«Я ухожу, как воздух между пальцев…»

Слышь, Андрюха! Помнишь, мы говорили с тобой и Седовым: ребята, если что — сразу устремляемся к Чистому Свету. Особенно Седов любил по радио у меня в передаче читать «Тибетскую книгу мертвых». — Близится время ухода твоего из этой яви, — слышался из радиоприемника его загробный голос. — Ты покидаешь этот мир, но ты не одинок: смерть приходит ко всем. Будь внимателен. Соберись. Гляди, слушай. Скоро увидишь ты предвечный Чистый Свет. Перед тобой распахнется невероятный простор. Ты будешь плыть как пушинка, свободно, один. Не отвлекайся, не ликуй, не бойся. Это миг твоей смерти, — сообщал он оцепеневшим радиослушателям кухонных приемников Советского Союза. — Используй смерть, ибо это великая возможность. Сохраняй ясность мыслей. Пусть любовь твоя станет бесстрастной. Хорошо если кто-нибудь прямо в ухо отчетливо прочитает такие слова: «Ты сейчас в Предвечном Свете, пробуй остаться в том состоянии, какое испытываешь».

Это ж наша настольная книга любимая. После Юрия Левитанского. Пицунда. Семинар молодых писателей. В столовой пока еще незнакомый Седов «случайно» садится за мой стол, расфокусированным взором даоса поглядывает на меня, предчувствуя, наверно, какая важная это встреча в нашей жизни, однако, по молодости, не веря, что в жизни, в принципе, могут быть важные встречи.

Внезапно в дверном проеме веранды возникают очертания странного существа, инопланетянина, Лик Божий явственно проступал сквозь его лицо, сиянье сини окружало его. Слегка улыбаясь, лавируя между столами, спокойно глядя мне в глаза, он направляется к нашему столу.

В тот май тебе было двадцать пять, мне тридцать три — у меня семья, дети, собака. Я почувствовала, что я Ассоль с полностью состоявшейся судьбой, когда вдруг на горизонте возникли алые паруса. — Это мой друг. Красавец, правда? — сказал Седов, заметив мое ошеломление. — Я таких красавцев нигде больше не встречал. — Вот и я тоже не встречал таких красавцев, как я, — сказал ты, подсев к нам. — Серьезно говорю, — продолжал ты. — Ведь мы с Седовым решительно покончили с ироничностью. Совсем. А то даже пукнуть не могли.

Иронично не получалось, а просто, без затей — как-то душа не лежала. Прямо живот стал дуться. …А тебе нравится, как он пишет?

— Нравится, — твердо говорю я. — Она ничего не читала, — сказал Седов. — А говорит, что нравится. Молодец. Мне тоже нравится, как она пишет. Хоть я и не читал. — Да большинство писателей лучше не читать, чтобы сказать, что они хорошо пишут, — заявил ты. — Чтоб так сказать про этих писателей, — говорю, — им лучше было бы и не рождаться. — Конечно! — ты обрадовался. — Так и говорили бы: «Если б Маринка Москвина родилась, она бы такое написала!..»

Час пробил. Мы, трое, встретились.

Без путевки, без приглашения ты приехал в Пицунду к Седову, который в то время работал дворником на московском Рождественском бульваре, и его торжественно пригласили на этот приморский семинар в награду за эпохальные сказки «Про мальчика Лешу, который превращался во все-все-все».

Со свойственной тебе непринужденностью («не на нашем уровне волноваться, где мы будем спать и что мы будем есть») ты мгновенно просто так получил и стол и кров, все до одной женщины Пицунды просто ахнули, не хуже моего, увидев тебя — в голубом джинсовом костюме прогуливающимся по берегу, май, море, розы, песчаный пляж, кофе по-восточному в «Правде», виски со льдом в Доме творчества кинематографистов, красное вино домашнее льется рекой…

— Это наш семинарист? — недоуменно спрашивал руководитель семинара Сережа Иванов, наблюдая, с каким размахом ты получаешь абсолютно несанкционированные удовольствия от жизни.

