, дружок, не выше сапога…» Разносные фельетоны — на уровне управдома, никак не выше. В редакции на эти темы никогда не говорили, понимая, что именно таковы условия жизни; рамки были установлены не нами, и мы старались в них вмещаться.

Я проработал в этом журнале пять лет. И не помню, чтобы там когда-либо возникали разговоры, которые можно было счесть антирусскими или антисоветскими. Не думаю, что ребятам все нравилось; даже мне, со всем моим воспитанием, чем дальше, тем большее было не по вкусу. Не зря же я тогда пристрастился к слушанию «голосов», которые, как их ни глушили, всегда можно было, проявив терпение и находчивость, отыскать в эфире. Просто жизнь приучила их к терпеливости — до первой реальной возможности, которую они и использовали, отделившись. Их стремления мне понятны; но, откровенно говоря, не думаю, что перспективы наших прибалтийских соседей радужны. Они перестали быть Западом для России, и стали тем, чем, собственно, всегда и являлись: дальним Востоком для Западной Европы.

Но как бы там ни было, жили мы тогда не грустно. Ежегодно устраивали конференции, посвященные юмору и сатире; в них участвовали три прибалтийских журнала и белорусский «Вожык». Конференция проводилась по очереди в Латвии, Литве и Эстонии. День уходил на обсуждения, премирование лучших карикатур и прочую «теорию», потом начиналась практика — на целую неделю. Пили и гуляли, каждая редакция, когда приходила ее очередь, старалась придумать что-нибудь похлестче. Осталась в памяти одна их таких конференций, в Эстонии. Отработав день в Таллине, погрузились в автобус и поехали в Пярну. Там нас посадили на рыбачьи шаланды и повезли на Кихну — маленький островок, на котором жили рыбаки. Мы должны были выступить перед населением, но перед этим было угощение на лоне природы: бочка пива, литров на двести, и здоровенные тазы со свежекопчеными угрями. Мы пили и ели, и жалко было, что на всю жизнь не наешься. Это, однако, оказалось лишь началом: когда мы направились в Дом культуры, где и надо было выступать, то обнаружили, что попасть туда не так-то просто: дом взяли в кольцо рыбаки, у каждого была бутылка в руке, другие — в оттопыренных карманах, и чтобы пройти за оцепление, надо было всерьез приложиться к бутылке, симуляция пресекалась. В результате выступавшие оказались в хорошем градусе — но и зрители им не уступали. Так прошла ночь, утром тронулись в обратный путь, и хозяева занялись всеобщей опохмелкой. На эти конференции приезжали и москвичи — никто не отказывался от приглашения. Это считалось балтийской экзотикой.

Вообще, прибалты многим отличаются от славян — но только не отношением к ней, проклятой: в выпивке никогда не уступали. Скорее, наоборот. Однако на работу это у них влияло как-то меньше, чем у нас.

Между тем начались шестидесятые годы, тогда никто не знал, что они впоследствии станут особой эпохой. Я работал по-прежнему в журнале, в отпуск ездил чаще всего в Москву, к маме. Мать получила в Москве комнату, дали ей и пенсию; как и многие вернувшиеся, она рассчитывала на другое: на возвращение к активной жизни и работе. Но уступать вернувшимся места никто не собирался, и вообще они, как бы законсервированные в лагерях, сохранившие (во всяком случае, большинство их) свои взгляды и представления о стране и жизни, вернулись, по сути дела, совсем в другую страну: иными стали не только времена, но и нравы. Они, конечно, переживали это — одни сильнее, другие слабее, сумев где-то пристроиться. Мы с мамой много говорили о жизни, о политике, о партии. Вспоминать о лагерном прошлом она не хотела. Там, в ее комнате, я написал многие из своих рассказиков.

В Риге я сделался постоянным посетителем Союза писателей, его русской секции, куда носил свои опусы на обсуждение. Но там не очень хотели этим заниматься: по мнению наших тогдашних мэтров (а мы, все еще молодые, считали таковым каждого члена Союза писателей), юмор был все-таки не совсем литературой или, во всяком случае, не «настоящей» литературой. Я обижался, ссылался на Марка Твена, на О'Генри, на Ильфа и Петрова (Зощенко был еще не в чести). Мне глубокомысленно отвечали: «Ну, так то Ильф и Петров»…

Я чувствовал, что мое желание заниматься сатирой усыхает на глазах.

Тем не менее на Четвертое Всесоюзное совещание молодых писателей я был приглашен именно как сатирик. Благодарить за это я должен редакцию «Крокодила». Именно при этом журнале несколько раньше возник Всесоюзный семинар молодых юмористов и сатириков, и я был включен в его состав. Среди участников семинара были люди, чьи имена сейчас хорошо известны: Аркадий Арканов, Григорий Горин, Марк Розовский, тогда, кажется, еще не помышлявший о режиссерской карьере. Нас учили (или пытались учить) тогдашние мастера жанра — Виктор Ардов, именовавший себя «Старшиной цеха сатириков», фельетонист Григорий Рыклин, Дыховичный, Слободской, Эмиль Кроткий…

Под руки, как патриарха, к нам выводили Давида Заславского, короля политического фельетона. Уже можно было говорить о Михаиле Кольцове, расстрелянном в 1937-м. Шли последние годы хрущевской оттепели, но мы не предчувствовали перемен к худшему. И устраивали овацию, когда Эмиль Кроткий читал свою эпиграмму:

На это совещание я приехал уже со своей первой книгой.

Но это не был сборник сатиры и юмора. Хотя по объему мною было написано уже достаточно, чтобы собрать книжку, я на это так и не решился ни тогда, ни когда-либо потом. И правильно сделал.

(Хотя потом сатирические интонации будут присутствовать в моих книгах. Но то, как они проявлялись в тогдашних моих рассказах и фельетонах, меня, как я, всерьез задумавшись, понял, не устраивало.)

Книжка, которую я привез на совещание в Москву, была фантастической повестью и называлась «Особая необходимость».

История ее возникновения кажется мне забавной. В ней странным образом соединились случайности и закономерности.

Впоследствии мне не раз приходилось, встречаясь с читателями, слышать вопрос: «Почему вы пишете фантастику, а не что-нибудь другое?» Сперва я старался ответить членораздельно. Потом стал сердиться и отвечать так: «Вы ведь не спрашиваете у поэта, почему он пишет стихи, а не очерки?»

К закономерностям я отношу то, о чем, собственно, уже сказал выше. Любовь к чтению фантастики. Интерес к освоению космоса. И даже романтический склад характера: не будучи романтиком, человек вряд ли станет фантазировать в таких масштабах. Закономерны также: возникновение в то время новой волны русской фантастики — «Туманность Андромеды» Ефремова и первые вещи Стругацких. Немалое впечатление произвел и первый (насколько помню), вышедший в издательстве «Иностранная литература» в 1960 году, сборник американских фантастических рассказов в русском переводе. Он помог раскрепощению мысли, переходу от фантастики близкого прицела к мышлению космическому — без ограничений в пространстве и времени (хотя многим авторам моего поколения переход этот дался нелегко, внутренний цензор сидел в нас слишком глубоко, пресекая многие мысли, все еще по привычке казавшиеся еретическими). Конечно, немалое влияние оказала и сама реальность — начало практического освоения космоса: и первый спутник, и еще более — полет Гагарина.

Все это, вероятно, так или иначе привело бы меня к фантастике. Но, быть может, значительно позже. И вот тут начали срабатывать случайности.

Первая из них, хотя и не решающая, заключалась в том, что в редакции «Дадзиса» был еще один серьезный любитель фантастической литературы. Он никогда не пытался писать фантастику, но был страстным читателем и строгим ценителем. Мы с ним постоянно разговаривали о фантастике — как и о современной физике и астрономии. Без этих разговоров я вряд ли набрался бы храбрости, чтобы попробовать свои силы в этом жанре. Вообще, решусь сказать, латышам в массе не свойственно романтическое мышление, история учила их другому; может быть, именно поэтому в Латвии так и не возникло сколько-нибудь серьезной национальной фантастики. Но этот мой друг и не был латышом, его звали Исаак Лившиц, в редакции он был Айк. Позже он стал прообразом одного из героев единственного моего нефантастического романа «Один на дороге». Снимаю шляпу перед его памятью.

Второй случайностью оказалось неожиданное обращение ко мне одного из рижских русских писателей, того, на которого была возложена подготовка очередного номера альманаха «Парус». Об этом издании я уже упоминал. Оно, как выражались некогда, влачило жалкое существование. Заполнялось произведениями русских авторов, живших в Латвии. Не могу сказать, что там не встречалось заметных имен; упомяну хотя бы Николая Задорнова (в наши дни известность его сына, сатирика, далеко превзошла отцовскую; но во всяком случае он был серьезным писателем, его исторические романы на дальневосточные темы читались с интересом). Но я, откровенно говоря, не помню, была ли хоть одна его вещь опубликована в «Парусе»: они выходили в столичных журналах, гораздо более оперативных, чем неповоротливый альманах. Жил в Риге и Дмитрий Нагишкин, автор известного тогда романа «Сердце Бонивура». Остальные же писатели были, как говорится, широко известны в весьма узком кругу. «Парусу» грозило закрытие: читателя он не привлекал, хотя из полугодичного сделался ежеквартальным, похудев вдвое. И вот, в поисках средств сделать его популярным, писатель этот обратился ко мне:

— Володя, ты же любишь фантастику. Почему бы тебе не написать фантастический рассказ?

Похоже, это был тот самый толчок, которого мне не хватало для того, чтобы прыгнуть в холодную воду. Быть может, я его даже подсознательно ждал. И согласился.

А вечером, поразмыслив, пожалел о своем решении. Я понял: для того, чтобы написать фантастический рассказ, у меня не было совершенно ничего — кроме желания. Не было чего-либо, похожего на замысел. Не мелькало ни единой фантастической идеи. Словом, все стояло на абсолютном нуле. Правда, имелось еще немалое честолюбие. И, пожалуй, непонятно откуда взявшаяся подсознательная уверенность: у меня что-нибудь да получится. А кроме того — азарт. Такой, наверное, возникает у блефующего игрока в покер.

И я принялся за работу, поставив своей целью написать рассказ страничек на тридцать. Замахнуться на большее у меня не достало смелости.

Наверное, легко объяснимо то, что я, еще в пятом классе начавший мечтать о космических полетах, в своем первом фантастическом опусе отправил героев именно в такой полет. Вероятно, то был путь наименьшего сопротивления. Я утешал себя тем, что в ранних книгах мастеров — и Лема, и Стругацких, в «Астронавтах» и «Стране багровых туч» — герои тоже летели к планетам и тоже в пределах Солнечной системы. Творил я главным образом в своем секретарском закутке, задерживаясь по вечерам. Писал от руки на оборотной стороне больших листов с журнальной версткой.

Работая, я понемногу начал понимать, что не способен составлять планы, заранее представлять, что именно я хочу создать. Заканчивая очередную страницу, я не знал, что случится на следующей. Содержание возникало как бы само собой. Иногда, написав несколько страниц, я вдруг понимал (как будто кто-то подсказывал в этот миг), что проскочил тот перекресток, где нужно было свернуть, чтобы действие продолжалось по нарастающей, а не начинало замедляться, потихоньку спускаясь вниз. Лишние страницы летели в корзину, я возвращался назад и двигался в новом направлении.

Поначалу я считал это своим недостатком и упрямо составлял планы — но все они с завидной последовательностью не выполнялись. Пришлось признать, что только так я и могу писать: импровизируя. Возможно, думал я, так и должна возникать фантастика: писатели, которых я знал, были реалистами, бытописателями и искренне удивлялись тому, что книгу можно выдумать, сочинить с начала до конца. Их сюжеты приходили из жизни, у них работала в первую очередь наблюдательность, а не фантазия. Однако же, думал я, не зря ведь в России в былые времена писатель назывался сочинителем…

Так я работаю и по сей день: более или менее точно знаю, что хочу сказать следующей книгой, но представление о том, как я это сделаю, в какие образы и сцены преобразуется мысль, остается самым туманным, а часто такого представления и вовсе не бывает. Но если написалось начало (пусть оно потом даже окажется лишним), текст начнет развиваться как бы сам собой, словно программа саморазвития заложена в него изначально, как в семечко — программа дерева. И тут, наверное, основным правилом автора, как и врача, должно быть: «Не навреди». Если же последуешь за планом, пришедшим от рассудка, а не от подсознательного ощущения, пойдешь «наперекор стихиям», то младенец родится, чего доброго, с деформированными членами и долго не проживет.

Теперь уже я не пытаюсь быть умнее природы и подчас с интересом слежу, куда повернет текст, что выкинут персонажи. Иначе писать просто не умею.

Но вернусь к первой повести. Написав запланированные тридцать страниц, я решил, что, пожалуй, придется расширить рамки до пятидесяти. Когда написал пятьдесят, понял, что все только началось. Пусть оно пишется, как хочет, а там видно будет. В общем, вместо задуманного рассказа получилась повесть на девять листов. Но годилось это куда-нибудь или нет, мне было совершенно непонятно. Требовалось постороннее авторитетное мнение.

