«Если», 2006 № 01

Арчибетто машинально поигрывал любимым кривым ножом, восседая на одном из туго набитых тюков, загромождающих палубу баржи «Странник», которая неспешно тащилась по направлению к Ферраре. Солнце вот-вот должно было взойти над горизонтом. А последние минуты перед восходом как раз и представляют то злополучное время суток, когда речные бандиты особенно любят нападать на расслабившихся торговцев. Четверо арбалетчиков, единственная вооруженная охрана нагруженного ценными товарами и небедными пассажирами судна, нынешней ночью усердно предавались возлияниям под покровом темноты. И теперь эти четверо были отнюдь не в такой кондиции, чтобы отбить внезапную атаку умелых абордажников, в чем Арчибетто мог поклясться перед самим Господом.

Крик совы огласил предрассветные сумерки, и Арчибетто моментально насторожился. Не вставая с тюка, он медленно совершил полный оборот на пятой точке, обозревая доступные его взгляду окрестности, но ничего подозрительного не заметил. Только серые неясные силуэты здешних крестьянских хозяйств да неопределенные темные формы, обозначающие перелески и рощицы. Вода журчала и звонко шлепала по корпусу баржи, на ближнем берегу канала размеренно топотали подковами тянущие ее тяжеловесные першероны, но во всей остальной части долины По царили изумительная тишина и спокойствие.

Предчувствие и трезвый расчет подсказывали Арчибетто, что на сей раз успешная продажа крупной партии самых новых товаров определит его дальнейшее преуспеяние и благосостояние на годы вперед. Поскольку firma, на которую он ныне работает, сумеет обеспечить талантливого Магистра буквально всем, что только может тому понадобится, elementum et instrumentum et liber quantum satis[1]. Арчибетто был абсолютно уверен в этом. Вот почему он, даже глазом не моргнув, подписал с перспективным клиентом крайне жесткий по сроку поставки контракт и без колебаний вложил в закупку чудесных новинок пару тысяч дукатов, опустошив собственную кубышку в расчете на полный успех задуманного предприятия.

В самом деле, кто еще во всей Италии, помимо него одного, сможет предложить привередливому пользователю наиновейший Fenestrum[2] суперпродвинутой формы, неизмеримо превосходящий хваленые продукты Malum Opera[3], коими Магистр вынужден был доселе довольствоваться?…

Да, эта сделка станет подлинным звездным часом Арчибетто! А Зукка, его вечный ревнивый соперник, впадет в неистовство от черной злобы и зависти, что тоже чрезвычайно приятно.

Наконец солнце взошло. Быстро поднимаясь по небосводу, оно пролило свет на дальнюю линию обрывов, ограждающих долину, и Арчибетто не столько разглядел, сколько чутьем угадал там вдали группу всадников. Через пару минут стало очевидно, что конных не меньше дюжины, если не более, и над этой группой развевается несколько стягов. Нет, это определенно не обычные мародеры. Должно быть, вооруженный отряд какого-то здешнего землевладельца из благородных?…

Арчибетто похолодел, нервная дрожь пробежала по телу. Некоторые из мелкопоместных провинциальных дворян по существу были главарями крупных и недурно экипированных бандитских шаек. Потом он увидел, как всадники сгруппировались в плотный строй и изменили направление. Теперь отряд скакал, по всей видимости, напрямик к арочному мосту над каналом, по которому совершал свое путешествие «Странник». Шкипер баржи обернулся и одарил Арчибетто всепонимаюшим и сочувственным взглядом.

— Кто эти люди? Стража какого-то местного князька?

— Нет, eruditus, — вздохнув, покачал головой шкипер. — Я вижу у них Ключи[4].

Дерьмо! Выходит, это эмиссар Александра, имеющий неоспоримое право преследовать кого угодно и где угодно во исполнение священной воли Папы. Господи, помилуй и спаси, взмолился Арчибетто в своих мыслях, сделай так, чтобы они свернули куда-нибудь еще! Но всадник, скакавший во главе отряда, въехал на мост, к которому приближался «Странник», и торопливо спешился. Еще через мгновение стражник на мосту приложил к губам рожок и четко протрубил незамысловатый сигнал.

Шкипер встревоженно обернулся к нему.

— Мне очень жаль, eruditus, — сказал он извиняющимся голосом, — но они пожелали подняться на борт. И лучше бы убрать с глаз долой эту твою рыбную потрошилку…

Сердце Арчибетто ухнуло в пятки, и он поспешно убрал в поясные ножны свой излишне примечательный нож. Шкипер принялся мощно топать ногой по дощатой палубе. Первыми из палубного люка выкарабкались сонные охранники, вслед за ними потянулись не менее сонные пассажиры, и вскоре все обитатели баржи сгрудились в кучу на верхней палубе, глазея, как шкипер подводит «Странник» к пристани у арочного моста.

Всадники в церемониальных одеждах остались в седлах, когда важный толстяк, облаченный в великолепную белую мантию, вступил на пристань в сопровождении двух своих ассистентов. Эти двое смахивали на обычных писарей из папской канцелярии, но слухи донесли до ушей Арчибетто совсем иное: в качестве ассистентов высших иерархов Святой Церкви всегда выступают убийцы и шпионы — специально обученные percontatore, подсудные одной лишь таинственной Черной Палате… По крайней мере, так говорится в народе.

Арчибетто снова пробрала нервная дрожь, он припомнил, о чем еще народ упорно толкует. По слухам, генерал-инквизитор. Торквемада уже при смерти и готов с минуты на минуту отдать концы.[5] Сам Арчибетто не видел веских причин к тому, чтобы после этой смерти весь мир непременно изменился к лучшему. Он вообще не верил в простодушные радужные ожидания, отчего к нему издавна приклеилось прозвище «Мрачный Густо». Однако в действительности Аугусто Арчибетто не мог служить образцовым примером вечного пессимиста. В хорошие времена он был счастлив, смеялся и шутил, в дурную пору хмурился, брюзжал и бранился. Таким уж неудобным характером одарила его природа, возможно, поэтому Арчибетто все еще не был женат.

Шкипер, блеснув своим мастерством, остановил неуклюжую баржу почти впритык к веревочному ограждению пристани. Наемные арбалетчики напыжились, демонстрируя воинственность, но под пристальными взглядами стражи папского легата трусливо увяли. Матросы перекинули на пристань широкий грузовой трап, и толстяк в белоснежной мантии стал подниматься по нему, тяжело пыхтя и опираясь на свой официальный посох. Взбравшись наконец на палубу, всемогущий эмиссар Папы безошибочно направился прямо к Арчибетто.

— Eruditus Аугусто Бенедетто Арчибетто?

Поименованный молча кивнул, не доверяя собственному языку. Шарообразная голова легата ужасно напоминала головку желтого сыра, которую Господь вдруг решил снабдить подобием человеческого лица. Желудок Арчибетто конвульсивно вздрогнул и жалостно заурчал, подозревая, что останется без завтрака.

— Ты арестован, дабы предстать перед судом Ватиканского совета по новым чудесам, — сурово уведомил его легат. — И мы отправимся в Рим немедленно.

— Но… но… — запинаясь, запротестовал свежеиспеченный арестант. — А как же мой груз?! Эти вещи драгоценны! Бесценны! Они предназначены для самого магистра Микельанджело!

Легат улыбнулся легкой безмятежной улыбкой.

— Твой груз отправится вместе с нами и тоже предстанет перед судом. А что до магистра, мы сами в ближайшее время всенепременно навестим его… Можешь не сомневаться.

Упаковки с товарами Арчибетто дополнительно обернули мягким тряпьем, бережно сложили в новенькие крепкие мешки и, предварительно опечатав, аккуратнейшим образом перенесли в грузовой фургон, который тут же бодро покатил по большой дороге, ведущей к осиянному божественным благословением Риму. И к роскошному дворцу Папы в Ватикане, и к неумолимым судьям с суровыми лицами, которые наверняка положат конец успешной коммерческой деятельности Арчибетто и, что вполне вероятно, самой его жизни.

Но покамест арестант проводил время не так плохо, как можно было предположить. Удобно восседая на пухлом тюке, он с аппетитом поглощал козий сыр и апельсины. Один из неприметных ассистентов легата Грациани заботливо снабдил его в дорогу вином и продуктами, о чем Арчибетто сам никогда не осмелился бы попросить. У него оставалось еще достаточно хлеба, сыра и вина, чтобы хватило до самого Рима, который был уже совсем недалеко, если судить по сероватому дымному облаку, висящему над горизонтом.

Сельская местность, где проходила дорога, впечатляла простой, естественной красотой. Местное население трудолюбиво занималось крестьянскими делами под защитой и с благословения Святой Церкви, и никакие мирские фокусы, смахивающие на магию, как dynamos и computos, не смущали девственно благочестивые умы этих простых людей. Все подобные штучки были пока еще в исключительной компетенции просвещенных наукой вольнодумцев, вроде магистров, самого Арчибетто и других, похожих на него. Новые люди земного мира — теоретики, изобретатели, носители и распространители безграничного прогресса… Если их всех, конечно, не остановит Инквизиция.

Сам по себе Арчибетто не совершил ничего такого, чтобы привлечь пристальное внимание ее всевидящего ока. Дело было вовсе не в Арчибетто, а в ошеломляющих новых технологиях, которые вдруг обильно посыпались, не только из знаменитых мастерских да Винчи, и Реджимунди, и Ремиджио, но из множества других, почти никому не известных. Бурный шторм научных и технологических идей внезапно разразился по всей Италии, однако Святой Престол упорно воздерживался от любых комментариев по этому поводу. Но, очевидно, теперь положение вещей резко переменилось…

Арчибетто приказал себе не углубляться в неутешительные мысли. Так или иначе, но похоже, что ему в любом случае не удастся выйти сухим из воды. Очень внушительная неустойка за срыв поставок по контракту с магистром Микельанджело — это, конечно, плохо. Но гораздо хуже — хуже во сто крат! — оказать неповиновение Святой Инквизиции. Каждому хорошо известно, как могущественны инквизиторы, сколь нетерпимы они к еретическим заблуждениям, с каким энтузиазмом выслеживают и отлавливают разнообразных врагов Церкви и Веры.

Пятьдесят лет назад случилось первое Новое Чудо. Некий Джотто Панци, ныне знаменитый, совершил открытие, известное теперь как «Принцип динамического хранения». И вскоре вокруг каждого крупного города и богатого дворца выросли обширные хранилища стеклянных коллекторных банок[6], из коих извлекали dynamos. Потом dynamos научились получать путем взаимодействия слабой кислоты с металлами, а чуть позже — при помощи магнитов и вращающих проволочных витков. И насколько Арчибетто было известно, очень много dynamos вот-вот начнут извлекать из природной энергии падающей воды и, возможно, даже из морских приливов.

Когда коллекторные банки стали портативными, их соединили в батареи. Вследствие чего вскорости появились самодвижущиеся лодки и первые экспериментальные модели самокатных телег. Андреас Локомелли приступил к конструированию колоссальной специальной машины, которая станет кататься по металлическим рельсам от Рима до Остии и обратно, перевозя в прицепленных к ней крытых фургонах ценные грузы и пассажиров. И вот тогда, чуть менее двенадцати лет назад, был создан самый первый computos…

— Eruditus! — Водитель фургона, обернувшись, заглянул в переднее смотровое окошко кузова. — Мы, почитай, приехали! Тебе пора переоблачиться во что-то получше.

Его лучшее парадное одеяние, чересчур громоздкое для такой прекрасной летней погоды, основательно пропотело изнутри и запылилось снаружи, когда Арчибетто в сопровождении конного эскорта въехал наконец на Святую землю Ватикана. Во внешнем дворе, примыкающем к огромному роскошному палаццо, легата Грациани суетливо встречала толпа ординариев и сервиторов. Неприметные ассистенты легата тем временем цепко подхватили Арчибетто под руки и повели к небольшой боковой арке дворца, открывающей низкий сводчатый проход.

— Куда вы ведете меня? — вопросил он дрожащим голосом.

— Молчи, арестованный. Ты все узнаешь в надлежащее время.

— За что меня арестовали?

— И про это ты тоже узнаешь.

Арчибетто заперли в небольшой комнатке с единственным окном, забранным толстыми металлическими прутьями. Через это окошко был немного виден и хорошо слышен шумный, бурлящий Рим. Однако Вечный город с таким же успехом мог бы располагаться в Персии или Китае, ибо новое обиталище Арчибетто, не лишенное кое-каких признаков скромного комфорта, несомненно представляло собой тюремную камеру.

Из предметов обстановки здесь были хлипкий столик с табуретом, жесткий деревянный топчан, а под ним — ночной горшок. Из предметов тюремной роскоши ему достались оловянный кувшин с водой, такая же кружка, полдюжины свечей и старенькое покрывало из овечьей шерсти. Здешний тюремщик принес ему в деревянной миске простую, но горячую и сытную еду. Он также немногословно уведомил узника, что тому дозволено дважды в день, по утрам и вечерам, посещать туалетную комнату.

Засим Арчибетто на три дня был предоставлен самому себе, если не считать, понятно, неразговорчивого тюремщика. Не имея никаких иных занятий, он погрузился в беспокойные размышления и, будучи Арчибетто, беспокоился с чрезвычайным рвением… Пока к исходу третьего дня с ним не произошло нечто странное.

Внезапно его воспаленный разум затих, и на Арчибетто снизошло глубокое спокойствие. Он ощутил даже что-то вроде оптимизма по поводу своей дальнейшей судьбы. И он совсем перестал думать про Инквизицию, а погрузился в воспоминания о единственной женщине в своей жизни, которую действительно любил. И потерял ее, притом дважды. Сперва она взяла себе другого мужчину, а затем ее взяла смерть.

Эту женщину звали Мария Авоннония. Она была полновластной хозяйкой крупной транспортной компании в Модене, умелой рукой повелевая многочисленными работниками, фургонами и сотнями маленьких, но ужасно упрямых мулов. Арчибетто шутливо называл ее Мулаткой, а Мария именовала его Словесником, ведь тогда он еще сочинял стихи, почитая себя поэтом, а зарабатывал на хлеб в скромной должности писаря.

В их взглядах и вкусах было много общего. Кое в чем они походили друг на друга как двойняшки, брат и сестра, зато в остальном расходились почти до противоположности. Их роман был пылким и длился довольно долго, но однажды Мария сказала ему, что влюбилась в другого.

Как ни странно, но после этого между ними установилась теплая дружба. Что шокировало приятелей Арчибетто, не говоря уж о новом любовнике Марии, и все кругом считали такое положение вещей совершенно неестественным. Но Словеснику и Мулатке было на это глубоко наплевать. Арчибетто просто игнорировал друзей, если те особенно на него наседали, а Мария управлялась со своим мужчиной точно так же, как с упрямыми мулами: ласково, но железной рукой.

А потом разразилась одна из тех гнилых лихорадок, что время от времени победоносно прокатываются по всему бассейну реки По. И эта хворь унесла его Мулатку, и ее любовника, и почти всех друзей и знакомых Арчибетто, так что он сразу же согласился, когда Портас предложил ему новую перспективную работу, связанную с чудесами computos. И новый жизненный путь увел Арчибетто из пораженной лихорадкой печальной Модены, освободил его душу и мысли, подарил ему цель жизни, успех и благосостояние… И довел до тюремной камеры Ватикана в конце концов.

Но Мария никогда не уставала напоминать Арчибетто, что в любой, даже самой тяжкой жизненной ситуации можно и нужно обнаружить положительную сторону. Надо только поискать и найти то, во что ты поверишь, говорила она. И порадоваться хотя бы на единственный миг! Он припомнил и другие простые, но мудрые истины, которые слышал от Марии, и подумал, что Мулатка все же успела преподать хороший урок своему Словеснику.

«Не знаю, что будет, если меня начнут допрашивать под пыткой, — честно признался самому себе Арчибетто. — Но сейчас я пока еще жив и здоров, в здравом уме и твердой памяти. Держу себя в руках, от страха не помираю. Я — это я. И это само по себе замечательно!»

Он закрыл глаза и перед его мысленным взором возникло ее прелестное, чуточку лукавое лицо. Мария Мулатка проказливо улыбнулась ему, и Арчибетто улыбнулся в ответ. А потом поудобней устроился на топчане и заснул глубоким, спокойным сном.

Утром четвертого дня за ним наконец явился инквизитор. Это был не ассистент в грубой шерстяной рясе, а полномочный представитель Карающей Руки в парадном церемониальном облачении. Крайне вежливо он пригласил Арчибетто проследовать за ним в палаты Совета по новым чудесам. С не менее изысканной вежливостью Арчибетто принял это приглашение. Стараясь не расплескать воцарившийся в его душе покой, он облачился в самое темное и скромное из своих одеяний и отправился на судилище.

Он ничуть не удивился, обнаружив, что в Большом холле его дожидается Портас. Весь груз, конфискованный у Арчибетто, тоже оказался здесь, его распаковали и аккуратно разложили на нескольких простых столах, должно быть, позаимствованных из хозяйственной мебели. Большой холл оказался огромным роскошным залом с изящными арками, которые подпирали стройные колонны, и невероятно высоким сводчатым потолком. Далеко вверху многочисленные круглые окошки проливали яркий утренний свет на колоссальные фрески, живописующие канонические эпизоды Небесного суда в впечатляющих, леденящих душу подробностях. Внизу, под бдительными взглядамистражи и инквизиторов Портас с понурым видом нервно занимался соединением компонентов. Заметив Арчибетто, он оживился и призывно помахал рукой.

— Друг мой, помоги мне привести эту систему в рабочий вид, — сказал он вполголоса, когда Арчибетто подошел. Глаза Портаса опухли и казались воспаленными, по шее стекали струйки пота. — Ты должен все сделать так, словно от этого зависит твоя собственная жизнь… Впрочем, так оно и есть…

Они занялись работой, переговариваясь шепотом. Портас немного успокоился, но потом опять занервничал.

— Кажется, Операриус и его computos тоже здесь, — пробормотал он. — Сдают свой экзамен где-нибудь по соседству.

— Уж конечно, praefectus, не ради обычного сравнения аналогичных продуктов?

— Тс-с-с! — взволнованно прошипел Портас. — Полагаю, что они решают вопрос о душеспасительности либо душегубительности dynamos.

Слухи и пересуды по поводу того, имеет ли Ватикан dynamos и динамические устройства или же не имеет, бесплодно гуляли по Италии годами. Бесконечные ученые дискуссии касательно природы новых чудесных изобретений и технологий не принесли ничего конкретного или утешительного. Святой Престол словно в рот воды набрал, не было ни устных заявлений высших иерархов Церкви, ни папского декрета по этому поводу. Многие полагали, что магическими штучками должна заняться Инквизиция, но и она предпочитала сохранять загадочное молчание, по обыкновению, с пылом преследуя еретиков, евреев, язычников и неверующих.

— Вероятно, мы здесь для того, чтобы на практике решить этот вопрос? Ценою наших жизней и знаний? — мрачно предположил Арчибетто. — Но я надеюсь, что Господь все-таки даст нам ответ…

Он зажмурился на секунду, пытаясь мысленно нарисовать светлый образ Господа, но вместо этого ему улыбнулась Мария Мулатка. Казалось, она говорит Арчибетто: «Нет, дорогой мой, ты должен решить это сам!».

Когда они с Портасом полностью завершили сборку и обернули металлические соединения не пропускающей dynamos липучей лентой, к ним приблизился вежливый инквизитор, волоча за собой толстый кабель. С насмешливой улыбкой он вручил этот кабель Портасу и, не сказав ни единого слова, удалился.

— Мм-да, — раздраженно промычал Портас. — Выходит, что они получают откуда-то динамическую энергию… Ты замкнул главную цепь?

— Конечно, signor.

— Что ж… ладно.

Портас подсоединил ватиканский кабель к приемным контактам для вливания энергии и с удовлетворением пробурчал:

— По крайней мере, ничего не взорвалось…

— Можно впустить dynamos? — деловито спросил Арчибетто.

— Нет, — категорически отрезал Портас. — Не стоит, пока судьи не дадут нам своего дозволения.

Потом он кротко опустил глаза, молитвенно сложил ладони и мягким голосом произнес:

— Пресвятая дева Мария, владычица наша, смилуйся над нами и благослови! Обеспечь нам свободный доступ, избави нас от перебоев с dynamos…

— И не допусти в нашу систему диавола! — подхватил Арчибетто с энтузиазмом.

— Да будет так, Густо, — заключил Портас, важно кивая. — Amen.

Потом они долго ждали, когда появятся судьи, назначенные Советом по новым чудесам. А может быть, когда запоют трубы и забьют барабаны, призывая грешников предстать перед Небесным судом с его бесконечной мудростью, или страшным гневом, или всепрощающим милосердием.

— Надеюсь, магистр Микельанджело не слишком взбесился, — пробормотал Арчибетто, в десятый раз проверяя, не отвалился ли случайно кабель или другие провода. — Магистр ожидал меня сегодня. Он как раз затеял новый проект, и ему срочно нужны рабочие станции для его подмастерьев.

— Ну и что мы теперь можем сделать? — сварливо буркнул Портас. — Сказать самому Папе «ах нет, извините»? Микель, разумеется, станет рычать и разоряться… Но я подарю ему в качестве компенсации первую копию FENESTRUM VI, и он будет безмерно счастлив.

— Что, шестая версия уже готова?

— Не вполне. Кое-где в подсистемах еще сидят довольно мерзкие отродья дьявола, но Донато клятвенно пообещал мне, что экзорцирует всех до единого.

— Да уж, Нато мастеровит в отлове чертенят, — кивнул Арчибетто с понимающим видом. — Если кто и сумеет отчистить FENESTRUM VI до полного блеска, так это он…

Они еще немного потолковали на эту тему. Пока внезапно не обнаружили, что стража и инквизиторы, коим следовало неусыпно приглядывать за ними, незаметно улетучились из большого холла! Да-да, в огромном зале не осталось ровно никого, кроме двух ошеломленных арестантов.

«Господи Боже мой! — мысленно простонал Арчибетто. — И что же теперь воспоследует?! Стрелы? Львы? Ассасины?»

— Замри!.. — вдруг прошипел Портас, указывая глазами на дальний затененный конец зала. И Арчибетто узрел маленького человечка в простой белой рясе и с тросточкой в руке, который неторопливо ковылял в их сторону. Сперва Арчибетто решил, что это слепой, но потом заметил: он опирается на трость, оберегая больную ногу.

Портас и Арчибетто с тревогой уставились на незнакомца во все глаза. Тот был немолод, по сути уже старик. Приблизившись, он взглянул прямо на арестантов и улыбнулся. Настал ужасный момент замешательства, перешедшего в паническое смятение, когда загадочный человечек благосклонно протянул хрупкую руку ладонью вниз. Никто из них двоих не узнал Александра VI[7], который не любил выезжать из Ватикана, но этот перстень смог бы опознать любой.

