«Медлительный еврей с печальными глазами»

С каждым годом выбираться в отпуск Александру Никитичу становилось все трудней. Денег хватало — заработок тюменского нефтяника пока ещё позволял, несмотря на все скачки ненавистного доллара, летать куда хотелось и не отказывать себе пару раз в год ни в чём из того, что требовала душа. Вот только душа и тело его требовали чего-то такого, что приходилось скрывать, изворачиваться и не раз вступать в конфликты с друзьями, желающими отдохнуть вместе, да и просто требующими совета от многоопытного Никитича, куда слетать, чтобы как следует расслабиться. Александр с помощью жены, у которой были те же проблемы с подругами, разработал несколько правдоподобных «легенд», но как человек простодушный, излагая их, быстро начинал сбиваться и путаться, чем вызывал обоснованные подозрения и недоверие собутыльников. Не в силах понять причину вранья, которое они явно ощущали, друзья злились, и скоро у него появилась репутация «темнилы», который найдя какой-то сладкий уголок, не хочет поделиться с товарищами. Популярности это ему не прибавило, прежние приятели отворачивались, Александр переживал и расстраивался, но поделать ничего не мог: признаться, куда он ездит хотя бы раз в год — означало потерю всего. Рассказать кому-то в тюменском посёлке, наполненном суровыми простодушными мужчинами и их строгими, высоконравственными жёнами, что мотается он через полмира, тратя немалые, тяжким трудом заработанные деньги, для того чтобы поваляться на пляже нагишом, в компании таких же совершенно голых мужчин и женщин — было невозможно. Легче было бы уволиться и уехать вон из города.

А началось всё совершенно случайно, лет пять тому назад в Испании, где отдыхали они большой компанией: все из их посёлка, в том числе пару человек из его бригады и две воспитательницы из того же детсада, в котором работала Маша. Какие-то ушлые турагенты договорились о чартерном рейсе и групповой скидке, и промерзших за долгую зиму нефтяников на две недели и не задорого отвезли погреться к тёплому Средиземному морю. Отдохнули отлично: солнце было горячее, море тёплое и спокойное, а вино дешёвое. В один из дней, изрядно набравшись с вечера, проспал Александр намеченную экскурсию в ближайший городок, на рынок, за подарками для всей родни, и, дабы искупить вину, согласился вместо того, чтобы отпиваться пивом под зонтиком на пляже, пойти с Машей вдоль берега на длинную прогулку. Пиво, правда, он с собой прихватил — банок пять. Забрели они достаточно далеко от своего отеля. День был нежаркий, невысокое солнце то пригревало их, медленно бредущих вдоль края прибоя, то пряталось за кудрявыми облачками, с моря дул йодистый ветерок, и уже после второй банки краски стали ярче, ветерок мягче, а люди на лежаках изрядно симпатичнее. Так и добрели они до нудистского пляжа, о существовании которого и не подозревали. Если бы не четвёртая банка Хайнекена, положенная на вчерашние дрожжи, наверно, не стал бы Александр подначивать жену, но тут что-то разошёлся — и напрасно. Потому как вызов его благоверная приняла. Разделась легко: сбросила узенький лифчик, и так-то едва прикрывавший полную грудь, стянула трусики и, не оборачиваясь, зазывно покачивая гладкими бёдрами, быстро пошла в воду. И уже оттуда, окунувшись с головой, вынырнув и отплевавшись, призывно замахала рукой и, не стесняясь, — русские вообще не стесняются за границей громко разговаривать, считая, что их никто не понимает, — закричала: «Сашка, раздевайся. Иди сюда — это так здорово!» И он разделся. И пошёл в воду, как сомнамбула, не понимая, почему и зачем он это делает. Первое ощущение было таким сильным, такое чувство лёгкости и освобождения от чего-то не нужного, лишнего охватило его, что Александр испугался. Всю обратную дорогу он молчал, придя в отель, взял с жены клятву, что ни одной душе, ни сейчас, ни дома она об этом приключении не расскажет — и напился. Впрочем, напивался он каждый день — отпуск же, отдых.

