Лечь под Монарха

Можно ли увидеть солнце после заката?

Глупый вопрос, скажете, да? Дождись утра — и никуда не денешься, увидишь, как миленький. Ежели погода, конечно, не слишком пасмурная.

Ну а если уж ты такой нетерпеливый, что до нового рассвета тебе никак не дожить, то достаточно всего лишь подняться повыше, туда, где обжигающим холодом вымораживает дыхание и разреженный воздух начинает предательски поддаваться под самыми сильными крыльями. Там ты легко сможешь увидеть уже ушедшее за горизонт светило — видят же его серебристые облака даже глубокой ночью.

Но можно ли увидеть солнце после заката, если не умеешь летать?..

В принципе, можно.

Если, конечно, не очень придираться к точности формулировок — ведь это будет уже не само солнце, а всего лишь его отражение в верхних окнах высоких домов, окнах, смотрящих на запад. Или в пыльном окне трамвая, дребезжащего мимо этих домов — отражение отражений, коротким отблеском в мутном стекле, хотя самого его уже нету давно, и даже первоначальное отражение исчезло в окнах, смотрящих на запад.

Но если есть такие окна, в которых можно увидеть солнце после заката, то наверняка должны быть и другие, те, в которых можно увидеть его и перед рассветом?

Сейчас уже никто не помнит точно, кем и когда именно был именно так поставлен вопрос. Но это был явно кто-то из фильтров.

Люди не любят просыпаться так рано. А если и просыпаются — смотрят только под ноги и не думают ни о чем постороннем. Лишь только те, что когда-то легли под Монарха, не боятся упасть. Они вообще ничего уже не боятся.

Когда появились они, сейчас уже тоже не помнит никто. Может быть, они были всегда. Но с той же самой степенью вероятности вполне может быть, что когда-то их вовсе и не было.

Но всегда, когда были они, было их слишком мало…

Слишком много было всего другого.

Были скиты, были монастыри, были неисследованные земли и опасные авантюры, была русская рулетка и катание на роликах по крышам идущего поезда, были чумные бараки и острова с людоедами, были темные подворотни и встречи футбольных фанатов. Много чего было для тех, кому по каким-то причинам не подходит обычное самоубийство.

Но фильтры тоже были.

Для тех, кто понял, что должно быть что-то еще. Не такое бесцельное и самодостаточное.

Нужное — хотя бы другим.

Тогда — и только тогда — дошедший до ручки беглец от себя соглашался лечь под Монарха, и золотая звезда Йомалатинтис опускала ему на лоб свою шестипалую ладошку…

Впрочем, тот, кто когда-то поставил производство фильтров на промышленную основу и впервые использовал Монарха не только как критерий отбора, но и как первично-инициирующий фактор, не думал о звездах. Он не был романтиком, практиком он был. Зато хорошо понимал, что фильтров никогда не будет много. Не бывает много расходного материала. А, значит, надо что-то делать. Хотя бы устроить так, чтобы столь драгоценный материал сам себя зазря не расходовал, беспечно играя со спичками. Ведь из тех фильтров, что миновали Монарха, многие сжигали себя не только потому, что не хватало иного топлива — просто от незнания, что это топливо вообще существует.

Новорожденный ребенок не знает, кто он такой. И есть ли на свете другие, похожие на него. И если ему потом не расскажут об этом ни окружающие, ни книги, ни собственные органы чувств, то он может прожить всю свою долгую счастливую жизнь, так и не узнав, что он — человек, а это звучит гордо. Не будь Шерхана, Маугли бы так и не стал человеком, всех остальных он и лягушонком вполне устраивал.

Вот так же и только что заклейменный звездой Йомалатинтис, но прошедший мимо Монарха не знает, есть ли на свете другие фильтры. И что это за силу в себе разбудил он, и чем грозит ему и окружающим сила эта — тоже не знает он. Если ему повезет — его обнаружат. Если ему повезет очень — то даже обнаружат вовремя. Успеют. Объяснят. Помогут. Научат. Уложат.

Если же ему не просто очень повезет, а повезет очень и очень — он научится всему сам.

Не станет спешить, потихоньку во всем разберется, подкопит лет, научится бегать к звездам.

