Лед

Один

Я потерялся, смеркалось, я был за рулем уже много часов, и бензин был на исходе. Перспектива затеряться среди безлюдных холмов ночью пугала, поэтому, заметив указатель и съезд к заправке, я вздохнул с облегчением. Воздух снаружи, когда я опустил окно, чтобы поговорить с заправщиком, оказался таким холодным, что пришлось поднять воротник. Заливая бак, он заговорил о погоде. «Не припомню, чтоб в это время стоял такой холод. А синоптики говорят, еще и не так подморозит». Большую часть жизни я провел за рубежом: служил в армии или исследовал труднодоступные территории; я только что вернулся из тропиков и не слишком понимал, насколько сейчас должно быть холодно, так что его зловещий тон изумил меня. Мне не терпелось двинуться дальше, и я спросил у него дорогу до нужной мне деревни. «В темноте вам ее ни за что не найти. Дорога туда разбита и обледенела. А гололед на горных дорогах очень опасен». Похоже, он намекал, что при сложившихся обстоятельствах в такой путь мог пуститься только безумец, что меня весьма раздосадовало. Оборвав его путаные объяснения, я расплатился и уехал, не ответив на его предостерегающий окрик: «Поосторожней там на льду!»

Скоро совсем стемнело, я заплутал и заплутал безнадежно. Я понимал, что надо было послушаться заправщика, и в то же время сожалел, что вообще заговорил с ним. Его слова почему-то меня растревожили, превратившись в дурное предзнаменование для всей экспедиции, и я начал сожалеть, что вообще в это ввязался.

Сомнения относительно данного предприятия были у меня с самого начала. Я приехал только вчера и должен был заняться делами в городе, а не отправляться к друзьям в деревню. Я сам не понимал своего навязчивого желания увидеть девушку, которая владела моими мыслями все время, пока я отсутствовал, хоть вернулся я и не ради нее. Я приехал, чтобы выяснить, что скрывается за слухами о надвигающейся на эту часть света катастрофе. Но, как только я здесь оказался, мысль о девушке стала преследовать меня неотступно, я должен был увидеть ее немедленно, все остальное не имело значения. Естественно, я осознавал, что желание это сугубо иррационально. Как и моя теперешняя тревога — едва ли на родине со мной может что-то случиться, и, тем не менее, чем дальше я ехал, тем сильнее обуревало меня беспокойство.

Реальность всегда была для меня чем-то вроде неизвестной величины. Иногда это раздражало. Например, сейчас. Я уже навещал эту девушку и ее мужа и сохранил живые воспоминания о мирных и благодатных краях, где находился их дом. Но по мере того как я продвигался в темноте по совсем необжитой дороге, воспоминания эти таяли и, утрачивая реальность, становились все менее убедительными и различимыми. На фоне темного неба неухоженные живые изгороди казались черными, и, когда фары высвечивали придорожные строения, они тоже казались черными, необитаемыми и в той или иной степени разрушенными. Все выглядело так, будто в мое отсутствие весь этот район подвергся опустошению.

Я начал сомневаться, можно ли вообще найти ее в этой пустыне. С тех пор как неизвестное бедствие опустошило деревни и обрушило фермы, сколько-нибудь упорядоченная жизнь здесь не представлялась возможной. Насколько я мог видеть, никаких попыток возобновить нормальное существование не предпринималось. Ни восстановительных, ни земельных работ, ни скота на полях видно не было. Дороге требовался срочный ремонт, канавы задыхались от сорняков, проросших под запущенными живыми изгородями; все вокруг выглядело покинутым.

В лобовое стекло ударила пригоршня белых камушков, заставив меня подпрыгнуть. Я так давно не проводил зиму на севере, что не сразу сообразил, что это. Град скоро обернулся снегом, видимость ухудшилась, вести стало труднее. Я страшно замерз, и мне пришло в голову, что все возрастающая во мне тревога связана с этим. Заправщик сказал, что не припомнит, чтобы в это время бывали такие холода, я же думал, что для снега и льда уж тем более еще не время. Внезапно тревога стала такой острой, что мне захотелось развернуться и поехать назад в город; но дорога была слишком узкой, и я был вынужден следовать по ее бесконечным изгибам, подъемам и спускам сквозь безжизненную мглу. Дорога стала еще хуже — размякшей и скользкой одновременно. От непривычного холода разболелась голова — пришлось высунуться, чтобы, напрягая глаза, с трудом объезжать обледеневшие лужи, на которых машину заносило. Периодически фары выхватывали из темноты силуэты развалин, каждый раз заставая меня врасплох, но все исчезало прежде, чем я мог убедиться, что действительно что-то видел.

Живая изгородь зацвела неземным белым цветом. Я мельком заглянул в брешь между кустами. На мгновение луч выхватил из темноты обнаженное девичье тело, по-детски худое, цвета слоновой кости на фоне мертвенно-белого снега, с волосами, блестевшими, как стеклянные нити. В мою сторону она даже не взглянула. Она, не отрываясь, смотрела на медленно надвигающиеся на нее, окружающие ее стены сверкающего, гладкого, плотного льда. Ледяные пики высоко над ее головой отсвечивали ослепительными вспышками; внизу лед уже подобрался к ней, обездвижил, как бетоном залив ступни и щиколотки. Я наблюдал, как лед поднимается все выше, покрывая колени и бедра, видел ее открытый рот — черную дыру на белом лице, слышал тоненький душераздирающий крик. Мне не было жаль ее. Напротив, глядя, как она страдает, я испытывал неописуемое наслаждение. Я упрекал себя в таком бессердечии, но ничего не мог с собой поделать. Оно сформировалось под влиянием различных обстоятельств, не являющихся, впрочем, смягчающими.

Когда-то я сходил по ней с ума, хотел жениться. По иронии судьбы тогда моей целью было защитить ее от грубости и бессердечия этого мира, которые, как магнитом, притягивали ее робость и хрупкость. Она была сверхчувствительна, чрезвычайно напряжена, боялась людей и жизни; ее личность была сломлена садисткой матерью, державшей ее в состоянии постоянного страха и покорности. Мне пришлось завоевывать ее доверие, я всегда был мягок, добр и осторожен, сдерживал проявления своих чувств. Она была такая тоненькая, что, когда мы танцевали, я боялся причинить ей боль слишком крепкими объятиями. Ее косточки казались хрупкими, а выступающие запястья очаровывали меня больше всего. У нее были потрясающие волосы — серебряно-белые, как у альбиноса, блестящие, как лунный свет, как подсвеченное луной венецианское стекло. Я относился к ней так, будто она сделана из стекла; иногда мне с трудом верилось в ее реальность. Постепенно она перестала меня бояться, по-детски привязалась ко мне, но осталась застенчивой и ускользающей. Мне казалось, я уже доказал, что мне можно доверять, и готов был ждать. Она уже почти приняла меня, однако ее незрелость мешала мне оценить искренность ее чувств. Возможно, ее привязанность не была притворством, но она, тем не менее, совершенно неожиданно бросила меня и ушла к мужчине, за которым и была теперь замужем.