Опомнившись после нескольких секунд глубокого шока, они оба дружно рухнули на колени и по очереди пылко облобызали Папский перстень, рассыпаясь перед его владельцем в нижайших apologias.

— Встаньте, встаньте! — Александр досадливо поморщился. — Прошу вас… — Он машинально вытер обцелованную руку с перстнем о белоснежную рясу и вдруг хихикнул. — О Господи, какой только слюны не перебывало на этой руке, даже самой знаменитой! Крайне негигиеничная и неприятная традиция… Хорошо, что я могу говорить откровенно; вы — торговцы, никто вам все равно не поверит. Кстати, вы, должно быть, не знаете, что они намеревались допросить вас en camera по всем канонам Экклезиаста? А после завершения такой процедуры они невероятно долго спорят, покуда самые терпимые из них наконец не утомятся до того, что покинут это бестолковое заседание. И остаются одни инквизиторы, а вы прекрасно знаете, чем это обыкновенно кончается… auto-de-fe.

Портас и Арчибетто, остолбенев и разинув рты, жадно внимали откровениям, столь непринужденно изливающимся из уст Помазанника Божия. Но Папа вдруг остановился, взглянул на computos и сказал:

— Итак! Расскажите мне об этом странном чуде.

Портас захлопнул рот. Помешкал пару секунд и начал:

— Пятьдесят лет назад, после того как знаменитый Джотто Панци преуспел в своих стараниях накопить динамическую энергию в изолированном резервуаре с целью долговременного хранения, многие из лучших умов всей Италии…

Александр нетерпеливо поднял руку, и Портас замолк.

— Друг мой, — мягко сказал Папа, — я весьма недурно знаю историю. И мне известны все мнения о новейших чудесах, как с мирской, так и со спиритуальной точки зрения. Я также хорошо понимаю, что вас мучит неуемное любопытство, поэтому… Да, мы провели на нашей Святой земле как dynamos, так и telephonos, уж поверьте слову Папы.

Глубокий шок вторично поразил Арчибетто. Он слышал не раз, конечно, досужие сплетни о говорящих машинах, которые общаются через медные провода… Но никогда не верил этим слухам.

— Сам магистр Портобелло теперь поселился в Ватикане, — поведал Папа. — Мы предоставили ему апартаменты и мастерскую, где он успешно совершенствует свои telephonos. Но все-таки его чудо устроено очень просто, по сравнению с этим computos. И я должен сказать, что ваши странные чудеса, как и все computos Операриуса, вызывают серьзную озабоченность у Святой Церкви. Мы ничего не знаем ни о природе ваших систем, ни о направлении и цели их развития. Все ваши люди, рассуждая о computos, используют ангельские и демонические термины, что чрезвычайно смущает. Нас смущают также сверхъестественные способности computos к калькуляции и, паче того, к анализу информации такими способами, кои неведомы Святому Престолу. Все эти аспекты крайне подозрительны, возможно, в них заключается ересь и даже сатанизм.

— Ваше Святейшество, — сказал Портас на удивление твердо и спокойно. — Мы всегда готовы принять в любой и каждой из наших мастерских официального представителя Святого Престола. Мы покажем, расскажем и объясним все, что тот пожелает узнать о наших действующих системах и перспективных проектах. Но мы решительно против того, чтобы открыть все наши секреты для конкурентов и широкой публики. Каждая firma хочет сохранить в тайне свои преимущества, иначе она не сможет успешно развиваться. Что касается сомнительных терминов… Это всего лишь удобные в обиходе метафоры, Ваше Святейшество. Гораздо проще и быстрее произнести, к примеру, «черт», чем фразу «Неизвестная ошибка, связанная с неопределенными системными параметрами».

Александр задумчиво кивнул:

— Продолжай.

— Да, Ваше Святейшество. Я должен подчеркнуть, что мы никоим образом не претендуем на исчерпывающее истолкование природы наших систем. Ни в философском, ни в теологическом аспекте. Мы просто делаем машины, и у нас это очень хорошо получается. Такие способности и умения нам дарованы Божьей милостью. А значит, мы просто обязаны использовать их для прогресса науки и техники к вящей славе Господней…

«Интересно, сколько раз Портас репетировал эту речь?» — размышлял Арчибетто, с интересом наблюдая за реакцией Папы. Его Святейшество слушал, кивал, хмурился, поджимал губы, но под конец широко улыбнулся.

— Прекрасно сказано, signor Портас… Я услышал как раз то, что ожидал.

Тень паники промелькнула на побледневшем лице оратора, но Александр снова улыбнулся ему.

— В конце концов, я Помазанник Божий, — заметил он, — и кое-кто полагает, что вдобавок я еще и вполне разумен. Вы должны позволить мне выслушать все аргументы, signor Портас — и ваши, и Инквизиции, — а окончательное решение… Понятно, оно всегда остается за мной.

Затем Александр повернулся к Арчибетто и неторопливо окинул его проницательным взглядом.

— А это, значит, тот самый человек, который убеждает других приобрести ваше чудо? Suadeo?[8]

Арчибетто со смиренным достоинством поклонился.

— Ваше Святейшество, я путешествующий торговый агент. Я не разрабатываю новые системы и не конструирую computos. Но мой статус требует досконального знания о том, как работают наши машины и как следует ими управлять.

— Отлично, молодой человек, — с улыбкой молвил Александр. — Тогда продай мне ваш computos Fenestrum!

Бросив мгновенный взгляд на Портаса, Арчибетто повернул clavis[9], открывающий главную цепь, и в нее полилось dynamos. К счастью, машина не выказала ни малейшей неуверенности, даром что все ее компоненты протряслись по доброй половине дорог Италии. Затем Арчибетто продемонстрировал Папе клавиатуру с клавишами из слоновой кости, установленными на серебряных tympani[10], показал, как менять регистры и шрифты, как печатать буквенный текст, числа и символы. После первого урока Папа Александр под его руководством старательно настучал одним пальцем собственное имя и пришел в восторг, узрев, как оно высветилось на speculum dynamic.

— Сейчас мы используем нити Вольфрамио, они способны показывать только свет и темноту… Черно-белая гамма, — пояснил Арчибетто. — Но через несколько месяцев, я уверен, мы сумеем получить разноцветные картинки.

— Не может быть!.. — восхитился Папа. — И сколько же будет цветов?

— Ну… — Арчибетто замялся. Вопрос был скользкий, ибо Святая Церковь признавала исключительно семь цветов Божьей радуги. — Все, разумеется, Ваше Святейшество… какие только подарил нам в своей милости Бог.

— Изумительно. Господь был щедр в своем вдохновении.

Арчибетто послушно кивнул, испытывая смешанные чувства унижения и гордости. Он показал, как следует сохранять файлы, объединять и защищать. Как производить простые математические действия и более сложные расчеты. Как перевести неактуальную информацию на специальные диски для хранения, изготовленные из прессованных волокон и слюды.

— А можно ли будет использовать computos для составления документов? — заинтересовался Александр.

— Для самых простых — хоть сейчас, однако со сложными придется немного подождать. У Леонардо отыскался подходящий для нас талантливый подмастерье, мы обучаем его элементам графического дизайна… Или, скорее, теперь он обучает нас.

— И он рисует эти штуки прямо на computos?

— Si, Ваше Святейшество. Позвольте мне показать нашу новую графическую программу?

Сервиторы принесли скромную еду и вино. И Портас слегка перекусил, одобрительно наблюдая за бравурным представлением Арчибетто. Когда громадный, громко клацающий autoscriptor ожил и принялся за работу, усталый eruditus присоединился к Папе и Портасу, которые потихоньку прихлебывали из кубков. Наконец огромная машина извергла из себя бумажный лист in quarto, покрытый строчками четких печатных букв: официальное послание Святого Престола, адресованное Султану Оттоманскому. Арчибетто и Портас давно подготовили подобные сюрпризы для эффектного показа своей продукции, просто на всякий случай. Александр взял бумагу в руки и критически изучил текст.

— Мы каждодневно совершенствуем качество наших систем, Ваше Святейшество, — вкрадчиво заметил Портас.

— Как скоро будет цвет? — В глазах Александра без труда читалось нетерпеливое предвкушение.

— Через три месяца, — мгновенно отрапортовал Портас. — Но для широкой публики через год.

— Почему такая задержка? — недовольно спросил Папа.

— Ваше Святейшество, — не задумываясь, ответил Арчибетто, — наши эксперты сначала должны отловить все дьявольские…

Он тут же прикусил язык, но Александр сурово нахмурил брови, и повисло тягостное гробовое молчание.

— Возможно, — наконец произнес Папа, — будет гораздо лучше использовать менее скандальную терминологию? Без религиозной окраски? Думаю, вы найдете новые метафоры… да хотя бы в мире насекомых. Почему бы не рассуждать, например, о ловле блох?

— Замечательная идея, Ваше Святейшество! — с искренним чувством откликнулся Арчибетто.

— Так подумай о ней, — ухмыльнулся Александр и, выказав намерение подразмять ноги, взял Арчибетто под руку.

— Сын мой, — сказал Папа, когда они вместе доковыляли до середины зала. — Ты превосходно справился, и твои усилия втуне не пропадут, обещаю. Ваш computos Fenestrum произвел на меня самое благоприятное впечатление. И я могу предсказать, что тебя ожидает славная судьба, и никто больше не назовет тебя Мрачным Густо.

Арчибетто третий раз впал в глубокий шок, вытаращив глаза на самую могущественную личность в христианском мире, которая только что непринужденно назвала его полудетским прозвищем. Александр высоко поднял брови и хмыкнул:

— Сын мой, неужели тебе неизвестно, что мои секретные службы на редкость эффективны? Между прочим, все они получат большую пользу от ваших талантов и умений. А также Инквизиция. Плохо для еретиков — хорошо для нас! И кстати, тебе не стоит так волноваться из-за контракта с магистром Микельанджело. Мы оценили его выдающийся гений по достоинству, и он согласился поработать на нас. Так что мы позаботимся о том, чтобы магистр был полностью обеспечен вашими computos…

Папа ненадолго задумался, и лицо его опечалилось.

— Я также проверял computos Malum Opera, — сказал он наконец, — и переговорил с Операриусом. Должен признать, что в графике они на нынешний момент сильнее, но во всем остальном… Им явно не хватает гибкости и воображения, а это очень крупный недостаток. Практически роковой, с политической точки зрения. Сын мой, запомни… Ты никоим образом не должен винить себя за то, что может произойти.

— Э-э-э… Ваше Святейшество?

— Я ведь уже говорил, что прочитал все ваши технические абстракты. Включая даже те, которые не предназначались для посторонних глаз. Лучше продуктов Fenestrum нет ничего, я не просто верю, а точно знаю это. Хорошо для вас — плохо для них!

Арчибетто никогда не забудет этих слов…

Их с Портасом отпустили через два дня после той беседы с Папой и разрешили вернуться в Парму, к своим мастерским. Они вернулись отнюдь не с пустыми руками, а с заказом Ватикана на все машины, какие firma Fenestrum сможет произвести за ближайшие пять лет. Так что они немедленно принялись укреплять свою рабочую силу, набирая самых лучших специалистов. Многие из новых техников до того работали на firma Malum Opera, и потребовалось особое разрешение Папы Александра VI, чтобы их выпустили из тюрьмы.

Поскольку, если перед Fenestrum развернулись золотые перспективы, судьба Malum Opera оказалась краткой и печальной. Сам Операриус, Зукка и большинство их ответственных работников были арестованы Инквизицией, по всем правилам допрошены en camera и отправлены на костер. Ведь Папа Александр VI своим декретом объявил, что труды Портаса и всех его помощников благословил сам Господь. А это, в свою очередь, означало, что Операриус и все его прихвостни старались непосредственно для дьявола.

Именно так они и видят все окружающее, понял Арчибетто. Таков их образ мыслей. Для каждого Добра непременно должно отыскаться соответствующее Зло. Все на свете или белое, или черное. Черно-белая картинка.

Но мы сможем изменить все это, подумал он, если добавим к картинке ЦВЕТ. Очень много разного цвета. Гораздо больше, чем в Божьей радуге.

Перевела с английского Людмила ЩЁКОТОВА

© Richard Mueller. Age of Miracles. 2005. Печатается с разрешения журнала «The Magazine of Fantasy & Science Fiction».

Комментарии переводчика

Если говорить о научно-технической идее рассказа, она состоит в том, что в альтернативной реальности (АР) с момента изобретения аналога лейденской банки до персонального компьютера, аналогичного нашим примерно середины 1990-х годов НИР, прошло всего-навсего пятьдесят лет.

На самом деле все произошло так.

Лейденская банка появилась на свет в 1745-м, стало быть, к 1995-му с того момента прошло двести пятьдесят лет. То есть ушлая альтернативная Италия впятеро обставила ВСЕ реальное человечество по темпам развития науки и техники! Ну, правда, они там раньше начали. Если действие рассказа развивается в 1498-м АР (считая, что тамошний Торквемада умер в том же самом году, что и в НИР), то первая collector bank, накапливающая dynamos, датируется 1448-м АР. То есть тамошние итальянцы подступились к электричеству, грубо говоря, на триста лет раньше… Могло ли такое хотя бы в принципе произойти и у нас?

Но в принципе: почему бы и нет? В конце концов, есть же мнение, что телескоп Галилея запоздал минимум на два столетия. То есть, с технической точки зрения, ничто не мешало кому-то сотворить его гораздо раньше. Просто у человечества еще не появилась настоятельная потребность глазеть на небеса, например, в целях дальней морской навигации. Но если бы нашелся какой-то упертый энтузиаст просто так любоваться на звезды, и притом с умением шлифовать стеклянные линзы — кто знает? Эта лейденская банка, в сущности, очень несложное устройство. Ее можно было соорудить в любой момент с тех пор, как у человечества появилось выдувное стекло и металлическая фольга, не хватало только энтузиаста.

Правда, дальше все гораздо сложнее.

Дорога к персональному компьютеру проходит через освоение электричества. Его надо было досконально понять, научиться с ним обращаться, запрячь в работу. Получать в промышленных количествах, передавать по проводам и так далее. Словом, без электричества о компьютерах нечего и мечтать, по крайней мере, в цивилизациях земного типа.

Судя по всему, альтернативные итальянцы проскочили стадию огромных ламповых ЭВМ и сразу сделали ПК. Но тогда откуда же взялись продукты прецизионного промышленного производства — полупроводниковые компоненты? Нет, это я спрашиваю, разумеется, не всерьез. Просто мне захотелось понять, а что же надо было предварительно сотворить человечеству в НИР, чтобы в итоге получить нашу привычную персоналку? И тогда я села за свой собственный ПК и трудолюбиво составила прилагаемый ниже список, который, признаться, глубоко меня впечатлил.

В общем, все оказалось безумно увязано и укручено. Теперь вопрос стоял уже так: а могли ли мы в НИР добраться до искомого результата, то бишь персоналки, быстрее? На мой дилетантский взгляд, не исключено, что да.

Обратите внимание на два заметных провала в хронологии победных достижений науки и техники НИР, причем оба они, что знаменательно, связаны именно с компьютерами. Во-первых, в разделе ПРОГРАММИРОВАНИЕ поражает странное отсутствие интереса (до определенной поры) к конкретной разновидности изощренной умственной гимнастики… И это у того самого человечества, которое не раз с восторгом бросало свои мозговые ресурсы на головоломные пустяки?

Во-вторых, в разделе ВЫЧИСЛИТЕЛЬНАЯ ТЕХНИКА. Уж не знаю почему, но создается полное впечатление, что наши предки отнюдь не горели желанием механизировать свои арифметические расчеты. Хотя такие возможности у них, безусловно, были, зато не было интереса. Только в XIX веке дело сдвинулось с места… И знаете что? У человечества действительно был великолепный шанс!

Он заключался в человеке по имени Чарлз Бэббидж, к которому лично я питаю самые теплые чувства. Ей-богу, он был настоящий гений и бился за свою аналитическую машину до конца. До конца своих дней то есть. Бэббидж совершил единственную техническую ошибку: не оценил потенциальные возможности электромеханического реле, которое уже три года существовало в реальности, тогда как он разработал проект чисто механического компьютера. А что было бы, если вдруг?…

Ну что ж, тогда первая в мире электронно-вычислительная машина смешанного типа, притом с программным управлением, могла появиться раньше лет на 80. И построил бы ее не немецкий инженер Конрад Цузе, а английский ученый Чарлз Бэббидж. Могло так случиться? Конечно, могло. Однако НИР на развилке свернула на другую дорожку.

В общем, я полагаю, мы могли бы сэкономить лет 100–150. Возможно, и больше, хотя сомнительно. Впятеро быстрее? Практически исключено.

Впрочем, к автору никаких претензий. В конце концов, его рассказ совсем не про это.

P.S. Кстати, заодно выяснилось, что международное словечко firma исконно итальянского происхождения. Не знала!

P.P.S. Кто догадался, почему начальник Арчибетто — Портас?

ЭЛЕКТРИЧЕСТВО

1745 — первый в мире конденсатор: лейденская банка;

1786 — Гальвани открывает электрический ток;

1800 — электрическая батарея Вольта;

1820 — Арго изобретает электромагнит;

1831 — Фарадей открывает электромагнитную индукцию;

1852 — первый в мире трансформатор: индукционная катушка Румкорфа;

1859 — электрический аккумулятор Планте;

1865 — сухой гальванический элемент Лекланше;

1882 — патентованный трансформатор Голяра и Гиббса;

1888 — Феррари и Тесла открывают эффект вращающегося магнитного поля;

1889 — трехфазный трансформатор Доливо-Добровольского;

1910 — усовершенствованный щелочной аккумулятор Эдисона.

ЭЛЕКТРИЧЕСКАЯ ЛАМПА

1820 — первая лампа накаливания, Деларю;

1873 — лампа накаливания с угольной нитью и откачкой воздуха из баллона, Лодыгин;

1876 — электродуговая лампа с угольными электродами: свеча Яблочкова;

1879 — лампа накаливания с откачкой и хлопковой нитью специальной обработки, Эдисон;

1890 — Лодыгин предложил идею электролампы современного типа с нитью из тугоплавкого вольфрама.

ЭЛЕКТРОГЕНЕРАТОР

1831 — экспериментальный генератор Фарадея;

1832 — первая магнитоэлектрическая машина, Пиксиа;

1856 — серийный выпуск больших динамо-машин с постоянными магнитами (Франция);

1866 — генератор Вильде с электромагнитами;

1867 — динамо-машина с самовозбуждением, Ледд;

1870 — генератор переменного тока, Грамм;

1888 — двухфазный электрогенератор, Тесла.

ЭЛЕКТРОДВИГАТЕЛЬ

1834 — электромотор постоянного тока, питающийся от батареи, Якоби;

1841 — синхронный двигатель переменного тока, Уитстон;

1888 — первый двухфазный электродвигатель, Тесла;

1889 — трехфазный асинхронный электродвигатель Доливо-Добровольского: безотказность и высокий КПД. Начинается быстрая повсеместная электрификация промышленности и внедрение электродвигателей во все сферы производства.

ДИСТАНЦИОННАЯ ПЕРЕДАЧА ЭЛЕКТРОЭНЕРГИИ

1882 — первая городская электростанция, сооруженная в Нью-Йорке под руководством Эдисона; первая линия электропередачи постоянного тока протяженностью 57 км (Германия);

1884 — передача переменного тока на расстояние 40 км (Туринская выставка, Италия);

1891 — первая промышленная линия электропередачи, от гидростанции в Лауфене до Франкфурта (Германия).

ТЕЛЕФОН

1837 — первые опыты Пейджа;

1860 — телефон Рейса, передающий звуки;

1876 — телефон Белла, передающий речь. В августе того же года на практике использовалось уже около 800 телефонных аппаратов;

1877 — первая в мире центральная телефонная станция, Нью-Хейвен (США).

ВЫЧИСЛИТЕЛЬНАЯ ТЕХНИКА

1642 — первая в истории механическая вычислительная машина Паскаля;

1694 — механический арифмометр Лейбница;

1822 — действующая модель разностной машины Бэббиджа, предназначенной для составления таблиц;

1831 — первое электромеханическое реле;

1834 — Бэббидж выдвигает проект аналитической машины — механического прообраза программируемой ЭВМ (умер в 1871-м, не успев достроить свое изобретение, очень сложное и дорогостоящее);

1884 — патент Голлерита на идею счетно-перфорационного комплекса;

1887 — электромеханический табулятор Голлерита для сортировки перфоркарт;

1911 — фирма Голлерита преобразуется в корпорацию IBM;

1938 — Z1: первая в истории электронно-вычислительная машина смешанного типа, созданная Конрадом Цузе на телефонных реле при механическом записывающем устройстве;

1941 — Z3: первая в мире действующая вычислительная машина Цузе с программным управлением и двоичной системой (все машины Цузе погибли во время войны).

ЭЛЕКТРОННЫЕ ЛАМПЫ

1904 — двухэлектродная лампа-диод Флеминга;

1907 — трехэлектродная лампа-триод Де Фореста;

1910 — усовершенствованный триод Либена;

1915 — вакуумные лампы глубокой откачки.

ЭЛЕКТРОННО-ЛУЧЕВАЯ ТРУБКА

1856 — газоразрядная лампа Гейслера;

1879 — катодно-лучевая трубка Крукса, открытие люминофоров;

1895 — электронно-лучевая трубка с вертикальным отклонением луча;

1902 — электронно-лучевая трубка с вертикальным и горизонтальным отклонением луча;

1905 — электронно-лучевая трубка с регулируемой интенсивностью электронного пучка;

1905 — электронно-лучевая трубка с растровой разверткой;

1929 — кинескоп Зворыкина;

1953 — система цветного изображения.

КЛАВИАТУРА, ПЕЧАТАЮЩЕЕ УСТРОЙСТВО

1822 — впервые буквенно-символьная клавиатура появилась в наборной машине Черча;

1855 — буквопечатающий телеграфный аппарат Юза.

ПРОГРАММИРОВАНИЕ

1703 — трактат Лейбница о двоичной системе счисления;

1804 — ткацкий станок Жарккара с программным управлением посредством перфокарт;

1843 — Ада Лавлейс, дочь лорда Байрона, пишет первую в истории программу для вычислительной машины;

1948 — первая ЭВМ с хранимой программой, Килбурн и Вильяме.

