Он ходил по комнате, щурясь и улыбаясь, то потирая руки, то по старой привычке приглаживая свои густые непокорные черные волосы. Десять лет мы не виделись. Саша стал чуть плотнее, но глаза, такие же черные, как волосы, по-прежнему ярко блестели, а голос, как и раньше, был чуть хрипловатым.

Я смотрел на него, и казалось мне, что мы не пережили войны, что нас не отделяло от юности добрых полтора десятка лет. Передо мной был все тот же Сашка: кумир малышей — членов драмкружка Дома пионеров на Большой Пироговой, старший студиец, великолепный чтец Блока, Есенина, Маяковского. Я хорошо помню: почтительное отношение к нему кружковцев переходило в восхищение, когда этот серьезный, вдумчивый юноша вдруг преображался, становился гибким, подвижным, как пламя. Развлекая нас, он с молниеносной быстротой переворачивался через голову, сразу выходя в стойку, гигантским прыжком перемахивал прямо со сцены в зал через наш большой круглый студийский стол.

Да, это был прежний милый Сашка. Конечно, в радиокомитете, где он теперь работал, никто не называл его Сашкой. Александр Степанович Асанов — вот кто он был — редактор иностранного отдела!

Много лет прошло, много воды утекло…

Мы с волнением рассматривали друг друга, боясь прервать это хорошее молчание каким-нибудь неуместным замечанием. Наконец Саша заговорил:

— Ну, начинай, рассказывай, как и что. С чего начинать? С Москвы, с Дальнего Востока, с Севера… Ты ведь, как метеор, всю страну исколесил от края до края за эти годы.

— Пусть начинает старший, — напомнил я нашу старую традицию. — Итак, ты начал войну в парашютно-десантных войсках…

Мой друг замахал руками:

— С ума сошел!.. Так мы и до утра не кончим. Ведь через час нам — на “Лебединое”.

Потянувшись за спичками, лежавшими на тумбочке, я невольно взглянул на стену сзади. Там, над письменным столом я увидел два фотопортрета. Сначала мне показалось, что я вижу два разных лица. С одной фотографии на меня смотрела весело смеющаяся девушка с лукавым и кокетливым выражением глаз. Она сидела и легком кресле в изящной позе. На другом портрете была молодая женщина в военной форме с орденом Красной Звезды на груди. Серьезное и задумчивое лицо ее было очень выразительно и красиво. Я не мог отвести глаз от фотографий, и, чем больше смотрел на них, тем больше очаровывала меня незнакомка. В том, что это одно и то же лицо, — не было сомнений. Я обернулся. Саша тоже смотрел на портреты женщины.

Не дав мне сказать ни слова, он заговорил:

— Знаешь что… Давай отложим вечер воспоминаний на завтра, а сейчас позволь мне задать тебе один вопрос.

Я молча кивнул, в душе удивляясь этой несвойственной Саше нерешительности.

А он продолжал:

— Ты, наверное, часто ездишь по шоссе Калининград-Балтийск. Скажи, не приходилось ли тебе у железнодорожного переезда, на окраине Калининграда, видеть красивый серый особняк с надписью “Вилла Эдит”?

— “Вилла Эдит”? — переспросил я удивленно.

Минуту назад я был уверен, что с женщиной, изображенной на фотографиях, у Саши связаны обычные романтические воспоминания, но после неожиданного вопроса почувствовал, что стою на пороге какой-то удивительной истории.

“Вилла Эдит”! Еще бы ее не знать!

Два дня назад я ехал из Балтийска в Калининград. Я спешил на московский поезд и боялся опоздать. А если вы, читатель, — военный человек или были военным, то знаете, что значит потерять день отпуска, особенно, если много лет не были дома. Шофер вел машину на предельной скорости. На этой бешеной скорости мы, вероятно, и въехали бы на улицы города, если бы не оказался закрытым железнодорожный переезд. Проходил длинный состав, и возле полосатого шлагбаума уже скопился хвост автомобилей. Резко затормозив, остановилась и наша машина.

Я огляделся, и уже в который раз мой взгляд упал на особняк, стоявший в стороне от дороги, окруженный густо разросшимися старыми березами и каштанами. Давно этот дом привлекал мое внимание. Часто, проезжая мимо, я читал вырубленные на фасаде слова “Вилла Эдит” и думал о той чужой жизни, которая когда-то наполняла этот дом. Кто были его хозяева? Богатые обыватели или потомки юнкерского рода? Кто была Эдит? Сухая старуха, жившая воспоминаниями о вильгельмовских гвардейцах, или очаровательная куколка — игрушка какого-нибудь нацистского чиновника?

Теперь здесь все было по-иному. Толстощекие карапузы играли на куче песка перед виллой, и сквозь шум машин на шоссе доносилось их веселое щебетание.

Я часто вспоминал этот дом, и понятно мое изумление, когда именно о нем спросил меня Саша.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ1

— Вижу, без вечера воспоминаний сегодня не обойтись, — начал задумчиво Саша, прохаживаясь по комнате.

— В сорок втором, — продолжал он, — мы стояли в Мурманске. Ты, конечно, помнишь этот заполярный город рыбаков и моряков, где солнце несколько месяцев не сходит с небосвода, а другие несколько месяцев только полярное сияние изредка разгоняет мрак. Гитлеровцы рвались к городу. Он был единственным незамерзающим портом, связывающим нас с союзниками. Наша часть “обслуживала” участок фронта в районе Кандалакши. Время было жаркое. Иногда после очередного рейда по тылам врага нам представлялась возможность отдохнуть с неделю в Мурманске. В один из таких дней я познакомился с американским капитаном Клифтоном Брандтом.

Молодежь охотно собиралась в интернациональном клубе моряков, куда приходили и наши моряки, и офицеры с кораблей союзников. Однажды во время концерта дружбы Брандт пел популярную песенку “Джемс Кеннеди”. После концерта я случайно столкнулся с ним у буфетной стойки, и мы разговорились. Это был остроумный, веселый парень. Мы беседовали на том американо-русском жаргоне, который был тогда в ходу на Севере. Оказалось, мой собеседник плавал на транспорте “Барбара Фрича” представителем по доставке нам радиоаппаратуры. А за этим товаром немцы охотились особенно усердно. Брандту часто доставалось во время переходов из Англии в Мурманск: “Барбара” иной раз приходила полузатопленной.

Мне нравился этот веселый, легкий человек, с видимым сочувствием относившийся к нам, русским, к тяжелой нашей борьбе. Правда, он не раз говорил мне, что не верит в коммунизм, но тот, кто вместе с нами, плечом к плечу борется против общего врага, естественно, становится если не другом, то союзником.

За время, что мы воевали на Севере, я раз восемь встречался с Брандтом, и последняя наша встреча была особенно теплой. Не думал я, что встретимся с ним когда-нибудь снова…

В конце 1944 года меня с двумя товарищами неожиданно откомандировали в Москву. Мы должны были явиться в часть, которая располагалась в чудесном подмосковном санатории на берегу Синежского озера. Перед отъездом меня вызвал командир нашей дивизии и передал небольшой сверток с просьбой отвезти его своему старому московскому другу.

В Москву мы приехали морозным декабрьским утром. Я решил прежде всего выполнить просьбу комдива. В тот же день разыскал небольшой дом на Молчановке, и старая женщина, отворившая дверь, подтвердила, что это действительно квартира Петровского. Я посчитал неудобным спрашивать комдива, кто такой его друг, и с любопытством ждал встречи с хозяином.

Старуха провела меня по темному коридору в небольшую гостиную, вышла в соседнюю комнату, и я услышал, что она набирает номер телефона. Я огляделся.

Ничего особенного не было в этой квартире в старом московском доме. Все очень просто, без претензий на показной шик. Гостиная обставлена по-спартански: кушетка, два кресла да маленький столик в углу — вот и все. Правда, кушетку покрывал великолепный бухарский ковер, занимавший всю стену и спускавшийся на пол, как это принято на Востоке.

И вот на ковре я увидел два портрета. Не знаю, что подумал бы ты, но я в тот момент понял, что можно влюбиться в женщину вот так, только взглянув на фотографии.

Тут же на ковре висела кривая шашка в черных ножнах, богато инкрустированных серебром. Я не вытерпел, подошел ближе и прочел выгравированную на рукоятке надпись: “Незабвенному другу на память о бое при Алык-Ахире. 1920 г.”.

Шорох за спиной вывел меня из задумчивости. Старуха смотрела с явным неодобрением.

— Николай Александрович сказали, чтобы посылочку мне передать.

Мне ничего не осталось, как распрощаться с не особенно гостеприимной хозяйкой.

Можешь мне верить или не верить, но я уходил из этой квартиры в таком состоянии, словно оставил здесь что-то неизмеримо дорогое. Я знал, что никогда не буду больше в старом доме на Молчановке, что не узнаю, кому принадлежат фотографии этой удивительной женщины, не узнаю, кто она.

Но обстоятельства сложились по-иному. Мне пришлось встретиться с человеком, которому наш комдив передал свой подарок. И не только встретиться!..

Со смутным настроением я приехал в “санаторий”. Кстати, его так и называли — санаторий, хотя уже более трех лет в этом доме жили только военные люди, которые вместо лечебных процедур занимались совсем другими делами.

Да, это были необычные дела… Мы бегали на лыжах, прыгали с парашютами, упорно тренировались… Попав в необычную обстановку, мы — я и два моих друга по дивизии — удивительно быстро освоились со своими обязанностями и скоро уже ничему не удивлялись. Наверно, мы приняли бы, как должное, если бы получили приказ изучать хеттскую клинопись, родословную египетских фараонов или способы приготовления сложнейших эмульсий против веснушек и летнего загара.

Саша остановился посередине комнаты и, улыбаясь такой знакомой улыбкой, спросил:

— Может быть, закурить разрешишь?

Я молча протянул ему пачку папирос, боясь заговорить. Саша присел на ручку моего кресла, закурил и продолжал:

— Свой день рождения мне удалось встретить дома. Старики вернулись из эвакуации. Мама выскоблила до блеска нашу старую московскую квартиру, отец где-то между книг нашел бутылку вишен, настоенных на спирту, и мы сели за праздничный стол.

Нашему пайковому шпигу мама сумела придать очень аппетитный вид, а разведенный спирт, перелитый из фляжек в хрустальный графинчик, выглядел тоже весьма привлекательно.

Мои друзья — старший лейтенант Виктор Воронов и младший лейтенант Володя Леонтьев — замерли от восторга при виде всей этой “роскоши”. А тут еще прибежала сестренка Женя с подружками, принесла патефон…

Представь себе этот вечер: небольшую компанию родных и друзей в комнате с затемненными окнами, друзей, которым выпало почти сказочное счастье собраться вместе в Москве, в теплой и уютной квартире в то время, когда шли жесточайшие бои. Даже папа, наш строгий папа, не возмутился, когда сестренка стала проигрывать одну веселую пластинку за другой. Звучали веселые волжские частушки в исполнении Руслановой, уже дважды мы прослушали Прокошину. Потом Женя объявила:

— Песня Еремки…

И в этот самый момент раздался звонок в передней. Отворять побежала Женя.

Я хорошо помню, как мельком взглянул на часы — было без четверти десять, как вошел боец и, обращаясь только ко мне, отчеканил:

— Приказано быть немедленно в “санатории”.

Одеваясь, я видел сочувственные взгляды друзей, видел, как отец сосредоточенно счищает с рукава костюма несуществующую соринку. Мама и Женя суетились рядом, помогая мне надеть шинель и ремни.

— Развлекай гостей, — сказал я, улыбаясь, Жене. — Смотри, Виктор с тебя глаз не сводит.

Женя, моя милая чудесная сестренка, в ответ на шутку только весело и лукаво улыбнулась. А сорок минут спустя, минуя просторную приемную, я подходил к кабинету, на двери которого висела табличка: “Начальник санатория”. Здесь, в этом уютном кабинете, и были приняты решения, которые оставили путаный, но большой след в моей жизни.

Генерал, едва я доложил ему о себе, представил меня человеку в сером костюме, сидевшему на диване. Незнакомец изучающе посмотрел мне в глаза и по-немецки спросил:

— Вы москвич, капитан Асанов?

— Да, москвич, — ответил я на том же языке и добавил: — Разрешите узнать, с кем я говорю?

— Вы и два ваших товарища, которые занимались по специальной программе, поступаете с сегодняшнего дня в мое распоряжение, — проговорил человек в сером костюме, не отвечая на мой вопрос.

Я повернулся к генералу, тот кивнул головой и, попросив разрешения у незнакомца, вышел из кабинета.

— Вы хотите знать, кто я? — заговорил сидевший, когда мы остались вдвоем. — Я генерал Петровский…

Теперь я не сомневался, что это именно тот самый человек, друг моего комдива, на квартире которого я побывал в первый день своего приезда в Москву.

— Слушаю вас, товарищ генерал, — произнес я как можно спокойнее. Кажется, мне удалось скрыть свое волнение.

— Где ваши товарищи?

— В краткосрочном отпуске в Москве, у меня на квартире.

— Они так же хорошо говорят по-немецки, как и вы?

— Один из них лучше меня, второй так же, как я.

— Доложите мне, что они за люди.

Не скрывая удивления, я взглянул на генерала.

— Я знаю о них, — пояснил он, — но хочу выслушать ваше мнение. Ведь вы будете во главе группы, на которую возложено особое задание.

— Они — мои близкие друзья, — ответил я генералу Петровскому. — Воронова я знаю по службе в дивизии. Это очень опытный и смелый разведчик. Он потомственный волжский грузчик. Человек огромной физической силы. Веселый, очень добродушный человек. Во время службы в парашютно-десантных войсках проявил себя, как прирожденный следопыт. Леонтьев — мой старый школьный товарищ. Великолепный лингвист, в совершенстве владеет тремя языками. Он ни при каких обстоятельствах не теряет спокойствия и ясности мысли. Выглядит немощным, но на самом деле очень вынослив. Он пришел в армию два года назад добровольцем, сам просился в парашютно-десантные войска, участвовал в ряде трудных рейдов. В короткий срок завоевал большой авторитет в части, а в прошлом году ему присвоили офицерское звание.

— Значит, вы считаете их пригодными для выполнения сложного и опасного задания?

— Да, безусловно.