— Это мой лучший друг, — отвечал ему Седов.

— Где этот подонок Антонов? Я что-то по нему соскучился, — спрашивал потом Сережа Иванов, когда долго тебя не видел.

Ты улыбался, обнимал его, с любовью отвечал:

— Где Лермонтов? И где Пушкин? Отчего мы живем теперь в мире Ивановых? Справедливости ради надо отметить, что в Дом творчества писателей вы с Седовым не груши приехали околачивать. Седов в авоське привез с собой печатную машинку поэта Володи Друка. И вы неустанно трудились над эротическими притчами под названием «Новеллы о любви и смерти», страшилками про Ленина и Сталина, а также матерными хокку, публично оглашая их перед смущенными молодыми детскими писателями, съехавшимися в Пицунду со всего Советского Союза.

Помню ваше «японское» трехстишие:

Вы эпатировали все побережье, хватали без разбору девушек за задницы, дико танцевали — одинаково обстриженные, чем-то ужасно смахивающие друг на друга, уж слишком нежные и утонченные на вид, то ли вы голубые, то ли сумасшедшие, полностью непредсказуемые — от вас что угодно можно было ожидать.

Вы нарочно просили меня:

— Почитай что-нибудь.

Я читаю, стараюсь. А вы:

— Х…ня какая!

— Меня чуть не стошнило несколько раз!

Вспомни, вспомни, как вы доводили меня до слез. Как орали на всю столовую:

— Маринке Москвиной муж изменяет!!!

Однажды ночью я гуляла у моря. На берегу туман. Море: ш-ш-ш!.. Смотрю — вы идете вдвоем. Вы шли и тихонько пели — то ли пели, то ли молились. Увидели меня:

— Крокодил! — замахали. — Иди сюда! Потом опустились с головой в туман и двинули ко мне на четвереньках. Я села к тебе на спину, и мы поехали вдоль берега в этом тумане. Море: ш-ш-ш! Небо в звездах. Стоит ли говорить, что эту ночь я не забуду никогда?

Про тебя ходили легенды, что ты был манекенщиком у Зайцева. Что ты экстрасенс, целитель, ученик Джуны. Этакий герой из кинофильма Отара Иоселиани. — Хотел бы я посмотреть, — говорил умудренный жизненным опытом Седов, — каким будет Андрюха, когда станет взрослым. Наверное, деловой, в костюме, с дипломатом…

Впрочем, на свое выступление Серега пришел в твоих джинсах голубых, в твоей куртке и даже в твоих ослепительно белых носках. Он ведь всегда снимает ботинки на светских раутах, особенно на сцене. Так что Седов был просто неотразим.

Гордясь другом, ты сидел в первом ряду — в его трениках с вытянутыми коленками, в его разношенных сандалиях на босу ногу и в его майке с нотами и словами песни «Я люблю тебя, жизнь!» на груди.

Седов имел оглушительный успех. Все так хохотали, так радовались. Отныне он сделался признанным гуру в детской литературе и стал всех поучать: — Полегче, полегче, — говорил нам Серега. — Сказочный ход и — прямое попадание от бога. Как начнешь требовать, ничего не выйдет.

— Надо быть «злей» на сюжет! — говорил он, дописывая мои сказки. — Тут надо как? Бить, бить, бить в одну точку, а потом — раз! И перевернуть все с ног на голову!

Там, в Пицунде, Юрий Кушак подарил мне книжку своих стихов. Вы схватили ее, полистали высокомерно… Кушак был руководителем поэтического семинара. А все на свете семинары, — вы говорили, — это когда зрелые дебилы учат жизни дебилов начинающих.

Ты начал вслух читать:

— Я открыл для себя Кушака! — сказал ты, потрясенный. И мигом сочинил:

— Да! Хорей у Кушака больше ямба Маршака!.. — двусмысленно подтвердил Седов.

С этими стихами вы ввалились в номер к Юрию Кушаку, приплясывая, без стука, обняли его и по очереди благодарно прижали к груди.