ЭЛЕКТРОННО-ВЫЧИСЛИТЕЛЬНЫЕ МАШИНЫ

1944 — релейная машина Говадра Айкена Mark-1 смешанного типа, собранная из стандартных частей табуляторов производства IBM;

1946 — ЭВМ ENIAC на электронных лампах, Эккерт и Маучли;

1951-советская ЭВМ МЭСМ, Лебедев; память на магнитных сердечниках, Форрестер;

1952 — фирма IBM выпускает первую промышленную машину IBM 701;

1958 — первые ЭВМ второго поколения на транзисторах;

1961 — первая экспериментальная ЭВМ третьего поколения;

1964 — фирма IBM начинает выпуск ЭВМ на интегральных микросхемах: IBM 360;

1976 — первые машины четвертого поколения на больших интегральных схемах.

ЭЛЕКТРОННЫЕ КОМПОНЕНТЫ

1907 — Беддекер открывает резкое увеличение проводимости полупроводников при наличии примесей;

1940 — точечный германиевый диод;

1948 — транзистор Шокли, Бардина и Браттейна;

1952 — первые примесные германиевые транзисторы;

1958 — первая интегральная полупроводниковая схема Килби;

1961 — первые серийные микросхемы для ЭВМ;

1962 — интегральные микросхемы матриц памяти для ЭВМ;

1971-первый микропроцессор фирмы Intel: единая интегральная схема для арифметических и логических операций.

ПЕРСОНАЛЬНЫЙ КОМПЬЮТЕР

1974 — операционная система СР/М, положившая начало созданию операционных систем для 8-разрядных ПК (Digital Research);

1976 — первый персональный компьютер Apple Джобса и Возняка;

1979 — микропроцессор i8088 для ПК (Intel);

1981 — первый персональный компьютер IBM PC на базе микропроцессора i8088;

1983 — персональный компьютер IBM PC/XT.

Людмила ЩЁКОТОВА

Я шел на север по Джордж-стрит в сторону железнодорожной станции «Таун-холл», размышляя над способом решения хитроумной задачки из контрольной по линейной алгебре, когда путь мне преградила небольшая толпа. Я не стал особо задумываться над тем, почему она здесь образовалась — возле ресторанов часто собираются группы людей. Но когда я попытался обогнуть толпу, стало ясно: это не какие-нибудь служащие соседней конторы, собравшиеся проводить на пенсию коллегу. Потому что увидел объект их внимания. В переулке, метрах в двадцати от них, лежал на спине мужчина, прикрывая лицо окровавленными руками, а над ним склонились двое парней, размеренно и безжалостно взмахивая какими-то тонкими палками. Сперва я подумал, что это бильярдные кии, но потом заметил на концах жердей металлические крючки. Такие палки мне доводилось видеть только в одном месте — в начальной школе. Дежурные по классу вооружались ими, чтобы открывать и закрывать старомодные форточки, расположенные под самым потолком.

— Кто-нибудь вызвал полицию? — бросил я вопрос в толпу. Одна из женщин кивнула, не глядя на меня:

— Да, кто-то позвонил по мобильному пару минут назад.

Поверженный был одет как подручный с ресторанной кухни. Он все еще шевелился, пытаясь защититься, однако кричать от боли уже не мог.

По моему телу пробежал холодок, отвратительное леденящее ощущение, которое на миг опередило сознательный вывод: сейчас на моих глазах убьют человека, а я ничего не сделаю, чтобы этому помешать. Но здесь была не пьяная драка, когда несколько очевидцев могут вмешаться и разнять драчунов. Эти парни — явно серьезные преступники, а их жертва — не случайный прохожий. От таких типов лучше держаться подальше. Я пойду в суд, выступлю как свидетель, но никто не вправе ожидать от меня большего. Особенно когда еще человек тридцать ведут себя точно так же.

Я снял рюкзачок и положил его. Как ни абсурдно, это заставило меня ощутить себя более уязвимым — я всегда боялся потерять учебники. Подумай хорошенько. Ты сам не знаешь, что делаешь. Последний раз я всерьез дрался лет в тринадцать. Я обвел взглядом обывателей, гадая, откликнется ли кто-нибудь на мой призыв броситься на помощь вместе. Вряд ли! Я всего лишь худощавый, невзрачный восемнадцатилетний парень в майке, расписанной уравнениями Максвелла. Ни мускулов, ни характера. Никто не полезет в драку вместе со мной.

А в одиночку я окажусь таким же беспомощным, как и тот бедолага. Эти мужики проломят мне череп в одну секунду. В толпе зевак я заметил нескольких крепких на вид служащих чуть старше двадцати; уж если даже эти парни, играющие по выходным в регби, не набрались духу вмешаться, то каковы же тогда мои шансы?

И я протянул руку к лежащему рюкзачку. Если не помогать, то вообще нет никакого смысла здесь торчать. А подробности я узнаю из вечерних новостей.

И я зашагал обратно. Меня тошнило от презрения к себе. Сейчас не «хрустальная ночь». И внуки не станут задавать мне прямых вопросов. Меня никто даже не упрекнет.

Словно это и есть мера вещей.

— Да пропади все пропадом!

Я швырнул рюкзачок на тротуар и бросился обратно в переулок.

На меня обратили внимание, лишь когда я приблизился настолько, что запах трех потных тел перебил вонь гниющего мусора. Ближайший из громил обернулся и взглянул на меня, едва ли не оскорбившись при виде такого противника, а потом и развеселился. Он даже не стал менять направление удара уже занесенной палки. Когда я обхватил его шею согнутой рукой, пытаясь повалить на спину, он просто пихнул меня локтем в грудь. У меня перехватило дыхание, но я отчаянно вцепился в противника, пытаясь удержать хватку. Он сделал движение, чтобы меня стряхнуть, но я сумел поставить ему подножку, и мы рухнули на асфальт, причем я оказался снизу.

Громила освободился и неуклюже поднялся. Пока я пытался встать, предчувствуя неминуемый удар палки, раздался свист. Подняв глаза, я увидел, как второй громила подает знак своему приятелю, и проследил за взмахом его руки. По переулку, быстро приближаясь, шли человек десять мужчин и женщин. Вид у них был не особо угрожающий — мне доводилось видеть и более разгневанные толпы, хотя на лицах у многих был нарисован символ мира, — однако уже самого численного превосходства казалось достаточно, чтобы гарантировать нападавшим неприятности. Первый из громил задержался лишь на пару секунд, чтобы пнуть меня в ребра, и они бросились наутек.

Я подтянул колени, приподнял голову и кое-как встал на четвереньки. Дышать было все еще трудно, но мне почему-то казалось делом чести подняться на ноги. Кто-то из служащих улыбнулся мне:

— Ну, ты и придурок. Тебя же могли убить.

Избитый мужчина содрогнулся и закашлял, брызгая кровавой слюной. Его глаз не было видно из-под набухших век, а клочки кожи на руках не могли скрыть обнажившихся суставов. Меня прошиб холодный пот: еще немного — и рядом с беднягой лежал бы я. Другая мысль, страшнее первой, пронзила меня с новой силой: я чуть было не сбежал, оставив на произвол судьбы беззащитную жертву.

Я встал. Люди толпились вокруг избитого, пытаясь чем-то помочь. Я знал основы первой помощи — нам в старших классах читали курс, — но парню не требовалось искусственное дыхание, а ничего большего я предложить не мог. Тогда я протолкался сквозь толпу и вышел из переулка на улицу. Рюкзачок лежал там, где я его оставил — никто на мои учебники не позарился. Я услышал приближающиеся звуки сирен — сейчас здесь будут полиция и «скорая помощь».

Ребра у меня болели, но не слишком. Когда мне было двенадцать, я сломал ребро, упав с велосипеда, и теперь не сомневался: это просто ушиб. Некоторое время я шел чуть сгорбившись, но когда добрался до станции, смог разогнуться. Кожа на руках оказалась слегка ободрана, но я, очевидно, не выглядел как участник недавней драки, потому что никто в поезде не взглянул на меня дважды.

Вечером я посмотрел новости. Сообщалось, что состояние избитого парня стабильное. Я представил, как он выходит в переулок, чтобы вывалить в мусорный бак ведро с рыбьими головами, а там его уже поджидают двое. Наверное, я никогда не узнаю, почему на него напали, если дело не дойдет до суда. Пока полиция даже не назвала имен подозреваемых.

Репортер упомянул студента, «возглавившего группу разгневанных горожан», которые спасли жертву. Потом журналист заговорил со свидетелем, и тот описал молодого человека как «парня с астрологическими символами на майке». Я фыркнул и нервно оглянулся, опасаясь, как бы соседи не узнали в герое дня мою скромную персону, однако, к счастью, никого из них не оказалось поблизости.

Потом новости закончились.

На какой-то миг я ощутил разочарование, лишенный даже того ничтожного возбуждения, которое могли принести пятнадцать секунд славы — все равно как сунуть руку в коробку в надежде, что там завалялось последнее шоколадное печенье, й обнаружить, что коробка пуста. Задумался, не позвонить ли родителям в Оранж — просто чтобы поговорить с ними, пока не развеялось это странноватое состояние, но я условился звонить им по определенному расписанию, а сегодня был не тот день. Если я им неожиданно позвоню, они решат, будто со мной что-то произошло.

Ну и ладно. Через неделю, когда синяк рассосется, я вспомню сегодняшний день и усомнюсь, произошел ли вообще этот инцидент.

И я пошел наверх заканчивать контрольную.

— Все это можно представить и более изящно, — сказала Франсина. — Если произвести замену переменных, от x и у до z и z-сопряженного, то уравнения Коши-Римана соответствуют условию, что частная производная функции относительно z-сопряженного равна нулю.

Мы сидели в кафетерии, обсуждая недавнюю лекцию по комплексному анализу. У нас, компании однокурсников, вошло в привычку встречаться каждую неделю в это время, но сегодня пришли только мы с Франсиной. Возможно, сегодня крутили кино или же в кампусе появился лектор, о котором я не услышал.

Я выполнил описанные ею преобразования.

— Ты права, это действительно элегантно!

Франсина слегка кивнула, сохраняя при этом характерное для нее выражение пресыщенности. Она отличалась нескрываемой страстью к математике, но на лекциях, вероятно, безумно скучала, дожидаясь, пока преподаватели подтянутся до ее уровня и сообщат ей нечто такое, чего она еще не знает.

Я до ее уровня и близко не дотягивал. Более того, я начал учебный год весьма слабо, отвлеченный новой для меня студенческой средой — и вовсе не столь блистательной причиной, как искушения ночной жизни, а всего лишь иными видами, звуками и масштабами этого места, равно как и бюрократическими требованиями всех организаций, которые ныне вторглись в мою жизнь. Впрочем, за последние две-три недели я наконец-то начал сокращать разрыв. Я нашел себе работу на неполный день в универмаге, где заполнял полки товарами со склада. Платили паршиво, но вполне достаточно, чтобы избавить от тревоги за мое финансовое положение.

Я рассеянно рисовал гармоничные контуры на лежащем передо мной листке бумаги.

— А как ты вообще развлекаешься? — поинтересовался я. — Если не принимать во внимание комплексный анализ?

Франсина ответила не сразу. Мы уже не в первый раз оставались наедине, и я почти не надеялся отыскать правильные слова, чтобы извлечь максимум из такой ситуации. Да и настанет ли идеальный момент и сорвутся ли с моих губ идеальные фразы: нечто интригующее, но в то же время тонкое и ненавязчивое. Поэтому теперь я проявил свой интерес открыто, без претензии на красноречие. Она и так сможет оценить меня, потому что знакома со мной три месяца, и если не выскажет желания узнать меня лучше, то это меня не раздавит.

— Я пишу много скриптов на «перле»[11], — ответила она. — Ничего сложного, просто всякую мелочевку, которой разрешаю пользоваться бесплатно. Это здорово расслабляет.

Я понимающе кивнул. Это не осознанный эпатаж — просто девушка ждет, что я поведу себя чуть более откровенно.

— Тебе нравится Дебора Конвей? — Сам я слышал лишь пару ее песен по радио, но несколько дней назад увидел в городе плакат с рекламой гастролей певицы.

— Да. Она классно поет.

Я стал водить карандашом по черточкам конъюгации над переменными, делая их толще.

— Она будет выступать в клубе, в Сюррей-Хиллз, — сказал я. — В пятницу. Хочешь пойти?

Франсина улыбнулась, теперь уже не пытаясь изобразить вселенскую скуку:

— Конечно. Это было бы здорово.

Я улыбнулся в ответ. У меня не закружилась голова, я не испытал безумной радости, но у меня возникло ощущение, что я стою на берегу океана, оценивая его ширину. Подобное чувство возникло у меня, когда я раскрыл в библиотеке сложную монографию, но смог лишь насладиться запахом типографской краски и четкой симметрией символов, понимая только малую часть того, что прочел. Зная, что впереди меня ждет большое открытие, но понимая также, сколь тернистым станет путь к его постижению.

— Тогда я куплю билеты по дороге домой.

Наконец мы сдали экзамены за год и устроили в общежитии вечеринку. Стояла душная ноябрьская ночь, но задний двор был лишь чуть просторнее самой большой комнаты в доме, поэтому мы распахнули все двери и окна и расставили столики с едой по первому этажу и двору. Едва влажный ветерок с реки прокрался в глубину дома, количество москитов и духота во дворе и в доме сравнялись.

Около часа мы с Франсиной держались рядом, как и положено парочке, пока в один момент не поняли: ведь можно немного потусоваться и порознь — мы достаточно уверены друг в друге.

Через некоторое время я стоял в уголке переполненного двора и трепался с Уиллом — студентом-биохимиком, жившим здесь уже четыре года. На правах старожила он поначалу здорово задавался, и в первые месяцы меня это злило. Однако незаметно мы стали друзьями, и теперь я был рад возможности поговорить с ним до отъезда — он отбывал в Германию, где получил стипендию на дальнейшее обучение.

Уилл увлеченно делился со мной своими дальнейшими планами, когда я заметил Франсину. Мой приятель посмотрел в ту же сторону.

— Если честно, то я не сразу догадался, что излечило тебя от тоски по дому, — заметил он.

— А я никогда не тосковал по дому.

— Да, конечно. — Он глотнул из стакана. — И все же она тебя изменила. Уж это ты должен признать.

— И признаю. С радостью. Как только мы сошлись, все стало на свои места. — Считалось, что студенческие романы вредят учебе, но мои оценки неуклонно улучшались. Франсина не натаскивала меня — она лишь привела мой разум в состояние, когда все стало намного яснее.

— Но самое поразительное в том, что вы вообще сошлись. — Я нахмурился, и Уилл успокаивающе поднял руку: — Ну, ты был очень замкнут, когда поселился здесь. И недооценивал себя. Когда обсуждался вопрос насчет комнаты, то ты буквально умолял отдать ее тому, кто больше заслуживает.

— А теперь ты еще и издеваешься.

Он покачал головой:

— Да спроси кого угодно.

Я промолчал. Честно говоря, если бы я оглянулся назад и оценил ситуацию, то удивился бы не меньше Уилла. Еще в школе я понял: успех почти никак не связан с удачей. Некоторые попросту уже рождаются с богатством, талантом или харизмой. Они стартуют в жизни, имея фору, и дальнейшие преимущества для них нарастают снежным комом. Я всегда верил, что обладаю, в лучшем случае, достаточным умом и настойчивостью, чтобы оставаться на плаву в избранной для себя области. Во всех классах средней школы я был одним из лучших учеников, но в городке вроде Оранжа это не значило ничего, и я не строил иллюзий по поводу моей карьеры в Сиднее.

И я обязан Франсине тем, что мои представления о собственной заурядности не сбылись; общение с ней изменило всю мою жизнь. Но где я набрался храбрости вообразить, что могу предложить ей что-либо в ответ?

— Кое-что произошло, — признался я. — Еще до того, как я пригласил ее на первое свидание.

— Да?

Я едва не захлопнул створки раковины — я еще никому не рассказывал о событиях в том переулке, даже Франсине. Этот инцидент стал представляться мне слишком личным, словно само упоминание о нем обнажит мою совесть. Но Уилл будет в Мюнхене уже меньше чем через неделю, и вообще гораздо легче исповедоваться тому, кого вряд ли скоро встретишь.

Когда я смолк, Уилл удовлетворенно ухмылялся, словно я объяснил ему все.

— Чистая карма, — объявил он. — Мне бы следовало и самому догадаться.

— Ага, очень научное объяснение.

— Я серьезно. И забудь о мистической буддистской болтовне, потому что я говорю о реальных вещах. Если ты держишься за свои принципы, то и все прочее в жизни складывается лучшим для тебя образом — разумеется, при условии, что тебя не убьют. Это же элементарная психология. У людей сильно развито чувство обоюдности, правильности обращения, которое они получают друг от друга. И если все идет слишком хорошо, то они обязательно начинают себя спрашивать: «А что я сделал такого, чтобы это заслужить?». Если ты не найдешь на этот вопрос подходящего ответа, то навредишь самому себе. Не всегда, но достаточно часто. Поэтому если ты совершаешь поступок, который повышает твое самоуважение…

— Самоуважение — это для слабаков, — съязвил я.

Уилл закатил глаза.

— Ты не согласен? Тогда зачем ты вообще об этом заговорил?

Я пожал плечами:

— Может, этот случай просто поколебал мой пессимизм. Ведь меня могли избить до полусмерти, но не избили же. По сравнению с такой перспективой идея пригласить кого-нибудь на концерт кажется менее опасной. — Меня уже начал угнетать этот навязчивый самоанализ, но мне нечего было противопоставить популярной психологии Уилла, кроме собственной и столь же доморощенной версии.

Уилл наверняка заметил мое смущение, поэтому не стал развивать эту тему. Однако я, наблюдая за оживленно болтающей Франсиной, не мог отделаться от неприятного ощущения хрупкости обстоятельств, которые нас свели. Ведь если бы тогда я сбежал с поля битвы, а израненный парень умер, то я еще очень долго считал бы себя последним дерьмом. И не верил бы в то, что заслуживаю хоть какого-то снисхождения судьбы.

Но я не сбежал. И пусть решение было принято в последний момент, я имею право гордиться своим выбором? Разве чувство Франсины — награда? Я не завоевывал признание дамы в средневековом турнире; мы выбрали друг друга и остались верны этому выбору по тысяче сложных причин.

Сейчас мы вместе, и только это имеет значение. И я не собираюсь задерживаться на пути, который привел меня к ней, лишь для того, чтобы ворошить былые сомнения, которые нас едва не развели.

Когда мы ехали последний километр на юг от Ар-Рафидии, я видел впереди поблескивающую под утренним солнцем Пенную Стену. Почти нематериальную, как гора мыльных пузырей, но все еще целую даже через шесть недель.

— Не верится, что она продержалась так долго, — сказал я Садыку.

— Ты не доверяешь моделям?

— Нисколько не доверяю. И всю дорогу представлял, как мы перевалим через холм и я увижу лишь съежившуюся паутину.

— Значит, ты не верил в мои расчеты? — улыбнулся Садык.

— Не принимай мои слова на свой счет. И ты, и я могли много раз ошибиться где угодно.

Садык свернул с дороги. Его студенты Гассан и Рашид выбрались из кузова грузовика и направились к Стене еще до того, как я успел надеть маску. Садык велел им вернуться и заставил надеть пластиковые сапоги и бумажные плащи поверх одежды, пока мы с ним делали то же самое. Обычно мы не обременяли себя такой защитой, но сегодня все было иначе.

Вблизи Стена почти исчезала — человек видел лишь изолированные отражения с радужными краями, неторопливо дрейфующие по невидимой пленке, когда в ней перераспределялась вода, следуя за волнами, возбуждаемыми в мембране колебаниями воздушного давления, градиентами температур и поверхностным натяжением. Эти изображения вполне могли быть отдельными объектами, обрывками прозрачного пластика, летающими над пустыней и удерживаемыми в воздухе настолько слабым ветерком, что у земли он не ощущался.

Однако чем дальше проникал взгляд, тем более сильными становились эти намеки на свет и менее правдоподобными — любые альтернативные гипотезы, отрицающие целостность Стены. Она протянулась на километр вдоль края пустыни, неровно возвышаясь метров на пятнадцать — двадцать. Но то была лишь первая и самая маленькая из Стен, и сейчас настало время погрузить ее в кузов грузовика и отвезти обратно в Басру.

Сады к достал из кабины аэрозольный баллончик с реагентом и встряхнул его, направляясь к Стене. Я с замирающим сердцем последовал за ним. Стена не высохла, не порвалась, ее не унесло ветром, но для неудачи и сейчас оставалось множество причин.

Садык поднял баллончик и распылил реагент просто в воздух — как могло показаться с того места, где я стоял, — но я разглядел туманное облачко капелек, осевшее на мембране. Послышался легкий шелест, похожий на шипение пара в утюге, и на меня еле ощутимо дунул влажный ветерок. Показались первые шелковистые нити, пересекающие ту область, где полимер, из которого состояла Стена, начал менять молекулярную структуру. В одном из состояний этот полимер был растворимым, с торчащими из его молекул атомами гидрофильных групп, которые связывали воду в тончайшие листы легкого, как перышко, геля. Теперь же, под действием реагента и энергии солнечного света, он прятал эти группы в гидрофобные маслянистые клетки, одновременно извергая из геля молекулы воды и превращая его в обезвоженную паутину.

Мне оставалось лишь надеяться, что он не извергнет и ничего другого.

Когда кружевная сеть начала опадать складками к его ногам, Гассан сказал что-то по-арабски — с отвращением и одновременно весело. Язык я все еще знал очень плохо, и Садык перевел, пробубнив из-под маски:

— Он сказал, что, наверное, почти вся масса сети придется на дохлых насекомых.

Он велел парням отойти к грузовику и направился следом, потому что из-за ветра поблескивающая завеса нависла у нас над головами. Она опускалась слишком медленно, чтобы стать для нас ловушкой, но я все равно торопливо направился вверх по склону.

Стоя в кузове грузовика, мы видели: Стена опадает по мере того, как вдоль ее длины расходится волна дегидратации. Если вблизи гель казался эфемерным, то с расстояния его остаток вообще был невидим. Вещества в нем было меньше, чем в очень длинных колготках — только колготки эти густо облепила дохлая мошкара.

Этот умный полимер изобрела норвежский химик Соня Хельвиг, а я приспособил ее разработку для такого применения. Садык и его студенты были инженерами-строителями, и перед ними стояла задача полевой проверки идеи до стадии, когда она сможет приносить практическую пользу. В этом смысле нынешний эксперимент был всего лишь скромным полевым испытанием.

Я повернулся к Садыку:

— Ты ведь когда-то занимался разминированием, верно?

— Да, много лет назад. — Прежде чем я продолжил, он понял, куда я клоню. — Ты думаешь, что это могло приносить больше удовлетворения? Бах, и дело сделано, а доказательство перед глазами?