Генерал неожиданно легко встал, прошелся по кабинету и, остановившись передо мной, сказал:

— Теперь мы вас троих будем учить в течение месяца “набело”. — Он улыбнулся, затем, на мгновение задумавшись, добавил: — Впрочем, срок этот может быть и сокращен…

Я уходил из кабинета обрадованный и взволнованный. Скоро задание! И параллельно этой мысли шли уже привычные, почти незаметные, как биение сердца, мысли о женщине, чей портрет висел в квартире Петровского.

“Кем она приходится ему? Какая связь между генералом и ею?” — думал я, шагая по заснеженной ночной улице.

2

Ненастной ночью, месяц спустя после первой встречи с Петровским, я и мои товарищи сидели в тесной холодной кабине самолета, который шел на запад, к Кенигсбергу. Отлично пригнанная и уже обношенная нами форма офицеров эсэсовской танковой дивизии “Великая Германия” совсем преобразила нас. За месяц мы прошли основательную подготовку: каждый отлично знал “свое” происхождение, “своих” родных в Германии, “своих” командиров и подчиненных в дивизии. Мы имели самые свежие сведения о действиях “нашей” дивизии, которую Гитлер бросал с фронта на фронт в надежде задержать стремительное продвижение советских войск. Этой дивизии везло не более других — ее жестоко трепали в боях, а командир ее, генерал Хеймнитц, несколько месяцев тому назад был убит.

Итак, мы знали все, что касалось нас самих, но мы не знали человека, с которым должны были встретиться в Кенигсберге. Он должен был ждать нас у вокзала, подойти и спросить, который час, потом предложить купить кольцо точно такое же, какое было надето на палец каждого из нас.

Спрыгнули и приземлились мы благополучно. Ночь проблуждали, разыскивая друг друга по придорожным полям. Привычка к подобным поискам и немалый опыт помогли к восьми часам утра собраться вместе у отмеченного на карте ориентира. Уже рассвело, и мы забрались в стог сена, чтобы дождаться темноты.

Ночью мы остановили на магистрали новенький “вандерер”, направлявшийся к городу. Трупы трех эсэсовцев заняли наше место в стогу, а мы смело покатили к заставе города.

Шел мокрый снег. Со стороны Кенигсберга доносились глухие раскаты взрывов — это наша авиация бомбила военные объекты города.

Шлагбаум на заставе оказался опущенным. Напуганные бомбежкой караульные сидели в бункере. Я отправился к ним и с трудом добился, чтобы их старший проверил наши документы и дал приказ пропустить нашу машину. В воздухе посвистывали осколки зенитных снарядов, и караульные боязливо втягивали головы в плечи, когда очередной осколок падал рядом.

Путь в город был открыт. Мы направились к центру. Было около трех часов ночи. По дороге нас останавливали редкие патрули, но фронтовые отпускные билеты служили надежным пропуском для проезда по ночным улицам города.

Загнав машину в глухой переулок возле разбитой кирхи, мы бросили ее и дальше отправились пешком.

По карте у нас была отмечена гостиница на Шлегетерштрассе. Виктор предложил разыскать ее. Но я категорически возразил. Мы должны прежде всего представиться нашему начальнику, и он скажет, не вызывает ли наша внешность подозрений. Конечно, в Москве все было проверено и перепроверено не один раз, но лишняя проверка на месте была очень важна. Лишь после нее мы сможем спокойно ходить по городу.

Пройдя несколько кварталов, мы остановились в узкой кривой улочке, круто поднимавшейся вверх. Признаться, я чувствовал себя неважно. “Хорошо ли мы играем свою роль, нет ли за нами слежки с той самой минуты, как мы прибыли в город?” — эти мысли не оставляли нас.

Мы не пошли в гостиницу, не пошли и в ночной офицерский ресторан. Перекусив консервами и сухарями в развалинах какого-то большого здания, похожего не то на дворец, не то на музей, мы по очереди дремали и эту вторую ночь. Было сыро и холодно. Небо вспыхивало зарницами взрывов, порою слышался далекий гул артиллерийской канонады.

Утро наступило хмурое и туманное. Мы медленно шли по улице к вокзалу, чтобы в назначенное время быть на месте.

Огромная военная машина немцев работала, казалось, без перебоя. Десятки грузовиков мчались во всех направлениях, проходили подразделения солдат. Понурые, прижимаясь к домам, спешили жители. Настороженно оглядывая встречных, шагали эсэсовцы. Повсюду баррикады “ежи”, доты, бронеколпаки, амбразуры в стенах домов, крикливые плакаты на афишных тумбах.

Мы проходили мимо форта, у входа в который стояли два танка. Стены форта опоясывал глубокий и широкий ров, наполненный водой. На глаз можно было определить ширину рва — около десяти метров. Перед фортом лежала пустынная площадь и, судя по тому, как ее старательно обходили и объезжали, она была густо заминирована.

Над городом возвышался королевский замок. Он был центром всей сложной и еще не ясной для нас системы укреплений.

— Да… орешек крепкий, — проговорил Виктор.

— Укрепления прямо-таки вписаны в кварталы города, — академическим тоном отозвался Володя Леонтьев. — Посмотрите, как замечательно оборудованы капониры, как естественно сочетаются стены с местностью.

— Восторгаться нечем, — оборвал я его. — Прольется немало крови наших людей, прежде чем эта махина будет взята.

— А взята она будет, — убежденно сказал Воронов.

Вот, наконец, и привокзальная площадь. Время, назначенное для встречи, еще не наступило, и мы снова углубились в переулки.

Здесь, ближе к окраине города, окна домов были плотно закрыты. Во дворах виднелись длинные, покрытые брезентом грузовики или такие же длинные телеги. Это население города по приказу гаулейтера Восточной Пруссии готовилось к “неожиданностям” — фашистская пропаганда не смела произнести слово “эвакуация”.

На стенах домов мы читали категорические, немного наивные приказы и призывы к населению города: “Занд унд вассер — эрсте хильфе” — “Песок и вода — первая помощь”, “Вир капитулирен нихт” — “Мы не капитулируем”.

— Смотри, — дернул меня за рукав Володя, показывая глазами на стену дома, где крупными буквами было написано: “Свет — твоя смерть”.

— Справедливо сказано. Для фашистов свет — это смерть, — по-своему истолковывая надпись, призывающую к светомаскировке, улыбнулся Виктор.

На стенах многих домов белой краской было выведено: “Бомбоубежище” и тут же призывы: “Смерть воздушным пиратам!” Геринг объявил всех союзных летчиков вне закона и призывал население линчевать экипажи сбитых самолетов.

Мы вышли на Врангельштрассе и очутились возле мрачного здания политической тюрьмы. Здесь, за этими мертвыми стенами, томились лучшие люди Германии. Лица моих друзей были очень серьезны и чуть-чуть бледны, когда мы проходили мимо похожей на дот проходной будки тюрьмы. Очевидно, в этот момент мысли наши были одинаковы: “Рот-фронт, друзья. Мы сражаемся и за вас, и за вашу свободу. Рот-фронт!”

3

Ровно в двенадцать мы подошли к главному входу Центрального вокзала. Здесь было особенно многолюдно. Привокзальную площадь заполняли толпы беженцев и солдат. Лица солдат были угрюмы. От того наглого вида и нахального задора, которые мы часто наблюдали на лицах пленных в сорок первом году, не осталось и следа.

С каждой стены смотрели на нас огромные плакаты с крикливыми заявлениями, сделанными начальником штаба крепости полковником генерального штаба Гусскендом: “22 января 1758 года не повторится никогда”1.

Не успели мы остановиться, как к нам подскочил щуплый субъект и шипящим шепотом осведомился, не желают ли господа офицеры купить американские доллары? Виктор, почти вдвое выше его ростом, резко крикнул:

— Найн!

Спекулянт мгновенно исчез, как будто его сдуло ветром.

К нам подходили какие-то подозрительные личности, одни предлагали купить иностранную валюту, другие — всевозможные документы, третьи спрашивали, не желаем ли мы продать драгоценности или картины. Мы поняли, что попали на своеобразную черную биржу.

— Офицеры, ко мне! — раздался внезапно властный окрик. Мы обернулись и увидели возле бровки тротуара две машины. Из одной высунулся человек в генеральской форме, с сухим холодным лицом. Мы подскочили и вытянулись перед генералом, отчаянно щелкнув каблуками. С тревогой я заметил на петлицах генерала знаки различия танкистов.

— Откуда? — отрывисто бросил генерал.

— Командир танковой роты дивизии “Великая Германия” обер-лейтенант Отто фон Монцер, — отрапортовал я, не отводя взгляда от холодных глаз генерала.

На лице генерала мелькнуло любопытство.

— Это какие же Монцеры? Баварские?

— Так точно, господин генерал.

— Эрих фон Монцер…

— Мой двоюродный дядя, господин генерал.

— Отлично. Будете писать, передайте привет от Конрада фон Граббе, генерала инженерных войск. Я, господа, не только танкист, но и сапер! — подняв тонкий указательный палец, воскликнул генерал. И тут же спросил:

— Как сражаются наши доблестные танкисты?

Я чуть замялся, так как по нашим сведениям “Великой Германии” здорово досталось в последние дни.


— Танкисты “Великой Германии” готовы умереть за фюрера! — отрапортовал Виктор, делая шаг вперед.

Генерал-сапер-танкист с одобрением посмотрел на этого гиганта, милостиво кивнул головой и отвернулся. Машина взвыла и сорвалась с места, за ней последовала вторая.

Поеживаясь от нервного озноба, я вдруг услышал насмешливый голос Володи:

— Приветик дяде не забудь передать.

Он был спокоен и холоден, как всегда, и я в душе позавидовал его выдержке.

Но тут нас снова окликнули. На этот раз голос принадлежал женщине. Мы обернулись. На месте, где стояли машины генерала и его свиты, остановился небольшой элегантный “мерседес”. За рулем сидела девушка.

Нам прежде всего бросились в глаза ее белокурые волосы, длинными пышными локонами спадавшие на плечи. Девушка была в сером спортивном костюме, на руках ее, лежавших на руле автомашины, были изящные замшевые перчатки, сшитые на манер шоферских — с высокими раструбами, аккуратно завернутыми вверху. Правильные черты ее овального лица с чуть заметным загаром и голубые глаза показались мне удивительно знакомыми. У меня мелькнула мысль, что я где-то встречал ее.

Девушка улыбнулась и тоном избалованного ребенка еще раз окликнула нас:

— Господа, подойдите сюда!

Мы недоуменно переглянулись и медленно подошли к машине.

— Вы танкисты “Великой Германии”? — спросила девушка.

— Да, фрейлейн, — сухо подтвердил я, отвешивая короткий поклон.

— Ах, как я рада! — затараторила она. — Я встречаю офицеров “Великой Германии”, как родных. Я — Эдит Хеймнитц, дочь покойного генерала Ульриха Хеймнитца, бывшего командира вашей дивизии.

Мы поспешили изобразить на своих лицах радостное изумление: “Мы очень рады!..”, “Вот счастливая встреча!” Но каждый из нас при этом подумал, какими осложнениями может грозить эта “радостная” встреча. На минуту наступило неловкое молчание.

— Ну, как наша славная дивизия, господа? Как наши герои-танкисты? — интересовалась непрошеная собеседница.

— Танкисты сражаются, как львы, как славные легионеры Цезаря и Антония! — вступил в беседу Леонтьев.

Я мельком огляделся, боясь пропустить человека, которого мы ждали. Девушка оказалась наблюдательной.

— Мне кажется, вы спешите. Я тоже! — воскликнула она. — Кстати, сколько времени на ваших часах?

Посмотрев на часы, я ответил, думая при этом, что уже полтора часа, как мы ждем напрасно.

— Ну, хорошо, господа, — проговорила дочь генерала. — Мне пора ехать. Я так была рада этой встрече. Так приятно увидеть значок родной дивизии…

“Вот она — немецкая сентиментальность”, — подумал я.

— Да, кстати, обер-лейтенант, — снова обратилась ко мне девушка. — Взгляните, не понадобится ли вам вот такая вещица?

Стянув с руки перчатку, она показала мне кольцо. Взглянув на него, я замер, пораженный. Это был платиновый перстень с пластинкой в виде старинного щита. На зачерненном фоне щита было выгравировано изображение северного оленя. Закинув на спину могучие рога, животное гордо стояло на высокой скале.

Я медленно стянул перчатку и поднял правую руку на уровень окна машины. Мои товарищи стояли рядом, удивленные не меньше меня. А девушка за какое-то мгновение совершенно преобразилась и пристально, уже без улыбки оглядев меня, негромко сказала:

— Пожалуй, о деталях продажи мы договоримся дома. Садитесь, господа.

И тут я вспомнил, где видел это лицо. Ее поразительная способность к перевоплощению, в чем пришлось убедиться уже позднее, ввела меня в заблуждение, возбудив в то же время смутное беспокойство в первый момент встречи. Но теперь, когда с нее упала маска легкомысленной немочки, я сразу узнал то самое врезавшееся мне в память лицо, которое я видел на фотографиях в доме Петровского.

— Вы очень взволнованны, обер-лейтенант. Надо быть сдержаннее, — снова переходя на шутливый тон, заметила девушка. От этого упрека мне сделалось не по себе: ведь она совсем не поняла причины моего волнения, и “дай бог, чтобы не поняла никогда”, — подумал я про себя, садясь в машину.

Все время с момента вылета из Москвы мы думали о человеке, к которому идем, ожидая увидеть его или в форме офицера германской армии, или в роли спекулянта с черной биржи. И мы никак не подозревали, что наш начальник, свой родной советский человек, предстанет в облике вот такой очаровательной девушки с модной прической и изысканными манерами, обладательницы шикарного автомобиля.

“Мерседес” медленно катил по улице в направлении Шарлоттенбурга. Я сидел рядом с девушкой и украдкой смотрел на нее. Теперь, видя ее совсем близко, я понял, что она значительно старше, чем можно было ей дать на первый взгляд. Она была или ровесницей мне или чуть моложе.

— Ну, а теперь, здравствуйте, дорогие друзья, — заговорила девушка уже по-русски дрогнувшим от волнения голосом, когда машина вышла на широкую часть улицы. — Вы не представляете, что значит так долго не видеть родных людей!

Я не мог сказать ни слова и только молча положил свою руку поверх ее руки, лежавшей на рулевом управлении, крепко пожал ее. А девушка, снова став серьезной, словно боясь, что слишком дала волю своим чувствам, обратилась ко мне:

— Скажите, как вы добрались?