Из знаменитостей в Доме творчества отдыхал Владимир Леви. Ты заинтересовался. Долго разглядывал его биополе. Пришел к выводу, что аура у Владимира Леви — черная и прозрачная.

Владимир Леви с этой своей черной аурой, как ни в чем не бывало, ухаживал за моей подружкой Светкой. Они о чем-то поспорили — «на желание». Светка приходит ко мне и говорит:

— Загадай какое-нибудь желание? А Леви исполнит.

Я говорю: — Попроси, чтоб Седов с Антоновым меня никогда не забыли. — Не трать желание, — сказал Седов. — Мы тебя и так не забудем. — Тогда пусть в нашем туалете появится туалетная бумага!

Часа не прошло, смотрю: на холодильнике — рулон туалетной бумаги. И надпись: «Марине от Леви». Я это долго расценивала как чудо. А спустя много лет узнала, что ее Седов с Антоновым купили.

Седьмого мая у Светки был день рождения. Все собрались, выпили вина. Ты и Седов на протяжении часа неутомимо приплясывали (как последние идиоты) и распевали частушки типа: «…В общем, неудобно, зато бесподобно…» Вы уморили нас народным фольклором.

Потом ты сел за стол, помолчал и вдруг запел в тишине, знаешь, я всегда это вспоминаю, как очень важный момент, судьбоносный для нас, так ты тогда запел — лучше всех на свете, ты слышишь или нет? Глаза закрыл, поднял вверх указательный палец, вроде акцентируя каждую строку, каждый вдох этой песни и каждый выдох, ее простор и пустоту. Мне даже страшно за тебя стало. Будто ты пел о своей смерти.

— А первая пуля… А первая пуля… А первая пуля, дура, ранила коня… А вторая пуля… А вторая пуля… А вторая пуля, дура, ранила меня…

Потом все напились, бузили ночью на крыше. Толстый Колька Ламм завалился к нам со Светкой в номер и занял мою кровать. Мы пытались его вытолкать, но он с огромным артистизмом изобразил сердечный приступ. Стал издавать какие-то ужасные предсмертные хрипы. Мне пришлось лечь на кожаном диване в коридоре.

Помнишь, наутро я, ты, Воскобойников с Наташей, Коля Ламм и Яхнин поехали за пивом? И я попросила фотографа снять нашу компанию, хотя все были с похмелья. Я забралась на голубого слона из папье-маше. Ты встал рядом. Я взяла тебя под руку.

…И теперь ты, Андрюха, всегда со мной, даже смерть не разлучит нас.

Кстати, знаешь, что наш Колька Ламм четыре года назад вдруг внезапно умер от инфаркта? Пришел домой, вроде все нормально. Лег спать. А ночью приступ.

Промозглым зимним деньком проводили мы его, совсем не таким лучезарным, каким мы запечатлены на фотографии в Пицунде.

Недавно иду по Новодевичьему кладбищу. Вижу, на центральной аллее — справа Федор Иванович Шаляпин, а слева — Ламчик: большой улыбающийся портрет — веселый, бородатый, добродушный. Там похоронен Анькин дедушка — профессор. Он его и приютил.

Я рассказала Седову, а Серега — с уважением:

— Наш Колька Ламм, он всегда хорошо устроится.

В Пицунде началась предотъездная суета.

— Хаос. Нет гармонии, — сказал ты задумчиво, встал и все надел на себя свое, явно собираясь отправиться в какие-то неведомые нам прекрасные дали.

Я очень испугалась, что мы больше не увидимся. И попросила у тебя фотографию на память.

— Держи, Маринка, — сказал ты. — Даже не одну, а три! — и в порыве великодушия протянул мне три одинаковые фотокарточки «три на четыре» — на что ты там сфотографировался перед отъездом в Пицунду? На пропуск на завод?

Из окна я видела сквозь цветущее гранатовое дерево, как ты сел в автобус и уехал.