Я перепечатал текст на старой, со сбитым шрифтом машинке, купленной еще в райкомовские времена в елгавской комиссионке, и вручил его Айку. Он прочитал — и передал рукопись своей жене Нине. Это было не просто так: она работала в редакции современной художественной литературы Латгосиздата (впоследствии это издательство стало называться «Лиесма»), и произведения всех русских авторов проходили через ее руки. Нина была известна строгостью суждений, и ее мнения я ожидал со страхом.

Вердикт был таким: у меня, похоже, есть способности. Но лучше бы показать Юре. Юрий Абызов — литературовед, критик и переводчик — был у нас наибольшим авторитетом по части словесности. Он прочел рукопись. И когда мы после этого встретились в компании, подошел ко мне, бросил рукопись на стол и заявил:

— Как это написано?! Это же не язык. Это воляпюк какой-то! Примитив!

Прискорбно, но он был прав. Сказалась неразработанность руки, предпочитающей выписывать привычные, знакомые слова, не поспевающей за мгновенно проносящимися мыслями и совершенно не намеренной участвовать в поисках чего-то, не столь заезженного.

Впору было бросить рукопись в корзину и забыть. Но я заупрямился. Тогда я еще не знал, что первые варианты лучше всего не показывать вообще никому, но дать отлежаться и потом прочитать как бы со стороны, «через плечо», как это называется (когда кто-то читает твой текст, а ты заглядываешь туда же над его плечом, он воспринимается совершенно иначе: видишь его как бы чужими глазами, и все огрехи сразу же начинают просто-таки криком заявлять о себе). Потом переписать, сделать второй вариант, который во многом будет противоположен первому; пишущий все может извлечь только из самого себя, и учиться ему приходится прежде всего на своих ошибках.

И снова взялся за работу.

Переделанный вариант я вручил заказчику, и рукописи альманаха отправились в издательство. К той же Нине.

А вскоре меня пригласил к себе заведующий редакцией и сказал:

— Положение такое. Если это идет в «Парусе», тираж будет пятьсот экземпляров. Но если ты заберешь оттуда и подашь заявку, издадим отдельной книжкой, и тираж будет девяносто тысяч.

Стыдно признаться, но мысли о солидарности с русскими коллегами в тот миг у меня даже не возникло. Я ведь о книжке даже и не мечтал, а тут издательство само предлагает. Конечно, я согласился.

Уже не помню, каким именно словом охарактеризовал мой поступок коллега из русской секции. Кажется, «ренегат», но не уверен. Могу только поручиться, что слово было далеко не похвальным. Я понимал, что заслужил его. Как понимал и другое: если бы такое предложение сделали ему, он тоже не раздумывал бы ни секунды.

Но на этом история с «Особой необходимостью» не завершилась. Вмешательство случайностей продолжалось.

Рукопись находилась в издательстве, а я продолжал работать в редакции, когда у нас там появились очередные гости из Москвы. К нам москвичи вообще заглядывали часто. Большинство их никак не было связано ни с юмором, ни с сатирой; просто у нашего журнала была добрая слава — многие в Москве знали, что гостей мы принимаем хорошо: напоим, накормим и развлечем по мере возможности. Нам нравилось быть гостеприимными.

На этот раз нас навестили два человека, собиравшиеся в соавторстве написать книжку о работе латвийских таможенников. Ребята просили посоветовать, с кем надо разговаривать и куда ехать. Одного из них звали Володя Зыслин, он работал в журнале «Вокруг Света», а точнее — в начавшем недавно выходить приложении к журналу, называвшемся «Искатель». Тогда это было единственное периодическое издание, регулярно публиковавшее фантастику.

Мы поболтали в редакции, а к вечеру всей компанией двинулись в ресторан. Расставаться никому не хотелось, и кто-то из москвичей, когда ресторан стали закрывать, предложил продолжить вечер у них в гостинице.

Так и сделали. Когда темы для разговора вроде бы иссякли, Володин спутник предложил сыграть в очко — для развлечения. У нас в редакции любимой игрой были вообще-то шахматы (из восьми человек двое были кандидатами в мастера, один имел первую категорию и еще один играл в такую же силу, хотя официальной аттестации не имел), а также «новус», или канадский бильярд, в который играют на квадратном полированном столе не шарами, а шайбами. В карты в журнале не играли, но предложение приняли. Наверное, из всех пятерых или шестерых у меня голова оставалась самой ясной — так или иначе, когда игра закончилась, оказалось, что я выиграл у обоих гостей около пятисот с лишним рублей — новых, 1961 года, дорогих. Они сказали, что рассчитаются, хотя и не сразу, и мы пошли по домам.

Назавтра москвичи появились в редакции; лица их были полезного для глаз зеленого цвета. Мы-то успели уже несколько поправиться. Тут же принялись лечить и их. А я, чтобы улучшить настроение гостей, сказал:

— Вы, конечно, понимаете, ребята: это все было в шутку…

Они воскресли прямо на глазах. Но Володя стал искать возможность отблагодарить меня за спасение своей чести.

Не знаю, что он придумал бы, если б не Айк. Он сказал Зыслину по секрету, что у меня написана фантастическая повесть, но сам я стесняюсь показывать ее москвичам. Володя потребовал, чтобы я дал ему экземпляр. Я так и сделал, однако без надежды на успех.

На следующий день он сказал мне, что прочитал и ему понравилось, но тут же предупредил, что окончательное решение принадлежит не ему:

— Что давать, а что — нет, решает у нас Лида Чешкова, у нее вся журнальная проза. А Лиде, — продолжал Володя, — фантастика уже надоела — завалили рукописями. Так что за успех не ручаюсь.

Я, впрочем, и не очень рассчитывал. Но когда через какое-то время Зыслин мне сообщил, что Лиде в общем понравилось и надо приехать, чтобы поработать с редактором, я собирался недолго.

Лида оказалась прелестной девушкой, в которую трудно было не влюбиться. Редактор расправился со мною, как повар с картошкой; я только глядел ему в рот. И повесть пошла. А вскоре ее запустили в производство и в Латгосиздате — после того, как была получена внутренняя рецензия. Написал ее Аркадий Натанович, а послали рукопись ему по моей просьбе. Рецензия была от руки, занимала полстранички, и вывод был одобрительным.

Вообще, бывая в Москве в те времена, я не стремился познакомиться с известными тогда фантастами: я всегда чисто подсознательно избегал вертеться вокруг людей известных, это свойство сохранилось и сейчас. Но было одно исключение: Аркадий Натанович. Видеть и слушать его для меня каждый раз было радостью, его эрудиция потрясала. А других знакомств в те дни в Москве я не завел. Однажды А. Н. привел меня на семинар, который он вел, и представил встретившемуся по дороге человеку, чуть ли не с ног до головы опутанному бинтами, с ногой в гипсе; передвигался он с помощью костыля и палки. То был Север Гансовский; сдружились мы с ним значительно позже — к сожалению, уже немного времени оставалось до его смерти. С его сестрой я познакомился раньше, в Риге; она была женой Валентина Пикуля, у которого я изредка бывал.

Сейчас я удивляюсь: почему во время наездов в Москву у меня не возникало чувства оторванности от центра русской фантастики, желания находиться поближе к нему? Ведь такое чувство было бы для провинциала естественным. Вероятно, срабатывал своего рода инстинкт самосохранения. Я уже знал за собой слабость, свойственную, впрочем, не только мне: легко подчиняться влиянию языково-стилистической манеры авторов, которые мне нравились. Я всячески старался избежать такого подчинения; в частности, собираясь начать какую-то новую вещь, заблаговременно переставал читать книги таких писателей. А будь у меня возможность общаться с ними лично, в том числе и с лучшими из наших фантастов, освободиться от их влияния было бы куда труднее. Не уверен, конечно, что и так это удавалось всегда; но все же в отдалении от них было намного легче говорить своим голосом.

…Пока книжка выходила, я, воодушевленный успехом, принялся за рассказы. Правда, наступил вынужденный перерыв: пришлось полежать в больнице с инсультом. Но мне и тут повезло: я попал в отделение, где врачом, среди прочих, был мой хороший приятель. Впрочем, моих коллег по редакции, вскоре пришедших узнать, как дела, доктор не обнадежил: сказал, что им, похоже, надо скидываться на веночек. Я этого не знал и стал благополучно выздоравливать. Потом он признался мне, что поначалу заподозрил аневризму сосуда — а это означало, что, не успев зажить, он прорвется снова (именно так умер мой сосед по палате, восемнадцатилетний грузчик, с виду здоровый, как молодой бычок). В конце концов мы с доктором согласились на версии, что то был результат осложнения после гриппа. С той поры я продолжаю работать без такого рода приключений (тьфу, тьфу, тьфу и стучу по дереву). Эта хвороба меня настигла, когда я сделал очередной шаг в карьере: был назначен в журнале заместителем главного. Ситуация повторилась, с той только приятной разницей, что наш главный, живой и здоровый, был переведен на пост главного редактора журнала «Звайгзне». Произошла очередная передвижка: заместитель стал наконец главным, а меня посадили на его место. Было и еще приятное: пока я лежал в больнице, ребята (во главе с тем же Айком, нашим, кроме прочего, секретарем парторганизации) ходили в ЦК и выбили для меня комнату. Так что отпала надобность ездить ночевать в Елгаву.

Освободившееся время пошло на литературу. Я написал несколько рассказов, из которых со временем составились сборники «Черные журавли», «Люди и корабли», «Исток». В республике я стал как бы монополистом на фантастику. А написанную в ту же пору повесть «Спутник «Шаг вперед» я предложил «Искателю», как до того и рассказ «Черные журавли», и эти вещи тоже были там опубликованы. (Позже я эту повесть расширил, и она вышла книжкой под названием «Люди Приземелья». Эту книжку я не люблю, да и многие говорят, что журнальный вариант был лучше.)

Дела шли как будто бы наилучшим образом. Но я чувствовал все большую неудовлетворенность.

Началось это вскоре после того, как я стал заместителем главного. То есть почувствовал себя руководителем. Мне стало казаться, что мой шеф слишком уж перестраховывается, не позволяет нам даже того, что казалось мне в тех условиях возможным. Во времена Хрущева трудно было заранее сказать, к чему может привести тот или иной шаг: к одобрению или полному разгрому. Я считал, что нужно рисковать, и ставил в номер материалы поострее. Никто не возражал, но когда приходила верстка, я с изумлением видел, что на этом месте стоит совершенно другой текст — безопасный. Замену делал главный — ни слова не говоря мне, наверное, чтобы не ранить моего самолюбия. Но это было полбеды, а вторая половина заключалась в том, что материалы для замены он брал из своего стола, куда попадали главным образом статьи слабые, над которыми в лучшем случае надо было еще работать. Раз, другой, третий — и я начал всерьез думать о том, не пора ли искать новую работу.

Подвернулось неплохое вроде бы предложение. Собкор «Комсомолки» уходил главным редактором в «Советскую молодежь» и принялся сватать меня на освобождавшееся место. Почему — не знаю: с комсомолом у меня особой дружбы не водилось. Все же предложение показалось мне заманчивым, и я поехал в Москву представляться. Там посомневались — мне было уже почти тридцать четыре года, многовато вроде бы, — но решили попробовать. Договорились, что я, не уходя пока из журнала, начну работать и для них.

Из этого, однако, ничего не получилось.

Шла весна 1963 года. В Москве состоялось Всесоюзное совещание творческой интеллигенции, на котором Никита Сергеевич с подачи своих советников громил молодое творческое поколение — тех, кого потом стали называть шестидесятниками. Как обычно в таких случаях, последовали «оргвыводы»; сняли с работы многих, в том числе и главных редакторов. В Латвии снимать было вроде не за что, однако действия Москвы всегда служили для республиканского начальства примером для подражания, воспринимались, как команда «Делай, как я!» Поснимали кое-кого и у нас, и, в числе прочих — главного редактора газеты «Литература ун максла» («максла» — по-латышски искусство). Газета была органом всех творческих союзов республики и представляла собой скучное, академического толка издание со скромным тиражом, приносившее издательству немалые убытки. И вот меня нежданно-негаданно вызвали в ЦК и предложили пойти туда главным редактором.

Было, над чем подумать. Независимо от качества, газета была «святая святых» латышской интеллигенции. Послать туда русского, и мало того, даже не местного уроженца, а приезжего, было со стороны ЦК оплеухой, и не очень дружеской. Я с самого начала представлял, как меня там встретят: мордой об стол — и сознавал, что для того имелись все основания. И без того уже велось немало разговоров о русификации латышской культуры, хотя я и тогда считал, и сейчас продолжаю, что ничего подобного не происходило, да и установки такой не давалось. Конечно, следили за политической линией, но этого в России было куда больше, в республиках же формула «Искусство национальное по форме, социалистическое по содержанию» оставалась в силе… Словом, спокойнее было бы поблагодарить руководство за доверие и отказаться.

Я поблагодарил — и согласился. Меня охватил азарт: захотелось сделать газету популярной, читаемой не только узким кругом специалистов, и кроме всего прочего — прибыльной.

