«Под этим небом черной неизбежности…»

Под дождем брожу нелепо,

Скучный, длинный и немой,

И фарфоровое небо

Точит слезы надо мной.

Вечер нудный, вечер длинный,

Я — к бродяжеству привык,

А в витрине магазина

Зло смеется мой двойник.

Он стоит в нарядном фраке,

Разутюжен и побрит.

Обратит вниманье всякий

И похвалит этот вид.

Он не пишет и не курит,

В середине — пустота,

Под бровями свет лазури

И как розаны уста.

Смотрит он как праздный, тощий

Под окном торчит. И пусть!

И струит осенний дождик

Элегическую грусть.

Давно с тобою мы простились —

Нева и ледяной дворец.

Лишь звездные лучи струились,

Как бы предчувствуя конец.

И музыка звучала тихо

И замирала где-то там.

Беда — голодная волчиха —

Ходила, воя, по следам.

И острова, и часовые,

И обожженные мосты,

И панихидная Россия,

И вопли ветра. И кресты.

Тихий шорох берез отталых

И весенний снег под горой.

На пристани лязг причала,

Дым костра и туман над водой.

Как впервые вижу. Приемлю

Благословенье Твое —

Сирую взрытую землю,

Каждый вздох и трепет ее.

И — чтоб мог я чувствовать бремя

Легчайшее, бремя любви

Человеческой — злое время

Надо мною останови!

«Летели дни, крутясь проклятым роем»…

Я на скамье сидел в саду. Слегка

Накрапывал нечастый теплый дождик,

В разрыве туч вечерняя горела

Звезда. А рядом, воротник подняв,

Сидел высокий, стройный незнакомец.

Ему, как мне, по-видимому был

Знаком весенний сплин, непостоянство

Большой звезды между сплетенных веток.

Молчали мы. Потом он вдруг сказал:

«И этот вечер канет без следа,

И что тогда останется в сознаньи?

Пожар зари?» Он замолчал. И я

Узнал его — лицо и тихий голос,

Глаза прозрачные под мягкой шляпой

И свет — «оттуда ринулись лучи»…

Я веки опустил. Прошло мгновенье,

И рядом — никого. А там, вверху,

Звезда, сиявшая алмазным блеском,

Вдруг облаком седым заволоклась.

Вокруг опять — обычно, повседневно.

Весна и ночь. Вдали мятется город.

Но перелетный ветер запевал

«О доблестях, о подвигах, о славе…».

Два желтых огня на самом краю

Дороги. Там, верно, мост.

Сегодня свой голос не узнаю,

Он тих, уверен и прост.

У балок шумит высокий бурьян

И песня слышна в саду.

Вином горьковатым разлуки пьян,

Покачиваясь иду.

Легко без любви. Будто мир иной

Глядится из быстрины.

Осенней травой, пересохшей травой

Ладони обожжены.

Я прочту вполголоса

Давние стихи.

Лягут света полосы

Сквозь листву ольхи.

Знаешь, сладко грезится,

И печаль легка

Под сияньем месяца

В дымных облаках…

Ходит осень по полю,

Желтый сад шумит.

На верхушке тополя

Старый грач сидит.

Белый снег расстелется,

С крыш повиснет лед,

Загудит метелица,

Окна занесет.

Все слова припомнятся,

Что звучат еще…

В тихой, теплой комнате

Запоет сверчок.

Сохрани же нежности

Синий огонек,

В снеговой безбрежности

Путь далек, далек…

От леса веет грустью безначальной.

Проходит стадо. Мелкий дождь сечет.

И следом за коровами бредет

И чист и звоном голосок хрустальный.

Дик. Очевидно, из деревни дальней

Сюда подал. Кривится детский рот.

Сейчас заплачет. Но нельзя. Поет.

Пастух-мальчишка. Русый и печальный.

Пора домой. Коровы побрели

Тропинками исхоженной земли,

Сквозь пестрые намокшие деревья.

А там вдали — широкая река.

Грачи на пашнях. Ветер и тоска.

Да серых туч осенние кочевья.

Словам опять томиться нерожденным…

Вон мальчуган играет на песке,

И летний луч огнем темно-зеленым

Скользит по смугло-розовой щеке.

Но потянуло с запада прохладой

И сумрачно вздохнули тополя.

И отвечает бормотанью сада

Таинственным молчанием земля.

Небо выше, светлее,

Нежней косые лучи.

В ясеневой аллее

Тревожно кричат грачи.

Тени легли, густые,

Темна под мостом вода.

Это было давно, в России,

А может быть — никогда.

Сидит, на солнце согревая кости,

И смотрит сквозь очки на облака.

В глазах уже ни доброты, ни злости,

А просто беспредельная тоска.

И чувствует: она уже близка,

Придет на днях таинственная гостья, —

И желтая, иссохшая рука

Сжимает цепко рукоятку трости.

Еще пожить. Хотя бы только год,

А то лежать во тьме тысячелетья!

И тяжко охнув, со скамьи встает…

А небо меркнет в предвечернем свете

И, провожая вновь солнцеворот,

Сплетает время призрачные сети.

Жарок день под маревом тонким.

Хвоя. Поросли бурой травы.

Католическая иконка

И небо стальной синевы.

По камням взбираются козы,

Колокольчиками звенят.

Пожелтели уже березы

И румянее виноград.

Сено звонкое на покосе.

Обмелела река, шумит.

Предвещая близкую осень,

Белый пух по ветру летит.

Бледно светят Плеяды

Наклонясь над равниной,

За оградою сада,

Где свежо и пустынно.

Лай собак на рассвете,

Дальний крик паровоза,

И последние эти

Украшенья мороза.

По привычке закуришь…

Так близки почему-то —

Острый холод лазури

И дремотное утро.

Блоковское, цыганское,

Больное и чуть живое.

Раскольничье, окаянское

С окровавленной головою.

Трижды прокляты, бездомны

Нищи, — в дождь, в метель,

Поле, поезд, небо огромное.

Беженская постель.

Стоит старик на перекрестке.

Он — буря, снег. Он здесь чужой.

Проходят дети и подростки

И полицейский постовой.

Он к ним никак не обращает

Рассеянный и смутный взгляд.

Из них никто не замечает

Его бессмысленный наряд.

Он между прочим слабо сделан

Из снега, ветра и воды.

Слегка сквозит костями тело

Из-под зеленой бороды.

И он враждебно-равнодушен

Ко всем прохожим и делам,

Бессмертные считая души

За скверный и ненужный хлам.

Он — буря, снег. Он — зимний вечер.

И синим светом залито,

Плывет как в океане глетчер

С большим воротником пальто.

Звенящий ключ. Игра воображенья.

Халат гриппозный, горькая слюна,

И мысли неумелое скольжение

(По клеточкам схоронена).

Записан бред — ритмическая скука.

Кошачий мир компотной кислоты.

Ныряет медленно луны фелука

В коричневые лоскуты.

А на окне сады араукарий —

Зимы ненужный ранний рецидив.

Камена, мы сегодня не в ударе,

Грозит нам — длительный разрыв!

Идеи все, что вспомнились сегодня,

Метафоры — живые мертвецы.

Выводят из какой-то преисподней

Пегаса черти под уздцы.

Да, мы будем смотреть на стеклянные грозди созвездий

В Петербурге холодном, где зимой сгущается мрак,

Где присутствуют Музы на том театральном разъезде,

Где унылого автора видит лишь пара гуляк.

Да, мы будем бродить, рассуждая о прихотях жизни,

С Блоком слушать в ночном ресторане цыганскую грусть,

Ах, зачем нам дано на последней, трагической тризне

Драгоценные строфы, сквозь бред, повторять наизусть!

Наклоняются ниже стеклянные грозди созвездий.

Полуночной Авроры улыбка сквозит в облаках.

Будем с автором, в черном, пустом театральном подъезде,

Говорить о стихах, о России — и прочих ненужных вещах.

Не бывает «невзначай»…

Добрый сумрак, крепкий чай

Да обкуренная трубка.

