«Лахтак». Глубинный путь

Глава I

Ветер налетел неожиданно. С неимоверной быстротой запенились волны. Они приближались к пароходу, стоявшему в миле от берега. Между реями мачт и в надстройках капитанского мостика слышался отрывистый, грозный визг.

Волны качали пароход с бока на бок, поворачивая его носом против ветра. Якорная цепь натянулась. Внезапный шторм походил на гром среди ясного неба. Штурман Кар взбежал по широким ступенькам трапа на капитанский мостик и взглянул на горизонт.

С норд-веста шел бешеной силы шторм. Море неистовствовало, но сила волн еще отставала от силы ветра. Ветер рвал пароход с якоря. Он разорвал флаг на корме, снес с палубы пустые ящики, веревки, куски парусины. Штурман Кар засвистел.

Но это оказалось ненужным: возле него уже стояли боцман Лейте и два вахтенных матроса.

— Боцман, на брашпиль!1 Готовься! — крикнул Кар в рупор.

— Есть на брашпиль! — долетело сквозь ветер.

Через минуту боцман и матрос Котовай очутились на полубаке. Укрываясь от ветра, они присели на корточки. На мостик выскочил второй механик Торба в замасленной робе.

— Отто Рудольфович, — взволнованно спросил он, — что случилось?

— Крикни в машину, чтоб приготовились… Немедленная готовность! — прокричал ему штурман, наклоняясь против ветра.

— А капитан?

В ответ Кар, словно подтверждая что-то, тряхнул мохнатой шапкой и поднял руку, чтобы потянуть за веревку.

Из тоненькой трубки, расположенной около дымовой трубы, с хрипом вырвался пар. Сначала было слышно только шипение, а потом, покрывая рев бури и разлетаясь по ветру, загудел гудок. Это был долгий, тревожный сигнал.

Штурман не выпускал из рук каната. Ветер нес гудок далеко на холмы острова. На палубу из кубриков и кают выбегали люди.

Тем временем механик припал к свистку машинного телефона и, дунув туда изо всех сил, закричал в трубку:

— Машину на немедленную готовность!

Оставив телефон, он бросил взгляд на вспененные валы, которые уже долетали до кормы, и с криком: «Полундра!»2 — стремительно скатился вниз по трапу. Он спешил в глубину парохода, в машинное отделение.

Штурман задергал за шкертик3 — гудок стал прерывистым.

Наконец штурман выпустил из рук шкертик, и снова свист ветра в снастях покрыл все звуки на пароходе.

Кар обернулся к подвахтенному матросу Соломину:

— Немедленно известите всех, чтобы приготовились к авралу. Всех на палубу!

Васька Соломин побежал по кубрикам и каютам.

Кар поднял большой морской бинокль и, облокотившись на фальшборт,4 припал к стеклам объективов.

Он смотрел на остров, отыскивая там людей.

Обрывистый берег ломался и песчаной косой выбегал в море. Угрюмостью веяло от серых, пустынных холмов. Кое-где по овражкам белели остатки прошлогоднего снега. На косе, у самой воды, чернела шлюпка.

В шлюпке стояло двое людей. Один из них прижимал к плечу ружье, целясь вверх.

«Наверное, стреляет, чтоб спешили к лодке», — догадался Кар.

Его беспокоило, все ли на острове слышали гудок. Он пересчитал людей на острове. Штурман видел девятерых. Сколько всего съехало на берег, он не знал, но был уверен, что больше девяти. В бинокль упорно разыскивал остальных… Его взгляд пробегал по деревьям на берегу, по изогнутым щелям овражков и возвращался в маленькую лагуну. Там, где берег поворачивал на запад, виднелось какое-то живое существо, двигавшееся в противоположном направлении от шлюпки. Кар внимательно следил за этим существом. Глаза его начали слезиться от напряжения. Он вытер их и перевел бинокль в другую сторону. Справа с холма спускались еще два человека. Из шлюпки их, наверное, не видели, потому что толпившаяся возле нее кучка людей собиралась отплывать.

А ветер неистовствовал. Волны всё выше и выше поднимали свои гребни, словно мчались к берегу, и разбивались там, где была шлюпка.

Люди, стоявшие у шлюпки, воспользовались набежавшей волной и столкнули свою посудину в море. Забежав в воду, кто по колена, кто по пояс, хватались за борта. Волна откатилась, отбросив шлюпку в море. Спасаясь от могучего прибоя, гребцы изо всех сил ударили веслами.

Кар с тревогой взглянул на двух людей, которые вышли из оврага и бежали к берегу.

Глава II

Подхваченная волнами шлюпка вылетела в море. Ее сперва подняло на пенистый гребень громадного вала, а потом бросило в пропасть между двумя высокими волнами. Шлюпка скрылись из глаз Кара. Штурман побледнел, наблюдая ее борьбу с волнами. Вот ее снова вынесло на гребень водяной горы, чтобы через мгновение еще раз бросить в пропасть полярного моря.

Ощущая, как волны бьют в борт парохода, Кар боялся за судьбу маленькой шлюпки. Судьба двух людей, подходивших уже к морю, беспокоила его меньше. На берегу они должны были чувствовать себя в сравнительной безопасности. Штурман даже жалел, что дал тревожный гудок. Он должен был сняться с якоря и сразу же выходить в море. Пускай все остались бы на острове на время шторма. В худшем случае им пришлось бы немного поголодать, пока пароход возвратится на остров.

Такие мысли промелькнули в сознании штурмана, потому что все его внимание было обращено на подпрыгивавшую на волнах шлюпку.

У людей в шлюпке было шесть весел, и, хотя обычно она ходила под четырьмя, теперь гребцы налегали на все шесть. Ветер заливал шлюпку дождем брызг, срывая их с гребней волн.

На фоне выступавшего из полярного моря угрюмого острова девять человек сражались за свою жизнь с разъяренными волнами. Тот, кто сидел на корме, вцепившись руками в руль, направлял шлюпку к пароходу. Но вряд ли нашлась бы такая железная рука, которая смогла бы направить шлюпку против бешеного ветра. Был одиннадцатибалльный шторм.

Тем временем двое отставших выбежали на берег. Когда они увидели шлюпку уже на полпути между островом и пароходом, их, должно быть, охватило отчаяние.

Прижимая к плечам приклады, они стреляли в небо.

С парохода можно было увидеть блеск выстрелов, но звук не долетал — все терялось в реве бури. Кто знает, чего хотели эти двое. Может быть, они требовали, чтобы за ними послали шлюпку. А может быть, только хотели напомнить про себя, чтобы после шторма им поскорее прислали помощь.

Кар перестал на них смотреть. Стиснув зубы, он с неослабным вниманием следил за шлюпкой.

Шторм переходил в ураган. Пароход подбрасывало все сильнее. Каждую секунду можно было ожидать, что якорь не выдержит, судно сорвется, его понесет прямо на берег и разобьет о прибрежные камни.

Лейте и Котовай лежали на полубаке, вцепившись руками в брашпиль. Они приготовились пустить пар, чтобы лебедка потащила якорную цепь. Море уже заливало полубак волнами, но Кар не давал знака поднимать якорь. Штурман ожидал шлюпку, где должен был быть капитан и почти половина команды.

Напрасно Торба свистел в свисток переговорной трубки. Механик хотел сказать, что пар поднят и машина наготове, но никто не подходил к телефону. Только когда шлюпка прошла уже приблизительно две трети тяжелого пути, Кар обернулся к матросу Соломину и хриплым голосом прокричал сквозь ветер:

— Всех свободных — к шлюпбалке!5 Принимайте шлюпку!

Нос парохода все выше заливало волнами. Боцман и матрос, лежавшие на полубаке, промокли насквозь, несмотря на резиновые плащи. Оба бросали беспокойные взгляды на Кара и молча поглядывали друг на друга.

Шлюпка все медленнее приближалась к пароходу.

Противный ветер, поднимая гигантские волны, отгонял ее назад к берегу. Людей в шлюпке уже можно было различить невооруженным глазом. Гребцы напрягали все силы, рулевой застыл у руля. Два человека вычерпывали воду, потому что, несмотря на всю ловкость рулевого, волны уже заливали небольшую посудину. Взлетая на высокие гребни волн или проваливаясь между ними, шлюпка, казалось, стояла на одном месте.

Но вот со свистом пушечного ядра рванул ветер, да так, что, казалось, затрещали мачты на пароходе. Боцман и матрос прижались к брашпилю. Вся поверхность моря покрылась пеной, и штурман Кар почувствовал, как пароход внезапно рванулся кормой вперед.

Лейте наклонился к Котоваю, дико блеснул глазами и прокричал ему на ухо:

— Беги!

Оба метнулись на спардек.6

Все поняли, что пароход сорвало с якоря.

— Право руля! — закричал Кар, подбегая к Соломину.

Он рванул рычаг машинного телеграфа, перевел его на «полный вперед». Паровая машина заработала. Торба не терял времени. А Кар давал частые тревожные гудки, чтобы известить шлюпку о несчастье. Но там, наверное, уже поняли, и от этого руки гребцов сразу ослабели. Шлюпка затанцевала на месте, и ее начало сносить ветром.

Теперь для парохода настала страшная минута. Шторм подхватил его и, заливая волнами, понес к берегу.

Напрасно Торба призывал кочегаров держать пар выше красной черты манометра, напрасно, рискуя взорвать котел, боролся он с ветром и волнами.

Единственное, что оставалось, — это направить пароход вдоль берега в открытое море. Соломин стиснул ручки штурвального колеса. К счастью, пароход прекрасно подчинялся рулю. Кар стоял около матроса и показывал, куда править, думая: «Девяносто девять против ста, что разобьемся…»

Он оглянулся на шлюпку, которая уже повернула к берегу, и тут же увидел, что огромная волна нагнала ее и подняла высоко вверх. В то же время другая волна с неимоверной силой ударила в шлюпку и наполовину затопила ее. Не заставила себя ждать и третья волна. Она опрокинула шлюпку вверх дном. Двое или трое ухватились за опрокинутую шлюпку, и вместе с нею их высоко подняла новая грозная волна.

Кар побледнел. И не только он — содрогнулись все на палубе. Только Соломин, крепко сжимая штурвал, не спускал глаз с курса. Штурман бросился к бортовой надстройке — сбрасывать спасательные круги. То же самое делали на спардеке машинист и боцман. А ветер и волна несли и пароход и шлюпку на прибрежные камни.

Глава III

В Архангельск вступила пасмурная осень. В городском саду ветер обрывал последние листья, дождь беспрерывно поливал город. Обычно темно-зеленая вода Северной Двины приобретала темно-серый оттенок и, казалось, тяжелела.

К архангельской пристани причаливали пароходы с далекого Севера. Это были последние пароходы, возвращавшиеся из далеких и опасных рейсов в Арктику. Пришел «Ломоносов» с Земли Франца-Иосифа, с Новой Земли прибыли «Русанов» и «Сибиряков», с Карского моря вернулись «Таймыр» и «Малыгин». Ледокол «Ленин», проведя из устья Енисея в Баренцево море последний караван иноземных лесовозов, зашел в Архангельский порт.

В кабинете начальника порта все чаще появлялись опытные ледовые капитаны. Прибыв в Архангельск, они брились, подстригали усы, сбрасывали двухпудовые кожухи, надевали пальто лучших фасонов, с золотыми нашивками на рукавах, и фуражки с большими гербами торгового флота, шутливо называемые матросами «капустой».

В кабинете начальника порта их встречали не только веселые приветствия, но и тревожный вопрос:

— Не встречали ли вы «Лахтака»? А может быть, слышали что-нибудь про него?

Но никто не мог ничего сказать, кроме того, что уже знал начальник порта. Четыре недели назад капитан «Лахтака» передал по радио: «Подошел к острову Уединения. Думаю сегодня закончить съемку и возьму курс на Архангельск».

Вечером того же дня в Карском море начался сильный шторм. Он отнес к югу «Малыгина», выбросил на мель шхуну «Белуху». Несколько дней электрические разряды в атмосфере не позволяли береговым радиостанциям связываться с судами. Но вскоре заработали все радиостанции. Один за другим откликались пароходы. Молчал только радист «Лахтака».

Всем радиостанциям было поручено вызывать «Лахтак» и внимательно слушать, не отзовется ли он. Всем пароходам, плавающим на Севере, приказано следить, не увидят ли «Лахтак». Но никаких сведений об этом пароходе не было.

Последняя радиограмма от капитана «Лахтака» Гагина была датирована 10 сентября. С тех пор никто не слышал и не видел этот пароход.

Ровно через месяц, 10 октября, в Архангельском порту было созвано совещание лучших ледовых капитанов и штурманов-полярников.

Их собралось человек двадцать: коренастые люди разного возраста, с лицами, дубленными ветром, солнцем и морской водой. Пожилых было больше. Начальник порта кратко информировал:

— Месяц с небольшим назад пароход советского торгового флота «Лахтак» с паровой машиной в восемьсот лошадиных сил под командой капитана Гагина покинул восточный берег Новой Земли. Там он высадил группу охотников и персонал метеорологической станции. «Лахтак» имел задание подойти к острову Уединения и, если будут благоприятные условия, произвести картографическую съемку этого острова. Десятого сентября было получено по радио сообщение от капитана Гагина, что он подошел к острову Уединения. Самое позднее через два дня они должны были закончить работу и направиться к Архангельску. С того дня мы не имеем от них никаких сведений. Но мы знаем, что десятого, одиннадцатого и двенадцатого сентября в Карском море, особенно в его северной части, бушевал сильный шторм. Это вызывает опасение, не погиб ли пароход. Правда, никто не слышал сигнала «SOS». Если у береговых радиостанций в те дни была очень плохая слышимость, то радисты пароходов, плававших в Карском море, на это не жалуются. Они все время поддерживали связь между собой, но ни просьбы о помощи, ни какого-либо другого сигнала с «Лахтака» не слышали. Все это и заставило меня собрать вас, чтобы посоветоваться, что нам нужно сделать для розыска «Лахтака» и его экипажа.

Несколько минут длилось молчание. Только кое-кто сдержанно покашливал.

Против начальника порта сидели два старика, прославленные на Белом море капитаны, — высоченный Иван Федорович Шеболдаев и низенький, горячий Федор Иванович Мамуев. Ивану Федоровичу было лет шестьдесят, а Федору Ивановичу, наверное, семьдесят. Они были старинные друзья, но никогда и ни в чем не соглашались друг с другом.

Начальник порта решил спросить их мнение:

— Федор Иванович, что вы скажете?

Маленький старичок выплюнул черную табачную жвачку, обернулся к Ивану Федоровичу и сказал:

— Наверное, разбило о камни. Нужно искать на юге, у восточного берега Новой Земли. Только теперь там темно.

Иван Федорович приготовил на ладони нюхательного табаку и, видимо, ожидал, когда его спросят.

— А вы что нам скажете, Иван Федорович? — спросил начальник порта.

Высокий старик втянул правой ноздрей табак, сощурился и громко чихнул, словно показывая, что чихал он на мнение своего друга. Потом он вытащил большой платок, высморкался и только после этого сказал:

— Вряд ли найдете кого-нибудь. Наверное, взорвало котел. Но, если хотите искать, ищите на севере, у восточного берега Новой Земли. Только теперь там штормы.

Больше старые капитаны ничего не сказали. Зато сказал молодой капитан Кривцов:

— Нужно немедленно отправить в Карское море спасательный пароход с самолетом. Он должен попытаться подойти к острову Уединения, а после этого попробовать пройти вдоль восточного берега Новой Земли и с помощью тамошних охотников обследовать все побережье.

С мнением Кривцова согласились начальник порта и большинство капитанов.

Только старики что-то недовольно бубнили, но и они не возражали.

Глава IV

Начальнику порта Архангельск.

Рейсовый отчет капитана шхуны «Белуха» Кривцова Д. П.

12 октября с. г. шхуна «Белуха» под моим командованием, взяв на борт самолет № 6 с пилотом Барилем, вышла из Архангельска, имея назначением западную часть Карского моря. Нашей задачей было пройти к острову Уединения, когда это позволят лед и погода, обследовать этот малоизвестный остров, чтобы разыскать пароход «Лахтак» или его обломки, а также экипаж этого парохода. Если бы нам не удалось ничего там найти или если бы неблагоприятные обстоятельства не позволили нам подойти к острову Уединения, мы должны были взять курс на мыс Желания и оттуда пройти на юг вдоль восточного берега Новой Земли, разыскивая этот же пароход и его экипаж. «Белуха» взяла трехмесячный запас горючего, полуторамесячный запас воды и десятимесячный запас провианта для экипажа на тот случай, если бы нас затерли льды.

16 октября, преодолевая шторм в Баренцовом море, мы подошли к Новой Земле против пролива Маточкин Шар. Пройдя бухту Самойловича, мы чуть было не наскочили на камни у мыса Бараньего. С большими трудностями удалось разглядеть в тумане знак Пахтусова и войти в пролив, где мы нашли защиту от штормового ветра.

В проливе, в бухте Белужьей, шхуна стояла два дня. Когда ветер упал до пяти баллов, я поднял якорь и вышел в Карское море. Пришлось поторопиться, чтобы использовать последние короткие дни. Перед выходом в море я отдал якорь против радиостанции Маточкин Шар. На шхуну прибыл начальник геофизической обсерватории и сообщил, что никаких сведений о «Лахтаке» они не имеют. Из бухты Примета, где «Лахтак» высаживал зверобоев, недавно приезжал охотник. От него узнали, что «Лахтак» оставил Примету еще 7 сентября и больше не возвращался.

Выйдя в Карское море, я взял курс на ост, к острову Уединения. 19 октября утром встретили первую льдину. Погода стояла хорошая. Абсолютное отсутствие облаков и ветра. В первом часу дня пилот Бариль с бортмехаником Зеленцом вылетели на разведку льда. Ввиду того, что на самолете не было радио, я предложил им не удаляться от шхуны за пределы видимости. Но, очевидно, они не обратили внимания на мое предостережение и исчезли из виду.

Тем временем с норд-оста поднялся туман и через десять — пятнадцать минут окутал все вокруг.

Не более чем через два часа совсем стемнело. На протяжении всей долгой осенней ночи мы через каждые десять минут пускали со шхуны ракеты. Утро следующего дня было таким же туманным. Туман был такой густой, что с капитанского мостика нельзя было разглядеть, что делалось на носу или на корме. В конце того же дня подул зюйдовый ветер и начал сгонять туман. Обледенение моря доходило до шести-семи баллов. Я решил простоять на месте всю ночь, чтобы 21-го идти искать самолет № 6. Однако ночью начался шторм силою около девяти баллов, который погнал к северу шхуну вместе со льдами. Боясь быть затертым льдами, я взял курс на вест, к берегам Новой Земли. 23 октября шторм начал стихать, но ненадолго. На следующий день он снова разбушевался, достигая десяти баллов. К шторму присоединился мороз, и шхуна начала обледеневать от волн и брызг. На протяжении шести дней весь экипаж был на ногах. Как могли оббивали и обрубали лед на бортах, фальшбортах, полубаке и мачтах. Палубная и машинная команды работали с большой отвагой, несмотря на то что при тридцатипятиградусном размахе качки каждую минуту можно было поскользнуться и упасть в море. Привязывали себя к мачтам, бортовым поручням, кнехтам7 паровой лебедки. Особенно отличились матросы Сосновый и Клаб, которые во время большого размаха качки по нескольку раз взлезали на мачты и оббивали лед на реях и самих мачтах. Машинист Рачок шесть суток не отходил от машины и на седьмые потерял сознание. Его пришлось поместить в судовой лазарет. Антенна обрывалась несколько раз, и у нас зачастую не было возможности сообщить о себе. 30 октября шторм стих. Льды прижали нас к Новой Земле. Воспользовавшись относительно спокойной погодой, я прошел по разводьям к бухте Примета, где и отдал якорь 1 ноября. Там я нашел отряд охотников и метеорологическую станцию. От них узнал, что на «Лахтаке» было два пассажира: научный работник гидролог Запара и охотник Юрий Вершомет. По моему совету 2 ноября охотники бухты Примета отправили две санные партии на розыски обломков «Лахтака» или его экипажа, а также самолета № 6. Одна партия пошла берегом на север, другая — на юг. Такие же партии, как я узнал по радио, вышли им навстречу с Маточкиного Шара и с мыса Желания. 3 ноября, несмотря на полярную тьму, я снова попробовал пройти на восток, в Карское море. Приблизительно в восемнадцати милях от берега попал в торосистый лед, повредил винт, обломав лопасть. Получив от вас распоряжение вернуться, с большими трудностями выбрался из льдов и прошел до пролива Маточкин Шар. Там простоял до 23 ноября, когда возвратилась разведывательная партия, которая ходила оттуда навстречу партии, шедшей из бухты Примета. Ни одна из этих партий ничего не нашла. 28 ноября снялся с якоря и 5 декабря пришел в Архангельск. Считаю, что шхуну нужно немедленно послать в Мурманск на ремонт, чтобы успеть принять участие в весенней зверобойной кампании.

Считаю необходимым возбудить ходатайство о награждении за самоотверженную работу матросов Соснового и Клаба и машиниста Рачка и о назначении пенсий семьям погибших летчика Бариля и бортмеханика Зеленца.

Хочу еще обратить ваше внимание на сообщение с Северной Земли, перехваченное по радио моим радистом. В сентябре во время шторма с островов далеко в море наблюдалось какое-то судно. Возможно, это был «Лахтак», но, скорее, какой-нибудь норвежец, который забрался так далеко на охоту.

5 декабря. Капитан Кривцов.

Глава V

Сбросив резким движением спасательные круги, штурман Кар перестал смотреть на шлюпку, подпрыгивавшую вверх дном на волнах. Он должен был сберечь свое судно или спасти хотя бы тех, кто остался на пароходе. В его распоряжении было пять-шесть, максимум десять минут.

— Боцман! — прогремел штурман, пересиливая бурю. Его голос изменился и стал звонким, а обычно мягкие серо-голубые глаза потемнели. — Всех наверх! Надеть пробковые пояса — и в шлюпку.

Лейте двадцать лет был боцманом, и ни разу не случилось, чтобы он не плюнул перед тем, как выполнить какой-нибудь приказ. Однако на этот раз боцман съехал по трапу на нижнюю палубу, прежде чем язык его успел пошевелиться во рту.

Кар наклонился к телефону, свистнул в машину, а потом закричал:

— Полный вперед! И все наверх!

Котовай выхватил из небольшого сундука пробковый пояс, подошел к штурману и обвязал его. Кар этого не заметил. Оставив незакрытой трубку телефона-свистка, он, облокотившись на фальшборт и прищурив глаз, казалось, вычислял, когда нос парохода ударится в берег. Котовай, взяв другой пояс, подошел к Соломину. Матрос оставался неподвижным. Только время от времени он быстро перебрасывал из руки в руку колесо штурвала, держа курс на мысок, расположенный на зюйд-остовой оконечности острова. Только бы проскочить мимо этого мыска, и пароход будет спасен. Но шторм сбивал пароход с курса и быстро относил к берегу.

— Два градуса на себя! — крикнул Кар Соломину, наклоняясь к нему.

— Есть! — Соломин быстро крутнул штурвальное колесо.

На палубе собрался весь экипаж, оставшийся на пароходе. Лейте насчитал одиннадцать моряков. Не хватало только механика Торбы и кочегара Павлюка.

— Где механик? — налетел Лейте на машинную команду.

— Остался в машине.

— Черти бы его там оставляли! — выругался боцман и прыгнул в машинный люк.

Через полминуты он стоял в машинном отделении. Паровая машина так грохотала и дрожала, что казалось, вот-вот вылетит из своего крепления. Механик дал полный пар. Но, очевидно, этого было ему еще мало. Лейте увидел, как Торба и Павлюк, побагровев от напряжения, нажимали на какой-то рычаг. Они закрывали пару буквально все выходы, чтобы направить всю его силу на вал, вращающий винт парохода. Из-за грохота машины Лейте не слышал, как механик говорил кочегару:

— Вместо семидесяти максимальных мы дадим сто двадцать оборотов винта…

Может быть, механик сказал бы еще что-нибудь, но Лейте не дал ему закончить, потому что знал, что жить им оставалось вряд ли более пяти минут.

— К черту отсюда! — заорал боцман, хватая их за плечи. Наверх!

По выражению лица боцмана механик понял всю опасность положения и крикнул:

— Павлюк, наверх!

— А ты? — И боцман схватил механика за руку.

— Я оставлю машину последним! — крикнул Торба.

Разъяренный боцман мигнул Павлюку. Немедля четыре сильные руки подняли низенького механика и, не обращая внимания на его возмущенные выкрики, потащили по трапу наверх. Машинное отделение опустело, только гулко гремела машина. Подходила последняя минута. Пароход приближался к зюйдовому мыску острова.

Обвязавшись пробковыми поясами, люди готовились спустить шлюпку в тот момент, когда «Лахтак» ударится килем о берег. Только Котовай, который всем раздавал пояса, забыл обвязать себя самого. Грустными глазами глядел он на корму, которую заливали волны, и на вспененное бурливое море. Рядом с ним стал юнга Степа. Взгляд юнги скользнул по борту парохода и остановился на канате лага,8 тянувшемся по воде.

Он возбужденно обернулся, толкнул Котовая и показал рукой туда, куда смотрел сам. Матрос выпрямился и нахмурился.

— Ого! — Он взмахнул кулаком над головой и, подбежав к группе людей, ожидавших на спардеке своей последней минуты, закричал: — Боцман, человек за бортом!

За кормой в волнах боролся за жизнь человек. Он ухватился за лаг, и пароход буксировал его за собой. Волны заливали голову тонущего, не давая его рассмотреть. Да в тот момент никто и не пытался это сделать. Лейте забыл, что через минуту ему самому придется спасаться от разбушевавшихся волн берегового прибоя, и смело бросился на корму. Волны гуляли по корме, заливая людей до колен. Котовай и боцман потянули за лаг-линь.9 Корма подпрыгивала на волнах, словно мяч. Моряки едва стояли на ногах. Человек, которого подбрасывало волнами на конце лаг-линя, напоминал большую рыбу на крючке. Матросы боялись, чтобы не оборвался линь, тогда человек безусловно погибнет. Но вот он уже около самой кормы. Самое страшное, самое опасное место: здесь волна может убить, ударив его о борт. Кроме того, пароходный винт образует здесь водоворот. Если человека затянет туда, его могут изрубить острые лопасти.

Но этот сумасшедший великан — кочегар Павлюк! Он вытащил длинный флагшток, торчавший из кормы, обвязал себя и лаг-линь пробковым поясом и прыгнул за корму, держа один конец флагштока. Остальные моряки держали другой конец. Именно в этот момент решилась судьба парохода. Но теперь это видели только Кар и Соломин да еще, пожалуй, кок,10 от страха забравшийся под дымовую трубу парохода.

Пароход отнесло к самому мыску и промчало метрах в ста от берега. Кару казалось, что он слышит, как киль чиркнул по дну. Штурман махнул рукой, и Соломин круто повернул руль. Зюйдовый мысок острова остался далеко позади. Здесь берег шел в юго-восточном направлении.

Теперь остров ослаблял ветер, и волны относили пароход от берега. Штурман вздохнул с облегчением и повернулся к рулевому. Глаза Соломина светились радостью, а руки на штурвале совсем ослабли.

— Рулевой, не спать! — крикнул Кар. Глаза и губы его смеялись.

В этот момент они совсем забыли о несчастье — гибели шлюпки.

Кар взял курс в открытое море.

В то же время на корме Павлюк вытаскивал из воды утопающего.

Здесь тоже почувствовали ослабление ветра, хотя волны все еще прыгали на палубу. Спасенный потерял сознание, но не выпускал из рук лаг-линя. Руки его, казалось, одеревенели. Боцман ножом разрубил линь и подхватил на руки пловца. Все увидели его лицо и узнали охотника Вершомета, выезжавшего на берег в шлюпке. Значит, он был в шлюпке, когда та опрокинулась.

Боцман подумал, что Вершомет, наверное, наглотался воды, и вместе с Котоваем потащил охотника на спардек. За ним поспешили остальные.

В это время среди них появился Кар:

— Эй, там! На места!

Этот крик заставил всех оглянуться. Моряки увидели, что пароход быстро отдаляется от острова. Его относило на восток.

Глава VI

Все вернулись на свои места. Шло время второй вахты, но никто не отдыхал. Вся подсменная вахта съехала с капитаном на берег. Кое-кто там остался, а большинство погибло во время аварии шлюпки. Перед Каром и Торбой стояла задача распределить людей таким образом, чтобы часть из них немедленно пошла отдыхать. Штурман отослал в кочегарку кока и юнгу, чтобы усилить машинную команду.

Тем временем боцман и Павлюк так протрясли охотника, что вся вода вылилась из него, и он пришел в себя. Охотник тихо стонал. Штурман приказал перенести беднягу в кают-компанию, положить на диван и дать немного вина из аптечного запаса.

Охотник выпил, облизнулся и попросил еще. Котовай, сидевший возле больного, усмехнулся и хитро подмигнул:

— Ну, не пропадешь, жить будешь!

Вершомет улыбнулся в ответ и хотел было подняться, но слабость не позволила ему сделать это. Он снова положил голову на кожаную подушку и, закрыв глаза, прислушивался к глухим ударам волн в борт парохода. Иногда он вздрагивал. Ему казалось, что волны накатываются и давят на него.

— Выздоровеешь, — ободряюще сказал ему матрос и вышел из кают-компании.

А море все бушевало. Грозные валы, поднимаемые ураганным ветром, становились еще грознее. Ветер безумствовал. Он срывал с гребней волн ливень брызг и поднимал их в воздух. Этот дождь заливал палубу «Лахтака».

Кар надел резиновый плащ и зюйдвестку. Он спрятался в надстройку на капитанском мостике и думал о том, как защититься от напора волн, мчавшихся вдогонку за пароходом. Он решил минут двадцать — тридцать держаться этого курса, а потом для безопасности повернуть и идти в противоположную сторону.

Ветер, неожиданно налетевший два часа назад, наконец пригнал тучи и начал заволакивать горизонт завесой серых полярных туманов. За клочьями туманов исчезли берега острова Уединения. Вокруг виднелся только бушующий морской простор.

Над головой штурмана с шумом вырвалось облако пара.

«Пар выпускают», — догадался Кар.

Действительно, Торба велел выпустить лишний пар, потому что механик все-таки боялся, как бы не взлетели в воздух старые котлы вместе со всем пароходом.

Кар спокойно оглянулся на море и поднес к глазам большой двенадцатикратный бинокль. Но и с помощью бинокля разглядеть что-либо сквозь клочья тумана было невозможно. Он медленно обернулся, не отводя глаз от бинокля, и взглянул в противоположный угол капитанского мостика. Перед ним возникла какая-то фигура, прижимающая к лицу бинокль. Напротив него, на капитанском мостике, стояла знакомая фигура гидролога Запары.

Запара немного удивленно смотрел на Кара.

— Отто Рудольфович, разве сейчас ваша вахта? — спросил гидролог.

Но Кар смотрел на Запару с еще большим удивлением:

— Дмитрий Петрович, откуда вы?

— Я откуда? Из каюты. Чего вы так удивляетесь?

— Разве вы не были на берегу?

— Да в том-то и дело. Гордей Иванович, наш любимый радист, обещал меня разбудить, когда поедут на берег… Но где остров? — Запара оглянулся. — В тумане?

Кар молча смотрел на гидролога. Он понял, что гидролог не был на берегу, все время спал и понятия не имеет о трагедии, которая разыгралась несколько часов назад у вестового берега острова Уединения.

Кар посмотрел на море, а потом пригласил гидролога в штурманскую рубку.

В маленьком помещении рубки он рассказал Запаре обо всех событиях. Они показались гидрологу тяжелым сном.

Охваченный ужасом, сидел Запара перед штурманом, слушая его рассказ. Значит, он никогда не увидит этих прекрасных людей — капитана Гагина, радиста Гордея Ивановича, второго штурмана Михайлова, кочегаров, матросов, охотника Вершомета.

— Неужели все погибли?

— Нет, не все. В шлюпке было девять человек, остальные остались на острове. Кто именно, об этом нам, наверное, расскажет Вершомет.

— Он? Не понимаю… Как?

Штурман рассказал о чудесном спасении охотника. Когда он кончил, гидролог схватился руками за голову и замер.

Кар вышел из рубки на мостик.

Наступала ночь. Туман и темнота стеной окружили пароход. За бортом ревело море, и пароход содрогался от ударов волн. Когда они заливали палубу, он, казалось, задыхался, как живое существо. На просторе малоизвестного моря в невыразимой тьме еле заметно то поднимались, то падали, то клонились с боку на бок топовые огни на мачтах.

Определить, где находится пароход, не было возможности. Если бы на небе была хоть одна звезда, Кар сумел бы это сделать. Ведь астрономию он знал прекрасно. Если бы был радист, они вдвоем сделали бы то же самое с помощью радиопеленгации,11 но сам он в радио не смыслил. Внезапно в мыслях его мелькнуло, что «Лахтак» следовало бы назвать «Немой корабль».

Не надеясь больше определить местопребывание корабля, Кар позвал боцмана и, приказав заменить рулевого, оставил его на вахте вместо себя, а сам, завернувшись в плащ, бросился на диван в капитанской каюте.

Он заснул сразу же как убитый. У штурмана Кара были железные нервы. Но период несчастий еще не закончился. Через полтора часа его разбудил Лейте:

— Испортилась штурвальная машина. Руль не работает.

Глава VII

Кар обмакнул перо в синие чернила и начал записывать в судовой журнал:

«12 октября. Северо-восточная часть Карского моря. Точно координаты местопребывания парохода установить невозможно — третий день в густом тумане. Сегодня шторм стих. Попали в девятибалльные льды. Управлять пароходом во время шторма после того, как испортился руль, стало почти невозможным. Поставили временный деревянный руль. Управлять этим рулем очень трудно. Дано распоряжение механику подробно выяснить, в чем состоят повреждения руля, чтобы, пользуясь тихой погодой, сделать требуемый ремонт.

Сегодня охотник Вершомет вспомнил фамилии тех, кто был в шлюпке во время ее гибели. По его словам, это: 1) капитан Гагин, 2) штурман Михайлов, 3) радист Соловей, 4) машинист Содин, 5) матрос Деревянко, 6) матрос Панин, 7) кочегар Зубко, 8) кочегар Ботман.

Итак, на острове Уединения осталось пять человек, а именно: 1) механик Столяренко, 2) машинист Гей, 3) матрос Орлов, 4) кочегар Лип, 5) кочегар Фурман. У них есть ружья, небольшой запас патронов и запас хлеба, консервов и шоколада на два-три дня».

Штурман положил ручку и задумался. Подумав немного, он снова начал писать. Писал твердо, как всегда, словно что-то давно обдуманное. Закончив, два раза перечитал написанное:

«Сегодня мною дан такой приказ по судну:

Ввиду того, что капитан парохода «Лахтак» т. Гагин погиб, считать, что я принял на себя исполнение обязанностей капитана судна с 13 часов 10 сентября. Своим первым помощником назначаю механика корабля т. Торбу. Вторым помощником назначаю боцмана т. Лейте. Юнга Черлак переводится в машинное отделение.

Гидролог т. Запара и охотник т. Вершомет включаются в состав экипажа. Первый назначается штурманом-практикантом, а второй — боцманом.

На судне объявляется авральное положение. Всем товарищам предлагаю соблюдать дисциплину и проявлять максимум энергии и инициативы, чтобы сберечь пароход, который является государственным имуществом.

Исполняющий обязанности капитана парохода «Лахтак» штурман дальнего плавания Кар».

Сознавая большую ответственность, которая легла теперь на него, Кар созвал общее собрание команды, где и объявил этот приказ. Утомленная команда встретила его тихим гулом одобрения.

— Товарищи, — обратился к экипажу Кар, — положение наше чрезвычайно серьезно. С поврежденным рулем мы попали в такие льды, выбраться из которых нашему пароходу было бы тяжело и с исправным рулем. Как только прояснится, я определю, где мы находимся. Затем по разводьям между льдинами постараемся подойти к ближайшей земле и стать там на якорь. Самая страшная для нас опасность — попасть в ледяные тиски. В этом случае льды могут так стиснуть «Лахтак», что он лопнет, как орех. А если его и не раздавит, то какая радость быть предоставленным воле морских течений и непостоянных ветров? Они могут носить нас вместе со льдами и два и три года. Чего доброго, занесет до самого полюса. Чего бы это ни стоило, мы должны ударными темпами отремонтировать руль. Нас осталось мало, а поэтому и работы на каждого придется вдвое больше. Нужно все силы направить на то, чтобы спасти пароход, чтобы спасти свою жизнь, а если удастся — и тех пятерых товарищей, которые остались на острове Уединения. Вы знаете, что погиб председатель нашего судового комитета матрос Орлов и некоторые члены комитета. У меня есть предложение избрать новый судовой комитет. Это должен быть боевой комитет, или, как можно назвать его в данном случае, авральный. Такому комитету мы поручим распоряжаться общественными делами на пароходе.

— Согласны! — сказал Павлюк.

— Вылезем из этой заварухи, Отто Рудольфович, — уверенно добавил Котовай.

У Соломина уже было конкретное предложение, кого выбрать в судком. Васька Соломин на пароходе отличался тем, что никогда не вступал ни в какие споры, но всегда выступал с предложениями. Ему даже дали кличку Васька Предлагатель.

— Я хочу предложить, — начал он, высоко задирая голову и поднимая руку, — не терять времени на разговоры и выбрать в судком Шелемеху, Лейте и Черлака.

— Подожди! — закричали одни.

— Какой быстрый!.. — возражали другие.

— А кого ждать? — выступали на защиту Соломина третьи.

Голосовали недолго. Против кандидатов, выставленных Соломиным, никто не возражал, только кок запротестовал против семнадцатилетнего Степы Черлака, с которым был в давней размолвке. Но кока никто не поддержал.

Проголосовали, и собрание было объявлено распущенным ввиду авральной работы по ремонту руля.

Торба обнаружил, что около самого руля в воде оборвался штуртрос.12 В обычных условиях исправить такое повреждение можно только с помощью водолаза. Но водолаз парохода матрос Деревянко погиб, а кроме него никто не мог спуститься под воду.

По мнению Торбы, был только один способ помочь горю. Он предлагал перенести все грузы с кормы в носовой трюм. Тогда нос парохода погрузится в воду, а корма, наоборот, поднимется, и руль выступит из воды. Только после этого его можно исправить.

Кар согласился с предложением Торбы. Разделившись на две смены, по семь человек в каждой, команда немедленно начала работу. Во главе одной смены стал Вершомет, а во главе другой — Павлюк. В сменах не работал только Кар: он не покидал капитанского мостика.

Глава VIII

Павлюк объявил пятиминутный перерыв на курение. Бригада постановила делать такие перерывы каждые два часа, потому что бригада Вершомета курила через каждый час.

— Когда же мы осилим этот груз? — спросил Котовай и сам же ответил, недовольно покачав головой: — Здесь работы на месяц.

— Вот уж и на месяц! Это для таких увальней, как ты, на месяц! — огрызнулся Степа Черлак.

Степа лежал на мешках с углем, стараясь во время отдыха не двигать ни руками, ни ногами. По его глубокому убеждению, это был наилучший способ сберечь энергию. Лицо юнги было вымазано жирным углем. Только зубы блестели, когда он скороговоркой рассыпал слова.

— Закуришь, Степа? — предложил ему папироску Котовай.

— Нет. Охота была легкие портить!

Из всего экипажа «Лахтака» только Степа и Павлюк не курили и курение не поощряли. Бригада даже подозревала, не по этой ли причине они предлагали сократить перерывы «на перекур». Павлюк, горячо выступая против курящих, всякий раз ссылался на свое прекрасное здоровье и свои мускулы. А мускулы у кочегара и в самом деле были геркулесовские. На здоровье он тоже никогда не жаловался, потому что, сколько помнил себя, не знал, что это за штука — головная боль. К сожалению, Степа не мог похвастаться такими качествами. Но и он был не из слабеньких — всегда мог постоять за себя и от работы не отлынивал.

Чувствуя на себе ответственность, как член судового комитета, Степа решил доказать Котоваю необоснованность его утверждения, будто на работу, за которую они взялись, нужен целый месяц.

— У нас на корме, — сказал Степа, — есть триста тонн угля, в кормовой цистерне — сто двадцать тонн воды. Разного груза, который нужно перенести, тонн двести. Всего шестьсот двадцать тонн. Из них сто двадцать тонн воды механик перекачает помпами. Это нас не касается… Значит, пятьсот тонн. Работает нас тринадцать человек. Сколько это выходит на каждого? А? Мм… Почти сорок тонн на каждого… Почти два с половиной вагона. Так, по-твоему, я буду месяц перегружать?

— А разве нет? — уперся Котовай.

— Да ты разжуй как следует то, что я тебе говорю! Сорок тысяч кило. Если каждый из нас каждые пять минут будет переносить по шестьдесят кило, то за час это составит семьсот двадцать. Мы решили работать по двенадцати часов в день, это значит восемь тысяч шестьсот сорок кило. Таким образом, всего выходит лишь немногим более чем на четыре дня. Так неужели мы не сделаем за пять дней?

— Может быть, — начал было сдаваться Котовай, но сразу нашел новый аргумент: — А потом назад нужно будет тащить.

— Ну, назад не так срочно, — успокоил его Павлюк и закричал, поднявшись: — Кончать перерыв! Подымайся!

И моряки, соревнуясь, кто скорей отнесет свою ношу, брались за работу. Набирать больше чем по шестьдесят — семьдесят килограммов Павлюк никому в своей бригаде не позволял:

— Еще надорвется кто-нибудь. Лучше меньше, да быстрее. — Но сам брал двойную норму. — Я некурящий, мне можно носить за двоих, — шутил он.

Все работали с увлечением. Но Кар, наблюдая, как постоянный дрейф сносил пароход на восток, и видя, что льда вокруг парохода становилось все больше, боялся, что через пять дней ремонтировать руль будет уже поздно.

Через две ночи после начала аврала из тумана неожиданно выплыл кусочек звездного неба.

Гидролог разбудил Кара. Штурман увидел созвездия обеих Медведиц. Опасаясь, чтобы туман или тучи не закрыли звезды, он бросился к ящику, в котором лежал секстант.13 Вытащив прибор, он взбежал на мостик. Рука слегка дрожала от волнения. Запара стал возле хронометра.

— Есть?

— Есть!

Оба переглянулись, когда Кар поймал секстантом Полярную звезду. Он взял углы нескольких звезд и, записав необходимые данные в блокнот, засел за вычисления.

Через час, проверив себя несколько раз, он торжественно обратился к стоявшему около него гидрологу:

— Можете кричать «ура» и поздравить себя с тем, что вовремя меня разбудили.

Действительно вовремя: пока штурман решал задачи, звезды скрылись не то в тучах, не то в тумане. Тьма снова поглотила все вокруг.

— Так где же мы? — Запара вопросительно глянул на штурмана.

— Если верить звездам, секстанту, компасу, картам и моим вычислениям, то место, на котором мы сейчас находимся, — семьдесят восьмая параллель тридцать четыре минуты сорок секунд северной широты и девяносто третий меридиан пятьдесят шесть минут тридцать пять секунд восточной долготы.

— То есть, насколько я понимаю, мы где-то возле Северной Земли?

— Да, эта уже не таинственная после экспедиции Шмидта и Ушакова земля должна быть у нас под носом. Если я не ошибаюсь, нас несет в пролив Шокальского, который соединяет Карское море с морем Лаптевых.

В этот момент в дверях штурманской рубки появилась маленькая, коренастая фигура Торбы.

— Ура! — захрипел механик (последние дни ему пришлось столько кричать, что он даже охрип).

— В чем дело? Разве ты уже знаешь? — спросил сбитый с толку Запара.

— Конечно, знаю.

— Кто тебе сказал?

— Да он же!

— Отто Рудольфович? — показал гидролог на Кара, потому что он был уверен, что разговор идет об определении координат местонахождения парохода.

— Да нет: наш чертенок, юный комитетчик, Степка…

— А откуда он знает?

— То есть как — откуда? — На этот раз очередь удивляться пришла механику.

— Кто ему сказал? — допытывался Запара.

— Никто не сказал. Он сам додумался. Вычислил.

— Ты о чем?

— О том, что корма уже полезла вверх. Воду уже выкачали. А у нас в носовой части есть пустая цистерна на сто пятьдесят тонн. Степа додумался накачать ее водой. Это займет три-четыре часа. Сразу же пароход наклонится на нос. Завтра утром сможем ремонтировать руль. Поняли?

— А я думал, про координаты.

— При чем тут координаты? Степка про координаты ничего не говорил. Может, он вам что-нибудь говорил? Вот, хитрец, догадливый!

Слушая этот диалог, Кар смеялся, опершись руками о стол. Запара объяснил Торбе, в чем дело, и механик обрадовался еще больше.

Глава IX

Готовясь к ремонту руля, Вершомет искал тонкий стальной трос. Лейте посоветовал ему заглянуть в боцманскую кладовую. Кладовая помещалась на носу парохода, под матросским кубриком. Новый боцман, не теряя времени, прямиком пошел на бак. Протопавши под окнами кают-компании, он спустился в кубрик. Там за полуосвещенным столом сидели кок Аксенюк, кочегар Шор и машинист Попов.

— Чего вас, духов, сюда, к рогатым, принесло? — удивился Вершомет.

«Духи» и «рогатые» — это старые насмешливые прозвища, которыми еще и теперь изредка перебрасываются палубная и машинная команды. «Духами» называли кочегаров, а «рогатыми» — матросов. Вспомнив эти прозвища, Вершомет шутя употребил их. Его и в самом деле несколько удивило, почему кочегары и машинист очутились в матросском помещении.

— А, новый начальник, наше вам почтение! Очень рады! — с хорошо скрытой иронией приветствовал Вершомета кок, намекая на назначение охотника боцманом.

— Ну-ну, — добродушно ответил на это охотник. — Может быть, хотите ко мне в палубную команду?

— Нет, покорнейше благодарю. Нам и в кочегарке хорошо. Там хоть для себя борщ можно сварить.

— Эх, камбузная14 кошка! Кому что, а у него борщ в голове.

— А у тебя, дядя Юрий, всё шутки. Лучше скажи, что это за порядки вводит новый капитан! Где это видано, чтобы кока переводили в кочегары? А команда что, сухари будет грызть? Где это видано, чтобы мальчишку юнгу выдвигали в судовой комитет? Что он соображает? Да скажи еще: нужно ли было делать помощником капитана этого придурковатого Лейте? Не лучше ли было назначить на эту должность тебя, уважаемого нами опытного полярного охотника? Ну, опять же и я, не один год плаваю, тоже мог бы дать совет… а меня не спросили.

Кок выкладывал свои обиды. Его глаза блестели, он брызгал слюной от злости.

Кочегар и машинист дружно поддакивали коку.

— Разве из меня вышел бы плохой механик? — обиженно спросил Попов.

Выслушав жалобы, Вершомет протяжно свистнул и ответил:

— Очевидно, штурман решил, что лучше несколько дней грызть сухари, чтобы через несколько дней нас не сгрызли полярные крабы.

— Ты тоже его руку держишь? — прошипел разъяренный Шор.

— Нет у меня времени с вами пререкаться!

Новый боцман открыл люк в кладовую, где лежал всякий шкиперский припас, в том числе и нужные ему стальные тросы. Включив переносную электрическую лампу-летучку, он медленно спустился по сходням в кладовую.

В узком промежутке между сходившимися здесь бортами лежала куча разнообразного шкиперского добра: бухты добротного манильского каната, стальные тросы, бочки с известью, цементом, каустической содой, банки с краской, ящики со столярным инструментом и тысяча разных вещей, которые часто бывают нужны на пароходе и найти которые можно только в боцманской кладовой.

Вершомет выбрал трос необходимой толщины и длины, смотал его и уже выпрямился, чтобы лезть наверх, когда внезапно над его головой что-то хлопнуло, и все вокруг погрузилось в темноту. Вершомет покачнулся от неожиданности и оперся плечом о железный столб.

— А, чтоб тебе зубы выбило! — выругался охотник. — Что за хулиганство!

Он понял, что люк закрыли, а электрическую лампу выключили. Это мог сделать только один из тех, кто сидел в матросском кубрике. Держа одной рукой стальной трос и погасшую лампу, охотник другой рукой нащупывал дорогу между бочками, ящиками, канатами и железом. Ступив на маленькую лестничку, он начал подниматься вверх, пока не стукнулся головой о дверцы люка. Он попробовал поднять их руками, но это ему не удалось. Что-то их крепко держало.

«Неужели закрыли на засов?» — подумал охотник и, толкнув дверцы еще несколько раз, убедился, что так оно и есть.

«Хотел бы я знать, какой негодяй это сделал!» — сказал себе Вершомет и вспомнил о коке Аксенюке. Он попробовал постучать в дверцы кулаком, но звук был такой слабый, что он сразу же перестал. Спустившись вниз, он положил на пол трос и лампочку. Потом зажег спичку. Пламени не хватило, чтобы хорошо осветить помещение. Вершомету показалось, что он сидит в глубоком погребе. Рассердившись, он топнул ногой и бросил спичку. Свет погас, и снова воцарилась темнота. Вершомет прислушался, но услышал только писк крыс и глухое шуршание льдов.

Он решил поискать какой-нибудь тяжелый железный предмет, которым можно было бы постучать. Он начал внимательно осматривать помещение. Между железным ломом и обломками ящиков нашел фонарь и подумал, что в боцманской кладовой обязательно должны быть свечи. В одном углу на полочке нашел то, что искал. Теперь, вооруженный фонарем, в котором горела толстая стеариновая свечка, он стал искать тяжелый предмет, которым можно было бы колотить по железным дверцам. На глаза ему попались топор, молоток и лом. Он выбрал молоток и лом. Лом, правда, был тяжеловатый и не совсем удобный, но охотник с его помощью хотел попробовать поднять дверцы.

Через несколько минут он стоял на сходнях и прислушивался, нет ли кого-нибудь в кубрике. Вершомет слышал, как кто-то прошелся над ним, да еще притопнул ногой, когда наступил на дверцы люка.

Стиснув молоток, он поспешил ударить несколько раз по дверцам. Но дверцы не открывались. Охотника охватил приступ бешеной злости. Что было силы — а было ее немало — он так застучал в дверцы молотком, что у него самого затрещало в ушах. Но шум, который он поднял, не давал никаких результатов. Немного успокоившись, охотник взялся за лом. Он пытался загнать его между дверцами и порожком люка. Пот лил с него в три ручья, но ничего не выходило.

Глава X

Пароход как-то странно опустился носом в воду, а корму задрал кверху. Неприятный резкий, словно в осеннюю слякоть, ветер свистел вдоль левого борта и, подхватывая дым, выходящий из дымовой трубы, относил его в море. Корма так высоко поднялась кверху, что руль выступил из воды на три четверти. Окруженный всей машинной командой, Торба осматривал повреждение.

— Часа за три почините? — спросил его Лейте.

— Посмотрим, посмотрим… Может быть, и скорее. А где наш новый боцман?

— Пошел за тросом.

— Я знаю, что пошел, потому что сам его просил, но почему он не возвращается?

Слушая этот разговор, Аксенюк, Шор и Попов незаметно для остальных переглянулись.

— Аксенюк, — обратился к коку механик, — пойди позови Вершомета.

— А где я его буду искать? — недовольным тоном отозвался тот.

— В боцманской кладовой.

Кок более не возражал. Повернулся и пошел. Только по лицу Шора пробежала усмешка. Степа заметил эту усмешку, но не понял ее значения. Еще он заметил, как Шор подмигнул Попову.

«Что это должно означать?» — задумался Степа.

Ожидая Вершомета с тросом, Торба приказал принести несколько досок и начал мастерить помост и лестницу за кормой. Несколько больших досок бросили за борт, на маленькую льдину. На этих досках один человек смог бы в крайнем случае удержаться.

Шло время, а Вершомет все еще не являлся. Не возвращался и кок. Когда Торба обратил на это внимание, Шор и Попов снова переглянулись. Их поведение не укрылось от зорких глаз Степы. Мальчик уже следил за кочегаром. Для него оставались непонятными эти перемигивания, но теперь он был уверен, что это неспроста. У Степы были основания подозревать этих людей. Он знал, что они и кок — люди не очень честные, а к тому же плохие моряки. В Архангельске им только случайно удалось попасть на пароход. Перед выходом в море «Лахтак» имел неполную команду. Свободного моряка в то время в Архангельске найти было невозможно. Огромное количество новых пароходов поглотило все кадры лучших моряков. Капитан Гагин с большой неохотой взял к себе этих троих. Ни одна организация не хотела их рекомендовать. Ходили слухи, что их не раз списывали с пароходов за контрабанду, пьянство и расхищение имущества.

Когда начали переносить доски, Степа слышал, как Попов вполголоса сказал Шору:

— Пусть посидит в хлеву, свинья моржовая!

А тем временем Аксенюк, пройдя в матросский кубрик, услышал, как Вершомет колотит молотком в дверь. Кок тихонько засмеялся и закурил. Он слышал, как под полом бесновался охотник.

Потом кок догадался, что тот хочет чем-то приподнять двери, но, взглянув на засов, ухмыльнулся: засов был крепкий, ничего не сделаешь. Выкурив папиросу, он подумал, что слишком уж долго «ищет» боцмана, и кинулся к двери. Он отодвинул засов и деланно-испуганным голосом закричал:

— Кто там? Что такое?

В то же мгновение дверцы подскочили и упали от удара лома. В люке появилась голова разъяренного Вершомета. Он был готов стереть в порошок негодяев, заперших его в трюме. «Штучки проклятого повара», — подумал Вершомет. Но какое же удивление и возмущение увидел он на лице Аксенюка! Казалось, сам Вершомет не был так возмущен.

— Кто это тебя туда запаковал, дядя Юрий? Что за негодяи!

— Это ты сам, мерзавец! — закричал Вершомет.

— Да что ты говоришь, дядя Юрий! Неужели я бы себе это позволил?

— Значит, твоя хулиганская команда, с которой ты здесь сидел.

— Да нет, мы все трое, как только ты спустился в кладовую, вышли отсюда.

Охотник смотрел недоверчиво. Уверенность его поколебалась.

— Я, наоборот, пришел сюда тебя искать, — уверял кок.

— А зачем ты меня искал?

— Тебя зовет Торба.

Охотник вспомнил, для чего, собственно, он спускался в кладовую. Пришлось снова лезть за тросом. Приказав коку подождать, он соскочил вниз и быстро вышел оттуда с тросом. Пока шли на корму, Вершомет беспрерывно ругался и по временам недоверчиво поглядывал на кока. А тот тоже возмущался и сладким голосом успокаивал охотника.

— Где ты пропадал, новый боцман? — с криком встретил их Торба. — Я думал, что тебя черти в гости забрали.

Охотник с возмущением рассказал всем про свое приключение. Когда он рассказывал, Степа снова заметил, как переглянулись трое подозрительных приятелей. Но все трое решительно возражали против предположения Вершомета, что в кладовой его заперли они. Они доказывали, что не меньше других возмущены этим поступком. Что все это были только слова, Степа окончательно убедился, когда через несколько минут услышал шепот Шора.

— Ты его рано выпустил, — сказал он коку. — В другой раз попадется, так скоро не дадим вылезть.

— Еще бы!.. Путь спасибо скажет, чучело!..

Кок хотел сказать еще что-то, но внезапно запнулся, потому что перед ним появилась фигура Степы. Юноша с размаху ударил кочегара в лицо, а потом бросился на кока и начал его избивать. На помощь коку поспешили Шор и Попов.

Степа кричал:

— Эти негодяи заперли дядю Юрия!

На корме началась общая свалка, потому что Вершомет, вмешавшись в драку, так ударил кока, что тот полетел за борт; его приятели вцепились в Вершомета. Пришлось вмешаться Павлюку, и его сильные руки быстро навели порядок. Тем временем Лейте вытащил из холодной воды визжавшего не своим голосом кока. На корму примчался Кар, и все стихло.

— Что за скандал? — прогремел железным голосом капитан. Казалось, зарокотала буря.

Все оправдывались, а Степа доказывал, что трое негодяев заперли Вершомета.

— Хватит! — крикнул Кар. — Потом разберемся, а сейчас все за работу.

Глава XI

После исправления руля пароход медленно пробивался сквозь льды. Погода стояла ветреная, но ясная. Туман был виден только на востоке, над краем небосклона. Ветер дул с запада и гнал льды, а с ними и пароход к берегам Северной Земли. Кар взял курс в том же направлении. Его план предусматривал использование всех возможностей, чтобы выйти из льдов, опередить их, найти защищенную местность у берегов какого-нибудь острова и стать на якорь. Там он будет выжидать подходящего момента, когда льды позволят вернуться на запад.

Дни быстро сокращались, и солнце едва поднималось над горизонтом. Изредка над пароходом пролетали чайки и кайры.

В этот день на «Лахтаке» увидели необычайно белых, так называемых снеговых, чаек. Может быть, они собирались лететь на юг. Присутствие птиц свидетельствовало о том, что земля должна быть где-то очень близко. Действительно, сразу же после полудня Лейте заметил в тумане на востоке что-то вроде берега. Через полчаса ветер поднял туман, и в пяти-шести милях от парохода показался гористый берег, покрытый белыми полотнами снега и льда.

— Северная, Северная! — радостно крикнул гидролог. — Не будь я Запара, если это не она!

Все, кроме механика, машиниста и двух кочегаров, оставшихся в машинном отделении, вышли на палубу. Никто из них еще никогда не видел этой земли. Ведь пароходов, которым посчастливилось дойти до нее, насчитывались единицы. Кар, не выпуская из рук бинокля, осматривал берега, то и дело заглядывал в карту, сверял компас, поглядывая на солнце, и, наконец, велел рулевому закончить курс.

— Собственно, где мы, Отто Рудольфович? — спросил гидролог.

— Если не ошибаюсь, то перед входом в пролив Шокальского. Правда, я не совсем уверен в этой карте, а тех данных, которые имеются в лоции,15 для меня очень мало.

— Как можно сомневаться в карте? — удивленно сказал Запара. — Ведь исследования Ушакова, Урванцева, гидрографов с ледоколов «Русанов» и «Таймыр»…

— Но, к сожалению, у меня только так называемая радиокарта, составленная еще до этих плаваний. Выходя в плавание, мы не собирались сюда и не захватили с собой карты этих островов.

Кар еще раз посмотрел на свою карту, на компас и задумчиво произнес:

— Ничего не понимаю! По карте выходит, что этот мысок должен лежать прямо на север от нас, а получается, если это действительно он, что он лежит на восток…

— Отто Рудольфович, это очень просто, — проговорил гидролог: — на Северной Земле много магнитных аномалий. Поэтому в некоторых местах на этих островах стрелка компаса скачет по-разному и всегда обманывает…

— Тьфу! — Кар от раздражения сплюнул. — Я и забыл про возможность аномалий.

Степа, услышав разговор между гидрологом и штурманом, спросил Запару:

— А что это за радиокарта?

— Друзья мои, — ответил гидролог, подходя к группе моряков, — хотите я расскажу вам историю открытия и исследования этой земли, а также про радиокарту?

— Просим, просим! — закричали все.

— Я кое-что знаю, но и мне хочется послушать, — придвинулся к разговаривающим Вершомет.

Запара, показывая рукой на берег, начал свой рассказ:

— По ту сторону этой белокурой красавицы лежит одно из наименее исследованных морей — так называемое море братьев Лаптевых. Оно названо так по имени братьев Харитона и Дмитрия Лаптевых, которые двести лет назад исследовали северный берег Сибири. В 1913 году в это море прошла экспедиция Вилькицкого на ледоколах «Таймыр» и «Вайгач». Экспедиция была гидрографическая, и ее главной задачей было исправление старых и составление новых карт, необходимых для плавания в этих полярных морях. «Таймыр» и «Вайгач» пытались пройти вдоль берегов Сибири из Тихого океана в Атлантический. Задача эта трудная, и до тех пор путешествие удалось совершить только шведу Норденшельду, который шел из Атлантического океана в Тихий на пароходе «Вега». У мыса Челюскин ледоколы встретили тяжелые льды и повернули на север, ища там, вдали от берега, свободный проход.

Неожиданно моряки увидели берег неизвестной земли. Берег этот простирался на север. Два дня шли пароходы вдоль этого берега и наконец повернули назад. Землю назвали именем царя Николая Второго, хотя царь не имел на это никаких прав.

— Тоже мне великий мореплаватель! — усмехнулся Лейте.

— На следующее лето, — продолжал Запара, — ледоколы снова подходили к этой земле, но не открыли ничего нового. Не удалось тогда увидеть ни того, где именно на севере кончается эта земля, ни ее западного берега, который сейчас перед нами. Исследователи несколько раз пытались с разных сторон подойти к этой земле, но не смогли. Не удалось это и знаменитому полярнику Руальду Амундсену. В тридцатом году советский полярный исследователь Ушаков заявил, что, если пароход доставит его на эту землю, он останется на ней и изучит ее. Ледокольному пароходу «Седов» удалось пройти сквозь льды к маленькому островку Домашнему, что на запад от этой земли. Остров этот, километра в полтора длиной и в треть километра шириной, — голая скала. На нем ничего не растет. Нет там даже пресной воды. На эту скалу высадили Георгия Ушакова с тремя товарищами: геологом Урванцевым, радистом Ходовым и охотником Журавлевым.

Пробыли они там два года. Это были два года героической жизни. Радист Вася Ходов целые месяцы оставался один в маленьком домике на острове. Охотник Журавлев запрягал собак и выезжал по льду охотиться на островах. Он запасал пищу для собак и людей, добывал мех белого медведя и песца. А Ушаков и Урванцев выезжали в далекие исследовательские путешествия. От Северной Земли их островок отделял пролив в сорок километров шириной. Исследователи проезжали через этот ледяной мост, несмотря ни на штормовой ветер, ни на снегопад, ни на метель. Добравшись до Северной Земли, строили провиантские склады и двигались вдоль берегов. Они решили объехать ее вокруг, в нескольких местах пройти ее поперек и занести ее берега на карту.

Как-то весной после двухмесячного путешествия Ушаков с Урванцевым возвращались на свой островок. Солнце уже стояло над Северной Землей круглые сутки. Снег таял, с гор сбегали ручьи. Льды в море чернели и трескались. Поверх льда стояли лужи талой воды. Усталые собаки едва тянули нарты. Эти преданные животные то тонули в глубокой воде, то резали пятки и калечили лапы на остром льду. Путешественники шили собакам сумки на лапы, но через час-другой эти сумки, изорванные в клочки, оставались за нартами. Шли по морскому льду. Но вот глубокая расселина полностью отделила путешественников от берега. Воды на льду становилось все больше, а темно-серое небо над горизонтом свидетельствовало, что там, вдали, совершенно чистое от льдов море. Товарищи попали в такое место, где вода доходила им до пояса. Нарты и собаки всплывали над водой. С большими трудностями путешественники выбрались на льдину, которая еще оставалась крепкой и почти не имела на себе воды. На этой льдине продержались целые сутки. Под вечер прихватил морозец, и им удалось выйти на берег. Они спешили на свой остров, а дорога становилась все тяжелее. Наконец им удалось попасть на берег острова Домашнего. В конце пути уже не собаки их, а они сами везли собак на нартах. Раны на лапах у собак затягивались очень медленно. Путешественникам еще повезло: на другой день вся льдина между островом и Северной Землей растаяла, раскрошилась и превратилась в рыхлую кашу.

— Значит, всегда нужно торопиться, — сказал Лейте.

— Иначе говоря, — ответил ему Запара, — не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. Но слушайте дальше. В 1932 году пароход «Русанов» снял с острова Ушакова и его товарищей. В результате работы этих исследователей было установлено, что Северная Земля — это четыре больших и несколько маленьких островов. На этих островах бывает много медведей (они убили сто четыре). Есть там немало пушистых песцов. На южном острове попадаются олени. В водах вблизи острова встречается много моржей, морских зайцев, нерпы и белухи.

В 1932 году с севера эту землю обошел ледокольный пароход «Сибиряков». Тогда же пароход «Русанов» впервые прошел заливом Шокальского, к которому мы сейчас приближаемся. Вот видите, слева остров Октябрьской Революции, а справа — остров Большевик. Дальше на север — остров Комсомолец, а самый маленький из четырех — остров Пионер. Через несколько дней после «Русанова» сюда пришел ледокол «Таймыр». Это тот самый ледокол, который когда-то первым открыл Северную Землю. «Таймыр» двенадцать дней исследовал и измерял пролив Шокальского. Измерения показали, что это достаточно широкий и глубокий пролив…

Кар не дал гидрологу закончить рассказ:

— Боцман, лот!16 Штурман Запара, к пеленгатору.17

Глава XII

Миновав маленький островок, «Лахтак» входил в пролив. Большие горы, словно часовые-великаны, стояли вдоль пролива. Льда встретили мало. Казалось, пароход шел увереннее и смелее, чем раньше.

Вершомет промерял лотом глубину. Лот ни разу не достал дна. Запара, наклонившись над пеленгатором, помогал Кару определить расстояние между пароходом и берегом. А слева на берегу зоркий глаз Степы заметил какое-то строение.

— Смотри! — обратился он к Павлюку и показал пальцем.

Павлюк тоже увидел что-то похожее на маленький дом. Степа в ту же минуту оказался на капитанском мостике и, протягивая руку, спросил Кара, что это такое.

Кар в бинокль внимательно осмотрел берег около дома, надеясь заметить присутствие хоть какого-нибудь живого существа. Но ничего такого, что свидетельствовало бы о присутствии людей, он не видел. Вся команда заинтересовалась таинственным домиком.

Кар приказал рулевому приблизиться к берегу и крикнул Вершомету, чтобы тот приготовился отдать якорь… Соломин начал измерять глубину лотом.

На расстоянии четверти километра от берега, на глубине двадцати метров «Лахтак» отдал якорь.

Сразу же спустили лодку. На берег поехали Лейте, Запара, Павлюк, Степа, Шор, Аксенюк и Соломин. Мелко искрошенный лед, подхваченный сильным течением, проносился мимо них. Ближе к берегу застряло на мели несколько айсбергов.

Едва лодка коснулась носом земли, Степа и Павлюк выскочили и вытащили ее на берег.

Под ногами была влажная почва и камни. По камням ручейками сбегала в море вода. На камнях кое-где чернели лишайники и мох.

В полутораста шагах от берега стоял маленький дом. Его стены были обиты досками и снизу обложены камнем, очевидно, для того чтобы домик мог противостоять ветру, а крыша покрыта толем. Окно было забито досками. Когда подошли к дверям, то увидели, что и они забиты и на них крест-накрест закреплены лом, лопата и топор.

Около дома лежала куча дров.

Моряки обошли кругом это одинокое строение.

— Зайдем? — спросил Запару Лейте.

— Давайте заглянем.

Через пять минут тем же самым ломом, который висел на дверях, сорвали доски, открыли окна и двери и вошли в маленькие сени. Здесь нашли кучку каменного угля. Через другие двери вошли в комнату. Там увидели печку, стол, табурет и топчан. Тут же был маленький бочонок, несколько ящиков, бутылки и узелки. На столе стоял примус. С потолка свисало несколько хорошо прокопченных окороков. В доме нашли записку. В ней прочитали: «1932 г. экспедиция ВАИ.18 Ледокольный пароход «Русанов». Этот склад построил коллектив ленинградских рабочих-строителей под руководством инженера Бановича. Оставляем запас продуктов, керосина, одежды, патронов. Начальник экспедиции».

— Ну, все понятно! — заявил Запара.

— Почти, — сказал Лейте и добавил: — А вы расскажите подробнее.

— Этот склад, — начал гидролог, — построила экспедиция, ехавшая на пароходе «Русанов». Я вам уже про нее рассказывал. Вместо Ушакова и его товарищей «Русанов» оставил на острове новый отряд исследователей. На этот раз также осталось четыре человека. Начальником станции Северная Земля была намечена женщина — биолог Нина Демме. Это была первая женщина — начальник полярного острова. Чтобы облегчить отряду Демме проведение исследовательских работ, в проливе Шокальского построили дом и оставили в нем запас продуктов. Этот дом мог бы пригодиться Демме или кому-либо из ее товарищей, если бы они проходили через эту местность или захотели связаться с полярной станцией на мысе Челюскин.

— А что в ящиках и бутылках? — заинтересовался кок.

— В ящиках, наверное, консервы, шоколад и сахар, а в бутылках спирт и вино, которые могли бы понадобиться тому, кто отморозил бы руки, ноги или щеки… Только смотрите мне, — крикнул Лейте, — если кто-нибудь потащит с собой что-нибудь на пароход, голову оторву!

— Ну, я думаю, среди нас таких нет, — отозвался Павлюк. — Каждый понимает, что на островах это вроде пункта скорой помощи для путешественника, которого занесло бы сюда несчастье.

— Да… — протянул кок и пробормотал: — Нас как будто бы тоже несчастье сюда занесло.

— А тут и зимовать хорошо. Может быть, наш капитан около этой избушки порт устроит? — заметил Степа. — Я не против. Здесь, наверное, можно хорошо охотиться на белых медведей.

— Ну, хватит тары-бары разводить, — положил конец разговорам Лейте. — Забивайте окна и двери. Дмитрий Петрович оставит записку о нашем посещении — и поехали.

Запара дописал на записке: «Пароход «Лахтак» под командой ст. штурмана Кара. Посетили склад: Лейте, Запара, Павлюк, Соломин, Аксенюк, Шор и Черлак».

Когда ехали назад, Степа спросил Запару:

— Дмитрий Петрович, вы так и не рассказали нам про радиокарту.

— А вот что, — начал Запара, — в 1932 году, прежде чем отправлять в эти края полярные экспедиции, составили карту Северной Земли. Когда ее составляли, то пользовались неполными данными, которые собрал дирижабль «Граф Цеппелин», пролетавший над этой землей в 1931 году. Туман укрывал тогда большую часть островов, но кое-что удалось сфотографировать с воздуха. Основной же материал для карты передал Ушаков по радио, а так как по радио всей карты передать нельзя, то она и вышла немного путаной.

Глава XIII

Сквозь голубое кружево мелких льдин из воды выставил голову зверь. Это была круглая черная блестящая голова. Глазки глядели сонно и неподвижно. Морской заяц интересовался пароходом. Видел ли он уже когда-нибудь такое чудовище? Пароход немного напоминал айсберг, а люди на нем выглядели удивительными зверьками, слегка напоминающими медвежат. На этом айсберге что-то треснуло, и одновременно черная круглая голова услышала шипящий свист в воздухе и плеск воды в двух шагах от своего носа. Это были незнакомые звуки, а все незнакомое может быть небезопасным, и голова в тот же миг спряталась в воду.

Прошло две-три минуты, и на палубе уже успели поспорить, попал Котовай или нет. Абсолютное большинство — все, за исключением самого стрелка, — считали, что зверь испугался и спрятался. Сам же Котовай настаивал на том, что убитый зверь сразу же потонул.

Любопытство — большая сила. «Что это за странный айсберг, нужно взглянуть на него», — подумал, наверное, зверь, и голова снова высунулась из воды.

— Ну, теперь я буду стрелять, — попросил Степа, потянувшись за ружьем к Котоваю. — Ты одного уже утопил, а теперь позволь мне.

Вокруг засмеялись, потому что все поняли, что это тот же самый заяц. Котовай отдал ружье Степе. Юноша долго целился. Заяц вместе со звуком выстрела подпрыгнул над водой и замер.

— Попал! Попал!

Степа радовался. Его похвалил Лейте, наблюдавший охоту с капитанского мостика. На звук выстрелов вышел Вершомет.

— Кто это? — спросил он и, когда ему показали на Степу, одобрительно хлопнул парня по спине. — Так всегда бей, с одного выстрела — в голову, — сказал Вершомет, — потому что иначе, если зверь не очень жирный, то ударит раза два хвостом по воде и потонет.

Шлюпка прибуксировала тушу зайца к борту, и ее подняли на палубу.

— Ну и зайчик! — покачал головой кок.

Действительно, этот зайчик был около полутора метров в длину и весил двести пятьдесят килограммов.

— А знаете, — сказал Запаре Кар, показывая на морского зверя, — это же наш шеф.

— Как — шеф?

— А вы знаете, что значит слово «Лахтак»?

— Нет.

— Лахтак — это одно из названий морского зайца, или иначе — бородатого тюленя. Так его называют на востоке, в Беринговом море. Там давным-давно начинал свое плавание этот пароход.

— Чудесное место для охоты! И в самом деле неплохо перезимовать в этом домишке, — философствовал Вершомет. — Дичь вокруг непуганая, должны быть и песцы. Капканы у нас есть. Можно взять большую добычу. Целый трюм мехом, шкурами, салом наполнили бы.

— Ты думаешь, — спросил кок, — на этом берегу много песцов?

— Ручаюсь, что одними капканами набрал бы за зиму не меньше сотни, а то и полторы.

— А голубых песцов тут не может быть? — настойчиво допытывался Аксенюк.

— Почему же… не знаю… Наверное, есть…

— За границей мех такого песца — целое состояние, — вздохнул кок. — Белый там тоже не дешев.

— Я бы не возражал отвезти туда несколько шкурок, продать и положить деньги в карман, — с хриплым смехом сказал Шор.

Разговор о мехах прервал Лейте. Он пришел с приказом, чтобы кок вместе с ним и Павлюком шел осматривать камбузную кладовую. Кар хотел точно подсчитать запасы продовольствия на пароходе. Неизвестно, сколько времени придется им провести в вынужденном плавании. Он знал, что запас продуктов на пароходе невелик, так что, наверное, придется уменьшить порции и строго их соблюдать. Но, прежде чем определять размер порции, Кар хотел знать, сколько на пароходе продуктов и каких именно. Он поручил Лейте сделать это немедленно и, вызвав к себе Торбу с Запарой, советовался с ними, что делать дальше.

— Товарищи, — сказал он, обращаясь к механику и гидрологу, — по моему мнению, имеются три варианта нашего дальнейшего путешествия: один — стоять, где мы стоим; собственно, не на этом самом месте, а подыскать какую-нибудь бухточку в проливе Шокальского. Стоять до тех пор, пока с нашего пути не сгонит тяжелые льдины. Очень возможно, что в этом случае нам придется пробыть здесь всю зиму и выйти отсюда только на следующее лето…

— Если будут благоприятные условия… — вставил Запара.

— Совершенно верно, ответил Кар, — потому что может статься, что следующее лето будет холодное, льды не растают и мы не вылезем отсюда, а просидим между этими горами еще зиму. Конечно, если хватит продуктов, не появится цинга или еще какая-нибудь напасть. Второй вариант — немедленно повернуть назад, в Карское море. Попробовать пробиться через льды, пользуясь щелями и разводьями. Дело это необычайно трудное. Это значит возвратиться в те самые льды, от которых мы убегали. Скорее всего, в Карском море пароход затрет льдами и зимой его раздавит в ледяных тисках. А если нет, то куда-нибудь отдрейфует, и неизвестно, сколько времени будет дрейфовать. Наконец, третий вариант — идти через пролив в море Лаптевых и если там не очень толстый лед, то повернуть на юг, вдоль берегов острова Большевик, и выйти в пролив Бориса Вилькицкого. Через этот пролив нам, может быть, удастся вернуться домой. Если же возвращаться домой будет поздно, то зазимуем около Мыса Челюскин, где есть достаточно глубокие бухты.

— А самое главное, — добавил Запара, — научная база и радиостанция Арктического института.

— Совершенно верно. Ваше мнение, товарищи? — спросил Кар.

Слово взял механик Торба.

— За нашей кормой, — сказал он, — такой лед, что не только наш пароход, но и «Красин» вряд ли справится. Зимовать здесь нет смысла. Угля очень мало. Зимой нам нужно согреваться, а летом на обратный путь топлива может не хватить. Радио у нас фактически нет, и вызвать помощь мы не можем. Нужно идти в море Лаптевых.

Запара поддержал мнение механика:

— Если нас затрет льдами в море Лаптевых и мы там зазимуем, все-таки больше будет пользы, чем дрейфовать в Карском море. В Карском можно хоть приблизительно вычислить, куда нас занесет. А вот в море Лаптевых еще никто не зимовал, да и далеко от берегов, ничего не вычислишь и ничего не угадаешь. Мы сделаем очень ценные исследования.

Но доводы Запары не совсем понравились Кару и особенно Торбе.

— Да… вы наговорите, — сердился Торба, — еще действительно захотите зимовать.

Как раз в это время в каюту Кара, где проходило совещание, зашел Лейте. Его коротко проинформировали о том, что там говорилось. Он тоже считал, что нужно идти через море Лаптевых в пролив Вилькицкого.

На том и порешили.

После этого Лейте рассказал о положении с продовольствием. Продуктов, если выдавать их по прежней норме, должно было хватить на семьдесят дней. По мнению Лейте, эту норму можно было бы безболезненно уменьшить, чтобы растянуть продукты на девяносто дней.

Кар написал приказ о том, что пароход выходит в море Лаптевых, что паек уменьшается и что охотники должны обеспечить команду продовольствием. Вершомету поручалось отобрать лучших стрелков и организовать из них охотничью команду.

Глава XIV

Ночью полярное небо чудесно сияло звездами. Туманы, наверное, спрятались за горами, над арктическими озерами, в ледяных расселинах. Ритмично работала паровая машина, и еле заметно дрожали палубы «Лахтака». Винт бурлил за кормой, и на воде мерцала пенистая тропка. «Лахтак» уверенно шел вперед средним ходом, иногда то отталкивая, то подминая под себя небольшие льдины. На тысячу миль вокруг над темным безлюдьем светились звезды полярного неба. Впрочем, нет: если пойти напрямую на север через горы, котловины и проливы, на острове Домашнем можно найти маленький домик. А если пройти сто двадцать миль на юг, можно встретить большой дом. Это станция на мысе Челюскин. Вот и всё.

Красота полярной ночи баюкает мечтами и фантазиями. Не мечтают только Кар, Лейте и Соломин. Они на капитанском мостике. Матрос крепко держит в руках штурвальное колесо и настороженно ждет, не будет ли приказаний от Кара, а Кар вместе с Лейте, не выпуская из рук биноклей, хоть и мало пользы от бинокля ночью, стоят, опершись на фальшборт, и всматриваются в темноту, чтобы случайно не наскочить на берег или айсберг.

— Луна взойдет позднее, — говорит Кар, обращаясь к Лейте, — а пока что крикни, чтобы дали самый малый.

Лейте переводит ручку машинного телеграфа — где-то в глубине пароходных помещений раздается звонок. Движение парохода замедляется.

Кар и Лейте всматриваются в темноту.

— Лейте, — говорит Кар, — я пойду подремлю. Когда луна взойдет, разбудите меня.

— Есть! — прогудел басом Лейте.

Кар зашел в капитанскую каюту и, не раздеваясь, повалился на диван, подложив под голову кожаную подушку.

Тихонько плескали о борт волны, мерцали огни на мачтах — морским зайцам они, наверное, казались плавучими звездами.

Лейте ждал появления луны.

На корме тоже не спало трое людей. Завернувшись в кожушки, они сидели на канатном ящике и разговаривали шепотом. Это были Аксенюк, Шор и Попов.

— Этот приказ не предвещает ничего хорошего, — хрипел Шор. — Паек урезали…

— Чепуха это, а не приказ! — ответил кок. — Все равно продуктов хватит только на три месяца, а может быть, и еще меньше.

— Да… да… — задумчиво бормотал Шор. — Нужно, братцы, бежать, — предложил он.

Очевидно, для кока эта мысль не была новой, потому что он только тихо поддакнул:

— Да… да…

Зато Попов встрепенулся:

— Куда бежать? Ты с ума сошел?

— Почему — сошел? — промолвил кок.

— Мы же пропадем…

— Чего боишься? — презрительно спросил машиниста Шор.

— Он тебе расскажет, куда бежать, — кивнул кочегар на Аксенюка.

— Слушай, — прошептал Аксенюк, — ты же видел за несколько миль отсюда прекрасный домик с хорошим запасом продуктов на трех зимовщиков. Есть спирт, вино, шоколад, консервы мясные, рыбные, овощные и молочный порошок. Есть мясо. Мы захватим с собой свой паек, винтовки, патроны, песцовые капканы и хорошо перезимуем. А иначе затрет нас, чего доброго, во льдах моря Лаптевых и погибнем мы, спасая это корыто. Нет, пускай дурни заботятся о государственном имуществе, а я буду заботиться о себе.

— И опять-таки, — говорил Шор, — мы набьем за зиму горы песцов. Тогда нам останется только встретить летом норвежца, и золото будет бренчать в наших карманах во всех портах — от Тромсе до Марселя.

— Но где мы встретим норвежца? — колеблясь, спрашивал Попов.

— Летом они бывают в Карском море, а нет — так переберемся в Баренцево. Не так страшен черт, как его малюют. Карское море — не ледяной подвал. Наконец, если и не встретим, то доберемся до Архангельска вместе с зимовщиками с острова Домашнего. А они сюда наведываются.

— Ну, — спросил Попова кочегар, — согласен?

— Э, была не была! А когда?

— Сейчас, — ответил Аксенюк. — Мы уже кое-что заготовили.

И правда, на камбузе лежало несколько ящиков с продуктами, большие жестянки с маслом, четыре ружья, из них два — с судна, одно — погибшего капитана и одно — Запары. Здесь же ящики с патронами, порохом и дробью. Над бортом свисала на приспущенных талях самая лучшая шлюпка — та, в которой сегодня ездили на берег. Оставалось перенести все вещи из камбуза в шлюпку, спустить ее на воду, потихоньку отплыть и спрятаться за одним из айсбергов, а потом, пересидев какой-нибудь час, смело двигаться к берегу. Нужно только действовать тихо и осторожно, чтобы не разбудить кого-нибудь из команды и не всполошить вахтенного матроса, который каждый час бегал на корму смотреть на циферблат лага, много ли прошел за час пароход. Три фигуры одна за другой входили и выходили из камбуза, таская ящики в шлюпку. Три вора грабили пароход, и никто этого не видел и не слышал. Да и могло ли кому-нибудь прийти в голову, что под 78° северной широты, среди пустынного ледяного моря могли ночью обокрасть пароход? Крадучись двигались по палубе три фигуры. Наконец, перетаскав все, что было нужно, еще раз проверили, все ли спят. Да, спят все, кроме механика и кочегара в машинном отделении и Лейте и Соломина на капитанском мостике. Матрос только что вернулся с кормы, где смотрел на лаг и отметил, что за час прошли две мили. Теперь он снова не выпускает из рук штурвала, переданного ему Лейте. А Лейте дожидается луны и пристально вглядывается в темноту, чтобы не наскочить на айсберг.

Никто не видит, как покачивается приспущенная на талях лодка, как она медленно спускается на воду. Вот она уже на воде. Трое людей спускаются в нее по талям, и лодка тихонько отделяется от парохода, чтобы через десять минут спрятаться за небольшой айсберг. Лейте видит, как на востоке бледнеют звезды, как, наконец, над снежной вершиной горы навстречу пароходу поднимается полная луна. Черные ущелья и серебряные скатерти покрывают горы над заливом — и на много миль вперед серебрится чистый водяной путь.

Лейте будит Кара.

Штурман жмурится, трясет головой, потягивается так, что трещат кости, и выходит на мостик; посмотрев на простор пролива, звонит по машинному телефону и кричит:

— Полный вперед!

Глава XV

Утром, когда в тумане всходило солнце, вокруг «Лахтака» шумели волны моря Лаптевых. Свежий нордовый ветер дул морякам в спину, иногда бросал на палубу несколько брызг и подгонял пароход на юг. Справа, вдоль берега острова Большевик, простиралась узкая полоса льда, и Кар приказал рулевому немного отклониться к востоку, чтобы обойти этот лед.

Но Кар успокаивал себя тем, что полоса была неширокая.

Утром менялись вахты. Степа вышел будить смену. В холодном воздухе на палубе дышалось легко. Внимание Степы привлекло стадо моржей. С десяток зверей плескались в волнах почти у самого парохода. Они то перегоняли друг дружку, то ныряли, выделывая в воде какие-то странные фигуры, то, высунув голову, поглядывали на пароход и тяжело сопели.

«Прямо как дельфины», — подумал Степа.

К юноше подошел Вершомет, застегивая кожаную куртку.

— Ого, сколько зверья! Остановил бы наш капитан на полчаса пароход, как ты думаешь?

— Сам знаешь, что не остановит, — ответил Степа.

— Да, он изо всех сил спешит убежать от зимы и льда. Но, наверное, придется нам зазимовать, если не здесь, то в Карском море.

— Зазимовать так зазимовать, — словно давая свое согласие, сказал Степа. — Зазимуем — не погибнем.

— А зачем же гибнуть? — удивился Вершомет. — Ты не смотри, что я рыжий, — пошутил он, намекая на отсутствие седины на своей голове, — а я, братец, пять раз тонул, два раза горел, раз под медведем был, морж меня ранил, восемь дней без еды в ледяной щели сидел, а живой остался и теперь гибнуть не собираюсь.

— Ого!

— Вот тебе и «ого»!

Оба они несколько минут смотрели на моржей, которые отплывали от парохода к прибрежному льду. Когда моржи исчезли в тумане, Степа снова обратился к охотнику:

— Дядя Юрий, а как же мы будем с пищей, если зазимуем во льдах?

— А охотничью команду для чего капитан приказал организовать? Только остановимся во льду, сразу же и возьмемся за ружья. До зимы успеем освежевать нескольких моржей и нерп. Ну, а самый основной зверь — это, безусловно, медведь. Если возьмем десятка два медведей, то еды у нас хватит. Тебя я первым зачисляю в охотничью команду. Не возражаешь?

— Я с большим удовольствием. Павлюк тоже пойдет, он хороший стрелок.

— А каждый медведь — это десять — двадцать пудов очень вкусного мяса… Морж — сорок или шестьдесят пудов. Хотя, правда, мясо уже не такое… Ласты у него хороши, мне нравятся.

— Заговорился я с вами, дядя Юрий! Нужно идти будить сменную вахту к машине и в кочегарку. — И Степа пошел в кубрик, где спали Попов и Шор.

Сейчас их очередь становиться на вахту. С ними же должен идти и Аксенюк, спавший в маленькой каюте возле камбуза.

Не ожидая никаких сюрпризов, Вершомет двинулся по палубе, осматривая свое хозяйство. Он знал, что боцман — это хозяин палубы, и потому втайне очень гордился доверием Кара.

Кар не ошибся, назначая боцманом охотника. Вершомету было сорок два года. Двадцать девять из них он жил на севере — то на островах, то на побережье Полярного моря. Он много плавал на пароходах, а еще больше — на парусных лодках, охотясь весной во льдах на гренландских тюленей. Большой знаток охоты, он хорошо разбирался и в матросском деле.

Боцман собирался вытащить шланг и вымыть палубу. Но внезапно его взгляд остановился на опустевших шлюпбалках с правого борта на корме. Мокрые тали свисали над самой водой, словно кем-то оборванные. Висевшая здесь шлюпка исчезла. Растерянный боцман подбежал к поручням, заглянул за борт с одной стороны кормы, кинулся к противоположной стороне и, ничего не найдя, метнулся к лагу. Но его последняя надежда, что шлюпка, может быть, буксует за кормой, под лагом, исчезла.

Стремглав бросился он на капитанский мостик — известить о пропаже вахтенного помощника капитана. На мостике стоял Запара.

— Запара! — заорал Вершомет. — С правого борта пропала кормовая шлюпка.

— Куда же она пропала?

— Моржи, наверное, стянули!

— Ты что, смеешься?

— Да нет, факт! Нет лодки! Была и нет!

Запара подошел к борту и посмотрел на корму. Действительно, на правом борту шлюпки не было. Запара подозрительно посмотрел на охотника. «Шутит. Наверное, сам отцепил лодку», — подумал гидролог, зная, что моряки любят самые оригинальные шутки. Когда-то давно, когда он впервые попал на пароход, к нему обратились с просьбой почистить якорь и наточить его, как бритву, потому что он, видите ли, затупился. А после того, как он принял эту просьбу всерьез и пошел точить толстенные лапы якоря, над ним много смеялись. Но, взглянув еще раз на лицо Вершомета, гидролог решил сам пойти на корму.

— Не верит! — возмущенно сказал Вершомет, обращаясь к Котоваю, стоявшему рулевым.

Но через пять минут Запара убедился в справедливости слов Вершомета, а через десять его совсем сбил с толку Степа.

Юноша скорым шагом приблизился к нему и взволнованно отрапортовал:

— Дмитрий Петрович, где Попов, Шор и Аксенюк? Мы обшарили весь пароход — их нигде нет.

Запара совсем растерялся. Он выругался:

— Что за несчастное утро! — и пошел будить Кара.

Вершомет поднял с кровати Лейте. Вместе зашли в помещение кока, в кочегарский кубрик. Выяснили, что вместе с людьми пропали все их вещи и кое-какие судовые. Всем стало ясно: трое негодяев убежали, захватив самую лучшую шлюпку, самые лучшие продукты, причем больше, чем приходилось на их долю, и большую часть оружия. Из оружия остались только пароходный манлихер и винчестер Кара. У штурмана был еще револьвер, а у Степы — мелкокалиберная учебная винтовка, но их нельзя было считать охотничьим оружием. Двенадцать моряков, оставшихся на пароходе, были охвачены возмущением.

— Найти их и наказать! — закричал кто-то.

— Я знаю, где они, — заявил Вершомет: — в доме в проливе Шокальского. Там им и будет каюк!

Но Кар прекратил все эти разговоры:

— Некогда их догонять! Нужно спешить спасать пароход. Работы станет еще больше. Теперь палубная команда будет работать и в кочегарке. Все на места. Механик, заново разделите людей на вахты!

Глава XVI

Сам Кар пошел на вахту к котлам. Когда моряки увидели, как искусно забрасывает он лопатой уголь и каким ровным слоем рассыпается уголь на колосниках, они прониклись к нему еще большим уважением. Только механик, машинист Зорин и Запара были освобождены от кочегарки. Первые два потому, что почти без отдыха работали в машинном отделении, а Запара потому, что работал только на палубе, где одновременно проводил и научные наблюдения. Он измерял температуру воды, воздуха, направление и силу ветра, брал пробы воды для химического анализа и выполнял ряд других работ.

Все больше приходилось «Лахтаку» уклоняться к востоку от своего курса. Прибрежное ледяное поле расширялось в виде треугольника. Пароход шел от вершины этого треугольника, словно по гипотенузе. Северная Земля исчезла за туманом. Температура воды по измерениям Запары падала медленно, но беспрерывно. Это означало, что льда вокруг «Лахтака» становилось все больше.

Когда гидролог указал на это Кару, тот нахмурился и, словно спрашивая совета, сказал:

— С норда в спину нам дует ветер, вот он, наверное, и гонит лед. Спереди похоже на то, что льды загораживают дорогу в пролив Вилькицкого. Что же делать? — И, посмотрев на молчавшего гидролога, сам себе ответил: — Попытаться пройти к устью Хатанги или Лены, используя их теплые воды, и там зимовать…

— Это чудесная мысль! — И Запара начал сыпать аргументы в защиту предложения Кара. Гидрологу очень хотелось провести зиму в каком-нибудь малоизвестном краю.

— Да, — сказал Кар, — если мы не попали в ледяной мешок.

Запара ничего не ответил, но, проанализировав свои наблюдения за последние несколько часов, подумал, что они, наверное, уже в мешке. Когда стемнело, пошли малым ходом. Запара отметил в дневнике: «Ветер утих, а луна спряталась в тумане».

Кар, Лейте и Запара сидели в штурманской рубке и курили, разглядывая карту того моря, по которому они плыли. Это был почти чистый лист бумаги с едва намеченными пунктиром контурами берега на юге и западе. Несколько цифр в южной части моря показывали, как мало пароходов посетили это море. В северной же его части не плавал никто. Карта побережья показывала, что оно совершенно безлюдно и почти не исследовано. Никто как следует не знал течений моря Лаптевых и его ледового режима. Только в его южной части были кое-где измерены глубины. Вот об этом и разговаривал со своими помощниками Кар.

На мостике, в рулевой рубке, Соломин не спускал глаз с компаса и с линии курса, которая указывала почти прямо на восток.

Это льды с правого борта заставили их взять такой курс.

— Лена и Хатанга, — говорил гидролог, — вливают в море Лаптевых много теплой воды, текущей с юга. Это дает основание предполагать, что ледовый режим южной части этого моря не так суров, как, скажем, в Восточно-Сибирском море и даже соответствующей части Карского. Впрочем, никто не может сказать точно, на сколько повышают температуру моря воды этих рек. Научные экспедиции этого моря еще не изучали. Это большой пробел в гидрологии Полярного бассейна.

— Снова завел свое! — усмехнулся Лейте. — Ему таки хочется зимовать в этом проклятом море.

— Мне — да, но я совсем не хочу, чтобы вы, дорогой Лейте…

Запара не кончил. Его прервал удар парохода обо что-то такое, от чего все судно содрогнулось и задрожало. Как вихрь вылетел Кар из штурманской рубки. За ним, позабыв шапку и рукавицы, выскочил Лейте. За Лейте бежал Запара. Штурман прыгнул к телеграфу и приказал: «Стоп!»

— Лево руля! — кричал рулевому Кар, перегибаясь через борт и всматриваясь в темноту перед носом парохода, где что-то серело.

Кар немного успокоился: это была льдина, а не мель или подводный камень. Как ни была она велика, но «Лахтак», ударившись о нее на тихом ходу, не мог причинить себе большого вреда.

Лейте с Вершометом уже стояли на носу. Они осматривали льдину и проверяли, нет ли повреждений.

— Нет, удар был мягкий, — сказал Соломин, понимая волнение Кара.

Торба уже остановил машину. Все стихло: не дрожала палуба, не волновали воду лопасти винта за кормой. На море тоже стояла тишина, и только перегнувшись через борт, можно было услышать, как тихо-тихо вода плескалась о льдину.

— С востока тоже льдина, — сказал Кар.

По его приказу рулевой круто повернул влево, на северо-восток, и Торба снова пустил в ход машину.

Кар искал в темноте чистую воду. Но через двадцать минут «Лахтак» снова наткнулся на льдину. Тогда остановили машину и решили ждать утра. Немного подумав, Кар поручил вахту Запаре и лег спать. Он уже несколько ночей или совсем не спал, или спал по два-три часа. Запара приказал и Соломину идти спать. Матрос тоже переутомился за эти дни. Но он не пошел спать в кубрик, а, постелив около штурвала тулуп, лег на него, укрылся другим тулупом и, шутливо бросив Запаре: «Буду спать на боевом посту», — захрапел.

Запара пожелал матросу спокойной ночи и медленно зашагал по мостику от левого борта к правому и назад — от зеленого фонаря к красному. Эти фонари вместе с топовыми лампочками были единственными огнями на судне. Все спали. Только Запара ходил, протирая носовым платком стекла очков. Он раздумывал о судьбе «Лахтака», вспоминал погибших товарищей и трех дезертиров. А потом вспомнил Ленинград, где осталась его жена с двумя детьми. У них нет никаких вестей о нем. «Лахтак», наверное, запишут в число пропавших судов, а семью известят, что Запара погиб.

Он так любил Север, столько лет посвятил ему, исследуя море! Гидролог взглянул на Соломина, вспомнил других моряков и подумал, что эти его товарищи также посвятили морю всю жизнь, тоже, наверное, любят его и что у них тоже есть семьи; их матери, жены и дети тоже тоскуют по ним… Зато какая радость будет, когда они возвратятся! Но возвратятся ли?..

Наступало утро. Сквозь рассветный туман расплывался, ширился горизонт. Перед глазами расстилалось ледяное поле. Холод, усиливаясь, заползал за воротник и в рукава тулупа. Все спали. Дремота охватывала и гидролога. Неподвижно лежал возле штурвала Соломин. Но вот послышались чьи-то легкие шаги. Кто-то поднимался по трапу на мостик. Это шел Степа. Розовый после крепкого сна, юноша приветствовал Запару.

— Что хорошего, мой друг? — спросил вахтенный.

— Товарищ помкапитана, вокруг нас лед.

Гидролог содрогнулся: он услышал подтверждение той мысли, которая всю ночь тревожила его. Именно это предвидел и Кар: «Лахтак» попал в западню, в ледяной мешок. Выберутся ли они когда-нибудь из этой западни?.. Лед окружал пароход тесным серым кольцом.

Глава I

Конец зимы был отмечен лютыми морозами. В устье Белого моря вмерзали в лед норвежские мотопарусники. Посылая по радио «SOS», они звали на помощь советские ледоколы. Их спасали «Сибиряков», «Русанов» и «Малыгин». Из советской охотничьей эскадры, которая охотилась на гренландских тюленей, обмерзали только «Ломоносов» и «Белуха» — дряхлые шхуны норвежской постройки. На «Ломоносове» капитаном был Иван Федорович Шеболдаев, а «Белухой» все еще командовал Кривцов.

Пять месяцев не был Кривцов дома, в Архангельске, а перед этим, в декабре, еле успел выскочить из Двины до ледостава.

Охота на тюленей проходила удачно. Как-то «Белуха» очутилась среди ледяного поля с многотысячным лежбищем тюленей. Не извещая никого о своей находке, Кривцов выслал всю команду на лед бить тюленей и велел радисту передать тревожное сообщение: «Шхуна «Белуха» затерта льдами! Прошу на помощь ледокол!»

— Прибавьте наше местонахождение и мою фамилию, — сказал Кривцов радисту. «Для одного ледокола и для нас здесь вполне хватит зверя», — думал он.

Действительно, большое ледяное поле, километра в три длиной и в два шириной, было усеяно черными головами тюленей. Сильный мороз запаял все проруби на этом поле, и зверям некуда было бежать от окруживших их со всех сторон охотников. На «Белухе», кроме команды, была еще артель зверопромышленников в двадцать пять человек. Через два часа после того, как радист послал сообщение, он получил ответ, что на помощь «Белухе» идет «Малыгин».

Кривцов знал, что на «Малыгине» сто двадцать охотников. «Малыгин» был недалеко и должен был скоро подойти.

Стрелки с «Белухи» надели белые балахоны и сошли на лед. Они окружали тюленье стадо и, боясь испугать зверя, бесшумно ложились за торосами и прицеливались.

Прежде всего они должны были застрелить сторожевых тюленей. Большинство зверей спало, греясь на солнце. Под мартовским солнцем могли греться только звери с большим запасом сала под кожей, потому что в это же время у охотников от мороза коченели ноги.

Сторожевые тюлени не спали. Время от времени они поднимали морды и нюхали воздух: не приближается ли опасность.

Стрелки подползали к стаду против ветра.

Но вот над льдиной затрещали первые выстрелы. Они не испугали тюленей, потому что были похожи на легкий треск льда в морозные дни. Сторожевые тюлени остались неподвижно лежать на своих местах. Только морды их припали ко льду, а из голов тоненькими ручейками вытекала кровь.

Как раз в это время над горизонтом показался дым, и вскоре среди плавучих льдин появился пароход. Это приближался «Малыгин». Через час он уже был на расстоянии мили от «Белухи». Но что это за пароход идет почти в кильватере за «Малыгиным»? Кривцов пытался разглядеть его в бинокль, но ледокол закрывал от него этот пароход.

— Кто это может быть? — спросил Кривцов у своего помощника Зеленина, показывая на пароход.

— Во всяком случае, что-то небольшое, — ответил Зеленин, внимательно разглядывая пароход в бинокль.

Кривцов приказал радисту взять сигнальные флажки и подняться на бочку на фок-мачте.19 Радист должен сигнализировать «Малыгину»: «Все в порядке. Большое лежбище тюленей. Охотимся. Приглашаем вас. Подходите осторожно».

На фок-мачте «Малыгина», очевидно, их радист. Также с помощью двух флажков он отвечает по азбуке Морзе: «Поняли. Благодарим. Подойдем борт к борту».

«Кто с вами?» — спрашивает радист с «Белухи».

«Старый черт увязался», — ответили с «Малыгина».

— Узнал, — говорит Кривцову Зеленин. — Нас посетил Иван Федорович.

И правда, это была шхуна «Ломоносов».

— Вот старый хитрец! — смеется Кривцов. — Никто его не приглашал — нюхом почуял, что «Малыгин» на лежбище идет. Ну, ничего, — продолжает он, — хватит и для него.

Теперь, когда прибыли еще полтораста охотников, началась отчаянная стрельба.

Только на пятый день кончились охота и свежевание тюленьих туш. Моряки-охотники были переутомлены, но не отдыхали, спеша перетащить добытое сало и шкуры в трюмы своих пароходов. На льду для чаек они оставили только горы тюленьего мяса.

В последний вечер три капитана собрались пить чай в кают-компании «Белухи». С ними были их ревизоры.20 Трюмы «Малыгина», «Белухи» и «Ломоносова» заполнились жиром и шкурами. «Малыгин» добыл двадцать тысяч тюленей, «Белуха» — семь тысяч и «Ломоносов» — пять тысяч. Суда готовились идти в Мурманск, чтобы там сдать добычу на салотопенный и кожевенный заводы.

Подсчитав свои трофеи, капитаны заговорили о Мурманске и о подготовке к предстоящему рейсу на зверобойный промысел. Потом стали вспоминать разные случаи за долгие годы их зверобойной практики.

Кто-то сказал:

— Эх, были бы тут капитан Гагин и штурман Кар — эти бы порассказали! Вот с кем бывали приключения, да какие!

— Где-то они? — грустно промолвил капитан «Малыгина». — Не нашла их «Белуха». Наверное, летом тебя, Кривцов, снова пошлют искать.

— Нечего искать, — пробасил Иван Федорович. — Погибли. Вот только как погибли? Безусловно от взрыва котлов, что бы там ни говорил Федор Иванович.

— Кто знает, погибли ли. Пока это не доказано, трудно отказаться от розысков, — задумчиво ответил Кривцов.

— Погибли, — стоял на своем старый капитан.

В кают-компанию вошел радист Валя. Сев на свое место у стола, он обратился к Кривцову:

— Дмитрий Прокофьевич, только что слышал передачу радиограмм с мыса Желания в Архангельск. Есть интересная новость. Там вместе со льдами принесло к берегу опрокинутую вверх дном шлюпку. На шлюпке сохранилась надпись «Лахтак».

Капитаны молча посмотрели на Валю.

— Очевидно, вы не ошиблись, Иван Федорович, — грустно сказал Кривцов, — следует считать — погибли капитан Гагин, штурман Кар и с ними еще двадцать пять моряков.

Глава II

С визгом и свистом налетал северо-восточный ветер, рассыпал снег над торосами, сметал его с ровного ледяного пространства и снова наметал сугробы.

На ледяной равнине на сотни, а может быть, и тысячи километров вокруг он не встречал ни одного препятствия. В темноте полярной ночи миллиарды кубометров воздуха, перемешанные при пятидесяти градусах ниже нуля с миллионами затвердевших, как дробь, снежинок, мчались и выли в гигантском урагане.

Над морем Лаптевых вторую ночь ревела бешеная полярная буря. В такую бурю даже вечные странники полярных льдов — белые медведи не отважились отправляться в путешествия. Пережидая непогоду, они закапывались в снег под каким-нибудь небольшим торосом.

Особенно дико и зловеще в такую ночь во льдах пустынного моря Лаптевых. В сотнях километров от суши, среди моря, в эту ночь содрогается от ветра обледенелый, засыпанный снегом пароход. Полярная ночь над морем тянется месяцами. Сейчас как раз середина этой многомесячной ночи. Уже несколько недель по палубам парохода или по льдинам вокруг него на протяжении двадцати четырех часов в сутки можно ходить только с фонарем. Если сбросить весь снег и сколоть лед с бортов парохода, то на носу можно прочитать: «Лахтак», а на корме — «Порт Архангельск». Во тьме мелькает свет электрического фонарика. На крыше капитанского мостика возятся два человека. Оба в неуклюжей меховой одежде. Эта одежда — словно большие мешки. Люди осматривают метеорологическую будку.

— …О-о-о! — слышится голос сквозь ветер. — Барометр идет вверх. Запиши: температура воздуха 51,6, направление ветра — ост-норд-ост, ветер — 6 баллов.

— Стихает! — кричит другой. Но из-за ветра его не слышно. Он становится спиной к ветру и ощупью записывает что-то в тетради. Люди заканчивают свои измерения, спускаются вниз по трапу, под мачтой проваливаются по колено в снег и прямиком идут к люку, ведущему в верхний трюм. Открывают двери и скатываются под свет электрической лампы.

— Ура! — кричит один из них. — Барометр идет вверх, ветер стихает. — Он снимает меховой капюшон, и появляется голова Степы Черлака.

Рядом с ним Запара.

В большой трюмной комнате — длинный стол, стулья и две маленькие печки.

Вокруг стола за обедом вся команда «Лахтака».

В одних тарелках дымится какая-то мясная похлебка, в других — жареное мясо. Возле каждого лежат только два маленьких сухарика.

— Раздевайтесь, садитесь за похлебку и рассказывайте, что на дворе, — приглашает Торба.

Сегодня почетные обязанности повара исполняет механик. За несколько месяцев пребывания среди льдов лица людей заметно изменились. Все немного побледнели, у всех, кроме Степы, поотрастали бороды и усы. Вообще среди моряков выделяются двое. Это безусый бойкий юнга с живыми карими глазами и Кар, с мужественным гладко выбритым лицом. Выражение его глаз свидетельствует о твердости характера.

Четвертый месяц стиснутый льдами «Лахтак» дрейфовал по морю Лаптевых. Неизвестные течения несли его то на север, то на восток, то возвращали обратно на юг, а иногда понемногу относили к западу. В январе «Лахтак» снова понесло на север.

С сентября до начала октября охотничьей бригаде посчастливилось убить трех моржей, двух морских зайцев, двух нерп и девятерых медведей. Половина этих охотничьих трофеев была добыта благодаря сметке и опыту Вершомета. Моряки сберегали хлеб и особенно картофель, потому что этих продуктов у них было очень мало. Они налегали на медвежье сало, держа в запасе моржовое и заячье. Надеялись, что не придется переходить на моржатину, но пока что шансов на это почти не было. В ноябре медведей не видели, а в декабре Вершомет застрелил только одного тощего медвежонка. Жили в верхнем трюме, разгородив его на столовую и общую спальню. Там же выделили каморки: отдельную для Кара и одну общую — для Торбы и Запары. Столовую торжественно называли кают-компанией. Только Павлюк не жил в трюме. Этот чудак говорил, что испортит себе легкие, потому что там много курят, хотя Кар выдавал только по две папиросы на курящего. Кроме того, Павлюк устроил наверху ветряной двигатель, соединил его с динамо-машиной и осветил пароход дешевым электричеством. Он считал, что ему нужно чаще бывать на палубе, чтобы смотреть за ветряками. Поэтому-то он и устроился в одной из кают на палубе. Он сильно мерз там и часто прибегал греться в трюм. Сколько его ни уговаривали бросить свой «ледник», как называл Лейте каюты на верхних палубах, он не соглашался.

Чтобы люди не скучали без дела, Кар разделил всех на три бригады. Работали по десять дней. Одна бригада работала на камбузе и хозяйничала в пароходных помещениях, другая заготовляла лед для воды и распоряжалась на палубе, третья отдыхала и занималась охотой. Кроме того, у каждого была индивидуальная нагрузка. Степа стал помощником Запары в научных наблюдениях. Павлюк заботился об электричестве, Котовай ведал библиотекой, шахматами и музыкальным кружком, то есть скрипкой, балалайкой, стареньким граммофоном. Все остальные также имели нагрузки.

Каждый день читались лекции. Кар преподавал штурманское дело, математику и астрономию. Запара — метеорологию, гидрологию и химию. Оба они выступали в роли географов. Торба проводил беседы о паровой машине, и излагал кое-какие сведения по физике. Машинист Зорин преподавал обществоведение и часто проводил открытые партийные собрания, хотя членами партии были только он, Кар и Шелемеха. Степа представлял комсомол.

Огромная радость охватила всех, когда однажды Павлюк наладил радиоприемник и выставил в трюме громкоговоритель. Правда, настраивал его Павлюк наобум, не зная этого дела, и часто вместо пения, музыки и речей был слышен треск азбуки Морзе.

Глава III

Каждые четыре часа Запара и Степа делали метеорологические наблюдения. Обычно они чередовались, но дважды в сутки, когда нужны были особенно подробные наблюдения, выходили вместе, и тогда Степа помогал Запаре.

В тот день в восьмом часу вечера юнга готовился выйти для наблюдений на палубу, поэтому одевался особенно тепло: надел меховые брюки, меховые носки, чулки и пимы — сапоги из оленьей шкуры мехом наверх. Затем застегнул на груди жилетку из меха нерпы и нырнул в широкий совик — шубу из оленьего меха, которую надевают через голову. Чтобы защитить от лютого мороза руки, их пришлось запрятать в две пары перчаток, а сверху натянуть еще гигантские рукавицы. Вооружившись электрическим фонарем и анемометром,21 Степа вышел на палубу.

Ветер был очень слабый, но и этого было достаточно, чтобы при сильном морозе обжечь лицо. Юноша осторожно прошел в темноте по палубе и, не зажигая фонаря, сошел по трапу; он экономил электрическую энергию батареи. Взобравшись на крышу штурманской рубки, юнга принялся за работу. Нажав пружину, он поднял анемометр высоко над головой. Анемометр легонько затрещал. Через минуту Степа включил фонарь, чтобы посмотреть на циферблат. Не теряя времени, записал показания. После этого быстро спрятал прибор в сундучок, натянул рукавицы и стал бить руками по плечам, как это делают извозчики, когда у них замерзают пальцы.

Согрев руки, Степа полез в метеорологическую будку. Там он записал показания барометра. Отметив, что стрелка барометра пошла вверх, записал показания гигрометра,22 термометра и начал спускаться на нижнюю палубу. Из-под ног посыпался снег, и Степа подумал, что завтра у палубной бригады будет работа. Раз шторм прекратился, Кар безусловно пошлет их счищать снег.

Пройдя несколько шагов, он остановился у того места, где в борт «Лахтака» уперся большой торос, и посмотрел в темноту над замерзшим морем.