Все это — в прошлом. Однако последствия той травмы до сих пор проявлялись: я страдал бессонницей и мигренями. От прописанных лекарств мне снились кошмары, в которых она всегда фигурировала в роли беспомощной жертвы, изломанное хрупкое тело в синяках. Видения снами не ограничивались, и, что прискорбно, я стал получать от них удовольствие.

Видимость улучшилась: ночь не стала светлее, но снегопад прекратился. На вершине крутого холма виднелись развалины форта. От него почти ничего не осталось, кроме башни, пустые окна которой зияли разверстыми черными ртами. Место это было мне смутно знакомо, развалины чего-то, что я с трудом припоминал. Я вроде бы узнал его, как будто уже видел раньше, но уверенности не было, поскольку я был здесь летом, когда все выглядело иначе.

Я приехал по приглашению ее мужа, хотя и сомневался в его искренности. Он был художник — но не серьезный, так — дилетант; из тех, у кого всегда полно денег, хотя они ничего вроде бы и не делают. Возможно, у него было состояние: но я подозревал, что он не тот, за кого себя выдает. Теплота приема поразила меня, он был дружелюбнее некуда. И все же я был настороже.

Девушка почти не разговаривала, стояла возле него, украдкой поглядывая на меня большими глазами сквозь длинные ресницы. Ее присутствие сильно на меня подействовало, хотя я с трудом понимал, как именно. Мне было сложно разговаривать с обоими сразу. Дом стоял посреди букового леса, и вокруг было так много высоких деревьев, что казалось, будто мы находимся на уровне крон: в окна ломились волны густой зеленой листвы. Я подумал о практически исчезнувшей популяции больших поющих лемуров, называемых индри, обитавших на деревьях далекого тропического острова. Мягкий, нежный нрав и странные мелодичные голоса этих почти легендарных существ произвели на меня глубокое впечатление, и я, забыв обо всем, стал с увлечением о них рассказывать. Ему, судя по всему, было интересно. Она, ничего не сказав, оставила нас, чтобы позаботиться о ланче. Стоило ей выйти, как мы разговорились.

Была середина лета, стояла жара, листва за окнами прохладно шелестела. Мужчина был все так же доброжелателен. По-видимому, я был несправедлив к нему, и теперь стеснялся своей подозрительности. Он сказал, что рад моему приезду, и завел разговор о девушке. «Она такая застенчивая и нервная, ей полезно видеться с людьми из внешнего мира. Здесь она слишком часто бывает одна». Я гадал, что ему известно обо мне, что она ему рассказала. Придерживаться оборонительной тактики было глупо, но его любезность настораживала.

Я пробыл у них несколько дней. Она держалась от меня подальше. Мы ни разу не оставались наедине. Она носила короткие, легкие, очень простые платья, обнажавшие плечи и руки, и детские сандалии на босу ногу. Волосы ослепительно блестели на солнце. Я понимал, мне уже не забыть ее. Она сильно изменилась, стала значительно уверенней в себе. Чаще улыбалась, и однажды я слышал, как она пела в саду. Когда муж звал ее, она прибегала немедленно. Я впервые видел ее счастливой. Только вот в ее разговоре со мной по-прежнему чувствовалась какая-то напряженность. Ближе к концу моего визита он спросил, удалось ли нам поговорить наедине. Я ответил, что нет. Он сказал: «Непременно поговорите перед отъездом. Прошлое беспокоит ее; она боится, что сделала вас несчастным». Выходит, он знал. Видимо, она рассказала ему обо всем, что между нами было. Впрочем, рассказывать особо было не о чем. Но все равно я не желал обсуждать это с ним, и потому ответил уклончиво. Он тактично сменил тему, но позднее снова к ней вернулся. «Я надеялся, что вы успокоите ее. Я дам вам возможность поговорить наедине». Я не понимал, как он собирается это сделать, ведь вечером следующего дня я должен уехать.

Утро выдалось жарче прежних. Парило, в воздухе чувствовалась гроза. Уже во время завтрака жара стояла нестерпимая. К моему удивлению, они предложили прогуляться. Не мог же я уехать, не повидав одну из местных достопримечательностей — про холм, с которого открывается потрясающий вид, я слышал. Когда я сослался на предстоящий отъезд, мне сказали, что добираться туда совсем не долго, и по возвращении у меня будет еще предостаточно времени. Я понял, что настроены они решительно, и согласился.

Мы взяли корзину с продуктами, чтобы устроить пикник возле руин старинного форта, построенного в те далекие времена, когда люди боялись вторжения. Дорога кончалась в лесу. Мы вышли из машины и пошли пешком. Жара все нарастала, я не стремился поспевать за ними, отстал, а когда увидел, что лес кончается, присел в тени. Он вернулся за мной. «Пойдемте! Вот увидите, место того стоит». Заразившись его энтузиазмом, я поспешил за ним по крутому солнечному склону на вершину, где должным образом насладился видом. Но этого ему показалось мало, и он потребовал, чтобы я осмотрел окрестности с вершины развалин. Вел он себя странно, был возбужден до крайности. В пыльной темноте я последовал за ним по лестнице, вырубленной в стене башни, его массивная фигура перекрывала мне свет, я ничего не видел и рисковал сломать шею, оступившись. Наверху перил не было, мы стояли среди груды камней, между нами и краем не было преград; размахивая руками, он указывал на расстилавшийся внизу пейзаж. «Эта башня веками служила ориентиром. Отсюда видна вся гряда холмов. Вон там море. Это — шпиль собора. Голубая линия за ним — устье реки».

Меня больше занимало то, что было ближе: груды камней, витки проводов, бетонные блоки и прочие материалы, которыми можно было бы воспользоваться, случись катастрофа. В надежде обнаружить что-нибудь подходящее, я пододвинулся ближе к краю и глянул вниз в разверзшуюся у моих ног бездну.

— Осторожней! — предостерег он, засмеявшись. — Здесь легко поскользнуться и потерять равновесие. Это место всегда представлялось мне идеальным для убийства. — Его смех прозвучал так странно, что я обернулся. Он подошел ко мне со словами: — Представьте, что я слегка подтолкну вас… вот так… — Я успел вовремя сделать шаг в сторону, но, оступившись, споткнулся и удержался только благодаря небольшому выступу в стене. Его смеющееся лицо повисло надо мной на фоне жаркого неба. — Падение было бы чистой случайностью, не так ли? Никаких свидетелей. Поведать о случившемся смог бы только я. Посмотрите, как непрочно вы держитесь на ногах. Похоже, высота вас пугает. — Когда мы снова оказались внизу, я весь взмок и покрылся в пылью.