И останется фильтром надолго.

И со временем на плечи его привычной тяжестью ляжет невесомый неоновый отблеск…

Если ему не повезет — он сгорит в голубом восторженном пламени первого же костра, так и не поняв до конца, кем же это пытался он стать.

И чем меньше лет у тебя за спиной — тем меньше твой шанс успеть разобраться. Дети, например, сгорают в первой же искре, не успев ничего, и счастье еще, что дети редко занимаются самокопанием, а для того, чтобы отрыть в себе фильтра, недостаточно игр с совочком в песочнице, глубинная геологическая разведка для этого необходима.

И — время.

Время — особенно.

Пасынку плотника из Назарета потребовалось тридцать лет, не так уж и мало даже для фильтра. Во всяком случае, вполне достаточный запас первоначального топлива для того, чтобы успеть разобраться, кое-чему научиться, совершив пару-другую ошибок, и даже сбегать к звездам…

Он спалил их в три года.

Он очень спешил, этот пасынок плотника, потому и натворил столько глупостей. Те, кто когда-то легли под Монарха, отлично знают, что спешить не стоит — никому и никогда. Слишком долго и слишком трудно приходится потом исправлять допущенные в спешке ошибки. Если их вообще удается исправить. Даже фильтрам.

Слишком уж мало их.

Впрочем, их всегда было мало.

И не потому, что Монарх привередлив и лечь под него могут лишь избранные. Вовсе нет! Не требуется для этого ни голубой крови, ни чистой генетической карточки, даже чистой совести — и той не требуется для этого. Скорее даже, наоборот — на это грязное дело редко решаются те, чьи руки и совесть стерильно чисты.

Просто каждый, кто однажды вдруг осознал себя заклейменным холодной звездой Йомалатинтис и неумелыми еще руками начал складывать из прожитых лет свой самый первый костер, этим самым делает свой первый шаг по лезвию бритвы. И на лицо его навсегда ложится голубоватый отсвет изучающего взгляда Синеглазой Смерти. Как знак. Как еще одна метка, словно метки самой звезды недостаточно. Как напоминание.

Впрочем, фильтры забывать не умеют.

Зато они умеют бегать к звездам.

Когда сгорали в торопливых кострах последние недели последнего безопасного года, и счет начинал идти на часы, а в запрокинутое мокрое лицо с холодным интересом заглядывали ставшие вдруг такими близкими смертельно-синие глаза — они останавливали время и убегали туда. Босиком, по лунным дорожкам и млечным путям, присыпанным пылью вечности, по замершим минутам, как по ступенькам, все выше и выше, и звезды тянули им навстречу горячие руки протуберанцев.

Они пили чай с титановым вареньем и болтали со звездами о жизни. О здоровье самих звезд и их многочисленных планет, о том, что тяжелые изотопы дорожают с каждым тысячелетием, а моральный облик молодых комет вообще упал ниже уровня городской канализации.

И звезды щедро делились с ними своим временем — ну сами подумайте, что такое для средней звезды три-четыре десятка каких-то там планетарных лет? И не юпитерианских даже, которые хоть заметить невооруженным глазом можно, а вообще настолько стремительных, что и говорить-то смешно!

Хотя, конечно, ничто не вечно под звездами, и сами звезды не вечны тоже, когда-нибудь, раньше или позже, появится огромная старая карга в белом балахоне и с огромной же косою наперевес, и оборвет жизнь очередного зазевавшегося светила. Так будет, кто спорит? Когда-нибудь. Но зачем же сейчас, ощущая в душе смутную радость от беседы с приятным пусть даже и почти человеком, а на губах — вяжущий привкус настоящего титанового варенья по рецепту еще бабушки нашей Вселенной, думать об этой скверной женщине в белом балахоне и ее не менее скверных привычках? И вовсе даже не надо о ней думать!..

Интересно, что большинство людей чуть ли не от начала времен отлично знали, что смерть — это женского рода. Значит, все-таки не так уж мало было среди них фильтров.

Хотя, конечно, и меньше, чем хотелось бы.

Но лишь фильтры знали, что смерть — вовсе не старуха, и не носит она косы.