«Так и шел бы до самого полюса!» — подумал Степа.

Стряхнув рукавицей снег и облокотившись на перила, юноша напряженно и в то же время мечтательно всматривался в едва сереющее ледяное поле. Ни разу не упрекнул Степа судьбу, забросившую его сюда. Печальным становилось лицо юнги только тогда, когда он вспоминал товарищей, погибших у берегов острова Уединения. Он был любознательным и энергичным парнем. Тайны Арктики, с которыми он сталкивался и о которых рассказывал Запара, еще больше разжигали его любопытство.

Не прошло и полминуты, как какое-то существо появилось на торосе, поднялось над бортом, и Степа от сильного удара в спину растянулся на палубе.

«Медведь!» — промелькнуло в голове у юнги, но он не испугался. Он лежал, сжимая одной рукой футляр анемометра, а другой — фонарь. Тем временем зверь, положив передние лапы на борт, вытянул голову и понюхал воздух, словно интересовался, на кого же он наткнулся и можно ли извлечь из этого какую-нибудь пользу. Юноша, поджав под себя ноги, подскочил и припал к стене кают-компании. Зверь перескочил через борт на палубу, и его морда оказалась на расстоянии десяти сантиметров от Степиного лица. Мальчик ощутил на себе дыхание медведя. Зверь лязгнул зубами, то ли от голода, то ли от злости, и еще ближе подошел к Степе. Юнга опрометью метнулся вдоль стены, но, не сделав и двух шагов, чуть было не упал навзничь. Это медведь схватил зубами за полу мохнатого совика. На какой-то момент совик спас юношу. Медведь прокусил одежду, но не достал зубами до тела. Мальчик снова рванулся, но медведь грозно зарычал, не выпуская совика из зубов. Вылезти из него Степа уже не успел бы — каждую минуту мохнатое страшилище могло навалиться на него своей тушей или ударить лапой по голове.

Стиснув зубы, Степа повернулся к зверю. Медведь выпустил из зубов олений мех и поднял вверх лапу.

Степа не дожидался страшного удара. Он сам размахнулся и треснул фонарем по медвежьей морде. По-видимому, этот отпор, как он ни был слаб, сбил медведя с толку. Степа не стал ждать, пока хозяин полярных льдов опомнится от его решительного нападения и снова цапнет его за олений мех или опустит ему на голову свою деликатную лапку. Он помчался по палубе, напрямик к капитанскому мостику, потому что медведь отрезал ему дорогу в трюм. Когда Степа добежал до трапа, который вел на капитанский мостик, медведь догнал его снова. Теперь, казалось, спасения не было. Степа стал по другую сторону трапа. Чтобы достать мальчика, медведь должен был или обнять лапами трап, или обежать его кругом. Для полярного медведя это было несложно. Но Степе пришла в голову новая спасительная идея. Он протянул к медвежьей морде руку с фонарем и нажал кнопку. Электрический свет ослепил медведя. Степа потушил фонарь, снова зажег его и снова погасил. Медведь, напуганный незнакомым и неприятным явлением, отступил немного назад. Степа прыгнул на трап и, топая изо всех сил, взбежал на капитанский мостик. Здесь он оглянулся. Медведь, по-видимому, уже пришел в себя и лез за ним по трапу.

Полярный мишка не годится в матросы: не очень он ловко лазает по трапам. Пока он вскарабкался наверх, прошло секунд двадцать.

За это время Степа вбежал в штурманскую рубку и закрыл двери на крючок. Он стал искать, чем бы защититься. Медведь уже топал под окном рубки и тыкался мордой в тонкую деревянную стенку.

Глава IV

Одного мощного удара медвежьей лапы было бы достаточно, чтобы сорвать дверь штурманской рубки со слабенького крючка, на котором она держалась. Но медведь почему-то не спешил громить деревянную крепость, а юнга не шевелился. Он надеялся, что медведь, не слыша шума, уйдет восвояси. В то же время Степа старался придумать новые способы обороны. Темнота не давала разглядеть, нет ли поблизости какого-нибудь тяжелого предмета, который мог бы служить оружием в схватке с непрошеным гостем.

Медведь поднял голову к оконцу, но, очевидно, ничего не разглядел сквозь стекло. Тогда он начал раскапывать снег под стенкой. Степа начал припоминать, какие вещи можно найти в штурманской рубке.

«Если бы он умел читать, я бы ему пока что сунул в зубы книжку по мореходной астрономии», — подумал Степа, и эта мысль развеселила его.

Внезапно он вспомнил, что в рубке должны быть ракеты и ракетный пистолет. В настоящее время пароходам, вооруженным радио, приходится очень редко пользоваться ракетами. Но каждый пароход должен обязательно их иметь.

В нижнем ящике штурманского стола Степа нашел пистолет. Нужно искать ракеты. Степа уже представил себе, как прыгнет на лед перепуганный медведь, когда он выпустит ему заряд прямо в морду.

Тем временем медведь начал стучать в стенку все сильнее и сильнее. Степа торопливо ощупывал рукою стол, стены, полки, но ракет не было. Он наткнулся на телефонный аппарат, соединявший штурманскую рубку с радиорубкой.

Деревянная перегородка, отделявшая мальчика от медведя, начала трещать. Степа ухватился за телефонный аппарат и хотел уже оторвать его от стены, чтобы защищаться этой самой тяжелой из вещей, бывших под руками, но мальчика остановила новая мысль: «Если бы там, в радиорубке, кто-нибудь был…» Он покрутил ручку телефона и поднес трубку к уху. Никто не отвечал. Он еще раз покрутил ручку. Телефон зазвенел. Медведь услышал звонки и притих, но тут же перешел к другой стенке и начал опять разгребать снег.

— Кто там? — вдруг услышал Степа в трубке чей-то знакомый голос.

— Спасайте! Я сижу в штурманской рубке, а медведь ломает стену.

— Что?

— Медведь напал. Я в штурманской рубке.

— Степа?

— Да, да! Скорей… спешите!

Голос больше не отвечал. Скоро товарищи появятся здесь. Но не придут ли они слишком поздно? Ведь медведь подошел к дверям. Это самое слабое место — крючок на двери слишком мал.

Степа быстро сбрасывает под двери книги, карты, линейки. Но это, конечно, его не спасет.

Медведь, услышав в рубке шум, толкнул дверь. Крючок слетел, и двери приоткрылись. Голова медведя просунулась в дверь. Вооружившись циркулем, Степа прыгнул на стол. Мишка полез вперед, и двери затрещали.

«Медведь погибнет, но я раньше…» — промелькнула мысль у Степы, когда он вспомнил, что товарищи уже знают, в какой он опасности.

«Вооружаются… минут через пять будут здесь… чтобы увидеть, как медведь меня грызет».

Зверь наполовину уже влез в рубку. Степа зажег фонарь. Перед ним стоял страшный, разъяренный, хотя и несколько озадаченный светом зверь.

Юнга поднял руку с циркулем, собираясь в последнюю секунду ударить медведя в глаз.

Но внезапно зверь, вместо того чтобы прыгнуть на Степу, повернул голову, яростно заревел и отодвинулся назад. Он хотел выйти из рубки, но это нелегко было сделать из-за узких дверей.

Степа услышал, как кто-то пробежал по палубе и затем по маленькой лесенке вылез на крышу рубки. Медведь бросился за неизвестным.

«Наверное, Запара выскочил без оружия, угостил чем-то медведя, а теперь прячется на крыше», — подумал юнга.

В ту же минуту кто-то спрыгнул с крыши и вскочил в рубку. Мальчик осветил его фонарем.

— Степа, ты еще живой?

Перед юнгой стоял Павлюк с топором в руках.

— Винтовки у меня нет, — пояснил кочегар, — я схватил топор и айда сюда на разведку — узнать, что здесь за медвежья осада. Вижу — дела плохи: враг уже ворвался в твою крепость… Я не стал терять времени, ударил зверюгу по ногам — и в сторону. Только прыгнул на крышу, а он уже около меня. Но я его угостил по морде, правда легонько… Слышишь, как воет?

И в самом деле, медведь, завывая, карабкался на стену.

— Ну, сейчас я его раза два стукну топором, и хватит с него, — заявил Павлюк, подойдя к дверям. — Что это ты здесь понабросал? — спросил он, наступая на книги. — Ну-ка, посвети.

Медвежья голова хрустнула под сталью топора. Двумя могучими ударами кочегар прекратил агонию зверя.

— Павлюк, — обратился к своему спасителю Степа, выйдя из рубки и освещая фонарем мертвого медведя, — как ты очутился в радиорубке?

— Я… так, — неохотно забормотал Павлюк и сразу же перевел разговор: — Пойдем расскажем поскорей о медведе, и пусть наш боцман принимается за свежеванье.

Глава V

В ту ночь на небе особенно сильно блестели звезды, а воздух как бы замер. Силуэт парохода поднимался над льдиной таинственным привидением, протягивающим в небо обледенелые мачты. Человек, который осмеливался высунуть нос на палубу, чувствовал, как у него слипались губы и тяжелели веки от невидимой морозной пыли.

За столом трюмной столовой две партии играли в домино. Торба с Соломиным мерились силами в шахматы. Стол освещался электрическими лампочками, но светили они, словно какие-нибудь плошки, — в углах комнаты оседала темнота, и оттуда тянуло сыростью и холодом. Раскаленная докрасна железная печь нагревала воздух около стола. Место у печи заняли шахматисты. Партия в шахматы была приравнена к трем партиям в домино. Кто раньше кончит, тому и достанется «лежбище», как называли на пароходе теплое место.

Степа протестовал против условия, что одна партия в шахматы приравнивается к трем партиям в домино.

— Они, — кивнул он головой на шахматистов, — не так интересуются игрой, как тем, чтобы поскорей кончить партию… Нужно установить: партию за партию.

— Верно, — поддержал Степу Вершомет. — Хватит морочить нам голову.

— Обратитесь к Павлюку, — смеясь, отвечал механик, — это его обязанность рассудить нас. Он же председатель товарищеского суда.

— Да, к Павлюку! — недовольно бурчал Котовай. — А где он? Понесло же его в такой мороз на палубу…

— Это не наше дело. Мы тут ни при чем, — насмешливо отвечал Соломин, радуясь, что взял у Торбы коня.

— М-м… — замычал механик, но тут же, заметив недосмотр Соломина, снял его ферзя и продолжал уже бодрее: — И что за чудак этот Павлюк! В такую холодину сидеть наверху, в нетопленной каюте…

Степа, который как раз в это время должен был положить дубль-шесть, услышав слова механика, задержал дубль в руке и задумался.

— Степа, шесть есть? — спросил Котовай.

— Что? Шесть… Да, есть.

Степа вспомнил, как он наткнулся на Павлюка в радиорубке и как тот не ответил ему, что он там делает.

— Но он молодец, братцы, — похвалил Павлюка Вершомет.

— Я его спрашивал, почему он не возьмет туда маленькую печурку, чтобы протопить хоть иногда. Говорит — неудобно, топлива у нас очень мало. Замерзает парень, а держится.

Кар поставил на стол дубль-четыре и обратился к Торбе:

— Андрей Васильевич, выдайте Павлюку пудов десять — пятнадцать угля, а то и в самом деле замерзнет.

Торба посмотрел на Кара и поморщился. Ему было жалко угля. Но без возражений ответил:

— Хорошо.

Открылись двери, и, сопровождаемый облаком пара, вошел одетый в меха гидролог.

— Чего вы здесь скучаете, друзья? — спросил он, подходя к столу. — На палубе прекрасный воздух, и главное, небо чудесное. Товарищ капитан, сейчас будет всходить луна, и есть возможность определить наше местонахождение. А вы, физкультурники, лыжи у вас приготовлены? Неужели испугались мороза?

— Ура! — закричал Степа. — Мы сейчас же на лыжи — и вокруг парохода. Долой это осточертевшее домино!

Повеселели и остальные моряки.

Кар, по-видимому, полностью согласился с предложением гидролога. Он приказал всем хорошо одеться и с лыжами выходить из помещения. Пока одевались, готовили лыжи и договаривались, кому остаться смотреть за печкой, прошло около часа. Когда наконец вышли на палубу, над горизонтом уже поднималась блестящая луна.

От лунного света побледнели звезды, а у мачт легли длинные тени. Люди, бегая вокруг парохода, дивились своим собственным теням. Услышав шум и смех, Павлюк вышел из своей каюты. Его приветствовали выкриками:

— Слава полярному пустыннику!

— Павлюк, не мечтаешь ли ты стать Робинзоном?

Вершомет подскочил к кочегару, обнял его за плечи:

— Радуйся, друг! Общими усилиями выхлопотали тебе четверть тонны угля.

Охотник позвал Торбу, чтобы тот лично подтвердил эту новость.

Павлюк поблагодарил товарищей и, взяв лыжи, присоединился к ним. Этот великан всегда был компанейским парнем. Правда, некоторым морякам казалось, что он иногда любит почудить. Таким чудачеством все считали и его нынешнее постоянное пребывание на палубе и в радиорубке. Только у Степы шевелилось неясное подозрение, что это не просто чудачество. Юнга любил Павлюка, но ему не нравилась таинственность, которая окружала кочегара.

— Степа! — крикнул ему Павлюк, сбегая с палубы на лед. — Айда наперегонки! Кто скорее вокруг парохода!

— Есть! — ответил Степа и, подбегая к нему, закричал товарищам: — За нами, ребята!

Сухой, перемерзший снег зашуршал под лыжами. Это была первая массовая лыжная прогулка. Большинство участников, непривычных к лыжам, падали на снег под громкий смех товарищей.

Кар предложил организовать соревнование. Его ученики должны были разбиться на три партии, в зависимости от умения. Для каждой партии было назначено по три премии: пачка папирос, килограмм сухарей и коробка шпрот. Каждая партия состоит из четырех человек. В первую вошли лучшие лыжники. Это были Павлюк, Степа, Вершомет и Кар.

— Отто Рудольфович, — предложил Торба, — переходите лучше к нам, в слабую партию. С ними останетесь без премии.

Но Кар загадочно рассмеялся и свистнул — это был сигнал начала соревнований.

Все двинулись с места.

Несмотря на лютый мороз, разогрелись. Нужно было трижды обежать вокруг «Лахтака».

Вершомет был уверен, что первым придет к финишу. Он не очень напрягался. Но Степа стал опережать его. Пройдя от носа до кормы, юнга немного опередил охотника. Вершомета это не беспокоило. Он думал, что все равно опередит всех в последнем круге. Но через несколько минут он забеспокоился. Во втором круге его и Степу опередил Павлюк. Вершомет рванулся вперед, не давая кочегару опередить себя. Как раз в этот момент они обгоняли третью партию, которая закончила только первый круг. Торба зацепил лыжей за выступ льдины, полетел вверх тормашками и, растянувшись, преградил дорогу Вершомету и Степе. Вершомет замедлил бег и обошел механика. Степа же, как квалифицированный спортсмен, воспользовался небольшим уклоном, перепрыгнул через Торбу. Тем самым он намного опередил Павлюка. Вершомет прилагал все усилия, чтобы обогнать передних лыжников. Он приблизился к ним на несколько сантиметров, но догнать не смог. Охотник не оборачивался и не знал, что почти рядом с ним шел Кар. Но вот на последнем круге Вершомета опередил еще один лыжник, и охотник увидел спину штурмана. На последнем полукруге Кар сравнялся с Павлюком и за несколько метров от финиша уже летел на целую лыжу впереди Степы.

— Сто-о-о-оп! — крикнул Торба. — Слава капитану, ура!

На соревнованиях победил Кар. Это поразило всех, потому что никто не знал, что он лыжник. Правда, Вершомет ссылался на «недостойный поступок» Торбы, который не вовремя упал и загородил им дорогу.

Не получили премий Вершомет, Торба и Запара.

Пока Вершомет пререкался с Торбой и Степой, Кар и Запара, отвязав лыжи, полезли на капитанский мостик, чтобы взять инструменты и определить координаты.

Но внезапно все вздрогнули от громкого крика Степы:

— Берег! Земля, земля!

Все повернулись к мальчику. Он смотрел на северо-запад. Там, приблизительно в полумиле от парохода, луна осветила черные крутые скалы на фоне покрытых снегом холмов.

Глава VI

Представьте себе радость моряков, неожиданно увидевших неизвестный берег. Их радость равнялась, быть может, радости матросов Колумба, когда те увидели берега Америки, потому что, если бы льды раздавили «Лахтак», то лучше бедствовать на какой-нибудь, пусть безрадостной, земле, чем вверяться изменчивой судьбе на плавучей льдине.

Но какая это была земля? Берег ли неизвестных Новосибирских островов, или берег Северной Земли, или, может быть, новый неизвестный остров? После стольких темных дней дрейфа, когда небо было закрыто метелью и облаками и поэтому не было возможности определить местонахождение парохода, сразу ответить на этот вопрос было трудно.

— Не будь я Запара, если это не новый остров.

Моряки собрались на палубе под капитанским мостиком, а на мостике Кар и Запара вычисляли по луне географическую широту. Скоро удалось выяснить необходимые данные. «Лахтак» был на широте 82°35. Хуже обстояло дело с долготой. В настоящее время ее вычисляют с помощью особых радиосигналов, которые ежедневно в определенный час подают специальные радиостанции. Эти радиосигналы сверяют по хронометру с местным временем и, высчитав разность между числами, определяют географическую долготу. Штурман абсолютно ничего не смыслил в радио. Зато, как хороший математик и астроном, он определял меридианы с помощью наблюдений небесных светил.

Люди порядком намерзлись, пока Запара объявил долготу, определенную Каром. Они находились на 127°58 16 ' восточной долготы. На всех картах, которые были на «Лахтаке», это место обозначалось белым пятном. Неизвестные течения моря Лаптевых несомненно придрейфовали вмерзший во льды пароход к неведомому острову. Если бы не светлая лунная ночь, они вряд ли и узнали бы про этот остров.

Павлюк предложил дать острову имя. Степа, ссылаясь на то, что первым увидел остров, требовал права первым предложить название. С ним согласились.

Юноша нахмурился и стал напряженно думать, но ни одно хорошее название, как нарочно, не приходило в голову.

— Назовем его островом Лунной Ночи, — крикнул наконец юнга.

Все подхватили так дружно, словно ожидали именно этого крика:

— Пусть будет островом Лунной Ночи!

— Слава острову Лунной Ночи! — закричал Вершомет.

Высоко в небе холодно-стального цвета равнодушно плыл лунный диск. Над бескрайным ледяным полем спала замороженная тишина. Бледный, едва заметный столб северного сияния мерк над небосклоном. А вдали чернел обрывами скал берег острова Лунной Ночи.

Степа и Павлюк жадно всматривались в него. По-видимому, их обуревало одно и то же желание, потому что они вместе обернулись к штурману и сказали одно и то же, хотя и разными словами:

— Отто Рудольфович, этот остров совсем близко. Вот бы узнать, что там!

— Товарищ капитан, разрешите махнуть туда на разведку.

Все моряки повернулись к штурману.

Кар ответил не сразу. Он задумчиво смотрел на остров.

— Думаю, что можно пойти туда, пока светит луна. И следует поторопиться. Здесь, наверное, не больше мили. Кто хочет двинуться в разведку? Поднимите руки.

Вверх поднялось одиннадцать рук, потому что Степа поднял обе.

— В таком случае, я назначаю лучших лыжников: Вершомета, Павлюка и Степу.

— А меня? — выпрямляясь, спросил гидролог.

Это заявление было встречено громким смехом, потому что все вспомнили, что во время соревнования он не получил премии.

Не смеялся только Кар. Он подождал, пока перестанут смеяться, и сказал серьезно:

— Я не считаю вас лучшим лыжником, но надеюсь, что товарищи помогут вам. Поскольку в эту экспедицию нужно включить и научную часть, присоединяйтесь.

Обрадованный гидролог сразу стал перечислять, что нужно взять в экспедицию:

— Фотоаппарат, бинокль, компас, барометр, психрометр, шагомер…

— …ружья, сухари, медвежий окорок, тюлений жир… — перебил гидролога Вершомет.

Наконец договорились. Кар приказал вернуться не позже чем через три часа.

Был одиннадцатый час, когда экспедиция отправилась на берег. Кар никому не разрешил провожать экспедицию.

— Увлечетесь и забежите кто знает куда, — ответил он на просьбу позволить пробежать несколько сот метров с товарищами.

Начальником разведывательной партии Кар назначил Запару, а главным проводником — Вершомета.

Охотник захватил с собой карманный компас и выверил направление от парохода на остров.

Наконец двинулись.

Идти первые несколько минут было легко. Гигантская льдина, в середину которой вмерз «Лахтак», была почти ровной. Устланная снегом, она представляла собой прекрасную дорогу. Но, пройдя эту льдину, сразу же попали в торосы. Вокруг, словно волны, замерзшие во время шторма, торчали обломки льдин. Торосы обходили, а иногда приходилось и перелезать через них.

Чем ближе подходили к берегу, тем пароход становился все менее заметным среди льдов. Немного погодя уже нельзя было различить мачты, дымовую трубу, корму и бак, — на их месте над льдинами чернело пятно.

— Не попасть бы нам в полынью, — сказал Запара, спускаясь с невысокой ледяной скалы, через которую пришлось перелезать, потому что она преграждала дорогу на несколько сот метров.

— Разве в такой мороз можно думать о полынье? — удивился юнга.

— В Полярном море есть трещины и полыньи даже в самые сильные морозы, — ответил Запара. — Это доказано наблюдениями многих выдающихся путешественников по Арктике. Но мы можем спросить Вершомета. Скажи, охотник, встречаются ли в полярных морях даже в сильные морозы трещины и полыньи?

Вершомет, слышавший их разговор, ответил, обращаясь к Запаре:

— Степан молодой парень, в полярных льдах он не бывал, а когда побывает — перестанет удивляться. Открытую воду среди льда мне самому приходилось встречать в самые трескучие морозы.

Идти становилось все труднее, и Степа почувствовал, что разогрелся. Они шли уже полчаса и берег был совсем близко, но теперь разведчики продвигались вперед очень медленно.

Наконец утомленный юнга заметил в нескольких метрах от себя береговые скалы. Степа с волнением побежал к этим скалам и первым оказался на берегу.

Четыре лыжника стояли на никому не ведомом острове.

Глава VII

Толстый слой снега покрывал остров. Из снега торчали обледеневшие скалы — единственные свидетели того, что здесь начинается берег. В трехстах — четырехстах метрах от лыжников поднималась гряда холмов, закрывающая внутреннюю часть острова. Кто знает, какой величины этот остров? Запара думал, что он небольшой. Милях в пятидесяти или ста к югу от этого места много лет назад продрейфовал во льду пароход «Фрам» и не встретил никакой земли.

— Пойдем на вершину холма, — предложил гидролог.

— А я советую поспешить на «Лахтак», — серьезным тоном ответил Вершомет.

Три товарища удивленно повернулись к нему.

— Смотрите! — сказал охотник и показал рукой на запад.

Все посмотрели в этом направлении. Западный край неба помрачнел — не то от туч, не тот от тумана. Темнота быстро затягивала бледные звезды и двигалась навстречу луне. Повеял легкий ветерок.

— С запада идет ветер, — сказал охотник. — Будет пурга.

Если она захватит их на льду между островом и пароходом, то вряд ли они найдут «Лахтак» в снеговой мгле. Если же ветер достигнет силы урагана и разобьет ледяное поле, а потом понесет его обломки в океан, тогда их безусловно ожидает гибель. А если случится так, что они останутся на острове, ветер может далеко отнести ледяное поле, а вместе с ним и «Лахтак». Пусть метель и стихнет через несколько дней — они останутся одинокими среди ледяных просторов, обреченными на смерть от голода и холода. Продуктов у них, даже если экономить, только на два дня. Два ружья и пятьдесят патронов вряд ли помогут им на этом острове в обстановке полярной ночи.

— А может быть… — сказал Павлюк, словно отвечая на общий вопрос, и показал под ноги.

При лунном свете на снегу виднелись отпечатки какого-то небольшого зверя.

— Песцы, — пояснил Вершомет. — Ими не прокормишься, если не будет хлеба, масла или хотя бы медвежатины.

Решили возвращаться на пароход. Делать это нужно было немедленно, не теряя ни единой минуты. Ураганы в Арктике поднимаются быстро и продолжаются долго. Запара и его товарищи поняли, какая страшная опасность им угрожает.

— Двигаемся! — скомандовал охотник.

И все молча повернули во льды.

А ветер усиливался, и уже слышалось скрежетанье первых льдинок, которые он срывал и катил по снеговому настилу.

Поглядев на свой компас и выверив направление к пароходу, очертания которого становились совсем неясными, Вершомет подбежал к гидрологу:

— Дмитрий Петрович, сверьте-ка свой компас с моим. Когда начнется вьюга и пароход исчезнет из глаз, нам придется идти только по компасу.

— Идти на пароход по компасу? — Запара остановился и скептически покачал головой.

— Это лучше, чем без компаса, — коротко ответил охотник.

И они начали сверять направления стрелок компасов. Степа и Павлюк были метрах в тридцати впереди.

Юнга сказал кочегару:

— Павлюк, пойдем с гидрологом — ты с одной стороны, а я с другой. Лыжник из него плохой. Вершомет будет показывать дорогу, а мы — помогать Запаре.

Начиналась вьюга. Засвистел ветер, поднимая тучи снега. В снеговой мгле померкла луна. Снег бил в лицо и скрывал от взглядов пароход. Вершомет чувствовал всю ответственность, которую он нес в качестве проводника. Приходилось идти против ветра, и это мешало лыжникам. Запара несколько раз спотыкался, его поддерживали юнга и кочегар. Но ученый не падал духом и подбадривал своих спутников. Он следил и за компасом и за шагомером, чтобы определять, сколько они уже прошли. Шагомер, висевший у него на поясе, показал от парохода до острова две с половиной тысячи шагов. Показания эти были неверны, потому что шагомер рассчитан на измерение расстояния во время ходьбы, а не во время бега на лыжах. Впрочем, он давал возможность определить, куда ближе — к пароходу или к острову. Когда шагомер показал, что от острова прошли тысячу триста шагов, Запара решил, что они приблизительно на полдороге до «Лахтака».

Но теперь из-за ветра и пурги идти было труднее, и их шаги были безусловно короче, чем тогда, когда они шли к острову.

Вершомет подсчитывал свои шаги сам: через каждую сотню он завязывал узел на шнурке, свисавшем с его пояса. По его подсчетам, они прошли более половины дороги. Боясь пройти мимо парохода, охотник пошел медленнее, напряженно всматриваясь в снежную пелену. На расстоянии нескольких метров уже ничего не было видно.

Иногда он оглядывался и ждал товарищей. Наконец, когда ветер достиг силы шторма, Вершомет достал из своего мешка тонкую, но длинную и крепкую веревку и предложил всем обвязаться. Ветер мог отбросить кого-нибудь в сторону, а в таких условиях человека найти трудно, потому что даже голос его не долетел бы до товарищей.

Теперь шли один за другим. Впереди всех, как и раньше, — охотник, за ним — Степа, затем — Запара, а в арьергарде — Павлюк. Кочегар должен был поддержать гидролога сзади, если бы тот упал. Но ученый держался чуть ли не бодрее всех и достаточно твердо стоял на лыжах.

По мнению охотника и гидролога, они уже должны были быть где-нибудь поблизости от парохода.

Вокруг них бушевала метель, свистел ветер, шуршал снег, и где-то вдали с шумом трескался лед. Время от времени из снеговой вуали выглядывала луна. Она едва освещала четырех отважных путешественников. Охотник несколько раз стрелял из ружья, но сухой треск выстрелов почти бесшумно расплескивался в хаосе урагана. От пурги и встречного ветра у людей подгибались колени. В глазах мелькали миллионы снеговых мотыльков. Если бы у охотника было что-нибудь вроде палатки, он уже давно дал бы сигнал остановиться. Но он знал, что такая остановка без палатки или меховых спальных мешков безусловно будет последней остановкой в их жизни. Борясь за жизнь, он вел своих товарищей против снежного самума. Люди жмурили глаза, падали, с помощью товарищей вставали и шли, шли в ледяную неизвестность.

Глава VIII

Только Вершомет ни разу не поскользнулся и не споткнулся. Он шел медленно, но почти не останавливаясь, и тащил за собой товарищей.

Иногда они тонули в снежных сугробах под каким-нибудь торосом, иногда же, согнувшись, с большим трудом продвигались по чистому льду против ветра.

Но вот Запара потянул веревку, подзывая к себе Степу. Гидролог остановился и крикнул, чтобы все подошли к нему. Запара осветил фонарем циферблат шагомера. Стрелки показывали, что они прошли три тысячи шагов и, следовательно, должны были находиться возле парохода или уже прошли мимо него.

— Мне кажется, — прокричал в ухо охотника Запара, — что не следует углубляться далеко в море. Если не найдем пароход, повернем к острову.

Бесспорно, сидеть на острове было целесообразнее, чем оставаться на льду, хотя и там не было почти никакой надежды на спасение. Но кто знает, может быть, на острове хоть кто-нибудь из них выживет. А может быть, ветер подгонит льдину с пароходом к самому берегу. До острова же они доберутся с помощью компаса и ветра, который будет подгонять их в спину. Вершомет предложил следующий план: еще сто шагов вперед, а потом пятьсот шагов вправо, а потом тысячу шагов влево. И возвращаться лишь в том случае, если ничего не найдут. План Вершомета приняли и двинулись вперед.

Пройдя сто шагов, они выбились из сил, но ничего не нашли. Повернули влево, и сразу же идти стало легче. Ветер дул с правой стороны. Хотя он и сбивал их с дороги, но преодолевать боковой ветер было не так трудно.

Неожиданно для себя охотник сбился со счета. Он было остановился попросить Запару посмотреть на шагомер, но, решив, что остается немного, решительно двинулся вперед. Сзади на него наседал Степа. Вершомет попытался ускорить бег, рванулся вперед и в ту же минуту упал на лед и почувствовал, что у него сломалась лыжа.

Степа налетел на Вершомета, растянулся рядом с ним в снежном сугробе и потянул за собой задних. Не устоял и Запара. На ногах остался один Павлюк. Он наклонился над товарищами, чтобы помочь им подняться. Протягивая руки Запаре, кочегар неожиданно нащупал предмет, бывший причиной катастрофы. Это была натянутая веревка. За нее-то и зацепился охотник.

«Что за диво?» — подумал Вершомет. Веревка свидетельствовала, что на этой льдине были люди. Быть может, они и сейчас где-нибудь поблизости и эта веревка приведет к ним.

Найденная веревка радостно взволновала четырех лыжников. Но теперь возникло новое осложнение: Вершомет остался без лыж, а запасных у них не было.

Охотник предложил разойтись по двое в обе стороны, держась за веревку, чтобы проверить, где она кончается. Тот, кто найдет конец, вернется обратно. Дальше чем за триста шагов не отходить. Пройдя триста шагов, нужно подождать десять — пятнадцать минут товарищей и, если их не будет, возвращаться назад.

Все согласились с охотником. Вершомет и Степа пошли в одну сторону, а Запара и Павлюк — в другую. Шли, как и прежде, связанные друг с другом. Вершомет шел впереди, держась за таинственную веревку. Лыжи он оставил на том месте, где случилась авария. Они должны были служить вехой. Степа шел на лыжах. Веревка была натянута на железных колышках и деревянных столбиках. Над льдом она поднималась приблизительно на полметра. Утомленные пургой охотник и юноша изо всех сил спешили вперед. Но идти было нелегко: приходилось брать с бою каждый шаг ледяного пространства, каждый метр веревки. У Степы мелькнула мысль, что в то время, как они движутся медленно, Запара и Павлюк, подхваченные ветром, дующим им в спину, мчатся очень быстро. Еще десять шагов — и веревка оборвалась. Остановились, посмотрели, нет ли поблизости ее продолжения, но ничего не нашли. Можно было возвращаться назад. Это неудачное завершение поисков их даже обрадовало. Ведь веревка могла закончиться и на двести или на триста шагов дальше, а как тяжело было бы пройти эти шаги! Теперь же они возвращались, подталкиваемые ветром и с надеждой, что тайну веревки, может быть, раскрыли их товарищи. Чтобы вернуться к поломанной лыже Вершомета, времени понадобилось втрое меньше. Решили идти дальше, вслед за товарищами.

Стали по обе стороны веревки и пошли рядом.

Теперь идти было легче — и потому, что ветер дул в спину, и потому, что лед стал ровнее. Торосы встречались редко. Ветер мешал разговаривать, относя слова вперед.

Внезапно в нескольких шагах от них в темноте мигнул огонек. Охотник изо всех сил закричал. Огонек заплясал, закачался в ответ. По-видимому, ветер донес туда звук голоса. Вершомет и Степа догадались, что слышать звуки, идущие оттуда, им мешает противный ветер.

Еще минута — и перед ними появилось несколько фигур. Две из них держали фонари. Это были Соломин и Котовай. Возле них стояли Павлюк и Запара. Ветер не давал говорить — он выкрадывал слова, обрывал фразы, глушил или искажал звуки речи. Но все поняли, что матросы разыскивали четырех лыжников и что пароход где-то недалеко. И действительно, через какие-нибудь десять минут все они были у борта «Лахтака».

Там их радостно приветствовали Кар и Торба.

Оказывается, когда поднялась вьюга, Кар, беспокоясь за экспедицию, приказал протянуть канаты на несколько сот метров от парохода. Штурман правильно рассчитал, что когда лыжники будут возвращаться, то обязательно зацепятся за канат, даже если не попадут на пароход. Зная опытность и ловкость Вершомета, он был уверен, что охотник пройдет где-нибудь неподалеку от «Лахтака».

Держась за канат, люди с фонарями беспрерывно ходили поблизости от парохода, надеясь встретить разведчиков с острова Лунной Ночи.

Пурга усиливалась. Все вернулись на пароход. Разведчики разместились около печки, согревались чаем и рассказывали свои впечатления от острова и путешествия.

Глава IX

Это случилось через два дня после их путешествия на остров Лунной Ночи.

Когда Павлюк проснулся и высунул голову из-под тулупа, его удивил огонь, освещавший окно радиорубки.

«Пожар!» — подумал он и кинулся на палубу.

На корме, словно огромный костер, пылало несколько бочек из-под смолы. Пламя освещало палубу, дымовую трубу и мачты, выступавшие на фоне окружающей их глубокой темноты. Возле огня темными пятнами таял снег, и белое снежное покрывало палубы становилось серым от воды.

Единственное, что нарушало тишину, — это слабый треск раскаленных клепок.

Кочегар понял страшную опасность, грозившую им.

Товарищи, по-видимому, спокойно спали или отдыхали в общем помещении.

«Будить!» — промелькнуло у него в голове. Но в тот же миг с полубака, где висел пароходный колокол, послышались быстрые, энергичные звуки пожарной тревоги.

«Вахтенный! — догадался Павлюк. — Но услышат ли в трюме? Мой номер — семь: огнетушитель и топор», — вихрем мчались мысли.

На случай пожара между моряками команды были заранее распределены обязанности. Каждый числился под определенным номером, и каждый номер имел свой противопожарный инструмент и определенные обязанности.

Павлюк знал, что огнетушители лежат в общем кубрике, — их спрятали там от мороза. Топор лежал здесь, на корме, в пожарном ящике.

Сильным ударом кочегар сбил с ящика дверцы, выхватил топор и кинулся к люку, который вел в общий кубрик. Открывая дверцы, он снова с тревогой подумал, что в кубрике, наверное, ничего не слышат. Но, когда он открывал дверцы, там, по-видимому, услышали.

Все вскочили и бросились к своим местам. Павлюк первым схватил огнетушитель и с криком: «Огонь на корме!» — раньше всех оказался на палубе.

Именно в этот момент замолчал колокол на полубаке.

Освещенные пламенем, стояли на палубе Вершомет, Павлюк, Степа, Котовай и Торба. Через несколько секунд к ним присоединились остальные товарищи. Растерянность длилась только одно мгновение.

Но вот прозвучала команда Кара:

— Огнетушители на огонь!

И моряки направили на огонь несколько шипящих струй.

— Маты!

В огонь полетели большие веревочные маты, смоченные водой.

— Брандспойт!23

Но насос не работал. Пока Торба выяснял причину этого, огонь вспыхнул с прежней силой. Теперь занялась уже палуба. Это было очень опасно, потому что под палубой, в глубине кормового трюма, лежал динамит. Было его немного, но вполне достаточно, чтобы уничтожить «Лахтак».

Кар и его товарищи понимали всю серьезность положения. Они могли оставить «Лахтак» и искать спасения на льду, а потом на острове Лунной Ночи. Но очутиться на незнакомом суровом острове, среди полярной ночи, с минимумом запасов продовольствия и без радио — непривлекательная перспектива.

Они решили любой ценой спасти пароход.

Оставив Торбу и Котовая возле брандспойта, Кар схватил топор и вместе с другими моряками бросился к пылающим бочкам. Их разрубали и выбрасывали за борт. Вокруг сыпались искры. Люди обжигали брови и бороды. Кое у кого была обожжена и кожа. Отступившее от кают пламя охватывало маленькую надстройку под кочегарским кубриком. Победить пожар без воды казалось невозможным. Моряки с беспокойством оглядывались на Торбу и Котовая. Но брандспойт по-прежнему отказывался подавать воду.

Уже опустели огнетушители. Уже были брошены на огонь все мокрые маты.

И вот внезапно Степе пришла в голову блестящая идея.

— Товарищ капитан! — обратился он к Кару. — Снегом потушим!

— Снегом? — вскрикнул Кар. Он сразу понял юнгу.

Ведь только потому, что палубу и надстройки парохода покрывал снег, огонь и распространялся так медленно: снег таял от жара, и вода заливала огонь.

— Лопаты! Ведра! Брезенты! Давайте снег! — скомандовал Кар.

Моряки быстро поняли, в чем дело. Нужно было сгребать снег откуда только можно и бросать его в огонь. Вершомет выскочил на лед с лопатой и большим брезентом в руках. За ним прыгнули Степа и другие товарищи. Кто лопатой, а кто ведрами сгребали снег на брезент. Потом подавали брезент на палубу. Там стояли Кар и Павлюк. Они поднимали брезент и ссыпали снег на огонь. Обгорелые, с ободранными до крови руками, вспотевшие моряки работали, сдерживая огонь. Но обуздать его они не могли.

Торба не бросал помпы. Он знал, что, если ее удастся исправить, у них будет радикальнейший способ борьбы с пожаром.

И вот он почувствовал, как что-то чавкнуло: это клапан набрал воды.

— Котовай, давай брандспойт! — приказал механик.

Котовай подтянул шланг и направил на огонь медную трубку. Как раз в это время Кар и Павлюк, приблизившись к огню, высыпали из брезента кучу снега. Воздух над палубой прорезала струя морской воды, вырванная помпой из-подо льда. Поднявшись высоко вверх, струя упала на огонь, одновременно обливая с ног до головы Кара и Павлюка.

Над огнем поднялся густой пар.

Моряки побежали на пароход, чтобы с топорами в руках помочь наступлению воды на огонь.

Пожар быстро уменьшался. Через полчаса залили и вырубили последние тлеющие доски.

Под палубу, в глубь парохода, огонь не дошел.

«Лахтак» был спасен.

Глава X

Совершенно измученные, моряки спустились с обгорелой палубы в свой трюмный кубрик.

На палубе остались Кар, Лейте и Павлюк. Они определяли ущерб, причиненный огнем.

Штурмана интересовали причины пожара. Горело на значительном расстоянии от дымовой трубы. На месте пожара не было электрических проводов, которые давали бы основание предположить, что загорелось из-за замыкания.

— Кто первый увидел огонь? — спросил Лейте штурман.

— Нужно спросить Павлюка, — ответил тот. — О пожаре я услышал от него. Ведь он все время был на палубе. Кроме того, кто-то прозвонил пожарную тревогу.

— Павлюк! — позвал кочегара Кар.

Кочегар подошел.

— Кто первый заметил пожар?

— Или я, или Котовай. Он стоял на вахте, — ответил кочегар. — А может быть, одновременно, — добавил он, подумав.

Павлюк рассказал, как он, проснувшись, увидел в окне свет, как выскочил на палубу, услышал пожарную тревогу и удивился, что вахтенный звонит, а люк закрыт.

— Позовите Котовая, — сказал Кар.

— Есть! — ответил кочегар и пошел звать вахтенного.

Лейте с фонарем в руке еще раз внимательно осмотрел обгорелую палубу.

Кар стоял неподвижно и смотрел в темную даль. Он думал: «Почему вспыхнул пожар? Откуда мог взяться огонь возле бочек с горючим?» По его подсчетам, пожар начался вскоре после того, как зашла луна, и пароход был окутан густой темнотой; быть может, кто-нибудь, проходя по палубе, светил спичкой или факелом и нечаянно поджег бочки?

— Вы меня звали? — спросил Котовай, подойдя к Кару.

— Да, — повернулся к нему штурман. — Вы сегодня вахтенный?

— Я.

— Когда вы заметили огонь?

— Я сидел в общем кубрике, когда туда влетел Павлюк и закричал, что пожар. Я выбежал на палубу и увидел огонь.

— Вы били в колокол тревогу?

— Нет.

— А кто же бил?

— Не знаю.

— Но вы слышали?

— Вот не знаю… в этой суматохе у меня все перепуталось.

— Когда вы оставили палубу?

— За полчаса, а может быть, за сорок минут до пожара. Перед этим я выходил вместе с Запарой. Он делал наблюдения, а я осматривал лед вокруг парохода. Это было перед заходом луны. Мы вместе вернулись в кубрик.

— Вы не видели, после вас кто-нибудь выходил на палубу?

— Нет, я все время сидел возле дверей. Все спали, а я чистил винтовку.

— Могло быть, чтобы вы не заметили, как кто-нибудь вышел?

— Нет. Этого не могло быть.

— Итак, на палубе не было никого?

— Там мог ходить только Павлюк.

Кар задумался. Разговор с Котоваем не дал ничего, чтобы выяснить причину пожара. Напротив, становилось непонятным, кто бил в колокол тревогу. Штурман позвал Лейте.

— Вы слышали, как били в колокол? — опросил Кар.

— Конечно, — ответил старый моряк.

— Котовай говорит, что он не бил и что в это время на палубе не было никого, кроме Павлюка…

— …или того, кто курил здесь трубку, — прибавил Лейте, протягивая что-то штурману. — Я нашел это возле пожарища.

Это была короткая, с загнутым вниз мундштуком трубка. Кар поднес ее к носу и понюхал. Трубка слегка пахла ароматическим табаком. Штурман знал, что никто на пароходе не курит трубки. Когда-то трубка была у Вершомета, но он потерял ее в море. Такого ароматического табака Кар тоже не видел ни у кого из команды «Лахтака».

— Насколько мы все знаем, — сказал Лейте, словно дополняя мысли Кара, — Павлюк не курит.

Помолчав, старый боцман прибавил:

— Трубка потеряна недавно.

В этот момент к ним снова приблизился Котовай. Штурман показал матросу трубку и спросил:

— Чья это трубка?

Матрос осмотрел трубку, пожал плечами и, возвращая ее, медленно сказал:

— Не знаю… Это норвежская трубка… Я видел такую же у нашего покойного радиста. Он купил ее при мне в Тромсе. — Матрос присветил фонарем и прибавил: — Такая же точно трубка.

Кар и Лейте молчали.

— А где вы ее взяли, Отто Рудольфович? — спросил Котовай.

— Да вот Лейте нашел.

— Это, наверное, осталась от радиста.

— Гм… гм… — пробормотал Кар и повернулся к Лейте: — Установить с сегодняшнего дня морские вахты. Вахтенному матросу не покидать палубы. В случае непогоды или большого мороза пусть сидит в штурманской рубке. Штурманскую вахту стоять вам, Запаре, Торбе и Вершомету. Каждый день один из вас будет отдыхать. Вахтенный штурман должен каждый час наведываться к вахтенному матросу. Кроме того, пересмотрите вместе с механиком противопожарный инструмент и вообще позаботьтесь о противопожарных мероприятиях.

— Есть! — ответил Лейте и пошел.

Кар прошелся по палубе, подошел к борту и оперся на планшир.24

Неясные силуэты торосов исчезали в темноте полярной ночи. Темнота висела вокруг парохода, окутывала мачты, нос и корму, словно пряча от глаз моряка причины пожара.

У Кара из головы не выходила мысль о норвежской трубке.

Если поверить Котоваю, что такая трубка была у радиста, то, значит, она могла попасть к Павлюку, который все время жил в каюте радиста рядом с радиорубкой. Когда вспыхнул пожар, на палубе не было никого, кроме кочегара. Но кто же бил в колокол? Кар хорошо помнил тревожные удары, которые он услышал вместе с криком Павлюка. Слышал эти удары и Лейте и Павлюк. Правда, Котовай не был уверен в том, что слышал их.

— Кто же бил в колокол?..

Возникают подозрения. И в сознание глубоко западает мысль: «Почему Павлюк одиноко живет наверху, в нетопленной каюте? Что он там делает? Почему так неохотно принимает тех, кто к нему заходит?»

Внезапно около радиорубки что-то словно бы взвизгнуло. И снова тишина. Кар выпрямился и стал напряженно прислушиваться. Но вокруг царствовала тишина.

Глава XI

В километре от парохода, между ним и островом, поднимались огромные ледяные скалы. Запара сказал Степе, что это, очевидно, застрявшие на прибрежной мели айсберги. Эти скалы поднимались над поверхностью моря на семь-восемь метров. Когда на небе блестело северное сияние или светила луна, они казались развалинами средневекового замка. Вообще гигантские торосы очень украшали суровый ландшафт обледенелого моря.

Степа избрал эти льдины конечным пунктом своих экскурсий на лыжах. Отходить от парохода дальше Кар решительно запретил.

Однажды юнга обратил внимание на то, что на снегу возле ледяных скал есть много таких следов, которые они видели на берегу острова Лунной Ночи, — то есть следов полярной лисицы, или, как ее иначе называют, песца.

Степа видел следы, но этот пушистый длиннохвостый зверь еще ни разу не попадался ему на глаза.

Вершомет предложил поставить на песца капкан. Степа охотно принял это предложение. На следующий день после пожара они захватили два капкана и двинулись к ледяным скалам.

— Интересно, какие здесь песцы? — говорил Вершомет. — Есть ли здесь голубые?

— А вы думаете, что могут быть? — спросил Степа.

— А почему же нет! Мне дважды приходилось встречать их на Новой Земле. Говорят, что на малых островах, которые лежат далеко в море, они встречаются чаще, чем на суше или на больших островах.

— А скажите, — заинтересовался юнга, — их мех действительно голубой?

— Нет. Он скорее пепельный. Если бы они были в самом деле голубыми, им было бы очень трудно спрятаться в тундре или среди льдов. Даже с пепельным мехом они слишком заметны в условиях севера. Другое дело — белые. Те прекрасно маскируются в снегах и во льдах.

Обходя небольшие торосы, охотники быстро бежали на лыжах.

Погода стояла тихая, приятная. В небе светила луна. Она заливала светом запорошенную снегом ледяную пустыню.

— А как охотятся на песцов? — спросил Степа.

— Расскажу, когда будем ставить капкан, — ответил охотник, — а сейчас давай поспешим.

Наконец приблизились к ледяным скалам. Едва свернули в узкий проход между двумя огромными торосами, как «Лахтак» сразу пропал из виду. Вокруг царил хаос ледяных нагромождений. Кое-где они расступались, и между ними появлялись ровные ледяные площадки, на которых можно было кататься на коньках или играть в мяч.

— Меня интересует, — сказал охотник, останавливаясь и показывая след песца на снегу, — почему их здесь так много.

— А что, разве они не заходят на лед?

— Нет, напротив, они часто забегают в море, но здесь, среди этих торосов, их следов особенно много, словно около кормушки.

Но через пять минут охотник разгадал причину этого явления.

Когда они прошли за острый выступ одного из торосов, перед ними заблестело черное пятно большой полыньи. На снегу возле полыньи отпечатались следы лап большого зверя. Эти следы, похожие на следы огромной человеческой ноги, остановили товарищей.

— Ага, — сказал Вершомет, — понял! — И осторожно оглянулся.

— Что такое? — спросил Степа.

— В этой полынье водятся нерпы. На них ходит охотиться белый медведь, а следом за ним бегают песцы. Они кормятся объедками, которые оставляют медведи. Удивляюсь, как ты раньше не заметил этой полыньи и следов беляка.

— Во-первых, потому, что я не заглядывал в этот уголок, а во-вторых, не всегда луна светит так ярко и можно все заметить.

— Ну, теперь, — сказал Вершомет, — смотри внимательно, чтобы случайно не наскочить на этого ворюгу.

— А он на нас не может наскочить?

— Сейчас у него перед нами преимущество. В это время он видит лучше, чем мы. Кроме того, он, видимо, кое-что чувствует нюхом, а вот ты ничего не чуешь. И, наконец, он молчит, а мы разговариваем.

В этот момент поблизости что-то треснуло.

— Эге, заговорил, — тихо сказал охотник.

Над гигантским торосом поднялся большой зверь. Выставив морду, он, казалось, нюхал воздух. Но он ничего не мог почуять, потому что у белых медведей слабо развит нюх. Медведь медленно спустился с тороса, подошел к полынье и лег возле воды.

Охотники не двигались. Вершомет присел и не шевелясь следил за зверем.

Медведь не смотрел на них. Он медленно водил мордой, всматриваясь в полынью. Зверь выжидал, не появится ли нерпа.

— Мы охотимся, и он охотится, — прошептал Вершомет своему юному другу. — Ну-ка, подползем поближе.

Пригнувшись, охотники начали приближаться к медведю. Зверь, по-видимому, заметил их, но остался равнодушным.

Когда до него оставалось шагов тридцать, Вершомет стал на колено и начал целиться. Медведь поднял голову и снова опустил ее, всматриваясь в прорубь.

— Степа, это должен быть твой медведь, — сказал Вершомет.

Обрадованный Степа прыгнул на два шага вперед, поднял ружье и крикнул:

— Эй, беляк, берегись. Ге-ге-ге-е-е-е!

Этот крик испугал медведя, и он, сразу поднявшись на ноги, медленно двинулся на охотников. Степа выстрелил.

Медведь со стоном упал на передние лапы, и в то же мгновение охотники услышали отчаянный человеческий крик.

Глава XII

Луна заканчивала свой путь по небу, когда на палубу вышли Кар, Лейте и Запара. Они ожидали Вершомета и Степу и разговаривали о том, что так беспокоило Кара последние сутки: о причинах пожара и о том, кто бил в колокол тревогу.

Штурман все время избегал поднимать этот вопрос, и Лейте следовал его примеру. Теперь же Кар решил рассказать о своих подозрениях и тревоге Запаре и посоветоваться с ним и с Лейте. Вахту в это время нес Котовай. Он выглянул из окна штурманской рубки, проводил взором моряков и ученого, которые прошли на нос.

Три фигуры в мохнатых кожухах стояли на фоне покрытого снегом полубака и, освещенные лунным светом, напоминали заговорщиков.

Котовай взошел на капитанский мостик и перегнулся через фальшборт.

— Вахтенный! Не замерз? — крикнул ему Лейте.

— Нет. В такую погоду и три вахты можно выстоять! — ответил Котовай.

Матрос прошелся по мостику. Капитан и его помощник тихо разговаривали между собой.

Кар рассказывал Запаре о норвежской трубке, о том, что Котовай видел такую трубку у радиста, о непонятном поведении Павлюка и о том странном звуке, который ему пришлось вчера услышать.

Запара, выслушав все это и помолчав, сказал:

— Если так, то я также должен рассказать вам одну странную вещь. Недели две назад, а может быть и немного больше, в полночь я вышел на палубу, чтобы делать метеорологические наблюдения, и влез на крышу штурманской рубки. Когда я поднял анемометр и начал следить за секундомером, послышались какие-то странные стрекочущие звуки, идущие откуда-то не то с палубы, не то из-за дымовой трубы, а может быть, из какой-нибудь шлюпки. Кстати, мне они показались очень знакомыми. Закончив наблюдения над анемометром, я перегнулся через борт и начал прислушиваться. Но звуки стихли, и ничто не нарушало тишины. Эти звуки, повторяю, показались мне очень знакомыми. Я стал припоминать, где я мог слышать что-нибудь похожее. Но, сколько я ни припоминал, ничего не приходило в голову. Знаете, так бывает во сне: что-нибудь приснится, а потом вспоминаешь и не можешь вспомнить. Сойдя с капитанского мостика и подойдя к дверям, ведущим в наш кубрик, я встретил Павлюка. Я спросил, не слышал ли он что-нибудь. Павлюк ответил, что он абсолютно ничего не слышал, и сказал это таким веселым, даже насмешливым тоном, что у меня пропала охота говорить об этом еще кому-нибудь. Я решил, что мне показалось. Боясь за свои нервы, я решил почаще ходить на лыжах.

Выслушав Запару, Кар повернулся к Лейте и сказал:

— А вы слышали что-нибудь похожее?

— Нет, — ответил Лейте, — мне никогда ничего не чудится. И, если бы я когда-нибудь услышал что-нибудь похожее, я бы немедленно уведомил капитана.

— Вы поразительно самоуверенны, мой друг! — заявил ему Запара.

— А все же, что вы думаете обо всей этой истории? — спросил Кар. — Говорите, Запара.

— Я думаю, — растерянно сказал метеоролог, — что об этом нужно спросить Павлюка. Вызвать сюда, рассказать о наших подозрениях и спросить.

Услышав ответ Запары, Лейте засмеялся.

— Вы, кажется, не разделяете этого мнения, — сказал ему Кар. — Прошу высказаться.

— Я почти согласен с товарищем штурманом, — кивнул на Запару Лейте, — только, по-моему, прежде чем разговаривать с Павлюком, надо его арестовать и сделать обыск в радиорубке, в каюте радиста, где он живет, а также в других палубных надстройках.

В эту минуту Кар поднял голову и увидел на крыше штурманской рубки Котовая; он стоял и внимательно смотрел куда-то.

Штурман выпрямился и, ничего не сказав своим помощникам, крикнул матросу:

— Вахтенный!

— Есть!

— Что случилось?

— Вроде выстрелы послышались с торосов, куда ушли наши звероловы.

— А мы ничего не слышали, — сказал Кар и повернулся к помощникам: — Да-да. Вот так именно и вы, Лейте, в хлопотах не услышали тех звуков. — Помолчав, штурман добавил: — Так вот, я считаю, что с сегодняшнего дня мы должны внимательно следить за тем, что делается на палубе. Вы понимаете теперь, почему я установил беспрерывное дежурство вахтенных на палубе и почему, когда на вахте стоит Павлюк, я прошу вахтенного штурмана палубы не покидать.

Луна спряталась за горизонтом, берега острова исчезли из виду, мгла окружила пароход. Только звезды мерцали в небе и в синеватом мраке прятались заснеженные ледяные просторы.

— Что-то наши охотники задержались, — встревожился Кар. — Не заблудились бы в темноте. Лейте, зажгите огни.

Лейте пошел выполнять приказ. Но, прежде чем он успел зажечь фонари, моряков встревожил крик Котовая:

— Отто Рудольфович! На берегу огонь!

Кар и Запара посмотрели в сторону острова.

Там сквозь ночную мглу светился огонь. Большое пламя то разгоралось, то гасло, как будто кто-то время от времени подливал в него керосин. Стоявшие на палубе замерли. Но вот чуть поодаль вспыхнул новый огонек, а за ним еще один и, наконец, еще один. Четыре огня пылали на берегу острова Лунной Ночи.

Глава XIII

Если бы Степа за минуту до того, как выстрелить, повернулся и посмотрел на высокий десятиметровый торос, торчавший поблизости, он бы очень удивился. На верхушке этого тороса он увидел бы освещенную луной фигуру высокого человека. Теперь этот человек лежал у подножия тороса. Он поскользнулся и упал на мелкие обломки льда.

Остроглазый Вершомет первым увидел распростертого человека.

— Кто это? — спросил Степа.

— Кто-то из наших товарищей, — встревоженно ответил Вершомет.

Но, наклонившись над человеком, он никак не мог узнать, кто это.

— Ростом с Кара, — бормотал он, — шапка вроде Запары, но что за тулупчик? Из песцового меха. Такого нет ни у кого из наших.

— Что он, мертвый? — спросил Степа.

— Сейчас узнаем, — не спеша ответил Вершомет и, перевернув человека на спину, засунул ему руку за пазуху.

— Живой, — сказал он, вглядываясь в его лицо.

Чтобы рассмотреть его, было еще достаточно светло от луны. Лицо было залито кровью, и, возможно, это изменило его выражение. Во всяком случае, Вершомет никак не мог понять, кто это.

— Здорово разбился, — сказал охотник. — Нужно было бы сделать перевязку. Или, может быть, просто потащим его на пароход?.. Но кто же это?

Степа тоже внимательно рассматривал лицо лежавшего. Помолчав несколько секунд, он заявил:

— Дядя Юрий! Этот человек не с «Лахтака».

— Правильно, — ответил охотник, поднимая ружье, — таких ружей у нас нет.

И правда, на «Лахтаке» было только три ружья, и Вершомет прекрасно знал каждое из них. К тому же два из трех были с ними.

— Это, кажется, американское, — сказал Вершомет, осматривая ружье.

Мысль, что перед ними посторонний человек, еще более взволновала обоих. Они совсем забыли про медведя. Забыли и про капканы, которые принесли с собой.

— Может, здесь есть еще кто-нибудь? — предположил юнга.

— Ну-ка, взлезь на торос, только не слети оттуда, как этот молодец, и крикни, а еще лучше — выстрели. Может, кто-нибудь откликнется.

Степа начал взбираться на льдину, а Вершомет тем временем расстегнул неизвестному воротник, снял шапку и стер с его лица кровь. Голова, казалось, была цела. Крови, по крайней мере, не было видно. Охотник побоялся раздевать незнакомца на морозе. Но, заметив у него на боку, там, где одежда была порвана льдом, кровь, он разрезал это место ножом и, найдя рану, начал останавливать кровь, наложив платок и привязав его куском случайно оказавшегося у него старого бинта. Ему казалось, что человек повредил ноги. Когда он потянул одну из них, незнакомец застонал.

Степа взлез на льдину, с которой упал незнакомец.

Там действительно было очень скользко. Но оттуда, словно с капитанского мостика, было удобно наблюдать арктический пейзаж. Луна уже стояла над горизонтом. С одной стороны Степа видел черное пятно парохода, с другой — неясные очертания острова. Вокруг простиралась пустыня. Нигде не было видно ни одного живого существа. Юнга несколько раз крикнул и, не услышав никакого ответа, закричал Вершомету:

— Дядя Юрий, я буду стрелять!

— Стреляй!

Спустившись на полметра ниже, юнга выстрелил. Это был тот выстрел, который услышал Котовай.

Ответа на него не было. Напрасно Степа несколько минут прислушивался. Потом он сполз с тороса вниз, к Вершомету. Тот тем временем, сняв куртку, делал для незнакомца носилки.

— Снимай, Степа, и ты куртку. Согреемся, когда будем его нести.

— Давайте, дядя Юрий, еще постреляем: может быть, с «Лахтака» придут помочь.

— Да нет, давай уж сами. А то ждать…

— Медведя так и бросим?

— Ничего не поделаешь, нет времени с ним возиться. Я думаю, что вернусь сюда с товарищами раньше, чем песцы успеют его испортить. А этого парня нужно отнести поскорее.

Степе надолго запомнилась такая картина: длинные тени от торосов затемняют проход между ними. Полынья кажется черным пятном, а медведь лежит возле нее бесформенной грудой. Дядя Юрий стоит без куртки, опершись на ружье, а около него лежит неизвестный человек. Он тихо стонет. Глаза у него закрыты. Вокруг снег и льды. Мороз крепчает и щиплет нос и щеки. Небо темно-синее, звезды разгораются все ярче, а луна клонится к горизонту.

— Пойдем, — говорит Вершомет.

Они наклоняются и поднимают неизвестного. Степе трудновато, но охотник старается, чтобы большая часть тяжести пришлась на его долю.

Они обходят торосы, стараются обогнуть каждый ледяной выступ и размеренным шагом движутся к пароходу. Под ногами скрипит снег.

Глава XIV

Когда луна зашла, Вершомет и Степа были не более чем в полутораста шагах от окружавших полынью торосов. Степа чувствовал, что ноша тяжеловата для него, но не признавался в этом и, держа неизвестного за ноги, старался твердо ступать по льду. Впрочем, иногда он спотыкался на неровных выступах ледяного поля.

Прокладывая дорогу, Вершомет боялся, как бы не заблудиться в темноте. Когда луна зашла и пароход скрылся из глаз, он остановился.

— Отдохнем, — сказал охотник.

Они положили человека на лед.

— Что, может быть, выстрелить несколько раз? — спросил Степа.

— Думаю, что не стоит. Они должны зажечь топовые огни.

Вершомет не ошибся: действительно, через несколько минут в темноте заблестели два огонька: это Лейте поднял фонари под клотики25 мачт.

Ни старый охотник, ни его юный друг ни разу не обернулись назад и не посмотрели в сторону острова. Сделав это, они увидели бы те огни, которые так удивили и взволновали моряков на «Лахтаке».

Когда на мачтах зажглись фонари, оба сразу же поднялись и двинулись прямиком к пароходу. Но не прошли они и ста шагов, как над «Лахтаком» вспыхнула ракета. Она поднялась так высоко, что, казалось, долетела до звезд. Несколько секунд в небе ярко горела новая звезда. Но вот она метеором покатилась вниз и рассыпалась яркими искрами.

За первой ракетой полетела вторая. Одновременно до охотников долетели звуки выстрелов.

— Неужели они думают, что мы не видим топовых? — удивился Степа.

— Вот еще расстрелялись!.. — засмеялся Вершомет. — Из дробовика и нагана. Но… — Он помолчал. — Здорово бухает! Наверное, стреляют холостыми с двойным зарядом. Беспокоятся, что мы заблудимся. Если бы не встреча с этим незнакомцем, досталось бы нам, наверное, от Кара за такое опоздание. А впрочем, чтобы они не волновались, давай и мы сделаем несколько выстрелов.

И снова они осторожно положили на лед незнакомца. Степа снял ружье, но, прежде чем выстрелить, обернулся назад и посмотрел в сторону острова. Там он увидел огни.

— Дядя Юрий! — крикнул мальчик. — Это не нам пускали ракету. Посмотрите!

Удивленный охотник посмотрел туда, куда показывал Степа. Увидев огни, он опустил ружье, которое уже поднял, чтобы выстрелить.

Четыре огня горели, словно лагерные костры.

— Что это? Гм! Понимаю: это, по-видимому, разгадка, откуда этот гражданин, которого мы тащим. Наверное, это его товарищи зажгли огонь, а наши заметили и начали пускать ракеты.

Любопытство Вершомета и Степы еще возросло. А идти быстро, чтобы немедленно присоединиться к экипажу «Лахтака», который, по-видимому, старался связаться с людьми на острове, они не могли.

— Слушай, парень, — обратился к юнге Вершомет, — ты был прав, когда предлагал позвать помощь с парохода. Вдвоем мы будем нести его долго. Давай сделаем так: ты беги на пароход, скажи про этого найденыша и зови людей на помощь. Там есть мои нарты. Тащите их сюда, а я посижу здесь.

— Есть! — ответил юнга и быстро двинулся к пароходу.

— Смотри не заблудись! — крикнул вслед ему Вершомет.

Но заблудиться юноша не мог. Это видел и старый охотник. На мачтах горели топовые огни. Одна за другой взлетали вверх ракеты. Гремели выстрелы. Вскоре на льду возле парохода вспыхнул костер. Вершомет видел, как на фоне этого костра чернели фигуры моряков. Охотник наклонился над незнакомцем. Дыхание его ослабело, но он был жив и иногда чуть слышно стонал. Вершомет зажег папиросу и начал сгребать вокруг человека снег, чтобы он не замерз и не простудился. Да он и сам согревался за этой работой. Время от времени он посматривал то на огни, то на костер у парохода и думал о том, кто же там, на острове… Может быть, там есть какая-нибудь станция? Но как же, в таком случае, Кар мог говорить, что это совершенно неизвестный остров? Может быть, что-нибудь испортилось в штурманских приборах и они сами не знали, куда их занесло? А может быть, какой-нибудь пароход тоже зимует возле этого острова? Пароход с исправной радиостанцией и радистом, который сможет завтра же сообщить о «Лахтаке» в Архангельск. Это предположение было особенно приятным.

Впрочем, приглядываясь к человеку, лежавшему у его ног, он все сильнее удивлялся его одежде и чертам его лица. Неизвестный, по мнению Вершомета, не был ни русским, ни ненцем, с которыми он чаще всего встречался.

«Неужели иностранец — немец, англичанин, американец?» — гадал охотник.

Он начал высчитывать, когда должен возвратиться Степа с подмогой. Выходило, что уже пора. Чтобы его легче было отыскать, он несколько раз выстрелил. И вот в ответ откуда-то издалека долетело несколько выстрелов. Стреляли с берега. Стреляли из нескольких винтовок.

— Ого! — сказал себе охотник. — Они хорошо вооружены.

В это время совсем близко послышалось: «Го-го-го! Вершомет!» — и через несколько минут показались нарты и четверо моряков во главе со Степой.

Глава XV

На льду в нескольких метрах от «Лахтака» пылал костер. Здесь распоряжались Торба и Лейте. Первый, экономя топливо, пререкался из-за каждого полена, а второй, напротив, тащил в огонь все что можно, лишь бы горело поярче. И, хотя механик доказывал, что топлива у них очень мало, боцман не обращал на это внимания. Лейте хотел, чтобы их огонь был хорошо виден на острове.

Кар собирался немедленно послать разведку, но решил подождать возвращения Вершомета и моряков, которых он послал с юнгой. Сообщение Степы, что они нашли на льду человека, потерявшего сознание, его не очень удивило. Если бы не огни на берегу, то оно показалось бы ему чрезвычайно странным, но теперь он убедился, что на острове Лунной Ночи были люди. Правда, он не мог понять, как они туда попали. Ведь район, где находился «Лахтак», не посещал еще ни один пароход, ни один самолет. В Архангельске Кар не слышал, чтобы туда посылали какую-нибудь экспедицию.

Удивлялся Кар и тому, как на острове могли развести такие большие костры. По-видимому, там нашлось немало плавника. Хотя странно, что он так быстро разгорелся. Особенно его удивляло, что пламя иногда взметалось вверх, словно в него подбрасывали сухой соломы.

Из темноты послышался шум, и вскоре на льдине у костра показались моряки. Нарты шли пустыми. Незнакомца, который не приходил в сознание, Павлюк нес на руках, как ребенка. Богатырская сила позволяла ему без труда нести человека весом не менее шестидесяти пяти — семидесяти килограммов. Кочегар взял его на руки, потому что ехать на нартах было не совсем спокойно.

Неизвестного внесли в кубрик и положили на койку. Запара, который немного разбирался в медицине, открыл ему рот и влил несколько граммов спирта. Потом с помощью моряков раздел его. На теле оказалось несколько ран. Запара смазал их йодом, положил ваты и перевязал бинтами.

Выяснив, что неизвестный вывихнул правую ногу и левую руку, гидролог начал их вправлять. Он сделал это так ловко, что ему могли бы позавидовать немало опытных врачей-специалистов.

Не прошло и сорока минут, как неизвестный, весь в бинтах, лежал на койке под присмотром кочегара Ковягина.

Вскоре у больного повысилась температура и начался бред. Он выговорил несколько слов, которые никто не понял. Это был иностранец. Но он говорил не по-английски, не по-немецки, не по-французски. Кар знал английский и немецкий языки, Запара — французский, но они не понимали иностранца.

Устроив больного, решили связаться с берегом. Кару очень хотелось сходить туда самому, но он считал, что ему ни в коем случае нельзя бросать пароход. После гибели капитана он дал себе слово, что во время этого вынужденного плавания будет покидать «Лахтак» только в самом крайнем случае.

И, хотя он надеялся, что люди с берега придут сами, он все-таки решил послать туда разведку — Лейте и охотника. Первого он посылал как своего помощника, опытного человека и знатока английского языка, наиболее распространенного языка среди моряков всех наций, а Вершомета — как самого выдержанного и опытного среди моряков, охотника-полярника. Каждый из моряков хотел бы пойти с Лейте и Вершометом, но Кар больше никому не позволил.

Степе тоже очень хотелось пойти на остров, хоть он и чувствовал усталость. Но он понимал, что запрет Кара носил категорический характер. Впрочем, юнга попросил позволить ему провожать разведчиков хотя бы двадцать — двадцать пять минут и вернуться, если они никого не встретят.

— Хорошо, — согласился Кар. — Но пойдешь ты не один. С тобой пойдет и… Котовай.

Степа думал, что Кар назовет Павлюка. Все присутствующие думали то же самое. Этот великан более всех подходил в спутники мальчику. Наверное, в первый момент у Кара было намерение назвать Павлюка, но он передумал. Лейте и Запара поняли его.

— Лейте, — сказал Кар, — у вас есть часы. Через пятнадцать минут матрос и юнга должны возвратиться назад. Они помогут вам нести ружья и мешки с припасами. Когда дойдете до острова и установите контакт с теми людьми, дайте нам сигнал. Один из огней перенесите вправо. Узнайте, что это за люди, в каком они положении. Можете сказать им, как мы сюда попали. Немедля же возвращайтесь назад.

— Есть! — ответил Лейте.

Как только разведывательная партия двинулась в путь, три огня погасли. Зато четвертый разгорелся еще ярче.

Вершомет и юнга почти забыли об усталости, хоть они и много ходили в этот день. Любопытство подгоняло их. Это было очень естественно. Остававшиеся на пароходе провожали их с завистью.

Едва исчезли очертания парохода — а они исчезли буквально через две минуты, потому что костер на льду был бессилен победить тьму, — неровность льда дала себя знать разведчикам. Котовай упал. Вершомет помог ему подняться.

— Я рад, что на острове мы встретим людей, — спеша вперед, сказал Степа. — Досадно только, что остров этот, по-видимому, уже имеет название, а мне очень нравится то, которое мы ему дали.

— Ничего, сынок, это не страшно. Есть острова, которые имеют по нескольку названий, — ответил Степе Лейте. — Например, я слышал, что остров Врангеля назывался Новой Колумбией, островом Пловера, островом Келлета, островом Давыдова.

Вокруг них неподвижно лежала темнота. Казалось, что они плыли в ней. Два огонька — один спереди, а другой сзади — нарушали своим светом эту темноту ночи.

Внезапно впереди послышался шорох, и перед разведчиками появились две фигуры на лыжах.

Послышался незнакомый голос:

— Гу даг!26

Глава XVI

Коренастый человек среднего роста, стоя на лыжах перед Лейте, протянул ему руку и что-то сказал на непонятном языке.

— Привет! Привет! — поздоровались разведчики с «Лахтака».

— Мы очень спешили, чтобы встретиться с вами, — сказал Вершомет.

Коренастый человек опять что-то сказал.

Другой стоял около него молча.

Так же молча стоял первое время и Лейте. Он прислушивался к языку и не понимал его. Ясно, что это не англичанин. Но это еще не значит, что он не знает английского языка. И старый моряк обратился к незнакомцу по-английски:

— Мы советские моряки. Во льдах стоит наш пароход. Кто вы?

Незнакомец сразу же перешел на английский язык.

— Я капитан Олаф Ларсен, норвежец. Моя шхуна «Исбёрн» погибла, раздавленная льдами. Экипаж выбрался на этот остров.

— От имени капитана «Лахтака» — так называется наш пароход, — пояснил Лейте, — и всего экипажа прошу пожаловать к нам. До парохода всего пятнадцать минут ходьбы.

Его товарищ кашлянул, словно присоединяясь к разговору.

Все шестеро моряков двинулись к пароходу.

По дороге норвежец расспрашивал, давно ли они во льдах, что за пароход «Лахтак», сколько на нем людей. Лейте отвечал кратко, потому что идти на лыжах в темноте было трудно.

— Оскар Петрович, — обратился к Лейте Степа, — спросите их, как называется этот остров.

Лейте исполнил просьбу юнги и через минуту ответил:

— Они не знают, как он называется, потому что у них нет карты этой части моря. Но они называют его островом Полярной Ночи.

— Оскар Петрович, — вновь заговорил юнга, — разрешите мне опередить вас хоть на две-три минуты и известить товарищей о нашей встрече.

— Хорошо, беги вместе с Котоваем, — позволил боцман, который был рад случаю известить Кара хоть на несколько минут раньше. — Скажите: норвежцы. Неразговорчивые. Один знает английский. Шхуна погибла. Экипаж зимует.

Юнга и матрос поспешили обогнать остальных лыжников. Это легко удалось, потому что Лейте и Вершомет двигались медленно, а норвежцы шли в ногу с ними.

Они опередили своих гостей почти на пять минут.

Степа подробно доложил Кару о разведке, и Кар приказал приготовить ужин и все необходимое для встречи нежданных гостей.

Но вот из темноты вынырнули Лейте, Вершомет и норвежцы.

— Ура! — приветствовали гостей моряки с «Лахтака».

Кар отрекомендовался, пожал гостям руки и пригласил их на пароход.

Норвежцы ответили на приветствие и что-то сказали друг другу. Ларсен представил Кару своего спутника, ледового лоцмана Ландруппа.

— Мы, видимо, нашли одного из ваших товарищей, — сказал Кар Ларсену и рассказал о человеке, упавшем с тороса.

— О! Эльгар! Это наш матрос-охотник Эрик. Он ходил охотиться. Когда луна зашла, мы разожгли огонь, чтобы помочь ему вернуться назад. Он говорил вам о нас?

— Нет. Он лежит без сознания. Помощь ему уже оказана.

Норвежцы сразу же пошли к товарищу. Как раз в это время раненый открыл глаза и пришел в сознание. Капитан Ларсен сказал ему несколько слов по-норвежски.

Ларсен обернулся к Кару:

— Матрос очень признателен своим спасителям. Он просит перенести его в наш лагерь на острове.

Услышав это, Запара стал решительно возражать:

— При его состоянии это невозможно. Ему нужно по крайней мере неделю пролежать неподвижно здесь, у нас. А может быть, и больше. Спросите, — обратился гидролог к Кару, — есть ли у них доктор. Если есть, пусть поскорей приходит сюда.

Ларсен ответил, что доктора у них нет, и согласился оставить матроса на пароходе.

За чаем норвежец кратко познакомил Кара со своей историей. Лейте переводил рассказ норвежца товарищам.

Шхуна «Исбёрн» два года назад вышла из Норвегии в Полярное море промышлять морского зверя. Пройдя мимо южных берегов Земли Франца-Иосифа, «Исбёрн» попал в Карское море. Ларсену удалось пройти далеко на север, но вскоре шхуну затерло льдами. Это произошло северо-восточнее острова Шмидта. Целый год бедных мореплавателей не выпускали льды. В конце следующего лета во льду появилось много расщелин и полыней. Шхуне удалось воспользоваться расщелинами, и она двинулась на юго-восток, чтобы пройти к берегам Азиатского материка. Но вскоре начались морозы, и шхуна снова остановилась в непреодолимых для нее льдах. Она начала дрейфовать. Поздней осенью морские течения занесли ее вместе со льдами к берегам этого острова, и здесь льды раздавили шхуну. Экипаж в составе двенадцати человек высадился на острове. В северо-западной части острова они устроили лагерь, построив небольшой дом и поставив палатки. Им удалось спасти провиант и одежду, а также шлюпку. Теперь они ожидали лета, чтобы пешком или в шлюпке двинуться на юг.

Вчера норвежцы решили выйти поохотиться.

Матрос-охотник Эрик Олаунсен сошел на лед и отстал от них. Когда луна зашла, они зажгли огонь, чтобы показать ему дорогу. Неожиданно увидели ответный огонь и ракеты.

Кар, в свою очередь, подробно проинформировал норвежца о приключениях «Лахтака» и предложил объединиться, чтобы общими усилиями вырваться из ледяного плена.

Норвежец кратко и сухо поблагодарил.

Одновременно выяснилось, что радиостанции нет и у норвежцев.

Отдохнув немного, Ларсен и его спутник попрощались с экипажем «Лахтака» и исчезли в темноте. Степа не вышел на палубу, чтобы проводить их: он сидел возле матроса-охотника Эрика Олаунсена.

Глава I

С каждым днем рассвет становился все продолжительнее. С одиннадцати часов утра на небе исчезали звезды. Моряки нетерпеливо ожидали солнца. Полярная ночь кончалась.

Весной в Арктике бывают особенно свирепые морозы, но, ожидая солнца, экипаж «Лахтака» уже не обращал на них внимания. Утомленные темнотой люди радовались этим морозным рассветам.

И вот наконец пришел долгожданный день. Это было в начале марта. Кар задолго предупредил, что в этот день, если будет ясная погода, они увидят солнце.

Около полудня на палубе собралась вся команда «Лахтака». Эрику Олаунсену тоже помогли выйти из кубрика. Впервые после болезни он выходил на палубу. Норвежца посадили на ящик из-под тросов. Он вдыхал свежий воздух и ожидал радостного события: восхода солнца. Олаунсену можно было дать около сорока лет. Лицо у него заросло бородой. Меховая шапка сдвинулась на лоб. Глаза из-под нее смотрели твердо и безусловно честно. Бросалась в глаза истощенность этого человека.

Возле норвежца стоял Степа. Он не отрываясь следил за горизонтом.

На капитанском мостике Кар и Запара готовились к астрономическим наблюдениям.

Торба собрал вокруг себя остальных моряков и весело рассказывал о своем давнем приключении — как он и его приятели продавали в каком-то порту медведя.

— Плавал я тогда на маленьком ледоколе «Свистун». Летом стояли мы на ремонте. И вот на второй или на третий месяц, — солидно и негромко говорил механик, — команда подводной лодки, стоявшей в доке рядом со «Свистуном», пригласила нас на вечеринку. Там наши ребята разошлись и начали выступать с речами. Вот один и говорит: «Взаимно приглашаем наших хозяев в следующий выходной к себе в гости». Все зааплодировали, закричали «ура». Подводники поблагодарили и обещали прийти.

Вернулись мы на «Свистун» и на следующее утро начали думать о встрече с подводниками. Денег у нас тогда было только что на папиросы. А нужно было угостить, ужин предложить такой, чтобы гостеприимство наше долго помнили и другим о нем рассказывали. У судового комитета тоже денег не было. А на берег, в комитет, не ходили, потому что прорыв у нас тогда был и в такой момент просить неудобно.

Плавал с нами на ледоколе молодой рыжий медведь. В эту трудную минуту решили мы его продать. Выбрали двух продавцов — одного кочегара и одного матроса — и послали с медведем на берег. Хоть и жалко было расставаться с Рыжим, но другого выхода мы не видели.

Вскоре возвратились наши продавцы без медведя, но с деньгами. Ну ладно. Только вот через какой-нибудь час после их возвращения слышим на палубе шум. Выскакиваем, а это матросы и кочегары кричат от радости, а среди них с боку на бок медленно переваливается наш Рыжий. На шее у него веревка, и конец ее по палубе волочится. Выходит, убежал наш мишка от своего нового хозяина. Сообразили мы тогда: рыжим мишкой можно торговать сколько угодно. Повели его снова на продажу. На этот раз и я пошел. Вышли на базар, где собаками торгуют. Как увидели собаки нашего Рыжего — такой шум подняли, что прибежал комендант базара и прогнал нас оттуда. Перешли мы тогда в тот ряд, где продают живую птицу. С одной стороны петухи поют, гуси гогочут, а с другой — какие-то старички канареек в клетках предлагают. Стоим мы с нашей «птицей». Подходит высоченный гражданин с огромным животом, в зеленом пиджаке и синем картузе. Осмотрел нашего Рыжего и купил. Заплатил, потянул за веревку и пошел. Медведь охотно побежал за ним. А мы тоже — следом. Интересно, вырвется Рыжий или нет. Прошли базар, два переулка, перешли через сквер, где сидели няньки с детьми, и остановились на центральной городской площади. За медведем бежала толпа мальчишек. Но, едва зазвонил трамвай, проезжавший мимо нашего покупателя, как Рыжий изо всей силы рванулся в сторону. Его новый хозяин шлепнулся и выпустил из рук веревку. Мальчишки, которые шли за медведем, с криком бросились наутек. Убегая, Рыжий толкнул какую-то гражданку с зонтиком. Гражданка выронила зонтик и закричала не своим голосом от страха. Рыжий, по-видимому, испугался и помчался еще быстрей. Народ на улице разбегался во все стороны, а мы смеялись, словно смотрели в кино Игоря Ильинского или Пата с Паташоном. Через минуту Рыжий пропал из виду. Возвратились мы на пароход, а мишка наш уже дома. Прошло немного времени, и повели мы его в третий раз продавать…

— Эй, ребята, — крикнул с мостика Кар, — солнце всходит!

Все отвернулись от Торбы и впились глазами в горизонт. Над краем ледяного поля гасло красное зарево. Вот из-за моря выплыл огненный шар. Вокруг него на снеговых сугробах заиграли золотые брызги. Солнце победило полярную ночь.

Моряки закричали «ура». Котовай заиграл на трубе, а Вершомет ударил в самодельный бубен.

— Мы ликуем, словно древние дикие племена, — сказал метеорологу Кар.

Тот притопнул ногой и ответил хриплым от волнения голосом:

— Мне самому танцевать хочется!

Глава II

Солнце светило недолго. Через несколько минут оно спряталось за горизонт.

Моряки, не обращая внимания на мороз, возбужденно толпились на палубе.

— Продолжайте, товарищ механик, — обратился к Торбе Котовай. — Я слышал, что во Владивостокском порту был случай вроде этого.

— А мне рассказывали, что это случилось в Одессе, — вставил Лейте.

— История, друзья мои, любит повторяться, — смеясь, ответил Торба. — А делать такие замечания невежливо. Поэтому я своего рассказа не кончаю, догадывайтесь сами.

Механик подмигнул, засмеялся и пошел на кубрик. За ним двинулись и другие.

Степа помог Эрику Олаунсену спуститься в помещение.

После озаренных солнцем просторов кубрик выглядел неприветливо. Как ни боролись моряки с сыростью, она давала себя знать. Как ни проветривали кубрик, но здесь было душно. А когда удавалось нагнать чистого воздуха, становилось холодно, приходилось спешно затыкать все щели и кутаться поверх меховой одежды еще и в одеяла.

Койки Эрика Олаунсена и Степы стояли рядом. Юнга очень старательно ухаживал за норвежцем, и тот был очень благодарен мальчику. С берега к нему приходили только два раза: один раз капитан Ларсен, а другой раз — Ландрупп. Между прочим, Кара удивляло, что норвежцы никого из них не пригласили к себе на остров. Капитан Ларсен ничего не ответил ему и на его предложение весной вместе покинуть остров. Кар думал, что причиной первого были, наверное, какие-то внутренние дела норвежской команды, а причиной второго то, что капитан принял его предложение, но не хотел благодарить заранее: мол, не о чем говорить, пока по-настоящему не начнется весна. Из деликатности Кар не поднимал больше этот вопрос. Ларсен хотел забрать Эрика Олаунсена, но Кар уговорил его оставить больного на пароходе до полного выздоровления. Олаунсена, по-видимому, угнетало вынужденное молчание. Иногда он начинал говорить, но никто его не понимал. Объяснялись с ним, как с глухонемым: мимикой и жестами. Теперь Эрик садился есть за общий стол, играл с моряками в шашки и домино и даже выучил несколько русских слов. За день до того, как впервые появилось солнце, Запара посоветовал Степе, разговаривая с Эриком, изучать норвежский язык, а норвежца — учить русскому.

Каждое утро, когда норвежец просыпался, он говорил: «Гу мор'ен!»

Это очень похоже на немецкое «гут морген» и было сразу расшифровано как «доброе утро». Степа же приветствовал Эрика словами: «Доброе утро!»

Теперь уже норвежец по утрам говорил: «Доброе утро!», а юнга, наоборот: «Гу мор'ен!»

Возвратившись в кубрик, Эрик и Степа разместились на своих койках. Эрик полулежал. На тумбочке между койками горела лампочка. При ее свете юнга начал рассматривать карту Арктики, которую незадолго перед этим получил в подарок от Запары. Норвежца тоже заинтересовала карта, и он наклонился над нею. Надписи на карте были сделаны по-русски и по-английски. Эрик не знал ни того, ни другого языка, но, по-видимому, был неплохо знаком с картой, потому что, трогая спичкой какой-нибудь остров или полуостров, называл их почти всегда правильно.

— Степа, — обратился норвежец к юнге и, показывая то на себя, то на карту, сказал: — Эрик… Гронланд… Эрик… Свальбард… Эрик… Франц-Иосиф… Эрик… Америка… Аляска… Беринг… эскимос… чукча… Эрик… Эльгар…

Следя за спичкой, которой норвежец водил по карте, и прислушиваясь к его словам, юнга понял, что Эрик был в Гренландии, на Свальбарде, на Земле Франца-Иосифа, а также на Аляске, видел эскимосов и чукчей…

Для норвежского моряка это вполне возможно. Ведь норвежских матросов можно встретить не только на севере, но и в морях всего света, на пароходах под любыми флагами.

— Эрик Арктик о Антарктик… — Норвежец сделал такой жест, как будто он держал в руках глобус, и показал сверху и снизу.

Очевидно, Эрику Олаунсену приходилось плавать в южных полярных морях на норвежских, а может быть, и на других китобоях, которые каждый год отправляются туда за добычей.

— Эльгар? — спросил Степа. — Что такое Эльгар? Остров такой? Или название парохода? Эльгар…

Норвежец не понял и только радостно повторял, показывая на себя:

— Эльгар, Эльгар, Эльгар!

Глава III

— Дмитрий Петрович, я только что разговаривал с Эриком. Оказывается, он плавал почти во всех арктических и антарктических водах, — рассказывал во время чая своему ученому шефу юнга.

Здесь же, за общим столом, сидел и Эрик. Он опирался на стол руками и с интересом рассматривал советских моряков. С тех пор как он пришел в себя и узнал, что находится на советском пароходе, этот интерес все время светился в его глазах.

— Особенно часто, — продолжал Степа, — он повторяет слова «Эльгар» и «Беринг». Может, он плавал на пароходе «Эльгар» в Беринговом море?

— Я,27 Эльгар, я, я! — словно подтверждая, проговорил норвежец.

— Эльгар? — переспросил Кар. — Мне приходилось плавать между Петропавловском-на-Камчатке и Номом, что на Аляске. Мы встречали там много разных пароходов, но парохода «Эльгар» не припоминаю.

Лейте обратился к Эрику:

— Беринг… Эрик Олаунсен… Шип?

Норвежец, по-видимому, понял вопрос. «Шип» — это по-английски «пароход». По-норвежски пароход будет «дампшиб».

— Шип, — сказал Эрик, поднимая брови. — Навалук… Ном…

Кар прищурил левый глаз, прислушиваясь к норвежцу.

— Лаврентий, Провидение, Уэллен, — говорил он Эрику, называя местности на побережье Берингова моря.

На губах норвежца появилась радостная улыбка.

— Я, Уэллен, я!

— Эльгар — это не пароход, — пояснил Кар, — он плавал на шхуне «Навалук». Про такую шхуну я действительно слышал и даже, кажется, видел ее.

— Значит, Эльгар — это какая-то местность… Может быть, остров, — заявил Степа.

— Вряд ли, — усомнился Кар. — Если остров, то, наверное, из тех, которые даже в лоции называются скалой. На Беринговом море я знаю почти все острова. Хотя должен сказать, что слово «эльгар» я где-то слышал. Но где, не припоминаю.

Разговор продолжался, но Кар уже не принимал в нем участия. Молча допив чай, он пошел в свою каюту. Эрик Олаунсен все так же внимательно присматривался к собеседникам. Он догадывался, что Торба — механик и старший помощник Кара, и что Запара — ученый, а остальные — матросы и кочегары. Его удивляла простота взаимоотношений между советскими моряками. Он видел, что, несмотря на товарищеские отношения между начальниками и подчиненными, на пароходе была твердая дисциплина.

Ему были приятны теплая заботливость, с которой все эти люди относились к нему, и дружба между ними. Ему очень нравилось, как проводили время советские моряки в ледяном плену. Он не мог рассказать то, что думал, не мог спросить о многих интересных и непонятных для него вещах. Он внимательно прислушивался к словам, которыми они перебрасывались между собой, и, когда разгадывал значение хотя бы одного, старался запомнить его, повторяя по нескольку раз.

Его желание изучить русский язык полностью соответствовало желанию Степы изучить норвежский.

После чая Степа, машинист Зорин и кочегар Шелемеха принялись решать алгебраические задачи. На следующий день была назначена очередная лекция Кара по математике, и они готовились к ней.

— Что, будешь с нами решать? — спросил Зорин у норвежца, когда тот сел возле них. — Давай, давай!

Эрик покачал головой. Алгебры он не знал; иксы, игреки и зеты были для него таинственной магией. То, что ими занимались машинист, кочегар и юнга, еще более поднимало в его глазах авторитет советских моряков.

На противоположном конце стола Котовай и Ковягин занимались арифметикой. Когда Эрик подошел к ним и посмотрел в их тетради, операции с цифрами, которые он увидел, показались ему вполне понятными.

Видя, что ни у одного из них задача не выходит, он наклонился над тетрадью Котовая и постепенно понял ее смысл.

Эрик взял бумагу и карандаш и начал считать, пригласив кочегара и машиниста следить за тем, что он пишет.

Он решил задачу.

Это сразу сблизило с норвежцем обоих математиков. Втроем они вскоре решили все задачи.

Наконец время учебы закончилось. Шелемеха торжественно завел граммофон. У этого инструмента был едва ли не столетний стаж. По крайней мере, так уверял Торба. И, хотя механик, машинист и кочегар прилагали немало усилий, чтобы починить его, он отчаянно свистел и хрипел. А впрочем, моряки не обращали на это внимания.

Приближалось время ужина. В кают-компанию вошел Кар.

— А знаете, — сказал он товарищам, — впервые я услышал слово «эльгар» от капитана Ларсена. Но к чему он это сказал?

Глава IV

Вечером Лейте вышел на палубу проведать вахтенного Соломина.

Мороз стал мягче, но дул четырехбалльный ветер и падал снег. Вокруг густела темнота. Тучи плотно окутали небо, не было видно ни одной звезды.

Лейте застал вахтенного на нижнем мостике. Соломин наклонился через фальшборт и к чему-то настороженно прислушивался. Рядом с ним тускло горел фонарь.

— Как дела, вахтенный? Спать не хочешь? — спросил Лейте. — Нет ничего интересного?

— Есть, — ответил матрос.

— А именно?

— Слышно, как лед ломает. Все чаще грохочет.

Словно в подтверждение этих слов, с моря долетел отдаленный рокот.

— Двигается, — проговорил Лейте. — Сжимается,

— Я уже хотел спуститься вниз и сообщить, но задержался, что-то застрекотало на палубе. Вроде какая-то машинка.

— Что такое? — с трудом сдерживая волнение, спросил Лейте. Одновременно у него промелькнула мысль: «Снова».

— Трудно сказать что, но я безусловно слышал, как что-то стрекотало и что-то, я бы сказал, звенело…

Издалека снова долетел грохот, похожий на пальбу множества пушек.

В этом грохоте слышалось что-то зловещее. Прислушиваясь к нему, моряки вспомнили пароходы, которые, зимуя в полярных морях, погибали от сжатия льда. Хотя грохот шел издалека, но движение льдов должно было безусловно отразиться и на том ледяном поле, в которое вмерз «Лахтак».

— Оставайся на месте, — сказал Лейте Соломину. — Я сейчас вернусь.

Он побежал в каюту, чтобы предупредить капитана.

Кар принял сообщение очень спокойно. Встал с койки, оделся и приказал:

— Распорядитесь, чтобы люди были наготове. Позовите ко мне на мостик механика.

Кар вышел из каюты и, пройдя через столовую, поднялся на палубу. В лицо ему ударило снегом; из темноты донесся отдаленный грохот. В случае объявления ледового аврала каждый моряк знал свое место. На лед должны выносить запас провизии, одежду, необходимые инструменты и шлюпку.

Кар вглядывался сквозь тьму в окружавшие пароход льды, прикидывая, где придется выгружаться, и старался угадать, в каком направлении будет наступать лед.

Потом он пошел на капитанский мостик. Там, кутаясь в большой, тяжелый кожух, стоял Соломин. Через несколько минут на мостик поднялись Торба и Лейте. На палубу выходили матросы и кочегары.

Степа и Зорин помогли подняться Олаунсену.

Норвежец сначала не понял, почему его разбудили. Люди выходили из кубрика так бодро — ему и в голову не пришла мысль о какой-нибудь опасности. Выйдя на воздух и услышав грохот, который время от времени долетал с моря, он встревожился. Но в темноте никто не увидел этой тревоги на его лице.

Взяв фонарь, Эрик знаками пригласил Степу спуститься на лед. Юнга кивком головы дал согласие. Норвежец заковылял вниз по трапу. Кроме Степы, его сопровождал Шелемеха.

Когда они очутились на льду, Эрик пошел вокруг парохода. Ни юнга, ни кочегар не понимали, чего хочет норвежец, но пошли за ним, стараясь ему помочь. Он обошел корму и остановился у правого борта, которым пароход был обращен к морю.

Кар заметил на льду фонари.

— Лейте, что за недисциплинированность? Кто это полез на лед? Соломин, пойдите узнайте, что там такое. Скажите, чтобы без моего разрешения никто не покидал пароход.

Матрос поспешил выполнить приказ.

Кар с помощниками прислушивался к звукам тревожной ночи. Ни он, ни Лейте, ни Торба не знали, когда начинать выгрузку.

Норвежец и его спутники стояли на льду. Моряки, которые были на палубе, подошли поближе к ним. Отойдя в сторону на несколько шагов, Эрик Олаунсен наклонился и приложил ухо ко льду, словно прислушиваясь. Внезапно подо льдом загрохотало. Степе стало ясно, что норвежец хочет что-то выяснить. Но способ, которым он пользовался, был непонятен юнге. Но вот Эрик поднялся. Свет фонаря упал на него. На лице его блуждала веселая улыбка.

— Ней, ней! — громко сказал он и, показав рукой на море, покачал головой с презрительным выражением на лице.

Казалось, он хотел сказать: это наступление нам ничем не грозит.

Степа сразу понял Эрика и сказал Соломину:

— Скажи капитану, что норвежец произвел экспертизу нашей льдины и уверяет, что можно быть спокойным.

Когда Соломин рассказал об этом на капитанском мостике, Кар удивленно пожал плечами.

— Может быть, — сказал он, — я где-то читал, будто в Гренландии эскимосы определяют направление движения льда таким способом. Я лично считаю это фантастикой. Впрочем, — прибавил он подумав, — с авралом немного подождем. Начнем выгружаться, когда льды зашевелятся поближе. Очень возможно, что у этого берега нас защищают айсберги, которые, может быть, стоят на месте.

Никто не уходил с палубы. Все прислушивались к отдаленным взрывам, и каждый представлял себе, что творится на просторах обледенелого моря.

А там, в темноте, по морю, шел ледяной вал. Он со страшной силой нажимал на торосы и ломал их. Трескались ледяные поля, и в щели вливались бесчисленные тонны морской воды. Ломались ледяные перегородки между полыньями. С огромной силой давили друг на друга два огромных ледяных поля, а под ними бушевала гигантская приливная волна.

Ледяной вал поднялся на тридцать метров, прокатился несколько сот метров и, протянувшись на многие километры, остановился.

В третьем часу ночи сжатие льда прекратилось.

Глава V

Кочегар Павлюк, наверное, и не догадывается, в какую сеть подозрений он попал. Украдкой разговаривают об этом моряки. Почти половина экипажа знает о таинственной трубке, найденной после пожара, и о звуках, которые иногда слышались на палубе по ночам…

Тем временем поведение Павлюка становилось все более странным. В общий кубрик он приходил только есть и выполнять порученную ему работу. Он опаздывал на занятия политкружка и был невнимателен на лекциях по математике. Сделался мрачным и сосредоточенным. Казалось, его подменили. Исчез веселый кочегар, который любил поговорить, всем интересовался, вмешивался во всякое дело и часто был инициатором разных затей.

Правда, иногда он еще вбегал в кают-компанию с веселым блеском в глазах и даже шутил, но это случалось редко. И даже в этих случаях тень какой-то заботы не совсем покидала его лицо. Степа удивлялся тому, как изменился его ближайший товарищ, говорил об этом с Зориным.

Машинист, знавший о неопределенных подозрениях, падавших на Павлюка, ничего не сказал юнге, только успокоил его несколькими общими фразами. Степа же увлекся новым знакомым и все свободное время проводил с Эриком Олаунсеном, узнавая у него норвежские слова и уча его русскому языку.

За последнее время Павлюк изменился и внешне. Он исхудал, побледнел. Правда, так выглядел не только Павлюк. Котовай и Ковягин тоже чувствовали себя не очень хорошо. Вынужденная полярная зимовка давала о себе знать людям со слабым здоровьем. Но приходилось удивляться, что Павлюк, которого считали самым крепким на пароходе, поддался влиянию тяжелых обстоятельств, в то время как Кар, Лейте и Шелемеха даже поправились.

Кар молча наблюдал за кочегаром. Он всегда ценил Павлюка. Но теперь, анализируя свои подозрения, штурман все более склонялся к мысли, что тот что-то скрывает. Штурман ничего не спрашивал у кочегара. Кар ждал, пока Павлюк расскажет все сам. Ему казалось, что эта история должна закончиться откровенным признанием. Штурман молча ждал продолжения таинственных событий, в то же время следя за Павлюком. Боялся он только одного: не повлияла ли на психику кочегара полярная ночь. Еще матросом Кар плавал на пароходе, который однажды был вынужден зазимовать во льдах Чукотского моря. На его глазах два матроса в полярную ночь сошли с ума. Но условия той зимовки были несравненно более тяжелыми, чем сейчас на «Лахтаке». Притом, когда взошло солнце, матросы выздоровели. И теперь капитан возлагал надежды на солнце.

Лейте совершенно не разделял мнения Кара о Павлюке. Старый моряк уверил себя, что Павлюк виновник пожара и что он и теперь занимается какими-то таинственными, как выражался Лейте, «фокус-покусами». Если бы Кар послушался Лейте, Павлюк уже сидел бы под замком.

Лейте, фактический хозяин палубы, поскольку у назначенного боцманом Вершомета было очень мало опыта, много времени проводил на воздухе. Он самым тщательным образом следил за Павлюком. Не раз в темноте подходил он к дверям радиорубки и прислушивался, но ничего не слышал.

Однажды в пятом часу утра Лейте вышел на палубу. Сквозь покрывавшие небо тучи кое-где проглядывали звезды. Лейте держал в руках топор. После нападения медведя на Степу моряки предпочитали выходить на палубу с оружием. Старый моряк считал, что для него вполне достаточно топора.

Посмотрев, что делает вахтенный матрос, Лейте прошел на корму. Когда он возвращался, ему показалось, будто из окна каюты радиста сквозь щель пробивается свет.

У боцмана зашевелилось неясное подозрение, но, не обращая на это внимание, он начал осматривать, все ли в порядке на корме. Но вот он услышал резкий металлический звук. Он сразу же выпрямился: откуда это? Но звук тут же пропал. «Нет, это не послышалось, — сказал себе моряк, — это безусловно из его каюты».

Лейте быстро двинулся к каюте радиста. Он взбежал по одному трапу, поднялся по другому. Под ногами скрипел снег. Стараясь идти как можно бесшумнее, Лейте подкрался к окну каюты. Окно было закрыто, и только через маленькую щель вверху пробивался свет. Это была очень маленькая щель. Через нее он не смог ничего разглядеть. Лейте приставил к окну ухо. Он услышал какой-то шорох. Стараясь подтянуться повыше, он поскользнулся и стукнулся головой о стенку каюты. Моряк поднялся и снова прислушался, но теперь уже абсолютно ничего не было слышно. Простояв так минуту, Лейте тихо двинулся вдоль стенки и, подойдя к дверям радиорубки, попытался их открыть, но они были заперты.

Тогда он постучал.

Никто не отвечал. Лейте рассердился и стал колотить изо всех сил. Внезапно с крыши рубки его осветил фонарь, и послышался голос Павлюка:

— Здорово, боцман! Чего стараешься? — И на палубу спрыгнул Павлюк с ружьем в руках.

— А зачем это ты на ключ запираешься? — сердито спросил старый моряк.

— А чтобы случайно медведь не залез, — ответил кочегар. — Я и то слушаю, что-то грохочет. Думал, зверь. Схватил ружье и через люк, который в потолке, наверх… Пожалуйста, — пригласил он Лейте, открывая дверь радиорубки.

— Благодарю. Я только хотел сказать, что в кубрике громкоговоритель не работает, — пробормотал Лейте и ушел.

Вслед ему послышался тихий смех кочегара.

Громкоговоритель не работал уже почти полмесяца.

Глава VI

По утрам Вершомет спускался на лед и ходил вокруг парохода, надеясь встретить зверя. В нескольких сотнях метров от «Лахтака» появилась полынья. Здесь охотник выжидал нерп.

— И медведям уже пора гулять, — говорил он, удивляясь отсутствию зверя.

Раза два встречались следы песцов. Хорошо бы снова начать охоту на эту арктическую лису. Ведь первая охота ничем не кончилась. Капканов так и не поставили. Встреча с норвежцами и всякие другие хлопоты заставили охотника забрать капканы на пароход.

На этот раз Вершомет сам отнес четыре капкана на то самое место, где когда-то нашел Эрика Олаунсена.

Следов песца он заметил там значительно меньше, чем раньше, но, по-видимому, зверь еще посещал эти места. Полынья между торосами покрылась крепким слоем гладкого льда.

Вершомет поставил капканы и решил в ближайшие дни испытать охотничье счастье на острове. На следующий день охотник пошел осматривать капканы. Его сопровождали Запара и Степа.

Низко над горизонтом светило солнце. Оно освещало ледяное поле, покрытое торосами и снеговыми сугробами, пароход и отвесные черные скалы, которые вырисовывались на фоне белого ландшафта острова Лунной Ночи.

По дороге говорили о льдах. Вершомет допускал, что сжатие может повториться, что ледяное поле, в которое вмерз «Лахтак», может прижать к берегу и раздавить корабль.

Запара же думал, что, во-первых, их защищают айсберги, стоящие на мелях, и, во-вторых, они прикрыты самим островом от приливной волны океана. Они подошли к первому капкану. На снегу возле него сидел пушистый зверек. Две железные дуги крепко держали его за лапу. Напуганное животное прижалось к капкану. Вершомет ловким ударом прикончил песца, освободил его из капкана и бросил в мешок. Затем снова зарядил капкан и двинулся дальше.

— Нужно ожидать богатой добычи, — предположил Запара.

— Кто его знает, — ответил охотник, которому не хотелось говорить об этом.

— У песца теплый мех, — сказал метеоролог юнге, — поэтому он так и ценится. Истребляют его сильно, но последнее время все более переходят к разведению на специальных фермах. Лучше всего разводить его на островах, возле которых море или совсем не замерзает, или замерзает на очень недолгое время. Оттуда они не убегают. В других же случаях приходится ставить ограду, вкапывая ее глубоко в землю. Песец — это страшный грызун! Хватает в зубы все, что попадется.

— Мясо их есть можно?

— Об этом нужно спросить у Вершомета. Я читал, что голландские моряки ели мясо песца, хотя оно казалось им очень жестким и невкусным. Кроме того, они били и белых медведей, но, считая медвежье мясо ядовитым, не ели его.

— Ну и чудаки были эти голландцы! — заявил Вершомет. — Разве можно есть такую гадость, — охотник тряхнул мешком, — и не есть медвежатину!

Подошли ко второму капкану, но там их ожидало разочарование. Капкан стоял пустым. Пустыми оказались и третий и четвертый капканы. В четвертом какой-то хитрый зверек вытащил и съел приманку. Пройдя по следам, охотник выяснил, что это тот самый песец, который лежал у него в мешке. Зверю удалось вытащить приманку из четвертого капкана, и потом, очевидно уверенный в своей ловкости, он пришел к первому, но там ему не посчастливилось. Вершомет был в плохом настроении. Он мечтал о богатой добыче и вместо этого поймал только одного зверя.

— Нужно перебираться на остров. Завтра отправляюсь туда, — сказал охотник.

Они вернулись на пароход. Степа вынул зверя из мешка и показывал его всем, держа за длинный пушистый хвост. Эрик Олаунсен дунул на мех, как это делают знатоки, а потом погладил его рукой.

— Эльгар, — сказал он, показывая глазами на песца. — Эльгар. — И, показывая на себя, прибавил: — Я назыуйсь чукчи Эльгар.

Олаунсен уже знал несколько русских слов; Степа знал несколько норвежских, и теперь открылась тайна слова «Эльгар». Выяснилось, что Эрика Олаунсена чукчи прозвали «Эльгар», иначе говоря — «полярный лис».

Глава VII

На следующий день Вершомет не пошел охотиться на остров. Вахтенный заметил в бинокль на льду двух людей, которые шли с острова. Пока ожидали гостей, Степа вытащил на палубу складную резиновую лодку, так называемый клипербот. Юнга достал его из боцманской кладовой. Этот клипербот в свое время перешел к Лейте от морского летчика, потерпевшего аварию при посадке. Летчик бросил разбитый самолет и спасся на клиперботе. Его подобрала шлюпка «Лахтака». История эта имела большую давность, и Лейте совсем забыл о лодке.

Теперь, с разрешения Лейте, юнга решил испробовать клипербот в открывшейся во льдах полынье. Захватив с собой лодку и весло, он пошел к полынье. Эрик Олаунсен, или, как теперь его называли, Эльгар, хотел сопровождать юнгу, но его задержал Запара.

— Не рекомендую, не рекомендую! — сказал метеоролог и отрицательно махнул рукой.

С юнгой пошел Шелемеха.

Вершомет посоветовал захватить ружье, и Шелемеха взял двустволку.

Черная холодная вода спокойно блестела, как стекло. Но, как только на воду спустили клипербот, покой водяной глади нарушился. Легкий челнок быстро скользил вдоль берегов.

С палубы парохода следили за лодкой и одновременно за тем, как по ледяному полю к пароходу приближались две человеческие фигуры.

На палубе никто не заметил того момента, когда на лодке началась тревога.

Внимание Степы и Шелемехи привлекло существо, которое высунулось из воды метрах в двадцати от клипербота и сразу же нырнуло обратно в воду.

— Что это? — спрашивали они друг друга.

Пожав плечами, Степа решил, что лучше держаться поближе ко льду. Но не успел клипербот дойти до края полыньи, как у самого резинового борта из воды высунулась толстая морда с маленькими злыми глазками, с щетинистыми усиками и двумя длинными клыками.

— Морж! — вскрикнул Шелемеха.

А Степа изо всей силы заработал веслом.

Кочегар поднял ружье и приготовился стрелять. Зверь снова спрятался в воду, и моряки почувствовали, как он задел спиною дно резиновой лодки. Шелемеха побледнел. Если бы клипербот перевернулся и они упали в воду, вряд ли удалось бы спастись от клыков огромного зверя. Морж снова появился в нескольких метрах от лодки. Кочегар выстрелил. Он видел, как пуля попала в воду рядом с моржом и как тот сразу же спрятался под водой.

— Попал? — спросил Степа, подгребая к льдине.

— Нет, — с сожалением ответил неудачливый стрелок.

В то же мгновение морж ринулся в атаку. Моряки успели выскочить на берег и вытащить клипербот. Но ружье, которое Шелемеха положил на льду, соскользнуло и покатилось в полынью.

Шелемеха схватился за голову.

— Чтоб ты лопнул, проклятый! — ругал моржа кочегар. — Меня же Запара убьет! Ведь убьет же!

А морж плавал в проруби, то погружаясь в воду, то всплывая, и со злым сопением посматривал на берег.

— Пойдем позовем Вершомета, — предложил юноша.

Шелемеха согласился — не оставалось другого выхода, как позвать охотника и повиниться в потере ружья. И они побежали к «Лахтаку».

Тем временем туда подошли гости с берега. На этот раз пришли Ландрупп и незнакомый еще экипажу «Лахтака» маленький широкоплечий норвежец. Он отрекомендовался:

— Карсен.

Карсен, как и Ландрупп, не знал ни русского, ни английского языка.

Дальше приятных улыбок, кивков головы и слова «товарису» разговор не шел. Зато норвежцы очень живо разговаривали с Эриком Олаунсеном. Морякам даже показалось, что норвежцы о чем-то спорили.

Внезапно возле проруби раздался выстрел. Все обернулись и увидели, как юнга и Шелемеха выскочили на лед и после минутной задержки побежали к пароходу.

— Неужели медведь? — Вершомет вскочил. — Или, может быть, нерпы испугались?

Но с парохода разглядеть что-либо было трудно, потому что почти половину полыньи закрывали торосы. Только когда прибежали «яхтсмены» (так прозвал Кар Степу и Шелемеху), выяснилось, в чем дело.

Запара горевал о ружье. Вершомет взял ружье и гарпун. Эльгар, по-видимому, понял, в чем дело, и заволновался. Он подошел к Вершомету, взял из его рук ружье и отставил его в сторону. Потом взял гарпун и что-то сказал по-норвежски, показывая, как он будет его бросать.

— Эльгар хочет убить моржа без ружья, гарпуном, и просит разрешить ему сделать это, — пояснил Степа, который раньше всех понял норвежца.

Глава VIII

Ландрупп и Карсен поддержали просьбу Эльгара.

— Он, наверное, профессиональный гарпунер-китобоец, — предположил Лейте.

— Возможно, — согласился Кар и добавил: — Теперь трудно встретить искусного гарпунера. С тех пор как стали применять пушку-гарпун, гарпунер стал артиллеристом и забыл старое ремесло.

Все с любопытством обступили Эльгара. Только Вершомет насупился: ему очень хотелось самому пристрелить моржа.

— Но как он туда дойдет? — заинтересовался Кар, показывая на Эльгара. — Ведь ему не следует утомлять ногу.

— А мы подвезем его на нартах, — предложил Степа.