Девушка разложила еду на траве в тени орехового дерева. Речь ее, как обычно, была крайне скупа. Я не жалел о том, что мой визит подходит к концу; в воздухе чувствовалось слишком высокое напряжение, ее близость слишком беспокоила меня. Пока мы ели, я все посматривал на нее, на серебряное пламя волос, на бледную, почти прозрачную кожу, на хрупкие выдающиеся косточки запястий. У мужа возбуждение сменилось угрюмостью. Он взял этюдник и удалился. Я не мог понять смены его настроений. Вдалеке появились тяжелые тучи; в воздухе почувствовалась влажность, приближалась гроза. Моя куртка лежала рядом в траве; я сделал из нее что-то вроде подушки, прислонил к стволу и устроился поудобнее. Девушка растянулась на лужайке возле меня, руками защищая лицо от солнца.

Она лежала не двигаясь, не говоря ни слова, и под ее поднятыми руками виднелись легкие тени едва шероховатых бритых подмышек, в которых, словно иней, поблескивали капельки пота. Сквозь тонкое платье видны были контуры ее детского тела: я заметил, что под платьем у нее ничего не было.

Она лежала скрючившись, чуть ниже по склону холма, и плоть ее была почти такой же белой, как снег. Огромные ледяные глыбы обступили ее со всех сторон, мерцая флуоресцентным светом, холодным, плоским, не отбрасывающим тени, ледяным. Ни солнца, ни теней, ни жизни, мертвящий холод. Мы были посреди сужающегося круга. Я должен был попытаться ее спасти. Я закричал: «Иди сюда — быстрее!» Она повернула голову, но с места не двинулась, в плоском свете, как потускневшее серебро, блеснули волосы. Я подошел к ней со словами: «Не надо так бояться. Я спасу тебя, обещаю. Нам надо подняться на башню». Она, казалось, не поняла, а может, просто не расслышала, что я говорю, в грохоте и треске надвигающегося льда. Я схватил ее и потащил вверх по склону: это было легко, она почти ничего не весила. Остановился возле развалин, придерживая ее рукой, огляделся и сразу понял, что забираться выше не имеет смысла. Башня вот-вот рухнет, обвалится и мгновенно рассыплется под тяжестью миллионов тонн льда. Лед был так близко, что холодный воздух обжигал легкие. Ее била крупная дрожь, плечи были ледяными. Я прижал ее к себе и покрепче обнял обеими руками.

Времени оставалось совсем немного, но, по крайней мере, нас ждет одна и та же участь. Ледяная лавина уже поглотила лес, последние ряды деревьев ломались в щепки. Я почувствовал ее серебряные волосы у себя на губах, она прижалась ко мне. И тут я потерял ее; руки не могли ее больше найти. Вырванный ствол дерева плясал высоко в небе, подкинутый на сотни футов ледяным ударом. Потом была вспышка, все зашаталось. Мой наполовину упакованный чемодан лежал на кровати. Окна комнаты были по-прежнему открыты настежь, занавески задувало внутрь. За окном качались кроны деревьев, небо темнело. Дождя слышно не было, но гром перекатывался и отдавался эхом, а когда я выглянул, сверкнула молния. Температура упала на несколько градусов по сравнению с утренней. Я поспешил надеть куртку и захлопнуть окно.

И все-таки я был на верном пути. Пройдя сквозь сросшиеся в подобие тоннеля живые изгороди, дорога запетляла по темному буковому лесу и привела к дому. Свет нигде не горел. Дом выглядел брошенным и необитаемым, как и все дома, мимо которых я проезжал. Я посигналил несколько раз и стал ждать. Было поздно, они могли уже спать. Если она здесь, я должен ее увидеть, это собственно и было моей целью. Через некоторое время подошел муж и впустил меня. На этот раз он явно не был рад меня видеть, что было объяснимо, если я поднял его с постели. Похоже, он был в халате.

Электричества в доме не было. Он пошел вперед, светя фонариком. Камин в гостиной слегка согревал воздух, но я все равно остался в пальто. В свете лампы я с удивлением отметил, как сильно он изменился, пока я был за границей. Он отяжелел, стал жестче и суровей; былого гостеприимства как не бывало. И был он совсем не в халате, а в какой-то шинели, отчего казался совершенно незнакомым человеком. Ожили мои прежние подозрения; передо мной был человек, который не преминет воспользоваться надвигающейся бедой еще до того, как она пришла. Выражение его лица явно не было дружелюбным. Я извинился за столь поздний визит, объяснив, что заблудился. Я застал его за выпивкой. Маленький столик был уставлен бутылками и стаканами. «Ну, тогда за ваш приезд». В его манерах не было и следа радушия, как и в тоне, в котором сквозили непривычные сардонические нотки. Он налил мне выпить и сел, длинная шинель прикрывала его колени. Я посмотрел, не оттопырен ли карман, не выпирает ли где ствол, но под шинелью ничего заметно не было. Мы сидели и выпивали. Я рассказывал о своих путешествиях и ждал, когда же появится девушка. Ее не было; из дома не доносилось ни звука. Он не обмолвился про нее ни словом, и по злобному вызывающему взгляду было понятно, что делает он это намеренно. Комната, которую я помнил милой и уютной, теперь была неприбранной и грязной. С потолка осыпалась штукатурка, в стенах виднелись глубокие трещины, как после взрыва, судя по темным пятнам, кое-где протекала крыша; в доме чувствовалось то же опустошение, что и снаружи. Когда терпению моему пришел конец, я спросил, как она поживает. «Она умирает. — Потом злобно осклабился и ответил на мое испуганное восклицание: — Как и все мы». Это была шутка. Я понял, что он намерен помешать нашей встрече.

Я просто должен был ее увидеть; это было важно, жизненно важно. Я сказал: «Я сейчас уйду и оставлю вас в покое. Но не могли бы вы дать мне чего-нибудь поесть? Я ничего не ел с полудня». Он вышел и грубым властным тоном велел ей принести еду. Разрушение, царившее повсюду, передавалось, как зараза, поражало все, включая их отношения и облик комнаты. Она принесла поднос с хлебом, маслом и ветчиной, я внимательно вгляделся в нее, стараясь понять, изменилась ли она. Она выглядела еще тоньше, чем прежде, еще прозрачнее. Она не проронила ни звука, вид у нее был напуганный и замкнутый, как в ту пору, когда мы только познакомились. Мне нестерпимо хотелось поговорить с ней, остаться наедине, но такой возможности у меня не было. Муж, продолжая пить, все время следил за нами. Опьянев, он стал агрессивен; когда я отказался от стакана, рассердился и явно вознамерился со мною повздорить. Я понимал, что пора уходить, но у меня так разламывалась голова, что не было сил двинуться. Я не отводил руку ото лба и глаз. Очевидно, девушка это заметила, вышла из комнаты и, принеся что-то в ладошке, пробормотала: «Аспирин, от головы». Он заорал, словно уличный забулдыга: «Что ты там ему нашептываешь?» Я был тронут ее вниманием и хотел бы сделать для нее нечто большее, чем просто поблагодарить; но он уставился на меня с такой злобой, что я поднялся.