Я коротко сообщил ей о наших приключениях. Она слушала очень внимательно, изредка улыбаясь. Я был рад услышать ее похвалу, когда рассказал о том, что мы не пошли в гостиницу. Я говорил и чувствовал, что рядом со мной сидит близкий, дорогой мне человек…

4

…Саша помолчал, потом встал и продолжал рассказ, шагая взад и вперед по комнате.

Она сказала, что многие очень смелые, очень хорошие наши люди гибли из-за неосторожности, из-за какой-нибудь мелкой ошибки, допущенной в разговоре или одежде. Осторожность — вторая сторона мужества.

— Вы правильно сделали, — продолжала девушка, — что дождались встречи со мной. Впрочем, одну серьезную проверку вы уже прошли: я наблюдала ваш разговор с генералом и приблизительно догадываюсь о его содержании. Вы держались именно так, как нужно было. Однако кое-что следует немедленно исправить. Первое и главное — снимите знаки дивизии “Великая Германия”. Они теперь не особенно требуются, дисциплина в немецких войсках пошатнулась, этого нельзя не учитывать. Таким образом вы избежите встреч с “однополчанами”.

Мы выехали на площадь. Я огляделся и увидел памятник Шиллеру. Его вдохновенное лицо показалось мне лицом старого друга. Как, должно быть, одиноко стоять ему здесь, в этом мрачном городе, ему, почетному гражданину республики Франции времен грозного якобинского конвента, ему, неукротимому мечтателю!

Через полчаса мы сидели в низких мягких креслах в гостиной особняка. Мы здорово проголодались, поэтому кофе со свежими булочками, которые подал нам на легком передвижном столике старик-немец, казались особенно вкусными.

Хозяйка, уже переодетая в черное домашнее платье, остановилась возле небольшого рояля.

— Я знаю каждого из вас, — говорила она. — Вы тоже должны знать меня… до некоторой степени. Чтобы вам не было досадно выполнять мои указания, — улыбнулась она мне, — знайте, что мы с вами в одном звании. Я — капитан. Зовите меня Эдит. Это мое здешнее имя. В доме никого нет. Прислугу я сейчас отпустила. Вы пройдете в библиотеку. Оттуда — ход в небольшой тайник, где все приготовлено для жилья. Сколько вам придется здесь пробыть, не знаю, но думаю, что очень недолго. Никто не знает и не должен знать, что вы здесь. Когда наступит время действовать, я скажу.

Мои товарищи старались не пропустить ни одного ее слова. Казалось, они забыли, где находятся, с них как бы спало все напряжение последних дней. Что касается меня, то я был занят одной мыслью: не выдать того чувства, которое овладело мной целиком в эти минуты.

Эдит продолжала:

— Вам потребуется некоторое время, чтобы освоиться с новой обстановкой, я помогу вам в этом. Одно только прошу не забывать: мы должны сделать много, очень много.

Эдит все так же стояла у рояля, и выражение ее лица все время менялось. То холодновато рассудительная, то страстно гневная, то насмешливая, она совершенно не была похожа на ту, что несколько часов назад встретила нас у вокзала.

— Не подумайте, — продолжала она, — что немецкая оборона в Восточной Пруссии распалась полностью. Наши войска добивают южную группировку. Готовится штурм Кенигсберга. Немцы основательно подготовились к его защите. В городе стоит гарнизон не менее чем в сто тысяч человек, кроме того, командующий Земландской группировкой генерал Мюллер отдал приказ о переброске в крепость 61-й и 317-й пехотных дивизий. Королевский замок обороняют эсэсовский батальон и полицейский полк “Форст”.

— Это очень важные данные! — воскликнул Виктор. Эдит слегка улыбнулась и коротко ответила:

— Наши знают… Кенигсберг — первоклассная крепость. Город окружен мощной цепью укреплений. Внутри — форты Литовского вала и внутреннего обвода. Внутренний обвод проходит по старой городской черте. Здесь пятнадцать фортов. Главные из них — “Король Фридрих-Вильгельм”, “Дер Дона”, “Врангель”. Они вооружены 305-миллиметровыми орудиями, противотанковой артиллерией и всем вооружением, которое только имеют в своем распоряжении фашисты. Форты защищают специальные крепостные батальоны. Между фортами расположена густая сеть бункеров, дотов, капониров. На подходах к городу — пятнадцать фортов внешнего обвода…

Я слушал Эдит и думал: чего стоило этой женщине получить такие сведения! И уже не только милой и обаятельной девушкой представлялась она мне. Она вставала передо мной умным и бесстрашным бойцом.

Беседа закончилась, и Эдит повела нас в библиотеку, чтобы пройти через нее в тайник.

5

Впервые за трое суток мы провели ночь в мягких постелях. Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. На потолке мирно светила синяя ночная лампочка, рядом слышалось ровное дыхание спящих товарищей. Взглянул на часы: стрелки показывали шесть. Быстро одевшись и тщательно приведя в порядок свой мундир, я направился к выходу из тайника. Хозяйка предупредила нас, что если появится опасность, она выключит свет. В таком случае покидать тайник запрещалось.

Открыв дверь, которая не издала при этом ни единого звука, я очутился в уже знакомой мне библиотеке и остановился, пораженный тем, что увидел и услышал. В глаза мне хлынул ослепительный поток солнечных лучей, но странно — солнце всходило на западе. В этом я не мог ошибиться, так как хорошо запомнил расположение окон в комнате. Я услышал музыку. Исполнялась пятая симфония Чайковского, и впечатление было такое, словно где-то совсем рядом играл большой оркестр. Я пытался сообразить, утро сейчас или вечер, и в этот момент заметил Эдит. Одетая в вечернее платье, она стояла в гостиной спиной ко мне и, опершись рукой на угол лакированного стола, слушала музыку. И таким спокойствием дышала вся ее фигура, что я невольно залюбовался ею и пожалел, что своим вторжением спугну сладкий миг, которому отдалась она в эти минуты. Мысли ее, вероятно, были далеки от мрачного Кенигсберга, от опасной службы. Быть может, она вспомнила задумчивые, до боли родные каждому москвичу тихие переулочки нашей столицы или перенеслась в величавый и прекрасный Ленинград, может быть, улетела на берега красавицы Волги…

Так я простоял минуты две и, возможно, простоял бы еще, если бы не окончилась музыка. Выключив приемник, Эдит обернулась в мою сторону, и потому, как она сделала это, мне стало ясно: она еще раньше догадалась о моем присутствии.

— Что же вы стоите, капитан? Входите, — заговорила хозяйка, улыбаясь.

Я прошел в гостиную.

— Теперь я вижу, вы умеете не только бодрствовать по трое суток, но и компенсировать это хорошим сном. — Эдит жестом пригласила меня сесть. Я смущенно пробормотал, что вообще-то, дескать, не в моих правилах спать по восемнадцать часов. Но Эдит рассмеялась, а потом, посерьезнев, сказала:

— Я хочу сделать вам дружеское замечание: когда вы попадаете в чужой дом, то помните, что, кроме вас, в нем находятся хозяева, и они, как и вы, умеют наблюдать.

Был я тогда еще молодым разведчиком и не знал, что самое тяжелое в нашей работе — уметь владеть своими чувствами. Об этом не написано никаких наставлений!

Я не успел ей еще ничего ответить, как в холле раздался звонок. Эдит подошла к окну и, взглянув из-за шторы, жестом указала мне на дверь библиотеки.

Я спрятался между книжных шкафов, присев на маленькой ковровой табуретке и оставив дверь полуоткрытой.

Послышались приближающиеся голоса Эдит и еще чей-то мужской. Со стыдом я поймал себя на нелепом в моем положении чувстве ревности, мгновенно кольнувшем сердце. Голоса стали ясными и четкими.

— Ах, Ульрих, я боюсь… эти бесконечные бомбежки, эти потоки беженцев на улицах, что только будет…

Я не узнавал голоса Эдит в этом капризном плаксивом тоне. Ей ответил хрипловатый баритон:

— Не волнуйтесь, моя дорогая. Пока вы со мной, вам не угрожает никакая опасность. Служба СС гарантирует вам это.

— Ульрих, но почему мы не можем уехать, почему не бросить этот страшный город, ведь по вашему совету я уже продала имение в Раушене, а этот особняк, в конце концов, можно просто бросить…

— Но мой долг, дорогая… — проговорил гость.

— Ах, долг! — перебила его Эдит. — Вы просто не любите меня.

— Нет, моя дорогая, вы сами знаете, как я люблю вас. И сейчас я докажу это, — решительно сказал тот, кого звали Ульрихом. — Скажите, где вы держите ваши деньги?

— Деньги?.. — в голосе Эдит зазвучала растерянность. — Здесь, в имперском восточно-прусском банке, в Риме, в национальном банке в Берлине…

— Вы должны немедленно закрыть все счета в этих банках и перевести деньги в аргентинский банк. Еще не поздно.

— Ульрих… Какой ужас! Вы меня пугаете. Что это значит?

— Это значит, моя радость, что вам я открываю государственную тайну. Есть директива моего высокого шефа и друга, доктора Гиммлера, о тайном укрытии всех ценностей империи, об уходе в подполье виднейших деятелей. Это значит — мы готовимся к поражению в войне. К поражению… Но мы еще вернемся, мы восстанем из пепла, как Феникс!

И, переходя от патетического тона к деловому, собеседник Эдит закончил:

— Вот поэтому и нам надо подумать о своих делах. Я заготовил доверенность на свое имя для ведения всех ваших дел, так что вам ни о чем не придется беспокоиться. Вот бумага, вот перо…

— Ах, все, что угодно, Ульрих! Какой ужас, какой ужас!.. Но сегодня мы едем в Кристалл-Палас, да? Я уже готова.

— Мне очень жаль, дорогая, но именно сегодня я не смогу. Завтра ко мне приезжает важный гость, и я должен вечером и часть ночи поработать, чтобы встретить его. А после этой встречи мы с вами свободны, как птицы.

— Правда? Значит, послезавтра мы уезжаем?! — воскликнула Эдит.

— Правда, радость моя. А теперь мы распрощаемся. Раздался звук поцелуя, и тяжелые шаги заскрипели по лестнице.

С сильно бьющимся сердцем, мучаясь и ругая себя за глупую и нелепую ревность, я осторожно вышел из тайника. Эдит неподвижно сидела на диване. На лице ее я прочел огромную внутреннюю собранность, сосредоточенность, она мельком взглянула на меня, кивнула на кресло и продолжала обдумывать, должно быть, что-то очень важное. Потом, внезапно подняв голову и пристально посмотрев на меня, она вдруг спросила:

— О чем вы думаете сейчас, Саша?

От этого неожиданного обращения я растерялся и вдруг выпалил совсем не то, что надо было сказать.

— Мне неприятно, что этот человек целовал вас. И еще я думал о том, почему ваши фотографии висят в квартире генерала Петровского.

Удивление отразилось на лице моей собеседницы.

— Вы были у нас дома? Я не знала об этом, хотя генерал сообщил мне о вас все. Расскажите, как это случилось?

Страшно волнуясь, чувствуя, что это — мое признание в любви, я сбивчиво рассказал о своем посещении квартиры на Молчановке, о сердитой старухе, о фотографиях… Эдит пристально смотрела на меня, чуть склонив голову, и еле заметная улыбка дрожала на ее губах. Наконец, я замолчал. Она встала, отошла к окну, поглядела на меркнущие тона вечернего неба и заговорила, не поворачивая головы.

— Мы с вами здесь для выполнения очень важного и опасного дела, Саша. Вы — опытный парашютист-десантник, но еще совсем молодой разведчик. И вы должны знать, что ни о чем и ни о ком, кроме дела, мы не должны думать. Ульрих фон Вольф, оберштурмбаннфюрер СС — мой жених, и я должна думать, — она сделала ударение на последних двух словах, — о нем и думаю о нем, как бы отвратителен он мне ни был. Вы, капитан Асанов, присланы сюда для выполнения важной операции, и думать о вас иначе, как о своем помощнике, я не могу, хотелось бы мне этого или не хотелось.

Я встал, чувствуя, что лицо мое пылает от стыда. Эдит подошла ко мне и, дружески прикоснувшись к моей руке, закончила гораздо более теплым тоном:

— Не спешите, у нас есть еще время для беседы. Я ведь просто хотела, чтобы все было ясным и ваша голова не занималась тем, что тяжело и не нужно в нашем положении.

— Расскажите же о себе, Эдит! — взмолился я.

6

— Кое-что расскажу.

Как я стала дочерью генерала Хеймнитца? Барон фон Хеймнитц, один из прусских магнатов, был генералом старого вермахта, другом и соратником Гинденбурга. Доктрина “Дранг нах Остен” была целью и смыслом жизни генерала. Овдовев в сорок пять лет, он женился вторично, и результатом этого брака было рождение Эдит. Это случилось двадцать три года назад. Мать Эдит умерла во время родов.

Генерал Хеймнитц преклонялся перед Италией и Римом и большую часть времени жил в окрестностях Рима, занимаясь раскопками. Он имел уникальную библиотеку по истории империи эпохи Суллы-Цезаря-Августа.

Когда в Италии к власти пришел Муссолини, Хеймнитц первым из иностранцев приветствовал “дуче”, а после нацистского переворота в 1934 году вернулся в Германию и стал активнейшим сторонником “Третьего Райха”. Гитлер, оценив преданность старого генерала, сделал его бригаденфюрером СС и командиром одной из дивизий своей черной гвардии. Хеймнитц погиб, командуя дивизией СС “Великая Германия”.

Что же касается Эдит, то она продолжала жить в Италии, где воспитывалась в закрытом пансионе для детей из высшего общества. Каким образом я заняла ее место, рассказывать долго. Важную роль сыграло очень большое внешнее сходство и то, что в Германии только очень немногие знали дочь Хеймнитца. Люди, среди которых она вращалась, остались в Италии.

В прошлом году я ехала через Германию к своему мнимому отцу. Нужно было выполнить одно важное задание, а потом исчезнуть, не доезжая Кенигсберга, — “отец”, разумеется, разоблачил бы меня при встрече. Но тут пришло известие о его гибели. Это неожиданное обстоятельство открыло передо мной широкие возможности. Я приехала в Кенигсберг, была в Танненберге на похоронах “отца”, и там произошла встреча с “моей” теткой, видевшей Эдит последний раз десятилетней девочкой. Она “узнала” племянницу, и это окончательно укрепило мои позиции. Вы сами понимаете, какие возможности открыты для меня здесь, пока я живу в этом особняке, считаюсь богатой невестой, имею широкий круг знакомств.