— А морж тем временем убежит, — бросил с насмешкой охотник.

— А чтобы он не убежал, — вмешался в разговор Кар, — берите поскорее нарты и идите. Если Эльгар промажет, стреляет Вершомет. Вот вам и развлечение. Товарищ Торба, вы назначаетесь руководителем. Идти могут все, кроме вахтенного матроса.

Моряки двинулись к полынье. На пароходе остались только Кар и Котовай, стоявший на вахте. Шли тихо, чтобы не всполошить зверя. Гарпунера везли Павлюк, Шелемеха и Соломин. Эльгар протестовал против того, чтобы его везли на нартах, но моряки сделали по-своему.

Осторожно приблизились к полынье. За полсотни шагов от воды Эльгар сошел с нарт, взял в руки гарпун и попросил идти как можно тише.

Вершомет осмотрел свое ружье и приготовился стрелять, если гарпунеру не посчастливится.

Несколько минут никто не видел моржа. Но вот Степа тихонько свистнул.

Посреди полыньи, метрах в ста от края, появилась голова зверя. Он засопел и осмотрелся. Казалось, ничто его не встревожило, потому что он спокойно приблизился к ледяному берегу, где стоял Эльгар, и поплыл вдоль кромки льда.

К гарпунеру подошел Карсен.

Эльгар ждал, пока морж подплывет еще ближе, и понемногу заносил руку с гарпуном. Зверь спокойно подплыл вплотную ко льду и стукнул по нему своими клыками. Наступил подходящий момент для удара гарпуном.

Чтобы не помешать Эльгару, Карсен хотел присесть; приседая, он поскользнулся и полетел в воду. Всплеск воды и крик норвежца испугали моржа, и он сразу же нырнул.

Теперь в воде барахтался Карсен. Тяжелая одежда тянула его на дно. Норвежец изо всех сил колотил руками по воде, и это поддерживало его на поверхности. Он был в полутора метрах от льда.

— А глубоко здесь? — шепнул Торбе Запара.

Механик только сердито отмахнулся и крикнул:

— Эльгар!.. Бросай через него гарпун. Пускай хватается за веревку.

И Торба зажестикулировал, поясняя гарпунеру свои слова.

Но Эльгар стоял как остолбенелый, с высоко поднятым гарпуном в руке. Он нахмурился и, казалось, чего-то ждал.

Впереди всех оказался Вершомет. Он стал на корточки у воды и, протянув Карсену ружье, крикнул тем, кто стоял позади него:

— Держите!

Карсен протянул руки и коснулся было ружья, но, не успев еще сжать как следует приклад, вскрикнул и погрузился в воду. Одновременно на поверхности показалась спина моржа. Все поняли, что морж напал на человека.

В то же мгновение воздух прорезал гарпун, брошенный сильной рукой Эльгара. Тяжелое и острое оружие вонзилось в спину моржа. Зверь исчез, и линь, который Эльгар придерживал у своих ног, начал быстро разматываться.

Торба растерянно оглянулся. «Пропал человек!» — промелькнуло у него в голове. Его взгляд остановился на Степе. Юнга сидел на льду и надувал клипербот.

И вдруг Лейте с разгона бултыхнулся в воду. На льду лежали его валенки и кожух. Никто не заметил, когда он успел раздеться.

Вслед за Карсеном и моржом он исчез под водой. Секунд через пятнадцать Лейте выплыл, таща за собой норвежца. В это время клипербот уже был на воде, и Степа, оттолкнувшись веслом от льдины, подплыл к отважному моряку. Пловец, ухватившись одной рукой за лодку, а другой поддерживая норвежца, поплыл на буксире.

Через полминуты юнга подбуксировал спасителя и спасенного ко льду. Вершомет и Павлюк легли на край льда и вытянули Лейте и норвежца. Остальные держали в это время Вершомета и Павлюка за ноги.

— Лейте! — закричал Запара. — Бегом на пароход! Изо всех сил! Полстакана спирта и приготовь теплую постель. Скорее!

Лейте не стал ждать. Чувствуя, как тело его покрывается ледяной коркой, он во весь дух помчался к пароходу.

Запара подскочил к Карсену. Норвежца подняли и начали трясти, держа его спиною кверху. Вытряхнув из него воду, сделали ему искусственное дыхание. Он был жив. Дюжина рук подхватила спасенного, и моряки поспешили на пароход. Впереди бежал Запара, размахивая руками.

Он спотыкался, падал, поднимался и бежал дальше. Позади всех плелся на своих ревматических ногах Торба. Взволнованный всем происшедшим, механик не заметил, что возле полыньи осталось два человека.

Это были Эльгар и Вершомет. Они не сводили глаз с линя, который медленно разматывался. Из воды показалась голова смертельно раненного зверя. Он хрипел.

Выстрелом из ружья зверя прикончили и начали подтягивать ко льду.

Глава IX

— Одним словом, у нас целый лазарет для островитян, — шутил на следующий день Кар, разговаривая на капитанском мостике со своими помощниками.

— Ну, как здоровье этого Карсена?

— Дней через пять будет совершенно здоров, — ответил Запара. — Ничего страшного. Получил доброго тумака. Тулуп его спас.

— Отто Рудольфович, вчера, когда норвежец тонул, наш метеоролог спросил: «А тут глубоко?» Я думал, он нырять хочет, — рассказывал Торба.

— Эх, Дмитрий Петрович, — покачал головой капитан, — вам ли это спрашивать? Забыли вы, что это наша специальность — знать, где какие глубины. То-то вас никто и не называет гидрологом, а только метеорологом.

— Хорошо, что не ветродуем,28 — пошутил Лейте.

— И в самом деле, — поддержал Запара.

Все засмеялись.

— Нет, я не об этом, — также весело ответил Запара, — я про гидрологию. Ведь можно провести исследования в полынье, взять так называемую гидрологическую станцию.

Увлекшись этой идеей, Запара сразу же принялся ее осуществлять. Он позвал своего помощника Степу, попросил Лейте, Вершомета и других товарищей помочь ему.

Нужно было перетащить к полынье ручную лебедку — вьюшку и закрепить ее на льду. Кроме того, перевезти разные геологические инструменты.

Некоторых инструментов у Запары не было, и Торба с Зориным делали их кустарным способом в машинном отделении.

Запара хотел проводить наблюдения на протяжении суток. Работы предвиделось немало.

С помощью товарищей он перенес к полынье все инструменты.

Весь экипаж помогал гидрологу, даже Эльгар.

Карсен лежал на койке, а Ландрупп еще накануне вернулся на остров.

В том самом месте, где охотились на моржа, теперь стояла прочно закрепленная лебедка и лежали инструменты гидролога.

Прежде всего измерили глубину. Лот показал тридцать один метр.

Больше всего времени отняло измерение температуры на разных глубинах и добывание оттуда проб воды. Эта работа дала Запаре наиболее интересный материал. Батометры работали исправно — опускались в глубину, забирали там воду и автоматически закрывались, после чего их поднимали наверх. Показания глубоководных термометров удивили гидролога.

— Ничего не понимаю, — сказал Запара, — откуда такое быстрое повышение температуры?

Конечно, никто не мог объяснить это гидрологу.

Затем решили проверить, нет ли здесь какого-нибудь течения.

Хотя поверхность воды была абсолютно спокойна и брошенные в воду льдинки не двигались, это еще не значило, что вода так же спокойна и на глубине.

Вертушка Экмана-Мерца должна была это выяснить.

— Дмитрий Петрович, — обратился к гидрологу юнга, — если не ошибаюсь, вертушку рекомендуется применять только на глубине свыше двадцати пяти метров. А здесь только на шесть метров глубже.

— Это потому, что тот, который составлял инструкцию, думал, что вертушкой можно пользоваться только с борта парохода. Конечно, если измерения делаются с парохода, то на малой глубине на магнитную стрелку компаса вертушки влияет железо, из которого сделан пароход. Мы же сейчас на значительном расстоянии от парохода и можем не бояться этого влияния.

Степа прикрепил к тросу вертушку. Чтобы ее не снесло течением, он привязал к ней снизу тяжелую железную гирю.

Вертушку медленно спустили в воду на нужную глубину. Запара пустил «почтальона», то есть маленькую гирьку, которая, скользя по тросу, толкает вертушку и освобождает заторможенный пропеллер. Почувствовав по состоянию троса, что вертушка начала вращаться, гидролог нажал кнопку секундомера.

Движение воды определяли на тех же глубинах, на которых измеряли температуру и брали пробы. Через каждые десять минут вертушку вытаскивали и смотрели на показатели. На глубине десяти — пятнадцати метров нашли течение, которое шло в направлении к острову. На глубине же в двадцать пять метров и до дна в совершенно противоположном направлении шло другое течение.

— Открытие мирового значения! — закричал Запара и объяснил своим товарищам, что от острова в море идет теплое течение, а с моря к острову холодное. — Вы понимаете? — продолжал он. — Сверху холодная вода, а внизу теплая. Это потому, что при температуре в четыре градуса вода имеет наибольший вес и, если продолжать ее охлаждение, она становится легче. Парадокс! Единстственное вещество в мире с таким свойством! Но два столь противоположных течения на такой небольшой глубине у этого острова, в Полярном море, — это тоже парадокс!

Оставалось проверить, изменяются ли движение и температура воды в этих течениях на протяжении суток. Для этого нужно было завершить наблюдения суточной гидрологической станции, которые обычно производятся в течение двадцати пяти часов. Все наблюдения, кроме добывания воды с глубины, проводятся ежечасно, добывание же воды — через каждые три часа.

Только на исходе следующего дня Запара закончил свои наблюдения. Чрезвычайно утомленный и взволнованный, он возвратился в свою каюту. Не менее утомлен был и Степа, который также не отходил от полыньи целые сутки. В результате наблюдений было установлено, что течение не было постоянным. Оно наблюдалось трижды в течение суток и ни разу дольше двух часов. Чтобы разгадать тайну этого течения, гидролог решил, как следует выспавшись, повторить наблюдения. Степе также захотелось узнать причины этого явления. Юнга думал о том, как бы практически иопользовагь это движение воды. Но как? Придумать он ничего не мог. К тому же очень хотелось спать. После суток работы на морозе в висках звенело от усталости.

Глава X

Проснувшись, Степа не сразу открыл глаза. Одеяло приятно согревало, в ногах и руках еще чувствовалась усталость.

«Меня словно избили», — подумал юнга.

Полежав еще минутку, мальчик приподнялся.

В кубрике он не увидел никого, кроме больного Карсена. Из столовой через фанерную перегородку слышалось несколько голосов. Оттуда в кубрик заглянул Шелемеха.

— А, товарищ юнгидр, проснулись? — весело спросил кочегар. — Там профессор Запара собирает своих ассистентов. За кормой лед треснул. Здоровенная полынья и совсем новое течение. Я думаю, что миль пятнадцать в час. Предлагаю запаковать тебя в батометр и опустить на дно для исследований.

— Нет, ты серьезно? Новая полынья? — вскочил Степа.

— Да, да! — стараясь говорить густым басом, уверял Шелемеха. — Запара уже с час ожидает тебя. Будить не хотел, а теперь говорит: «Хватит ему пухнуть от сна», — и послал меня к тебе.

Степа тут же бросился в столовую. Там он застал всех в сборе. Гидролог что-то разглядывал в своем блокноте.

— Дмитрий Петрович! Вы меня звали? Новая полынья? Я сейчас…

— Да, да! — сказал Запара, не отрываясь от блокнота.

— А ты выскочи на палубу, — посоветовал Соломин. — Такая щель!.. Чудо! И погода чудесная…

— С тех пор как начал плавать, только второй раз наблюдаю такую, — серьезно сказал механик.

Запара приложил палец ко лбу и нахмурился. Степа не заметил, что у некоторых его товарищей смеялись глаза, а что другие были слишком уж серьезны. Он схватил шапку, меховую куртку и, на ходу одеваясь, бросился на палубу.

Когда юнга скрылся за дверями, в столовой раздался громкий хохот. Услышав его, Кар высунулся из своей каюты. Он не знал, в чем дело.

А юнга, открыв наружные двери, остановился в изумлении. Резкий ветер залепил ему лицо снегом. Вокруг гудела полярная вьюга. Над дымовой трубой завывал ветер, мачты содрогались, а натянутые тросы звенели. Преодолевая ветер, Степа с трудом закрыл двери.

«Тоже мне шутки!» — рассердился юнга. Он постоял с минуту на палубе. Ветер продувал сквозь мех и пробирал до костей. Но вот в Степиной голове возникла идея… «Погодите же!» — сказал он, мысленно обращаясь к шутникам.

С выражением испуга на лице, весь в снегу, юнга влетел в столовую.

— Вахтенный напал на медведя! Медведь! Медведь! Быстрее!

Услышав крик, все вскочили с мест и бросились к оружию. Вершомет и Соломин с ружьями, остальные с ломами и топорами выбежали на палубу. За столом остался только Торба. Подняв руку, механик покачал пальцем перед носом и сказал, обращаясь к юнге:

— Меня не купишь! — Лицо его сияло.

— Ай-я-яй! — услышал Степа и, обернувшись, увидел в дверях капитанской каюты Кара.

Штурман покачал головой, усмехнулся и, притворив двери, исчез в каюте.

С палубы возвращались взволнованные охотники.

Степа сел возле механика, ожидая защиты, если команда начнет ругаться.

Но, кроме Лейте, никто не сердился. Только старый боцман начал отчитывать юнгу, говоря ему, что так пугать нельзя.

— Таких молодцов, как ты, я бы порол. Понимаешь? Ты знаешь сказку про пастуха, который кричал: «Волк!» Два раза кричал. Два раза к нему прибегали на помощь, и оказывалось, что он обманывал. А когда волки действительно напали и он закричал, никто не обратил на это внимания. Подумали — снова врет.

— Во-первых, — ответил Степа, — теперь побои отменены, а во-вторых…

— Правильно, — кивнул головой боцман.

— …во-вторых, — продолжал юнга, — нужно было слушать, что я кричал. Вот механик понял и сидел спокойно. В-третьих, если один раз обманут, что лед треснул, второй раз обманут, то на третий раз, когда он в самом деле треснет, никто не поверит. В-четвертых, я не собираюсь больше обманывать. Наконец, пятое — физкультура — вещь очень полезная и нужно уметь не только плавать и нырять, но и бегать.

— Прошу без намеков, — притворно обиделся Лейте.

— А как же вы, Дмитрий Петрович, обманули меня? — спросил Степа Запару.

— Я, Степочка, не хотел. На самом деле я предлагал сказать, что остров затонул, но со мной не согласились.

— Эх ты, чучело! — обратился к юнге Шелемеха. — Ты же спал тридцать шесть часов. А твоя очередь кашу варить на камбузе. Нужно же было тебя каким-то образом разбудить? Мы уже думали, что у тебя сонная болезнь или летаргический сон.

— Да, браток, — вмешался в разговор Торба, — рекорд побил: тридцать шесть часов проспал.

— Да ну? — Юнга недоверчиво обвел глазами всех присутствующих. Посмотрел на часы и календарь: было восемь часов утра, а на календаре — двадцать девятое число, а он лег в пятом часу вечера двадцать седьмого.

Юноша еще раз обвел товарищей пытливым взглядом. Сзади всех сидел Эльгар. Норвежец, по-видимому, догадывался, о чем разговор, потому что тоже смотрел на календарь и, когда глаза юнги встретились с его глазами, сощурился и еле заметно кивнул головой: «Нет».

— А знаете, какой сон снился мне все эти тридцать шесть часов?

— Какой?

— Снилось, что наш старший помощник освободил меня на целых три дня от дежурства на камбузе и назначил дежурить того, кто шутит с календарем.

— Молодец, Степа! Правильный сон ему приснился! — сказал Кар, подходя к столу.

Капитан обратился к Торбе:

— Как вы думаете? Мне кажется, совершенно верно.

— Ну конечно!.. — И механик закашлялся. — Но только в том случае, если он скажет нам, кто именно сорвал листок календаря.

— Пускай, — решил Кар, — угадывает до трех. С таким расчетом: если сразу угадает — на три дня освобождается от дежурства; если со второго раза — на два дня, с третьего — на один. Не угадает — пойдет дежурить.

— Хорошо, — согласился механик. — Ну, начинай.

— Шелемеха, — крикнул Степа, показывая пальцем на кочегара, — марш на камбуз! — Он был уверен, что угадал.

Но общий смех всех моряков, в том числе и Шелемехи, показал ему, что он ошибся. Пришлось думать еще раз. Степа внимательно осмотрел всех. «Соломин, не иначе. Что-то смотрит в сторону».

— Васька, — показал Степа на матроса.

Снова конфуз. Не угадал.

— Что-то не совсем удачный у тебя сон, — издевался Лейте. — Ты с ним и одного дня не заработаешь.

— Лейте, — с отчаянием в голосе сказал Степа.

— Не угадал! Пропало! — закричал Шелемеха. — Календарь испортил…

— Стой, стой! — выскочил вперед Ковягин, прикрывая рот Шелемехе. — У меня есть предложение: пусть попробует еще раз. Если угадает, я буду дежурить за него. Не угадает — он за меня. Все равно я должен его сменять.

— Хорошо, — согласился Степа.

У него появилась уверенность, что это Ковягин.

Никто не протестовал. Все стихли. Юнга собрался уже назвать того, кто внес предложение, но на всякий случай еще раз оглядел всех. Его глаза снова встретились с глазами Эльгара. Норвежец, по-видимому, давно ожидал этого. Он едва заметно повел бровями, показывая на Торбу.

— Гм… гм… — замычал Степа, думая: «Не может быть. Оскандалюсь, пожалуй…» И, набравшись смелости, крикнул: — Механик!

Все зааплодировали.

— Угадал! — сказал механик, смеясь больше всех.

Недоволен был только Ковягин.

День начался весело.

— Товарищи, — сказал Зорин, вставая на стул. — Есть предложение выпустить стенгазету и посвятить ее нашей встрече с норвежцами. Капитан обещал пригласить норвежцев к нам в гости.

Глава XI

В редколлегию выбрали Зорина, Запару и Степу. Каждого моряка обязали написать заметку.

— Как же мы назовем нашу газету? — спросил Зорин, перед тем как поручать Ковягину рисовать заголовок. — Прежняя называлась «Моряк Севера», но теперь, мне кажется, нужно изменить название.

— У меня есть проект, — воскликнул механик.

— Как?

— «Вестник гидрологии и болтологии».

— Не подходит.

— «Побежденная Арктика», — предложил Степа.

— Какая же она побежденная, если нас затерло льдами и носит по морю! Лучше уже «Побежденный «Лахтак».

— Сам ты побежденный! — возмутился Соломин.

— В истории были прецеденты, — начал Запара. — Когда Нансена затерло во льдах, они издавали газету «Фрамсия». Когда льды раздавили «Челюскина» и челюскинцы очутились на льду, они издавали газету, которую назвали «Не сдадимся!».

— Хорошее было бы название и для нас, — позавидовал Зорин.

— Назовем «К победе», — посоветовал Степа.

Чтобы не откладывать дело, согласились на этом.

Все, кроме вахтенного, кока и норвежцев, засели писать статьи и заметки.

Едва ли не больше всех должен был сделать Кар. На его долю выпало перевести всю газету на английский.

— Для этого малоприветливого капитана Ларсена вряд ли стоит столько трудиться, — сказал он Зорину.

— Но все-таки он не такой грубиян, чтобы не перевести нашу газету своей команде. Кроме того, я надеюсь, что среди норвежцев не только он знает английский.

— Но почему же он, в таком случае, не прислал этих людей с Карсеном и Ландруппом?

— Это справедливо, но будем надеяться, что он переведет.

Передовую написал Кар. Она называлась «Будем смелыми». Капитан призывал своих товарищей не терять энергии, не отступать перед задачей покорения льдов и привести «Лахтак» в свой порт целым и невредимым.

Зорин назвал свою статью «Предлагаем союз и дружбу». Он рассказывал о приключениях «Лахтака», о дружбе штурманов и матросов, механиков, машинистов и кочегаров, об их стремлении любой ценой вывести пароход из льдов. От имени экипажа «Лахтака» Зорин предлагал норвежским морякам союз и дружбу, чтобы общими усилиями вырваться из ледяного плена.

Запара написал об изучении морских течений в районе острова.

Степа и Шелемеха вдвоем сочинили «Что кому снится». Вот что было опубликовано под этим заголовком:

К а п и т а н у. Что «Лахтак» стал похож на «Красина», ломает лед и движется со скоростью десяти миль в час, прямиком в Архангельск.

С т а р ш е м у м е х а н и к у. Что на него напал белый медведь. Он рассказывает медведю одну из своих «историй», и зверь начинает плакать. Плачет до тех пор, пока не тонет в собственных слезах. После этого на механика нападает морж. Он рассказывает моржу одно из своих «веселых приключений», и тот так смеется, что лопается от хохота. Механик спасается, но меняет фамилию на Торба-Мюнхаузен.

Л е й т е. Что он переплыл Полярное море и за это его назначили комиссаром над всеми боцманами, которые плавают в Арктике.

З а п а р е. Что «Лахтак» занесло на полюс и гидролог открыл там второй Гольфстрим.

В е р ш о м е т у. Белый медведь величиной с пароход.

П а в л ю к у. Что ему позволили поселиться в бочке на фок-мачте и он каркает оттуда, как полярный ворон.

Э л ь г а р у. Что у него вырос хвост длиной в два метра и он приманивает этим хвостом моржей.

К а р с е н у. Что он боксирует на дне морском с моржом и побеждает.

Торба написал, как выразился Шелемеха, целую новеллу. Называлась она так: «Записки старого моряка про изменника, или Законченная история рыжего медведя».

Новелла была очень короткая. Вот она:

«Когда мы вывели рыжего медведя на продажу в третий раз, меня назначили следить за тем, как он будет удирать от покупателя. Покупали его двое. Один — маленький, с огромным, похожим на помидор носом. Другой — высокий, кривой на один глаз, глухой на одно ухо, хромой на одну ногу. Повели они Рыжего, а я — за ними. Прошли сквер — не вырывается медведь… Прошли площадь — идет спокойно. Они оба держат его за две веревки, и я слышу, как высокий удивленно говорит маленькому: «Не вырывается». А тот отвечает: «Уже привык». Вот подходим мы к большим воротам, а на них надпись: «Зоологический парк». Защемило у меня сердце. Поворачивают прямо в ворота. Я к ним: «Подождите, ошибка вышла. Вы приобрели чужую собственность». А маленький мне: «Тише, гражданин. Хватит обманывать людей, а не то милиционера позову. Знаем вас!» — «Откуда, — спрашиваю, — знаете?» — «Боцман Лейте и матрос Котовай рассказали». Вошли в сад, и больше я Рыжего не видел. Но зато узнал, что есть изменники, готовые на все. За точность не ручаюсь, потому что случилось это давно. Поэтому перед судом, даже перед товарищеским, отвечать не могу».

— Ладно, — сказал Зорин, — поместим. Старик кусается потому, что не дали ему тогда рассказать о своих приключениях.

На другой день газету вывесили. Для заметок Эльгара и Карсена оставили место. Степа взялся втолковать норвежцам, что они тоже должны написать.

Когда норвежцы увидели сделанные Ковягиным карикатуры, они долго смеялись. Прочитать же газету они, конечно, не могли. Впрочем, Эльгар долго и очень внимательно рассматривал ее. Потом, когда норвежцы отошли от газеты, между ними начался оживленный разговор. Особенно много говорил Эльгар. О чем они говорили, для наших моряков осталось тайной. Но, когда Степа снова начал уговаривать их дать заметки, оба решительно отказались.

Глава XII

Три дня билась в лихорадке метель. На четвертый день ветер стих, и солнце, поднявшись над горизонтом, заиграло миллионами блесток на заснеженных просторах. Высокие снеговые наметы поднимались на ледяном поле возле торосов. Холмы острова, покрытые белым снегом, словно ватой, еще никогда не были видны так ясно.

На вахте стоял Павлюк. От острова оторвалась черная точка и быстро двинулась к пароходу. «Гости», — подумал кочегар и пошел известить об этом Лейте, который был вахтенным помощником капитана.

Через час на палубу поднялся гость.

— Все тот же Ландрупп, — буркнул себе под нос Лейте и поспешил навстречу норвежцу.

Ландрупп вежливо поздоровался.

— Кэптен… кэптен Хар… — сказал он.

— Не Хар, а Кар, — поправил гостя Лейте.

— Кэптен Гар. Кэптен, — повторил норвежец.

Лейте нахмурился и повел Ландруппа к капитану. Норвежец вежливо кивал всем, а Эльгару и Карсену, вышедшим ему навстречу, пожал руки.

Увидев Кара, Ландрупп низко поклонился, сказал что-то приветственное и подал бумажку.

Это было письмо от капитана Ларсена. Норвежский капитан благодарил за заботливое отношение к его матросам, извинялся за доставленные ими хлопоты и просил отпустить Эльгара и Карсена, если они уже могут идти. Под конец Ларсен просил Кара выбрать когда-нибудь свободный часок и посетить их лагерь.

— Я не сказал бы, что это письмо заканчивается очень вежливо, — высказал свое мнение Торба, когда Кар перевел механику его содержание. — Да уж ладно! На все на свете не надивишься. Что же вы ответите?

— Напишу, что, мол, благодарю за приглашение, но ввиду того, что мы уже сделали приготовления, просим всю команду к себе. А вот как быть с нашими норвежцами, Дмитрий Петрович? Как по-вашему, могут ли они уже идти?

— Эльгара жаль отпускать, а Карсен сможет уйти только дня через четыре.

— Ну хорошо, так и напишем. Кстати, давайте пошлем к их команде делегатов от нашей команды. Пусть посмотрят, как там дела, и торжественно пригласят их к нам. Как вы думаете, товарищи?

— Кого же мы пошлем? — спросил Лейте.

Кар засмеялся:

— Того, кто знает английский язык. Ясно?

— Меня? — спросил старый моряк.

— Конечно, а в придачу юнгу.

— Ему сегодня дежурить на камбузе.

— Ковягин заменит. Он же проиграл свою очередь.

Кар сел писать письмо Ларсену, а посланцы начали снаряжаться в дорогу. Оделись легко, но тепло. Взяли с собой немного пищи и оружие. Именно из-за оружия чуть было не вышел конфликт с Вершометом, потому что на пароходе оставалась только одна мелкокалиберка.

Впрочем, после долгого разговора Степа все-таки выпросил ружье Вершомета.

Тем временем два норвежца вели вполголоса какой-то очень серьезный разговор. Внимательный наблюдатель заметил бы, что Эльгар говорил очень взволнованно, Ландрупп в чем-то его убеждал, а Карсен был чрезвычайно спокоен и все кивал головой, словно соглашаясь и с тем и с другим. Наконец, по-видимому, договорились, и Эльгар, вздохнув, кивнул головой в знак согласия.

Кар закончил письмо и передал его Лейте. Потом позвал Ландруппа и постарался объяснить ему, что команда «Лахтака» посылает делегатов к команде «Исбёрна», чтобы передать письмо капитану Ларсену.

Было неясно, понял ли норвежец. После каждой фразы он приветливо кивал головой, но, когда Лейте предложил ему идти вместе с ним и Степой, Ландрупп начал тревожно озираться.

— Он думает, не арестовываете ли вы его, — пошутил Торба.

Как бы то ни было, все трое спустились на лед и двинулись к острову.

Вершомет с завистью посмотрел вслед уходящим, свистнул и сказал товарищам:

— Послезавтра иду на остров охотиться.

Советские моряки и норвежец, то погружаясь по колена в снеговые сугробы, то скользя на голом льду, с которого ветер сдул весь снег, приближались к острову.

— А идти довольно легко, — удивился Лейте.

— Мороз небольшой, ветра нет, — ответил ему юнга.

Ландрупп был очень весел, что-то говорил и напевал, но, когда его спутники смотрели в сторону, поглядывал на них тревожно и испытующе.

Подошли к берегу. Степа узнал то самое место, где в полярную ночь Запара, Вершомет, Павлюк и он впервые сошли на остров. Над ледяным припаем возле берега выступали скалы. Правда, они выглядели не так страшно, как в полярную ночь. Менее чем за полкилометра от берега высились покрытые снегом холмы. Из-под снега выглядывали обломки плавника, потому что летом волны выбрасывают сюда дерево, вынесенное в море сибирскими реками.

Когда прошли мимо скал и вышли на берег, Ландрупп удивил своих спутников: он начал с ними прощаться. Как ни объяснял ему Лейте, что они должны идти вместе, норвежец пожимал плечами, словно ничего не понимая, и качал головой, что, очевидно, должно было означать «нет».

— Странный ты человек, по правде говоря, — уговаривал его Лейте, забывая, что лоцман его не понимает.

Наконец Ландрупп в последний раз пожал плечами и молча ушел.

Советские моряки двинулись за ним.

— Не понимаю! — сказал Лейте. — Или он нас боится, или там в лагере есть какая-то тайна, или просто человек не понимает, чего мы хотим.

Глава XIII

Ландрупп шел вдоль берега на запад. Вдали чернел на льду «Лахтак», украшая однообразный арктический ландшафт. Его мачты долго привлекали внимание Лейте и Степы. Самый старый и самый молодой из моряков «Лахтака» любовались мачтами и бушпритом своего судна.

— Когда же наконец весь этот лед растает? — спрашивал юнга.

— Должен растаять до августа. А если не растает, значит, придется отложить дело до будущего года.

— А скоро он начнет таять?

— Через месяц-полтора. Но если налетит хороший штормовой ветер, то сразу все сокрушит и развеет… Плохо, что остановились между айсбергами. Здесь лед может стоять еще долго после того, как в море его уже разломает.

— Что же мы будем делать в этом случае?

— В таких случаях стараются использовать ледовый якорь, разбивают лед ломами и пешнями.29 А если это не помогает, тогда его взрывают, если есть чем. Не помогут взрывы — ждут ледокола или остаются во льдах до следующего лета.

— На ледокол нам рассчитывать, к сожалению, не приходится.

— Ясное дело! Немой пароход. Кто про нас знает? Я уже думал: нужно было бы запретить радистам покидать пароход во время полярных рейсов, если на пароходе больше никто не разбирается в радио.

— А я думаю, что нужно научить радиоделу всех штурманов. Пусть хоть и медленно, но передают. Случилось какое-нибудь несчастье с радистом — штурман может его заменить.

Они пересекли большой, высокий мыс и завернули за холм. Пароход скрылся из виду. Берег острова круто повернул на север. Вдоль западного побережья виднелись большие полыньи.

— Откуда здесь столько их? — удивился Лейте. — Еще не время им так густо появляться среди льдов. А может быть, весна уже скоро?

Лейте принялся расспрашивать норвежца, далеко ли до лагеря, но тот ответил знаками, что, мол, ничего не понимаю.

Через некоторое время начали попадаться следы лыжников и пешеходов. Моряки решили, что норвежский лагерь недалеко.

Но, когда внезапно встретился совсем свежий след, норвежец остановился и несколько минут, о чем-то раздумывая, озирался по сторонам.

— Ищет чего-то, — догадался Степа.

— Думаю, что их лагерь должен быть вот за этим холмом. По крайней мере, оттуда мы должны его увидеть, — сказал Лейте.

Ландрупп неожиданно свернул в сторону, приглашая спутников за собой. Теперь он шел не по следу, а пробивался через глубокий снег, оставляя берег в стороне.

Тем временем солнце начало спускаться за ледяной горизонт.

Наступал вечер. Следовало ожидать ясной ночи, потому что на безоблачном небе уже всходила луна.

— Как-то нам придется сегодня ночевать в гостях? — пробормотал Лейте.

— Что вы говорите? — спросил юнга.

Но Лейте не ответил.

Ландрупп повел их в овраг, который, по-видимому, во время оттепели заливала вода. Овраг, извиваясь, заворачивал за холм, за которым старый моряк надеялся увидеть норвежский лагерь.

Минут через сорок Ландрупп вывел их из оврага и повел дальше по склону холма. Потом они вышли на другую сторону, где увидели несколько выступавших из земли больших скал.

— Что за чертовщина? — сердился Лейте, но послушно шел за норвежцем.

Подойдя к скалам, увидели наконец лагерь экипажа «Исбёрн». Этот лагерь стоял примерно в километре от них, ближе к морю. Он был наполовину спрятан за склоном холма. Из-за холма выглядывали две палатки и половина хижины; другую половину закрывала скала.

— Уф! — обрадовался Лейте.

Ландрупп остановился. Он показал на лагерь и что-то долго говорил, помогая себе жестами, что, мол, не следует выходить из-за скал.

— Гав-гав-гав! Гав-гав-гав! — лаял он и ляскал зубами, делая при этом страшное лицо.

— Злые собаки? — спросил Лейте. — Это неважно. Мы их прикладами разгоним. — И он показал, как будет бить собак прикладом.

Но норвежец решительно замахал головой.

— Ну, а что же?

Ландрупп показал, что они должны посидеть здесь, за скалами, пока он сходит в лагерь, привяжет собак и вернется за ними.

— Ну и морока! — рассердился старый моряк. — Неужели такие проклятые псины? Гм!.. Ничего не поделаешь. Валяй!

Норвежец понял, что с ним согласились, и, оставив советских моряков за скалами, поспешил в свой лагерь.

Делегаты «Лахтака» уселись на каком-то плоском камне.

— Мне уже есть захотелось, — сказал юнга.

— Рано, рано… Был бы с нами механик, он бы начал уверять, что смолоду мог ничего не есть целыми неделями, а теперь…

— А теперь его желудок требует еды как можно чаще, — закончил юнга, и оба моряка рассмеялись.

— Ну, давай поужинаем, а то кто знает, как и чем будут нас угощать хозяева.

Достали «первую порцию», которую держали за пазухой, чтобы она не замерзла. Это были сухари и банка мясных консервов.

Пока ели, стало темно. Мороз становился чувствительным. Луна светила ярко.

Норвежец не возвращался что-то слишком долго.

— Что они там, собак ловят? — удивлялся Лейте. — Интересно, что это за собаки? На скольких островах я ни бывал, нигде особенно злых собак не видел. Может быть, у них люди как собаки, — философствовал боцман.

Глава XIV

Моряки услышали позади себя шуршание лыж. Обернувшись, они увидели шесть или семь человек, которые один за другим приближались к ним. Передний был не далее чем в пятнадцати шагах.

Лейте и Степа встали в молчаливом ожидании.

На камне лежали остатки их ужина. Рядом стояли ружья. Норвежцы подходили молча, не начиная разговора. И Лейте и Степа почувствовали какую-то настороженность у этих людей, которые появились столь необычным образом, словно крадучись. Норвежцы окружили их. Наконец старый моряк не выдержал и, стараясь быть спокойным, нарушил молчание:

— Привет, друзья! Кто из вас владеет английским языком?

Норвежцы, ничего не отвечая, подошли еще ближе. Юнга почувствовал волнение. Он обернулся и увидел, как один из них обеими руками сгреб их ружья. В этом молчании, в суровых лицах и в наглом захвате винтовок чувствовалось что-то грозное.

— Го! — сказал один из норвежцев и показал рукою, приказывая идти.

— В чем дело? — возмутился Лейте. — Мы советские моряки. Понимаете? Ожидаем Ландруппа, Ландруппа! Нам нужно капитана Ларсена. Капитана Ларсена!

— Го! — грозно нахмурившись, крикнул норвежец.

Остальные лыжники угрожающе придвинулись, и делегатам пришлось подчиниться. Их повели в норвежский лагерь.

— Что за напасть! — бормотал Лейте. — Где их дурацкий капитан?

Степа совсем растерялся и жался к старому боцману. Мысль его усиленно работала.

— У меня есть только одно объяснение, — сказал юнга Лейте. — Наверное, норвежцы перессорились между собой и у них что-то вроде войны. Подозрительное поведение Ландруппа в этом случае объясняется: он боялся встретить врагов. Капитан Ларсен не приглашал нас к себе, очевидно, потому, что не хотел рассказывать об этой вражде. К тому же он и сам, наверное, не без греха. Не готовятся ли эти лыжники напасть на лагерь?

— Что-то не похоже, — ответил боцман. — Идут они, как к себе домой.

Действительно, норвежцы шли кучкой и громко разговаривали.

Подошли к лагерю. Несколько человек вышли навстречу, но среди них не было ни капитана Ларсена, ни Ландруппа. Прибывших встретили радостными криками. С делегатами же обращались, как с преступниками: связали руки и поставили около них трех вооруженных людей.

— Где же этот капитан и его ледовый лоцман? — буркнул Лейте.

— Боюсь, — ответил серьезно юнга, — что они в таком же положении, как и мы, или в еще худшем.

Но вот из маленькой хижины вышел человек и что-то сказал караульным. Потом он обратился к пленным и, показывая рукою на двери, снова проговорил уже знакомое им: «Го!»

Взволнованных делегатов повели в хижину. Им сразу бросились в глаза низкий потолок, нары, множество людей и железная, раскаленная докрасна печка.

Боцмана и юнгу протолкнули вперед. За столом, на деревянном обрубке сидел капитан Ларсен. Поднявшись, он сердито посмотрел на боцмана и юнгу и спросил по-английски:

— Кто вы?

— Советские моряки. Представители парохода «Лахтак», — ответил Лейте. — Я думаю, вы прекрасно меня узнаете, капитан Ларсен! Меня очень удивляет ваше поведение. Я требую немедленно нас развязать, извиниться перед нами, объяснить, что это за недоразумение, и наказать виновных.

Капитан Ларсен поморщился, словно от нетерпения, и сказал, чтобы Лейте говорил покороче.

Лейте замолчал.

— Вы наглец и бандит! — заявил Ларсен. — Скажите, почему вы нападаете на моих людей? Вы напали на Ландруппа, вы держите под арестом Олаунсена и Карсена. Вы готовили нападение на наш лагерь. Посмеете ли вы оправдываться?

Услышав такие страшные обвинения, Лейте почувствовал, как от ярости вся кровь ударила ему в голову. Он искал глазами Ландруппа, но того не было в комнате.

— Где этот подлец Ландрупп?! — крикнул старый моряк.

— Он лежит после ваших побоев, — ответил Ларсен.

— Так он вам и сказал? — спросил Лейте.

— Да.

— И вы ему верите?

— Верю. Он представил неопровержимые доказательства.

— Какие доказательства? Скажите, кто из вас подлец и негодяй? Или вы все такие?

— Бандит! Буян! — рассердился норвежец. — Он еще смеет ругаться!

Ларсен обратился к матросам, которые настороженно стояли кругом. Он отдал им приказание. В ту же минуту делегатов «Лахтака» схватили и вытащили из хижины.

— Мы передадим вас в руки правосудия! — крикнул им вслед Ларсен.

Юнге, который ничего не понял из разговора между Лейте и Ларсеном, стало страшно. Неожиданный плен, брань, грубое обращение — его тащили по снегу за руки и за ноги, — все это говорило о возможности зверской расправы.

У боцмана промелькнула такая же мысль. На дворе стояла ночь. Круглолицая луна освещала темно-синее небо и иссиня-белые снежные просторы. Крепчал мороз.

Обоих пленных затащили в разделенную парусиной надвое палатку. Там было тепло. Их бросили на медвежью шкуру, связали и оставили одних.

Кто был в другой половине палатки, они не знали. Но по временам оттуда долетали голоса людей. К сожалению, они говорили по-норвежски, и ни Лейте, ни юнга ничего не поняли.

— Я думал, нас изобьют! — после долгого молчания сказал юнга боцману.

Еще минуту полежали молча.

— Здесь есть что-то странное, — сказал наконец боцман. — Между прочим, я уверен, что там, в доме, меня никто, кроме капитана, не понимал. Никто из них не понимает по-английски. Они могут поверить чему угодно.

Глава XV

Время шло чрезвычайно медленно. В таких случаях минуты растягиваются, словно они резиновые. Руки и ноги, крепко связанные, вскоре затекли и болели. Палатка едва освещалась фонариком, в котором горел опущенный в жир фитиль.

Фонарик издавал неприятный запах.

Лейте думал о том, сколько все это может продолжаться. Завтра на «Лахтаке» встревожатся, почему они не возвратились. Наверное, пошлют Вершомета в разведку — узнать, в чем дело. Ну, а если охотника захватят так же неожиданно, как захватили их? И мысль его снова возвращалась к нерешенному вопросу. Для чего это норвежцам? Неужели Ландрупп действительно наврал все это? Что же он, сумасшедший? Мысли боцмана зашли в тупик. Он громко ругался.

Юнга не задумывался над причинами возмутительного поведения островитян. Он сразу же начал обдумывать способы бегства. Но что можно придумать, когда лежишь со связанными руками и ногами и когда за парусиновой перегородкой стража, а снаружи — мороз и северная пустыня?

«Если бы они не забрали у нас ножи, можно было бы взять нож в зубы и перерезать веревки. Но должны же они когда-нибудь нас развязать… тогда можно будет что-нибудь придумать. Пароход не очень далеко. Можно выкрасть лыжи, а в крайнем случае и без лыж… Обмануть охрану… Может быть, удастся как-нибудь прорвать палатку…»

Степа подкатился к стенке и попробовал головой, крепка ли палатка. Ему показалось, будто бы под парусиной был камень.

— Что ты пробуешь? — спокойным голосом спросил Лейте. — Стену щупаешь? Вокруг палатки камень, чтобы ветер не сорвал. Потом снегом присыпано. Толстый слой. А здесь, видишь, потолок двойной. На той половине, наверное, печка. Поэтому и тепло.

— Тепло-то тепло, но я интересуюсь, — и, придвинувшись к боцману, мальчик шепнул: — как бы удрать отсюда.

— А чего ты шепчешь? Нас же никто не понимает.

— А может, кто-нибудь и понимает. Может быть, нарочно посадили кого-нибудь подслушивать.

— Может быть, только вряд ли.

Оба замолкли и погрузились в свои мысли. За перегородкой также царила тишина.

Прошло немного времени. Боцман услышал за стеной шаги. Скрипел снег. Приблизившись к самой палатке, шаги стихли. Кто-то собирался к ним зайти. Заговорили по-английски. Разговаривали двое. Один из них безусловно капитан Ларсен. Голос второго показался боцману очень знакомым, но кто это, он не мог определить. Напрягая слух, боцман разобрал, о чем говорят.

— …Один наган, одно ружье. Я знаю… (дальше боцман не разобрал одного слова). Они задраят кубрик… (снова не разобрал)… палубе… и двое. — Это говорил тот, чей голос показался боцману знакомым.

— Нужно поторопиться, — отвечал капитан Ларсен.

— Матросы мне верят… (неразборчиво)… счастье, что Эльгар там. Теперь у нас будет пароход. Но главное — не мешкать. Двигаться немедленно. Здесь оставим часовых. Все будет так, как мы условились.

Собеседники вошли в палатку, где их приветствовали краткими возгласами. Теперь разговор пошел по-норвежски.

Лейте стало ясно, в чем дело. У него замерло сердце. «Пиратский маневр, — подумал он. — Капитан Ларсен хочет захватить «Лахтак». Два его матроса — на борту парохода и пользуются доверием и уважением команды «Лахтака». А сегодня утром кто бы мог допустить, что норвежский капитан — пират!

Лейте лежал молча, ничего не говоря Степе. Он колебался, не зная, делиться ли ему с юнгой своим открытием. Наконец решил: лучше, если Степа будет знать, какая опасность угрожает их товарищам.

Внезапно на половину, где они лежали, вошел Ландрупп. Он засмеялся и что-то сказал по-норвежски. Лейте сразу же узнал голос человека, разговаривавшего с капитаном Ларсеном по-английски.

— Подлец! — крикнул ему Лейте. — Такова ваша благодарность! Пираты!

— Жалуйтесь сами на себя, — ответил Ландрупп, не скрывая, что знает английский. — Вы сами навязались идти со мной. А для чего вы напали на меня? — нагло издевался лоцман. — Для чего вы задерживаете наших матросов? Теперь вам скучно? Ничего, скоро будет весело. Прощайте!

Ландрупп вышел.

— Что он сказал? — спросил Степа.

Лейте пересказал юнге подслушанный разговор и передал последние слова Ландруппа. Юноша ужаснулся, но вместе с тем почувствовал какое-то облегчение, потому что теперь все стало понятным.

— Вряд ли они захватят пароход! Даже если наших запрут в кубрике, так на палубе останется Павлюк. Он один всех их переломает.

— Павлюк? — Боцман сплюнул сквозь зубы.

— Ну да, он…

— Ша! — перебил Лейте своего друга и рассказал ему обо всех подозрениях, которые пали на кочегара со времени пожара.

Степа и раньше слышал от товарищей намеки на эти подозрения, но даже сейчас он никак не мог поверить, что лучший из его друзей способен стать предателем.

— Нет, этого не может быть! — сказал он Лейте. — Я с вами не согласен. Кто угодно, но только не Павлюк…

Снова воцарилось молчание. Они услышали, как из палатки вышли люди. Снаружи долетал шум многих голосов. Вскоре галдеж стих. Пленные поняли, что норвежцы выступили в поход. После полуночи они совершат нападение. Как раз тогда, когда на пароходе спят все, кроме вахтенного. Но ведь вахтенного уберут Карсен и Эльгар…

— Эльгар? — громко сказал Степа, словно спрашивая.

Нет, нет! Юнга не мог поверить в нечестность этого норвежского моряка, который ему так нравился. Еще минуту продолжалось молчание.

— Лейте, — прошептал юноша, — перевернитесь лицом к земле. Я попробую перегрызть веревку, которой связаны ваши руки.

Лейте с надеждой подставил ему спину.

Глава XVI

— Ну, ты там! — Боцман толкнул юнгу плечом. — Ты только не кусайся.

Невзирая на трагизм положения, юнга прыснул от смеха:

— Это я не нарочно.

Юнга разгрызал веревку с азартом. Он чувствовал, как волокно за волокном поддавалось его зубам. Во рту было неприятное ощущение от грязной веревки, но он радовался своей победе.

Минут через пятнадцать руки боцмана были освобождены. Однако прошло еще минут десять, пока он смог ими шевельнуть, так они затекли.

Боцман принялся развязывать руки юнги. Норвежцы стянули их так крепко, что, казалось, без ножа ничего не сделаешь. Но не было таких узлов, которых не смог бы развязать старый моряк. Через несколько минут Степины руки были свободны. Оставалось освободить ноги. Лейте справился с этим быстро. Делали все это они очень тихо, потому что за перегородкой кто-то был. Чтобы не вызывать подозрений, боцман время от времени громко ругался или начинал разговаривать спокойным голосом. Покончив с веревками, полежали несколько минут. Прислушались. Сколько норвежцев за перегородкой, они не знали. Оттуда доносился только храп одного человека. Но вот послышались шаги, и кто-то вышел из палатки. Там мог находиться не только спящий. Несмотря на это Лейте решил рискнуть. Он поднялся и заглянул во вторую половину палатки. Там горела печь, а в нескольких шагах от нее на медвежьей шкуре спал человек. Возле него лежали два ружья. Каждую секунду можно было ожидать, что вернется тот, который только что вышел. Действовать нужно было быстро и решительно.

Лейте взял веревки, которыми их связали норвежцы, и знаком велел Степе идти за собой.

Как тигр кинулся на спящего караульного старый боцман. Прежде чем норвежец пришел в себя, ему заткнули рот кляпом. Он пробовал защищаться, но руки его уже были связаны значительно более крепким узлом, чем те, которые развязал Лейте у Степы. Норвежец начал брыкаться, но нашлась веревка и для его ног. Лейте стоял на коленях и кончал связывать побежденного врага, когда в палатку вернулся второй норвежец. Он тут же бросился на старого моряка. Но юнга тоже не терял времени. Схватив лежащее на полу ружье, он ударил норвежца прикладом по голове. Голова у норвежца была крепкая. Первый удар на него не подействовал. Только после второго он выпустил боцмана из своих крепких рук.

Связав норвежца, старый моряк и его юный друг взяли ружья и вышли из палатки. Они были на свободе. В лагере не было слышно ни единого звука. По-видимому, кроме них и двух часовых, которые лежали связанные, здесь не оставалось никого.

— Нужно спешить, — сказал Лейте. — Там, в палатке, я заметил две пары лыж. Возьмем их — и в дорогу.

Возвращаясь в палатку, Степа захватил снегу и положил его на голову лежавшего без сознания норвежца. У первого часового Лейте вытащил изо рта кляп.

— Пусть поговорят, когда второй придет в себя, — сказал боцман.

После этого он погасил в печке огонь и прибавил:

— Чтоб еще не сгорели. А замерзнуть не замерзнут. — И прикрыл норвежцев медвежьей шкурой.

Забрав лыжи, моряки вышли из палатки и, не задерживаясь, двинулись в путь.

— Мы опаздываем почти на час по сравнению с норвежцами, — сказал Лейте, — но мы должны нагнать их и опередить. Здесь часа на два ходу. Вряд ли они очень торопятся. Мы сможем их опередить. Только бы не попасть им в руки!

Решили идти не берегом, как шли сюда и как, судя по следам, пошли к пароходу норвежцы, а напрямик. Для этого нужно было пройти через холмы.

Луна стояла еще достаточно высоко, и это придавало уверенности, что они не заблудятся и не попадут в лапы врагов. Когда поднимались на гору, Лейте посоветовал идти медленно.

— Чтобы не задыхаться и не устать преждевременно, — сказал он.

— Зато с горы помчимся, — ответил Степа.

— Да! Хоть я и не ходок на лыжах, но… нужно.

— Только смотрите не сломайте их.

Хотя Лейте и советовал подниматься медленно, но когда они наконец взошли на гору, то почувствовали, что спина у них мокрая, а сердце так и колотится.

На вершине холма немного задержались, осматриваясь вокруг, не видно ли норвежцев. Но кругом все было спокойно. Справа, вдали, лоснилось море, а слева, за узкими долинами, поднимались невысокие бугры. Нигде никакого движения. Только луна медленно плыла по небу.

Юнга первым двинулся вниз с горы.

— Не зная фарватера, не давай судну полный ход, — сказал боцман, — а то наскочишь на мель или на риф.

— Тормозите палками! — только и успел крикнуть в ответ Степа.

Лыжи несли его с бешеной скоростью. Приседая, он всматривался, нет ли впереди камня или ямы. Только в самом низу, заканчивая спуск, он заметил камень, небольшой, но достаточный для серьезной катастрофы. Степа ударил палками в снег. Прыжок вышел чудесный. Раньше такие прыжки юнге приходилось видеть только в кино. Прежде чем коснуться снегового настила, он пролетел в воздухе более двадцати метров. Дальше из-под снега выглядывали камни и виднелся овраг. Степа начал тормозить. Сделал небольшой полукруг и остановился.

Его тревожило, спустится ли боцман. Оглянувшись, он увидел, что с горы мчится лыжа, за ней катится человек, а за человеком — вторая лыжа. Впрочем, боцман скатился целым и невредимым. Лыжи его тоже были целы. Оказалось, что Лейте упал посреди горы, потому что ноги у него разъехались в разные стороны.

Они всходили на вершину холма, откуда днем можно было бы увидеть «Лахтак». Тревога их возрастала: норвежцев они нигде не видели. Луна склонилась к горизонту и вскоре спряталась. Тихо, осторожно спускались они в темноте с этого холма к берегу. Несмотря на темноту, узнали то место на берегу, против которого стоял «Лахтак». Нигде никого и ничего не было видно и слышно. На минуту остановились отдохнуть.

Внезапно вдали что-то блеснуло в темноте, и через несколько секунд долетели звуки ружейных выстрелов. Так продолжалось несколько минут. Потом один залп — и тишина. Это мог быть залп победы.

— Эльгар! Эльгар! — в отчаянии воскликнул юнга.

Теперь он поверил, что человек может быть вероломен.

— Лисья порода! — с досадой сказал боцман.

Глава I

Кар лежал на койке и читал «Историю полярных исследований». Он перечитывал рассказ каноника Адама Бременского о первой немецкой полярной экспедиции 1040 года:

«Блаженной памяти архиепископ Адальберт рассказывал мне, что при его предшественнике несколько знатнейших фризов30 поплыли на север, чтобы исследовать море, потому что в народе говорили: на север от устья Везера нет земли, а есть только море Либер, что значит «сгустившееся». Чтобы удовлетворить свое любопытство, они, объединившись в компанию, с песнями двинулись в море от берегов Фрисландии. Пройдя Данию и Британию, они прибыли на Аркадские острова; пройдя их и оставив справа от себя Нормандию, они после долгого плавания достигли холодной Исландии. Пройдя по морю дальше, до Крайнего полюса, они поручили свое смелое предприятие и свой дальнейший путь всемогущему богу и святому Виллегаду и неожиданно попали в стоявший над застывшим океаном туман, столь густой, что взгляд едва проницал его. Морские волны, неспокойные из-за приливов и отливов, сразу же втянули в этот хаос несчастных мореплавателей, которые потеряли надежду на спасение. Это была, как рассказывают, открытая пасть бездны, куда, по словам старинного предания, вливаются все моря и где возникают приливы и отливы. Когда они начали молить божье милосердие, чтобы оно спасло их души, море двинулось обратно, захватив с собой несколько кораблей. Так своевременная божья помощь спасла их и стало возможным, налегши на весла, выбраться из волн. Удалившись от опасного места, они неожиданно подошли к какому-то острову, напоминавшему — ибо берега его были окружены высокими скалами — укрепленный город. Чтобы ознакомиться с этим островом, они сошли на берег и нашли там людей, которые жили в подземных пещерах. Перед входами в пещеры лежало много посуды из золота, серебра и других металлов, имеющих большую цену. Взяв с собою столько драгоценностей, сколько можно было унести, люди радостно побежали назад к своим судам. Внезапно они увидели за собою погоню — их догоняли люди огромного роста, которых у нас называют циклопами. А перед циклопами бежали собаки, чрезвычайно большие. Собаки догнали одного из моряков и сразу же разорвали его. Остальные благополучно добрались до своих кораблей. Только крики великанов преследовали их. Претерпев столько опасностей, фризские путешественники возвратились в Бремен, где, как и надлежало, рассказали обо всем архиепископу Алебранду, после чего возблагодарили всемилостивейшего Христа и его последователя Виллегада».

«Веселые лгуны были в старину», — подумал с улыбкой штурман Кар, поднялся с койки и пошел в столовую, чтобы прочитать эти сказки товарищам. Там только что кончился вечерний чай, который пили без сахара (сахара было очень мало, и его берегли на случай, если кто-нибудь заболеет) и заедали тонко нарезанным медвежьим окороком. Все собрались уже идти спать. Моряки слушали очередной рассказ механика. Только норвежцы молча сидели в углу, передвигая фигуры и пешки на шахматной доске. Кар прочитал вслух хронику Адама Бременского. Голос его то и дело заглушался громким смехом.

— Возможно, возможно, — с напускной серьезностью сказал Торба, когда Кар закончил, — и даже допустимо.

— Среди моряков, которые об этом рассказывали, — проговорил театральным шепотом Шелемеха, — не было ли одного моего знакомого механика?

Все засмеялись, понимая, на кого намекает кочегар.

В это время с палубы возвратился Вершомет. Он отбывал штурманскую вахту.

— Чего смеетесь? — спросил охотник. — Что-нибудь механик выдумывает? Вы бы на палубу вышли. Ночь какая хорошая!

— Ладно уж! — махнул рукою Торба. — Нужно выспаться, завтра же ожидаем гостей с острова.

— Ну, вряд ли уже завтра, — недоверчиво сказал Зорин.

— А может быть… — Механик встал и пошел в свою каюту.

Вслед за ним поднялись остальные моряки и двинулись в кубрик. В столовой остались норвежцы у шахматной доски и Вершомет с кружкой чаю. Кар оделся и вышел на палубу. Ночь и в самом деле поражала своей красотой. По синему стеклу неба, склоняясь к морю, плыла луна. Поодаль от нее бледно мерцали звезды. На палубу ложились таинственные тени от мачт и надстроек; на освещенных местах по снегу блистали нежные искорки света. Обледенелое море лежало неподвижно. Едва заметно темнел остров Лунной Ночи. Кару показалось, что там мелькает маленький огонек. «Возможно, норвежцы, — подумал он. — Может быть, там и наши делегаты».

Тишину, царившую кругом, нарушали только шаги вахтенного на капитанском мостике. На вахте стоял Ковягин. Кар заглянул к нему, сказал несколько слов, спустился вниз по трапу и остановился на корме. Здесь он стоял долго, любуясь ледовым пейзажем и ожидая, пока спрячется луна.

Он задумался над историей «Лахтака», и случилось так, что он сунул руку в карман и вытащил ту норвежскую трубку, которую нашли после пожара. Сколько раз он рассматривал ее! Его размышления были прерваны сказанными по-английски словами:

— Извините, капитан! Позвольте вас побеспокоить.

Кар замер на мгновение, вслушиваясь в эти слова, потом с быстротою молнии обернулся. Перед ним стоял Эльгар. Кар поглядел по сторонам, ища, кто обратился к нему по-английски.

Но, кроме норвежского матроса, он не увидел никого. Матрос слегка наклонил голову и повторил по-английски:

— Извините, капитан! Я должен сказать вам нечто весьма важное.

Кар ни одним движением не выдал своего удивления, что норвежец знает английский язык.

— Я вас слушаю, — ответил он по-английски.

Казалось, норвежец молчаливо одобрил эту выдержанность советского моряка.

— Капитан, я должен вам сказать, что шкипер31 Ларсен и его люди готовят нападение на ваш пароход. Нападение должно произойти этой ночью, после того как зайдет луна. Сигнал, подтверждающий это решение, — вон тот еле заметный огонек на берегу.

— Откуда вам это известно?

— Мы с Карсеном должны были принять участие в этом нападении. Наша задача — в подходящий момент запереть дверь из кубрика на палубу. Потом мы должны были напасть на вахтенного и связать его. Однако… мы передумали и не хотим участвовать в авантюре шкипера Ларсена.

— Что же вы советуете делать?

— Защищаться. Но так, чтобы, по возможности, не причинить вреда команде «Исбёрна». Команда обманута Ларсеном и Ландруппом.

— Благодарю вас! — сказал Кар и протянул руку Эльгару.

Они крепко пожали друг другу руки.

— Вы хорошо владеете английским языком, — сделал комплимент норвежцу Кар.

— Десять лет плавал гарпунером на английских китобоях, — ответил тот и добавил: — но вам нужно спешить.

— Пойдемте, — предложил Кар, — нужно предупредить товарищей. Вахтенный! — крикнул он. — Быть внимательным!

— Есть! — долетел ответ Ковягина.

Кар спускался в кубрик. За ним шел Эльгар. В левой руке капитан все еще сжимал таинственную трубку. В столовой их встретил бледный и взволнованный Карсен. Вершомет спокойно латал совик.

Глава II

— Боцман, — обратился к нему Кар, — позвать сюда всех людей. Быстро!

Охотник любил, когда его именовали новым для него званием.

— Есть! — ответил он, немедленно вставая из-за стола, открыл двери в кубрик и крикнул: — Подъем! Все в столовую! Быстро!

Моряки засуетились. Вершомет стучал в каюту Запары и Торбы.

— Карсен, вы знаете английский язык? — обратился Кар ко второму норвежцу.

— Нет, не знает, — ответил за него Эльгар.

Бледный Карсен подошел к Кару и что-то горячо сказал ему.

— Он отдает себя в ваше распоряжение, — перевел Эльгар.

Кар пожал руку норвежскому матросу.

В столовой уже собралась вся команда, за исключением Ковягина и Павлюка.

Кар был краток. Он сказал:

— Товарищи, норвежский моряк Эрик Олаунсен, он же Эльгар, сообщил мне, что капитан Ларсен с группой своих людей хочет захватить «Лахтак». Нападение должно произойти сегодня после захода луны. Мы должны защитить наш пароход. Поэтому объявляю на пароходе военное положение. Командир — я! Боцману Вершомету немедленно вооружить всех людей топорами и лопатами и выставить часовых. Старшему механику приготовить насосы, чтобы обливать врагов в случае атаки. Ответственным за носовую часть парохода назначаю Запару, за корму — Шелемеху, за левый борт — Вершомета, за правый — Соломина. Остальные — в резерве и находятся на нижнем капитанском мостике. Начальник резерва — старший помощник. Товарищи, фактически у нас нет огнестрельного оружия. Но все же мы имеем возможность защитить пароход, отразить врага и освободить наших товарищей, по-видимому попавших в плен к шкиперу Ларсену. Помните, что норвежские моряки спровоцированы на это нападение капитаном Ларсеном и лоцманом Ландруппом. Все на свои места!

Быстро один за другим моряки выходили на палубу. Там Вершомет раздавал топоры и лопаты. Самому же охотнику Торба со словами извинения передал мелкокалиберку.

В столовой остались Кар и оба норвежца. Штурман только теперь заметил, что он до сих пор сжимает в левой руке трубку. Разжал кулак, посмотрел на нее и бросил на стол. Эльгар наклонился над столом и поднял трубку. Внимательно рассмотрев ее, он, казалось, был чем-то удивлен.

— Капитан, откуда у вас эта трубка? — спросил гарпунер.

— А вы ее знаете?

— Да. Это моя трубка.

— Ваша? — удивился Кар.

— Конечно! Ее потерял шкипер Ларсен во время охоты. Это случилось за несколько дней до того, как я попал на «Лахтак».

— Любопытно! Ее нашли у нас на палубе… Тоже за несколько дней до вашего прибытия. Впрочем, мы еще поговорим на эту тему, а сейчас пойдемте на палубу.

— Капитан Кар, — заговорил Эльгар, идя вслед за штурманом по трапу, — я думаю вступить в переговоры с матросами «Исбёрна». Со слов Карсена мне известно, что Ларсен уверял свою команду, будто бы я у вас под арестом.

— Приветствую ваше предложение, но мы должны быть осторожны. Вы знаете, что мы фактически безоружны. У Ларсена много оружия?

— Ружей у него больше, чем людей. Патронов тоже достаточно.

Когда вышли на палубу, луна уже коснулась горизонта. Приближалось время темноты. Тогда на небе будут светить только звезды. Огонек на острове погас. Очевидно, нападающие сошли на лед и приближались к пароходу.

В сотне метров от «Лахтака» темнели фигуры Вершомета и Котовая. Приспосабливая пожарный насос, Зорин объяснил Кару, что делают охотник и матрос:

— Они натягивают канат. На конце каната тлеет фитиль, а под канатом — пакля, смоченная бензином; если потянуть за канат, огонь попадет на паклю — и бензин вспыхнет.

Кар прошел с норвежцами на капитанский мостик, где должен был находиться Торба с резервом. Он застал там одного механика.

— Где ваш резерв?

— Котовай помогает Вершомету, а Ковягина я послал за Павлюком. Я — здесь, вот и все.

Луна спряталась. Моряков обступила густо-синяя темнота звездной ночи.

К Торбе подбежал Ковягин.

— Павлюк не хочет выходить из каюты, — доложил кочегар.

— Как это — не хочет?

— Дверей не открывает. Говорит: «Приходи через час, тогда поговорим».

— Ты ему сказал о военном положении? — рассердился механик.

— Да! Сказал, что его расстреляют за непослушание.

— То-то же! Он и решил, что ты шутишь. Что он ответил?

— Ничего. Молчит.

— Андрей Васильевич! — тоном приказа обратился к Торбе Кар. — Пойдите сами к Павлюку и вызовите его. Если он не захочет открыть каюту, ломайте двери. Возьмите с собою Ковягина, а если нужно, позовите на помощь Шелемеху. Я буду здесь. Торопитесь.

«Пора кончать с секретами», — подумал Кар.

Двери рубки оказались запертыми. На стук механика никто не отвечал.

— Павлюк! — крикнул Торба. — Сынок!

Молчание.

Механик приложил ухо к дверям. Ему послышался какой-то шорох.

— Открывай двери, — сердито крикнул Торба, — а не то сейчас же взломаем!

Снова молчание.

— Ковягин, зови Шелемеху! — сказал механик, решивший выполнить приказ капитана.

Кочегар побежал за товарищем, который как раз в это время куда-то отошел. Торба уперся в дверь плечом и снова прислушался. Внезапно он услышал металлические звуки, напоминающие жужжание какого-то инструмента. Это жужжание услышали Кар, Соломин и Запара. Они узнали те странные звуки, которые так долго тревожили их. Механик отступил от дверей и выпрямился.

— Это же радио! — сказал он. — У нас радио?

Торба поднял руку, чтобы еще раз постучать в дверь радиорубки. Но неожиданно с другой стороны парохода вспыхнуло пламя. Через две секунды раздался выстрел. «Нападают!» — подумал механик и побежал к капитану.

Жужжание в радиорубке не прекращалось.

Глава III

Смоченная бензином пакля вспыхнула с неожиданной быстротой. Норвежцев, по-видимому, поразило это пламя и фигуры людей на борту. Кто-то из них, не теряя времени, выстрелил. Этот выстрел был как бы сигналом. Затрещали ружья. Но сразу же после первого выстрела советские моряки легли на палубу и таким образом спаслись от пуль норвежских зверобоев.

— Сдавайтесь! — послышался выкрик по-английски.

Кар и Эльгар узнали голос Ларсена.

Норвежцы продолжали обстреливать пароход. Пули свистели, ударялись в железный борт и деревянные надстройки.

Вершомет прицелился из мелкокалиберки в неясную фигуру возле гаснущей пакли и выстрелил. Раздались крик боли и ругань. «Попал», — усмехнулся охотник и снова зарядил мелкокалиберку.

Торба взбежал на капитанский мостик, где, всматриваясь в темноту, с наганом в руке стоял Кар. Вслед за механиком появился Ковягин, и сейчас же после него приполз Котовай.

— Радио работает, — сказал механик, — до каюты не добрались. Поспешили сюда.

Хотя штурмана и поразила эта новость, но сейчас было не до того. Тем более что вскоре после начала стрельбы работа радиопередатчика прекратилась.

— Пошлите Ковягина на корму, — приказал Кар, — пусть держит связь между Соломиным, Шелемехой и Вершометом.

Кар выжидал, когда выяснится, где именно центр нападения, чтобы броситься туда. Время от времени он поглядывал на нос корабля, который охранял гидролог. Черным пятном лежал на палубе Запара, прижавшись к поручням фальшборта. По-видимому, он высматривал врагов. Кар хотел послать ему на помощь Павлюка, но кочегар не приходил.

Норвежцы подступали все ближе. Об этом свидетельствовали вспышки выстрелов и темные фигуры, которые внезапно показывались и, пробежав несколько шагов, исчезали, падая на лед.

Зорин нацелился трубкой от шланга на одну из этих фигур, близко подошедшую к пароходу, и пустил струю воды. Он, по-видимому, попал, потому что норвежец бросился наутек, послав в пароход несколько выстрелов.

Наблюдавший это Вершомет громко засмеялся.

— Теперь он наплачется! Через две минуты покроется льдом.

И правда, мороз был не меньше двадцати градусов. Промокнуть в такую погоду — вещь мало приятная.

Внимание Кара привлекло другое происшествие. На носу, где лежал Запара, над фальшбортом появилось что-то темное. Безусловно, это лез кто-то из норвежцев. Кар вспомнил, что как раз в этом месте Лейте сделал ступеньки из снега и льда, чтобы можно было без трапа влезать на нос. Штурман напряженно ждал, что будет делать гидролог. Ему показалось, будто бы тот немного приподнялся. Фигура исчезла. До капитана долетел только какой-то слабый треск. Что именно сделал гидролог, для Кара осталось неясным.

По трапу кто-то тяжело затопал. На мостик взбежала огромная фигура. Она несла на руках человека.

— Капитан, — послышался голос Павлюка, — извините меня, я не сразу понял, в чем дело. Вот я приволок одного норвежца.

— Откуда?

— Лез на борт. А мы с Шелемехой его заметили.

В этот момент с новой силой затрещали выстрелы. Норвежцы начинали атаку. Это было значительно серьезнее.

Эльгар и Карсен, которые мрачно стояли возле Кара, заволновались.

— Капитан Кар, — сказал гарпунер, — разрешите мне крикнуть несколько слов товарищам.

— Давайте, давайте! Только чтобы вас не подстрелили.

Эльгар перегнулся над капитанским мостиком и что-то закричал по-норвежски. Возле него ударилась пуля, но он, не обращая на это внимания, продолжал кричать. По-видимому, его услышали, потому что стрельба утихла. Только кто-то упорно продолжал стрелять, и пули ложились возле Эльгара. Гарпунер, словно отвечая на эти выстрелы, крикнул по-английски, — наверное, ему хотелось, чтобы его понял Кар:

— Ландрупп, не трать патронов! Все знают, что ты в двух шагах от своего носа в моржа не попадешь.

Наверное, кто-то заставил Ландруппа прекратить стрельбу.

На пароходе и вокруг него воцарилось молчание. Все слушали Эльгара, хотя понимали его только норвежцы.

Но вот со стороны норвежцев послышались возмущенные возгласы. Кару показалось, что в этих возгласах было не только возмущение, но и недоверие.

Закончив свою речь, Эльгар сказал Кару:

— Я и Карсен сойдем на лед и докажем товарищам, что мы не арестованы и что советские моряки — наши лучшие друзья.

Оба норвежца сошли с мостика и прыгнули с палубы на лед. Послышались приветствия и возгласы удивления. Эльгар громко рассказывал о чем-то. Норвежцы подошли ближе к «Лахтаку».

Кар шепнул Торбе, чтобы люди на всякий случай были наготове.

Кто-то спорил с Эльгаром и, насколько Кар мог понять по интонации, ругал его. Штурману показалось, что это голос шкипера Ларсена. Его поддержал второй голос. Послышались и другие голоса; кто-то выступил на защиту Эльгара и Карсена. Спор, по-видимому, разгорался. Перебранка усиливалась. Внезапно раздался выстрел. Кто-то застонал и упал. Раздались крики: «Эльгар! Эльгар!» Грохнуло еще несколько выстрелов — несколько человек побежали от парохода.

«Поссорились», — подумал Кар и быстро сошел с мостика, крикнув Торбе:

— Замещайте меня на пароходе!

Ухватившись руками за планшир, штурман спрыгнул на лед и подошел к норвежцам. Две фигуры наклонились над человеком, сидевшим на льду, а три стояли в стороне.

— Здравствуйте, друзья! — сказал Кар.

Перед ним расступились. Кто-то схватил его за руку, и он узнал Карсена.

— Эльгар! — сказал матрос и показал на того, кто сидел.

— Все кончилось хорошо, — проговорил гарпунер, стараясь с помощью товарищей подняться со льда. — Я же говорил, что Ландрупп не умеет стрелять, — добавил Эльгар, когда ему удалось встать на ноги.

Глава IV

«Белуха» пришла в Мурманский порт поздно вечером. Бросили якорь на рейде. Кривцов приказал спустить шлюпку и отправился на берег.

Возвратился он в полночь.

Старший помощник встретил капитана словами:

— Радист принимает какие-то странные радиограммы.

— А что именно? — добродушно опросил Кривцов.

— Как будто с «Лахтака».

— Да ну?!

— Вот первая. Я ее захватил с собой. Остальные у него.

Кривцов схватил бумажку и прочитал: «Говорит «Лахтак» тчк Остров Лунной Ночи тчк Море Лаптевых тчк Затерты льдами тчк Отзовитесь кто нас слышит тчк Кочегар Павлюк тчк Пароход «Лахтак».

— Странная, в самом деле, радиограмма. Может быть, мистификация?

— У радиста еще несколько принятых радиограмм. Радиорубку он не покидает.

— Пойдем посмотрим.

Кривцов быстро прошел в радиорубку. От капитана не отставал помощник. Радист Валя сидел в наушниках и что-то записывал на бумаге. Увидев капитана, радист, продолжая писать, взял левой рукой кучку бумажек и протянул их Кривцову. Это были радиограммы с «Лахтака». Капитан начал их просматривать.

Начиналось с того же самого:

«Говорит «Лахтак» тчк Море Лаптевых тчк Остров Лунной Ночи тчк Прервал работу из-за недоразумения тчк Кто меня слышит тчк Перехожу на прием тчк Пароход «Лахтак» тчк Перехожу на прием тчк Кочегар Павлюк».

За ней вторая радиограмма:

«Пароход «Лахтак» тчк Хочу говорить тчк Должен сказать важное тчк Перехожу на прием тчк Кочегар Павлюк».

Остальные радиограммы были того же содержания.

— Он хочет связаться, а ему никто не отвечает? — спросил Кривцов Валю.

Радист, не снимая наушников, молча кивнул головой. Ожидая, пока он окончит прием, Кривцов придвинул стул и молча, сделав знак глазами, предложил сесть своему помощнику.

Радист бросил карандаш и переключился на передачу. Через полминуты — снова на прием и потом снова на передачу. Наконец радиоразговор прекратился.

— Дмитрий Прокофьевич, — оборачиваясь к капитану, заговорил радист, — связался с «Лахтаком». Пока что он слышит только меня, хотя с ним пробуют связаться несколько радиостанций.

— Это действительно «Лахтак»? Не мистификация?

— Мне кажется, что это «Лахтак».

— Почему с ним не могут связаться другие радиостанции?

— Потому что это не радист, а наверное, какой-нибудь радиолюбитель. Он передает приблизительно по двадцать, а принимает, наверное, не больше десяти знаков в минуту. Они же дают ему по семьдесят — восемьдесят.

— Что это за остров?

— Я спрашивал. Он сказал, что их придрейфовало вместе со льдами к острову, которого нет на карте, и они назвали его островом Лунной Ночи. Они потеряли капитана и половину экипажа. Там есть какие-то норвежцы. Этого я не понял. С ними штурман Кар. Я сказал ему, что буду говорить через двадцать минут.

Аппарат затрещал. Радист послушал и сказал:

— Нас вызывают.

Оказалось, что начальник порта вызывал Кривцова к радиотелефону.

— Кривцов у телефона, — сказал капитан «Белухи».

— С вами говорит начальник порта Мурманск.

— Слушаю вас.

— Несколько радиостанций слышали «Лахтака». Сейчас нас известил об этом Архангельский порт. Но никто не может с ним связаться. Архангельск предлагает определить местопребывание этой станции с помощью радиопеленгации. Один радиопеленг возьмет Архангельск, второй — у нас. Тогда мы сможем сказать, «Лахтак» это или нет. Предлагаю сделать это вашему радисту. Вы слышите меня?

— Да, да. Я должен вам сказать, что мой радист связался с «Лахтаком». Но думаю, что сделать то, что предлагает Архангельск, будет не лишним. Через двадцать минут мой радист будет говорить с «Лахтаком» и воспользуется этим случаем, чтобы взять пеленг. Через час, не позднее, я извещу вас о результатах. Вы слышите меня?

— Да, слышу. Жду с нетерпением результатов. Всего хорошего.

— До свиданья! — ответил Кривцов, и разговор окончился.

Кривцов пересказал свой разговор и приказал радисту взять радиопеленг от радиостанции «Лахтака».

— Возьмем мы и возьмет Архангельск. Хотя на большом расстоянии радиопеленг и дает неточное направление, но ориентировочно мы будем знать, где эта радиостанция.

Потом Кривцов написал радиограмму, которую радист должен был передать на «Лахтак» для штурмана Кара:

«Рад узнать, что живы, здоровы. Сообщите ваши координаты, состояние парохода, состояние льда, здоровье членов экипажа, запасы продовольствия, топлива. Продолжается ли дрейф? Характер дрейфа. Передайте привет команде «Лахтака» от команды «Белухи». Кривцов».

Ровно через час капитан Кривцов говорил по радиотелефону с начальником порта:

— Мой радист принял радиограмму от штурмана Кара.

— Я уже знаю ее содержание, — ответил начальник порта, — наши радисты тоже записали ее. А взяли ли вы радиопеленг?

— Да.

— Ну, и что же?

— Направление 27°20 на ост. Что в Архангельске, не знаете?

— Знаю: 23°50 на ост. Сейчас будем вычислять местопребывание «Лахтака».

— Не знаете ли вы, что собираются предпринять?

— Архангельск уже запросил Наркомвод. Завтра, возможно, будет ответ. Что вы еще хотите сказать?

— Я хотел бы принять участие в экспедиции по оказанию помощи «Лахтаку».

— Свяжитесь с Архангельском. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Разговор окончился. Капитан Кривцов прошел в штурманскую рубку, вытащил карту Ледовитого океана и с помощью циркуля, транспортира и двух известных ему цифр провел на карте две линии: одну от Мурманска и другую от Архангельска в направлении на северо-восток. В месте, где эти линии пересекались, он поставил точку и написал: «Лахтак». Это было на белом пятне под 81° северной широты.

Глава V

В кают-компании «Лахтака» сразу стало тесно. С приходом норвежцев количество людей на пароходе удвоилось.

Запара перевязал Эльгара, и гарпунер сел за стол в центре норвежской группы. Пуля скользнула у него по ребру и пробила только мышцы.

— Мелочь, — констатировал гидролог.

Экипаж «Исбёрна» знакомился с экипажем «Лахтака». Эльгар переводил своим товарищам с английского на норвежский статью из стенгазеты о дружбе и союзе. Тем временем в кубрике автор статьи переодевал и поил спиртом того беднягу, который попал под струю воды из шланга. Вершомет пытался объясниться с норвежцем, которому Запара только что перевязал руку. Это был единственный раненый.

Когда норвежец приветливо улыбнулся, охотник, громко смеясь, схватил его за плечи и затормошил.

Здесь же сидели два норвежских матроса-охотника, которые, будучи возмущены поведением своего капитана и ледового лоцмана, пытались было их преследовать.

Эльгар кончил переводить статью Зорина. Его заключительные слова были покрыты одобрительным гулом голосов.

В это время двери открылись, и с верхней палубы спустились Кар и Торба.

Штурман поднял руку, требуя тишины.

— Товарищи, — сказал он, — установлена радиосвязь со шхуной «Белуха». Она стоит на рейде в Мурманске. Кто хочет послать на сушу радиограмму, пишите, но пока что не больше десяти слов.

Это была настолько радостная новость, что моряки даже не хотели верить. Кар сказал Эльгару, чтобы он известил своих товарищей, что и они имеют такую же возможность.

— Пусть пишут радиограммы, — сказал он гарпунеру, — вы их переведете на английский, а я на русский, и тогда наш радист передаст их на «Белуху», а оттуда они пойдут в Норвегию. Только каждая радиограмма — не более десяти слов.

— Откуда же у нас радист? — с интересом спросил Зорин.

— Товарищи, радистом у нас Павлюк. Оказывается, он всю зиму изучал радио. И наконец овладел тайной радиопередачи. Делал это тайком, готовя нам сюрприз.

Запара вскочил со своего места и подбежал к Кару и Торбе.

— Я же вам говорил, я же вам говорил! — кричал он. — Павлюк честный парень. Нужно было сразу же его спросить, в чем дело. Я же вам говорил!

Запара торжествовал едва ли не более Павлюка, который в это время потел у радиоаппарата.

Норвежцы сразу же попросили бумаги и карандашей. Через несколько минут кают-компания превратилась, как говорил впоследствии Торба, в почтамт: кто писал радиограмму, кто стоял в очереди за карандашом и помогал составить радиограмму товарищу. Десяти слов было очень мало, но Кар решительно запретил писать больше: он видел, с каким трудом справлялся Павлюк с только что освоенным им делом радиопередачи и радиоприема.

Пока все писали, Кар начал разговор с Эльгаром.

— Я посылаю рапорт своему начальству о положении «Лахтака». Мне кажется, что не следует говорить о недоразумении, которое произошло между советскими и норвежскими моряками. Я сообщу о гибели «Исбёрна» и о спасении его команды. Но я хотел бы, чтобы вы помогли мне найти Лейте и юнгу Степу, которые вчера покинули «Лахтак» вместе с Ландруппом.

— Товарищи сказали мне, что старый моряк и юнга сейчас лежат связанные в лагере под охраной штурмана и одного матроса. Кстати, штурман Бентсен — порядочный человек. Видимо, поэтому шкипер Ларсен и оставил его охранять лагерь, вместо того чтобы взять с собой.

— В таком случае, я думаю, что утром мы отрядим людей в ваш лагерь выручать наших делегатов. Сможете ли вы пойти с этой экспедицией?

— Да, я думаю, что норвежцы могли бы вернуться в свой лагерь, с тем чтобы перенести его на этот берег, поближе к «Лахтаку».

— А не лучше ли было бы не переносить лагерь, а всем перебраться на пароход?

— Если вы разрешите это сделать, мы будем вам глубоко признательны.

— Тогда мы вместе обдумаем, как вырваться из льдов. Между прочим, я надеюсь, что на помощь нам выйдет ледокол.

Эльгар помолчал, поглядел себе под ноги, словно что-то взвешивая, и сказал:

— Но теперь нам нужно остерегаться одного общего врага. Шкипер Ларсен — человек энергичный и злой. С ним Ландрупп. Он мало опасен, потому что невыдержан и плохо стреляет, но Ларсену он может пригодиться.

— Будем осторожны. Между прочим, меня интересует, все ли у вас было так, как мне рассказывал Ларсен.

— Почти… — Эльгар нахмурился. — Я, собственно говоря, не слышал, что именно он рассказывал, и знаю это со слов Ландруппа. А тот, наверное, кое-что утаил. Ларсен безусловно не сказал вам о том, что он старый браконьер и что, кроме охоты на морского зверя, он грабил так называемые авральные пункты с запасами продовольствия, одежды и оружия, которые оставляют на полярных островах на случай несчастья с какими-нибудь путешественниками. Ограбив один из таких пунктов на Земле Франца-Иосифа, он пошел в Карское море, потому что имел сведения, что там на берегу острова Октябрьской Революции есть такой же пункт. Но льды затерли «Исбёрн», занесли его к этому острову и здесь раздавили. Радио у нас не было. На этом острове Ларсен нашел богатые месторождения золота. Он не сказал команде, где именно они находятся, и вообще ничего не говорил о золоте до самого последнего времени, пока не подготовился к нападению на «Лахтак». Когда я разбился и меня принесли сюда, здесь же оказался и Ларсен. Увидев, что я пришел в себя, он приказал мне не признаваться в том, что я знаю английский язык. После этого Ларсен послал сюда Ландруппа, который также притворялся, что не понимает по-английски. В предпоследний раз Ландрупп пришел сюда с Карсеном, который принял предложение Ларсена участвовать в нападении на «Лахтак». Мне сказали, что вся команда требует от меня, чтобы я их поддержал. Что было дальше, вы знаете. Лейте спас Карсена. Я испытывал благодарность за то, что меня нашли и вылечили. Мы вместе с Карсеном наблюдали жизнь на «Лахтаке», и наши симпатии к команде росли. Наконец, когда вышла газета со статьей о союзе и дружбе, я понял, что участвую в плохом деле. После последнего посещения Ландруппа, когда он сказал нам о времени нападения, мы решили сообщить вам обо всем.

Кар пожал гарпунеру руку и сказал:

— А что Ларсен собирался делать после захвата «Лахтака»?

— Он считал, что с помощью динамита и аммонала сможет вывести пароход из льдов. У него был план нагрузить пароход золотоносной рудой и, оставив вас на острове, плыть в Норвегию. Там он думал выгрузить золото, вывести «Лахтак» в море, записать в журнал, где вы находитесь и где-нибудь около Мурманска бросить пароход на произвол судьбы. Так, по крайней мере, говорил нам Ландрупп.

— Я вам от души благодарен! — еще раз сказал Кар.

Глава VI

— Как тебе, Павлюк, не стыдно? — напал на кочегара Зорин. — Почему ты прятался от нас?

Павлюк улыбался:

— Чтоб не смеялись.

— Я боюсь, — вмешался в разговор, лукаво сощурившись, Торба, — что это ты смеялся над нами. Мы же в радио ничего не смыслим. А ты чирикнешь радиоключом и говоришь: «Передал». Подержишь наушники и говоришь: «Принял».

— Хорошо. Вашу радиограмму я не буду передавать, — ответил Павлюк.

— Да нет… я же тебя знаю. Ты человек порядочный… А это я так, пошутил, — оправдывался механик. — Знаешь, всякие бывают радисты. Вот, к примеру, история. Плавал я на пароходе «Три погибели»…

Услыхав такое название, все улыбнулись и приготовились слушать механика.

— Был у нас радист Проша. Лентяй удивительный! Развернули мы культработу. Решили выпускать бюллетень последних новостей. Конечно, в таком деле многое зависит от радиста. Он же должен принять по радио всевозможную информацию. Пришли к нему и говорим: «Проша, возьми, пожалуйста, общественную нагрузку». — «Охотно», — говорит. На другое утро приносит лист исписанной бумаги. «Принял, — говорит, — информацию». А там известия о всеобщей забастовке в Париже, о восстании в Египте, о съезде врачей в Москве, о строительстве новой фабрики. Вроде все как следует. Мы радуемся: Прошу в общественную работу втянули. На следующий день Проша принял информацию о том, что обвалился Панамский канал, Австрия объявила войну Аргентине, умер президент Индии, изобретена подводная лодка, которая может опускаться на дно в самом глубоком месте океана. На пароходе только и разговоров, что об этом. Наконец на третью ночь вышло так, что на вахте пришлось стоять мне. Думаю: загляну к Проше, узнаю, что он услышал нового. Прихожу — Проша спит. Прихожу вторично — Проша спит, в третий раз — спит. Ну, думаю, останемся сегодня без информации. Однако днем Проша приносит большущий лист, весь исписанный, и говорит: «Целую ночь не спал, все слушал». И написано на том листе, что в Японии землетрясение — затонул остров Фудзияма, в Нью-Йорке сгорел дворец президента, в Алжире наводнение и погиб город Малакатура, эскадра швейцарского флота маневрирует в Индийском океане, в Одессе упал метеорит с надписью «Привет землякам» и множество других невероятных известий. Я рассказал ребятам, как трижды заходил ночью к Проше и он все спал. Тогда Проша говорит: «Пфф! Я им делал такую газету, которую ни один редактор в мире не сделает, а они еще хотели, чтобы я радио слушал!»

В кают-компанию вошел Кар.

— Вершомет и Эльгар, — сказал он, — возвратились из норвежского лагеря. Лейте и Степы не нашли. Вообще никого там не застали. Все оружие оттуда взято. По следам видно, что четверо лыжников двинулись вдоль берега на север, а двое пошли через холмы в глубь острова.

Все встревоженно встали. Вслед за Каром в каюту вошли Вершомет, Эльгар и несколько норвежцев, которые утром ходили в лагерь, чтобы найти старого боцмана и юнгу, а также сообщить о происшедших событиях тем двум норвежцам, которые оставались сторожить лагерь.

Пока Котовай и Ковягин, в этот день дежурившие по камбузу, устанавливали на столе обед, здесь же происходило совещание с участием Кара, Эльгара и всех остальных моряков.

Решили организовать два отряда, с тем чтобы они снова пошли в норвежский лагерь, разделились и двинулись по следам двух и четырех лыжников. Эльгар предполагал, что Ларсен и Ландрупп, возвратившись в лагерь, запугали штурмана и матроса и те присоединились к ним; они разделились на две группы: двое повели пленных на север, а двое, наверное, пошли на холмы, чтобы следить за пароходом.

— Самое главное, — сказал Кар, — вырвать наших делегатов из рук Ларсена и Ландруппа прежде, чем те успеют причинить им какой-нибудь вред. Неплохо было бы узнать, где шкипер и его лоцман, и наблюдать, чтобы они не навредили и нам. Вообще же я уверен, что в конце концов оба вернутся к нам и попросят мира, потому что деваться им некуда.

Желающих идти освобождать Лейте и Степу нашлось много. Кар отпустил Вершомета, Соломина и Шелемеху. Из норвежцев пошли Эльгар, Карсен и два матроса. Условились, что Вершомет и Карсен пойдут по следам тех, кого считали разведчиками, а остальные под руководством Эльгара будут догонять четырех, отступивших на север.

Отдохнув часок после обеда, экспедиция отправилась на остров. Было решено в этот день дойти только до норвежского лагеря, с тем чтобы там переночевать. Наступление должно было начаться утром.

— Скажите, а какой величины остров? — спросил Кар Эльгара.

— Остров небольшой, но точных его размеров я не знаю. Ларсен и Ландрупп посещали несколько раз его северо-восточную часть. Нам же ходить туда было запрещено. Где-то там Ландрупп нашел золото. Куски золотой руды он показывал в лагере уже во время моего пребывания на вашем пароходе. Я лично их не видел. Но Карсен и другие моряки подтверждают, что Ландрупп принес в лагерь немало золота. Мне известно, что расстояние от лагеря до северо-восточного края острова шкипер Ларсен проходил за шесть часов. Весь остров, по его словам, можно обойти менее чем за сутки.

Семеро вооруженных лыжников (Вершомет, Шелемеха и Соломин взяли ружья тех норвежцев, которые оставались на пароходе) сошли на лед и построились.

— Счастливого пути! — крикнул им Кар. — Желаю удачи и скорого возвращения.

— Двигаемся! — скомандовал Вершомет, и лыжи скользнули по снеговому одеялу, покрывавшему ледяное поле.

Лыжники шли не спеша. Вершомет и Эльгар решили сберечь силы отряда для следующего дня.

Кар смотрел им вслед, и в памяти его проходили приключения, которые пришлось пережить экипажу «Лахтака» у берегов этого доселе неизвестного географам острова.

Перед обедом Павлюк принял радиограмму, адресованную капитану. Архангельский порт сообщал, что в начале июля на помощь «Лахтаку» выйдет ледокол «Хатанга». Капитаном ледокола назначен Кривцов.

К Кару подошел гидролог:

— Отто Рудольфович, я хотел вас просить позволить мне присоединиться к экспедиции на остров. Хоть я и мало смыслю в геологии, все же я смог бы собрать какую-нибудь коллекцию и выяснить орографию острова.

— Экспедиция уже выступила. Почему вы не сказали раньше?

— Кончал записывать наблюдения. Но я их догоню.

— Хорошо. Попробуйте. Если не догоните до острова, возвращайтесь обратно.

— Есть!

— Одну минутку! — задержал его Кар. — Скажите, что вы сделали с тем норвежцем, который минувшей ночью лез к вам на полубак.

— Гм!.. Мне было жалко бить его топором, и я накрыл его поплавком Митчеля. Он свалился на лед.

— Вот как! Ну, спешите, а то не догоните.

Глава VII

За ночь все следы запорошило снегом. День просыпался сумрачным, небо выглядело неумытым. Впрочем, Запара предсказывал хорошую погоду, а после полудня — даже солнце.

Хотя следы исчезли, Вершомет и Эльгар решили не изменять своих маршрутов. Гидролог выразил желание присоединиться к Вершомету и Карсену. Охотник поморщился, зная, что Запара не очень ловкий лыжник, но согласился.

Эльгар со своим отрядом вышел на несколько минут раньше. Вершомета задерживал Запара: ночью у него пропал геологический молоток и теперь он его разыскивал. Наконец молоток нашелся под медвежьей шкурой, на которой спал гидролог.

Три разведчика двинулись в глубь острова. Они прошли скалы, за которыми были взяты в плен их товарищи, прошли по оврагу и вскоре взобрались на первый холм. Запара определил, что высота его около ста метров над уровнем моря. Рядом поднималось несколько значительно более высоких холмов. Вершины их напоминали срезанные пирамиды. Отсюда они увидели группу Эльгара. Гарпунер и его товарищи шли над самым берегом и вскоре скрылись за холмистым мысом, который словно бежал и с разгона, круто остановился над морем.

Вершомет предложил продвигаться к центру острова. Пройдя углубление между двумя холмами, разведчики начали подниматься на одну из срезанных пирамид. Внезапно они услышали несколько выстрелов. Стреляли где-то далеко. Похоже, что за холмом, на который они всходили.

Возле самой вершины горы Вершомет остановил своих спутников и дальше пополз сам. Добравшись до площадки на вершине, он осторожно высунул голову, но ничего не заметил. Нужно было пройти площадку и посмотреть оттуда, потому что гора, по-видимому, обрывалась там довольно круто. Поманив к себе рукой Карсена и Запару, охотник пополз дальше. Скоро он увидел под собой утес высотой метров пятнадцать, а дальше — довольно отлогий склон, спадавший в глубокую долину. Кое-где по этому склону из-под снега выступали скалы. За ними прятались люди с ружьями. Шесть человек. Четверо — слева от Вершомета, двое — справа.

Охотник стоял как бы на вершине высокого треугольника, а две группы вооруженных людей занимали места на углах у основания треугольника. Вершомету стало ясно, что эти люди перестреливались между собой. Присмотревшись, он с радостью узнал в тех двоих, которые лежали за камнями справа, Лейте и Степу. Значит, они вырвались из плена и даже — с оружием.

Карсен и Запара присоединились к Вершомету. Все трое наблюдали неравный бой между четырьмя и двумя. Выстрелы звучали редко, и пока что ни одна сторона еще не брала верх. Однако нужно было прекратить эту опасную перестрелку.

Вершомет предложил своим спутникам дать несколько залпов вверх. Карсен понял охотника и жестами показал свое согласие. Три моряка подняли ружья и по команде Вершомета выстрелили три раза подряд. После этого все они посмотрели вниз и расхохотались: обе враждебные партии камнем покатились с горы. По-видимому, каждая группа решила, что выстрелы означают прибытие подмоги врагу. Не теряя времени, Вершомет и Карсен встали во весь рост и начали кричать каждый своим землякам. Но ни норвежцы, ни советские моряки не обращали внимания на эти крики. Они не останавливаясь катились в долину, спасаясь от выстрелов сверху. Очутившись внизу, моряки бросились в разные стороны: норвежцы — на север, а Лейте и Степа — на юго-восток.

— Будем догонять? — спросил Запара.

— Как бы они нас не застрелили. А все-таки… — Охотник не закончил.

— Давайте выбросим белый флаг, — предложил гидролог и, не ожидая ответа, вытащил носовой платок и привязал его к шомполу.

Решили догонять Лейте и Степу.

— С Ларсеном встретится Эльгар, — сказал Вершомет Карсену, и тот, по-видимому, понял охотника.

И правда, Ларсен и его группа двигались в таком направлении, что должны были наверняка встретиться с Эльгаром.

Договорившись, моряки перебросили ружья через плечо и, привязав к ним белые платки, начали спускаться с горы, чтобы догнать Лейте и Степу. Спускаться было нелегко. Чтобы обойти обрыв, в который упиралась гора, пришлось сделать крюк. Когда пришли в долину, то те, которых они догоняли, были уже на вершине второго холма. Не останавливаясь ни на минуту, моряки начали подниматься на этот второй холм. Над их головами развевались белые платки, которые должны были свидетельствовать, что у них нет злых намерений.

Время от времени Вершомет останавливался и, набрав полные легкие воздуху, кричал:

— Сте-о-о-о-па!

Но, по-видимому, голос его так и не долетел до юнги. Беглецы взошли на гору и скрылись. Впрочем, Вершомет не пал духом: Лейте и Степа, наверное, так вымотались за эти дни, что все равно не смогли бы уйти далеко.

Когда три разведчика приблизились к вершине горы, из-за камней внезапно раздался крик:

— Дядя Юрий!

Юнга узнал Вершомета.

Через несколько минут моряки жали руки друг другу.

Только Карсену Лейте протянул руку с недоверием, словно побаиваясь его.

— Так вы спаслись? — спросил старый боцман своего заместителя.

— Потому что вы не стреляли, — ответил Вершомет.

— Я не об этом. Как вы спаслись с парохода и почему с вами этот норвежец?

Лейте был уверен, что норвежцы захватили «Лахтак» и что Вершомет с Запарой спаслись примерно так же, как и они со Степой.

Когда Вершомет понял, в чем дело, он громко захохотал и позвал Запару:

— Дмитрий Петрович! Вы слышите?

Но Запара не слышал. Он стоял потрясенный видом вершины этой горы. Воронка более ста метров в диаметре и несколько десятков метров глубиной напоминала кратер вулкана. Услышав наконец свое имя, он обернулся и сказал:

— Не будь я Запара, если это не погасший вулкан!

Но вулкан не заинтересовал ни Лейте, ни Степу. Они слушали рассказ Вершомета о событиях позапрошлой ночи. Когда охотник кончил, оба моряка обернулись к Карсену. Лейте похлопал норвежца по плечу, а юнга крепко пожал ему руку.

— Лейте, а вы наговаривали на Павлюка, — сказал Степа укоризненно.

— Каюсь, — ответил боцман.

— А теперь, — предложил охотник, — пойдемте следом за Ларсеном. — Мы, наверное, встретим Эльгара и, думаю, сможем ему помочь.

Глава VIII

Лейте и Степа рассказали о своих приключениях. Услышав стрельбу около парохода, они решили, что норвежцы победили, потому что не представляли, как можно без огнестрельного оружия защитить пароход от большого отряда, вооруженного ружьями, да притом нападающего внезапно; к тому же они думали, что на пароходе есть предатель. Когда стрельба утихла, они решили, что все кончено и «Лахтак» перешел в руки шкипера Ларсена. Имея ружья и запас патронов, они решили скрываться на острове и впоследствии отбить «Лахтак» последовательной партизанской войной или неожиданным нападением. Пошли в глубь острова, ища укромного уголка. Надеялись также и на то, что, может быть, кто-нибудь из товарищей убежал с парохода и, так же как и они, блуждает среди этих холмов. Сегодня утром, заметив в отдалении четырех человек, они начали осторожно подкрадываться к ним. Эти люди тоже их заметили и начали стрелять. Моряки поняли, что встретили врагов и что придется отстреливаться. Обе стороны все время прятались за камнями, и поэтому жертв у них не было. Но когда они услышали выстрелы у себя над головой, то, как и догадался Вершомет, решили, что к врагам прибыла подмога, занявшая очень выгодную позицию. Тогда Лейте крикнул Степе, что нужно бежать в долину.

— И мы, — сказал юнга, — ретировались.

Следы Ларсена повели моряков вдоль расположенной между холмами долины. Здесь лежал глубокий снег, покрытый настом. Наст был некрепкий, и без лыж они бы глубоко вязли в снегу. Небо, как предсказал утром Запара, начало проясняться. Вскоре над покрытыми снегом холмами и долинами засияло солнце.

С тех пор как отряд Вершомета, состоявший теперь из пяти человек, двинулся по следам норвежцев, прошло уже часа два. Они прошли долину, несколько холмов и стали приближаться к морю, когда вдали послышались выстрелы. В километре от них, на холме, стоял человек и стрелял. Охотник попросил у гидролога бинокль. Человек стрелял вверх. Что должны были означать эти выстрелы? Призыв подойти поближе или предостережение — не подходить совсем? Но вот около стрелка появилось еще несколько человек. Охотник насчитал шестерых.

Это не могла быть ни группа Ларсена, потому что она состояла только из четырех человек, ни группа Эльгара, насчитывавшая пятерых. Вершомет и его товарищи двинулись прямо на этих людей. Двое из них, которые стояли около стрелка, выбежали им навстречу. Приблизившись, они узнали Шелемеху и одного норвежца из отряда Эльгара. Обрадованный кочегар горячо приветствовал Степу и Лейте.

— Откуда у вас столько людей? — спросил охотник.

— Два норвежца пристали. Мы же с ихним шкипером встретились. Обменялись несколькими выстрелами. Мне пулей шапку пробило. Соломину ногу поцарапало. Эльгар Ландруппа подстрелил.

— Убил?

— Нет, ранил. Потом двое перешли к нам, а проклятый шкипер удрал.

Оба отряда объединились.

Свое задание экспедиция выполнила. Эльгар познакомил моряков «Лахтака» со штурманом Бентсеном и матросом Гансеном, с которыми им несколько часов назад пришлось перестреливаться. Лейте и Степа узнали в Бентсене того, кого они связали сонным, а в Гансене — матроса-великана, которого Степа бил прикладом по голове.

Как выяснилось с помощью двух переводчиков, то есть Эльгара и Лейте, штурман не разделял авантюрных затей Ларсена, а поэтому тот и не пригласил его участвовать в нападении на пароход. Поэтому же штурман бросил своего начальника, как только увидел Эльгара во главе отряда.

Тогда же выяснилось, что система двойного перевода нужна не для всех. Степа и Эльгар почти свободно разговаривали, смешивая русские и норвежские слова. Штурман Бентсен знал французский язык, и едва Запара заговорил с ним по-французски, засыпал гидролога вопросами. Потом он рассказал, что отношения между ним и Ларсеном все время были обострены. Ларсена он знал как браконьера и на «Исбёрн» нанялся потому, что был безработным. Бентсен не считал большим преступлением охоту в северных водах в районе Земли Франца-Иосифа, Новой Земли и Северной Земли, хотя он и слышал о декрете советского правительства от 15 апреля 1926 года.32 Но, когда он увидел, что Ларсен не только браконьерствует, но и грабит авральные склады на островах, это его глубоко возмутило, и он заявил шкиперу свой протест. Ларсен приказал ему молчать. Штурман даже побаивался, что ему не придется вернуться в Норвегию живым. Правда, в последний момент он поверил Ларсену и Ландруппу, что советские моряки арестовали норвежских матросов. Ведь их должны были считать браконьерами. Нападать на советский пароход он отказался. Его оставили сторожить пленных. С этим заданием он не справился. Когда в лагерь вернулись Ларсен и Ландрупп, они застали караульных связанными. Шкипер и лоцман освободили их и рассказали, что Эльгар изменил, что нападение не удалось, что несколько матросов убито, а остальные арестованы. Они предложили уходить и искать убежища подальше от советского парохода.

Что было дальше, Запара знал сам.

На снегу скорчился раненый Ландрупп. Пуля Эльгара пробила ему ногу. Бентсен перевязал лоцмана, и теперь он сидел с мрачным, печальным и испуганным видом.

— Ты был прав, лоцман, — сказал Лейте, подойдя к Ландруппу, — когда говорил, что мы нападем на тебя и что скоро нам будет весело.

Ландрупп молча смотрел в землю.

Внимание Лейте привлекло несколько блестящих камешков, рассыпанных по снегу возле раненого. Одни из них были величиной с горошину, а другие — с лесной орех.

— Что это такое? — спросил он Эльгара.

— Золотая руда, — ответил тот. — Ландрупп высыпал ее из своего мешка.

Боцман поднял несколько камешков и протянул Запаре. Гидролог посмотрел на камешки, взвесил их в руке, потер пальцем и ответил.

— Нет. Это пириты. Из таких камешков в Испании добывают серу.

Лейте перевел слова гидролога Эльгару. Гарпунер недоверчиво посмотрел на Запару, улыбнулся и сказал что-то своим товарищам. Норвежцы также недоверчиво посмотрели на Запару. Тогда Запара объяснил штурману, в чем дело. Бентсен понял его. Более того: он сам припомнил, что видел такие же камешки в какой-то геологической коллекции. Через минуту норвежские матросы, громко смеясь, набросали возле Ландруппа целую кучу его «золотой руды», — они набили карманы после того, как Ландрупп рассыпал ее из своего мешка.

Лоцман кусал губы и что-то шептал.

— Он говорит: трагическая ошибка, — сказал по-французски Бентсен Запаре.

Глава IX

Запара предложил обойти остров.

— Должны же мы знать размеры этого острова и то, как выглядят его северный и восточный берега. Или, может быть, оставить это тайной шкипера Ларсена? — спросил гидролог.

Решили разделиться на две группы. Большинство во главе с Эльгаром и Лейте должно было возвратиться назад тем же путем — через норвежский лагерь; до лагеря они будут нести Ландруппа на руках, а оттуда повезут его на нартах. Вторая группа состояла из Запары, Вершомета, Степы и Бентсена. Они должны были идти на северо-восток, с тем чтобы замкнуть круг, обойдя остров. Бентсен охотно присоединился к Запаре, чтобы поближе познакомиться с советскими моряками, не прибегая к двойному переводу Эльгара и Лейте.

Попрощавшись, обе партии двинулись в путь, каждая — в своем направлении.

Четверо исследователей пошли вдоль берега моря. Запару удивляло большое количество полыней.

Юнга вспомнил, что они с Лейте уже обращали внимание на это явление.

— Неужели и вам не приходилось ходить дальше по берегу? — спросил Запара Бентсена.

— Нет, — ответил штурман, — в лагере «Исбёрна» я фактически был под домашним арестом. Ходить повсюду Ларсен разрешал только своей правой руке — Ландруппу. Даже Эльгар, наш лучший стрелок и охотник, имел право охотиться только в южной части острова. Я думаю, что запрещение ходить на север острова было вызвано открытиями Ландруппа. Мы долго не знали про золото, а когда узнали, нам его не показывали. Я впервые увидел эту «золотую руду» сегодня, хотя кое-кто из моих товарищей видел ее еще накануне нападения на ваш пароход. Я знал о другом, настоящем открытии. Карсен и Ландрупп нашли здесь нефть. Они даже привозили ее несколько раз в бочке на нартах. Когда пропал Эльгар и мы ходили его разыскивать, мы брали с собой нефть и зажигали огонь. Мы зажигали эти огни и в ту ночь, когда впервые узнали, что близ острова стоит пароход.

— А мы удивлялись, — сказал Запара, — откуда такие яркие огни.

Берег круто повернул на запад. В море выбегал остроносый горбатый мыс. Чтобы не терять времени, решили идти напрямик, через холм. Он был невысокий — метров шестидесяти, но довольно крутой. Пришлось снять лыжи и нести их на руках. Наверху моряки почувствовали что-то вроде дуновения теплого ветра. Под ними лежала небольшая бухта, окруженная крутыми холмами, покрытыми облезлым снеговым настилом. В бухте не было видно ни льдинки. Исследователи удивленно осматривались. Посреди бухты вода волновалась и пенилась, словно газированная. На воде возле берега блестели под солнцем синие разводья. Покрытое льдом море далеко отступало от бухты.

Моряки молча наблюдали удивительное явление. Время от времени над пенящейся водой взлетали камни и куски грязи. Какая-то подводная сила бурлила в центре бухты.

Первым нарушил молчание Запара.

— Гейзер. Подводный гейзер, — сказал он. — Вторая Исландия. А может быть… настоящий подводный вулкан.

— Гейзер, который извергает нефть, — заметил Бентсен.

Они спустились вниз. Вершомет обмакнул в воду руку.

— Теплая. Если бы не мороз, можно было бы искупаться.

Вода и в самом деле была очень теплая, и Запара отчаянно ругал себя за то, что не захватил с собою термометр.

— Ну, пошли дальше, — позвал товарищей Вершомет.

Никаких приборов для того, чтобы произвести наблюдение, у Запары не было. Все же он решил набрать в бухте воды, чтобы потом сделать лабораторное исследование. Но во что ее набрать? Взор гидролога остановился на термосе. Недолго думая он набрал воды в термос. После этого он начал следить по часам за подводным вулканом, отмечая усиления и ослабления его деятельности.

Бентсен, ориентируясь по компасу, начертил в своем блокноте план бухты.

Обойдя бухту и поднявшись на крутую береговую террасу, моряки услышали, что шум вдруг утих. Оглянувшись, они увидели, что вода в бухте успокоилась. Еле заметно колебались только расплывшиеся на поверхности широкие синие пятна.

— Гейзер. Бесспорно, — подтвердил свою первоначальную догадку Запара.

Пройдя бухту, они вскоре увидели в нескольких сотнях метров от моря небольшое нефтяное озеро. На ближайшем к нему холме время от времени начинали бить небольшие источники. Они выбрасывали нефть, стекавшую в озеро тоненькими струйками.

— Этим источникам, — сказал Запара, — я дал бы название микрогейзеров. Они еще более убеждают меня в активности подземных сил и до некоторой степени напоминают Исландию. Разница только в том, что, хотя там гейзеры значительно сильнее, они извергают грязь, а здесь — один из ценнейших для промышленности и транспорта продуктов.

— Вы считаете, что у этого острова могут быть перспективы? — спросил Бентсен.

— Бесспорно! Нефть — это кровь современной индустрии. Здесь может быть топливная база для пароходов, плавающих по Великому Северному морскому пути.

Они задержались возле нефтяных источников. Солнце уже стояло над горизонтом, когда они двинулись дальше.

— Придется ночевать на снегу, — сказал охотник.

— А если будем идти быстро, успеем? — спросил Степа.

— Нет, поздно. Нужно искать место для ночлега. Пойдемте.

Поворачивая к югу, берег обрывался в море высокими скалами. Они блестели тысячами вкрапленных в них золотых блесток. Это были пириты.

— Тоже полезная вещь, — сказал Запара Бентсену.

Вершомет предложил устраиваться здесь на ночлег. Товарищи согласились. В одном месте скалы сомкнулись таким образом, что образовали что-то вроде грота. Здесь же из-под снега выглядывал неизвестно как попавший сюда плавник.

Моряки разгребли снег и увидели пепел и уголь — следы человека. Очевидно, плавник был принесен сюда людьми.

У Вершомета и Бентсена были меховые спальные мешки. В них устроились на ночлег по двое. Учитывая, что ночью мог прийти белый медведь, решили поочередно стоять на часах. Первым караулил Запара.

Глава Х

Запару сменил Степа.

Мальчику было холодно и хотелось спать. Зевая, он посидел на камнях, а потом, чтобы не заснуть, встал и пошел мимо скал, между которыми спали товарищи. Осмотрел щели между скалами, понаблюдал звезды на небе. Несколько лет назад Степа мечтал стать астрономом. У него была карта звездного неба и театральный бинокль. По ночам он изучал по этой карте звезды.

Теперь юнга быстро нашел знакомые созвездия Большой и Малой Медведиц, Плеяды, Андромеду, Пегаса, Волосы Вероники. Нашел Венеру, красноватый Марс, Юпитер и Сатурн, которые заметно отличаются от мерцающих вокруг них звезд. Он знал на память цифры расстояния между Землей и Солнцем, Землей и Луной, планетами и отдельными звездами. Его захватывало и пугало то, что Солнце почти в полтора миллиона раз больше земного шара; что ближайшая звезда Альфа Центавра, которую он никогда не видел, находится на расстоянии около четырех световых лет от Земли. А световой год — как это много! За секунду луч света пробегает триста тысяч километров. Сколько же километров пробегает он за три с половиною года?