Провожать меня он не стал. Пробравшись в темноте, на ощупь, вдоль стен, я отыскал входную дверь и вышел на слабо поблескивающий снег. Мороз был такой, что я поспешил залезть в машину и включить обогревание. Оторвав взгляд от приборной панели, я услышал, как она негромко выкликнула фразу, из которой я понял лишь «обещай» и «не забудь». Я включил фары и увидел, что она стоит в дверях, обхватив себя тонкими руками. На лице — привычное выражение жертвы, что, конечно, имело психологическую природу и было результатом полученных в детстве травм; мне это виделось тончайшей тенью побоев на невозможно нежной, гладкой, белой коже у глаз и уголков рта. Образ этот имел для меня свою неодолимую привлекательность. Я едва успел выхватить ее взглядом, как машина тронулась; я машинально жал на стартер, не ожидая, что она сразу заведется на таком морозе. В ту же секунду, как бывает лишь во сне, темная внутренность дома вытянулась, превращаясь в черную руку, которая, схватив ее, рванула с такой бешеной силой, что побелевшее от ужаса лицо увлекаемой во мглу девушки треснуло и рассыпалось на части.

После того как их отношения испортились, я уже не мог оставаться в стороне. Пока она была счастлива, я готов был исчезнуть, самоустраниться. Но теперь я снова ощущал свою вовлеченность и нашу с ней связь.

Два

Я услышал, что девушка внезапно ушла из дома. Никто не знал, где она. Муж говорил, что она могла уехать за границу. Но это было лишь предположение. Точной информации у него не было. Я был взволнован и без конца задавал вопросы, ответы на которые ничего не проясняли. «Я знаю не больше, чем вы. Она просто испарилась, полагаю, коли ей так захотелось, имеет право — она свободная, белая, ей двадцать один год». Он взял манеру говорить со мной шутливо, и я не был уверен в его искренности. Полиция ничего не заподозрила. Считать, что она стала объектом насилия или ушла не по доброй воле, оснований не было. Она была достаточно взрослой, чтобы решать за себя. Люди исчезали постоянно; сотнями уходили из дома, и больше их не видели, среди них много несчастливых в браке женщин. Было известно, что их союз распался. Теперь ей, скорее всего, полегчало и хотелось, чтобы ее оставили в покое. Дальнейшее расследование вызвало бы подозрения и только бы осложнило ситуацию.

Такая позиция была им удобна и оправдывала бездействие. Но для меня она была неприемлемой. С раннего детства она воспитывалась в условиях строгого повиновения, любые проявления независимости систематически подавлялись. Я не верил в ее способность по собственной воле пойти на решительный шаг: возможно, ее к этому подтолкнули. Мне очень хотелось поговорить с кем-нибудь, кто хорошо ее знал, но у нее, по-видимому, не было близких друзей.

Ее муж прибыл в город по какому-то таинственному делу, и я пригласил его отобедать в моем клубе. Мы проговорили два часа, но осведомленнее я не стал. Он упорно представлял все в легкомысленном свете, уверял, что даже рад, что она ушла. «Ее неврастения чуть не свела меня с ума. Я сделал все возможное. К психиатру она идти отказывалась. В итоге, она покинула меня, не сказав ни слова. Без объяснений. Без предупреждения. — Он говорил так, будто сам был потерпевшим. — Она пошла своим путем, обо мне не подумала, поэтому и я о ней не беспокоюсь. Ясно только одно — она не вернется». Пока он был в отъезде, я, воспользовавшись возможностью, поехал к ним домой посмотреть вещи в ее комнате, но не нашел ничего, что могло бы навести на ее след. То был обычный набор трогательных пустяков: фарфоровая птичка, порванная нитка искусственного жемчуга, любительские фотографии в старой коробке из-под шоколада. Один из снимков — отражение ее лица и сияющих волос на идеально ровной поверхности озера — я спрятал в бумажник.

Как бы то ни было, я должен был ее найти; факт оставался фактом. Я испытывал то же навязчивое влечение, что заставило меня поехать к ним сразу же по возвращении на родину. Рационального объяснения этому не существовало, просто я был не в состоянии с собой справиться. Желание стало непреодолимым и требовало удовлетворения.

Я забросил дела. Ее поиски — стали моим основным занятием. Остальное не имело значения. По-прежнему существовали потенциальные источники косвенной информации. Парикмахеры. Клерки, занимающиеся бронированием билетов. Обслуживающий персонал. Я стал посещать места, где подобная публика бывает регулярно, слонялся возле игровых автоматов, пользуясь любой возможностью поговорить. Помогли деньги. И интуиция. Я старался распутать любую ниточку, какой бы тонкой она ни была. Надвигающееся бедствие лишь подстегивало меня. Я не мог думать ни о чем другом. Не все из того, что я помнил о ней, я видел собственными глазами. Во время моего первого визита мы сидели в гостиной и беседовали об индри, рассказывать о них мой конек. Мужчина слушал. Она ходила туда-сюда, расставляя цветы. Повинуясь какому-то странному побуждению, я сказал, что они похожи на лемуров — дружелюбная, очаровательная, счастливая пара, обитающая среди деревьев. Он засмеялся. Она с ужасом взглянула на меня и выбежала в застекленную дверь, мелькнув серебряной гривой и бледными голыми ногами. Уединенный тенистый сад, спрятанный в укромном тихом месте, был приятным убежищем от летней жары. Вдруг неестественно, прямо-таки пугающе похолодало. Густая листва обернулась тюремной стеной, неприступной круговой стеной зеленого льда, которая, сужаясь, надвигалась на нее. За секунду до того, как лед сомкнулся, я поймал ее полный ужаса взгляд.

Зимним днем она позировала ему в студии обнаженная, с грациозно поднятыми руками. Долго держать их в таком положении, должно быть, очень непросто, и я поражался, как ей удается сохранять такую позу, пока не увидел, что ее запястья и лодыжки связаны. В комнате было холодно. Окна покрыла густая изморозь, а снаружи на подоконниках лежал снег. На нем была длинная шинель. Ее трясло. Когда она спросила: «Можно мне отдохнуть?» — голос ее душераздирающе дрожал. Он нахмурился, посмотрел на часы и положил палитру. «Ладно, на сегодня хватит. Можешь одеваться». Он развязал ее. От веревок на белой коже остались красные отметины. Она замерзла, отчего движения стали медленными и неуклюжими, она неловко сражалась с пуговицами и подвязками. Его это, по-видимому, раздражало. Он неприязненно отвернулся. Она нервно поглядывала на него, руки и губы дрожали.

В другой раз оба сидели в холодной комнате. На нем, как обычно, был длинный плащ. Стояла морозная ночь. У него в руках была книга, она сидела просто так. Закутанная в тяжелое серое полупальто с подкладкой в красно-синюю клетку она выглядела замерзшей и совершенно несчастной. В комнате было тихо и очень напряженно. Чувствовалось, что уже довольно долго никто из них не проронил ни слова. За окном, на трескучем морозе, хрустнула ветка, словно кто-то хлопнул в ладоши. Он отложил книгу и поднялся поставить пластинку. Она тут же запротестовала. «О, нет! Только не это жуткое пение, ради Бога!» Он не обратил на ее слова никакого внимания. Заиграл проигрыватель. То была песня лемуров, записанная мною на пленку и подаренная им. Мне необычная музыка джунглей казалась прекрасной, таинственной, волшебной. Для нее же слушать ее, очевидно, было пыткой. Она прикрыла уши руками, вздрагивала на высоких нотах, явно теряя над собой контроль. Когда пластинка закончилась, он тут же поставил ее снова, а она закричала, как будто он ударил ее: «Нет! Я больше не могу это слушать», — и, бросившись к проигрывателю, остановила его так резко, что голоса оборвались зловещим стоном. Он сердито посмотрел на нее. «Какого черта ты тут устраиваешь? Совсем спятила?» — «Ты же знаешь, что я не выношу эту жуткую пластинку. — Она была вне себя. — Ты ставишь ее только потому, что я ее ненавижу…» Слезы лились ручьями, она небрежно смахивала их рукой.