— Правильно, миной меньше. Однако сколько бы тысяч мин ни ждало тебя в будущем, ты хотя бы мог назвать каждую уничтоженную несомненным достижением.

— Верно. Это было приятное ощущение. — Он пожал плечами. — А что нам делать дальше? Бросить эту затею, потому что она труднее?

Он съехал на грузовике по склону и стал руководить студентами, присоединявшими ленты полимера к специальной лебедке, которую они к тому времени успели смонтировать. Гассану и Рашиду было уже за двадцать, но они могли легко сойти за подростков. После войны диктатор и его бывшие западные союзники сочли взаимовыгодным, что следующее поколение иракских детей будет расти впроголодь и без медицинской помощи — если вообще вырастет. В результате санкций умерло более миллиона человек. Моя жалкая пародия на нацию послала часть своего флота обеспечивать блокаду, а флот, оставшийся дома, не пропускал корабли, набитые несчастными, спасавшимися от этих и других зверств. «Генерал Усы» уже давно мертв, но его кровавые соратники все еще находились на свободе: разъезжали с лекциями, руководили научными центрами и лоббировали получение Нобелевской премии мира.

По мере того, как нити полимера наматывались на сердечник внутри защитного кожуха лебедки, показания счетчика альфа-частиц неуклонно росли. То был хороший признак: мельчайшие пылинки оксида урана, уловленные Стеной, остались связанными внутри полимера после его обезвоживания. Радиация от нескольких собранных нами граммов урана-238 была слишком слабой, чтобы представлять самостоятельную опасность. Я надеялся, что полимер связал и другие целевые вещества — органические канцерогены, разнесшиеся по Кувейту и южному Ираку после апокалиптических пожаров на нефтяных скважинах. Но это выяснится только после полного химического анализа.

Возвращались мы в приподнятом настроении. То, что мы выловили из ветра за шесть недель, не спасло бы от лейкемии и одного человека, но теперь появилась надежда, что через годы, а то и десятилетия, эта технология приведет к реальному результату.

На прямой рейс из Сингапура в Сидней я опоздал, поэтому вынужден был лететь через Перт. В Перте пришлось ждать еще четыре часа, и я расхаживал по залу для транзитных пассажиров, снедаемый нетерпением. Я не видел Франсину с тех пор, как три месяца назад она улетела из Басры, а идею забивать слабенький канал связи с Ираком старомодным видео она не одобрила. Когда я позвонил ей из Сингапура, номер оказался занят, и теперь я не мог решить, стоит ли попробовать снова.

Я уже собрался было позвонить, когда на мой компьютер по электронной почте пришло письмо — Франсина получила мое сообщение и встретит меня в аэропорту.

В Сиднее я стоял возле багажной карусели, вглядываясь в толпу. Когда я наконец-то заметил Франсину, она смотрела прямо на меня и улыбалась. Я направился к ней, она остановилась и позволила мне сделать несколько последних шагов, глядя мне в глаза. Ее взгляд был озорным, словно она задумала какую-то шалость, но я никак не мог догадаться какую.

И тут, когда нас разделял всего шаг-другой, она немного повернулась и развела руки:

— Оп-па!

Я замер, утратив дар речи. Почему она мне ничего не сказала?

Сделав последний шаг, я обнял ее, но она успела прочесть выражение моего лица.

— Не сердись, Бен. Я боялась, что ты вернешься раньше, если узнаешь.

— Ты права, я бы так и сделал. — Мои мысли громоздились одна на другую — за пятнадцать секунд я пережил все реакции, которые должен был пережить за три месяца. Мы это не планировали. Мы не можем этого позволить. Я к такому не готов.

Неожиданно для себя я заплакал, слишком потрясенный, чтобы испытывать неловкость даже на людях. Тугой узел паники и смятения внутри меня исчез. Я прижал любимую крепче и ощутил бедром новую выпуклость на ее теле.

— Ты счастлив?

Я рассмеялся и кивнул, пробормотав:

— Замечательная новость!

И я не притворялся. Мне все еще было страшновато, но я знал: это всего лишь фантом. Перед нами открылся другой океан. Но мы найдем в нем нужный курс. И переплывем его вместе.

Мне понадобилось несколько дней, чтобы спуститься с небес на землю. До самых выходных у нас не оказалось реальной возможности поговорить — Франсина преподавала в университете Нового Южного Уэльса, и хотя она могла отложить на пару дней собственные исследования, экзаменационная сессия никого ждать не станет. Мне же предстояло спланировать Тысячу дел: шестимесячная стипендия от ЮНЕСКО, оплатившей мое участие в проекте в Басре, закончилась, и пора было задуматься о заработках.

В понедельник, оставшись в квартире наедине со своими мыслями, я начал просматривать все журналы, которыми последнее время пренебрегал. В Ираке я служил одной идее, поручив своей поисковой программе информировать о работах, имеющих отношение к Стене, а все остальное игнорировать.

Просматривая сводку за последние шесть месяцев, я зацепился взглядом за статью из журнала «Наука»: «Экспериментальная модель декогерентности в космологии многих миров». Группа голландских ученых из Дельфтского университета добилась того, что простой квантовый компьютер[12] выполнил последовательность арифметических операций в регистре, подготовленном для хранения одинаковой суперпозиции бинарных репрезентаций двух различных чисел. В самом этом факте не было ничего нового — ныне суперпозициями, представляющими до 128 чисел, манипулировали ежедневно, хотя и только в лабораторных условиях и при температурах, близких к абсолютному нулю.

Необычным, однако, было то, что на каждой стадии расчетов кубиты — квантовые биты, — содержащие те самые числа, были специально связаны с другими, дополнительными, кубитами в компьютере. В результате секция, производящая вычисления, перестала находиться в чистом квантовом состоянии: она вела себя не так, как если бы содержала два числа одновременно, а как если бы существовала лишь равная вероятность содержания любого из них. А это подрывало уже и квантовую природу вычисления — столь же уверенно, как если бы весь компьютер был недостаточно экранирован и связан с объектами в окружающей его среде.

Однако имелась и одна критическая разница: в данном случае экспериментаторы все еще имели доступ к дополнительным кубитам, из-за которых расчет приходилось делать классическим образом. Когда они произвели соответствующее измерение состояния компьютера как целого, было показано, что все это время он оставался в суперпозиции. Одно измерение не могло этого доказать, но эксперимент был повторен тысячи раз, и в пределах погрешности их предсказание было подтверждено: хотя суперпозиция стала недетектируемой, когда они игнорировали дополнительные кубиты, в действительности она никуда не исчезала. Оба классических расчета всегда происходили одновременно, несмотря на то, что они утратили способность к квантово-механическому взаимодействию.

Я сидел за столом, обдумывая этот результат. На одном уровне тут было лишь масштабирование проведенных в 90-х годах экспериментов по «квантовому стиранию», но образ крошечной компьютерной программы, выполняющей операцию за операцией и кажущейся «себе» уникальной и единственной, тогда как в действительности все это время рядом работает ее вторая версия, «не подозревающая» о первой, мог вызвать гораздо больший резонанс, чем эксперимент по интерференции фотонов. Я уже успел свыкнуться с идеей о квантовых компьютерах, производящих несколько вычислений одновременно, но этот магический трюк всегда казался чем-то абстрактным и эфемерным, и как раз из-за того, что составные части компьютера до самого конца продолжали вести себя как сложное целое. Но что поразило меня здесь, так это яркая демонстрация способа, из-за которого каждая калькуляция может казаться четкой классической историей, столь же рутинной, как перебрасывание костяшек на счетах.

Вернувшись домой, Франсина застала меня за приготовлением обеда, но я тут же схватил свой компьютер и показал ей статью.

— Да, я ее видела, — сказала она.

— И что ты думаешь?

Она подняла руки и с притворным страхом отпрянула.

— Я серьезно.

— А что ты хочешь от меня услышать? Доказывает ли это ИММ — «интерпретацию многих миров»? Нет. Становится ли ее легче понять с помощью такой игрушечной модели? Да.

— Но неужели она не склонила тебя в пользу этой интерпретации? — не унимался я. — И веришь ли ты, что результат окажется таким же, если его можно будет масштабировать до бесконечности? — От игрушечной вселенной — горстки кубитов — до реальной.

Она пожала плечами:

— Вообще-то, меня ни к чему не надо склонять. Я и так всегда считала ИММ наиболее правдоподобной интерпретацией.

Я оставил эту тему и вернулся на кухню, а она достала для проверки стопку контрольных работ.

Но той ночью, когда мы лежали в постели, я не смог выбросить из головы дельфтский эксперимент.

— Веришь ли ты, что существуют другие версии нас с тобой? — спросил я Франсину.

— Полагаю, они должны быть. — Она произнесла это так, словно речь шла о чем-то абстрактном и метафизическом. Те, кто декларирует веру в ИММ, похоже, никогда не желают воспринимать ее серьезно, и уж тем более лично.

— И это тебя не волнует?

— Нет, — небрежно ответила она. — Поскольку изменить ситуацию я не в силах, то какой смысл из-за нее волноваться.

— Весьма прагматично. — Франсина вытянула руку и стукнула меня по плечу. — Это был комплимент! — запротестовал я. — Я тебе завидую из-за того, что ты смогла так легко с этим примириться.

— На самом-то деле я не примирилась, — призналась она. — Я просто запретила себе развивать эту мысль, а это уже совсем другое дело.

Я повернул голову, чтобы взглянуть ей в лицо, хотя мы едва видели друг друга в темноте.

— А что в жизни приносит тебе наибольшее удовлетворение? — спросил я.

— Полагаю, ты сейчас не в том настроении, чтобы поверить слащавому романтическому ответу? — Она вздохнула. — Не знаю. Решение проблем. Приведение всего в порядок.

— А что если на каждую решенную тобой проблему есть кто-то такой же, как и ты, но только он или она, наоборот, терпит поражение?

— Я свои поражения преодолеваю сама. Пусть и они поступают так же.

— Ты ведь знаешь, что это неудачный ответ. Некоторые из них попросту не справляются. Если у тебя находятся силы изменить ситуацию, то всегда сыщется тот, кто их не найдет.

Франсина не ответила.

— Недели две назад я спросил Садыка о временах, когда он занимался разминированием. И он ответил: это занятие приносило ему больше удовлетворения, чем очистка пустыни от обедненного урана. Один направленный взрыв — и сразу видишь, что сделал нечто стоящее. У всех нас в жизни бывают подобные моменты, наполненные чистым и однозначным ощущением успеха: сколько бы мы в своей судьбе ни напортачили, всегда найдется хотя бы одна вещь, которую мы сделали правильно. — Я нервно рассмеялся. — И представь, эта вера меня согревает.

— Однако ничто из сделанного тобой никогда не исчезнет. И никто не придет и не отнимет этого у тебя.

— Знаю. — По коже пробежали мурашки, когда я представил, как моя менее удачливая версия возникает на пороге, требуя свою долю. — Однако это выглядит до отвращения эгоистичным. Не хочу, чтобы все, что делает меня счастливым, оплачивалось кем-то другим. И не хочу, чтобы каждый выбор становился наподобие… драки с другими моими версиями за приз в игре с нулевой суммой.

— Нет. — Франсина помолчала несколько секунд. — Но если реальность такова, что ты можешь с ней поделать?

Ее слова зависли в темноте. Что я могу с ней поделать? Ничего. Но действительно ли я хочу на этом остановиться, подмывая фундамент собственного счастья, когда нет абсолютно ничего, что можно обрести — ни для кого?

— Ты права. Это какой-то бред. — Я поцеловал ее. — Спи, больше не буду лезть к тебе со своей болтовней.

— Это не бред, — отозвалась она. — Но у меня пока нет ответов на эти вопросы.

На следующее утро, когда Франсина ушла на работу, я взял свой компьютер и увидел, что она переслала мне электронную книгу — вышедшую в 90-х годах антологию убогих рассказов на тему «альтернативной истории» под названием «Боже, она полна царей!»[13] — «Что если бы Ганди был безжалостным солдатом удачи? Что если бы Теодору Рузвельту пришлось отражать нашествие марсиан? Что если бы нацисты убили хореографа Джанет Джексон?».

Я пробежал глазами предисловие, то усмехаясь, то издавая стон, потом закрыл файл книги и сел за работу. Мне предстояло закончить с десяток мелких административных дел для ЮНЕСКО, прежде чем я смогу всерьез заняться поиском новой работы.

Часам к трем дня я почти закончил, но нарастающее чувство радости, которое я ощутил, избавляясь по очереди от этих скучных обязательств, принесло с собой и последствия: некто, отличающийся от меня лишь чем-то ничтожно малым — тот, кто делил со мной одну и ту же историю жизни вплоть до сегодняшнего утра, — отложил эту работу на потом. Тривиальность этого наблюдения лишь делала его более раздражающим; дельфтский эксперимент прокрался в мою повседневную жизнь на бытовом уровне.

Я снова открыл присланную Франсиной книгу и попытался одолеть несколько рассказов, но вульгарный взгляд авторов на исходные предпосылки раздражал невероятно. Мне было глубоко безразлично, какой поднялся бы скандал, если бы Мэрилин Монро завела альковные шашни с Ричардом Фейнманом и Ричардом Никсоном. Мне хотелось лишь избавиться от удушающей убежденности: все, что у меня было, стало миражом; вся моя жизнь была лишь ограниченным видом на нечто вроде камеры пыток, где каждая отпразднованная мной радостная отсрочка приговора была на самом деле непреднамеренным предательством.

Если вымысел не смог принести мне утешения, то как насчет фактов? Даже если космология Многих Миров верна, то никто не может знать наверняка, каково ее следствие. И будет заблуждением считать, что все физически возможное обязано произойти — большинство космологов, чьи работы я читал, полагали, что Вселенная как целое обладает единственным, определенным квантовым состоянием, и хотя это состояние изнутри кажется множеством четких классических историй, нет причины считать, что эти истории в сумме составляют нечто вроде исчерпывающего каталога. Тот же вывод справедлив и при меньших масштабах: всякий раз, когда двое садятся играть в шахматы, нет причин полагать, что они сыграют все теоретически возможные партии.

А если бы девять лет назад я стоял в том переулке, борясь со своей совестью? Мое субъективное чувство нерешительности ничего не доказывает, но даже если бы я не испытывал никаких колебаний, то обнаружить человеческое существо в квантовом состоянии чистой и непоколебимой решительности было бы в лучшем случае чертовски маловероятно, а в реальности, скорее всего, и физически невозможно.

— Да пошло оно все!..

Я не знал, как давно настроил себя на этот приступ паранойи, но не собирался затягивать его даже на секунду. Поэтому я пару раз крепко приложился лбом к столу, а потом взял компьютер и направился прямиком на сайт с предложениями о работе.

От навязчивых мыслей я так до конца и не избавился — это слишком смахивало на попытки не думать о розовом слоне. Впрочем, я обнаружил, что всякий раз, когда они возвращались, мне удавалось спугнуть их угрозой отправиться к психиатру. Перспективы объяснять врачу суть настолько эксцентричной ментальной проблемы оказалось вполне достаточно, чтобы обнаружить в себе прежде неиспользованные запасы самодисциплины.

К тому времени когда я начал готовить обед, я уже чувствовал себя всего лишь глупо. Если Франсина снова заведет разговор на эту тему, то я превращу все в шутку. Мне не нужен психиатр. Да, я немного сомневаюсь в своей удаче и до сих пор слегка ошеломлен новостью о будущем отцовстве, но для умственного здоровья вряд ли будет полезнее воспринимать все события жизни как должное.

Компьютер звякнул, подавая сигнал. Франсина снова блокировала видео, словно пропускная способность канала связи даже здесь столь же драгоценна, как вода.

— Алло?

— Бен? У меня кровотечение. Я в такси. Сможешь встретить меня в госпитале святого Винсента?

Голос у нее был ровный, но у меня мгновенно пересохло во рту.

— Конечно. Буду через пятнадцать минут.

Я не мог добавить ничего. «Я люблю тебя. Все будет хорошо, держись». Ей эти слова не были нужны, они бы лишь навлекли несчастье.

Полчаса спустя я все еще торчал в пробке, до боли стискивая кулаки от ярости и беспомощности. Я смотрел на приборную панель, где на карте в реальном времени были показаны все остальные застрявшие машины, и наконец перестал обманывать себя мыслью о том, что смогу в любой момент свернуть в боковую улицу, волшебным образом оказавшуюся свободной, и всего за несколько минут промчусь через весь город.

В палате, укрывшись за шторами вокруг кровати, лежала сжавшаяся в комочек и оцепеневшая Франсина — повернувшись ко мне спиной и отказываясь взглянуть на меня. Я мог лишь стоять рядом. Гинекологу еще предстояло объяснить все подробно, но я уже знал, что выкидыш сопровождался осложнениями, и пришлось сделать операцию.

Еще до того, как я подал заявку на стипендию ЮНЕСКО, мы обсуждали возможный риск. Для двух благоразумных, хорошо информированных и прибывших в пустыню на короткий срок исследователей он казался микроскопическим. Франсина ни разу не ездила в пустыню вместе со мной, и даже среди жителей Басры частота выкидышей и появления на свет детей с врожденными дефектами уже давно пошла на убыль. И она, и я принимали противозачаточные средства, а использование презервативов выглядело как перестраховка. Неужели это я привез ей что-то из пустыни? Крупинку пыли, застрявшую под крайней плотью? Неужели я отравил ее, когда мы занимались любовью?

Франсина повернулась ко мне. Кожа вокруг ее глаз была серой и набухшей, и я видел, с каким трудом она смотрит мне в глаза. Она медленно высвободила руки из-под одеяла и протянула их ко мне. Они оказались ледяными.

Вскоре она зарыдала, не выпуская моих рук. И я смог лишь погладить ее большие пальцы своими — осторожно и нежно.

— Как ты себя чувствуешь сейчас?

Спрашивая, Оливия Мэслин не встретилась со мной взглядом — все ее внимание поглощала спроецированная на сетчатку информация о моей мозговой активности.

— Хорошо. Точно так же, как и до того, как ты начала вливание.

Я полулежал на конструкции, напоминающей кресло дантиста, на голове у меня плотно сидела шапочка, напичканная магнитными датчиками и индукторами. Легкий холодок жидкости, втекающей в вену руки, игнорировать было невозможно, но это ощущение не отличалось от того, которое я испытал в прошлый раз, две недели назад.

— Сосчитай до десяти, пожалуйста.

Я повиновался.

— Теперь закрой глаза и представь то же знакомое лицо, что и в прошлый раз.

Она сказала, что я могу выбрать кого угодно. Я выбрал Франсину.

К этому времени я уже заново воспроизвел прежнюю цепочку действий: прочел тот же рассказ («Два ветерана» Скотта Фицджеральда), прослушал тот же музыкальный отрывок («Сорока-воровка» Россини), вспомнил тот же эпизод из детства (мой первый школьный день). В определенный момент я избавился от всякой тревоги по поводу того, что не смогу с достаточной точностью воспроизвести прежнее ментальное состояние — в конце концов, цель эксперимента как раз и заключалась в выявлении неизбежных отличий между двумя сессиями. А я был всего лишь одним из десятков добровольцев, и половине из нас во время обеих сессий кололи в вену обычный физиологический раствор. Насколько мне было известно, я как раз и был одним из таких — контрольным участником, нужным лишь для проведения базовой линии, относительно которой будет измеряться любой реальный эффект.

Впрочем, если мне и вводили исказители когерентности, то, насколько я мог судить, препараты не оказывали на меня никакого действия. Моя внутренняя жизнь не испарялась, едва эти молекулы связывались с микроканалами в моих нейронах, гарантируя, что любой вид квантовой когерентности, который нейронные структуры могли в ином случае сохранять, будут рассеяны в окружающей среде за долю пикосекунды.

Лично я никогда не соглашался с теорией Пенроуза о том, что квантовые эффекты могут играть роль в сознании; расчеты двадцатилетней давности, приведенные еще в семинарской статье Макса Тегмарка, уже сделали устойчивую когерентность в любой нейронной структуре чрезвычайно маловероятной. Тем не менее от Оливии и ее команды потребовалась немалая изобретательность, чтобы похоронить эту идею окончательно и бесповоротно в серии экспериментов, последовательно отсекающих все аргументы в поддержку данной теории. Вот уже два года как они изгоняли этого призрака из различных структур, которые разные группы учеников Пенроуза объявляли важнейшими квантовыми компонентами мозга. Самое раннее их предложение — микроканалы, они же гигантские полимерные молекулы, образующие нечто вроде скелета внутри каждой клетки — оказалось и самым крепким орешком. Но вполне возможно, что сейчас цитоскелеты каждого из моих нейронов усеяны молекулами, прочно связывающими их с микроволновым полем, в котором мой череп буквально купается. А в этом случае у моих микроканалов столько же шансов воспользоваться квантовыми эффектами, как и у меня сыграть в сквош со своим двойником из параллельного мира.

Когда эксперимент закончился, Оливия поблагодарила меня, но стала еще более отстраненной, занявшись анализом результатов. Радж, один из ее аспирантов, вынул из моей вены иглу, залепил крошечную ранку пластырем и помог мне снять шапочку.

— Конечно, тебе пока неизвестно, был я в контрольной группе или нет, — сказал я ему, — но замечал ли ты у кого-нибудь значительную разницу?

Я был одним из последних испытуемых в экспериментах с микроканалами, и если какие-либо эффекты имелись, то сейчас бы их уже выявили. Оливия загадочно улыбнулась:

— Дождись публикации, и все узнаешь.

Радж наклонился ближе и прошептал:

— Нет, никогда.

Я встал с кресла.

— Зомби идет! — провозгласил Радж. Я сделал вид, будто желаю полакомиться его мозгом, и Радж, смеясь, попятился. Оливия наблюдала за нами с выражением терпеливой снисходительности. Самые упорные приверженцы Пенроуза утверждали, что эксперименты Оливии не доказывают ничего, потому что даже если люди ведут себя одинаково, когда все квантовые эффекты исключены, они могут проделывать это как простые автоматы, полностью лишенные сознания. Когда же Оливия предложила своему главному оппоненту испробовать на себе блокировку когерентности, тот ответил, что это не прибавит ее доводам убедительности: ведь воспоминания, заложенные в состоянии, когда человек является зомби, будут неотличимы от обычных воспоминаний, и поэтому, вызывая в памяти пережитое, вы не заметите ничего необычного.

Подобная аргументация могла кого угодно привести в отчаяние — с тем же успехом можно было предположить, что все в мире, кроме тебя самого, являются зомби, и ты сам становишься им каждый второй вторник. По мере того, как эксперименты повторялись другими группами по всему миру, сторонники теории Пенроуза как научной гипотезы, а не как подобия мистической догмы, постепенно соглашались с тем, что ее следует отвергнуть.