Она носит короткую стильную стрижку и ослепительно белый брючный костюмчик. Настолько белый, что на него никогда не ложатся разноцветные отблески самых ярких реклам. У нее узкое темное лицо цвета полированного ореха, и светлые губы, словно два лепестка чайной розы в чашке горячего шоколада. У нее белые волосы — совершенно белые, без пергидрольной желтизны, серебристых проблесков седины или того мерзоидного оттенка сильно разбавленных чернил, которым обычно эту самую седину пытаются замаскировать. И ресницы тоже белые. Белые, вечно опущенные и очень пушистые — чтобы было чем гасить лазерные высверки глаз. У нее тонкие пальцы, затянутые в ослепительную белизну перчаток, и красивые очень ровные белые зубы. Их видно, когда она улыбается, а улыбается она постоянно.

У нее ослепительная улыбка.

И глаза у нее ослепительные — светло-светло-синие, словно линзы горного хрусталя, отшлифованные бархатной чернотой вечной межзвездной ночи. Линзы дальнобойного лазера…

И не нужна ей коса — ей вполне достаточно взгляда.

А еще она вовсе не старая. Даже по весьма разборчивым в этом вопросе ближневосточным понятиям.

Ей тринадцать.

Всего лишь тринадцать — или целых тринадцать, это уж как кто пожелает. Просто — тринадцать. Было всегда — и всегда будет. Потому что мертвые не растут.

А она родилась такою — тринадцатилетней и мертвой. Но это уже совсем другая история…

И она всегда будет рядом, если заклеймен ты звездой Йомалатинтис, и не важно, ложился ли ты для этого под Монарха или сам каким-то образом умудрился.

Иногда — чуть дальше, иногда — чуть ближе, но всегда — рядом. И лежащий на лицах голубоватый отблеск ее смертоносно прекрасных глаз очень быстро становится настолько привычным, что просто уже не замечается.

Они могли делать вид, что не видят ее в упор. Это нетрудно. Они даже могли притвориться, что ее вовсе не существует. Все равно они знали, что она — есть, и она — рядом. Когда она подходила слишком близко, и холодное ее дыхание начинало шевелить волосы на затылке — они просто останавливали время и по затвердевшему воздуху, как по ступенькам, убегали к далеким звездам.

Если успевали, конечно.

И она, улыбаясь, смотрела им вслед. Потому что знала — рано или поздно, но каждый — КАЖДЫЙ! — из них допустит ошибку. Зазевается. Поторопится. Не успеет…

И не важно, сколько придется ждать. Она никуда никогда не спешила, а ждать умела не хуже самих фильтров.

И голубое холодное сияние глаз ее сопровождало их даже на лунных дорогах…

Но однажды Юлли, один из самых младших, сказал, забравшись с ногами на крышку инициирующей капсулы в сейфе Реты:

— Послушайте! Мы же глупость делаем. Устраняем последствия, не задевая причины. Боль — только следствие. Симптом! Глупо ее фильтровать, не трогая смерть. А, значит, мы просто плохо работаем.

Так сказал Юлли, которому не было еще и ста реаллет, и Рета, старый опытный Рета не знал, что ответить на эти его слова…

Так вот он и начался, тот самый легендарный период, в существование которого сейчас уже не очень-то кто и верит. Его по разному называли, Золотым Веком в том числе. Не фильтры, конечно, а люди со свойственной людям неточностью. Поскольку был период этот гораздо короче века.

И не надо думать, что они не понимали неизбежного краха этой высокой идеи — как, впрочем, и любой другой из великого множества высоких идей! Все они понимали. Люди не смогли бы работать в полную силу, заранее зная, что все равно в конечном итоге ничего не получится. У них бы просто руки опустились. Но те, что когда-то легли под Монарха, не были больше людьми, они были фильтрами.

А фильтры не умеют опускать руки, если это не нужно для дела.

И они работали.

О, как они работали тогда! Как сумасшедшие, как черти, как… как фильтры.