На замызганном дворе

В безнадежном сентябре

Осень веет пестрой юбкой.

Было не было… Опять

Заниматься и писать…

Слушай маятник упрямый,

Старость черствую встречай!

Трубка, книга, крепкий чай —

Скучный акт житейской драмы.

Когда, ложась в постель, я задыхаюсь

И своего увижу двойника…

— Погода, нынче, сударь мой, плохая!

Не оттого ль и вся моя тоска?

А завтра что? Политика и плутни,

Сады в дожде и неба коленкор.

Устроиться у печки поуютней

И нехотя писать какой-то вздор…

Плотно закрыто окно.

Дождь или снег — все равно.

Я никуда не иду

И никого я не жду.

Весело, скучно иль грусть —

Как-нибудь сам разберусь.

Рад или вовсе не рад…

В окна глядит листопад,

Длинный, змеиный закат.

Падают листья, летят…

Без шапки, пьяный и хромой,

Минуя черную ограду,

Из кабака идет домой

Уничиженный Мармеладов.

Уже пропит последний грош

Из эмигрантского бюджета.

И все равно не разберешь,

Коль смерть поставлена дублетом.

Ревут машины на углу,

Лечь под колеса приглашают, —

В пронизывающую мглу

Лучи бросая, исчезают.

И у канала — как тогда —

Мантилька, шарф, беретик старый…

И тянет погребом вода,

И снег шипит на тротуарах.

Хрипит в эфире «Хуторок»

В мотиве модного чарльстона.

И медленно проходит Рок

По улице неосвещенной.

Кричу я, ускоряя шаг:

— Постойте, Сонечка, не надо!

И только отвечает мрак

Шуршаньем городского сада.

Как страшно. Никого со мной.

Скользит, бесцельно вдаль шагая.

Но мрачно, под окном пивной,

Стоит и курит Свидригайлов.

Там ветки снежные летят

Под ветром европейской ночи,

И звезды горькие глядят

Сквозь туч разгневанные клочья.

Здесь, в Германии, я у муз

Ничего не делать учусь.

Вместе с кошкой я днем дремлю

Или мух осенних ловлю.

Но никто не знает, что я

Только тень слепая моя.

Что не я, а кто-то другой

Утром с почты несет домой

Синеватый письма квадрат

(Огорчен или очень рад)…

Письма пишет какой-то друг.

Он придуман, как всё вокруг.

Отчего эти влажные веси,

Опрокинутый полумесяц,

Забор, береза в стороне —

Напомнили Россию мне?

Ноги босые в пыли,

Дорога слепа и зла —

Камни, осколки стекла.

А вверху — журавли, журавли.

Маленькое солнце одуванчика в траве,

Белые овечки в нежной синеве.

Что мне это солнце и чистота,

Ведь за декорацией — тлен, пустота.

Когда бегут часы…

Высокой вечностью в лицо мне ветер дышит

И очень сложная машина жизни

Отщелкивает каждую секунду,

Ее отбрасывая прочь в небытие.

Что было только что уже не повторится…

Когда бегут часы… И вот я знаю:

Бездушный спикер мне об этом скажет:

Что «Achtzehn Uhr»… А дальше передача

Чайковского, иль Шумана, иль просто

Какой-нибудь там танцевальный «шлагер».

А, может быть и пенье о любви печальной,

О Беатриче, гибнущей; как птица

Под яростным пустынным ураганом.

О Моне-Лизе или о Джульетте…

О чем еще? Иль — о моем молчаньи?

Такая тишь заката… Так бывает.

Резные двери. Готика и лед.

Веселый тополь крону наклоняет

И черный дрозд поет себе, поет.

Святая обычайность захолустья.

О, странствия мои! Мои пути!

Здесь как-то странно говорить о грусти,

Искать чего-то, зная — не найти.

Вереск зацвел у дороги,

Недалека и зима.

Черствый, отрывисто-строгий

Ветер обходит дома.

Если по-детски ты плачешь,

Это еще не беда…

Что-то поглубже запрячешь

И позабудешь — куда.

Шарманка старая, печали тайной ящик,

Ты плачешь вечером над жизнью настоящей.

Средь каменных дворов и сонной толкотни,

Когда в домах дрожат урочные огни.

Ты на одной ноге, как инвалид военный,

Поешь о памяти и грусти сокровенной.

Ты детских слез укромный уголок,

Чердачной нищеты дрожащий огонек.

В баварском городке, проездом, ненароком,

Пишу я о тебе как будто бы с упреком.

С протяжной хрипотой ты выдуваешь звук —

Наука горечи и алгебра разлук.

Что пишу — никому не нужно.

И заря догорает зря.

Гроздь винограда на ужин,

Крепкий чай и два сухаря.

Мне все снится: я в странном каком-то

Белом городе без людей.

А рядом, в прохладной комнате,

Райский поет соловей.

…И опять всё то же — пустая,

Германская тишина.

Льдиной медленной день растаял

У бессмысленного окна.

Если хочешь — молись. Не можешь?

Там в закате сияет крест.

Разве сердце свое положишь

В этот черный чужой подъезд?

Вновь задымленный день уходит.

Одиноко стучит клюка,

Изо всех надоевших мелодий,

Надоедливее — тоска.

Ахматова, Блок, Гумилев, Мандельштам…

Сожженные годы. Сожженные люди.

Серебряный век начинается там,

А век золотой? Не мечтанье ль о чуде?

Какие стихи и какие слова!

Полет лихача по снегам голубеющим.

Кровавый закат отражала Нева…

Теперь только ветер, забвением веющий.

Ненужный свет залег давно

И месяц просится, ныряя

В подслеповатое окно

Полузабытого сарая.

Там не лежит уже никто,

Соломы клок остыл и высох.

И только ветхое пальто

Шевелят, пробегая, крысы.

Проходит мимо и свистит

Неумудренный обыватель.

Он должен ровно к десяти

Улечься дома, на кровати.

Кому сказать и чем помочь?

Уткнувшись головой в подушку,

Он слышит, как колотит ночь

В сторожевую колотушку.

В пустоте, в темноте, в мелочах,

В этом мире, что кровью пропах,

В этом вот человеке в пальто,

Нечто есть? Не знает никто.

В этих синих морозных ночах,

В обожженных колючих кустах,

В боли сердца и в звуке далеком

Что-то спрятано глухо, глубоко.

Может — музыка, может быть свет,

Может — этому имени нет.

И поздний дождь, над миром, как тогда,

И все такое жалкое и злое.

Поет, бормочет за окном вода

О нежном о пленительном покое…

И дождь ночной, как прежде, как тогда,

И дом плывет в безвестные пустыни.

В разрыве туч холодная звезда —

Такой же свет мучительный и синий.

Церковка, заросшие пригорки,

Суздальское небо и тоска.

К сонным травам, к луговинам горьким

Мчится мелководная река.

Родина. Летят касатки, свищут,

Пропадая в предзакатной мгле.

Я иду, потерянный и нищий,

Поклониться Матери-Земле.

Мальчик босоногий с дудкой звонкой

Гонит стадо в ветровую синь.

На воротах древняя иконка,

А внизу — терновник да полынь.

Голос пел мне про те долины,

Где терновник и тишина,

Где высокий клик журавлиный

И предутренняя луна.

Там синеет сентябрьский воздух,

Как лампады мигают звезды

И забвеньем пахнет трава.

Помню, помню — через забвенье

Тех стихов померкшие тени

И ласковые слова.

…особенно русское небо

И русские облака.

Давно, как давно ты там не был,

Какая там, к черту, тоска!

Все выверты, декадентщина,

Уж лучше, мой друг, помолчи…

Мимо вагонов женщины

Идут под дождем. И грачи.

…особенно, может быть, Пушкин,

Всего вероятнее — Блок.

Уткнуться скорее в подушки

И звать. Но не слышит Бог.

Говорить о смерти страшно,

Но еще страшнее умирать

Медленно, от горечи всегдашней,

Тошной, как больничная кровать.