В мае 1963-го я приступил к работе. Было нелегко, особенно первый год. Бывшего главного оставили моим заместителем. Затеянных мною перемен не одобрял никто. В ЦК завотделом пропаганды говорил мне: «Не увлекайтесь реформами!» В Союзе писателей упрекали в том, что газета потеряла солидность (я уменьшил ее формат вдвое, сделав похожей на выходившую тогда в Москве газету «Неделя», стал менять и содержание — от академического к более живому, актуальному). Редакция меня поддерживала; думаю, не потому, что внутренне соглашалась, но по свойственной латышам привычке повиноваться. Потом понемногу все стали понимать задачу, как понимал ее я: сделать газету интересной для массового латышского читателя. Поняли и то, что я эти интересы знаю и учитываю. Когда газету в киосках стали раскупать в первые же часы после выхода, когда ее стали читать в трамваях и троллейбусах, стало ясно, что мы побеждаем. А творческие союзы — прежде всего их молодые члены, мои сверстники — стали нашими сторонниками, когда увидели, что для газеты исчезла категория «неприкасаемых», стали появляться острые статьи авторов, которых прежде публиковать избегали. Латышские «шестидесятники» посчитали меня своим — как оно, по сути, и было.

Все эти дела заставили на время забыть о фантастике. Я понимал, что в газете времени у меня не очень много, согласно бытовавшей тогда формуле: вновь назначенному руководителю на первый год все прощается, на второй — его ругают, на третий — подыскивают замену. И я старался побольше успеть там, а не за своим домашним столом. Сборники рассказов, уже упомянутые раньше, выходили, правда, именно в эти годы, но все было написано еще в журнальные времена. Сейчас времени хватало лишь на то, чтобы записывать возникавшие порой замыслы, часть которых реализовалась потом, другая — никогда. Правда, работая в газете, одну вещь я все-таки написал. Но не рассказ и не повесть; мне вдруг захотелось попробовать — не получится ли у меня пьеса. Что-то получилось — тоже своего рода фантастика под названием «Открытие Америки», история поэта Христофора Колумба, сочинившего Америку, уверившего короля в ее реальности, но так ее и не открывшего — за него это сделали практики… Долгое время я ее никому не показывал, это была работа для самого себя. В остальном же годы эти прошли для автора вроде бы бесследно, для человека — нет.

Порой приходилось решать достаточно сложные задачи, не имевшие к литературе прямого отношения. Приближался очередной съезд Союза писателей Латвии; на нем ЦК собирался обновить секретариат: считалось, что тогдашние секретари недостаточно последовательно проводят линию партии. Оппозиция «шестидесятников» тоже хотела изменения руководства, но кандидатуры намечались совсем другие: молодые и талантливые поэты, прозаики, драматурги, критики.

Внешне все было тихо и спокойно. Но вот съезд открылся. Начались выступления. Наша газета, выходившая в дни съезда каждый день, публиковала почти несокращенные стенограммы самых интересных, принципиальных выступлений; партийная «Циня» давала краткие изложения, часто искажая их до противоположного. Люди сравнивали. Редактор «Цини» в ЦК кричал: «Это беспартийная газета!» Инструктор ЦК стал вычитывать гранки с первой строчки до последней, черкал и сокращал. Но все равно, контраст был вопиющим.

Накануне последнего дня съезда, когда должны были избрать правление Союза, мы — «мозговой центр» оппозиции — собрались дома у одной из наиболее известных писательниц и окончательно решили, как будем делать и что. Я понимал, что в любом случае поступаю плохо. Как-никак, в газету меня послал именно ЦК, я был — должен был быть — «их человеком». А раз так, значит, должен предупредить (читай — донести). Иначе я их предам. Но если я сообщу им, что назавтра их ожидает разгром — то предам людей, которые мне доверились, и ни один из них потом с полным правом не подаст мне руки. Что мне ближе: партийное руководство или талантливые писатели? Надо сказать, что после райкома я сильно изменился, и в том, как разрешу эту дилемму, всерьез не сомневался ни на секунду.

На выборах местный ЦК был разбит наголову. Ни один человек, намечавшийся в секретари, не был избран в состав правления. В новый его состав вошел и я. Многие из тех, кто пришел сейчас к руководству Союзом, в начале моей работы критиковали меня — в том числе и новый первый секретарь. На первом же организационном заседании правления я сказал, что теперь могу уйти из газеты, если они того хотят. Мне ответили: работай и не болтай глупостей.

На следующий же день я был вызван к секретарю ЦК. Он спросил: как я оцениваю результаты выборов? Я сказал: писателям не понравилось, что предполагавшиеся секретари, еще не избранные, уже повели себя как хозяева. Мне ответили: это чепуха, все дело в буржуазном национализме. (Национализм, конечно, был; но он был везде, и в том же ЦК, как это показали потом события начала 90-х годов. Мне это чувство всегда казалось естественным.) Секретарь спросил: как, по-моему, воспримут писатели, если выборы отменить, объявить недействительными и назначить новые? Я честно сказал, что воспримут плохо и вряд ли проголосуют иначе. Тогда он предложил мне написать и опубликовать в газете соответствующую статью — с разоблачением буржуазных националистов. И закончил многозначительным предупреждением:

— По этой статье будем судить о вашей работе.

Я вышел от него, прекрасно зная, что такой статьи ни писать, ни публиковать не стану. Постоял в коридоре, размышляя, что бы придумать. И пошел к заведующему курировавшим нас сектором печати — то был хороший мужик, из флотских политработников. Я рассказал ему о состоявшемся только что разговоре и сказал:

— Понимаешь, публиковать такую статью я не имею права: газета по положению не может критиковать издающую ее структуру, а съезд писателей для нас как раз таковым и является. Ты уж как-нибудь доведи до сведения…

Больше вопрос о статье не возникал.

Но было ясно, что в газете хозяйничать мне осталось недолго. Инструктор ЦК — тот самый, что редактировал съездовские номера — говорил мне:

— Товарищ Михайлов, мы каждый ваш новый номер берем в руки со страхом: чего еще такого вы там себе позволили?..

А я и впрямь позволял, понимая, что если даже сейчас стану вести себя тише воды и ниже травы — это уже ничего не изменит. Да и не хотел позволить сломать меня.

К концу 1966 года мне удалось добиться увеличения объема газеты вдвое, с соответствующим изменением в штате редакции. Я знал, что на обновленной газете меня не оставят: на съезде партии Латвии в отчетном докладе ЦК меня резко критиковали, и это было верным признаком.

На одном из заседаний правления, где присутствовал и пресловутый инструктор ЦК, его спросили прямо:

— Ходят слухи, что Михайлова хотят снять. Это так?

— Мне об этом ничего не известно, — ответил он.

Но тут вмешался новый первый секретарь Союза:

— Да, мне в ЦК сказали, что Михайлов больше работать не может.

После этого мне пришлось пережить, наверное, одни из лучших минут в моей жизни. Писатели, в том числе самые авторитетные, сказали:

— Мы хотим работать с этим редактором.

Однако в ЦК решение было уже принято.

Когда я пришел в издательство за трудовой книжкой, директор сказал:

— Придется тебе записать: «Как не справившегося с работой» — так в постановлении бюро ЦК.

Я ответил:

— Тираж растет, газета вышла на окупаемость — по-твоему, это значит, что я не справился?

Он развел руками:

— Ну, а что же написать?

— Напиши: «В связи с реорганизацией газеты».

Он так и сделал. И даже выплатил мне двухнедельное пособие.

Однако я был как-никак лицом номенклатурным. А это означало, что, уволив, мне должны предоставить другую работу.

И мне ее предложили: место собственного корреспондента «Литературной газеты» по Латвии.

Я отказался. Место меня не привлекало: платили там полставки, а собкор ЛГ в курортной республике в сезон отпусков являлся чем-то вроде посыльного у приезжавших на Взморье литературных генералов. Я сказал, что хочу заняться исключительно литературной работой. Благо, я был уже членом Союза писателей, а значит, имел законное право нигде не состоять в штате.

Меня уговаривали ровно столько, сколько требовали приличия.

Видимо, я далеко ушел уже от тех страхов, с какими начинал работать в журнале «Дадзис»: страхов остаться без должности и зарплаты. Теперь я полагал, что выкручусь.

Именно к началу этой моей вольной жизни относится знакомство с Киром Булычевым, описанное им в журнале «Если» почти точно. Единственное, в чем я мог бы его поправить: мою жену звали иначе. Прочее — верно; а мрачным я мог показаться потому, что все еще переживал про себя только что закончившуюся схватку с власть предержащими. Но в общении с Игорем трудно сохранять унылое настроение.

Дмитрий Володихин
ПОТАНЦУЕМ?.
_{(Об элитарной и массовой фантастике)}

После публикаций полемических заметок Э. Геворкяна («Если» № 2) и А. Ройфе («Если» № 3) мы предложили критикам и литературоведам продолжить разговор о судьбах российской фантастики. Автор этой статьи увидел дискуссию в ином ракурсе.

Кто пишет лучше: Голсуорси или Агата Кристи? Да? А почему же тогда ее издают чаще и тиражнее?.. Можно предложить и более «здравомысленную» головоломку. Кто более велик: Пушкин или Достоевский? Чернышевский или Твардовский? Загоскин или Маринина? Мне резонно возразят: как можно сравнивать березы с гаечными ключами, холмы с пулеметами, килограммы с амперами! С точки зрения трезвого ума — невозможно. Отчего ж столь часто слышишь незамысловатые суждения о современной фантастике на мотив «кто круче» или кто пишет «правильно», а кто «неправильно»? Как-то подслушал беседу двух страстных любителей фантастики. Один мечтал: вот хорошо бы «избавиться наконец от нудных высоколобых рассуждений», а другой возражал, что его «с души воротит от коммерческих поделок».

Могут ли сосуществовать два этих взгляда на современную фантастику? Если рассматривать ее как монолитный жанр, в рамках которого действует единая система координат, то нет. Но в России за последнее десятилетие фантастическое королевство естественным образом пришло к состоянию феодальной раздробленности. Выделились полусамостоятельные герцогства и графства, каждое из них приняло собственное законодательство и форму правления. Эти стихийно сложившиеся образования назовем «кластерами», или «этажами». Каждый «кластер» имеет собственную ось координат, а по отношению друг к другу они располагаются не по принципу выше/ниже, а просто в разных местах общего здания.

Как и вся литература, фантастика делится на элитарную и массовую. Элитарной всегда меньше. Совершенно так же, как в сепараторах молочной фермы меньше сливок, чем молока. Не бывает монологической фантастики, то есть такой, где автор не желает быть прочитанным и не может быть прочитанным. В «мэйнстриме» напротив — монологические тексты принято печатать. Там могут существовать разнообразные постмодернисты и деконструктивисты, творцы суперневнятных текстов, среда обитания которых — микротиражи. Для фантастики тираж 250 экземпляров — нонсенс, уровень едва заметных фэнзинов. Тираж фантастической книги начинается с нескольких тысяч. А лучше — десятков тысяч. Отсюда вывод: даже самая заумная, самая интеллектуальная, самая элитная фантастика обязана быть увлекательной. Иначе не выживет.

Подписавшись на такие условия, российский автор получает право выбора: работает он «на умных» или «на всех». Это большое благо: в России достаточно умников, чтобы найти среди них 8 — 10 тысяч читателей самого сложного фантастического романа. Есть возможность выбора. В первом случае сочинитель обретает роль советчика, собеседника, художника, философа, а за неимением ничего лучшего — «учителя жизни». Во втором — он становится акробатом, работающим на потеху публике. Профессиональный акробат ничуть не хуже хорошего собеседника или философа. Но судить их, право, следует по разным кодексам. Исчезающе малы различия между метафорической или мистической прозой основного потока (Маканин, Пелевин) и философской фантастикой. И гораздо очевиднее разрыв между ними и массолитом — любым: будь то фантастика, детектив или дамский роман. Вероятно, автор этих строк несколько поторопился, разделив массовую и элитарную фантастику на две державы с философом и акробатом на гербовых щитах. Существует немало определений рубежа, отделяющего массолит от всего остального. Например, такое: граница проходит по тому набору методов, которым автор пытается привлечь читателя. Не по наличию и отсутствию «месседжа», не по степени вторжения философии в художественную ткань. А именно по арсеналу литературных приемов. Иными словами, разграничительная линия между массолитом и элитарностью по сути своей технологична (если читатель простит слово «технология» применительно к литературе). Многое приходится классифицировать на интуитивном уровне. И это понятно: если бы изящную словесность можно было тупо расписать по графам и квадратам, ей бы не поклонялись с такой страстью. Так что подгонка результата до цифр с нулями после запятой здесь просто невозможна. И, разумеется, немыслимо объять необъятное — в рамках журнальной статьи подробно проанализировать весь изощренный петергоф российской фантастики. Я попытаюсь выбрать наиболее ярких представителей тех или иных «этажей».

Начнем с очевидного массолита. В этих краях на протяжении 90-х годов поселилось бесконечное множество персон. Назовем лишь некоторых: В. Головачев, Ю. Петухов, Ю. Никитин, А. Орлов, Р. Злотников, Е. Сусоров, К. Бояндин, А. Бессонов… О них поговорим подробнее, поскольку до настоящего времени массолитовская фантастика при высокой тиражности получала от критиков в основном краткие насмешливые отзывы. Однако важнее понять, «как это делается», а не пинать лишний раз «маргиналов».