Сверкнув глазами, он сказал: «Неужели я должен часами сидеть в тишине только потому, что ты и рта открыть не соизволишь? — Сердитый голос был полон искреннего возмущения — Да и вообще, что с тобой последнее время? Почему ты не можешь вести себя по-человечески? — Не ответив, она прикрыла лицо ладонями. Слезы сочились меж пальцев. Он с отвращением посмотрел на нее. — Я тут с тобой, как в одиночной камере. Но предупреждаю, больше мириться с этим я не намерен. С меня довольно. Осточертело. Возьми себя в руки, или же…» Бросив на нее грозный взгляд, он вышел, хлопнув дверью. Она осталась в наступившей тишине, как потерявшийся ребенок с мокрыми от слез щеками. Потом она бесцельно бродила по комнате, подошла к окну, отодвинула занавеску и вскрикнула от неожиданности.

Вместо тьмы она увидела ошеломляющий небесный пожар, невероятный ледяной мираж. Холодные пульсирующие всполохи радужного огня пронизывали сверкающие монолиты громоздящихся вокруг ледяных гор. Вокруг дома закованные в лед деревья, словно сверхъестественные алмазные призмы, переливаясь и сверкая, отражали яркие переменчивые каскады льющегося сверху света. Северное полярное сияние превратило привычное ночное небо в холодный искрящийся свод, под которым землю со всеми ее обитателями сковали непреодолимые сверкающие ледяные барьеры. Мир превратился в арктическую тюрьму, откуда невозможно вырваться, все живое, как и деревья, уже безжизненные под смертоносной блестящей броней, было надежно приковано к земле.

В отчаянии она огляделась по сторонам. Со всех сторон ее окружали огромные, пронизываемые ослепительными вспышками света ледяные стены, непрерывно движущиеся, изменяющиеся потоки льда, стремительные лавины, как океаны, погребали под собой обреченный мир. Куда б она ни взглянула — всюду леденящее душу кружение, парящие прозрачные пики, нависающее кольцо холодных, огненных громад, волн, готовых обрушиться на нее в любую секунду. Замороженная смертным холодом, ослепленная сверканием кристального ледяного света, она чувствовала, как становится частью полярного миража, сливается со льдом и снегом. Она приняла мир льда, ослепительного, блистающего, мертвенного, как свою судьбу; она покорилась триумфу ледников и гибели мира.

Мне было жизненно важно найти ее без промедлений. Ситуация складывалась тревожная, атмосфера накалялась, катастрофа была неизбежна. Ходили разговоры о тайной агрессии иностранной державы, но никто не знал, что происходит на самом деле. Правительство скрывало факты. Меня по секрету проинформировали о резком скачке радиоактивного загрязнения, указывающем на взрыв ядерного устройства, вид и происхождение которого остались неизвестны, отчего сколь-либо точно предсказать последствия представлялось невозможным. Предполагалось, что произошло смещение полюсов, что, в свою очередь, привело к существенным изменениям климата, вызванным преломлением солнечной энергии. Если мягкие антарктические льды не растопятся теплыми Тихим и Атлантическим океанами, образуется огромный массив льда, который будет отражать солнечные лучи и посылать их обратно в космос, лишая планету тепловой энергии. В городе царили хаос и неразбериха.

Новости из-за границы подвергались цензуре, но выехать было еще можно. Сумятица усугублялась целым потоком директив, часто противоречащих друг другу, а также непредсказуемостью, с которой их издавали и отменяли. Единственное, что могло прояснить картину, это всеобъемлющий анализ мировых событий, но это было невозможно из-за решения политиков блокировать все заграничные новости. У меня создалось впечатление, что власти просто потеряли голову, не понимая, как противостоять надвигающейся опасности, и надеясь продержать население в неведении относительно реального положения вещей, пока не будет разработан хоть какой-то план.

Люди, безусловно, проявили бы большую озабоченность, с большим рвением стремились бы получить информацию о происходящем в других странах, если бы дома им не приходилось бороться с дефицитом топлива, перебоями в электроснабжении, развалом транспортной системы и черным рынком, куда стремительно перекачивалось все жизненно необходимое.

Ожидать, что аномальные морозы прекратятся, не приходилось. В моем номере было сравнительно тепло, но даже в отелях отопление свели к минимуму, а перебои в снабжении и развал инфраструктуры препятствовали моим поискам. На реке уже несколько недель стоял лед, доки были полностью парализованы, что стало серьезной проблемой. Все товары первой необходимости были в дефиците; введение карточек, по крайней мере на продовольствие и топливо, уже нельзя было откладывать, несмотря на нежелание власть имущих прибегать к непопулярным мерам.

Все, у кого была возможность, уезжали в поисках лучшей жизни. Билетов не было ни на суда, ни на самолеты; на все рейсы выстраивались огромные очереди. Доказательств, что девушка уже за границей, у меня не было. Вообще-то представлялось маловероятным, что ей удалось покинуть страну, но, с другой стороны, какие-то шансы, что она могла оказаться на каком-нибудь судне, все-таки оставались.

Порт находился довольно далеко, добираться до него было долго и сложно. Я опаздывал, гнал туда всю ночь и прибыл за час до отплытия. Пассажиры и провожающие уже поднялись на борт и толпились на палубах. Первым долгом следовало поговорить с капитаном. Он оказался раздражающе словоохотлив. Я постепенно терял терпение, а он все продолжал сетовать на власти, на перегрузку судна пассажирами: это-де небезопасно для корабля, несправедливо по отношению к нему, к компании, к самим пассажирам, да и к страховщикам тоже. Это-де его прерогатива. Как только я получил разрешение самостоятельно передвигаться по судну, я предпринял методичный осмотр всех его частей, но не нашел и следа той, которую искал.

В конце концов я сдался и вернулся на палубу. Подавленный и бесконечно усталый я встал у перил, будучи не в состоянии пробиться сквозь толпы суетящихся на палубе людей и испытывая страстное желание бросить всю эту затею. Ведь у меня не было ни одного довода в пользу того, что девушка именно на этом корабле. Продолжать поиски на основании лишь смутной догадки показалось мне вдруг не только бессмысленным, но и безумным; тем более при моем неопределенном отношении к предмету поисков. Я подумал, что настоятельная потребность отыскать ее, словно она была утраченной частью меня самого, больше похоже не на любовь, а скорее на некое умопомрачение, слабость, которую необходимо изжить, вместо того чтобы позволять ей властвовать над собой.