Больше полугода не он упоминал об этом купании и вдруг в конце осени, когда сырая и промозглая слякоть сменилась таким же сырым пронизывающим морозом, а бледное солнце старалось как можно быстрее убежать с промерзшего неба, Александр, смущаясь, и от того нарочито грубоватым тоном, спросил: «А что, Машка, не съездить ли нам на курорт: отдохнуть, жопы голые погреть на солнышке?» Жена посмотрела внимательно — слишком хорошо изучила она своего супруга, чтобы не понимать, что тут что-то не так. И не ошиблась. Выяснилось, что вопрос Александр проработал основательно и хорошо подготовился: не зря просидел столько часов, осваивая интернет и тыча в клавиатуру заскорузлыми, привыкшими к огромному разводному ключу пальцами, а она-то, наивная, считала, что он, как все — танки по экрану гоняет. Он изучил все курорты и отели, в которых разрешалось и даже поощрялось отдыхать нагишом. Часть из них отмёл как семейно-нудистские: расхаживать, тряся гениталиями перед детишками, он правильным не считал; часть была отложена в сторону как исключительно свингерские (смысл термина Александр понял не сразу, пришлось залезть в словарь) — делиться пышными достоинствами супруги он ни с кем не желал и даже рассказывать ей о таких курортах не стал — на всякий случай. Оставался не такой большой и совсем не дешёвый выбор. Маша удивилась, но виду не показала: к морю хотелось, а вот в купальнике или без — ей, по большому счету, было всё равно. А вот ему — нет. То чувство свободы и в то же время близости, сродства с окружающим миром, которое он впервые испытал на испанском пляже, как первый укол наркомана, втянуло, подсадило его на эту иглу и требовало повторения. В свои «под сорок» Александр был в отличной форме: с его работой в спортзал ходить нужды не было, и Маша из-за бездетности, а может и в силу других причин, в свои тридцать пять сохранила девическую фигурку, весёлый нрав и жадный интерес к новым впечатлениям. Да и не в телесном было дело, не нагота окружающих волновала и будоражила его. Это не было эксгибиционизмом: он не стремился показывать себя кому-то, да и рассматривать других, за некоторыми, особо занятными исключениями, было не слишком интересно. Манило другое: именно там, на испанском пляже, убрав последнюю преграду, впервые почувствовал себя Александр частью природы. Теперь его иначе, по-доброму, грело солнце, по-другому, ласково, обнимало море, и даже на пустынном нудистском пляже в Калифорнии, на тихоокеанском побережье, куда они добрались через несколько лет, где дул пронизывающий холодный ветер, бугрились обжигающе ледяные волны, и не было ни одной живой души, кроме них с Машей, он чувствовал себя уютно. Они с удовольствием погрелись на нескольких курортах Европы, побывали в пуританской Америке и остались разочарованы, и на пятый год своих тщательно замаскированных под обычный отдых поездок (приходилось вежливо увиливать от предложений отдохнуть в компании и иногда даже лететь обходными путями, делая лишние пересадки), наконец, добрались до Мексики.