В этой фантастической страте неуместны философия, социология, сколько-нибудь рельефная психологическая профилировка героев. И уж тем более — перегруженность скрытыми шифрами, кодами, тайными смыслами. Пользователь не должен тормозить. Наихудшая оценка для массолитного текста: «Я не понял». Здесь недоумение много хуже прямого отрицания: «Мне не понравилось», поскольку оно означает автоматическую отгрузку в «аут» большого числа пользователей. «Не понравилось» — дело вкуса, «не понял» — автор не адаптировал текст до уровня потребителя. У Никитина, Петухова, Злотникова тексты понятны всем, кто хоть как-то умеет читать. Хотя такая доступность полностью закрывает их от «умников»: им просто не о чем там читать.

Массолит предполагает в качестве глобальной задачи исключительно прямое обслуживание запросов как можно более широкой аудитории. Доставлять удовольствие десяткам тысяч можно, лишь воздействуя на центры наслаждения сильными и грубыми способами, чтобы не промахнуться. А для этого приходится выбирать тот психологический «заказ», который сидит очень глубоко и буквально у абсолютного большинства, работать с фундаментальными архетипами на самом дне личности. Под этим углом зрения идеальные тексты для масс делал Вилли Конн, затрагивая самые древние, самые простые эмоции. Приснопамятные «Похождения космической проститутки» — соединение идеи опасности из космоса и неземного наслаждения: страх плюс сексуальное желание.

Если сравнивать фантастические кластеры с танцами, то массолит больше всего похож на незамысловатое раскачивание-топтание, пригодное для любой простецкой дискотеки. Доступно всем!

Персональный психологизм — прерогатива иных «этажей». Массолитовский текст предпочитает психологизм ситуаций. Читателю не хватает некоторых жизненных ситуаций: рискованных, эскапистских, эротической экзотики или, по меткому выражению А. Мирера, «ориентировочной деятельности» (сродни походу, охоте, путешествию). Читатель — горожанин, у него режим «работа-дом» съедает шесть седьмых жизни. Вот читателю и дают возможность компенсировать «серые будни». Гипертрофия психологической картины невероятных ситуаций и есть один из самых верных признаков массолита.

У Никитина, Головачева и Злотникова неизменно театрализуется одна и та же схема: добрый богатырь-одиночка сметает с лица земли толпы злых монстров. Никитин заставляет скромного славянского витязя разнести в щепы восточный монастырь «со всеми их единоборствами»; головачевский «простой российский военнослужащий» добирается до самого средоточия врага, сметая все на своем пути; герой Злотникова понемногу завоевывает целый мир, причем пользуется в этом нелегком деле преимущественно собственными руками-ногами-головой. У Сусорова ситуация видоизменена незначительно: вместо одного героя миссию отрабатывает маленькая группка «наших». Страницы романов Бояндина посвящены поискам сокровищ в подземных гробницах чужих цивилизаций, во мраке, под угрозой магического нападения.

В любом случае схема «бой» или «поиск» тщательно и подробно прописывается по части обстоятельств и очень поверхностно — по части персонажей. Люди здесь — ходячие манекены, слегка оживленные амплуа. Зато цвет стен подземелья, вопли врагов, которым только что переломали конечности, дробный топот копыт, перечень находок, сделанных в каком-нибудь храме глубоко под землей, расположение постов неприятеля и тому подобное передаются так, словно от этого зависит жизнь самого читателя. А уж если речь идет о сражении, автор непременно сообщит, сколько человек бьется за каждую из сторон и каковы потери на всех стадиях битвы. Цель одна — втянуть пользователя в игру.

Другой характерный прием, органично вытекающий все из той же психологической гипертрофии ситуации, можно назвать аутентизмом. По ходу повествования пользователю сообщается множество маленьких деталей, которые создают впечатление достоверности происходящего. Стругацкие по-настоящему глубоко ввели аутентизм в русскоязычный литературный обиход повестью «Парень из преисподней»: «бригад-егеря», «гоф-дамы», «крысоеды», «броне-ходы»… Впоследствии этот прием перебрался на другой «этаж» и там завоевал всеобщую любовь. Тот же Головачев придумывает все новые названия различным классам тайных агентов, Сусоров посвящает в магические свойства драгоценных камней, А. Бессонов буквально до заклепочки разбирает устройство космических кораблей. Но самый роскошный пример аутентизма предлагают сочинения А. Орлова. Текст пестрит наименованиями марок стрелкового оружия, типов боевых кораблей, названиями элитных подразделений. Читатель оказывается внутри литературного подобия компьютерной игры. «Каскады», «людвиги», «АК-форматы», «бангоу», «сафихи», «ДАСы», «вампиры», «ИРСы»… Отряды перемещаются в соответствии с четко заданной тактикой и сталкиваются на поле боя по строго определенным правилам. Массированное применение этого приема рождает парадоксальный жанр — производственный роман из жизни виртуальных коммандос.

Стилистическая или сюжетная вторичность в литературе не приветствуется. Но для массолитовских романов вторичность как раз достоинство. Когда-то верно найденный ход оказал сильное воздействие на читателя. Благо состоит в том, чтобы повторять его без конца, лишь варьируя некоторые подробности. «Богатыри» у Головачева, Никитина, Злотникова — тени Конана, как сам Конан — тень какого-нибудь Тора. «Миссия» героев Сусорова до странности похожа на мытарства команды хоббитов, вступивших в битву с Сауроном. А криминальное кладоискательство у Бояндина четко ассоциируется с «Островом сокровищ» Стивенсона.

Еще одно наблюдение: массолитные тексты редко бывают запущены на высоком «драйве». Они прочитываются на малой «скорости»: объяснения многословны, перипетии разжевываются до манной каши, не оставляя ни малейшей недосказанности. Там, где литературный русский язык требует десяти слов для правильного и точного построения фразы, используется пятнадцать.

Основную массу этого «этажа» составляют боевики, романы в стиле «экшн». Но обилие «экшн», оказывается, не подразумевает лаконичных описаний. При высоком градусе «драйва» из пленки вырезают кадры, чтобы движение было выражено минимумом средств, чтобы достигался эффект неуловимости персонажа. У Головачева, Злотникова, Никитина (особенно у последнего) все наоборот: камера, которая «ведет» у них боевика в работе, функционирует в крайне замедленном режиме, близком к «стоп-кадру». Как при фиксации спринтерского финиша, когда каждый сантиметр на счету, когда необходимо определить, кто коснулся ленточки первым. Видимо, читатель должен успеть «просмаковать» картину боя, «схватить» подробности.

Теперь о фантастике, рассчитанной на интеллектуальную элиту. Продолжая «танцевальное» сопоставление, ее следовало бы сравнить с менуэтом, т. е. со зрелищем, рассчитанным на изысканный вкус. Здесь «обитают» Э. Геворкян, А. Громов, Е. Лукин, В. Рыбаков, А. Саломатов, А. Столяров, Е. Хаецкая (если судить по ее текстам «Мракобес» и «Сентиментальная прогулка»).

Многие из них двигаются по одному и тому же маршруту: в сторону «мэйнстрима», а точнее, в сторону одного из современных мэйнстримовских направлений — неореализма. А. Столяров в 1999 году представил на Суд читателей роман «Жаворонок», напечатанный в «Знамени». Фантастики здесь не больше чем, например, в «Предтече» Маканина (некоторые необычные способности главного действующего лица). Е. Лукин в «Зоне справедливости» и В. Рыбаков в дилогии «Очаг на башне»/«Человек напротив» также очень скромно использовали фантастическое допущение. Так, капелька нереального в гуще наших дней… А. Саломатов давно поселился в «мэйнстриме»; фантастический элемент его произведений — лишь парадоксальное или гротесковое осмысление реальности. У этих писателей, равно как и у А. Громова, персональный психологизм шествует из романа в роман как необходимая и неотменная среда.

Еще одна характерная черта названного ряда — особая стилистика, когда весь строй изложения и даже лексика прочно связаны с магистральной литературной традицией. На поверхности сохраняется слой 70 — 80-х годов, но под ним обнаруживается стилизация под русскую классику XIX столетия. Особенно это заметно у Рыбакова, Столярова и Лукина. Последний с увлечением предается лексическим экспериментам, У любого из них легко отыскать классический набор литературных приемов во всей той полноте, которые изучаются на филфаках и в литинститутах.

Названные авторы имеют обыкновение ставить темы панорамно, в духе вечных вопросов российской словесности: кто мы такие? куда идем? что делать? в чем суть проблем наших дней? Посему сюжет, как правило, подчинен глобальным социально-философским разысканиям. Столь разные на первый взгляд тексты, как «Гравилет «Цесаревич» Рыбакова, «Жаворонок» Столярова, «Шаг влево, шаг вправо» Громова, «Зона справедливости» и «Алая аура протопарторга» Лукина, глубинно созвучны. Их объединяет четко выраженная творческая задача: поставить обществу диагноз и, возможно, наметить путь к излечению.

Особняком в этом ряду стоят Э. Геворкян и Е. Хаецкая. Прежде всего, оба отказались от углубленного психологизма как главного инструмента. Сколько-нибудь рельефная прорисовка психологии персонажей — редкость у обоих. Исключение представляют Сармат во «Временах негодяев» Геворкяна и отец Иеронимус в «Мракобесе» Хаецкой. Но в обоих случаях психологический рисунок героя проявляется не изнутри, не через внутренний монолог. Читатель получает образ медленно, маленькими порциями, вынося суждение по словам и поступкам героя, проходящего каскад знаковых ситуаций. Такая манера характерна для американских классиков середины XX века (Олдриджа, например). Геворкян и Хаецкая строят текст, как фильм, монтируют сцены, а не тянут действие. Еще одно симптоматическое сходство легко увидеть в «сакральности» их текстов. Оба как бы проникают взглядом сквозь завесу, отделяющую нашу реальность от арены, на которой борются высшие силы; они отгибают самый краешек завесы и позволяют читателю заглянуть за… О! Лучше было не смотреть, одно огорчение: оказывается, нашим миром управляет нечто более могущественное, чем люди.

Различие между Геворкяном и Хаецкой — в той функции, которую выполняет сюжет. У Э. Геворкяна сюжет на первом плане. Многослойные лабиринты сюжетных ходов — главная «завлекалочка», подтягивающая читателя к философии книги. У Е. Хаецкой сюжета не видно и не слышно. По большому счету, тексты Хаецкой состоят из встреч и диалогов с минимумом действия. Ее «приманка» — чарующая эстетика стилизации. В «Мракобесе», например, стилизация столь точна и столь тонко детализирована, что могла бы, наверное, удовлетворить профессионального медиевиста.

Мне не раз приходилось слышать: трудно отделить «массовых» фантастов от «элитарных». Действительно: где граница, их разделяющая? А границу принципиально невозможно провести. Вместо узенькой контрольно-следовой полосы — целый «этаж», обширная переходная зона. В танцевальной терминологии кластер перехода соответствует танго. Здесь в избытке страсти и сложности, но близость к массовому пользователю очевиднее. В 90-х годах именно этот «этаж» стал заселяться быстрее других, именно он предложил наибольшее количество «звездных» имен. Здесь обитают: С. Вартанов, В. Васильев, О. Дивов, С. Лукьяненко, В. Михайлов, М. Семенова, М. Тырин, М. Успенский, Макс Фрай и, конечно, многие другие. Сказать, что все они представляют среднее арифметическое между Лукиным и Головачевым, значит, не сказать ничего и даже исказить ситуацию. У названных писателей есть общая визитная карточка: их тексты рассчитаны на массового читателя, но не на простое обслуживание его запросов. К этому добавляется сознательное «инфицирование» пользователя некой авторской идеей, эмоциональным переживанием или индивидуальным взглядом на мир. Широкой аудитории адресуется некая эстетико-философско-социальная посылка, упрятанная в традиционную среду массолита. Так сказать, интеллектуальная начинка в массолитной обертке. Если в «менуэте» можно предложить читателю целую философскую систему с раскидистой кроной аргументов, контраргументов, различных подходов и точек зрения, то для «танго» характерно совершенно иное: всю мощь традиционного литературного арсенала и подручных средств массолита автор концентрирует для передачи одного четко обозначенного концепта. Сложности — да, меньше. Зато ударная мощь выше.

Лукьяненко под прикрытием «космической оперы» полемизирует с целой философской традицией, а заодно и со Стругацкими («Звезды — холодные игрушки»). Успенский рассказывает веселую сказочку, а по пути отрицает идею физического бессмертия («Кого за смертью посылать»). Макс Фрай устраивает магические фейерверки, мимоходом создавая рай для инфантильных интеллигентов (сериал о сэре Максе). Дивов на фоне боевика предлагает чуть ли не план социальной реформы в России («Выбраковка»). Семенова в мешок смурному вояке кладет густой феминизм (сериал о Волкодаве). Васильев в промежутках между драками заставляет своих героев поработать на антропоцентрическую идею в духе ван Вогта («Смерть или слава»). У Вартанова эльфы, люди и гоблины успевают не только порубить друг друга в капусту, но и заняться рассуждениями «о странностях любви» или о вреде гуманизма («Смерть взаймы», «Легенда»). Михайлов откровенно превращает экипаж и пассажиров космического корабля в тезисы для публицистической полемики («Беглецы из ниоткуда»). Тырин в гуще «космической оперы» ставит философскую проблему отсутствия судьбы («Дети ржавчины»).

Такая литературная технология напоминает «жесткий пиар», пресловутый 25-й кадр… И она весьма эффективна.