Я вышел из здания неврологической лаборатории и зашагал через кампус, возвращаясь в свой кабинет на факультете физики. Было мягкое и ясное весеннее утро, студенты лежали на траве и дремали, прикрыв лица раскрытыми книгами. Все-таки у чтения со старомодных листков бумаги еще остались кое-какие преимущества. Я вставил себе в глаза чипы всего год назад, и хотя адаптировался к этой технологии достаточно легко, меня до сих пор раздражало, что просыпаясь воскресным утром, я видел, как Франсина, не вставая с постели, читает «Геральд» с закрытыми глазами.

Полученные Оливией результаты меня не удивили, но я испытывал удовлетворение от того, что проблема решена раз и навсегда: сознание оказалось чисто классическим, а не квантовым феноменом. Кроме всего прочего, это означало: нет причин полагать, что программа, работающая в классическом компьютере, не может обладать сознанием. Разумеется, всё во Вселенной на каком-то уровне подчиняется квантовой механике, но Поль Беньоф, один из пионеров квантовых вычислений, еще в 80-е годы показал, что можно построить классическую машину Тьюринга из квантово-механических частей, а последние несколько лет я в свободное время изучал раздел теории квантовых вычислений, ставящий перед собой цель — избегать квантовых эффектов.

Вернувшись в кабинет, я вызвал на внутриглазной экран схему устройства, которое назвал «Квасп» — квантовый синглетонный процессор[14]. Квасп будет использовать все технологии, разработанные для экранирования последнего поколения квантовых компьютеров от «сцепления»[15] с окружающей средой, но для совершенно иной цели. Квантовый компьютер экранируют, чтобы он мог выполнять большое число параллельных вычислений и чтобы каждое из них при этом не порождало собственную независимую историю, в которой доступен лишь один ответ. Квасп же станет выполнять в каждом такте лишь одно вычисление, но на пути к уникальному результату он окажется способен безопасно проходить сквозь суперпозиции, включающие любое количество альтернатив, не превращая эти альтернативы в реальность. Отрезанный от внешнего мира на протяжении каждого такта вычислений, он будет сохранять свою временную квантовую амбивалентность такой же частной и не относящейся к делу, как мечта или сновидение, и никогда не будет вынужден проигрывать каждую вероятность, которую он осмелится принять во внимание.

Квасп все еще будет нуждаться во взаимодействии со своим окружением всякий раз, когда он примется собирать информацию о мире, и это взаимодействие будет неизбежно расщеплять его на различные версии. Если вы снабдите Квасп камерой и направите ее на обычный предмет — камень, растение, птицу, — то вряд ли стоит ожидать, что такой объект будет обладать единственной классической историей, поэтому ее не будет и у комбинированной системы «Квасп плюс камень», «Квасп плюс растение» и «Квасп плюс птица».

Однако Квасп сам по себе никогда не станет инициировать расщепление. В пределах данного набора обстоятельств он всегда будет давать лишь один ответ. Работающий на базе Кваспа искусственный интеллект сможет принимать решения столь прихотливо или с той веской рассудительностью, с какой только пожелает, но для каждого конкретного сценария, с которым он столкнется, он в конце концов сделает только один выбор, станет следовать лишь одному образу действия.

Я закрыл файл, и выведенное на сетчатку изображение исчезло. Несмотря на весь труд, вложенный в разработку устройства, я не делал никаких попыток его построить. Я пользовался им как чем-то вроде талисмана: всякий раз, когда я ловил себя на том, что представляю собственную жизнь в образе безмятежного жилища, построенного над бойней, я воскрешал в памяти Квасп как символ надежды. Он был доказательством вероятности, а ничего, кроме вероятностей, ему и не требовалось. Ничто в законах физики не могло помешать малой части потомков человечества избежать беспутства и расточительности своих предков.

И все же я уклонялся от любых попыток увидеть это обещание выполненным. Отчасти из-за того, что боялся погрузиться в работу слишком глубоко и обнаружить просчет в конструкции Кваспа, лишив себя же единственного костыля, помогавшего выстоять, когда меня захлестывал ужас. А также из чувства вины: мне столько раз довелось испытать счастье, что теперь казалось бессовестным домогаться этого состояния снова. Я выбил с ринга так много своих неудачливых кузенов, что настало время проиграть бой и позволить, чтобы приз достался противнику.

Этот последний довод был попросту идиотским. Чем сильнее станет мое стремление создать Квасп, тем больше возникнет развилок вероятностей, в которых он окажется реальностью. Ослабление же моей решимости вовсе не было актом благотворительности, уступкой преимуществ кому-либо другому — это всего лишь ухудшало любую будущую версию меня и каждого, кого они коснутся.

Имелось у меня и третье оправдание. Настало время разобраться с ним.

Я связался с Франсиной.

— Сможешь освободиться на время обеда? — спросил я. Она помедлила с ответом, у нее всегда была срочная работа. — Чтобы обсудить уравнения Коши-Римана… — намекнул я.

Она улыбнулась. Это был наш тайный код, обозначающий, что просьба особенная.

— Хорошо. Тогда в час?

Я кивнул:

— До встречи.

Франсина опоздала на двадцать минут, но я привык ждать ее и дольше. Полтора года назад ее назначили заместителем декана факультета математики, а у Франсины кроме новой административной работы остались и кое-какие преподавательские обязанности. Я же за последние восемь лет заключил несколько краткосрочных контрактов с различными нанимателями — государственными учреждениями, корпорациями, неправительственными организациями, — но кончилось тем, что я занял одну из младших должностей на физическом факультете нашей альма-матер. Конечно, я завидовал престижу и гарантированности работы Франсины, но был вполне удовлетворен своей деятельностью, далекой, впрочем, от того, что принято считать традиционной карьерой.

Я взял Франсине большую тарелку бутербродов с сыром и салатом. Она с аппетитом принялась за еду.

— У меня от силы минут десять, правильно? — уточнил я.

— Разговор мог бы подождать и до вечера, — пробубнила она, прикрыв рот ладонью.

— Иногда я не могу откладывать решения на потом. И должен действовать, пока не лишился храбрости.

После такой многозначительной прелюдии она стала жевать медленнее.

— Сегодня утром ты прошел второй этап эксперимента Оливии?

— Да. — Я обсудил с Франсиной всю процедуру еще до того, как вызвался добровольцем.

— Как я поняла, ты не потерял сознание, когда твои нейроны стали еще более классическими, чем обычно? — Она глотнула через соломинку шоколадное молоко.

— Нет. Очевидно, никто и ничего не терял. Официальных результатов пока нет, но…

Франсина кивнула, ничуть не удивившись. Наше мнение насчет теории Пенроуза совпадало, и сейчас не было нужды обсуждать ее снова.

— Я хочу знать, собираешься ли ты делать операцию? — спросил я.

Она еще несколько секунд потягивала молоко, потом выпустила соломинку и вытерла пальцем верхнюю губу, хотя в этом не было необходимости.

— Ты хочешь, чтобы я приняла решение? Здесь и сейчас?

— Нет. — Повреждение матки, которое она получила в результате выкидыша, могло быть исправлено хирургическим путем, и мы возвращались к этой теме в течение вот уже пяти лет. И я, и она прошли полную хелатотерапию[16] для удаления из организма любых следов урана-238. Мы могли завести ребенка обычным путем, и почти не рискуя — если бы она этого захотела. — Но если уже приняла решение, то я хочу, чтобы ты сообщила о нем сейчас.

— Так нечестно, — обиделась Франсина.

— Что именно? Намек на то, что ты могла и не поделиться со мной своим мнением?

— Нет. Намек на то, что ты свалил всю ответственность на меня.

— Я вовсе не собираюсь умывать руки и уклоняться от решения. Ты ведь прекрасно знаешь о моих чувствах. Но знаешь также, что я поддержу тебя полностью, если ты скажешь, что хочешь выносить ребенка. — Я верил в это. Возможно, то была некая форма двоемыслия, но я не мог рассматривать рождение еще одного обычного ребенка как некую жестокость и отказываться принимать в этом участие.

— Прекрасно. Но что ты станешь делать, если я не захочу? — Она невозмутимо разглядывала мое лицо. Думаю, она уже знала ответ, но хотела, чтобы я его озвучил.

— Мы всегда можем усыновить ребенка, — нарочито ровным тоном проговорил я.

— Да, можем. — Франсина слегка улыбнулась. Она знала, что лишила меня возможности блефовать, и даже быстрее, чем когда смущала меня взглядом.

Я перестал разыгрывать загадочность — Франсина с самого начала видела меня насквозь.

— Я просто не хочу на тебя давить, склонять к поступкам, о которых ты пожалеешь.

— На этот счет не волнуйся, — заверила она. — Мы и в этом случае все равно сможем завести ребенка.

— Но не столь легко. — Дело было не только в родителях-трудоголиках или обычном брате или сестре, тоже претендующем на внимание мамы и папы.

— Ты решишься на этот шаг только в том случае, если я смогу пообещать, что это будет наш единственный ребенок? — Франсина покачала головой. — Я не собираюсь давать такого обещания. Я также не намерена делать операцию в ближайшее время, однако не стану клясться, что не передумаю. И еще я не стану клясться в том, что если мы это сделаем, то это никак не повлияет на ход дальнейших событий. Еще как повлияет. Но этого будет недостаточно, чтобы принимать любые решения «за» или «против».

Я посмотрел в сторону, поверх столов — на студентов, погруженных в свои заботы. Она была права — я повел себя безрассудно. Мне хотелось, чтобы это стало выбором без возможных побочных последствий, но гарантировать этого не мог никто. Как и все прочее в жизни, это будет ставкой в игре.

Я вновь посмотрел на Франсину.

— Хорошо, я больше не стану пытаться поймать тебя на слове. И сейчас мне хочется начать… и построить Квасп. А когда он будет завершен… и если у нас не останется никаких сомнений… я хочу, чтобы мы с его помощью вырастили ребенка. Я хочу, чтобы мы вырастили искусственный интеллект.

Я встретил Франсину в аэропорту, и мы поехали через Сан-Паулу сквозь завесу дождя. Меня изумило, что ее самолет не направили на посадку в другой аэропорт — на побережье, как раз посередине между нами и Рио, обрушился тропический шторм.

— Вот тебе и экскурсия по городу, — посетовал я. Улицы по ту сторону ветрового стекла стали почти невидимыми, а то, что мы все же могли узреть, нечто светлое и сюрреалистически раскрашенное, делало езду похожей на разглядывание трехмерной карты изнутри работающей автомойки.

Франсина была то ли задумчивой, то ли усталой после перелета. Я же с трудом воспринимал Сан-Франциско в качестве далекого города, поскольку разница во времени была небольшой, и даже когда я летал на север навещать ее, этот перелет казался пустяком по сравнению с трансокеанскими марафонами, которые я прежде выдерживал.

В тот вечер мы рано легли спать. Наутро мы с Франсиной отправились в мою тесную рабочую комнатушку в подвале инженерного факультета университета Сан-Паулу. Я гонялся за фантами и искал помощников по всему миру, медленно и по кусочкам собирая устройство, которое вызывало скептическую улыбку многих моих коллег. Сама по себе теория квантовых вычислений в последние годы стала вязнуть, потому что на ее пути встали нехватка практических алгоритмов и предел сложности суперпозиций, которые оказалось возможным поддерживать. Квасп же подталкивал технологическую границу в нескольких многообещающих направлениях, не выставляя при этом чрезмерных требований — состояния, которыми он жонглировал, были относительно простыми, и им лишь требовалось оставаться изолированными на несколько миллисекунд.

Я познакомил Франсину с Карлосом, Марией и Джун, но они ретировались, когда я стал показывать ей лабораторию. На рабочем столе все еще стояла установка для демонстрации принципа «сбалансированной развязки», собранная на прошлой неделе перед визитом одного из наших корпоративных спонсоров. Что заставляло неидеально экранированный квантовый компьютер декогерировать, так это факт, что каждое из возможных состояний устройства воздействовало на окружающую среду несколько иначе. Само экранирование могло быть усовершенствовано, но группа Карлоса отработала способ добиться чуть большей защиты за счет чистой изобретательности. В демонстрационной установке поток энергии, проходящий через устройство, оставался абсолютно постоянным, потому что любое снижение энергопотребления в главном наборе квантовых ворот компенсировалось его увеличением в наборе уравновешивающих ворот, и наоборот. Это лишало окружающую среду еще одного намека на угадывание внутренних различий в процессоре и не позволяло разорвать любую суперпозицию на раздельные и несвязанные ветви.

Франсина знала всю теоретическую основу, но никогда не видела эту установку в действии. Когда я указал ей на ручки управления, она повела себя, словно ребенок перед игровой приставкой.

— Тебе действительно следовало бы присоединиться к команде, — заметил я.

— А может, я это уже сделала, — возразила она. — В другой реальности.

Франсина перевелась из университета Нового Южного Уэльса в Беркли два года назад, вскоре после того, как я переехал из Дельфта в Сан-Паулу — географически это была ближайшая подходящая должность, какую она смогла отыскать. Первое время я сожалел о том, что Франсина отказалась пойти на компромисс и поселиться со мной — при всего лишь пятичасовой разнице во времени было вполне возможно преподавать в Беркли, живя в Сан-Паулу. Однако позднее я принял тот факт, что она хочет и далее испытывать меня. Точнее, нас обоих. Если у нас не хватит сил остаться вместе после проверки длительной разлукой — или если у меня не хватит преданности проекту, чтобы смириться с жертвами, которых тот от меня потребует, — то и она не захочет, чтобы мы перешли к следующей стадии.

Я подвел ее к столу, на котором стоял невзрачный серый ящик длиной около полуметра. Потом сделал жест в направлений ящика, и его изображение на наших сетчатках изменилось, «открыв» лабиринт с прозрачной крышкой, встроенный в верхнюю часть устройства. В одной из ячеек лабиринта неподвижно сидела слегка мультяшная на вид мышь — не мертвая, но и не спящая.

— Это и есть знаменитая Зелда? — спросила Франсина.

— Да.

Зелда представляла собой нейронную сеть, освобожденный от всего лишнего и стилизованный мышиный мозг. Имелись и более новые и хитроумные версии, сильнее приближенные к оригиналу, но для наших целей вполне годилась и десятилетней давности Зелда, к тому же доставшаяся бесплатно.

В трех ячейках лежали кусочки сыра.

— Сейчас она ничего не знает о лабиринте, — пояснил я. — Давай включим ее и понаблюдаем, как она станет его исследовать. — Я снова сделал жест, и Зелда засуетилась в лабиринте, проверяя его коридорчики и проворно возвращаясь после каждого попадания в тупик. — Ее мозгом управляет Квасп, но сам лабиринт находится в памяти обычного классического компьютера, поэтому, с точки зрения когерентности, он не отличается от лабиринта физического.

— И это означает, что всякий раз, когда Зелда получает информацию, она связывается с внешним миром, — предположила Франсина.

— Совершенно верно. Но перед этим всегда происходит пауза, пока Квасп не завершит текущий вычислительный шаг, а каждый кубит не будет содержать или четкий ноль, или четкую единицу. У нее ни за что не наступает раздвоение сознания в тот момент, когда она впускает в него внешний мир, поэтому процесс квантового сцепления не расщепляет ее на отдельные вероятностные ветви.

Франсина продолжала молча наблюдать. Наконец Зелда отыскала одну из ячеек с наградой. Когда мышь съела сыр, ее подняла виртуальная рука и вернула на исходную позицию, а затем положила в ту же ячейку новый кусочек сыра.

— Вот результаты десяти тысяч предыдущих опытов, в наложении.

— Я воспроизвел данные. Все выглядело так, как если бы по лабиринту бегала одна-единственная мышь, перемещаясь именно так, как мы видели в последнем эксперименте. Возвращаемая каждый раз в совершенно одинаковые исходные условия и встречая каждый раз совершенно одинаковую окружающую среду, Зелда — подобно любой компьютерной программе, работающей без влияния истинно случайных факторов — попросту делала одно и то же. Все десять тысяч опытов дали одинаковый результат.

Для случайного наблюдателя, не знающего о контексте, результат стал бы совершенно заурядным. Попадая в одну и ту же ситуацию, виртуальная мышь Зелда вела себя абсолютно одинаково. Ну и что? Если бы имелась возможность с такой же степенью точности «отмотать обратно» память живой мыши, то разве она не повторила бы свои действия?

— А ты можешь отключить экранирование? — спросила Франсина.

— И балансировку?

— Да. — Я сделал, что она просила, и запустил новый опыт.

Теперь Зелда выбрала другой коридор и принялась исследовать лабиринт по другому маршруту. Хотя исходное состояние нейронной сети было идентичным, происходящие в Кваспе процессы переключения были теперь постоянно открыты для окружающей среды, и суперпозиции (наложения) нескольких различных собственных состояний — то есть состояний, в которых кубиты Кваспа обладали четкими бинарными значениями, которые, в свою очередь, побуждали Зелду делать конкретный выбор — оказывались «сцепленными» с внешним миром. В соответствии с копенгагенской интерпретацией квантовой механики, это взаимодействие случайным образом «схлопывало» суперпозиции в единственное собственное состояние; Зелда и сейчас продолжала совершать лишь по одному поступку на каждом шаге вычислений, но ее поведение перестало быть детерминистическим. В соответствии же с ИММ взаимодействие трансформировало окружающую среду — включая меня и Франсину — в суперпозицию с компонентами, которые были соединены с каждым собственным состоянием; Зелда действительно пробегала лабиринт многими различными маршрутами одновременно, и другие наши версии наблюдали за тем, как она избирает все эти маршруты.

Так какой же из сценариев правильный?

— Сейчас я изменю конфигурацию, чтобы поместить всю установку в дельфтскую клетку, — сказал я. Так мы на своем жаргоне называли ситуацию, о которой я впервые прочитал семнадцать лет назад: вместо того, чтобы открывать Квасп окружающей среде, я подключу его ко второму квантовому компьютеру и позволю ему играть роль внешнего мира.

Мы уже не сможем наблюдать за перемещениями Зелды в реальном времени, но когда испытание будет завершено, станет возможно подвергнуть комбинированную систему из двух компьютеров проверке на соответствие гипотезе о том, что она пребывала в чистом квантовом состоянии, в котором Зелда пробежала лабиринт сотнями различных путей, причем одновременно. Я вывел на дисплей репрезентацию гипотетического состояния, построенную наложением всех путей, которые виртуальная мышь прошла во время десяти тысяч опытов без экранирования.

Результат высветился одним словом: СОВМЕСТИМЫ.

— Одно измерение ничего не доказывает, — заметила Франсина.

— Конечно.

Я повторил опыт. И вновь гипотеза не была опровергнута. Если Зелда действительно пробежала лабиринт всего лишь одним путем, то вероятность, что система компьютеров пройдет этот несовершенный тест, составляла около одного процента. Но вероятность прохождения его дважды снижалась уже до одной десятитысячной.

Я повторил опыт в третий раз, потом в четвертый.

— Достаточно, — сказала Франсина. Вид у нее был такой, словно ее подташнивало. Изображение сотен смазанных мышиных маршрутов на дисплее не было буквальной фотографией чего-либо, но если старого дельфтского эксперимента оказалось достаточно, чтобы наградить меня интуитивным ощущением реальности мультивселенной, то эта демонстрация, возможно, сделала то же самое для нее.

— Можно показать тебе еще кое-что? — спросил я.

— Оставить дельфтскую клетку, но возобновить экранирование Кваспа?

— Правильно.

Я так и сделал. Теперь Квасп снова был полностью защищен, но зато сейчас он периодически экспонировался уже не внешнему миру, а второму квантовому компьютеру. Если Зелда снова расщепится на множество ответвлений, то прихватит с собой только ложную окружающую среду, а все доказательства и теперь останутся у нас в руках.

И после проверки гипотезы о том, что расщепления не произошло, мы увидели вердикт: СОВМЕСТИМЫ. СОВМЕСТИМЫ. СОВМЕСТИМЫ.

Мы отправились обедать со всей командой, но Франсина пожаловалась на головную боль и рано ушла. Она настояла, чтобы я остался, и я не стал спорить.

Когда Франсина покинула нас, Мария спросила:

— Так вы в самом деле собираетесь завести ребенка Франкенштейна?

Она поддразнивала меня с тех пор, как мы познакомились, но, очевидно, у нее не хватило смелости заговорить на эту тему при Франсине.

— Нам предстоит все хорошенько обсудить. — Сейчас мне самому было неловко, потому что я согласился говорить об этом, едва за Франсиной закрылась дверь.

— Почему бы и нет? — небрежно спросил Карлос. — Ведь ребятишек создано уже немало. Софи. Линус. Тео. Возможно, еще сотня, о которых мы даже не знаем. Похоже, ребенку Бена будет с кем поиграть.

Последние четыре года «арии» — автономно развивающиеся искусственные интеллекты — появлялись на свет каждые несколько месяцев, озаренные сполохами яростных дебатов. Швейцарская исследовательница Изабелла Шиб взяла старые модели морфогенеза, которые привели к созданию компьютерных программ наподобие Зелды, усовершенствовала технологию на несколько порядков и применила ее к генетическим данным человека. Совмещенные со сложными телами-протезами, создания Изабеллы обитали в физическом мире и обучались на собственном опыте, совсем как обычные дети.

Джун неодобрительно покачал головой:

— Я не стал бы растить ребенка, не имеющего юридических прав. Что с ним будет после моей смерти? А вдруг он в конце концов станет чьей-то собственностью?

Это мы с Франсиной уже обсуждали.

— Не могу поверить, что лет через двадцать в какой-нибудь стране таким детям не дадут гражданства.

— Двадцать лет! — фыркнул Джун. — Сколько времени понадобилось Соединенным Штатам, чтобы покончить с рабством?

— Да кто станет создавать ария только для того, чтобы сделать из него раба? — вмешался в наш спор Карлос. — Если кому-то нужна покорность, то проще написать обычную компьютерную программу. А если нужно сознание, то люди дешевле.

— Вопрос сведется не к экономике, — заметила Мария. — То, как с ними станут обращаться, будет определяться природой вещей.

— По-твоему, они столкнутся с ксенофобией? — предположил я.

Мария пожала плечами:

— В твоих устах это прозвучало как «расизм», но мы говорим не о человеческих существах. Как только ты получишь программу с собственной волей, свободную делать все, что ей захочется, то чем это завершится? Первое поколение сделает следующее лучше, быстрее, умнее. Второе двинется еще дальше. Мы и ахнуть не успеем, как окажемся муравьями по сравнению с ними.

— Господи, опять это бородатое заблуждение! — простонал Карлос.

— Если ты действительно веришь, что аналогия «муравьи относятся к людям так, как люди относятся к иксу» есть доказательство того, что ее можно решить относительно икса, тогда я назначаю тебе встречу там, где южный полюс подобен экватору.