— О, благороднорожденный, в тот момент, когда твое сознание отделилось от тела, ты должен увидеть сияние Чистой Истины, неуловимой, сверкающей, яркой, ослепительной, чудесной, величественной, лучезарной, похожей на мираж, который непрерывным пульсирующим потоком пронизывает весенний пейзаж. Не пугайся его, не страшись, не ужасайся — это сияние твоей истинной сущности. Познай его, и тогда серебристый свет будет сопровождать тебя повсюду, — читал Седов у меня в радиопередаче на «Радио России», после чего мою авторскую программу прикрыли на время, а редактора Жанну лишили квартальной премии.

Вдруг, уже в Москве, ты звонишь и говоришь: — Ну-ка переведи мне кое-что на английский язык. Это мое заявление в посольство Норвегии, — почему я решил туда поехать и остаться. — Но я не хочу, чтобы ты уезжал! — говорю. Я страшно обрадовалась, что ты позвонил. — Тогда все в твоих руках, — ответил ты. — Можешь так перевести, чтобы никто ничего не понял.

Мы встретились в гостях, и тебе не понравился один мужик, незнакомый нам, слишком уж чернобородый и черноглазый. Ты раздул ноздри и неожиданно разозлился:

— Смотри, в каком коконе сидит человек. Я могу этот кокон раздолбать в один момент. Могу сглаз навести, порчу!..

Но ограничился тем, что, когда этот бедолага встал из-за стола и оказался нечеловечески великанского роста, воскликнул восхищенно:

— Ну, ты длинный — обосраться можно!..

Хотя вряд ли тебе удалось бы кого-то сглазить. Ведь ты настоящий белый маг. Уж я-то в этом деле разбираюсь. Чтобы от тебя особо не отставать, я специально ходила на курсы экстрасенсов.

Помнишь, я, ты и Седов были у Володи Друка на новоселье? И Вовкина жена, Ольга, — у нее всегда какая-то тяжесть на душе, — попросила меня поправить ей биополе и научить заряжаться от космоса. Мы удалились в отдельную комнату, она уселась на табуретку, а я стала кружить над ней, расправив крылья, размахивая руками и произнося волшебные заклинания.

Ты заглянул в комнату, улыбнулся и вышел, закрыл дверь.

На обратном пути ты сказал мне: — Махать руками, это ерунда. Даже Кашпировский не машет руками, а только сидит и пялится с экрана. — Представляю, — ответила я, — какое на Ольгу это произвело бы неприятное впечатление. — А ей можно вообще ничего не говорить, — сказал ты. — Даже к ней в гости не ходить. Села у себя дома на кухне и сделала свое дело. Это как нищему незаметно положить в карман рублик.

Однажды мы возвращались от Седова — был жуткий снегопад. Мы зашли в телефон-автомат, ты кому-то хотел позвонить. И вдруг начали сочинять сказочную повесть, как один Пахомыч, ему тоже надо было из города позвонить по серьезному делу, заходит в автомат, набирает номер. «Бум-бум-бум!» — ему постучали монеткой в стекло. Тот обернулся, а за ним в очереди… черт-те кто за ним стоит!

— Вы попали в волшебную страну, — сказали Пахомычу в трубке. Он выходит, а мир вокруг него разъезжается по швам. Мы вышли из автомата, снег в глаза, не видно ни зги! Какая-то пушкинская мела в тот вечер метель! И неожиданно из снежной мглы крикнули:

— Челентано!

Ты остановился.

Так я узнала про это шикарное прозвище.

Мы везде гуляли втроем, весной, осенью, зимой ходили по бульварам, полная расслабленность, вы с Седовым все время хотели — то театр сделать, то кино…

— Мы могли бы делать кино, — ты говорил, — собрать несколько живых людей и сделать. Как эти англичане — трое — всех оскорбляют и смеются надо всем, что свято для Англии. Берут, например, спор протестантов и католиков: можно или нельзя пользоваться противозачаточными средствами. Сюжет такой, — рассказываешь ты. — В огромной комнате двадцать человек детей. Входит изнуренный человек и говорит: «Дети мои! Ужасное известие». Все: «Папа, папа! Что случилось?» «Меня лишили работы. И теперь я не смогу вас кормить. Придется мне сдать вас на медицинские эксперименты. Другого выхода нет». Мать постоянно стирает, изнуренная. Ее играет мужик. «Есть выход, — говорит один мальчик. — Оторвать тебе, папа, яйца». «Нет, — возвышенно говорит отец. — Что бог подвесил, должно висеть». С песнями идут дети на медицинскую экспертизу. Там протестанты и католики спорят — пользоваться презервативами или нет. С религиозной точки зрения.