Но еще страшней смотреть на небо,

Слушать ветер, кутаясь в пальто:

Нет конца. Неразрешимый ребус.

Белый холод. Черное ничто.

Веет ветер. Вьется снег.

Погибает человек.

Птицы черные летают,

Звезды розовые тают.

Шепчет черная вода,

В ней забвенье навсегда.

Воет пес. В дремучем небе

Шарит луч — колючий стебель.

Ветер в поле клонит хвощ,

Выпадает черный дождь.

А с монгольской рожей робот

Протянул над миром хобот

И наставил автомат.

Нет спасенья, нет преград.

Птицы черные пророчат,

Стаей вьются, клювы точат.

Шепчет мутная вода —

В ней забвенье навсегда.

Этой нежной глицинии

Лепестки чуть дрожат.

Небо чистое, синее,

Желтоватый закат.

Как же быть с этой горестью,

Вянет цвет навсегда —

В чашке глиняной, пористой

Убывает вода.

Все так тускло и пошло

И конца ему нет —

Разговоры о прошлом

И о будущем бред.

Все ненужно-нелепым,

Грубым кажется мне —

Это серое небо,

Этот дождик в окне.

Чем я живу? Какая пустота…

И даже днем так дремлется и спится.

Как надоела эта суета

И книг однообразные страницы.

Встает весна. Бледна и холодна.

Пылит шоссе и небо розовеет,

А эта жизнь, что свыше мне дана, —

Как этот день, бессмысленно тускнеет.

Когда-нибудь увижу наяву

То, что во сне так часто, часто вижу:

Пахучий ветер ляжет на траву

И все вокруг нежнее станет, ближе.

Но вряд ли… Может быть осенним днем

Пройдут вагоны мимо с тихим шумом,

Уедет кто-то… может быть о ком

Всю жизнь продумал неотвязной думой.

Когда-нибудь… Предгрозье. Облака.

В саду тюльпаны ветер обрывает.

И равнодушно времени река

Мечты мелькнувшие смывает.

Кажется мне, что увижу,

Только бы поскорей,

Тех, кто когда-то был ближе

Всех дорогих людей.

Но они уже не такие…

— Помните зимний Киев?

— Помните улицу? Дом? —

Нет. Я совсем о ином.

А о том, что бессонницы хуже

И печальней чем дождь ночной,

Когда по осенним лужам

Возвращаюсь поздно домой.

Ты все позабудешь навеки…

Вдруг — еле заметная дрожь,

Сомкнутся усталые веки,

Но ты ничего не поймешь.

Вот разве сады в увяданье,

Холодные косы берез

И низкие серые зданья,

И ранний свинцовый мороз.

Ты все позабудешь. И только

Останется где-то тетрадь,

Где ярко-закатная фольга

Еще продолжает сиять.

Под этим небом черной неизбежности

Поговорим о счастье и нежности…

Как это было раньше благодатно

И как теперь мертво и невозвратно.

Под синим небом, там, за Феодосией,

Мы помнили о радости и осени.

Поговорим о милом Коктебеле!

Но разве это было в самом деле?

Шумело море, парус исчезал…

О чем, о чем тогда поэт писал?

Под этим небом новых черных бед

Уже тебя не радует поэт.

Я помню, как тогда Максимильян Волошин

Читал стихи. Была нестрашной ноша,

Которую нам присудил Господь:

За кровью — кровь, за смертной плотью — плоть.

Была надежда, было утешенье.

Теперь же страх, обман, уничтоженье.

Тогда мы встретились с тобой случайно,

На миг один.

Ты помнишь холод, переезд трамвайный

Через Берлин?

Как будто с древнего иконостаса

Архистратиг,

Ты помнишь, вдруг тогда, на Фридрихштрассе

Нас снег застиг?!

Хочешь вспомнить, а забываешь…

Каждый день ненужно-нелеп.

Шорох шин и звонки трамваев,

Дома — скука и пресный хлеб,

Дым табачный, остывший кофе,

Невеселый склоненный профиль

У окна. А за мутным стеклом —

Талый снег, две березы, дом…

Когда руладой соловьиной

Врывалось лето мне в окно,

Когда прохладные долины

Росы колючее вино

Глотали жадно, — почему-то

Я помнил мелочи: платок,

Стило с блокнотом. (В это утро

Особенно алел восток…)

«Дубровского» читал. Сквозь прозу

Угадывал ритмичный строй.

И этот чужеземный воздух

Был как лекарственный настой.

Ведь все равно все повторится:

Холодный вечер, край зари,

Мелькающие вереницей,

Вдруг вспыхнувшие фонари.

А новое? Оно не лучше…

Зачем же всматриваться так

В лилово-огненные тучи

И в надвигающийся мрак?!

Повторяется, все повторяется:

Дни и встречи, недели, года…

Та же самая загорается

Между веток плакучих звезда.

Да и пенье такое самое,

Что я слышал когда-то, давно,

Над Ладогой и над Камою,

Над Невою и над Двиной.

Потерял я тебя навеки…

Дождь в окно все стучит, стучит.

Отекли от дремоты веки,

Лоб и руки так горячи.

Даже имени не припомню,

Что-то кажется мне на «В».

Помню город пустой, огромный,

Месяц в утренней синеве.

Как снова небо холодеет

Над побледневшею зарей.

И снова мелкий дождик сеет

И прыгает по мостовой.

Под зонтика раскрытым шелком

Иду как всякий человек.

Сквозь дождь, переходящий в снег,

На мир поглядываю волком.

Да, безразличье, пожалуй, труднее…

Трудно молчать. И зачем? Почему?

Вечер дождливый тает в дыму,

Медленно каплет в серой аллее.

Если б узнать, что там есть, за чертой?

Может темнее, скучнее и диче?

В призраках, веющих бледной толпой,

Разве узнаешь тогда Беатриче?

От безразличья не спрячешься. Трудно.

Только идти под дождем в никуда.

Слушать — под ветром поют провода,

Улицей спящей, холодной, безлюдной.

В порыве, что ли, нежности,

Другого ли чего…

А может только вежливость

Соседа твоего…

Ты помнишь, поздно вечером,

Балкон, с вареньем чай?

Так ласково-застенчиво,

А может невзначай

Ты вспомнила Швейцарию

И встречу, с тем, другим.

Потом — стихи Цветаевой

И папиросный дым.

Дотащиться до цели. А может

Этой цели-то вовсе и нет?!

Кто-то руку на сердце положит

И погасит мигающий свет.

Осень, осень. Какая по счету?

Не сочтешь и собьешься. Потом

Будешь силиться вспомнить кого-то

И жалеть неизвестно о чем.

Книга детства давно потеряна

Или заброшена на чердак.

Листья роняет дерево,

Как жизнь роняет года.

И с непонятной усладою

Твержу невпопад:

— Падают листья, падают,

Вьются, летят… —

Воспоминанья, стихи и прочее —

Разве их разорву?

В доме, давно заколоченном,

Нетопыри и мыши живут.

Это было похоже на море, на синие звезды.

Это было похоже на то, чего нет…

Это — только осенний, расплеснутый воздух,

Это — только бессонный, горячечный бред.

Мы прощались сегодня. Ведь встречи не может быть завтра?!

На разлужье синело. Горел одинокий фонарь.

Мы сидели с тобою на мокрой приземистой лавке,

Время тихо журчало над нами, журчало как встарь.

Время… Времени нет. Наплывают шумящие кроны.

Наплывает пожар между сосен встающей луны.

Улетает разлука и молодость. И беззаконно

Надвигается ночь, надвигаются грозные сны.

Это было похоже на запах сиреневой ветки,

Что спадает росой ледяной на лицо и ладонь,

На луну, пробегавшую в облачной розовой сетке,

На далекий, в полянах пустынных, огонь.

Мир нелеп. Ещё, по Блоку,

Страшен он. Нелеп и глух.

От заката до востока

Музыка терзает слух.

Чем нелепей отвлечённость,

Тем ужаснее она.

Петербургские колонны,

Этот отзвук отдалённый,

Эта страшная страна.