— Квасп работает не быстрее, чем органический мозг, — сказал я.

— Нам необходимо следить за тем, чтобы скорость переключений не форсировалась, потому что это снижает требования к экранированию. Возможно, со временем эти параметры удастся изменить, но пока я не вижу ни одной причины, в результате которой арии окажутся более способными мыслителями, чем я или вы. А насчет того, станет ли умнее их следующее поколение… даже если группа Шиб добьется полного успеха, то они всего лишь перенесут развитие человеческой нейронной структуры с одного субстрата на другой. И этот процесс они никак не «усовершенствовали» — что бы вы под этим термином ни подразумевали. Поэтому если арии и имеют над нами какое-то преимущество, то оно не превышает того, которым обладают все дети из плоти и крови: передачи культурного опыта, накопленного еще одним поколением.

Мария нахмурилась, но не нашла аргументов.

— Плюс бессмертие, — сухо напомнил Джун.

— Что ж, да… и это тоже, — признал я.

Когда я приехал домой, Франсина не спала.

— У тебя все еще болит голова? — прошептал я.

— Нет.

Я разделся и забрался к ней под одеяло.

— Знаешь, чего мне больше всего не хватает? — спросила она. — Ну, когда мы общаемся по чертовой сети?

— Надеюсь, чего-то не очень сложного. А то я давно не практиковался.

— Поцелуев.

Я поцеловал ее, медленно и нежно, и она растаяла в моих объятиях.

— Еще три месяца, — пообещал я, — и я переберусь в Беркли.

— Чтобы сидеть у меня на шее.

— Я предпочитаю выражение «не получающий зарплаты, но высоко ценимый опекун». — Франсина напряглась. — Но об этом мы сможем поговорить потом. — Я начал целовать ее снова, но Франсина отвернулась.

— Я боюсь, — призналась она.

— И я тоже. Это хороший знак. Все, что стоит сделать, обычно пугает.

— Но не все, что пугает — хорошее.

Я перевернулся на спину и вытянулся рядом с ней.

— На одном уровне размышлений это легко, — заговорила она. — Можно ли подарить дочери нечто большее, чем власть принимать реальные решения? И можно ли избавить ее от судьбы худшей, чем необходимость действовать против своего же здравого смысла — снова и снова. Если вопрос поставить именно так, то ответ прост.

Но каждая клеточка моего тела все равно бунтует против него. Как она станет воспринимать себя, зная, кто она такая? Как станет заводить друзей? Как найдет родственную душу? Сможет ли не презирать нас за то, что мы сделали из нее урода? А что если мы лишим ее чего-то ценного для нее: возможности прожить миллион жизней, но без вынужденной необходимости выбирать между ними? А вдруг она решит, что наш дар ее чего-то лишил?

— Она в любой момент сможет убрать экранирование Кваспа, — ответил я. — И как только разберется, что и как работает, то сможет выбирать сама.

— Верно. — Судя по голосу, Франсина ничуть не смягчилась. Наверное, я озвучил ее давние мысли. Все обычные человеческие инстинкты вопили нам о том, что мы ввязываемся в нечто опасное, неестественное, амбициозное — но эти инстинкты в большей степени оберегали нашу репутацию, нежели защищали нашего будущего ребенка. Ни один родитель, за исключением самых нерадивых, не будет пригвожден к позорному столбу, если их ребенок из плоти и крови окажется неблагодарным. Если бы я стал бранить своих родителей за то, что они не обеспечили мне в детстве должных условий, то нетрудно догадаться, на чьей стороне оказались бы симпатии общества. Однако все неудачи и промахи с нашим ребенком — сколько бы любви и душевного тепла мы в него ни вложили — станут поводом для линчевания: мы, видите ли, не захотели довольствоваться той судьбой, которую любой другой с радостью пожелал ребенку собственному.

— Сегодня ты видела Зелду, размазанную по вероятностным ветвям, — сказал я. — И теперь в глубине души знаешь, что то же самое происходит и со всеми нами.

— Да. — Когда Франсина выдавила это признание, внутри меня что-то оборвалось. На самом деле мне никогда не хотелось, чтобы и она это ощутила. Так, как это ощущал я.

— И ты сознательно приговоришь к такому собственного ребенка? — не унимался я. — И своих внуков? И правнуков?

— Нет. — Теперь она меня отчасти ненавидела — я слышал это в ее голосе. То было мое проклятие, моя навязчивая идея; до встречи со мной она ухитрялась верить и не верить, не придавая собственному восприятию мультивселенной серьезного значения.

— Я не могу сделать этого без тебя.

— Прекрасно сможешь. Намного легче, чем любую из альтернатив. Тебе даже не понадобится анонимный донор яйцеклетки.

— Я не смогу этого сделать, если ты не поддержишь меня. Скажи только слово, и я остановлюсь на том, что уже есть. Мы построили Квасп. Доказали, что он способен работать. Даже если мы не сделаем этого последнего шага сами, то его сделает кто-то другой, лет через десять или двадцать.

— Если мы этого не сделаем, — язвительно заметила Франсина, — то мы же просто сделаем это в другой реальности.

— Верно, но думать так бесполезно. В конце концов, я не могу действовать, если только не притворяюсь, что передо мной стоят реальные варианты выбора. Сомневаюсь, что кто-либо способен на иное.

Франсина надолго замолчала. Я уставился в темноту, упорно стараясь не думать о том, что ее решение почти наверняка окажется двояким.

Наконец она заговорила:

— Тогда давай сделаем ребенка, которому не нужно будет притворяться.

Изабелла Шиб пригласила нас в свой кабинет. В реале она оказалась чуть менее пугающей, чем в онлайне; причина крылась не в ее внешности или поведении, а всего лишь в обыденности обстановки. Мне представлялось, что она обитает в каком-нибудь огромном, похожем на храм и высокотехнологичном здании, а не в обшарпанных комнатушках на скромной улочке в Базеле.

Когда с любезностями было покончено, Изабелла перешла к делу:

— Вы приняты, — объявила она. — Контракт я вышлю сегодня в конце дня.

Дыхание перехватило — мне полагалось испытывать воодушевление, но я оторопел от такого натиска. Группа Изабеллы получила лицензию на три новых ария в год. Список кандидатов сейчас насчитывал около сотни супружеских пар, а заявки исчислялись десятками тысяч. Мы приехали в Швейцарию для процедуры решающего отбора, проводимого агентством по усыновлению. Во время всех этих интервью, анкетирований и тестов я почти убедил себя в том, что наша решимость в конечном итоге себя окупит, но в реальности эта убежденность оказалась лишь химерой.

— Спасибо, — невозмутимо отозвалась Франсина.

Я кашлянул:

— И вас устраивают все наши предложения? — Если согласие Изабеллы подразумевает и некие дополнительные условия, способные обесценить это чудо, то лучше услышать их сейчас, пока шок еще не прошел и я не начал воспринимать все как должное.

Изабелла кивнула:

— Я не претендую на звание эксперта в соответствующих областях, но попросила нескольких коллег оценить устройство Кваспа и не вижу причин, препятствующих его внедрению. Я полный скептик относительно ИММ, поэтому не разделяю вашего мнения о том, что Квасп здесь необходим, но если вас тревожило то, что я могла вычеркнуть вас, решив, будто вы сумасшедшие, — тут она слегка улыбнулась, — то вам следовало бы пообщаться с некоторыми другими претендентами.

Полагаю, что главное для вас — благополучие ария, и вы не страдаете ни одним из предрассудков — технофобией или технофилией, — которые испортят наши отношения. И еще, как вы обязаны помнить, за мной сохраняется право на посещения и инспекцию в течение всего периода вашего опекунства. Если будет обнаружено, что вы нарушаете хотя бы одно из условий контракта, то ваша лицензия будет отозвана, и заботу об арии я возьму на себя.

— А каковы, по вашему мнению, перспективы более счастливого завершения нашего опекунства? — спросила Франсина.

— Я постоянно лоббирую Европейский парламент, — ответила Изабелла. — Разумеется, через пару лет несколько ариев достигнут такого уровня развития, когда их личные показания будут учитываться как аргументы в дебатах, но не стоит сидеть сложа руки в ожидании, когда это произойдет. Фундамент нужно готовить заранее.

Мы проговорили почти час. Изабелла накопила немалый опыт в борьбе с чрезмерным вниманием средств массовой информации и пообещала выслать нам вместе с контрактом целый справочник по этой хитрой науке.

— Хотите познакомиться с Софи? — спросила она, словно только что вспомнив об этом.

— Это было бы замечательно, — ответила Франсина. Мы видели Софи на видео, когда ей исполнилось четыре года, но нам никогда не подворачивалась возможность поговорить с ней и уж тем более встретиться лицом к лицу.

Мы вышли из кабинета втроем, и Изабелла повезла нас к своему дому на окраине города.

Уже в машине я начал заново возвращаться к реальности. Я ощущал ту же смесь возбуждения и клаустрофобии, что и двадцать один год назад, когда Франсина встретила меня в аэропорту новостью о своей беременности. Компьютерное зачатие еще не практиковалось, но если бы секс оказался хотя бы наполовину отягощен таким риском и ответственностью, то я остался бы девственником на всю жизнь.

— Не приставать и не допрашивать, — предупредила нас Изабелла, сворачивая на дорожку перед домом.

— Разумеется, — отозвался я.

— Марко! Софи! — окликнула Изабелла, когда мы вошли в дом следом за ней. В дальнем конце прихожей я услышал детское хихиканье и голос взрослого мужчины, что-то шепчущего по-французски. Затем из-за угла вышел муж Изабеллы — улыбающийся молодой брюнет, на плечах которого восседала Софи. Сперва я не решался взглянуть на нее и лишь вежливо улыбнулся Марко, угрюмо отметив, что он как минимум на пятнадцать лет моложе меня. И как мне вообще могло прийти в голову решиться на такое в свои сорок шесть? Потом посмотрел выше и поймал взгляд Софи. Секунду-другую она невозмутимо смотрела мне в глаза, но потом ее охватила застенчивость, и она зарылась лицом в волосы Марко.

Изабелла представила нас на английском; Софи учили говорить на четырех языках, хотя в Швейцарии этим вряд ли кого удивишь.

— Привет, — сказала Софи, но глаз так и не подняла.

— Пройдемте в гостиную, — предложила Изабелла. — Хотите чего-нибудь выпить?

Потом мы впятером потягивали лимонад, и взрослые вели вежливый разговор о всяких пустяках. Софи сидела на коленях Марко, неутомимо ерзая и украдкой поглядывая на нас. Она выглядела в точности как обычная, слегка застенчивая шестилетняя девочка. У нее были соломенные волосы Изабеллы и карие глаза Марко; благодаря воле ее создателей или жесткой генетической симуляции она могла бы сойти за их биологическую дочь. Я читал технические спецификации, описывающие ее тело, и видел на записях его более ранние действующие версии, но тот факт, что оно выглядело столь правдоподобно, было не самым большим из достижений его разработчиков. Наблюдая за тем, как она пьет, вертится и ерзает, я не сомневался: она ощущает себя обитателем своей телесной оболочки в той же мере, что и я — своей. Она отнюдь не была кукловодом, изображающим девочку, дергая за электронные веревочки из укромной пещерки в ее черепе.

— Тебе нравится лимонад? — спросил я ее.

Она разглядывала меня секунду-другую, словно размышляя, не следует ли ей обидеться на бесцеремонность вопроса, потом ответила:

— Он щекотный.

В такси, по дороге в отель, Франсина сжала мою руку.

— У тебя все хорошо? — спросил я.

— Да, конечно.

В лифте она заплакала. Я обнял ее.

— В этом году ей бы исполнилось уже двадцать.

— Знаю.

— Как думаешь, она жива… где-то в другом месте?

— Не знаю. И не уверен, хорошо ли думать об этом так.

Франсина вытерла глаза.

— Нет. Это будет она. Нам нужно видеть все именно так. Это будет моя девочка. Только на несколько лет позднее.

Перед отлетом домой мы заехали в небольшую лабораторию и оставили там образцы крови для проверки на патологию.

Первые пять тел нашей дочери доставили за месяц до ее рождения. Я распаковал все пять и выложил их в ряд на полу гостиной. С обмякшими мускулами и закатившимися глазами, они больше походили на трагические мумии, чем на спящих младенцев. Я отбросил этот мрачный образ; лучше думать о них, как о наборах одежды. Единственная разница лишь в том, что мы не купили пижамки заранее.

Этот набор, от сморщенного и розового тельца новорожденной до пухленькой полуторагодовалой девочки, смотрелся довольно зловеще — хотя развитие органического ребенка, исключая серьезную болезнь или недоедание, едва ли менее предсказуемо. Недели две назад коллега Франсины прочел мне целую нотацию об ужасном «механическом детерминизме», на который мы обрекаем нашего ребенка, и хотя его аргументы были наивны с философской точки зрения, от этой последовательной серии объемных фотографий из будущего у меня по коже пробежали мурашки.

Однако истина состоит в том, что реальность в целом детерминистична независимо от того, что у тебя в голове — мозг или Квасп, потому что квантовое состояние мультивселенной в любой момент определяет все ее будущее. Личный опыт — ограниченный одной прожитой ветвью за раз — несомненно, кажется вероятностным, потому что нет способа предсказать, какое локальное будущее вас ждет, когда ветвь снова раздвоится, но причина, по которой невозможно узнать это заранее, заключается в том, что истинный ответ — это «все будущие сразу».

Для синглетона единственное отличие заключается в том, что ветви никогда не расщепляются на основе личных решений. Мир в целом будет и далее выглядеть вероятностным, но каждый сделанный выбор будет полностью определен тем, кем вы были и с какой ситуацией имели дело.

На что еще может надеяться кто-либо? Суть ведь не в том, что «кем вы были» может быть сведено к какому-нибудь грубому генетическому или социологическому профилю; каждая тень, которую вы видите ночью на потолке, каждое проплывающее в небе облачко, которым вы любуетесь, оставит некий маленький отпечаток в структуре вашего разума. Эти события тоже были полностью детерминированы, если их рассматривать относительно мультивселенной — при этом различные версии вашего «я» становились свидетелями любой из возможных вероятностей, — но в практическом смысле все сводится к тому, что никакой исследователь, вооруженный вашим геномом и законсервированной биографией, не сможет заранее составить схему всех ваших действий.

Варианты выбора, имеющиеся у нашей дочери — как и всё прочее, — были высечены на камне еще в момент рождения Вселенной, но эта информация может быть расшифрована лишь в процессе ее становления на жизненном пути. Ее поступки будут определяться темпераментом, принципами, желаниями, и тот факт, что все эти качества будут сами по себе иметь исходные основания, никак не может уменьшить их значимость. «Свобода воли» — понятие скользкое, но для меня оно попросту означает, что результаты личного выбора более или менее согласуются с вашей природой, которая, в свою очередь, есть условный, постоянно развивающийся консенсус между тысячами различных воздействий. Наша дочь не будет лишена шанса уступать капризам или даже поступать наперекор всяческим нормам, но, по крайней мере, она не потеряет возможности действовать в полном соответствии со своими идеалами.

До возвращения Франсины я снова упаковал тела. Возможно, подобное зрелище и не станет для нее потрясением, но я не хотел, чтобы она принялась их измерять, прикидывая, какого размера одежда им понадобится.

Роды начались рано утром в воскресенье, 14 декабря. Ожидалось, что они продлятся часа четыре, в зависимости от пропускной способности канала связи. Я сидел в детской, а Франсина расхаживала рядом в коридоре. Мы отслеживали данные, поступающие по оптическому кабелю из Базеля.

Изабелла использовала нашу генетическую информацию в качестве стартовой точки для симуляции внутриматочного развития полноценного эмбриона, применив модель «адаптивной иерархии» с наивысшим разрешением, зарезервированным для центральной нервной системы. Далее Квасп возьмет эту задачу на себя, и не только в отношении мозга новорожденного ребенка, но и тысяч биохимических процессов, происходящих за пределами черепа. Кроме изощренных сенсорных и моторных функций эти тела способны принимать пищу и выделять отходы жизнедеятельности — по психологическим и социальным причинам и ради химической энергии, которую обеспечивает пища, — а также дышать, чтобы получать кислород для окисления «топлива» и воздух для вокализации. Однако у них не было ни крови, ни эндокринной системы, ни иммунных реакций.

Квасп, который я построил в Беркли, был меньше версии из Сан-Паулу, но и он в шесть раз превосходил в ширину череп младенца. Пока не удастся уменьшить его еще больше, разум нашей дочери будет находиться в ящике, стоящем в углу детской, связанный с ее телом беспроводной линией связи. Ширина полосы пропускания и задержка сигнала не являлись проблемой в городе и окрестностях, а если потребуется отвезти малышку дальше, то Квасп не слишком велик или уязвим для перемещения.

Когда индикатор загрузки, который я вывел на боковую панель Кваспа, уже показывал 98 процентов, в детскую вошла Франсина. Вид у нее был возбужденный:

— Мы должны все отложить, Бен. Всего на день. Мне нужно больше времени, чтобы подготовиться.

Я покачал головой:

— Ты заставила меня пообещать, что я откажусь, если ты меня об этом попросишь. — Она даже запретила мне рассказывать, как можно остановить Квасп.

— Всего на несколько часов, — взмолилась она.

Страдания Франсины выглядели искренне, но я решил не отступать, сказав себе, что она играет роль, испытывая меня и проверяя, сдержу ли я слово.

— Нет. Ни замедления, ни ускорения, ни пауз, вообще никакого вмешательства. Этот ребенок должен врезаться в нас, как грузовой поезд — как всякий новорожденный обрушивается на родителей.

— Ты хочешь, чтобы теперь я стала рожать сама? — ехидно вопросила она. Когда-то я полушутливо заговорил о такой возможности — ввести ей гормоны, действие которых имитирует некоторые эффекты беременности, чтобы облегчить ей психологическое связывание с ребенком — а также, косвенно, и мне, — но Франсина едва не оторвала мне голову. Я не предлагал такое всерьез, зная, что в этом нет необходимости. Приемные дети — наилучшее тому доказательство, а то, что проделывали мы, наиболее соответствовало рождению ребенка с помощью суррогатной матери.

— Нет. Просто возьми ее на руки.

Франсина уставилась на неподвижное тельце в кроватке.

— Не могу! — простонала она. — Когда я держу ребенка, он должен казаться мне самым драгоценным созданием на свете. А как я смогу поверить, что она именно такая, если знаю, что могу шарахнуть ею о стенку и ничего с ней не случится?

Оставалось еще две минуты. Я ощутил, как мое дыхание становится неровным. Да, я мог послать Кваспу код остановки, но вдруг это создаст прецедент, который войдет в привычку? Если один из нас не выспится, если Франсина будет опаздывать на работу, если мы заставим себя поверить, что наш особый ребенок настолько уникален и мы заслуживаем короткий отдых от него, тогда что помешает нам проделать такое снова?

Я уже собрался было пригрозить Франсине: или ты ее берешь, или это сделаю я. Но вовремя остановился и сказал:

— Ты ведь знаешь, какую психологическую травму ты ей нанесешь, если бросишь. Ты ведь любишь ее. Она это почувствует.

Франсина взглянула на меня с сомнением.

— Она узнает, — подтвердил я. — Я в этом уверен.

Франсина подошла к кроватке и взяла безжизненное тельце. Я ощутил, как внутри меня что-то тревожно сжалось — я не испытывал ничего подобного, когда раскладывал для осмотра пять пластиковых оболочек.

Я выключил индикатор загрузки и позволил себе пролететь последние секунды в свободном падении — глядя на дочь и страстно желая, чтобы она шевельнулась.

Дернулся большой палец, потом ее ноги слегка поджались. Я не мог видеть лица малютки, поэтому наблюдал за лицом Франсины. На мгновение мне показалось, что губы ее искривились от ужаса. Но тут малышка стала хныкать и дрыгать ножками, и Франсина всхлипнула, не скрывая радости.

Когда она поднесла ребенка к лицу и поцеловала в сморщенный лобик, я пережил собственный момент смятения. Как легко оказалось породить этот нежный отклик, хотя тельце с тем же успехом могли оживить и программы, предназначенные для управления персонажами игр и фильмов.

Однако в нашем случае этого не было. Как не было ничего фальшивого или легкого в пути, который привел нас к этому моменту — не говоря уже о пути, который проделала Изабелла, — и мы даже не пытались создать жизнь из глины, из ничего. Мы всего-навсего отвели в сторону тоненький ручеек из реки, текущей уже четыре миллиарда лет.

Франсина уложила нашу дочку на согнутую руку и стала ее покачивать.

— Ты приготовил бутылочку, Бен?

Все еще ошеломленный, я побрел на кухню. Микроволновка предвидела счастливое событие, и бутылочка молочной смеси была уже подогрета.

Я вернулся в детскую и протянул бутылочку Франсине.

— Можно подержать девочку, пока ты не начала кормить?

— Конечно.

Она подалась вперед, чтобы поцеловать меня, потом протянула малышку, и я взял ее так, как научился брать детей родственников и друзей, придерживая ладонью затылок. Распределение веса, тяжелая головка и слабая шейка ощущались в точности, как и у любого младенца. Глаза у нее все еще оставались зажмуренными, потому что она вопила и дергала ручками.

— Как тебя зовут, моя прелестная дочурка? — Мы сократили список возможных имен примерно до десятка, но Франсина отказалась делать окончательный выбор до момента, пока не увидит, как ее дочка делает первый вдох. — Ты уже решила?

— Я хочу назвать ее Элен.

Глядя на малышку, я решил, что имя звучит для нее слишком старомодно. Прабабушкина сестра Элен. Элен Бонэм-Картер. Я глуповато рассмеялся, и малышка открыла глаза.

На моих руках поднялись волоски. Эти темные глаза еще не могли пройтись взглядом по моему лицу, но они уже сознавали мое существование. По моим жилам заструились любовь и страх. И я надеялся дать малышке то, что ей нужно? Даже если мое решение и оказалось безупречным, моя способность действовать, выполняя его, была неизмеримо более грубой.

Однако, кроме нас, у нее никого нет. Мы будем совершать ошибки, будем сбиваться с пути, но я обязан верить: хотя бы что-то останется неизменным. И часть той ошеломляющей любви и решимости, которую я сейчас испытываю, должна будет остаться с каждой версией меня, способного проследить свою родословную до нынешнего момента.

— Нарекаю тебя Элен, — сказал я.

— Софи! Софи!

Опередив нас, Элен помчалась к выходу для прилетевших пассажиров, где показались Изабелла и Софи. Софи, которой скоро исполнится шестнадцать, не стала выражать свои чувства столь демонстративно, но улыбнулась и помахала рукой.