Многие фантасты могут быть отнесены к разным кластерам одновременно. Например, Кир Булычев, самый разносторонний отечественный писатель, с равным успехом может выступить и в менуэтном стиле («Поселок», «Река Хронос») и показать чистое «танго» (рассказы из Гуслярского цикла). Или М. и С. Дячен-ко, написавшие «Казнь» в стиле «танго», а «Корни камня» — на мелодию «менуэта». Старые тексты Ольги Ларионовой («Леопард с вершины Килиманджаро» или «Где королевская охота») — очевидное интеллектуальное чтение. Незабвенная «Чакра кентавра» любима столь многими в основном за эстетику рыцарского романтизма, но художественный арсенал здесь весьма небогат, изощренной философии тоже нет. Поэтому ближе к «танго». А вот продолжение «Чакры», «Делло-Уэлло» — откровенная «дискотека», фэнтезийный боевик, «цепляющий» архетип снежной королевы и донельзя бедный в смысле литературной отделки. Ника Перумова тянет к «танго» «Техномагия», где построен оригинальный виртуальный мир, а к «дискотеке» — почти все остальное. Раннее творчество А. Лазарчука в большинстве случаев должно быть отнесено к элитной фантастике, но в романах «Кесаревна Отрада» и «Гиперборейская чума» (последний — в соавторстве с М. Успенским) все смазано литературной небрежностью. Если «Мракобес» Е. Хаецкой представляет собой систему религиозной философии, изложенной в беллетризированном ключе, то ее же тексты, написанные в ипостаси Мэделайн Симмонс, намного проще. Они лишены ауры таинственной «сакральности» и, видимо, изначально рассчитаны на иного читателя, а потому узнаваемы как «танго».

Предложенная читателям схема, конечно же, фрагментарна и, повторюсь, сугубо интуитивна. В конце концов, это была, как говорят в науке, «попытка постановки проблемы», не более того. Но каждый может достроить здание. Принадлежность к одному из кластеров ничего не говорит об уровне известности или художественного мастерства. Они не составляют иерархии: что-то выше (лучше), а что-то ниже (хуже). Они равноправны. Для каждого из «этажей» и мастерство, и известность имеют свои критерии, абсолютно непригодные для оценки «соседей».

Рецензии

НАЧАЛО ОТВЕТА

В российской фантастике принято было ставить вопросы. Разумеется, общечеловеческие и неразрешимые, и сама глубина их делала бессмысленной попытку ответа. Вопросы были полезны — размывали мировоззренческие догмы, приучали к необходимости личного выбора, взывали к человечности — всем идеологиям назло. Но времена меняются (не в последнюю очередь благодаря вовремя поставленным вопросам), и исподволь накапливается раздражение. И так живем скверно, а тут еще в трехзначный раз… Ну сколько можно? И как следствие: «Фантастика должна быть развлекательной». Эту тенденцию уловили, пожалуй, все активно пишущие авторы, разница в том, что у одних, кроме развлекательности, ничего нет, а у других она служит фоном… Для чего? Да для тех же «проклятых» вопросов…

И редко, очень редко кто-то решается нырнуть глубже, чтобы попробовать ответить.

Пожалуй, этим стремлением можно определить новый роман Вячеслава Рыбакова «На чужом пиру» (издательство ACT). Писателя, все творчество которого посвящено неразрешимым проблемам этики с выходом в метафизику, более не устраивают старые схемы. Спасибо, мы уже знаем, где сердце спрута. Теперь понять бы, что с этим спрутом делать. Рыбаков и пробует понять, дать свои ответы. И ответы эти многим не понравятся. Любители развлечься найдут роман слишком «заумным», ценители острых сюжетов сочтут «спокойным» — ведь фабула здесь закручена не Бог весть как лихо даже по сравнению с «Человеком напротив»… Точный баланс между идейной и сюжетной линиями заметен далеко не всем и не сразу.

Линия сюжетная продолжает предыдущие книги автора — «Очаг на башне» и «Человек напротив». Эстафету принимает Антон, сын Аси и Симагина. Взрослый, прошедший огонь и воду Антон пытается в нашей вечной мерзлоте сеять разумное, доброе, вечное, поддерживая истинных творцов — ученых, художников, мыслителей, которых наша рассекающая в иномарках реальность походя сметает на обочину жизни. Здесь Антон весьма напоминает своего тезку, благородного дона Румату. Разница лишь в том, что за спиной у него не стоит могущественная Земля XXII века, все его «спецвооружение» — это слабый дар эмпатии. Впрочем, и противники у него, в отличие от Симагина в «Человеке напротив», вполне земные. Тайные террористические организации, иностранные разведки…

Вторая, идейная, линия имеет подзаголовок «Дискета Сошникова». Это размышления о судьбах мира и России одного из опекаемых Антоном творцов-одиночек. Эта линия как раз и представляет главный интерес, именно в ней новизна романа.

Автор разрушает стереотипы, сложившиеся в последние десятилетия. То, чем обернулось торжество демократических идей, — закономерная плата за наивность. Попытка «стать Западом» обречена изначально — у нас цивилизации разные. Наша (Рыбаков условно называет ее православной парадигмой) основана на стремлении к некоей высшей ценности, ради которой и существует государство. Цивилизация же Запада живет исключительно днем сегодняшним. Трагедия России в том, что уже триста лет государство, этот инструмент достижения запредельной цели, само объявило себя таковой целью.

Идеи, конечно, не новые, но поразительное дело: то, что в устах национал-патриотов всех мастей звучит истерически и злобно, в изложении петербургского прозаика вызывает доверие. Спокойно, не разбрасываясь обвинениями и поисками «виноватых», он пытается разобраться в сути проблемы. Очень многое приходится пересмотреть в поисках выхода из нынешнего тупика. Почему все так получилось, что нас ждет в ближайшем будущем, как можно использовать особенности нашей извечной парадигмы, чтобы и сохранить этические ценности, и не впасть в очередной тоталитаризм, и противостоять той энтропии духа, что, как раковая опухоль, разъедает все общество?

Еще не ответы, но уже и не вопросы. Это предпосылки ответов.

Вот здесь-то и становится ясна связь сюжетной и идейной линий. Не для привлечения читательского внимания нужны все эти криминально-шпионские страсти, не для маскировки мысли. Развитие сюжета не только иллюстрирует «дискету Сошникова», оно уточняет высказанные там идеи, а порой и полемизирует с ними. Сошников — это все же не Рыбаков, а Рыбаков знает, что жизнь не укладывается даже в самые логичные схемы.

Леонид Кудрявцев
СЛУЧАЙНАЯ НАХОДКА

Газетный лист, в который были завернуты пампушки, купленные мной на одной из железнодорожных станций по дороге из Москвы в Ижевск.

И конечно — он является ошибкой, типографским браком… Впрочем, я несколько забегаю вперед. Сначала необходимо сказать о том, как он выглядит.

Собственно, выглядит он, как самый обыкновенный кусок газеты, после того как в него завернули пампушки. Само по себе его существование ничего не доказывает и, соответственно, не опровергает. Он просто существует. Однако на нем напечатан текст, являющийся для меня загадкой, отгадку которой я, скорее всего, так никогда и не узнаю.

Если попытаться оправдать возникновение данного текста всего лишь головотяпством верстальщика, то чем можно объяснить невнимательность редактора, отправившего макет в типографию? Брак таков, что легко обнаруживается даже при беглом просмотре текста. Не является ли странным неожиданный приступ редкой невнимательности сразу у двух профессионалов?..

Кроме того, что лист усеян пятнами и в достаточной степени измят, он обладает еще одним существенным недостатком: отсутствует верхняя часть, очевидно, оторванная торговкой пампушками. Скорее всего, как раз там и должно было находиться название издания и дата его выхода.

Может, это и к лучшему. Иначе загадка, на обдумывание которой я потратил некоторое количество собственного времени, утратила бы для меня часть своей таинственности. А размышлять над загадкой, которая, на твой взгляд, недостаточно таинственна, не такое уж большое удовольствие.

Теперь — о шрифте. Сразу бросается в глаза некая непривычная, излишняя округлость букв, а также их странные пропорции.

Да, конечно, сейчас, в эпоху компьютеров, любой текст можно напечатать каким угодно шрифтом. Если так уж приспичило, можно легко создать шрифт, непохожий ни на какой другой. Но в газете? Зачем? Какая в том нужда?

Итак — странный шрифт. Что он доказывает? Конечно — ничего. И все-таки я должен был о нем написать, поскольку, на мой взгляд, он являлся одной из причин, по которым я обратил внимание на напечатанный текст.

Вот мы и подошли к нему. Текст.

Собственно, речь идет не о целом тексте, а о множестве его фрагментов, большую часть которых понять практически невозможно (слишком велики в них пробелы). Некоторое количество фрагментов содержат упоминания о лицах, имена которых я до этого ни разу не слышал, но говорится о них, как о весьма известных людях. Кто такой Андрей Каум Вульфф, послевозвестник грядущего обновления, и почему его визит в местечко Бвыжицы имеет такое большое международное значение? Какими именно произведениями прославился великий композитор Тимон Б. Халланвог, чья ранняя кончина ввергла весь культурный мир планеты в состояние шока и уныния? Чем провинился Патрик Бвангу Ким, об окончательной поимке которого гордо сообщили «соответствующие органы»? Кстати, чем именно эти «соответствующие органы» занимаются, я догадываюсь. Но почему у них такое странное название?

Увы, ответа на эти вопросы, в данный момент я, видимо, не получу. Может быть, в будущем… Но точно ли — в будущем?

К счастью, мне удалось обнаружить и несколько достаточно крупных фрагментов, смысл которых, несмотря на некоторое количество пробелов, понять можно. Причем, за ними просматривается некая система мира, очевидно, находящегося в будущем, где-то в промежутке от двадцати до восьмидесяти ближайших лет, мира двадцать первого века. По крайней мере, наличие в настоящем предпосылок, из которых этот вариант грядущего мог бы произрасти, отрицать невозможно.

Фрагменты можно условно отнести к нескольким разделам. Причем, большее число отрывков является так называемыми свежими новостями, тем самым суррогатом реальной жизни, который якобы должен давать обычному человеку представление о том, чем живет окружающий мир. Конечно же, на самом деле ничего подобного не происходит, поскольку «свежие новости» создают лишь иллюзию подобной осведомленности.

Впрочем, не будем отвлекаться. В данном случае для меня они являлись как бы фоном, дающим возможность приобщиться к повседневной, «обыденной», жизни двадцать первого столетия.

Для начала мне бы хотелось предложить два фрагмента, относящихся к развитию виртуального мира.

Объявление: «…имеют честь сообщить о намеченной на… часов… бря, церемонии бракосочетания. Проходить она будет, как обычно, на сайте виртуальной церкви господней, в присутствии всех пожелавших явиться на это знаменательное торжество. Подарки для молодоженов принимаются на… в виде… и если их размер достигнет планируемого, то юная чета отправится в свадебное путешествие, по… до сей поры недоступным им по статусу общественного положения».

И сообщение: «…инициативный комитет в полном составе проследовал в главный офис компании и передал директору по контактам с живыми работниками петицию о… главным пунктом считается тот, в котором говорится… недопустимость использования синтетических личностей в объем-кино… и на других носителях. Инициативный комитет по защите прав реально существующих актеров, дикторов и обозревателей отметил, что в последнее время… а также значительно увеличился процент непрофессионалов, тех, кто сдает свои личностные данные напрокат… самые крайние меры, вплоть до… и снимает с себя всяческую ответственность».

Следующий кусок текста относится к другой, не менее интересной области науки. Клонированию.

«…слушанье дела было отложено… Адвокат подсудимого заявил, что подзащитный, несомненно, невино… неопровержимо доказана непричастность… уважаемого члена общества, человека чистейших помыслов и поступков… И все же обвинитель так и не смог представить неопровержимые доказательства причастности подсудимого к торговле клон-рабами… показания самих же клон-рабов не имеют никакой юридической силы, поскольку в момент якобы совершения противоправных действий ни один из них не имел статуса гражданина, и значит, юридически все они являлись ни более ни менее как частями тела подзащитного… С таким же успехом можно было бы пытаться заставить какого-нибудь ребенка свидетельствовать против своей матери, причем по делу, относящемуся к тому моменту, когда он еще находился у нее в утробе… несомненно… поправка к статье неопровержимо доказывает…. прецедент двух белокурых близнецов…»

Фрагмент, относящийся к освоению космического пространства.

«…мрачно шутят, что корабль-отражатель кто-то сглазил. Кажется, кое-какие основания для такой шутки и в самом деле есть. Если подсчитать, начиная с самой первой модели корабля-отражателя, то число неудачных попыток уже перевалило за… выдвинул довольно дерзкую гипотезу о новом виде магнитных полей, которые… если подобные предположения верны, то очевидно, что корабль-отражатель придется каким-то образом выводить за пределы Солнечной системы, и только после этого… в настоящее время подобное невыполнимо. Таким образом, если существование мнимых магнитных полей будет доказано, старт корабля-отражателя должен быть отложен на неопределенный срок, до тех пор… возможно только в двадцать втором веке…»

Следующие куски текста имеют отношение к политике и финансам.