Музыка из Петербурга.

Волчье солнце. Чёрный снег.

На равнине жёлто-бурой

Одинокий человек.

Медный всадник настигает

Белой ночью, чёрным днём.

Огонёк дрожит, мигает,

Блок в постели умирает,

Позабудут все о нём.

Кипарисы увядали

В окровавленном Крыму.

Гумилёва расстреляли,

Остальных свезли в тюрьму.

Не в тюрьму, так в Колыму.

Я знаю, знаю — не придешь,

Не постучишь в окно.

А там дождя сырая дрожь

И музыка в кино.

Там жизнь чужая хороша

И празднично светла.

Зачем, изменница душа,

Ты к краю подошла?

Зачем с насмешкой мне даешь

Бумаги чистый лист?..

В окне дождя сырая дрожь

И ветра скользкий свист.

…и праздничная скука; дождь, туман.

И елка с пестрыми стеклянными шарами…

С Атлантики несется ураган,

Свистящий в печке и оконной раме.

Темнеет. Пряники грызу от скуки.

Устал писать. Глаза устали, руки.

Всегда так в праздник. Вспомнил обо всем

Чем был богат. Какой-то душный ком

Воткнулся в горло. Сумерки все глуше…

Мне надо стать бесчувственней и суше…

Быть может много лет, как миг один, пройдет,

Мы, встретившись, друг друга не узнаем.

И будет день как день, и год как год,

Погода та же, темная, больная.

Декабрь и липкий мрак. И крыши все в снегу.

Дела и люди. Книг бесценных строки.

И тех же поездов в пространствах долгий гуд,

И скудный свет на пасмурном востоке.

И мы поймем, вмешавшись в суету:

Все та же жизнь, ничтожная, пустая,

Ловя прекрасный бред, сверкнувший на лету,

Мучительно о чем-то вспоминая…

Черный сад в снегу новогоднем.

Почему я весел сегодня?

Потому что забыл, забыл

Свежий снег на гребнях могил,

Синий снег на церкви покатой…

И опять ворожат закаты

Над январской тихой землей,

Над забвеньем и надо мной.

Утешенья прошу у Бога,

Отдохнуть я хочу немного…

Запомнилась мне песня,

Что русский пел шофер.

Есть много интересней,

Прелестней и чудесней,

Что вложены в размер

Мелодии и ритма,

Погоды и людей —

Симфонии, молитвы

С эссенцией идей.

А эта привязалась

Как муха, как комар.

И долго оставалась,

Пока пришла усталость,

Постель и сон-кошмар.

Все это от шофера?!

Не призрак ли шофер?!

Всему есть будто мера —

Забвенье например!

Но знаю, что услышу

Ее опять в окно —

Споют коты на крыше.

И лихо будет лише

Как горькое вино.

Нет ни гудков, ни стука.

Постель. В окне луна.

«Разлука ты, разлука,

Чужая сторона»…

Ничего не будет…

Ни прощенья, ни воскресенья,

Ни даже крохотного утешенья.

Останутся только люди

(Неандертальские чучелы!),

Суета, конференции, рынки, синема…

А то, что всю жизнь мучило,

Эта подземная тьма,

Недомоганья, разуверенья,

Проза, стихотворенья,

Фамилии, имена, отчества,

Домик в сад и окно — Все уйдет.

И будет одно

Одиночество…

Пусть книги лгут, но все же что-то есть,

Хоть смутное, хоть еле ощутимо…

Изгнанье, ложь, поруганная честь —

Пройдут, пройдут, как жизнь проходит мимо.

А человек подводит злой итог,

Сбивается. И вновь припоминает.

И думает: «Что, если спросит Бог?» —

И мысленно он Богу отвечает.

В Петербурге, давным-давно…

Для чего ты о прежнем бредишь?

Все равно туда не поедешь,

А куда? Не все ли равно?

Все равно… По-осеннему колкий,

Ветер рвется в пустые сады.

Небо точно из мутной слюды.

Бродят улицей люди без толку…

Рано я закрываю окно.

Скоро ночь. О, как долго длится!

Возникают какие-то лица,

Все мерещится и все снится —

В Петербурге. Давным-давно.

Не лицемеря. Просто. Без стыда…

Не роботом — бездушным манекеном…

Прощенье? Но наверно никогда…

Последняя, падучая звезда,

Так упоительно и так мгновенно.

Что жалобы, несущиеся ввысь!

Что темное, холодное забвенье!

О, только раз вздохни и улыбнись,

Придуманное райское виденье!

Не лицемеря, просто я сказал…

Быть может поздно? Но нельзя ведь сразу!

………………………………………………

Вдруг фейерверк по небу разбросал

Трескучие рубины и топазы.

Перешагни через мой порог,

Видит Бог, как я одинок!

Это тучи, клубясь, летят.

За окном оскудевший сад.

Вместо неба — тусклая муть,

Ни взглянуть в него, ни вздохнуть.

Это — снова сомкнулся круг.

Скоро дни непогод и вьюг.

Печка, лампа, письменный стол…

Ветер зимнюю песню завел.

Всё о той благодатной стране,

Где мы будем только во сне.

Трижды каркнул черный ворон,

Трижды свистнул паровоз…

Уезжаешь, значит, скоро?

Много слов и мало слез

О ненужном и о важном,

О существенном самом.

Вдохновением бумажным

Станет это все потом.

Трудно сердце успокоить.

Каркнет ворон, снег пойдет,

Белым саваном покроет,

Колыбельную споет.

Голос твой, что нежно звучал,

Изменился, охрип, устал…

Но сияет осенний снег

Обещаньем нездешних нег.

Разве ты меня упрекнешь

За мою невольную ложь?

Легкий снег на перила лег,

Воробей на них как комок.

Голос твой как прежде звучит,

Снег осенний лег на гранит.

Вьются галки на желтой заре,

Так бывает лишь в ноябре.

Не от счастья, не от скуки

Вызываю образ твой.

Значит ночью будут стуки —

Дробь дождя над головой.

Значит — вдруг проснулась птица,

Шевельнув слегка крылом,

Мне не спится, ей не спится

В этом шуме дождевом.

Значит — ты со мною рядом,

Нет тебя, но рядом ты

Дождевым бормочешь садом,

Искры шлешь из темноты.

Весенняя, бессмысленная нежность —

Твои глаза и голос… Погоди,

Я расскажу тебе про безнадежность,

Про нестихающую боль в груди.

Про то, о том… А облака пылают,

Деревья зеленеют на ветру.

Я знаю, так последнее встречают,

Доигрывая скучную игру.

Но — нищий, обойденный подаяньем —

Я как отрава в жизнь твою войду…

Закатных туч последнее пыланье,

Багрянцем отраженное на льду.

Мы с тобой не в ладу, пожалуй!

Столько слов растрачено зря…

Над моей жизнью усталой

Догорает уже заря.

Мы с тобой не в ладу. А прежде

Я не звал, а вот ты сама

Говорила о всяких надеждах,

Тихим пеньем сводила с ума.

Мы с тобой… (Как звучит банально!)

Далеко, в проклятом краю

Повторял я сентиментально

Неземную песню твою.

Ты сводила с ума? Неверно.

Я выдумывал, я грешил,

Подбирая рифмы, размеры —

Но не было в них души…

Снег сечет над дорогой талой,

В пепле туч сгорает закат.

Мы с тобой не в ладу, пожалуй,

В этом только я виноват.

Зеленым дождем без конца

Качаются ветви березы.

Как будто рисунок лица,

Сквозь светлый, немеркнущий воздух.

Как будто прошедшие дни

Несутся как птицы над нами.

Ты руку ко мне протяни,

Ответь мне простыми словами.

Трепещущим, легким дождем,

Сквозь свет голубой, незакатный.

Подумай, подумай о том,

Что это уже невозвратно!

Есть встречи — доля секунды,

Но думаешь — навсегда!

А то, что было так скудно,

Нелепо и безрассудно

Кануло. Навсегда.