— Никогда не думал о переезде? — спросила Франсина.

— Возможно, но только если в Европе изменятся законы, — ответил я.

— Я отыскала в Цюрихе работу, на которую могу претендовать.

— А по-моему, нам не следует усложнять себе жизнь, лишь бы они были вместе. Возможно, им лучше иногда встречаться и общаться по сети. У каждой ведь есть и другие друзья.

Изабелла подошла к нам и поприветствовала, поцеловав в щеку. Первые несколько ее визитов нагоняли на меня ужас, но теперь она уже казалась мне кем-то вроде чрезмерно заботливой кузины, а не чиновником по защите прав детей, чье присутствие уже само по себе подразумевает некое злодеяние.

К нам подбежали Софи и Элен. Наша дочка дернула Франсину за рукав:

— Софи завела себе дружка! Даниэля! Она показала мне его фото. — И притворно упала в обморок, шлепнув себя ладонью по лбу.

Я взглянул на Изабеллу, и та пояснила:

— Он ходит в ее школу. И он действительно очень милый.

Софи смутилась:

— Даниэль очаровательный, утонченный и очень взрослый.

Мне показалось, будто мне на грудь уронили наковальню. Когда мы шли через стоянку, Франсина прошептала:

— Если собрался устроить себе сердечный приступ, то погоди. Сперва постарайся свыкнуться с идеей.

Воды залива искрились в солнечных лучах, когда мы ехали через мост, направляясь в Окленд. Изабелла рассказывала о последнем заседании комитета Европарламента по правам ариев. Проект закона, предоставляющего права личности любой системе, включающей значительное количество информационного содержимого человеческой ДНК и действующей на этой основе, постепенно набирал поддержку. Подобной концепции очень трудно дать скрупулезно точное определение, но все же возражения в большинстве своем были скорее риторическими, чем практическими. «Является ли личностью база данных ДНК человека? Является ли личностью Гарвардская справочная физиологическая симуляция?» ГСФС моделировала сознание исключительно на уровне того, что мозг выделял в кровеносную систему или удалял из нее; внутри этой симуляции не было никого, тихо сходящего с ума.

Поздно вечером, когда девочки остались в своих комнатах наверху, Изабелла начала мягкий допрос. Я старался поменьше скрипеть зубами. Разумеется, я не винил ее в том, что она относится к своим обязанностям всерьез — ведь если, несмотря на предварительный отбор, мы окажемся монстрами, уголовный кодекс будет бессилен. И единственная для Элен гарантия гуманного с ней обращения — наши обязательства по лицензионному контракту.

— В этом году у нее хорошие оценки, — отметила Изабелла. — Наверное, она уже привыкла к школе.

— Привыкла, — подтвердила Франсина. Элен не имела права на финансируемое государством образование, а почти все частные школы или проявили откровенную враждебность, или обосновали отказ требованием предоставить страховой полис, классифицирующий Элен как опасное устройство. (С авиакомпаниями Изабелле удалось достичь компромисса: во время полета она отключала Софи, чтобы девочка выглядела спящей, а в обмен ее не требовали заковывать в наручники или держать в багажном отсеке.) В первой общинной школе, куда мы обратились, нам не удалось договориться, но в конце концов мы отыскали школу неподалеку от кампуса университета Беркли, где всех без исключения родителей устраивала идея пребывания Элен среди их отпрысков. Это избавило ее от перспективы поступления в сетевую виртуальную школу — они не так уж и плохи, но предназначены для детей, изолированных или географически, или по причине болезни.

Изабелла пожелала нам спокойной ночи, не высказав никаких претензий или советов. Мыс Франсиной посидели еще немного возле камина, просто улыбаясь друг другу. Как здорово, что хотя бы раз отчет о посещении окажется безупречным.

На следующее утро мой будильник сработал на час раньше обычного. Я некоторое время полежал, дожидаясь, пока в голове немного прояснится, и лишь потом спросил своего инфоагента, почему тот меня разбудил.

Похоже, приезд Изабеллы стал крупным событием для некоторых новостных бюллетеней восточного побережья. Несколько конгрессменов следили за дебатами в Европе, и направление этих дебатов им не понравилось. А Изабелла, как они заявили, прокралась в страну с целью агитации. Фактически, она была готова выступить в Конгрессе в любое время, когда им захочется услышать о ее работе, но они никогда не примут ее вызов.

Непонятно, кто раздобыл расписание ее поездок и покопался в ее деятельности — репортеры или антиарийские деятели, — но теперь эти подробности стали известны всей стране, а возле школы Элен уже начали собираться протестующие. Нам и прежде доводилось сталкиваться с предвзятыми журналистами, психами и активистами, но показанная инфоагентом картинка оказалась очень тревожной — толпа окружила школу уже в пять утра. Мне вспомнились кадры новостей, увиденных еще подростком: девочки-школьницы из Северной Ирландии бегут по проходу между двух стен политических противников; сейчас я уже не мог вспомнить, кто из них был католиком, а кто протестантом.

Я разбудил Франсину и объяснил ситуацию.

— Мы можем просто оставить ее дома, — предложил я.

Франсина помрачнела, но в конце концов согласилась:

— Наверное, все утихнет, когда Изабелла в воскресенье улетит обратно. А пропустить день занятий — это еще не капитуляция перед толпой.

Во время завтрака я сообщил новости Элен.

— Я не останусь дома, — сказала она.

— Почему? Разве ты не хочешь потусоваться с Софи?

— Потусоваться? — усмехнулась Элен. — Так хиппи говорили? — В ее личной хронологии Сан-Франциско все, что происходило до ее рождения, относилось к миру из музеев для туристов на Хэйт-Эшбери.

— Ну, поболтать. Послушать музыку. Пообщаться любым приемлемым для тебя способом.

Она задумалась над последним определением, предоставляющим варианты на выбор.

— Пройтись по магазинами?

— Почему бы и нет? — Возле дома толпы не было, и хотя за нами, вероятно, наблюдали, протестующих оказалось слишком много, чтобы перемещаться компактной группой.

— Нет, — передумала Элен. — Мы уже ходили по магазинам в субботу. Я хочу в школу.

Я взглянул на Франсину.

— И никакого вреда они мне причинить не смогут, — добавила Элен. — У меня же есть резервная копия.

— Нет ничего приятного в том, что на тебя кричат, — возразила Франсина. — Оскорбляют. Толкают.

— Я и не думаю, что это будет приятно, — твердо сказала Элен. — Но я не позволю им указывать, что мне делать.

До сих пор лишь горстке незнакомцев удавалось подобраться к ней настолько близко, чтобы оскорбить, а некоторые из детей в ее первой школе оказались агрессивны в той мере, на какую способны обычные (не употребляющие наркотиков и без психических отклонений) девятилетние задиры, однако с подобной ситуацией она сталкивалась впервые. Я показал ей выпуск новостей в прямом эфире. Это ее не поколебало. Тогда мы с Франсиной вышли в другую комнату посовещаться.

— Мне не нравится эта идея, — сразу заявил я. Кроме всего прочего, у меня возник параноидный страх, что Изабелла во всем обвинит нас. Или, что еще проще, она с легкостью осудит наше решение оставить Элен наедине с протестующими. И пусть нас не лишат лицензии в тот же день, рано или поздно до нас доберутся.

Франсина ненадолго задумалась.

— Давай поедем с ней вместе. Если они нас хоть пальцем тронут, то это будет расценено как проявление агрессии. Если попытаются отнять — то это уже похищение.

— Верно, но как бы они ни поступили, ей предстоит услышать всю адресованную нам брань.

— Она смотрит новости, Бен. И все это она уже слышала.

— Черт побери… — Изабелла и Софи спустились к завтраку, и я услышал, как Элен спокойно информирует их о своих планах.

— Да забудь ты про Изабеллу, — посоветовала Франсина. — Если Элен хочет поехать в школу, зная, чем это ей грозит, а мы можем обеспечить ей безопасность, то мы должны согласиться с ее решением.

Невысказанный намек в ее словах кольнул меня. Все эти годы мы старались наделить ее способностью делать осознанный выбор. Теперь, препятствуя ей, мы окажемся лицемерами. Зная, чем это ей грозит? Да ей же всего девять с половиной лет!

Однако я восхитился мужеством девочки и верил, что мы сможем ее защитить.

— Хорошо, — решился я. — Позвони остальным родителям. А я сообщу в полицию.

Нас заметили, едва мы вышли из машины. Послышались крики, к нам хлынула волна разгневанных людей.

Я взглянул на Элен и крепче сжал ее руку:

— Держи нас за руки, не отпускай.

Она снисходительно улыбнулась в ответ, словно я предупредил ее о каком-то пустяке вроде кусочка битого стекла на пляже.

— За меня не волнуйся, папа.

Она брезгливо передернулась, когда толпа приблизилась, и вскоре нас окружила стена из тел. Нам что-то кричали в лицо, брызгая слюной. Мы с Франсиной повернулись лицом друг к другу, создав нечто вроде защитной клетки, и стали протискиваться сквозь толпу. Меня радовало, что лицо Элен находится ниже уровня глаз этих людей.

— Ею движет сатана! Внутри нее сатана! Изыди, дух Иезавель[17]! — Молодая женщина в лиловом платье с высоким воротничком прижалась ко мне и стала громко молиться.

— Теорема Гёделя доказывает, что невычисляемый и нелинейный мир за пределами квантового коллапса есть очевидное выражение природы Будды, — нараспев произнес аккуратно одетый юноша, доказав с восхитительной экономией, что он и понятия не имеет о значении этих терминов. — Следовательно, у машины не может быть души.

— Кибер нано квантум. Кибер нано квантум. Кибер нано квантум. — Эти слова пропел один из наших будущих «сторонников», мужчина средних лет в обтягивающих велосипедных шортах, стремящийся протиснуться между нами и положить руку на голову Элен, чтобы оставить на ней несколько отшелушившихся кожных чешуек — в соответствии с доктриной его культа, это позволит ей воскресить его, когда она начнет создавать Точку Конца. Я преградил ему путь, стараясь не перейти границу физической грубости, и он взвыл как паломник, не допущенный к святыне.

— Думаешь, что будешь жить вечно, жестянка? — Старик со злобой во взгляде и всклокоченной бородой высунулся прямо перед нами и плюнул Элен в лицо.

— Сволочь! — вспыхнула Франсина. Она вытащила платок и принялась стирать слюну. Я присел и вытянул свободную руку, защищая их. Пока Франсина работала, Элен морщилась от отвращения, но не плакала.

— Хочешь вернуться в машину? — спросил я.

— Нет!

— Ты уверена?

Элен раздраженно скривилась:

— Ну почему вы меня вечно об этом спрашиваете? Уверена ли я? Уверена ли я? Сами похожи на компьютер.

— Извини. — Я сжал ее руку.

Мы двинулись дальше сквозь толпу. Основная масса протестующих оказалась более здравомыслящей и цивилизованной по сравнению с психами, добравшимися до нас первыми, и когда мы приблизились к воротам школы, пикетчики даже стали освобождать для нас проход, одновременно выкрикивая лозунги для телекамер. «Здравоохранение для всех, а не только для богатых!» С этим утверждением я не стал бы спорить, хотя для богатых арии — лишь один из тысячи способов избавить своих детей от болезней, к тому же фактически один из самых дешевых: общая стоимость набора искусственных тел с размерами от младенческого до взрослого сейчас в Штатах составляет чуть меньше средних расходов на охрану здоровья в течение жизни. Запрещение ариев не покончит с неравенством между богатыми и бедными, но я мог понять, почему некоторые считали создание ребенка, который станет жить вечно, актом абсолютного эгоизма. Вероятно, они никогда не задумывались о нынешнем проценте бесплодных пар и том количестве природных ресурсов, которое понадобится их собственным потомкам в ближайшие две тысячи лет.

Мы прошли через ворота в мир простора и тишины — любой, кто проникнет сюда без разрешения, будет арестован немедленно, и никто из протестующих, очевидно, не был настолько привержен идеям Ганди, чтобы согласиться на такое.

Когда мы оказались в вестибюле, я присел и обнял Элен:

— У тебя все в порядке?

— Да.

— Я действительно тобой горжусь.

— Ты весь дрожишь.

Она была права — все мое тело сотрясала мелкая дрожь. Причина тому была более серьезная, чем возбуждение человека, прошедшего сквозь строй разъяренных сограждан и оставшегося невредимым. С потрясающей ясностью перед моим мысленным взором возникали картины иного исхода этого столкновения, иной вероятности.

К нам подошла одна из учительниц, Кармела Пенья. Она была полна решимости. Когда школа согласилась принять Элен, весь персонал и другие родители знали, что подобный день настанет.

— Теперь у меня все будет в порядке, — сказала Элен. Она поцеловала в щеку сперва меня, потом Франсину. — У меня все хорошо, — повторила она. — Можете отправляться домой.

— Сегодня в школу приехало шестьдесят процентов детей, — сообщила Кармела. — Неплохо, учитывая обстоятельства.

Элен пошла по коридору и лишь раз обернулась, чтобы нетерпеливо помахать нам рукой.

— Да, неплохо, — согласился я.

Когда на следующий день мы вместе с девочками отправились по магазинам, нас перехватила группа журналистов. Однако теперь СМИ опасаются судебных процессов, и когда Изабелла напомнила им, что в данный момент она наслаждается «обычными свободами любого частного лица», процитировав недавнее судебное решение по иску против журнала «Охотник на знаменитостей» (с восьмизначной суммой компенсации), нас оставили в покое.

Вечером, когда Изабелла и Софи уже покинули нас, я зашел в комнату Элен поцеловать ее перед сном. Когда я собрался уходить, она спросила:

— Что такое Квасп?

— Разновидность компьютера. А где ты о нем узнала?

— В Сети. Там сказано, что у меня есть Квасп, а у Софи — нет.

Мы с Франсиной так и не приняли твердого решения о том, что можно рассказать девочке и когда именно.

— Правильно, но тебе не о чем беспокоиться. Это всего лишь означает, что ты от нее немного отличаешься.

Элен нахмурилась:

— Я не хочу отличаться от Софи.

— Все чем-то отличаются друг от друга, — быстро сказал я. — Иметь Квасп это все равно что… ехать в машине с другим двигателем. Но с любым двигателем машина приедет в любое место. — Только не все они приедут одновременно. — И ты, и она можете делать все, что вам нравится. А ты можешь походить на Софи настолько, насколько хочешь. — Тут я не очень согрешил против истины; критическую разницу всегда можно стереть, просто отключив экранирование Кваспа.

— А я хочу быть такой же, — не унималась Элен. — Когда я вырасту в следующий раз… Почему вы не можете дать мне то, что есть у Софи, взамен того, что есть у меня?

— То, что у тебя — более новое. И лучше.

— Но ни у кого такого нет. И не только у Софи, но и у остальных. — Элен знала, что поймала меня на слове — если это новее и лучше, то почему у тех ариев, кто моложе нее, этого нет?

— Это сложно и долго объяснять. Ложись-ка спать, а об этом мы поговорим потом. — Я стал поправлять ей одеяло, и она взглянула на меня с упреком.

Спустившись, я пересказал разговор Франсине.

— Что ты думаешь? — спросил я. — Время настало?

— Наверное.

— Я хотел подождать, пока она не повзрослеет настолько, чтобы понять идею ИММ.

Франсина поразмыслила над сказанным.

— Но насколько хорошо понять? Вряд ли она в ближайшее время сумеет жонглировать матрицами плотности. А если мы превратим объяснение в большой секрет, то она попросту накопает полусырые версии из других источников.

Я тяжело опустился на кушетку.

— Это будет нелегко. — Мысленно я проигрывал эту ситуацию тысячи раз, но в моем воображении Элен всегда оказывалась старше и у тысяч других ариев тоже имелся Квасп. В реальности же никто не последовал по нашему пути. Доказательства в пользу ИММ становились все более вескими, но большинство людей им все еще не доверяло. Даже усложненные версии лабиринтов, по которым бегали крысы, казались лишь усовершенствованными компьютерными играми. Человек не может сам перемещаться из одной версии реальности в другую, не может наблюдать за своими параллельными альтер эго, и такое вряд ли когда станет возможным. — Как ты скажешь девятилетней девочке, что она единственное разумное существо на планете, способное принимать решения и выполнять их?

— Для начала, я скажу это другими словами, — улыбнулась Франсина.

— Конечно. — Я обнял ее. Нам предстояло шагнуть на минное поле — и мы не могли не разойтись, ступив на опасный участок, — зато каждый из нас обладал как минимум рассудительностью, способной удержать нас вместе.

— Мы все продумаем, — сказал я. — И отыщем правильный путь.

Около четырех утра я не выдержал и закурил первую за месяц сигарету.

Когда я втянул в легкие теплый дым, у меня застучали зубы, словно контраст вынудил меня заметить, насколько остыло мое тело. Тлеющий красным кончик сигареты — самый яркий сейчас предмет в округе, но если на меня и нацелена камера, то инфракрасная, поэтому я в любом случае виден не хуже костра. Выдыхая дым, я поперхнулся вроде кота, подавившегося комочком шерсти — с первой сигаретой всегда так. Я приобрел эту привычку, когда мне стукнуло аж шестьдесят, и даже через пять лет, на протяжении которых я то курил, то бросал, мои дыхательные пути все еще никак не могли смириться со своим невезением.

Вот уже пять часов я лежал в грязи на берегу озера Потнчартрейн, в нескольких километрах западнее болотистых развалин Нью-Орлеана. Наблюдая за баржей и дожидаясь, пока кто-нибудь на нее вернется. У меня возникло искушение добраться до судна вплавь и все там осмотреть, но мой электронный помощник изобразил на воде ярко-красный круг зоны действия охранного радара и не дал гарантии, что я останусь незамеченным, даже если стану держаться за границей периметра.

Накануне вечером я связался с Франсиной. Разговор оказался коротким и напряженным.

— Я в Луизиане. Кажется, отыскалась зацепка.

— Да?

— Я сообщу, чем все кончится.

— Хорошо.

Я не видел ее во плоти уже почти два года. Множество раз оказываясь вместе в тупике, мы решили разделиться, чтобы расширить поиски: Франсина искала от Нью-Йорка до Сиэтла, а я взял на себя юг. По мере того, как месяц за месяцем уплывал в прошлое, ее твердое решение позабыть обо всех эмоциях ради стоящей перед нами задачи постепенно слабело. Я не сомневался, что в один из вечеров ее, одинокую в унылом номере какого-нибудь мотеля, захлестнуло горе — и не имело значения, что такое же случилось и со мной, месяцем позже или неделей раньше. Потому что мы не пережили этого вместе, не разделили эту боль, не сделали ношу легче. После сорока семи прожитых вместе лет мы начали дрейфовать в разные стороны, хотя у нас и была сейчас единая цель, какой никогда не имелось раньше.

О Джейке Холдере я узнал в Батон-Руже, профильтровав все слухи. Парень напропалую похвалялся в барах. Его приятели, раскрыв рот, узнавали, что он владеет высокотехнологичным эквивалентом надувной куклы и что в голове у этой куклы кое-что (и кое-кто) есть. Очевидно, многим мужчинам импонировал такой шанс.

Холдер производил отвратительное впечатление. Я раздобыл список покупок, сделанных им в течение жизни, и обнаружил в них все нарастающий поток киберфетишистского порно, купленного за последние два десятилетия. Жесткого и с претензиями — половина названий включала слово «манифест». Но примерно три месяца назад поток оборвался. По слухам, он отыскал нечто получше.

Я докурил и энергично пошевелил руками, разгоняя кровь в жилах. Ее не будет на барже. Насколько мне удалось узнать, она услышала новости из Брюсселя и была уже на полпути в Европу. Путешествие станет трудным, если совершать его самостоятельно, но у меня не имелось причин сомневаться, что у нее нет верных и надежных друзей, которые ей помогут. Слишком уж много устаревших воспоминаний отпечаталось у меня в голове: все эти яростные и бессмысленные ссоры, мелкие проступки, самоувечья. Что бы с ней ни случилось, что бы ни довелось ей испытать, она теперь уже не та сердитая пятнадцатилетняя девчонка, которая отправилась как-то в пятницу в школу, но так и не вернулась.

К тому времени, когда ей исполнилось тринадцать, мы спорили буквально из-за всего. Ее тело не нуждалось в гормональном потоке пубертатного периода, но программы работали неумолимо, имитируя все нейроэндокринные эффекты. Иногда мне казалось, что подвергать ее такому — пытка, и почему бы не отыскать некий волшебный переход сразу к зрелости? — но основным правилом было никогда не регулировать, никогда не вмешиваться, а лишь стремиться к наиболее точной (из всех возможных) симуляции обычного человеческого развития.

О чем бы мы ни спорили, она всегда знала, как заткнуть мне рот. «Я для тебя всего лишь предмет! Инструмент! Папочкин счастливый талисман!» Мол, мне наплевать, кто она или чего хочет, и я создал ее исключительно для того, чтобы избавиться от собственных страхов. (Потом я лежал, не в силах заснуть, и мысленно репетировал неуклюжие контраргументы. Других детей заводили по гораздо более приземленным мотивам: работать в поле, заседать в совете директоров, разогнать скуку, спасти распадающийся брак.) В ее глазах Квасп сам по себе не был ни плохим, ни хорошим — и она отклонила все мои предложения отключить экранирование, потому что в этом случае я слишком легко слез бы с ее крючка. Но я сделал ее уродом по личным и эгоистичным причинам, отделил даже от других ариев — исключительно для того, чтобы подарить себе определенный комфорт. «Ты хотел родить одиночку, синглетона? Почему бы тебе не пускать пулю в голову всякий раз, когда ты принимаешь неверное решение?»

Когда она пропала, мы боялись, что ее похитили на улице. Но потом нашли в ее комнате конверт с локаторным маячком, который она извлекла из тела, и запиской: «Не ищите меня. Я никогда не вернусь».

Я услышал шорох шин тяжелой машины, давящих грязь на раскисшей грунтовой дороге слева, и сжался, прячась в кустах. Когда грузовик остановился, негромко лязгнув металлом, от баржи отделилась дистанционно управляемая моторная лодка. Мой виртуальный помощник перехватил обмен данными — пароль и отклик, — но они не позволили бы решить главную задачу: выдать себя за владельца баржи.

Из кабины грузовика выбрались двое. Одним был Джейк Холдер; я не мог разглядеть его лица при свете звезд, но я сидел в нескольких метрах от него в забегаловках и барах Батон-Ружа, и мой помощник знал его соматическую подпись: электромагнитное излучение нервной системы и имплантантов, отклики емкости и индуктивности его тела на небольшие изменения в окружающих полях, слабый гамма-спектр радиоизотопов — как естественных, так и попавших в тело в течение жизни.