И Синеглазой Смерти нечего было делать там, где они побывали…

Сперва она удивилась. Потом какое-то время снисходительно выжидала, надеясь, что они сами осознают всю абсурдность творимого ими. Или хотя бы просто устанут — они же не железные, в конце-то концов! Потом — впервые за свои вечные тринадцать лет — испытала нечто, очень похожее на неуверенность. Попыталась работать на опережение, стала спешить и наделала массу ошибок. Потом — исчезла. Только в районе Гиад погасло несколько звезд — и это, знаете ли, была очень даже неплохая попытка для безработной Смерти подыскать себе новое место…

Начал все это Юлли, самый младший и самый нетерпеливый.

Он же первым и был отстранен.

Сильная рука Реты легла на его запястье, снимая браслеты. Юлли вскинул было голову, намереваясь возразить самым решительным образом, но так ничего и не сказал. Потому что увидел зеркало.

Маленькое такое зеркальце, такие носил, как кулон, каждый уважающий себя фильтр. Для самоконтроля. И теперь Рета держал это зеркальце так, чтобы Юлли мог увидеть в нем свое юное лицо.

Слишком юное.

И Юлли отвел глаза.

— Покажи! — сказал Рета, возвращая браслет.

Юлли вздохнул, напрягся и остановил время. Но лунная дорожка, упав к нему под ноги, не затвердела ступеньками — замерцала жидким серебром, струясь и подергиваясь, а потом и вообще истаяла ртутной тенью.

— Не выходит, — сказал Юлли тихо и в сторону, хотя все было ясно и так, ясно всем, и ему самому — тоже ясно, и потому он сам положил свой последний браслет в молчаливо протянутую руку Реты.

— Ты устал, — сказал Рета. И это были слова приговора.

Юлли кивнул и вышел из сейфа, раздвинув ладонями бетонные стены. И ночь положила ему на плечи свою черную руку, унизанную перстными сверкающих звезд. Наверное, он бы заплакал тогда, если бы мог.

Но фильтры не знают слез.

Это была его идея, идея мира без смерти. Красивая идея. Хотя он с самого начала знал, что все это кончится ничем. Вот все и кончилось. Но кончилось, пожалуй, слишком быстро, и ему было грустно от этого. Грустно настолько, насколько вообще может быть грустно фильтру.

К тому же впервые за очень долгое время он шел не по делу, не по работе, шел просто так, выполняя такой странный для фильтра приказ «отдыхать», и потому чувствовал он себя тоже несколько странно, даже неуверенно как-то он себя чувствовал.

Боль была настолько сильна и неожиданна, что он еле устоял на ногах.

Она ударила его в грудь, словно волна, и развернула боком к тротуару.

Он был молод, слишком молод, и зеркало Реты все еще стояло у него перед глазами, но он был фильтром, а для фильтра пройти мимо так же физически невозможно, как для обычного человека — не дышать.

И он пошел туда, куда тянула его эта боль, пошел вдоль спящих темных домов и деревьев с широкими листьями, туда, где четкая пунктирная линия горящих вдоль приморского проспекта фонарей прерывалась темным провалом.

Туда, где прямо на асфальте сидел человек.

Вернее, не на асфальте, а на узком придорожном бордюрчике, у края газона. Сидел он, скорчившись, подтянув колени к груди и обхватив себя руками за плечи, словно было ему холодно этой жаркой летней ночью. Был он молод и худ, лбом вжимался в сплетение рук, рассыпав короткие светлые волосы по острым коленкам. Он не был похож на страдальца. Он даже на бродягу не был он похож — слишком чистенький и ухоженный, слишком спокойный. Просто перебравший богатенький юнец, теплой южной ночью прикорнувший прямо у моря — так мог бы подумать любой человек, его увидевший. Человек.

Но не фильтр.

Юлли машинально провел рукой по поясу, нащупывая локатор. И наткнулся пальцами лишь на оборванные ремешки, — как же он забыл, что локатор срезало еще на той неделе шальным метеоритом. Да и браслеты с него сняли все, и те, что за усиление отвечали — тоже, а это значит…

Это значит, что боль не была усилена. Ни на йоту.

Юлли был молод.

Не только сейчас и не только внешне, вообще — молод, слишком молод для хорошего фильтра, и он никогда не встречался с таким, только слышал, что такое бывает, да и то — не особенно веря, и запястья его были пусты, да и зеркало Реты… И даже если бы не это все — тут работа не для восторженных салаг, все равно что деревенскому фельдшеру вдруг заняться нейрохирургией или среднему учителю физики — ремонтировать забарахливший реактор.