Так мы болтались иногда целыми днями и строили прожекты. То зайдем в ТЮЗ — на «Елизавету БАМ» — кто-то тебе оставил контрамарку. Ты шагаешь по улице, залитой солнечным светом, будто на подиуме — в новенькой кожаной куртке, знакомым девушкам в иномарке небрежно махнув рукой, а мы с Седовым стоим и глядим на тебя восхищенно:

— Тибул, — говорит Седов.

Ты проходишь в кассу.

— Вам сколько контрамарок? — спрашивают у тебя, хотя билеты распроданы на год вперед. — Одну?

— Три!

Седов снимает сандалии, забирается с ногами в бархатное кресло на первом ряду. Естественно, больше десяти минут сидеть и смотреть, как играют другие актеры, вы не можете. И вот он опять надевает сандалии, и мы направляемся в «Пингвин», где я покупаю на всех мороженое — нам с Седовым — банановое и ванильное, а тебе — шоколадное и малиновое. Идем — едим вафельные рожки, встречаем знакомых, даем откусить. Мы тогда очень много знакомых встречали на улице, где они все?..

Как-то раз повстречали композитора Шаинского. Я с ним делала передачу на телевидении, он меня увидел, стал рассказывать, что сочинил серьезное музыкальное произведение (а то за песни маловато платят!). И уже исполнил его с оркестром во Владивостоке.

— Очень большое! И очень серьезное, — для пущей важности повторил крошечный Владимир Шаинский, горделиво поглядывая на тебя снизу вверх. — Я его назвал «Клавир».

— …Хорошо темперированный? — спросил ты участливо. — Ну, желаем, чтобы ваши доходы, — сказал ты ему на прощание, — выросли крупнее дальневосточных крабов!..

А иной раз закатимся на какой-нибудь литературный семинар… Помнишь, в Доме детской книги читали трагический рассказ, как один негодяй собрался утопить котенка. И все никак у него не получалось. То одно помешает, то другое.

— Тут надо так, — сказал ты. — Вот он решил, значит, извести своего котенка, но это было невозможно. То он себе руку отрубил, когда хотел его топором зарубить, то камнем ногу себе перебил в трех местах. Еще разные попытки предпринимал на протяжении рассказа, практически всего себя изувечил. А котенок рос, рос и вырос большим пушистым котом, который очень любил своего хозяина…

Как-то на Чистых прудах встретили твоего приятеля Дика, дворами, дворами пошли к нему в гости, он сторожил черную лестницу в Булгаковском доме на Садовой.

— Если кого-нибудь будут убивать, — сказал Дик, — я крикну и вспугну.

Выселенная квартира, опустевший гулкий «коммунал». Сели пить чай ни с чем. И ты поведал нам страшные древнегреческие мифы про ваши раскопки в Тамани, как ты пошел за вином, притащил десять литров, выпили, вдруг явился какой-то субъект и начал оскорблять археологов. Те погнались за ним с лопатами, пока он не прыгнул с обрыва и не исчез в клубах пыли.

Тот пошел, набрал уголовных элементов, ночью прикатили. Все спали в домике, ты в палатке на улице, а товарищ твой, голый, дремал безмятежно в кустах сирени. Видишь, как я запомнила все в деталях? Они тебя побили, но ты не очнулся. Тогда побили в кустах сирени твоего голого товарища. И двинулись в дом убивать остальных. Но пока они закурили и стали думать, кого убивать, кого нет, прибежал Телюшин с саперной лопатой, встал в дверях — тоже голый, естественно, — и закричал: «А ну подходите! Сейчас всех буду убивать!!!»