В этот момент мимо меня проплыла большая черноспинная чайка, почти коснувшись кончиком крыла моей щеки, будто нарочно привлекая мое внимание и взгляд на шлюпочную палубу. И тут я увидел ее, она стояла там, где до этого никого не было, и смотрела куда-то в сторону; все, о чем я только что думал, улетучилось из головы, смятенное волной возбуждения, непреодолимая тяга к ней вернулась. Даже не разглядев ее лица, я был уверен, что это она. Ни у одной девушки в мире не было столь ослепительных волос, ни одна не была такой худенькой, что ее хрупкость можно было разглядеть сквозь грубое серое пальто. Я просто должен был до нее добраться, ни о чем другом я думать не мог. Завидуя свободно парящим чайкам, я ринулся в разделявшую нас густую человеческую массу. Времени не оставалось, корабль вот-вот должен был отчалить. Провожающие покидали палубу, пришлось продираться сквозь идущих навстречу людей. Пока не поздно, надо было попасть на шлюпочную палубу. В своем рвении, я, должно быть, страшно толкался. Слышались возмущенные возгласы, кто-то грозил кулаком. Я старался объяснить, что страшно спешу, но меня не слушали. Трое молодых людей угрожающего вида, сцепив руки, грубо преградили мне путь. Я никого не хотел обидеть и едва соображал, что делаю. Я думал только о ней. Неожиданно кто-то из команды прокричал в громкоговоритель: «Всем провожающим сойти на берег. Трап поднимется через две минуты». Воздух прорезал оглушительный гудок. Началась давка. Противостоять рвущимся к трапу людям было практически невозможно. Толпа в паническом бегстве утянула меня с корабля на причал.

Стоя у кромки воды, я увидел ее высоко над собой, но теперь уже значительно дальше. Корабль отчалил и с каждой секундой набирал скорость, а полоса воды, отделявшая меня от него, была уже слишком широкой, чтобы перепрыгнуть. В отчаянии я закричал и замахал руками, стараясь привлечь ее внимание. Безнадежно. Вокруг колыхалось целое море рук, бесчисленные голоса выкрикивали что-то невразумительное. Я видел, как она обернулась сказать что-то человеку, который только что подошел к ней и тут же натянул ей на голову капюшон, чтобы не было видно волос. Сомнения обуревали меня, и чем дольше я смотрел, тем более они крепли. В конце концов, наверное, это просто не та девушка; эта слишком уж владела собой. Но полной уверенности не было.

Судно уже начинало разворот в сторону устья гавани, оставляя за собой изгиб спокойной воды, похожей на полоску скошенной травы. Я стоял, глядя ему вслед, хотя холод уже прогнал пассажиров с палуб, и надежды узнать ее не осталось. О чем я думал за секунду до того, как увидел ее, припомнилось смутно, как сон. Мною снова овладела потребность безотлагательно продолжить поиски; я был полностью поглощен этой навязчивой идеей, как будто утратил важную часть собственного существа. Кроме этого, все в мире казалось мне несущественным.

Люди уходили с пристани, притоптывая ногами от холода. Я не заметил, как остался один. Мне даже не пришло в голову отойти от кромки воды, я продолжал вглядываться в уменьшающееся судно. Как же я сглупил. Я страшно злился на себя, что дал отплыть кораблю, так и не установив личность девушки на борту. Теперь я никогда не узнаю наверняка, она это была или нет. И если это она, как мне теперь ее найти? Послышался унылый гудок — судно вышло из защищенной гавани в открытое море и стало исчезать за серой массой волнующегося горизонта. Корабль выглядел до смешного маленьким, совсем как игрушечный. И вот он пропал из виду, мои глаза уже не могли его отыскать. Пропал безвозвратно.

Что я остался один, а все ушли, я заметил, только когда ко мне строевым шагом приблизились двое полицейских и указали на знак: «Праздношатание на причалах строго запрещается указом Министерства обороны».

«Ты что здесь шатаешься? Что, читать не умеешь?» В то, что я не заметил надписи, они поверить, разумеется, отказались. Высоченные в своих шлемах, они встали по обе стороны от меня так близко, что дула автоматов уперлись мне в бока, и потребовали предъявить документы. Таков порядок. Ничего личного. Как бы то ни было, мое поведение показалось им подозрительным, и они решили записать мое имя и адрес. Я снова повел себя по-дурацки — привлек к себе лишнее внимание. Теперь, когда им известно мое имя, я попаду в сводки; вся полиция будет знать обо мне и контролировать все мои передвижения. Это может стать серьезной помехой в моих поисках.

Пока двое полицейских выталкивали меня за ворота, что-то заставило меня посмотреть вверх, где на стене рядком неподвижно сидели большие черноспинные чайки; держа клювы против ветра и указывая на море, они напоминали чучела, прикрепленные, чтобы подать какой-то сигнал. В этот момент я решил покинуть страну, пока мои визы не закончились или их не аннулировали. У меня не было предпочтений относительно места, откуда начинать поиски, все было одинаково малообещающим. А вот пытаться вести поиски отсюда, находясь под подозрением, означало бы обречь себя на неудачу.

Уезжать нужно было немедленно, пока не распространились полицейские сводки. По обычным каналам это было уже невозможно. Прибегнув к альтернативным способам, я умудрился сесть на грузовое судно с несколькими пассажирами, направляющееся на север. Я забронировал одно место до конца путешествия. Корабельный казначей готов был за вознаграждение уступить свою каюту. На следующий день я вышел, чтобы понаблюдать за прибытием судна в первый порт следования. Увидев на нижней палубе толпу готовящихся сойти на берег людей, я вспомнил жалобы, которые мне пришлось выслушать относительно переполненности судна. Официально на нем разрешалось перевозить двенадцать пассажиров. Сколько же их здесь на самом деле, думал я.

Стужа была лютая. По зеленой воде скользили отколовшиеся куски льдин. Очертания берега едва угадывались в туманной дымке. Пристань была уже довольно близко, но здания в конце мола казались бесформенными, призрачными. Облокотившись о перила, чуть поодаль от других пассажиров стояла девушка в тяжелом сером пальто с капюшоном. Ветер раздувал полы, обнаруживая клетчатую стеганую подкладку. Мое внимание привлекло именно пальто, хотя я прекрасно знал, что с начала холодов такие пальто стали чуть ли не женской униформой и увидеть их можно было повсюду.

Дымка поднималась и постепенно рассеивалась, вот-вот должно было взойти солнце. Изрезанное побережье изобиловало бухтами и острыми скалами, дальше виднелись заснеженные горы. Вокруг было много островков, некоторые, поднимаясь вверх, оказывались облаками, другие сгустками тумана опускались и вставали на якорь в море. Внизу белоснежный ландшафт, туманно-белый полог сверху — все смутно, как в восточной живописи. Город, казалось, состоял из одних развалин, беспорядочно обрушившихся друг на друга строений, город песочных замков, разрушенный приливом. Мощная городская стена, некогда защищавшая его, была во многих местах проломлена и, следовательно, бесполезна, оба ее конца уходили под воду. Некогда это был большой город. И хотя его укрепления веками лежали в руинах, он все еще представлял некоторый исторический интерес.