Не место здесь безбраслетным дилетантам.

И все же…

И все же был он — фильтром. А для фильтра пройти мимо — все равно, что не дышать…

Он подошел бесшумно, не потревожив ни одной молекулы ночного воздуха, как умеют ходить только фильтры и та, о которой за последнее время стали уже забывать. Остановился в паре шагов. Присел на корточки, касаясь асфальта кончиками пальцев опущенных рук.

Впервые в жизни он не знал, что делать дальше.

Люди чувствуют взгляд, особенно взгляд в упор.

И не только люди…

Смуглые пальцы сжались, сминая белую ткань. И из-под белой — ослепительно белой — челки полыхнуло холодным неоном, когда Синеглазая Смерть вскинула голову. И тут же новая тугая волна боли ударила его под ребра, перехватив дыхание и разом поставив на ноги. Голубые всполохи взметнулись до самых звезд, осыпая все вокруг сухим световым дождем, когда засмеялась она, запрокинув голову и обхватив руками острые коленки. И смех этот был больше похож на рычание.

— О! — сказала она, кусая светлые губы, — Стервятничек припожаловал! Стало быть, мой труп уже начинает смердеть. Хочешь, да?.. Ну так лопай! Ты же за этим явился, а я не жадная…

Голос ее был вкрадчив и тих, светлые губы ломались злой полу-улыбкой. И холодный огонь ее глаз вымораживал воздух.

— Ну что ты стоишь, словно памятник? Давай, трудись, и благодарные потомки тебе его обязательно возведут! Действуй! Вы же всегда так — сначала действуете, а думаете уже потом! Если вообще думаете. Впрочем, о чем это я? Думать вы не умеете. За вас ваш Монарх думает! Вы же напрочь выжигаете у себя это умение — думать, как и все другое, не нужное для истинного фильтра. Вы же зомби. Умеющие говорить ходячие мертвецы с шестилучевой программой в пустых башках. Откуда вам знать, что страдание — категория нравственная? Вы фильтруете в мазохистском угаре, а что за боль вы у них отнимаете — вам ведь на это плевать. Если это болел живот — флаг вам в руки! А если это болела душа?.. Но вам все равно. Вы же не умеете думать. И вам даже невдомек, что самая большая опасность для них — это вы, вы сами! Потому что вы — равнодушные. Вам — все равно… Чему вы их учите? Любви? Не смешите меня! Вы, эмоциональные кастраты, учите их — любви?!.. Пожалуй, это даже не смешно. Вас уничтожать надо. Всех. До единого. Как смертельно опасную заразу. Я — Смерть. Была. Много. И буду, каких бы там благоглупостей вы не натворили. Но я никогда — слышишь, никогда! — не убивала в людях людей. А вы, спасая им жизнь, убиваете в них человека. Так кто же из нас хуже?..

Она опять засмеялась, тихо и яростно, и ослепительно голубые брызги, шипя, тонули в черном асфальте, а светлые губы ее дрожали в злой полу-улыбке, словно два лепестка чайной розы, тонущие в чашке горячего шоколада.

И внезапно Юлли понял, что нужно делать.

Это было так просто и ясно. Не будь он фильтром — удивился бы, пожалуй, что не сообразил сразу. Но он был фильтром, и потому не удивился. И даже не оттого, что не умеют фильтры удивляться — просто, будучи фильтром, он заранее знал правильный ответ.

Он не нашел этого решения сразу, потому что подсознательно искал вариант, позволяющий выжить обоим. А такого варианта здесь не было, и быть не могло, со смертью можно говорить лишь языком смерти, она не понимает других языков…

Он не испугался — фильтры не умеют бояться. Он улыбнулся бы, если бы мог. Но улыбаться фильтры не умеют тоже…

Поэтому он просто приподнялся на цыпочки, ловя вытянувшимся в струнку позвоночником энергетическую волну, а кончиками пальцев плотно прижатых к груди рук поддержал подбородок. Чтобы не потерять эту волну, когда ослабнут, истончившись, мышцы шеи, и начнет заваливаться на бок отяжелевшая голова.