Его спутника я не знал, но общее представление вскоре получил.

— Тысяча сейчас, — сказал Холдер. — И еще тысяча, когда вернешься. — Он указал на лодку.

Второй выказал подозрительность:

— Откуда мне знать, что оно будет таким, как ты сказал?

— Не называй ее «оно», — предупредил Холдер. — Она не предмет. Она моя Лилит, моя Ло-ли-та, мой соблазнительный заводной суккуб. — Меня на несколько секунд охватила надежда: я представил, как клиент усмехнется, услышав этот рекламный тон, и опомнится — бордели в Батон-Руже открыто рекламировали секс с машинами, которыми управляли опытные «кукловоды», причем за малую толику названной цены. Как бы он ни воображал секс с настоящим арием, он не мог знать наверняка, что Холдер не управляет телом на барже, и тем же способом. И он вполне может выложить две тысячи за работу Холдера-кукловода.

— Ладно. Но если она не настоящая…

Мой помощник уловил, что деньги перешли из рук в руки, и смоделировал ситуацию достаточно хорошо, чтобы знать, как я на нее отреагирую. «Теперь действуй», — прошептал он мне в ухо. Я подчинился, не размышляя — полтора года назад я выдрессировал себя на мгновенное подчинение его командам, вытерпев всю боль и тошноту, вызванную современной химией. Помощник не мог управлять моими конечностями — такая сложная хирургия оказалась мне не по карману, — однако он накладывал подсказки движений на поле моего зрения, эту систему я разработал, переделав старую программу для обучения хореографии. Я вышел из кустов прямо к лодке.

— Кто это? — вопросил взбешенный клиент.

— Не хочешь трахнуть сперва его, Джейк? — обратился я к Холдеру. — Я его подержу. — Есть вещи, которыми я не доверяю управлять помощнику; он задает границы, но лучше позволить мне немного импровизировать, а потом обрабатывать мои действия как еще один компонент окружающей среды.

— Я этого козла никогда в жизни не видел, — ледяным тоном процедил Холдер после секунды ошеломленного молчания. Однако пауза чуть затянулась, что вызвало у клиента подозрение, и когда Холдер потянулся к оружию, клиент попятился, а потом развернулся и побежал.

Холдер медленно направился ко мне, держа в вытянутой руке оружие.

— Ты что задумал? Ты ищешь ее? Угадал? — Его имплантанты составляли карту моего тела — в активном режиме, поскольку не было нужды делать это тайно, — но я часами сидел у него на хвосте в Батон-Руже, и мой помощник знал его тело не хуже архитектурного плана. Теперь, на фоне тускло освещенного звездами силуэта Холдера, он наложил полную схему, обнажив его до мозга, нервов и имплантантов. В моторной зоне коры замерцал рой голубых светлячков, предвещая странное пожатие плечами без очевидной связи с лежащим на спусковом крючке пальцем; прежде чем они достигли интенсивности, которая подаст имплантанту сигнал на выстрел, помощник скомандовал: «Пригнись».

Выстрел оказался бесшумным, но, выпрямившись, я ощутил запах пороховых газов. Я перестал думать и начал двигаться. Когда Холдер бросился вперед, направляя На меня оружие, я скользнул в сторону, схватил его правую руку и нанес несколько резких ударов по имплантанту на шее. Он был фетишистом, поэтому выбрал объемную модель, намеренно видимую сквозь кожу. Такие имплантанты не имеют жестких краев и довольно гибкие — пусть он и мазохист, но не до такой же степени, — однако если достаточно сильно сдавить даже самую мягкую биосовместимую пену, она станет напоминать кусочек древесины. Вколачивая эту древесину в мышцы его шеи, я вывернул ему вверх предплечье. Он выронил оружие, я нашарил ствол ногой и пинком отправил в кусты.

На ультразвуковой картинке я видел, как вокруг его имплантанта собирается кровь. Я немного подождал, пока ее давление не повысилось, потом ударил снова, и набухшая шишка лопнула, как огромный нарыв. Холдер рухнул на колени, вопя от боли. Я вытащил из заднего кармана нож и приставил к его горлу.

Потом я заставил Холдера снять ремень и связал ему руки за спиной. Подвел его к лодке и, когда мы в нее уселись, предложил дать суденышку все необходимые инструкции. Он угрюмо повиновался. Я же не испытывал никаких эмоций; часть моего сознания все еще настаивала на том, что финансовая операция, на которой я его подловил, была мистификацией и на барже нет ничего такого, чего нельзя найти в Батон-Руже.

Баржа оказалась старой, деревянной, пропахшей консервантом для древесины и неистребимой плесенью. В окна кабины были вставлены листы пластика, но сквозь них я ничего не разглядел. Пока мы пересекали палубу, я интимно прижимал к себе Холдера, надеясь, что если тут имеется система охраны, то она не рискнет прошить пулей нас обоих.

Возле двери кабины он пробормотал:

— Не обращайтесь с ней грубо.

У меня похолодела кровь, и я прижал руку ко рту, подавляя непроизвольное всхлипывание.

Я пинком распахнул дверь, но ничего не разглядел в темноте.

— Свет! — крикнул я.

Вспыхнули две лампочки — на потолке и возле кровати. Элен лежала обнаженная, прикованная цепями у запястий и лодыжек. Она подняла взгляд, увидела меня и тоненько, жутко завыла.

Я прижал нож к горлу Холдера:

— Сними эти штуковины!

— Кандалы?

— Да!

— Не могу. Они без замка. Заварены.

— Где у тебя инструменты?

— Несколько гаечных ключей в грузовике, — ответил он, помедлив. — Все остальное в городе.

Я обвел взглядом кабину, подтолкнул его в угол и велел стоять лицом к стене. Потом опустился на колени возле кровати.

— Ш-ш-ш… Мы вытащим тебя отсюда. — Элен молчала. Я коснулся ее щеки ладонью, она не вздрогнула, но с изумлением уставилась на меня. — Мы тебя вытащим. — Деревянные столбики кровати оказались толще моей руки, а звенья цепи — с мой большой палец. Голыми руками здесь ничего не сделать.

Выражение лица Элен изменилось: я был настоящим, не галлюцинацией.

— Я думала, вы уже перестали верить в меня, — глухо проговорила она. — Разбудили одну из резервных копий. Начали все сначала.

— Я никогда не перестану верить в тебя.

— Ты уверен? — Она всмотрелась в мое лицо. — Думаешь, это грань возможного? И что хуже быть не может?

У меня не нашлось ответа на эти вопросы.

— Ты еще помнишь, как надо отключаться перед сменой тела?

Она слабо, но торжествующе улыбнулась: «Конечно». Ей пришлось вынести заключение и унижения, но в ее власти всегда оставалась возможность отрешиться от телесных ощущений.

— Не хочешь сделать это сейчас? И оставить все это позади?

— Хочу.

— Скоро ты будешь в безопасности. Обещаю.

— Я тебе верю.

Ее глаза закатились. Я вскрыл ей грудь ножом и извлек Квасп.

И я, и Франсина возили в багажниках запасные тела и одежду. Ариям было запрещено перемещаться авиатранспортом внутри страны, поэтому мы с Элен ехали по шоссе, направляясь в Вашингтон, где нас встретит Франсина. Мы можем попросить убежища в швейцарском посольстве — Изабелла уже запустила официальную процедуру.

Поначалу Элен молчала, почти робея, словно я был незнакомцем, но на второй день, когда мы пересекли границу Алабамы и Джорджии, постепенно начала раскрываться. Она немного рассказала о том, как перебиралась автостопом из штата в штат, находя случайную работу, за которую платили электронными деньгами, не требуя номера социального страхования и уж тем более биометрического удостоверения личности. «Лучшей работой был сбор фруктов».

Постепенно она завела себе друзей и раскрыла свою суть тем, кому, как она полагала, могла доверять. Она и сейчас не знала точно, предали ее или нет. Холдер отыскал ее во временном лагере под мостом, и кто-то, наверное, дал ему ее точное описание, но не исключено, что Элен опознал случайный знакомый, видевший ее лицо в новостях несколько лет назад. Мы с Франсиной никогда публично не заявляли о ее исчезновении, не расклеивали листовки и не выкладывали информацию на веб-страницах, полагая, что это лишь усилит опасность.

На третий день, когда пересекали обе Каролины, мы снова ехали почти молча. Вид за окнами был ошеломляюще красивым, все поля усеяны цветами, и Элен выглядела спокойной. Наверное, именно этого ей больше всего не хватало — просто безопасности и покоя.

Однако с приближением сумерек я ощутил необходимость высказаться.

— Есть нечто такое, о чем я тебе никогда не рассказывал. Когда я был молод, со мной кое-что произошло.

Элен улыбнулась:

— Только не говори, что ты сбежал с фермы. Надоело доить коров и ты смылся с бродячим цирком?

Я покачал головой:

— Меня никогда не тянуло на приключения. Это было лишь небольшое происшествие. — И я рассказал ей о парне в переулке.

Некоторое время она молчала, размышляя.

— И поэтому ты создал Квасп? Поэтому сделал меня? То есть причиной всему стал тот человек в переулке? — Ее слова прозвучали скорее изумленно, чем сердито.

Я склонил голову.

— Извини.

— За что? — вопросила она. — Ты извиняешься за то, что я вообще появилась на свет?

— Нет, но…

— Не ты спрятал меня на той барже. Это сделал Холдер.

— Я привел тебя в мир, где есть такие, как он. И то, что я тебя сделал, превратило тебя в мишень.

— А если бы я была из плоти и крови? Думаешь, нет таких же, как он, только алчных до плоти и крови? Или ты искренне веришь, что если бы у тебя был обычный ребенок, то не было бы ни единого шанса, что он сбежит из дома?

Я не сдержался и заплакал.

— Не знаю. Я просто очень сожалею, что сделал тебе больно.

— А я не виню тебя за то, что ты сделал. И теперь стала лучше все понимать. Ты увидел в себе искру добра и захотел укрыть ее в ладонях, защитить, дать ей разгореться. Я это понимаю. Я не та искра, но это неважно. Я знаю, кто я, и знаю, какие у меня есть возможности выбора, и я рада этому. И еще я рада, что ты дал мне это. — Она приблизилась и сжала мою руку. — Думаешь, мне станет лучше здесь и сейчас только потому, что некая другая версия меня найдет более удачный выход из той же ситуации?

Постепенно я взял себя в руки. Машина подала сигнал, напоминая, что я забронировал номер в мотеле, до которого осталось несколько километров.

— У меня было время о многом подумать, — продолжила Элен. — Что бы ни говорил закон или ортодоксы, все арии есть часть человечества. И у меня есть то, чем обладал почти каждый из когда-либо живших. Человеческая психология, человеческая культура, человеческая мораль — и все они развивались с иллюзией, что мы живем в рамках единой истории. Но это не так, поэтому в далекой перспективе чем-то придется пожертвовать. Можешь назвать меня старомодной, но я скорее соглашусь на эксперименты с нашей физической природой, чем откажусь от всей нашей идентичности.

— И какие у тебя сейчас планы? — спросил я, помолчав.

— Мне нужно образование.

— Что ты хочешь изучать?

— Пока еще не выбрала. Есть столько всего разного. Зато я знаю, чем буду заниматься потом.

— Да? — Машина свернула с шоссе, направляясь к мотелю.

— Ты дал начальный толчок, но этого недостаточно. Есть люди в миллиардах других вероятностных миров, где Квасп еще не изобретен — а природа устроена так, что всегда будут миры без него. Какой нам смысл обладать им, если мы не делимся с другими? Все эти люди заслуживают возможности делать собственный выбор.

— Путешествия между мирами — непростая проблема, — мягко пояснил я. — И сложностей тут на несколько порядков больше, чем при создании Кваспа.

Элен улыбнулась, признавая это, но уголки ее губ сложились, образуя такой знакомый упрямый рисунок.

— Дай мне время, папа, — сказала она. — Дай мне только время.

Перевел с английского Андрей НОВИКОВ

© Greg Egan. Singleton. 2002. Печатается с разрешения автора. Повесть впервые опубликована в журнале «Interzone».

Комментарии переводчика

В каком же мире мы живем? Теоретики разработали несколько ответов на этот вопрос — так называемых интерпретаций. В настоящее время большинство физиков склоняется к «интерпретации многих миров» (ИММ), которую мы и рассмотрим более подробно.

Что такое ИММ? Эта интерпретация, связанная с квантовой теорией, известна под многими названиями: «интерпретация Эверетта», «относительного состояния», «мультиисторическая» или «мультивселенная». Автор ее, физик Хью Эверетт-третий, дал свои наименования: «метатеория относительного состояния» или «теория универсальной волновой функции», но после работ ДеВитта ее чаще всего называют ИММ.

ИММ включает два предположения и несколько следствий.

Метафизическое предположение: волновая функция не просто кодирует всю информацию об объекте, но существует независимо от наблюдателя и реально является объектом.

Физическое предположение: наблюдатель не играет особой роли, и следовательно, коллапса волновой функции не происходит. Для нерелятивистских систем хорошим приближением к реальности является волновое уравнение Шрёдингера.

Главное следствие (остальные для краткости опустим) состоит в том, что каждое измерение вызывает разложение, или декогерентность, универсальной волновой функции на невзаимодействующие и по большей части не перекрывающиеся ветви, истории или миры. Эти «истории» образуют ветвящееся дерево, которое объединяет все возможные исходы каждого взаимодействия. Каждое историческое «что если», совместимое с начальными условиями и физическими законами, реализуется.

ИММ есть реформулирование опубликованной Эвереттом в 1957 году теории, рассматривающей процесс наблюдения или измерения целиком в рамках волновой механики квантовой теории, без привлечения дополнительных предположений, как в «копенгагенской интерпретации» (см. ниже). ИММ — это возврат к классическому, доквантовому взгляду на Вселенную, в котором все математические сущности физической теории реальны. Например, в классической физике электромагнитные поля Максвелла или атомы Дальтона считаются реальными объектами. Эверетт обращается с волновой функцией сходным образом. Он также предполагает, что волновая функция во время наблюдения или измерения подчиняется тому же волновому уравнению, что и в остальное время. Это и есть главное предположение ИММ: волновое уравнение соблюдается универсально и всегда.

Эверетт обнаружил, что новая, более простая теория «относительного состояния» предсказывает: взаимодействие между двумя (или более) макросистемами расщепляет объединенную систему на суперпозицию (то есть наложение) продуктов относительных состояний. Любой элемент суперпозиции — а каждый из них есть продукт состояний субсистемы — развивается независимо от других ее элементов. Состояние макросистем, ставших взаимно «сцепленными», становится невозможно понять в изоляции друг от друга, поэтому они должны рассматриваться как одна композитная система. Уже нельзя говорить о состоянии одной (суб)системы в изоляции от другой (суб)системы. Вместо этого мы вынуждены иметь дело с состояниями субсистем относительно друг друга.

Если одной из систем является наблюдатель, а взаимодействием — наблюдение, тогда эффектом наблюдения станет расщепление наблюдателя на несколько копий. Отдельно взятая копия будет наблюдать лишь один из возможных результатов измерения и не подозревать о других результатах и существовании других наблюдателей-копий. Взаимодействие между системами и окружающей средой каждой из них, включая общение между различными наблюдателями в одном и том же мире, вызывает локальное расщепление (или декогерентность) на невзаимодействующие ветви универсальной волновой функции. Таким образом, весь мир весьма быстро расщепляется на взаимно ненаблюдаемые, но одинаково реальные миры.

В соответствии с ИММ все возможные исходы квантового взаимодействия реализуются. Волновая функция, вместо того чтобы коллапсировать в момент наблюдения, продолжает эволюционировать детерминистским образом, охватывая все заключенные внутри нее вероятности. Все исходы существуют одновременно, но более не взаимодействуют друг с другом, а каждый мир-предшественник расщепляется на взаимно ненаблюдаемые, но одинаково реальные миры.

Возникает логичный вопрос: а есть ли другие теории, кроме ИММ? Да сколько угодно. Впрочем, как пишет Прайс, кроме ИММ, ему «неизвестны другие квантовые теории, являющиеся научными в смысле описания модели реальности и свободные от внутренних противоречий».

Возьмем для примера «копенгагенскую интерпретацию». Она постулирует, что наблюдатель подчиняется другим физическим законам, чем не-наблюдатель, а это уже возврат к витализму. Статус волновой функции здесь также допускает двоякое толкование. Если волновая функция реальна, то теория не является локальной (это не смертельно, но неприятно). Если же волновая функция не реальна, то теория не предлагает модели реальности.

Для очистки совести просто перечислю названия других теорий: «скрытых переменных», «квантовой логики», «растянутой вероятности», «многих разумов» и так далее. Желающие могут попытаться разобраться в них самостоятельно.

Ладно, будет и примерчик. Возьмем многострадальную (во всех отношениях) кошку Шрёдингера: многие о ней хотя бы слышали. Садист-физик[18] сажает бедное животное в ящик, снабженный неким устройством, которое выбрасывает смертельную дозу цианида в случае, если происходит некое случайное событие, например, счетчик Гейгера регистрирует распад атома радиоактивного элемента (да-а, их бы фантазию да в мирных целях…). Для простоты вообразим, что закрытый ящик полностью изолирует кошку от окружающей среды. Через некоторое время физик открывает ящик и проверяет, жива кошка или мертва.

В соответствии с «копенгагенской интерпретацией», кошка не является ни живой, ни мертвой до момента, когда ящик будет открыт, вследствие чего волновая функция кошки (а как звучит!) коллапсирует в одну из двух альтернатив: кошка живая или кошка мертвая. По Шрёдингеру, парадокс заключается в том, что кошка, предположительно, знала, жива ли она, еще до того, как ящик был открыт. По теории ИММ, устройство расщепляется на два состояния (цианид выпущен или не выпущен) в момент радиоактивного распада, который является термодинамически необратимым процессом. Когда «цианид-да»/«цианид-нет» взаимодействует с кошкой, та расщепляется на два состояния — живая или мертвая. С точки зрения выжившей кошки, она обитает в другом мире относительно своей покойной копии. Наблюдатель расщепляется на две копии, только когда ящик открывается, и эти копии различаются состоянием кошки.

Кошка расщепляется, когда устройство срабатывает, причем необратимо. Наблюдатель расщепляется, когда они открывают ящик. Живая кошка понятия не имеет о том, что наблюдатель расщепился, равно как не сознает, что в соседнем, «отщепившемся» мире находится мертвая кошка. Наблюдатель же может прийти к выводу (уже после события, осмотрев механизм выброса цианида или заглянув в память кошки), что кошка расщепилась до того, как ящик был открыт.

Покончив с объяснением одной из заложенных в повесть идей, рассмотрим суть второй идеи — квантовый компьютер и принципы его работы.

Квантовый компьютер — это (пока) гипотетическая машина, производящая вычисления, основанные на поведении частиц на субатомном уровне. Такой компьютер теоретически будет в миллионы раз мощнее любых современных. Это станет возможно благодаря тому, что единицы данных в нем могут существовать более чем в одном состоянии одновременно. В каком-то смысле машина будет «обдумывать» несколько идей одновременно, и каждая такая «мысль» будет независима от остальных, хотя все они и произошли от одного и того же набора частиц. Базовой единицей данных в КК является кубит.

Наибольшая трудность в создании КК связана с тем, что заставить частицы вести себя должным образом в течение значительного отрезка времени чрезвычайно сложно. А из-за малейшего внешнего воздействия машина перестает вести себя «по-квантовому» и переходит в режим «одной мысли», как у обычного компьютера. Такой помехой могут стать электромагнитные поля, физическое перемещение или даже очень слабый электрический разряд.

Кубит (кьюбит) — это квантовый бит, аналог двоичного числа, бита, из классического компьютера. Подобно тому как бит является базовой единицей информации в классическом компьютере, так и кубит есть базовая единица информации в квантовом компьютере (КК).

Такой компьютер может использовать элементарные частицы (например, электроны или фотоны), у которых заряд или поляризация служат репрезентацией 0 и/или 1. Каждая из таких частиц называется кубит, а их природа и поведение являются основой квантовых вычислений. Два наиболее важных аспекта квантовой физики — это принципы суперпозиции и сцепления.

Представим кубит как электрон в магнитном поле. Его спин (вращение) может быть направлен или вдоль поля (состояние «спин-вверх»), или навстречу полю (состояние «спин-вниз»). Изменить состояние спина можно с помощью импульса энергии, например, лазера. Допустим, на это мы потратим 1 единицу энергии лазера. Но что если мы используем лишь 0,5 единицы энергии лазера и при этом полностью изолируем частицу от всех внешних влияний? Тогда по законам квантовой физики частица войдет в суперпозицию (наложение) состояний, в которой она ведет себя так, словно находится в обоих состояниях одновременно. Каждый из наших кубитов может находиться в суперпозиции как 0, так и 1. Отсюда число вычислений, которые может произвести КК, есть 2ⁿ, где п — количество использованных кубитов. КК из 500 кубитов будет иметь потенциал до 2⁵⁰⁰ параллельных вычислений за каждый шаг — это число неизмеримо больше числа атомов в известной Вселенной! Причем это будут истинно параллельные вычисления, а не много процессоров, работающих одновременно в современных компьютерах.

Но как эти частицы будут взаимодействовать? Через так называемое квантовое сцепление.

Частицы, которые в какой-то момент взаимодействовали, сохраняют определенную связь и могут быть сцеплены в пары в ходе процесса, называемого корреляцией. Знание состояния спина одной из сцепленных частиц (вверх или вниз) позволяет понять, что у второй частицы он противоположный. Но еще поразительнее то, что из-за феномена суперпозиции измеряемая частица до момента измерения не имеет четкого направления спина, а находится одновременно в состояниях «спин-вверх» и «спин-вниз». Состояние спина измеряемой частицы определяется в момент измерения и передается сцепленной частице, которая одновременно приобретает противоположное направление спина. Это реальный феномен (Эйнштейн назвал его «призрачное воздействие на расстоянии»), механизм которого пока не может объяснить ни одна теория — его просто следует принимать как факт. Квантовое сцепление позволяет кубитам, даже разведенным на огромное расстояние, мгновенно взаимодействовать, причем скорость процесса не лимитируется даже скоростью света. Независимо от расстояния, коррелированные частицы остаются сцепленными до тех пор, пока они изолированы.

Взятые вместе квантовая суперпозиция и сцепление порождают огромную вычислительную мощь. 2-битовый регистр обычного компьютера может хранить в конкретный момент лишь одну из четырех бинарных конфигураций (00, 01, 10 или 11). А 2-кубитовый регистр КК может хранить все четыре числа одновременно, потому что каждый кубит представляет два значения. При добавлении новых кубитов вычислительная мощность возрастает экспоненциально.

Андрей НОВИКОВ