— А от страха и волнения, — ты рассказывал, — у него началось непроизвольное мочеиспускание. И вот стоит такой — голый, ссущий, с саперной лопатой. Те поняли, что мы нормальные ребята и пошли на попятный. А он: «Нет!!! Подходи!!!»

Потом мы с тобой забрели в ЦДЛ. А там вечеринка. Юрий Коваль, Сергеев Леня. Ты затих, ушел в себя, а потом и весь ушел — я видела, как ты уходил по Никитской, сначала медленно, как бы: догоняй! — с горящей в темноте сигаретой, потом незаметно убыстрил шаг — перешел через дорогу, свернул за угол дома и исчез.

Ты прекрасно приходил и — не прощаясь, не оборачиваясь, — уходил:

— Я ухожу, как воздух между пальцев, — ты говорил.

Втроем гуляли мы в Ботаническом саду.

— Ну? Куда пойдем? — спросил Седов на развилке дорог.

Ты посмотрел на небо: — Вверх. И разлететься в разные стороны.

— Ты умер, пойми это. Будь осторожен и внимателен. Не спеши. Не пугайся.

Тело, которым ты сейчас обладаешь, оно не из плоти и крови, поэтому, оглядев себя, мы обнаружим, что стали прозрачными, что наше тело — всего лишь игра света, бликов. Ты не стеснен плотью, ты можешь проникать сквозь толщи стен, скал и даже гор. Теперь ни звуки, ни видения, ничто не причинит тебе вреда: ты больше не подвержен смерти. Стоит распознать это и не испугаться — вмиг придет спасение. Откроется тайная тропа…

Муж мой Леня уехал в Америку, у него в Вашингтоне выставка. Вдруг телефонный звонок: незнакомый голос — издалека, пробиваясь сквозь помехи.

— Маринка, это Антонов. Запиши адрес, я в больнице, возьми меня отсюда.

Ты попал в больницу с ножевым ранением, рана слева на шее, лезвие каким-то чудом не задело сонную артерию.

Я приехала. В палате семь человек. Сам бледный, забинтованный, еще раз повторяю — чудом оставшийся в живых, мне шепчешь на ухо:

— Смотри, у моего соседа аура — как траченная молью. Не биополе, а зубчатая кремлевская стена. Маринка, забирай меня скорей. Иначе сколько ж я могу тут находиться?..

Как я решилась?!! Мы ехали в метро в час пик — никто не согласился нас подбросить до «Красногвардейской». Зима, куртку мы твою не нашли, ты едешь в моем свитере, стоя, в переполненном вагоне.

Я тогда спросила у тебя: что ты думал, когда это случилось? Какие-нибудь мысли были?

— Конкретно — нет, — сказал ты. — Мысль была одна — жить. Больше ничего. Видимо, прошел какую-то серьезную кармическую отработку.

Да, мощный у тебя, Андрюха, ангел-хранитель. Надеюсь, он тебя охраняет и там, на тех путях, по которым ты движешься сейчас. Но тогда он меня гонял и в хвост и в гриву. Клянусь, мое дело — сторона в этой истории. Бинты, мазь Вишневского, стирка, готовка, массаж — курс реабилитации по полной программе. Всю меня без остатка ОНИ бросили на это предприятие.

Ты медленно приходил в себя. Всклокоченный, небритый, забинтованный, в моей тельняшке, в бабушкиной душегрейке, как раненый моряк с подорванного врагами эсминца, неделю лежал на диване и неотрывно смотрел телевизор. Даже ручку переключателя отломил, к возмущению моего ребенка.

В сортире у меня базировался толстый том «Мокшадхармы». Я его старательно изучала: «На печаль, страх, высокомерие, порожденные заблуждением, счастье-несчастье Я гляжу, как зритель в мире; Богатство, желание оставив,

почитывал там и ты тоже, а что тебе оставалось? — Однако! Какие книги прорабатываешь в отхожем месте, — заметил ты иронично. — Вот интересно, после смерти мы с тобой окажемся в одной тусовке?