Он не успел подумать, что это глупо. Словно пытаться промокашкой высушить море. А если бы и успел — ничего бы не изменилось. Он все равно сделал бы это. Не для того, чтобы что-то кому-то там доказать. Не из фанатичного упрямства. Просто был он фильтром. Не больше и не меньше. А фильтр не может пройти мимо.

Хотя и глупо это, наверное.

Он еще успел подумать, истаивая в стремительном льдистом сиянии: «Интересно, а как это будет? Что-то вроде бесшумного взрыва? Или просто — как голубая сосулька в очень горячей воде?…» Он был молод — слишком молод! И не знал, как это выглядит. Он ведь ни разу еще никого не терял…

А вот испугаться он так и не успел. Да и не умеют фильтры бояться.

А это действительно было похоже на взрыв — абсолютно бесшумный взрыв. На какую-то долю секунды вспыхнул он ослепительным силуэтом на фоне огня, еще более яркого и голубого. И огонь этот взметнулся до самого черного неба.

И все.

Только медленно падали черные листья с черных веток на черный асфальт. И на мгновение черными стали звезды.

Знаете, на кого похожи выключенные фонари вдоль проспекта серым туманным утром? Они похожи на динозавров. Усталых и печальных динозавров, утонувших по шею в асфальте. Они тоже знают, что их время кончилось…

— Ну и где этот ваш Монарх, под которого нужно лечь?

Было ранее серое утро, и в каких-то окнах — ведь должны же они где-то быть, эти окна! — уже отразилось предрассветное солнце, когда вошла она в сейф Реты, еще раз убедительно доказав, что двухметровые бетонные стены и отсутствие дверей — не преграда для смерти. Вошла и спросила, сощурив глаза и заранее ломая губы ехидной улыбкой.

Потому что знала, каким будет ответ. Знала почти наверняка. И не удивилась ничуть, когда Рета, чуть помедлив, качнул головой. Улыбнулась только, щуря светло-голубые глаза. Улыбка эта была жесткой. По белой стене черкануло ярко голубым, запахло озоном.

А чего ты хотела? Они же запрограммированы. Причем жестко и намертво. Шаг в сторону для них просто невозможен…

— Хорошо, — сказала она, усмехаясь и гася смертоносное сияние белыми пушистыми ресницами, — Хо-ро-шо…

И вдруг увидела странную светло-голубую кругляшку на бетонной стене. Лазерный зайчик, отблеск маленького зеркальца — они все таскали такие на цепочках, словно кулоны.

Рета вертел его в пальцах и… да, можно сказать — улыбался. Конечно, в том смысле, в котором это доступно фильтрам.

— Монарх тебя не примет. Тебе нечего ему предложить, кроме себя самой.

— Не думаю, что это так уж мало. — ее голос был холоден. И холоден был ослепительный свет, заливающий бункер — она злилась и уже почти перестала щуриться. — Может быть, позволим ему самому решать?

Ей показалось, что Рета хихикнул. Но такого ведь не могло быть — все знают, что те, то когда-то легли под Монарха, не умеют смеяться.

— Монарх ничего не решает, — сказал Рета тихо. — Монарх — это бабочка, просто красивая бабочка с черно-желтыми крыльями. Или черно-красными, если смотреть с другой стороны. Я не знаю, почему так назвали капсулу. Да и никто теперь уже не знает, слишком давно это было, еще на первой Земле. Может быть — из-за налобного электрода.

Он пожал плечами. Пояснил:

— Его липучка напоминает бабочку с острыми крыльями. Или шестилучевую звезду… Наверное, он все-таки был романтиком, тот, кто смастерил эту капсулу и придал электроду такую форму. Синяк потом остается надолго, это да, но решать… нет, Монарх ничего не решает. А ты — ты слишком молода. Тебе нечего сжигать, кроме себя самой.

— Хорошо… — сказала она, помолчав. Но уже совсем по-другому сказала, — Хорошо… Раз это так уж необходимо… бегать к этим вашим дурацким звездам… Ну, тогда научите, что ли, как это делается?..