Но близится штурм и падение крепости, и вот сейчас возникло дело, которое я не смогу выполнить одна. Для выполнения его потребуется ваша помощь.

Эдит замолчала. Я осторожно спросил:

— А ваши фотографии у Петровского?

— Мой отец погиб на границе, когда мне было пять лет, а вскоре умерла мама, и Николай Александрович взял меня на воспитание. Всем, что я знаю, умею, чего добилась, я обязана своему приемному отцу, — коротко ответила она.

Настольная лампа, горевшая на низкой тумбочке, едва заметно мигнула. Я не придал этому значения, но Эдит встрепенулась.

— Мне надо уходить. Меня ждут…

Встретив мой взгляд, она улыбнулась:

— Друзья…

Она вышла из гостиной, а я побрел в тайник, стараясь разобраться в переполнявших меня чувствах. За последние сутки Эдит совсем незнакомая мне женщина, вдруг стала очень близкой. Но чем лучше я узнавал ее, тем больше она отдалялась…

Проспав почти сутки, мы, разумеется, не сразу смогли уснуть этой ночью. Время в нашем тайнике определялось лишь по часам. Мы поели и снова легли, стремясь по привычке, выработанной в военные годы, каждую редкую свободную минуту использовать для отдыха. Но сон не шел ко мне.

Я думал о Эдит. Краем уха слышал, как Володя Леонтьев рассказывает Виктору о “Городе на заре” — постановке пьесы Арбузова в Москве, которую он смотрел незадолго перед началом войны. Володя страстно любил театр и втайне страдал от полного, как он считал, отсутствия у него артистических способностей.

7

Ранним утром следующего дня внезапно отворилась дверь, и в комнату вошла Эдит. В руках у нее был какой-то лист плотной бумаги, сложенный вчетверо. Поздоровавшись с нами, она присела на табурет, стоявший возле кровати.

— Я хочу кое-что рассказать вам, друзья, — начала она. Мы приготовились внимательно слушать.

— Один из моих “знакомых”, подполковник разведки Ульрих фон Вольф, собирается жениться на мне. Я официально считаюсь его невестой. Вольф почти заново отстроил свою загородную виллу и назвал ее в мою честь “Эдит”. Правда, теперь он больше помышляет о бегстве из крепости, чем о медовом месяце в своей вилле.

Эдит говорила спокойным голосом, каким обычно опытные учителя объясняют уроки своим ученикам.

— Вы немного познакомились с тем, что такое Кенигсберг как крепость. Но вы не знаете другого Кенигсберга — подземного. Здесь, под Кенигсбергом, существуют громадные подземелья, создававшиеся веками. Туннели подземных коммуникаций пересекают город во всех направлениях. Вы понимаете, какую опасность будет представлять собой этот кенигсбергский лабиринт для наших наступающих войск?! Есть и еще одна сторона дела. Многочисленные сокровища Королевского прусского музея, ценности, отобранные у населения, — все это спрятано в подземельях. План подземных коммуникаций и объектов хранится у Вольфа, второй экземпляр — в Берлине, но нам пока туда не добраться. Вольф должен все передать человеку, который прибудет с личным предписанием рейхсфюрера СС Гиммлера. Я узнала, что этот человек должен прибыть завтра, и потому — наступает пора действовать. Вот планы “Виллы Эдит” и прилегающих к ней кварталов. Вы должны отлично знать этот план. Все. До вечера, друзья.

Эдит поднялась, мягко улыбнулась, как только она умела улыбаться, и ушла, а мы принялись изучать план.

Шли часы. Наступил вечер, потом ночь. Мы изучили и дом, и район, в котором он расположен, и представляли теперь все это не хуже, чем если бы сами побывали там.

Около двенадцати ночи дверь распахнулась. Резкий повелительный голос Эдит заставил нас встать, как по команде.

— Немедленно собирайтесь! Едем!

И уже спокойно она объяснила план операции.

— Через некоторое время вы получите возможность познакомиться с “моей” виллой. В карауле у виллы сегодня два эсэсовца. Надо их бесшумно снять. Там же две собаки. И те, и другие меня знают. Собаками я займусь сама, а эсэсовцы… По этому сигналу действуйте вы.

Эдит коротко свистнула.

— В доме еще два охранника, но они, очевидно, спят. Тех не трогать, не задерживаться. Мой “жених” и тот, кого мы застанем с ним, будут, по всей вероятности, в кабинете, наверху. Во время церемонии представления вы должны их связать. Если знакомство не состоится, то вязать их по тому же сигналу. Все.

Незаметно выскользнув из дома, мы уселись в машину, и Эдит вывела “мерседес” на улицу. Ночь была безоблачной, ярко светила луна.

Мы молчали. Изредка нас останавливали патрули, но Эдит имела пропуск за подписью Гусскенда, и мы задерживались не более чем на минуту. Машину несколько раз сильно тряхнуло на исковерканной автостраде, и еще через минуту она резко повернула вправо.

— Едем в переулок к кирхе на холме, помните по карте, — тихо произнесла Эдит. — Я не оставлю машину на шоссе, чтобы в случае непредвиденных обстоятельств нас не задержали. От кирхи ведет другая дорога — мимо кладбища.

Эдит отворила дверцу и вышла. Мы последовали за ней. За себя я не боялся. Мне не раз приходилось снимать часовых, мои товарищи тоже имели немалый опыт. Но все же нервный холодок, так хорошо знакомый тем, кто когда-либо шел на опасное, хотя и знакомое дело, пробегал по спине.

Открыв своим ключом калитку в ограде, Эдит жестом приказала нам прижаться к стене. С глухим рычанием, огромными прыжками к нам приближались два черных пса. Я узнал в них специально выведенную немцами породу — помесь дога с немецкой овчаркой. “Черные волки” — так называли гитлеровцы этих собак.

Негромко назвав собак по именам, Эдит бросила им что-то. Послышался хруст и чавканье.

— Стой! Кто? — раздалось одновременно с двух сторон.

К нам бежали два человека с автоматами в руках. Мы стояли в тени, оставаясь невидимыми, а Эдит смело вышла на освещенное место.

— Это вы, фрейлейн? — спросил подбежавший эсэсовец. — Просим прощения, но господин оберштурмбаннфюрер приказал никого не пускать. Даже вас.

— Как? Почему? Что случилось?! — воскликнула Эдит, делая шаг вперед. Теперь она стояла между нами и охранниками. Мы следили за каждым ее движением, нас не отвлекло даже то, что псы вдруг повалились наземь и молча скорчились в предсмертных судорогах.

— Он очень занят, фрейлейн. Сейчас к нему должен прибыть важный гость, — ответил эсэсовец.

— Кто? Наверное, женщина! — топнув ногой, воскликнула Эдит и вдруг коротко, резко свистнула. В одно мгновение мы очутились возле нее. Я схватил одного эсэсовца за голову, а маленький Володя Леонтьев вонзил ему в горло свой златоустинский нож. Виктор разделался с другим без оружия. Беззвучно, повинуясь жесту Эдит, мы устремились вперед, огибая виллу. Однако в следующую секунду она подняла руку.

Прижавшись к углу здания, мы увидели возле подъезда только что подъехавший автомобиль. Из него кто-то вышел. Второй человек, стоя на крыльце, встречал прибывшего. Мы не различали в свете луны лиц, но ясно видели, как прибывший и встречавший коротко о чем-то переговорили и скрылись за дверьми.

Выждав несколько минут, Эдит постучала. Отворил старый немец.

— Входите, господа, — обернулась она.

Мы вошли в небольшой освещенный холл. В то же мгновение на улице завыла сирена: в городе была объявлена тревога. Мы сбросили шинели, оправили мундиры и мельком огляделись. Лицо Эдит было спокойно и холодно. Мы встретились с нею глазами, и она улыбнулась. Не так, как Эдит Хеймнитц — дочь фашистского генерала, а нашей, родной, хорошей улыбкой.

Повинуясь знаку Эдит, мы поднялись по ступеням, покрытым толстым ковром. Стены холла были отделаны мрамором, с них смотрели крикливые, безвкусные картины модернистов, на площадке стояли вычурные золоченые кресла.

Эдит подбежала к двустворчатой двери и одним толчком распахнула ее. Два человека в глубине комнаты, стоявшие с бокалами в руках возле столика, заставленного бутылками, резко обернулись при нашем появлении. Один из них — полный, откормленный, с бульдожьим лицом, а второй…

О, я сразу, мгновенно узнал его, несмотря на всю необычайность встречи! Перед нами в элегантном коричневом костюме стоял мой старый знакомый — американский капитан Клифтон Брандт.

Эдит сделала шаг навстречу своему “жениху” и сказала:

— Позвольте представить вам, Ульрих, моих друзей. — И, обернувшись в нашу сторону, показала рукой на Владимира, который стоял ближе к ней.

И вот тут произошло то, чего никто из нас не мог предвидеть: Клифтон Брандт узнал меня. Я заметил, как лицо его мгновенно изменилось, вытянулось, глаза расширились, и он, вдохнув в себя воздух, словно собираясь прыгнуть в воду, крикнул:

— Вольф! Русские!.. Стреляйте!

Думаю, если бы Брандт увидел привидение, оно не произвело бы на него такого впечатления, как наше появление. Возглас его был столь неожиданным, что ни Эдит, ни мои товарищи, ни сам Вольф в первый момент ничего не поняли.

Дальше все совершилось мгновенно. Я бросился на Брандта, схватил его, но он успел выстрелить. Я почувствовал сильный удар в плечо и резкую боль. Брандт выскользнул из моих рук и опрометью кинулся к двери. Пока у меня происходила схватка с Брандтом, Виктор бросился на Вольфа и ударом кулака оглушил его. Володя поспешно запер дверь на ключ.

— Кто из вас опознан? Почему? — резко обратилась к нам Эдит.

— Опознали меня, — ответил я. — Человек, который в меня стрелял, — американец, мы знакомы с ним по Северу.

— Какая досада! — с горечью произнесла Эдит. — Немедленно уходить! Взять с собой Вольфа и уходить. Ничего не потеряно.

Мне наскоро сделали перевязку. На это было затрачено не больше пяти минут, но они приблизили дальнейшие события. Лишь только мы собрались идти, как снизу донесся многоголосый шум. Виктор подскочил к окну. Зазвенело разбитое толстое стекло, в комнату ворвался морозный воздух. Нас отделяла от сада решетка в виде острых копий, перевитых железными виноградными лозами. Виктор с бешеным усилием навалился на нее. Мы еще по дивизии знали его “фокусы” с железными прутьями, которые он вязал в узлы, и с надеждой смотрели на друга. Эдит, безмолвная, тоже смотрела на окно.

Уже загрохотали шаги по лестнице, когда Виктор обернулся, тяжело дыша:

— Готово. Можно пролезть.

— Леонтьев, прыгай первым, принимай Эдит и Воронова с Вольфом, — распорядился я.

— Отставить! — голос Эдит был резкий и жесткий. — Леонтьев — вперед! Примите Воронова и Вольфа. Я — последняя.

Володя подбежал к окну, протиснулся сквозь решетку и исчез в темноте. Виктор, схватив безжизненное тело Вольфа, протащил его за собой сквозь решетку и прыгнул вниз. Я глянул в окно: внизу, возле стены виднелись силуэты Воронова и Леонтьева. Вокруг — никого: враги были уверены, что мы в мышеловке, и заранее торжествовали.

В дверь бешено заколотили. Прогремела автоматная очередь, и вслед за ней раздался громкий голос Брандта:

— Эй, Александр! Сдавайтесь! Нас много, на окнах решетки, вам не уйти.

Эдит, повелительным жестом указывая мне на окно, достала из висевшей у нее на руке сумки пистолет и выстрелила в дверь. Чувствуя, что теряю последние силы, я протиснулся между прутьев и прыгнул вниз. Меня поддержал Виктор. Через секунду рядом с нами была и Эдит. Володя уже сидел в машине.

Девушка схватила меня за руку, и мы побежали к калитке. Воронов с Вольфом на плечах бежал впереди. Леонтьев подъехал и ждал нас.

Эдит последней вскочила в машину. Володя дал газ, мотор взревел, и мы помчались прочь от виллы “Эдит”.

Бомбежка загнала патрули в железобетонные бункеры, и “мерседес” беспрепятственно несся по улицам города. Небо во всех направлениях пересекали прозрачно-серебристые лучи прожекторов. Глядя на эти перебегающие лучи света, можно было подумать, что огромный спрут шарит по небу щупальцами. Повсюду вспыхивали взрывы зенитных снарядов, небо чертили разноцветные искорки трассирующих пуль. То в отдалении, то совсем близко раздавались взрывы тяжелых фугасных бомб.

Я полулежал рядом с Володей, а Виктор и Эдит сидели сзади. Под ногами у них лежал не пришедший в сознание Вольф.

Эдит наклонилась к своему “жениху”, взяла его руку и прощупала пульс.

— Здоровье подполковника драгоценно для нас, — с усмешкой заметила она.

— Куда ехать? — спросил Леонтьев.

— На Инстербургское шоссе.

Замелькали заводские корпуса, пригородные парки. Мы подъехали к развилке дорог и увидели шлагбаум и бункер заставы.

— В боковых карманах дверец — гранаты. В переднем ящике — дымовые шашки, — бросила Эдит.

Мы приготовили оружие.

Шлагбаум был закрыт, и Виктор пошел по направлению к бункеру. Мы напряженно ждали. Не успел он сделать и двух шагов, как раздался треск автоматов из амбразур бункера. Наш друг упал.

“Значит, Брандт не терял времени и позаботился, чтобы заставы были предупреждены”, — мелькнула у меня мысль.

Механически, почти не думая, я метнул одну за другой две гранаты и дымовую шашку, Володя резко дал ход и машина сквозь клубы дыма подскочила к Виктору.

— Со мной все нормально, — услышали мы голос друга. Он лежал в нескольких шагах от шлагбаума и стрелял по амбразуре. Володя бросился к нему.

В это время сзади вскрикнула Эдит, и сразу же машину резко встряхнуло. Обернувшись, я увидел Вольфа, метнувшегося из машины. Эдит сидела, странно скорчившись, обхватив руками живот. Голова ее была опущена.

Вольф обманул нас. Он давно пришел в сознание и выжидал подходящий момент для бегства.