И видишь: на вешней лужайке

Пасторальная красота,

Ласточек легких стайки,

Роса блестит на кустах.

Облако в небе тает,

Зарею горит река.

Дудочки песня простая

Босоногого пастушка.

Мгновенно узнаешь — было!

Беседка, заросший пруд.

И то, о чем сердце просило

Исполнилось! Близко! Тут!

Вдруг: резким, колючим током —

Вагоны бегут в закат…

И видишь, что это только

Виденье… И сам не рад,

Что выдумал нереальность!

А встреча? Так, ерунда…

О, Боже мой, как печально

Щемящее «никогда»!..

Что, если нет никакой зацепки?

Что, если главного нет?

И то, что связало как будто крепко

Бездушный и пьяный бред.

Казалось: что может быть хуже привычки,

А вот привыкли. И так живем.

Увы — перелетно, как-то по-птичьи.

И какое-то тянется безразличье

И отвращенье потом.

О, это обещанье рая —

Не ложь, не истина, увы!

Свеча растает догорая

И будет проблеск синевы

В окне, задернутом поспешно —

Все от покорности судьбе.

И шаг последний, горький, грешный,

Но все ж стремящийся к тебе!

О, эти злые обещанья.

Надолго ли? На сотни лет?

…Лишь веток мерное качанье

И нищий, медленный рассвет.

На ленте кровавой зари

Качаются черные сучья.

О прошлом не говори,

Молчать может быть лучше.

Все тебе расскажу,

С начала и по порядку…

Какая бывала жуть,

Не все же бывало гладко!

О грешной душе моей,

О черном ветре изгнанья,

О вереницах дней

Бесплодного ожиданья.

Я ведь не виноват,

От тебя ничего не скрою…

Какой кровавый закат,

Может перед бедою?!

Ноябрьские сумерки были. Немели

Ненастные улицы, сад, фонари…

Я только спросил: навсегда? неужели?

А после шептал: повтори, повтори…

Летели машины в тумане. Горело

Далекое зарево — город сиял.

А сердце? Как бедное сердце болело.

Я боль пересилил и долго молчал.

(Глагольные рифмы… Иначе не скажешь!)

Потом разговор. Как всегда, ни о чем.

Вернешься домой. Почитаешь и ляжешь

Под ровно сияющим, мертвым огнем.

Под этим огнем. Я бы понял иначе!

Ведь встретить судьбу я давно уж готов.

Теперь уже поздно. Теперь не заплачешь,

И может быть больше не надо стихов…

За то, что не сбудется. Я понимаю…

За то, чего нет. За последний расчет.

Когда-нибудь там, лучезарного мая

Сияющий бред, как сирень зацветет.

За то, что увидимся где-то на кромке

Полярного льда у гренландских земель —

И вспомним, как здесь, неуверенно-ломко

О счастье неверном нам пела свирель.

До дамбы каменной преграды

Плывет спокойная Нева,

И за дворцовой колоннадой,

За перспективой — острова.

И в час урочный, в клубах дыма,

Неуследима, нешумна,

Печальная проходит мимо

Гиперборейская весна.

И Петропавловская крепость

Незрячий взор бросает вниз,

Где, как величественный эпос,

Петровский стынет Парадиз.

Тогда ямбические строфы

Со взморья ветры шепчут мне,

В садах беспечных Петергофа

И в царскосельской тишине.

И неразрывны с прошлым узы,

Когда, остановя полет,

Глядят классические Музы

В летейскую прозрачность вод.

Рейд безлюдный. Пески Сестрорецка.

Облака призакрыли зарю.

В облик твой беспечальный и детский,

Как впервые, сегодня смотрю.

От воды почернелые доски

Из купален ведут на песок.

Воротник твоей белой матроски

Тихо треплет морской ветерок.

Загорелые ноги ласкает

И щекочет украдкой вода.

Мы с тобою запомним, я знаю,

Золотой Сестрорецк навсегда.

На заливе, за отмелью, лодка,

Однотонны мотора толчки.

На воде зажигаются четко

Пристаней и плотов огоньки.

Здесь на пляже, за день разогретом,

Звездной ночью, и шелках тишины,

Нам с тобою внимать до рассвета

Равнодушным шуршаньям волны.

Всё понятно — и серые зданья,

И декабрьский хрустящий снег,

И захватывающий дыханье

Финских санок неверный бег,

И уверенность в том, что жребий

Наш заплелся в тугом узле

Не на чуждом холодном небе,

А на близкой, верной земле.

Слишком много яркого света,

Слишком кровь бьется в виске.

Улыбаются в окна лету

Амуры на потолке.

Весела сегодня столица

В темной зелени на ветру.

Только сердце будет томиться

Вечерами и поутру.

Оттого что и ты оставишь

Эти стриженые сады.

Только ряд пожелтевших клавиш

Сохранит пальцев следы.

Помню запах нарциссов острый,

Взморье, пляж на песчаной косе,

Веселый Елагин остров,

Дымящееся шоссе.

Помню лето, тебя и книгу

С беспокойным распевом строк,

Норвежские песни Грига

И с набережной ветерок.

Здесь шум ветвей с ветрами говорит

И парк тревожит стужей обнаженный.

Здесь Камерона строгие колонны

Уходят в неба мутный хризолит.

Безлюдие в аллее просветленной,

Где мрамор статуй меж стволов сквозит,

Где ступеней растреснутый гранит

Уже ковром устлали пестрым клены.

Слепые, равнодушные года

Я здесь считаю. Никнут холода

На обелиски Славы и Победы.

А ветер, северный мечтатель-сноб,

Пылающий мне беспокоит лоб

И снег метет на плечи Кифареда.

Здесь голос тишины уже так ясно внятен,

Здесь в изумруде трав обрывки желтых пятен

И широко взлетать закатному лучу,

Над парком, осенью разубранным в парчу.

Скучают мраморных фонтанов обелиски,

И сердце смущено тревогой тайно близкой.

Гудит Гиперборей, сметая пыль с дорог,

И листья надают в разметанный песок.

Предзимних бурь струна уже заныла,

И Дева Белая кувшин свой уронила.

«Но Дева красотой по-прежнему горда,

И трав вокруг нее не косят никогда».

Люблю безлюдие аллей, поблекших рано,

И изморозь с утра, а к вечеру туманы.

Последний луч бесплотный, как обман,

Над павильонами, что строил Монферран,

Ложится неживой печальной позолотой

На мертвые дворцы и окон переплеты.

И думает — о чем? — следя летучий лист,

На бронзовой скамье кудрявый Лицеист.

Фонтаны спят. Екатерины нет.

И Музы не настраивают лиры.

И у ворот пустого Монплезира

Не видно раззолоченных карет.

Горит вечерний, золотистый свет

На облаках осеннего сапфира,

И этот парк запущенный и сирый,

В сентябрьский траур пышно разодет.

Я здесь брожу и думаю всегда

О днях великолепия Фелицы

И слышу у замшелого пруда

Величественный шаг Императрицы.

Ты не забудешь золотых годов,

Дряхлеющий, холодный Петергоф!

Опушена чугунная ограда

Снежинками. Уже темно вверху

И тает день. В серебряном пуху

Столбы, дома и церкви Петрограда.

Как хорошо, закутавшись в доху,

Бродить в снегу Таврического сада

И знать, что сердцу ничего не надо,

Пусть бьется в лад спокойному стиху.

Глубоким звуком в выси уплывая,

Заблаговестил колокол вдали

Над тишиной заснеженной земли.

Я чувствую, шагов не ускоряя,

Глаз голубых смеющийся разрез

И сумерки, и празелень небес.

Петербургская ночь. Чуть видны фонарей вереницы.

У подъезда метет. Навевает сыпучий сугроб.

Тот рассказ о трех картах мерещится, кажется, снится —

Герман сдвинет, шатнувшись, свою треуголку на лоб.

Вот Московской Венеры подъехала грузно карета,

Выездные лакеи проклятую ведьму ведут…

Вот она задремала. А вот под кружком пистолета

Затрясла головой. И отправилась к Богу на суд.