«…нота Объединенной Республики Китай… за последнее время участились случаи перехода как отдельных лиц, так и целых групп граждан государственной границы в районе Багдада… высказал надежды на то, что данная нота не нарушит издавна сложившихся добрососедских…»

«…симптомы напоминают знаменитый долларовый кризис, разразившийся… и все же ведущие финансисты мира утверждают, что для паники пока нет никаких оснований… тем не менее… в среду котировка скачкообразно понизилась сразу на… хотя в четверг падение котировок слегка приостановилось… следующая неделя, видимо, станет решающей…»

«Многонациональный хурал Антарктиды отметил, что за последнее время значительно увеличилась добыча… несомненно, запасов только открытых за последние полгода месторождений… однако строить благосостояние государства на добыче природных ископаемых… соответственно, будут введены санкции, осложняющие процедуру выдачи лицензий на разработку месторождений. Это не означает… государственные дотации на развитие определенных отраслей… уже в ближайшее десятилетие планируется подъем интереса к технологиям управления погодой… в связи с этим можно констатировать определенные изменения государственной политики…»

Вот, собственно, почти все тексты. Почти — потому что есть еще один кусочек, но, прежде чем его привести, я хотел бы снова повторить, что считаю этот газетный лист не более чем типографским браком, ошибкой, появившейся в результате недосмотра. Но все же… Если допустить, что это действительно реальная информация о мире двадцать первого века, причем именно нашем мире, то можно сделать вывод, что мир будущего останется неизменным в одном…

Ну конечно — человек. Он не сильно изменится, точно так же, как практически не изменился за многие тысячелетия своего существования. В двадцать первом веке, вероятно, возрастет темп жизни, появятся новые возможности получать и обрабатывать информацию, но человек останется все тем же. Он, как и всегда, будет мечтать, влюбляться, трудиться, страдать, растить детей и неизбежно умирать.

Возможно, на этом следовало бы закончить. Однако остался еще один вопрос.

Каким все-таки образом информация о двадцать первом веке попала на лист современной газеты? Возможно, ответ на этот вопрос есть в последнем куске текста.

Вот он: «…назвал гипотезу о сопряженности информационного поля и обратного вектора движения времени сомнительной…. представленные доказательства были подвергнуты тщательному анализу… вступился его коллега из… гневная отповедь возымела обратное действие… списывать ошибки, неизбежно возникающие при обработке любого текста на воздействие текущего по времени… информационное поле… процентное содержание совпадений ошибок с реально существующим… четыре обезьяны за клавиатурой… Да, они неизбежно напечатают одну из пьес Шекспира. Но сколько на это потребуется времени? Между тем подобные опечатки встречаются… попраны законы вероятности, также как и…»

И конечно, кусок газеты, в который были завернуты пампушки, купленный мной на одной из станций по дороге из Москвы в Ижевск, несомненно является типографским браком. Однако если предположить, что он возник не случайно, а в результате воздействия некоего информационного поля, то сам собой возникает очень простой вопрос: сколько ценной и, возможно, очень важной информации было уничтожено корректорами и редакторами различных газет и книгоиздательств?

Однако время от времени подобным текстам удается уцелеть. Не значит ли это, что в определенные моменты воздействие некоего информационного поля резко усиливается? Причем возрастает оно настолько, что ему не могут противостоять даже профессиональные борцы с опечатками.

Впрочем, все это не более чем домыслы…

Курсор

Совместный «бенефис»

Евгения Лукина и журнала «Если» состоялся на очередном «Интерпрессконе», проходившем в Санкт-Петербурге с 4 по 7 мая. Волгоградский писатель увез из северной столицы рекордное количество призов, и все они были получены за произведения, опубликованные в «Если». Еще две награды журнал помог добыть другому волгоградцу — Сергею Синякину. Правда, начало «Интерпресскона» омрачил «технический скандал»: новая система голосования, внезапно предложенная оргкомитетом, вызвала активное неприятие большинства гостей, приехавших из других городов. В результате этот вопрос был вынесен на всеобщее обсуждение. В конечном итоге, на этот раз решили согласиться с вариантом оргкомитета, а со следующего года вернуться к прежней схеме.

В голосовании приняли участие около 130 любителей фантастики. Победителями стали:

в номинации «Крупная форма» — Сергей Лукьяненко за роман «Фальшивые зеркала» (ACT);

в номинации «Средняя форма» — Сергей Синякин за повесть «Монах на краю Земли» («Если» № 7);

в номинации «Малая форма» — Евгений Лукин за рассказ «Страна заходящего солнца» («Если» № 3);

в номинации «Дебютная книга» — Анна Ли за роман «Идущие в ночь», написанный в соавторстве с Владимиром Васильевым («Терра»);

в номинации «Сверхкороткий рассказ» — Евгений Лукин за миниатюру «Конец ледникового периода» («Если» № 11–12, 1998 г.);

в номинации «Критика, публицистика, литературоведение»

— Евгений Лукин за эссе «Декрет об отмене истории» («Если» № 7).

За иллюстрации приз получил Всеволод Мартыненко, за оформление обложек — Анатолий Дубовик, а лучшим издательством было признано ACT.

По традиции на «Интерпрессконе» вручается приз Бориса Стругацкого «Бронзовая улитка». К сожалению, впервые Борис Натанович не сумел приехать на фестиваль и доверил вручить улитку, упрямо ползущую по склону Фудзи, координатору творческого совета журнала «Если» Эдуарду Геворкяну. Несмотря на то, что Э. Геворкян был явно смущен возложенной на него миссией, он добросовестно выполнил поручение и от имени Б. Стругацкого вручил призы писателям и библиографам:

Виктору Пелевину за роман «Generation П»;

Сергею Синякину за повесть «Монах на краю Земли»;

Евгению Лукину за рассказ «В стране заходящего солнца»;

Вадиму Казакову, Алексею Керзину, Юрию Флейшману за библиографию братьев Стругацких.

Споры, как это чаще всего бывает, не утихли и после оглашения имен победителей. Каждый остался при своем мнении, но кое в чем участники «Интерпресскона» сошлись. Как ни странно, согласие было достигнуто на основе двух прямо противоположных позиций: во-первых, абсолютно объективных премий не бывает, а во-вторых, есть абсолютные литературные явления. Обосновывая второй тезис, участники приводили в пример корреляцию результатов голосования по «Сигме-Ф» и «Интерпресскону» — при том, что «Сигма» вообще не предполагает предварительных номинационных списков, и читателям «Если» приходится в поисках лучшего путешествовать по всему литературному пространству фантастики… Кстати, члены Большого жюри журнала «Если» поставили роман «Фальшивые зеркала» на второе место: как уже было сказано (см. «Если» № 5), ему пришлось соперничать с романом того же автора «Геном», занявшим в итоге четвертое место. Убедившись в опасности конкуренции с самим собой, С. Лукьяненко предложил номинационной комиссии «Интерпресскона» не включать в списки второй роман, и в результате «Фальшивые зеркала» победили со значительным перевесом… Вспомним также голосование читателей журнала по разделу «Критика»: здесь второе место заняла статья Александра Ройфе «В тупике», завоевавшая то же место на «Интерпрессконе». Сопоставление можно продолжать, но и так ясно, что наблюдения участников «Интерпресскона» вполне справедливы.

Так же, как, на наш взгляд, и некоторые предложения организаторам. В частности, развести критику и публицистику по двум номинациям. Действительно, с точки зрения журналистики, это совершенно разные жанры. Выяснять, кто достойнее — стайер или спринтер — занятие бесперспективное, но когда спринтеру предлагают соперничать с прыгунами в высоту, оно становится и вовсе бессмысленным. Хотя, конечно, и то, и другое, и третье — легкая атлетика…

В рамках «Интерпресскона» прошли семинары. Темы были самые разные — от «капустника» до анализа серьезных проблем фантастической прозы, — так что каждый смог выбрать то, что диктовало ему настроение.

Вручение премий «Небьюла»

состоялось 20 мая в Нью-Йорке. Эта премия (наряду с «Хьюго») до сих пор остается самой престижной профессиональной премией в англоязычной фантастике, ибо вручается по результатам голосования членов Ассоциации американских писателей-фантастов за лучшие произведения года, предшествующего церемонии. Вот имена победителей:

в номинации «Лучший роман» — Октавия Батлер за роман «Притча талантов»;

в номинации «Лучшая повесть» — Тед Чан за повесть «История твоей жизни» (с ней российские читатели уже смогли познакомиться в «Если» № 2 за этот год);

в номинации «Лучшая короткая повесть» — Мэри Турзило за произведение «Марс — не место для детей»;

в номинации «Лучший рассказ» — Лесли Уот за рассказ «Сколько стоит сделать бизнес».

Победа в категории «Лучший сценарий» досталась режиссеру и сценаристу фильма «Шестое чувство» М. Найту Шьямалану.

«Великим Мастером» в этом году был назван Брайан Олдисс, а премию «Эмеритус» (вручается известному в прошлом автору, ныне отошедшему от активной творческой жизни) получил Дэниэл Киз, автор знаменитых «Цветов для Элджернона».

Очередными экранизациями классики

готовятся порадовать зрителей западные кинорежиссеры. Наконец-то обретет киновоплощение знаменитый метафизический триллер Умберто Эко «Маятник Фуко». Сам Эко очень долго сопротивлялся уговорам многих известных режиссеров (даже таких грандов, как Милош Форман и Стэнли Кубрик) и не давал согласие на экранизацию, ссылаясь на те неприятные чувства, что он испытал после просмотра киноверсии другого своего известного романа «Имя Розы». Однако компания «Fine Line Features» умудрилась все-таки уговорить писателя…

Сценарист Джим Тэйлор разработал для режиссера Спайка Джонза («Быть Джоном Малковичем») киноадаптацию рассказа Ф. Скотта Фицжеральда «Странный случай с Бенджамином Баттоном». Мелодраматическая история человека, в день своего пятидесятилетия ставшего «контрамотом», будет сниматься на студиях компании «Paramount Pictures».

Анакин найден!

Джордж Лукас за месяц до начала съемок второго эпизода «Звездных войн» наконец определился с кандидатурой исполнителя роли Анакина Скайуокера. Конкурс, в котором приняли участие более четырехсот молодых актеров, в том числе и знаменитостей уровня Ди Каприо, выиграл Хейден Кристенсен, 19-летний канадец, мало известный широкой публике. До этого он снимался в основном в сериалах и киноэпизодах.

Литературная премия «Высота»

за повесть «Зеленая карта» была вручена в конце мая киевским писателям Марине и Сергею Дяченко в Русском Культурном Центре столицы Украины. Учредителями премии являются газета «Зеркало недели», журнал «Радуга» и авиакомпания «Международные авиалинии Украины». Участниками конкурса стали 445 авторов из России, Украины, Израиля, Канады, Польши. Повесть «Зеленая карта» будет вскоре опубликована в «Радуге»; также ведется работа по ее экранизации.

«Бастион»

— так называется литературно-философская группа, организованная московскими писателями, историками, литературоведами. По словам участников, группа ставит перед собой задачу выстроить целостную картину прошлого, настоящего и будущего России. Литературный семинар при «Бастионе» возрождает традиции знаменитых «Малеевок». Недавно «Бастион» наградил призом московского писателя Олега Дивова, а дипломами — известного фантаста Владимира Михайлова и историка Николая Борисова.

In memoriam

12 мая скончался один из крупнейших отечественных исследователей фантастики Юлий Иосифович Кагарлицкий (1926–2000). Профессиональный литературовед и театровед, доктор филологических наук, профессор ГИТИСа, он стоял у истоков отечественной науки о фантастике. Первым из советских фантастоведов Кагарлицкий был награжден премией «Пилигрим», присуждаемой американской Ассоциацией исследователей научной фантастики. В историю жанра Юлий Иосифович вошел прежде всего как один из крупнейших мировых специалистов по творчеству Герберта Уэллса; до конца жизни он оставался вице-президентом Международного уэллсовского общества (Великобритания). Английскому романисту посвящены книги исследователя «Герберт Уэллс» (1963), «Вглядываясь в грядущее» (1989) и многочисленные публикации. Монография Ю. И. Кагарлицкого «Что такое фантастика?» (1974) вошла в анналы фантастоведения.

Борис Стругацкий:
«ОТВЕТ ОЧЕВИДЕН И ОДНОЗНАЧЕН»

Э. Геворкян: Борис Натанович, ваша триединая формула ЧУДО-ТАЙНА-ДОСТОВЕРНОСТЬ, на мой взгляд, носит универсальный характер. Возможно, вы сумели формализовать единые критерии художественности для искусства в целом. Ведь Чудо — это не только фантастический элемент, вводимый в повествование, но и заранее программируемая — возможно, неосознанно — установка на удивление читателя. Механизм психического восприятия чуда чем-то напоминает действие психотропного вещества наподобие алкоголя или наркотика, поскольку выводит потребителя из нормального состояния в состояние аффекта. Помнится, как произведения братьев Стругацких действительно вызывали в первом чтении экстаз, близкий к религиозному. Собственно, любое настоящее произведение искусства поражает, шокирует своей неожиданностью, необыденностью. Но вот какой возникает вопрос: чудо в «чистом виде» — не вызывает ли оно быстрого привыкания? Ведь единственный вид-род-жанр литературы, имеющий устойчивый контингент фанатов, — это фантастика, в которой чудо представлено в «очищенном» виде?