Но простое созерцание звезд не удовлетворяло Степу. Он мечтал о межпланетном, а может быть, и межзвездном путешествии. Степу тянуло странствовать по земному шару. Окончив семилетку, он с товарищами отправился в экскурсию в Москву и Ленинград, а вернувшись в Архангельск, устроился учеником в порт. Вскоре комсомольская ячейка выделила нескольких комсомольцев для посылки их юнгами на пароход. Степа упросил, чтобы послали и его, и попал на «Лахтак». Здесь он сначала проходил практику у кока на камбузе, где чистил и мыл кастрюли. Потом его перевели в дневальные. Он убирал кубрики матросов и кочегаров и носил им в столовую завтраки, обеды и ужины.

Степа засмотрелся на Полярную звезду. Удастся ли, думал он, увидеть когда-нибудь эту звезду в зените, над самой головой? Для этого нужно попасть на Северный полюс: Полярная звезда стоит почти над полюсом.

Почувствовав холод, Степа двинулся дальше, вдоль скал. Мечты перенесли его на юг. Он мечтал побывать на экваторе и в Южном полушарии. Ему хотелось взглянуть на созвездие Южного Креста, о котором он столько читал. Он хотел бы увидеть Канопус — самую яркую звезду Юга. «А если бы найти созвездие в виде пятиконечной звезды!» — подумал Степа и снова стал смотреть на небо.

Внезапно сзади, в камнях, послышался шорох. Юнга вздрогнул и обернулся. В темноте между скалами он ничего не увидел, но хорошо слышал чьи-то шаги. Сжав ружье, он стал прислушиваться. «Зверь, медведь?» Но шорох напоминал шаги человека.

«Кто же это ходит здесь ночью?» Степа хотел крикнуть, но удержался. Нужно выяснить, кто это: человек или зверь. Если зверь, он будет стрелять. Если это человек, то нужно его окликнуть.

Шаги стали ближе, и теперь Степа определил, что это человек. Кто этот неизвестный? Может быть, кто-нибудь из группы Эльгара? А может быть… Ведь это же может быть шкипер Ларсен. Вот он уже совсем близко. В темноте показалась высокая человеческая фигура.

— Кто там? — кричит юнга.

Фигура останавливается, и в ответ — короткая вспышка выстрела. Что-то ударило в грудь, в ушах гром, мальчик упал на снег. Он не увидел второй вспышки, не услышал второго выстрела и не почувствовал, как еще одна пуля обожгла его плечо: Ларсен еще раз выстрелил в лежачего.

Ларсен остановился на секунду, прислушался и сделал шаг к мальчику. За камнями послышались шаги. Шкипер повернулся и бросился бежать.

Бентсен проснулся после первого же выстрела. Он выскочил из мешка в то же мгновение, когда раздался второй выстрел. Разбудил Запару и Вершомета.

— Медведь? — спросил охотник, хватая лежавшее рядом ружье.

Норвежский штурман не понял Вершомета, но и он был уверен, что Степа стрелял в зверя.

Все трое с криком выскочили из скалистого грота.

Охотник окликнул юнгу, но тот не отозвался. В десяти шагах от них что-то чернело на снегу. Моряки поняли, что это юнга. Медведя нигде не было видно. Он, наверное, убежал, почуяв их, а перед тем успел ударить мальчика.

Все трое наклонились над мальчиком. Охотник провел рукой по его куртке и обнаружил кровь.

— Ранен! — крикнул он. — Не дышит! — В голосе его звучал страх.

Бентсен вытащил смоченный нефтью платочек и зажег его, как факел. При свете этого факела гидролог начал осматривать юнгу. Он увидел, что пуля навылет пробила ему грудь. Потом он послушал пульс.

— Он еще жив! — сказал гидролог.

Слезы, скатываясь по его щекам, замерзали маленькими ледышками.

Бентсен передал факел Вершомету и взял ружье, которое лежало около мальчика. Он открыл замок, заглянул туда и разрядил ружье.

— Пять, — сказал Вершомет, пересчитав патроны. — Он не стрелял.

Моряки переглянулись.

— Шкипер Ларсен, — твердо сказал Бентсен. — Он может перестрелять всех нас. Будем осторожны.

Запара перевел Вершомету слова норвежца.

Вершомет оглянулся и снова опустился на колени перед юнгой. Гидролог перевязывал раны.

— Нужно немедленно доставить его на пароход, — сказал он. — Может быть, там нам удастся его спасти.

— Пойдем! — сказал Вершомет вставая.

Из ружей и мехового мешка сделали носилки. На мешок положили Степу и, не теряя ни минуты, двинулись в путь.

Бентсен не советовал идти через горы. Там их могут задержать скалы и кручи. Лучше пойти берегом. Ведь шкипер говорил, что остров можно обойти за двадцать четыре часа, а они прошли уже более половины пути. Охотник и гидролог согласились со штурманом. Идти было нелегко. Моряки то и дело спотыкались в темноте. Двое несли носилки, а один шел впереди, показывая дорогу. Обходили расщелины и провалы. Переходили глубокие овраги, спускавшиеся с моря.

Шли молча. Невесело и тревожно было морякам. Иногда, утомленные, они начинали идти еще медленнее. Тогда Вершомет негромко кричал:

— Быстрее! Быстрее!

Проходили часы. Сначала в темноте мерцали только звезды. Но вот горизонт над обледенелым морем прояснился, и вскоре всплыла луна. Она была обращена рожками вниз и равнодушно смотрела на трех людей, которые, выбиваясь из сил, продвигались вперед. Теперь идти стало легче — белая полоса снега отчетливее вырисовывалась над скалами острова. Молча сменяли друг друга и снова шли вперед. Запара чувствовал, что у него звенит в висках, но ни единым жестом не выдавал своей усталости.

Холодное утро застало этих людей в дороге. Они не уменьшали шага.

Вдали среди льдов зачернел пароход.

Глава XI

С юга пролетели кайры,33 вестники победного наступления весны. В море трескался лед, на острове темнел и оседал снег. За кайрами появились гаги, гагары, казарки, снеговая чайка, которую можно заметить на снегу только благодаря ее темным лапкам и черному клюву, трехпалая чайка с черными крыльями и редкая птица — розовая чайка.

Однажды солнце взошло над горизонтом и больше уже не заходило. Оно кружило по небу и, приближаясь к северу, все ниже и ниже, склонялось к горизонту. Над полюсом оно стояло ниже всего, а потом после полуночи двигалось на восточную сторону неба, поднималось кверху и через двенадцать часов занимало самую высокую точку. Но эта самая высокая точка была расположена так низко, что тень парохода была в три раза больше ее высоты.

С капитанского мостика можно было наблюдать движение льда и большие полыньи, которые появлялись то там, то тут. Но в том месте, где стоял «Лахтак», лед оставался неподвижным. Покрытое льдом море с задержанными мелью айсбергами, уперлось в берег острова и не поддавалось ни морским течениям, ни солнцу.

Несмотря на это, в жизни парохода многое изменилось. По приказанию Кара норвежцев зачислили в состав команды. Бентсен был назначен третьим штурманом, а Запару освободили от штурманских обязанностей. Норвежский боцман помогал Лейте, а Вершомет увлекался охотой. Имея полную команду, Кар нетерпеливо ждал, когда солнце наконец одолеет ледяное поле, пленившее пароход, и можно будет разогревать паровые котлы. Торба проводил целые дни в машинном отделении в ожидании этого торжественного момента.

Две недели шла борьба за жизнь Степы. Огромная потеря крови, рана около сердца, высокая температура…

Две недели он лежал без сознания. Только на третью неделю стало ясно, что Степа выживет. Через месяц он уже сидел на своей койке очень бледный, еще слабый, но разговорчивый, с веселыми глазами. Аппетит у него был прекрасный — он с удовольствием уничтожал котлеты из свежей медвежатины. Вершомет заботился, чтобы медвежатина регулярно поступала в камбуз, где теперь хозяйничал кок-норвежец.

Товарищи ежедневно навещали юнгу. Только ковылявший на костылях Ландрупп держался поодаль и никогда не подходил к Степе. Браконьер чувствовал, что все следят за ним и не доверяют ему. Лейте однажды сказал Кару:

— Выгнать бы его на остров, и пусть ковыляет к своему шкиперу! Пускай вдвоем бродят по острову до самой смерти. А не то еще пароход сожжет.

Но Кар не согласился с боцманом.

— Он там умрет раньше, чем ты думаешь, — ответил штурман. — А мы за него отвечаем. Остров же наш, советский, и мы тут представляем советскую власть.

Как раз после этого разговора у Кара появилась мысль поднять над островом красный флаг и этим окончательно закрепить остров за Советским Союзом.

Узнав об этом, Степа начал просить отложить праздник водружения флага до его выздоровления, потому что ему очень хотелось принять участие в этой церемонии.

Тем временем матросы сделали крепкий высокий флагшток, обитый жестью, и сшили большое красное полотнище, на котором Ковягин нарисовал серп и молот и написал: «СССР».

С каждым днем к Степе возвращалось здоровье. Прошло немного времени, и он уже сам смог выйти на палубу. Его поразили ласкающие краски полярной весны, ясный день, блестящий лед, свежий воздух, ставший значительно теплее, птицы, которые пролетали с острова в море, а потом возвращались обратно.

— Любуйся весной, братец, — поучительно сказал Запара, — потому что скоро придет унылое полярное лето.

— То есть как — унылое? — не понял юнга.

— Летом надо льдом почти всегда висит туман. Целый день на небе солнце, а за туманом его не видно. Летом Арктика — страна туманов. Редко-редко разгоняет их ветер, и только тогда сияют море, лед и острова в своей полной красе.

Степа прогуливался по палубе, ожидая Вершомета и Эльгара, которые охотились где-то на побережье острова. Для охотников наступило раздолье: в полыньях все чаще встречались нерпы и моржи, по льду и по берегу острова ходили медведи, на скалах гнездились тысячи птиц.

Но вот вернулись охотники. Сегодня их добыча состояла из десятка уток-морянок.

— Скоро, Степа, пойдем на охоту? — спросил Эльгар по-русски.

— Я еще немного слаб. Надеюсь, что это скоро пройдет, — ответил Степа по-норвежски, показывая, что он тоже кое-чему выучился у норвежца.

— Вот заговорил бы ты по-норвежски со шкипером Ларсеном в ту ночь, — пошутил Вершомет, — он бы и не стрелял в тебя. Кстати, сегодня мы видели его следы. Он спускался с холмов и дошел почти до самых прибрежных скал, вблизи нашего парохода.

— Воров и разбойников всегда тянет к тому месту, где они совершили преступление, — вступил в разговор Торба.

— Пусть только посмеет подойти!.. — нахмурившись, сказал Вершомет. — Нет, побоится! — уверенно добавил он.

Ларсеном на пароходе интересовались мало, и только Лейте приказывал вахтенным следить, не появится ли где-нибудь вблизи парохода браконьер.

30 апреля Кар известил экипаж, что на следующий день над островом Лунной Ночи будет поднят советский флаг. Первое мая экипаж «Лахтака» отпраздновал торжественно. Мачты парохода были украшены флагами расцвечивания. Целые сутки Торба, Шелемеха и Ковягин возились в кочегарке и в машинном отделении, наводя там порядок. Впервые за зиму все по-настоящему побрились и постриглись. На палубе вывесили стенгазету.

После вкусного завтрака все, за исключением вахтенных, сошли на лед и построились. Павлюк положил на плечо длиннющий флагшток. Зорин держал в руках красное полотнище. Вся команда готовилась к походу на остров. Впервые сходил на берег Кар. Где-то в глубине он скрывал тревогу, но не принять личного участия в водружении советского флага ему было нельзя. К превеликому удивлению почти всего экипажа, механик Торба отказался идти на берег. Он ссылался на свой ревматизм. Его хотели повезти на нартах, как это сделали со Степой, но он решительно отказался.

— Везти мальчика — это я понимаю, но такое старое пугало, как я… К тому же берег меня совершенно не интересует.

— А мне казалось, — удивленно сказал гидролог, — что у вас, напротив, было большое желание посетить остров.

Механик поглядел себе под ноги, пожал плечами и ничего не ответил.

Моряки стали в колонну, по три в ряд, и двинулись к острову. За колонной ехали нарты, в которых сидел Степа. Матросы по очереди тащили нарты. Хотя юнга и протестовал против того, что его везут, и несколько раз хотел вылезть на лед, чтобы идти вместе со всеми, но ему категорически запретили сделать это.

На острове, на ближнем холме, Кар приказал крепить флагшток. Он решил не отходить далеко от парохода.

Набрав камней, моряки сложили из них высокую пирамиду, а наверху установили флагшток.

После этого Кар стал, как на трибуну, на высокий камень и сказал:

— Остров Лунной Ночи объявляется территорией Союза Советских Социалистических Республик!

Лейте дернул за линь, и красный флаг поплыл вверх. Моряки громко закричали «ура», и, когда флаг остановился наверху флагштока, один за другим прогремело пять залпов из ружей. После первого же залпа Зорин и Шелемеха, молча, словно ожидая чего-то, обернулись к пароходу. Когда стихли выстрелы, моряки услышали гудок. Этот гудок был не очень громкий и все же он чрезвычайно взволновал моряков. Все удивленно посмотрели друг на друга, ничего не понимая.

— Для этого Торба остался на пароходе, — объяснил Зорин.

— А мы работали целые сутки в машинном отделении, — добавил Шелемеха.

Глава XII

На следующий день над островом промчалась последняя зимняя вьюга. А еще через день Вершомет и Эльгар отправились в очередной охотничий поход.

Тем временем на «Лахтаке» начался настоящий ремонт. Чинили каюты и камбуз, наводили порядок в машинном отделении и в кочегарке. Кар перевел команду с зимнего положения на летнее, то есть расселил моряков по каютам, потому что в твиндеке,34 где они зимовали, было слишком тесно и темно. Для этого переселения нужно было, помимо всего прочего, наладить паровое отопление. Когда Торба однажды сказал, что топлива мало, Кару пришло в голову добыть его на острове Лунной Ночи. На острове были нефть, плавник. Плавник, облитый нефтью и смешанный с углем, смог бы удовлетворить потребность «Лахтака» в топливе.

Но если плавник, лежавший не далее мили от парохода, можно было доставить туда, хоть и с большими трудностями, то доставить через весь остров нефть казалось абсолютно невозможным. Поэтому Кар решил не торопиться с переходом наверх. Впрочем, Торба догадывался, что капитан что-то надумал.

Оба охотника вернулись неожиданно быстро и без всякой добычи. В глазах Вершомета пылали гнев и возмущение. Никому ничего не говоря, он прошел прямо к Кару, вытащил из кармана изорванный кусок черной материи и бросил его на пол.

— Что случилось? — спросил Кар.

— Тот подлец, которого мы, к сожалению, оставили на острове живым, сорвал красный флаг и нацепил эту тряпку!

В глазах Кара вспыхнули зловещие огоньки.

— Сделать новое красное полотнище! — приказал он.

Лейте, узнав о хулиганстве Ларсена, пообещал поломать ему все ребра, когда он попадется, и только после этого спустить через клюз35 на якорной цепи в море и утопить.

Все были возмущены. Просили Кара послать их ловить бандита. Но Кар кратко ответил:

— Не нужно. Он сам придет сюда.

— Лучше пусть не приходит! — сказал Котовай.

— Почему? — спросил Торба.

— Потому что я не ручаюсь, что здесь с ним хорошо обойдутся, — ответил матрос. — Между ним и мною может произойти инцидент…

На следующий день Кар разделил команду на группы. Одна должна была хозяйничать на пароходе, а другая — перевозить с берега плавник.

Вершомет и Эльгар также сошли на берег и снова подняли над островом красный флаг.

Команда «Лахтака» единогласно постановила поставить возле флагштока часового. Сторожить должны были по очереди, каждый по двенадцати часов. Кар утвердил это постановление.

Тем временем началась нелегкая работа по перевозке плавника на пароход. Моряки отыскивали бревна, которые можно было разрубить, или кругляки, которые могли катиться по льду. Сделали ледяную дорогу и сани. Хотя на это ушло много времени, но все же удалось проложить санный путь между торосами. Сани сбили из досок. После этого начали возить плавник. Работа продвигалась медленно, но все же ежедневно перевозили по три-четыре тонны. Плавник возили почти месяц — до тех пор, пока солнце не испортило окончательно ледяную дорогу.

Зато теперь вся команда перебралась наверх, в каюты.

Хотя дорога на остров и ухудшилась, потому что на льду появилось много пресноводных луж, все же охотники и часовые регулярно посещали остров.

Как-то Эльгар встретился здесь один на один с Ларсеном. Шкипер не напал на охотника, не стал стрелять в него. Он помахал платком, который заменил ему белый флаг, хотя был такого же черного цвета, как и та тряпка, которую Ларсен вывесил вместо советского флага. Шкипер крикнул, что хочет поговорить.

— Брось ружье! — ответил Эльгар.

Ларсен бросил ружье на снег. То же самое сделал и охотник. Они сошлись безоружными. Ларсен протянул Эльгару руку, но тот не принял ее.

— Олаунсен, — сказал шкипер, — ты предал меня.

— Я не хотел становиться пиратом и платить черной неблагодарностью тем, кто спас мне жизнь.

— Ты забыл о блестящих перспективах, которые открылись бы перед нами, если бы мы захватили пароход. Ты, Карсен и Бентсен предали меня, Ландруппа и тайну золота.

Эльгар усмехнулся. По-видимому, Ларсен до сих пор не знал, что представляла собой его «золотая руда».

— У русских я научился одной пословице, — сказал охотник. — Они говорят: «Не все то золото, что блестит». То, что нашли вы с Ландруппом, — не золото. Ландрупп об этом уже знает.

Эльгар рассказал о пиритах все, что слышал от Запары.

— Как же тебе живется, шкипер?

Не отвечая на вопрос, Ларсен спросил:

— Скажи, там, наверное, думают, что это я ранил одного из советских моряков?

Эльгар нахмурился и резко ответил:

— А ты имеешь нахальство отрицать это?

— Я защищался.

— И поэтому вторично выстрелил в лежачего?

Шкипер снова помолчал.

— Он жив?

— Почему ты так думаешь? — заинтересовался Эльгар.

— Потому что я нигде не видел могилы.

— Да, он выздоровел и пользуется большой симпатией и любовью всех норвежцев. Это юнга.

— Скажи, как они думают выбраться отсюда?

— Одному из советских моряков удалось установить радиосвязь, и в конце лета сюда придет ледокол.

— Ледокол? Сюда?

Эльгар подтвердил свои слова кивком головы.

— А скажи, пожалуйста, что со мною сделают, если я явлюсь на пароход?

— Я думаю — они поступят по закону.

— Расстреляют?

— Нет, отдадут под суд.

— Слушай, — сказал Ларсен, — поговори с Каром. Скажи, что я уступаю ему все права на остров, золото и нефть. Ведь я первый их открыл и поэтому имею на них право. Кроме того, я уплачу ему десять тысяч крон, если он возьмет меня на свой пароход и высадит в первом же населенном пункте, не уведомляя власти о моих поступках.

— Наверное, из этого ничего не выйдет, — задумчиво сказал Эльгар. — Капитан Кар считает остров советской территорией, а по их закону все полезные ископаемые, кем бы они ни были найдены, принадлежат государству. Твои же кроны вряд ли его заинтересуют.

— У меня в банке в Осло есть двадцать пять тысяч, я отдам их Кару. Если он согласен, пусть поднимет над этим холмом белый флаг.

— Хорошо, я передам. Это солидная сумма, — согласился Эльгар. — Прощай, мне нужно идти.

Гарпунер повернулся, но не успел сделать и двух шагов, как Ларсен снова его окликнул.

— Что такое? — спросил Эльгар.

Ларсен вынул из кармана револьвер.

— Видишь, — сказал он, — я вооружен.

— Ну, и что же? — спросил Эльгар.

— Я не делаю тебе никакого вреда, — объяснил шкипер и спрятал револьвер в карман.

Гарпунер рассмеялся и сказал:

— А кто бы передал твои слова капитану Кару, если бы ты меня застрелил? — Он подошел к своему ружью, поднял его и, не оборачиваясь, пошел своей дорогой.

Услышав о двадцати пяти тысячах крон, Кар поднял брови и заметил с упреком:

— Вы должны были сказать ему, что советские моряки не продаются ни за какие деньги и не потакают преступникам.

— О! Гуд! — радостно воскликнул норвежец.

Глава ХIII

Приблизительно в километре от парохода виднелось свободное от льда море. Если бы «Лахтак» был там, Кар мог бы приказать развести пары и пустить в ход машину. Но ледяные тиски у острова не выпускали пароход. В кормовом трюме лежало сто килограммов аммонала и тридцать килограммов динамита. На них и возлагал надежды Кар, когда думал вывести «Лахтак» на чистую воду.

Он выжидал тот момент, когда край льда ближе всего подойдет к пароходу. В середине июня этот момент, по его мнению, наступил. Узнав о планах Кара, Бентсен предложил свои услуги в качестве подрывника. Плавая у берегов Гренландии и Шпицбергена, он уже не раз освобождал из ледяного плена шхуны и пароходы с помощью пороха и динамита. Правда, с аммоналом он еще не работал, но знал, что это вещество действует во льду лучше динамита.

В четырехстах метрах от парохода решили заложить первый фугас. Соблюдая шестидесятиметровые интервалы, заложили еще шесть фугасов. Два, ближайшие к воде, сделали из динамита, а остальные — из аммонала. Толщина льда была от двух до трех метров, увеличиваясь по направлению к пароходу. Для фугасов из аммонала пробивали дыры в полтора метра глубиной, клали туда пятикилограммовый заряд и заливали водой. Для динамита пробивали лед насквозь и спускали под лед заряды весом в двенадцать килограммов.

Пробивать дырки было нелегко. Приходилось не только бить ломами и пешнями, но и сжигать патроны с взрывчатыми веществами. Пока изготовили шесть фугасов, прошло несколько дней. Бентсен провел электрические запалы от фугасов к пароходу. С помощью Торбы он присоединил провода к аккумуляторной батарее с таким расчетом, чтобы фугасы взрывались один за другим с интервалом примерно в полсекунды. Первыми должны были взорваться динамитные фугасы, а потом аммоналовые.

Когда вся подготовительная работа была закончена. Бентсен отослал на пароход всех своих помощников. Он проверил в последний раз фугасы, запалы и провода и тоже возвратился на «Лахтак». Это были минуты напряженного ожидания. Успех или неуспех взрывов должен был определить, скоро ли моряки вернутся домой. Опасались также, чтобы взрывы не повредили пароход. Четыреста метров гарантировали полную безопасность, и все же нужно быть осторожными.

Кар приказал всем спрятаться в помещения. Он боялся, чтобы обломки льда, залетев на пароход, не ударили кого-нибудь.

В каюте радиста Степа под наблюдением Бентсена включил ток. В то же мгновение грохнул первый взрыв, поднявший вдали, на самом краю ледяного поля, столб воды и обломков льда. Почти одновременно рядом поднялся второй точно такой же столб, а за ним третий, четвертый, пятый, шестой. Четыре секунды гремела канонада. После шестого взрыва палуба содрогнулась, и в каютах зазвенела посуда. Град мелких обломков льда посыпался на палубу и на пароходные надстройки.

Сразу же после этого двери кают открылись, и оттуда высунулись головы моряков, с нетерпением и любопытством ожидавших удара пароходного колокола, который должен был сигнализировать об окончании взрывов.

Вахтенный медленно отбил сигнал. Все бросились к трапу, чтобы сойти на лед и посмотреть на результаты взрывов.

Но Бентсен позволил пойти вместе с ним только двоим морякам. Остальные должны были наблюдать на расстоянии приблизительно ста метров. В трехстах метрах от парохода Бентсен увидел, что в тех местах, где были фугасы, образовались выбоины диаметром в пять-шесть метров, в которых плавала ледяная крошка. От каждого такого места тянулось пять-шесть расселин. Ближе к морю расселины от одних взрывов перекрещивались с расселинами от взрыва других фугасов. Край ледяного поля метров на сто развалился совсем и потихоньку расползался под порывами северо-восточного ветра.

Но, даже если бы «Лахтак» и находился там, где взорвался самый далекий от него фугас, то и тогда он не смог бы выбраться собственными силами. Бентсен видел, что в тех местах, где лед трескался, необходим был еще целый ряд взрывов, чтобы пароход мог выйти на чистую воду. Кроме того, оставалось еще почти четыреста метров нетронутого льда. Для него нужны были взрывчатые вещества. Кар и Бентсен рассчитали, что, если экономно расходовать эти вещества, то их хватит, чтобы освободить «Лахтак». На то, чтобы пробить во льду новые дырки, ушло еще несколько дней. Теперь дырок сделали в несколько раз больше, чем нужно. Началась новая серия взрывов. Бентсен производил их по одному. Проверив результаты взрыва, он отыскивал наиболее подходящее место для закладки нового фугаса. Когда там не было заранее приготовленной дырки, приходилось ее пробивать.

Кар приказал разводить пары, чтобы быть готовыми использовать первый же удобный случай и выскочить из ледяной западни.

Торба, укомплектовавший свою машинную команду норвежцами, среди которых нашлись мотористы, поспешил исполнить приказ капитана.

Степа, ходивший уже без посторонней помощи, активно вмешивался во все дела на пароходе. Работать ему еще не позволяли, но он помогал матросам в разных мелочах, лазил в машинное отделение и кочегарку, где не могли обойтись без его услуг и советов, спускался на лед и наблюдал, как там готовили фугасы.

Мысль о давно ожидаемом плавании радовала всех.

После каждого взрыва сокращалось расстояние, отделявшее пароход от воды.

И вот наконец корпус судна задрожал, обломки льда засыпали корму и правый борт, а ледяные тиски, сжимавшие пароход, разжались. Около борта выступила вода.

Долго и протяжно гудел гудок. Гудел на полную силу своих паровых легких. Он извещал, что пароход готовится выйти в море, и звал последнего часового, стоявшего у красного флага. Последнюю вахту нес Котовай.

Кар и Бентсен искали его с помощью биноклей. Они видели, как с острова сошли на ледяное поле два человека, а не один. Обходя широкие проталины, перелезая через торосы, они спешили к пароходу. За этими двумя людьми наблюдали все, кроме машинной команды. Все догадались, что второй был шкипер Ларсен.

Вот оба пешехода приблизились к борту.

Впервые после долгого молчания зазвенел звонок машинного телеграфа, а в машинном отделении внимание Торбы привлекла стрелка, показывавшая на сектор «Готовьтесь».

— Пар, пар поднимайте! — крикнул Зорин в кочегарку.

Механик каждую минуту ожидал нового звонка, который передвинет стрелки на сектор «Малый вперед». И вот звонок прозвенел. Дрожащими руками механик дал пар. Медленно двинулись поршни, и заработала ходовая часть парохода.

За кормой под лопастями винта весело забурлила вода.

Глава XIV

— Мне капитана! — сказал шкипер Ларсен, поднявшийся вместе с Котоваем на палубу «Лахтака».

— Пойдешь со мной, — ответил Лейте и повел Ларсена на капитанский мостик.

— Где ты его захватил? — спрашивали матросы Котовая.

Эльгар, который уже хорошо понимал по-русски, перевел рассказ Котовая норвежцам.

— Сам сдался. Подходит, платком машет. Я насторожился. Он бросил ружье и подходит ближе. Я вспомнил, как он разговаривал с Эльгаром, и показываю руками: выбрось револьвер. Он вытащил его из кармана и швырнул мне под ноги. Подходит еще ближе, что-то говорит и на пароход показывает. А было все это уже после гудка, когда я дошел до самого берега. Часто имя нашего капитана произносит. Ну, я и понял: услышал он, что пароход покидает остров, и напал на него страх. На пароход хочет. Я его и забрал.

Тем временем Ларсен поднялся на капитанский мостик. Кар встретил его суровым и вопрошающим взглядом.

— Капитан Кар, — обратился к нему Ларсен, — я пришел сказать, что сдаюсь и вверяю вам свою жизнь.

Кар ответил ему холодно, сжато и твердо:

— Я арестовываю вас, шкипер Ларсен, как преступника, и передам властям. Товарищ Лейте, посадите этого человека в отдельную каюту и поставьте около нее стражу.

— Есть! — ответил Лейте и, повернувшись к Ларсену, сказал: — Пойдем!

Кар повернулся, подошел к машинному телеграфу и перевел ручку на сектор «Малый вперед».

Соломин повернул штурвал, и пароход начал разворачиваться, нажимая кормою на лед. Растолкав носом льдины, он двинулся вперед, используя каждую трещину и разводье. Был момент, когда, войдя в узкую расселину, он остановился. Пароход давил на лед, но расселина не расширялась. Тогда Кар позвонил: «Полный вперед», — и, нажав изо всех сил, «Лахтак» раздвинул стены расселины. Через час пароход вышел на чистую воду.

Кар вызвал к себе Павлюка:

— Известите Архангельск, что «Лахтак» собственными силами вырвался изо льдов и идет по чистой воде.

— Товарищ капитан, — печально ответил Павлюк. — позвольте мне перейти на работу в кочегарку.

— А что такое?

— Наша радиостанция испортилась, и я никак не разберусь, в чем дело.

— Плохо. Ты пробовал советоваться с Запарой и Торбой?

— Советовался. Они тоже осматривали, но в чем дело, не знают.

Кар нахмурился. Ему было ясно — среди всей команды никто, кроме Павлюка, не разбирался в радио. Снова придется стать немым пароходом.

— Что ж, — сказал он Павлюку, — попробуй еще раз. А если ничего не выйдет, валяй в кочегарку.

«Лахтак» шел на запад. Кар знал, что Запара, Лейте и Вершомет еще в начале весны наблюдали там немало полыней, образовавшихся, по-видимому, от действия теплого течения. Он хотел воспользоваться этими теплыми водами, чтобы пройти к северному берегу острова, осмотреть таинственную бухту с подводным гейзером и попытаться набрать из озера нефти. В самом деле, огибая остров с запада, «Лахтак» не встретил льда. Узкая ледяная полоса вдоль берега становилась все тоньше и тоньше и наконец исчезла совсем. Только на севере небо над горизонтом белело, свидетельствуя о присутствии там льда. Очевидно, там начинался район постоянного обледенения.

«Лахтак» подошел к бухте. Так же как и зимой, посреди бухты бурлила вода, а вокруг нее расплывались синие пятна нефти. Гидролог взял образцы воды для исследования.

Кар не отважился заходить в эту неизученную и непромеренную бухту. Пройдя ее, «Лахтак» подошел к тому месту, откуда было видно нефтяное озеро.

На разведку пошла шлюпка с Торбой, Запарой, Бентсеном и Степой. Они вернулись и подтвердили то, что уже было известно.

Набрать нефть было не таким уж сложным делом. За это взялся Лейте.

Между полубаком и спардеком лежал вверх дном довольно большой баркас. Им пользовались еще на Новой Земле во время выгрузки строительных материалов. Теперь баркас спустили на воду, положив в него ручной насос и все бывшие на «Лахтаке» шланги. Шлюпка отбуксировала баркас к берегу. На нефтяном озере установили насос, а шланги провели к морю. Из озера качали нефть в баркас. Накачав, буксировали к пароходу и там перекачивали в цистерну.

Два дня длилась тяжелая работа. Все устали, но зато цистерна наполнилась нефтью.

Наконец пришло время прощаться с островом Лунной Ночи. С ружьями в руках команда вышла на палубу. Подняли якорь. Загудел третий прощальный гудок. Вершомет скомандовал:

— Пли!

Отгремел ружейный салют, и на палубе воцарилась тишина. Слышно было только, как дрожит машина и еле заметно плещет вода за бортом. Кое у кого из норвежцев на глазах выступили слезы: им припомнились тяжелые дни, прожитые на острове. Да и вообще не было человека на пароходе, который не волновался бы. Правда, расставание с островом вызвало разные мысли и чувства. Одни вспоминали пережитые здесь опасности и тревоги, другие мечтали о скором возвращении домой и встрече с близкими; мрачные Ларсен и Ландрупп горевали о своих утраченных надеждах. Опершись на фальшборт, Степа говорил Павлюку:

— Мы еще вернемся на этот остров! Недаром над ним развевается красный флаг. Здесь заводы будут перерабатывать нефть. В этой бухте будет порт. На берегу вырастут дома научно-исследовательской станции.

Кочегар пожал руку своему юному другу.

Пароход отходил все дальше и дальше. Вот уже скрылся из виду берег острова, и на его месте зачернелась над морем большая скала, испещренная белыми снеговыми пятнами. Над горизонтом склонилось солнце, окрасившее море в красный цвет. Воздух был неподвижен, а воду волновало только движение «Лахтака».

Между тем становилось все холоднее. Запара измерял температуру моря и качал головою. Через каждые несколько миль температура падала. Гидролог боялся встречи со льдами. Кар приказал рулевому изменить курс с западного на юго-западный. Сначала штурман хотел попытаться обойти Северную Землю с севера. При этом он вспоминал успешный поход «Сибирякова» в 1932 году. Тогда капитан Воронин и профессор Шмидт использовали исключительно теплое для Арктики лето и прошли мимо северного мыса, не встретив льда. Теперь же, получив от гидролога предостережение, Кар изменил курс. Он решил направиться к проливу, через который «Лахтак» прошел минувшей осенью и где дезертировали трое из его команды.

«Где-то эти дураки? — подумал штурман. — Выжили ли они?» Он не мог понять, на что рассчитывали Шор, Попов и Аксенюк, покидая пароход.

Кару захотелось выпить чаю, и он пошел в кают-компанию. По дороге он встретил шкипера Ларсена. Тот гулял, сопровождаемый часовым. Кар вспомнил один неразрешенный вопрос и обратился к Ларсену:

— Скажите, Ларсен, чем объяснить, что на палубе «Лахтака» нашли трубку Эльгара за несколько дней до того, как мы встретились с вами?

— Это я потерял ее, — ответил Ларсен, и в глазах его затеплилась какая-то надежда. — Я спас тогда ваш пароход, — добавил он, — потому что, заметив огонь, зазвонил в колокол.

— Так это были вы… — протянул Кар. — Бесспорно, вы с этой трубкой и были настоящей причиной пожара.

Глава XV

«Лахтак» вошел в пролив Шокальского. Пройдя мыс Анучина, взяли курс на остров Арнгольда. Этот островок лежит в северо-восточной части пролива. Его открыла экспедиция Вилькицкого, назвавшая его именем врача с ледокола «Вайгач».

Приближаясь к островку, пароход шел правым бортом мимо острова Октябрьской Революции. Вдали, на фоне гигантского ледника, возвышалась гора Бык.

Запара опускал в море ведро, ловко набирал воду и, вытащив его за шкертик на палубу, измерял температуру. Вскоре он пришел к выводу, что чем дальше пароход уходит в пролив, тем холоднее становится вода. И в самом деле, за островом Арнгольда льдины стали встречаться все чаще и чаще. В большинстве случаев это были айсберги и мелкие обломки глетчерного36 льда, но иногда попадались и обычные льдины из морской воды, которые еще не успели растаять.

Приближаясь к фиорду, «Лахтак» попал в семибалльный лед. Кар приказал рулевому повернуть на восток. Он хотел подойти к мысу и попробовать пройти через пролив, держась берега острова Большевик. От мыса до глетчера Партизанского обледенение достигало трех-четырех баллов. Но дальше уже больше половины видимой поверхности покрывал лед.

«Лахтак» продвигался вперед чрезвычайно осторожно. Иногда он подолгу стоял на месте, выбирая путь между льдинами, которые под влиянием местных приливно-отливных течений плыли то в одну, то в другую сторону.

Через три дня «Лахтак» остановился перед толстым слоем льда, который начинался за проливом Тельмана. Вершомет сошел на лед и убил белого медведя. Пока кок жарил медвежатину, Кар созвал на совещание своих помощников. Совещание должно было решить, поворачивать ли в море Лаптевых с тем, чтобы через пролив Вилькицкого попытаться пройти в Карское море, стоять ли здесь и выжидать, пока тронется лед, или же искать другого выхода.

На совещание пришли Торба, Бентсен, Лейте, Запара, Вершомет, Эльгар, Зорин и Павлюк. Но Кар не успел высказать свои соображения, как вбежал вахтенный Соломин.

— Ледокол! — крикнул он. — Идет нам навстречу!

Все поспешили на капитанский мостик.

От противоположного берега пролива приближался пароход. По-видимому, это был мощный ледокол, потому что он быстро продвигался сквозь лед. Вскоре долетел могучий бас гудка. Бентсен дернул за шнурок, и «Лахтак» загудел в ответ. К нему подошел ледокол «Хатанга», которым командовал капитан Кривцов.

Оба парохода сразу же зацвели флагами.

— Поздравляем с возвращением! — прокричал в рупор Кривцов.

— Благодарим! — ответил Кар.

Экипажи обоих кораблей приветствовали друг друга, размахивая шапками и платками и крича «ура».

Обломав лед вокруг «Лахтака», «Хатанга» стала борт к борту с пароходом. Боцман ледокола перебросил трап со своего высокого борта на «Лахтак». Первым сошел по этому трапу Кривцов. За ним двинулись все свободные от вахты, чтобы пожать руки морякам «Лахтака». После первых горячих приветствий капитаны перешли к деловому разговору.

— Я шел освобождать вас, — сказал Кривцов. — Нас беспокоило отсутствие сообщений с «Лахтака». Теперь «Хатанга» выведет вас в Карское море, где вы сможете идти и без нашей помощи. До Диксона льда нет, а там вы присоединитесь к Обь-Енисейскому каравану. Мы дадим вам угля и поможем, если вам нужен небольшой текущий ремонт.

Поблагодарив, Кар рассказал обо всех приключениях «Лахтака» и его экипажа.

Закончив свой рассказ, он спросил, куда идет «Хатанга».

— Туда, откуда идете вы. Везем на ваш остров экспедицию. Будем строить научно-исследовательскую станцию. Поэтому прошу вас передать все материалы об этом острове. Меня интересует гидрография, а членов экспедиции — все остальное. Переходите на часок к нам, и мы организуем в кают-компании вашу лекцию.

Кар согласился.

— Я возьму с собой нашего ученого-гидролога Запару и норвежского штурмана Бентсена. Они знают об острове больше меня.

— Прошу, прошу вас! — гостеприимно ответил Кривцов и добавил: — Между прочим, я передам вам трех больных пассажиров, чтобы вы отвезли их в Архангельск.

— Кто они такие?

— Североземельцы — Аксенюк, Шор и Попов. Вы их знаете?

— Вы их нашли?

— В хижине, на мысе, да притом больными цингой. Они рассказали, что вы их высадили силой. Но я сказал им, что у меня есть ваш подробный отчет, переданный по радио. После этого они признались, что бежали с корабля, надеясь добыть мех и боясь зимовки в море Лаптевых. Эти дезертиры перессорились между собой. Они лодырничали, почти ничего не добыли охотой и весною заболели цингой. Мы застали их в очень тяжелом состоянии.

Через четверть часа на «Хатанге» научный состав экспедиции слушал сообщения Кара, Бентсена и Запары об острове Лунной Ночи. В исследовательскую группу входили два геолога, метеоролог, географ, биолог и гидрограф. Они предполагали провести на острове целый год и подробно его исследовать. С ними ехал радист.

Когда беседа закончилась и Кар вышел на палубу, к нему подошли Степа и Павлюк. Лица обоих моряков выражали одновременно и серьезность и смущение.

— Капитан Кар, — начал юнга, — мы с Павлюком хотим просить, чтобы вы разрешили нам перейти на «Хатангу» и вернуться на остров Лунной Ночи.

— Да, да, — подтвердил Павлюк.

В это время к ним приблизился геолог — начальник научно-исследовательской станции на острове Лунной Ночи. Он прислушался к разговору.

— Мы немного знаем остров, — продолжал юнга, — и можем помочь научно-исследовательской станции. К тому же нам очень хочется вернуться на остров.

— Не нашли ли вы там золото, о котором не хотите никому рассказывать? — пошутил Кар.

— Нет, мы хотим принять участие в освоении этого острова.

— У вас чудесная идея, друзья! — вмешался в разговор геолог. — Я поздравляю вас с этой мыслью и охотно включу вас в состав экспедиции.

— Ну, а я решительно возражаю, — сказал Кар, — Степе нужно поправиться после болезни и учиться. Павлюку тоже необходимо хорошо отдохнуть после холодной зимы, которую он провел на палубе.

Поддержанные геологом, юнга и кочегар пытались уговорить Кара, ссылаясь на то, что чувствуют себя вполне здоровыми, но капитан решительно сказал:

— Павлюк — взрослый человек. Он как хочет, а юнгу я не пущу. Отвезу в Архангельск и сдам в мореходный техникум.

Тогда кочегар махнул рукой и заявил:

— Ну, без Степы я тоже не поеду. Подожду, пока он станет штурманом, а я тем временем — механиком или хотя бы радистом.

Геолог засмеялся, а Кар сжал губы, чтобы спрятать улыбку.

С «Хатанги» перенесли на «Лахтак» трех больных цингой. Туда же перешел квалифицированный радист, которого Кривцов взял с собой специально для «Лахтака». Ледокол дал гудок и двинулся через ледяные поля, прокладывая путь пароходу.

Глава XVI

Пролив Шокальского остался за кормой. За Краснофлотскими островами простиралось свободное от льда водное пространство. Только кое-где поднимался над водой айсберг или тающая льдина.

Пароходы обменялись прощальными гудками и пошли каждый своим курсом.

Прежде чем идти в бухту острова Диксон, Кар решил зайти на остров Уединения. Он хотел разыскать пятерых человек из экипажа «Лахтака», которые остались там во время того страшного шторма, который потопил шлюпку и занес пароход во льды.

На следующий день «Лахтак» подходил к острову Уединения. Моряки узнали его неприветливые берега. С напряженным вниманием всматривались они в холмы и скалы.

Приблизившись к острову, пароход пошел вдоль берега, беспрерывно давая гудки. Но людей никто не видел.

Где же они? Быть может, погибли? Что было причиной их гибели? Холод? Голод? А может быть, зимой они двинулись пешком по льду, надеясь добраться до материка, и погибли в дороге?

Пароход прошел мимо восточного и северного берегов острова и стал приближаться к тому месту, где в прошлый раз «Лахтак» сорвало с якоря.

Стояла удивительно тихая погода.

Внезапно Кар, не отводивший глаз от бинокля, встрепенулся. На берегу он заметил людей. Одновременно с берега долетел звук выстрела. За ним второй. Но больше не стреляли.

Пароход медленно двинулся к берегу.

На палубе волновались. Бинокли были только на капитанском мостике, и те, кто стоял на палубе, не могли рассмотреть, сколько людей на берегу. Но дальнозоркие уверяли, что больше пяти.

Кар поминутно протирал стекла бинокля, но и он ясно видел: на острове восемь или девять человек.

Матросы быстро спустили шлюпку. Лейте взял с собой Соломина и трех норвежцев; к ним присоединился Запара. Четыре весла всплеснули воду, и шлюпка стрелой помчалась к острову.

Кар не отрывал глаз от бинокля. Он видел, что группа людей на берегу увеличивалась. Ему казалось, что их уже двенадцать. Это было больше, чем общее число оставшихся и погибших в шлюпке.

Но вот шлюпка приблизилась к «Лахтаку», и Кар узнал человека, сидевшего на носу.

— Не может быть! — вскрикнул он, увидев на носу шлюпки капитана Гагина и тех девятерых, которых считали утонувшими.

Итак, вся команда «Лахтака» была жива и здорова.

Прибывшие с острова были настолько взволнованы, что сначала не могли вымолвить ни слова. Моряки обнимались и целовались. Друзья, которые уже не надеялись больше встретиться, стояли рядом на палубе своего парохода.

Кар бегом спустился с мостика и поцеловался с капитаном Гагиным и со всеми товарищами. Никогда еще команда не видела своего старшего штурмана в таком настроении. Он закричал «ура». Все подхватили. Норвежцы, которые до сих пор молчали, тоже закричали.

Но все это нельзя было сравнить с тем, что произошло, когда невольные робинзоны увидели Вершомета, который выскочил на палубу с ружьем в руках и начал стрелять. Ведь охотник был десятым на шлюпке, опрокинутой волнами. Девять человек, доплывших до берега, решили, что он утонул.

Островитяне молча смотрели на Вершомета. Им казалось, что все это происходит во сне.

Наконец капитан Гагин повернулся к своим товарищам и спросил:

— Кто же был десятым на шлюпке?

— Я, я, капитан! — прогремел Вершомет, расставляя руки для объятий.

— Позвольте же мне спросить, — сказал Кар, — кто в нашей команде был двадцать девятым и тридцатым? — И он посмотрел на двух людей, с которыми успел уже обняться и поцеловаться, но которых бесспорно видел впервые.

— Летчик Бариль, — отрекомендовался один из них.

— Бортмеханик Зеленец, — сказал второй.

Радист послал «молнией» радостное сообщение в Архангельск.

Штурман Кар прошел с Гагиным в капитанскую каюту. Там он рассказал о приключениях «Лахтака».

Потом штурман слушал рассказ капитана.

После того как шторм опрокинул шлюпку, все они ухватились за нее. Их полуживыми выбросило на берег. Вместе с теми, кто остался на острове, они провели первые дни в надежде, что «Лахтак» спасется от шторма и вернется за ними. Но вскоре остров окружили льды, и эта надежда пропала.

Пришлось устраиваться на зиму. Из камня, мха и шкур построили жилье. Заготовили мясо. Охотились осторожно, сберегая патроны. Последние патроны выпустили в воздух, когда увидели «Лахтака». Поздней осенью над островом неожиданно появился самолет. Был туман и ветер. Летчик повел самолет на посадку, но, когда машина приземлялась, произошла авария. Летчик и бортмеханик рассказали им об исчезновении «Лахтака» и про «Белуху», которая пошла на розыски парохода и его экипажа. На самолете был запас патронов, кое-что из одежды, консервы, шоколад и немного бензина. Все это очень пригодилось робинзонам. Вместе с летчиками они упорно боролись за жизнь, приспосабливаясь к суровой арктической природе. Благодаря своей энергии все остались живы и здоровы.

Когда Гагин кончил, штурман Кар сказал:

— Капитан, я временно взял на себя командование судном. В связи с отсутствием многих членов команды пришлось сделать ряд перемещений и пополнить экипаж норвежскими моряками со шхуны «Исбёрн». Теперь вы вернулись, и…

— Дорогой Кар, — перебил штурмана капитан Гагин, — вы, собственно говоря, должны были бы продолжать командовать «Лахтаком», а меня отвезти на берег и сдать судебным властям вместе со шкипером Ларсеном.

— Ну, капитан, что за выдумки! Вы имели полнейшее право оставить пароход, чтобы посетить остров. Море же было абсолютно спокойно. Кроме того, мы все уверены, что благодаря вашей энергии те, кто остался на острове, смогли пережить там суровую полярную зиму. Старший штурман слушает вас, капитан!

«Лахтак» покинул остров Уединения, взяв курс в устье Енисея, на остров Диксон.

Через три недели «Лахтак» возвратился в Архангельск. А через полтора месяца двинулся в обратный путь и ледокол «Хатанга», построивший на острове Лунной Ночи научно-исследовательскую станцию.

Капитан Гагин получил назначение на другой пароход. Вместе с ним туда перешел механик Торба. Кар был назначен капитаном «Лахтака». Степа поступил в морской техникум. Павлюк пошел учиться на курсы машинистов и одновременно продолжал изучать радиодело. Запара обрабатывал материалы своих научных исследований, готовясь на следующий год выехать на остров Лунной Ночи. Вершомет выехал охотиться на Землю Франца-Иосифа.

Все другие моряки остались на «Лахтаке». Кроме того, на «Лахтаке» остались штурман Бентсен и матрос Эрик Олаунсен. Другие норвежцы возвратились на родину. Ларсен и Ландрупп сели на скамью подсудимых.

Шли годы. Иногда в Архангельском порту встречались два старых капитана: Иван Федорович Шеболдаев и Федор Иванович Мамуев.

— Припоминаете, — говорил Федор Иванович, — как я говорил, что «Лахтак» не могло отнести на север вдоль берега Новой Земли?

— А припоминаете, — отвечал Иван Федорович, — как я говорил, что «Лахтак» не могло отнести на юг вдоль берега Новой Земли?

1. СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА

После дождливого дня наступил сырой, темный вечер. Шумело море, волны прибоя ударялись о стены набережной. Кое-где электрические фонари бросали тусклый свет на мокрые деревья и посыпанные гравием дорожки. С главной улицы курортного города доносился шум, но здесь, на бульваре, гуляющих было мало.

Я стоял у моря и с наслаждением дышал морским соленым воздухом. Прибой, разбиваясь об отвесный берег, осыпал бульвар водяной пылью. В некотором отдалении бульвар круто сворачивал. Там волны прибоя ударяли с такой силой, что над берегом то и дело взлетал фонтан и на несколько метров заливал набережную. Где-то далеко, в окутанном темнотой море, светились огоньки парохода.

Я сел на мокрую скамью. Невозможно было оторвать взгляд от темной пропасти, где бушевала стихия, откуда долетал отзвук борьбы невидимых сил. Темнота одновременно пугает человека и влечет к себе, обещая открыть неведомые тайны.

Вдруг рядом остановились какие-то люди. Не поворачивая головы, я догадался, что их двое. Они постояли молча, потом тихий мужской голос предложил:

— Сядем.

Мужчина и женщина сели на другом конце скамьи. Я незаметно повернулся к ним, однако разглядеть своих соседей в темноте не смог.

— Завтра ты едешь, а я остаюсь, — грустно сказал мужчина.

Приглушенный голос мужчины свидетельствовал о какой-то растерянности, тревоге; он говорил тихо, чтобы никто посторонний не услышал его слов.

Она промолчала.

— Пять дней, — снова сказал он.

— Значит, разлука будет очень короткой.

У нее был чистый голос, звучал он весело.

— Лида, если хочешь, я готов хоть сейчас…

— Глупенький, — проговорила она нежно, — ну кто тебе позволит потерять пять дней!

— Но тогда я буду с тобой…

Он сказал это очень тихо — я скорее угадал, чем услышал последнее слово.

Лида засмеялась.

— Нет, нет, — сказала она, — тебе нужно как следует отдохнуть. Я хочу, чтобы ты остался.

Тон, которым она произнесла «я хочу», убедил, меня, что она в самом деле хочет этого, но совсем не потому, что это нужно ее спутнику.

Какое мне дело до разговора и взаимоотношений курортной парочки? И я снова стал прислушиваться к голосу моря, стараясь понять незнакомый язык волн и прибоя.

Пароход, который шел с моря, приближался к берегу, оповещая гудком о своем прибытии. Наконец я поднялся, чтобы идти в гостиницу.

Едва сделав несколько шагов, я споткнулся обо что-то мягкое. Я наклонился и поднял дамскую сумочку. На бульваре уже никого не было. Без сомнения, сумочку потеряла обладательница приятного голоса. Но она давно уже ушла вместе со своим спутником и, вероятно, не вернется сюда. Завтра она уезжает. Может быть, в сумочке есть какие-нибудь документы, которые помогут найти ее хозяйку?

Последняя мысль заставила меня подойти к фонарю и открыть сумочку.

Внутри я увидел шелковый платочек с инициалами Л. Ш., тюбик с губной помадой, флакончик «Крымской розы», гребенку, пудреницу и какое-то письмо. Никакого документа, никакой бумажонки, которые могли бы что-нибудь сказать о хозяйке сумочки…

В гостиницу я возвратился далеко за полночь.

Очутившись в своем номере, я зажег настольную лампу и внимательно разглядел находку. Это была элегантная сумочка, разрисованная нежно-синими васильками. Снова пересмотрев ее содержимое, я позволил себе прочитать письмо: может быть, хоть оно скажет что-нибудь о незнакомке.

«Вот они и встретились, — подумал я, вспомнив парочку у моря. — Но встретились ли?» И почему-то меня охватила уверенность, что автор письма не он.

Дело с возвратом сумочки усложнялось. Сначала я хотел на следующий же день дать объявление о своей находке в местную газету или повесить его где-нибудь на стене у моря. Но теперь мне показалось, что этого делать не следует. Ведь хозяйка сумочки утром уезжает отсюда, а ее спутник остается. Вероятно, он знает о потере сумочки и может прийти за ней, а письмо не должно попасть в его руки.

И я решил оставить находку у себя, пока не встречусь с женщиной, голос которой я слышал над морем. Может быть, это никогда не случится. Тогда у меня сохранится человеческий документ о любви, об искренности чувства, о какой-то трагической разлуке.

2. РЕДАКТОР УЛЫБАЕТСЯ

Антон Павлович Черняк, редактор научно-популярного журнала «Звезда», прислал мне письмо с просьбой немедленно приехать в столицу для переговоров о чрезвычайно интересной работе. Я собирался отдыхать на юге еще недели две, тем более что в моей квартире шел капитальный ремонт, но вызов Черняка меня заинтересовал.

В письме намекалось также на желательность моего постоянного сотрудничества в «Звезде».

Давнее знакомство с Антоном Павловичем, мое увлечение «Звездой», которая уже тогда была одним из лучших научно-популярных журналов, постоянный интерес к научно-техническим проблемам заставили меня отнестись к этому предложению серьезно. Я ответил Черняку телеграммой и немедленно выехал. В телеграмме я просил позаботиться о номере в гостинице — моя квартира ведь ремонтировалась.

На вокзале меня встретил молодой человек. Он отрекомендовался сотрудником «Звезды» Догадовым и пригласил меня ехать вместе с ним прямо в редакцию.

С Черняком мы договорились очень быстро.

— Человек, который умеет писать, знает стенографию, два иностранных языка, человек, который хорошо владеет фотоаппаратом, уверенно ведет мотоцикл, переносит качку на самолетах, пароходах, автомобилях и верблюдах, а кроме того, отличается большим интересом ко всему, что его касается и не касается, — такой человек нужен нам на должность специального разъездного корреспондента.

— Ты преувеличиваешь мои достоинства, — ответил я Черняку. — И к тому же, откровенно говоря, в технике я смыслю очень мало. Я ею интересуюсь, но этого, вероятно, недостаточно для такого журнала…

— Ты, Олекса Мартынович, будешь писать не статьи, а очерки. Нам крайне необходим живой рассказ о новых открытиях, о проблемах, стоящих перед нашими учеными. Мы дадим тебе возможность объехать самые интересные строительства, заглянуть в самые замечательные лаборатории, принять участие в самых опасных экспедициях.

— Что касается последнего, то, думаю, это необязательно, — нерешительно проговорил я.

— Но желательно… Думаю, у тебя хватит смелости, скажем, спуститься в батисфере в океан, на глубину пять-шесть километров. Или подняться на сорок — пятьдесят километров в стратосферу…

— Безусловно. Но ведь в такие экспедиции очень редко берут журналистов. Для них не хватает места… Вот почему я не претендую на то, чтобы…

— Ну, если проявить с нашей стороны некоторую настойчивость, всегда можно устроить. Вот, например, вскоре в Ледовитый океан выходит подводная лодка. Она долгое время будет плавать подо льдом в районе полюса. Необыкновенно интересная экспедиция! Ну, и, понятно, опасная. Как правило, пятьдесят процентов таких экспедиций погибает… Я могу устроить тебя на лодку нашим корреспондентом.

«Черти бы тебя взяли!» — совершенно искренне подумал я и поспешил отклонить предложение. Ссылаясь на переутомление, я намекнул, что хотел бы поехать сейчас куда-нибудь поближе к экватору.

Впрочем, тут же выяснилось, что в данный момент речь идет всего только о том, чтобы написать несколько очерков о строительстве нового большого туннеля под Крымскими горами; туннель этот должен был кратчайшей дорогой связать Симферополь и Ялту. С автором этого проекта редактор обещал познакомить меня в самое ближайшее время.

В конце концов мы договорились. Я был назначен на должность разъездного корреспондента для специальных поручений.

Прощаясь со мной, Черняк сунул мне в руку какой-то билет и сказал:

— Приходи сегодня непременно.

Это было приглашение редакции «Звезды» на вечер-встречу с известным летчиком Шелемехой. Этого летчика я когда-то очень близко знал. Мы начинали вместе: он — свою летную службу, а я — работу корреспондента. Не раз я летал с ним на самолете во время парадов и демонстраций в маленьком городе, где я тогда жил, а он заканчивал авиационную школу.

Вот почему я так поспешил вечером на эту встречу.

Нужно сказать, что незадолго до этого Шелемеха установил новый рекорд скорости, пролетев за пятнадцать часов из Москвы до Владивостока. Теперь славного летчика чествовала вся страна. Рассказывали, что он получает бесчисленное количество писем, телеграмм, сотни букетов, тысячи приглашений на разные предприятия, в клубы, университеты, города; его просили о свиданиях, интервью, автографах.

Шелемеха отвечал, что каждого рад видеть, хотел бы всюду выступить, но не может этого сделать, так как сутки имеют только двадцать четыре часа.

В редакцию «Звезды» летчик приехал, очевидно, только потому, что там собрались его самые близкие друзья — конструкторы самолетов, а также весьма им уважаемые математики и физики.

Можно представить себе мою радость, когда летчик сразу же узнал меня, крепко пожал мне руку и выразил Черняку благодарность за встречу со старым другом. Моя особа приобрела в глазах присутствующих соответствующий вес, и мне перепала какая-то частица общего внимания. Я догадывался, что одной из причин радости Шелемехи от встречи со мной была та неловкость, которую он ощущал перед собравшимися профессорами и академиками. Но я не мог надолго спасти его от внимания известных ученых. Да вскоре он и сам убедился, что они не страшны, и охотно вступил с ними в беседу.

Вечер проходил, как и все такие вечера, очень интересно для присутствующих, радостно и хлопотно для организаторов и немного утомительно для героя, который все время был в центре внимания.

Провозглашая тост за рекорд Шелемехи, Черняк, улыбаясь, сказал:

— Я хочу предупредить, что вашему рекорду угрожает недолговечность. Вчера мы получили письмо от одного из наших читателей, школьника. Он сообщает, что у него есть проект, как провести нагруженный поезд из Москвы во Владивосток за восемь часов.

Громкий смех покрыл слова редактора. Шутка всем понравилась.

— Что ж, — тоже смеясь, ответил Шелемеха, — тогда я провозглашаю тост за автора этого проекта и надеюсь, что, когда он вырастет и станет инженером, он осуществит свое намерение.

После шампанского, когда все почувствовали себя необыкновенно весело и свободно, беседа совершенно утратила свой официальный тон; гости разделились на группы. В одной шел разговор об авиации, в другой спорили о политике, в третьей обсуждали какие-то новости. Черняк, показывая мне то одного, то другого гостя, называл его и коротко сообщал о нем все, что, по мнению редактора, должен был знать сотрудник «Звезды».

Мое внимание привлекла группа гостей, где спорили особенно резко. В центре этой группы находились двое молодых людей. Один, худощавый, небольшого роста, очень подвижный, говорил энергично и подкреплял свои доводы широкими жестами и выразительной мимикой. Второй, гораздо выше своего собеседника, с лицом, которое явно портили большой нос, крепко сомкнутые губы и хмурое выражение, вел себя спокойнее, но, очевидно, ни на какие уступки своему противнику не шел. Возле них стоял уже знакомый мне сотрудник редакции Догадов и внимательно прислушивался к спору. Время от времени в разговор вмешивался вооруженный большими очками старый человек.

— Кто эти люди? — спросил я Черняка.

— Это молодые инженеры, приятели, давно не виделись, а вот встретились и о чем-то поспорили. Маленький — это инженер Самборский, электрик. Конструктор нескольких новых аппаратов для шахт. Теперь он работает в одной из лабораторий академика Саклатвалы. Высокий — инженер Макаренко, большой мечтатель, очень упорный человек, хотя и не совсем последовательный. Он начал учиться в университете на физико-математическом факультете, потом перешел на геологический, а закончил горный институт. После окончания института его послали строить шахты в Иркутском угольном бассейне. Там он показал чудеса в области подземного строительства, и в узком кругу высококвалифицированных специалистов на него смотрят как на новую звезду. Но так зарекомендовав себя, он при первом же случае оставил строительство шахт и приехал сюда, к Саклатвале, с проектом туннеля между Симферополем и Ялтой.

— Так это о нем и его проекте я должен писать?

— Да, да. Только пока ты ему об этом ничего не говори. Завтра или послезавтра мы поговорим с ним специально.

— А кто этот маленький старичок в очках, который как будто хочет их помирить? — спросил я.

— Это бывший их учитель, ныне профессор ботаники Довгалюк.

— Профессор Довгалюк? Тот самый? Известный своими экспедициями?

— Да… Кажется, он идет к нам. Сейчас я тебя с ним познакомлю…

Старичок действительно подошел к Черняку, и тот представил меня ему. Профессор приветливо пожал мне руку и, отвечая на вопрос редактора, сказал:

— Не могут прийти к согласию относительно эффективности электроустановок на шахтах. Эти их споры — вечная история! В школе, бывало, доходило до драки… А я к вам, Антон Павлович, с просьбой.

— Пожалуйста, Аркадий Михайлович.

— Покажите мне письмо юного корреспондента, о котором вы упоминали, когда провозглашали тост.

— Снова в поисках молодых талантов? Только там нет ничего заслуживающего внимания.

— Ну что ж, посмотрим. Вы только покажите письмо.

— Попробуем разыскать, если оно не погибло в редакционной корзинке. Мы ведь сохраняем только письма, имеющие какую-нибудь ценность… Товарищ Догадов, пожалуйста, на минутку!

Догадов быстро подошел. Черняк попросил его найти и передать профессору Довгалюку письмо школьника.

Догадов отправился выполнять поручение, а мы приблизились к молодым инженерам, и редактор меня с ними познакомил. Самборский горячо пожал мне руку и сказал комплимент по поводу моих очерков. Макаренко промолчал, и только в глазах у него мелькнула какая-то настороженная заинтересованность.

Время было позднее. Гости один за другим покидали редакцию. Шелемеха подошел к Черняку и стал прощаться.

— Аркадий Михайлович, — как старый знакомый, обратился летчик к профессору Довгалюку, — вы готовы?

— Да… Сейчас мне здесь дадут одно письмо, и я смогу ехать.

— Кайдаш, а тебе куда? — спросил Шелемеха меня. — Может быть, подвезти тебя?

Я назвал свою гостиницу.

— О, это очень далеко. Знаешь что? Зачем тебе гостиница? Поедем ко мне. У меня огромная квартира, и сейчас там, кроме сестры, никого нет. Родители и жена на даче, послезавтра я тоже туда поеду. Можешь жить у нас, пока остаешься здесь. Поехали?

Последнее слово прозвучало так властно, что я не стал возражать, а просто присоединился к уже выходившим на улицу Шелемехе и профессору Довгалюку.

3. НОЧНОЙ ГОСТЬ

Из разговора в машине я узнал, что Шелемеха и профессор живут в одном доме.

— Станислав, — обратился к летчику профессор, — у меня в дендрарии очередной, двести пятьдесят третий, «вечер фантазии». Я рад пригласить тебя.

— С большой охотой пришел бы, Аркадий Михайлович, — ответил летчик, — но, по всей вероятности, я завтра уеду на дачу к своим. Вчера туда поехала жена, и я обещал ей не задерживаться. Я ведь уже в отпуске. Передайте, пожалуйста, друзьям от меня привет. Много фантастов у вас теперь собирается?

— Будет человек шесть-семь. Ведь Макаренко приехал.

— А-а, этот молодой человек? Я его до сих пор что-то не встречал.

— Так ты ведь лет на семь старше его. К тому же он учился у меня всего года два, а потом переехал с родителями в Сибирь. Впрочем, он часто писал мне. Он когда-то очень дружил с Самборским. Правда, они каждый день о чем-нибудь спорили. Жить без этого не могли. И все-таки их, бывало, водой не разольешь.

— Самборского как будто припоминаю. Встречал раза два на ваших вечерах.

— Простите, — вмешался я в разговор, — что это за вечера с таким заманчивым названием?

— Если ты интересуешься, профессор может пригласить и тебя на один из них. Ведь можно, Аркадий Михайлович?

Профессор выразил согласие.

— Должен тебе сказать, — обратился ко мне Шелемеха, — Аркадий Михайлович сохраняет связь с большинством своих учеников и после школы. Особенно с теми, которые принимали участие в разных экспедициях и поездках. У нас существует традиция: раз в месяц собираться у Аркадия Михайловича на чашку чая, рассказывать о своей работе, обсуждать самые различные проблемы науки и техники, обдумывать планы экскурсий и экспедиций профессора, вспоминать прошлые поездки, в которых мы участвовали. На таком вечере ты можешь встретить людей разных профессий: врача, астронома, физика, летчика, артиста, художника…

Шелемеха прервал свой рассказ, потому что шофер остановил машину.

— Приехали, — сказал летчик, — прошу выходить. Улица Красных Ботаников, дом номер пять.

На тротуаре перед домом мы распрощались с профессором (он жил в другом подъезде) и поднялись по лестнице на третий этаж. Мой хозяин отпер дверь, вошел в широкий коридор, включил электричество и пригласил меня войти.

— Раздевайся, — негромко сказал летчик. — Только потише, сестра спит.

Я повесил плащ и шляпу на вешалку и спросил, который час.

— Четверть третьего, — ответил гостеприимный хозяин. — Поздно. Сейчас я тебя устрою.

— Стась, это ты? — послышался из-за дверей встревоженный голос.

— Я. Ты не спишь?

— Стась, в кабинете воры! — взволнованно проговорил тот же голос.

Шелемеха посмотрел на меня и нахмурился. Мгновенно он сунул мне в руку стеклянную вазу с цветами, а сам схватил высокий столик-подставку и, держа его, как дубину, порывистым движением второй руки открыл дверь в темную комнату. Не останавливаясь, он ринулся туда. Я бросился вслед за летчиком, но с разбега наскочил на стул и грохнулся на пол. Падая, я выпустил из рук вазу, и она разлетелась вдребезги.

— Стась! — послышался женский крик.

В то же мгновение комната осветилась, и я вскочил на ноги. Летчик стоял возле выключателя и осматривал комнату. Я увидел большой, окруженный стульями стол и буфет в углу. Очевидно, мы находились в столовой. В дверях, сжимая обеими руками высоко поднятый стул, стояла полуодетая девушка. Дверь напротив вела, как я потом узнал, в кабинет. Там было темно.

Внимание Шелемехи привлекло открытое окно. На подоконнике лежал перевернутый горшок с цветами. Летчик подошел к окну и высунулся из него, оглядывая улицу.

Тем временем девушка исчезла.

На полу лежал стул, валялись осколки вазы и цветы.

Шелемеха спокойно прошел в кабинет, зажег там свет, потом сразу же вышел, сел на стул и громко расхохотался.

— Ну и вид у тебя! — сказал он. — Лида! — позвал он сестру.

Только сейчас я заметил, что весь мокрый: когда Шелемеха в коридоре сунул мне вазу, я перевернул ее и вылил на себя воду. Поняв, что все закончилось благополучно и никаких воров нет, я и сам засмеялся, вспоминая, как мы атаковали эту комнату.

В столовую вошла Лида. Она успела надеть пестрый халатик, но все еще была немного растрепана и взволнована.

— Удрали, — сказал летчик, показывая сестре на окно.

Она взглянула на меня, потом вопросительно посмотрела на брата.

— Это мой старый приятель, Олекса Мартынович Кайдаш, журналист. Знакомьтесь.

Я повернулся к девушке, намереваясь протянуть ей руку, но она только кивнула мне.

— Расскажи, что тут случилось, — попросил брат.

— В половине двенадцатого я легла спать и скоро уснула… Вдруг просыпаюсь…

— Снилось что-нибудь?

— Нет… Проснулась. Раскрыла глаза — темно. Хотела повернуться на другой бок, но тут слышу какой-то шорох в столовой. Сначала я подумала, что это ты приехал. Потом различила тихие, осторожные шаги. На твои не похожи. Вспомнила, что я одна в квартире, и стало страшно. Закрыла глаза и лежу тихонько, не дышу. А он вдруг остановился, затих. Стало еще страшнее… Не знаю, много ли прошло времени, слышу только, как у меня бьется сердце. И вдруг дверь ко мне в спальню — ри-ип. Ты не можешь себе представить, что со мною сделалось! Я вся похолодела. Слышу, как дверь постепенно открывается, а потом что-то словно пробежало по моему лицу, по глазам. Догадалась, что он светит электрическим фонариком. Дальше слышу, как он прикрыл дверь и пошел в кабинет. Тут уж я не знала, что и делать. Выбежать из квартиры и поднять шум на лестнице или броситься к окну, разбить стекло и звать на помощь? Вдруг мелькнула мысль: а что, если их двое и один стоит здесь, в моей комнате, и караулит каждое мое движение, пока второй смотрит, что самое ценное забрать? Ну, думаю, если они придут еще сюда, к платяному шкафу…

— Представляю, как у тебя сердце замерло, когда ты вспомнила о своих туалетах! — улыбаясь, сказал брат.

— Нет. Здесь я как раз услышала, что кто-то отпирает дверь на лестнице, входит в коридор, потом твой голос. Раскрыла глаза, вижу — из коридора пробивается свет. Снова твой голос. Тогда я подбежала к двери и окликнула тебя.

— Удрал через окно, — с сожалением проговорил Станислав. — С третьего этажа по трубе, верно.

Он снова засмеялся и стал припоминать, какой вид был у каждого из нас в решительный момент. Особенно смеялся он, вспоминая, как вооружился столиком.

— Револьвер я никогда не ношу с собой, — словно извиняясь, сказал он мне.

Я не мог отвести глаз от его сестры.

Быть может, причиной были электрический свет и ее взволнованный вид, но мне показалось, что я никогда в жизни не видел такой очаровательной девушки. Сначала она поглядывала на меня несколько сурово, но потом начала лукаво улыбаться и рассказала, как, услышав грохот падающей мебели и звон разбитого стекла, испугалась за брата и выбежала со стулом ему на помощь.

— Увидев вас, я в первое мгновение подумала — вор. И едва не стукнула вас по голове своим оружием…

Услышав это, Шелемеха снова залился смехом.

— Вот номер был бы! — проговорил он, ударяя себя кулаком по колену.

— Я надеюсь, вы меня простите? — обратилась ко мне Лида.

— Напротив, я глубоко благодарен…

— Еще бы, — бросил Станислав, — еще бы… Получить стулом по голове… В самом деле, стоит поблагодарить за то, что ты не доставила ему такого удовольствия.

Я охотно до самого утра разговаривал бы с сестрой летчика, но он, по-видимому, смотрел на это иначе. Вежливо, но решительно он предложил отложить болтовню на завтра, а сейчас идти спать.

— Сколько тревог приносит неожиданный ночной гость! — сказала на прощание Лида.

— Это вы о ком? — спросил я. — О воре или обо мне?

— Пусть будет о вас, — улыбнулась она, скользнув глазами по моему мокрому пиджаку.

Лида исчезла за дверью спальни, а Станислав отвел меня в кабинет и указал на широкий диван:

— Устраивайся, как сам хочешь. В диване найдешь свежее белье, подушку и одеяло. Это у меня специально для гостей.

— Твоя сестра замужем? — спросил я.

— Ишь, какой любопытный! Нет. Но здесь есть один доктор. Барабаш. Молодой, но толковый паренек. Только мешковат. Явный кандидат под ее башмак. Ну, всего, высыпайся. Утром будить не будем!

Станислав вышел, а я устроился на диване и попытался уснуть. Это удалось мне не сразу. Происшествие с вором взволновало меня. Да и приятно было думать о Лиде… Вдруг я поднялся: ведь Лидин голос я уже слышал прежде! Это, без сомнения, голос женщины, которую я встретил несколько дней назад ночью у моря в сопровождении какого-то мужчины!

Уверенности в этом у меня, конечно, не было, но мысль, что случай свел меня с хозяйкой найденной сумочки, долго не давала мне заснуть… С кем Лида тогда была? Кто этот доктор, о котором упоминал Станислав? Может быть, он автор письма? А может быть, все-таки, то была не Лида? Гм!.. В сумочке лежал платок с инициалами Л. Ш. Да, это, без всякого сомнения, была Лида Шелемеха. Я еще не видел доктора Барабаша, но в глубине души шевельнулась ревность. Одно из двух: или Барабаш — автор письма, или он тот, кто гулял тогда с Лидой у моря и кому она не позволила ехать вместе с ней. В последнем случае позавидовать ему нельзя.

Итак, я нашел Снежную Королеву неведомого мне юноши. Такая могла очаровать и не одного…

Передо мной возник вопрос: вернуть ли Лиде Шелемехе сумочку и письмо? Следовало все-таки убедиться, что моя находка принадлежит действительно ей.

Одолеваемый мыслями, я заснул только на рассвете.

4. ПРИГЛАШЕНИЕ

На следующий день новый сотрудник «Звезды» проснулся только после полудня.

На стенах кабинета висели портрет Валерия Чкалова и карта земных полушарий. За стеклами высоких шкафов виднелись корешки книг. Тут же стояли почему-то целых два письменных стола, придвинутых друг к другу, каждый с отдельной лампой и письменным прибором, словно здесь работали два человека. Вчера я не обратил на это внимания.

Пока я одевался, скрипнула дверь, и голос Станислава спросил:

— Не спишь?

— Нет. Кажется, время вставать, а?

— Еще бы! — сказал хозяин, входя в комнату и улыбаясь.

— Ну что, непрошеные гости ночью больше не появлялись?

— С меня и одного посещения хватит. Если бы мы своевременно не подоспели, верно, плакали бы кое-какие вещи. Хотя, что же особенно ценного мог вор отсюда вынести?

— Вероятно, он как раз к твоему письменному столу и добирался, когда мы вошли.

— Там-то ценное есть, но не для него. Денег я в столе не держу, золотых часов тоже. А мои расчеты ему не нужны. Лидины бумаги тоже. — Станислав показал на один из столов: — Это ее. Я дома бываю не часто, так что у нас кабинет на двоих. Пока миримся… Ну, давай умываться и завтракать.

Завтрак состоял из холодных закусок и чая.

Я ожидал, что с нами будет завтракать и Лида, но она не показывалась. Я спросил:

— Где же твоя сестра?

— Лида на работе. Не все ведь специальные корреспонденты и свободно распоряжаются своим временем.

— А ты?

— Я в отпуску. Разве я тебе не говорил?

— Да, да. И едешь на дачу, к жене и родителям.

— Хотел бы сегодня, но не знаю. Верно, завтра придется.

— А почему сестру с собой не берешь?

— Она недавно вернулась из отпуска. В Крыму была. Теперь у нее много работы.

— Где она работает?

— У академика Саклатвалы. В лаборатории металлов.

— Она занимается строительством?

— Не совсем так. Она физик и химик. Специализировалась на изучении разных металлов. Ну, а металлы — строительный материал. Она и мне помогла. Мой самолет и мотор построены из новых материалов. Рассказывать тебе о них я не буду, потому что это военная тайна, но они значительный шаг вперед для нашей авиации.

— Интересно!

— Без сомнения. Сейчас я думаю отдохнуть месяца полтора, а там снова займусь своим самолетом. Мне думается, что если инженеры помогут, то будущей весной я перекрою свой рекорд не меньше чем минут на сорок пять.

После завтрака, распрощавшись с Шелемехой, я поехал в редакцию договориться о своих первых заданиях.

Черняка я застал немного не в духе. Он признался, что после вчерашнего вечера не выспался.

— Ты на несколько дней задержись у нас. Подождем, пока выяснится положение с проектом Макаренко. А пока вот тебе интересная тема. Возьми одну из лабораторий научно-исследовательского института строительных материалов и строительной техники.

— Академика Саклатвалы?

— Да. Он руководит этим институтом

— Я охотно взял бы лабораторию металлов.

— Не возражаю. Приготовь бумажку от редакции, я подпишу, и отправляйся туда.

Я поспешил к пишущей машинке. Тут меня увидел Догадов, приветливо, как со старым знакомым, поздоровался и сообщил, что имеется письмо на мое имя, только что принесенное в редакцию почтальоном. Он сразу же прошел в комнату секретаря и принес оттуда письмо. В конверте было приглашение от профессора Довгалюка заглянуть к нему сегодня вечером, так как именно сегодня у него соберутся на чашку чая несколько друзей.

— Большое спасибо, — поблагодарил я Догадова. — Это приглашение на «вечер фантазии».

— Что это за вечер? — поинтересовался он.

Когда я объяснил, он стал просить меня взять его с собой. Я был бы рад выполнить его просьбу, но не знал, как отнесется к этому профессор.

— Знаете что? — сказал я своему коллеге. — Я сейчас позвоню Шелемехе и спрошу, удобно ли это. Лучше будет, если вас приведет туда он. Я человек совсем новый и профессору Довгалюку, вероятно, мало интересный.

Догадов согласился. Я воспользовался стоящим возле меня телефоном и через минуту уже разговаривал со Станиславом. Летчик ответил, что привести нового гостя к профессору — дело деликатное, он не хочет быть навязчивым. Все же он обещал попросить Аркадия Михайловича, чтобы тот пригласил Догадова на один из следующих вечеров.

— А почему так неожиданно? — спросил я Станислава. — Ведь вчера профессор ничего не говорил…

— Он сегодня, как только ты ушел, звонил мне и просил обязательно навестить его вечером. Это, собственно, ради моей недостойной персоны, потому что завтра я все-таки уезжаю.

— А кто там будет еще?

— Не знаю. Ты, я, Лида, а кто еще, неизвестно. Только не опаздывай, профессор этого не любит.

— Хорошо.

Я повесил трубку.

— Ну что? — спросил Догадов.

Я пересказал ему ответ Шелемехи и его обещание.

— Жаль! — разочарованно проговорил он. — Ну, буду тешить себя надеждой, что летчик замолвит за меня слово и я еще попаду туда.

Мне и самому было жаль коллегу: я видел, что ему очень хотелось попасть на этот вечер.

— А кто там еще будет? — с интересом спросил он.

— Шелемеха не знает. Сестра его будет.

— Лида Шелемеха? — быстро спросил Догадов.

— Да. А вы с нею знакомы?

— Нет. Когда-то видел.

И он отошел от меня.

«Может быть, это он?» — вдруг возникло новое подозрение.

Должен признаться, что вместе с подозрением сразу же во мне шевельнулось и недоброжелательство к молодому человеку. Но я поборол это досадное чувство.

Через час с письмом, подписанным Черняком, я ехал в институт академика Саклатвалы.

5. «ВЕЧЕР ФАНТАЗИИ»

Аркадий Михайлович Довгалюк занимал маленькую квартиру на пятом этаже, под самой крышей. Дверь мне открыл профессор. Он пригласил меня в солярий, где уже были гости.

Очутившись на крыше, я невольно удивился, увидев там сад-цветник. В центре возвышалась клумба, засаженная резедой, левкоями, табаком. Вокруг в кадках стояли пальмы, а рядом с ними — обычные вишни и кусты орешника. Немного дальше пристроилось несколько елочек. Под ними были поставлены стол и несколько стульев. Все это освещала прикрытая темным абажуром электрическая лампочка.

Возле клумбы стояли два человека. Я узнал инженеров Самборского и Макаренко.

— Как вам здесь нравится? — спросил Самборский, подавая мне руку.

— Чрезвычайно нравится. Давно существует этот сад?

— Уже лет десять. Так, Ярослав?

Самборский посмотрел на Макаренко.

— Я в этом дендрарии впервые, — сказал Макаренко. — Профессор устроил его после того, как я уехал отсюда. Когда-то мы собирались на квартире у Аркадия Михайловича или во Дворце пионеров.

— И с тех пор вы на этих вечерах не бывали? — спросил я.

— Нет. Вот уже десять лет… С Аркадием Михайловичем я несколько раз встречался на Кавказе… — Он на мгновение остановился, словно перед ним проплыло какое-то воспоминание. — Да, на Кавказе, в Средней Азии, на Алтае, на Дальнем Востоке. Он ведь каждый год ездит в какую-нибудь экспедицию.

— А с Шелемехой вы давно знакомы?

— Нет, — вмешался Самборский. — Шелемеха ведь из Староднепровска. Аркадий Михайлович преподавал там раньше и знает его с тех пор. Я видел его уже несколько раз, а Ярослав вчера встретил его впервые.

— Я приехал сюда месяц назад, побыл здесь недолго, уехал и только позавчера вернулся, — объяснил Макаренко.

— Думаете здесь остаться?

— Наверное еще не знаю.

К нам присоединились несколько гостей. Меня познакомили с ними. Они называли свои фамилии, а Самборский тут же пояснял, кто они.

— Свечка, — сказал длинный, неуклюжий юноша.

— Астроном, — объяснил Самборский.

— Гопп.

— Физик.

— Макуха.

— Географ.

— Барабаш.

— Доктор. Лечит все болезни, кроме сердечных, — пошутил инженер.

Врач сразу привлек мое внимание. Как раз в это времся кто-то из гостей зажег еще одну лампу, и в дендрарии стало светло как днем.

У Барабаша было приятное и умное лицо, в котором угадывались черты волевого характера. Вместе с тем в его движениях была какая-то мешковатость.

Услышав шутку Самборского, он немного подумал и только после этого ответил:

— К счастью, ты в таком лечении не нуждаешься.

И лицо врача просияло, словно он неожиданно для самого себя сказал что-то очень остроумное.

— Не прошло и получаса, как он нашел ответ, — насмешливо продолжал Самборский. — Вот, знакомься с моим лучшим другом: Макаренко.

— Очень рад, очень рад, — сказал Барабаш, пожимая руку Макаренко. — Ваш друг любит пошутить.

— Он всегда этим отличался, — ответил Макаренко.

Слушая доктора, я теперь убедился, что тогда, у моря, встретил Лиду именно с ним.

Но вот и Лида.

На крыше появился Аркадий Михайлович в сопровождении брата и сестры Шелемех. Увидев своего старого учителя, а с ним и знаменитого летчика, гости сразу зашумели. Приход Лиды тоже немало способствовал общему оживлению, и я заметил, что вольно или невольно взгляд каждого присутствующего задерживался на ней дольше, чем на профессоре и майоре.

Но почему девушка вздрогнула и изменилась в лице, когда посмотрела в нашу сторону? Она сразу же овладела собой, но я был уверен, что случилось нечто для нее неожиданное. Неужели на нее так подействовало присутствие Барабаша?..

— Прошу садиться, — обратился к гостям профессор.

— Лида, на минутку, — позвал Самборский. — Познакомься с единственным из присутствующих, с которым ты еще не знакома. Мой лучший друг, — сказал он, указывая на Макаренко.

Инженер, молча поклонившись, пожал Лидину руку. Лида тоже молчала.

— Ну, что вы словно воды в рот набрали! — продолжал неугомонный Самборский. — Прикажете вас отрекомендовать? Пожалуйста. Лидия Дмитриевна Шелемеха, инженер. Ярослав Васильевич Макаренко, инженер-изобретатель, умеет строить шахты.

Стоявший рядом Барабаш весело засмеялся.

— Вы тоже здесь? — спросила меня Лида, как будто для нее это было новостью.

Когда я с ней здоровался, у меня было такое чувство, словно мне передалось от нее какое-то беспокойство.

Самборский посадил Лиду рядом с Макаренко. По другую сторону от нее хотел пристроиться Барабаш, но, пока он собирался это сделать, место занял я, и он вынужден был сесть на другой стул.

— Сегодня я был в вашем институте, — обратился я к Лиде.

— Зачем?

— Буду писать очерк о лаборатории металлов.

Наш разговор прервал Аркадий Михайлович.

— Начнем, — сказал он, обращаясь к присутствующим. — Как, товарищи инженеры, — он посмотрел на Самборского и Макаренко, — можно выключить большую лампу?

— Думаю, что можно, — ответил Самборский, погасил не прикрытую абажуром лампу и, показывая на звездное небо, сказал: — Сегодня «вечер фантазии» должен начать Свечка. Пусть он, пользуясь этими многочисленными маяками, поведет наши мысли в космический океан.

— Нет, — возразил Аркадий Михайлович, — именно сегодня это больше зависит от вас и от вашего друга Ярослава. Сегодня мы высоко подниматься не будем. Прежде всего выслушайте это письмо.

Он вынул из кармана бумажку и начал читать:

Это, очевидно, было то самое письмо, о котором вчера упоминал Черняк.

Прочитав письмо, профессор положил его на стол, снял очки и, прищурив глаза, оглядел своих друзей.

Все молчали, ожидая, что он скажет.

Аркадий Михайлович начал:

— Вы сами когда-то были юными фантастами и знаете мои симпатии к тем, кто составляет головокружительные проекты. Смелая мысль — то, что я больше всего ценю в людях. Подростки, еще не вооруженные знаниями, особенно смелы, хотя почти всегда их замыслы слишком фантастичны и практически неосуществимы. Но не может быть ни великого инженера, ни выдающегося химика, ни знаменитого врача, если у них нет склонности фантазировать…

— …и энергии, чтобы претворять свою фантазию в действительность, — заметил Шелемеха.

— Совершенно справедливо. Мы об этом не раз говорили. Я не буду задерживать ваше внимание общими рассуждениями и сразу перейду к делу. Вместе с этим письмом Тарас Чуть прислал и свой проект, даже с рисунками. Я не специалист ни в области механики, ни в других науках, относящихся к этому проекту, а потому решил пригласить вас и услышать ваше мнение…

В эту минуту в солярии появился новый человек и бесцеремонно прервал речь профессора.

— Гражданин Довгалюк, — послышался пискливый голос, — я предлагаю вам и вашим гостям немедленно освободить крышу и забрать отсюда ваши цветы и деревья. Это мое последнее предупреждение!

Профессор с удивлением смотрел на человека, видимо не зная, что ему ответить.

— А в чем, собственно говоря, дело? — спросил, поднявшись со своего места, Самборский.

— Я управляющий этим домом. Управдом, значит. Моя фамилия Черепашкин. Я неоднократно предупреждал гражданина Довгалюка, чтобы гражданин Довгалюк освободил солярий, который гражданину Довгалюку не принадлежит.

— У вас ведь есть еще один солярий, на другом конце крыши… И вы его тоже не используете, — сказал наконец профессор.

— Мы и этот тоже пока не собираемся использовать, но это не ваше дело, — с вызовом сказал управдом. — Все равно, это не порядок, что вы заняли солярий. Освободить немедленно!

— Да вы просто какой-то формалист! — возмутился Довгалюк.

— А, так вы меня еще и оскорблять вздумали! — завопил Черепашкин. — Я предвидел это! Я знал заранее! Я даже акт приготовил о вашем возмутительном поведении, гражданин Довгалюк! Вот, получайте! — И управдом вытащил из портфеля лист бумаги. — Подпишите, граждане… Вы все будете свидетелями, что меня оскорбили!

— Послушайте, вы в своем уме? — гневно спросил Самборский.

Но управдом не слушал его. Он суетился, протягивал каждому из нас лист, требуя подписать его. А так как никто из нас, само собой разумеется, не соглашался это сделать, управдом наконец с проклятиями и угрозами завтра же передать дело в суд удалился.

— Вы заплатите большой штраф, гражданин Довгалюк, — кричал он. — Вы заплатите два штрафа: один — за незаконное пользование солярием, а другой — за то, что оскорбили меня!

— Убирайтесь, убирайтесь вон отсюда! — под общий смех присутствующих крикнул ему Самборский.

Я все время поглядывал на свою соседку. Бросалось в глаза, что она почти не слушает профессора, а когда внимание всех было обращено на Черепашкина, она украдкой обменялась несколькими словами с Макаренко. О чем они говорили, я не слышал, но поведение обоих показалось мне немного странным. Удивляла сдержанность, которая, впрочем, никак не могла быть объяснена тем, что они только сегодня познакомились. Она говорила, глядя в сторону, словно опасалась, что кто-нибудь обратит внимание на их разговор. Макаренко ответил ей очень коротко, но, очевидно, она поняла его.

— Я думаю, мы продолжим, — сказал профессор, когда смех затих.

— Просим, просим! — послышались голоса.

— Так вот, я читаю проект Тараса Чутя.

Аркадий Михайлович поднес к глазам вторую бумажку.

С минуту царило молчание.

— И это весь проект? — спросил Самборский.

— Весь.

— Значит, он хочет просверлить четверть земного шара и пустить по этой трубе поезда?

— Да.

— Почти перпетуум мобиле, — пробормотал астроном.

— Не совсем так, — возразил Макаренко. — Теоретически это возможная, да и не совсем новая вещь. Если бы из этого туннеля выкачать воздух, чтобы он не тормозил движение поезда, и устранить трение на осях поезда и между его колесами и рельсами, то можно было бы, чего доброго, проехать из Москвы до Тихого океана за восемь часов, а то и скорее.

— Но ведь не в этом дело, — возразил Самборский. — Ты, Ярослав, хотя и строитель туннелей, а забыл, что середина такого туннеля пройдет на несколько сот километров под поверхностью земли. Представляешь, какая там температура?.. Ведь в самой глубокой шахте на земле, глубина которой, кстати, не достигает и двух километров, такая жара… А на глубине в сотни километров расплавятся все металлы.

— Я и не утверждаю, что создание этого туннеля практически осуществимо при современном состоянии техники, — улыбнулся Макаренко.

— А мне этот проект нравится, — заявил Щелемеха. — Не знаю, можно ли его сейчас осуществить и сколько такой туннель будет стоить, но это была бы идеальная дорога. В случае войны ее не могли бы повредить никакие авиабомбы… И что из того, что поезд своим ходом не достиг бы конца туннеля?..

— Ведь поезд можно подтолкнуть, — вмешался молчавший до сих пор Гопп. — Пустите электропоезд, и он пойдет по этому туннелю с колоссальной скоростью и минимальной затратой энергии. Я поддерживаю этот проект… хотя бы для фантастического очерка в «Звезде». — И Гопп посмотрел на меня.

Я с благодарностью поклонился ему.

— Разве что для фантастического рассказа, — обратился к физику Макаренко. — Представляете вы себе степень нереальности этого замысла? Туннель в несколько тысяч километров длины и глубиной до тысячи километров! Симплонский туннель в Альпах сейчас самый длинный на свете. Он имеет около двадцати километров. Строили его несколько лет, и стоил он огромных денег. А вы хотите построить туннель в четыреста или пятьсот раз длиннее. Грандиозная задача. Это станет возможным разве лет через сто пятьдесят — двести, а может быть…

— Заспорили! — сказал Барабаш Лиде.

Он подошел к ней и стал за ее стулом. Девушка досадливо отмахнулась. Она внимательно следила за Макаренко.

— Я с тобой не согласен, — перебил Ярослава Макаренко Самборский. — В принципе для нашей техники это вполне возможно.

— А представляешь ли ты, сколько пришлось бы раскопать грунта, пробивая такой туннель?

— На строительстве Панамского канала было выбрано двести двенадцать миллионов кубометров, — вставил Макуха.

— Не может быть! — возразил Барабаш.

— Факт! — даже вскрикнул географ.

— Доктор, не спорьте, — безапелляционно заявил Самборский. — Речь идет не о медицинском вопросе.

— Самборский прав, — снова заговорил Макаренко. — Возможно, в конце концов, мы могли бы преодолеть высокую температуру глубин земли нашими генераторами низких температур. Мы уже умеем в промышленных масштабах добывать холод, близкий к абсолютному нулю… Но что знаем мы о сейсмическом состоянии глубин?

— То есть?

— Мы ничего не знаем о сдвигах глубинных пластов земной массы. Нет, практически проект этого паренька теперь абсолютно неосуществим, но…

Макаренко замолк и глубоко задумался.

— Но что? — вдруг нетерпеливо спросила Лида.

Макаренко невольно поднял голову и посмотрел на Лиду.

— Но мы могли бы проложить абсолютно прямой туннель между Москвой и Дальним Востоком, на уровне, скажем, поверхности моря. И это дало бы нам возможность ускорить движение поездов настолько, что поездка к берегам Тихого океана стала бы делом не дней, а часов… Аркадий Михайлович, у вас можно достать физическую карту Советского Союза?

— Пожалуйста, у меня в кабинете.

— Ярослав! — вскричал вдруг Самборский. — Ты прав! Сейчас я принесу карту!

— Зачем? — вмешался Макуха. — Позвольте мне кое-что сказать вам. Можно?

— Пожалуйста, — пожал плечами Довгалюк.

— Я вижу, что предложение Тараса Чутя натолкнуло Ярослава Васильевича на интересную мысль… Я немного знаю местность, на которой нужно прокладывать предложенный вами туннель. Если хотите, могу познакомить вас с тем, что вы собирались разглядывать на карте.

— Ну что ж, пусть так, — решил профессор. — Послушаем географа!

Макуха потер пальцем лоб и начал:

— Вот что пришло мне на ум, когда вы, Ярослав Васильевич, перешли от фантазии к вещам осуществимым. Для вашего глубинного пути я предложил бы пятьдесят шестую параллель. Туннель начнется около Москвы, примерно в Пушкине. Отсюда пятьдесят шестая параллель проходит равниной до Уральских гор. На этом просторе она пересекает реки Оку, Волгу, Вятку, Каму. Высота Уральских гор под пятьдесят шестой параллелью вряд ли больше пятисот метров над уровнем моря. Разве только кое-где. Дальше идет Западно-Сибирская низменность с реками Тоболом, Иртышом и Обью. За Обью встретятся отроги Саянского хребта. Теперь материк начнет значительно повышаться. Перерезав Енисей, Ангару и Лену, пройдем почти мимо северного берега Байкала. Отсюда начинается гористая, малоисследованная местность с хребтами Станового водораздела. Она тянется до самого Охотского моря. Высота этих гор не больше двух тысяч метров над уровнем моря. Наш путь заканчивается на берегу Охотского моря, немного на север от Шантарских островов. От Владивостока это будет больше чем тысяча километров, а от Николаевска-на-Амуре — километров триста — четыреста. Таким образом, мы обойдем стороной глубоководный Байкал и пройдем по местности, где вечная мерзлота останется над нашим туннелем, а землетрясения наблюдаются чрезвычайно редко и несильные.

— Чудесно! — заявил Шелемеха. — Этот туннель не только свяжет самым коротким и сверхскорым путем — если не считать авиацию — Европейскую часть Советского Союза с Дальним Востоком, но также оживит безлюдное побережье Охотского моря.

Макаренко молчал. Он что-то обдумывал.

— Нужно, разумеется, все точно подсчитать, — сказал он наконец. — Дайте мне на это два дня.

Видно было, что инженеру трудно сосредоточиться. Что-то его тревожило, и мне казалось, что этим «что-то» было присутствие Лиды.

Гости Аркадия Михайловича поговорили еще немного. Наконец, видимо устав, все решили, что на протяжении ближайших дней каждый обдумает проект Тараса Чутя и то главное, что из проекта возникло, а инженеры и физики сделают, кроме того, необходимые расчеты. Потом, на внеочередном «вечере фантазии», все это снова станет темой дискуссии.

— Только прошу журналистов пока не спешить с писанием и даже с разговорами, — сказал профессор, — а то еще попадем в юмористический журнал.

— Понимаю, — ответил я профессору. — Обещаю молчать.

— Очень рад, что меня понимают, — засмеялся профессор.

Короткая летняя ночь уже кончалась, когда мы выходили из квартиры профессора Довгалюка.

6. НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ

Станислав уехал на дачу. Он оставил меня в своей квартире, заявляя, что моя обязанность, пока не приедут родители, охранять его сестру. Должно быть, Лида и в самом деле после случая с ворами побаивалась оставаться одна на ночь.

Мне была отведена небольшая комната рядом с кабинетом, и Станислав взял с меня слово приходить домой не позже одиннадцати вечера.

Я обещал сдержать слово и за это получил запасной ключ от квартиры.

Около часа дня я перевез из гостиницы на улицу Красных Ботаников свои вещи и отправился в редакцию. Первым я встретил там Догадова. Он обнял меня за плечи и, ведя по коридору, начал расспрашивать о «вечере фантазии».

— Интересно. Расскажите, кто был.

— Не так интересно, как я думал, но мне нравится эта затея. Получается очень забавно.

— О чем же там говорили?

Вспомнив, что профессор просил не рассказывать о фантастическом плане Тараса Чутя, я не знал, что ответить Догадову. Собственно, и без того я не отважился бы говорить: вчерашняя беседа в дендрарии профессора Довгалюка казалась мне делом несерьезным. Но ответить было надо.

— Ничего особенного. Ну, говорили о мальчике, приславшем в «Звезду» письмо…

— То письмо, которое взял у нас профессор?

— Да.

— А что о нем говорили?

— Говорили, что из парнишки человек получится, — выдумывал я, лишь бы что-нибудь сказать. — По мнению нескольких присутствующих, это должен быть талантливый мальчик. Ну, а по-моему, — я засмеялся, чтобы мой собеседник понял, что это шутка, — по-моему, он просто гениален.

— Да ну?

— Вот вам и «ну».

Я рассказал о вторжении в дендрарий идиота Черепашкина и вызвал своим рассказом у Догадова веселый смех. Он снова попросил меня помочь ему посетить один из вечеров профессора.

— Сестра вашего летчика была?

— Была.

— Вы меня с нею познакомите?

— Постараюсь, — не особенно охотно пообещал я.

Из редакции я пошел обедать в ресторан, а перед вечером вернулся на новую квартиру. Из столовой выглянула Лида.

— Идите сюда, — позвала она.

В столовой, возле широко раскрытого окна, того самого, через которое позапрошлой ночью удрал вор, стоял — кто бы вы думали? — инженер Макаренко.

Он был высокого роста, но не очень строен. Густые черные брови над темными глазами, то хмурыми, то, наоборот, спокойными, жизнерадостными. Хорошее мужественное лицо, которое немного портили большой нос и тонкие губы. Он говорил не очень громко, отчетливо выговаривая слова и сопровождая их короткими жестами… Вряд ли Ярослав Макаренко мог понравиться кому-нибудь с первого взгляда. Но, присмотревшись к нему ближе, нельзя было не заметить, что это человек полный противоречий, борющийся с самим собой, человек, который остро чувствует, лишен самоуверенности, наоборот — склонен к сомнениям и колебаниям, но в то же время отличается невероятной настойчивостью.

— Выспались? — спросил я его, чтобы завязать разговор.

— Я могу мало спать, когда нужно. Один шахтер научил меня так спать, что минут за двадцать — тридцать высыпаешься и чувствуешь себя совершенно бодрым, — улыбнулся он.

— И вы всегда так спите?

— Нет. Злоупотреблять этим не следует.

— Вы бы меня научили.

— Это нужно показать. Может быть, когда-нибудь сделаю.

— Ну, а я едва не опоздала на работу, — сказала Лида. — Сегодня лягу рано… Хотите чаю?

— Если позволите, то немного погодя, — сказал я.

— Хорошо. Тогда я угощу вас концертом. У нас радиола, а Станислав принес новые пластинки.

— Я предпочел бы пианино, — проговорил Макаренко.

Он посмотрел на Лиду таким ясным, хорошим взглядом, что мне захотелось сказать:

«Я знаю, что вы называли Лиду Снежной Королевой».

Лида подошла к пианино, открыла крышку и провела рукой по клавишам.

— Ярослав, что?

— Ты знаешь, что я люблю.

— Шопена?

Они на «ты»? А как же Барабаш?

Хотя я и не очень понимаю в музыке, но Шопена люблю. Лида играла так, что и сейчас, много лет спустя, закрыв глаза, я с необыкновенной яркостью вспоминаю ее за пианино, снова в ушах моих звучит музыка, снова меня охватывает очарование тех минут.

Прислонившись головой к оконной раме, прикрыв глаза, Ярослав Макаренко слушал музыку.

«Может быть, мне лучше уйти отсюда?» — подумал я.

Вдруг у входных дверей прозвучал звонок. Я встал, чтобы открыть. Лида оборвала игру.

За дверью стоял Барабаш.

— Добрый вечер! Добрый вечер! — весело приветствовал он меня.

Я постарался ответить ему тем же тоном:

— Доброго здоровья, доктор!

— Лидия Дмитриевна дома?

И он, как человек почти свой, не ожидая ответа, направился в столовую.

Мы вошли туда вместе. Ярослав прощался с Лидой. Кивнув мне и Барабашу, он быстро вышел. Лида проводила его до лестницы.

— Что, работает инженер над проектом? — спросил с явным любопытством Барабаш.

— Не знаю, — сказал я. — Мне лично вчерашние разговоры кажутся сплошной фантазией.

— Вы правы. Но наш старик всю жизнь увлекался разными фантазиями. Увлекался искренне и старался их осуществить, хотя это удавалось ему редко. Но мы любим его именно за это. Вы знаете, он возил одних из нас в Арктику, других в тропики, поднимал в воздух, спускал под воду и под землю, искал с нами каучуконосы, выращивал в комнатах бананы, строил модели ракет для космических путешествий, носился с идеей показа живых акул в нашем зоологическом саду… Интересный дед! Я, например, глубоко благодарен ему за все его фантазии…

В комнату вернулась Лида. Она выглядела немного смущенной и встревоженной.

— Лида, я зашел, чтобы идти в кино, — обратился к ней Барабаш.

— Я в кино не пойду.

— Почему? Ведь мы условились.

— У меня болит голова. Две бессонные ночи и столько волнений… Я устала. Сегодня рано лягу спать.

Слушая объяснения Лиды, я задумался. Они звучали неискренне. Да, Лида провела две бессонные ночи; вероятно, у нее и в самом деле болела голова. Но бесспорно и то, что она радовалась предлогу не пойти с Барабашем в кино. Ее счастливое настроение исчезло, что-то ее раздражало… Вероятно, мне лучше уйти в мою комнату.

Я так и сделал.

Вскоре после этого стукнула дверь на лестнице. Это вышел Барабаш.

С час я лежал на диване, думая о Лиде, о Макаренко и Барабаше. Их взаимоотношения были неясны мне, но письмо, найденное на берегу моря, помогло кое в чем разобраться. Когда-то, давно, где-то на Кавказе, Макаренко и Лида встретились. Лида понравилась инженеру… Вероятно, он еще не был инженером… Любопытно, сколько лет ему и ей?.. Она, без всякого сомнения, на несколько лет моложе его. Шутя девушка назначила ему свидание. И вот встреча на маленькой станции. Договорились они там о чем-нибудь? Почему она не отвечала на его письма? Почему он, такой энергичный и влюбленный, не вернулся и не разыскал ее? Потом все-таки он вернулся… Ну, а Барабаш? Любит она его? Он, по-видимому, очень любит ее. Станислав ждет, что они поженятся…

На этом мои размышления оборвал легкий стук в дверь.

— Идите пить чай, — позвала Лида.

Я вскочил и пошел в столовую. На столе стоял букет белых роз.

— Так вы не спите? — сказал я.

— После чая лягу.

— Чудесные розы! — проговорил я, садясь к столу и глядя на бутоны с нежно-белыми лепестками.

— Это «снежная королева».

— Они напоминают… вас.

— Спасибо за комплимент! Вам какого варенья?

Пока мы пили чай, она рассказывала о своей лаборатории, о людях, там работающих, о директоре института — академике Саклатвале.

— Вы знаете, это необыкновенный человек. Он исключительно точен во всем. Он живет по расписанию и всегда работает. Только во время отпуска он разрешает себе отдых: занимается физкультурой, купается, копает огород, сажает цветы.

— Вы хорошо осведомлены о жизни вашего начальника.

— Я работаю с ним третий год.

— А когда вы окончили институт?

— Позапрошлой весной.

— Сколько же вам лет?

— Много, — лукаво улыбнулась она. — А вам?

— Тридцать восемь.

— Какой вы старый!

— Разве это старость? — обиделся я. — Для мужчины это самое лучшее время.

Она рассмеялась.

— Возможно, возможно… Между прочим, Саклатвала заинтересовался нашими вчерашними разговорами.

— Как он узнал о них?

— По всей вероятности, ему звонил Аркадий Михайлович. Они старые друзья. А сегодня Саклатвала пригласил к себе Самборского и Макаренко и долго разговаривал с ними. Кажется, речь шла об этом деле.

— Завидую Тарасу Чутю. Чего доброго, и в самом деле что-нибудь выйдет из его выдумки.

— У нас в последнее время вообще шли разговоры о строительстве туннелей. Макаренко предложил свой проект крымского туннеля. Вы знаете Макаренко?

— Мало. Сегодня видел его в третий раз. Говорят, способный инженер. Он мне нравится, а сначала, откровенно говоря, показался несимпатичным.

— А-а… — Она что-то хотела сказать, но вдруг замолчала, потом пожелала мне спокойной ночи и ушла к себе.

Я вернулся в свою комнату и, по привычке, начал ходить из угла в угол.

«Что она хотела сказать? Почему оборвала разговор?» — роились в моей голове вопросы.

После получасовой прогулки по комнате я лег спать, так и не решив ни одного из них.

7. ДОКЛАДЫ ДВУХ ИНЖЕНЕРОВ

Заседание Научного комитета новых сооружений началось точно в назначенное время. За минуту до этого все члены комитета заняли места за длинным столом, на краю которого пристроились и мы с Черняком. Антон Павлович был членом комитета. Благодаря его протекции мне разрешили присутствовать на этом заседании, причем предупредили заранее, что здесь могут рассматриваться дела, не подлежащие оглашению.

Заседание открыл председатель комитета, академик Саклатвала. Высокий, бородатый, с седой головой, он возвышался над столом, словно монумент. Сразу же он предоставил слово инженеру Макаренко.

С самого начала доклад крайне удивил меня. Месяц назад, присутствуя на «вечере фантазии», я не сомневался, что разговоры о фантастическом туннеле для сверхскоростного движения так разговорами и останутся. Теперь же речь шла о туннеле как о чем-то вполне реальном, а Комитет новых сооружений, очевидно, уже готовил материалы по этому вопросу для рассмотрения их правительством.

Сегодня комитет слушал информацию Макаренко и Самборского. Первый должен был изложить все «за» и «против» строительства туннеля, второй — ответить на вопрос, можно ли создать энергетическую базу для такого колоссального сооружения.

Все члены комитета уже ознакомились с докладными записками Макаренко и Самборского. Инженеры сделали только предварительные наброски. Но даже по этим наброскам можно было достаточно отчетливо представить, каким явится подземный путь от Москвы до Дальнего Востока. В докладах были четко определены задачи, которые следовало решить при работе над проектом. Теперь происходила, так сказать, публичная защита идеи, носившейся в воздухе. В том, что вопрос о строительстве гигантского туннеля поступил на рассмотрение в комитет, некоторая заслуга принадлежала и редактору «Звезды». Антон Павлович Черняк, непосредственно связанный со многими учеными, сделал все, чтобы их заинтересовать. Разумеется, мой редактор принимал живое участие во всем, о чем шла речь на заседании, задавал вопросы и время от времени подталкивал меня, чтобы обратить мое внимание на то, что, по его мнению, было самым важным.

Макаренко закончил свой доклад так:

— Я изложил свои взгляды на осуществление этой идеи. Мы пришли к выводу, что объем грунтовых работ составит около одного миллиарда кубометров. Разумеется, круглая форма туннеля была бы наилучшей, но для поездов она не совсем удобна, а потому туннель должен иметь немного иную форму. Это будет колоссальная труба со стенками различной толщины — в зависимости от грунта, где она будет проходить. В скалистых грунтах достаточно будет стальной рубашки толщиной в один сантиметр. В самых плохих грунтах, таких, как глина, пески, плывуны, подземные воды, это должна быть труба со стенками в три — три с половиной метра. Оболочка туннеля в таких местах должна слагаться из четырех слоев: бетона, железобетона, стали и так называемой чугуностали. Эти слои гарантируют туннель от каких-либо повреждений извне. Если правительством будет утверждено такое строительство, нам придется выкопать около двух тысяч шахт, чтобы можно было проводить туннельные работы на всей трассе одновременно. По моему мнению, следует строить двухколейный путь, чтобы поезда могли двигаться в обоих направлениях без остановок. Весь туннель будет пролегать на уровне поверхности моря, поэтому под Москвой вокзал придется строить на значительной глубине… Итак, наши технические возможности дают нам право заявить, что туннель Москва — Дальний Восток не фантазия. Его можно построить за два года. Опыт наших горных инженеров и строителей порука в том, что все работы будут проведены быстро и энергично. Конечно, строительство потребует чрезвычайно большого количества материалов и людей. Для того чтобы через два года закончить туннель, непосредственно на строительстве должны работать полтора миллиона человек. Получится немногим больше четырех погонных метров туннеля на одного человека. Не менее двух миллионов человек будет занято производством материалов. В Сибири нужно создать специальные металлургические и другие заводы. В первые годы они будут работать исключительно на туннель. Но эти колоссальные затраты целиком оправдают себя. Скорость движения поездов в таком туннеле составит полтораста километров в час. Расстояние Москва — Владивосток будет покрыто за шестьдесят часов, а теперь скорые поезда проходят его за двести сорок часов.

Далее докладывал инженер-энергетик Самборский.

Он рассказал о своих подсчетах: сколько необходимо электроэнергии для обслуживания строительства и для эксплуатации туннеля. По мнению Самборского, туннель должен иметь пять мощных электростанций, с линиями высоковольтных передач на расстояния до семисот километров. Новейшие изоляционные материалы дают возможность делать такие передачи кабелями, проложенными под землей.