Отель из разряда «всё включено» стоял на берегу, на закрытой высокими заборами с трёх сторон, ухоженной территории: двухэтажные корпуса, затянутые вьющейся зеленью, балконы, крытые навесами из пальмовых листьев, прохладный номер с джакузи на двоих, услужливый, всегда улыбающийся персонал. А ко всему этому прилагалось яркое, но не обжигающее солнце, прозрачная ласковая вода, тенистый обсаженный пальмами пляж, под пальмами лежаки, круглосуточная и вполне приличная еда и, на удивление, мало отдыхающих. Народ был доброжелательный, улыбчивый, не молодой: большинству было явно за сорок, а некоторым так и далеко за шестьдесят, и жутко общительный. Александр с Машей не понимали, о чём эти голые люди часами беседуют у бассейна, над чем вместе смеются, но у них сложилось стойкое убеждение, что все друг друга знают: уж так запанибратски все здоровались и обнимались. А они были сами по себе. Во-первых, русских, кроме них оказалась всего одна пожилая пара из Бостона, которая улетела через три дня после их приезда, а языками ни Александр, ни Маша не владели. А во-вторых, им никто был не нужен. У них было всё, ради чего они с такими трудностями и добирались сюда, промучившись больше суток в дороге, с задержанным из-за снегопада вылетом из Тюмени и долгой пересадкой в Москве. Был заждавшийся океан, встретивший их щекотными объятиями мелких волн, были пеликаны, камнем падающие с неба рядом с испуганными купальщиками и тяжело взмывающие вверх, на лету заглатывая добычу. Был коралловый риф, на который их отвёз маленький катамаран, и где они всласть наплавались с масками, в ластах и голышом, гоняясь за яркими разноцветными рыбками, были ночные купания и, конечно, было ленивое, расслабленное лежание на пляже. Маша равномерно, без белых полосок от купальника, подрумянивалась на солнце (потом приходилось объяснять подругам, что загорала в солярии), а Александр поставил свой лежак в тень под большим зонтом и в полузабытьи, уронив в песок купленный в аэропорту детектив, слушал шум прибоя и тихий шорох ветра, игравшего в вышине пальмовыми листьями. Даже вставать за следующим пивом было лень, и маленькие шустрые официанты — мексиканцы, быстро освоившие несколько русских слов, приносили ему из бара холодное местное пиво в пластиковых стаканах. Как и в большинстве такого рода отелей, там были ещё ежевечерние шоу и, учитывая специфику курорта, с легко-эротическим уклоном. Представления эти смахивали на клубную самодеятельность и были такого уровня, что даже Александру с Машей, не избалованным у себя в Сибири подобными развлечениями, быстро стало скучно. Сходив дважды, и оба раза не досмотрев до конца, они перестали там появляться и проводили вечера, гуляя вдоль океана или сидя в открытом баре на пляже, почти у самой воды.

Так проскользнуло десять беззаботных дней, и на следующее утро их будет ждать машина, чтобы отвезти в Канкун, в аэропорт, а дальше долгий путь домой, в морозную ледяную стужу, которая, как он выяснил в интернете, навалилась на их края. Настроение было грустное, и Александр решил попробовать ещё раз, напоследок, сходить на шоу — может, удастся развеяться.

Представление на этот раз оказалось необычным. Это было даже не шоу, а тематический вечер, и, судя по тому, как была одета публика, народ об этом знал и готовился заранее. По небольшому залу с подиумом в центре и с обязательным шестом для танцев, бродили немолодые красотки, завёрнутые в нечто, похожее на рыболовные сети с крупной ячейкой, в коротеньких кожаных юбках, топорщившихся на мощных задах, в кожаных ошейниках с шипами, высоких сапогах и с плётками всех размеров. Мужчины, сгрудившиеся у стойки, напоминали то ли клиентов бара «Голубые устрицы», то ли пародию на офицеров Третьего рейха. Из чёрной кожи было всё: мотоциклетные куртки, жилеты, ошейники, шорты, а то и просто ремешки с чашечкой впереди, едва прикрывающей причинные места, и оставляющие открытыми дряблые зады и, конечно, фуражки с высокой тульёй. Особенно выделялся один: крупный и громкоголосый толстомордый блондин в кожаном жилете, из которого выпирали жирные груди, и в таких же кожаных чёрных плавках. На его фуражке, в отличие от прочих, матово поблескивал череп с костями. Для начала публику разогрел местный балет, сплясавший под фонограмму два танца, в которых достаточно неуклюже то ли использовалась на полном серьёзе, то ли пародировалась тема садомазохизма: судя по всему, тематика этого вечера. Маша смотрела с интересом, а Александр, почему-то разозлился. Он уже дважды сходил к бару, грубо растолкав столпившихся мужчин в коже, и чем больше пьянел, тем злее становился. После выступления танцоров начались самодеятельность и конкурсы: на подиум, подбадриваемые ведущим — местным массовиком, стали выходить поодиночке или парами отдыхающие и что-то изображать под страстную и очень громкую музыку. Пора было уходить, и Маша уже почти что вывела Александра из тесного зала, но тут он заметил что-то, так заинтересовавшее и поразившее его, что грубо отцепив от себя руки жены, он застыл и уставился на маленького человечка, сжавшегося на скамеечке в затенённом углу, вдали от подиума. Человек был худ, мал и одет в полосатую концлагерную робу, даже круглая полосатая шапочка-таблетка завершала этот страшный наряд, так странно и неуместно смотревшийся даже в этом гадковатом бедламе. Александр было рванулся к нему, но в этот момент человек, стараясь быть незаметным, несмотря на свой вызывающий костюм, встал и неуверенной походкой направился к выходу. Он пошатывался и был или пьян или сильно на взводе. Александр и сам уже находился за гранью самоконтроля. Он был уже в том состоянии, когда знающие его люди говорили себе и окружающим: «Пора сваливать — у Никитича упала планка». Случалось это редко, но когда случалось, то, что такое Никитич в гневе, и в посёлке, и на буровой знали хорошо. И Александр знал за собой эту беду, но справиться и контролировать это не мог. Когда бешенство проходило, а проходило оно быстро, всплеск был коротким, он иногда и сам не мог объяснить, что именно так вывело его из себя. Знала это и Маша по своему печальному опыту, угодив дважды под тяжёлую руку мужа. И сейчас, подёргав его осторожно за рукав, несколько раз поныв: «Ну, Сашенька, ну пойдём уже, ну не надо» и, заглянув сбоку в налитые, бычьи глаза, отошла в сторону и приготовилась к худшему. Александр дождался, пока человек в арестантской робе выйдет из шумного зала, а шёл он, видимо, в сторону туалета и, подловив его на повороте за угол, где их никто не видел, сгрёб того за грудки, захватив своей мощной лапой оба борта арестантского одеяния и занеся вторую для удара:

— Чё, сучок, — думаешь, смешно вырядился?

Человечек, даже стоя на цыпочках — а он почти висел в воздухе, касаясь пола лишь носками стоптанных туфель, — не доставал Александру и до плеча. Он по-птичьи повёл, дёрнул головой и совершенно спокойно, словно не видя занесённой руки, ответил тихо по-русски:

— А разве должно быть смешно?

Говорил он с каким-то мягким акцентом, с запинками, как бы вспоминая давно не используемые слова.

— Так ты ещё и русский? — вызверился Александр.

— Не совсем, — так же спокойно ответил человек, продолжая, как кукла-марионетка, покачиваться на носках — Александр удерживал его практически навесу одной рукой. — Я еврей из Литвы.

— Так как же ты, еврей, и в таком паскудном наряде? — Александр от изумления начал потихоньку приходить в себя.

— Если вы меня отпустите, то я попробую объяснить, — так же тихо и безжизненно ответил тот, а когда Александр разжал кулак и опустил занесённую правую руку, добавил:

— Давайте пойдём, выпьем что-нибудь — это долгая история.

Они не вернулись в зал, а вышли на пляж, к открытому круглые сутки бару, взяли по двойному чистому виски и сели в стороне, за крайний столик, стоящий прямо на песке. Маша увязалась было с ними, но Александр показал ей знаком, что не надо, и она, надувшись, ушла в номер — собирать чемодан.

— Кстати, меня зовут Джозеф, — представился мужчина, — или Иосиф, как вам удобнее.

Александр, всё ещё слегка на взводе, буркнул в ответ своё имя. У стойки бара при ярком освещении он впервые разглядел, на кого набросился, и почувствовал себя неуютно — это был старик: тощий, щуплый, но с прямой спиной и гордо задранным подбородком. Старик был не брит, на впалых щеках пробивалась седая щетина, выглядел он устало, но большие, чёрные и печальные глаза смотрели на Александра с интересом.

— Моя история, собственно, ничем не примечательна, — начал он, крутя в руках стакан с виски, — ну, по крайней мере, для того времени. Я родился в Литве, когда она была ещё самостоятельной. Когда началась война мне было шесть лет, отца сразу забрали в армию, где он тут же и погиб, а мы уехать не успели. Времени не было — немцы заняли Литву в первые дни войны. Нас: меня, маму и деда, спрятал сосед — пожилой литовец, школьный учитель. Мы просидели в подвале его дома почти два года, а потом кто-то из соседей заметил и донёс. Учителя расстреляли, а нас троих отправили в концлагерь. Дед умер ещё в поезде, в товарном вагоне, в котором невозможно было даже сесть, так плотно он был набит. Меня с матерью разлучили, и больше я её никогда не видел. Потом уже, намного позже, я выяснил в архивах, что не стало её тогда же — в сорок третьем. А я выжил. Не стану рассказывать вам обо всех ужасах этого — вы всё и так, наверняка, знаете. Сначала чудом выжил в одном концлагере, потом меня и ещё множество детей и подростков почему-то перевезли в другой, а потом, в начале сорок пятого, нас освободили американцы. И, когда у меня, тогда уже десятилетнего доходяги, случайно появилась возможность через Красный Крест выбирать, куда я хочу поехать, я выбрал Америку. И вот живу там уже почти шестьдесят лет. Был женат — жена умерла рано, женился снова, а, кстати, вот и она. Легка на помине, — он помахал рукой спешащей к ним крупной женщине лет пятидесяти:

— Я здесь, Лиз. Мы тут разговариваем, — сказал он ей по-английски, когда она приблизилась. — Всё в порядке. Нет, не надо волноваться, иди в номер или погуляй, пожалуйста, я тебя прошу.

Лиз была одета для шоу. На ней был тот самый, распространённый среди дам наряд: верх из сетки и короткая кожаная юбка. Только вместо сапог на ней были надеты туфли на высоком каблуке и чёрные чулки на широкой резинке, что делало её грузную фигуру ещё комичнее. Она недовольно фыркнула и сердито покосилась на Александра.

— Шоу ещё не закончилось. Я вернусь обратно в зал и, хорошо бы, чтобы ты тоже пришёл, — раздражённым тоном громко сказала она, развернулась и пошла назад, похлопывая себя плёткой по бедру.

— А здесь-то вы как оказались, — спросил Александр, провожая взглядом Лиз.

— Да, собственно, из-за неё, — усмехнулся Джозеф, качнув головой в сторону удаляющейся жены. — Она любит эти игры, а мне в моём возрасте, честно говоря, всё равно в штанах загорать или без, а так — хоть какое-то освежение чувств, новизна какая-то.

— Так, а костюм-то этот, чёртов, при чем? — снова стал заводиться Александр.

— Ах да, костюм, — Джозеф отхлебнул из стакана, облизнул вялые губы, — Понимаете, мы здесь уже в третий раз. В первый раз я как-то и не заметил это шоу и эту публику, а вот в прошлый приезд я увидел этих, одетых под эсэсовцев придурков, и у меня всё закипело. И я решил в следующий приезд одеться лагерником, а потом дать кому-нибудь из них в морду, а там будь что будет. Тогда не убили и здесь выживу. Костюм сшил сам, а вот исполнить, ради чего всё это затеял, не успел — вы меня остановили. Глупо получилось, да? Дурацкая затея?

— Не знаю, — хмуро ответил Александр, — не знаю, что и сказать. Что-то тут не так. Как-то всё не серьёзно: настоящий лагерник и клоуны эсэсовцы, играющие в садомазо. Чушь какая-то, — раж давно прошёл, и, кроме усталости и жалости к этому запутавшемуся старику, Александр ничего не чувствовал.

Он сходил к бару и принёс ещё каждому по двойному виски. Какое-то время они сидели молча, отхлёбывали и смотрели, как языки прибоя подбираются всё ближе и ближе к их ногам. Ветер медленно набирал силу, волны становились резче и злее, на них появились пенные шапки; звёздное поначалу, небо затягивалось тучами, и далеко, у горизонта пока ещё беззвучно вспыхнула первая молния. С востока набегала быстрая южная гроза.

— Клоуны, — тихо сказал Иосиф, — это пока они играют. Это ведь когда-то тоже начиналось как игра: в романтику, в патриотизм, в сильных личностей, в красивую униформу.

Он покатал в руках стакан, одним махом выпил то, что в нём оставалось и вдруг, улыбнувшись собственным мыслям, наклонился к Александру:

— А знаете что, Саша, — и тон его голоса стал мечтательно-просительным, — а давайте отмудохаем этого толсторожего как следует? Мне самому не справиться.

Их выгнали из курорта на следующее утро. Толстомордый не пожаловался, несмотря на разбитый нос, заплывший глаз и пару синяков на рёбрах, но его дебелая спутница подняла жуткий крик и вызвала отельную охрану. Александру было всё равно — у него и так отпуск закончился, а Джозеф был счастлив, и плевать ему было и на потерянные деньги за два оставшихся дня отдыха, и на тихое нытьё жены — повышать на него голос она теперь побаивалась.