Забыв о раненой, я ринулся за ним, но, неловко ударившись плечом о дверцу, на миг потерял сознание. Очнувшись, увидел: Вольф, пригибаясь, зигзагами бежал к бункеру и кричал что-то визгливым голосом. Жандармы возобновили стрельбу из автоматов, стремясь отсечь дорогу Виктору и Володе, которые бежали наперерез Вольфу. Было ясно, что им не успеть.

Медленно подняв вальтер и стараясь унять дрожь руки, я три раза выстрелил, метя в голову фашисту. Вольф упал возле самой двери бункера. Два немца, выскочившие навстречу, поволокли его в бункер.

Мы не могли продолжать схватку. В любой момент могла появиться погоня. Друзья помогли мне сесть в кабину, и “мерседес” рванулся вперед, прямо по полю, в объезд шлагбаума. Володя включил внутреннее освещение, и мы на ходу осмотрели раненую.

Теплый шерстяной свитер, в котором осталась Эдит, сняв шубку в вилле, был пропитан кровью. Леонтьев осторожно разрезал его спереди. И без специалиста нам все стало ясно: в область живота нанесена глубокая ножевая рана. Не могу сказать тебе, дружище, что пережил я за эти часы. Из-за нелепой случайности сорвалось дело. А рядом со мной лежала тяжелораненая девушка, дороже которой для меня не было никого на свете. Я забыл о своей ране, не чувствовал боли, и все мои мысли были о ней.

Мы мчались навстречу огненным зарницам, навстречу гулу канонады, обгоняя порой грохочущие танки и беженцев, жмущихся к обочинам дороги. Никто не думал задерживать нас на этой, охваченной лихорадочной тревогой военной дороге. Вода в радиаторе кипела, от “мерседеса” валил пар. Вдруг Виктор, придерживающий Эдит, негромко окликнул нас. Девушка пришла в себя. Даже тяжелое ранение и глубокое забытье, в котором она находилась, не смогли заслонить от нее того, что произошло.

Я услышал слабый голос Эдит.

— Передайте, — с усилием сказала она, — план… план… хранится… — и снова потеряла сознание. Виктор, поддерживая ее голову, повернулся ко мне.

— Что будем делать, командир? — спросил он сразу охрипшим голосом.

— Вперед, сколько хватит сил, — ответил я.

Низко склонившись над баранкой, Володя пристально всматривался вперед и выжимал из “мерседеса” все возможное. Завывая и дребезжа, машина неслась навстречу неизвестности.

“Только бы не налететь на завал. Только бы не попасть в воронку…” — думал я, до боли в глазах стараясь что-либо рассмотреть на слабо отсвечивающей влажной ленте несущегося нам навстречу шоссе. Впереди вдруг что-то затемнело, и в тот же миг Володя резко затормозил. Визжа тормозами, “мерседес” пополз в сторону и остановился чуть ли не поперек дороги. Я выскочил из. машины, тревожно осматриваясь.

— Руки вверх! — раздалась вдруг откуда-то сбоку повелительная команда, которую я, впрочем, не смог бы выполнить, так как был схвачен и чуть не потерял сознание — раненую руку безжалостно завернули за! спину.

В следующее мгновение вспыхнуло несколько фар, и я увидел танк — тридцатьчетверку. На боевой башне белела свежая надпись: “Даешь Кенигсберг!” Тот же голос, которым был отдан приказ поднять руки, докладывал:

— Товарищ полковник, улов богатый, машина с офицерами. Сразу несколько языков.

— Отлично! Молодец, Маркесян, — раздалось в ответ, — тащи их сюда ближе.

Можешь себе представить мое состояние: страшное беспокойство за Эдит, радость от встречи с нашими, нечеловеческая боль, в раненой руке…

Стараясь говорить твердо и спокойно, я сказал, обращаясь в ту сторону, откуда раздался голос полковника:

— Должен вас огорчить, товарищ полковник, произошла ошибка. Мы, советские офицеры, возвращаемся со спецзадания.

— Что за черт!? Свои, говорите? — раздалось в ответ восклицание.

— Да, — ответил я. — И крайне нуждаемся в медицинской помощи. В машине тяжелораненая женщина.

Наступал уже рассвет, и можно было различить множество танков, стоявших в стороне от дороги под деревьями. Видимо, здесь было не меньше полка.

Мне перестали крутить руки, хотя продолжали крепко держать. Полковник распорядился о враче и направился ко мне. Но я, обернувшись к машине, задал вопрос, который волновал меня сейчас больше всего:

— Как Эдит?

Ответом было молчание. Вырвавшись из рук державших меня людей, я бросился к машине, схватил Эдит за плечи и ощутил необычную тяжесть ее тела. Не веря, не допуская мысли о несчастье, я прижался губами к ее лбу.

— Она мертва, — тихо сказал кто-то.

Саша ходил по комнате и курил, делая глубокие затяжки. Потом он надолго замер у окна.

— Ну, что еще сказать тебе, дружище, — продолжал он через некоторое время. — Танкисты выкопали могилу, мы опустили в нее тела Эдит и двух танкистов — молодого лейтенанта и пожилого механика-водителя. Полковник приказал поставить перед могильным холмиком подбитый танк “Т-34”.

Откровенно говоря, я плохо помню, как мы добирались до Москвы. Запомнились только полевой аэродром, где мы садились в самолет, да лежавший в развалинах Минск.

В Москве я узнал от Петровского, что Эдит имела хорошее русское имя Нина.

Саша снова замолчал, подошел к окну и долго смотрел на уже безлюдную ночную улицу. В комнате стояла тишина, и лишь откуда-то из-за стены до нас доходил негромкий голос радиодиктора. Через полминуты послышались знакомые мелодичные звуки московских курантов. Это Красная площадь возвещала о начале новых суток.

Мне не хотелось больше тревожить Сашу.

Мы расстались с надеждой на скорую встречу, но я никак не предполагал, что события, связанные с “Виллой Эдит”, вновь напомнят о себе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ1

В тот памятный вечер, я, если не забыл читатель, должен был идти в Большой театр. Слушая друга, я ни разу не вспомнил об этом, и только на второй или третий день обнаружил в кармане кителя билет.

Мне не давала покоя история замечательного подвига советской девушки, и приблизительно год спустя я написал об этом рассказ.

Прошел еще год. И вдруг я получил неожиданное письмо. В нем было всего несколько строчек: “Если вы хотите знать продолжение истории “Виллы Эдит”, то по приезде в Москву приглашаю вас на Молчановку, дом 9, квартира 11. Считаю, что история эта поучительна для наших людей. Петровский”.

Мог ли я остаться спокойным?! Ведь письмо было написано знаменитым генералом Петровским, который, видимо, прочел мой рассказ в газете.

Немедленно взяв отпуск, я вылетел в Москву.

Квартира генерала оказалась именно такой, какой описал мне Саша. Генерал — сухой, подтянутый, совсем седой, но по-юношески подвижный, сам встретил меня.

— Хорошо, что приехали сразу. Я сейчас… — он замялся… — в отпуске. Сердце… — И генерал махнул рукой, как-то вдруг став знакомым и близким, словно я знал его уже много лет. Не верилось, что передо мной прославленный друг и соратник Дзержинского.

А Петровский тем временем деловито заговорил:

— Я пригласил вас потому, что, прочтя ваш рассказ, понял, как важно, чтобы эта история стала известной до конца. Вы правильно сделали, изменив имена врагов. До времени, может быть, действительно не стоило открывать карты, но теперь нет смысла таиться. Эта история поучительна еще и потому, что вначале, как вам известно, она окончилась для нас поражением.

— Вначале?! — воскликнул я. Петровский кивнул.

— И Саша ничего не знает?

— А вы давно с ним встречались? — спросил в свою очередь генерал.

Я вынужден был сознаться, что вот уже около года не видел своего друга и не переписывался с ним.

— Да, да, это похоже на вас, молодых людей, — слегка улыбнулся генерал. — Были бы вы стариком, не потеряли бы из виду друга.

Этот заслуженный упрек заставил меня покраснеть. Я отвернулся, скрывая смущение, и мой взгляд упал на большой портрет Нины, висевший в соседней комнате. Петровский остановился сзади меня и тихим голосом, в котором я уловил нотки боли, проговорил:

— Вот она какая была, моя доченька.

Я ждал, что генерал еще что-нибудь скажет о своей приемной дочери, но он уже другим тоном продолжал:

— Не будем отвлекаться, приступим к делу. Петровский подошел к дивану, сел и пригласил меня.

— Ну, что ж, наберитесь терпения выслушать до конца эту историю. И вот еще о чем я вас попрошу: не пишите от моего имени.

Я выполнил просьбу генерала и переношу вас, читатель, к следующим главам повести.

2

…Гладкая поверхность моря всколыхнулась, и из воды появились две головы в прозрачных колпаках-шлемах. Пловцы направились к маленькой шлюпке. Перевалившись через борт шлюпки, они быстро и ловко сняли с себя легкие резиновые костюмы и с наслаждением подставили обнаженные тела яркому калифорнийскому солнцу. Невдалеке виднелась зеленая шапка острова Каталина. По направлению к шлюпке спешила небольшая двухмачтовая яхта с белоснежным корпусом и сверкающими бронзой надстройками.

— Чудеса, Джон! — воскликнул один из пловцов, щурясь на солнце и потирая руки. Второй довольно рассмеялся и осторожно, стараясь не замочить, открыл пачку сигарет.

— Неправда ли, здорово, Клифтон? — Он вытащил зубами одну сигарету и ловко прикурил.

— Ваш подводный сад не имеет себе равных, особенно эта аллея актиний, — продолжал восторгаться тот, кого назвали Клифтоном. Это был уже знакомый нам Клифтон Брандт.

— А коралловая беседка?

— О беседке не говорю, прелесть!

Оба замолчали, наслаждаясь солнцем и спокойным морем.

— Алло, мистер Эллиот, какие будут приказания? — донесся крик с яхты.

Джон лениво повернул голову.

— Ждать в дрейфе. Позову.

Молчание снова нависло над шлюпкой. Вдруг на острове что-то сверкнуло раз… другой. Эллиот рассмеялся.

— Это Мэдж зовет нас обедать. Видите, Клифтон, когда я долго вожусь в своем саду, она сигналит, что пора на обед.

Клифтон вздохнул.

— Да, хорошо женатым людям. А вот меня некому звать обедать.

— А я давно говорю тебе, дружище, что пора жениться. Хватит жить бобылем, губить молодость, — наставительно произнес Эллиот. Брандт расхохотался.

— Молодость, сэр! Где она, моя молодость? На Севере? В Германии? На полях России?! И потом дело не только в молодости. Мне почему-то кажется, что до тех пор, пока я не буду иметь такой яхты, как ваша “Рыбка”, такой виллы, как ваша “Звезда”…

— Такого подводного сада… — подсказал Эллиот.

— Нет, Джон, с подводным садом я бы подождал, — серьезно возразил Брандт.

— Словом, — перебил его снова Эллиот, — ты недоволен своим материальным положением. Не так ли?

— Я не могу этого сказать, — осторожно возразил Брандт.

— Во всяком случае, ты не прочь заработать?

— Что-нибудь новое, Джон? — догадался Брандт.

— Нет, Клифтон, не угадал. Старая история. То, на чем ты дважды чуть не сломал себе шею.

— “Вилла Эдит”? — удивленно произнес Брандт.

— Она. В пятьдесят первом ты впустую прогулялся к ней. Сознаюсь, в тот год я немало пережил, нас преследовали неудачи за неудачами. Потерять такой самолет! Это слишком дорогое удовольствие, и я представляю ликование русских, когда они отправили его на дно Балтийского моря. Но теперь все о’кей: мы нашли человека…

— Нашли Вольфа?!

— Да, мой друг, — торжествующе подтвердил Эллиот.

3

…Развалясь в шезлонге, человек читал газету. Рядом на легком столике лежала целая груда газет и журналов. Поодаль от кресла стоял еще один стол с пишущей машинкой и кипой бумаги. Солнце, пробиваясь сквозь зеленые побеги плюща, которыми были увиты потолок и стены террасы, бросало на пол и на человека яркие блики.

Отбросив газету, человек встал, хрустнул пальцами, энергично прошелся по террасе. Он был еще не старый, держался бодро, хотя под глазами набухли мешки, а фигура предательски расплылась.

— Ральф Краузе, старый разбойник, — бормотал он, косясь на газету. — Ге-не-рал Ральф Краузе снова на коне! Старый дружище, удачно увильнувший от петли в Нюрнберге! Ха-ха! — Человек остановился у окна.

— Да, да, эту мысль необходимо записать: старые кадры становятся надежным оплотом нового мира, — пробормотал он, поворачиваясь к машинке, и, не садясь, стал бойко выстукивать.

— Ральф, черт побери, генерал Ральф! Как его называли у нас в Бухенвальде?.. Ах, да — “Смерть-Краузе”… Но, нет! С меня довольно! Не выманишь даже генеральским чином. Паола! — вдруг закричал человек. — Паола, мой кофе!

В глубине дома послышался шум, и на террасе появилась старая женщина с подносом.

— Мартинес докладывает, что машина готова, синьор, — проговорила она.

Хозяин рассеянно кивнул головой, беря чашку с кофе и гренки. Старуха ожидала, стоя позади шезлонга.

— Эй, где тут гасиенда “Ночная роза”? — вдруг раздался веселый громкий голос со стороны дороги, скрытой густым кустарником. Хозяин замер с недонесенной до рта чашкой.

— Синьор, это к нам; — проговорила старуха.

Бешеными глазами хозяин взглянул на старуху, а в это время с дороги снова послышался все тот же голос:

— Алло, есть тут кто-нибудь живой, черт побери?!

Кусты затрещали, и прямо перед террасой появился человек в светлом спортивном костюме и такой же светлой шляпе. Он весела расхохотался.

— Ай-ай-ай, дружище, разве можно заставлять меня в мои годы лазить через заборы, словно мальчишку, — проговорил он, легко взбегая по лестнице на террасу. — Вы так спрятались, что вас сразу не найдешь. Полчаса езды от Буэнос-Айреса, а глушь, словно в центре сельвы.

— У нас нет сельвы, — внезапно осипшим голосом отозвался хозяин.

— Ну и не надо, — весело согласился гость. — Но я что-то не замечаю, что вы рады встрече, оберштурмбаннфюрер Вольф.

При последних словах хозяин вскочил, со злобой глядя на гостя:

— Какого черта вы ворошите прошлое! Меня зовут синьор Энрико Хаунес, а вы болтаете черт знает что.