Б. Стругацкий: Формула ЧУДО-ТАЙНА-ДОСТОВЕРНОСТЬ возникла, нетрудно догадаться, как некая литературная реплика знаменитого (и мрачного) лозунга иезуитов — «чудо-тайна-авторитет». И с самого начала под словом ЧУДО подразумевалось у нас именно чудо: нечто невероятное, невозможное, абсолютно «несообразное с реальностью». Для нас ведь фантастика всегда была вторжением необычайного в обычное — в этом суть фантастики, соль ее, «патентообразующая формула», если угодно. Без чуда нет фантастики, как нет исторического романа без исторического фона или романа эпистолярного без переписки кого-то с кем-то, используемой как некий литературный прием. Поэтому я не стал бы распространять нашу формулу на всю беллетристику вообще, хотя при желании это действительно можно было бы сделать, лишь немного сместив акценты.

Что же касается привыкания… Не знаю, не знаю. Вообще-то человек способен привыкнуть ко всему. «Кроме холода», — говаривал Амундсен. «Кроме почечной колики», — рискнул бы добавить и я.

Но что такое «привыкание к чуду»? В реальной жизни мы встречаем чудо так редко, что привыкнуть к нему не успеваем (за тот короткий срок, который нам отпущен). В литературе чудо встречается часто, это верно, но оно всегда находится внутри некоего текста и не просто внутри — оно слито с ним, вплавлено в него, и воспринимаем мы, собственно, не само чудо (в чистом виде), а именно одушевленный, оплодотворенный, остраненный этим чудом тест. Так что когда речь идет о литературе, вопрос надо ставить иначе: происходит ли привыкание читателя к тексту? Мой ответ: нет — если только текст достаточно хорош. Можно прочитать книгу десять и двадцать раз, но так и не привыкнуть к ней — в том смысле, в каком мы привыкаем к старому халату, или к хлебу под щи, или к шуму автомобилей за окнами — привыкаем в том смысле, что перестаем замечать. Но все мы знаем тексты, которые навсегда остаются для нас чистыми и свежими. Новыми — патина времени не покрывает их. «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой…» Это чудо отлито из самого благородного материала на свете — из высокого вдохновения, и привыкнуть к нему невозможно. Все вышесказанное представляется мне вполне очевидным, но, может быть, я неправильно понял вопрос?

Э.Г.: Вы абсолютно правы, вопрос касается именно привыкания. Можно ли хотя бы на обыденном уровне понять, почему я в бесконечный раз тянусь к томику Стругацких, хотя знаю их почти наизусть, или перечитываю в очередной раз «Путешествие на Запад», хотя наперед знаю, что ожидает Волшебного царя обезьян за ближайшим поворотом? Что влечет читателя к бесконечному чтению? Не наркотический ли это эффект? В свое время только ленивый не высказался об эскапистской сущности фантастики. Но есть масса других способов убежать от действительности, и гораздо более эффективных. Тем не менее ряды юношей бледных со взором горящим не убывают и в наши рыночные времена, хотя «кислотных» дискотек на порядок больше, чем библиотек. Что мы открываем, в сотый раз перечитывая некий текст? Это попытка к бегству от обыденности или срабатывание каких-то неясных механизмов в подкорке? Может, в каждой популяции есть особи с ярко выраженным тропизмом к определенным сочетаниям знаков и смыслов? А фантастика с ее очищенным от примесей ЧУДОМ — это своего рода катализатор, индикатор, детектор, сепаратор… позволяющий выявлять людей, особо подверженных влиянию слова. Недаром мы часто сталкиваемся с откровенно «неприязненным», как пишут в протоколах, отношением к фантастике людей, которые ее не знают и не читают. Какая-то немотивированная боязнь, что ли? С другой стороны, такая фантастика, как, например, «Книга Мормона» или труды фантаста Хаббарда, породили новые конфессии. Вопрос в том, не является ли литература, оперирующая ЧУДОМ, чем-то большим, нежели литература?

Б.Н.: В каком-то смысле литература всегда «больше, чем литература», — как и любое другое достаточно мощное социально-психологическое явление. Это «больше» выражается, в частности, в том, что как бы полно вы ни определяли сущность этого явления, сколько бы ни перечисляли все мыслимые и немыслимые связи его с реальностью, направления воздействия его на «потребителя», степени свободы, — всегда находится некто, кто обнаружит еще одну степень, никем ранее не замеченную, еще одну грань, всеми упущенную, еще одно качество, которого раньше не было и которое теперь вот обнаружилось «в связи с вновь открывшимися обстоятельствами» (как, например, возникает множество новых граней-свойств-связей литературы с реальностью сегодня, сейчас, после возникновения Сети). Поэтому все, что вы перечислили, говоря о литературе вообще и о фантастике в частности — сущая правда. Но наверняка можно при желании добавить и еще что-то. Например, что фантастика служит одновременно и стимулятором, и раздражителем, и усилителем, и аккумулятором воображения. Что она, как никакой другой вид литературы, находится в совершенно особых отношениях с будущим: она — самим фактом своего существования — способна и поощрять, и изобретать, и даже «прекращать» его. И так далее. Откуда эта поразительная многофункциональность фантастики и литературы вообще? Наверное, она заложена в чудовищной сверхпотенции нашего мозга: как-никак тридцать миллиардов нейронов под черепушкой — это не шутка (почти столько же, сколько звезд в нашей галактике)! Не удивительно, что на каждое сложное воздействие этот умопомрачительно гигантский «черный ящик» отвечает целым веером реакций, и о количестве (не говоря уже качестве) пластинок этого веера с определенностью можно сказать только, что оно, скорее всего, все-таки конечно. Впрочем, справедливости ради нельзя не отметить, что доля таких трепетных, преданных, страстных читателей-обожателей, как мы с вами, среди множества грамотных людей, наверное, даже меньше, чем доля истинных гурманов среди обыкновенных едоков.

Э.Г.: Действительно, воображение — это неотъемлемое свойство человеческого разума. Не исключено, что первая обезьяна, сумевшая вообразить банан, была уже почти человеком. Первый же человек, сумевший запечатлеть воображаемое, в вербальной или визуальной форме, стал почти богом или, по крайней мере, культурным героем. Но это все высокие материи… А вот что касается едоков и гурманов, то в связи с этим хотелось бы перейти к ответственности «шеф-поваров» за конечный продукт. Ответственность творца за свое создание — тема, со времен Мэри Шелли вполне отработанная в литературе и ее окрестностях. Однако вечность проблемы не снимает необходимости ее корректного решения. Как говаривал К. Х. Хунта: «Мы сами знаем, что она не имеет решения. Мы хотим знать, как ее решать». Фантастическая литература (а ныне и кинематограф) оперирует воображением человека, и стало быть, влияет на планы и структуры поведения личности или даже социального страта в большей степени, нежели иные формы коммуникаций. Ко всему еще у юных читателей резистентность к вымыслу весьма невысока. Дело не в том, что в какой-то момент вымышленные миры становятся для них реальнее и привлекательнее действительности. Просто любое неординарное произведение в той или иной степени программирует судьбу читателя, оказывает явное или неявное воздействие на формируемую систему ценностей, и не всегда результат адекватен замыслу. Самооценка творческой личности в каком-то аспекте подобна маятнику — то он мнит себя высшим существом, по единому слову которого конструируется мироздание, то в самоуничижении готов посыпать голову пеплом, ибо уверен в бессмысленности своих потуг. Но есть демиурги, итог деятельности которых определяется обществом как социально значимый, творчество которых очевидным образом повлияло на судьбы десятков, сотен, тысяч людей, а фрагменты их творчества вошли в обыденное сознание на уровне идиоматики, образов и поведенческих стереотипов. Вам никогда не было страшно за тех, кого вы «приручили»?

Б.Н.: Я никогда не верил (и не верю сейчас), что литература способна существенно повлиять на судьбу человека. Побудить к какому-то конкретному поступку — да, пожалуй. Сделать добрее (злее, мягче, веселее, агрессивнее) — да: на полчаса, на час, на один день, но никак не более. Бывают, конечно, в жизни некоторых (очень немногих!) людей «книги-революции», книги, переворачивающие мировоззрение или хотя бы оставляющие неизгладимый след на всю последующую жизнь. Но это редкость, большая редкость. (Я лично знавал только одного такого человека: он прочитал в возрасте «наступающей зрелости» «Американскую трагедию» Драйзера, и эта книга определила все его сексуальное поведение на добрые два десятка лет). Разумеется, имеет место некий кумулятивный эффект. Из мальчишки, регулярно читающего хорошие книги, вырастает зачастую (хотя и не обязательно) хороший человек, но — почему? Может быть, потому только, что все это время он находился в ситуации, когда в руках у него оказывались именно хорошие книги (а не что попало)? Или вообще — может быть, дело в том, что взросление его происходило в мире, где принято читать (а не пить водку, торчать в подъездах, шкодить по подворотням)? По моим личным наблюдениям в процессе формирования личности литература занимает лишь какое-нибудь…над-цатое место, безнадежно уступая влиянию друзей, родителей, школы, улицы. Есть сколько угодно примеров, когда чтение хорошей литературы не помогло человеку стать ни добрым, ни честным, ни порядочным, и есть сколько угодно примеров малограмотных и в то же время вполне достойных людей. Что же касается ответственности за «приручение», я окончательно прекратил рефлексирование по этому поводу, когда лет семь-восемь назад прочитал в газете интервью с профессиональным наемником, мальчишечкой лет двадцати, успевшем жестоко повоевать и в Карабахе, и в Абхазии, и в Приднестровье. Любимые книги у него были «Трудно быть богом» и «Обитаемый остров». В этот момент я окончательно понял: нет, не дано нашему слову отозваться в тех душах, на которые оно вроде бы изначально сориентировано. Книга уходит «в народ» и живет там своей жизнью, предсказать которую не в наших силах. Она лишь изредка способна что-либо изменить в читателе, а если такое изменение и происходит, то — Боже мой! — иногда лучше бы оно не происходило вовсе. Поэтому, на мой взгляд, лучшая судьба, которая может быть у книги, это когда ее разбирают на поговорки и повседневные шутки. Это, по крайней мере, безвредно.

Э.Г.: Попытаюсь уйти от соблазна перевести разговор на конкретные книги, хотя именно в «Трудно быть богом» в одном абзаце было предсказано, что случится с нашей страной, а в «Обитаемом острове» показано, что станет тому причиной. Но подобные упражнения в экзегетике могут быть двояко преподнесены любителями толкований. Скажу только, что вы, мне кажется, сформулировали принцип литературной неопределенности (коряво звучит, но вполне коррелирует с принципом Гейзенберга), который выводит обратную пропорциональность силы воздействия художественного произведения к предсказуемости его воздействия на определенную аудиторию… Впрочем, этак мы и до «квантового литературоведения» договоримся!.. Возвращаясь к нашей фантастике, все же отмечу, что точка зрения авторитета (привет от иезуитов?) имеет немалое значение для активных читателей и авторов. Особенно, когда дело касается всяких призов и премий. К моему удивлению даже люди весьма просвещенные и наделенные изрядным чувством юмора воспринимают порой все это слишком серьезно, а порой и болезненно. Так, например, последнее вручение одной весьма престижной литературной награды вызвало активное непонимание почтенной публики. Означенной публике весьма хотелось узнать о критериях оценки. Вы, конечно, догадываетесь, о чем идет речь?

Б.Н.: Невероятно трудно объяснить, почему тебе понравилась та или иная книга. То ли дело долбать, изничтожать и разносить. Ну, скажем так: книга Пелевина (при всех ее недостатках) показалась мне наиболее интересной, значительной, яркой, необычной и впечатляющей, нежели любая другая из предложенного списка. Если угодно: она лучше других мне запомнилась, хотя прочитал я ее первой. Повторяю: при всех ее недостатках, которых немало и которые легко формулируются — в отличие от достоинств, которые скорее ощущаются, чем поддаются логическому анализу.

Э.Г.: Логический анализ — удел критиков, поверяющих гармонией алгебру. Но это частности… Что же касается общих проблем, не могу не затронуть одной темы, которая в последнее время звучит в ряде публикаций. Ее смысл заключается в том, что фантастическая литература — это своего рода атрибут некоего имперского вектора. То есть в странах, когда-либо бывших империями (Великобритания, Германия, Франция, Япония, СССР) успел появиться мощный пласт фантастики, а ныне доминирует фантастика единственной (правда, латентной) империи — США. Имперская идеология до поры до времени успешно оперирует некими архетипами, вытесняя рациональное мифологическим. С другой стороны, стремление к выходу из повседневности, обращение к лучшим свойствам человека создали мир Полудня. Мне приходилось не раз слышать утверждение весьма уважаемых исследователей фантастики о том, что этот мир — идеальная Империя в ее правильном развитии. На первый взгляд, трудно представить себе Румату, Горбовского или Сикорски в облике имперцев. Но если трактовать имперскую идею не в традиционном публицистично-обличительном ключе, а как некое стремление к идеальному обществу, то, может, такие сравнения не покажутся крамольными?

Б.Н.: По-моему, это уже пошло «превращение слов». За десяток последних лет на наших глазах сначала слово «коммунист» «превратилось» — сделалось бранным, потом то же самое произошло со словом «демократ». «Советская власть» преобразовалась в «совок»; «патриоты» прочно ассоциируются с фашистами; слово «мочить» перешло в официальный лексикон, а невинное «из-за угла пыльным мешком трахнутый» звучит теперь попросту непристойно. Только излюбленное начальством словечко «чекист» по-прежнему звенит и сверкает, словно старательно начищенный медный таз, неподвластное никаким переменам (интересно, как бы отнеслись сотрудники нынешней немецкой БНД, если бы кто-нибудь с дружеской почтительностью захотел бы величать их «гестаповцами»).