Внезапно все затихло. Двигатели остановились. Корабль продолжал двигаться по инерции. Я слышал легкий шелест воды о борт, заунывные крики морских птиц, этот печальный северный звук. Больше никаких звуков не было. С земли не доносились ни шум машин, ни колокола, ни людские голоса. Разрушенный город под нависшими скалами застыл в полной тишине. Я думал о длинных и узких древних кораблях, награбленном добре, хранившемся в трюмах, крылатых шлемах, рогах для вина, тяжелых украшениях из золота и серебра, грудах окаменелых костей. Это был город из прошлого, город мертвых.

С моста раздался крик. На пристани как из-под земли выросли вооруженные мужчины с угрюмыми лицами. Они были в форме: подбитые ватой черные кители, крепко перетянутые ремнями, высокие сапоги, меховые шапки. Когда они двигались, ножи на поясе пускали солнечных зайчиков. Вид был нездешний, даже угрожающий. Я слышал, как кто-то сказал, что это люди правителя, что для меня ничего не значило; я об этом правителе ничего не слышал. Тем не менее их присутствие меня удивило, поскольку частные армии были запрещены законом. С бортов сбросили концы, мужчины поймали их и пришвартовали корабль. С грохотом опустился трап. Пассажиры зашевелились, подняли багаж, вынули паспорта и бумаги и начали, шаркая, медленно продвигаться к выставленному барьеру.

Девушка в сером пальто и не собиралась сходить на берег, даже позу не изменила. По мере того как пассажиры удалялись и вокруг нее не оставалось ни души, мой интерес возрастал, я не мог отвести от нее глаз. Больше всего меня поражала ее полная неподвижность. Такая пассивная позиция, предполагающая одновременно смирение и сопротивление, для молодой девушки была не вполне естественной. Она была настолько неподвижна, словно ее накрепко привязали к перилам, и я подумал, как легко спрятать веревки под этим широким пальто.

Яркая прядь блестящих светлых, почти белых волос выбилась из-под капюшона и развивалась от ветра; я почувствовал внезапное воодушевление; но тут же напомнил себе, что среди северян часто встречаются блондины. Тем не менее меня охватило неодолимое любопытство, мне необходимо было увидеть ее лицо. Чтобы это случилось, ей надо было посмотреть вверх, в мою сторону.

Движение пассажиров было прервано. На борт поднялись люди в форме и, властно покрикивая, растолкали толпу, требуя дать дорогу правителю. Проход освободили, и на борт поднялся высокий мужчина с соломенной шевелюрой, красивый особенной северной ястребиной красотой, ростом он был выше всех. Его надменность и полнейшее безразличие к остальным производили неприятное впечатление. Как будто почувствовав мое осуждение, он обратил на меня взор. Глаза у него были потрясающие — осколки ярко-голубого льда. Я видел, что он направляется к девушке в сером пальто — единственному человеку, который его не видел. Все остальные не сводили с него глаз. Когда он прокричал: «Чего ты здесь стоишь? Заснула что ли? — Девушка испуганно обернулась. — Поторопись! Машина ждет». Он подошел ближе и коснулся ее. Он улыбался, но в его голосе и поведении ощущалась угроза. Она отпрянула, явно не желая идти с ним. Он взял ее за руки, как будто дружески, но на самом деле стал силой тянуть ее за собой сквозь сбившихся в стадо, глазеющих на них пассажиров. Она так и не подняла глаз, и я не видел выражения ее лица, но вполне смог представить себе его стальную хватку на ее тонких запястьях. Они сошли на берег первыми, и их тут же увезла большая черная машина.

Я словно окаменел. И вдруг принял решение. Мне показалось, что стоит рискнуть. Хоть я не видел ее лица… в любом случае другого шанса у меня не было.

Я бегом спустился в каюту, послал за корабельным казначеем и сказал, что у меня поменялись планы. «Я сойду здесь». Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего. «Как вам будет угодно». Он безразлично пожал плечами, но не смог скрыть едва заметную ухмылку. Деньги свои он получил. Теперь сможет еще раз продать это место.

В спешном порядке я покидал в чемодан те из вещей, что уже успел распаковать.

Три

С чемоданом в руке я вошел в город. Тишина изрыгала сама себя. Какое-либо движение отсутствовало. Опустошение оказалось еще большим, чем виделось с корабля. Не осталось ни одного целого здания. Где раньше стояли дома, теперь грудились обломки. Стены осыпались; пролеты лестниц вели в пустоту. За арками зияли глубокие кратеры. Восстановительными работами никто не занимался. От завалов очистили только главные улицы, остальное пребывало в полном запустении. Меж развалин изгибались похожие на звериные тропки, только протоптаны они были людьми. Я так и не нашел никого, кто подсказал бы мне дорогу. Казалось, город совершенно опустел. Наконец гудок поезда указал мне направление к вокзалу — маленькой времянке, сложенной из собранных на развалинах материалов, напомнившей мне заброшенную съемочную площадку. Но и тут я не нашел никаких признаков жизни, хотя поезд, видимо, отошел только что. Трудно было поверить, что здесь действительно что-то происходит; что-нибудь функционирует. Я отдавал себе отчет в неопределенности окружающей реальности, как вокруг меня, так и внутри. Все вокруг было крайне непрочно, словно соткано из тумана и нейлона, за которыми ничего нет.

Я вышел на платформу. Чтобы проложить пути, они, должно быть, взорвали развалины динамитом. Одноколейка выходила из города, пересекала пустырь и скрывалась в еловом лесу. Такая хрупкая связь с миром особого доверия не вызывала. У меня было ощущение, что рельсы заканчиваются сразу за опушкой. За деревьями поднимались горы. Я крикнул: «Есть тут кто-нибудь?» Невесть откуда появился человек и показал кулак. «Проход запрещен — проваливай!» Я объяснил, что я только с корабля и ищу комнату. Он злобно, с подозрением уставился на меня и промолчал. Я спросил, как пройти на главную улицу. Он угрюмо пробурчал несколько слов, продолжая пялиться на меня, будто я с луны свалился.

С чемоданом в руке я вышел на площадь, по которой ходили люди. Мужчины в черных кителях, похожих на те, что я уже видел, почти все имели при себе холодное или огнестрельное оружие. Женщины тоже все были в черном, что производило тягостное впечатление. Их лица ничего не выражали, никто не улыбался. Но я обнаружил первые признаки того, что в некоторых зданиях по-прежнему кто-то живет, кое-где в окнах даже были стекла. На площади стояли лотки, работали магазинчики: деревянные хибары и пристройки заплатами пестрели на руинах. В другом конце площади работало кафе, был даже закрытый кинотеатр, чья потрепанная афиша рекламировала прошлогоднюю программу. Очевидно, это было живое сердце города; все остальное представляло собой останки мертвого прошлого.