— Ну, ну, хорошо… Надеюсь, вы все же поздороваетесь, ведь мы как-никак — друзья… — примирительно сказал гость, садясь вместо хозяина в шезлонг. Вольф побагровел, но сдержался. А человек как ни в чем не бывало огляделся и, заметив машинку, с интересом склонился над листами.

— О! “Мемуары воина”. Очень хорошо, — весело продолжал гость. — А это что? Так, интересно: “Старые кадры становятся надежным оплотом нового мира”. Прекрасно, Вольф, это именно та самая мысль, которую я надеялся уловить в вашем сегодняшнем настроении. Рад, искренне рад!

Вольф мрачно смотрел на пришедшего.

— Кстати, дружище, чтобы вы не забыли: меня теперь зовут Дэнни, Джемс Дэнни.

— Ну, здравствуйте, Джемс Дэнни, — пробурчал Вольф.

— Здравствуйте, дорогой, здравствуйте, — засиял Дэнни. — Я очень рад, что вы, наконец, узнали меня и вспомнили нашу старую дружбу.

— Которая была так коротка, — насмешливо вставил Вольф.

— Не надо, Вольф, — серьезно возразил гость, — не богохульствуйте, господь сохранил вас именно для нашей дружбы, и мы не должны смеяться над этим.

— А вы стали ханжой, Брандт, — заметил Вольф.

— А вы стали очень невнимательны. В прошлый раз вы сразу стали угощать меня чудесным коньяком, а потом перестрелкой. На первое я согласен и сейчас…

— Паола! Коньяк и еще кофе! — приказал Вольф женщине, которая продолжала безмолвно стоять в углу комнаты.

— Вы неплохо устроились, Вольф. Гасиенда, слуги… И счет в банке совсем неплохой.

— Вы и счет успели проверить? — со злобой проговорил Вольф.

— Так, случайно. Собственно, меня интересовал не сам счет, а некая доверенность…

— Какая еще доверенность? — Вольф наклонил голову и стал похож на боксера, готовящегося встретить атаку противника.

— Да так, одна фальшивая доверенность, выданная некогда советской разведчицей некоему гитлеровскому разведчику, на основании которой последний завладел состоянием одной знатной немецкой дамы.

Вольф усмехнулся.

— Ну, тут мне беспокоиться не о чем. Вы не докажете, что моя покойная невеста не была истинной Эдит Хеймнитц. А доверенность?.. Это вы бросьте… ее составлял лучший нотариус Кенигсберга.

— А вы уверены, что Эдит — покойница? — спросил Брандт,

— Абсолютно, — самоуверенно отозвался Вольф, — этому удару ножом я напрактиковался в Мюнхене, а там — сами знаете — умели учить.

Брандт, улыбаясь, молча смотрел на Вольфа. Тот резко отодвинул свой кофе.

— Вы хотите сказать, что, возможно, я ошибся и Эдит жива. Но меня это не беспокоит — шпионка не предъявит своих прав на мои деньги.

— Вы совершенно правы, — не предъявит. Тем более, что в Мюнхене вас действительно научили толковому удару. Год назад я имел печальное удовольствие посетить так называемую Германскую Демократическую Республику.

— Вот как! — заинтересованно проговорил Вольф. — Вы были в Германии?

— Да, проездом.

— Проездом? — Вольф расхохотался, — Представляю себе…

— Да, проездом, — невозмутимо подтвердил Брандт. — И, кстати, совершенно случайно узнал там забавную вещь.

— Какую же?

— Я узнал, что настоящая Эдит, Эдит Хеймнитц жива, что она прожила всю войну в России, в плену, пока ее русская преемница обделывала свои дела в Германии. А после войны она была отпущена на родину и вернулась в Рим.

Брандт замолчал и с удовольствием стал прихлебывать кофе, долив в стакан коньяку.

— Послушайте, ну и что же? — с беспокойством проговорил Вольф.

Брандт не спеша поставил кофе на столик около машинки, плеснув при этом на листы рукописи.

— Тысяча извинений, Вольф, я залил ваши труды. Да, так вот, она, конечно, не знает, что потеряла деньги не в результате войны и военных случайностей, а благодаря вам, Вольф.

Брандт проговорил это, добродушно посмеиваясь, но взгляд его, обращенный на Вольфа, был пристальным, испытующим, холодным. Вольф побледнел, но старался держаться спокойно.

— Так, дальше… — проговорил он, облизывая пересохшие губы.

— Да ничего не было дальше, — рассмеялся Брандт. — Не надо так волноваться, мой друг. Просто я хотел сказать, что Эдит вышла замуж за своего старого поклонника Джона Костера, американского миллионера, так что вы, к сожалению, не можете повторить своего жениховства. Ну, а Джона Костера, вы, конечно, знаете, он своего не упустит.

— Но почему же… — у Вольфа перехватило горло, и он не смог говорить дальше.

— Вы хотите спросить, почему мы, зная, что вы ограбили Эдит, не сообщили Костеру об этом? Да потому, дружище, что мы вас любим и совсем не хотим, чтобы вы стали нищим.

Долгое молчание нависло над террасой. Брандт пил кофе, все больше и больше доливая коньяком пустеющий стакан, а Вольф мрачно задумался, упершись глазами в неподвижный куст огромного колючего кактуса. Солнце бросало сквозь листву красноватые отсветы, небо пылало багряным пламенем. Откуда-то из глубины дома раздалась музыка — американский рокк-энд-ролл. Вольф повернулся в своем кресле, с ненавистью взглянул в сторону, откуда доносилась музыка. Брандт, напротив, весело притоптывал в такт. Потом, налив в свой совсем пустой стакан коньяку, придвинул кресло поближе к Вольфу.

— Понимаете, дружище, теперь, после прошлых неудач, мы должны очень многое сделать, чтобы исправить положение. Нам, американцам, не безразлично, если русские разберутся в подземных коммуникациях города. Подземное городское хозяйство, все туннели, мастерские и склады, скрытые под землей, — все это в ваших документах, которые нам не удалось извлечь из тайника и увезти ни в сорок пятом, ни в пятьдесят первом году. Русские не представляют, что у них под ногами. Они только частично используют энергетическую систему, водопровод и канализацию. А архивы разведки, оставленные вами в тайнике? А списки восточнопрусской агентуры?..

— Вы знаете и об этом? — Вольф поднял удивленный взгляд на Брандта. Тот коротко кивнул.

— Знаю. И еще знаю, что перед моим прибытием в Кенигсберг было исполнено два приказа вашего фюрера: первый — сбор всех драгоценностей от населения, второй — захоронение этих драгоценностей и всех сокровищ Королевского прусского музея, в том числе и знаменитой янтарной комнаты, вывезенной в сорок втором году фельдмаршалом Кюхлером из Петергофа. Знаю, что оба эти приказа были исполнены особоуполномоченным Гиммлера оберштурмбаннфюрером Вольфом. Так вот, все эти сокровища должны принадлежать нам, американцам, или… пусть будут погребены навечно.

Вольф тяжело вздохнул.

— Вот так-то. Придется поработать. Нам нужен план подземелий, нам нужны архивы разведки, нам нужно знать, где хранятся сокровища. Хочу добавить: никто не знает точно, что именно из ценностей было спрятано в подземельях. Поэтому с нас не спросят отчета… Запасайтесь чемоданами!

Глаза Вольфа алчно блеснули.

— А если я откажусь от экспедиции?

— Мы перестанем любить вас, — с улыбкой ответил Брандт.

— А если русские уже все отыскали? — продолжал упорствовать Вольф.

— Это исключено. По данным нашей разведки — а мы не можем ей не верить, — русские не открыли тайн кенигсбергских подземелий.

— Тогда… — хотел что-то еще сказать Вольф.

— Тогда вперед, к богатству! — воскликнул Брандт. — Ведь мы с вами, друг мой, старейшие и опытнейшие разведчики и пройдем всюду, куда только захотим.

Вольф налил в стаканы коньяк и чокнулся с Брандтом.

— Когда мы едем?

— Ну, не так скоро. Сначала мы побываем у моего друга Джона Эллиота. Если бы вы знали, какая у него яхта, какой чудесный подводный сад!..

4

Вечерняя Москва была шумной, оживленной. По обеим сторонам улицы деловито проплывали троллейбусы, проносились автомобили, по тротуарам бурлили потоки прохожих, спешивших в кино, клубы, театры, на концерты.

Никто из многочисленных прохожих, задержавшихся у светофора на углу Садового кольца и улицы Горького, не обратил внимания на сверкающий лаком “бьюик”, который, прошелестев шинами по мокрому асфальту, промелькнул под зеленым светофором и исчез, смешавшись с десятками машин, в направлении Смоленской площади. Милиционер, стоявший постовым на площади Маяковского, тоже проводил “бьюик” равнодушным взглядом.

На Смоленской площади машина свернула влево, долго кружила по переулкам Арбата, затем по набережной доехала до Каменного моста, пересекла Красную площадь, миновала многошумную улицу Горького, вновь пересекла Садовое кольцо, но уже в другом месте, и вынеслась на Ленинградское шоссе. Здесь автомобиль не задерживали светофоры, и он прибавил скорость. Через несколько минут сверкнули перебегающие по воде блики света, замелькала ограда Химкинского речного вокзала, и “бьюик” резко затормозил. Из машины выскочили два человека, оглянулись и, увидев, что на шоссе никого нет, скрылись в темных аллеях парка. Автомобиль снова набрал скорость и растаял в темноте.

Люди, покинувшие машину, ничем особенным не отличались. Один, плотный и высокий, был одет в парусиновую гимнастерку и брюки, заправленные в кирзовые сапоги, на голове его была фуражка, в руках он держал туго набитый старенький портфель. Такую полувоенную форму любят у нас носить хозяйственники. Второй, сухощавый, среднего роста, был в шелковой безрукавке и спортивных брюках. Он нес маленький чемодан. Оба имели озабоченный вид людей, боявшихся куда-то опоздать. Они быстро миновали темные аллеи парка и, пройдя мимо ярко освещенного здания вокзала, увенчанного шпилем со звездой, снова вышли на шоссе. Ни разу за все время они не заговорили друг с другом. Оглядевшись, толстый “хозяйственник” подошел к такси, стоявшему неподалеку от входа в вокзал. Второй последовал за толстяком.

— К станции “Белорусская”! — тоном бывалого хозяйственника сказал шоферу толстяк, когда он и его спутник сели в такси.

Пока “победа”, набирая скорость, мчалась по автостраде, сухощавый незаметно поглядывал в окно. Возле станции метро “Белорусская” они на ходу расплатились с шофером. Спустившись на эскалаторе, они сделали нелепую, с точки зрения постороннего наблюдателя, вещь: немедленно перешли на эскалатор, идущий вверх, и, пока поднимались, внимательно смотрели: не повторит ли кто-нибудь их трюк. Снова выйдя на улицу, они сели в другое такси. На этот раз их заказ был более солидным: — В Можайск!

Шофер переспросил и, получив подтверждение, повел машину по направлению к магистрали Москва-Минск.

Поздно вечером спутники приехали в Можайск, явились на станцию железной дороги и, став в очередь к кассе, взяли бесплацкартные билеты на поезд Москва — Калининград. Когда, сверкая огнями, подошел поезд и отъезжающие бросились разыскивать свои вагоны, двое не спеша пошли вдоль состава туда, где светился красный огонек последнего вагона.

5

Московский поезд прибыл в Калининград точно по расписанию. Сквозь широкие окна вагонов была видна оживленная толпа встречающих.

Асанов не спешил покинуть свое купе и, лишь когда перрон стих, вышел туннелем в город.

Саша давно хотел и никак не решался приехать в Калининград. Слишком живы были воспоминания о событиях тех лет. С трепетным чувством он вышел на площадь перед вокзалом и огляделся. Как все изменилось с тех пор! На том месте, где он и его товарищи увидели сидевшую в автомашине Эдит, стояло несколько такси, и около них толпились пассажиры. По площади со звоном мчались новые трамваи, сновали грузовики. По тротуарам пробегали стайки школьников, шли девушки в спецовках, густо припудренных известковой пылью, проходили щеголеватые военные моряки. К пригородному поезду спешили женщины с корзинками и авоськами, наполненными покупками.

Асанов пешком направился по улице, ведущей от вокзала к центру города. Здесь еще видны были следы войны. Целые кварталы руин заросли травой и кустарником, древние готические строения, назначение которых теперь трудно было определить, зияли глазницами окон. Но улица вставала из развалин. В груде битого кирпича неторопливо ворочался огромный экскаватор, и перед ним выстроилась целая очередь самосвалов. На уже расчищенной площадке работали бульдозеры — готовили место новому дому. А вот и новые дома — большие, просторные, светлые. Их словно из детских кубиков — блоков — собирали башенные краны, похожие на гигантских аистов.

Миновав мосты через канал и Преголю, Саша остановился на площади у бывшего королевского замка. Глядя на мрачные развалины, на полуразрушенный главный корпус, на разбитую сторожевую башню, Асанов думал о той всесокрушающей силе, которая пронеслась над этой цитаделью прусских хищников.

Не замечая усталости, он шел дальше. Его поразила новая асфальтированная площадь, и он понял, что, видимо, сюда переместился теперь центр города.

А вот и знакомый памятник Шиллеру. Буря войны пронеслась над высокой бронзовой фигурой.

Саша не сел в такси, не вскочил в проходивший трамвай, хотя уже узнал, что первый номер довезет его к переезду, от которого рукой подать до “Виллы Эдит”. Слишком сильно было волнение от встречи с прошлым…

Увидев здание с надписью гостиница “Москва”, он, не раздумывая, зашел в вестибюль.

За окошечком, над которым висела табличка: “Дежурный администратор”, сидел пожилой мужчина, углубившись в какой-то журнал. На вопрос: “Есть ли свободный номер?” — дежурный, отложив журнал, бойко ответил:

— Да, пожалуйста, на втором этаже.

— Можно занять его?

— Будьте добры, ваши документы.

Саша подал паспорт администратору. Тот, мельком посмотрев его, приподнял брови, внимательно перечитал фамилию и, возвращая паспорт, проговорил, передавая маленькую бумажку: — Вам вызов.

— Какой вызов? — не понял Саша.

— Вызов на телефонный разговор. В четырнадцать часов. Москва.

Асанов изумленно взглянул на администратора.

— Разговор с Москвой?..