Сорок тысяч! Метель. И мигает старуха из гроба.

Герман, Герман! Всё — тройка, семерка и туз.

Петербургская ночь наметает как горы сугробы.

Слышишь — Лиза рыдает: — к тебе никогда не вернусь!

Петербург. И мигают вдали фонарей вереницы.

А у Зимней Канавки столбы неуемной пурги.

С тихим свистом змеиным за картою карта ложится

И у Пиковой Дамы усмешка проклятой карги.

Звучат гудки. И ветер в проводах

Уже гнусавит, отпевая лето.

И Гатчина, в багрянцы разодета,

Спит и не спит в разметанных садах.

Борей тревожен. Путает и рвет

В оконных амбразурах паутины,

За павильонами времен Екатерины

В пруды наносит дымчатый налёт.

И медлит вечер. Кажется, сейчас

Туда, где прежде гренадер дневалил,

Где главная аллея провилась,

Пройдет, надвинув треуголку, Павел.

Фельдъегеря. Кареты. Фонари.

Уже седлают рыжего Помпона.

На фоне расплескавшейся зари

Уже идут гвардейские колонны.

Парик, мундир, усмешку на лице

Осветит блеск осеннего заката.

Пройдет и скроется в своем дворце,

Постукивая тростью, Император.

Ему вослед ветвями прошумит

Холодный вечер всезабвенной Леты,

Что с беспокойством в запустеньи этом

Прудов тревожит мутный малахит.

Звучат гудки. В зеленых облаках

Борей трубит в серебряные трубы.

И мчится снег. И дни идут на убыль.

И спят дворцы в разметанных садах.

Шум колес по плиткам торца…

Неожиданно возник

Четкий облик стихотворца

И бобровый воротник.

Улыбнулся мне с поклоном…

В бледном таяньи зари,

Там, на Невском оснеженном,

Лихачи и фонари.

Это ветер легковейный

Подал мне условный знак.

Вот знакомый, на Литейном,

Двухэтажный особняк.

«Выпьем с горя, где же кружка?

Сердцу будет веселей!»

Александр Сергеич Пушкин,

Спутник юности моей!

Вспоминает ли Тавриды

Нежно-пламенную синь,

Иль грядущие обиды

На чело наводят тень?

Или звезд осенних блестки

В парке Царского Села,

Где веселому подростку

Муза путь пересекла?

Перезвон тригорских сосен,

Дни, мелькнувшие в бреду,

Или Болдинскую осень

В догорающем саду?

Нынче хорек строй созвучий

И судьба моя мрачна…

…«Мчатся тучи, вьются тучи,

Невидимкою луна…»

И снег, тот петербургский снег,

Все снится после той дуэли.

И отвернулся человек

В гвардейской меховой шинели…

Блужданья, встречи и разлуки —

Все кануло в пучину лет.

……………………………………..

Уже не слушаются руки,

Роняет Пушкин пистолет.

И на зрачки погасших глаз

Летят со снегом хлопья мрака:

Склонивший голову Данзас,

Усы с бородкой Д'Аршиака.

……………………………….

А мы — волнениям земным

Пошлем с кормы привет прощальный

И нашу дружбу сохраним

«Для берегов отчизны дальней».

Давно с тобой мы попрощались…

Нева и ледяной дворец.

Лишь звезды там обозначались,

Как бы предчувствуя конец.

И музыка играла тихо,

И замирала где-то там…

Беда — голодная волчиха —

Ходила, воя, по следам.

И острова. И часовые.

И обожженные мосты.

И панихидная Россия.

И вопли ветра. И кресты.

Сквозь петербургский мрак и петербургский снег

Один, как и всегда, проходит человек.

По самые глаза наставил воротник

И медленно идет, сутулясь, как старик.

А город спит. И на замках дома.

Лишь вечер сходит в улицах с ума,

Как окаянный грешник воет он

В разбегах Монферрановых колонн,

Причитывает, стонет и свистит.

От холода растрескался гранит.

И, словно вспугнутая серая сова,

Метется незамерзшая Нева.

Как будто слыша в буре тайный знак,

Сквозь петербургский снег и петербургский мрак:

Он видит — Медный Всадник на скале

Как призрак мчится в мутно-вьюжной мгле.

Как страшный зрак неведомой судьбы,

Россию Петр сам вздернул на дыбы

И бросил в смуту, в этот вьюжный мрак,

Где дьявольский хлобыщет красный флаг.

«Гуляет ветер, порхает снег,

Идут двенадцать человек…

В зубах цыгарка, примят картуз,

На спину б надо бубновый туз!..»

Метель. Метель. Безлюдье и мороз.

А рядом — оборотень, не Христос!

Свободой тайной больше не вздохнуть,

Уйти, уйти. Последний страшный путь!

С усильем выпрямившись во весь рост,

Он слышит революции норд-ост,

Что, смешиваясь с зовом прошлых лет,

Творит из музыки невыносимый бред.

И полумертвый, скорбный человек

Идет, идет сквозь петербургский снег,

Вдоль опозоренных дворцов и колоннад,

Чтоб не вернуться в этот мир назад.

Осень. Петербург. Музыка.

Вечереющая Нева. Строфы Блока.

Гордый профиль Ахматовой.

Последнее головокруженье.

Легкий золотой локон.

Последняя мелодия Грига.

Скудное золото Летнего Сада.

На вокзале несколько слов

И тяжелая, осенняя роза.

Это розы плакучей

Голубая слеза.

Это — небо и тучи,

За Невою гроза.

Уходили солдаты,

Грохотал барабан.

Парадизом крылатый

Прогудел ураган.

Но при чем же тут роза

И слезливая грусть?

Лучше это бы прозой…

Не поймут? Ну и пусть.

Только русской землею

Поклянись и молчи.

Присягать — к аналою.

Там в подвал палачи.

Там не розы. Колючий

Адский чертополох.

Может, это и лучше,

Что на оба оглох.

Маршируют солдаты

В петербургскую ночь.

Петушиный трикраты

Клич. И призраки прочь.

От мужичьей запевки

Слезы градом текли.

А валдайские девки

Рукавами трясли.

Там — в солдатстве — Державин,

Там — насмешник Мишель.

И Пиндару кто равен,

Чья всех слаще свирель.

Вырвись, вырвись из круга

В эти грозные дни.

Душной блоковской вьюгой

Затяни, захлестни!

Вьются конские гривы,

Цуг проезжий пылит.

Там какой-то служивый

У шлагбаума стоит.

Светит тонко и остро

Над снегами звезда.

Мчится граф Калиостро

Из столицы. Куда?

Разве купишь за деньги

Повесть этих времен

Где Растрелли с Гваренги,

Монферран, Камерон.

Завтра — новые люди,

Завтра — новый рассвет.

Завтра — в уровень с грудью

Наведут пистолет.

Ты — чухонскою басней,

Колдовском чепухой,

Все надменной, прекрасней

Просияй надо мной!

Холод гранитных подъездок,

Просторы туманных проспектов,

Где проносились кареты

И скакали кавалергарды.

А дальше — серое зданье,

Где собирались декабристы.

Суровая площадь,

Где Достоевского шельмовали.

Пушкинская Россия!

Блоковский Петербург!

Тонешь ты в снежных вьюгах,

Цветешь весеннею розой!

Вячеслава Иванова «Башня»,

Белые, томные ночи.

И полночь, в «Бродячей собаке»

Петербургская богема.

Медный Всадник, Исаакий,

На Невском шумят экипажи.

Ты встаешь из мрака забвенья

В строфах поэтов.

Гудишь тем пароходом,

Что под мост проползает

По Неве серебристой

Прямо в закат огромный.

Сначала — черная вода

И пена под мостом.

Потом — бежать, бежать. Куда?

Родной оставить дом…

И, прежде тихий, Летний Сад

Стал грозным, шумным стал.

Так — сорок лет тому назад

И в памяти провал…

И нет возврата. Резкий крик

Над полем воронья.

Куда забрел ты, мой двойник,

Темна судьба твоя!

