Лариса

В половине одиннадцатого Диме позвонила Лариса и сказала, что через час подъедет и останется до утра.

Лариса была исключительной женщиной. Сорок-сорок два, тициановская красавица, которую немного портит лишь избыточная провинциальность и пяток лишних килограммов. Будь Дима Папой Римским или Патриархом Московским и всея Руси, он канонизировал бы ее при жизни. Без сомнения, впав в маразм, он забыл бы эту особу последней из своих женщин.

…Когда Дима узнал, что даму, в четвертый раз согревавшую его постель, зовут Ларисой Константиновной, он засмеялся: так же звали двух его скоротечных жен – вторую и третью. Из сказанного можно сделать вывод, что он четыре раза спал с незнакомой женщиной, но это не так. В момент знакомства она, конечно, назвала свое имя, но Дима пропустил его мимо ушей, и достаточно долгое время, не желая красноречивой своей забывчивостью травмировать женщину, легко обходился без него.

Лариса – это что-то. Тайфун, неколебимая скала, вечная жизнь, зеркало русской революции, чудесным образом выживший выкидыш перестройки. Первую их ночь забыть невозможно. Они договорились на субботу, на восемь вечера. К этому времени Дима накрыл стол, нажарил отбивных, все пропылесосил и даже протер полированную мебель и зеркала (и холодильник, и плиту). Шампанское было на льду – он раскошелился на французское, – огромная роза пламенела в хрустальной вазе, в воздухе витал бархатный Дасен. Звонок раздался ровно в восемь. Но не дверной, а телефонный.

Звонила она. Сказала, что не может во вторую встречу лечь в постель с малознакомым мужчиной, что надо ближе узнать друг друга, и потому завтра приглашает его на Крымский вал на персональную выставку художника N. Дима, с большим трудом взяв себя в руки, сказал, что у него накрыт стол, все, что надо, холодится, а что надо – греется, и потому она должна перестать кокетничать и срочно ехать к нему. А с постелью они разберутся по ходу дела, да, да, разберутся с помощью тайного голосования, причем ее голос, как голос гостьи, будет решающим.

Говорил Дима резко и Лариса, выкрикнув, что ошибалась в нем, бросила трубку. Злой, он открыл французское шампанское, злорадствуя, долил в него спирту, долил, чтобы опьянеть скорее. Выпив фужер, пошел в ванную и дал волю рукам.

Она позвонила, когда Дима, совершенно опустошенный, омывался. Позвонила в дверь. Открыв, он едва сдержался, чтобы не отослать гостью по известному адресу. Дело решили лаковые полусапожки на никелированных каблучках-гвоздиках – они не позволили ему (буквально не позволили) закрыть дверь и единолично заняться отбивными.

И, вот, она в квартире, сидит в кресле напротив. Дима молча слушает такое, что душа его вянет.

В Приморье, в Арсеньеве, семнадцатилетней, она вышла замуж за лейтенанта, только что из училища. Скоро он облучился, запил и к началу девяностых годов дослужился лишь до капитана, постоянно ее за это упрекая. Сына взяла в детдоме. Он вырос и стал шофером, постоянно попадавшим в аварии, терявшим груз, кошельки и мобильные телефоны. Тем не менее, женился и женился безусым на девушке, не умевшей работать и страдавшей пороком сердца. Болезнь унаследовала долгожданная внучка Настенька – "такая живая, такая непоседливая девочка!"

Когда Лариса рассказывала, как муж, уволившись в запас, ушел к другой, но через месяц приехал в инвалидной коляске, парализованный после кровоизлияния в мозг, из Запрудни (это недалеко от Дубны, там Лариса купила домик для своих домашних) позвонила невестка и, плача, сказала, что у Настеньки опять остановилось сердце – лежит вся мертвенькая, – и они не знают, что делать. Лариса разрыдалась, стала объяснять, причитая, как привести девочку в себя.

Дима сидел злой. Вот этого – чужого горя – ему как раз и не хватало. У самого полный короб и маленькая коробочка.

– Знаешь, Лора, либо ты перестаешь мне рассказывать о себе, напиваешься и ложишься в постель отдыхать, либо автобусы еще ходят, и ты сможешь добраться до Измайлова и рассказать все это своей сердобольной хозяйке, дерущей с тебя сто баксов за угол и сломанный сливной бачок, – предложил Дима, когда она, отложив мобильник, принялась вытирать слезы и все такое.

– Ты жесток… – сказала, спрятав платок.

– Напротив, слишком мягок, чтобы выносить такое.

– Давай тогда напиваться, – вздохнула она и направилась в прихожую снять плащ и сапожки.

Успокоившись и поев, Лариса (к этому времени он напрочь забыл ее имя – было от чего!) рассказала, как, продав в Арсеньеве все, приобрела дом в Архангельской области, как мучилась с десятью коровами, мужем и внучкой инвалидами, недотепой сыном и неумехой невесткой, как потом его спалила, чтобы купить на страховку халупу в Московской области. Он подливал ей шампанского, и, выпив, всякий раз она удивлялась его сухому вкусу и крепости. Уже раскрасневшаяся, похвасталась, что теперь работает на хорошем окладе в Арбат-Престиже (в Атриуме, у Курского вокзала) и большую часть денег посылает в Запрудню, в которой бывает раз в два месяца. Когда с отбивными было покончено, Дима отослал гостью в ванную, и там ее вырвало от шампанского со спиртом. От негодования его едва не разорвало. Но это было еще не все. Когда они, наконец, легли в постель, Лариса стала говорить, что ничего не знает из столичных штучек, и боится его не удовлетворить. Дима стал объяснять, как делают минет – после всего, что случилось, он был ему просто необходим. И что из этого вышло?! Этот тайфун, эта скала прикусила ему член! И он неделю потом ныл, что в связях нужно быть разборчивее!

Вот эту женщину Дима сейчас ждал. Ему не было ее жаль – она была сильнее. Жаль было внучку, но сколько их, с пороками сердца? И он знал, почему она позвонила – решила в последний раз попытаться сделать все, чтобы остаться в его квартире хотя бы на полгода, пока у нее все образуется.

Дима предложил бы ей остаться – в конце концов, его всегда использовали – и жены, и остальные, – и она достойнейшая из тех, кто делал это или пытался сделать. Он бы предложил, если бы она была одна, но Боливар, его сердце, не могло вынети ее облучено-парализованного мужа, которого он видел, как живого, ее живую внучку, которая каждую минуту может упасть замертво, ее невестку, ежесекундно бьющую посуду и забывающую снять картошку с огня, ее сына, в пятый раз на дню огорошено чешущего затылок.

Лариса утром ушла. Перед уходом – за чаем – сказала, что нестарый оптовик-азербайджанец предложил ей стать русской его женой, и больше она не придет, "и не проси".

Дима ее благословил.

Он действительно хотел, чтобы у нее все образовалось. Она не уходила от жизни, как он. Она несла свой крест из-под Владивостока и донесла его до Москвы.

Дай, Бог, ей счастья.

В раю, наверное, только такие, – думал он, оставшись один. Он представлял, как хрустальным божьим утром они пьют чай "Липтон" с жасмином на златом крылечке и неспешно, с улыбкой поведывают друг другу о земных своих терзаниях, уже вечность кажущихся придуманными.