Теперь удивился администратор.

— Да, а в чем дело?

— Но, позвольте, я только что приехал к вам в город, я даже не знал, что у вас тут есть такая гостиница, и пришел совершенно случайно.

Администратор рассердился:

— Вот что, гражданин! Не хотите говорить, не говорите, дело ваше, а меня прошу не задерживать.

Саша, недоумевая, опустил бумажку в карман. Первая мысль была о том, что что-то случилось в радиокомитете, где знали, что он проводит отпуск в Калининграде, вторая — о доме. Но он жил один, сестра с мужем уехали на курорт, следовательно, оттуда никто не мог звонить. Да и кто же мог предположить, что он остановится именно в “Москве”.

Размышляя, Асанов заполнил анкету приезжающего, прошел в номер, переоделся в легкий летний костюм и взглянул на часы. Было двенадцать. Отдыхать не хотелось. Тревога, охватившая его при получении вызова, смешивалась с настроением, не покидавшим с самого момента прибытия в город. Эти два чувства властно гнали его снова на улицу, туда, откуда десять лет назад, весенней мартовской ночью мчался “мерседес”, увозя Эдит в последний путь…

6

Кустарник, разросшийся за эти годы, заслонял дом с улицы, и, только подойдя вплотную к нему, Асанов увидел за тонкой металлической оградой-сеткой фасад дома и поблекшую от дождя и времени надпись — “Вилла Эдит”.

Впервые он видел виллу весной, ночью, в лунном свете. Теперь ярко сияло солнце, воздух был напоен медовым ароматом цветущих лип. Воспоминания нахлынули на Асанова. Машинально он шагнул вперед, отворил калитку и замер, забыв об окружающем.

Вот здесь, на крыльце, стоял Вольф. Вот сюда подъехала машина Брандта. Там, за углом, притаились они: Виктор, Володя, Нина и он. Ему вдруг до боли отчетливо почудилось, что она здесь, стоит рядом, смотрит на этот дом.

Асанов вздрогнул, почувствовав чье-то прикосновение и, обернувшись, увидел мальчика лет шести-семи. В синей рубашонке-косоворотке и коротеньких серых штанишках мальчик держал в руке тонкий веревочный повод, которым был привязан разомлевший от жары пестрый щенок.

— Вам кого нужно, дяденька? — с любопытством рассматривая незнакомца, спросил этот новый хозяин виллы.

— Никого… Я так… — вдруг смутился Саша и, облегченно вздохнув, потрепал светлые волосы мальчика. — Никого, дружок, я просто ошибся домом.

Асанов направился к выходу, а мальчик побежал в сад. Обходя небольшой разбитый в саду газон, Саша скорее почувствовал, чем увидел, двух пожилых мужчин на тротуаре напротив дома. Что его заставило свернуть в росший поблизости кустарник, этого он не мог себе объяснить ни в тот день, ни позже. Но, оказавшись в кустах и взглянув еще раз на мужчин, он мгновенно узнал их. Да, да, он узнал их! Это были Вольф и Брандт., Много времени прошло с тех пор… Вольф, сильно постаревший и обрюзгший, был одет в парусиновый костюм и сапоги. В руках он нес потертый портфель. Брандт выглядел моложе. Сухая ловкая фигура его была так же стройна и подтянута, как десять лет назад. На нем были шелковая безрукавка и спортивные брюки.

Саша весь сжался, лихорадочно соображая, что делать. Вольф и Брандт остановились недалеко от калитки и, вполголоса переговариваясь, поглядывали временами на дом. Асанов не мог слышать, о чем шел у них разговор.

Дом казался безлюдным, даже мальчик с собакой не появлялся. Постояв с минуту, Брандт и Вольф медленно двинулись по направлению к городу. Еще не решив, что предпринять, но твердо зная, что нельзя упускать этих людей из виду, Асанов осторожно вышел на улицу, пересек ее, прячась за липами, и пошел вслед за удаляющейся парой.

Как-то несколько месяцев назад, разговаривая с друзьями, Саша спросил: “Братцы, осталось у нас что-нибудь от бывших “крылатых воинов”, бесстрашных десантников-парашютистов?” Майор Воронов, смеясь, заявил тогда, что брат его жены превратился в типичного штатского и даже завел подтяжки, “чтобы свободнее жирок нарастал…” Сейчас, следуя по пятам врагов, Асанов понял: нет, ничего не забыто! Он все тот же солдат, воин.

Почему они здесь? Зачем пришли к вилле? Ответ мог быть только один. Значит, документы не найдены до сих пор и по-прежнему очень нужны Брандту, раз десять лет спустя он все пытается разыскать их.

Вольф и Брандт остановились на трамвайной остановке. Асанов сначала замедлил шаг, а потом тоже остановился, сделав вид, что рассматривает вывешенные на столбе правила выпаса скота в районах линий железных дорог. Когда трамвай тронулся и проехал несколько метров, Саша бегом догнал его и вскочил во второй вагон.

Остановки следовали одна за другой. Кондукторша привычным голосом объявляла: “Кинотеатр “Победа”, “Каштановая аллея”, “Площадь Победы”… Через окно трамвая было видно, как Вольф н Брандт сошли на площади.

Стараясь оставаться незамеченным, Асанов снова направился за ними. Лавируя между спешащими во всех направлениях людьми, он вдруг увидел шпионов в нескольких шагах, около лотка с мороженым. Оба держали в руках вафельные стаканчики.

Из-за угла вынырнул “ЗИМ” с двойным рядом шашечек на кузове. Саша увидел, как Вольф махнул рукой, шофер затормозил, и оба шпиона скрылись в машине. Как назло, вокруг не было ни одного такси.

С отчаянием Асанов смотрел на номер машины — “КЕ–52–30”. Надо немедленно бежать в Комитет государственной безопасности! Взглянув на часы, Саша махнул рукой: без пяти два, разговор с Москвой не состоится…

7

В вестибюле дома, окна которого были, как занавесом, закрыты густо разросшимся плющом, Асанов потребовал, чтобы его немедленно провели к начальнику.

В темноватом прохладном кабинете Сашу встретил пожилой седой полковник. Стараясь говорить как можно короче и яснее, Асанов заявил:

— Только что я видел двух шпионов. Одного я знаю тринадцать лет, другого — десять. Они уехали в неизвестном направлении в такси “КЕ–52–30”.

Полковник приподнял брови, взял карандаш.

— Ваша фамилия? — произнес он.

— Асанов, — начиная раздражаться нарочитой, как ему показалось, медлительностью полковника, ответил Саша.

— Как? — переспросил полковник и встал.

— Асанов, — еще раз повторил Саша, видя, как полковник быстро листает записную книжку.

— Где вы остановились в Калининграде?

Обескураженный невниманием полковника к его сообщению и странными вопросами, Саша пожал плечами:

— В “Москве”. Но это не имеет отношения к моему сообщению!

— А может быть, и имеет. Разве вам не передавали вызов на телефонный разговор с Москвой?

Александр изумленно взглянул на полковника, но ничего не успел сказать: на столе зазвонил телефон.

— Не беспокойтесь, товарищ генерал. Он здесь… Нет, в том-то и дело, что нет. Сам не понимаю еще, хотя чувствую, что он каким-то своим путем добрался до дела… Пожалуй, даже новое… Есть, ясно.

Полковник протянул трубку Александру:

— С вами хочет говорить ваш старый знакомый.

Стараясь подавить внезапно нахлынувшее волнение и догадываясь, кто этот “старый знакомый”, Асанов взял трубку.

— Здравствуйте, майор, — услышал он далекий, но ясный голос генерала Петровского, и от того, что к нему обратились, назвав старым воинским званием, Сашу охватило еще большее волнение.

— Здравствуйте, товарищ генерал!

— Вы предупредили мое намерение. Пока я разыскивал вас в Москве, вы укатили в Калининград. — Голос генерала был весел, но Александр напряженно вслушивался в его слова. Он знал, что Петровский говорит всегда только то, что нужно сказать.

— Ваш северный приятель объявился в Москве, — говорил тем временем Петровский.

— Нет, — вырвалось у Александра.

— Что? — не понял генерал.

— Десять минут назад я видел его здесь в сопровождении “жениха” Эдит.

Последовала короткая пауза. Потом снова раздался голос Петровского:

— Где вы их видели?

— У виллы. Они стояли и беседовали. Потом уехали. В такси. Я потерял их из виду.

— Все ясно. С вами побеседуют. Жду с победой. До свидания. Александр попрощался и на минуту замер у телефона. Все, что произошло с момента отъезда из Москвы, всколыхнуло давно забытое, напомнило молодость, заставило сильнее биться сердце. Однако какая еще будет беседа? Что скажет ему полковник?

Кладя на место телефонную трубку, он вдруг заметил военного, которого вначале не увидел в полумраке кабинета. В глубоком кресле сидел худощавый полковник. Военный встал, и в ту же секунду Саша узнал Леонтьева. Какое-то мгновение друзья молча смотрели друг на друга.

— Ты здесь?.. Сидел и молчал?.. Откуда взялся? Ведь за тридевять земель!.. — бессвязно говорил Саша, обнимая Леонтьева.

Положив руки на плечи друга и заставляя его сесть, Леонтьев обратился к полковнику:

— Надо распорядиться, Павел Иванович, насчет такси, все-таки это — ниточка…

Полковник вышел.

— Я здесь по приказанию Петровского, — заговорил Леонтьев, когда они остались вдвоем с Асановым. — Молчал потому, что ты говорил и даже спорил за всех троих, а потом просто не успел — позвонил генерал.

Леонтьев улыбнулся, затем стремительной легкой походкой прошелся по кабинету, отдернул синюю шелковую штору и распахнул окно. В тишину кабинета ворвался шум города.

— Ты видел Брандта здесь, на улице, — снова заговорил он. — Значит, нас опередили. Мы предполагали, что Брандт еще в Москве, и генерал из чистой предосторожности послал меня сюда. А сегодня ночью я был предупрежден, что должен разыскать тебя… Так, значит, и Вольф здесь?

— Да, и он здесь, — коротко подтвердил Асанов. — Документы найти не удалось?

— Нет, Саша. Не удалось. Я работал в Калининграде с 1946 года по пятидесятый. Прощупал всю “Виллу Эдит” и могу сказать точно: там ничего спрятано не было. Больше того, я обследовал все окрестности в радиусе трехсот метров. Возможно, Нина знала что-то.

— А документы имеют значение и до сих пор?

— Видишь ли, фашисты работали с дальним прицелом. Мы имеем данные, что, кроме чертежей и схем подземелий города, Вольф хранил списки тайной агентуры. В подземельях старого Кенигсберга было захоронено огромное количество ценностей. После войны мы пытались разобраться в этих подземных лабиринтах, но без карт и схем сделать это нелегко. Теперь ты понимаешь, как нужны нам документы Вольфа?!

В кабинет вернулся полковник.

— Я распорядился выяснить, где высадились пассажиры такси “КЕ–52–30”.

— Мы уходим, Павел Иванович, — обратился Леонтьев к полковнику. — Распорядитесь, пожалуйста, установить усиленное наблюдение за виллой.

— Я уже сделал это.

Владимир вышел и через несколько минут вернулся, переодетый в гражданское платье.

— Ну, куда мы идем? — спросил Саша, когда они вышли на площадь.

— Пока никуда. Нам нужно ждать ночи. Ночью они придут…

8

Ночь была ветреная, и Саша чувствовал, как холод заползает за ворот рубашки. Леонтьев лежал рядом совершенно неподвижно, и даже дыхания его не было слышно. Морской влажный ветер гнал по небу тяжелые грозовые тучи.

В доме было тихо. Изредка по шоссе проносились машины. Город спал. Это была третья ночь, которую Леонтьев и Асанов проводили около “Виллы Эдит”.

Да, в лице Брандта они имели дело с опытным и умным разведчиком! Поймать такого не так-то легко и просто. Ведь удалось же ему ловко ускользнуть в пятьдесят первом!

Размышления Саши были прерваны. Сильные пальцы Леонтьева сжали его руку. Еле слышный шорох донесся со стороны дома. Казалось, кто-то крадется вдоль задней стены ограды. Теперь оттуда нетрудно попасть к дому — старой решетки нет.

— Я свистну, только тогда… — прошептал Владимир. Он пополз вперед. Сжимая в руках пистолет, Асанов последовал за другом.

Внезапно Асанов замер, и в то же мгновение он увидел две тени. Они были на расстоянии не более пяти шагов.

Незнакомцы тихо переговаривались, а минуту спустя один из них поднялся на брусья колодца и вдруг исчез в нем. Туда же последовал и второй.

— Что это? — обернулся Саша к Владимиру.

— Колодец, но он наполнен испорченной водой, я обследовал его.

Неслышно подойдя к колодцу, Асанов и Леонтьев остановились.

Ни единого звука не доносилось снизу.

Нащупав тонкую веревку, уходящую вниз, Владимир осторожно потянул ее. Веревка свободно подалась. Товарищи переглянулись.

— Ждать?

— Нет, вниз! — ответил Александр.

— Нет, ждать! — решил Владимир.

Друзья сели возле колодца, чутко прислушиваясь. По-прежнему ни звука не доносилось из железобетонной трубы. Минут через десять они поднялись.

— Что же делать?

— Ждать. Это не просто колодец! Ясно, что это вход в подземелье.

— А может быть, из него есть другой выход?

— Тогда они бы не пришли к вилле.

— А ты уверен, что другого выхода нет?

— Нет, не уверен, — признался Леонтьев.

— Товарищ полковник, какие будут приказания? — раздался вдруг шепот из темноты. Темный силуэт отделился от кустов.

— Караульте возле колодца. Брать только живьем. Если позовем, придете на помощь, — распорядился Леонтьев, перекидывая ногу через край колодца. — Дерну два раза, потом спустишься ты, — обратился он к Асанову. — Не подам сигнала пять минут, спускайся с людьми сразу. — Леонтьев скользнул вниз по веревке.

В тревоге Саша склонился над колодцем. Дохнуло затхлой сыростью. Он невольно поежился.

Прошло около минуты. Веревка, которую сжимал Асанов, дважды дернулась. Не раздумывая, Саша перекинул ноги через край колодца. Стены его были липкими и холодными.

Ноги Асанова коснулись чего-то упругого, похожего на железную сетку. Взглянув вверх, он увидел кружок темно-синего неба. Колодец оказался очень глубоким — не меньше тридцати метров. Воздух был затхлый, от него першило в горле и слезились глаза.