О, злое сердце, почему

Иное ты твердишь?

Ты задыхаешься в дыму

И в пламени горишь!

Не убежишь ты никуда.

Война. Орудий гром.

Нева. Холодная вода.

И пена под мостом.

Помнишь ржавые кочки

Блоковского болота,

Где цвела «Ночная фиалка»?

Мы проходили этим болотом

Сквозь мокрые травы.

И потом вышли в город,

Наоборот, не как у Блока.

Улицы катились нам навстречу,

Но ни одной мы не узнали.

Все было во сне как будто

Или время вспять убежало…

Было ли то время

Войны гражданской,

Или Петербург

Перестал быть столицей,

А стал городком заштатным?

Ни одного человека не встретив,

Невский мы не узнали.

Летний Сад простирался,

Усыпанный желтой листвою.

Исаакиевский храм изменился

И только

Игла Адмиралтейства

Как прежде вонзалась в небо.

Мы не понимали, что все это значит?!

Как вдруг заиграли куранты

«Коль славен наш Господь в Сионе»…

Но город был пуст.

И только наши шаги

Повторяло эхо.

Может, это только приснилось,

А может быть, когда-нибудь

Так и будет

В иной, бесконечной жизни,

Под иным, незакатным солнцем!

Многими уже позабыты

«Стихи о Прекрасной Даме».

Я сегодня раскрыл их

И вспомнились давние годы,

Вспомнился день осенний

В «блистательном Санкт-Петербурге».

Уже замерзшие лужи,

Не то суббота, не то воскресенье

Благовестит Исаакий,

Летний сад шумит, облетевший…

Уже ужинать скоро,

Склоняется день к закату.

«Вхожу я в темные храмы»…

Нет. Я только вхожу в беседку.

Исчерчены стол и стены

Стихами. Они почти уже смыты

Недавним, осенним ливнем.

Кто-то писал па стенке:

«Я надел разноцветные перья,

Накалил свое сердце и жду»…

Так и я все жду.

Мне сказали: — прийду!

Жизнь прошла вместо этого мимо.

Прощанье? Наверное — да.

Утрата? Конечно, утрата.

Там — трубы и гавань Кронштадта,

Дорога травою примятой

Вела… А вела в никуда.

И вот петербургское небо,

И странствия ветер подул.

Что было — осталось как небыль

В моем облетевшем саду.

Там астры и черные грядки,

И боль мне уже не больна…

И ветер забвения сладкий,

Как эта чужая страна.

Зимой, над Невою

Горели костры.

И свист надо мною

Метельный игры.

Мотель. И пробегом

Глухая стрельба.

Над бешеным снегом

Гудела труба.

Не страшно проснуться,

Не страшно идти,

В той курточке куцой

С тобой по пути.

Как будто из дома

Нас выгнали вон.

И пушечным громом

Звучит телефон.

И дымный Исаакий

Глядел сквозь туман.

И город во мраке

Тоской обуян.

Прохожее старухой

Все шепчет беда,

Ехидно, на ухо:

Простись навсегда.

И вот по пути нам

На бред и грехи…

Последним притином

Приходят стихи.

Безветренный, холодный, царскосельский день.

Холодноватая росистая сирень.

И кажется, я все запомню сразу:

В цветах записку, вложенную в вазу.

И этих серых статуй зябкие тела

(Очарованье парка Царского Села).

Теперь, имея времени избыток,

Брожу среди немецких маргариток.

И праздные стихи читая наизусть,

Пытаюсь заглушить непрошеную грусть.

Голос неповторимый,

Переборы рояльных клавиш,

Мягкое кресло у печки,

Мурлыканье белой кошки

И много, много еще…

Разве все разгадаешь,

Что к чему и какие

У памяти есть приметы,

Кроме простых мелочей?

Но эти мелочи встанут,

Потребуют властно места:

Вот елка и вальс кружащий,

Вот две косы и браслетка

На левой руке…

А дальше

Надвигаются годы

Войны и глухой чертовщины…

Голос неповторимый,

Переборы рояльных клавиш,

Чайковского «Баркарола»,

Окно, Петербург и снег.

Нам бы туда, в заневскую прохладу,

Где тихий монастырь. Нам бы туда.

Но твой рассказ совсем уже не радость

Про странствия, про города.

Нам бы туда, к чему нам путешествий

Горячий хмель чужбинного вина.

Ты помнишь, как тогда нам вместе

Пропела гневною трубой война?

Нам бы туда, в заневскую прохладу,

Там, где заря под пеплом облаков,

Где шелестящим золотым нарядом

Укрыта сень хранительных садов.

Ну, что ж, я почти современник

Символистов, акмеистов даже.

Футурист? Я от них отвернулся.

Ну, что ж, я вдыхал петербургский воздух,

Сидел до утра в «Бродячей Собаке»,

Провожал Блока на Офицерскую,

Склонялся к руке Ахматовой,

Пожимал руку Осипу Мандельштаму.

(В азербайджанской столице

Слушал Вячеслава Иванова,

В Коктебеле Максимилиан Волошин

Давал мне убежище в «Доме поэта»!

И я слушал его стихи…)

Я не родился двадцатилетием раньше.

На меня обрушились войны.

В меня стреляли на бреющем полете

Неведомые авионы.

Ну, что ж, я знаю, что лучший друг мой

Погиб в ледяной стране,

Где два месяца лето,

А десять — зима и зима.

Где кусок хлеба и пачка махорки

Дороже человеческой жизни.

Это я сам знаю.

Вспомни тот вечер, за который я пью.

Вспомни сонату плохую мою,

Что на фортепьяно тебе я играл,

Фальшивил, сбивался и вновь начинал.

За эти стихи, и за бомбу, за смерть,

За листьев осеннюю круговерть.

Вечера, вечера. Ведь я пью и за них,

За кораллы и жемчуг на руках твоих.

За горькое бремя. Вообще за стихи.

За все непрощенные Богом грехи.

За мост над Невою, за Исаакьевский звон,

Который звучит из минувших времен.

За глаз черносливины. Вновь и опять.

За эту звезду, что нам будет мерцать,

За мильон мильонов световых лет…

А может, звезды этой вовсе и нет?

Сильна самодержавная рука

И весело в нарядном Петергофе.

Алмазным орденом горят шелка,

Но так надменен юношеский профиль.

Нестись легко по золотым волнам,

Из прежних кто ему в удачах равен?

И оду звонкую ему подносит сам,

С угодливостью, Гавриил Державин.

Тех нет — Семирамидовых орлов,

Почил великолепный князь Тавриды…

В немилости Мамонов и Орлов,

Их множат дни печальные обиды.

А там война и новых лавров ток.

Всем суждено к его ногам склониться.

Но выше высшего взлететь не смог

Последний фаворит седой Фелицы.

И дни последние в зловещем сне

Екатерининским конец затеям.

Лишь пышный гроб в соборной тишине

Стране напомнит о делах Астреи.

Дорога к милостям теперь узка,

Но он о власти мысли не оставил

Здесь заговор. Пусть в Гатчине пока

Неистовствует сумасшедший Павел.

Призрак Блока на Офицерской,

Анненского — в Царском Селе.

На земле изолгавшейся, мерзкой,

Места нет им на этой земле.

Я когда-то шел по Литейному,

Ветер с Ладоги шел со мной,

Дорогами узкоколейными

В пригородах весной.

Зацветая почками клейкими,

Летний сад ворошил и пел,

Масленичными вейками,

Бубенчиками звенел.

Иными стали созвездия,

Растеклась их горькая соль.

«Юность — это возмездие».

Юность — кроткая боль.

В туманы и ночи белые

Уходил ты, молча скорбя.

Что с тобой, мой город, сделали?

Переименовали тебя…

А теперь и не снится мне

Невский, площадь возле Дворца,

Над желтеющими страницами

«Кипарисового ларца».

Белая матроска. Синие глаза.

Высоко, над лесом, дальняя гроза.

Говорит о чем-то древняя река,

А в моих ладонях — смуглая рука.