— Вы видите из моей докладной записки, — говорил Самборский, — что намеченные станции будут иметь несколько необычный вид. Это гидро- и теплоцентрали, расположенные под землей, что, так сказать, отвечает стилю нашего строительства. Почему я предлагаю такие станции? Я исхожу из того, что, пока существуют на земном шаре империалистические государства, мы не избавлены от угрозы военного нападения на нашу страну. Вражеская авиация может сбросить огромное количество взрывчатых веществ на наземные строения и уничтожить их. Но подземные сооружения останутся в полной безопасности — наши электростанции мы спрячем на большую глубину. Кроме того, я лично убежден, что в данном случае подземное строительство будет дешевле, так как мы широко используем подземную газификацию и подземные воды. Из докладной записки вы видите, что сама прокладка туннеля требует колоссального количества электроэнергии и тем самым ставит на реальную почву проблему Ангарского гидроэлектрокомбината. Ранее, как вам известно, вопрос о создании серии огромных электростанций на Ангаре упирался в невозможность найти поблизости потребителей для десяти миллионов киловатт энергии. Теперь такими потребителями будут подземный электропуть и связанные с ним предприятия. В число подземных электростанций я включаю гидроцентраль, которая использует воду Байкала. Идею этой станции подсказал мне мой друг инженер Макаренко. Нужно создать подземную реку, вытекающую из Байкала на глубине приблизительно пятидесяти метров. Эта река образует водопад вышиной в сто — сто пятьдесят метров. Мы предлагаем создать подземную Ниагару, пользуясь тем, что уровень воды в Байкале на полкилометра выше уровня океана. Сделать это тем легче, что именно на больших глубинах геологические условия будут нам благоприятствовать. Я очень благодарен Ярославу Васильевичу за то, что он натолкнул меня на такую мысль, но… — голос Самборского зазвучал резко, — но я не могу не выступить здесь с критикой некоторых его утверждений. Я считаю, что сумма затрат, количество рабочей силы и материалов в его докладной записке сильно преувеличены. Одной из причин его неправильных расчетов является то, что он слишком большое внимание уделяет внутреннему оборудованию туннеля. В скалистых грунтах, часто встречающихся на больших глубинах и в горных местностях, туннелю не понадобится никакой рубашки. Во всех других грунтах расчеты этой рубашки у Макаренко недопустимо преувеличены.

Слушатели зашумели. То, что между основными докладчиками возникли несогласия, было для всех неожиданностью.

Снова выступил Макаренко. Он защищал свои расчеты, но даже мне, не такому уж знатоку в этих делах, его доказательства казались гораздо менее убедительными, чем доказательства Самборского. Почти все выступавшие по этому поводу склонялись на сторону Самборского, хотя и советовали еще раз все подсчитать.

Заседание затянулось допоздна. Закрывая его, академик Саклатвала сказал:

— Не знаю, следует ли говорить, насколько своевременна идея такого строительства. Хочу верить, что она претворится в жизнь. Должен уведомить членов комитета, что правительство очень интересуется туннелем. По мнению авторитетных людей, туннель, кроме экономического, будет иметь также большое стратегическое значение. Каждый из нас получит для обработки один из разделов эскизного проекта Глубинного пути, с тем чтобы через месяц можно было доложить правительству результаты. Что касается спора между молодыми людьми, я ему очень рад, ибо, как известно, в спорах рождается истина.

…Когда все вышли на улицу, была уже ночь. Антон Павлович подвез меня на своей машине домой. Я снова жил в гостинице, так как вернулись в город родители Станислава. В этой же гостинице жил и Макаренко.

Со дня на день я ждал откомандирования на строительство новых нефтяных промыслов, но Черняк задерживал меня. После очерка о лаборатории металлов, где работала Лида, он заставил меня писать о велосипедных моторах, потом о новом рефлекторе в обсерватории, но из города не отпускал.

— Как вам нравится? — торжествуя, спрашивал редактор.

— Что именно?

— А то, что мы заварили с проектом. Ведь это заслуга нашего журнала. Скольким редакциям парнишка посылал свой проект, а к нам попал — и вот видите.

Я прямо-таки оторопел, слушая самовосхваления Антона Павловича, которого до сих пор знал как человека скромного.

— Но… при чем здесь мы с вами? Ведь от замысла Тараса Чутя осталось совсем мало. Это Макаренко… Самборский… И не мы, а профессор Довгалюк познакомил их с фантазией мальчика.

— Но ведь Довгалюк наш старый сотрудник, а Самборский и Макаренко — его ученики, люди, которые бывают в редакции чуть ли не каждый день. Где они нашли проект? В редакции «Звезды»! Кто горячее всех откликнулся на предложение осуществить эту идею? Мы! Понятно? То-то оно и есть!..

8. НЕОЖИДАННОЕ НАЗНАЧЕНИЕ

Кому же все-таки принадлежала идея строительства Глубинного пути?

Такой вопрос я задавал себе не впервые. И каждый раз, пытаясь ответить на него, я приходил к выводу, что идея прямого, совершенно безопасного скоростного пути между столицей и Дальним Востоком носилась в воздухе. Такой путь был необходим нашей стране. Письмо староднепровского школьника и беседы на «вечере фантазии» у профессора Довгалюка дали толчок этому делу. Инженеры Макаренко и Самборский начали работать над проектом туннеля. А может быть, они думали о таком туннеле и раньше, но не в их силах было добиться реализации задуманного? Завершил все дело безусловно академик Саклатвала, ученый с мировым именем.

Интересовал меня еще один вопрос, до сих пор мною не решенный: кто будет душой строительства, практическим осуществителем идеи?

Хотелось поговорить с кем-нибудь из близких людей, но Антон Павлович был очень занят, а Станислав Шелемеха уехал в командировку и задерживался там на неопределенное время.

Иногда ко мне заходил Догадов, который заведовал в «Звезде» отделом писем. Поскольку вопрос о строительстве туннеля пока хранился в секрете, я не мог обсуждать с ним эту тему. Правда, мне казалось, что он что-то подозревает. Временами он наводил разговор на работы Научно-исследовательского института строительства. Впрочем, его, по всей видимости, больше всего интересовала Лида Шелемеха.

Часто, когда беседа заходила о ком-нибудь из известных или неизвестных нам корреспондентов, письма которых читал Догадов, я вспоминал о Тарасе Чуте.

Как-то, не сдержавшись, я сказал:

— Мне кажется, от этого мальчика кое-что будет зависеть в деле роста нашей техники.

И тогда же Догадов спросил меня:

— Олекса Мартынович, мне кажется, что вокруг имени Тараса Чутя существует какая-то тайна. Я много слышу о нем от вас, от Антона Павловича, слышал, как говорил об этом мальчике профессор Довгалюк, но до сих пор не могу понять, что особенно интересного нашли в его письме. В чем тут дело?

— Знаете, — ответил я, чувствуя к своему собеседнику дружеское расположение, — Тарас Чуть — это мальчик, на которого нам, журналистам, нужно обратить такое же внимание, какое иногда обращают на маленьких музыкантов или художников.

— Между прочим, Аркадий Михайлович Довгалюк вызывает этого вундеркинда сюда.

— Да ну? — удивился я. — А я об этом ничего не слышал!

— Неужели? Собственно, вызывает его Антон Павлович, но по инициативе Довгалюка.

Дня через три профессор Довгалюк, мой редактор, Лида Шелемеха и я ехали в машине на вокзал встречать поезд, на котором должен был приехать из Староднепровска Тарас Чуть. Было уже поздно. Поезд, который по расписанию прибывал в девять вечера, на этот раз почему-то опаздывал на три часа. Сидя в машине, мы оживленно разговаривали. Только Лида была молчалива и грустна. Последнее время я ее не видел, не встречал также ни Макаренко, ни Барабаша. Мне хотелось ее развлечь, и я начал рассказывать разные старые анекдоты. Но она едва усмехалась, а потом равнодушно сказала:

— От ваших анекдотов пахнет нафталином.

— Простите. Мне показалось, что вы чем-то опечалены, и я хотел вас развлечь.

Машина подъехала к вокзалу. Мы взяли перронные билеты и прошли на платформу. Моросил мелкий осенний дождик. Но вот между многими станционными огнями показались еще огни, которые приближались к нам. Под навес над платформой вкатился мощный паровоз, за ним застучали вагоны.

Аркадий Михайлович достал из кармана телеграмму, чтобы еще раз проверить, в каком вагоне ехал Тарас Чуть. В телеграмме стояло: «Выехал шестнадцатого поездом номер шесть вагон три место двенадцать Тарас Чуть».

Мы подошли к третьему вагону. Один за другим выходили пассажиры. Это были мужчины с чемоданами и портфелями, дамы с коробками, сумочками и разными пакетами, двое или трое вышли с маленькими детьми, но ни одного подростка, которого можно было бы принять за Тараса Чутя, мы не увидели.

Вот уже вышел и последний пассажир. Проводник поднялся на ступеньки вагона, намереваясь запереть дверь на ключ. Мы растерянно переглядывались. Черняк задержал проводника и спросил:

— Товарищ, в вашем вагоне, на двенадцатом месте, должен был ехать паренек из Староднепровска. Вы не замечали такого пассажира?

Проводник оказался человеком приветливым. Он подтвердил, что такого пассажира видел, но не помнит, выходил ли он из вагона. Может быть, мальчик спит на своей полке? Черняк поднялся в тамбур и следом за проводником вошел в вагон. Мы втроем остались ждать.

Через минуту Черняк вернулся.

— Товарищи, войдите сюда, — взволнованно сказал он.

Охваченные тревогой, мы двинулись в вагон.

— Мальчика нет, — пояснил Черняк, — но на третьей полке над его местом остался чемоданчик.

Когда мы очутились возле двенадцатого места — это была верхняя полка, — Черняк предложил отпереть чемоданчик и по вещам определить, кому он принадлежит. Но проводник на это не согласился. В таких случаях полагалось вызвать представителя железнодорожной милиции и в его присутствии составить официальный акт.

Тем временем я нагнулся и, заглянув под лавку, заметил там калоши. Осмотрев новую находку, мы пришли к выводу, что они могут принадлежать мальчику лет тринадцати-четырнадцати.

— Э-э, дело плохо, — горевал проводник. — Мальчик, наверное, отстал. Вышел на какой-нибудь станции и не успел сесть в поезд.

Пришлось взять чемоданчик и калоши и вместе с проводником идти к дежурному железнодорожной милиции. Там чемодан открыли, и выяснилось, что он действительно принадлежит Тарасу Чутю. В чемодане лежали его ученический билет и тетрадь с надписанной фамилией.

По нашей просьбе, на предыдущие станции были посланы телеграммы с запросом, не знают ли там о пассажире Тарасе Чуте, отставшем от поезда номер шесть на пути из Староднепровска.

— Ответа раньше чем через два-три часа не получим, — сказал дежурный милиции.

Оставаться на вокзале было не к чему. Мы сели в машину и поехали домой. Аркадий Михайлович упрекал себя в том, что, вызывая Тараса, не позаботился, чтобы мальчика сопровождал кто-нибудь из взрослых.

— Не волнуйтесь, — успокаивал его Черняк. — Завтра утренним поездом он будет здесь. Наверное, отстал, случается.

Машина остановилась на улице Красных Ботаников. Здесь должны были выйти профессор и Лида.

— Когда возвращается Станислав? — спросил я девушку.

— Станислав сегодня приехал. Я забыла сказать вам об этом. Зайдите. Брат будет рад вас видеть. Он еще не спит, в кабинете горит свет.

Странно, что Лида забыла рассказать о приезде брата. И говорила она каким-то безразличным тоном, даже не заботясь, чтобы ее слова звучали вежливо.

Все-таки я решил пойти с ней. Правду говоря, я по Станиславу соскучился.

Майор в самом деле встретил меня с радостью, хотя был уже первый час ночи. Он внимательно выслушал рассказ о Тарасе Чуте и поинтересовался, что нового в городе.

Я рассказал о заседании комитета, о выступлениях инженеров, об активности Черняка, о своих размышлениях по этому поводу.

Он так же внимательно слушал. Под конец я спросил, что случилось с Лидой, почему она грустна.

— Неприятности, — ответил, сразу нахмурившись, Станислав.

— Какие? Это не секрет?

— Нет. Она заболела.

— Что с ней? — воскликнул я.

— Диабет.

— Разве это так страшно?

— Форма довольно тяжелая. Надо соблюдать очень строгий режим. Барабаш давно уже подозревал. Как теперь выяснилось, он когда-то встретился с врачом, лечившим Лиду на курорте, и тот сказал, что, по его мнению, у Лиды диабет. Теперь вся надежда на эндокринологический институт.

— Грустная история…

Станислав помолчал.

— Не будем об этом говорить. Все равно помочь мы не можем… Лучше я теперь расскажу тебе кое-какие новости.

— Я слушаю.

— Сегодня на заседании правительства академик Саклатвала делал доклад о туннеле. Утверждено постановление о создании проектного комитета. Черняк и Довгалюк — члены комитета. Кандидатуру ботаника отстаивал Саклатвала. Не знаю, что наш Аркадий Михайлович будет в этом комитете делать. В комитете есть представители от вооруженных сил. Один из них… я. До весны проект должен быть закончен. За проект отвечают Макаренко и Самборский.

— Черняк об этом знает?

— Еще нет. Завтра узнает.

— Завтра будет в газетах?

— Нет. В газетах об этом объявят, когда начнет работать прессбюро комитета.

— Будет такое бюро?

— Признали целесообразным организовать. Все сообщения для прессы — только через него. И вообще, пока проект не будет закончен, писать нужно поменьше, потому что это еще экспериментальная работа. Ну, о прессбюро ты завтра будешь знать больше меня.

— Откуда?

— Заведующим рекомендован ты. Если ты согласишься, Саклатвала завтра подпишет приказ.

Я был до крайности удивлен.

— Почему меня? — стал я допытываться у Шелемехи.

— По моей рекомендации. Академик сразу же поддержал. Как журналист, ты достаточно популярен.

— Но я…

— …самая лучшая кандидатура, — оборвал меня Шелемеха. — Саклатвала так и сказал. Он ведь постоянный читатель твоих произведений.

Сказать правду, слышать о себе такие слова было весьма приятно, и я возражал очень невразумительно.

9. ПРОФЕССОРА ДОВГАЛЮКА ВЫЗЫВАЮТ

С тех пор как я возглавил вышеупомянутое прессбюро, прошло две недели. Новые обязанности пока отнимали очень мало времени. Я должен был раза два в месяц давать небольшие информации о работе комитета над проектом подземного пути. И, хотя прессбюро состояло из меня одного, я по-прежнему с увлечением работал в журнале.

В последнее время меня волновали две вещи. Первая — болезнь Лиды. Внешне болезнь как бы и не отразилась на девушке. Но исчезли ее энергия, оптимистическое настроение, я не слышал больше ее звонкого смеха. Теперь мне приходилось видеть Лиду часто, так как она работала в одной из проектных групп. Лаборатория металлов изыскивала новые металлические сплавы. Лида испытывала новый вид специального сплава, который должен был быть более крепким, чем сталь, и более легким, чем алюминий. После окончания этой работы она собиралась ехать в санаторий лечиться.

Часто заходивший ко мне Догадов рассказывал, что в последнее время о Лиде и Барабаше много говорят. Работая в эндокринологическом институте, доктор Барабаш уже давно занимался проблемой лечения диабета, а сейчас отдался этому целиком. В ближайшее время он должен был защищать диссертацию о лечении диабета. Мой коллега откуда-то узнал, что, еще будучи студентом медицинского института, Барабаш проявлял к этой болезни большой интерес. Догадов рассказывал также, что Барабаш влюблен в Лиду, а она относится к нему не слишком приветливо.

Из этих рассказов видно было, что ни Догадов, ни кто-либо другой не знали о взаимоотношениях Лиды и Макаренко.

За последнее время я только один раз видел Лиду и Макаренко вместе. Как-то утром, придя в институт к академику Саклатвале, я заметил их в институтском саду на скамье возле клумбы с астрами. Было свежее и ясное осеннее утро. Желтые кленовые листья словно ковром укрыли землю. Ни Лида, ни Макаренко не видели меня, и я издали мог их наблюдать. Они разговаривали.

Чтобы не потревожить их, я ушел из сада.

Через несколько дней, зайдя к Шелемехе, я встретил там Барабаша и, оставшись с ним наедине, начал расспрашивать его о болезни Лиды.

Доктор подробно рассказал, что такое диабет, какие бывают формы диабета и чем он опасен.

У самого Барабаша был в последнее время болезненный вид, он сильно похудел, его порывистые движения выдавали скрытую тревогу.

Нужно сказать, что я до сих пор еще не знал как следует молодого врача. Иногда он казался мне очень хорошим, умным и симпатичным человеком, а иногда вызывал какое-то раздражение.

Я не знал, известно ли Барабашу о взаимоотношениях Лиды и Макаренко, но был уверен, что Барабаш чувствует разницу в отношении девушки к нему и к инженеру.

Вторым делом, сугубо занимавшим мои мысли, было таинственное исчезновение Тараса Чутя.

Пророчество Черняка не оправдалось: мальчик на следующее утро не появился. Телеграфные ответы, полученные железнодорожной милицией, свидетельствовали, что Тараса Чутя нигде не нашли. Не было его и в Староднепровске.

Мы узнали, что Тарас Чуть — воспитанник детского дома. Родители его несколько лет назад умерли от какой-то эпидемии. Мальчик учился в восьмом классе. Он отличался способностями и дисциплинированностью, мечтал поступить на географический факультет и стать путешественником-исследователем. О его проекте никто не знал, пока он не получил приглашение из редакции «Звезды». Только тогда он рассказал о своих замыслах. В детском доме не возражали против поездки, тем более что если бы он не попал сразу в редакцию, то заехал бы к родственникам матери, живущим совсем недалеко от вокзала.

Специальное следствие показало, что почти весь день, проведенный в поезде, мальчик лежал на полке и читал книгу. Проводник припомнил, что новый пассажир раза два просил у него чаю и, кажется, ходил обедать в вагон-ресторан. Удалось также установить, что перед вечером мальчик играл в шахматы с высоким пассажиром, севшим в поезд днем. Высокий пассажир сошел с поезда, не доезжая столицы. Был ли еще тогда Тарас на своей полке, проводник не помнил.

Аркадий Михайлович ездил в Староднепровск, но ничего там выяснить не смог. Возможно, что следователь Томазян, которому было поручено дело Тараса Чутя, знал больше, чем мы, но ничего не говорил, а только спрашивал.

Прошло две недели.

Аркадий Михайлович очень нервничал, обвиняя себя в том, что из-за него Тарас исчез неведомо куда.

Я как-то зашел к старику, чтобы немного успокоить его. Профессор встретил меня очень радостно, провел в свой маленький кабинет, посадил в кресло, а сам, возбужденно шагая из утла в угол, начал рассказывать, что он предпринимает для того, чтобы разыскать Тараса.

— Я хотел еще поместить в газету объявление, но следователь не позволяет. Просит немного подождать. Не понимаю. Ему все чудится какое-то преступление. А какое, скажите на милость, здесь может быть преступление? Кому этот мальчонка нужен? Денег у него не было, костюмчик и обувь дешевенькие, чемодан оставил в вагоне, калоши тоже…

Профессор остановился, задумчиво посмотрел на книжные полки, которыми были заставлены стены кабинета, и снова начал:

— Я думал, случилось какое-нибудь несчастье в дороге. Но ведь все несчастные случаи на железной дороге регистрирует железнодорожная милиция. Были в тот день два несчастных случая, но оба — со взрослыми разинями. О мальчике же ничего не известно.

Прошло несколько минут. Вдруг тишину нарушил звонок телефона. Аркадий Михайлович снял трубку и сказал:

— Ага-а!

То, что я услышал дальше, заставило меня насторожиться.

— Да, это его квартира, — сказал профессор. — Ну? Да, да, это я сам. Да, профессор Довгалюк. Слушаю вас… Откуда? Ага.

Наступила длинная пауза. Профессор внимательно слушал и вдруг взволнованно крикнул:

— Как его зовут?

Сразу же лицо его выразило крайнее разочарование.

— Нет, я такого не знаю.

Снова последовала долгая пауза.

— Кто со мною говорит? Как? Корсакова? Хорошо. Сколько к вам езды? Хорошо. Постараюсь сейчас выехать.

Когда он положил трубку, я спросил:

— Что-нибудь о Тарасе?

— Нет, — покачал головой профессор. — О каком-то Адриане Маковском. Не имею о нем ни малейшего представления.

— А что случилось, Аркадий Михайлович?

— Вы же слышали.

— Нет, это вы слышали, а не я.

— Да, да… Говорили из Демидовской хирургической больницы. У них уже две недели лежит тяжело раненный юноша Адриан Маковский. И никто в больнице не знает, есть ли у него тут какие-нибудь родные или знакомые. Сегодня он пришел в сознание и назвал, видите ли, профессора Аркадия Михайловича Довгалюка, то есть меня. А потом опять потерял сознание. Придется…

— Аркадий Михайлович, можно с вами?

— Пожалуйста. Только едем сейчас же.

10. ПАЛАТА № 32

Пока профессор собирался, я задумался над фамилией неизвестного больного: она показалась мне удивительно знакомой. Адриан Маковский… Не читал ли я о нем что-то совсем недавно? Я напряг память и вспомнил, что видел это имя в одном из последних номеров вечерней газеты. Но где оно там фигурировало?

— Аркадий Михайлович, есть у вас «Вечерка» за последние числа?

— Нет. А что?

Я объяснил. Но газеты не было, и мы решили не задерживаться.

Демидовская больница находилась очень далеко, и добраться до нее было трудно. Решили ехать автобусом, так как по телефону профессору сказали, что автобусная остановка возле самой больницы.

Спустя полчаса мы подъехали к расположенному посреди небольшого леска красному трехэтажному зданию. Через калитку в железных воротах мы прошли, никого не встретив. Только у подъезда, в вестибюле, мы увидели наконец швейцара и нескольких посетителей. Швейцар не обратил на нас никакого внимания, если не считать бдительного взгляда, брошенного на нашу обувь, Очевидно, его больше всего интересовала чистота ног посетителей. Убедившись, что тут все в порядке, он не спеша возобновил разговор с какой-то старушкой.

Не успели мы осмотреться, как в вестибюль вошла сестра. Аркадий Михайлович подошел к ней и спросил:

— Скажите, пожалуйста, где можно видеть доктора Корсакову?

Пристально взглянув на него, сестра в свою очередь спросила:

— Вы профессор Довгалюк?

— Да. Меня просили сюда приехать.

— Мы с нетерпением ждем вас. Сейчас я попрошу сюда доктора.

Один из посетителей, юноша, сидевший в углу, внимательно прислушивался к разговору. Едва сестра скрылась за дверью, он подошел к Аркадию Михайловичу.

— Я тоже жду вас, профессор, — сказал он.

Довгалюк удивленно посмотрел на него.

— Моя фамилия Маковский, — сказал юноша. — Адриан Маковский.

— Прошу прощения, — Аркадий Михайлович оглядел юношу с головы до ног, — прошу прощения, но вы, как я вижу, совершенно здоровы!

— Я? Разумеется, я здоров. Меня сюда вызвали.

— И вас вызвали?

— Главный врач вызвал меня по делу о моем паспорте.

Тут память моя совершенно прояснилась. Я вспомнил, что читал в газете объявления об утерянных документах и среди них было одно с фамилией «Маковский».

— Я потерял паспорт, — объяснял тем временем юноша, — а может быть, у меня его украли. Я дал об этом объявление. Позавчера оно было напечатано в газете, а сегодня мне позвонили, позвали сюда и сказали, чтобы я ждал вас. Вы знаете, где мой паспорт?

Аркадий Михайлович посмотрел на меня поверх очков, потом повернулся к юноше, беспомощно развел руками и сказал:

— Голубчик мой, впервые слышу и о вас и о вашем паспорте. Может быть, нам объяснят, в чем дело, те, которые нас сюда вызвали?

Вернулась сестра.

— Снимите, пожалуйста, пальто и наденьте халат, — предложила она профессору. — Пойдем в палату. Доктор ждет вас возле больного.

— Со мной этот товарищ, — Аркадий Михайлович указал на меня.

— Товарищ тоже наденет халат.

Выдав нам халаты, сестра повела нас на второй этаж. В конце длинного коридора она отворила дверь в тридцать вторую палату.

В большой, с голыми стенами комнате стояли три кровати. Две были пусты, на третьей лежал больной. Над ним склонилась светловолосая женщина в халате.

Как только мы вошли, она улыбнулась профессору и сказала:

— Здравствуйте, Аркадий Михайлович. Я не видела вас больше десяти лет, но узнала сразу. Когда я училась в школе, вы преподавали нам ботанику.

Довгалюк, по всей вероятности, не узнал свою бывшую ученицу, но приветливо пожал ей руку.

— Очень приятно! Я к вашим услугам.

— Прошу вас подойти к больному и посмотреть на него. Он без сознания сейчас… Знаете ли вы его?

Склонившись вместе с профессором над больным, я пристально вглядывался в его лицо. Насколько позволяли разглядеть бинты, это был подросток со вздернутым носом и тонкими, плотно сомкнутыми губами.

— Аркадий Михайлович, ведь вы видели фотографию? — спросил я.

— Видел. Да разве по ней можно узнать?

Фотографию Тараса Чутя Аркадию Михайловичу показывали в Староднепровском детском доме.

— Может быть, и он, — проговорил наконец профессор, но уверенности в словах его не было. — Попрошу вас, — обратился он к врачу, — покажите мне его уши.

Умелые пальцы Корсаковой осторожно отогнули марлю, и из-под нее показалось сначала одно, а потом и другое ухо. Меня они ничем не поразили. Но Аркадия Михайловича этот осмотр совершенно удовлетворил.

— Видите, — прошептал он, — уши без мочек. А верх левого словно чуть-чуть срезан.

Врач, сестра и я смотрели на профессора, ничего не понимая.

— Это его приметы, — объяснил он нам, но понял его только я. — О них мне сказали в Староднепровском детском доме. Это он… он, он! — взволнованно повторял профессор.

— Вы знаете его? — спросила сестра.

— Это Тарас Чуть, — ответил профессор, не сводя глаз с больного.

— Так он не Адриан Маковский? — спросила доктор.

— Нет, Адриан Маковский сидит в вестибюле. А это Тарас Чуть… Но расскажите же нам о состоянии его здоровья и как он попал к вам.

— Присядьте, профессор.

Аркадий Михайлович сел у постели на предложенный ему стул.

— Очень прошу вас, товарищ Корсакова, объяснить нам, что с мальчиком.

— Состояние его тяжелое, но не безнадежное, — ответила та. — Правда, первые дни мы почти не верили, что он выживет. Его принесли к нам с проломленной головой и разбитой грудью. Кроме того, у него сломана рука. Его нашли возле высокого моста, по которому проходит железная дорога. По-видимому, он упал с этого моста и разбился. Мы три раза делали ему операцию. Только прошлой ночью он впервые пришел в сознание и проговорил несколько слов… Из всего, что он говорил, я разобрала только вашу фамилию, профессор. Он повторил ее несколько раз. Я и решила позвонить вам. Ведь мы ничего об этом мальчике не знаем. Мы думали, что его зовут Адрианом Маковским — при нем нашли паспорт на это имя, — но вчера, прочитав в газете объявление об утерянном паспорте на имя Адриана Маковского, мы вызвали владельца паспорта сюда.

— Видел, видел этого владельца, — кивнул профессор. Настоящий Маковский его совершенно не интересовал. — Вы мне скажите, — он показал на больного, — этот мальчик будет жить?

— Я почти уверена в этом.

— Очень вам благодарен! И имейте в виду: чужих паспортов он не крал, а своего не имел. Хотя он выглядит, как шестнадцатилетний, ему всего тринадцать лет.

Через минуту мы были в кабинете врача. Аркадий Михайлович составлял телеграмму в Староднепровск, а я звонил в редакцию, чтобы сообщить Черняку новость. Редакторский телефон был занят, и я набрал номер общего телефона. Трубку снял Догадов. Он сразу узнал мой голос.

— Послушай, друг, — закричал я, — позови редактора. Важная новость.

— А что именно?

— Скажи, что нашелся Тарас Чуть.

— Где?

— Зови скорее!

— Он жив?

— Жив, жив! Давай Антона Павловича.

Черняк прибежал немедленно и, судя по голосу, чуть не плясал у телефона.

— Сейчас я приеду к вам на машине, — взволнованно сказал он. — Как проехать?.. Ну, ждите. Позвони следователю, я за ним заеду.

Прокуратура откликнулась сразу.

— Хорошо, — сказал, выслушав меня, Томазян. — Вы еще кого-нибудь оповестили о Тарасе, кроме меня?

Я сказал.

— Не следовало бы… Больше никому не говорите и предупредите всех, чтобы об этом деле не разговаривали. Телеграмму в Староднепровск без меня не посылайте. Маковского задержите до моего приезда.

11. СПОР

Академик Саклатвала, встречая меня, любезно улыбался, и, казалось, в его глазах светилось даже сочувствие.

В самом деле, заведующий прессбюро — это человек, которому по должности положено заботиться о многочисленных статьях, посвященных строительству, о специальных страницах в газетах, о широкой популяризации всего, что касается проектируемого туннеля. Но у меня пока все обстояло наоборот. Два раза в месяц я писал коротенькие информационные заметки. Кроме этого, мои обязанности сводились к беседам с журналистами. Они интересовались будущим строительством, а мне приходилось убеждать их, что сейчас писать что-либо о туннеле нет никакого смысла.

— Не огорчайтесь, — несколько раз говорил мне Саклатвала. — Скоро обстоятельства изменятся. Будет и на вашей улице веселее.

Наконец академик вызвал меня и сказал, что в ближайшие дни начнет набирать штат для моего бюро.

Это было в начале зимы. У академика Саклатвалы снова собрались видные специалисты. Заседал комитет проектирования колоссального подземного строительства. Мое место было за небольшим столиком, рядом со стенографисткой. Лучшее место, чтобы наблюдать и слушать. Я видел известных ученых, инженеров, экономистов и среди них — трех моих друзей: профессора Довгалюка, Антона Павловича Черняка и майора Шелемеху. Летчик сидел на краю длинного стола между двумя военными — полковником и инженер-полковником. Этих военных я видел впервые.

Самыми молодыми среди присутствующих были инженеры Макаренко и Самборский. Я обратил внимание на то, что они, хотя и сидели рядом, почти не разговаривали и не смотрели друг на друга.

Академик Саклатвала открыл заседание.

— Товарищи, — начал он, — есть указание правительства ускорить работу. Эскиз проекта почти закончен. Итак, если мы признаем принципиально возможным начать подготовку к строительству, на это немедленно будут ассигнованы необходимые средства. Наряду с работой по окончанию проекта можно будет начать заготовку материалов, проектирование и даже строительство соответствующих заводов, электростанций, организовать геолого-геодезическую разведку, а также заложить на трассе нашего пути некоторые шахты. Сейчас мы заслушаем информацию полковника Файзулова, а потом инженеров Макаренко и Самборского.

Полковник Файзулов тоже сказал немного, но из его выступления мы узнали, что за рубежом уже известно о подготовке к какому-то подземному строительству в нашем Союзе.

— Там еще не имеют достаточного представления о значении этого строительства, — говорил полковник, — но, очевидно, скоро это представление получат. Нет никакого сомнения в том, что задуманное нами гигантское сооружение, помимо народнохозяйственного, будет иметь и большое оборонное значение. Разумеется, засекретить наше строительство нам не удастся. Шила в мешке не утаишь. А тут шило такое, что пройдет через всю нашу страну до самого Тихого океана. Вот почему мы стоим за возможно более скорое начало и окончание строительства. Военное командование выделило нас троих для работы в комитете, а потом — в совете начальника строительства. Инженер-полковник Дубков будет заниматься обороннотехническими сооружениями, а майор Шелемеха — вопросами обороны надземных строений с воздуха.

После полковника Файзулова докладывали Макаренко и Самборский. Странное дело: споры, возникшие между инженерами в самом начале работы, теперь разгорелись еще сильнее. Единственное, в чем они были согласны, — это намеченная трасса туннеля: пятьдесят шестая параллель и ни на шаг от нее! Но, когда речь заходила о диаметре, о внутреннем оборудовании, о количестве материалов, энергии, рабочей силе, тут мнения их расходились.

— Макаренко хочет строить туннель с излишним великолепием, — уверял Самборский. — Но туннель — не метрополитен. Сегодня страна еще не может позволить себе такой роскоши, да это и не нужно. Предложения Макаренко обойдутся в лишних два, а может быть, и три миллиарда рублей, работы затянутся на лишний год!

И, когда он приводил цифры, с ним нельзя было не согласиться.

В противоположность ему, доводы Макаренко были обоснованы недостаточно. Он главным образом настаивал на том, что такое сооружение должно быть долговечным.

Снова, как и прежде, большинство присутствующих поддерживало Самборского.

Военные представители по этому поводу не выступали. Полковник Файзулов подошел к Саклатвале и тихо сказал ему, что в этих вопросах у них тоже нет единого мнения и они должны посоветоваться с командованием.

Я сидел неподалеку и слышал этот разговор. Меня очень заинтересовало, кто же из военных поддерживает Макаренко.

Заседание окончилось. Саклатвала прекратил дебаты заявлением, что выступления членов комитета дают ему смелость в ближайшие дни доложить правительству о возможности начать подготовительные работы. Что касается установок Макаренко и Самборского, он обещает объективно изложить правительству их содержание.

— Кроме того, — сказал академик, — члены правительства читают стенограммы наших выступлений.

После заседания академик на несколько минут задержал меня, и я спросил у него:

— О несогласиях между Самборским и Макаренко можно писать?

— Разумеется, можно, — чуть улыбнувшись, ответил он. — Только я просил бы делать это в академическом, так сказать, плане. Окончательно мы условимся обо всем после моего доклада правительству.

В вестибюле я догнал Шелемеху и Аркадия Михайловича. Летчик любезно предложил довезти и меня в своей машине.

Дорогой мы с Аркадием Михайловичем много говорили, а Шелемеха молчал. Я высказал мнение, что аргументы Самборского убедительнее, чем доводы Макаренко. Профессор согласился со мной.

— Мне кажется, — сказал он, — что поведение Макаренко можно объяснить только его упрямством. Эта черта всегда была в его характере. Я помню его совсем мальчишкой. Он и тогда был такой же… Это постоянно вредит ему в жизни.

— Во всяком случае, — заметил я, — это может привести к тому, что Макаренко не будет работать на строительстве.

— Конечно. Он такой, что может отказаться, если сделают не по нем.

— Нет, это вы слишком, — отозвался наконец майор. — Работать он будет, Аркадий Михайлович. И… я, знаете, не убежден доводами Самборского. Правда, в технике я слаб. Может быть, меня убеждают не столько цифры, сколько… Самборский, конечно, выступал очень пылко, но…

— Что «но»? — спросил Аркадий Михайлович.

Я был удивлен. Сколько я помнил, Шелемеха всегда говорил очень уверенно и ясно, без пауз и умолчаний.

— …но я согласен с аргументами Макаренко, — подумав, сказал он.

— Отчасти вы правы, — задумчиво сказал профессор. — Макаренко фантаст. Поэтому у него перспектива больше. Зато Самборский непревзойденный мастер любого конкретного дела.

Мое любопытство в отношении того, кто из военных поддерживает Макаренко, было удовлетворено.

Шелемеха внезапно перевел разговор на другую тему. Он спросил Аркадия Михайловича, как здоровье Тараса Чутя.

— Мальчик выздоравливает, хотя выглядит очень плохо и говорить еще не может, — охотно ответил профессор. — К нему никого не пускают. Это Томазян, как мне кажется, распорядился, чтобы Тараса никто не видел.

— Когда же выяснится наконец, как он попал с поезда в больницу?

— Не знаю. Я сам этим очень интересуюсь.

— Когда можно будет с Тарасом говорить, вы, Аркадий Михайлович, позовите и меня.

— Хорошо.

Я обратился к профессору с той же просьбой и получил его согласие. Тем временем мы подъехали к гостинице, и я вышел из машины.

В гостинице портье сообщил мне, что меня ожидает дама. Очень удивленный, я быстро поднялся в приемную.

Действительно, в пустой приемной, повернувшись лицом к окну, стояла женщина. На ней было элегантное пальто из серого каракуля и такая же шапочка. По-видимому, она очень внимательно всматривалась в сумеречную темноту за окном, а может быть, глубоко задумалась, потому что обернулась только тогда, когда я подошел совсем близко и спросил:

— Простите, вы хотели…

Я не договорил. Передо мной стояла Лида Шелемеха.

— Да, Олекса Мартынович, у меня к вам просьба.

— Зайдемте ко мне.

12. РАЗГОВОР С ЛИДОЙ ШЕЛЕМЕХА

Не сняв пальто и не слушая моих приглашений присесть, Лида остановилась посреди комнаты. Светлые пряди волос, выбившись из-под шапочки, прикрывали ее ухо и щеку. Сильная электрическая лампочка освещала девушку, давая возможность видеть каждую черточку ее лица.

«Зачем она пришла, что случилось?» — думал я, но, не решаясь спросить, заговорил о заседании комитета.

В глазах Лиды блеснул интерес. Перебив меня, она спросила:

— Разумеется, Ярослав был там?

— Макаренко? Был.

Она прошлась по комнате и зажгла настольную лампу.

— Электричество режет мне глаза. Погасите, пожалуйста, верхний свет.

Я поспешил выполнить ее просьбу. Лида села в кресло и достала из сумочки конверт.

— Я прошу вас передать это письмо инженеру Макаренко. Я хотела послать письмо почтой, но не уверена, что оно до него дойдет.

Я был удивлен. Зачем ей передавать письмо? Ведь она могла поговорить с Макаренко, тем более что он живет в этой же гостинице и уже, вероятно, дома.

— Вас удивляет моя просьба? Я уезжаю на два месяца в Ессентуки. Мой поезд отходит на рассвете… А я уже десять дней не могу увидеться с Ярославом.

— Почему? — вырвалось у меня.

— Инженер Макаренко занят, — с иронией сказала Лида. — Десять дней назад он исчез, чтобы работать над своим проектом. Я думала, что сегодня он вернется к себе в гостиницу, но, оказывается, он снова звонил сюда, что еще несколько дней его не будет.

Для меня это было новостью. Правда, я знал, что Макаренко много работает, но о его исчезновении ничего не слышал.

— Это манера инженера Макаренко, — с горечью сказала Лида. — Свою работу он ставит превыше всего.

— Да, он много работает. Энергичный и настойчивый человек.

— Возможно… Когда он появится, пожалуйста, передайте ему письмо. Вы ведь соседи… И… я надеюсь, вы никому не расскажете об этом маленьком поручении.

— Обещаю, — торжественно сказал я.

Она отдала мне письмо.

Некоторое время мы молчали. Потом Лида встала и протянула мне на прощание руку. Я не знаю, что меня толкнуло на это, но у меня вырвалось:

— Лидия Дмитриевна, я перед вами виноват.

— В чем? — удивленно посмотрела она на меня.

Я помолчал, досадуя на свою несдержанность.

— У меня ваша сумочка… которую вы потеряли у моря…

Лида вспыхнула.

— Уверяю вас, никто об этом не знает. Я хотел ее вернуть, но не знал, чья она… Потом догадался… Мне очень совестно…

— Вы прочитали письмо, которое там было?

Я склонил голову. Последовало долгое молчание.

— Верните мне его, пожалуйста.

Пришлось вытащить из шкафа большой чемодан и достать из него сумочку, которую до сих пор я так старательно оберегал от чужого глаза.

Лида открыла сумочку, перебрала ее содержимое и вынула письмо.

Читала она его долго и внимательно. Сидя против нее, я видел, как менялось выражение ее лица. Наверное, это письмо было для нее очень ценным. Да иначе и быть не могло.

Я любовался Снежной Королевой, как называл ее Ярослав Макаренко. Правда, болезнь уже отразилась на ней, а может быть, и взаимоотношения с Макаренко сыграли роль. Я вспомнил слова Барабаша, что при диабете больному очень вредны острые душевные переживания, так как они ускоряют развитие болезни.

Лида дочитала письмо, сложила его и положила в сумочку, с которой пришла сюда.

— Вы не в претензии, что я забираю вашу находку?

— Лидия Дмитриевна!

— Я очень вам благодарна. В сумке, кажется, не было ни одного предмета, который указывал бы, кому она принадлежит. Итак, я не могу сердиться на вас за то, что вы прочитали письмо… Как вы ее нашли?

— Вы припоминаете вечер у моря накануне вашего отъезда с курорта домой?.. Я ждал вас тогда с этой сумочкой до полуночи, не читая письма.

— Откуда вы знали, что на следующий день я должна уехать?

— Я слышал ваш разговор с…

— …с Юрой… Это вы сидели на скамейке, когда мы пришли на набережную?

— Я.

Девушка легонько вздохнула.

— Лидия Дмитриевна, что вас так волнует? Я вижу, в последнее время вы очень нервничаете. Неужели из-за нездоровья?

Болезненно улыбаясь, она посмотрела на меня:

— Вы дипломат, Олекса Мартынович. Я вспоминаю, как вы сравнивали меня с белой розой. К сожалению, я не знала тогда, что вы читали это письмо.

— Уверяю вас, я сказал это только потому, что чувствовал правильность сравнения, сделанного когда-то Ярославом Васильевичем.

— Я ни в чем вас не виню. Я вспомнила просто так. Вы хотите о чем-нибудь спросить меня?.. Но вы и так знаете больше, чем кто-либо другой.

— Позвольте мне быть с вами совсем откровенным. После того как я догадался, кто автор этого письма и кому оно адресовано, я узнал и много другого… Но совсем не все.

— Вы хотите знать все?

— Нет, простите. Хотя моя профессия и требует, чтобы я ко всему проявлял интерес, но в данном случае это было бы нечто большее, чем даже неделикатность. Просто я не понимаю, почему вы нервничаете, когда вам это вредно. И сержусь на вас за это.

— Иначе говоря, вы обвиняете меня?

— Если друг может обвинять.

Лида сдвинула шапочку и рассматривала светлое пятно на столе.

Я чувствовал себя неловко. Без сомнения, девушка считает, что я вмешиваюсь в дело, которое меня не касается и не должно касаться.

— Знаете, — неожиданно проговорила Лида, — я вам доверяю… Вам покажется странным… но нужно ведь с кем-нибудь поделиться своими мыслями… Я сама себя не понимаю. Может быть, вам удастся понять…

Она с минуту помолчала, потом, волнуясь, заговорила снова:

— Когда-то — это было несколько лет назад — я случайно встретила Ярослава. Не скажу, чтобы он сразу мне понравился… Но вы знаете об этом из его письма… Когда он уехал, я часто думала о нем. И неожиданная встреча на маленькой станции — она казалась мне шуткой — поразила меня. Мне показалось, что я начинаю его любить… Тогда я была на первом курсе, а он готовился к защите дипломной работы. Мы провели вместе несколько чудесных дней. Я всегда с большим удовольствием вспоминаю эти дни. Сколько было смеха и радости!.. Те чудесные дни, казалось, предвещали нам радостное будущее. Мы стали большими друзьями… хотя перед расставанием и поспорили. Я настаивала, чтобы он поскорее защитил свой дипломный проект и сейчас же после этого переехал в наш город. Он почти согласился, но твердо обещать отказался. Мы разъехались. Очень скоро Ярослав написал мне, но я на его письмо не ответила. Я спрашивала себя: действительно ли я так сильно люблю его, что должна связать с ним свою жизнь? И мне почему-то начало казаться, что это только увлечение, которое быстро пройдет. В другом письме он написал, что в ближайшее время приехать не сможет. Я рассердилась и снова не ответила. Только после четвертого письма я ему написала. В этом письме он упрекал меня за молчание и заявлял, что и он пишет в последний раз. Я испугалась и ответила. Потом написала еще одно письмо, в котором почти призналась, что люблю его. Оба мои письма вернулись с надписью, что адресат выехал… Ну, а это письмо я получила после длинного перерыва.

Я внимательно смотрел на нее.

— Спустя некоторое время появился Юра. Собственно, я с ним очень давно знакома. Мы вместе учились в школе. Это прекрасный человек. Я люблю его за ум, за работоспособность, за чуткость, за доброту… Мы часто проводили с ним вместе и каникулы. Сначала мы были с ним в одном институте, но через год он перешел в медицинский. Вот почему он окончил позже меня. Юра был дружен со всеми моими товарищами, к нему очень хорошо относились в моей семье, хотя Станислав иногда и подшучивал над ним. Я знала, что Юра любит меня. Такая любовь встречается редко. Для Юры никто не существует, кроме меня… Дальнейшее вам известно. Снова появился Ярослав… Я не буду от вас скрывать… Я до сих пор его не понимаю. Может быть, моя болезнь… Лучше нам с Ярославом не встречаться. Работа поможет ему забыть меня.

Я покачал головой:

— Лидия Дмитриевна, на таких, как Ярослав, не нужно сердиться.

— Не понимаю.

— Говорят, что великий изобретатель Эдисон в день своей женитьбы зашел в лабораторию и так увлекся каким-то исследованием, что позабыл о свадьбе. Невеста и гости прождали полдня и едва разыскали его.

— Вы меня не понимаете, Олекса Мартынович. Я не ревную его к работе. Я сама люблю работать и знаю, что значит отдаваться работе. Но для нормального человека во всем существуют границы… Впрочем, дело не в этом. Вы не понимаете, что со мною происходит.

— Я понимаю вас, Лидия Дмитриевна. Я уверен, что вы любите Ярослава, но боитесь сделать больно Юрию.

— Оставьте! — нервно проговорила девушка и поднялась с кресла. — И довольно об этом. Вот письмо. Прошу передать его Макаренко… Спокойной ночи!

Я выразил свое удовлетворение тем, что завтра она едет на курорт. Там она все спокойно обдумает, снова обретет душевное равновесие, потому что с нею не будет ни Юрия, ни Ярослава.

Лида порывисто качнула головой.

— Юра едет со мной. Он сейчас работает над диссертацией, тема которой связана с моей болезнью… Очевидно, он ищет новые способы ее лечения. До свиданья.

— До свиданья, — тихо ответил я.

Вдруг, уже у самой двери, Лида обернулась:

— Юра сменил свою профессию ради меня. Он специально перешел в медицинский институт, когда узнал, что я заболела. Он посвятил мне свою жизнь… — Она не закончила, потому что в это мгновение в дверь постучали.

Лида повернулась и столкнулась в дверях с Догадовым.

— Можно? — спросил он.

— Прошу, входите, — пригласил я его, а сам вышел вслед за Лидой.

Но девушка уже спускалась в вестибюль.

— Так вот кто у вас бывает! — с усмешкой сказал Догадов, когда я возвратился в комнату.

Я взглянул на него так, что усмешка мгновенно исчезла с его лица.

— Лидия Дмитриевна Шелемеха завтра уезжает в Ессентуки и любезно занесла мне некоторые сведения о лаборатории металлов, где она работает, — холодно пояснил я. — Как вам известно, я писал об этой лаборатории и буду писать еще.

— Знаю, знаю… Прекрасный очерк у вас получился.

Это было сказано так искренне, что я изменил тон, тем более что Догадов тут же добавил:

— Я к вам зашел с новостью.

— С какой именно?

— Скоро мы с вами распрощаемся. Я уезжаю.

— Куда?

— Надоело сидеть и возиться с правкой корреспонденции. Хочу писать сам. Я договорился с Антоном Павловичем, что поеду специальным корреспондентом «Звезды» на Урал. Подвластная мне территория — весь Урал и вся Западная Сибирь до самого Байкала.

— Ого! Тогда я, по всей вероятности, весной приеду к вам в гости. Ну, а Новый год вы все же встретите здесь?

— Должно быть. Говорят, что на встрече Нового года в редакции будет много выдающихся людей. Антон Павлович надеется даже на Саклатвалу, хотя академик никогда не ходит на банкеты.

— Не знаете, кого еще приглашают?

— Видел у секретарши список. Всё старые наши друзья и новые светила технической мысли — Самборский и Макаренко… Кстати, говорят, будто Самборский в разговоре с кем-то сказал о Макаренко: «Если бы это не мой бывший друг, то я подумал бы, что это вредитель». В чем дело? Они поссорились?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил я и, зная склонность моего коллеги посплетничать, промолчал о сегодняшнем заседании комитета.

13. ПОД ЕЛКОЙ

В конце декабря погода начала портиться. Наступила оттепель. В городе совершенно исчез снег и не осталось никаких признаков зимы. Казалось, вернулась осень с туманами, дождями и грязью. Метеорологи сообщали о вторжении на Европейский континент теплых масс воздуха, рассказывали о циклонах и антициклонах, но на вопрос, интересовавший обыкновенных граждан, а особенно конькобежцев, хоккеистов, лыжников и вообще любителей зимнего спорта, когда снова начнутся морозы и выпадет снег, не отвечали. Перед Новым годом стало так тепло, что форточки в комнатах день и ночь оставались открытыми, и было смешно смотреть, как, шлепая по грязи, прохожие тащат на плечах елки.

Редакция «Звезды» тоже деятельно готовилась к новогоднему празднику. Тридцатого утром мне принесли оттуда билет с приглашением «на новогодний вечер под заснеженной елкой». Было еще несколько приглашений, но я с благодарностью отклонил их.

Кроме, так сказать, служебного патриотизма, у меня было очень важное основание встречать Новый год именно в редакции. Стало известно, что тридцать первого декабря правительство слушает доклад академика Саклатвалы.

На заседание членов правительства никого из комитета не пригласили, но Черняк должен был увидеться с академиком сразу же после окончания заседания, а от него приехать в редакцию на вечер…

Одно препятствие едва не помешало мне пойти на встречу Нового года. Я мог встретить Макаренко. Я должен был отдать инженеру письмо Лиды, но вот уже несколько дней искал это письмо и никак не мог найти. Куда оно девалось, этого я никак не мог понять.

Не раз случалось, что я прятал какую-нибудь нужную вещь и находил ее только через несколько месяцев. По всей вероятности, то же самое случилось и теперь. Я страшно ругал себя за неряшливость и беспорядочность. Снова и снова я обыскивал всю комнату — письмо словно растаяло. Но не могло же оно в самом деле исчезнуть!

Перед тем как ехать на вечер, я еще раз поискал его и снова не нашел.

В редакцию я приехал без четверти одиннадцать и застал там довольно много народа. Черняка еще не было. Не было также и Шелемехи. В одном из отделов я увидел Самборского, а в большой комнате, возле роскошной елки, — Макаренко. Догадов держал его под руку и что-то рассказывал.

Догадов сразу же ухватился за меня, затараторил о своем отъезде на следующий день, оставил мне кучу поручений: способствовать помещению его корреспонденций, отвечать на письма, последить за своевременным переводом гонораров — все, что может сказать друг-журналист, когда уезжает в длительную командировку.

— Мы еще успеем обо всем условиться, — сказал я ему. — Дайте посмотреть на елку.

— Елка необыкновенная, — проговорил Ярослав.

Действительно, елка, густая, развесистая, с широким основанием, с блестящими ярко-зелеными иголками, была замечательно красива. На ее верхушке сияли семь серебристых звезд, напоминавших созвездие Малой Медведицы; самая высокая из них должна была быть Полярной звездой. На золотых и серебряных цепочках, опоясавших елку, слегка покачивались куклы и игрушки.

— Следите за елкой, — сказал Догадов, — я вам что-то сейчас покажу.

Он подошел к стене и щелкнул выключателем. Тихонько загудел мотор, и елка медленно закружилась перед нами, показывая себя во всей красе.

— Техники не могут без выдумок, даже когда речь идет о елке, — засмеялся Ярослав.

Догадов остановил елку и отправился в другие комнаты. Мы еще немного постояли возле дерева и тоже отошли.

— Ярослав Васильевич, — обратился я к инженеру, — я очень виноват перед вами.

— А что такое?

— Когда Лидия Дмитриевна уезжала на курорт, она оставила мне для вас письмо…

Инженер исподлобья посмотрел на меня.

— Это письмо я, как мне казалось, положил в ящик стола, но не мог найти, когда ехал сюда… У меня иногда бывает такое, — скороговоркой объяснил я.

— Вы уверены, что найдете его?

— Обязательно. Оно не могло исчезнуть из комнаты.

— Я вас очень прошу.

— Завтра с утра все пересмотрю и во что бы то ни стало найду.

— Может быть, мне завтра утром постучать к вам, чтобы вы не забыли?

— Хорошо, пожалуйста. Как только проснетесь, заходите.

Приглашая его, я был неспокоен. «Ну, а если не найду?» — мучила меня мысль.

— А почему она передала письмо через вас?

— Она искала вас, но не могла найти. Вы куда-то исчезли.

— Я работал, — коротко сказал Макаренко.

В этот момент приехал Антон Павлович.

Он сразу же подошел к столу, поздоровался со всеми и попросил побыстрее занять места. Напротив висели часы, и редактор нетерпеливо поглядывал на них. Через несколько минут должно было пробить двенадцать.

Гости уселись вокруг стола. Я оказался возле Самборского, который успел уже пошутить с соседом с другой стороны и посмеяться над гостем, сидящим напротив.

— Вы знаете, — сказал мне Самборский, — я волнуюсь.

— Я тоже.

Мы понимали друг друга, потому что оба ждали сообщения Антона Павловича о заседании правительства и результатах доклада Саклатвалы. Редактор не заставил себя ждать и с бокалом в руке поднялся:

— Этот бокал, — сказал он, — я поднимаю за минувший год, за год наших успехов, за год, в котором родилась необыкновенная идея сверхскоростного подземного пути между Западом и Востоком. Отмечаю: наша редакция была тем местом, где эта идея зародилась.

Гости шумно откликнулись на этот тост. Сразу же Антон Павлович распорядился налить еще вина в бокалы. Мы едва успели выполнить его приказ, как обе стрелки часов подошли к двенадцати. Послышался первый удар полночного боя, и хозяин произнес новый тост:

— За новые замечательные успехи, за год, когда начнется осуществление нашей идеи, за Новый год!

Мы поддержали оратора громким «ура».

— Товарищи, — продолжал Антон Павлович, — сегодня наше правительство слушало доклад академика Саклатвалы и решило с первого января начать строительство Глубинного пути. Так названа новая дорога между Востоком и Западом.

Вспыхнула буря выкриков и рукоплесканий, захлопали пробки из бутылок с шампанским, зазвенели бокалы.

Только два человека остались неподвижными и с бокалами в руках смотрели на Антона Павловича, ожидая, что он скажет еще. Это были Самборский и Макаренко. У первого дрожала рука, второй ничем не выдавал своего волнения. Я понимал, что оба инженера хотят услышать, какому из двух вариантов правительство отдало предпочтение.

Догадов тоже следил за Самборским и Макаренко. Иногда он испытующе поглядывал на меня, не понимая, должно быть, странного поведения молодых инженеров.

Черняк предложил еще один тост — за начальника строительства Глубинного пути. Все с любопытством ждали, кого он назовет.

— Начальником строительства назначен академик Саклатвала.

В честь академика вспыхнула овация, какой можно было только позавидовать.

В первом часу ночи, после музыки, пения и поздравлений, радио передало ту самую новость, о которой мы узнали от Антона Павловича. Итак, фантастическая идея начала становиться действительностью.

Бесспорно, наша «Звезда» кое-что сделала для этого, и Черняк имел законное основание важничать, несколько преувеличивая, по обыкновению, заслуги своего журнала.

Но знает ли о постановлении один из самых деятельных членов нашего коллектива — профессор Довгалюк? При первой возможности я подошел к редактору и спросил, звонил ли он Аркадию Михайловичу.

— Нет. Но он знает. При мне секретарь Саклатвалы говорил по телефону с членами совета… Ведь утвержден совет строительства… Профессора Довгалюка назначили членом совета… Меня тоже…

— Поздравляю, Антон Павлович!

— Спасибо. Между прочим, у меня поручение от Саклатвалы переговорить с тобой.

Черняк отвел меня в сторону. Я был уверен, что речь пойдет о деятельности прессбюро.

— Академик думает, что ты с твоим характером не совсем подходишь для такой работы, как заведование прессбюро.

Меня бросило в жар. Правда, заведовать кем-либо или чем-либо я никогда не любил и не умел. Но заведовать прессбюро такого строительства! Об этом бесспорно можно только мечтать. Ведь я был бы в курсе самых необыкновенных и интересных событий. И вообще, не очень-то приятно услышать о себе отрицательное мнение Саклатвалы. Вероятно, волнение отразилось на моем лице, потому что Черняк усмехнулся и успокаивающе сказал:

— Саклатвала очень ценит тебя и считает, что тебе нужно найти соответствующее применение… Хотел бы ты объехать вокруг света и одновременно оказать большую услугу строительству?

— Это интересно, — равнодушно произнес я.

— Мы посылаем за границу специальную техническую миссию для ознакомления с техникой тамошнего туннелестроительства и разными техническими навыками. Правда, ничего подобного нашему строительству там нет и не предвидится. Но посмотреть на уже сделанное стоит: возможно, кое-что из их методов нам пригодится… Нужен ответственный секретарь миссии. Ему придется пробыть в командировке не меньше года и очень много путешествовать. Саклатвала просил меня узнать, согласен ли ты поехать таким секретарем.

— Ты мог бы ответить и не спрашивая. Что может быть интереснее, чем путешествие вокруг света?

Вероятно, глаза у меня заблестели, потому что Черняк засмеялся.

— Итак, — сказал он мне, — позвони завтра в секретариат Саклатвалы.

Антон Павлович собрался отойти от меня.

— А как проект? — остановил я его. — Чей вариант? Макаренко или Самборского?

Черняк немного помолчал.

— Кажется, правительство передало все на рассмотрение Саклатвалы. Официально ни тот, ни другой вариант не утверждены. Есть третий вариант, самого Саклатвалы. Но он… он мало чем отличается от варианта Макаренко.

— Гм!.. Удивительно!

— Я сам удивлен. Этот молодой человек, видимо, имеет большое влияние на старика. Но вариант Макаренко нельзя было утвердить. Против него все, кроме Саклатвалы и военных. Последние, собственно, заняли позицию нейтралитета.

Я вернулся на свое место взволнованный, в радостно-приподнятом настроении. В моем воображении уже замелькали пароходы, самолеты, поезда, автомобили, которые понесут меня через океаны и континенты, возникли большие города обоих полушарий.

В третьем часу, в разгар танцев, я решил поехать домой, так как танцую не очень хорошо и дамы не заинтересованы в таком кавалере.

Догадов поехал меня провожать.

Несмотря на позднее время, на улицах было шумно и людно, светились разноцветные фонарики, на площади вспыхивали фейерверки, рассекали небо ракеты.

Погода изменилась к лучшему. Похолодало, падал снежок.

В гостинице тоже встречали Новый год. Дверь в ресторан была широко раскрыта. Там играла музыка, и даже в вестибюле танцевало несколько пар.

— Послушайте, — сказал мне Догадов, когда мы вошли в номер, — Антон Павлович говорил, что вы тоже едете… Куда?

— Кажется, буду путешествовать вокруг света…

— Что вы? Здорово!.. Завидую вам. И надолго?

— Успею соскучиться.

Мы еще долго разговаривали, и он ушел от меня около пяти. Мне запомнились его последние слова, сказанные уже у выхода:

— Знаете, Олекса, мне кажется, что этот Макаренко — гениальный человек.

14. ТАРАС ЧУТЬ

Я проснулся от стука в дверь. Часы показывали пять минут десятого. Я вслух выругал неожиданного посетителя, помешавшего мне спать. Являться в такой ранний час первого января — это ведь просто нахальство. Сначала я хотел притвориться, что сплю, но в дверь сыпались равномерные, не очень громкие, но и не тихие удары. Пришлось встать и открыть.

За дверью стоял Макаренко. Молодой человек извинился.

— Не сердитесь на меня за то, что я так рано вас разбудил. Через час я покидаю гостиницу.

— Пожалуйста, пожалуйста. А что случилось?

— Нужно быть в институте — завтра я по делам строительства выезжаю в Иркутск.

— Простите, что я не одет, но я недавно лег. Сейчас начну поиски.

«Он так торопится, — тем временем думал я, — ну, а если не найду?»

Вообще надежды найти письмо у меня не было ни в течение нескольких минут, ни даже в течение часа. Сказать же это я не решался.

Инженер, нетерпеливо ожидая, стоял посреди комнаты.

Я предложил ему присесть, подошел к столу и выдвинул средний ящик. Уже несколько раз перед тем я рылся в этом ящике, но письма не находил. И сейчас я стал перебирать каждый листок, каждую мелочь. В ящике лежало несколько журналов. Я поднял один, другой — и с облегчением вздохнул: письмо Лиды оказалось между ними. Я отдал его Макаренко.

Он поблагодарил, пожал мне руку, сказал, что надеется видеть меня в Иркутске, и поспешно вышел из комнаты.

Заглянув еще раз в ящик, я развел руками и хотел снова завалиться в постель, но зазвонил телефон. Говорила секретарша академика Саклатвалы. Он вызывал меня к себе сегодня в восемь часов вечера.

Телефон зазвонил вторично. На этот раз я узнал голос Аркадия Михайловича.

— Вы не спите, голубчик? Хотите поехать к Тарасу? Наконец-то доктора разрешили проведать его и поговорить.

— Очень хочу. Когда вы едете?

— Сейчас. Заехать за вами?

— Обязательно!

— Вы, верно, еще в постели?

— Почти.

— Ну, быстренько одевайтесь.

Едва я вышел из-под душа, портье позвонил мне и сказал, что меня ожидает машина.

Выбежав из гостиницы, я увидел в автомобиле следователя Томазяна и Аркадия Михайловича.

— А Шелемеха, а Черняк? — спросил я, здороваясь с ними.

— Шелемеха только что поехал к Саклатвале, академик его вызвал. А Черняк, вероятно, спит непробудным сном. Я к нему не дозвонился.

Автомобиль медленно двигался по людным улицам. Томазян сидел за рулем. Мне видна была только его широкая спина. Иногда в зеркальце над рулем появлялось спокойное худощавое лицо.

Со следователем я познакомился, когда он вызвал меня, чтобы допросить по делу об исчезновении Тараса. С тех пор прошло много времени, но мы ни разу не встретились. Я слышал о нем как о человеке настойчивом, проницательном и очень способном, однако с делом Тараса Чутя ему не повезло. Происшествие с мальчиком оставалось тайной. Адриан Маковский, которого Томазян на несколько дней задержал, доказал свое алиби. Оставалось ждать, пока Тарас сколько-нибудь окрепнет и все расскажет сам.

Когда машина очутилась за городом, Томазян погнал ее с бешеной скоростью. В несколько минут мы доехали до больницы и остановились перед воротами. Томазян дал несколько длинных гудков. Ворота никто не отворял. Но вот из калитки выскочил маленького роста мужчина и возмущенно закричал, что мы нарушаем тишину и покой в зоне больницы. Человек имел сонный вид и явно был недоволен. Бедняга, вероятно, встречал Новый год, провел бессонную ночь и теперь дремал в сторожевой будке. Я полностью ему сочувствовал.

Вдруг он перестал кричать, виновато улыбнулся и переменил тон — должно быть, узнал Томазяна.

Оставив машину под присмотром сторожа, мы направились через двор больницы к подъезду. Я попал сюда вторично, а Томазян и Аркадий Михайлович побывали в больнице уже несколько раз. Врачи и обслуживающий персонал встретили их, как старых знакомых.

Сегодня для Тараса Чутя был радостный день: утром его навестили воспитательница и директор детского дома из Староднепровска. До этого мальчику говорить с посетителями не позволяли.

— Он уверен, что вы к нему придете, — сказала доктор Корсакова. — Он ждет вас с нетерпением.

Тарас встретил нас, смущенно и радостно улыбаясь. Он сидел в постели, с подушками за спиной. На голове у него еще белела повязка. Корсакова попросила нас оставаться у больного не более часа.

— Ну, Тарас, будем знакомиться, — сказал следователь. — Это профессор Довгалюк, этот товарищ — журналист, фамилия его Кайдаш, а моя фамилия Томазян.

— Я знаю Аркадия Михайловича, — ответил Тарас, восторженно глядя на профессора. — И их статьи читал, — сказал он обо мне.

— Ну, а со мной знакомство, собственно, только начинается, — шутливым тоном заметил следователь.

— Я вас уже видел… помню… Вы, верно, доктор?

— Немножко не угадал.

— Молодец, Тарас! — сказал, обращаясь к мальчику, профессор. — Быстро выздоравливаешь.

Шутливый разговор длился недолго. Скоро мы перешли к тому, что нас всех наиболее интересовало. Мальчик рассказал нам:

— Я хорошо, очень хорошо помню, как устроился в поезде. Сначала я смотрел в окно, а потом лег на полку и начал читать. На какой-то станции в вагон вошел высокий человек. Лица его я сейчас не могу вспомнить. У него был билет в наш вагон, но что-то там не получалось с местом, и он попросил у моего соседа разрешения сесть возле него. Тот позволил. Через некоторое время новый пассажир спросил у меня, что я читаю. Потом он оставил у меня свой портфель и пошел в ресторан, а когда вернулся, вытащил из кармана маленькие шахматы, и мы с ним играли. Один раз я выиграл у него, потом он у меня. За шахматами этот человек рассказывал мне разные вещи по ботанике, а потом о профессоре Довгалюке. Я сказал, что знаю этого профессора и получил от него письмо. Тогда он стал интересоваться, куда я еду и есть ли у меня уже паспорт. Я показал ему телеграмму из редакции. Он все допытывался, почему меня вызывают. Я сказал, что не знаю, но потом добавил, что везу важные документы. Он попросил, чтобы я показал ему эти документы, но я боялся, что незнакомый человек будет смеяться, когда увидит их, и не показал.

— А что же это было? — спросил Аркадий Михайлович.

— Это были мои расчеты туннеля, — краснея, ответил Тарас. — Я убедился, что раньше сделал ошибку и что с такой скоростью поезда ходить не смогут… Я теперь понимаю, что вообще все это — необоснованная фантазия…

Щеки Тараса горели, словно их натерли кирпичом.

— Ну, ну, рассказывай дальше, о чем ты толковал с этим человеком, — попросил Томазян.

— Дальше? Он пошутил, что у меня, верно, полный чемодан бумаг. Я ответил, что важные бумаги в чемоданах не возят — их хранят при себе. Когда наступили сумерки, этот человек предложил мне пойти в вагон-ресторан поужинать. Я согласился. Мы пошли через вагоны. В одном тамбуре дверь была открыта… Мы остановились. Человек выглянул в дверь и что-то сказал о чудесном пейзаже. Я подошел и тоже выглянул. Помню, он еще спросил меня: «А где же ты держишь свои важные документы?» Я рассмеялся и повернулся к нему. Я тут мне стало страшно. Он крепко стиснул мою руку и как-то странно смотрел на меня. Я хотел вырваться. Он требовал у меня бумаги… И больше ничего не помню. Верно, тут я упал с поезда.

Тарас замолчал и на мгновение закрыл глаза.

— Устал, — сказала Корсакова и многозначительно посмотрела на нас.

— А ты не помнишь, как он был одет и как себя называл? — опросил Томазян.

— Нет.

Доктор недовольно покачала головой.

— Завтра можно продолжить беседу, — тихо сказала она.

— А нам ничего нельзя ему рассказать? — спросил Аркадий Михайлович.

— Вам?.. Можете, только коротко.

— Помнишь, Тарас, свой проект туннеля?

— Это, верно, несерьезное дело, — снова краснея, проговорил Тарас.

Мы все улыбнулись. Аркадий Михайлович взял больного за руку и сказал:

— Почему несерьезное? Сейчас инженеры разрабатывают проект туннеля. Не такого, как ты предлагал, но он все-таки свяжет Москву с Дальним Востоком. А ведь ты именно об этом мечтал.

Мальчик взволнованно смотрел на нас. Корсакова настойчивыми жестами показывала, что время уходить.

— Выздоровеешь — познакомишься с этими инженерами, — сказал, вставая, Довгалюк.

Минут через пятнадцать мы покинули больницу. Мне казалось, что Томазян недоволен результатами беседы с мальчиком. Ясно было, что совершено преступление, но где его причина? Как оказался у Тараса паспорт Адриана Маковского и куда исчезли документы Тараса?

15. ПРОЩАНИЕ НА БУЛЬВАРЕ

Поздно вечером я вышел на улицу, чтобы после целого дня утомительной беготни подышать свежим воздухом. Подготовка к моему отъезду доставляла много работы ногам и забот голове. Нужно было уладить бесконечное количество дел, сообщить родным и знакомым о продолжительном путешествии, а главное — позаботиться об инструкциях и документах, которыми должно было снабдить меня управление строительством.

После дневных хлопот гудело в голове, и я с удовольствием шел по опустевшему бульвару, стараясь ни о чем не думать.

Уголок бульвара, куда я попал, выходил к реке. Здесь почти не было фонарей, под деревьями мрак еще более сгущался. Тонким белым покрывалом лежал на земле снег — еще никто не успел протоптать на нем дорожку. Едва долетал отдаленный шум города.

Я медленно брел между черными деревьями, пока не очутился возле обрыва над рекой, где стояли беседка и несколько скамеек. Летом здесь всегда было людно, а теперь по дороге мне не встретился ни один человек. Никого, казалось, также не было ни в беседке, ни поблизости.

Но вскоре я заметил, что в нескольких шагах от меня, там, где от беседки вниз к реке сбегали ступеньки, прислонившись к перилам лестницы, неподвижно стоит человек.

Я вошел в беседку и сел. Человек на лестнице, по-видимому, меня не заметил.

Мое обычное любопытство заставило меня внимательно приглядеться к одинокому темному силуэту. Кто этот человек? Почему он здесь стоит?

Вспыхнувшее во мне любопытство сразу отвлекло мои мысли от всего, чем я жил последние дни. Мне показалось, что исчезли невероятная усталость и головная боль.

Прошло с полчаса. Кроме нас двоих, в этот уголок не заглянул ни один человек. В такой поздний час и в такую погоду ни у кого не было охоты слоняться по бульвару.

Я понимал, что пора возвращаться домой, но фигура на лестнице удерживала меня на месте. У меня было такое чувство, словно я вступил в соревнование с этим незнакомцем и если я уйду раньше, чем он, то буду побежден.

Сидеть уже надоело, но я упорно выжидал, пока незнакомец тронется с места… Наконец фигура на лестнице зашевелилась и медленно начала подниматься вверх по направлению к беседке. Человек остановился в двух шагах от меня и снова повернулся к реке. Тем временем мне захотелось курить. Это позволило мне обратиться к незнакомцу.

— Простите, нет ли у вас спичек? — опросил я его.

Человек резко обернулся, показывая этим, что до сих пор он меня не замечал.

— Нет ли у вас спичек? — повторил я.

Он молча сделал шаг ко мне и протянул коробку со спичками. В полутьме я не мог разглядеть его лицо, он же, казалось, не проявлял по отношению ко мне никакого любопытства.

— Может быть, закурите? — предложил я ему папиросу.

— Нет, спасибо, — ответил он, и голос его показался мне знакомым.

Я чиркнул спичкой и зажег ее. Огонек осветил мое лицо.

— Олекса Мартынович, это вы? — удивленно спросил незнакомец.

И тут по голосу я узнал Макаренко.

— Не знал, что вы любите романтические прогулки в одиночестве, — сказал я смеясь.

— Оказывается, между нами есть сходство, — с едва заметной иронией ответил он. — Вы давно здесь?

— Порядочно. Но все же меньше, чем вы.

— Разве я так долго? — Он поднял руку с часами к глазам и удивился: — Ого!

Мы помолчали.

— Завтра вечером я уезжаю, — сказал я первое, что пришло мне в голову.

— И я тоже вечером выезжаю в Сибирь.

Мы снова помолчали, охваченные каждый своими мыслями. Не знаю, о чем думал инженер, но я вспомнил Лиду Шелемеху, письмо от нее, переданное мной Макаренко, разговор с девушкой перед ее отъездом.

Сквозь тучи начал пробиваться лунный свет, и хотя самой луны не было видно, но темнота немного поредела. Снег перестал падать.

— Вы не знаете, как Лидия Дмитриевна устроилась на курорте и как себя чувствует? — спросил Макаренко.

— Не знаю. А вы разве с нею не переписываетесь?

— Нет.

Мне захотелось вызвать Макаренко на откровенность.

— Слушайте, Ярослав Васильевич… Простите меня, но я хотел бы спросить, что произошло между вами и Лидой. Не думайте, что это пустое любопытство. Вышло так, что я невольно узнал вашу тайну. Это случилось раньше, чем я познакомился с ней и с вами. А теперь я испытываю к вам и к Лидии Дмитриевне больше, чем простой интерес. Я чувствую к вам обоим горячую симпатию, меня тревожит здоровье Лидии Дмитриевны. Вы должны знать: о том, что мне известно, я сказал только ей, когда она поручила мне передать вам письмо. Я уверен, что она вас любит. Об этом я ей тоже сказал.

Инженер сделал шаг ко мне. Он, по-видимому, немного растерялся, а может быть, даже смутился.

— Вы знаете… — начал он, но махнул рукой и замолчал.

Потом попросил у меня папиросу, вошел в беседку, смел рукой снег со скамьи и сел. По крайней мере минута прошла, пока он закурил. Глубоко затянувшись, он повернулся ко мне и приглушенным голосом заговорил:

— Я люблю Лиду. Но любит ли она меня?.. Я много думал о наших взаимоотношениях. Мне кажется, что она все-таки любит Барабаша… Возможно, Лида любила меня. Во всяком случае, мне хочется так думать. Любила… Но случилось так, что мы долго не виделись, и… Лида больна, очень больна… Чем я могу ей помочь? А Барабаш, кажется, может ее спасти. Вся цель его жизни теперь — борьба с этой болезнью. Вы думаете, мне легко сказать себе, что между мной и Лидой все кончено? Я этого и до сих пор не сказал со всей решимостью, но, уверяю вас, еще сегодня вечером я это сделаю.

Макаренко замолк.

Нет, этот инженер говорил бессмыслицу, какую пристало бы говорить только сильно влюбленному юноше.

Я хотел было сказать, что не согласен с ним.

— Вы знаете… — обратился я к инженеру.

— Нет, не знаю и знать не хочу. Молчите. Я не могу и не должен менять свое решение. Я сказал вам об этом, потому что человеку трудно все время оставаться наедине со своими мыслями. Может быть, я даже пожалею потом… Хочу верить, что когда-нибудь вы поймете меня и, не рассказывая Лиде о нашем разговоре, хоть немного заступитесь за меня, если она будет обо мне плохо думать.

Что мог я на это сказать?

Не сговариваясь, мы встали. Вся дорога до гостиницы прошла в молчании. В коридоре гостиницы мы так же молча простились.

В моей комнате вещи были уложены и все готово к отъезду. В последнюю ночь перед далеким путешествием нужно было выспаться, но мне не спалось. Я долго думал о Макаренко, энергичном, разумном человеке, который одновременно и привлекал и раздражал меня.

Только перед рассветом, утомленный размышлениями, я уснул.

1. НА РОДИНЕ

Уже светало, когда наш пароход оставил за собой остров Русский, обогнул мыс Поворотный, прошел мимо Егершельда и приготовился отдать якорь в бухте Золотой Рог.

Высоко на холмах, над освещенным утренними лучами солнца Владивостоком, таяли реденькие клочки тумана. В бухте у причалов стояло много пароходов; нарушая покой, носились небольшие катера, медленно ползли буксиры. Начиналась суетливая дневная жизнь.

Я стоял на палубе без шапки, без пальто, крепко сжимал руками фальшборт и с радостью оглядывал берег, город, бухту. Гребцы на небольшом кунгасе, проплывшем возле нас, береговой матрос, приветливо помахавший нам рукой, дымок над трубой какого-то дома, даже вода в бухте — все это было милым и родным. Хотелось сделать что-нибудь необыкновенное.

Оглушительный гудок врезался в утренний шум порта. Это наш пароход оповещал о своем прибытии. Сразу стих грохот машин. Боцман и матросы готовились забросить на берег швартовы и спустить мягкие кранцы, которые должны были защищать борт парохода.

Вот мы и пришвартовались.

Горячо пожав руки друзьям из экипажа «Черноморца», я по трапу сошел на родную землю.

На пристани меня встретила миловидная женщина в сером костюме и шляпе с широкими полями. Женщина явно спешила.

— Здравствуйте, Олекса Мартынович! — крикнула она мне. — Вы прибыли на два часа раньше.

Это меня удивило. Я никак не надеялся, что меня будут встречать.

— Зинаида Константиновна Шепетова, — назвала себя женщина. — Из Владивостокского морского агентства строительства Глубинного пути. Мне поручено встретить вас. Вам приготовлен в гостинице номер.

Приятно, когда о вашем приезде помнят и заботятся о ваших удобствах!

— В «Золотом углу»? — спросил я.

— Нет, в новой гостинице «Тихий океан». Ее построили только месяц назад. Это гостиница Приморского туннельного треста.

— Скажите, могу ли я сегодня выехать в Иркутск?

— Так скоро? Мы думали, что вы несколько дней отдохнете здесь.

— Очень охотно сделал бы это, но в Иркутске, как мне известно, на этих днях состоится заседание совета при начальнике строительства.

— А разве вы член совета? Ведь вам не обязательно присутствовать на этом заседании? Мы здесь хотели с вами ближе познакомиться, — улыбаясь, сказала Шепетова.

— Очень рад этому. Но мне нужно встретиться с некоторыми людьми, которые там будут.

— Вы поспеете, вероятно, только к концу заседания.

— Это поездом. А самолетом?

— Он бывает только через день. Кроме того, почти всегда погода вынуждает его где-нибудь заночевать. А сегодня самолет уже вылетел.

— Нельзя ли заказать специальный самолет?

— Есть еще почтовые. Иногда они берут пассажиров. Но это делается с разрешения авиационного отдела, а подполковник Шелемеха такие разрешения дает очень неохотно.

— Как вы сказали? Он уже подполковник?

— Да.

— Я оставил его майором… Ну, прекрасно. Так вы, пожалуйста, проводите меня в гостиницу и помогите немедленно послать телеграмму Шелемехе.

Так совершилось мое возвращение на родину.

Вскоре я стоял на балконе одиннадцатого этажа гостиницы «Тихий океан», где мне отвели уютный номер, и, ожидая ответа от Шелемехи, вспоминал недавнее прошлое и свое полуторагодовое путешествие.

За это время я побывал во многих городах трех континентов, где производились технические исследования, интересовавшие управление строительства Глубинного пути. Заграничная комиссия строительства переезжала из страны в страну; состав ее, за исключением нескольких человек, непрерывно менялся. Часто прибывали новые люди, но я не имел возможности вернуться домой хотя бы на короткое время. Обязанности ответственного секретаря комиссии состояли во множестве визитов и приемов, переговорах с различными компаниями, организации знакомств и встреч наших инженеров с выдающимися иностранными инженерами.

О том, что делается на родине, как разворачивается строительство, нам было известно не только из печати и писем, но также из рассказов приезжавших к нам людей. Мы знали, что работы принимают гигантский размах.

О колоссальном туннеле, который строят коммунисты, немало писали и в зарубежных газетах и журналах. За строительством там внимательно следили, инженеры и экономисты делали разные предположения, говорилось и об оборонном значении туннеля. Но все же подробных сведений там никто не имел. Знали о руководящей роли в строительстве академика Саклатвалы, часто упоминали фамилии его талантливых помощников, в особенности Самборского. Реже мне приходилось слышать фамилию Макаренко. А из рассказов наших инженеров мы знали, что правой рукой Саклатвалы все время остается Макаренко и что между Макаренко и другими инженерами, а особенно Самборским, продолжается борьба. Почти все приезжавшие к нам были против Макаренко.

— Это безусловно талантливый инженер, — говорили одни.

— Чересчур самоуверен, — говорили другие.

— Знаний у него достаточно, — высказывались третьи, — но в строительстве он явно ведет линию на удорожание работ и замедление темпов. И в личной жизни у него что-то не так: он всех сторонится, ни с кем не дружит.

В своих письмах к Шелемехе и Черняку я не раз просил сообщить мне, как идут дела у Макаренко. Летчик отвечал, что все в порядке, Антон Павлович же ссылался на свою нелюбовь к сплетням и заверял, что мне все станет ясно, когда я вернусь.

К знакомым, которые меня очень интересовали, принадлежали также сестра Станислава Шелемехи — Лида и врач Юрий Барабаш.

В своих очень редких письмах летчик упоминал о сестре.

Лида все еще работала в лаборатории металлов академика Саклатвалы.

Из газет мне было известно, что Барабаш недавно защитил свою диссертацию. Кажется, Барабашу в одном из московских институтов была предложена кафедра.

Стоя на балконе и осматривая город и бухту, я все время думал об этих людях. Рядом с Лидой в моем воображении возникал образ Макаренко таким, каким я видел его перед своим отъездом. Я хорошо помнил его угрюмый, решительный взгляд, глаза с выражением скрытой боли. Тогда он отказался от Лиды.

Но как не совпадали мои чувства к Макаренко с отношением к нему специалистов — инженеров! Мне больно и тревожно было думать о создавшемся положении, тем более что противники Ярослава Макаренко выступали искренне, глубоко убежденные в ошибочности его утверждений. Неужели я в этом человеке ошибаюсь? Я с горечью вспоминал ответ Макаренко на мое единственное письмо к нему. Он писал, что очень занят работой и времени на переписку не имеет. К этому была присоединена просьба выслать несколько специальных книг.

Ожидание ответа от Шелемехи приковало меня к гостинице. Я стоял на балконе и прислушивался, не звонит ли телефон. Несколько раз мне действительно звонили. Знакомые, узнав о моем приезде, приветствовали меня и приглашали к себе. Потом приехали два журналиста из местной газеты, представитель Приморского туннельного треста и Шепетова. Они интересовались мною, а я — Приморским туннельным трестом. Трест являлся автономной единицей в системе строительства Глубинного пути и прокладывал туннель от выросшего на пятьдесят шестой параллели, на берегу Охотского моря, Тихоокеанска до Владивостока. Это было одно из наибольших ответвлений главного пути.

— У нас все превосходно, — ответил на мой вопрос о ходе строительства представитель треста. — Дело развертывается нормально, хотя в последнее время приходится ускорять работы.

— И тут не все получается хорошо, — заметил один из журналистов.

— Почему? — заинтересовался я.

Представитель треста заявил, что ускорение строительства особых трудностей не вызывает. Но сказал он это не очень уверенно.

— Да вы говорите откровенно, — попросил я.

— Будете в Иркутске, обо всем узнаете, — сказал тот же журналист. — У нас применяется так называемая макаренковская система, и все ею страшно недовольны.

— В чем же она заключается?

Но позвонил телефон. Меня вызывал начальник аэропорта. Он получил от Шелемехи телеграмму с приказом немедленно отправить меня на почтовом самолете в Иркутск.

2. ВЕСНА НАД БАЙКАЛОМ

В конце мая Байкал очистился ото льда, и пароходы двинулись по озеру с юга на север, от одной Ангары до другой. В эту весну на озере появилось особенно много пароходов. Они перевозили людей и грузы на север. Дикий край заселялся. Все реки и озера превратились в подъездные пути. На строительстве, протянувшемся от Москвы до Охотского моря, работало около миллиона вооруженных новейшей техникой людей. Армия рабочих, техников, инженеров, занятых непосредственно прокладкой туннеля, требовала другой армии, которая заботилась бы о питании, жилищах, медицинской помощи, культурном обслуживании строителей. Обоим этим армиям необходимо было огромное количество самых разнообразных материалов, машин и инструментов.

Я думал об этом, когда самолет проносился над бурными волнами Байкала. Даже то, что можно было увидеть с воздуха, свидетельствовало об огромных масштабах строительства.

Вскоре мы приземлились на аэродроме между Иркутском и Ангарой. Нас приветствовал дежурный с флажком в руке. Мои чемоданы сразу же очутились на небольшой автоповозке, и я двинулся следом за ней к аэровокзалу.

— Подполковник Шелемеха просил передать вам, чтобы вы ехали прямо к нему, — сказал мне дежурный. — Машина прислана.

С чувством благодарности к Станиславу я осмотрелся. Какой-то человек у аэровокзала пристально вглядывался в небо. С удивлением я узнал Самборского. Наши взгляды встретились.

— Олекса Мартынович! — крикнул он мне, и в ту же минуту я попал в его объятия.

Самборский нисколько не изменился. Он был таким же подвижным, суетливым, склонным к иронии.

— Вот неожиданная встреча! — восклицал инженер. — А знаете ли вы, кого я приехал встречать?

— Не представляю.

— Аркадия Михайловича и Тараса Чутя.

— Да ну!.. Где же они? Когда прибывают?

— Сейчас. На рейсовом самолете тысяча четыреста пятьдесят шесть. Они летят из Свердловска. Когда они будут? — опросил Самборский у дежурного.

— Тысяча четыреста пятьдесят шестой вылетел из Свердловска в третьем часу по местному времени, — обстоятельно ответил дежурный. — Он должен прилететь сюда в семнадцать.

Мы заметили на западе черную точку. Дежурный оставил нас и пошел на аэродром. В это время из аэровокзала вышел мужчина без шапки. Он шел твердыми шагами, и, когда он приблизился к нам, я почувствовал новый прилив волнения. Я узнал Ярослава Макаренко.

— Ярослав Васильевич!

Он подошел к нам и приветливо поздоровался со мною, не проявив, впрочем, ни в малейшей мере той радости, которую я только что наблюдал у Самборского. С последним он обращался вежливо, но холодно. Я заметил явное недоброжелательство Самборского, когда тот смотрел на своего друга, и догадался, что дружба двух инженеров дала еще большую трещину.

— Слышал, что приезжаете, но не знал, что вы уже здесь, — обращаясь ко мне, сказал Макаренко.

— Только что с самолета. А вы, верно, встречать Аркадия Михайловича?

— Угадали. Его и Тараса. Не знаешь, — спросил он у Самборокого, — они не опаздывают?

— Вон их самолет. — Самборский указал на машину, делавшую круг над аэродромом.

Мы ждали, пока машина приземлится. Тем временем я внимательно приглядывался к обоим инженерам. Самборский почти не изменился. Зато в Ярославе Макаренко изменения безусловно произошли. Лицо его стало еще суровее, челюсти были крепко сжаты. Можно было бы сказать, что он постарел, но от него веяло необыкновенной энергией, упорством. Неясно, откуда взялось такое ощущение, но я понимал, что возле меня стоит человек больших страстей, который, однако, прячет от постороннего взгляда свою внутреннюю жизнь, свои стремления.

Но вот воздушный лимузин коснулся колесами земли и покатился по полю, приближаясь к нам. Мы поспешили к машине. Первым выскочил из нее паренек в зеленом костюме. За ним вылез седенький старичок в фетровой шляпе. Это были Аркадий Михайлович и Тарас Чуть.

Профессор крепко пожал руку каждому из нас, каждому сказал комплимент.

Тарас вырос и возмужал. Это был уже не мальчик, а подросток, почти юноша. Он сильно вытянулся, отличался худощавостью, а глаза его смотрели одновременно и мягко и задорно.

Увлекшись приветствиями и разговором, мы все еще стояли посреди поля. Нас вежливо попросили не мешать посадке самолетов и пройти в помещение аэровокзала. Мы взяли вещи профессора и направились к машине. Но на самом краю поля оживленный разговор возобновился, и мы снова остановились.

— В котором часу открывается сессия Научного совета? — спросил профессор.

— Должна была открыться сегодня в восемь вечера, но отложена на пять-шесть дней, — ответил Ярослав.

— Почему?

— Не все доклады подготовлены. Сейсмологи еще не закончили исследования в зоне Забайкальской впадины, служба движения еще спорит о форме электровозов и вагонов, и энергетики тоже что-то там… Об этом его спросите, — кивнул Ярослав в сторону Самборского.

Энергетик прищурился и бросил недобрый взгляд на Ярослава.

— Ну, об этом после, — сказал он.

Меня удивило, что Самборский не стал спорить. Не в его характере было молчать. Но он, очевидно, собирался дать Макаренко бой позднее и сейчас перевел разговор на другое.

— Аркадий Михайлович, вы, разумеется, ко мне? — спросил он.

— Ну, я не знаю… Я никого не хотел бы затруднять.

— О вас уже позаботились, — вмешался Макаренко. — Вам и Тарасу еще со вчерашнего дня в гостинице отведены комнаты.

— Зачем гостиница? — вспыхнул Самборский. — У меня прекрасная квартира, я в ней почти не живу, так как все время нахожусь на строительстве.

— Ладно, ладно, не ссорьтесь. Я охотно побываю у каждого из вас… вместе с Тарасом… Правда, Тарас?

Но внимание Тараса целиком поглотила суета возле только что приземлившегося большого грузового самолета.

— Обязательно заедем. А гостиница… Это для нас самое подходящее. Вы ведь знаете, что значит чувствовать, что ты не затрудняешь человека… который… который… Ну, вы ведь сами понимаете, друзья мои, что, пока не будет закончено строительство Глубинного пути, мне совестно отнимать у вас хотя бы одну минуту.

— Аркадий Михайлович, я вижу, что вы попали под влияние Ярослава, — рассердился Самборский. — Нельзя же работать двадцать четыре часа в сутки! Нужно ведь и отдыхать.

— Правильно, правильно, — улыбаясь, говорил Ярослав, — но в гостинице им будет лучше.

— В какой гостинице?

— «Витязь Иркут».

— Аркадий Михайлович, там что-то случилось! — воскликнул Тарас. — Смотрите!

Он указывал на грузовой самолет. Несколько человек внимательно, со всех сторон осматривали тяжелую машину.

Вдруг от самолета отделился человек в шлеме, вероятно пилот, и, махая рукой, направился к нам. За ним шел дежурный.

— Что случилось? — крикнул Самборский.

— Нет ли здесь профессора Довгалюка? — приблизившись, спросил пилот.

— Я — профессор Довгалюк, — сделал шаг вперед Аркадий Михайлович. — А что такое?

— Один мой пассажир оставил в кабине пакет на ваше имя.

И пилот подал профессору тоненький конверт.

Профессор разорвал его, вытащил маленький листок бумаги, пробежал глазами и обратился к пилоту:

— А где же этот пассажир?

— Я сам хотел бы знать это.

— То есть?

— Когда мы собирались вылететь из Свердловска, туда прибыл самолет из Москвы. Один из пассажиров начал расспрашивать о вас и очень огорчился, что не застал вас. В это время я вылетал с почтой, и дежурный по аэровокзалу предложил ему догонять вас на моем самолете. Он согласился. К нему присоединился еще один пассажир, и я их взял. Летели мы неплохо, почти догоняя вас. Час назад я видел, как мои пассажиры дремали, но, когда подлетали к Иркутску, я заглянул в кабину, а их нет! Уж и не знаю, как посадил машину, потому что у меня голова пошла кругом. Ничего не понимаю. Думал, что мне приснилось, но в кабине остались саквояж и письмо на сиденье кресла, адресованное вам. Припоминаю, что один из них, толстячок, спрашивая о вас, все вертел в руках это письмо.

— У пассажира, который справлялся обо мне, рыжие усики, серый плащ и черная кепка?

— Да, да! Вы его знаете?

— Кто это? — не сдержался я.

Аркадий Михайлович подал мне бумажонку. Это была судебная повестка.

— Я не понимаю, — недоуменно проговорил я.

— Вы все его видели, — сказал профессор. — Это управляющий домом, тот самый управдом, который привязался к нам в солярии, помните? Он еще угрожал всякими штрафами… Да неужто вы его забыли, этого придурковатого Черепашкина?

— Разумеется, помним, — хором ответили мы. — Так это он?

— Что же произошло с вашими пассажирами? — спросил Самборский у пилота.

— Бес их знает! — пожал плечами пилот.

— Не могли же они выпасть из самолета?

— Парашютный люк оказался открытым, так что…

— А парашюты? Целы?

— Мои парашюты целы.

Заинтересованные этим необыкновенным происшествием, мы еще некоторое время оставались на вокзале, но ничего существенного выяснить не удалось.

Наконец мы поехали в город.

— Передай привет подполковнику, его жене и сестре, — сказал мне на прощание Самборский. — Лида вчера приехала из Москвы. Ну, всего.

Мы распрощались. Машина быстро покатила по двухэтажному мосту через Ангару.

3. «ВИТЯЗЬ ИРКУТ»

Шестиэтажное здание гостиницы, к которой привез меня шофер, поражало своей легкостью.

— Второй этаж, номер семнадцать, — ответил портье на вопрос о Шелемехе. — Подполковник вышел, его супруга дома.

Жена Станислава… Я всегда немного побаивался ее. Эта боязнь носила особый характер.

Нина Владимировна была веселая блондинка, с серыми глазами и довольно крутым характером. По образованию врач, она не особенно увлекалась работой. Самым страшным для меня было то, что она имела привычку употреблять в разговоре со знакомыми весьма рискованные выражения и любила принуждать их к самым странным поступкам. Так, например, выиграв партию в бильярд, она обычно заставляла побежденного залезать под стол. Если ей хотелось говорить с одним из партнеров, ей ничего не стоило в самом разгаре игры смешать на шахматной доске фигуры…

Эта женщина сразу погнала меня в ванну, обещая тем временем приготовить комнату.

— Вы знаете, — кричала она мне через дверь, когда я сидел в ванне, — через три дня мы с Иркутском прощаемся.

— Почему? — тоже закричал я, стараясь быть услышанным через толстую дверь.

— Стась хочет летать. Надоело ходить в чиновниках. Он давно просится.

Одним словом, когда я вышел из ванны, я уже знал, что Станислав работу на строительстве оставляет и переезжает на запад, командовать авиачастью.

— Вчера уехали дети с бабушкой, — рассказывала Нина Владимировна. — Уже отправили почти все вещи. Здесь у нас было три комнаты. Одну из них мы оставляем Лиде. Ее вызвал Саклатвала и, вероятно, задержит здесь на некоторое время… Вы надолго? Можно будет одну комнату закрепить за вами. Тут знаете как с жильем? Ужасный кризис. За этот год в Иркутск перевезли тридцать пять тысяч человек с семьями… Идите переоденьтесь и отдыхайте. Через полчаса будут Станислав и Лида. Тогда и пообедаем. А пока потерпите. Ну, марш в свою комнату.

Нет, она была очаровательна. Вот только Станиславу я не особенно завидовал. Они явно не подходили друг к другу характерами, так как подполковник тоже любил командовать.

Я уверял, что не устал, отдыхать не хочу и буду ждать Станислава, но где там! Она настояла на своем. Я вынужден был пойти в приготовленную мне комнату и лечь. Разумеется, я сразу же заснул.

Проснулся я оттого, что кто-то энергично тормошил меня за плечи. Я открыл глаза. Надо мною стоял и безудержно хохотал Станислав. Я услышал голос Нины Владимировны — она приглашала к столу.

— Прости, — сказал я летчику, — на несколько минут уснул.

Услышав мои слова, Шелемеха начал хохотать еще сильнее. Я сначала не понял, в чем дело, но, когда посмотрел на часы, увидел, что они показывают без четверти одиннадцать. А за окном был белый день.

— Ну и сон! — воскликнул Станислав. — Ты проспал обед и ужин. Мы ждем тебя завтракать.

Словом, я спал непробудным сном пятнадцать часов.

Был выходной день, и подполковник никуда не спешил.

Я быстренько умылся, переоделся, и мы спустились на первый этаж, где помещался ресторан. Потолок огромного зала, уставленного столиками, пальмами и корзинами с цветами, подпирали стройные колонны. Посредине помещения бил фонтан. Вода сбегала в маленький бассейн, в котором плавали причудливые рыбки.

Мы прошли в угол, где за круглым столом уже сидели Аркадий Михайлович, Тарас и Лида. Когда я после долгой разлуки увидел девушку, у меня что-то сжалось в груди.

Она была так же прекрасна, как и полтора года назад, но очень похудела, и под глазами у нее пролегли темные тени. С длинными, отросшими за это время волосами, одетая в простенькое цветастое платьице, она казалась совсем больной.

— Очень рад видеть вас, Лидия Дмитриевна, — сказал я совсем не то, что хотел.

Я скрывал свое волнение, но не мог оторвать от девушки взгляд. Я хотел знать, как она чувствует себя, изменилось ли что-нибудь в ее жизни. Я, наверное, немного любил ее, но… Мне уже было сорок. Кроме того, я всегда был в кого-нибудь немного влюблен и из-за этого «немного» так до сих пор и не женился.

— Значит, ваше заграничное путешествие окончилось? — спросила Лида.

— Да. Первые полгода было интересно, а потом потянуло домой.

— Что же вы теперь будете делать?

— Завтра поговорю с Саклатвалой. Может быть, я еще буду нужен на строительстве. Потом, я хочу увидеться с Черняком.

— Он тоже приехал вчера. Я его видела у Саклатвалы.

— Как хорошо, что все съезжаются!

— Словно тебя встречать, — улыбнулся Станислав.

— Я именно и хотел попасть сюда во время заседаний Научного совета — знал, что всех увижу.

— Ну, меня на совете уже не увидишь.

— Так ты в самом деле покидаешь Иркутск?

— Послезавтра. Вместо меня здесь остается Лида.

— Я ненадолго. Месяц-два буду работать здесь, не больше.

Я открыто высказал свою радость по этому поводу.

Нина Владимировна начала шутить, и мы неплохо провели время за завтраком.

Когда мы вставали из-за стола, я спросил Аркадия Михайловича, почему не пришел завтракать Макаренко.

— Неисправимый человек, — развел руками профессор. — Он завтракает в шесть часов утра.

— А вы знаете этого чудака? — спросила Нина Владимировна. — Он здесь славится тем, что никогда не имеет времени, не признает выходных дней, никто не видит, когда он завтракает, обедает и ужинает. Он словно автомат… Но мне точно известно, что он читает Блока, и это никак не укладывается в моей голове.

Шелемеха смотрел на жену и смеялся.

— Откуда же это вам известно? — опросил профессор.

— Вот, пожалуйста, — Нина Владимировна указала на Станислава, — смеется! Как-то, не предупредив меня, явился домой в четвертом часу утра. Я повсюду звоню, спрашиваю. В правлении сказали, что в полночь уехал домой. Дома его нет. Я уж звонила в милицию. Наконец появляется. Спрашиваю, где был. Выясняется — заходил к этому автомату и вместе читали стихи!

Станислав смеялся.

— Ты автоматом его не ругай. Признайся лучше, что чуточку влюблена в него, — подмигивая, сказал он жене. — Это уже точно известно.

Нина Владимировна немного покраснела, а Станислав стал смеяться еще громче.

— Ты помнишь, как уговаривала меня — пригласи да пригласи его, хоть и знала, что он никуда и ни к кому не ходит.

— Конечно, мне любопытно было бы увидеть его у нас, — оправдывалась Нина Владимировна. — А что я влюблена, неудивительно: он, кажется, всех приворожил и ни на кого не обращает внимания.

Продолжая шутить, мы вышли из ресторана. Я заметил, что, слушая наш разговор, Лида ни разу не улыбнулась.

В вестибюле все задержались: профессор стал рассказывать о таинственном исчезновении Черепашкина и еще какого-то пассажира с почтового самолета. Шелемеха уже знал об этом и сказал, что на трассе полета этого самолета ведутся розыски. Если их найдут, возможно, удастся выяснить, в чем дело.

— А зачем этот Черепашкин сюда летел? — спросила Нина Владимировна.

— Это какой-то маньяк, — ответил Аркадий Михайлович. — Вы только вообразите: вылететь самолетом вдогонку за мною, чтобы вручить судебную повестку!

Мы поднялись по лестнице в свои комнаты. Мне нужно было разобрать чемоданы и вынуть из них подарки, привезенные из путешествия знакомым и друзьям. В этот день я никуда не выходил. После работы мне звонили по телефону Черняк и Самборский. Первый обещал заглянуть ко мне после одиннадцати вечера, второй сказал, что, если я интересуюсь самой оригинальной и мощной на свете электростанцией, я должен быть готов на следующий день выехать вместе с ним на строительство.

4. РАЗГОВОР НА БАЛКОНЕ

В конце дня Станислав и Нина Владимировна поехали прощаться со знакомыми. Лежа у себя, я читал газеты, которых не видел во время переезда через океан.

Начало смеркаться. Я отложил газеты и стал у стеклянной двери, которая вела на балкон. Вдали, над железнодорожной станцией, уже загорались огни, внизу катила свои воды Ангара, несколько лодок неслось по течению. Над рекой раскинулся зеленый массив новых парков.

На балконе, в углу, сидела в плетеном кресле Лида. Вероятно, она вышла сюда из двери рядом: на балкон можно было попасть также из соседних комнат. Девушка откинула голову на спинку кресла и, казалось, пристально вглядывалась в серо-синее глубокое небо. Я подумал: как отразилась на ней болезнь! Еще совсем недавно это была неугомонная, непоседливая и вообще очень веселая девушка…

Долго стоял я так, глядя на нее, а она все оставалась неподвижной. Мне хотелось угадать, о чем она думает. Неужели ее никогда теперь не покидали печальные мысли, связанные с болезнью и личной трагедией? Мне хотелось заговорить с нею, заставить ее забыть обо всем, что ее угнетало, хотелось, чтобы она засмеялась. Но как это сделать?

Я простоял долго.

Небо потемнело, замерцали первые звезды. Над вокзалом и над деревней на холме засветились электрические огни.

Наконец, отважившись, я открыл дверь и вышел на балкон.

Лида повернулась ко мне.

— Потянуло на воздух? — мягко спросила она.

— Я сегодня еще не выходил на улицу.

— Отдохнули?

— Да, пятнадцатичасового сна оказалось вполне достаточно.

Она ничего не сказала. Я тоже молчал, не зная, о чем дальше говорить.

— А знаете, — вдруг отозвалась Лида, — я думала о вас.

Я удивился.

— Вы?

— Да, я. Когда вас не было, мне иногда хотелось написать вам длинное письмо… но отвечала я вам не очень приветливо.

Она улыбнулась, ожидая моего ответа.

— Мы с вами давно не виделись, — сказал я. — Когда мы встретились в последний раз, вы ушли в таком отчаянном настроении… Думая о вас, я не мог не волноваться.

— В отчаянном? Нет… Тогда мне все было ясно.

«Было ясно, — подумал я. — А сейчас, значит, снова неясно?»

— Вы тогда дали мне поручение, — напомнил я.

— Вы выполнили его? — живо спросила она.

— Первого января я передал ваше письмо. Разве вы не знаете?

— Разумеется, я была уверена, что вы его передали. Но все же…

Она не договорила и снова откинулась на спинку кресла. Меня удивил ее вопрос, особенно последние слова. Ярослав не ответил ей?

— Расскажите мне, как вы жили все это время, что делали, — попросил я.

— Что же вам рассказать? Ничего особенного не случилось.

— Простите, но это трафаретный и почти всегда неправильный ответ.

— Принесите на балкон стул, сядьте и слушайте… И захватите, пожалуйста, мой жакет. Становится холодновато.

Выполнив поручение, я сел возле нее.

— Весь последний год я работаю над новым сплавом, — накинув на плечи жакет, сказала Лида. — Он будет легче алюминия, но прочностью не уступит лучшей стали. Саклатвала мне давно уже предложил эту работу, и под его руководством я добилась первых успехов. Такой металл, собственно, уже найден. Много о нем я вам рассказывать не буду. Ведь вы в физике и химии смыслите, должно быть, мало?

— И вы так разговариваете с бывшим сотрудником научно-популярного журнала! — попытался я пошутить.

— Оставьте, я читала ваши очерки. Вы здорово выдумываете, и, может быть, из вас был бы толк, если бы вы по-настоящему изучали такие вещи, как физика, химия и математика.

— Вы сейчас разговариваете точнехонько, как Нина Владимировна.

— По-видимому, она похожа на меня, если понравилась моему брату. Об этом свидетельствует и то, что мы не испытываем друг к другу особой симпатии. Это, говорят, случается у людей со сходными характерами.

— Чтобы вы особенно были похожи друг на друга, не скажу… Ну, и что же с вашим новым металлом? — перевел я разговор на прежнюю тему.

— Дело идет к тому, чтобы перенести исследования из лаборатории на завод и возможно скорее перейти к массовому производству. Сейчас над этим работает целый коллектив, и нужно признаться, я в нем уже не первая скрипка. Но это неважно… Я рада, что начать опыты довелось мне. Обидно, что не позволяют мне сейчас много работать… Да я и сама понимаю: так, как раньше, я работать не смогу… Мне становится все хуже и хуже.

— Вы лечитесь, придерживаетесь режима, ездите на курорт?

— А! — махнула она рукой. — Для меня составлен специальный режим. Иногда мне становится легче, но через некоторое время я снова чувствую ухудшение.

— Простите… вы уже вышли замуж?

— Нет, — тихо ответила она.

— Доктор Барабаш теперь в Иркутске?

— Нет, в Москве. Он проводит научную работу в эндокринологическом институте. Но скоро Юрий, вероятно, приедет сюда.

Она помолчала.

— Я думаю, что он очень хороший человек, — сказал я. — Где вы будете жить после замужества?

— Вы неприлично любопытны, — сказала Лида, и в тоне, каким это было сказано, чувствовалось, что мой вопрос ее рассердил.

С Ангары тянуло холодным ветерком. Чуть долетал шум улицы. Из ресторана слышна была музыка.

О чем думала Лида, я не знал, но понял, почему она рассердилась на меня. Снова во мне возникло подозрение, что, оставаясь сама с собой, она не может избавиться от мыслей о Ярославе. Он не ответил на ее письмо. После нашего разговора ночью на бульваре я надеялся, что он напишет ей. Но, возможно, он считал, что молчание — самый лучший способ порвать все отношения с девушкой, которую он любил, и отрезать себе путь к ней в будущем. Что бы Лида сказала, если бы узнала о моем разговоре с Ярославом?

Вдруг Лида спросила:

— Скажите, Ярослав при вас читал мое письмо?

— Нет. А что?

— Ничего… Я не понимаю, почему он не ответил.

— Но мне пришлось вскоре после этого видеть его, — поспешил я сказать. — Он был очень взволнован… Неужели вы с ним больше не встречались?

— Зачем? Я не хотела встречи. И он, кажется, тоже…

— За то время, что я странствовал, Ярослав Васильевич, по-видимому, составил себе здесь репутацию оригинала, — после короткой паузы заметил я.

— Оригинала?

— Вы ведь сами слышали, что о нем говорят как о чудаке.

Она порывисто повернулась ко мне и схватила меня за руку:

— А вы больше ничего о нем не слышали? Худшего, чем то, что он оригинал.

— Худшего? Нет. Вы что-нибудь знаете?

— Это страшно. — Я чувствовал, как дрожит ее рука. — Но… Вы знаете, некоторые обвиняют его даже во… вредительстве.

— В чем?

— Во вредительстве.

— Но какие основания для этого и кто выступает с такими обвинениями?

— Говорят, что академик Саклатвала целиком под влиянием Макаренко. Макаренко же, как главный инспектор туннельных работ, вмешивался буквально во все дела и добился того, что строят по его проекту. Его обвиняют в том, что он почти вдвое увеличил стоимость строительства и вообще натворил много бессмысленных вещей. Никто не хочет верить, что он делал это несознательно. Его считают талантливым инженером.

— Но все-таки, обвинение во вредительстве…

— Я не верю, я не хочу верить! — страстно воскликнула девушка. — Но есть люди, которые уверяют, что будто бы видели этого оригинала в московских ресторанах в подозрительной компании.

— Это ложь! Я не могу поверить.

— Слушайте! — Она больно стиснула мою руку. — Я вам признаюсь, зачем я сюда приехала. Я просила Саклатвалу, чтобы он вызвал меня сюда на работу, рассчитывая встретиться здесь с Ярославом. Я хочу поговорить с ним. Но он избегает меня. Помогите мне встретиться с ним!

— Хорошо… О чем же вы хотите с ним говорить? Простите за нескромность… Вы можете не отвечать.

— Нет, я скажу.

Лида немного подумала.

— Он всегда был со странностями. Я никогда не поверю, что он вредитель. Но мне временами кажется, что он способен мстить. Мне страшно думать, что он почему-то сделался человеконенавистником и мстит всем и каждому… Нет, простите, я чувствую себя такой глупой и непоследовательной, я сама не знаю, что говорю…

— За что мстить? Нет, вы ошибаетесь, Лидия Дмитриевна!

— Я боюсь за него. В Москве уже говорят потихоньку, что Макаренко нужно отстранить от строительства Глубинного пути и даже арестовать. Я очень прошу вас, устройте мне с ним встречу. Я писала ему, но он не отвечает…

Я обещал сделать все, что смогу. Но почему он не хочет с нею увидеться? Мне казалось, что я разгадал причину. Я резко спросил Лиду:

— Простите мне еще раз, но скажите — вы его перестали любить?

— Я? Вы ведь знаете… — растерянно проговорила она.

— А он любит вас и поэтому боится встречи с вами! — вырвалось у меня.

— Откуда вы знаете? — дрожащим голосом спросила она.

Я молчал. Но Лида заставила меня ответить. Без всяких подробностей я вынужден был все же кое-что рассказать ей о своем разговоре с Ярославом перед отъездом. Она жадно, не перебивая, слушала мой рассказ. Когда я кончил, она начала меня расспрашивать, добиваясь самых обстоятельных ответов. Я видел, что мой рассказ взволновал ее, и я жестоко укорял себя за длинный язык. Разве не лучше было бы промолчать? Ведь волнение могло ей повредить!

На балконе снова воцарилось молчание. Лида сжимала руками голову.

— У вас нет пирамидона? — спросила она наконец. — У меня очень болит голова.

Я пошел в свою комнату, разыскал порошки и, захватив стакан с водой, вернулся на балкон. Лида встала с кресла, оперлась на балюстраду и смотрела вниз, на черную, словно после дождя, асфальтированную улицу.

— Вернулись Станислав и Нина, — сказала она, глядя на подъехавшую к гостинице автомашину. — Сейчас они поднимутся сюда. Оставайтесь здесь, а я пойду к себе. Перестанет болеть голова, я выйду.

Она повернулась и пошла в свою комнату. В дверях она на мгновение остановилась, посмотрела на меня и спросила:

— Ярослав не давал вам читать мое письмо?

— Нет.

— А как вы думаете, он мог дать кому-нибудь прочитать его?

— Это совсем на него не похоже.

— А мне кажется, что его кто-то читал, — задумчиво сказала девушка и исчезла за дверью.

5. В РОЛИ ДОКТОРА ВАТСОНА

На следующий день я попытался встретиться с Ярославом Макаренко. Но найти главного инженера туннельных работ было нелегко. Утром я дважды несмело стучался к нему в номер. На стук никто не отзывался. Нужно было искать его в управлении строительства. Я должен был ехать туда еще и потому, что собирался сегодня быть у Саклатвалы и хотя бы коротко отчитаться о своей работе в командировке. Я был уверен, что длиннейший письменный отчет, в свое время посланный мной академику, он не читал.