Два луча фонариков вспыхнули почти одновременно. Друзья осмотрелись. Они стояли в центре круга не менее двух метров в диаметре. Под ногами у них была редкая железная сетка, покрытая илом. Ясно были видны следы тех, двух.

— Смотри, — прошептал Леонтьев, показывая на отверстие в цементной стене колодца.

Оба нагнулись. Пролезть через отверстие было невозможно: толстые железные прутья крест-накрест загораживали и без того узкий проход.

— Это водосток, — сказал Владимир. — Они каким-то образом открыли его, и вода ушла из колодца. Саша пристально всматривался в следы на иле. Возле водостока виднелись отпечатки, не похожие на следы ног. Казалось, кто-то стоял на коленях перед отверстием.

Асанов встал на колени и просунул руку в отверстие.

— Есть!

— Что такое?

— Не понимаю: какой-то рычаг, ручка…

Как только Асанов нажал рычаг, откуда-то сверху упали куски слизи. Кусок стены бесшумно выдвинулся наружу, и мрак колодца прорезал электрический свет.

Асанов на руках подтянулся к образовавшемуся входу. Длинный с овальным сводом туннель открылся перед ним. Покрытые слоем пыли, тусклым светом горели на потолке плафоны, убегая бесконечной лентой вдаль.

— Ну, что там? — нетерпеливо толкнул Асанова Владимир.

Саша пролез через дверцу и очутился в туннеле. Владимир последовал за ним. Положив в карманы ставшие ненужными фонарики, друзья безмолвно смотрели на пустое, мрачное подземелье.

— Откуда же свет? — проговорил наконец, Асанов.

— Потайная проводка от главного кабеля. Как видишь, она сохранилась после войны.

— И все эти годы здесь горел свет?

— Нет, конечно. Это они включили его. Значит, они вполне уверены в своей безопасности. Пошли, — решительно произнес Леонтьев.

Туннель шел неровной линией. Он представлял собой овальную железобетонную трубу около двух метров высотой. Какой-то странный желобообразный рельс шел по потолку, убегая вперед блестящей полосой. Стены были абсолютно гладкими.

Саша и Леонтьев быстро шли вперед, держа оружие наготове, ожидая в любую минуту встречи с врагом. Однако впереди никого не было. Временами они останавливались, чутко прислушивались. Ощущение опасности, напряженное ожидание решающей схватки поглотили все остальные чувства Асанова. Одна мысль, одно желание собрало в себе, как в фокусе, всю силу, всю волю Саши: не упустить врага, не просчитаться ни в чем.

Пыльные светляки плафонов по-прежнему убегали вперед. Ни ответвлений, ни подъемов, ни спусков. Можно подумать, что туннель прорыт сквозь землю.

Леонтьев, шедший впереди, вдруг остановился и поднял руку

— Дверь!

Рядом в бетоне чернела железная дверца. Низкая, заржавевшая так, что еле угадывались петли и замки, она, очевидно, давно не отпиралась.

— Куда же она ведет? — Саша нагнулся и потрогал железную ручку.

— Они не прошли через эту дверь?

Леонтьев тоже нагнулся и внимательно обследовал дверцу.

— Нет, ею не пользовались много лет.

Метров через сто линия плафонов оборвалась. Впереди была пустота.

— Сколько же мы прошли?

— Не меньше трех километров. — Леонтьев снова вынул фонарь.

Луч света нащупал на стене пыльный выключатель. Владимир подошел к нему, раздался щелчок, но свет не загорелся.

— Здесь, видимо, обрыв проводки.

Туннель кончился. Бетонная стена с отверстием посередине, в которое с трудом мог пролезть человек, возникла под лучом фонарика. Осветив проход, Леонтьев вполз в него и скрылся в глубине. Асанов последовал за другом. Ползти пришлось недолго. Проход раздался вширь и ввысь, и скоро уже можно было встать во весь рост.

Здесь все было иначе, чем в туннеле. Лучи выхватывали из темноты циклопическую кладку средневекового подземного хода. Направо был виден черный провал, налево — круто вверх уходили узкие ступени винтовой лестницы. Прямо впереди — глухая стена.

Владимир вынул записную книжку, вырвал двойной лист, поджег его и бросил в видневшийся справа провал. Бумажка падала, освещая влажные стены. Листок погас, не долетев до дна, осветив при последней вспышке блеск воды.

— Спуститься они не могли. — Асанов и Леонтьев начали подниматься по лестнице. С каждым метром она становилась все уже. Вскоре гладкие каменные плиты сменились темной кирпичной кладкой. Казалось, давно пора бы быть на поверхности, но лестница вилась все выше и выше…

Но вот в лицо дохнуло свежим ветром. Неожиданно показались звезды. Значит, конец подземелью! Асанова охватило беспокойство: враги могут уйти, унося с собой документы. Друзья остановились. В наступившей тишине наверху послышались неясные звуки. Теперь можно было различить два мужских голоса.

Асанов и Леонтьев поднялись на узкую неровную площадку. Они были высоко над землей. В стороне, на расстоянии полукилометра, рисовались контуры какого-то огромного здания. Александр узнал развалины королевского замка. Теперь он понял, куда они попали, — это был кафедральный собор, вернее, его развалины.

За порывами ветра с трудом можно было разобрать разговор двух людей, силуэты которых виднелись на фоне ночного неба.

— Ну, что ж, Вольф, пора кончать наш отдых и приниматься за дело. — Было видно, как при этих словах Брандта Вольф резко дернулся. — Там у себя, в Южной Америке, вы удивительно разжирели. Вы потеряли способность понимать простые вещи. Если мы с вами здесь, у черта на рогах, рискуем свернуть себе шеи, не говоря уже о том, что за нами возможна слежка, то все это вовсе не за тем, чтобы вернуться с пустыми руками.

— Но я боюсь. Я чувствую себя на краю гибели, мне все время кажется, что сзади на меня смотрят чьи-то глаза, — проговорил немец.

— Глупости, мистика. Нам осталось сделать еще несколько шагов, и мы у цели.

— Дальше я не пойду. Идите один, — угрюмо заявил Вольф.

— Вы должны беречь меня, Вольф, — сказал Брандт. — Разве вы забыли, как напутствовал вас мистер Эллиот. Если хоть один волос упадет с моей головы, вас найдут даже под землей. А мистер Эллиот никогда не отступает от своих слов. Ну ладно, — голос Брандта стал жесток, — пошли!

Вольф покорно поднялся.

С величайшей осторожностью шпионы полезли по крутому откосу, образованному проломом. На большой высоте, ночью, при сильном ветре это было рискованно.

Асанов и Владимир осторожно вышли из засады и очутились на площадке, только что покинутой шпионами. Подойдя к краю стены, они начали напряженно всматриваться.

Тем временем Вольф и Брандт поднялись довольно высоко. Внезапно сверху донесся радостный возглас Вольфа.

— Есть, есть!

— То-то, черт побери. А вы собирались возвращаться. Ну, живее, мы ведь до рассвета должны выбраться из этого дьяволова логова.

Вдруг все стихло. Фигуры наверху исчезли. Как ни всматривались друзья, они ничего не могли увидеть.

— Не понимаю, как сквозь землю провалились! — шептал Асанов.

— Понял! В этом месте из-за обвала стены нарушен ход. Они искали продолжение его и нашли.

Не глядя в пропасть под ногами, куда каждую минуту грозил сбросить их порыв ветра, Асанов и Леонтьев принялись карабкаться вверх, цепляясь за кирпичи, прижимаясь к стене. Метрах в десяти выше площадки, там, где кончалась лестница, показалось черное отверстие — продолжение потайного хода. Они не стали включать фонари и на ощупь протиснулись на лестницу. Теперь она вела вниз. Впереди послышались голоса. Уверенные в полной безопасности, Вольф и Брандт не боялись громко разговаривать.

Лестница все глубже уходила под землю, кирпич сменился гладким камнем. Друзья шли в полной темноте, не зажигая из предосторожности фонарей, ориентируясь по звукам, раздававшимся впереди.

За поворотом мелькнул желтоватый свет.

9

Низкое железобетонное помещение было освещено несколькими плафонами. В середине его и около стен стояли серые от плесени столы, диваны и кресла, заржавевшие сейфы…

— Вот здесь я когда-то работал, — задумчиво проговорил Вольф, указывая на массивный стол в углу.

— Неуютно, — заметил Брандт, поеживаясь и осматриваясь. Какого черта вам понадобилось залезать в такую дыру?

— Хм… Я имел великолепную резиденцию на Гроссфридрих-штрассе, но это убежище, как видите, абсолютно надежно. Мы перебрались в него в 1944 году.

— Есть ли выход отсюда, кроме того пути, которым мы прошли?

— Был, он взорван нами в апреле сорок пятого. Колокольню мы использовали в качестве наблюдательного пункта.

— Однако, Вольф, — голос Брандта стал жестким, — где там ваши бумажки, доставайте!

Вольф медленно подошел к стене, достал из кармана Монету и в одном месте провел ею по невидимой полоске. Открылся потайной сейф, о существовании которого до этого было бы невозможно догадаться. Через секунду в руках Вольфа появился зеленый кожаный портфель.

— Ключ потерян, придется резать, — с сожалением проговорил он.

Брандт вынул из кармана носовой платок, тщательно протер им край стола, положил портфель и рядом большой блестящий портсигар. Вольф, с нетерпением посматривающий на манипуляции своего спутника, не выдержал:

— Какого черта, Дэнни! Идемте скорее, ведь через пару часов рассвет. Мы только-только успеем выбраться из колодца.

— Терпение, мой друг, терпение, — засмеялся Брандт. — Ведь не хотите же вы, чтобы первый попавшийся постовой милиционер, случайно задержав нас, отобрал бы этот портфель.

— Что вы хотите сказать?

— А вот что! — Брандт ловко укрепил на столе миниатюрную магниевую лампу и только тогда осторожно перочинным ножом взрезал зеленую кожу портфеля. Так же осторожно он вынул из него пачку тонких папок, большой, сложенный вчетверо лист плотной бумаги и несколько писем.

— Аккуратно сделано! А что это за письма?

— Моя переписка с фюрером, — с гордостью ответил немец.

— Ха! Я, как последний дурак, под видом штукатура ремонтировал девять лет назад вашу виллу от подвала до чердака и чуть не попался под конец. Почему вы не сказали мне при первой встрече, что папка не в вилле?

— Если вы помните, — усмехнулся Вольф, — у нас тогда не было времени для беседы.

— Да, эти дьяволы тогда задали нам работу. Однако за дело!

Брандт вынул из папок и разложил на столе листы бумаги, развернул карту и сделал несколько снимков микрофотоаппаратом, вмонтированным в портсигар. Вольф, наблюдая за его работой, заметил иронически:

— Постовой милиционер, конечно, не догадается, что в портсигаре — фотоаппарат.

— Если милиционер все же арестует нас, — проговорил Брандт, поджигая листки и карту, — он не получит ничего: я брошу портсигар на землю, и все сгорит в нем. О, мой портсигар — волшебный. Вот смотрите!

Вольф подошел и увидел, как откинулся крохотный диск в боковой стенке и появился ствол миниатюрного пистолета.

— Аптечка первой помощи. — Брандт рассмеялся. — Пуля с булавочную головку, но продырявит рельс… Послушайте, Вольф, а где же план захоронения сокровищ?

На этот раз рассмеялся Вольф. Смех его был хриплый, лающий.

— Ваш портсигар навел меня на забавную мысль.

— Какую же? — в голосе Брандта мелькнула тревога.

— Видите ли, я подумал: там, где пройдет один, не всегда удобно пройти двоим.

— Я не понимаю? — Брандт пристально посмотрел на Вольфа.

— Так вот, друг мой. Я не скажу вам сейчас, где сокровища. Я не хочу получить пулю в спину из этого изящного “портсигара”. Вы доставите меня домой в мою “Ночную розу”, я отмечу на схеме, которую вы сфотографировали, интересующие вас места. После этого вы вернетесь сюда и будете делать все, что вам угодно.

— Черт бы вас побрал! — В голосе Брандта явно выразилось разочарование. С минуту он молчал. Мгновенно оценив обстановку, он понял, что проиграл:

— Согласен. Пошли.

10

Бесшумно приблизившись к низкой железной двери, ведущей в подземную канцелярию Вольфа, Леонтьев и Асанов внимательно наблюдали за действиями шпионов. Силы были равными, но на стороне друзей — внезапность.

Вот Брандт перешагнул высокий порог, за ним Вольф. Асанов молча, изо всех сил ударил Вольфа по голове рукояткой пистолета, Леонтьев направил оружие на обернувшегося Брандта:

— Руки вверх!

— Портсигар! — отчаянно крикнул Асанов. Все, что произошло дальше, заняло секунды. Брандт по одному возгласу узнал Асанова. В натренированном мозгу разведчика молнией сверкнула мысль: если тут Асанов, значит, русские знают о нем все. Еще миг — и микропленка со снимками плана кенигсбергских подземелий окажется в их руках. Выработанная годами привычка делать хорошую мину при плохой игре не отказала и сейчас. Она помогла привести в исполнение то, в чем несколько минут назад заподозрил его Вольф.

— Чудеса! — воскликнул он, улыбаясь. — Мы словно не расставались с вами, Александр. На этот раз я подчиняюсь вам…

Не обращая внимания на слова Леонтьева и сделав вид, что он хочет передать портсигар, Брандт протянул правую руку, держа ее как-то на отлет. В ту же секунду раздался резкий, точно удар бича, щелчок. Следующим движением Брандт рассчитывал уронить портсигар на пол, чтобы тот сгорел, но Леонтьев опередил его. Быстрым ударом он выбил портсигар из рук шпиона и подхватил его на лету. Пальцы Брандта застыли в воздухе.

— Игра окончена! Руки вверх! Не вздумайте сопротивляться. Стрелять будем без предупреждения, — проговорил Владимир, опуская портсигар в свой карман.

Брандт медленно поднял руки, фигура его сразу обмякла, лицо побледнело.

Асанов обыскал Брандта, забрал у него фальшивые документы, во внутреннем кармане пиджака нашел ампулы с ядом, которыми шпион решил, видимо, не пользоваться. Затем он осмотрел неподвижно распростершегося Вольфа. Игловидная пуля, выпущенная из портсигара-пистолета, попала в голову немцу, пробила ее насквозь и застряла в цементном полу.

Загрузка...