Горько пахнет ночью вялая трава.

Золотые кудри. Тихие слова.

Всё о чем-то тайном. Может быть, о том,

Что за знойным ветром будет дождь и гром,

Что над нами грянет гневная гроза,

И потухнут завтра синие глаза.

Русский лес. И русские птицы.

Это может только присниться.

И благовест дальний над вечерней рекой

Монастырь. И вечный покой.

Время бежит, скользит по реке.

Детский след на влажном песке.

И может быть счастье. Но нет его.

Божество? Торжество? Колдовство?

Русское поле. Все русское снова —

На камне холодном мертвое слово.

Парки пряжу ткут и распускают.

Тихий снег снижается на мир.

Елки под забором умирают,

Их уже изгнали из квартир.

Анненский тревогу мне приносит,

О, какой печальный маскарад!

Чахлая, между ветвями, просинь,

Мертвенный сгорающий закат.

Темный город. Темный отблеск счастья…

Как — увы! — безжалостна судьба!

Дождь ночной назойливей и чаще,

Дверь скрипит, как старая арба.

Как арба, — кавказские мотивы.

Так слова, цепляясь, все текут.

Путь без смысла. Звуков переливы

Прозвенят, взволнуют и уйдут.

Как же дальше быть теперь?

Распахнулась в горе дверь,

В горе и непониманье.

Если б это знать заранее!

Опускаяется луна

Вялым ломтиком лимона.

И качается сосна,

Ветром северным пьяна,

С легким скрипом, легким звоном.

В свете завтрашнего дня

Ветер синий, ветер снежный.

И вопрос, что жег меня,

Стал загадкой безнадежной.

Я не тебя увидел, а двойник.

Он быстро шел. И уличным движеньем

Был искажен иконописный лик —

Как в меди выпуклой отображенье.

Ликующий, он мчался в никуда,

Быть может в суету, в провалы окон!

Вдоль тротуаров талая вода

Звенела гармоническим потоком.

И встретившись, мы были смущены,

Но твой привет казался подаяньем.

А день был полон звуками весны

И облаков божественным сияньем.

Холод и дождик.

Легкие листья

В серенькой роще

Все золотистей.

Только сороки

С суетным граем…

Да одинокий

Путник шагает.

Яркие бусы

Мокрой рябины —

Будто по-русски

Вечером длинным.

Кажется, что вечность в этом шуме

Листьев, никнущих к траве сырой.

С каждым днем все тише, все угрюмей

Под ущербной каменной луной.

Ночь длиннее. Может это вечность?

Я не помню, было ли вчера?!

Там, в окне, горят и тают свечи

И не угасают до утра.

Я читаю вслух стихотворенье,

Странно рифмы в тишине звучат…

Всех святых, всех душ поминовенье.

Скоро снег. Слышнее листопад.

Закатный свет и тающего снега

Прозрачный отблеск на лице дрожит.

Синеющее, нежащее небо

Тускнеет. Значит скоро заснежит.

Идешь тропинкой. Тихо и бездумно.

Ужель опять в морозное стекло

Ударит веткой ветер многошумный

И утром скажешь: снова замело!

Но даже в этом тусклом повечерьи

Весть о ином, какой-то тайный знак —

И в жизни есть не только лишь потери,

Не только суеверие и мрак!

Двусмысленность второстепенных деталей —

Летучие сумерки, ясность звезды.

Когда-то мы здесь проходили, блуждали,

Но ветер замел на дорогах следы.

Какие-то ветки, сосновые шишки —

На ощупь песок сыроват и упруг.

Но все это в общем осечки, ошибки,

Какие-то странные вещи, мой друг….

«Ходить воспрещается» — значит не надо?

А вот мы пройдем, ни на что не смотря

Какое убожество райского сада

Под небом безжалостного ноября!

Там столб. И на столбе луна.

Стихи с горчинкой. И холодный вихорь.

Вчера, сегодня — здесь не будет тихо

Над пустотой осенних эспланад.

Там столб. И на столбе луна

Давно сидит, как старый вещий филин.

Сегодня мы с тобой не говорили.

Я был один. И ты была одна.

…И стихов прелестная бессмыслица,

Как заката нежность, лес в снегу.

Может впереди влюбленность числится,

Но теперь — не знаю, не могу.

Не могу поверить в несусветицу,

Что и как. Все — беспредметный бред.

Вон, в окне чужом, лампада светится.

Возражаешь? Да, пожалуй, нет…

Он неожиданно пришел —

Мой новый день. И я заметил

Тот желтый луч, что лег на стол,

И стол вдруг стал высок и светел,

И книги, пыльные на нем,

Карандаши и писем связки —

Все излучалось, все огнем

Горело и меняло краски.

Вот так и мы однажды — вдруг,

Каким-то движимые чувством,

Засветимся, расширим круг

Давно затертого искусства.

Освободясь от шелухи

Ненужных слов, в глухой тревоге —

Напишем новые стихи

О ветре в поле и о Боге.

Встало багряное зарево,

И завывают рога.

Время железом ударило,

Тени легли на снега.

Небо родной Скандинавии,

Речь водопадов седых…

Все, что когда-то мы славили,

Стало добычей чужих.

Враг подступает безжалостный,

Близок неправедный суд.

В лодке под огненным парусом

Скальды навстречу плывут.

Были и будем мы твердыми,

Пусть мы в изгнанье умрем, —

Помним туманы над фьордами,

Бедный отеческий дом.

Там над седыми утесами

Дымных костров огоньки.

Девы с медовыми косами,

Вейте героям венки.

Если веления Одина

К нам донеслись с высоты,

Если изранена родина,

Бейте мечами в щиты.

Синее небо бездонное,

Скалы в блестящем снегу.

Взвейся стрела оперенная,

В горло вонзайся врагу.

Порой такая бешеная зависть

К тому, что не было, не свершено…

И снова ветер осени гнусавит,

И в грязных каплях темное окно.

Но разве было? Было ли иначе?

Поверь, мой друг… Какая темнота,

Как этот ветер неуемно плачет,

И жизнь уже бессмысленно-пуста.

Пожары, бедствия… Но все проходит,

Проходит безвозвратно. Тянет глушь.

О чем писать? О счастье? О свободе?

И о родстве каких-то верных душ?

Но в океане звезд, в глухих просторах,

Где холод, безнадежность и туман, —

Слова, слова… И поздние укоры,

И в правду превратившийся обман.

Та тень живет. И нет уже спасенья.

Я память уничтожить не смогу,

До самого из мертвых воскресенья,

Ненужное я крепко берегу.

А, может быть, тринадцатого года

Походку легкую и вздох любви,

И невскую дождливую погоду.

Но лучше ты уйди и не зови…

За память не зацепишься, не надо —

Война, вагоны и далекий путь.

Скажи мне, в чем единая отрада,

Чем может сердце сладостно вздохнуть?

Не к добру видно выпал снег,

На снегу виден талый след.

Там готический встал собор,

Незамеченный до сих пор.

Мне бы счастья хоть пару крох.

Ишь чего захотел, смотри!

Там за снегом черта зари,

Будто кто-то там кровь разлил

Или банку красных чернил.

Там готический встал собор.

За собором грязный забор,

А на нем вороны сидят

И насмешливо мне галдят:

«Было счастье здесь, но давно,

Испарилось уже оно,

Как растаявший этот след,

Как никчемно выпавший снег»…

Чтоб все забыть, надо только беззвучно

Отойти. Всё ненужно, всё — боль.

Эти снегом грозящие тучи

Заслонили рассвет голубой.

Чтоб забыть, надо быть беззаботным —

Туже пояс, плотней воротник.

Слышишь, где-то там птиц перелетных

В поднебесьи стихающий крик?

Правдивей и грустней сейчас

Мы стали. Трудно все припомнить…

Как видно мало любят нас,

Мы холоднее. С каждым днем бездомней.

В полях дорога всё темней,

Машина мчится с тихим шумом.

И на ущербе этих дней

Безлюдно, мокро и угрюмо.