Теперь вот принялись за «империю». Простите, но для меня империя всегда была и остается «монархическим государством с императором во главе». Слышал я и о том, что «империей называются также государства, имеющие колониальные владения…» Конечно, можно объявить «идеальной империей» государство, «не обладающее колониальными владениями и не возглавляемое императором», но стоит ли огород городить? Может быть, проще назвать такое государство, скажем, республикой? Республикой Утопия? Тоже ведь недурно звучит, и тоже вполне бессодержательно. Мы с АНС называли Мир Полудня Справедливым обществом, потому что (вы не поверите) коммунистическим обществом нам его называть не рекомендовали наши редакторы. Прошла, говорят, во второй половине 70-х негласная и невнятная директива: не стоит-де упоминать коммунизм всуе, попридержите-ка язык, товарищи бумагомараки, скромнее надобно быть, скромнее… Впрочем, такое положение дел нас вполне устраивало. Справедливое общество — скромно, достойно и даже вроде бы содержательно. А Империя — нет, это уж вовсе от лукавого.

Э.Г.: Вы совершенно правы, аберрация терминов в наши времена достигла высот (или низин) преизрядных. Но все же в ряде произведений последних лет явственно прослеживается стремление к некоему Государству, в котором закон един для всех, в котором равны представители любых этносов и конфессий, в котором свобода одного гражданина заканчивается там, где начинается свобода другого, существуют все условия для развития и преуспевания личности, и, возможно, самое главное — наличествует устремленность к высокой цели, своего рода культурная, научная, экономическая (но не территориальная) экспансия. А что касается монархии… Добрый десяток современных монархий (во многом — символических) не обременяют самые развитые страны Европы и Азии. Термин же «империя», возможно, греет сердца людей, не до конца избывших романтическую героику. В фэнтезийной литературе это принимает откровенно мистико-средневековый характер, упование на сильного, доброго и мудрого государя, который придет и решит все проблемы. Казалось, фэнтезийной литературой должны были бы увлечься люди преклонных лет, уставшие от бытовых хлопот и бескормицы. Ан, нет! Молодые активно читают истории о могучих героях, одолевающих злых колдунов, а в награду получающих трон. Что это — аналог волшебной сказки в современной интерпретации, или какие-то неявные импульсы коллективного бессознательного, предвестник удивительных социальных сдвигов наступающего века?

Б.Н.: Сильно подозреваю, что не предвестник это никакой, а наоборот, некий итог. Результат. Одно из многочисленных последствий. Стресс: реакция на годы и годы засилья суконной идеологии, ощущения затхлости жизни и полной бесперспективности, полного отсутствия просто — без затей и без идей — развлекательной литературы. Мы слишком долго обходились без развлечений, мы изголодались и теперь радостно объедаемся сказками и незамысловатыми приключениями восхитительно простых и понятных героев. Разумеется, сложности нашей сегодняшней реальной жизни, ее непредсказуемость, общая неуверенность многомиллионных масс в завтрашнем дне — все это тоже вносит свой вклад в копилку овладевшего нами эскапизма. А что такое массовое увлечение фэнтези, «кониной», виртуальными мирами, как не проявление самого обыкновенного эскапизма в острой форме?

Десяток лет назад я писал и говорил, что жду от современной фантастики рывка в новое измерение. Вот и дождался… Новым измерением оказалась фэнтези. Увы, ничего не поделаешь: чего хочет читающая публика, того хочет Бог. А читающая публика, в массе своей, явно хочет уйти в другие миры — без наших проблем, а еще лучше — вообще без всяких проблем, чтобы было увлекательно и ни о чем не надо было думать.

Э.Г.: Позволю себе не согласиться. Разумеется, я отвергаю тезис о том, что публика тупа и прожорлива, но и гласом Божьим ее назвать не могу. Читатель — предмет штучный. Все великие (увы, и подлые тоже) мира сего были читателями. Мы никогда не узнаем, какой именно текст стал тем самым Минимально Необходимым Воздействием по Азимову, которое перевернуло в очередной раз мироздание или обрушило Вечность. Тем не менее мы полагаем аксиомой то, что уровень воздействия текста на человека отличен от нуля. Все остальное — выводится… Что же касается рывка фантастики в новое измерение, то, вырвавшись, не перестанет ли она быть фантастикой? Мы уже видим, как в общем-то неплохие писатели «вырываются» из фантастики в мейнстрим и что в итоге выходит. Довольно забавное зрелище…

Впрочем, это уже иные резоны. Для нас же проблема, по моему скромному разумению, заключается в другом. Мы уже знаем, кто виноват. Вопрос — что делать? По-прежнему рассчитывать на интеллектуального читателя, который поймет с полуслова, полунамека, или разжевывать и втолковывать, аки дитяти неразумному? По-прежнему ставить вопросы, дабы читатель голову ломал, или уже пора давать ответы, пусть даже ложные? Искать новые пути — или честно осваивать достижения литературного ремесла, накопленные мировой фантастикой за последние полвека? Ведь что-то делать все равно придется…

Б.Н.: На мой взгляд, ответ очевиден и однозначен. Разумеется, ставить вопросы; безусловно, искать новые пути и осваивать (творчески) предыдущие достижения великих; вне всякого сомнения, рассчитывать прежде всего на интеллектуального читателя… Все, как и раньше. Ничего нового. Эти задачи ставил перед собою (сознательно или бессознательно) любой маратель бумаги и сто, и двести, и триста лет назад. И, как в незапамятные времена, литература продолжает развлекать, учить уму-разуму, восхищать, ужасать, поражать воображение — тренировать душу, которая, как известно, «обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь…»

По личному опыту знаю: последнее дело ставить перед собою задачу перевоспитать или научить. Задач всего две: выразить то, что внутри тебя требует выражения, и, второе, сделать это так, чтобы максимально потрясти читателя, превратить его в своего союзника и «сочувственника». К сожалению, как бы ты ни старался, всегда останется огромная масса читателей, совершенно к твоим трудам равнодушная или даже их отторгающая. Но зато всегда — и это опытный факт! — всегда найдутся люди, тысячи людей, которые прочтут тебя с благодарностью, и это и есть твои читатели, и именно их голос есть — для тебя — Глас Божий.

PERSONALIA

Видный английский прозаик Джон Энтони Берджесс Уилсон (1917–1993), выступавший обычно под «укороченным» псевдонимом, оставил о себе память во многих жанрах литературы: исторической прозе, детективах и триллерах, поэзии и критике; он писал сценарии, переводил с французского и греческого; был известен также своими музыкальными произведениями — симфониями, операми, вокальными циклами. Это был человек широких гуманитарных талантов: о таких людях в Англии говорят «а man of letters». Добавим, что Берджесс имел звание почетного доктора литературы многих университетов, являлся членом Британского Королевского общества.

Писатель родился в Манчестере, там же окончил университет. Вторую мировую войну провел в армии сержантом, а демобилизовавшись, преподавал во многих университетах Англии и США, жил на Мальте, в Италии.

В 1959 году врачи обнаружили у него смертельное заболевание мозга, сообщив пациенту, что ему остался год жизни. Берджесс воспринял это известие мужественно и постарался за 1960 год написать столько, сколько позволят силы. Но, к счастью, он прожил еще три с лишним десятилетия и оставил после себя почти 70 томов написанного!

К фантастике Берджесс обращался редко (его самый известный жанровый рассказ опубликован в этом номере). Имя писателю в мире научной фантастики сделали вышедшие в 1962 году романы «Заводной апельсин» (блестяще экранизированный Стэнли Кубриком десятилетие спустя) и «Желанное семя». Оба романа немедленно стали бестселлерами. Фантастические элементы также присутствуют в книгах «Канун Святой Венеры» (1964) и «Любая старая железка» (1969).

В 1980-е годы Берджесс вновь обратился к фантастике, элегантно «продолжив» своего великого соотечественника Оруэлла в книге «1985» и критически полемизируя с классиком. В 1982 году автор выпустил книгу «Конец Всемирных новостей»: сюрреалистическое повествование на тему «Конца света», героями которого выступили Троцкий, Фрейд и другие столь же известные исторические персонажи.

(См. биобиблиографическую справку в № 9, 1998 г.)

Сильная сторона творчества Нельсона Бонда — это умение строить крепкий сюжет; обычно писатель не задумывается пожертвовать ради сюжета психологическими нюансами… Впрочем, он всегда настаивал на том, что не является писателем-фантастом, а скорее, фантазером-любителем, отдающим свои произведения в научно-фантастические журналы».

Джералд Пейдж. «Научные фантасты XX века».

Под этим псевдонимом пишет научную фантастику и фэнтези американская писательница Шарон Н. Фабер (род. в 1968 году). Первый рассказ, «Июльская палата», Дайер опубликовала в 1991 году, и он сразу же был выдвинут в номинацию на «Небьюлу». На сегодняшний день в активе писательницы около двух десятков опубликованных рассказов, ряд из них включался в антологии «Лучшего за год». О том, что это имя в американской фантастике весьма заметно, говорит следующий курьезный факт: многие фэны были убеждены, что под псевдонимом Ш. Н. Дайер по каким-то неведомым причинам скрывается сама Конни Уиллис (последняя была вынуждена публично «отмежеваться»).

(См. биобиблиографическую справку в № 9, 1998 г.)

Корр.: Скажите, чем объясняется ваш интерес к теме (или проблеме) донкихотства в наши дни?

Марина: Есть какая-то тайна в «Дон Кихоте». Он написан достаточно небрежно (попадись Сервантесу редактор — перекроил бы совершенно!), сам автор так и не понял, по-видимому, ЧТО ему удалось написать. Сервантес и цель-то ставил пустячную — высмеять, видите ли, рыцарские романы. Пародию, понимаете ли, создать. А получился персонаж-легенда — причем исключительно авторский, а не пришедший из фольклора, скажем, как Дон-Жуан.

Чудеса, да и только.

Сергей: Лет десять назад, когда я работал над сценарием телеэпопеи «Николай Вавилов», то именно герой фильма и был для меня Дон Кихотом. Он погиб, но не отрекся от генетики и своей наивной веры осчастливить с ее помощью весь шар земной. В наши дни таким рыцарем стал для меня академик Сахаров: как смеялись над его идеализмом, но кто сейчас помнит его хулителей'? А теперь для меня воплощением донкихотства стала Марина, с ее неизбывным романтизмом, благородством и светлой верой в Добро, и я иногда чувствую себя этаким Санчо Пансой. Без меня она просто пропадет… Эй, где мой серый ослик?

(См. биобиблиографические сведения в статье об авторе в этом номере)

«Когда я рассказываю читателю свои истории, то, в основном, следую внутреннему ощущению происходящего: что именно должно случиться с моими героями, что важно и что достоверно. Я не подписываюсь ни под каким литературным манифестом, не следую ни одной литературной догме и ни разу не приступал к сочинению романа или рассказа с изначальным представлением, что именно на данный момент считается модным.

Фактически, меня интересует не написание рассказа, а само рассказывание историй. Мне кажется, искусство рассказывания невозможно преподать; это какой-то особый дар — умение создавать у слушающих или читающих ощущение «ложной памяти», как будто они слышат или читают историю частично знакомую. Ту, что вызывает какие-то смутные отголоски в их сознании.

Читатели быстро обнаруживают, что в моей так называемой «научной фантастике» собственно науки — кот наплакал. Я использую свободу, данную жанром, для того чтобы создавать ситуации, в которых могли бы развертываться мои истории, но никогда не пытаюсь предсказать или описать будущее. Ни разу не пробовал написать утопию или рапсодию на тему будущей инженерии; с другой стороны, меня мало волнуют «проблемы дня» — поэтому вы почти не встретите в моих произведениях актуальных тем, будь то наркотики, рок-музыка, движение за мир или ядерная война. Равным образом я равнодушен к чисто литературному эксперименту: большинство сегодняшних так называемых литературных экспериментов — это худшие повторения ошибок и неудач модернистской прозы начала века».

О. С. Кард. «Писатели-фантасты XX века».

Публикуемая в этом номере журнала короткая повесть «Неразлучные» — литературный дебют автора. Николь Монтгомери — студентка Университета Гонзага в Спокейне (штат Вашингтон). По ее собственным словам, в детстве только и делала, что читала книги, упрямо сопротивляясь всем попыткам матери выгнать ее погулять, а поступив в университет, сама попробовала силы в литературе. Ее повесть, посланная в 1999 году на ежегодный конкурс дебютантов-фантастов «Писатели будущего», проводимый Фондом Рона Хаббарда (справедливости ради следует заметить, что к пропаганде идей дианетики и сайентологии конкурс никакого отношения не имеет), была включена в одноименную антологию.

Американский писатель Дэвид Хэст родился в 1970 году. В литературе дебютировал рассказом «Дети зимы», опубликованным в 1995 году в журнале с характерным названием «Последний испуг». С тех пор Хэст опубликовал несколько рассказов, и один из них «Земля: ваше токсичное путешествие во сне», напечатанный в журнале «Asimov’s», назван в числе лучших за год.