В огромное здание управления строительства Глубинного пути я явился в одиннадцатом часу утра. Выяснилось, что туда, где помещаются кабинеты Саклатвалы, Макаренко и других руководящих работников, можно пройти, только имея пропуск. К счастью, выдача пропусков была как следует упорядочена и отнимала самое большее две-три минуты. Мне разрешено было пройти в секретариат Саклатвалы, а это давало возможность обойти кабинеты всех начальников. Прежде всего я направился в кабинет Макаренко, но узнал, что Макаренко еще позавчера выехал в восточную зону строительства и вернется только дня через три.

В приемной Саклатвалы я увидел Лиду. Едва я успел ей сказать, что Макаренко в Иркутске нет, как ее позвали к академику.

Я стал ожидать своей очереди. Поражало, что в приемной так мало посетителей: я был третьим на очереди и после меня никто больше не входил. Очевидно, секретариат Саклатвалы умел организовать дело так, чтобы посетители не отнимали ни у академика, ни у себя много времени.

К моему удивлению, меня позвали в кабинет, едва оттуда вышла Лида. Двое посетителей, пришедших раньше меня, были явно недовольны.

«Не она ли составила мне протекцию?» — подумал я, кивая девушке в ответ на ее приветливую улыбку.

Академик принимал в своем огромном кабинете. Я уже ранее слышал, что он любит большие комнаты. Окна были занавешены толстыми, не пропускавшими дневного света портьерами; комнату освещала только большая настольная лампа под зеленым абажуром.

Саклатвала поразил меня своей бледностью. Его длинная борода стала совсем белая, голову тоже покрыла седина. Как видно, в последнее время он очень много работал и уставал.

Академик встретил меня улыбкой, пригласил сесть и не обращать внимания на несколько необычную обстановку.

— Заработался, — сказал он. — Но уже осталось немного. Расскажите о вашей поездке.

Я очень ценил время руководителя строительства Глубинного пути и, не желая задерживать его, рассказал все за пять минут. Но академик не проявлял никакого желания отпустить меня.

— Так вы говорите, — сказал он, — что за границей сознают стратегическое значение нашего строительства?

— Да. Только по-разному оценивают это значение. Я писал в своем отчете… Не знаю, пришлось ли вам его видеть.

— Я внимательно прочитал его. Но мне хотелось бы послушать вас. Все это очень важно.

Что я мог ему рассказать еще? Я старался припомнить какие-нибудь факты, о которых не упоминалось в моем отчете.

— А скажите, верно ли, что там восхищаются колоссальным размахом нашего строительства?

— Безусловно. Но есть немало и таких, которые пророчат, что оно приведет к финансовому, а потом и экономическому краху нашей страны.

— А затем и к военному краху? — засмеялся Саклатвала.

— Во всяком случае, там есть люди, которые говорят: «Пусть строят пограндиознее — чем дороже это будет стоить, тем полезнее для нас».

— Интересно. Ну что ж, увидим… Так… А что вы теперь собираетесь делать?

Административная работа мне надоела. Я сказал, что хочу вернуться к журналистике, и объяснил почему. Саклатвала не возражал.

— Я хотел бы сделать вас летописцем нашего строительства, — сказал он мне на прощание, — но это зависит от вас. Может быть, вы сами им станете. На днях у нас сессия Научного совета. Приглашаю и вас. Только знайте: писать о ней пока нельзя. Через год-полтора — пожалуйста. Вам будет полезно побывать на сессии.

Я горячо поблагодарил за приглашение. Сколько мне было известно, из журналистов на сессиях Научного совета бывал только Черняк, но ведь он сам входил в состав совета.

Я попрощался и пошел отыскивать Самборского. Нашел я его очень скоро и спросил, когда поедем на строительство.

— В конце дня. Сидите дома, я заеду за вами. Возьмем с собой также Аркадия Михайловича и Тараса.

Можно было возвращаться в «Витязь Иркут», что я и сделал.

Когда я входил в вестибюль гостиницы, меня кто-то позвал. Я обернулся и увидел человека, которого сразу не узнал. Только когда он подошел ко мне и протянул руку, я вспомнил, что это следователь, который когда-то неудачно разыскивал Тараса Чутя.

— Томазян? — спросил я.

— Он самый. Тоже живу здесь. И ищу вас.

— Если я вам нужен, прошу зайти ко мне.

— Нет.

Томазян взял меня под руку и повел к себе.

Через несколько минут мы сидели рядом на диване, и Томазян рассказывал мне довольно интересные вещи.

— Из Москвы я прилетел вчера вечером. Вы прибыли на день раньше и, верно, знаете о приключении с почтовым самолетом, который летел из Свердловска в Иркутск.

— О том, который потерял в воздухе двух пассажиров?

— Вот-вот. Этот случай меня интересует, потому что, мне кажется, он связан с преступлением, которое — вы, должно быть, припоминаете, — я не смог раскрыть года полтора назад.

— Очень хорошо помню.

— Так вот, я почти уверен, что тут действовала та же самая рука.

— Простите, разговор с вами для меня такая неожиданность, и… мне неясна причина преступления… ни тогда, ни теперь.

— Не бойтесь, я вас не подозреваю в этом преступлении, — засмеялся следователь. — Немного погодя я поясню вам, почему вы меня интересуете. Что касается причин первого преступления, они для меня тоже не совсем понятны. А вот второе — тут причину угадаете и вы, если я скажу, что вместе с пассажирами исчезла почтовая сумка с важной корреспонденцией, адресованной из лаборатории металлов строительного института сюда, в Иркутск.

— На имя Лидии Шелемехи?

— Откуда вы знаете?

— Она ведь работает в этой лаборатории, а сейчас приехала сюда по вызову Саклатвалы.

— Видите, вы знаете нечто касающееся этого дела. Может быть, именно потому я и обращаюсь к вам.

— Но я больше ничего не знаю.

— Хорошо, хорошо. Теперь слушайте меня. Пока вы ездили по разным странам, здесь после непонятной истории с Тарасом Чутем заварились еще более непонятные дела. Я один из тех, кому поручено их распутать. Мы раскрыли несколько разведывательных иностранных организаций, заинтересованных строительством Глубинного пути. Но есть основания предполагать, что основную мы еще не нашли. Несколько дней назад мне казалось, что я напал на след, но шпион в воздухе исчез с самолета. И не один, а с этим идиотом Черепашкиным. Сейчас в тайге ищут два трупа, однако боюсь, найдут только один… Черепашкина. По этому делу я и приехал сюда. Должен вам сказать, что в последнее время я из благопристойного юриста превратился в какого-то Шерлока Холмса и теперь ищу своего доктора Ватсона… Не для того, чтобы записывать мои мытарства, а для того, чтобы он помог мне разобраться в деле. Таким Ватсоном, я полагаю, могли бы стать вы.

— Я?!

— Да. Этому благоприятствует ваше длительное отсутствие, ваши дружеские взаимоотношения с людьми, которым грозит опасность, ваша наблюдательность. Я убежден, что она у вас есть. Наконец, ваша профессия. Мне нужен помощник, которого не могли бы подозревать в хороших отношениях со мной, которого считали бы безопасным и в то же время полезным те, кто охотится за государственными тайнами. Журналист, близко стоящий к руководящим кругам строительства, — это для любопытных весьма заманчиво. Кроме того, ваша профессия дает возможность легко передвигаться с места на место. Интересами прессы можно оправдать любую поездку, любую встречу.

Предложение Томазяна и его рассказ были для меня совершенной неожиданностью, и я не знал, что ответить. Но я не мог ему не верить. Факты, о которых он рассказывал, и то, что накануне я слышал от Лиды о Макаренко, — все это меня волновало. Я предвидел впереди немало неприятностей для тех, кого любил. Ответить согласием на предложение Томазяна мне было легко. Но я не совсем понимал следователя. Откуда у него такое доверие ко мне? По всей вероятности, он угадал мои мысли, потому что заговорил именно об этом:

— Вы удивлены, что я обратился к вам так сразу, без предварительных разговоров? Уверяю вас, что в свое время — вы только не сердитесь — я обстоятельно знакомился с вами, как со всеми, кто тогда имел какое-либо отношение к Тарасу Чутю. Впечатление от вас осталось самое лучшее. А о вашем поведении за границей рассказал один из тех, кого нам привелось задержать здесь.

Я вспыхнул. Это был намек на тот единственный случай, когда какой-то субъект, оставшись со мной с глазу на глаз, предложил мне за соответствующую плату дать «мелкую» информацию для одного агентства. Я тут же надавал ему пощечин.

— Он явился сюда?

— Да… И вынужден был сознаться.

— Я рассказал об этом случае только нашему консулу.

— Тоже знаю. Ну, а теперь мы с вами должны надавать оплеух кое-кому посолиднее.

— Хорошо, я согласен.

— Очень рад, друг мой Ватсон. В таком случае, позвольте вас коротко информировать. Мы будем встречаться редко. Для переписки я передам вам шифр. Несколько дней можете оставаться в Иркутске. По возможности, не выпускайте из поля зрения следующих людей: Лидию Шелемеху — через нее хотят раздобыть рецепт нового сплава; Самборского — у него сейчас находятся рисунки литостата новой конструкции, ну, и Макаренко. Последний знает все. Возможно, им тоже интересуются, хотя меня лично он интересует немного с другой стороны…

— Вы подозреваете его?

— А вы что-нибудь знаете?

— Слышал кое-какие сплетни.

— Беда с этими сплетнями! Хотелось бы не обращать на них внимания, но этот инженер как-то странно ведет себя. Я очень хотел бы ошибиться… Но об этом мы будем разговаривать особо, Ватсон…

— Вы долго пробудете в Иркутске?

— Сегодня выеду в тайгу проверить, как организованы поиски пассажира, выпавшего из самолета. Потом вернусь и буду сидеть здесь, пока этого потребуют обстоятельства.

— Я тоже собираюсь поехать сегодня с Самборским осмотреть один из участков на строительстве.

— Прекрасно. До свидания, Ватсон!

Мы распрощались. Я пошел к себе, но по дороге заглянул к Аркадию Михайловичу, чтобы предупредить его о нашей поездке. Профессор был дома один. Тарас ушел погулять.

Профессор ехать с нами не собирался.

— Хотел, хотел поехать, — жаловался старик, — я ведь несколько месяцев здесь не был, — говорят, все очень изменилось, — но меня задерживает одно дело. Ярослав дал мне сложную задачу… Мне хочется ее решить. Нужно посидеть, подумать.

— Любопытно, что это за задача?

— Подождите, голубчик, — сказал профессор. — Лучше посоветуйте, как мне оставить у себя Тараса.

— А что такое?

— Ярославу пришло на ум забрать мальчика к себе.

— А где Тарас теперь живет?

— С прошлой осени у меня. Я надеялся, что и на эту зиму останется. Он ведь в десятый перешел. Последний год в школе. Но нет, Ярослав вбил себе в голову какую-то чепуху… А главное, Тарас мой тянется к Ярославу… Просто беда!

— А какие у вас отношения с Ярославом?

— У меня отношения неплохие. Вы ведь знаете, наверное, его теперь все ругают… Ну, а я не решаюсь… Возможно, он ошибается… Упрям очень… Обсуждать с ним эту тему невозможно. Стал нелюдим. Только со мной, с Шелемехой и Тарасом разговаривает по-человечески. Ну ладно… подождем, пока строительство закончится.

Мы условились с Аркадием Михайловичем, что он пришлет Тараса ко мне.

6. ПОДЗЕМНАЯ АНГАРА

Часам к шести Самборский появился в «Витязе Иркуте» и забрал меня и Тараса.

По прекрасному гудронированному шоссе машина помчалась на север. Машина была самым новым выпуском дорожного автомобиля. В ней можно было устроить четыре койки, имелись электрическая кухонька и радиотелефон, достаточно было поворота рычажка, чтобы поднять или опустить верх машины.

Мы ехали по направлению к Качугу, обгоняя многочисленные грузовые и легковые автомобили, так как наш шофер, по-видимому, любил быструю езду. Параллельно шоссе тянулись подъездные узкоколейки, по которым беспрерывно громыхали поезда.

— Это идут грузы на мое строительство, — похвастал Самборский.

По дороге он сообщил нам немало интересных вещей, но все время его рассказ возвращался к руководимому им строительству.

— Мы пробиваем здесь подземное русло для реки, которая будет вытекать из Байкала и впадать в Лену, — говорил он. — Как почти все на нашем строительстве, сооружение это не имеет в истории предшественников. Собственно, это будет подземная Ангара. Вы ведь знаете, в Байкал впадает примерно сто рек, среди них такие большие, как Селенга, Верхняя Ангара, Баргузин. Но из Байкала вытекает одна только Ангара, приток Енисея. Теперь из Байкала будут вытекать две реки. На подземной реке мы создадим водопад, силой своей превосходящий Ниагару. Подземная река, вытекая из Байкала, не будет знать ни весеннего половодья, ни летнего обмеления. Озеро, уровень которого на четыреста пятьдесят три метра выше уровня моря, — это гигантское водохранилище будет регулировать расход воды. Русло реки будет абсолютно ровным и пойдет под землей на высоте четырехсот тридцати трех метров над уровнем моря. Приблизительно за километр от озера мы делаем углубление в пятьдесят метров и создаем водопад, который будет приводить в движение турбины подземной гидроэлектростанции. Мощность этой гидроцентрали составит десять миллионов киловатт.

— Это двадцать Днепрогэсов! — сказал с увлечением слушавший инженера Тарас.

— Приблизительно… Но, кроме этой гидростанции, мы строим еще две. Одну на Шаманском, другую на Падунских порогах Ангары. Они находятся в ее среднем течении. Первая станция — мощностью приблизительно в два, вторая — в два с половиной миллиона киловатт. Строится еще несколько небольших гидростанций. Одна из самых своеобразных — Зиркизунская на реке Иркут. Недалеко от Байкала Иркут протекает узкой, глубокой долиной. Обходя горный Зиркизунский хребет, Иркут делает узкую петлю километров в сорок длины. Мы пробили под этим хребтом четырехкилометровый туннель, сбросили реку с высоты семидесяти метров и поставили станцию на пятьдесят тысяч киловатт. Когда у вас будет время, обязательно поезжайте и посмотрите на этот искусственный водопад. Там очень живописная местность: дикие горы, тайга. Чудесно охотиться. Кажется, вы когда-то увлекались охотой, не правда ли?

— Было такое, — сказал я.

Когда мы приехали, уже смеркалось.

Здесь, под землей, развернулись большие работы. Об этом свидетельствовали многочисленные копры.

— Мы отдохнем, немного закусим, а после этого спустимся в мое подземное царство, — сказал Самборский. — Там нам будет все равно, день или ночь наверху.

Оставив машину во дворе большого приземистого, напоминавшего грузовую железнодорожную станцию здания, мы прошли в контору начальника надземных работ на этом участке. Самборский коротко расспросил о положении дел, а потом распорядился заказать нам в буфете еду и приготовить костюмы для спуска в шахту.

— А без специального костюма спускаться нельзя? — поинтересовался Тарас.

— Можно, но там во многих местах по колено вода, а камни и песок могут испортить обувь. Кроме того, возле машин пачкаются костюмы.

Мы съели несколько бутербродов, выпили кофе и переоделись.

Самборский привел нас к ближайшей шахте. Надвигалась ночь, но работы не прекращались. Ярко светили фонари, грохотали по рельсам небольшие поезда, гудели тяжелые восьми- и десятитонные грузовики.

Мы вошли в клеть подъемной машины.

После сигнального звонка пол клети словно выскользнул у нас из-под ног. Но вот скорость падения начала уменьшаться, и вскоре клеть остановилась.

Инженер открыл дверцы, и мы вышли в огромную подземную галерею. Нас встретили два человека. Один из них закрыл дверцы и дал сигнал поднимать клеть. Второй подошел к Самборскому; это был дежурный по участку.

— Мы с товарищами осмотрим работу на всем секторе, — сказал ему Самборский и обратился к нам: — В месте, где мы сейчас находимся, пройдет русло подземной реки, которая будет вытекать из Байкала и впадать в Лену. Кстати, Лена станет еще полноводнее, чем теперь. Она будет судоходна до самого Качуга, а наши подземные шлюзы свяжут ее с Байкалом. Тогда большие морские пароходы сумеют проходить из Ледовитого океана до Байкала, а пароходы поменьше пойдут оттуда вверх по реке Селенге до Монгольской Народной Республики, то есть в глубину Центральной Азии.

К месту, где мы стояли, с грохотом приблизился поезд из больших вагонеток, наполненных породой. Автоматически сбросив груз на подъемный конвейер, поезд двинулся назад, а конвейер быстро понес породу нагора.

— Пожалуйста, вызовите нам электродрезину, — обратился Самборский к дежурному.

Дежурный позвонил по телефону и сказал, что дрезина будет через пять минут.

— На этой дрезине нам придется ехать не менее получаса, — пояснил Самборский. — Пока обращаю ваше внимание на стены этой галереи. Они прорезаны в цельных гранитах, сиенитах и трапах. Кое-где попадались более мягкие породы и подземные воды, и мы, чтобы избежать размывания этих пород водой, цементировали стены. Там, где воды не было, мы не применяли специального внутреннего оборудования стен. Этим наши подземелья отличаются от подземелий главного туннеля, где все цементировано и, кроме того, покрыто специальной стеклянистой массой — пайрекс-алюминием. Стоит это очень дорого.

— А зачем это делают? — поинтересовался Тарас.

— Спроси у Ярослава Васильевича, — ответил Самборский, явно не желая говорить с мальчиком на эту тему. — Вы знаете, — обратился он ко мне, — первые полгода мы невероятно мучились здесь с твердыми породами. На основании первых опытов казалось, что до Байкала придется пробиваться не менее восьми лет.

— И как же вы вышли из этого положения?

— Вот сейчас пройдем дальше, и я покажу вам «чудо-юдо рыбу кит», которая спасает строительство.

В это время подошла электродрезина. Она должна была повезти нас на «фронт работ», как называли здесь место, где происходила основная выборка грунтов.

Дрезина оказалась очень удобной машиной. Она напоминала небольшой автомобиль, посаженный низко над землей. Кроме шофера, в нее могли сесть еще три человека.

Мы заняли места, и водитель пустил свою машину. Она мчалась по галерее, словно по шоссе, иногда выезжала на рельсы для вагонеток и тогда еще больше ускоряла свой бег. Я и Тарас с увлечением смотрели, как перед нами появлялись и исчезали то хорошо освещенные, то полутемные туннели, вернее — галереи и переходы, с различными машинами и оборудованием. Людей было мало.

Мотор дрезины гудел и мешал разговаривать.

Я старался представить себе, как сюда хлынет вода. Заполнит ли она весь этот туннель? По всей вероятности, нет, потому что высота здесь больше двадцати метров и почти под потолком идет балкон-коридорчик, где смогут быть люди, когда потечет вода. Но все же коридор слишком узок для того количества воды, которое потребуется станции в десять миллионов киловатт. Воспользовавшись задержкой дрезины, я спросил у инженера об этом.

— Верно, — ответил он мне. — Но я забыл предупредить вас, что здесь будет несколько параллельных рек. Мы думаем, что это безопаснее для строительства. В случае какой-нибудь аварии выйдет из строя только часть нашей подземной реки.

Дрезина двинулась дальше, но теперь она шла уже не так быстро — то и дело приходилось объезжать грузовики, все чаще попадались на дороге группы людей, разные машины.

Вдруг послышался сильный звонок, и впереди одна за другой вспыхнули три красные лампочки. Дрезина остановилась.

— Что случилось? — опросил я.

— Дальше ехать нельзя, — сказал шофер. — Сигнал предупреждает о длительной закупорке на дороге.

— Как видите, сигнализация у нас действует прекрасно, — с довольным видом заметил Самборский. — Ну что ж, дальше можно пройти пешком, здесь недалеко. А дрезина, когда освободится дорога, подойдет за нами.

И Самборский повел нас по подземелью.

Коридор, по которому мы шли, значительно расширился. Потолок его, поддерживаемый толстыми колоннами, поднялся еще на десяток метров, и, когда я смотрел вверх, откровенно говоря, мне становилось страшновато. Это чувство страха напоминало ощущение, которое испытываешь, когда смотришь с крутой скалы в пропасть.

Рабочих встречалось все больше и больше. Часто приходилось переступать через рельсы. Вокруг виднелись колоссальные подъемные краны. Казалось, мы попали в большой морской порт.

Скрежет невидимых машин стал таким громким, что нужно было кричать, чтобы быть услышанным. Я не всегда разбирал, что мне говорили Самборский или Тарас.

Колоссальные прожекторы освещали все вокруг. Казалось, было светлее, чем днем. От яркого света болели глаза. Почти у всех, кого мы встречали, были на голове странной формы шлемы, а на глазах — темные очки. Я заметил вслух, что свет режет глаза.

— Сейчас мы получим очки-светофильтры, — сказал Самборский.

— А зачем здесь столько света?

— Проверяют туннель. Нужно, чтобы даже иголка не спряталась от глаз строителей.

Вскоре мы заметили вдали большой яйцеподобный цилиндр на гусеницах. От него и исходил наполнявший подземелье скрежет.

7. ЛИТОСТАТ

— Вы видите литостат, — сказал Самборский, указывая на машину. — «Чудо-юдо рыба кит» — так его шутя называют рабочие.

Тарас сразу же хотел бежать к невиданной машине. Еще по дороге он рассказал нам, что очень интересуется машинами, но за всю свою жизнь видел только паровоз, автомобиль, самолет и катки, которыми утрамбовывают дорогу. Вполне понятно, что его потянуло к литостату, словно магнитом.

Но Самборский сказал ему:

— Не торопись. Всему свое время. Так подходить к литостату нельзя. Зайдем сначала сюда.

И он повернул к небольшой пристройке под одной из колонн.

Это было нечто вроде склада. По распоряжению инженера нам выдали шлемы, подобные тем, какие мы видели на рабочих.

— Надевайте, — сказал Самборский. — Шлем имеет наушники с звукофильтрами. Это изобретение нашего общего знакомого — физика Гоппа. Помните высокого, худощавого блондина, который провел с нами вечер на крыше у Аркадия Михайловича?

Я помнил этого физика, хотя и не был уверен, что узнал бы его, встретив где-нибудь на улице.

Мы надели шлемы.

— Вот здесь есть регулятор, видите? — показал нам Самборский черные диски со стрелкой, свисавшие каждому из нас на грудь. — Этим приспособлением можно регулировать число колебаний, которые принимает наше ухо, а также силу звука. Чрезвычайно полезная вещь, так как дает возможность нормально разговаривать здесь во время работы.

Мы с Тарасом немедленно занялись опытами по регулированию звука в наших шлемах и убедились в справедливости слов Самборского.

— А очки, — продолжал тот, — защищают глаза от песка, пыли, каменных брызг, а также служат светофильтрами, когда слишком сильно светят прожекторы. Ну, теперь мы можем идти дальше. Сейчас вы увидите машину, которая грызет камни, как крот — чернозем, растирает их в песок и одновременно выполняет мелкие работы: под давлением в тысячу атмосфер струей воды режет грунт, и с помощью гигантской вольтовой дуги расплавляет самые твердые породы.

— Так вот оно, чудо землеройной техники! — вырвалось у меня.

— Я не назвал бы его чудом, хотя кое-кто утверждает, что на литостате можно пройти до центра земного шара… Машина, к которой мы приближаемся, одна и самых новых наших конструкций — литостат «С-16».

— А кто ее изобрел? — спросил Тарас.

— Инженеры, — коротко ответил Самборский. — Впервые идею такой машины предложил Ярослав Васильевич Макаренко.

— А что значит «С-16»? — допытывался мальчик.

Но Самборский словно не слышал вопроса и, обращаясь ко мне, сказал:

— Сейчас мы войдем в камеру управления литостата и подробнее ознакомимся с ним. Идемте скорее. Будьте осторожны, не спотыкайтесь.

Не споткнуться было трудно — вокруг лежало множество битого камня, тянулись какие-то шланги, толстые электропровода, телефонные шнуры.

Мы стояли возле цилиндра, который слегка дрожал и грохотал.

— Он не очень шумит, — заметил я.

— А вы бы сняли шлем и послушали без звукофильтров, — сказал стоящий рядом рабочий. — Тут, пока не было этих шлемов, люди просто глохли и срывали себе голос.

Мы поднялись по железным ступенькам в кабину управления литостата и увидели там инженера-механика, руководившего работой этого агрегата. Перед ним находились распределительная доска и телефон, связывавший его с разными отделами, где работали специалисты — электрики, пиротехники, механики.

Самборский кивнул инженеру и несколько минут молча наблюдал за его работой. Инженер то и дело переводил ручку на распределительной доске и говорил по телефону. Он то приказывал усилить сверление, то прекратить его, подавал пиротехникам команду заложить фугасы, командовал: «Взрыв!» Тогда мы слышали какое-то шуршание. Так доносился шум взрыва через звукофильтры шлема. Литостат медленно подвигался вперед.

— Какая его скорость? — спросил Тарас.

— Он мог бы пройти до десяти километров в сутки в твердом грунте, — ответил Самборский, — но сложность туннельных работ, недостаток электроэнергии и необходимость проводить работу широким фронтом ограничивают его скорость приблизительно двумя километрами в сутки. Это один из самых больших литостатов. Несколько сот меньших работают на строительстве самого туннеля. Там легче работать, так как размер туннеля не такой большой, как здесь. Но и там из-за недостачи электроэнергии невозможно целиком использовать эти аппараты. Потому мы и спешим с сооружением электростанции. Вообще успех строительства зависит от того, как быстро мы сумеем дать ему нужное количество электрической энергии. Здесь наши литостаты уже заканчивают работу. Дней через десять мы начнем установку и монтаж пятидесяти турбин по двести тысяч киловатт каждая, а через месяц сорвем перегородку, которая отделяет Байкал от подземного русла. Тогда вода из озера хлынет сюда, под Байкальский хребет, и в августе мы обеспечим строительство нужным количеством энергии.

Мы вышли из мощной машины и снова очутились на твердом грунте подземелья. Самборский оставил с нами рабочего-монтера, копавшегося в телефонных проводах, а сам пошел посмотреть, как отгружают раздробленную породу.

Тарас долго разглядывал литостат снаружи, и его внимание снова привлекла небольшая белая надпись на стенке машины.

— Товарищ, — обратился он к монтеру, — может быть, вы знаете, что значит «С-16»?

Монтер наворачивал на провод изоляционную ленту. Он засмеялся и ответил:

— «С» — это первая буква фамилии конструктора машины, а цифра указывает номер конструкции.

— А кто же конструктор?

— Разве вы не знаете? Он ведь только что был здесь.

— Самборский?

— Да.

Мы с Тарасом переглянулись.

— Будем ценить его скромность, — сказал я мальчику.

— Вот посмеюсь над ним, когда будем в Иркутске! — захлопал в ладоши Тарас.

Когда инженер вернулся, мы ему ничего не сказали.

Подъехала электродрезина. Наконец шоферу удалось пробраться сюда.

Был уже первый час ночи. Только что приступила к работе новая смена рабочих. Наш проводник правильно заметил, что пора ехать спать.

Назад двигались еще быстрее, так как дрезина стала на рельсы и катилась вслед за длинным поездом с породой. Поезд мчался со скоростью, не меньшей чем семьдесят километров в час. Ветер овевал наши лица, черные тени вагончиков бежали впереди. Над нами нависал скалистый потолок. С грохотом и бряцанием проносились встречные поезда с пустыми вагонетками. В стенах туннеля появлялись и сразу же исчезали глубокие темные выемки, казавшиеся дорогами в таинственное подземное царство.

Тарас устал, его голова легла мне на плечо, и, когда дрезина остановилась возле подъемной клети, мальчик уже крепко спал.

— А знаете, Макаренко хочет забрать его от Аркадия Михайловича к себе на всю зиму, — сказал я Самборскому. — Старик жаловался. Не хочет отпускать. А мальчик, кажется, согласен.

— Да? — недовольно проговорил инженер. — Этого делать не следует. Вы поддержите Аркадия Михайловича и помогите ему уговорить Тараса остаться у него.

— Вы против того, чтобы Тарас… Почему?

— Я думаю, что скоро и Макаренко откажется от этой мысли. Ему будет не до Тараса.

— А что?

— У него будут большие неприятности.

— Что такое?

— Он натворил глупостей, а может быть, и похуже. Но вы скоро сами узнаете. Я пока ничего не буду говорить.

Видимо, Самборский был недоволен, что сказал и это.

Мы едва разбудили Тараса. Но, очутившись наверху, он держался бодро и с большим аппетитом поужинал. За чаем он начал приставать к Самборскому с вопросами:

— Почему вы ничего не придумаете?

— То есть?

— Ну, вот машину какую-нибудь.

— Какую машину?

— Такую, как, например… ну, литостат «С-16» или «С-20». Не помню, как там написано…

Инженер встрепенулся, хотел что-то ответить, но только подозрительно взглянул на меня и покачал головой. И все же не сказал, что конструктор литостата он.

Тарасу все это очень нравилось, и каждый раз, когда Самборский не смотрел на него, он лукаво мне подмигивал.

Когда мы шли спать, ко мне обратился дежурный по Дому шахтера:

— Товарищ, вас разыскивал наш палеонтолог. Просил, чтобы вы завтра утром никуда не уходили, он будет у вас.

— А он уже приехал? — спросил Самборсхий.

— Сейчас же после того, как вы спустились в шахту.

— Кто это? — спросил я.

— Ваш старый знакомый — Догадов.

— Так какой же он палеонтолог? — удивился я.

— Не знаю. Но он теперь работает с Макухой. Помните географа Макуху? Он заведует у нас картографическим управлением и, вероятно, имеет много свободного времени, потому что занимается чем угодно, в том числе и палеонтологией. Догадов же, как выяснилось, специалист в этой области, да к тому еще и пламенный энтузиаст.

Мне было приятно услышать о старом знакомом, и я сказал, что завтра утром буду его ждать.

Минут через двадцать я уже спал и видел во сне диковинные машины, продирающиеся к центру Земли.

8. СТАРЫЙ ПРИЯТЕЛЬ

Он разбудил меня спозаранку, крепко обнял и много шумел. Он выглядел тем же Догадовым, что и прежде, только сменил краги на сапоги и носил очки. У него был миллион вопросов. Он должен был также рассказать мне десять тысяч историй, интересных для журналиста.

— Тише, — попросил я его. — Не разбудите Тараса и Самборского.

— Простите, простите! Но только, друг, я должен через два часа отправляться на восток, в Забайкалье. Там, в районе шахты девятьсот двадцать пять, на большой глубине найдены кости допотопных животных. Исключительная находка! Вы понимаете, все ученые мира умрут от зависти, когда узнают о ней!

— Я никогда не подозревал, что вы имеете склонность к такой сухой науке.

— Ну и сказали!..

— Тсс!.. Тише! Пойдем отсюда.

— Пойдем, пойдем, — сразу согласился он и тихонько, на цыпочках пошел к двери.

Наспех одевшись, я направился за ним. Мы вышли на улицу. Столовая оказалась совсем рядом. В этот час она была почти пуста. Мы заняли в одном из дальних углов столик и попросили завтрак.

Я засыпал Догадова вопросами. Зная, как он любопытен, я был уверен, что он осведомлен обо всем больше всех. И правда, палеонтолог сообщил мне такие новости, о которых я не слышал ни от кого из своих друзей и знакомых.

— Половина редакции работает на строительстве, — сообщил он. — Представляете, какие веселые встречи на каждом шагу?!

— Откуда вы сейчас?

— Из очередной командировки за останками диплодока и цератозавра. Теперь не меньше чем на месяц в Забайкалье. Туда, вероятно, приедет и кто-нибудь из московских специалистов. Одним словом, я охотник за допотопными животными. Ха-ха-ха! Но это очень интересно.

— Какие здесь сейчас основные новости?

— А вы разве не знаете? Гм!.. Строительство развернулось в колоссальных масштабах, но боюсь, что съедят душу строительства.

— То есть? Неприятности у Саклатвалы?

— Нет… Разве Саклатвала — душа строительства? Все дело ведет Макаренко. Это человек исключительных способностей. Но, как каждому гению, ему многие яростно завидуют. О нем распускают невероятнейшие сплетни…

— Что-то не верится, чтобы такое было в наше время!

— На днях состоится заседание Научного совета при начальнике строительства. Там инженеры дадут ему бой. Заседание уже должно было состояться, но Саклатвала отложил его. Академик как будто колеблется и не знает, кого поддержать.

— Кто же за Макаренко?

— Трудно сказать. У рабочих он пользуется симпатией. У большинства инженеров до этого времени тоже… Но… дурная молва. Великая сила — дурная молва!

— Вы считаете, что Макаренко безупречен?

— А кто разработал проект? Кто изобрел литостат? По чьим указаниям сконструировал его Самборский?.. А Самборский первый атакует Макаренко. Помните, как когда-то этот инженер-энергетик афишировал свою дружбу с Макаренко и каждый раз в разговоре подчеркивал: «мой лучший друг»? Макаренко обвиняют в торможении темпов строительства.

Догадов страстно защищал Макаренко, и меня это поразило. Даже такие люди, как профессор Довгалюк и подполковник Шелемеха, которые безусловно относились к Ярославу с симпатией, почти ничего не могли сказать в его защиту.

— Вы просто увлечены этим инженером, — сказал я.

— Конечно. Мне кажется, что у него какая-то личная трагедия и это толкает его на поступки, малопонятные большинству.

Замечание Догадова безусловно свидетельствовало о его наблюдательности.

— Ну, какая там трагедия! — небрежно заметил я.

Он пристально посмотрел на меня и, повертев в руках нож, тихо сказал:

— Простите, вы, может быть, не знаете, но говорят о какой-то истории между ним и Лидой Шелемехой.

— Кто говорит?

— Кто? Есть такие.

— По-моему, вы увлекаетесь сплетнями.

— Вы уверены?

И Догадов так посмотрел на меня, что я почувствовал, как запылали у меня уши. Черт знает, что такое! Дожил до таких лет и не научился как следует врать и скрывать!

— Ну, а кто может поддержать Макаренко?

— Мне лично известен только один такой человек. В Забайкалье работает инженер Кротов.

— Кротов? Кто он такой?

— Инженер-пневматик. Он руководит там организацией вентиляционной системы.

— Погодите, погодите… Коренастый такой дяденька с большим лбом?

— Да… Вы его знаете?

— Он приходил ко мне, когда я был за границей. Два раза приезжал.

О Кротове я мог кое-что рассказать, но придержал язык за зубами. Этот самый Кротов чуть не стал свидетелем моего разговора с тем, кому я надавал пощечин. Он вошел в комнату сейчас же после этого. Такое стечение обстоятельств и заставило меня запомнить молчаливого инженера.

— Что же говорит Кротов?

— Очень подробно обосновывает проект и все технические мероприятия Макаренко.

— Интересно было бы услышать…

— А вы приезжайте… Там ведь самая глубокая шахта на всем протяжении туннеля. Больше чем полтора километра глубины. Ее пробили как опытную. А я там буду собирать косточки. Обязательно приезжайте!

— Постараюсь. Вы же знаете, я снова работаю специальным корреспондентом «Звезды».

— Лучшего и желать нельзя, хотя вы отдаляетесь от строительства.

— Пока все задания, полученные мной, касаются туннеля.

Мы засиделись в столовой, потому что у каждого нашлось что рассказать другому. Догадов расспрашивал не только о моей зарубежной поездке, он и интересовался моими первыми впечатлениями после приезда на родину, хотел знать, как я нашел старых знакомых, и снова, как когда-то, просил устроить ему встречу с Лидой, признавшись, что она очень ему нравится. Он рассказал мне много нового о здешнем житье-бытье и при этом несколько раз с иронией упомянул о Самборском.

В это время в столовую вошли Самборский и Тарас. Они разыскивали меня. Догадов поздоровался с ними и заявил, что ему пора ехать на аэродром. Прощаясь, он взял с меня слово, что я приеду к нему в Забайкалье.

— Не люблю этого типа, — заметил Самборский, когда палеонтолог исчез.

— Почему?

— Не знаю. Должно быть, потому, что он тоже не проявляет особых симпатий ко мне.

— А вам нужны его симпатии?

— Нет, — рассмеялся инженер. — А ты, Тарас, о чем задумался? — обратился он к Тарасу.

— Вы знаете, я где-то видел этого товарища, — сказал Тарас. — Только никак не могу вспомнить, где и когда.

— Верно, когда ты с Аркадием Михайловичем приезжал к Антону Павловичу. Это ведь бывший сотрудник «Звезды».

— Ага… Должно быть, там.

9. СОВЕЩАНИЕ ОТЛОЖЕНО

Мы с Самборским спешили в Иркутск. У него были неотложные дела в управлении, а я хотел проводить Станислава Шелемеху, который сегодня уезжал на запад. Подполковник и его жена летели самолетом, хотя Нина Владимировна не очень любила воздушный транспорт. Она уговаривала мужа ехать поездом, но тот решительно отказался и заявил, что к этому его может вынудить только нелетная погода. А погода все эти дни стояла исключительно хорошая.

Самборский сошел возле управления, а мы с Тарасом поехали в гостиницу. Когда наша машина подкатила к «Витязю Иркуту», Станислав в сопровождении жены и сестры уже выходил на улицу, чтобы ехать на аэродром. Мы оба обрадовались, что успели встретиться. Тарас попрощался и пошел в гостиницу, а Станислав сел в мою машину, и мы поехали следом за машиной, в которой сидели Нина Владимировна и Лида.

Мне было приятно перед расставанием побыть со Станиславом хотя бы несколько минут один на один.

— Слушай, у меня к тебе просьба, — сказал Станислав.

— Заранее обещаю выполнить.

— Здесь остается Лида. Остается неизвестно на сколько, так как Саклатвала вызывает к себе добрую половину сотрудников лаборатории металлов. Ты будешь жить в гостинице по соседству с нею. Так вот, два поручения: первое — регулярно пиши мне о ней, потому что ее болезнь, кажется, начала прогрессировать. Второе — активно вмешивайся, когда заметишь, что она слишком много работает. Ей нельзя переутомляться.

— Охотно беру на себя эти обязанности. Правда, будут дни, когда мне придется выезжать… Но я постараюсь ненадолго.

— Куда ты собираешься?

— В Забайкалье. Хочу осмотреть самую глубокую шахту.

— Девятьсот сорок пятую? Ну, так Лида тоже там будет. Там собираются строить какой-то завод, потому что на месте нашли огромное количество сырья для нового сплава.

— Вот и прекрасно!

Мы уже проехали половину дороги до аэродрома, и я поспешил обратиться к Шелемехе с вопросом:

— Станислав, мне хотелось бы знать твое мнение о Ярославе Макаренко.

— Почему это тебя интересует? — испытующе посмотрев на меня, спросил летчик.

— Видишь ли, перед своим отъездом я считал, что это человек, достойный всяческого уважения. Но в командировке и здесь я услышал о нем много отрицательного. Почти все говорят о нем плохо… И таких разговоров становится все больше и больше…

— А ты, когда услышишь подобные разговоры, обрывай их так, чтобы ни у кого не было желания разглагольствовать на эту тему! — резко сказал Станислав. — Прости, пожалуйста, я показал пример, как это надо сделать… — Станислав недовольно качнул головой, посмотрел на потолок машины и уже спокойнее продолжал: — Послушать инженеров, а тем более неинженеров, болеющих завистью, — выходит, что Ярослав настоящий преступник. Ну, а когда послушаешь самого Ярослава или Саклатвалу, будешь противоположного мнения. Я сам, к сожалению, не инженер и, кроме того, не мастер спорить.

Он помолчал. Для обстоятельного разговора уже не было времени — мы подъезжали к аэропорту.

Машина остановилась. Нина Владимировна и Лида ожидали нас. Через несколько минут наши путешественники уже сидели в самолете, и пилот в последний раз проверял мотор. Самолет тронулся с места и покатился на стартовую дорожку.

Через полторы-две минуты машина поднялась в воздух и быстро набрала высоту. Мы видели, как она поднималась все выше и выше, сверкая на солнце. Наконец самолет взял курс на запад и исчез в синих просторах летнего дня.

Я взял Лиду под руку, и мы медленно пошли к автомобилю.

— Вам в гостиницу? — спросила девушка.

— Да. А вам?

— В управление.

— Станислав поручил мне присматривать за вами.

— Спасибо. Но это может привести к тому, что я стану вас избегать. Хватит с меня такой няньки, как сам Станислав. А вскоре еще одна появится.

— Кто?

— Собирается приехать Юрий. Я ведь вам говорила об этом.

Я хотел спросить ее о Ярославе, но после упоминания о Барабаше не отважился сделать это. Она сама начала разговор о Макаренко.

— Вы не знаете, когда возвращается Ярослав?

— Нет. Последнюю неделю я провел с Самборским на его строительстве. Я заеду вместе с вами в управление, и там мы обо всем разузнаем.

— Вы знаете, что на днях я уеду из Иркутска?

— Слышал… Тоже от Станислава. Как выяснилось, вы едете туда, куда я получил приглашение от человека, мечтающего встретиться с вами.

Лида сразу заинтересовалась:

— В девятьсот сорок пятую шахту? Кто же вас туда пригласил?

— Там работает один палеонтолог. Собирает косточки разных плезиозавров и игуанодонов.

— И сам, верно, похож на мастодонта, — засмеялась Лида.

— Нет, напротив. Элегантный молодой человек. Во всяком случае, моложе меня.

— Почему же этот гробокопатель мечтает о встрече со мной? Неужели есть какое-нибудь сходство между мною и, скажем, игуанодоном?

— Не думаю, чтобы его заинтересовало такое сходство… Но главное — я тоже собираюсь туда,

— Мы можем поехать вместе. Только сначала вы должны выполнить свое обещание.

Лида напоминала о Ярославе. Я проводил ее в управление и, когда она исчезла в одном из коридоров, прошел в бюро пропусков. Получив пропуск, я направился к секретарю инженера Макаренко. Его секретарем был молодой молчаливый инженер, славившийся исключительными способностями к различным вычислениям. Он меня почти не знал и встретил холодно. На вопрос, когда вернется Макаренко, секретарь ответил встречным вопросом: зачем мне Макаренко? Это самый коварный вопрос. Его задают специально для того, чтобы отослать посетителя к кому-нибудь другому. В самом деле, что я должен был ответить? Сказать, что по личному делу? Но мне было известно, что Макаренко, как и Саклатвала, по личным делам не принимают.

— У меня к нему важное дело. Вы назовете мою фамилию, и он меня примет. Дело касается строительства, — солгал я.

— К сожалению, его сейчас нет. Может быть, он скоро приедет. Если у вас есть время, подождите.

— А долго придется ждать?

— Он может и совсем не приехать, но приблизительно через час я буду иметь сведения. Два раза в день он регулярно звонит сюда по телефону и сообщает, где он и когда сможет быть у себя. Но по делам туннеля вас может принять помощник инспектора…

— Нет, мне нужен Макаренко. Если позволите, я подожду здесь.

И, не ожидая разрешения, я уселся на диване возле окна.

Секретарю осталось только ответить «пожалуйста», что он и сделал вежливо, но не особенно охотно.

Приемная у Макаренко была небольшая. Сюда выходили двери из его кабинета и из комнаты его помощника. За перегородкой сидела машинистка. Нескольких посетителей, явившихся за время моего ожидания, принял помощник.

Прошло минут сорок. Мне уже надоело сидеть, когда мое внимание вдруг привлек телефонный разговор секретаря.

— Не знаю, — отвечал он кому-то. — А вы звонили в бюро переводов? Жаль… Я не знаю… Позвоните в университет, может быть, там есть… Чтобы в Иркутске не было!.. Не думаю. Мой у вас? Хорошо… Вы не знаете переводчика с испанского? — спросил он подошедшую к нему машинистку.

— Нет. А зачем?

— Нужно что-то там перевести. У них есть два переводчика с испанского, но один в отпуску, а второй заболел.

— А что перевести? — обратился я к секретарю.

— Вы знаете испанский язык?

— Да. Это нужно кому-нибудь?

— В самом деле знаете? — недоверчиво допытывался он.

— В самом деле.

— Минутку. — И секретарь снял телефонную трубку. — Вы слушаете? — обратился он к кому-то. — Здесь один товарищ ждет Ярослава Васильевича. Он говорит, что знает испанский… Что? Сейчас. Как ваша фамилия? — спросил он меня. — Кайдаш, — сообщил он в трубку. — Что? Что? Сейчас спрошу. Вы журналист? Приехали из-за границы?

Одним словом, через несколько минут я оставил приемную Макаренко и направился в приемную Саклатвалы, так как именно там нужен был переводчик с испанского. Выяснилось, что переводчик нужен самому академику. Меня попросили минутку обождать. Ожидание действительно продолжалось не более минуты. Очень скоро Саклатвала позвонил по телефону и попросил меня в кабинет.

Вторично я входил в этот кабинет и застал в нем ту же самую обстановку, что и в прошлое посещение. Окна были затемнены, горело электричество, на столе дымился кофе. Только в этот раз академик стоял в углу возле широкого стола. На столе были развернуты какие-то рисунки, над ними склонился не кто иной, как Ярослав Макаренко.

— Здравствуйте! — приветствовал меня Саклатвала. — Вы нас спасете?

— Рад оказать вам услугу.

Макаренко не отрывался от рисунков и, кажется, даже не замечал, что в комнату вошел новый человек. Перед ним лежали карандаши и резинка, он время от времени что-то исправлял в рисунке.

— Вы знаете испанский язык?

— Ну, разумеется, хуже, чем автор «Дон-Кихота»…

— Тогда прошу вас взять этот журнал и перевести нам небольшую статью.

Саклатвала подал мне маленький журнальчик в красочной обложке и показал статью. Статья занимала две с половиной странички.

— Чтобы не откладывать надолго, пройдите, пожалуйста, в эту комнату, — он показал на небольшую дверь за его столом.

Я обещал потратить на перевод не больше часа и, очутившись в маленькой комнате, служившей, по-видимому, спальней, немедленно взялся за работу. Перевод давался легко, за исключением отдельных мест, где попадались незнакомые технические термины. Не знаю, чем заинтересовала эта статья Саклатвалу, но мне она показалась скучной. Речь шла о расчетах скоростей и силы торможения.

Работа приближалась к концу, когда в комнату вошел Макаренко. К слову сказать, комната была отгорожена от кабинета такой толстой стеной и так плотно закрывающимися дверями, что в нее из кабинета не долетал ни единый звук.

— Здравствуйте, — поздоровался Ярослав.

Вид у него был крайне утомленный, глаза красные, но в них горел какой-то неукротимый огонь. Голос его звучал тихо, но твердо.

— Как перевод? Трудный?

Я тоже поздоровался и объяснил, в чем состоят трудности.

— Термины? Это неважно. Оставляйте, как в оригинале. Поймем.

Он сел возле меня и начал просматривать исписанные мною листки бумаги. Время от времени он оставлял чтение, чуть морщил лоб, зевал. Видно было, что он не выспался. Я подал ему последний листок, он просмотрел его, поблагодарил и встал.

— Ярослав Васильевич, — остановил я его, — мне поручено узнать, когда вы вернетесь к себе в гостиницу. С вами хотят поговорить два человека. Во-первых, Аркадий Михайлович. Он хотел выяснить вопрос относительно Тараса.

— Он решительно против того, чтобы Тарас переехал ко мне?

— Я думаю, что будет лучше сделать так, как хочет Аркадий Михайлович.

— Передайте, пожалуйста, Аркадию Михайловичу, что этот вопрос мы мирно решим после сессии Научного совета. А сейчас, до заседания, я из управления не выхожу и ни о чем, кроме строительства, ни говорить, ни думать не буду.

Макаренко круто повернулся, сделал шаг вперед и взялся рукой за дверь.

— Слушайте, — поспешно сказал я, — сюда приехала Лида.

Это имя сразу остановило его. Он оглянулся. Лицо его словно превратилось в белую маску, взгляд омрачился.

— Я знаю…

— Она непременно хочет вас видеть.

— Как ее здоровье?

— Мне кажется, ухудшилось.

Макаренко подошел к окну и начал смотреть на улицу, механически обрывая листочки стоявшей на подоконнике китайской розы.

— О чем она хочет со мной говорить? — спросил он, выдавливая из себя слова.

— Кажется, о вас…

— Обо мне?

Он был удивлен, потом горько улыбнулся и проговорил:

— Скажите, что я сам заеду к ней. Сразу же после заседания совета.

— Ярослав Васильевич!

Я постарался выговорить это убедительно и вместе с тем укоризненно и просительно.

Инженер повернулся ко мне. Глаза его горели яростью. Он рванул ветку китайской розы и сломал ее.

— Слушайте, я не могу. Не могу! Я должен заниматься только делом. Мы снова отложили заседание совета на два дня. Больше этого делать нельзя. Вы знаете, что будет, если мы не подготовимся к заседанию? — Вдруг он овладел собой. — Я прошу вас сделать все, чтобы мой отказ не оскорбил Лиду. Вы сделаете, я знаю… И никому ни единого слова, — его голос зазвучал грозно, повелительно, — никому ни единого слова о том, что сейчас вырвалось у меня. Вы ничего не слышали.

— Я ничего не слышал, — покорно проговорил я.

Мы вместе вошли в кабинет Саклатвалы. Академик поблагодарил меня и попросил извинения, что так занят. Разумеется, я не задержал его своим присутствием ни на минуту.

Из управления я пошел в гостиницу пешком.

Что сказать Лиде, я еще не знал, но надеялся, что сумею с ней поговорить. Меня это почему-то не тревожило. Другое заставляло меня задуматься. Я все еще не мог понять, почему Ярослав так взволнован, почему сессия совета имеет такое важное для него значение.

Я тщетно пытался разобраться в этом деле, но ничего не получалось. Ясно, что Макаренко обвиняют в ошибках на строительстве, в ошибках, которые ведут к перерасходу и задержке окончания работ. Из всего того, что мне пришлось слышать от самых различных людей, я склонялся к мнению, что обвинения против Макаренко справедливы. Но меня крайне волновал вопрос: намеренно действовал Макаренко или ошибался? Я не мог поверить, что намеренно. С этим никак не вязалось мое представление о Ярославе Макаренко, которого, как мне казалось, я хорошо знал.

Настроение у меня было прескверное.

10. ПОДЗЕМНЫЕ САДЫ

Утром я видел, как Тарас на своем балконе занимался физкультурой. Он делал глубокие вдохи и выдохи, изгибался ласточкой, боксировал с невидимым противником, приседал и, наконец, стал прыгать.

— Смотри, балкон обрушится! — крикнул я ему.

— Не бойтесь, — ответил он. — Доброе утро!

На балкон вышел с полотенцем в руках Аркадий Михайлович. Мы поздоровались. Между нашими балконами было не более шести метров, и особенно напрягать голос не приходилось.

— Пойдемте завтракать, — пригласил профессор.

— Я готов хоть сейчас.

— Ну, так спускайтесь в ресторан и займите места. Мы сейчас придем.

Закончив свой туалет, я вышел из комнаты и направился в ресторан. Скоро туда пришли и профессор с Тарасом.

— Ну, с сегодняшнего дня мы будем вставать рано, — сказал, садясь за стол, Аркадий Михайлович. — Отпуск наш окончился, и мы уже на службе.

— У вас ведь отпуск на все лето!

— С этим покончено. С сегодняшнего дня я главный консультант по озеленению подземных станций Глубинного пути. Вчера был подписан приказ о моем назначении.

— А что это за должность такая?

— Сейчас объясню. Но раньше закажем завтрак.

Тарас удивленно поглядывал на Аркадия Михайловича.

— А я ничего не знаю, — обиженно проговорил он.

— Хотелось рассказать об этом всем сразу, но, к сожалению, всех собрать никак нельзя.

Профессор, очевидно, имел в виду своих друзей, но они и в самом деле были так загружены работой, что ему пришлось ограничиться мною и Тарасом.

Когда нам подали завтрак, Аркадий Михайлович начал рассказывать о своей новой службе:

— До сих пор я молчал, так как не все было выяснено. Собственно, идею, о которой вы сейчас от меня услышите, подсказал мне Ярослав. Как-то, рассказывая, что на Глубинном пути строят большие вокзалы и что для оформления их приглашены лучшие архитекторы, он предложил мне подумать, нельзя ли украсить эти вокзалы растениями. Я об этом долго думал и размечтался вовсю; даже начал в воображении устраивать там подземные сады, цветники и оранжереи. И в самом деле, почему бы на таких глубинах и не создать колоссальную оранжерею? Температура там идеально равномерная и такая, что даст возможность выращивать самых нежных представителей тропической флоры. Воды там сколько угодно. Соответствующий грунт создать нетрудно — всегда можно добавить необходимые химические удобрения. Необходимое количество углекислоты мы тоже дадим. Остается только проблема света. Как подать в подземелье солнечный свет? Я решил, что солнце можно заменить большими кварцевыми лампами, которые будут периодически на несколько минут зажигаться на протяжении каждого часа. Это будет полезно не только для растений, но и для людей, там работающих. И вот в моем воображении возникли эти сады-цветники. Я уже видел вокруг подземных вокзалов кусты роз, ирисы, астры, цветущую сирень.

— А в сирени щелкают соловьи, — заметил, перебивая профессора, Тарас.

— Ты, Тарас, скептик! — возмутился ботаник.

— Нет, я говорю совершенно серьезно, Аркадий Михайлович! Почему нельзя населить подземные сады птицами? Ведь будет веселее. Можно даже ульи с пчелами поставить.

Аркадий Михайлович довольно засмеялся. Очевидно, он почувствовал в словах мальчика веру в свои фантастические замыслы.

— Я и сам уже думал, — Аркадий Михайлович повертел в руках вилку, — я и сам думал, что хорошо бы расширить границы биосферы, завоевать для нее подземные глубины, создать как бы нижний этаж для растений. Мне уже снились подземные поля и леса. Но пока сделаем первую попытку на глубинных станциях нашего туннеля.

Завтрак проходил в оживленной беседе о том, какие деревья, цветы и травы нужно насаждать в подземельях Глубинного пути между Москвой и Дальним Востоком. Мы старались представить себе, каковы на вкус будут фрукты из подземных садов.

— Посадим там землянику и клубнику, — уговаривал Тарас, — и будем варить из них варенье. Мне обязательно пенку!

— Ну, пенки еще долгонько придется ждать, — смеялся ботаник.

— А как же теперь я, когда вы, Аркадий Михайлович, на службе? — вдруг спросил мальчик.

— Ты? Ты тоже на службе. О твоем назначении тоже подписан приказ.

— И меня не спросили?

— Я думал, что ты не станешь возражать.

— Конечно, нет. Значит, я поступил на службу? Первый раз в жизни! Очень рад… — Тарас встал, подошел к профессору и принял серьезный, солидный вид: — Скажите, что мы должны делать?

Глядя на лукавую физиономию мальчика, мы с профессором расхохотались.

— Жулик ты, Тарас! — сквозь смех проговорил старый ботаник.

— Аркадий Михайлович, я знаю! — воскликнул Тарас и тоже расхохотался, да так звонко, что в солнечной, веселой комнате стало еще веселее. — Я знаю, меня назначили вашим главным помощником!

— Чуточку не угадал. Секретарем.

— Так секретарь и есть главный помощник.

— Ну, прекрасно. Кончай-ка завтракать. Мы сегодня выезжаем в дальние странствия.

— Вы на сессии совета не будете? — спросил я.

— Я приеду к концу, чтобы выступить со своим планом озеленения.

— А куда вы едете?

— Сегодня мы с Тарасом вылетаем в Забайкалье. Там — самая глубокая шахта Глубинного пути, номер девятьсот двадцать пять. Ее глубина полтора километра. На этой глубине строится большой подземный вокзал. Ярослав рекомендовал ехать туда. Он дал мне письмо к инженеру Кротову. Я хочу начать озеленение немедленно.

— Я бегу в номер, — сказал Тарас.

Когда мальчик ушел, профессор, проводив его взглядом, обратился ко мне:

— Чудесный паренек! В нем как-то хорошо соединяются серьезность и детское легкомыслие. Хотел бы я, чтобы его юность проходила вблизи от меня.

Возвращаясь в свои комнаты, мы встретили в коридоре Тараса.

— Аркадий Михайлович! — Мальчик подошел к профессору. — Когда я проходил вестибюлем, на меня очень внимательно смотрел какой-то человек. Мне показалось, что я его знаю. Я даже хотел поздороваться, а потом подумал, может, он меня и не знает. А теперь я вспомнил, кто это. Вы его не видели?

— Кто? Кого?

— Это был следователь. Тот самый, который когда-то приезжал ко мне в больницу с вами, а потом один… Помните?

— Томазян?

— Он самый!

— Не видел. Вы видели его? — обратился профессор ко мне.

Я молча покачал головой.

— Хотел бы с ним встретиться. Но у нас нет времени. Когда вернемся в Иркутск, поищем его… Симпатичный человек.

У себя в номере я подумал, что мне было бы интересно встретиться сейчас с Томазяном. Но следователь просил без надобности к нему не приходить и хранить наши отношения в тайне.

Я услышал в соседней комнате шаги Лиды. Нужно было сказать ей о моем разговоре с Макаренко. Я постучал и вошел к ней. Она стояла перед раскрытым чемоданом.

— Вы куда собираетесь? — спросил я.

— На девятьсот двадцать пятую.

— Сегодня?

— Не позже завтрашнего утра.

— Аркадий Михайлович и Тарас сегодня тоже вылетают туда.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Я видел его.

— Каким образом?

— Это получилось случайно. Он не выходит из кабинета Саклатвалы. Академик не выпускает его ни на минуту. Мне едва удалось обменяться с ним несколькими словами. После сессии Научного совета он сейчас же поедет на ту шахту, где будете вы.

Я выдумывал как умел, чтобы хоть чем-нибудь оправдать поведение Ярослава и свою неудачу.

— Спасибо, — сухо сказала Лида.

Ее лицо омрачилось. Она склонилась над чемоданом и начала энергичнее укладывать вещи.

— Лидия Дмитриевна, не принимайте этого так близко к сердцу.

Девушка посмотрела на меня глазами, полными слез.

— Пусть приезжает, если он сможет это сделать после заседания совета.

— Что означают ваши слова? Почему такой зловещий тон?

— Разве вы не слышали, что группа инженеров подала заявление с требованием привлечь Ярослава к ответственности за преступное руководство строительством?

— Уже? Но Саклатвала его защищает. И, собственно, при чем здесь Ярослав? Ведь руководит Саклатвала!

— На Саклатвалу кое-кто смотрит, как на старого деда, уже неспособного критически оценивать события. Мол, он теперь годится только для представительства.

— И вы, которая так близко встречаетесь с этим выдающимся ученым, можете согласиться с такой формулировкой?

— Я — нет. Но… Я ничего не знаю. Я ничего сделать не могу и сегодня еду. До свиданья!

Я вежливо поклонился и вернулся к себе.

11. ПОРУЧЕНИЕ «ДОКТОРУ ВАТСОНУ»

Меня поднял с кресла телефонный звонок.

— Слушаю.

— Добрый день, — послышался знакомый голос.

— Добрый день!

— Послушайте, Ватсон, я хотел бы вас видеть.

— А-а… это вы. Так вы ко мне или я к вам?

— Очень прошу вас ко мне.

— Хорошо. Приду через пять минут.

— Будьте пунктуальны, — попросил Томазян и повесил трубку.

Через пять минут я был на первом этаже, где жил следователь.

Он встретил меня очень приветливо.

— Вы приехали сегодня утром? — опросил я.

— Откуда вы знаете?

— Сужу по вашему усталому виду… И, кроме того, здесь, в гостинице, вас узнали и уже известили меня.

— Не Тарас ли Чуть?

— Да.

— А я думал, что он не узнал меня.

— Сначала действительно не узнал, но потом вспомнил. С ним случается и так: видит знакомое лицо, а вспомнить, где встречал человека, не может.

И я рассказал о случае с Догадовым.

— Где же Тарас мог его видеть?

— Вероятно, у Аркадия Михайловича или у Черняка, а может быть, в редакции «Звезды».

— Кто он такой, этот журналист?

— Сейчас он работает палеонтологом. К слову сказать, кажется, единственный человек, который горячо выступает в защиту Макаренко.

— Интересно… Ну, хорошо. Рассказывайте, что у вас нового.

Что я мог рассказать Томазяну? Я нигде не замечал ничего угрожающего или подозрительного в отношении людей, которых обещал ему охранять. Шелемеха уехал, на Самборского никто никаких покушений не делал, Лида была взволнована, но непосредственно ее творческой работы это не касалось. Ярослав Макаренко — вот человек, судьба которого меня наиболее тревожила. Мой доклад в основном был об этом инженере. Я передал следователю все, что слышал о Макаренко, и особо остановился на рассказе Догадова. О разговоре с самим Макаренко я промолчал, не желая нарушить свое слово, и считал, что ничего особенного этот разговор Томазяну не даст.

Он слушал внимательно, не перебивая, но, по крайней мере так мне показалось, ничто в моем рассказе по-настоящему его не заинтересовало.

— Хорошо, — сказал он, дослушав меня до конца. — Итак, Лидия Шелемеха выезжает на девятьсот двадцать пятую шахту. Придется вам тоже туда ехать. Вы ее ангел-хранитель. Только помните: не нужно быть надоедливым… Не раздражайте ее чрезмерным вниманием…

— Я понимаю. Ее брат тоже поручил мне охранять девушку, хотя и по другим причинам.

Выслушав, какое поручение возложил на меня Станислав, Томазян остался вполне доволен.

— А теперь, — попросил я, — расскажите своему Ватсону, что вы нашли в тайге.

— Охотно.

Утомленный следователь удобно устроился на диване и, подложив под голову подушку, начал свой рассказ.

— Во-первых, вот что мне известно точно: первого мая, перед рассветом, в Свердловск из Москвы прибыл самолет. Из самолета вышел пассажир с маленькими рыжими усиками, в сером плаще и в черной фуражке. Он спешил в Иркутск. Дежурный по аэропорту решил отправить его дальше почтовой машиной. В то же самое утро в том же Свердловском аэропорту попросил побыстрее отправить его в Иркутск высокого роста мужчина в костюме цвета хаки и в желтых крагах. Откуда он прибыл, не установлено. На корешках билетов — фамилии: одного — Черепашкин, другого — Виноградов. Виноградова тоже посадили на почтовый самолет. Нужно вам сказать, что этого Виноградова уже искали. К сожалению, люди, которые должны были его задержать, опоздали. Он улетел. В Иркутск была послана шифрованная телеграмма. Ну, а дальше вы знаете: почтовый самолет прибыл сюда без пассажиров. Пилот и бортмеханик засвидетельствовали, что пассажиры исчезли незаметно для них. Парашютный люк был открыт — открыть его могли только пассажиры. В самолете было три парашюта, но пассажиры ими не воспользовались. Возможно, один из пассажиров захотел выбросить другого, они боролись, и оба выпали в открытый парашютный люк. Все это очень нелепо… по крайней мере, пока.

— В самом деле, странная история, — согласился я. — И как же вы решили поступить с этим делом?

Томазян немного помолчал, словно собираясь с мыслями, потом продолжал:

— Нужно было установить судьбу пассажиров и разыскать сумку о почтой. По моему поручению опытные агенты тщательно обследовали каждый квадратный метр тайги, расспрашивали местных жителей. Розыски не прекращались ни на минуту. Я сам выехал туда, так как мне сообщили, что первого июня двое золотоискателей видели, как с самолета, летевшего над тайгой, прыгнул парашютист. Они рассказали, что парашютист спускался с каким-то грузом, причем один из золотоискателей уверял, что это был не груз, а человек. Оба золотоискателя (они наблюдали каждый отдельно) думали, что с самолетом случилось несчастье и он вот-вот упадет. Но самолет промчался дальше и исчез за лесом. Видя это, золотоискатели не стали разыскивать парашютиста: они решили, что прыжок сделан со специальным заданием и парашютист в помощи не нуждается… Узнав такие новости, я, разумеется, распорядился обследовать местность, над которой видели парашютиста. На следующий день среди густого кустарника на берегу узенькой речки нашли небрежно свернутый парашют. Я был там. Осмотр убедил меня, что эта площадка пригодна даже для посадки небольшого самолета. Ни парашютиста, ни сумки с почтой мы не нашли.

Томазян умолк.

Его рассказ чрезвычайно заинтересовал меня. Что за странная история!

— Какой вы нашли парашют? — спросил я.

— Обыкновенный. Вы разбираетесь в парашютах?

— Приходилось прыгать… Кроме того, о парашютах я много слышал от Догадова. Кажется, он когда-то увлекался этим видом спорта.

— Парашют шелковый, пятьдесят четыре квадратных метра, учебный…

— И никаких меток?

— Есть номер: Р-002561.

— А по номеру ничего нельзя установить?

— Только то, что он выпущен фабрикой три года назад.

— Что же вы думаете по этому поводу?

— Парашютиста нужно найти во что бы то ни стало. И даже не одного, а двух. Будем искать везде: в тайге и вне тайги. Не знаю, найдут ли их в тайге, но думаю, что московская почта и корреспонденция на имя Лидии Дмитриевны Шелемехи не целиком удовлетворит этого энергичного парашютиста и тех, кто вместе с ним работает. Итак, нужно следить за теми, кто будет вертеться вокруг этой девушки и ее товарищей. Пайрекс-алюминий — это вещь, о которой кое-кто мечтает за границей. Мечтают там также о рисунках литостатов. Вот почему за окружением Самборского тоже нужно следить.

— Кому же все-таки принадлежит честь изобретения литостата? — спросил я. — Сам Самборский что-то глухо намекал на Макаренко…

— Идея Макаренко, но рисунки и конструкция Самборского. Заграничной агентуре идея знакома, и машину они, вероятно, видели не раз. Ее конструкция — вот что их интересует.

— Вы говорите — агентура. Значит, вы считаете, что здесь действует целая шпионская организация?

— Об этом я знаю столько же, сколько и вы… Повторяю: вражеских агентов, появлявшихся здесь до сих пор, мы ловили, как кроликов… Но есть какой-то дьявол, которого нам никак не удается вытащить. Очевидно, он прекрасно владеет искусством маскировки. К тому же, на охоту за ним я вышел, по сути, без помощников, если не считать вас…

В эту минуту в дверь постучали и подали следователю телеграмму.

Сев за стол, он начал внимательно изучать ее. Текст телеграммы состоял из большого количества цифр. Телеграмма была шифрованная.

— Подождите, пока я прочитаю ее, — сказал Томазян, передавая мне какой-то журнал.

Я пересел в кресло возле окна и сделал вид, что углубился в чтение. Мысли мои настойчиво возвращались к только что услышанному. Кроме того, меня интересовала телеграмма. По всей вероятности, она имеет отношение к этому делу.

Томазян вытащил из ящика небольшую книжечку, посмотрел на стенной календарь, открыл книжку на первой странице и отсчитал какое-то количество строк. Потом он что-то обозначил в книжке карандашом и только после этого принялся переписывать телеграмму. Делал он это очень внимательно.

Я вглядывался в его энергичное, восточного типа лицо с несколько длинноватым носом. В его внешности чувствовались упорство, настойчивость и в то же время темпераментность.

Иногда он останавливался на какой-нибудь цифре, но ненадолго: решение задачи находилось быстро, и он записывал на бумаге очередное слово.

Я думал: стоит ли рассказать следователю обо всем, что мне известно? Хотя Томазян и прекрасный человек, но сумеет ли он чутко отнестись к трагедии Лиды и Ярослава? Хватит ли у него деликатности обойти их взаимоотношения? Это очень трудно, а следователю иногда и совсем невозможно. Нет, лучше ничего не говорить. Пусть я буду единственным посторонним, кому известна эта тайна.

Но вот Томазян закончил расшифровку телеграммы и протянул мне бумагу. Я прочитал:

«Возле Братска задержан подозрительный человек с документами на имя Виноградова. Есть сходство одежды. Остальные приметы не соответствуют тому, что нам известно».

Пока я читал, Томазян начал что-то писать.

— Что вы думаете делать? — спросил я.

— А вот посылаю телеграмму в Братск, — ответил следователь. — «Немедленно самолетом доставьте Виноградова в Иркутск. Требую осторожности». Полагаю, что завтра мы увидим этого Виноградова.

Во мне заговорило любопытство:

— Послушайте, Томазян, мне очень хотелось бы увидеть этого субъекта.

— Хорошо, — сразу же согласился следователь. — Завтра, после того как мы его увидим, мы окончательно решим, нужно ли вам выехать в Забайкалье вслед за Лидией Дмитриевной. Все-таки готовьтесь, чтобы вы могли за час собраться в дорогу.

— Хорошо, буду готов. Я вам еще нужен?

— Будьте здоровы… Между прочим, имейте в виду, что тот, за кем мы охотимся, знает о личных — кажется, достаточно сложных — взаимоотношениях между Лидией Шелемехой и Ярославом Макаренко.

Услышав это от Томазяна, я оторопел.

— Вам что-нибудь известно об этом? — спросил он, испытующе глядя на меня.

— Нет… — едва выговорил я и сразу почувствовал, как у меня начинают гореть уши.

— Ну хорошо, — усмехнулся Томазян. — Итак, имейте в виду, что между ними что-то было и кто-то об этом пронюхал… До свиданья.

Выйдя, я сейчас же посмотрел на себя в зеркало, стоявшее в коридоре. В самом деле, уши мои были красны как огонь. На душе было скверно. Но мог ли я сказать что-нибудь Томазяну о моих друзьях?

12. ЧЕЛОВЕК, СОМНЕВАЮЩИЙСЯ В СВОЕЙ ФАМИЛИИ

Прокуратура помещалась в двухэтажном доме напротив областного суда. Мы приехали туда во втором часу дня.

В кабинетах следователей царила тишина. Сюда не долетали ни стук пишущих машинок из канцелярии, ни шум посетителей из приемной прокурора.

Один из этих кабинетов занял Томазян. Местный прокурор давно знал московского следователя и помогал ему не только по обязанности, но также из чувства дружбы и уважения.

Нам сказали, что Виноградова уже привезли из Братска и он находится в помещении для арестованных.

Томазян попросил одного из следователей проводить меня в это помещение и дать мне возможность посмотреть на арестованного так, чтобы тот меня не видел.

Выяснилось, что сделать это нетрудно: в помещении для арестованных было небольшое затемненное оконце. Очутившись перед ним, я посмотрел в камеру и увидел на скамье маленького человечка без шапки, с усиками. На нем был костюм цвета хаки, на ногах — краги. Костюм был явно не по нем. Рукава рубашки он подвернул, брюки обвисали над крагами. Вообще арестованный выглядел грязным, испуганным, помятым.

Он сидел неподвижно, вперив взгляд в стену.

Весь его облик был воплощением тупости, и именно это заставило меня вспомнить, что я когда-то уже встречал этого субъекта. Да, достаточно было на несколько секунд закрыть глаза, как в воображении всплыли ночь на улице Красных Ботаников и дендрарий профессора Довгалюка. Какой же это Виноградов? Это не кто иной, как Черепашкин! Я пригляделся еще внимательнее и убедился, что это действительно тот самый управляющий домом, в котором жили профессор Довгалюк и летчик Шелемеха.

Я поспешил к Томазяну.

— Ну? — спросил он.

— Черепашкин, — коротко ответил я.

— Вы уверены? — живо спросил следователь.

Я рассказал, как мне довелось встретиться с этим гражданином.

— Интересно… Это становится исключительно интересным! Как же Черепашкин на протяжении нескольких дней стал Виноградовым? Попробуем сейчас выяснить. Хотите его послушать?

— Это было бы любопытно.

— Сейчас мы попросим принести сюда ширму. Вы посидите за ней, пока я буду с ним говорить. Только сидите тихо, не выходите, пока я вас не позову.

Диван и маленький столик отгородили ширмой, и я удобно устроился. В ширме имелось несколько едва заметных дырочек, и таким образом весь кабинет был мне хорошо виден.

Привели арестованного.

— Прошу, гражданин, садитесь, — предложил следователь.

Арестованный несмело подошел ближе к столу и с явным удовольствием сел в кресло, на которое ему указали. Можно было подумать, что он отдыхает после долгой, утомительной работы.

Томазян придвинул к себе папку с делом и, не заглянув в нее, спросил:

— Как ваша фамилия? Вероятно, не Виноградов?

— Как моя фамилия? — переспросил арестованный. — Я уверен, что Черепашкин, а мне все говорят, что Виноградов. И я уже начинаю думать: не сошел ли я, часом, с ума?

— Удивительно!.. Но такое… случается, — медленно выговаривая слова, сказал Томазян, и в голосе его звучало нечто похожее на сочувствие.

— Умоляю вас! — вдруг отчаянно вскрикнул арестованный. — Скажите, как моя фамилия? Черепашкин?

— А вы как думаете?

Черепашкин развел руками, поднял одно плечо, склонил набок голову и безнадежно заявил:

— Ничего не понимаю. Не представляю себя Виноградовым.

— Вы и в самом деле не Виноградов, а…

— А?.. — испуганно и с надеждой глядя на следователя, выпрямился арестованный.

— Вы, — сказал, пристально глядя на арестованного Томазян, — вы действительно Черепашкин Иван Семенович.

— Слушайте, вы правду говорите? — В голосе Черепашкина зазвучала радость, потом маленького человека снова охватил страх, и он зашептал: — Нет, тот уверял меня, что я Виноградов, только сошел с ума.

— Успокойтесь, выпейте воды, закурите папироску.

Следователь подал ему стакан с водой и положил на стол раскрытый портсигар. Человечек выпил воды, потом закурил и жадно затянулся дымом.

— Теперь расскажите, что с вами случилось.

Черепашкин как будто поверил, что он — это он, и начал рассказывать о своих приключениях.

— Я летел самолетом. У меня было важное дело. Хорошо помню, как мы вылетели из Свердловска. Со мною был еще один пассажир. Мы смотрели на виды, хотя они мне скоро надоели — леса и леса… Летели мы то ниже, то выше, потом тот пассажир снял из сетки над головой чемодан, вытащил оттуда географическую карту и начал ее разглядывать. Я думал, что он знает, где мы летим, и заглянул в карту. Он показал мне пальцем какое-то место и отдал карту. Я тоже начал ее разглядывать. Что было дальше, вспомнить не могу. Открыл глаза и вдруг вижу: вокруг меня лес. Рядом стоит человек и прикладывает к моей голове мокрый платок. А голова моя словно раскалывается. Человек как будто тот, что летел со мной в самолете, а может быть, и не тот. Чем-то не похож… Я спросил, что случилось. Он ответил, что произошло несчастье, но сейчас все идет к лучшему. Потом он спросил, кто я такой. Когда я назвал свою фамилию, незнакомый человек очень удивился, несколько раз переспросил меня и наконец сказал, что я ошибаюсь, что я совсем не Черепашкин, а Виноградов, не управляющий домом, а научный работник. Я полез в карман за документами и в этот момент заметил, что на мне другой костюм, не мой. Вынул документы… Документы были на имя Виноградова. Я ничего не понимал. Голова болела… Я опять начал рассказывать ему о себе. Рассказал всю свою биографию, где работаю, куда и зачем еду. Он все расспрашивал, но смотрел на меня, как на сумасшедшего. Не знаю, что было дальше, но, верно, я снова потерял сознание. Когда я пришел в себя, я был в тайге уже один, в этой самой чужой одежде и с чужими документами… Высокий незнакомец исчез. Знаете, как я намучился? Ходил по лесу, слышал, как ревут медведи, голодал, ел листья и коренья, каких раньше никогда и не видел. Наконец меня встретили люди…

Он перевел дыхание. Томазян чуть заметно улыбнулся.

— Как я обрадовался людям! Но, когда они посмотрели мои документы, вышло, будто я все-таки Виноградов. Я возражал, но меня арестовали.

— Хорошо, достаточно, — перебил его Томазян. — Мне о вас известно. Даже знаю, что вы летели в Иркутск вручить судебную повестку профессору Довгалюку.

Арестованный, слушая следователя, нагнулся, чтобы скрыть лицо. По-видимому, он волновался.

— Да, да. Я ведь Черепашкин! — вскочив с кресла, закричал он.

— Бесспорно! Теперь расскажите, пожалуйста, как выглядел ваш спутник и о чем вы с ним говорили.

Нельзя сказать, чтобы этот управляющий домом отличался наблюдательностью. Томазян долго бился над тем, чтобы восстановить в его памяти образ Виноградова. Наконец ему удалось выяснить, что спутник Черепашкина был высокий, чисто выбритый блондин с «серо-неприятными», по определению Черепашкина, глазами. Темно-зеленый костюм и краги, вероятно, придавали ему полувоенный вид, потому что управляющий домом считал его «словно военным».

Черепашкин еще раз передал весь разговор в тайге. По его словам, говорил больше он, чем Виноградов. Вспомнил также, что когда в первый раз пришел в сознание, то увидел возле себя брезентовую и кожаную сумки и рюкзак. Но подробно об этих вещах ничего рассказать не смог.

— Очень рад, что вы остались живы, хотя и пострадали, — собираясь, очевидно, закончить допрос, обратился Томазян к Черепашкину. — Вас арестовали по ошибке. Через пять минут, — следователь посмотрел на часы, — будет шестнадцать часов. Вы пробыли под арестом двадцать три часа пятьдесят пять минут, обвинение вам не предъявили — и вы освобождены. Жалею, что так случилось.

Некоторое время Черепашкин молчал. Он повернулся в кресле. Я хорошо видел его лицо. Понемногу радость на нем исчезла, и оно начало омрачаться.

— Вы не имели права меня задерживать! — вдруг резко заявил он следователю. — Это возмутительно! Я привлеку вас к ответственности. Вы должны компенсировать мне потерянное время, пока я сидел под арестом. Вы обязаны уплатить мне за это время и за мое здоровье.

— Что?

— Я перенервничал. Я требую!

— Успокойтесь, выпейте еще воды. Никто не виноват, что вы не только дали выбросить себя из самолета, подменить документы, переодеть себя, но даже позволили убедить себя, что вы сумасшедший.

— Разрешите! — закричал Черепашкин. — Я…

— Ничего вам не разрешат! — перебил его следователь. — Пока я привлекаю вас к этому делу как свидетеля, но нужно будет еще подумать о вашей вине, потому что своим бестолковым поведением вы запутали нас.

Меня поразило нахальство этого маньяка. Но, видимо, он принадлежал к тем храбрым крикунам, которые весьма чувствительны к чужому окрику. Слова Томазяна ошеломили его, и он залепетал:

— А как же мне без документов?

— Зайдите в секретариат прокуратуры. Это на первом этаже. Я позвоню управляющему делами, он возьмет с вас подписку и все устроит. Вы свободны. Прошу.

Едва за Черепашкиным закрылась дверь, я вышел из своего укрытия.

— Вот идиот! — сердито сказал Томазян, глядя вслед управдому. — Ну, его счастье, что он такой идиот.

— Почему? — полюбопытствовал я.

— Вряд ли оставил бы его в живых Виноградов, будь этот Черепашкин поумнее. Но Виноградов тоже, знаете, фрукт! Нужно уметь уговорить, что ты сумасшедший.

— К каким же выводам вы пришли?

— Что вам не следует задерживаться в Иркутске. Вылетайте в Забайкалье. О Черепашкине никому ничего не рассказывайте. Я его освободил из-под ареста, но сделаю так, что он никому на глаза не попадется. А о Виноградове пойдет слух, что он арестован. Если там будут какие-нибудь разговоры на эту тему, скажите, не вдаваясь в подробности, что вы тоже слышали нечто подобное. Вот и все.

— Но на днях здесь состоится сессия Научного совета. Я получил от Саклатвалы приглашение быть на ней, — заметил я.

— Дня два пробудете в Забайкалье, а потом, если там ничего подозрительного не заметите, можете прилететь сюда.

13. ШАХТА № 925

В горах, между верховьями Зеи и притоками Гилюя, расположился один из самых важных пунктов гигантского подземного строительства.

Здесь была пробита шахта, числившаяся в системе строительства под номером девятьсот двадцать пять. Это была самая глубокая на всем Глубинном пути шахта. Именно в этих горах туннель проходил на глубине около полутора километра. Температура здесь доходила до сорока пяти градусов выше нуля. Это, к слову сказать, вполне отвечало данным неоднократных геологических исследований, которые показывали, что приблизительно на глубине сорока метров от поверхности земли температура начинает равномерно увеличиваться на один градус через каждые тридцать три метра. Считается, что такое равномерное повышение температуры остается относительно постоянным до глубины приблизительно в два километра.

Но я отклонился от темы своего рассказа.

Мой самолет прилетел на шахту рано. Солнце еще не успело нагреть воздух, и было довольно холодно.

Посадочная площадка соединялась о шахтой ровным, как стол, и блестящим, как начищенный сапог, шоссе. Меня сразу же забрал автобус, и скоро мы ехали через довольно большой, расположенный вокруг шахты город. В городе жило, по-видимому, несколько десятков тысяч людей, но имел он еще не слишком привлекательный вид: чернели длинные, приземистые деревянные строения, нигде не было заборов, во многих местах лежали груды строительного материала. Весь вид города свидетельствовал о том, что люди пришли сюда недавно и осели здесь временно, для спешной работы.

Девятьсот двадцать пятую все считали гордостью строительства, и это совершенно понятно: ведь на свете немного подземных строений такой глубины. Пробить такую шахту в течение одного года в горном, безлюдном и бездорожном крае было чудом не только технического, но и организационного искусства.

Автобус остановился около надшахтного строения.

Выйдя из машины, я увидел неподалеку Аркадия Михайловича и Тараса в сопровождении широкоплечего высокого человека в шахтерской одежде, в котором я узнал инженера Кротова.

Аркадий Михайлович и Тарас приехали накануне вечером и сейчас собирались спуститься с Кротовым в шахту. Я сказал, что хочу присоединиться к ним, уверяя, что дорога меня нисколько не утомила.

Кротов — он тоже сразу узнал меня — помог мне донести мой чемодан до шахты и отдал его там на хранение. Там же Аркадий Михайлович, Тарас и я получили шахтерские костюмы и шлемы с звукофильтрами.

Выяснилось, что Кротов, который до сих пор возглавлял вентиляционно-пневматическую службу восточной зоны, теперь назначен начальником Забайкальского участка строительства. Итак, он являлся здесь старшим, и с его стороны было очень любезно лично показать нам туннель.

— Может быть, у вас сейчас нет времени? — допытывался у него профессор. — Мы можем осмотреть все и сами.

— Для вас время найдется, — ответил Кротов. — Тропические сады под землей — это такая вещь, что для нее не жаль времени.

Ствол шахты был устроен так, что в нем работало сразу несколько лифтовых кабинок для людей, а кроме того, и грузовые клети. Последние ежеминутно выносили на поверхность тысячи кубометров грунта и высыпали его на большие платформы. Платформы катились непрерывным потоком, отвозили грунт на несколько километров от шахты, и там, где они высыпали его, вырастали высоченные холмы.

Мы вошли в лифт. Кротов закрыл дверцы, и лифт двинулся вниз. Мне начало казаться, что я снова нахожусь в самолете, идущем на посадку.

— А знаете, — обратился ко мне Аркадий Михайлович, — здесь Лида. Она уже внизу.

— Да, ее группа уже спустилась, — подтвердил Кротов. — Мы их встретим.

Во время спуска мы с Кротовым начали вспоминать наши встречи. Я вспомнил слова Догадова о том, что этот инженер во всем поддерживает Макаренко, и поглядывал на Кротова с особым интересом.

Кротов получил образование горного инженера и много лет работал в Донбассе. Это был серьезный человек средних лет, очень спокойный, мягкий, по моему мнению, несколько мешковатый.

Инженер пожаловался на сотрудников картографического управления, которые в последние дни отняли у него много времени.

— Нас донимает Макуха, — сказал Кротов профессору. — Чем он только не занимается! Руководит картографическим управлением, а набрал себе кого угодно. У него работают и геологи, и геофизики, и археологи, и фитопалеонтологи, и обыкновенные зоологи и ботаники, и метеорологи, и, кажется, даже нумизматы.

— А филателистов еще нет? — засмеялся Аркадий Михайлович.

— Вероятно, он скоро и для них найдет работу. Тем более, что он предложил отметить окончание строительства Глубинного пути выпуском специальных почтовых марок.

Профессор улыбался. Он любил инициативного географа, своего бывшего ученика.

— И знаете, — продолжал Кротов, — его сотрудники выискивают множество различных вещей, которые будто бы необходимы науке, но абсолютно никакого значения не имеют для нашего строительства… Теперь у нас трагедия с палеонтологом. На этих днях мы раскопали на глубине в тысячу пятьсот тридцать пять метров кладбище каких-то допотопных животных.

— Ого! — воскликнул профессор.

— Действительно, небывалое явление… Но в этом самом месте мы должны пробивать русло для подземной реки. Ну, тут и началась война с палеонтологом!

— Не Догадов ли? — спросил я.

— Он самый, — кивнул Кротов. — Человек, кажется, смыслящий. Иногда говорит очень умные вещи, а здесь, с этими костями, устроил мне настоящую войну. Сегодня вот послал телеграмму Макухе. Жалуется на меня.

Лифт начал замедлять движение. Приближалось дно шахты.

— Представьте себе, на какой страшной глубине мы, — сказал Тарас. — Сколько над нами земли и камня!

Я закрыл глаза, стараясь представить себе это, и даже вздрогнул.

Но вот лифт остановился. Открывая дверцу, Кротов заметил:

— А представьте, какой исполинской силы сдвиги земных масс совершались здесь, если кости зверей попали на такую глубину.

— Мне кажется, что это невозможно, — покачал головой Аркадий Михайлович. — Разумеется, я не такой уж знаток геологии, но все-таки…

— От геологов я слышал то же самое, — сказал Кротов, — но кости существуют — я их видел.

Мы вышли из кабинки.

Первое, что поразило нас, — это окутывавшая все вокруг полутьма. Девятьсот двадцать пятая шахта явно отличалась своим освещением от того подземелья, куда нас водил Самборский. На мой вопрос, почему здесь так темно, Кротов ответил, что приходится экономить электроэнергию, пока не начнет свою работу электростанция на подземной Ангаре.

В этой полутьме уходили ввысь и где-то в вышине исчезали величественные гранитные колонны. В сумраке совершенно нельзя было различить потолок — высота подземелья достигала здесь ста двадцати метров. Именно в этом месте планировалась постройка подземного вокзала, а немного дальше должны были разместиться депо электровозов и вагонов и различные мастерские.

— Это труднее всего, — пояснил Кротов. — Пробивать самый туннель сравнительно легко. Нам же придется создать целый подземный город… Были споры, следует ли строить именно здесь. Другие подземные вокзалы мы располагаем на значительно меньших глубинах и почти все — вблизи больших наземных городов. Но ряд обстоятельств побудил нас остановиться именно на этом месте. Во-первых, грунт. Здесь исключительно твердые породы. Во-вторых, это район величайших геологических богатств. Вы, наверное, знаете, что перед нами поставили задачу построить под землей большой завод пайрекс-алюминия. Выяснилось, что именно тут есть для этого производства богатейшая сырьевая база. Сейчас я заканчиваю изыскания, которые позволят окончательно определить место расположения будущего завода. Группа научных работников, прибывшая сюда, уже строит небольшой экспериментальный завод. Если хотите, я провожу вас туда. Кроме того, когда выбирали место для подземного вокзала, приняли во внимание и особенности окружающего района. Развитие этого района требует создания в горах большого центра… кроме того, значительная глубина, как надеются геологи, в какой-то мере должна страховать нас от возможных сейсмических катастроф. А надо сказать, что в этом отношении район, очевидно, не совсем безопасен.

— А у вас много литостатов? — с интересом спросил Тарас.

— Не следует быть чрезмерно любопытным, — улыбнулся Кротов. — Нам их хватает. А скоро будет вдвое больше.

Тарас сконфузился.

Чтобы осмотреть шахту, нам пришлось воспользоваться гусеничным электровозом. На этой машине был установлен сильный прожектор, на несколько сот метров освещавший дорогу. Мы надели шлемы с звукофильтрами и уселись на электровоз.

Сначала мы осмотрели подземелье в той части, где проектировали постройку разных сооружений. Подземелье это протянулось приблизительно на семь километров. Строительство здесь не было закончено и наполовину.

Если бы не шлемы с звукофильтрами, барабанные перепонки у работавших здесь людей едва ли смогли бы долго выдерживать оглушительный скрежет полутора десятков литостатов и грохот конвейеров, выносящих породу.

Наша машина быстро прошла подземелье и вышла к туннелю, показавшемуся мне даже тесным. Здесь наш электровоз не мог уже так свободно двигаться. Он шел среди целого потока больших пустых вагонеток, катившихся куда-то вдаль.

— Там работает новая машина, — объяснил нам Кротов: — литостат «С-26». Последняя новинка, специально для прогрызания самых твердых пород. Гордость Самборского… В породе очень часто попадаются драгоценные камни, — указывая на нагруженные вагонетки, продолжал свои объяснения Кротов. — В этом районе мы находим главным образом ярко-вишневые гранаты, буро-красные сердолики, розовые турмалины и светло-красные рубины. Но у нас совершенно нет времени заниматься их собиранием. В недалеком будущем, очевидно, внимательно переберут всю вывезенную на поверхность породу. Теперь нас интересуют только алмазы. Очень интересуют, так как они необходимы для буровых инструментов. К сожалению, именно алмазов в этой местности мало.

Мы осмотрели гордость Самборского — литостат «С-26». Потом инженер повел нас к Лиде Шелемехе.

— Там вы найдете и упрямого палеонтолога, — сказал Кротов. — Это у нас район так называемой Северной штольни. На сто метров выше, над штольней, — подземное озеро. Наша беда. Для безопасности туннеля необходимо провести оттуда реку и установить шлюзы. Мы от этого озера пока хорошо отгородились. А то чуть было не начался потоп.

Электровоз выбрался из туннеля, обогнул поток вагонеток, проскочил над ними по горбатому мостику и быстро помчался к Северной штольне. Въехав в нее, мы заметили, что в ней гораздо больше света, чем во всех других здешних подземельях.

— Это сделано специально для приезжих, — вздохнув, проговорил Кротов. — Между прочим, профессор, — обратился он к ботанику, — мне кажется, это место будет едва ли не лучшим для ваших первых опытов.

Аркадий Михайлович сам уже внимательно оглядывал все вокруг и что-то шептал себе под нос.

Тем временем наш экипаж остановился около группы людей, тоже осматривавших стены штольни. Здесь царила относительная тишина, и все поснимали шлемы. Я сразу увидел Лиду. Возле нее стоял Догадов. Очевидно, новоявленный палеонтолог, встретив девушку, так обрадовался этому, что забыл о костях своих допотопных животных. Узнал я также и нескольких инженеров и химиков, которых видел в лаборатории новейших сплавов. Большинство же присутствующих было мне незнакомо.

Догадов мгновенно подбежал к электровозу и поздоровался с Кротовым. Ни меня, ни профессора, ни Тараса он не узнал: мы были хорошо замаскированы шахтерской одеждой и шлемами.

— Товарищ Кротов! — крикнул он инженеру. — Я нашел единомышленников, которые тоже считают варварством то, что вы не даете мне возможности вырыть костяк бронтозавра… А от Макухи вы ничего не получили?

— Послушайте, Догадов, — спокойно, тоном, свидетельствующим, что палеонтолог напрасно тратит силы на уговоры, сказал Кротов, — у вас есть еще три часа. Если вы будете возле своих костей, а не здесь, вы успеете вытащить их все.

— Мне необходимо на это два дня!

— К сожалению, ничего не могу сделать, — развел руками Кротов. — Я не имею никакого права ради костей задержать строительство хотя бы на минуту. Даже если бы это были кости самого Адама.

— Но ведь это имеет величайшее значение для науки! — поддержала Догадова Лида.

— Эх, дорогая моя, — засмеялся инженер, — его наука сейчас мало меня интересует… Вот если бы дело касалось вашей науки, ну, тогда, может быть, я и согласился бы задержать строительство…

Товарищи Лиды тоже рассмеялись. По-видимому, практицизм Кротова им понравился.

— Кроме того, — прибавил инженер, — если наш многоуважаемый палеонтолог так интересуется своей наукой, то пусть воспользуется последними часами, а не… вербует здесь себе союзников, а главное — союзниц.

Теперь смеялись все. Даже Лида не удержалась от смеха.

Догадов принадлежал к людям, которые никогда за словом в карман не лезут. Он начал спорить. Пока он наскакивал на Кротова, мы втроем подошли к Лиде, чтобы пожать ей руку. Но она не узнала нас, и мы сняли наконец уже надоевшие нам шлемы.

Мы поздоровались со всеми знакомыми и незнакомыми.

— Ну, как наш палеонтолог? — спросил я Лиду.

— Догадов? — переспросила она. — Да как будто бы ничего… Вы надолго сюда?

— На несколько дней. А вы?

— Вероятно, пока не пустим завод.

Догадов, увидев меня, бросился пожимать мне руку и требовать, чтобы я защитил его от притеснений Кротова.

Я еще не успел определить свою позицию в этом деле, как Кротов, торопливо махнув нам рукой, сказал, что в конце дня надеется встретиться с нами, и, оставив нас в штольне, уехал куда-то на электровозе.

Аркадий Михайлович и Тарас пошли осматривать места для подземных насаждений, работники лаборатории занялись своими изысканиями.

Только я остался без дела. Вот почему я очень обрадовался, когда Догадов предложил мне посмотреть на кости необыкновенного зверя.

— Какая хорошая девушка эта Лида! — сказал он мне дорогой.

Я шел вслед за ним. Почему-то мне не захотелось откликнуться на эту фразу.

Вдруг я услышал позади легкий шум. Я оглянулся и увидел Тараса. Меня удивили его насупленное лицо и угрюмый взгляд, которым он нас проводил.

Кому адресовался этот взгляд?

14. НАУЧНЫЙ СОВЕТ

На сессию Научного совета меня вызвал телеграммой Черняк.

Нужно было немедленно вылететь самолетом. Вместе со мной летел Кротов. Он получил радиограмму, в которой Макаренко предлагал ему немедленно прибыть в Иркутск, чтобы информировать совет о работе на участке.

Охваченный волнением, я вошел в небольшой круглый зал, где должно было состояться заседание. Зал был еще полупустым. За столиком, между трибуной и местом председательствующего, разместились стенографистки и энергично чинили свои карандаши.

До начала заседания оставалось около получаса, и у меня было достаточно времени, чтобы разглядывать одного за другим входивших в зал людей. Создавалось впечатление, что заседания Научного совета решено проводить без всякой торжественности. Не было ни фотографов, ни кинооператоров, ни даже обычных репортеров. Журналистов представляли только Черняк и я.

Антон Павлович сел возле меня. Он называл мне членов совета, входивших в зал, и давал короткие характеристики тем, кто, по его мнению, заслуживал внимания. Так я узнал, что очень тучный гражданин, в котором было не меньше полутораста килограммов веса, — профессор Лорис, известный знаток туннельного строительства и давний оппонент Саклатвалы едва ли не во всех научных дискуссиях. Он разложил на пюпитре огромное количество различных бумаг и книг, которыми, вероятно, собирался пользоваться во время заседания. Заметив Черняка, профессор Лорис приветливо кивнул ему. Мне казалось, что этот толстяк должен быть очень добродушным человеком. Я сказал об этом Черняку.

Тот улыбнулся:

— Послушаешь, как он будет донимать докладчиков репликами и вопросами. Он их заставит попотеть… Он знает на память проекты всех больших туннелей, строившихся за последние пятьдесят лет.

— Неужели он так свиреп? — недоверчиво спросил я.

— Вообще необыкновенный добряк, но в диспуте не знает жалости к оппоненту.

Потом он обратил мое внимание на стройного, с проседью брюнета в светлом костюме.

— Этот инженер уже имеет звание академика, хотя серьезно начал изучать технику только лет пятнадцать назад. До этого он был неплохим художником. Его зовут Антон Револ. Лучший знаток железнодорожного транспорта, конструктор новейших паровозов.

Меня интересовало, собирается ли Револ выступить. Во всяком случае, я не видел возле него ни единой бумажонки. Выглядел этот академик немного самоуверенным.

Сосед уже обращал мое внимание на розовощекого, с седой бородкой и крючковатым носом деда. Старик переходил с места на место и громко со всеми здоровался. Это был превосходный специалист по механике, бывший сотрудник Саклатвалы, а теперь директор Института прикладной механики, профессор Кучин. Он остановился возле худого, истощенного блондина. Черняк отрекомендовал мне блондина как самого въедливого из всех здесь присутствующих. Это был выдающийся горный инженер Опок. Он добился молниеносных темпов в постройке новых шахт и, кроме того, прославился несдержанностью языка, вечными болезнями и исключительной работоспособностью.

Возле Опока Кучин задержался. Между ними сейчас же возник пылкий спор. Их окружили. Я не слышал, о чем шел опор, но вид обоих свидетельствовал, что Опок побеждает, потому что Кучин то и дело обращался к слушателям, словно просил поддержки. Впрочем, слушатели, хотя и придерживались нейтралитета, были явно не на его стороне.

Я уже хотел подойти к спорщикам, но в эту минуту в зал вошла большая группа участников заседания. Среди них находился и Кротов. Я пригласил его сесть вместе с нами и познакомил с Черняком. Инженер Кротов был в числе нескольких практических участников строительства, приглашенных на эту сессию академиком Саклатвалой.

Антон Павлович заметил, что из тридцати шести членов совета прибыли только двадцать девять. Кроме того, были приглашены восемнадцать нечленов совета. Вместе с секретарями и стенографистсками в зале к моменту открытия сессии должно было собраться человек шестьдесят.

Минут за семь до начала из боковой двери вошел в зал Макаренко и почти одновременно у главного входа показался маленький Самборский.

И тут сразу же проявилось отношение к ним аудитории.

Самборский, проходя между стульями, почти со всеми здоровался. Каждый старался его остановить и сказать ему что-нибудь приятное. Даже издалека его приветствовали восклицаниями, в которых чувствовалась явная приязнь к молодому энергетику, конструктору, умелому организатору.

Макаренко аудитория встретила сдержанным шепотом. Все словно бы и смотрели на инженера, но вместе с тем каждый избегал встретиться с ним взглядом. Только Кротов, Кучин и Черняк приветливо кивнули Ярославу, но искреннее, чем у всех, это вышло у Кротова. Казалось, и Кучин и Антон Павлович ощущают какую-то неловкость, а их отношение к главному инженеру туннельных сооружений неясно им самим.

Без сомнения, Макаренко знал о враждебном отношении к себе. И сейчас он остро почувствовал это, о чем говорили и злой блеск его глаз, и горькая усмешка.

Макаренко прошел к трибуне для докладчиков и остановился возле нее, ни на кого не глядя и перебирая какие-то бумаги. Неужели он будет выступать первым? Это было бы странно. В таких условиях Саклатвала должен был бы сначала дать слово другим и тем самым хоть немного ослабить напряженную атмосферу, создавшуюся вокруг его ближайшего помощника.

Но вот Макаренко ясными глазами оглядел зал. Его взгляд остановился на Самборском, который в эту минуту усаживался за круглый стол как раз напротив своего бывшего друга. Они обменялись едва заметным кивком головы, как малознакомые люди. Я понял, что между инженерами произошел окончательный разрыв, что место крепкой дружбы заняла вражда, если не глубокая ненависть.

Макаренко посмотрел на меня. В его глазах была печаль — такая же, какую я видел во время нашего давнего ночного разговора. Невыразимая жалость, тоска стиснули мое сердце. Я мгновенно забыл все, что мне в последнее время довелось слышать о нем. Чтобы хоть немного подбодрить его, я энергично закивал ему головой.

Вероятно, на меня обратили внимание, потому что Черняк, улыбаясь, прошептал мне:

— Боюсь, что многим твое поведение кажется сейчас по крайней мере бестактным.

— А тебе? — резко спросил я его.

Я хотел в конце концов знать, что думает о главном инженере мой редактор.

Но он был неплохим дипломатом. Его ответ ничего мне не сказал.

— Я с интересом жду доклада Макаренко.

Уже поздно было начинать с ним спор. До начала заседания оставалось две минуты.

Из той же боковой двери, из которой раньше вышел Макаренко, в сопровождении своего секретаря появился академик Саклатвала.

Среди присутствующих я внезапно заметил еще одного знакомого: за рядами кресел, на обычном стуле, сидел Акоп Томазян.

«Ого, мой Шерлок Холмс тоже интересуется тем, что здесь сейчас произойдет!» — подумал я.

Саклатвала занял свое место. Вид у него был утомленный, взгляд какой-то отсутствующий, голос тихий. Он сказал, что время уже начинать работу, что семи членов совета нет, но двое из них на днях приедут в Иркутск и успеют принять участие в следующих заседаниях сессии. Потом он коротко рассказал о положении дел на строительстве Глубинного пути, о перспективах работы и о том, какие вопросы должна решить настоящая сессия Научного совета.

Сообщение, что первым о состоянии туннельных работ доложит Макаренко, все восприняли с явным удовлетворением.

Опершись на трибуну, положив перед собой папку с бумагами, Макаренко начал свой доклад. Говорил он негромко и тем самым заставлял присутствующих напрягать слух и сохранять тишину. Речь его звучала очень спокойно и по-деловому.

Он рассказывал о работах на отдельных участках туннеля, то и дело в образных выражениях сравнивал достижения отдельных технических групп, пояснял причины отставания других групп, называл количество вынутого грунта, говорил о скоростях проходки туннеля. Целый раздел своего доклада он посвятил энергетическому хозяйству. Он подчеркнул заслуги в этом деле Самборского, сказал, что возлагает большие надежды на Байкальский электрокомбинат и что комбинат этот благодаря усилиям его строителей, особенно инженера Самборского, вскоре даст строительству Глубинного пути неограниченное количество энергии, недостаток которой до сих пор замедляет пробивку туннеля.

Все необыкновенно внимательно следили за докладом.

Откровенно говоря, весь этот ливень расчетов и сухих формул, которыми так охотно оперировал Макаренко, начал меня утомлять. Общее впечатление от первой половины доклада у меня сложилось такое, что строительство разворачивается совершенно нормально, что на отдельных участках туннеля уже прокладываются железнодорожные пути, продолжается монтаж электрооборудования, что в ближайшем будущем Забайкальская зона соединится с Западносибирской и Дальневосточной. Я видел, что члены и нечлены совета не собираются возражать или что-нибудь опровергать в сказанном Макаренко. Никто не бросил ему ни единой реплики.

Но, присмотревшись к Опоку, я заметил, что он пропускает мимо ушей все, о чем говорит докладчик, и с явным нетерпением ждет чего-то другого.

Но вот Макаренко перешел к другой части своего доклада — к оборудованию стен туннеля, к перегородкам между участками, к воздушному хозяйству и нового вида электровозам и вагонам в туннеле.

— Наш туннель, — сказал он, — будет принадлежать к типу герметически закупоренных.

— Почему? — прозвучал вдруг вопрос.

Я не заметил, кто именно задал его.

Вопрос расшевелил слушателей. Все сразу насторожились, и, казалось, каждый хотел спросить о том же самом.

Макаренко спокойно докладывал дальше:

— Такого типа туннели требуют исключительного внимания к внешнему их оборудованию. Вот почему нам придется несколько увеличить затраты на специальные материалы и оборудование перегородок между отдельными секциями. К тому же ведь нужна специальная изоляция подземных вокзалов и других помещений.

Он снова перешел к подсчету материалов, необходимых для такого оборудования, определил, сколько нужно рабочих. Далее он отметил, что все это, как ему кажется, задержит строительство туннеля немногим более чем на полгода.

На лицах едва ли не всех слушателей выразилось удивление. Ведь именно с обвинением в задержке строительства туннеля они собирались выступать против Макаренко. Казалось бы, он должен защищаться, а главный инженер туннельных сооружений атаковал Научный совет. Он настойчиво доказывал, что задержка строительства совершенно необходима.

— Почему мы настаиваем на герметически закрытом туннеле? — спросил Макаренко и тут же ответил: — Для этого у нас есть очень серьезные основания. Первое: из опыта горных работ известно, что в глубоких шахтах, проходящих в различных грунтах, в различных геологических условиях, могут встретиться рудничный и болотный газы. Вы знаете, как быстро распространяются газы. Особенно быстро они распространятся в туннеле, где будут существовать исключительной силы течения воздуха. Появление опасного газа может привести к ужасной катастрофе на большом пространстве. И вот для того, чтобы избежать катастроф или чтобы локализовать несчастный случай, если он все-таки произойдет, мы и предлагаем герметизацию туннеля. Разделение туннеля на герметические секторы воспрепятствует созданию воздушной тяги… А во время войны, особенно химической, герметизация туннеля даст возможность защитить его и от этой опасности.

По моим соображениям, ему нельзя было отказать в логичности. Свое предложение он очень хорошо обосновал.

Но в зале неожиданно прозвучало слово, как хлыстом стегнувшее докладчика:

— Ерунда!

Это сказал Опок. Сказал во весь голос.

Макаренко покраснел, однако доклада не прервал и ничем не выказал своего возмущения.

Возле меня тихонько выругался Кротов.

— Вот безобразие! — прошептал он, кивая на Опока. — Будешь выступать, тогда и скажешь.

Впрочем, он скоро успокоился. Докладчик перешел к теме, наиболее интересной для моего соседа: Макаренко заговорил о вентиляции.

— В горном строительстве вентиляция как санитарно-гигиеническое мероприятие имеет величайшее значение. Не буду говорить, в каких размерах нам придется строить вентиляционные установки. Они определяются масштабами нашего строительства. У нас есть специальная служба вентиляции. Запроектирован ряд мощных вентиляционных агрегатов, которые дадут возможность очень быстро заменять воздух в туннеле. Испорченный, загрязненный, а может быть, и отравленный воздух с помощью этих вентиляционных станций можно будет выкачать в течение нескольких минут. Во всем туннеле от Москвы до Тихого океана можно будет сменить негодный воздух на свежий в течение каких-нибудь десяти минут.

— Лишняя роскошь! — проговорил кто-то.

Докладчик не обратил внимания и на эту реплику. Я видел, что лица большинства членов совета все больше мрачнеют. Некоторые едва сдерживались от немедленного выступления с резкой критикой утверждений докладчика. Но еще большее негодование вызвали заключительные слова доклада.

— Герметизация туннеля и все связанные с нею проблемы вынуждают нас значительно, по сравнению с прежними нашими расчетами, увеличить затраты и передвинуть срок сдачи Глубинного пути в эксплуатацию приблизительно на один год. Управление строительства уже обратилось с соответствующей просьбой к правительству… Я надеюсь, что Научный совет поддержит точку зрения начальника строительства.

— Я хотел бы знать, кто начальник строительства? — прохрипел голос профессора Лориса.

Толстяк уже не мог сдерживать свое возмущение.

— Кажется, это известно всем, — ответил Макаренко, сходя с трибуны. — Начальник строительства Глубинного пути академик Саклатвала.

— А мне казалось, что инженер Макаренко.

Я уже подумал было, что скандал, назревавший на протяжении доклада, начался.

Но из-за стола поднялся Саклатвала — и все стихло.

— Мы прослушали доклад инженера Макаренко, — спокойно сказал он. — Переходим к его обсуждению. Первое слово принадлежат полковнику Файзулову.

Не могу сказать, что полковник сразу завладел вниманием присутствующих.

Говорил он спокойно и четко, как и полагается военному. Тон его, казалось, должен был успокоить взволнованных членов совета. Но слова полковника чем дальше, тем больше увеличивали волнение в зале.

Файзулов начал с оценки международного положения.

— Необходимо, — сказал он, — как можно скорее закончить строительство туннеля, чтобы дать командованию возможность в случае нападения врага маневрировать вооруженными силами между Западом и Востоком.

От имени командования Файзулов просил членов совета продумать возможности ускоренного завершения строительства. Герметизации в своей речи он не касался.

Мне было ясно, что большинство членов совета имеют теперь еще ряд аргументов против идеи Макаренко.

После Файзулова слово взял профессор Лорис. Несмотря на свою тучность, он легко вскочил на трибуну и словно слился с нею. Видно было, что это мастер словесного боя.

— Должен заявить, — задорно начал он, — что доклад, который мы здесь прослушали, удивил и возмутил меня так же, как удивляют и возмущают меня уже значительное время все поведение и технические тенденции инженера Макаренко. Я буду говорить здесь откровенно…

Он сделал широкий жест, словно отбрасывая от себя что-то, и голос его зазвучал, как колокол, бьющий тревогу.

— Ни для кого не секрет, что в последнее время главный инженер туннельных сооружений превратился в фактического вершителя судьбы нашего строительства и злого гения Глубинного пути. Практические работники туннеля и мы, консультанты, видим, что уважаемый начальник строительства не смог, к сожалению, занять твердую позицию в отношении инженера Макаренко и его… скажем, странных проектов. Линия на полную герметизацию туннеля ведется уже давно. Мы почувствовали это без малого год назад, когда в системе строительства вдруг стал господствовать так называемый макаренковский метод… Но герметизация туннеля не нужна! Газы — это фантазия! Я не верю, что газы могут проникнуть в туннель в таком большом количестве, чтобы представлять опасность. Но если они и проникнут, то разве это будет страшно в туннеле, при полном отсутствии застоя воздуха? Ведь газы в то же мгновение будут вынесены на поверхность… даже без той мощной вентиляции, на которую нам предлагают согласиться… Да и вентиляция в таких преувеличенных размерах Глубинному пути не нужна! Вентиляция необходима только подземным вокзалам, да и то не в такой мере, как это предлагает инженер Макаренко.

Лорис говорил долго. Он приводил многочисленные примеры из практики строительства различных туннелей, знакомил присутствующих со своими вычислениями, прямо противоположными вычислениям Макаренко. Он атаковал последнего по всем линиям, а вместе с ним и академика Саклатвалу, хотя по отношению к академику проявлял учтивость. Закончил он выступление требованием отбросить прочь идею герметизации и убрать Макаренко со строительства.

Когда Лорис шел на свое место, в зале раздалось несколько негромких одобрительных восклицаний. Я ожидал даже рукоплесканий, но члены совета пока сдерживали себя.

Слово получил профессор Кучин.

Когда он шел к трибуне, я оглянулся и увидел, что мой сосед, Кротов, пишет в президиум записку с просьбой дать слово и ему.

Кучин откашлялся, вытер платком лицо и заявил, что не может целиком согласиться с предыдущим оратором.