— Хотелось бы, — ответила я с надеждой. — Могу себе представить, — проговорил ты царственно, — сколько тебе таких «Мокшадхарм» еще придется проштудировать, прежде чем удастся туда попасть.

Впрочем, за то время, что ты со мной вел общее хозяйство, мы написали мюзикл — про Каина и Авеля. Там была фраза, мы гордились ею:

Седов нас похвалил.

Когда тебе стало полегче, ты встал с дивана, принял душ, побрился, надел все мужа моего Лени — и, уходя, произнес на пороге с улыбкой:

— Вот мы с тобою и пожили вместе…

Больше этой одежды никто никогда не видел, в том числе и ты.

— Я перерыл все антресоли, — сказал ты чистую правду. — И ничего не нашел!

Видимо, предназначенье мое в твоей жизни сбылось, исполнилось именно так, как это было задумано свыше, ибо мы с тобой больше почти не виделись.

Иногда я звонила тебе и спрашивала:

— Андрюха, ты меня узнаешь?

— Только последний дурак может не узнать тебя, — отвечал ты.

Редко-редко звонил и ты мне, и мы разговаривали, будто ты ушел от меня лишь вчера, а не много лет тому назад.

Кстати, что интересно, ты, такой необязательный, всегда приходил на выставки к Лене, когда мы тебя звали. И очень удивлялся, почему такой великий художник на протяжении многих лет рисует, лепит, из камня вырубает, льет из стали, во всевозможных формах созидает какую-то большую красную ногу с маленькой головой, которую он зовет даблоид?

И вот на одной из последних твоих фотографий — стоишь ты с так и неразгаданным тряпичным даблоидом под мышкой на фоне громадного желтого флага с такою же красной ногой, и с обеих сторон окружают тебя картины на стенках с изображениями опять же — ноги с головой.

Я разве не говорила тебе? Это двойной иероглиф Пути, плотно заполненного семенами всех сил и вещей вселенной, того самого Пути, который волнует Леню Тишкова не меньше, чем он волновал и манил всегда нас — меня и Серегу Седова, а также Андрюху Антонова по прозвищу Челентано.

Ты бережно держишь даблоид, и Леня фотографирует тебя — для меня.

Летом ты построил дом на берегу моря в Лазаревском, неподалеку от твоей любимой Тамани, и около дома разбил цветущий сад.

— Я вырыл цветущую акацию в диком месте, посадил у окна, и она продолжает цвести, представляешь? Ты, конечно, приедешь с Седовым туда? Я тебе все покажу — и балкон, и камин… Ты звонил в середине сентября. А в середине октября ко мне пришел Седов, принес нам с Леней лекарства, мы заболели, и говорит:

— Вот, лечитесь и никогда не поступайте так, как некоторые…

— Что, кто-то умер? — спросил Леня.

— Да, — ответил Седов.

— Кто? — я спрашиваю.

— …Андрюха.

Свет померк. Я увидела, как это бывает на самом деле. НЕ фигурально говоря. Билли Пилигрим, Певчий Дрозд, Маленький Принц, Теофил Норт — все они умерли в этот момент. Такие дела.

— Тебе покажется, что я умираю, но это неправда, — услышала я голос кого-то из них, не разобрала, кого именно. — И когда ты утешишься (в конце концов всегда утешаются), ты будешь рад, что знал меня когда-то.

Но эта история еще не окончена.

Слышь, Андрюха, я буду упорно штудировать всякие духоборческие книги, чтобы, в конце концов, оказаться, по крайней мере, поблизости от той тусовки, где можно встретиться с тобой. Хотя ты сам ничем подобным себя тут не утруждал, спокойно обходясь поэтом Юрием Левитанским, подаренным тебе и мне в свое время Серегой Седовым.

Твой томик Левитанского — один из наших трех — дала тебе с собой твоя жена Ленка в комплекте с перочинным ножом и флягой на всякий пожарный случай, в ту дальнюю дорогу, где один Бог знает, что может пригодиться.