— И все-таки в словах уважаемого Григория Борисовича, — он сделал легкий поклон в сторону Лориса, — есть немалая доля правды. Для всех, кто более или менее знаком с туннельным строительством, ясно, что никакой необходимости герметизировать туннель не существует. И в самом деле, это лишняя, очень дорогая и ничем не оправданная затея. Сам собой туннель такого типа, как наш Глубинный путь, является почти целиком герметическим и без специального оборудования, которое здесь предлагают.

Розовощекий профессор не употреблял резких слов, не называл ни начальника строительства, ни главного инженера туннельных работ. Он осторожно, словно боясь обидеть оппонента, оспаривал некоторые положения в докладе Макаренко, высказал сожаление по поводу мелочности некоторых замечании Лориса и, развивая мысль о необходимости отказаться от герметизации туннеля, не столько осуждал, сколько уговаривал авторов этой идеи.

— Мы знаем, что молодые люди, даже талантливые инженеры, — может быть, именно потому, что они талантливы, — подвержены фантастическим увлечениям, не учитывают предыдущей практики, жизненного опыта, технических возможностей и экономической целесообразности. Таким людям нужно помочь, это обязанность их опытных коллег. Осознав свою ошибку, исправляя ее, молодой инженер станет ценным специалистом.

Всем было понятно, что профессор Кучин имеет в виду Макаренко и намекает ему на необходимость признать свои ошибки, отказаться от герметизации туннеля и тем самым не лишить себя возможности далее работать на строительстве Глубинного пути.

— Иногда, — говорил Кучин, — юношеская горячность делает чудеса, энтузиаст увлекает окружающих и вселяет в них веру в неосуществимые проекты. Такая горячность — прекрасная вещь. Нужно только помочь тем, кто находится под ее гипнозом, освободиться от минутного ослепления, рассеять отдельные неверные представления энтузиаста, переключить его горячность на реальную творческую работу…

Теперь профессор имел в виду Саклатвалу. Начальник строительства откинулся в кресле и спокойно, поглаживая свою роскошную бороду, слушал эти намеки. Исключительное спокойствие во время выступлений как первого, так и второго оратора сохранял и Макаренко. Он внимательно слушал, поглядывая на оратора или на кого-нибудь из членов совета, изредка делал пометки в блокноте.

Выводы Кучина были не такими решительными, как выводы его предшественника. Он тоже отбрасывал идею герметизации туннеля, но требование устранить Макаренко со строительства не поддерживал.

Сошел он с трибуны, провожаемый ироническими взглядами присутствующих.

— Слово предоставляется инженеру Опоку, — сказал Саклатвала.

По залу прошло движение. Очевидно, от этого выступления ожидали чего-то особенного.

Опок начал с теоретического рассмотрения системы шахтного строительства. Высоко оценив темпы пробивания шахт на Глубинном пути, он внес несколько важных предложений и наконец подошел к главному — к идее герметизации туннеля. Он подверг уничтожающей критике все аргументы Макаренко в защиту герметизации.

— Товарищи, — сказал он, — я знаю инженера Макаренко не первый год. Мне приходилось наблюдать его в практической работе и знакомиться с несколькими его проектами, в частности с первым проектом, составленным после окончания института. С полной ответственностью заявляю, что это один из самых талантливых и самых опытных инженеров нашего времени, человек исключительных способностей и сильного характера. Его слабое место — пренебрежение к деталям. Но здесь ему на помощь приходят многочисленные конструкторы. Почему же Макаренко выдвинул свой проект герметизации и так горячо его отстаивает? Это не деталь, в которой он может ошибиться и, не найдя правильного решения, чтобы не терять времени, обратиться за помощью к конструктору. Это не ошибка, свойственная юноше-фантазеру, не увлечение, как кое-кто здесь объясняет. Нет, я уверен, что инженер Макаренко понимает неприемлемость идеи герметизации Глубинного пути. И все же он упорно настаивает на своем. В чем же здесь дело?

Макаренко побледнел, закусил губу. Из-за стола с суровым выражением лица поднялся академик Саклатвала.

— Я прошу товарищей, — сказал начальник строительства, — не спешить с различными выводами по адресу отдельных лиц и не превращать нашу сессию в заседание суда. Слово имеет академик Револ.

Когда академик поднимался на трибуну, к Саклатвале подошел его секретарь и подал ему какую-то бумажку. Мое внимание раздваивалось: я следил за Револом и одновременно заинтересовался бумажкой, которую читал Саклатвала. Начальник строительства нахмурился, еще раз перечитал написанное в бумажке и на какие-нибудь полминуты задумался, совершенно не слушая оратора. Потом он что-то сказал секретарю. Тот подошел к Макаренко, шепнул ему несколько слов и направился в нашу сторону. Главный инженер туннельных работ поднялся со своего места и приблизился к Саклатвале.

— Технические проблемы нам придется на некоторое время отложить, — сказал Револ.

В это время возле нас остановился секретарь Саклатвалы и, наклонившись, прошептал Кротову:

— Начальник строительства просит вас немедленно подойти к нему.

«Кротову дадут слово, — подумал я. — Что же он будет говорить?»

Саклатвала передал Макаренко только что полученную им бумажку. Молодой инженер быстро прочитал ее и, как мне показалось, оторопел.

Саклатвала перебил оратора и попросил минуту внимания.

— Товарищи, — оказал он, — нам придется прервать заседание. Получено сообщение о катастрофе в районе девятьсот двадцать пятой шахты. Полчаса назад в туннель прорвались подземные воды. Инженер Макаренко и инженер Кротов немедленно вылетают туда. Завтра утром туда же вылетит специальная комиссия. В состав комиссии войдут представители нашего совета.

15. НОЧНОЙ ПОЛЕТ

Известие о катастрофе поразило всех. Академик Револ словно замер на трибуне. Черняк, сидевший возле меня, вскочил со своего места и побежал к Саклатвале. Инженеры и профессора напряженно вытягивали голову, ожидая, что скажет начальник строительства дальше.

Я сидел совершенно ошеломленный. Я представил себе подземные залы и коридоры, где проезжал вчера утром, вообразил себе страшные картины наводнения, а может быть, и обвалов. Ведь там Лида, Аркадий Михайлович, Тарас и Догадов! Не случилось ли с ними беды?

Макаренко и Кротов уже вышли из зала.

В эту минуту моего плеча коснулась чья-то рука. Я оглянулся и увидел Томазяна.

— Немедленно идите за мной, — сказал он мне и пошел к двери.

Я послушно направился за ним.

На улице следователя ждала машина.

— Немедленно в гостиницу, — приказал он шоферу.

В машине Томазян молчал. Только когда мы уже подъезжали к «Витязю Иркуту», он нарушил молчание:

— Сейчас мы вылетим в Забайкалье. Мы должны прибыть на девятьсот двадцать пятую если не раньше, то вместе с инженерами.

— Они уже, должно быть, на аэродроме.

— Возможно. Но мы тоже сейчас там будем. Не могу простить ни себе, ни вам, — сказал следователь, когда мы входили в гостиницу, — чего ради вы помчались на сессию, а я позволил вам это!

— А разве, если бы я был там, я мог бы предотвратить катастрофу?

— Боюсь, как бы какие-нибудь темные люди не воспользовались катастрофой для своих целей. Кто знает, что там делается. Среди общей паники легче всего выкрасть документы, которые их интересуют, усилить катастрофу…

Пробежав по коридору и едва войдя в комнату, Томазян бросился к телефону. После короткого разговора с областным прокурором и начальником аэропорта он получил разрешение на скоростной самолет.

— Даю вам пять минут на сборы, — сказал мне следователь.

Что можно сделать за пять минут? Я успел только забежать к себе в номер, схватить первый попавшийся под руку чемодан, бросить в него смену белья, полотенце, зубную щетку и вернуться к Томазяну.

В вестибюле меня остановил портье, только что видевший меня с Томазяном, спросил, не в пятнадцатый ли номер я иду, и попросил передать спешное письмо, только что полученное на имя Томазяна.

Я взглянул на конверт и увидел, что адрес написан как будто знакомым почерком. Но разглядывать конверт у меня не было времени, и я поспешил в номер следователя.

— Молодец! — похвалил меня Томазян. — Я думал, вы еще долго будете копаться.

— Ну, зачем же, — гордо ответил я. — А вы?

Он тоже был готов.

— Вот вам письмо.

— Откуда?

— Портье передал. Только что получено.

Томазян разорвал конверт и начал быстро просматривать письмо, но потом стал читать его внимательно. Вероятно, письмо было интересное, так как он подошел к письменному столу и зажег лампу. Это письмо задержало нас еще минут на пять-шесть.

— Мы, кажется, опаздываем, — напомнил я.

— И в самом деле, — спрятав письмо в портфель, сказал следователь.

Мы вышли на улицу, сели в машину, и Томазян попросил ехать как можно быстрее. Машина словно пожирала черную ленту освещенного электрическими фонарями полированного шоссе. Томазян снова молчал. Только на полдороге он спросил, кто из моих знакомых находится сейчас на девятьсот двадцать пятой шахте.

Я перечислил всех, кого знал.

— А скажите, как они, каждый в отдельности, относятся к Макаренко?

— У меня такое впечатление, что все они ему симпатизируют. Это, возможно, объясняется личными взаимоотношениями. Ведь Макаренко — ученик профессора Довгалюка. Кроме того, к Макаренко очень хорошо относится брат Лидии Дмитриевны, Станислав Шелемеха.

Я снова ничего не сказал о взаимоотношениях между Лидой и Ярославом, считая, что это не должно интересовать моего собеседника.

— И все они решительно его защищают?

Этого я не мог оказать ни об Аркадии Михайловиче, ни о Лиде. Тарас в счет не шел.

— Самый упорный и горячий его защитник среди тех, кого я вам назвал, это безусловно Догадов.

— И в самом деле, вы уже когда-то говорили мне о нем. Чем же он аргументирует свою приверженность к Макаренко?

— Он считает его талантливейшим инженером и целиком разделяет его взгляды на систему строительства Глубинного пути.

— Он сам разве инженер?

— Нет, он журналист, а вы знаете, эта порода людей всегда смело высказывает свое мнение по поводу любых явлений и событий, дает оценку кому и чему угодно… А вы лично какого мнения о Макаренко?

Я с большим интересом ждал ответа следователя, но снова, как и с Черняком, меня постигло разочарование.

— Я хотел бы подробнее разобраться в этих технических вопросах, — уклончиво сказал Томазян.

Машина остановилась перед домом аэровокзала.

Обычно я бывал здесь днем, когда жизнь на вокзале била ключом. На небольшой площадке всегда стояло много машин, в воздухе и на аэродроме гудели моторы, по радио звучали сообщения о прибытии и отлете рейсовых самолетов.

Теперь здесь было безлюдно. Кроме нашего автомобиля, в углу бетонированной площадки чернели еще две машины — вероятно, дежурные. Поражала тишина, которую нарушала только работа одинокого авиационного мотора где-то за зданием аэровокзала. Но вот мотор загудел сильнее. Мы едва успели пройти через пустой зал для пассажиров и очутиться у выхода с другой стороны, как увидели, что с аэродрома поднялся самолет, мигнул зеленым огоньком и полетел на восток.

— Макаренко и Кротов опередили нас, — сказал Томазян. — Напрасно я наделся, что нас отправят одной машиной…

Дежурный по аэровокзалу занялся нами.

— Ваша машина готова, — сказал он. — Пилот Атабаев ждет на аэродроме. Видите, вон там.

Он указал нам машину, стоявшую отдельно от других самолетов, которые, должно быть не поместившись в ангарах, ровной линией расположились на поле.

— На трассе плохая погода, — сообщил дежурный. — Над Байкалом туман, а за Хамар-Дабанским хребтом шквальный ветер. Может быть, вы отложите полет?

— Ни в каком случае, — решительно заявил я. — Ведь вон та машина полетела?

— Я их предупреждал, но они не послушались. Пилот не возражал, и я выпустил машину.

— А наш пилот возражает?

— Напротив… Это такой сорвиголова…

— И прекрасно.

Томазян молчал. Дежурный повел нас к самолету, но, когда пришлось лезть в кабину, мой спутник вдруг задержал меня и неожиданно заявил:

— Вот что. Я вижу, что мне нужно остаться в Иркутске. Вы летите один. Следите за всем, что делается в шахте, охраняйте Лидию Шелемеху и трижды в день радируйте мне. Вот вам шифр для радиограмм.

Томазян дал мне маленький блокнотик.

Признаюсь, заявление следователя удивило меня. Неужели он испугался тумана и шквального ветра на трассе полета? Пораженный, я молчал, не зная, что ответить.

— До свиданья, — после некоторого молчания сухо сказал я и, взяв блокнотик, быстро влез в кабину.

Машина двинулась. Сквозь открытое оконце ударил в лицо ветер. Минута — и мы поднялись в воздух.

Темная долина Ангары указывала путь к Байкалу. Навстречу мчалось звездное небо.

Но скоро звезды начали тонуть во мгле, и вдруг перед нами возникла черная пропасть. Самолет с грохотом ворвался в нее, и нас окутала непроницаемая темнота.

Впервые в жизни пришлось мне почувствовать силу стихий воздушного океана. Мы летели слепым полетом над озером и над горами. Не знаю, куда и как вел пилот машину, но я скоро утратил всякую возможность ориентироваться. Пилоту помогали многочисленные приборы, а я был словно слепой. Ночной туман окутал все вокруг. Может быть, под нами шумели волны Байкала, но мы их не слышали. А может быть, мы уже пролетали над заснеженными вершинами гор Хамар-Дабана. Скоро я почувствовал, что дышать становится труднее и в висках словно застучали молоточки. Охваченное усталостью тело отяжелело. Стало холодно. Пришлось поднять воротник, спрятать руки в рукава, сжаться, насколько было можно. По-видимому, пилот, боясь налететь в тумане на шпили гор, поднялся очень высоко.

Вдруг над нами снова замерцали тысячи далеких звезд. Черная пропасть оставалась под нами, и, если бы не полярный холод, я совершенно успокоился бы — небо можно было наблюдать до самого горизонта. Но холод так донимал, что руки и ноги совсем окоченели. Мне казалось, что я замерзаю. Собравшись с силами, я хотел открыть дверь в кабину пилота и окликнуть его, но это не так легко было сделать. Не хватало сил подняться с кресла, что-то словно привязало меня к нему и не отпускало, несмотря ни на какие усилия. Каким-то образом мне удалось опуститься на пол и проползти один шаг, отделявший меня от дверцы в кабину пилота. Нужно было еще открыть дверцу. С величайшим напряжением я сделал и это. Атабаев обратил на меня внимание и, поняв, в чем дело, выпустил из рук штурвал, сбросил доху, которая была на нем поверх мехового комбинезона, и подал ее мне.

Потом мы начали проваливаться в темноту, мне стало легче дышать и удалось натянуть доху. Мех быстро согрел меня, я получил способность двигаться и, хотя чувствовал себя так, словно меня избили, все же сел в кресло.

Через некоторое время самолет снова начал подниматься. Я догадался об этом, потому что неожиданно опять появилось звездное небо. Снова мы летели на звезды, а совсем близко, под нами, белели покрытые снегом вершины гор.

По ту сторону гор всходила луна. Над горами и дикой тайгой нас встретили могучие порывы северо-восточного ветра. Казалось, земля идет кругом и пилот выделывает невероятнейшие фигуры высшего пилотажа. Но он только боролся с ветром, побеждая стихию силой мотора и своим умением.

16. НАВОДНЕНИЕ ПОД ЗЕМЛЕЙ

Мы спустились на аэродром девятьсот двадцать пятой шахты перед самым рассветом.

Стартер, встретивший нашу машину, поздоровался и спросил меня:

— Инженер Макаренко?

Я удивился.

— Нет, моя фамилия Кайдаш. Разве Макаренко и Кротов еще не прилетели?

— А кто раньше вылетел из Иркутска?

— Они.

— Нас так и уведомили…

Из кабины вышел летчик Атабаев. Стартер обратился к нему:

— Какая погода на трассе?

— Плохая, — ответил пилот и начал осматривать горизонт.

В районе девятьсот двадцать пятой ветер был небольшой, и в конце полета мне удалось подремать. Я чувствовал себя относительно свежим. Но меня тревожило, не случилось ли чего-нибудь с самолетом Макаренко и Кротова.

Я тоже стал всматриваться в небо.

Вдруг Атабаев указал на что-то рукой и сказал:

— Летят.

Сначала я ничего не видел. Но вот показалась черная точка. Она быстро приближалась, и вскоре самолет, очертив над нашими головами полукруг, пошел на посадку.

На лицах инженеров было заметно утомление. Увидев меня, оба очень удивились.

— Как вы успели попасть сюда раньше нас? — спросил Кротов.

— Журналист всюду должен быть первым, — ответил я и, указав на Атабаева и его самолет, пояснил: — Мы вас обогнали.

Инженеры, не медля, сели в ожидавший их автомобиль. Я попросил, чтобы они подвезли и меня.

В это время к аэродрому подъехал один из помощников Кротова. Он был весь мокрый и грязный. Кротов попросил его пересесть в нашу машину, и он рассказал о происшествии в шахте.

— Авария произошла вчера вечером, приблизительно без двадцати десять. Вода прорвала шлюзы, поток из подземного озера сначала устремился в русло, которое мы готовили для него, а потом вода быстро разлилась по шахте. Группе горняков и техников, работавших там, удалось закрепить один шлюз целиком, а второй — частично. Теперь в помещениях подземного вокзала уровень воды достигает ста двадцати, а в туннеле — девяноста пяти сантиметров, и она прибывает на четыре-пять миллиметров в час.

— Как работы в туннеле?

— Прекращены. Литостаты остановились, так как не могут работать конвейеры.

— Есть жертвы?

— Несколько человек во время паники получили значительные ранения, а двое погибли, когда старались закрыть шлюз.

— Была паника? — поднял брови Кротов.

— Была, — глухо ответил его помощник.

— Еще что?

— Затопило подступы к Северной штольне. Там выемка в шесть метров глубины, и она отрезает штольню от туннеля.

— Людей оттуда вывели?

— Нет, не успели. Там сейчас около двухсот человек. Мы поддерживаем с ними телефонную связь.

— Кто там остался?

— Группа литостатчиков, работники пайрекс-алюминиевого завода и группа профессора Довгалюка.

— А где Лидия Шелемеха, сам профессор и Тарас Чуть? — опросил я.

— Там… Но пока непосредственной опасности нет. Сейчас мы делаем лодки, чтобы переправиться туда. Они отсиживаются на вагонетках, которые еще не затопило.

Мы подъехали к шахте. Возле нее стояли машины спасательных команд, много людей торопливо мастерили лодки.

Макаренко и Кротов вошли в управление шахты и вызвали туда инженеров и техников. Все совещание продолжалось не более десяти минут. После этого Макаренко сказал Кротову:

— Вам необходимо сейчас же спуститься в шахту. Руководите там, а я пока останусь наверху. Через час, не более, я присоединюсь к вам. Сообщите радиостанции, что мне нужна постоянная и надежная связь с Иркутском.

Макаренко остался в кабинете возле телефона. Один за другим к нему входили инженеры и техники и, получив приказания, торопливо выходили.

Я поспешил за Кротовым, чтобы спуститься под землю и посмотреть на последствия неожиданного наводнения.

Лифт шел с максимальной скоростью, и только метров за сто до цели Кротов повернул рычаг пневматического тормоза, чтобы замедлить спуск. Наконец лифт остановился, и мы вышли из него. Сразу же под нашими ногами захлюпала вода. Она доходила только до лодыжек, потому что здесь уже успели сделать высокий помост и лифт остановился метра на полтора выше, чем обычно.

Внизу, у остановки лифта, стояло несколько человек; на их лицах отражалось смятение.

Я заметил, что почти везде светились синенькие лампочки, кое-где зеленые, а вдали — ярко-красные. Мне объяснили, что синие лампочки — сигналы тревоги, зеленые указывают дороги, по которым еще можно передвигаться в шахте, а красные означают большую опасность.

Вокруг царила тишина. Не слышалось ни скрежета машин, ни взрывов.

Один из техников рассказал, что, как только произошла катастрофа, по всему руднику были переданы сигналы аварийного положения. Не зная еще, что случилось, большинство людей бросились к подъемным механизмам. Когда они по дороге встретили воду, паника усилилась. Люди бежали, натыкались на камни, на механизмы, толкали друг друга, падали, калечились. В этот момент вдруг погасло электричество, и в подземельях воцарилась абсолютная темнота. Еще страшнее стал грохот воды, которая бурным потоком устремилась в туннель. К счастью, минуты через две свет появился. Работники почти всех участков, кроме Северной штольни и группы, работавшей в районе шлюзов, быстро добрались к выходу, и их немедленно подняли на поверхность. Северную же штольню отрезала от туннеля вода, и выйти оттуда не было возможности.

Как все это случилось? На это никто ответить не мог.

— У меня такое впечатление, будто шлюзы почему-то сами открылись, — угрюмо сказал техник. — Но пока никто еще точно не знает причин катастрофы.

Он рассказал, что первая спасательная команда спустилась в шахту через десять минут после появления воды, но спасатели ничего не могли поделать с потоком. Не было также лодок, чтобы двинуться в разведку по шахте, превратившейся не то в реку, не то в озеро.

В это время из туннеля вышли несколько человек и, по пояс в воде, подошли к нам. В первом из них я узнал старшего механика отряда литостатчиков, с которым мне уже приходилось встречаться на этой шахте в мой первый приезд.

Кротов сразу же начал его расспрашивать:

— Литостаты могут работать?

— Безусловно, — ответил механик, — но конвейеры едва двигаются в воде.

— А если мы усилим подачу электроэнергии?

— Вряд ли это поможет.

— А смогут литостаты выйти из Северной штольни и вывезти оттуда людей?

— Там оборваны электрические провода. Я уже посылал туда один литостат, но он не смог пройти через выемку. Вода покрывает его.

— Готовьте людей на литостаты. Сейчас мы окончательно выясним обстановку и решим, что делать.

Кротов подошел к телефону и позвонил Макаренко:

— Ярослав Васильевич, вода проломила шлюзовые заграждения. Бригадиру Яхонтову удалось спустить запасные шлюзы. Сейчас вода прибывает на четыре миллиметра в час, литостаты работать могут… Из Северной штольни литостаты выйти не могут… Слушаю, слушаю… Значит, вы согласны? Хорошо. Сейчас начнем работу. Свяжитесь с Самборским, пусть добавят нам электроэнергии… Да, да, все сделаю.

Он повесил трубку и обратился к окружающим:

— Товарищи, инженер Макаренко предлагает как можно скорее соединить Восточный сектор туннеля с Забайкальским. Тогда мы воду из туннеля и ту, что осталась в озере, спустим прямо в море. Начальник строительства академик Саклатвала одобрил этот план и распорядился усилить работу в Восточном секторе. Но от нас тоже зависит ускорить осуществление намеченных мероприятий. Мы должны бросить все силы на пробивку туннеля в восточном направлении. Конечно, все литостаты направить в туннель нельзя. Возьмем самые лучшие. Пусть люди часто сменяются, но работать нужно с полным напряжением. Остальные переключатся на конвейеры и отгрузку породы. Кроме того, необходимо принять все меры, чтобы вывести людей из Северной штольни.

План Макаренко был ясен и прост: пробить перегородку между двумя частями туннеля, уже приблизившимися одна к другой, и выпустить подземное озеро в Охотское море. Очевидно было, что это сделать легче, чем выкачать целое озеро с глубины в полтора километра на поверхность.

Старший механик сказал:

— Через час мы сможем начать работы. Что касается Северной штольни, то метрах в четырехстах отсюда палеонтолог Догадов уже заканчивает постройку плота, на котором будет отправлена спасательная экспедиция.

— Почему же мне до сих пор никто об этом не сказал? — удивился Кротов.

— Наверху еще не знают. Этот ученый очень энергичный человек. С момента катастрофы он не поднимался наверх и очень нам помог, особенно во время паники.

— Когда же он собирается плыть в штольню?

— Да уже скоро. Там задержка только из-за машиниста для электровоза. Я обещал немедленно прислать. Нужно, чтобы электровоз буксировал плот до выемки… Товарищ Прохоров, — обратился механик к молодому рабочему, стоявшему возле него, — вы не побоитесь такой экспедиции?

— Что я, хуже других? — ответил тот. — Куда угодно!

И Прохоров направился к электровозу.

— Мне можно туда? — спросил я у Кротова.

— Идите.

— Нужно позвонить в Северную штольню и сказать, что сейчас за ними поедут, — предложил механик.

Кротов подошел к телефону. Мне хотелось сказать несколько слов Лиде или Аркадию Михайловичу, и я приблизился к инженеру. Он вызвал Северную штольню, но ответа не было.

— Что такое?

Кротов позвонил на станцию и спросил, в чем дело. Потом повесил трубку и тихо сказал:

— Северная штольня уже полчаса не отвечает. Ускорьте посылку плота Догадова.

Я ступил по пояс в воду и направился в полутемное подземелье вслед за машинистом электровоза.

17. СПАСАТЕЛЬНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Возле одной из гигантских гранитных колонн была площадка, поднимавшаяся над уровнем туннеля больше чем на полметра. На этой площадке мы увидели Догадова и нескольких помогавших ему людей. Тут же, поднимаясь над водой, стоял один из самых мощных электровозов. Это был так называемый экспериментальный танкоход, последнее слово техники. Его испытывали в туннеле, прежде чем пустить в серийное производство.

Узнав меня, Догадов, как всегда, обрадовался. Но сегодня ему было не до разговоров.

Барахтаясь в воде, палеонтолог и его товарищи собрали все плавающие вещи, какие только можно было найти поблизости. Таких вещей в шахте было не так уж много, но все-таки нашлось несколько десятков досок и бревен и несколько автомобильных камер. Раньше, до введения электровозов-танкоходов, в руднике работали электровозы на автомобильных шинах. Оставшиеся шины теперь очень пригодились. Все, что могло пригодиться, было на скорую руку связано тросами, сбито гвоздями. Вышло три плота, не очень больших, но достаточных, чтобы выдержать десятка по два людей. Теперь оставалось прикрепить плоты к танкоходу, которому предстояло отбуксировать всю флотилию до выемки возле Северной штольни. На это ушло еще с четверть часа.

Когда все было готово, Догадов распорядился, чтобы на каждый плот село по одному человеку. Каждому дан был шест, которым можно было кое-как править.

— Вы с нами, конечно? — спросил меня Догадов.

— Да.

Я уже услел сказать ему, что телефон из Северной штольни не отвечает. Палеонтолога это взволновало, и он стал еще сильнее торопить своих помощников.

Наконец все было готово. Догадов и я забрались на дно танкохода.

— Отправляйтесь, — сказал Догадов машинисту.

Танкоход тронулся в путь.

Высокий корпус позволял танкоходу ехать по залитому водой туннелю и даже преодолевать небольшие выбоины.

Мы продвигались примерно с такой скоростью, с какой идет хороший пешеход. За нами плыли плоты со своими рулевыми. Время от времени Догадов перекликался с ними.

Маленький прожектор, установленный над кабинкой водителя, пробивал густую тьму впереди. Я напряженно вглядывался в эту тьму.

Догадов внимательно следил за движением машины и за тем, что делалось вокруг нас. В любое мгновение обстоятельства могли измениться. Подземные воды могли внезапно хлынуть с новой силой и совсем затопить туннель и тех, кто ехал на танкоходе в Северную штольню.

Скоро из нашего поля зрения исчезло все, кроме длинного темного коридора. Иногда справа и слева от нас появлялись словно черные пропасти. Это были боковые входы и выходы. Но мы двигались дорогой, которую наш водитель, видно, хорошо знал.

Догадов немного успокоился и перестал напряженно вглядываться вперед. Мы заговорили.

— Вы когда из Иркутска? — спросил он меня.

— Вчера вечером вылетел самолетом.

— Почему?

— Узнал о катастрофе. Ну, а какой репортер в таком случае усидит?

— Кто еще с вами летел?

— Никто. Вторым самолетом прилетели Макаренко и Кротов.

— Макаренко?.. А как же сессия Научного совета?

— Пока приостановлена… Кажется мне, что эта катастрофа на некоторое время спасла Макаренко. Вчера там разгорелся отчаянный бой. Главного инспектора туннельных работ разносили в пух и прах. Только известие о катастрофе прекратило эти общие атаки на Макаренко.

— Так… Он выступал?

— Ну как же… Его доклад был первым.

— Да нет. Выступал ли он с ответом своим критикам?

Пришлось пересказать Догадову содержание всех выступлений. Он слушал очень внимательно.

— Здорово! — сказал он, когда я закончил. — А впрочем, этого следовало ожидать… Но запомните мои слова: этот блестящий инженер победит. Непременно победит! Многих он уже убедил и остальных тоже убедит в своей правоте.

— А эта катастрофа?

— Катастрофа? Да ведь это неотразимое доказательство того, что туннель следует возможно лучше укрепить и герметизировать. Иначе такие наводнения то и дело будут на длительные сроки прерывать нормальную эксплуатацию Глубинного пути. Мое мнение, что не следует останавливаться перед дополнительными затратами, только бы такие случаи не повторялись.

— Гм!.. — задумчиво проговорил я. — А как произошла эта катастрофа?

— Очевидно, шлюзы были построены не так, как требовал Макаренко: они не выдержали натиска воды. Говорят, будто они сломались со страшным грохотом, подобным взрыву большой фугаски, и сейчас же с бешеной силой хлынула вода. Этим потоком захватило двух смельчаков, которые старались закрыть шлюзы. Герои!

— Все-таки им удалось спустить запасные заслонки?

— Да. Но им не удалось сделать это достаточно тщательно, так что вода понемногу прибывает. И сами они при этом погибли… Вы не знаете, что собираются предпринять наши инженеры?

— Хотят спустить воду в Охотское море.

— Но как?

Я коротко рассказал ему о плане Макаренко.

— Здорово!.. И все-таки мне неясно… — задумчиво протянул Догадов. — Впрочем…

Танкоход очутился перед небольшим поворотом, и машинист круто свернул туда.

— Приближаемся к Северной штольне, — сказал Догадов и крикнул об этом же плотовщикам.

Мы заметили, что вода поднимается и начинает заливать борта нашей машины. Это означало, что начался спуск к выемке.

Мы осторожно проползли еще несколько метров и остановились: дальше танкоход пройти не мог.

Догадов приказал одному из плотовщиков измерить глубину воды у главного входа, а сам начал вымерять глубину возле танкохода. Получив нужные сведения, он стал рассчитывать, сколько должно быть воды в Северной штольне. Выводы были, вероятно, не особенно утешительны, потому что палеонтолог покачал головой, вздохнул и подозвал плотовщиков.

Он приказал еще раз проверить, в каком состоянии плоты, и изложил свой план прохода в Северную штольню.

— Я надеялся, что мы будем перевозить людей на плотах только через выемку, а до выемки и отсюда они пойдут пешком. Но в штольне вода глубже, чем в туннеле. Итак, придется возить людей на плотах и через штольню. Вы, — обратился он к водителю танкохода, — оставайтесь на этом месте. Если вода будет и дальше подниматься, понемножку отходите. Ждите нас два часа. Если за это время мы не вернемся и никаким способом о себе не дадим знать, то отправляйтесь к ближайшей телефонной будке, звоните Кротову и слушайте его распоряжения.

— Есть! — коротко сказал водитель и, усилив свет прожектора, навел его луч на выемку и вход в штольню.

Догадов и я перешли на плоты. Теперь эти плоты казались мне еще меньшими и совсем ненадежными.

Освещенные лучами прожектора, мы направлялись к Северной штольне. Сначала мой плотовщик отталкивался веслом, но скоро оно перестало доставать дно. Нужно было переплыть самое глубокое место выемки, а это было нелегко с тем единственным веслом, вернее — шестом, который имелся у плотовщика. Вдруг Догадов прыгнул в воду. Он сейчас же вынырнул и поплыл, подталкивая впереди себя плот. Следом за ним, не раздумывая, прыгнули и мы с плотовщиком. Действительно, наш плот теперь поплыл быстрее, не отставая от первого. С нами плыл третий плот, но его подталкивал только один плотовщик.

«Догадов подобрал себе смелых помощников», — подумал я.

Где-то позади нас остался одинокий водитель танкохода со своей машиной. Чуть двигая лучом прожектора, он старался осветить нам путь.

Но вот Догадов нырнул и высунул из воды руку. Видны были только пальцы. Это значило, что самая глубокая часть выемки пройдена. Мы влезли на плоты, так как снова можно было отталкиваться шестами. Теперь плоты опять стали двигаться быстрее. Скоро выемка осталась позади, и мы очутились под сводами штольни.

Наше внимание привлек какой-то черный предмет в воде. Мы подплыли к нему. Я наклонился и увидел утопленника. Кто это? Один из тех героев, которые погибли, стараясь спустить в шлюзах запасные заслонки, или несчастный, застигнутый катастрофой в Северной штольне?

— Возьмем его на плот, — тихо сказал мой спутник.

Вдвоем мы вытащили мертвеца на плот. На нем была одежда вахтера. Далекого света прожектора не хватало, чтобы разглядеть лицо неизвестного.

К нам приблизились два других наших плота. Товарищи видели, что мы вытащили из воды человека.

— Мертвый? — спросил Догадов и, помолчав, добавил: — Накройте его чем-нибудь, чтобы люди в штольне не видели… Не нужно паники.

Мой спутник взял два мешка, захваченных нами на всякий случай, и бросил их на утопленника. Я старательно расправил их и плотно укрыл труп.

— Двигаемся дальше, — скомандовал Догадов.

И плоты поплыли один за другим вперед.

Уровень Северной штольни был сантиметров на тридцать ниже туннеля. По первоначальному замыслу, штольня предназначалась для вагоноремонтного завода Глубинного пути. Спустя некоторое время в ней открыли залежи сырья для пайрекс-алюминия и решили строить завод. Именно в этом месте Аркадий Михайлович собрался устроить один из своих подземных садов, предлагая выкопать огромный грот с высоким потолком и с полом ниже уровня туннеля, чтобы можно было уложить для растений слой земли…

Штольня поворачивала наискосок от главного пути, и, когда наши плоты углубились в нее, свет прожектора исчез. Теперь штольня превратилась в колоссальную пещеру с подземным озером. Озеро чуть освещали фонари, укрепленные наверху на значительном расстоянии один от другого.

Вскоре мы увидели верхушки вагонеток, нагруженных породой и остановившихся, когда случилась катастрофа. Эти вагонетки могли еще служить убежищем для людей. Я вспомнил галерею, которую видел на подземной Ангаре у Самборского. Будь такая галерея-балкон здесь, все давно бы уже спаслись.

Плоты еще раз свернули, и мы увидели вдалеке несколько подвижных огоньков, словно кто-то размахивал фонарями. Здесь было гораздо светлее. Мы проплыли еще немного и вскоре уже могли разглядеть неясные фигуры людей.

— Го-го-го! — закричал Догадов.

Мы все присоединились к нему, и наши голоса зазвучали под сводами штольни. Нас услышали и тоже что-то закричали.

Я сменил своего товарища и начал что было силы отталкиваться шестом. Вероятно, я работал неплохо, так как наш плот начал догонять плот Догадова. Третий плот немного отстал, но и на нем плотовщик не жалел сил. Всем нам хотелось поскорее добраться до этих людей, успокоить их, уверить, что теперь опасность им не грозит.

Вот уже первые фигуры. Люди стоят на вагонетках, кое-кто сидит, некоторых, как мы замечаем, поддерживают товарищи. Как видно, здесь есть контуженные, раненые или просто обессилевшие.

Здороваемся с первыми, кого встречаем. Я вижу, что, перепрыгивая с вагонетки на вагонетку, к нам спешит какой-то человек.

18. В СЕВЕРНОЙ ШТОЛЬНЕ

Тот, кто спешил встретить нас, был горный техник Гмыря, руководящий в штольне выемкой грунта. Теперь он возглавлял всю группу людей, застигнутых здесь наводнением. Техник плюхнулся в воду, ухватился рукой за шест и с помощью Догадова влез на плот. До ближайшей вагонетки с людьми оставалось не более десяти метров.

— Тут у нас есть несколько человек с переломами ног и несколько очень обессилевших, — сказал техник. — Вы спасете их в первую очередь. А остальных возьмете потом. Раненые там, дальше, на литостатах.

— А почему вы не передвинули литостаты ближе к выходу? — спросил я.

— Нет тока, — ответил техник. — Вероятно, где-то поврежден электропровод.

— Телефонная связь не восстановлена?

— Нет. Имейте в виду, что об отсутствии телефонной связи большинство здесь не знает. Я держал это в секрете, чтобы не понизить еще больше настроение у людей.

Скоро мы очутились возле литостатов. Там было еще светлее. Я увидел Лиду, Аркадия Михайловича, Тараса и еще несколько знакомых лиц.

Аркадий Михайлович выглядел настороженным, Тарас хмурился. Почему? Может быть, они были особо чем-нибудь встревожены?.. Лида, волнуясь, пожимала мне и Догадову руки. Она просила прежде всего забрать раненых и обессилевших, за которыми ухаживала. На плоты в первую очередь перенесли тех, кто нуждался в помощи, Догадов осмотрелся.

— Я считаю, что в первую очередь нужно забрать женщин и детей, — заявил он.

— Здесь только три женщины, — сказал Гмыря. — Две из них уже на плоту.

— Значит, прежде всего заберем инженера Шелемеху, профессора Довгалюка и Тараса Чутя.

— Обязательно!

Но Лида и Тарас решительно отказались ехать первыми. Аркадий Михайлович тоже отказался. Ясно было, что старик не хочет оставлять Тараса.

Я сказал Догадову, что остаюсь здесь и таким образом на плоту освобождается еще одно место. Палеонтолог обнял меня и сказал:

— Я и сам бы так сделал, но мне нужно все организовать. До свиданья! Мы скоро вернемся.

Забрав с полсотни людей, плоты медленно двинулись из штольни, направляясь к выемке на главном пути, где их ожидал танкоход и откуда можно было пройти к выходу из шахты пешком. Теперь на литостате, где я примостился, осталось совсем мало людей. Аркадий Михайлович полулежал, Лида сидела возле него, Тарас все еще стоял, опираясь на перила, и следил за тем, как исчезают вдали огоньки на плотах.

— Вы устали, Аркадий Михайлович?

— Нет, просто сберегаю силы. Расскажите, голубчик, что делается на белом свете, как случилось наводнение, много ли наделало оно вреда, всех ли удалось спасти. Кстати, каким образом вы здесь очутились? Ведь вы должны были быть в Иркутске.

Хотя мне не терпелось расспросить о событиях в штольне, но пришлось уступить и рассказывать первым. Я передал своим слушателям все, что знал о причинах катастрофы и о плане ликвидации наводнения.

Когда я упомянул о том, какое впечатление произвело в Иркутске на заседании сессии Научного совета сообщение о катастрофе, Лида меня перебила:

— Вы тоже были на сессии? Расскажите, как она проходила.

Я знал, что именно интересовало ее больше всего, и постарался изложить все возможно обстоятельнее.

Слушатели внимательно следили за моим рассказом.

— Значит, все против него? — тихо опросила Лида.

— Кажется, Кротов хотел выступить в защиту Ярослава, но не успел. Из всех инженеров только он один, как видно, целиком поддерживает Макаренко. Правда, я знаю еще одного человека, который безоговорочно отстаивает проект герметизации туннеля…

— Кто это? — поинтересовалась Лида.

— Наш новоявленный палеонтолог.

— Догадов? — в один голос воскликнули Лида и Тарас.

Но, если девушка воскликнула это почти с радостью, то у Тараса удивление прозвучало почти предостережением.

— Он толковый журналист, — оказал я о Догадове. — надо полагать, что он не ошибается, поддерживая Макаренко.

После этого я рассказал, как летел самолетом, и, наконец, начал требовать подробного рассказа об их приключениях.

— Мы услышали что-то похожее на сильный взрыв, — начал Аркадий Михайлович. — Кое-кого этот звук немного удивил. В первую минуту ничто не вызывало тревоги. Вдруг послышались сигналы, вспыхнули синие лампочки. По телефону из пункта управления было передано приказание, чтобы все немедленно оставили штольню. Но неожиданно погасло электричество. Наш техник, — профессор указал на Гмырю, — все время старался успокоить людей. Он показал себя неплохим руководителем. Скоро электричество зажглось снова, но под ногами появилась вода, которая быстро прибывала. Перейти выемку мы уже не смогли. Броситься вплавь никто не отважился, боясь сильного течения и не зная, что делается в туннеле. Вода прибывала, а мы медленно отступали, пока она не загнала нас на вагонетки и литостаты. Настроение было очень невеселое. Только телефонные разговоры нашего товарища Гмыри с центральным управлением поддерживали людей…

Профессор, очевидно, тоже не знал, что телефонная связь между штольней и «белым светом», как он говорил, прервана.

— Ну, а все остальное вам известно, — закончил Аркадий Михайлович.

Мы ждали возвращения Догадова. Утомленные люди говорили тихо, некоторые, немного успокоившись, дремали. Ведь они уже много часов провели, окруженные со всех сторон водой.

На Аркадия Михайловича было больно смотреть. Старик выглядел крайне усталым, но делал вид, что чувствует себя хорошо, хотя вряд ли это могло кого-нибудь обмануть.

Кто в самом деле держался исключительно бодро — это Лида. Девушка шутила, заботилась обо всех, и, когда я смотрел на нее, мне казалось, будто я никогда не видел ее ни больной, ни ко всему равнодушной…

— Профессора нужно обязательно отправить со следующей партией, — шепнул я ей.

Она кивнула головой в знак согласия. Но, когда палеонтолог вернулся, Аркадий Михайлович категорически заявил, что поедет последним. Так же решили Лида, Тарас и я. И вот спасательная экспедиция вторично увозила людей, а мы снова остались на литостате.

— Скажите, пожалуйста, — обратился ко мне профессор, когда плоты отплыли, — вы не встречали в Иркутске Томазяна? Помните, следователя.

— Встречал.

Сказав это, я сразу вспомнил о письме, полученном следователем перед отъездом из гостиницы. Тогда мне бросилось в глаза, что адрес на конверте написан как будто знакомым почерком, а сейчас мне показалось, что этот почерк принадлежал Аркадию Михайловичу.

— Давно вы видели Томазяна? — поинтересовался профессор.

— Вчера, перед тем как вылетел сюда. Он был на заседании совета. А что?

— Ничего, — ответил как будто в некотором смущении он. — Ничего… просто вспомнил.

Теперь меня охватила уверенность, что спешное письмо было от профессора Довгалюка. Почему же Томазян ничего не сказал мне о содержании этого письма?

Лида еще и еще расспрашивала меня о сессии, о докладе Макаренко и выступлениях членов совета. Она требовала от меня чуть ли не стенографического отчета, но я, разумеется, не был способен на такую точность и, почувствовав, что уже начинаю кое-что выдумывать, постарался перевести разговор на другую тему.

Вдали появились подвижные огоньки: это в третий раз к литостату приближались плоты, чтобы забрать последнюю партию. Возле нас вдруг очутился техник Гмыря. Он был радостно возбужден.

— Телефон работает! — крикнул он, обращаясь ко мне.

— Как — работает? — удивился Аркадий Михайлович.

— Простите, но приблизительно за час до прибытия плотов телефонная связь была прервана.

— И вы мне не сказали? — с укоризной проговорил профессор. — Неужели вы думали, что я испугаюсь?

— Простите… Лидия Дмитриевна, вас просит к телефону Макаренко.

Лида вспыхнула.

— Иду, — сказала она и соскочила с литостата в воду.

— Вы напрасно на меня сердитесь, — виновато сказал профессору Гмыря. — Я об этом никому не говорил. Я вынужден был придумывать свои разговоры по телефону. Вы ведь сами видели, как это поддерживало людей.

— Нет, я не сержусь. Вы молодец! Охотно пожму вам, голубчик, обе руки.

На этот раз к нам приплыли только два плота. Догадова не было. Как оказалось, он, собрав тех, кто не в силах был идти по воде, посадил их на третий плот, прикрепился к танкоходу и повел плот к выходу из шахты.

Приход двух плотов вместо трех значительно менял наше положение. Два плота не могли забрать всех людей. Небольшая группа должна была остаться в штольне и ожидать следующего рейса нашего «флота».

Безусловно оставались техник Гмыря, бригадир машинистов на литостатах Набокин и я. На то же самое претендовали Аркадий Михайлович и Тарас, но после короткого спора согласились ехать.

На плотах оставалось место еще для двоих. Гмыря приказал взять Лиду Шелемеху и одного из часовых возле телефонной будки.

Плоты отошли от литостата. Они задержались у телефонной будки и забрали часовых. Лида почему-то не села на плот. Это нас удивило.

— Упрямый товарищ, — недовольно проговорил Гмыря. — Хочет последней выбраться отсюда.

Поговорив по телефону, Лида вернулась на литостат. Гмыря посмотрел на нее, покачал головой, но ничего не сказал.

Теперь нам стало достаточно просторно, можно было удобно разместиться и спокойно дожидаться паромщиков, как Гмыря называл наших плотовщиков.

На этот раз ждать пришлось очень долго. Усталые техник и бригадир задремали.

— Может быть, и вы поспите? — спросил я Лиду.

— Нет, я не чувствую усталости. Зато, когда выйду на поверхность, вероятно, просто упаду. Меня пробирает какая-то нервная дрожь.

— Может быть, вы замерзли?

— Не думаю. На мне прорезиненный костюм. К тому же здесь душно. Вы чувствуете, как воздух насыщен паром?

Мы долго сидели молча. По времени за нами должны были вот-вот приехать, но ни один плавучий огонек не появлялся. Вокруг царила гнетущая, ничем не нарушаемая тишина.

Вдруг Лида и я вздрогнули, Гмыря сразу проснулся: где-то далеко грохнул взрыв, за ним другой, под сводом нашей пещеры прокатилось оглушительное эхо.

Что это могло быть?

— Вы вспоминаете? — нерешительно проговорила, глядя на техника, Лида.

— Что-то подобное мы слышали, когда случилась катастрофа, — ответил он. — Только тогда было не так громко…

Снова над подземным озером-штольней воцарилась тревожная тишина.

19. СМЕРТЕЛЬНАЯ ОПАСНОСТЬ

Бригадир все еще спал. Бедняга так устал, что, вероятно, только выстрел над ухом мог бы разбудить его. Мы не хотели его тревожить, тем более что сами не понимали, в чем дело. Пусть спит!

Но что это могло значить?

Как и раньше, вокруг царила тишина. Плоты, которых мы ждали, не появлялись. Почему взрывы напомнили моим товарищам вчерашнюю катастрофу? Может быть, что-нибудь подобное произошло снова?

Гмыря наклонился к воде и начал прислушиваться. Вода гораздо лучший проводник звука, чем воздух. Не откроет ли она нам что-нибудь? И действительно, мы услышали какой-то отдаленный шум, непрерывный и глухой. Но причины его были нам непонятны.

Прошло минут десять, и вдруг вода вокруг нас слегка заволновалась. По ее черной поверхности побежали морщинки. Техник внимательно присмотрелся и мрачно сказал, что уровень воды повышается. От этого сообщения на нас повеяло холодом. Догадка о том, что произошла новая катастрофа, превратилась в уверенность. Вероятно, запасные заслонки шлюзов не выдержали могучего давления воды с верхнего подземного озера. Сколько там ее? Не зальет ли нас совсем? Каждого из нас тревожила эта мысль, но никто не высказывал ее вслух и не обращался с вопросами к товарищам. Зачем? Мы твердо знали, что сами не сможем помочь себе. Плоты? Но где же они и приплывут ли за нами?

Вода тем временем прибывала, и мы, словно зачарованные, смотрели, как она подступает все выше и выше, сантиметр за сантиметром закрывая корпус литостата. Бригадир, ни о чем не ведая, спал. «Следует ли будить его?» — молча, взглядом, спрашивали мы друг друга, и снова никто ничего не сказал вслух.

— Нужно сообщить по телефону… — решил вдруг Гмыря и полез в воду, но вода была ему до подбородка, и он не отважился идти к телефонной будке.

— Придется плыть, — заметил я.

— Не умею, — с огорчением сказал техник и влез обратно на машину.

Ничего не говоря, я снял ботинки, сбросил с себя верхнюю одежду и прыгнул в воду. Техник и Лида молча следили за мной.

Мне казалось, что вода стала холоднее. Несмотря на это, плыть было легко. Доплыв до телефонной будки, я увидел, что телефонный аппарат уже затоплен. Это меня сильно встревожило. Но нащупав под водой трубку, я снял ее и вытащил на поверхность. На ноги стать было невозможно — вода доходила до глаз. Плавая и упираясь одной ногой в стенку будки, я попытался вызвать диспетчера. К счастью, телефон еще работал.

— Диспетчер! — кричал я в трубку. — Алло… Алло… Кто у телефона?

Я узнал голос Макаренко.

— Ярослав Васильевич, я из Северной штольни. Нас заливает. Организуйте помощь.

— Вас до сих пор не вывезли?

— Нет.

— Сколько вас? Где Догадов?

— Четверо: Лида, техник, бригадир и я. Догадова нет. Они должны были за нами вернуться…

— Сохраняйте спокойствие, держите с нами связь. Сейчас посылаю помощь.

— У нас заливает телефон.

— Все будет хорошо, — сурово сказал инженер. — Я сам спускаюсь в шахту.

— Что случилось?

Но телефон уже молчал. Я что было силы дул в трубку. Вскоре я услышал другой голос:

— Северная штольня? Как дела?

— Я говорю плавая.

— Из телефонной будки?

— Да. Скажите, что случилось в шахте? Что это за новый взрыв.

Мой неизвестный собеседник замялся, словно не желая сказать правду. Наконец он проговорил:

— Товарищ Макаренко уже спустился в шахту.

— Скажите, что случилось?

— Сильно пошла вода.

— А взрыв?

— Прорвало изоляционную перемычку, — после паузы сказал наконец мой собеседник.

В то же мгновение я услышал в трубке какой-то шепот. Это шептал мой собеседник, а может быть, кто-нибудь другой говорил с ним. Мне показалось, что я разобрал слова «безнадежное положение» и одновременно словно уловил сдержанное всхлипывание.

Меня вдруг пронизал внутренний холод. Я хотел говорить, но не смог. Но вот в трубке послышался знакомый мужественный голос Кротова.

— Северная! — кричал он.

— Слушаю, — ослабевшим голосом ответил я.

— Кто это?

— Я, Кайдаш.

— Макаренко послал рабочих проверить электроустановку, которая передает ток в Северную штольню. Может быть, удастся дать вам ток. Скажите бригадиру, пусть попробует двинуть литостат и пробиваться к выемке.

— Слушаю. Разговаривать больше не могу, — теряя силы, ответил я. — Прощайте!

Когда я произносил это, мой голос задрожал. Мне показалось, что кто-то в ответ мне чуть слышно прошептал: «Прощайте!» Но сердитый голос Кротова перебил:

— До свиданья!

Я оставил телефонную будку и, выбиваясь из сил, поплыл к литостату. Меня там нетерпеливо ждали. Бригадир Набокин уже не спал и стоял между техником и девушкой. Он поражал своим спокойствием.

— Как поживаете? — спросил он меня.

Вопрос, естественно, вызвал у меня раздражение. Однако я почувствовал, что бригадир из тех людей, которые способны и серьезно оценить обстановку и пошутить в минуту смертельной опасности.

— Послали помощь, — сказал я, взбираясь на литостат.

Теперь это было нетрудно сделать, так как вода стояла только сантиметра на два ниже площадки, на которой мы находились.

— Что случилось? — спросила Лида.

— Перемычку какую-то прорвало…

В глазах Гмыри появился такой ужас, что я сразу же пожалел о своих словах.

— Перемычку? — хрипло переспросил он меня.

Очевидно, нам грозила большая опасность, но сам я не знал, что это за перемычка и где она находится.

— Макаренко спустился в шахту и обещает нас спасти. А вам, — обратился я к бригадиру, — приказано приготовить литостат и, когда наладят подачу электроэнергии, передвинуться ближе к выемке.

— Пусть подают. Только до сих пор ничего у них не выходило. Сейчас проверю моторы.

Машинист полез в кабинку управления.

Вода уже доходила до «капитанской палубы», как мы называли нашу площадку, и под ноги нам побежали едва заметные струйки.

— Что это за перемычка? — спросил я Гмырю.

— Изоляционная перемычка. Она должна была защищать штольню и туннель от подземной реки, которую выводили из озера.

— Это очень опасно?

— Шлюз еще можно закрыть, а на прорванную перемычку заплатки не положишь. Сюда вытечет вся вода из озера.

— Но нас обещают спасти.

— Если успеют…

Наступило молчание. Каждый думал свою думу, искал выхода из тяжелого положения…

А вода все прибывала. Она доходила нам уже до икр. В это время из кабины управления вылез бригадир.

— Слушайте, друзья, — обратился он к нам, — в кабину уже просачивается вода.

Мы ожидали, что он скажет еще.

— Моторы пока не работают. Но мне нужно сидеть там. Может быть, все-таки подадут электроэнергию. Вот почему я хочу запереться по-настоящему. Кабина закрывается герметически, только воздуха в ней хватит не более чем на час. Вы полезайте наверх, там есть две выдвижные лесенки. Поднимитесь еще на полметра повыше. Хотя меня и захлестнет водой, но я потом выскочу. Мы будем перестукиваться. Когда нужно будет остановить литостат — разумеется, если он пойдет, — стучите ногами. Если подоспеет помощь, пусть кто-нибудь из вас десять раз простучит мне, и я вылезу.

Он сознательно шел навстречу опасности…

Машинист скрылся в кабине и плотно закрыл дверь, а мы полезли наверх и разместились на выдвижных лесенках. На одной лесенке устроились Лида и я, а на другой, метрах в шести от нас, — Гмыря.

Скоро вода затопила задраенный люк, ведущий в кабинку машиниста. Теперь мы были с ним разъединены. Только трубка телефона еще на палец поднималась над водой, и Гмыря время от времени пользовался ею, чтобы сказать машинисту несколько слов. Еще десять — пятнадцать минут, и техник закрыл трубку, потому что вода почти сравнялась с ее краями.

И вдруг, когда всякая связь с машинистом прекратилась, литостат неожиданно задрожал, зашевелился. Значит, электрики добились успеха.

Медленно, вряд ли скорее, чем черепаха, подземный корабль повернулся и пополз. Снова вспыхнула угасшая было надежда на спасение. Преодолевая поток, литостат двинулся по направлению к туннелю. Лампочки, светившие в туннеле, давали нам возможность ориентироваться. Но как это делал находившийся под водой машинист?

Скоро мы почувствовали, что литостат наткнулся на какое-то препятствие. Вероятно, это были вагонетки. Мощная машина со скрежетом взяла немного в сторону и снова двинулась вперед. Вода поднималась все выше и выше, и меня тревожила мысль, сможем ли мы добраться хотя бы до выемки. Не остановит ли нас наводнение раньше?

Но что-то иное остановило литостат. Он словно споткнулся и вдруг перестал двигаться. Глухое гудение электромоторов замолкло. Вокруг успокаивалась вода, взволнованная могучей машиной.

Мы не знали, что случилось, но догадались: по-видимому, снова прекратилась подача электроэнергии.

— Больше чем полдороги прошли! — крикнул нам Гмыря. — Если бы было посветлее, уже видны были бы выемка и поворот в туннель.

После того как техник перестал чувствовать ответственность за жизнь многих людей, он словно размагнитился. Исчезла твердость, которую я наблюдал у него в первые часы моего пребывания в Северной штольне. Он не разговаривал и, казалось, начал дремать на своей лесенке.

Снова воцарилась тишина. Не слышно было даже шума воды, хотя уровень подземного озера поднимался теми же темпами.

Время от времени я или Лида стучали ногами по литостату, и в ответ к нам доносилось едва слышное постукивание. Машинист сообщал, что он еще жив. Но мои часы показывали, что запас воздуха в кабинке кончается.

— Может быть, ему пора выходить? — спросила Лида.

В самом деле, машинист сидел в своей герметически закупоренной тюрьме более часа. Запас кислорода уже должен исчерпаться. Человек еще дышит, но, вероятно, чувствует слабость, головокружение. Машинист должен выйти! Правда, над ним воды больше чем на метр. Едва откроется люк, как она с силой хлынет туда и может задавить машиниста раньше, чем он вылезет. Хотелось постучать, чтобы он вылез, но не хватало силы воли подать сигнал, толкнуть человека на смертельный риск. Однако вода поднималась, и мы понимали, что с каждой минутой выйти будет все труднее. Мы посоветовались и наконец решили вызвать машиниста наверх. Ведь даже если бы пришла помощь, на которую мы до сих пор надеялись, опасность при выходе из кабинки не уменьшилась.

— Стучите, — сказал мне Гмыря, так как я помещался почти над кабинкой.

Я начал стучать. Раз, два, три… семь… десять… Я остановился и прислушался. В ответ донеслись глухие удары. Машинист услышал нас и понял.

Теперь нужно было приготовиться, чтобы сразу же прийти ему на помощь.

Дверцы люка были устроены так, что их можно было открыть и вверх и вниз. Это было хорошо, потому что, если бы пришлось открыть их вверх, машинист не осилил бы давления воды. Да, верно, и все мы вместе не сумели бы это сделать.

Как видно, машинист открыл люк. Вода вокруг нас забурлила, на ней появились пузыри, но машинист не показывался.

Я напряг все силы и ждал, пока успокоится вода, чтобы нырнуть ему на помощь. Лида поняла мой замысел и следила за мной. Но вот поверхность воды почти успокоилась, я набрал полную грудь воздуха и хотел уже нырнуть, как вдруг неожиданно девушка меня удержала.

Из воды показалась обмотанная какими-то тряпками голова. Я схватил машиниста и потащил его на лесенку, а Лида, наклонившись, начала разматывать его голову. Это было нелегко сделать: голова была укутана «герметически». Чувствовалось, что человек задыхается.

Наконец нам удалось освободить его. Машинист тяжело дышал, глубоко вдыхал в себя воздух, ошалело смотрел на нас и крепко сжимал руками железные перекладины лесенки.

В этот момент мы все почти забыли об угрожающей нам опасности. Нависшая над нами смерть ненадолго отступила, и мы торжествовали победу.

Наконец машинист отдышался и с легкой усмешкой сказал:

— Ну, думал — сердце разорвется.

Он помолчал, посмотрел вокруг:

— Все по-прежнему?

Как мы и предполагали, последние минуты пребывания машиниста в кабине были чрезвычайно тяжелыми. Гудело в голове, чувствовалась слабость. Все же он хотел остаться в кабине как можно дольше в надежде, что снова начнут работать электромоторы…

— Когда я услышал ваши сигналы, я решил, не теряя времени, выходить. Чтобы не захлебнуться, я обмотал голову прорезиненным плащом и плотно обвязал его вокруг шеи. Это защищало от воды и давало возможность некоторое время дышать воздухом, оставшимся в складках плаща. Ощупью я открыл люк и впустил в кабинку воду. Первый удар ее я принял в плечо, но на ногах удержался. Как только я почувствовал, что кабинка наполнилась водой, я полез в люк. Когда я выплыл, у меня совсем иссякли силы, потому что уже нечем было дышать. Без вашей помощи я не смог бы размотать плащ на голове.

Мы с волнением слушали рассказ машиниста. Он еще немного посидел возле нас и перебрался к технику.

— Ты почему киснешь? — долетел до нас его голос.

Гмыря ничего не ответил.

— Следишь, как вода прибывает? Сколько сантиметров в минуту?

Нужно сказать, что, занятые спасением машиниста, мы за водой следить перестали. Теперь, приглядевшись, мы убедились, что вода больше не прибывает. Во всяком случае, за последние четверть часа ее уровень не изменился.

20. СВЕТ ГАСНЕТ

Бесконечно долго тянется время… Нервное напряжение и изнурительное ожидание обессилили нас, и мы всё меньше надеялись на спасение. Вокруг, как и раньше, темная вода. Мы едва держимся на маленьких, напоминающих насесты для кур лесенках. Мы уже не способны даже на разговоры. Лида вздрагивает и, кажется, вот-вот упадет. Моя рука вовремя удерживает девушку. Ее одолевает сон. Мне удается уговорить ее поменяться местами — так, чтобы она могла положить голову мне на колени и подремать. Девушка соглашается на это предложение, но ставит условие:

— Через полчаса разбудите меня, и тогда вы будете спать.

— Хорошо, — отвечаю я, обнимаю ее левой рукой, чтобы она не упала, а правой изо всех сил щиплю себя за ухо, потому что чувствую, что вот-вот засну сам.

Она спит, и это наполняет меня радостью. Пусть выспится! Я не стану будить ее ни через полчаса, ни через час. Буду сидеть так, пока хватит сил, оборву себе уши, выдеру все волосы на голове, но не засну. Наши соседи смотрят на нас и готовятся последовать нашему примеру. До меня доносится их спор, кому раньше спать. Каждый уступает свою очередь. Побеждает машинист. Он садится на верхнюю перекладинку, техник спускает ноги в воду и кладет голову на колени машинисту. Смотрю на часы и убеждаюсь, что эти люди находятся в шахте почти тридцать часов. Да и я здесь уже около двадцати часов. А сколько еще придется пробыть на этих куриных насестах?

Я смотрю на Лиду. Усталая, измученная, как она все-таки прекрасна! Светлые локоны выбились из-под шерстяной шапочки и падают на чистый, без единой морщинки лоб. Глаза прикрыты длинными ресницами, маленькое, словно выточенное ушко чуть измазано грязью. Я чувствую прилив отеческой нежности к девушке, и в то же время завидую… трудно сказать, кому — Макаренко или Барабашу. Я так и не знаю, кого из них любит эта девушка.

Мне вспомнилась первая встреча у моря, голос девушки, вспомнились темнота на приморском бульваре и шум прибоя.

Но что такое? В туннеле начинает темнеть. Последние лампочки тускнеют, в них еще некоторое время блестят искорки и вдруг угасают совсем. Теперь нас окружают могильный мрак и тишина. Я сижу как окаменелый. Машинист тоже не говорит ни единого слова. Я его понимаю: он боится разбудить техника, как и я — Лиду. Осторожно поднимаю ее и, как маленькую, беру на руки. Не знаю, откуда взялись у меня силы, но я крепко держу свою ношу, охваченный заботой только о ней.

Охватив ногами перекладинки лестницы, чтобы не упасть, я напряженно вглядываюсь в темноту, ожидая, не появятся ли там спасительные огоньки. Но ничего нет… Только от напряжения иногда что-то сверкнет в глазах и сразу же исчезнет.

Слышу, как машинист разбудил Гмырю, и тот едва не упал в воду. Потом Гмыря кричит мне, что придумал, как всем уснуть. Он советует привязаться к лесенке. Я негромко отвечаю ему и благодарю за совет.

Кажется, они привязали себя поясами к лесенке и уснули.

Я думаю о том, что если нам суждено погибнуть, то лучше всего встретить смерть во сне. Но сон, так одолевавший меня, исчез. Верно, мне суждено бодрствовать за всех в этой глубокой могиле.

Фосфорический циферблат часов показывает, что время тянется невероятно медленно. Чтобы чем-нибудь отвлечься, я пробую считать секунды. Пытаюсь досчитать до пятисот или до тысячи, сбиваюсь и начинаю снова, снова сбиваюсь… Потом начинаю вспоминать стихи любимых поэтов. Но ничего не могу вспомнить до конца.

Мысли скакали и все время возвращались к тому, что делается на поверхности. Где Макаренко, Кротов, Догадов, Аркадий Михайлович, Тарас? Вспомнился Томазян. Может быть, он сегодня или завтра прилетит сюда и уже не застанет своего Ватсона?..

И неожиданно мне пришла в голову одна мысль, которая, объяснила, почему нас не спасли и… вероятно, не спасут. Чтобы попасть с подземного вокзала в Северную штольню, нужно пройти туннель. Высота туннеля сравнительно с высотой других подземелий значительно меньше. Там литостат этой лесенкой, на которой мы сидим, будет касаться потолка. Очевидно, туннель почти доверху заполнила вода, в нем не могут плыть ни лодки, ни плоты. Если даже допустить, что вода из подземного озера вся вышла и уровень ее в штольне больше не поднимется, то, пока из туннеля не выкачают или не выпустят в море хотя бы часть воды, сюда никто не сумеет пробраться. Значит, мы обречены на длительное пребывание в этом склепе, без еды, даже без возможности поспать. И еще этот мрак…

Проснулась Лида. Она повернула голову, попробовала подняться и испуганно спросила:

— Что это?

— Выспались? — ответил я вопросом на вопрос.

— Где мы?

— До сих пор в Северной штольне.

— А почему темно?

— Что-то с электричеством… погасли лампочки,

Наконец она пришла в себя и вспомнила то, что ей, верно, казалось ужасным сном. Как хотелось, чтобы это в самом деле был только сон!

— А где машинист и техник?

— Они привязали себя поясами к лестнице и спят.

— Вы говорите правду?

В голосе ее звенела тревога.

— Правду.

— Их можно позвать?

— Можно. Вы хотите, чтобы я их разбудил?

— Нет, нет…

Она сказала это так нерешительно, что я понял: ее сомнения не исчезли.

— Уверяю вас… Можно позвать…

— Не нужно. Не будите их, — спокойнее сказала она. — Теперь поменяемся местами. Вы должны поспать. Я буду вас держать.

— Мы можем сделать так, как они: привяжем себя к лестнице. Будет спокойнее, и мы сумеем спать. Хотя сон у меня пропал.

— А вы хотели спать? Почему же вы меня не разбудили?

— Вы спали недолго. И так сладко спали. Жалко было будить.

Лида замолчала. Я хотел рассеять ее печальные мысли, но не знал, как это сделать. Мы поудобнее устроились на своих местах, и я привязал ее, а потом себя к лесенке.

— Ярослав сказал, что спускается к нам на помощь?

— Да. Он, вероятно, уже где-нибудь поблизости и делает все возможное, чтобы пробраться сюда на лодке.

— Почему же его так долго нет?

— Теперь сюда трудно пробраться. Может быть, нам придется провести здесь больше суток, пока подоспеет помощь.

Я объяснил ей, что, по-видимому, штольне больше не угрожает затопление: вода прибывать перестала. Должно быть, все верхнее озеро вытекло в туннель.

— Послушайте, — вдруг изменившимся голосом проговорила Лида, — они к нам не проедут.

— Почему?

Случилось то, чего я так боялся: девушка вспомнила высоту туннеля и постигла безнадежность нашего положения. Мои выдумки не могли обмануть ее.

— Они быстро выпустят воду из туннеля, — сказал я и снова стал обсуждать план прорыва перегородок, разделявших Забайкальский и Дальневосточный секторы Глубинного пути.

— На это нужно много дней. Мы здесь не выдержим.

Она долго молчала и наконец спросила:

— Есть ли у вас спички, бумага и карандаш?

— Есть блокнот и авторучка, но спичек нет. Зачем вам?

— Я хотела бы написать письмо. Его найдут когда-нибудь.

— Не говорите так!

Должно быть, голос мой звучал не очень твердо, потому что она сказала шепотом:

— Вы сами не верите в возможность спасения. Конечно, мы будем цепляться за жизнь до последней минуты… но…

Я начал обстоятельно рассказывать ей о самых невероятных приключениях, в которых спасение человека было подобно чуду. Лида молчала, и я не мог угадать, как действуют на нее мои слова.

Немного спустя она заговорила голосом, полным грусти и нерешительности:

— Вы сильный. Может быть, вам посчастливится выжить…

— Лидия Дмитриевна!

— Не перебивайте. Вы можете называть меня просто Лидой. Так будет короче. Теперь, слушайте. То, что вы сейчас услышите, вы должны помнить только в том случае, если я погибну. Если я останусь в живых, вы забудете наш разговор. Хорошо?

Я молчал. Она поняла молчание как знак согласия и продолжала:

— Когда вы увидите Ярослава, скажите ему, что я его очень любила. Пусть он не ревнует меня к Юрке. Юрий — очень хороший и, вероятно, редко кто способен любить сильнее, чем он. Он посвятил мне всю жизнь. Иногда я верила в то, что люблю его, чаще старалась уверить себя в этом. Но никогда я не могла избавиться от мыслей о Ярославе и не переставала мечтать о нем. Он сам отказался от меня. Он говорил, что делает это ради меня, потому что верит — Юрий спасет, Юрий все сделает, чтобы вылечить меня. Может быть, он говорил это искренне… Но я чувствовала другое: больше, чем меня, он любил свои причудливые проекты, фантастические замыслы. Вот чему он подчинял свою жизнь, вот перед чем должно было отступить личное счастье. Что ж… он добился своего… — горько прошептала она.

— Лида, вы в самом деле думаете так о Ярославе?

— Это человек, который весь охвачен одной страстью. Когда он меня встретил, он заколебался… Я уверена, что он долго боролся со своим чувством… Наконец любовь была побеждена. Мне так хотелось встретиться с ним и не расставаться! Наши встречи были такими короткими, редкими и такими до боли счастливыми! Скажите, что, умирая, я думала о нем… Может быть, этого и не нужно, но я хочу, чтобы он знал о моей любви… Скажите ему и забудьте о нашем разговоре. Пусть это будет только его тайна.

Я слушал и думал, что Лида, вероятно, ошибается относительно Ярослава. Я думал о таинственности, окружающей этого инженера. Без всякого сомнения, он тоже любил Лиду, но только ли его проекты препятствовали этой любви? Не было ли правды в словах инженера Опока и академика Револа? Где настоящая причина, вынудившая его отказаться от Лиды? И что могло толкнуть такого человека на преступление, что могло заставить его калечить себе жизнь? Почему он так непомерно много работал и жил аскетом? Нет, я путался и ничего не понимал. Я не мог поверить, что Макаренко преступник.

— Вы передадите ему то, о чем я вас просила?

— Лида, я уже забыл все, что вы мне сказали. Я уверен, что вы сами скоро будете разговаривать с Ярославом. Когда мы выйдем отсюда и увидим над собой солнце, вам все покажется иным.

— Вы хотите сказать, что я ошибаюсь? Нет. Боюсь, что вы находитесь под влиянием толков, которые сейчас идут вокруг Ярослава. Я ничему не верю. И вы ведь знаете Стася, моего брата. Так вот, он безгранично доверяет Ярославу. Мы с ним почти никогда не говорили на эту тему, но я знаю.

Итак, Станислав Шелемеха — третий человек, кроме Лиды, который верит Ярославу Макаренко. Кротов, Догадов и Шелемеха. Но Догадов и Шелемеха мало разбираются в тех сложных вопросах техники, о которых все инженеры спорят с Макаренко!

— Это было бы страшно… — вдруг прошептала Лида. — Тогда лучше не выйти отсюда.

В ее словах мне послышалось сомнение. Неужели она все-таки сомневалась в человеке, которого любила? От этой мысли у меня сжалось сердце.

Вдруг послышался гул мотора, литостат под нами вздрогнул и ожил. Наши соседи проснулись и громко нас окликали.

Где-то там, за пределами этого темного затопленного пространства, электромонтеры наладили подачу тока. Машинист оставил моторы включенными, и литостат сразу зашевелился.

Что будет дальше? Сначала мы не понимали, какой это нам угрожает опасностью, и даже обрадовались, что о нас заботятся, что где-то думают о нашем спасении. Но, когда машина медленно двинулась с места и мы поняли, куда она пойдет, нас охватило отчаяние. Литостат, направленный к выходу из штольни, дойдет до выемки, целиком погрузится в воду и утопит своих пассажиров.

Под нами гудели моторы. Окутанный мраком литостат медленно полз вперед, и мы, охваченные ожиданием катастрофы, слушали это гудение и напрасно вглядывались в беспросветную мглу.

Машинист крикнул мне и Лиде, чтобы мы подавали голос, а он, ориентируясь на голос, попробует доплыть до нас. Мы не знали, зачем это нужно, но поступили, как он просил. Если бы литостат шел быстрее, намерение машиниста окончилось бы печально. Но медленный ход машины дал Набокину возможность подплыть к нам.

Он изложил нам свой план: нырнуть, разыскать люк в кабину управления, пролезть в кабину и выключить моторы. Замысел смелый, но вряд ли его можно было осуществить. Машинист все же попробовал. Несколько раз он нырял в поисках люка и в третий или четвертый раз все-таки нашел его, но влезть в кабину не смог — не хватало дыхания. Он снова и снова повторял свои попытки, и каждый раз, тяжело дыша, выплывал, ничего не успев сделать. Мы не видели его и, только когда он подавал голос, узнавали, что он снова на поверхности.

Наконец, совершенно обессилев, он подплыл ко мне.

В то самое мгновение, когда я почувствовал руку машиниста на своем колене, литостат наткнулся на какое-то препятствие и неожиданно остановился. Возможно, он сошел с ровного пути и уперся в одну из громадных колонн или в стену штольни. Машина остановилась, издала похожий на кряхтение звук, но все-таки старалась идти вперед. Она медленно обогнула невидимое препятствие и двинулась дальше.

Еще несколько раз повторялось то же самое, несколько раз нам казалось, что литостат остановится, так как его не пустят дальше стена или колонна, но каждый раз мы ошибались: машина отползала в сторону и продолжала двигаться.

Мы уже почти не разговаривали и неподвижно сидели в ожидании конца. Машинист снова несколько раз нырял, стараясь пробраться в кабину. Наконец окончательно убедившись в невозможности осуществить свое намерение, он пристроился возле нас, словно собираясь хорошо отдохнуть.

Техник Гмыря молчал, на вопросы отвечал тихо и неохотно. В голосе его слышалось какое-то странное равнодушие.

Когда же начнется углубление?

Вероятно, каждый из нас не раз задавал себе этот вопрос. И вот, словно в ответ, мы почувствовали, что вода стала заливать нам ноги и подниматься все выше и выше. Лида крепко сжала мою руку, ожидая поддержки или ободряющего слова, но от волнения у меня перехватило горло, и я не мог говорить.

В этот момент я услышал, что машинист, тихо шепча себе под нос, ругается. Не знаю, как это произошло, но мое волнение вдруг исчезло, и я крикнул:

— Мужайтесь, товарищи! Мужайтесь!

Невероятное спокойствие почувствовалось в голосе техника, который откуда-то издалека ответил:

— Прощайте, товарищи!

Лида еще крепче сжала мою руку. Машинист перестал ругаться и обнял нас обоих. Вода уже доходила нам до плеч.

Трудно сказать, сколько еще минут оставалось нам жить. Должно быть, очень немного. Но вдруг вдали блеснул огонек… Один, второй… два подвижных огонька. И одновременно, не сговариваясь, мы закричали, насколько хватало сил.

Я не помню, что мы кричали. Вероятно, каждый по-своему звал на помощь.

Никто не отвечал нам, но огоньки то поднимались выше, то опускались, как будто подавая сигналы. Мы уже знали наверное, что это не лампочки, которые случайно загорелись. Нет, огоньки находились в руках у людей, неожиданно появившихся перед входом в штольню.

— Отвязывайтесь, — подтолкнул меня машинист.

В самом деле, это необходимо было сделать как можно скорее: вода доходила нам до шеи, а мы с Лидой оставались привязанными к лестнице.

— Гмыря, отвязывайтесь! — крикнул Набокин технику и бросился ему на помощь, так как техник неумел плавать.

Я проворно стал отвязывать себя и Лиду. Но это было нелегко. Еще немного — и мы вообще не смогли бы отвязаться: и так для этого приходилось с головой погружаться в воду.

Огоньки приближались, но еще быстрее литостат шел на глубину. Еще минута — и нам пришлось оставить его и броситься вплавь. Девушка немного умела плавать и ее нетрудно было поддерживать. Но машинисту — я слышал это по голосам — нелегко приходилось с техником. Тот, как камень, тянул своего спасителя вниз. Я оставил Лиду и поспешил к машинисту. Невзирая на темноту, я быстро нашел их. Теперь огоньки быстро приближались к нам и помогали ориентироваться.

Хорошо помню мгновения, когда на странном сооружении из досок и резиновых камер, к нам подплывали два человека. Они кричали нам ободряющие слова и бросали спасательные пояса. Я узнал в этих людях Макаренко и Догадова. Потом я услышал крик утопающей Лиды и увидел, как на помощь ей бросился в воду Макаренко.

Потом вместе с другими я очутился на этом плавучем сооружении.

Нас повезли к выходу из штольни. Там на чуть лучше оборудованном плоту ожидали два водолаза. Прошло немало времени, пока нас по одному в водолазных масках проводили под водой в туннеле.

Все промелькнуло, как сон. Теперь, в воспоминаниях, события тех дней, товарищи, спасшиеся вместе со мной, — все встает, как в тумане…

Нас на руках внесли в кабину лифта, подняли на поверхность и тоже на руках вынесли из кабины…

21. СОБРАНИЕ В СТОЛОВОЙ

Это случилось на следующий день после того, как нас спасли.

В столовой маленькой гостиницы девятьсот двадцать пятой шахты собралось несколько друзей. Здесь же был и врач. Он шумно протестовал против многолюдного сборища, но мы заявляли, что уже отдохнули. Мы и в самом деле неплохо отдохнули. Об этом свидетельствовал появившийся у нас после крепкого сна волчий аппетит. Потребность утолить голод и была причиной того, что местом встречи с друзьями мы выбрали столовую.

Здесь было уютно и приятно. В этой маленькой гостинице, где обычно останавливались только инженеры, приезжавшие в шахту из главного управления, все было приспособлено для того, чтобы обеспечить им возможность спокойно работать. Два десятка комфортабельно оборудованных комнат, гостиная, спортивный зал и определенный режим, которому все подчинялись, — все это делало гостиницу похожей на небольшой, хорошо организованный санаторий.

Хотя мы — Лида, техник Гмыря, машинист Набокин и я — и заверяли, что чувствуем себя совсем хорошо, но в действительности это было не совсем так. Все мы еще чувствовали некоторую слабость и нуждались в отдыхе. Я смотрел на моих товарищей — на каждом из них было заметно долговременное пребывание в затопленной штольне. Особенно это отразилось на Лиде. Она заметно похудела, осунулась, глаза ее то и дело закрывались — ее одолевала дремота. Врач все время озабоченно поглядывал на нее.

Меньше других изменился машинист. К нему вернулись его жизнерадостность и энергия. Он шутил и привлекал общее внимание своими немногословными, но живыми и остроумными рассказами о приключениях прошлых суток и о том, как он хотел превратить литостат в подводную лодку.

В столовой поставили мягкие кресла. Это превратило комнату в гостиную. Да и гости интересовались не столько обедом, сколько нашими рассказами. Все столы были сдвинуты, и мы очутились в крепком кольце друзей.

Макаренко пробыл с нами всего несколько минут. Он спросил, как мы себя чувствуем, распорядился, чтобы мы отдыхали, и, пообещав скоро возвратиться, исчез. Положение в шахте требовало его присутствия.

Что делается под землей, мы не знали. Но вскоре в столовую ненадолго заглянул Кротов и коротко рассказал о том, что каждого из нас больше всего интересовало.

В туннеле пока никаких перемен. Работы в Восточной зоне продолжаются ускоренными темпами: необходимо как можно скорее пробить перегородку и выпустить воду из шахты в море.

Повторная катастрофа, едва не стоившая нам четверым жизни, была такой же неожиданной, как и первая. Сначала всем казалось, что наше дело безнадежно. Туннель затопило почти совсем, и Догадов с плотовщиками уже не могли проникнуть в штольню. Телефонный разговор со мной внушил нашим спасителям неясную надежду. Макаренко вызвал водолазов и предложил организовать подводный поход в штольню. Промеры воды в туннеле и расчеты доказывали, что штольню затопило не совсем. Макаренко сам надел скафандр и стал во главе этой опасной экспедиции. Преодолевая течение, водолазы прошли под водой весь туннель до самого входа в штольню.

От Кротова узнать больше ничего не удалось: он спешил в шахту, где шли авральные работы. Аркадий Михайлович и Тарас дополнили рассказ инженера.

— Мы хотели вернуться к вам, — говорил Тарас, — но нас не пустили. Мы очень тревожились и жалели, что не остались в штольне.

— Разве вам смерти захотелось? — спросил Набокин.

— Почему же смерти? — удивился мальчик.

— Шестеро на лесенках не удержались бы. Кто-нибудь из нас непременно погиб бы.

— Ну, если бы мы остались, то… Мы с Аркадием Михайловичем что-нибудь придумали бы, — так серьезно и уверенно заявил мальчик, что присутствующие не могли не рассмеяться.

Аркадий Михайлович сказал:

— Слышали бы вы, какие споры шли о том, можно или нельзя вас спасти. Не менее половины людей с карандашами в руках все время подсчитывали, какой уровень воды должен быть в штольне. Электрики по шею в воде прошли туннель, разыскали место, где порвались электропровода, и починили их.

Мы вспомнили, как неожиданно двинулся наш литостат, а Набокин объяснил, к чему бы это привело, если бы наши спасители опоздали хотя бы на минуту.

— А почему порвались провода? — удивленно спросил Гмыря.

— Неизвестно, — пожал плечами Тарас. — Электрики говорят, что провода не порвались. Их или разрезали ножом, или разрубили топором.

Услышав слова Тараса, я даже привскочил.

— Кто же это мог сделать?

Но Тарас и Аркадий Михайлович только развели руками. Профессор при этом отвел глаза в сторону.

— Если бы электрики не починили провода, нас вряд ли спасли бы, — заметил Гмыря.

— А может быть, наоборот? — сказал я. — Если бы никто не трогал проводов, мы не натерпелись бы такого страха.

На мои слова никто не обратил внимания.

— Сегодня на рассвете, — сообщил всезнающий мальчуган, — уровень воды все еще повышался приблизительно на миллиметр в час.

В это время в столовую вошел Догадов.

Трудно сказать, кого бы я мог встретить с большей радостью. Ведь, по сути, это он спас больше двухсот людей из Северной штольни.

Мы, четверо последних спасенных, поднялись со своих мест, чтобы приветствовать отважного палеонтолога. В комнате стало шумно.

— Вы не так уж плохо выглядите, — усаживаясь в кресло, шутил Догадов. — Еще немного — и доктор пошлет вас в туннель на аврал.

— Нет, — сердито объявил доктор, — через минуту я прикажу им разойтись по своим комнатам и в течение двух дней не позволю принимать гостей.

— Если нам угрожают такими страшными репрессиями, давайте сидеть, не раскрывая рта, — шутливо предложил я.

Но мы и без того вели себя очень спокойно, так как на проявления бурной радости у нас хватило энергии ненадолго.

— Я еще не успела поблагодарить вас, — обратилась к палеонтологу Лида. — Простите меня и позвольте пожать вам руку за то, что вы сделали.

Слова девушки взволновали Догадова. Он начал уверять, что все сделанное им мелочь, на которую не стоит обращать внимания, что он рад каждый день оказывать ей подобную услугу, хотя уверен, что вряд ли Лидия Дмитриевна очень хочет повторения таких ситуаций…

Одним словом, всем нам было весело и приятно, как бывает людям, которые после долгой разлуки или страшной опасности попадают в общество самых близких друзей и знают, что опасность миновала и больше не повторится.

И вдруг меня поразило выражение лица Аркадия Михайловича. Профессор насупился, словно был чем-то недоволен. Мне бросилось в глаза и то, что исчез Тарас. Я повернулся было к профессору, чтобы спросить, куда девался его секретарь, но мальчик вернулся в столовую в сопровождении Кротова.

Инженер был очень взволнован и даже не пытался скрыть это.

— Товарищи, простите, что я прерываю вашу приятную беседу, — обратился он к нам, — но положение в туннеле снова неожиданно усложнилось и требует немедленного вмешательства энергичных людей. Макаренко и я — оба мы просим прийти нам на помощь палеонтолога Догадова.

Догадов сразу же вскочил.

— Я к вашим услугам.

— А что случилось? — спросила Лида.

В это мгновение Тарас и профессор Довгалюк обменялись непонятными для меня взглядами. Профессор заметил, что я обратил на него внимание, и еще больше нахмурился.

— В ствольном ходе обвал, — объяснял Кротов. — Нужно спасать оставшихся там лифтовых рабочих.

— Так не будем терять времени! — воскликнул Догадов и поспешно направился к выходу.

За палеонтологом пошел инженер, за инженером бросился Тарас. Мы сидели молча, ошеломленные известием о новой катастрофе.

И опять Аркадий Михайлович удивил меня. На него, по-видимому, страшное сообщение никак не повлияло. Он ухватился руками за ручки кресла, подался вперед, словно готовясь к прыжку, и не моргая пристально следил за теми, кто в это мгновение выходил из комнаты.

В следующую секунду я понял, что старик знал больше, чем кто-либо из нас.

Едва Догадов открыл дверь и переступил порог, как на него бросился сзади Кротов, схватил его за локти и рванул вниз, стараясь повалить палеонтолога на пол. Кто-то схватил Догадова спереди. Там же очутился Тарас. В одно мгновение перед нашими глазами завертелся клубок из человеческих тел.

Все присутствующие вскочили со своих мест, кое-кто хотел приблизиться к живому клубку, но их остановил энергичный окрик Аркадия Михайловича:

— Товарищи, спокойствие!

В открытые двери вбежали несколько человек и окружили борющихся. Среди них я вдруг увидел Акопа Томазяна.

Догадов оказывал бешеное сопротивление. Он был силен и ловок — тем, кто боролся с ним, победа досталась нелегко. Но вырваться ему не удалось. Через несколько секунд он лежал, прижатый к полу, и с яростью смотрел на своих противников.

Из его карманов вытащили автоматический пистолет, бумаги и какие-то пластинки.

Томазян негромко объявил:

— Гражданин Догадов, он же Виноградов, он же Гэл, вы арестованы!

После этого следователь обратился к нам:

— Успокойтесь, товарищи! Человек, которого вы до сих пор считали не то журналистом, не то палеонтологом, на самом деле имеет совсем иную профессию. Вам не следует также считать его своим спасителем — он только маскировался. Мы имеем неопровержимые доказательства того, что именно он вызвал взрыв в туннеле.

Нетрудно представить себе, какое впечатление все это произвело на нас.

— Позвольте! — закричал вдруг Догадов. — Какое вы имеете право арестовывать меня? У вас нет никаких оснований!

— Не нужно кричать, гражданин, — спокойно остановил его Томазян. — Вот ордер на арест, а через два часа вам официально предъявят обвинение. Вот тогда-то вы и попробуйте высказать свои возражения против моих действий. Если, разумеется, у вас найдутся такие возражения!.. Возьмите арестованного, — приказал он своим помощникам.

Догадова вывели.

Поклонившись нам, Томазян тоже вышел.

Мы смотрели им вслед, ничего не понимая. Вот так палеонтолог!

К Лиде, очень взволнованной всем случившимся, приблизился Аркадий Михайлович.

— Этот субъект в свое время сбросил Тараса с поезда, — сказал он.

22. РАССКАЗ СЛЕДОВАТЕЛЯ

Я совсем оторопел от такой неожиданности. «Это какая-то трагическая ошибка», — говорил я себе.

Первым моим движением было выступить в защиту Догадова, обстоятельно рассказать о его героизме в туннеле во время борьбы с наводнением. Разве Томазян не мог ошибиться?

Но меня обезоружило заявление Аркадия Михайловича. Вспомнив поведение профессора и Тараса в штольне, интерес профессора к Томазяну и вспомнив, наконец, как многозначительно переглядывались Аркадий Михайлович и Тарас перед арестом Догадова, я понял, что они сыграли в этом деле не последнюю роль. Я больше не сомневался, что письмо, полученное Томазяном перед моим отъездом из Иркутска, было от Довгалюка и рассказывало о Догадове. Может быть, именно это письмо явилось причиной того, что Томазян в последнюю минуту отказался лететь со мной.

Обвинять Догадова в таком преступлении? Это не укладывалось у меня в голове. Я перебрал в памяти все наши встречи, разговоры и не мог вспомнить ничего подозрительного. Единственное, что меня удивляло, это пылкость, с какой Догадов всегда защищал Макаренко. Но ведь и Шелемеха симпатизировал инженеру Макаренко, Саклатвала тоже поддерживал инспектора туннельных работ, Кротов выступал сторонником Макаренко… И этот же Кротов помогал Томазяну задержать Догадова!

Я сидел в своей комнате, думал о случившемся и курил папиросу за папиросой.

Аркадий Михайлович объяснил нам, что, когда Тарас впервые увидел Догадова, ему показалось, словно он где-то уже встречал этого человека. В Северной штольне, встретившись с журналистом снова, мальчик узнал в нем пассажира, который два года назад выбросил его из вагона поезда. Профессор известил об этом Томазяна.

«Но, может быть, Тарас ошибся и тем самым ввел в заблуждение следователя?» — спрашивал я у самого себя.

И сам себе отвечал, что Томазян мог действовать так быстро и энергично, только имея для этого очень важные основания.

«Он назвал Догадова Виноградовым и еще каким-то иностранным именем», — снова вспомнил я.

В это время мне передали от Томазяна записку с просьбой немедленно зайти к нему. Я поспешил выполнить просьбу следователя.

Томазян занимал комнату в доме, где помещался штаб отдела охраны. Дом этот находился на противоположной стороне поселка, почти в полукилометре от гостиницы. Прогулка немного успокоила меня и, когда я очутился с глазу на глаз со своим Холмсом, я вполне владел собой.

— Вы, вероятно, удивлены? — жестом приглашая меня сесть, спросил следователь.

— Сознаюсь — как и полагается Ватсону, ничего не понимаю и не могу себе представить, что Догадов вызвал эту ужасную катастрофу.

— Мне придется кое-что объяснить вам, — сказал Томазян. — Вы, сами того не зная, помогли мне разоблачить этого субъекта.

— Я? Помог?

— Да. Теперь я могу вам рассказать о Догадове значительно больше, чем вы знаете. Разумеется, не для опубликования.

— Скажите же наконец, что вам известно о нем!

Следователь прошелся по комнате и не спеша начал:

— Вы как-то рассказали мне о Догадове три вещи, очень меня заинтересовавшие. Первое — о его встрече с Тарасом Чутем во время вашей поездки на строительство подземных электростанций. Второе — что он спортсмен и парашютист. И, наконец, третье — что он горячо поддерживает Макаренко. Последнее доказывало, что этот журналист или палеонтолог разбирается в проблемах строительства Глубинного пути и очень внимательно следит за всеми событиями. Его позиция горячего защитника Макаренко не могла не привлечь моего внимания, так как защитников у Макаренко, как вы знаете, очень мало. Конечно, все это не могло быть основанием для каких-либо обвинений.

Томазян помолчал, собираясь с мыслями, потом продолжал:

— Помните, я рассказал вам о найденном в тайге парашюте? О парашюте, которым воспользовался неизвестный нам Виноградов, чтобы выброситься из самолета вместе с Черепашкиным? Я проследил, насколько мог, историю этого парашюта и установил, что некоторое время им пользовались сотрудники «Звезды», а потом он был сдан центральному аэроклубу.

Как он оттуда попал в руки Виноградова, неизвестно. Однако я помнил ваши слова о парашютисте — сотруднике «Звезды» Догадове. Невольно у меня возникло сомнение: на самом ли деле парашют номер 002561 сдан в центральный аэроклуб или это только записано на бумаге? И действительно, о сдаче парашюта имелись только документы, самого парашюта в клубе не было. Я связался по телефону с Тарасом Чутем, который уже был здесь, и попросил его внимательно присмотреться к палеонтологу и постараться вспомнить, где же он с ним встречался.

— Вы получили от профессора Довгалюка письмо перед тем, как собирались лететь сюда вместе со мной? — сказал я.

— Вам уже известно, от кого было письмо?

— Я догадался… теперь…

— Правильно. Тарас сказал, что узнал в палеонтологе пассажира, с которым познакомился в поезде во время поездки из Староднепровска. Я задержался в Иркутске, чтобы получить ордер на арест Догадова. За это время в Иркутск подоспели новые материалы. Удалось выяснить, что Догадов жил в одном доме с Адрианом Маковским, чей паспорт очутился тогда у Тараса Чутя. Кроме того, я установил некоторое сходство между Догадовым и фотографией Виноградова на паспорте, отобранном у Черепашкина. О Виноградове уже было известно, что это агент иностранной разведки, настоящее имя которого Томас Гэл. Трудно сказать, кто этот Томас Гэл, он же Виноградов, он же Догадов, по происхождению. Он был на службе у разных государств. Международный, так сказать, авантюрист… В последнее время этот субъект поддерживал связь с одним агентом, пойманным на том, что он собирал сведения о строительстве Глубинного пути. При аресте у этого агента нашли приказ делать все, чтобы затормозить строительство. Агент признался, что Виноградову этот приказ известен.

— Но почему вы уверены, что именно Догадов вызвал наводнение в шахте?

— В этом меня убедила беседа с географом Макухой. Вчера я в течение двух часов слушал подробный рассказ о работе палеонтолога Догадова, а потом просматривал материалы, переданные мне Макухой. Выяснилось, что этот ученый не столько разбирается в костях допотопных животных, которые он безбожно путает, сколько в различных взрывчатых веществах. Он требовал у Макухи эти вещества будто бы для палеонтологической разведки. Он мог получать динамит, аммонал и тому подобное здесь на месте, но отдавал предпочтение самым сильным и дорогим взрывчатым веществам, какие в широких масштабах на строительстве не употребляют. Помните пластинки, отобранные у него во время ареста? Эта склонность к «пиротехнике», о чем, как выяснилось, ничего не знали ни Кротов, ни помощники Догадова, окончательно убедила меня, что катастрофа в шахте — дело рук Догадова.

— Вот тебе и опытный палеонтолог, любитель древностей! — прошептал я.

— Опытный!.. — воскликнул Томазян. — Только не в деле изучения костей доисторических животных, а в том, чтобы уничтожать наших людей!

Я слушал Томазяна, и меня мучил стыд за себя, за свою доверчивость, за отсутствие настоящей бдительности. Я ведь был почти дружен с этим негодяем, тайным врагом, который мог, используя мое хорошее к нему отношение, натворить еще много бед.

— Какой позор! — сжав голову руками, вслух упрекал я себя.

— Каяться поздновато, — дружески положив мне на плечо руку, улыбнулся Томазян. — Да и не за что себя казнить. Говоря по совести, знакомство с вами ничего не дало этому шпиону.

— Что же будет дальше? — после долгой паузы спросил я.

— Завтра утром Догадова увезут в Иркутск. Я еду с арестованным. Работы с ним еще хватит, кропотливой работы. Он, разумеется, или будет лгать, чтобы оправдаться, или молчать как пень. Между прочим, меня очень интересуют две подробности. Во-первых, почему он оставил в живых Черепашкина. Понятно, что, заметая следы, он должен был, когда прыгал, выбросить этого маньяка с самолета. Допускаю, что на всякий случай, боясь, что встретит на земле людей, он взял его с собой под парашют. Но, очутившись в тайге и не увидев поблизости ни единого человека, зачем он все-таки устроил маскарад? Во-вторых, я имею сведения, что Догадову известно о каких-то давних отношениях между Ярославом Макаренко и Лидией Дмитриевной Шелемехой. Для меня это темное дело. Я хотел бы пролить свет на эту тайну, так как очень возможно, что взаимоотношения между девушкой и молодым инженером в какой-то мере, а возможно и непосредственно, касаются строительства Глубинного пути.

Мне показалось, что слова Томазяна — прямой вызов мне. Ведь я знал об этих взаимоотношениях больше, чем кто-либо другой. Меня тоже интересовало, о чем мог узнать Догадов, и беспокоило, как он мог использовать полученные сведения. Но и на этот раз у меня не хватило решимости рассказать Томазяну о прошлом двух моих друзей.

Пристально посмотрев на меня, Томазян после недолгого молчания перевел разговор на другую тему.

— Итак, благодаря вам я ухватился за одно из звеньев цепи, которое в конце концов помогло выявить тайного врага. За это я вам очень благодарен. Теперь мне хотелось бы, чтобы вы еще раз встретились с Догадовым, пока он здесь, и поговорили с ним. Меня интересует его поведение. Очень важно предвидеть, какой линии он будет придерживаться во время допросов… Побудьте с ним некоторое время, только сохраняйте спокойствие…

— О чем я должен с ним говорить?

— Это не имеет значения. Все равно он вам ничего не скажет. Объясните ему, что вы очень удивлены его арестом и просили свидания. Вы хотите, так сказать, услышать его объяснения.

Я подумал немного и пришел к выводу, что свидание с таким преступником имеет немалый интерес. Жаль только, что о нем нельзя будет сейчас же написать в газету интересную корреспонденцию. Свое сожаление я высказал следователю.

Он засмеялся.

— Думаю, через месяц или самое большее через два я не буду возражать против такой корреспонденции.

…Моя встреча с Догадовым длилась недолго. Арестованный встретил меня не особенно приветливо.

— В погоне за очередной сенсацией? — насмешливо спросил он.

Догадов сидел в небольшой одиночной камере. Около двери камеры, ни на мгновение не отходя от нее и не спуская глаз с арестованного (в двери имелось маленькое решетчатое оконце), стоял часовой. Томазян считал Догадова чрезвычайно ловким и опытным преступником и боялся, как бы он не бежал.

— Послушайте, Догадов, — обратился я к нему, — я ничего не могу понять. Неужели вы…

— Оставим этот разговор, — оборвал он меня. — Если вы честный человек, вы обязаны засвидетельствовать, что я рисковал жизнью, спасая людей во время катастрофы. Именно вы можете помочь мне опровергнуть лживые обвинения, которые возводит на меня следователь. Неужели вам непонятно, что он заботится о своей карьере и хочет спекульнуть на несчастье девятьсот двадцать пятой шахты?

Догадов разгорячился. Он возмущался тем, что его арестовали, просил меня добиваться его освобождения, уверял, что, получив свободу, сумеет доказать свою непричастность к преступлениям, которые ему приписывает следователь.

Я не знал, что отвечать, но Догадов скоро успокоился и коротко, отрывисто сказал:

— Если вы не заодно со следователем, подумайте хорошо, и вы поймете, что в его обвинениях нет и на грош правды. Но меня могут погубить. Я не смогу ответить на некоторые вопросы, так как они касаются интимных тайн других людей. Вы журналист, вы хорошо знаете жизнь, людей и должны меня понять.

Он замолчал, и больше я от него ничего не услышал.

Коротко передав Томазяну содержание моей беседы с арестованным, я пошел к себе в гостиницу.

Я шел не торопясь и думал о событиях последних дней. До сих пор я почему-то не чувствовал себя окончательно убежденным доказательствами Томазяна. Не то чтобы я ему не верил. Нет. Но упоминание Догадова о тайнах других людей, мысль о том, что я сам, сохраняя подобную тайну, ничего не рассказал следователю о Ярославе Макаренко и Лиде Шелемехе, — все это мучило меня, вызывало какую-то неуверенность.

Близился вечер. Цвет неба обещал на следующий день хорошую погоду. Вокруг царила тишина.

В гостинице я узнал, что из Иркутска прилетел Самборский и занял комнату во втором корпусе.

Окна его комнаты находились как раз против моих окон.

23. НЕОЖИДАННЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ

После разговора со следователем и встречи с Догадовым меня никуда не тянуло из комнаты. Горничная стучала в дверь, напоминая об ужине, но в столовую я не пошел. Наступили сумерки. Не зажигая электричества, я шагал из угла в угол по мягкому ковру.

Я старательно анализировал поведение Догадова и все свои разговоры с ним в поисках чего-либо подозрительного. Бесспорно он всегда проявлял ко всему преувеличенный интерес, однако такой интерес, по моему мнению, является характерной чертой каждого журналиста. Но был ли Догадов журналистом в настоящем значении этого слова? Короткие информации, иногда появлявшиеся в «Звезде» за его подписью, еще не давали ему права так называть себя. Я вспомнил нашу первую встречу, потом беседы в редакции, его упорные старания ближе познакомиться с профессором Довгалюком, Лидой Шелемехой и их друзьями, вечные расспросы о них и о делах туннеля. Все же это еще не могло свидетельствовать против него. Его отношение к Макаренко? Это заслуживало внимания. Если Догадов — враг, иностранный агент — а я все-таки верил Томазяну, — то как понять ту горячую защиту идеи герметизации туннеля, которую я по каждому поводу слышал от этого человека? Неужели те, кому он служил, были заинтересованы в осуществлении этой идеи? На что же они рассчитывали? На то, что герметизация приведет к задержке строительства, к колоссальным затратам, а может быть, и к краху этого величественного плана?

Почему же тогда Макаренко так упорно, так горячо отстаивает герметизацию? Он не может не понимать, что его упорство — это то, на что делают ставку враги. И почему Саклатвала поддерживает его, несмотря ни на что? А может быть, я в этих делах просто ничего не смыслю?

Снова и снова я вспоминал разговоры по этому поводу, перебирал в памяти все, что мне было известно о Макаренко, об отношении к нему других инженеров, и не только тех, которые были на заседании совета строительства в Иркутске. Все признавали, что Макаренко талантливый инженер, и почти все считали его преступником. Самборский безусловно был в прошлом искренним другом Ярослава Макаренко. Теперь Самборский превратился в его ярого противника и, конечно, не из зависти, как на это намекал Догадов…

Вспомнив о Самборском, я посмотрел на окна его комнаты. Там горел свет. Самборский сидел за столом, склонившись над какими-то бумагами. Мне хорошо был виден его профиль. Инженер целиком погрузился в свою работу. У меня появилась мысль зайти к этому молодому, энергичному человеку и поделиться своими сомнениями.

Пока я раздумывал, сделать ли это, Самборский вдруг поднял голову. В комнату к нему кто-то вошел. Я подошел ближе к своему окну, вгляделся и оторопел: к Самборскому пришел не кто иной, как Ярослав Макаренко.

Ярослав протянул руку Самборскому, но тот не взял ее, поклонился и указал гостю на стул. Каждым своим жестом он словно подчеркивал официальность этой встречи. Макаренко тоже показался мне очень сдержанным. Правда, расстояние и два окна, отделявшие меня от них, мешали видеть все, но наблюдательность и воображение журналиста помогли мне дорисовать подробности этой встречи. Я чувствовал себя, как в немом кино, где показывают фильм даже без надписей.

Придвинув к окну стул и устроившись на нем, я стал следить за этим удивительным свиданием. В моей комнате было темно, и они, конечно, нисколько не подозревали, что за ними наблюдают. А может быть, их это совсем не трогало. Меня же очень интересовал разговор бывших друзей, а теперь врагов. Я решил, что приход Макаренко — официальное посещение по делу, имеющему отношение к ликвидации катастрофического наводнения. Но ведь встреча могла вызвать воспоминания о прошлом, о былых взаимоотношениях, могла привести к более искреннему обмену мнениями, чем в управленческих кабинетах!

Вот Макаренко что-то спросил у Самборского. Тот небрежно откинулся на спинку стула и коротко ответил, потом склонился над столом, перебрал какие-то бумаги в своей папке, нашел, по-видимому, нужную и подал ее Ярославу. Пока тот читал, Самборский, словно забыв о нем, помечал карандашом другие бумаги. Потом оба склонились над чем-то, вероятно, над рисунками, и начали рассматривать их, время от времени обмениваясь короткими замечаниями.

«Должно быть, речь идет о Забайкальском секторе туннеля и ликвидации наводнения», — снова попытался я угадать.

Самборский переставил настольную лампу так, чтобы обоим было удобнее. Это ухудшило мое положение наблюдателя, так как теперь лампа очутилась между мною и ими.

Прошло минут пять. Они свернули бумаги, которые вдвоем рассматривали, и Самборский передвинул лампу на прежнее место. Он что-то доказывал Макаренко, чем дальше, тем больше увлекаясь, а его собеседник молча слушал и изредка кивал головой в знак согласия.

Понемногу роль наблюдателя стала меня утомлять. Я вспомнил свое намерение заглянуть к Самборскому и подумал, что лучше всего сделать это именно сейчас, застать их обоих вместе — может быть, удастся вызвать Макаренко на откровенность, заставить его ясно и открыто высказаться…

И сейчас же я увидел, что сделать это будет не так уж легко. «А что, если в самом деле здесь преступление?» — мелькнула у меня мысль.

Я снова начал смотреть в окно на двух инженеров. Кажется, разговор окончен. Сейчас Макаренко холодно попрощается и уйдет.

Но нет, он откинулся на спинку стула, словно собирался сидеть долго. Вот он о чем-то спросил Самборского. Как жаль, что я не слышу, о чем идет речь! Самборский решительно тряхнул головой и что-то резко ответил. Но Макаренко и не пошевелился. Снова он о чем-то спросил Самборского. Тот заговорил быстро и страстно, сопровождая слова широкими жестами, то и дело ударяя кулаком по столу. Должно быть, начался именно тот разговор, которого я ожидал с момента, когда вдруг увидел их вдвоем.

Я открыл форточку. В комнату ворвался холодный ночной воздух, откуда-то издалека доносилось пыхтение паровоза. И ни единого звука оттуда, из комнаты напротив!

Подперев ладонью подбородок, Макаренко слушал Самборского, время от времени коротко отвечал на вопросы. Но, по-видимому, эти ответы не удовлетворяли энергетика. Вот Самборский вскочил и, размахивая левой рукой, начал загибать пальцы на правой. Должно быть, перечислял какие-то пункты или вопросы. Ему не хватило пальцев на одной руке, и он начал загибать их на другой.

Когда он наконец кончил, Макаренко некоторое время задумчиво смотрел в потолок, потом решительно вынул из бокового кармана пиджака бумагу и подал ее Самборскому. Тот небрежно взял ее, сохраняя внешнее равнодушие, прочитал и посмотрел на своего собеседника так, словно очень мало понял из прочитанного.

Макаренко улыбнулся и повернулся к Самборскому. Он начал говорить — спокойно, без жестов, видимо обдумывая каждое слово. Я устал следить за ним, а он все говорил, чертил пальцем на столе, потом взял в руки карандаш и начал набрасывать на бумаге что-то, должно быть цифры. Самборский тоже склонился к столу и неотрывно следил за карандашом в руке своего собеседника. Он слушал все внимательнее. Теперь он неподвижно стоял напротив Макаренко и не сводил с него глаз, словно боялся пропустить хоть одно слово. Видно было, что рассказ Макаренко целиком захватил его. Он ни разу не перебил своего бывшего друга, но время от времени, как бы недоумевая, подносил руку к голове и растирал лоб.

Прошло с полчаса, а Макаренко все еще говорил. Я совсем было решил оставить это бессмысленное подглядывание и зажечь свет, как вдруг окно снова властно приковало мое внимание.

Самборский внезапно схватился за голову, несколько раз пробежался по комнате, потом подбежал к Ярославу, схватил его за плечи и начал изо всех сил трясти, что-то крича.

Я вскочил на ноги, готовый бежать, чтобы разнять их.

В самом деле, там началась борьба. Маленький энергетик обхватил высокого главного инспектора и попробовал завертеть его вокруг себя.

Оставаться и далее равнодушным наблюдателем я не мог. В комнате Самборского происходило нечто серьезное и непонятное. Я метнулся к двери, в темноте перевернул два стула и выбежал в коридор. Нужно было спешить. Когда я поворачивал за угол, я едва не сбил с ног коридорного. Если бы мягкая дорожка не заглушала мой топот, я, вероятно, всполошил бы всю гостиницу.

Но вот и комната Самборского. Я уже поднял руку, чтобы одним ударом открыть дверь, но в последнюю секунду ко мне вернулась рассудительность, и я энергично постучал.

— Войдите! — послышалось из-за двери.

Я вбежал в комнату.

Макаренко и Самборский стояли возле стола. Должно быть, я помешал чрезвычайно интересному разговору. Хозяин комнаты смотрел на неожиданного посетителя с плохо скрытой досадой.

— Простите, можно к вам?

— У вас неотложное дело, Олекса Мартынович? — нетерпеливо, но стараясь быть вежливым, спросил Самборский. — Я бы мог к вам потом зайти.

— Да… Нет…

— Очень прошу вас извинить меня. У нас еще на полчаса деловой разговор.

Пришлось повернуть назад. Но неожиданно меня задержал Макаренко.

— Олекса Мартынович, сейчас освобожу вам Самборского. Он зайдет на несколько минут ко мне посмотреть на одну вещь и после этого весь к вашим услугам.

— Спасибо. Я не спешу, — проговорил я и повернулся, чтобы выйти из комнаты.

— Подождите, товарищ пресса, — сказал Самборский. — Если у вас есть время, посидите здесь. Я быстро вернусь. Не обижайтесь!

Он насильно усадил меня на диван, взял Макаренко под руку и вместе с ним ушел.

Когда за ними захлопнулась дверь, со стола слетела и упала на пол маленькая бумажка. Я поднял ее и увидел, что это телеграмма. В ней было всего несколько слов: «Из Иркутска. Макаренко. Подробно информируйте Самборского. Вопрос согласован. Саклатвала».

Я положил телеграмму на стол и снова устроился на диване. Что означала эта телеграмма? Не ее ли показывал Макаренко Самборскому в начале их беседы? Вообще, что здесь случилось и что я скажу Самборскому, когда он вернется? Признаюсь, я был растерян.

Мне пришлось просидеть на диване довольно долго. Самборский возвратился по меньшей мере через час. За это время я успел успокоиться, придумать причину своего посещения и даже подремать над объемистым техническим справочником.

— Простите, Мартынович, задержался, — извинился Самборский. Он был весел, глаза его блестели.

— Мне хотелось бы, — начал я, — получить у вас интервью о ликвидации наводнения в туннеле. Для прессы это будет иметь огромный интерес.

— У меня интервью? Да вы в своем уме? Я только что сюда прилетел, сам толком ничего не знаю, а вы… Да вы знаете больше, чем я!

Разумеется, я понимал, что говорю нелепость. Но нужно же было мне с честью выйти из затруднения, в которое я попал. И я самым деловым тоном сказал:

— Мне интересно, как вы оцениваете положение и какого вы мнения о работах по ликвидации последствий катастрофы.

— Положение было очень серьезным. Но самый разумный и простой выход из него нашел мой друг Ярослав Васильевич Макаренко. Он предложил как можно скорее соединить Забайкальский сектор туннеля с Дальневосточным и выпустить всю воду в Охотское море. Ведь вы об этом знаете.

— Нет, не знаю…

Врать так врать до конца!

— Как не знаете? Ведь это всем известно.

— То есть я знал, но… но забыл, — ответил я в полном замешательстве.

Не удивление Самборского привело меня в такое состояние и не моя неловкость. Меня поразили слова «мой друг Ярослав Васильевич Макаренко». Ведь уже давно никто не слышал от Самборского этих слов!

24. ПРОГУЛКА В ГОРАХ

Дня через два после этого в подземных глубинах прозвучал взрыв — это взорвали остаток породы, разделявший Дальневосточный и Забайкальский секторы туннеля, — и глубинные воды потекли руслом, которое вывело их к морю.

На следующее утро я зашел в столовую и застал там Ярослава и Лиду. Они оживленно разговаривали.

Давно мне не приходилось видеть их в таком приподнятом настроении. Лида непрерывно смеялась, слушая шутки Ярослава, а он в это утро был на удивление говорлив и остроумен.

Он рассказывал всякую чепуху, задирал пушистого кота, который терся у его ног, встретил меня шуткой, едва я переступил порог столовой.

— Мартынович, идите к нам, — пригласил Ярослав, подвигая мне стул. — Сегодня у меня выходной день, и я свободен до следующего утра.

— А вы? — спросил я Лиду.

— Считается, что я еще не совсем выздоровела. Доктора запретили мне работать и сегодня и завтра, — итак, я могу присоединиться к вашей компании. У вас, как известно, всегда есть свободное время.

— И никогда его нет, — ответил я, — потому что всегда обдумываешь еще не написанную статью или очерк.

— Ну, на сегодня вы об этом забудьте. Мы собираемся весело провести время после обеда.

— А до обеда?

— До обеда? Мне хотелось пройтись к Высокой беседке. Оттуда открывается чудесный пейзаж. Хотите, друзья, пойдем?

Разумеется, мы оба сразу согласились. Впрочем, не знаю, был ли Ярослав доволен моим согласием.

Идти было недалеко. День выдался теплый, и мы не взяли ни шляп, ни пальто. Только Лида захватила с собой легонький плащ. Узкая тропинка вывела нас на край поселка к холму, и мы начали не спеша взбираться наверх.

Вдали поднимались вершины гор, до половины покрытые невысокими соснами и густыми кустами. На фоне леса кое-где виднелись скалистые утесы, придававшие дикому пейзажу своеобразную красоту. Лида называла нам отдельные горные вершины и скалы, показывала, где пролегают дороги и горные тропинки.

— Там я еще не была, но несколько раз поднималась к Высокой беседке с картой и биноклем и оттуда осматривала окружающую местность, — объяснила девушка.

Мы вышли на узкую, огибавшую холм проезжую дорогу. Этой дорогой идти было легко, но мы решили ускорить наше восхождение и подняться наверх по довольно крутой тропинке.

Минут через двадцать мы очутились у Высокой беседки.

Самую высокую точку холма, поросшего кустами ползучей березы и карликовыми сосенками, занимала недостроенная круглая колоннада с крышей.

Именно здесь разведчики строительства наметили пробивать первую шахту и даже начали работы. Но через несколько дней было признано лучшим пробивать шахту на километр дальше, в восточном направлении. Строить жилые дома в месте, открытом всем ветрам, тоже было нельзя. Материалы и инструменты увезли. На опустевшей вершине осталась только беседка — произведение какого-то техника-строителя. Высокая беседка служила работникам Глубинного пути излюбленным местом отдыха. В свободное время они любовались отсюда горным пейзажем и водопадом Учан-Чан. Водопад находился километрах в пяти от беседки и отсюда был прекрасно виден.

Мы тоже смотрели в ту сторону, где сходились вершины двух гор и в расщелине между ними блистал на солнце величественный поток воды, падающей с высоты нескольких сот метров.

Внизу, под нашими ногами, лежали расположенные в небольшой котловине между горами копры и терриконы шахты, поселок и аэродром. От поселка на юг изгибалась мощеная дорога. Она проходила вблизи водопада и вела к перевалу. По этой дороге то и дело проезжали большие грузовики, пробегали маленькие черные лимузины. Между шахтой и железной дорогой поддерживалось непрерывное движение.

Прислонившись к колонне, Лида смотрела на шахту и поселок. Ярослав был занят только девушкой и не сводил с нее глаз. Но вот Лида что-то надумала и предложила немного пройтись по направлению к водопаду.

— Давайте посмотрим, что это за каменная гряда вон там, где растут сосенки…

На расстоянии приблизительно километра от нас возвышался необыкновенно ровный, невысокий скалистый вал, а под ним — низенькие деревья и кусты, посаженные словно по определенному плану.

— Идем, — поддержал предложение Лиды Ярослав.

Наш путь шел через почти плоскую равнину, спускавшуюся к этой естественной стене. Идти было легко. Только кое-где приходилось обходить камни или кустарник.

Переход занял минут двадцать и, собственно, был отдыхом после крутого подъема. Мы подошли к скалистому валу и увидели, что он состоит из значительного нагромождения камней. За валом начинался отлогий спуск к реке. Скалы преграждали доступ ветрам, и, наверное, поэтому здесь поднималась сравнительно густая растительность.

Мы нашли несколько проходов среди скал и скоро оказались по другую сторону вала. Внизу, метрах в двухстах под нами, протекала маленькая горная речушка. За нею поднимался невысокий холм, и, казалось, совсем близко за этим холмом виднелся Учан-Чан. Напрягая слух, мы улавливали шум водопада.

Лида предложила спуститься вниз, к речке. Мы согласились. Отсюда мы уже не видели ни строений шахты, ни поселка — они скрылись за холмом Высокой беседки.

— Идемте! — крикнула мне девушка. — Вы, кажется, замечтались?

Спуск был крутой. Кроме того, под ногами осыпался грунт. Мы то и дело просто съезжали вниз вместе с камнями и песком. Ярослав все время помогал Лиде и выказал при этом немалую ловкость, силу и смелость.

Не задерживаясь у речки, мы быстро нашли место, где ее можно было перепрыгнуть, и начали подниматься вверх. Нас охватила потребность движения, появилось желание дойти до самого Учан-Чана. Мы вспоминали Кавказ, Крым, Урал, где каждый из нас бывал, сравнивали горные пейзажи, рассказывали о разных приключениях…

Весело и незаметно мы взобрались на новый холм и снова спустились метров на полтораста к новому потоку, бурно текущему между скалами. Здесь мы набрели на узенькую, но хорошо утоптанную тропинку. Безусловно она шла из поселка, но куда? Мы начали догадываться, что это кратчайшая дорога к водопаду. Вблизи от него, на шоссе, должны были находиться десятка два домиков дорожного управления.

Решили идти к Учан-Чану. Вскоре тропинка вывела нас к деревянным мосткам, переброшенным через поток. Два связанных проволокой бревна упирались краями в скалы обоих берегов. Перилами служила проволока, протянутая сбоку. Держась за проволоку, мы по бревнам перебрались через бурный поток и вышли на другой берег, к хаотическому нагромождению скал, окруженных маленьким сосновым леском. У леска нам неожиданно пришлось остановиться. Тропинка здесь раздваивалась. Одна поворачивала направо и вела в противоположную от Учан-Чана сторону, вторая извивалась среди скал и тоже, казалось, сворачивала в сторону от нашей цели.

— Налево пойдешь — костей не соберешь, направо пойдешь — тоже пропадешь, — пошутил Ярослав.

Я предложил подняться вверх и произвести разведку.

Условились, что я вскарабкаюсь на скалы, посмотрю, куда ведет тропинка, и, если окажется, что по ней можно добраться до водопада, позову своих спутников.

Бросив плащ на камни, Лида села отдохнуть. Ярослав собирал цветы, выглядывавшие кое-где из расселин.

— Только не поднимайтесь, пока я не вернусь, — сказал я им и направился в разведку.

Через минуту я уже не видел ни Лиды, ни Ярослава. Я вскарабкался на скалу и очутился в леске. Тропинка сворачивала то в одну сторону, то в другую, и, чтобы сократить дорогу, я старался идти напрямик, срезая ее причудливые изгибы. Часто мне это удавалось.

Через четверть часа быстрой ходьбы я убедился, что дорога действительно ведет к Учан-Чану. Налево виднелась река, которую мы недавно переходили. Она то сужалась, то разбегалась между скалами несколькими потоками. Мне показалось, что именно здесь легко перебраться на другой берег и несколько сократить обратный путь.

«Вот будет для моих спутников неожиданность, когда я появлюсь оттуда, откуда они меня совсем не ждут!» — подумал я.

Я решил вернуться по другому берегу речки и немедленно приступил к осуществлению своего намерения. Сначала все шло как нельзя лучше. Но вот начались очень густые и колючие кусты. Приходилось их обходить. Я пробовал пройти у самой речки, но как раз там дорогу загораживала скала, торчавшая над берегом словно нарочно, чтобы никого не пропускать. Обойти кусты с другой стороны мне тоже не удалось — они тянулись на значительном расстоянии. Несколько раз я пытался продираться через них. Давно миновали те четверть часа, через которые я условился вернуться к мосткам. Я повернул назад, но не мог найти проход, через который я попал в кустарник…

Одним словом, к моим спутникам я добрался только через час и очень удивился, увидев, что они находятся на том самом месте, где я их оставил. Ничто не свидетельствовало об их тревоге за мою судьбу. Они по-прежнему сидели на большом камне и, увлеченные разговором, даже не заметили моего приближения.

— Ого-го-го! — крикнул я. — Нашел дорогу!

Только теперь они посмотрели на меня.

— Так быстро? — удивился Ярослав.

— Это уж как сказать, — иронически заметил я, бросая взгляд на часы.

— Ну, пойдем, — проговорила Лида. — Мне почему-то холодно.

Она поднялась и накинула на себя плащ.

Прошел еще час, пока мы подошли к грандиозному водопаду. Шум воды заглушал слова. Нас обдавало водяной пылью.

Как высоко мы ни поднимали голову, нам все-таки не удавалось рассмотреть, откуда водопад берет свое начало. Вода падала тремя каскадами, из которых средний имел приблизительно две сотни метров. Учан-Чан отличался не массивностью своего потока, а высотой падения. Все же воды было так много, что, пролетев двести метров, она не вся превращалась в брызги и пыль. Поток с огромной силой падал на каменное основание и непрерывно долбил его.

— Геолог, внимательно изучая этот водопад, мог бы определить его возраст, — заметил Ярослав. — Он мог бы по стенкам, размытым водой, как по кольцам в стволе дерева, узнать годы жизни потока и гор.

— Ярослав Васильевич, — обратился я к нему, — мне бы хотелось побеседовать с вами о некоторых делах строительства…

— Олекса Мартынович, — с улыбкой перебил меня инженер, — на протяжении больше чем двух лет я каждый день думаю и толкую только о строительстве. Сегодня я впервые решил немного развлечься и отдохнуть. Очень прошу вас говорить о чем-нибудь другом.

Я невольно посмотрел на Лиду. На ее лицо легла тень какой-то тревоги. Но эта тревога сразу исчезла, когда Ярослав подошел к девушке, взял ее под руку и предложил вернуться домой.

— Вы обещали, что после обеда мы весело проведем время, — сказал я Лиде и показал ей часы.

Она засмеялась. Часы как раз показывали время обеда, а мы забрались довольно далеко от дома. Если возвращаться пешком, то дорога, принимая во внимание нашу усталость, должна была отнять по крайней мере часов пять.

Простившись с Учан-Чаном, мы прошли мимо маленького поселка дорожного управления и выбрались на шоссе. Здесь то и дело проезжали автомашины, но все они были перегружены. Самое большее, на что можно было рассчитывать, — это попросить какого-нибудь шофера посадить одного пассажира рядом с собой. Я предложил в первую очередь отправить таким способом Лиду, но Ярослав вспомнил, что здесь довольно часто проходит автобус. Мы можем остановить его, и он нас захватит, если найдутся свободные места.

Мы решили с полчаса подождать и уселись на каменных столбиках, тянувшихся вдоль шоссе. Здесь дорога круто сворачивала и машины замедляли ход.

Автобуса все не было и не было.

— Придется добираться пешком, — проговорила Лида и поднялась со своего места.

Мне было жаль девушку. Прогулка заметно утомила ее. С лица исчез румянец, под глазами появились темные тени.

На наше счастье, едва мы поднялись, показался автобус, да еще с прицепом. Мы подняли руки, и шофер остановил машину. Нашлось как раз три свободных места: два в моторном автобусе и третье — в прицепном. Ярослав и Лида заняли два первых, а я полез в прицеп и, пробравшись на заднюю скамью, сел возле окошка. Устраиваясь, я нечаянно толкнул дремлющего пассажира. Он проснулся, посмотрел на меня и протянул мне руку.

— Здравствуйте, Олекса Мартынович, — услышал я знакомый голос.

Это был доктор Барабаш.

25. ВРАЧЕБНАЯ ТАЙНА РАСКРЫТА

Утомленный, я вскоре уснул. Среди ночи меня разбудил стук в дверь. В коридоре слышались поспешные шаги. Казалось, кто-то быстро бежал. Где-то стукнула дверь.

«Не новая ли катастрофа?» — мелькнула у меня мысль.

Я вскочил с постели и открыл дверь. На пороге стоял Аркадий Михайлович.

— Голубчик, пожалуйста, выйдите на минутку, — попросил он.

— Что случилось? — тревожно спросил я.

— Неожиданно заболела Лида. Кому-нибудь нужно пойти в аптеку.

Мимо нас пробежала горничная с бутылками в руках.

— Горячая вода сейчас будет! — на бегу крикнула она профессору.

— Врача вызвали? — спросил я ошеломленный.

— Возле нее Барабаш, — ответил старик.

Я наспех оделся, накинул поверх пижамы пальто. Аркадий Михайлович сунул мне в руку рецепты и сказал, чтобы я просил выдать лекарства немедленно.

— Что же у нее такое? — спросил я, торопливо выходя из комнаты.

— Потом расскажу. Бегите.

Аптека была недалеко. Там меня ожидал разбуженный телефонным звонком Аркадия Михайловича дежурный фармацевт. Минут через двадцать я уже возвращался с какими-то ампулами, каплями и электрической грелкой.

«Что с Лидой? — тревожно думал я. — Не отравилась ли она чем-нибудь? Или, может быть, это имеет отношение к диабету?»

Я слышал, что при диабете бывает кома, но представление о ней имел самое смутное. Я знал только, что кома иногда может привести к смерти.

Аркадий Михайлович взял лекарства и грелку и оставил меня в коридоре, возле Лидиной комнаты.

— Не следует беспокоить больную, — сказал он и исчез за дверью.

Через минуту профессор вышел. Больная находилась в забытьи.

— Аркадий Михайлович, да скажите же мне, что с нею? — просил я старика.

— Ох, голубчик, я и сам толком не знаю. Вижу только, что Барабаш очень взволнован.

— А когда и как вы узнали? Кто вас позвал?

— Лида сама позвонила дежурной горничной и попросила позвать меня. Когда я пришел, ей было очень плохо, и я, не теряя времени, известил об этом Барабаша, а потом разбудил кастеляншу и вас.

В это время в коридор вышел бледный и взволнованный Барабаш. Он сказал, что ему необходимо связаться с начальником участка. Я сейчас же позвонил на квартиру к Кротову. Барабаш взял трубку и начал просить Кротова помочь заказать самолет, чтобы перевезти больную в Иркутск.

Услышав это, я оцепенел. Итак, положение Лиды было чрезвычайно тяжелым.

Через несколько минут позвонили с аэродрома и известили, что самолет сможет вылететь через два с половиной часа. Это сообщение принял уже я и немедленно передал его Аркадию Михайловичу. Профессор позвонил в гараж и вызвал санитарную машину. Барабаш говорил по телефону и уславливался с кем-то о необходимости прислать медицинскую сестру.

В коридоре появился Макаренко. Не знаю, кто его разбудил и сообщил тяжелую новость. Он подошел к нам и только хотел о чем-то спросить, как из комнаты вышел Барабаш.

— Можно мне войти? — обратился Макаренко к доктору.

— Нет, не нужно, — ответил Барабаш. — Она сейчас почти без сознания.

Макаренко молча смотрел на доктора, словно о чем-то размышляя, а потом тихо спросил:

— Что с нею?

— То, что я предвидел.

Инженер рванулся вперед, но сразу же утратил энергию и растерянно проговорил:

— Неужели это не ошибка?

— Как я хотел бы, чтобы это оказалось ошибкой! — с болью в голосе сказал доктор.

Ярослав медленными шагами подошел к окну, оперся рукой о подоконник и замер.

Ни Аркадий Михайлович, ни я не поняли диалога Барабаша и Макаренко. Очевидно, оба они знали о болезни Лиды что-то, чего мы и не подозревали. Невольно мне вспомнился разговор с Ярославом Макаренко перед моим отъездом за границу, когда он намекнул, что болезнь Лиды, может быть, значительно тяжелее, чем мы представляем.

Аркадию Михайловичу этот разговор, вероятно, был еще менее понятен, чем мне. Старик пригласил доктора к себе в комнату, находившуюся рядом с комнатой Лиды.

— Войдите и вы, Олекса Мартынович, — сказал он.

Когда мы вошли, старый профессор поставил перед Барабашем вопрос ребром:

— Что такое с Лидой?

Доктор колебался, не зная, что ответить. В эту минуту в дверь постучали. Пришла медицинская сестра, которая должна была вместе с ним сопровождать Лиду в Иркутск. Барабаш, явно довольный, что есть предлог прервать разговор, вошел с ней в комнату больной.

— Олекса Мартынович, — обратился ко мне ботаник, — я уверен — Барабаш что-то скрывает от нас… и давно… с того времени, как Лида заболела. Это не диабет. Он говорит, что в Иркутске должен состояться консилиум и, вероятно, придется немедленно делать операцию.

— Он должен сказать нам, — решительно заявил я. — Может быть, это тайна, которую скрывают от Лиды, но вы и я, близкие люди ее семьи, должны знать, чем она больна.

Когда Барабаш вернулся, мы начали настаивать, чтобы он сказал нам все. Доктор еще с минуту колебался.

— Я давно подозреваю, что у нее рак поджелудочной железы, — решился он наконец выговорить.

От этих слов на нас повеяло ужасом. Рак! Ведь это едва ли не самая страшная болезнь человечества! Болезнь, которую до сих пор еще нельзя вылечить! Только нож хирурга иногда может задержать ее развитие.

— Вы знаете, что несколько лет назад, — после тягостного молчания снова заговорил Барабаш, — у Лиды начался, как мы тогда думали, диабет. В первое время врачи были в этом уверены, но вскоре наблюдения показали, что это не обычный диабет. Болезнь проходила несколько иначе, чем это бывает. Появилось подозрение на рак, хотя в данном случае мы не имели типичного проявления симптомов рака. Врачи спорили между собой, а больную пока уверяли, что у нее диабет. Прошло некоторое время, и мои подозрения перешли в уверенность. Разумеется, ни Лиде, ни ее родным я ничего не сказал, а только угрожал последствиями диабета. Я думаю, что это было правильно…

Аркадий Михайлович схватил Барабаша за руки:

— Юрко, неужели ее нельзя спасти?

Барабаш легонько отстранил профессора, прошелся по комнате, потом остановился у стола и не совсем внятно прошептал что-то вроде: «Проклятое время!.. Почему оно так быстро идет? Я еще не закончил своих опытов.

Профессор не сводил с него глаз. Барабаш тихо сказал:

— Положение безнадежное. Но мы должны сделать все, чтобы оттянуть конец.

— Как же она будет мучиться! — проговорил, словно обращаясь к самому себе, профессор.

— Я дал ей морфий, и она спит.

Под окном гостиницы загудела сирена. Это прибыла санитарная машина. Барабаш поспешно вышел. Мы направились вслед за ним, чтобы помочь вынести Лиду.

Прислонившись плечом к косяку окна, на нас смотрел бледный Ярослав Макаренко.

Санитары с носилками вошли в комнату больной и минут через десять вынесли ее. Рядом с носилками шли Барабаш и сестра, мы с Аркадием Михайловичем замыкали шествие.

Выходя, я оглянулся. Макаренко, не меняя положения, словно окаменев, оставался на том же месте, возле окна.

На улице нас встретил только что приехавший на своей машине Кротов. Он тоже встревожился и хотел знать, что случилось. Доктор коротко объяснил, что у Лиды, очевидно, какое-то воспаление. Начальник участка был так любезен, что взял профессора и меня к себе в машину и повез на аэродром следом за санитарным автомобилем. Он хотел там, на месте, распорядиться, чтобы самолет отправили возможно скорее.

Было еще темно. Высоко в небе ярко горели звезды. Безветренная погода обещала больной и ее провожатым спокойный перелет.

На аэродроме все было уже готово, и никаких дополнительных распоряжений Кротова не понадобилось. Санитарный автомобиль подъехал к самолету. Наскоро укрепили койку и перенесли Лиду в кабину. Там она неожиданно пришла в сознание, тихо застонала и позвала меня. Барабаш и Аркадий Михайлович о чем-то разговаривали с пилотом. Я склонился к больной.

— Олекса Мартынович, что со мной? — спросила она.

— Пустяки, приступ аппендицита, — солгал я.

— А куда меня отправляют?

— В Иркутск. Вам необходима операция.

— Вы Ярослава видели?

— Он провожал вас, когда мы выходили из гостиницы.

Лида закрыла глаза и снова тихо застонала. В это время заработали моторы. Их шум мешал разговаривать. В кабину вошел Барабаш. Я пожал ему руку и вышел из самолета.

Через несколько минут темная масса самолета оторвалась от земли и исчезла в предутреннем сумраке.

Мы снова сели в автомобиль Кротова.

Профессор глубоко задумался. Кротов высунул голову в окошечко и курил папиросу.

Я думал о Макаренко. Неужели он знает, чем больна Лида?

Вернувшись в гостиницу, я постучал к главному инспектору туннельных сооружений, но никто мне не ответил. На мой вопрос дежурный швейцар сказал, что инженер куда-то ушел.

— Должно быть, поехал в управление.

Светало. Спать мне больше не хотелось, и я медленно пошел к управлению участка.

Там, как всегда, кипела работа, не существовало разницы между днем и ночью. Мне сказали, что Макаренко в радиотелефонной будке прямой связи с Иркутском. Я пошел туда, увидел открытую дверь будки и невольно услышал слова Макаренко.

— Скажите Самборскому, чтобы категорически настаивал на строительстве герметических вагонов с установкой для кондиционирования воздуха, — говорил кому-то инженер. — Думаю, что мне немедленно нужно вылететь на Дальний Восток. Пока, жду ваших распоряжений.

Очевидно, он разговаривал с Саклатвалой.

Закончив разговор, Макаренко вышел из будки, кивнул мне головой и, не останавливаясь, направился во двор, к подъемной машине.

1. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ И ЧАСЫ

Два месяца назад прокладка Глубинного пути была закончена. Конечные станции уже готовились к приему сквозных поездов. Спешно завершалось шлюзование секторов между подземными станциями. На нескольких отстающих участках кончали цементацию. Рабочие-путейцы проверяли рельсы.

Между Востоком и Западом широко развернулось соревнование на право пустить по всему подземному пути первый поезд. Пробные поезда на отдельных участках уже ходили, развивая при этом значительные скорости.

На одном из таких «местных» поездов академик Саклатвала впервые проехал из Иркутска до станции Глубочайшей — так называлась станция, расположенная там, где еще недавно находилась девятьсот двадцать пятая шахта. На Глубочайшей начальнику строительства рапортовали инженер Кротов и профессор Довгалюк. Первый показал оборудование своего участка и громадные глубинные сооружения вокруг вокзалов, второй — молодую траву и еще небольшие тропические деревца, появившиеся в подземельях.

Во время этой поездки Саклатвалу сопровождали Черняк и я. Но на этот раз мы уже не были единственными представителями прессы: с нами ехали десятка два корреспондентов, представляющих самые большие газеты Советского Союза. Не обошлось и без фото- и кинорепортеров. Последние беспрерывно жгли магний, ослепляли нас юпитерами и носились со своими аппаратами и штативами по всем закоулкам.

Академик и инженер были очень заняты, а потому обстоятельно рассказывать обо всем, что интересовало наших коллег, пришлось Антону Павловичу и мне. В первое время мне нравилось выступать в роли гида на Глубинном пути. Кстати, немного спустя после катастрофы в шахте я увлекся изучением литостата, добился звания помощника машиниста-литостатчика и два месяца вместе с Тарасом Чутем работал под руководством Гмыри и Набокина. Таким образом, я имел основания считать себя непосредственным строителем туннеля и мог рассказать журналистам значительно больше, чем Черняк. Но чем дальше, тем больше обязанности экскурсовода начали утомлять меня и, наконец, просто надоели. Вот когда я понял деловых людей, к которым часто пристают с просьбой дать интервью!

Ехал я на девятьсот двадцать пятую шахту очень охотно, так как с нею было связано много воспоминаний. Кроме того, я надеялся встретить там немало знакомых и друзей и, когда на перроне подземного вокзала попал в объятия Тараса и Набокина, очень взволновался.

Подземелья этой станции были колоссального размера. Несмотря на механизацию и автоматизацию всех процессов, на ней все же работало несколько тысяч человек. Кроме самого вокзала и лифтовых сооружений, здесь были расположены вагоноремонтные мастерские и большой пайрекс-алюминиевый завод.

Мы проезжали по всем подземельям на электродрезине, но, несмотря на то что места мне были хорошо знакомы, я ничего не узнавал. Прежде всего поражало яркое освещение. В большинстве помещений было светло как днем. Идеальная чистота, грандиозность залов, колонн, — все это привлекало взор, несмотря на скупость архитектурно-скульптурного оформления. Здесь уже все было готово для пуска поездов.

Нужно сказать, что многое из того, что мы наблюдали, было непонятно не только мне, но и сопровождавшим нас инженерам. Не говорю уж о журналистах. Последние, особенно когда речь шла о герметизации туннеля, часто не могли получить удовлетворительные ответы.

Но вот что с некоторого времени очень удивляло меня: я замечал, что несколько выдающихся инженеров, в том числе и Самборский, изменили свое отношение к Макаренко. Неожиданно они стали горячими его сторонниками. Это были единицы, но они занимали на строительстве руководящие посты. Я неоднократно пытался расспросить об этом странном явлении Черняка, но Антон Павлович только пожимал плечами.

Техническим оборудованием станции Саклатвала остался вполне доволен и уделил немалое внимание работам ботаников, или, как он их назвал, подземных лесников.

Гордостью Аркадия Михайловича были первые посадки в огромной пещере, оставшейся после того, как из нее вытекло озеро. Эта пещера долго беспокоила руководителей строительства. Геологи опасались, что она завалится, а это приведет к большой катастрофе. Ставился вопрос о том, чтобы пещеру засыпать. Но даже сами авторы предложения понимали, какая это была бы сложная работа. Профессор Довгалюк предложил сберечь пещеру и насадить в ней подземный лес. Инженеры составили проект закрепления потолка пещеры специальными колоннами, и после тщательных расчетов, сделанных экспертами, управление строительства согласилось с профессором Довгалюком.

Аркадий Михайлович показал нам пещеру. Объем ее достигал сорока миллионов кубометров, высота в некоторых местах доходила до сорока метров. Крепкий базальтовый потолок подпирали сотни металлических и каменных колонн, дно было засыпано грунтами, необходимыми посаженным растениям. Пока пещера, освещенная электрическими солнцами, выглядела, как большое поле, покрытое высокой зеленой травой.

Мы с наслаждением вдыхали свежий воздух, запах цветов. Мне вспомнились цветы, выращенные Аркадием Михайловичем у себя в солярии. Напоминанием о солярии был еще один объект на подземном поле. У выхода из туннеля мы встретили чистенького плотного человека в зеленой форме подземного лесника.

— Это товарищ Черепашкин, — отрекомендовал его Аркадий Михайлович.

— Тот самый? — спросил Черняк.

— Я Семен Иванович, — вмешался в разговор Черепашкин.

Да, это был в прошлом управляющий домом, а теперь комендант подземных зеленых насаждений. Немного позже профессор рассказал, как этот маньяк появился здесь. Вскоре после того, как Томазян освободил Черепашкина из-под ареста, управдом телеграфировал к себе на работу и получил извещение, что уволен за бессмысленные поступки и выезд в Сибирь.

— Он пришел ко мне, — рассказывал профессор Довгалюк, — и так плакался на свою судьбу, так просил ему помочь, так раскаивался в своих поступках, что мне в конце концов стало жаль чудака…

Черепашкин заметно изменился: такой же несуразный, как и раньше, он был очень услужлив и вежлив со всеми окружающими. Он шел вслед за нами, прислушивался к каждому нашему слову, выполнял, хотя его и не просили, каждое наше желание.

Аркадий Михайлович и Тарас водили нас между грядками, на которых поднимались небольшие, только что посаженные деревца. Это была рассада деревьев для подземных садов. Здесь выращивались разные породы пальм, эвкалипты, мимозы… Но не меньше этих субтропических растений Аркадия Михайловича интересовали обыкновенные дубы, грабы, осока, береза, яблони, груши, вишни и черешни.

— Мы будем их выращивать на меньших глубинах, где температура умереннее, — пояснил ботаник.

— А что вы думаете о помидорах, картофеле и других овощах? Хорошо бы поставлять их нашим подземным столовым и буфетам, — заметил Саклатвала.

— Думаю и об этом, хотя опыты еще не закончены. Мы пробуем также выращивать арбузы и дыни. Вот людей мне не хватает. Все увлекаются техникой, а о ботанике мало кто думает, — жаловался Аркадий Михайлович.

— Энергичнее подбирайте себе помощников, — рекомендовал Саклатвала, — а мы поможем вам средствами и этой самой техникой. Ну, а вы, юноша, кем хотите быть — техником или ботаником? — обратился он к Тарасу.

Тарас смущенно ответил, что еще колеблется, чему отдать предпочтение, но во всяком случае решил посвятить свою жизнь изучению и освоению подземных глубин.

Академик взял мальчика под руку и несколько минут ходил с ним по дорожкам плантации, расспрашивая об успехах в учебе, о планах на ближайшее будущее.

— Видишь, Тарас, — сказал он, — кое-что из твоей идеи о подземной дороге осуществилось. Инженеры претворили детскую фантазию в реальность. Но нельзя жить одними фантазиями. Нужно учиться осуществлять их.

После обхода подземных садов начальник строительства посоветовал Аркадию Михайловичу ехать в Москву или в Тихоокеанск, чтобы принять участие в первом рейсе подземного экспресса.

— Угадайте, кто завоюет первенство — Восток или Запад, — тогда участие в первом рейсе вам обеспечено.

Ботаник и его секретарь долго не могли решить, куда им ехать. Аркадий Михайлович предлагал ехать в Москву.

— Там обязательно закончат раньше, — уверял он. — Первый поезд пойдет оттуда.

По мнению Тараса, первый поезд должен был выйти из Тихоокеанска. Наконец решили, что Аркадий Михайлович отправится в Москву, а мы с Тарасом на Восток — к Тихоокеанску.

Мы прибыли в Тихоокеанск в торжественный день. С утра на вокзале подземной железной дороги, выходившем здесь почти на поверхность, стоял электропоезд, составленный из двадцати пяти металлических вагонов.

Дул сильный ветер, и на море свирепствовал шторм. Высокие волны бились о набережную. Город, который был заложен здесь совсем недавно, уже разросся многоэтажными домами, многочисленными улицами.

На площадях, на перекрестках улиц, на высоких домах виднелись огромные щиты с показателями соревнования подземного строительства между Западом и Востоком.

В двенадцать часов дня на щитах можно было видеть следующие цифры: Запад — 99,87 процента, Восток — 99,86 процента. Восток отставал от Запада. Сведения о ходе соревнования вывешивались каждый час. Толпы любопытных у щитов все возрастали.

Это были последние часы работ в туннеле.

Кто победит? Кто получит право пустить первый поезд?

Этот вопрос волновал все население города, да, вероятно, и население целой страны.

В час дня Запад имел 99,91 процента, а Восток — 99,89.

Наши шансы поехать первым поездом явно падали. Мы напряженно следили за показателями и слушали сообщение по радио. Громкоговорители передавали, что в восточном секторе задержалась сдача вентиляционных шлюзов, в то время как в западном проверен последний метр пути.

Тарас волновался, но не терял веры в победу коллектива восточной зоны.

В три часа дня цифры были таковы: Запад — 99,96, Восток — 99,95. Репродукторы извещали, что в восточном секторе закончен прием шлюзов. Восток усилил темпы, но все же отставал от Запада.

Мы утешали себя тем, что поезд, который пойдет с Востока на Запад, все равно опоздает по сравнению с поездом, идущим навстречу. Формально поезд с востока потратит больше времени, чем встречный. Путешественники вокруг света, когда идут с востока на запад, теряют сутки и наоборот, идя с запада на восток, выигрывают сутки. Впрочем, утешать себя этим особенно не приходилось. Через несколько часов должно было закончиться соревнование на право двинуться в путь минутой раньше, потому что только в этом заключалась разница. Тот или другой поезд мог выйти только тогда, когда туннель будет готов на всем протяжении.

В четыре часа дня новые цифры на щитах возвестили, что оба сектора имеют одинаковые показатели — 99,99 процента. Тарас прямо-таки дрожал от нетерпения.

— Неужели закончат вместе? — взволнованно спрашивал он меня.

Мы не двигались с места, нетерпеливо ожидая появления на щитах цифры 100. Но она не появлялась. Работы в туннеле еще не закончились.

Собственно говоря, я прекрасно понимал, что все работы фактически закончены и идет приемка туннеля инспекторской комиссией. В Иркутске, в штабе строительства, принимают с разных участков туннеля последние сообщения технических инспекторов.

Вдруг в четыре часа тринадцать минут на щите показателей появилась надпись: Восток — 100 процентов, Запад — 99,99.

2. ПОЕЗД ТИХООКЕАНСК — МОСКВА

По радио объявили, что первый пробный экспресс выходит из Тихоокеанска в пять часов дня по местному времени, а из Москвы ровно через минуту после этого, то есть в десять часов одну минуту по московскому времени.

Тарас бросился к своему вагону так быстро, что я едва поспевал за ним.

Вокруг звучали крики «ура» и гром многочисленных оркестров.

Мы очень обрадовались, когда увидели в своем купе Набокина. Его премировали поездкой в Москву в первом экспрессе.

— Ого-го, старые друзья снова собрались! — сказал он здороваясь.

— А как это вы раньше нас попали в вагон? — поинтересовался Тарас.

— У меня проводник знакомый…

— И тут протекция! — засмеялся я.

— Да нет, я пошутил, — засмеялся и Набокин. — А что проводник у меня знакомый, это правда. Я с ним еду из Глубочайшей. Поезд формировался там.

— Так вы уже свой человек здесь, — заметил я.

— Почти…

Наше купе было четырехместное. Четвертый пассажир пока не появлялся. Мы старались угадать, кто будет четвертым, и, открыв дверь в коридор, всматривались в пассажиров, которые входили в вагон и разыскивали свои места…

Я знал, что большей частью это были участники строительства Глубинного пути и лучшие люди с различных предприятий, для которых поездка первым поездом через весь туннель являлась наградой за отличную работу. Однако, сколько я ни смотрел, среди пассажиров нашего вагона пока не было видно никого знакомых.

Скоро все места в вагоне были заняты, но к нам в купе никто не входил.

— Где же четвертый пассажир? — интересовался Тарас.

— Это какой-нибудь оригинал, — высказал я предположение. — Вероятно, он хочет быть первым, кто опоздает на подземный экспресс.

— А может быть, на это место не продан билет, — заметил Набокин.

Я показал ему местную газету, в которой сообщалось, что на билеты в первом поезде было подано сто семьдесят три тысячи восемьсот девяносто девять заявок. Понятно, что ни одного свободного места остаться не могло.

Тарас открыл окно, высунулся и разглядывал собравшихся на перроне провожающих.

Весь перрон был заполнен людьми. Где-то, в голове поезда, возле электровоза проходил короткий митинг. Там выступали с речами, и после каждой речи звучала музыка. На перроне суетились люди с цветами и пакетами в руках. Одни передавали московским знакомым приветы, посылки и письма, другие уславливались о будущих встречах. Но все, и пассажиры и провожающие, с явным нетерпением ожидали, когда наконец тронется поезд.

Вдруг зазвенел звонок, и окно, в которое мы выглядывали, начало само медленно закрываться.

— Предупреждение, — сказал Набокин.

В четыре часа пятьдесят семь минут второй резкий звонок оповестил, что закрываются двери вагонов. Над головами у нас что-то стукнуло — и сейчас же зажглось электричество.

Ровно в пять часов поезд медленно двинулся и сразу же начал набирать скорость.

Я посмотрел на циферблат висевшего в купе измерителя скорости. Стрелка показывала 39. Но вот она пошла вверх: 56, 61, 73, 84… На этой скорости поезд мчался минут пять. Но машинист снова начал увеличивать скорость. Вот она достигла ста двадцати одного километра. Теперь поезд проходил километр за тридцать секунд.

Само по себе это еще не было чем-нибудь необыкновенным. Опытные поезда проходили и двести километров в час, но с такой скоростью они шли только несколько минут. А тут не предвиделось ни одной остановки на протяжении восьми тысяч километров. Даже поверить трудно!

Пассажиры слышали только легкий шум, звяканье и какое-то потрескивание. Иногда немного качало. Это свидетельствовало о некоторых незаметных для глаза неровностях в отдельных местах подземного пути.

Тарас с любопытством разглядывал все вокруг и счастливо улыбался.

Мы занимали небольшое купе. Мягкие диваны и стены. Пол устлан толстым ковром. Даже потолок был обтянут чем-то мягким. Все это делалось для того, чтобы предохранить от удара в случае внезапной остановки или ускоренного торможения.

В вагоне поддерживалась ровная температура в двадцать градусов. Воздух был чист, приятен, словно после ночной грозы. Это действовала установка искусственного климата.

В каждом купе имелись регуляторы, при помощи которых пассажиры могли изменять температуру воздуха в достаточно широких пределах. Тарас не мог отказать себе в удовольствии позабавиться этими краниками. За полчаса он успел нас заморозить, а потом устроить баню. Наконец мы общими усилиями отрегулировали температуру.

Специальная доска с циферблатами показывала скорость и местонахождение поезда; были в купе также полочки для книг, для шахмат, радиоприемник с наушниками и даже маленький телевизор.

Часа через два после отхода поезда послышался стук в дверь, и к нам вошла девушка в белом халате.

— Может быть, вы хотите заказать легкую закуску или какие-нибудь напитки? — предложила она.

— Мне бы не легкую, — ответил Набокин, — мне бы поосновательнее.

— Тогда попрошу в ресторан.

— А как туда пройти? — спросил Тарас.

— Ваш спутник хорошо знает дорогу, — ответила девушка и улыбнулась Набокину, которого, очевидно, видела не впервые.

— А мы и забыли, что вы здесь старожил, — сказал я Набокину.

— В таком случае, пойдем в ресторан, — предложил Набокин.

Мы не возражали.

Набокин позвонил по телефону в ресторан и спросил, имеются ли свободные места. Нас пригласили прийти.

— Идемте, — сказал наш проводник и вывел нас в коридор, а потом в тамбур.

Всюду двери закрывались герметически, переходы из вагона в вагон были специально оборудованы.

Мы прошли через восемь вагонов и попали в клуб. Пассажиров здесь было мало: один угол заняли любители шахмат и домино, в другом несколько друзей коротали время в приятной беседе.

За вагоном-клубом шел вагон-ресторан. Немного более широкий и значительно более длинный, чем обычные железнодорожные вагоны-рестораны, он весь был залит электричеством и напоминал оранжерею, столько в нем было цветов и пальм. Тарас заметил, что это, по всей вероятности, влияние ботанических идей Аркадия Михайловича. На столах стояли сифоны с минеральной водой, вазы с фруктами, конфетами и печеньем.

Едва подали первое блюдо, как подошел метрдотель и сказал, что Тараса и меня вызывают к радиотелефону. Мы поспешили к будке, находившейся в конце вагона, и взяли телефонные трубки, чтобы слушать одновременно.

— Вы у телефона? — послышался вопрос,

— Да.

— Сейчас будете разговаривать.

Через мгновение знакомый голос позвал:

— Тарас! Тарас! Олекса Мартынович!

Голос принадлежал Аркадию Михайловичу.

— Я! Я! — отозвался Тарас. — Вы откуда говорите?

— Из поезда номер два. Москва — Тихоокеанск. Олекса Мартынович, вы слушаете? Поздравляю с победой тихоокеанцев. Передайте в Москве от меня привет. Там вас ждет Черняк. Он устраивает в честь вашего приезда сбор старых друзей. К сожалению, я не смогу на нем быть…

— Мне ждать вас в Москве или возвращаться в Тихоокеанск? — спросил Тарас.

— Приезжай на плантации Верхнего озера. Там мы с тобой попрощаемся, потому что ты и так опаздываешь в школу.

— Аркадий Михайлович! — крикнул я. — Вы уже обедали?

— Вчера обедал, а сегодня собираюсь завтракать.

— Простите, я забыл, что у нас разное время. Ну, а вы передайте привет Тихоокеанску, с которым мы только что распрощались.

Разговор пришлось окончить, так как нашлось немало желающих поговорить со своими друзьями и знакомыми.

Мы хорошо пообедали, послушали музыку, сыграли в клубе на бильярде, потом вернулись в свое купе и легли спать. Я сразу же уснул.

А поезд все мчался, не останавливаясь и не уменьшая скорости.

Не знаю, сколько я спал, но, когда проснулся, увидел над собой чьи-то свисающие с полки ноги. Это был четвертый пассажир.

«Откуда он взялся? — не веря своим глазам, подумал я. — Ведь поезд не останавливался и он не мог сесть на какой-нибудь станции».

Заинтересованный новым спутником, я высунулся и посмотрел вверх. Представьте, как приятно я был изумлен, когда увидел там инженера Кротова.

3. ОПЫТЫ КРОТОВА

— Как, вы здесь? — глядя во все глаза на инженера, спросил я.

— Как видите, — улыбаясь, ответил он.

— Это ваше место?

— Разумеется, мое, если я здесь.

— Нет, позвольте… Это вы четвертый пассажир?

— Да. Я забронировал себе место.

— Так почему же мы не видели вас в Тихоокеанске?

— Потому что меня там не было. В ваш поезд я сел только полчаса назад.

— Но ведь мы нигде не останавливались?

— А зачем останавливаться? Это ведь экспресс прямого сообщения. До Москвы он нигде не останавливается.

И Кротов стал объяснять мне, что сейчас проводятся опыты с посадкой и высадкой пассажиров на полном ходу поезда. Кротов принимал участие в этих опытах и рассказал, как это делается: на станциях специальные вагоны с пассажирами двигаются параллельно главной колее, набирают скорость, равную скорости поезда, и, поравнявшись с поездом, прикрепляются к заднему вагону. Пассажиры из специального вагона переходят в поезд, а те пассажиры из поезда, которым нужно выходить, идут в этот вагон. Вагон отцепляется, продолжает двигаться самостоятельно и останавливается на ближайшей станции, чтобы потом вернуться назад с поездом противоположного направления.

— Почему же до сих пор никто не говорил мне об этих опытах? — спросил я, досадуя, что не попал в экспресс таким оригинальным способом.

— Наша служба движения очень скромна и никогда не рекламирует своих замыслов.

— Об этом даже на заседаниях совета никогда не упоминалось.

— Там о многом не упоминалось.

— Например, о чем еще?

— Там почти не обсуждалась, скажем, организация эксплуатации туннеля…

Оставив пререкания, я попросил Кротова рассказать об опытах, в которых он принимал участие, достал блокнот и карандаш и кратко записал его рассказ.

Инженер слез с полки и сел возле меня. Тарас и Набокин крепко спали, и мы не стали их будить.

Я уже упоминал, что начиная с первой встречи с Кротовым, еще за границей, у меня сложилось о нем самое лучшее представление. Это был человек спокойный, разумный, немного флегматичный, но способный действовать быстро и решительно. Беседовать с ним было всегда интересно. Теперь мы сидели и перебирали события последних лет. Общая работа, общие воспоминания — что может крепче связать между собою людей?

— Послушайте, друг, — обратился я к Кротову. — Вот строительство этого гигантского подземного пути закончено. Мы едем с вами в первом поезде прямого сообщения. Борьба за Глубинный путь стала уже историей. Вы помните конфликт между Макаренко и почти всем коллективом строителей? Мне и до сих пор непонятно, почему Макаренко вышел из этой борьбы победителем. Особенно мне хотелось бы знать, почему Самборский вдруг стал защитником герметичности туннеля.

Инженер слушал меня внимательно и серьезно, но мне показалось, что во взгляде его таится ирония.

— Вы знаете, — сказал он, — что я всегда был сторонником герметизации туннеля. Прежде всего меня, специалиста по пневматическим и вентиляционным установкам, привлекали колоссальные масштабы хозяйства на Глубинном пути. Во-вторых, я понимал целесообразность затрат, против которых все возражали. В-третьих, ближе узнав Макаренко, наблюдая его работу, я через самое непродолжительное время пришел к выводу, что этот человек действует правильно и знает чего хочет, хотя и не всегда излагает свои мысли достаточно ясно и вразумительно. Вот почему я целиком стал на его сторону.

— Почему же все было ясно вам, так сказать, рядовому инженеру, и непонятно академикам и профессорам? Помните, как они выступали в Иркутске на заседании совета строительства? Наконец, почему Самборский вдруг изменил свои взгляды? Что его убедило?

Собственно, я подозревал, что заставило Самборского изменить свои взгляды. Я связывал новую точку зрения энергетика с телеграммой, которую я поднял с пола в его номере в гостинице шахты Глубочайшая. Мне живо вспомнился разговор двух инженеров и мой наблюдательный пункт у окна. Но рассказывать обо всем этом Кротову я не хотел.

— Что касается «рядового» инженера, то это, может быть, свидетельствует, что он не совсем рядовой, — смеясь, заметил Кротов. — Простите такую самоуверенность. А Самборский… Самборский просто в конце концов понял ошибочность своей точки зрения и, как человек честный и принципиальный, сделал все, чтобы загладить вред, причиненный его выступлениями против Макаренко.

Кротов явно не хотел говорить откровенно и дипломатически вывернулся. Не мог я поверить, что он ничего не знает о разговоре между Макаренко и Самборским. Ведь Кротов был с обоими инженерами в прекрасных отношениях и теперь всюду о нем говорили как о третьем ближайшем помощнике Саклатвалы. Чувствуя обиду на Кротова за его нежелание поделиться со мной, я прекратил разговор на эту тему и спросил, не слышал ли он что-нибудь о Лиде Шелемехе.

Нужно сказать, что я не видел Лиду с того времени, как ее увезли самолетом из Глубочайшей в Иркутск, где должен был состояться консилиум. Я знал, что оттуда ее перевезли в лечебницу под Москвой, где Барабаш перед этим проводил какие-то опыты. Операцию девушке еще не делали.

Воспоминания о Лиде вызвали у меня гнетущее настроение. Очень больно, когда ожидаешь несчастья и не в силах предотвратить его.

Кротов рассказал все, что слышал о Лиде от Аркадия Михайловича. Старый ботаник регулярно переписывался с Барабашем и с самой Лидой и, разумеется, был осведомлен о положении больной лучше, чем кто-либо из наших знакомых на Глубинном пути.

— Состояние Лидии Дмитриевны не улучшилось, — рассказывал Кротов. — Ее лечат при помощи рентгена, применяют радий, хотя Барабаш больших надежд на это лечение не возлагает. Некоторые хирурги предлагали хирургическое вмешательство, но он его категорически отклонил. Больной до сих пор говорят, что у нее диабет, — и она настаивает, чтобы ее перевезли на Кавказ. Но перевозить ее сейчас совершенно невозможно. Ей необходим абсолютный покой. В своих последних письмах к Аркадию Михайловичу она пишет, что сомневается, диабет ли у нее. Но, к счастью, она далека от мысли, что больна такой страшной болезнью. Барабаш все же не теряет надежды. Различные медицинские светила уже несколько раз определяли срок. когда наступит конец, но до сих пор удавалось оттянуть печальную развязку. Собственно, чья это заслуга — врачей или организма больной, — трудно сказать. Барабаш продолжает экспериментировать, ищет новые препараты, способные уничтожить раковую опухоль, не нарушая здоровой ткани тела. Такие эксперименты, как известно, проводятся различными исследователями уже десятки лет, но пока ничего утешительного мы не имеем. Лидия Дмитриевна очень похудела, ослабла и часто целыми днями лежит в полубессознательном состоянии. Усилились боли. Аркадий Михайлович сильно волнуется. Он даже хотел ехать к ней. Я отговорил его. Ведь там он ничем не поможет, а здесь, погруженный в свою работу, меньше думает о девушке… Родителям до сих пор ничего не сказали, но брат, кажется, знает. Он ее часто навещает…

Я выслушал Кротова, не перебивая, вздохнул и больше ни о чем не спрашивал.

— А наши спутники крепко спят, — заметил, поглядывая на Тараса и Набокина, инженер. — Вы, искатели приключений, собрались здесь, как я вижу, старой компанией…

Кротов намекал на катастрофу в Северной штольне. Мы заговорили об этой катастрофе, о Догадове, и я спросил:

— Меня интересует вот что: на всем строительстве Ярослав Васильевич, кроме вас, имел еще сторонника.

— Помню. Это был Догадов.

— Догадов горячо отстаивал герметизацию туннеля. Чем вы это объясняете?

— Не понимаю вас…

— Он не раз старался меня убедить, что Макаренко — гений. Позднее, когда я обдумывал все случившееся, меня больше всего сбивало с толку именно это.

— Когда такой субъект начнет поддерживать честного человека, это может сбить с толку, — задумчиво проговорил Кротов.

— Но почему же он его поддерживал?

— Вероятно, это было ему полезно, отвечало интересам хозяев, которым он служил… Скорее всего, они ошибались в Макаренко и считали, что его идеи повредят строительству. Не понимая существа дела, они приказали Догадову всюду проповедовать необходимость герметизации туннеля. Они, вероятно, были убеждены, что герметизация приведет к краху строительства.

— Вы полагаете, что Догадов и его хозяева просчитались?

— Несомненно!

— А скажите, — спросил я помолчав, — как получилось, что вы приняли участие в аресте Догадова? Неужели у вас были какие-нибудь подозрения, когда он организовал в штольне спасательные работы?

— Напротив. Кто мог подумать, что его кипучая деятельность была только одним из способов маскировки?.. Очень он мне не нравился раньше, когда занимался так называемыми палеонтологическими разведками. Я даже хотел запретить ему спускаться в шахту. Но во время наводнения стал думать о нем значительно лучше. Кто же знал, что он не палеонтолог, а шпион!.. Когда Томазян в то утро сказал, что я должен помочь арестовать палеонтолога, я прямо-таки разинул рот. Следователю нелегко было убедить меня, что искатель старых костей — преступник.

— Кажется, этот искатель здорово стукнул вас локтем, — послышался голос с верхней полки. Это проснулся Тарас и не утерпел, чтобы не вмешаться в наш разговор.

— А-а, юноша, вы уже проснулись? — приветствовал его Кротов.

— Я еще не уверен в этом. Может быть, вы просто мне снитесь. Откуда вы взялись?

С этими словами Тарас соскочил на пол и подал инженеру руку.

Почти одновременно с Тарасом проснулся и Набокин. Кротову снова пришлось рассказать, как он попал в поезд, причем Тарас и Набокин все время требовали самых подробных объяснений.

Мы заказали в ресторане ужин, включили радио, сообща написали телеграммы друзьям и знакомым.

— Предлагаю, — подал мысль Тарас, — ввести на Глубинном пути специальные билеты для встречи пассажиров со знакомыми, живущими по пути следования поезда. Плата по таксе: минута — три рубля.

— Для этого нужны специальные вагоны-гостиные, — сказал Набокин.

Приближался район Глубочайшей. Кротов начал готовиться покинуть экспресс, и мы загрустили.

Пересадка должна была произойти приблизительно за сто километров от станции. Кротова по радиотелефону известили, чтобы он собирался. Мы втроем отправились его провожать.

Минут за двадцать до пересадки мы все перешли в задний вагон. Последнее купе занимала специальная бригада железнодорожников-электриков, которая обслуживала экспресс и принимала участие в опытах по сцепке и отцепке вагонов на ходу.

На разъезде с окон сдвинулись заслонки, и мы увидели, что рядом с нашим поездом, по параллельной колее, мчится вагон. Он то немного перегонял нас, то отставал. По-видимому, машинист выравнивал ход. Наконец скорость вагона и нашего поезда стала одинаковой. Тогда из дверей вагона выдвинулись мощные металлические лапы и зацепились за дверь нашего вагона. Вслед за лапами протянулась сетка, а затем и доска, которая, как мостик, соединила оба вагона.

— Готово. Можно переходить, — сказал Кротов. — Ну, я вас не приглашаю с собой, так как все это должно делаться быстро. Надеюсь, скоро увидимся. А вас, Олекса Мартынович, прошу специально приехать ко мне в Глубочайшую. Вероятно, тут вскоре произойдут очень интересные события, и вы сумеете получить исчерпывающие ответы на вопросы, которые предлагали мне сегодня.

Больше разговаривать было некогда. Мы пожали друг другу руки, и Кротов перешел в электровагон. Его сопровождали несколько железнодорожников. Доска, соединявшая тамбуры, задвинулась обратно в тамбур электровагона, потом невидимая рука потянула и убрала сетку, и, наконец, металлические лапы отпустили дверь нашего вагона и вернулись на свое место. Еще две-три секунды мы видели через окно Кротова, но вот электровагон начал отставать, и перед нами замелькала темная стена туннеля. Наше окно закрыла легкая металлическая заслонка, и мы снова очутились в герметически закупоренной коробке.

Нужно было возвращаться на свои места. Итак, мы снова в купе втроем. До Москвы оставалось ехать еще немало. Можно было хорошо выспаться. Я заметил, что, приближаясь к Байкалу, поезд пошел еще быстрее. Теперь его скорость достигала ста пятидесяти трех километров в час. Не имело ли значения то, что здесь подземная Ангара могла большую часть своей энергии отдать в провода Глубинного пути?

На этот вопрос никто не мог мне ответить.

4. ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ

В новом доме на улице Завоевателей Глубин Антон Павлович Черняк занимал две огромные комнаты. Сегодня он принимал своих близких друзей. Это были преимущественно люди, связанные с проектированием и строительством туннеля Москва — Дальний Восток… Антон Павлович воспользовался пребыванием в Москве в этот день нескольких людей, которые давно знали друг друга, но очень редко в последнее время виделись.

В восьмом часу вечера начали собираться гости. Мы с Тарасом приехали одними из первых. Вслед за нами появились Самборский, Макуха и еще несколько человек. Хозяин поздравил гостей с успехами и просил усаживаться где кому нравится. Все делились впечатлениями о Москве, в которой давно не были, вспоминали работу в туннеле, различные приключения, давно решенные споры. Много шутили, смеялись.

Когда появился полковник Шелемеха, всем стало еще веселее. Мой друг очень быстро продвигался по службе. Ведь всего три года назад он был только майором!

— Ох, друзья, едва вырвался! — сказал полковник, обнимая меня и Тараса и здороваясь с остальными. — В моем распоряжении два часа. На это время я, так сказать, ваша собственность.

— Станислав, — обратился я к нему, — я страшно соскучился по тебе. И вообще у меня к тебе миллион вопросов.

— Ну, разумеется, как всегда! — засмеялся он. — Разве журналист может не спрашивать?

В самом деле, я был чрезвычайно рад этой встрече. При первой возможности я отвел летчика в угол и начал расспрашивать его о здоровье Лиды. Но, кроме того, что мне было известно от Кротова, я не услышал ничего нового. Разве что после разговора со Станиславом мне стало ясно, что положение еще тяжелее, чем представлял себе Кротов. Конца ожидали буквально в ближайшие дни.

Станиславу, очень любившему сестру, было тяжело говорить о ней. Я почувствовал угрызения совести за то, что затеял такой печальный разговор, и был очень благодарен Черняку, когда тот пригласил гостей к столу.

— Среди нас кое-кого не хватает, — сказал Самборский, оглядывая присутствующих. — Я предлагаю поднять бокал за…

— …за Ярослава Васильевича! За Аркадия Михайловича! — закричали все, сразу догадавшись, кого имеет в виду Самборский.

В это время в дверь постучали.

— Войдите, пожалуйста! — пригласил хозяин.

Все обернулись. На пороге показался Томазян.

— Простите, что опоздал, — сказал он. — Меня задержало дело, которое, вероятно, интересует и всех вас.

— Садитесь скорее к столу, — перебил его Черняк. — А о деле успеете рассказать.

Следователя окружили. Он попросил стакан воды и, спокойно поглядывая на любопытные лица друзей, сказал:

— Я закончил следствие о Догадове. Его дело уже передано в суд.

— Кто же он все-таки? — спросил, глядя на Макуху, Самборский. — Опытный палеонтолог?

— Да, — ответил Томазян, — только он специалист не по изучению кладбищ допотопных животных, а по созданию кладбищ советских людей. Он — агент капиталистического государства. Даже не одного, а двух. Наконец-то он признался, хотя я думаю, что кое-каких сведений он все же не дал. Он признавался только тогда, когда возражать против наших доказательств было совершенно немыслимо.

— Он каялся? — спросил Черняк.

— Нет. О раскаянии не может быть и речи… Он приехал специально для подрывной работы. Если верить ему, то сообщников и помощников он не имел, кроме, конечно, тех, через кого он поддерживал связь со своими шефами. Я думаю, товарищи, что некоторым из вас не особенно приятно вспоминать, как этот Догадов водил вас за нос, а мы ему во всем верили. Теперь уже не стоит волноваться, но и забывать не следует, дорогие мои Антон Павлович и Олекса Мартынович… Между прочим, среди нас тут присутствует пострадавший от его рук.

— Это я? — вскрикнул Тарас.

— Да, — кивнул следователь. — Он выбросил Тараса из поезда и почему-то долго не хотел в этом признаться. Но нам удалось собрать необходимые доказательства. Мы даже выяснили, что он получил выговор от своего начальства, так как этот бессмысленный поступок мог выдать его. Он даже признал себя виновным в нападении на Черепашкина. Он оглушил Черепашкина и выпрыгнул вместе с ним из самолета, надеясь получить у чудаковатого управдома нужные сведения, так как заметил у Черепашкина записку, касающуюся Довгалюка… Дальше показания Догадова несколько расходятся с показаниями самого Черепашкина. Он не отрицает, что переодел бывшего управдома в свою одежду и обменял документы. Дальше он утверждает, что хотел убить Черепашкина, но, раньше чем он выполнил свое намерение, Черепашкин убежал… Диверсант без особого труда устроился палеонтологом, ему удалось попасть на один из самых ответственных участков туннеля, устроить взрыв и выпустить в шахту воду из верхнего озера. На этом его деятельность была прекращена. Его как шпиона и диверсанта будет судить военный трибунал. Он признался, что его настоящее имя Томас Гэл. Ссылаясь на то, что он иностранец, шпион требует иностранного защитника. Разумеется, ему откажут, так как по нашим законам защитником в советском суде может быть только советский подданный.

Некоторое время в комнате царило молчание. Потом Антон Павлович тяжело вздохнул:

— Я чувствую себя достойным всяческого наказания за то, что не сумел раскусить этого субъекта…

— Успокойтесь, — мягко сказал Томазян. — Негодяи часто обманывают честных людей. Вот почему мы ни на минуту не должны забывать о бдительности.

Томазян провозгласил тост за бдительность, и все присутствующие единодушно поддержали его.

Поднялся Самборский. Видно было, что он волнуется.

— Товарищи! — торжественно обратился он к нам. — Сегодня в ночном выпуске последних известий по радио объявят о том, что мы можем назвать тайной инженера Макаренко. Вот почему, с согласия нашего гостеприимного хозяина, я беру на себя смелость рассказать вам эту тайну двумя часами раньше.

Все смотрели на инженера с выражением крайнего любопытства.

— Товарищи! Мой лучший друг Ярослав Васильевич Макаренко, к сожалению, не может сейчас быть с нами. Несколько часов назад он докладывал на заседании правительства об окончании испытаний Глубинного пути. Вы знаете, что в течение долгого времени почти все считали, что макаренковские принципы строительства туннеля абсурдны. Я сам, к величайшему моему сожалению, выступал против Ярослава Макаренко. Его система строительства казалась нам всем слишком расточительной. Но Ярослав и академик Саклатвала знали, что делали. Знало это и правительство. Знало и поддерживало их. И вот результаты: многократное испытание центральных участков туннеля показало, что поезда там могут двигаться со скоростью до тысячи трехсот километров в час.

Самборский замолк, потом, словно желая подчеркнуть свои слова, повторил:

— Тысяча триста километров в час!

— Как же удалось добиться такой скорости? — с изумлением спросил я.

— На этот вопрос вы, вероятно, получите ответ через некоторое время.

Самборский снова помолчал, потом сказал:

— Скорость поезда-экспресса на Глубинном пути значительно превышает скорость самого быстрого пассажирского самолета. А безопасность подземного движения, его регулярность, независимость от состояния погоды, изменения температуры и тому подобного оставляют далеко позади транспортную авиацию. Последняя имеет только одно преимущество: для нее не нужно строить пути. В интересах государства тайна сохранялась до полного окончания строительства. Я узнал ее только во время ликвидации этой ужасной катастрофы на Глубочайшей.

Трудно передать, какое впечатление произвело на нас сообщение Самборского. Оставались спокойными только Черняк и Шелемеха: как выяснилось немного погодя, они всё знали раньше.

Кажется, я волновался сильнее других. Вот она, тайна, раскрытие которой объясняет так много непонятного в строительстве Глубинного пути, в поведении Ярослава Макаренко, автора идеи сверхскоростного движения!

Но как он этого добился? При чем здесь герметизация? Это пока для меня было непонятно и еще больше разжигало любопытство.

5. САНАТОРИЙ «СОСНОВОЕ»

Полковник Шелемеха получил радиограмму: «Положение Лиды безнадежно. Требую разрешения на эксперимент. Барабаш».

Станислав показал мне телеграмму и сказал:

— Ты знаешь, я занят и выехать не могу. Ты смог бы поехать в санаторий вместо меня? Я дам тебе машину, и ты успеешь туда попасть еще сегодня.

Отказать Станиславу я не мог. Действительно, я был единственный близкий его семье человек, который немедленно мог отправиться в санаторий «Сосновое».

— Что за эксперимент? — спросил я.

— Ну, ты ведь, кажется, знаешь, что Барабаш последние годы работал над проблемой лечения рака. Он добился определенных успехов, но исследования его еще не закончены. Прежде чем применить разработанный им метод к людям, необходимо испытать его на животных… Недавно Барабаш писал мне, что, когда Лиде станет совсем плохо, он попросит у меня разрешения сделать эксперимент немедленно. На это предложение я тогда ничего ему не ответил. А сейчас… Что ж, сейчас придется согласиться. Я дам ему телеграмму… Так ты поедешь?

— Можешь не спрашивать, — сказал я. — Давай машину. Шофер мне не нужен. Через полчаса выезжаю. А телеграммы о своем согласии не посылай. Передай со мной письмо Барабашу. Я должен на месте убедиться, действительно ли положение Лиды безнадежно. Ведь эксперимент угрожает ей смертью!

— Смерть наступит и без эксперимента. А он дает хоть маленькую надежду…

Что можно было против этого возразить? Я был о Барабаше неплохого мнения, но довериться ему безоговорочно… Не знаю, хватило ли бы у меня духу для этого.

Станислав телеграфировал Барабашу согласие и предупредил его о моем приезде, добавив на всякий случай, что дает мне право принять окончательное решение.

Малолитражная машина, на которой я ехал, могла пробежать четыреста километров без дополнительной заправки…

«Сосновое» лежало среди густых лесов, километрах в полутораста от столицы. Чем ближе я подъезжал к санаторному городку, тем меньше мне встречалось автомобилей. Последние километры я ехал глухой лесной дорогой.

За одним из многочисленных поворотов показалась большая поляна. На ней стояло несколько домов. Среди них, ближе к лесу, возвышалось двухэтажное здание с верандой, украшенной резными деревянными колоннами.

Я остановил машину и направился к главному входу.

Навстречу мне вышла санитарка в белом халате и спросила, кого мне нужно.

— Могу ли я видеть доктора Барабаша?

— Он занят и сейчас никого не принимает.

— Назовите ему мою фамилию. Я Кайдаш.

Санитарка исчезла в коридоре. Я остался в вестибюле. Тут царила особая тишина, какая бывает только в больницах, где лежат тяжелобольные.

Через минуту сквозь стеклянную дверь я снова увидел санитарку, а за ней Барабаша. Ковер на полу в коридоре заглушал их шаги. Барабаш подошел ко мне и молча пожал мне руку. Он был бледен и печален.

Жестом он пригласил меня к себе.

— Как Лида? — спросил я, когда мы очутились не то в кабинете, не то в лаборатории.

Рядом с письменным столом там стояли столики с разными приборами и многочисленными бутылочками.

— Ее положение безнадежно… с точки зрения современной медицины, — тихо ответил Барабаш.

— То есть?.. — я старался сохранить спокойствие.

— То есть средства, которыми располагает медицина теперь, помочь ей не могут… Жить Лиде осталось два-три дня… два-три дня… — едва слышно повторил Барабаш.

Боясь, что и мой голос начнет дрожать, я немного помолчал.

— А… а эксперимент?

— Эксперимент дает какую-то неясную надежду… Я только что закончил опыты на кроликах и выяснил, что злокачественные опухоли можно лечить большими дозами открытых мною лекарств.

— Рак тоже?

— Да. В большинстве случаев последствия лечения были вполне удовлетворительны.

— Но было и иначе?

— Около двадцати процентов случаев окончились немедленной смертью. Полгода назад смертью заканчивались семьдесят процентов. Если бы мне еще год поработать! Один только год!.. Тогда я был бы совершенно уверен.

— Неужели нельзя подождать несколько месяцев?

Барабаш грустно посмотрел на меня.

— Если бы было можно, Олекса Мартынович! Три дня — это самое большее… Но конец может наступить и раньше.

Я понимал его. Но я должен был все взвесить.

— А что говорят другие врачи? — спросил я.

— Сегодня утром состоялся консилиум. Все без исключения врачи согласились с моим прогнозом. Итак, последнее слово за вами. Этого требует Станислав. Больную мы не спрашивали и спрашивать не будем. Она до сих пор не знает, что с ней. Так лучше. По крайней мере, мы можем подбадривать ее. А какое это имеет значение, вы, надеюсь, и сами понимаете.

Снова я с минуту молчал.

— Еще один вопрос… Это сложная операция?..

— Очень сложная. Вот почему мне не хотелось бы тратить ни минуты на лишние разговоры… Нужно сделать несколько уколов — ввести мои лекарства непосредственно в раковую опухоль. Уколы сразу же вызовут резкое повышение температуры и повлияют на работу сердца. Оно может даже остановиться. Мы заставим его работать с помощью построенного мной электроприбора. Кроме того, мы будем непрерывно делать больной искусственное дыхание, будем давать ей кислород…

— Когда вы думаете начать операцию?

— Чем скорее, тем лучше…

Я видел, что Барабаш не запугивает меня. Очевидно, состояние Лиды было таково, что он не мог не отважиться на операцию, хотя и не был уверен в счастливом исходе. Иначе поступить он не мог.

Но я еще не решался сказать последнее слово.

— Я хотел бы увидеть Лидию Дмитриевну до операции…

— Хорошо. Только ни единым намеком не давайте понять, в каком она тяжелом состоянии. Наоборот, вы должны всячески уверить ее, что скоро ей станет легче, что она будет здорова.

В голосе и взгляде Барабаша чувствовалась какая-то новая, покоряющая сила.

— Пойдем.

Барабаш повел меня в палату, где лежала Лида.

Больная занимала большую, светлую комнату. Возле постели стоял столик, за которым сидела дежурная сестра. Лида лежала с закрытыми глазами.

Когда я подошел к постели, она взглянула на меня. В ее взгляде были равнодушие и страдание. Но вот она узнала меня. По ее губам промелькнула едва заметная улыбка.

— Добрый день, Лидия Дмитриевна, — проговорил я, стараясь казаться бодрым и веселым, хотя волнение сдержать было трудно.

На выручку мне пришел Барабаш. Голос его звучал так мягко и спокойно, что я невольно взял себя в руки.

— Старый друг приехал, — сказал он, кивая на меня. — Привез привет от Станислава и от всех.

Лида протянула мне исхудалую руку и показала глазами, чтобы я сел возле нее.

— Как живет Стась? — тихо спросила она.

— Он сейчас в командировке. Как только приедет, сейчас же будет здесь, — ответил я.

— А к тому времени тебе непременно станет легче, — уверенно сказал Барабаш. — Сегодня должен прибыть новый препарат. Опыты показали, что он чудесно действует в случаях, подобных твоему.

Лида устало закрыла глаза. Сколько раз в день, очевидно, слышала она такие успокаивающие слова! Но лучше ей не становилось.

Барабаша позвали. Сурово посмотрев на меня, он вышел. Но теперь я и сам знал, как мне следует вести себя.

Дежурная сестра вышла вслед за доктором. Мы остались с Лидой вдвоем.

С минуту она лежала неподвижно, потом раскрыла глаза и, поднявшись на локтях, осмотрела комнату.

— Давно мы с вами не виделись, Лидия Дмитриевна, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

— И, верно, больше не увидимся, — тихо проговорила девушка.

Я невольно вздрогнул, но притворился, что ничего не понимаю.

— То есть?

— Положение мое совсем безнадежно. Я давно знаю, хотя все стараются скрыть это от меня.

— Лидия Дмитриевна!..

— Не уверяйте меня в том, чему сами не верите, Олекса Мартынович. Я рада, что вы приехали. С вами я могу быть откровенной. Перед Юрием и другими врачами я делаю вид, что ничего не знаю. Пусть думают, что им удалось обмануть меня. Ведь они говорят мне неправду для того, чтобы я чувствовала себя лучше. Вот я и стараюсь…

Я сидел ошеломленный и прилагал все усилия, чтобы Лида этого не заметила. Убеждать ее, что она ошибается? Но ведь она слишком умна, чтобы поверить. Догадывается ли она, чем больна?

Девушка бессильно откинулась на подушки и некоторое время лежала молча.

Кое-как собравшись с мыслями, я начал:

— Положение ваше, Лидия Дмитриевна, разумеется, нелегкое. Я вижу, что врачи от вас этого и не скрывают. Но они принимают все меры, чтобы поставить вас на ноги. И, сколько мне известно, у них нет никаких оснований смотреть на вашу болезнь так безнадежно, как это почему-то делаете вы. К слову сказать, они возлагают большие надежды на те лекарства, которые должны прибыть сегодня.

Я сам не знаю, откуда взялись у меня такой уверенный голос, такая убедительность.

Лида взглянула мне в глаза, и я увидел в ее взгляде искорку надежды. Но она тут же перевела разговор на другую тему.

— Вы давно видели Ярослава?

Я охотно подхватил новую тему.

— Давно. Кстати, вы знаете, что секрет поведения Ярослава Васильевича теперь известен всем. Теперь никто уже не смеет подозревать его в каких-либо преступлениях.

— Я получила от него письмо, — не слушая меня, сказала Лида. — Он пишет, что на днях приедет… Расскажите, в чем там было дело…

Я рассказал ей только то, что слышал от Самборского во время встречи с ним у Черняка, — об удивительной скорости поездов на Глубинном пути. Но как Макаренко удалось добиться такой скорости, об этом я сам ничего не знал.

— Олекса Мартынович, — вдруг перебила меня Лида; голос ее звенел от волнения. — Может быть, мне уже не придется увидеть Ярослава… Когда вы встретите его, скажите, что в последние дни своей жизни, в те минуты, когда мне становилось немного легче, я… мне больше всего хотелось увидеть его… поговорить с ним… Помните, в Иркутске я спрашивала вас, не показывал ли он кому-нибудь письмо, которое я передала ему через вас перед моим отъездом в санаторий?

— Да, вспоминаю.

— Это письмо читали какие-то подозрительные людишки.

— Почему вы так думаете?

— Собственно, я обязалась никому об этом не рассказывать. Даже Ярославу. Но теперь, когда строительство Глубинного пути закончено и когда я нахожусь в таком состоянии… мне кажется, можно сказать.

Некоторое время она собиралась с мыслями. Потом повернулась ко мне и начала рассказывать:

— Однажды, после окончания опытов над пайрекс-алюминием, я получила напечатанное на машинке письмо без подписи. Меня просили сообщить о работе над пайрекс-алюминием. В обмен на это неизвестный предлагал вернуть письмо, адресованное мной Макаренко. В доказательство того, что письмо у него, он приводил из него несколько отрывков. Неизвестный угрожал, что, если я не соглашусь, он передаст письмо Барабашу. Анонимка меня взволновала. Ясно было, что письмо попало в руки негодяю. Мне было очень неприятно, но секрет пайрекс-алюминия я, разумеется, выдать не могла. Тогда я решила обратиться к следователю Томазяну. Он ознакомился с анонимкой и оставил ее у себя, а меня попросил никому ничего не рассказывать. Он придавал письму большое значение. Меня мучил вопрос, как могло мое письмо попасть к какому-то шпиону, но, помня запрещение Томазяна, я не могла спросить об этом у Ярослава. Позднее, во время нашей прогулки к водопаду Учен-Чан, я узнала, что письмо находится у Ярослава. Но все-таки его читал кто-то посторонний.

Выслушав рассказ Лиды, я вдруг догадался, у кого было письмо, когда я искал его и не мог найти. Без сомнения, его украл, а потом вернул Догадов. Мне стало ясно, что Томазян знал об отношениях Ярослава и Лиды значительно больше, чем я думал.

Я рассказал Лиде о своей догадке.

Не успел я закончить, как в комнату вошел Барабаш, а за ним показался Ярослав Макаренко.

Увидев Ярослава, Лида широко раскрыла глаза и от волнения не могла выговорить ни единого слова. Инженер был взволнован еще больше. Он был бледен и тяжело дышал. Но вот больная улыбнулась ему. Это была такая жалобная улыбка, что я поскорей вышел из комнаты.

Меня догнал Барабаш.

— Успокойтесь, возьмите себя в руки, — сказал он, выходя вместе со мной в парк санатория.

Над нами задумчиво шумели своими верхушками старые сосны, чуть слышно журчала вода из маленького, скрытого кустами фонтана, где-то вдали стучал дятел, а мы молча ходили по аллеям парка, каждый со своими мыслями.

— Макаренко давно приехал? — спросил наконец я.

— Вчера утром. Мы не хотели волновать Лиду и не позволяли ему войти к ней в палату. Но сегодня уже нельзя было отказать ему в свидании с больной. Она, по-видимому, тоже напряженно ждала его, хотя и не говорила ничего. Не знаю, хорошо ли, что они увидятся, но перед такой опасной операцией я не мог им в этом отказать.

Больше я ни о чем не спрашивал. Мы дважды прошлись по длинной, спускавшейся к реке аллее и сели на скамью.

— Вы знаете, я люблю Лиду, — сказал Барабаш, глядя вдаль и словно обращаясь к кому-то, кого он там видел. — Если эксперимент не удастся и она умрет, у меня ничего в жизни не останется…

Что я мог сказать ему? Ведь ясно, что Лида любит Ярослава. Барабаш должен это понимать. Ну, а если эксперимент удастся? Барабаш рассчитывает на ее благодарность?..

Врач словно разгадал мои мысли. Он повернулся ко мне и сказал:

— Я знаю, она любит Ярослава. В свое время у них возникли какие-то расхождения… недоразумения… недоговоренности… Потом, кажется, после катастрофы в шахте, они помирились, все стало ясно. Но сейчас же вслед за этим болезнь Лиды обострилась… Вероятно, это было следствием сильного нервного напряжения. Сейчас у меня только одна мысль — спасти ее, сохранить ей жизнь. Клянусь вам, я все сделаю, чтобы она осталась жить!

Я крепко пожал руку врача.

6. ОПЕРАЦИЯ

Операция, которую решил сделать Барабаш, была такой необычной, что весь врачебный персонал санатория собрался у операционной. Насколько я понял, речь шла о том, что больную отравят одним из сильнейших ядов, вызывающих смерть через самое короткое время, а потом, применяя различные способы, спасут. Яд, резко воздействуя на весь организм, должен был так повлиять на раковую опухоль, чтобы она перестала развиваться, а потом совсем рассосалась.

Обязанности ассистентов Барабаша во время операции выполняли несколько врачей. Один за другим они проходили по коридору и исчезали в операционной. Я видел их озабоченные лица и, казалось, ощущал, как напряжены все их нервы. Если операция пройдет успешно, она положит начало новой эпохе в развитии целой отрасли медицины.

Ко мне подошла сестра и предложила мне ожидать в соседней комнате, а не стоять в коридоре. Войдя в комнату, я увидел Макаренко. Я поздоровался и спросил, как Лида перенесла свидание с ним.

— Ей стало хуже, она почти потеряла сознание, — коротко ответил Ярослав.

Он всегда был неразговорчив, а теперь особенно молчалив. Он машинально переворачивал страницы какого-то журнала, но выражение его лица свидетельствовало, что он ничего не видит. Мы давно не виделись, но сейчас я не заметил особых изменений в его наружности. Только морщинки на лбу и черные круги под глазами говорили об усталости.

— Ярослав Васильевич, вы не знаете, когда будут известны результаты операции? — спросил я.

— Мне сказали, что о первых результатах можно будет узнать через тридцать — сорок минут.

Ярослав посмотрел на часы:

— Сейчас я поговорю с сестрой. Если будет возможно, она узнает и скажет нам.

Крепко сжав челюсти, словно превозмогая боль, он вышел в коридор и что-то шепотом сказал сестре. Та кивнула головой. Макаренко вернулся ко мне.

— Из операционной еще никто не выходил, — сказал он.

Это мы знали и раньше, так как следили через открытую дверь за коридором. Но вот из операционной вышел один из врачей-ассистентов, за ним — сестра, и они быстро куда-то побежали. Прошло две-три минуты — оттуда выбежал еще один врач. Вернулась с какими-то инструментами сестра. Вернулись оба врача, а с ними еще какой-то новый врач. Чувствовалась лихорадочная торопливость, которая увеличивала и нашу тревогу. Макаренко сидел нахмурясь, сжимая руками край стола. В его глазах отражалось напряженное ожидание.

Наконец к нам вошла сестра. Она сказала, что больная без сознания, что после первого же укола сердце почти остановилось, но врачи, пользуясь всеми возможными способами, поддерживали его биение. Больной делали искусственное дыхание и впрыскивали под кожу разные укрепляющие лекарства. Барабаш ни на минуту не отходил от нее. Минут через двадцать сердце начало работать само, но потом его деятельность снова ослабела.

— Если можно, пусть к нам зайдет кто-нибудь из врачей, — попросил Макаренко.

Сестра обещала передать его просьбу. Через несколько минут к нам пришел молодой врач, один из ассистентов Барабаша.

Немного подробнее он повторил нам то, что мы уже слышали от сестры, и объяснил, что состояние больной очень тяжелое, но безнадежным его считать нельзя. Организм больной, поддерживаемый разными средствами, может пересилить грозную опасность. Что касается самой болезни, препарат, введенный в кровь, действует очень сильно и, без сомнения, влияет на раковую опухоль благоприятно. В этом медики уже убедились.

Снова мы с Ярославом остались вдвоем. Никто из нас не нарушал молчания. Мы только пристально наблюдали через открытую дверь за коридором. Ярослав встал и начал ходить из угла в угол, стараясь унять волнение.

Так прошло по крайней мере полтора часа. Никто к нам не входил. В коридоре царила тишина. Быстро надвигались сумерки.

Когда уже совсем стемнело, Ярослав снова попросил дежурную сестру позвать кого-нибудь из врачей. На этот раз к нам вышел Барабаш. Он выглядел усталым, но в глазах его светились уверенность и радость. Вслед за ним из операционной начали выходить и другие врачи. Они шли неторопливо, обмениваясь мнениями, и это вселяло надежду, что операция закончилась благополучно.

— Она спасена? — бросился навстречу Барабашу Макаренко.

— Надеюсь, — ответил врач, — хотя окончательно утверждать еще не могу.

— Расскажите, в каком она состоянии, — попросил я.

— Мы, врачи, еще тревожимся за судьбу больной, но верим, что все закончится хорошо.

— Как она себя чувствует?

— До сих пор без сознания. Сказать, что кризис миновал целиком, не могу, но сердце, хоть и очень слабо, работает самостоятельно.

— Когда же вы будете уверены? — вырвалось у Ярослава.

Доктор потер ладонью лоб и тихо ответил:

— Для этого нужно дня два-три. Вообще результаты операции следует признать удовлетворительными. Мы еще будем систематически вводить в организм препарат, но он уже не будет действовать так сильно, как вначале.

— К Лиде можно войти? — спросил Ярослав.

— Она без сознания. Войдите. Только не нужно к ней приближаться. Будем осторожны.

Получив разрешение, Ярослав надел халат. Я хотел сопровождать его, но в это время мне подали телеграмму. Черняк вызывал меня в Москву. Очевидно, кто-то известил его о моем пребывании в санатории.

Когда Макаренко вернулся и узнал об этом, он словно очнулся, стряхнул с себя овладевшую им задумчивость и сказал, что поедет вместе со мной.

— Срок моего отпуска заканчивается завтра в одиннадцать часов утра, — сказал он.

Мы выехали из «Соснового» поздно ночью. За руль сел Макаренко. Нас провожал Барабаш.

Находясь в обществе Ярослава Макаренко, я, разумеется, не мог не вспомнить о его работе на строительстве Глубинного пути, а также о секрете, который открыл нам Самборский.

В санатории, целиком поглощенный совершавшимися там событиями, я не думал об этом. Но теперь в моей голове один за другим возникали всё новые вопросы. Ведь я до сих пор не знал главного: как Макаренко добился такой необыкновенной скорости движения подземных поездов, не знал, в чем заключалась «макаренковская» система, вокруг которой шло столько споров во время строительства.

— Ярослав Васильевич, — обратился я к нему, — я узнал, что скорость поездов на Глубинном пути будет совершенно необычайная, что заслуга этого изобретения принадлежит вам.

— Ну и что же? — неохотно откликнулся Макаренко. Очевидно, ему не хотелось отвлекаться от своих мыслей.

— Мне, свидетелю всех событий и борьбы между вами и другими инженерами, очень хочется знать, как вы добились таких исключительных результатов. Ведь это не секрет?

— Нет, теперь уже не секрет. Просто мы выкачали из туннеля воздух. Там почти абсолютная пустота, и поезда, не встречая сопротивления воздуха, мчатся со скоростью около тысячи километров в час.

Какое на редкость простое объяснение! Я оказался на положении мудреца из известной басни, который никак не мог открыть обыкновенный ларчик.

Суть так называемой «макаренковской» системы в том и заключалась, что в туннеле создавался вакуум. Для этого и нужно было герметизировать весь Глубинный путь. Огромное воздушно-вентиляционное хозяйство предназначалось именно для выкачивания воздуха. Авиация давно достигла бы таких же скоростей, если бы не сопротивление воздуха — препятствие, которое очень трудно преодолеть. Чтобы избежать это препятствие, конструкторы самолетов работают над созданием стратосферной авиации. А Макаренко решение проблемы сверхскорости искал под землей…

7. СМОТРИТЕЛЬ ПОДЗЕМНОГО САДА

Утром в половине седьмого Макаренко распрощался со мной. Он спешил выехать в Иркутск, где находилось Центральное управление Глубинного пути.

Я отправился к Черняку и рассказал ему о своей поездке в «Сосновое», о состоянии Лиды, об опасной операции. Выслушав меня, Антон Павлович грустно покачал головой. Но тут же перешел к делу.

— В ближайшее время мы сможем опубликовать в прессе некоторые сведения о значении Глубинного пути, — сказал он. — Вы должны поездить по подземной дороге, посмотреть на нее глазами корреспондента и подготовить материал для наших газет.

— Когда я должен выехать?

— Сегодня же. Поезжайте с остановкой в Глубочайшей. Кстати, на этой станции увидите нашего старика — Аркадия Михайловича.

Поезд двинулся медленно, без малейшего толчка. Проводник попросил меня пройти на свое место.

Специальный прибор на стенке вагона показывал скорость движения поезда. Когда стрелка приблизилась к тысяче, я удивился: ничто не свидетельствовало о такой невероятной скорости. Правда, немного трясло и что-то гудело, но все это почти не отличалось от звуков, сопровождавших движение обычного скорого поезда.

Следя за количеством пройденных километров, пассажиры могли рассчитать, к какому городу мы приближаемся. Немало людей вышли у Иркутска, где пересели на поезд, идущий в сторону от главного пути — на юг. Когда наш поезд промчался мимо Байкала, я перешел в последний вагон, чтобы остаться в Глубочайшей.

В мои планы входило пробыть здесь некоторое время и ознакомиться с работой коллектива сотрудников станции. Зная, что здесь работает Аркадий Михайлович Довгалюк, я хотел было поискать его. Но какова же была моя радость, когда я вдруг увидел его на платформе вокзала! Профессор ждал электродрезину, чтобы ехать на плантации Верхнего озера.

Старик обнял меня и начал расспрашивать о поездке, о друзьях, о событиях. Пришлось рассказать ему о своих приключениях последних дней, о встречах с Шелемехой, Черняком, Макаренко, Барабашем и Лидой. Здоровье Лиды очень волновало старика, и он долго расспрашивал меня о моем свидании с ней и об операции.

Ответив на все вопросы Аркадия Михайловича, я, в свою очередь, поинтересовался его жизнью и работой в последнее время. Мне еще раз хотелось посмотреть подземные сады, и я сказал об этом профессору. Аркадий Михайлович охотно согласился взять меня с собой на Верхнее озеро, известил об этом диспетчера и попросил поскорее прислать электродрезину. Скоро мы двинулись в путь. Девушка-шофер уверенно вела машину по лабиринту подземных переходов, соединявших вокзал с Верхним озером. Через некоторое время мы проехали железные ворота и очутились на территории «лесничества».

Особых изменений за то время, что меня здесь не было, не произошло, но большинство растений, особенно цветы и травы, очень выросли.

Нас встретили «лесничие», как профессор называл своих помощников. Все это были люди, мне незнакомые.

— А где Черепашкин? — спросил Аркадий Михайлович.

— Куда-то девался. Его уже нет несколько часов. Сказал, что пойдет просить, чтобы усилили вентиляцию. Вообще в последнее время он здесь почти не бывает. Заглянет на часок и снова едет наверх, — рассказал один из сотрудников.

Черепашкин был в команде Аркадия Михайловича за старшего.

Воздух на плантации действительно был не таким, как во время нашего прихода сюда с Саклатвалой. Тогда он поражал свежестью и ароматом цветов. Теперь, хотя запах цветов был достаточно силен, ни легкости, ни приятной свежести не ощущалось.

Профессор посмотрел на приборы, показывающие химический состав воздуха, и убедился, что кислорода в нем значительно меньше нормы. Совсем плохо было с влажностью.

Качество воздуха в этом секторе туннеля зависело от вентиляционного хозяйства.

— Не дают воздуха сколько необходимо, — объяснил Аркадий Михайлович.

— Скажите Кротову. Он здесь?

— Здесь. Я уже жаловался ему, — говорил профессор, — но сам он ничего не может сделать. Нужно специальное разрешение Саклатвалы.

— И никого другого?

— Ну, Макаренко или Самборского. Кстати, Самборский инспектирует здесь электрическое хозяйство.

— Тем лучше. Значит, можно обратиться непосредственно к нему.

Мы нашли Самборского в управлении сектора в одном из помещений подземного вокзала.

— Очень рад вас видеть! — приветливо сказал инженер.

Аркадий Михайлович сразу же перешел к делу.

— С вентиляцией трудновато, — пояснил инженер, когда Аркадий Михайлович кончил говорить. — Все внимание сосредоточено теперь на работе помп. Мы должны следить, чтобы в туннеле не оставалось даже самой малости воздуха. От этого зависит скорость наших поездов. Но я думаю, что на вашем участке вентиляцию все-таки можно улучшить. Сейчас отдам распоряжение.

— Очень благодарен, — сказал Аркадий Михайлович.

— Вы извините, мне пора наверх, — проговорил Самборский. — Там меня ждет Кротов. Вашей просьбы, Аркадий Михайлович, я не забуду. Будьте здоровы!

— Позвольте и мне вместе с вами, — попросил я. — Мне хотелось бы повидать Кротова.

— Пожалуйста, — охотно согласился Самборский.

Мы проводили профессора до дрезины и вдвоем отправились к подъемному пункту. По дороге Самборский вдруг остановился и сказал мне:

— Послушайте, как гудит стена.

Я прижался ухом к стене. Она немного вибрировала. Я услышал глухой шум. Это за стеной в туннеле проносились электропоезда.

Глубинный путь работал на полную мощность. Он был наглядным примером силы, уверенности и точности технической мысли советских людей.

8. АВАРИЯ

Самборский шел очень быстро, и я, хотя был значительно выше его и ступал шире, едва поспевал за ним. Маленький инженер всегда отличался необыкновенной подвижностью.

— Вы надолго к нам? — спросил он меня.

Я коротко рассказал ему о своих задачах. Ведь Самборский во многом мог помочь мне.

— Давайте, в таком случае, пройдемся с вами по главным пунктам нашей магистрали, — сказал инженер. — Я сейчас инспектирую туннель, чтобы узнать, можно ли увеличить подачу энергии на все линии Глубинного пути.

— Буду очень рад, если вы возьмете меня с собой, — ответил я.

Мы приблизились к подъемному пункту и вошли в лифт. Устройство кабины явилось для меня новостью. В ней могло поместиться человек пятьдесят. Кабина была оборудована откидными стульями и сетками для ручного багажа. В одном из углов стоял шкафчик с надписью: «Аварийный запас». В нем имелись продукты и вода на случай, если бы лифт вдруг остановился на полдороге и людям пришлось бы в нем пробыть некоторое время.

— Разве случалось что-либо подобное? — спросил я у Самборского, указывая на шкафчик.

— Нет, — ответил он. — У нас не может быть таких аварий. Этот шкаф мы поставили сюда с расчетом на невероятный случай.

Мы вышли на дневной свет.

Кротов работал теперь наверху, и мне хотелось поговорить с ним о насосах, выкачивающих из туннеля воздух. Хотя воздуха в туннель просачивалось совсем мало, все-таки он влиял на скорость поездов и немного тормозил их. Вот почему хорошо налаженное воздушное хозяйство имело для Глубинного пути исключительное значение.

В последнее время из-за усиленного движения поездов воздуха в туннеле стало больше. Чтобы выкачивать его, энергетики уменьшили подачу энергии всем другим службам, в том числе и вентиляционной. Отразилось это и на плантациях профессора Довгалюка.

Выйдя из лифта, мы узнали, что Кротов осматривает сейчас одну из вентиляционных шахт. Шахта находилась недалеко, и пройтись по земной поверхности, да еще в такой чудесный день, было очень приятно.

Я посмотрел на Высокую беседку. Так никто и не собрался ее достроить. Вершины горного хребта, где чуть заметной полоской виднелся водопад Учан-Чан, напомнили мне о недавнем прошлом, о приятной прогулке вместе с Ярославом и Лидой.

Недалеко от станции находились огромные горловины вентиляционных шахт. По одним из них воздух поступал под землю, по другим выходил из туннеля на поверхность. Горловины были так удачно замаскированы, что их можно было увидеть только вблизи.

Мы направились к этим горловинам. Стоял ясный день. В ближайшем леске щебетали птицы. Около леска виднелся небольшой поселок.

Мы прошли уже половину дороги от подъемной станции до вентиляционных горловин, как вдруг бешеный порыв ветра сильно толкнул меня и повалил на землю.

Послышались шум и свист. Вокруг сразу полегла трава.

Я хотел подняться, но едва поднимал голову, как сильный ветер снова прижимал меня к земле.

Самборский упал рядом со мной и тоже безуспешно старался подняться. Я видел его удивленное и немного испуганное лицо.

Мелькнула мысль, что это неожиданный смерч. Сердце сжалось от страха. Немного подняв голову и посмотрев вокруг, я успел заметить, как втянуло в горловину вентиляционной шахты стаю каких-то птичек. Со стороны леска и поселка послышался странный гул. Я посмотрел туда и увидел, что лесок лег, словно высокая трава в поле во время бури. В воздухе носились ветки и листья. Вдруг с грохотом повалились трубы вентиляционной шахты, и их обломки поглотила горловина.

Прошло несколько минут, и все стихло.

Самборский вскочил на ноги. Я сделал то же самое и увидел, что навстречу нам, вытирая ладонью окровавленную голову, бежит Кротов.

— Что случилось? — бросился к нему Самборский. — Вы ранены?

— Авария! — крикнул Кротов. — В туннель прорвался воздух!

— Немедленно радируйте в Иркутск, — приказал Самборский. — Сейчас вызываю санитарную и спасательную службы.

Он побежал к подъемной станции. Кротов и я поспешили за ним.

На вокзале, через который прошел весь прорвавшийся в туннель воздух, мы увидели несколько десятков раненых людей. Здание было во многих местах довольно сильно повреждено.

Значительно хуже обстояло дело в туннеле. Весь Глубинный путь делился на секторы. Автоматические шлюзы-заслонки с помощью могучих механизмов молниеносно поднимались и опускались, пропуская поезда. В этом районе участок между шлюзами-заслонками занимал почти полторы тысячи километров. Это составляло около двухсот миллионов кубометров пустоты. Воздух могучим потоком ринулся в подземелье, и первые поезда, встретившиеся на его пути, так резко затормозили, что передние вагоны с грохотом разбивались один о другой. Из диспетчерских пунктов службы движения сообщили, что серьезные аварии со значительным количеством человеческих жертв потерпели не менее десяти поездов.

Из соседних подземных вокзалов в район катастрофы срочно выехали работники санитарной службы. Несколько часов отняли расчистка путей и перевод поврежденных поездов на запасные колеи.

Я позвонил на Верхнее озеро и попросил к телефону Аркадия Михайловича. Его там не оказалось. Куда же девался профессор Довгалюк? Раз он не вернулся на плантацию, значит, авария застала его в помещении подземного вокзала или по дороге на Верхнее озеро. К сожалению, мне никто не мог помочь в розысках — все были заняты ликвидацией последствий катастрофы. Я прошел несколько километров по путям до подземных плантаций, но Аркадия Михайловича нигде не нашел. Напрасны были и мои расспросы. Никто не знал, где он.

Я вернулся на подземный вокзал и присоединился к Самборскому. Он осматривал разрушенную взрывом перегородку между вентиляционной шахтой и туннелем и давал указания, как ее восстановить и замуровать.

— Но как могла она здесь проломиться? — удивлялся инженер. — Неужели…

— Что — неужели? — спросил я его.

Он не ответил. У меня мелькнула мысль: «Неужели диверсия?»

— Вот еще один пострадавший, — сказал вдруг Самборский, указывая на неподвижное тело, лежащее в зеленой канавке.

Мы торопливо подошли. Я наклонился и узнал профессора Довгалюка.

— Неужели мертв? — с волнением спросил инженер. — Аркадий Михайлович! — позвал он.

Профессор открыл глаза, узнал Самборского и хрипло прошептал:

— Задержите Черепашкина… он виновник… аварии…

Ботаник снова потерял сознание. Мы подняли его на руки и осторожно понесли в кабинет начальника подземного вокзала. Немедленно вызвали врача, и тот, осмотрев старика, сказал, что ничего страшного нет.

— Он получил ушибы, когда падал. Через несколько минут он очнется.

Тем временем начались розыски Черепашкина. Я остался возле Аркадия Михайловича, ожидая, пока его приведут в чувство. Мои мысли были заняты Черепашкиным. Зачем понадобилось ему причинять Глубинному пути такие повреждения? Может быть, бывший управдом сошел с ума?

Врач сказал правду: профессор Довгалюк быстро очнулся и смог рассказать о том, что с ним случилось.

Распрощавшись с нами несколько часов назад, профессор вспомнил, что ему нужно взять семена, и, прежде чем ехать на плантацию, решил зайти в камеру хранения багажа. Обратно он шел мимо незаконченных мастерских, отделявшихся от герметизированного туннеля только стеной. Вдруг он заметил, что из-за выступа стены выскочил и быстрыми шагами направился в глубину подземелья человек. Профессор внимательно присмотрелся и узнал смотрителя подземного сада.

— Черепашкин! — крикнул он.

Но тот, не оглядываясь, бросился бежать. Аркадий Михайлович крикнул еще несколько раз и поспешил вслед беглецу. Черепашкин не останавливался. Встревоженный странным поведением смотрителя, профессор еще прибавил шагу. Но расстояние между ним и Черепашкиным все увеличивалось, так как Черепашкин бежал что было сил. Вдруг Черепашкин бросился в поросшую травой канаву. Теперь профессор быстро приближался к нему. Но только он подошел к канаве, позади прогремел взрыв, и профессор почувствовал, как невидимая сила бросила его на землю.

Больше он ничего не помнил.

Во время рассказа старика вернулся Самборский.

— Ваш Черепашкин, Аркадий Михайлович, исчез неведомо куда. Нигде ни следа… Но я уже связался с Иркутском и уведомил начальника охраны Глубинного пути. Томазяну следует знать о случившемся.

— Томазяну? — удивленно спросил я. — Почему Томазяну?

— Он ведь наш начальник охраны.

Это было для меня новостью.

9. ШАПКА ЧЕРЕПАШКИНА

Томазян действительно получил новое назначение. Его перевели сюда из прокуратуры и назначили начальником охраны подземного пути. Это назначение свидетельствовало о доверии к следователю и возлагало на него огромную ответственность.

От Томазяна я узнал, что тяжело ранен Макаренко, который во время аварии находился в поезде.

Бывший следователь понимал, что, если в туннеле еще оставались враги, значит, дело Догадова было недостаточно расследовано, понимал, что означает новая катастрофа на Глубинном пути и где таятся ее причины.

— Вот оно то, что скрыл от нас Догадов, — сказал мне Томазян, когда я встретил его на аэродроме.

Он прилетел ночью, немедленно осмотрел места, где воздух прорвался в туннель, выслушал сообщения инженеров и рабочих. Самборский рассказал ему о происшествии с профессором Довгалюком. Томазян заехал в больницу, где лежал Аркадий Михайлович, но ничего нового не узнал.

Томазян вернулся в туннель и распорядился усилить розыски Черепашкина. Но смотритель подземного сада словно испарился. И, только когда слух о Черепашкине разнесся по всему участку, к Томазяну прибежал один из лифтеров и сказал, что совсем недавно поднял смотрителя на поверхность. Томазян с досады кусал ногти. Он упрекал себя в том, что в свое время «прошляпил» Черепашкина, не уделил достаточного внимания одной мелочи, а именно: разнобою в показаниях Черепашкина и Догадова. Первый уверял, что Догадов оставил его, а второй — что Черепашкин сам убежал. Томазян поверил Черепашкину… Маленький чудаковатый управдом не возбудил в нем особых подозрений.

Впрочем, сейчас особенно раздумывать не приходилось. Черепашкин был где-то поблизости, необходимо было во что бы то ни стало разыскать его и задержать. Далеко убежать он не мог: единственная дорога из поселка шахты Глубочайшая бдительно охранялась, и на ней проверяли каждого проезжего и прохожего. Под таким же контролем находился и аэродром.

План Томазяна был очень прост. Поисковые группы должны были пройти во всех направлениях, заглянуть под каждый кустик, за каждый камень, остановить каждого прохожего и, если возникнет хоть малейшее сомнение, проверить, кто он такой. В поисках приняли участие почти все жители этого района.

Со мной отправились несколько юношей — учеников старших классов местной школы. Мы пошли по направлению к Учан-Чану. Вместе со своими помощниками я собирался осмотреть дорогу до самого водопада.

Но долго ходить нам не пришлось. Когда мы очутились за Высокой беседкой, один из мальчиков заметил на маленьком холме одинокую фигуру человека. Я воспользовался своим биноклем и, хотя ничего не смог как следует разглядеть, почувствовал, что это должен быть Черепашкин.

Человек вел себя немного странно. Он сидел неподвижно, спиной к нам и держал в руках что-то похожее на шапку.

Мы растянулись цепью, намереваясь окружить неизвестного. Шагов за сто пятьдесят я вышел немного вперед и пополз по земле.

Вдруг неизвестный оглянулся, заметил нас и вскочил на ноги.

Да, это был Черепашкин.

Он бросился с холма как раз туда, куда мои ребята еще не успели дойти.

— Держите, держите! — закричали все и что было сил кинулись за беглецом.

Но он успел сбежать с холма и исчез в ближайшем овраге.

Несколько юношей опередили меня. Они не сбежали, а прямо-таки скатились вслед за Черепашкиным. Но самым удивительным было то, что Черепашкнн теперь спокойно сидел за крутой скалой на камне, словно и не убегал.

Когда я подоспел туда, Черепашкин с глуповатым видом спрашивал у ребят:

— Что случилось?

Мы задержали его и уже хотели вести к Томазяну, как вдруг я заметил, что Черепашкин без шапки. Я приказал ребятам разыскать ее. Внимательно осмотрев дорогу, по которой он убегал от нас, мы наконец нашли шапку. На ней сверху имелось какое-то странное приспособление, а внутри — наушники для радио. На мои вопросы Черепашкин отвечать не захотел и заявил, что видит эту шапку впервые.

Дурачком прикидывался Черепашкин и тогда, когда мы очутились перед Томазяном. Черепашкин уверял, что о шапке ничего не знает.

Я надел ее себе на голову и прислушался. В наушниках было тихо. Но, еще раз осмотрев шапку, я заметил на ней что-то похожее на маленькую антенну. И лишь только я поднял эту антенну на несколько сантиметров, как в наушниках что-то застрекотало. Я отчетливо слышал точки и тире азбуки Морзе, но понять ничего не мог.

Это открытие сразу показало нам, что за птица тот, кто называл себя Черепашкиным. Без всякого сомнения, Черепашкин был враг не менее ловкий и опасный, чем Догадов, квалифицированный шпион, долго скрывавшийся под личиной глуповатого малого. Начальник охраны послал в Москву телеграмму, в которой просил сказать Догадову об аресте сообщника и уведомить, какое это произведет на шпиона впечатление.

Вскоре пришел ответ.

«Сообщение о разоблачении Черепашкина произвело на арестованного крайне тяжелое впечатление. Он сказал, что узнал, кто такой Черепашкин, во время пребывания с ним в тайге».

— Вот, пожалуйста! — сказал мне Томазян. — Недурно он нас обманул! Теперь разберитесь, как это они прыгали с самолета.

— Но Догадов уверяет, что он только в тайге узнал, кто такой Черепашкин.

— Очень возможно. Сейчас попробуем расспросить этого субъекта.

Я вспомнил, как ловко Черепашкин обманул нас во время прошлого ареста, и попросил у Томазяна разрешения присутствовать на допросе.

— Хорошо, — согласился Томазян. — Только теперь нет необходимости прятаться за ширмой. Садитесь и слушайте. Вы будете официальным свидетелем. Но вряд ли мы много узнаем на первом допросе.

Томазян приказал привести Черепашкина.

Когда шпион вошел в комнату, меня поразил его вид: черты его лица остались теми же самыми, но глаза утратили придурковатое выражение, взгляд их был мрачен.

— Присядьте, — предложил Томазян. — Теперь слушайте… Мы получили одно сообщение. — Он прочитал шпиону текст телеграммы. — Мы имеем также бесспорные доказательства, что вы устроили в подземелье взрыв, вызвавший аварию. И, наконец, в нашем распоряжении ваша радиофицированная шапка. Наши работники сейчас заняты расшифровкой полученных в ваш адрес радиограмм. Вы знаете, как высоко теперь стоит техника расшифровки. Если бы вам передавали радиограммы даже с Марса, их содержание все равно стало бы нам известным. Итак, советую вам не затруднять нашу работу.

Черепашкин помолчал, потом пристально посмотрел на Томазяна и на меня и не спеша высокомерно произнес:

— Я солдат, разведчик. Ваш враг. Больше — ни единого слова.

Он замолк и устремил взгляд куда-то вдаль.

Это был упорный враг. Хотя его и победили, он не просил помилования. Чувствовалось, что его всю жизнь готовили для ударов из-за угла. Он был способен на все. Он понимал, что спасения ему нет, и внешне воспринимал это совершенно спокойно.

— Может быть, вы все-таки дадите некоторые разъяснения? — спросил Томазян. — Скажите по крайней мере вашу настоящую фамилию и год рождения.

Черепашкин молчал.

— Как вы познакомились с Догадовым? Почему преследовали профессора Довгалюка?

Арестованный не отвечал. Он сидел выпрямившись на стуле и равнодушно разглядывал стену.

Томазян понимал, что сейчас от этого человека добиться ничего не удастся. Он позвал часового и приказал увести арестованного.

Шпиона вывели, чтобы немедленно отправить в Иркутск, а оттуда — в Москву, в распоряжение высших следственных органов.

— С ним будет еще много возни, — проговорил, глядя ему вслед, Томазян.

Поезда в наполненном воздухом туннеле уже шли регулярно, но скорость их не превышала двухсот километров в час. Пропускная способность туннеля резко упала.

Томазян спешил в Иркутск. Чтобы немедленно попасть туда, он заказал самолет. Я полетел вместе с ним. По дороге мы разговорились о давнишнем случае, когда в квартиру к Шелемехе забрался вор. Томазян теперь не сомневался, что это был управдом Черепашкин, намеревавшийся выкрасть бумаги Лиды и Станислава.

В Иркутске мы узнали, что, возможно, к следующему утру возобновится нормальное движение поездов в туннеле, то есть со скоростью не менее тысячи километров в час. В управлении Томазян доложил Саклатвале о положении в восточной зоне, об аресте Черепашкина и о мерах, принятых для усиления охраны туннеля.

Утром из туннеля сообщили, что работы по выкачке воздуха закончены и электропоезда идут с прежней скоростью.

ЭПИЛОГ

Чистенький городок, расположенный внизу, у самого берега, со всех сторон обступили покрытые зеленым кустарником холмы, сбегающие уступами сады и парки. Нежная зелень радовала спокойными, приятными глазу, красками. Позолоченные весенним солнцем, вспененные волны южного моря набегали на каменные стены набережной, могучими всплесками шумели на песчаных пляжах. Воздух был напоен дыханием весны и соленого моря.

На широкой веранде санатория находились четверо: юноша-спортсмен в полосатой майке и с биноклем, красивая светловолосая молодая женщина в голубом платье, седой старик… Четвертым был я.

Молодая женщина взволнованно перебирала пальцами ремешки своей сумочки, старик то снимал, то надевал очки, хмыкал и вопросительно поглядывал на своих компаньонов.

Нужно сказать, что мы, все четверо, приехали в этот городок только несколько часов назад. Целью нашего приезда был санаторий-лечебница доктора Барабаша. Собственно, санаторий назывался иначе, но официального названия никто не употреблял. Санаторий был известен благодаря тому, что главным врачом здесь работал Юрий Барабаш, прославленный своим особым комплексным методом лечения. Этот метод объединял и хирургическое вмешательство, и применение различных лекарств, и психотерапию, а главное — строго индивидуальный подход к больному.

Мы, все четверо, нетерпеливо ждали прихода врача. Вскоре в дверях показался его белый халат. Очевидно, Барабаш знал, кто его ждет, и спешил.

— Как я рад! Как рад! — воскликнул он, обнимая старого профессора и меня.

Он потряс за плечи юношу и крепко сжал руки молодой женщины.

— Я ожидал тебя с самого утра, — сказал он, обращаясь к ней. — Но как же вы оказались все вместе? Вот здорово!

— Поэтому я и задержалась, что встретилась с ними, — сказала молодая женщина. — Как Ярослав?

— Да, да, как Ярослав? — схватил Барабаша за руку старичок.

Мы все вопросительно смотрели на врача.

— Сейчас, сейчас, друзья мои, — улыбаясь, сказал он. — Лида, конечно, рассказывала вам о нем. Она ведь видела его три недели назад…

— О, это было так давно… — тихо проговорила молодая женщина.

Ее голос слегка дрожал. Барабаш посмотрел на Лиду, и в его глазах промелькнуло что-то невыразимо печальное. Но, сразу овладев собой, врач весело улыбнулся и сказал:

— Через минуту Ярослав будет здесь.

— Он уже ходит? — вскрикнула Лида.

— Скоро будет ходить. Минутку терпения — и вы все увидите. Тарас, ты хочешь о чем-нибудь спросить меня?

Юноша в майке уже давно порывался задать какой-то вопрос.

— Да, да, — сказал он. — Знает ли Ярослав Васильевич о решении строить новые линии Глубинного пути?

— Новые линии? Я сам еще ничего не знаю.

— Сегодня утром об этом объявили по радио. У Аркадия Михайловича с собой письмо от Саклатвалы к Ярославу Васильевичу… вероятно, по этому поводу.

— Новые линии? — повторил Барабаш.

— Они свяжут крайние пункты трех материков Старого света, — объяснил Тарас.

В это время через широко открытую дверь санитар выкатил на веранду кресло. В кресле сидел и улыбался нам Ярослав Макаренко. Много месяцев провел инженер в постели. Барабаш вырвал его из рук смерти. И вот бледный и еще очень слабый Ярослав появился перед своими друзьями.

— Лида! Аркадий Михайлович! Олекса Мартынович! Тарас! — проговорил он тихим голосом в сильном волнении.

Немного позже мы оставили Лиду с больным и вышли в сад.

Я добрел до самого моря и скоро вышел на бульвар у набережной.

Шумел, разбиваясь о камни набережной, прибой, в столбах водяной пыли радужно отсвечивали солнечные лучи; море играло, как симфонический оркестр. Я стоял у каменной стены, возле скамьи с железной спинкой, и вспоминал давнишнюю встречу в этом самом месте, таинственную Снежную Королеву, необычных людей, которые стали моими друзьями.