Я пригласил хозяина кафе выпить в надежде установить с ним хорошие отношения, прежде чем спросить про комнату. Местные жители все как один представлялись мне людьми замкнутыми, подозрительными и враждебно настроенными по отношению к незнакомцам. Мы выпили местного сливового бренди, напиток крепкий и огненный, как раз для холодного климата. Это был крупный, сильный мужчина, настоящий крестьянин. Сначала мне и слова из него было не вытянуть, но после второго стакана он расслабился и спросил, зачем я приехал. «Сюда никто не приезжает; для чужестранцев у нас нет ничего привлекательного — одни руины». — «Ваши руины — знамениты на весь мир. Вот я и приехал посмотреть на них. Я провожу исследование для научного сообщества», — выдал я заранее подготовленный ответ. «То есть в других странах есть люди, которых это интересует?» — «Конечно. Ваш город — важный исторический объект». Он, как я и ожидал, был польщен. «Это верно. Нам есть что вспомнить». — «А еще и первооткрыватели. Не слыхали, недавно найдена карта, которая доказывает, что ваши длинные корабли раньше всех переплыли Атлантику и первыми открыли Новый Свет?» — «Вы рассчитываете найти этому доказательства в здешних руинах?» Это мне еще на ум не приходило, но я согласился. «Мне, конечно, нужно получить разрешение: все должно быть по правилам. Только вот я, к сожалению, не знаю, к кому обращаться». Он без колебаний ответил: «Нужно спросить правителя. Он здесь все контролирует». Вот она, неожиданная улыбка фортуны. «А как мне его найти?» Перед моими глазами стояло девичье запястье в его железной хватке, крушащей хрупкие острые косточки. «Это не сложно. Нужно пойти в мэрию и записаться на прием у одного из секретарей». Я был рад такой удаче. Чтобы добраться до этого человека, я был готов долго выжидать удобного случая; и вот такая возможность представилась мне с самого начала.

Вопрос с комнатой также решился без проволочек. Удача сопутствовала мне во всем. И хотя сам хозяин не мог меня пристроить, у его сестры, живущей неподалеку, комната для меня нашлась. «Она вдова, ей, знаете ли, лишние деньги не помешают». Он пошел позвонить ей и, вернувшись после довольно долгого отсутствия, сказал, что все улажено. Обед и ужин мне будут подавать в кафе, завтрак — в моей комнате. «Вам ничто не помешает работать. Там очень тихо. Дом стоит в стороне от улицы, фасадом на воду, так что никто туда даже не ходит». Он мне очень помог, поэтому, чтобы поддержать разговор, я спросил, почему люди избегают ходить вдоль фьорда. «Потому что боятся живущего на дне дракона». Я решил было, что он шутит, но лицо его было совершенно серьезно, и произнес он это, как нечто само собой разумеющееся. Мне еще не приходилось встречать человека, который пользовался бы телефоном и верил в драконов. Это развеселило меня и добавило ощущения нереальности происходящего.

Комната оказалась темной, унылой, без удобств и довольно холодной. Тем не менее предметы первой необходимости — кровать, стол и стул — там присутствовали. Заполучить даже такое жилье было удачей, ведь других вариантов просто не было. Сестра хозяина кафе выглядела старше и куда менее ушлой, чем ее брат, которому, должно быть, пришлось долго уговаривать ее принять меня. Она с видимым неудовольствием впускала в дом, где жила одна, чужестранца; ее подозрительность и неприязнь чувствовались во всем. Во избежание неприятностей я, не торгуясь, заплатил запрошенную ей непомерную плату за неделю вперед.

Я попросил ключи, сказав, что нужно будет сделать дубликат для внешней двери — не хотел от нее зависеть. Она принесла два ключа, но выдала только один — от двери в комнату, зажав второй в ладошке. Я попросил, чтоб она дала его мне. Она отказалась. Я настаивал. Она заупрямилась и ретировалась в кухню. Я пошел за ней и силой отобрал ключ. Я обычно так себя не веду, но вопрос был принципиальный. Впредь не станет мне перечить.

Я вышел из дома и направился исследовать город: между бесформенными руинами беспорядочно протоптанные дорожки, развалины фортов, выступающие из тусклого лилового моря, плиты гигантской лестницы, развалившаяся на громадные куски крепостная стена. Сплошные руины, обрушившиеся фортификации, свидетели воинственного, кровожадного прошлого. Я поискал здания, построенные сравнительно недавно. Таковых не оказалось. Малочисленное население, точно крысы, ютилось на руинах былого военного могущества. Когда здание становилось непригодным для жилья, они просто переселялись в другое. Городское население постепенно вымирало, численность его сокращалась ежегодно. Имеющихся развалин вполне должно было хватить, чтобы протянуть до конца. Сначала было сложно отличить жилые здания от нежилых, но потом я научился выискивать приметы обитаемости — армированные двери, заколоченные окна.

Я записался на прием к правителю; похожее на массивную крепость здание мэрии возвышалось над городом, расположившись в самом высоком его месте. В назначенное время я забрался по единственной ведущей к нему крутой дороге. Снаружи здание больше походило на укрепленный форт с массивными, толстыми стенами, без окон, с узкими бойницами под самой крышей, предназначавшимися, по-видимому, для пулеметов. По обе стороны от входа стояли артиллерийские орудия, нацеленные на дорогу. Я было предположил, что они остались от какой-нибудь прошлой военной кампании, но выглядели они вполне боеспособными. С секретарем я разговаривал по телефону, теперь же меня встретили четыре вооруженных охранника в черных мундирах и повели по длинному коридору — по двое спереди и сзади. Было темно. Лишь сверху сквозь бойницы просачивались бледные пучки дневного света, смутно обозначая лестницы с похожими на мосты площадками, от которых на разных уровнях в разных направлениях расходились коридоры и галереи. Невидимый потолок, наверное, был невероятно высоко, под самой крышей, поскольку все эти едва различимые ответвления находились высоко над моей головой. Вдалеке что-то шевельнулось: девичья фигура. Я поспешил за ней, она стала подниматься по лестнице, и ее серебристые волосы покачивались, мерцая во тьме при каждом шаге. Короткая крутая лестница вела в единственную комнату. В большом с минимумом мебели пространстве покрытый лаком пол был гол, как танцплощадка. Меня поразила царившая здесь неестественная тишина, необычный шипящий звук в воздухе, в котором ее движения слышались, как мышиное царапанье. Ни звука не проникало сюда ни снаружи, ни из других частей здания. Это меня удивляло, пока я не сообразил, что комната звуконепроницаема, и что бы в ней ни происходило, за пределы четырех стен не проникало ни звука. И тут только до меня дошло, почему ей была отведена именно эта комната.

Она была в кровати, но не спала, ждала. Стоявший рядом ночник испускал слабый розоватый свет. Широкая кровать стояла на возвышении, как и ложе покрытое овчиной, напротив огромного зеркала почти во всю длину комнаты. Она была одна, никто ее не слышал и не должен был слышать; отрезанная от всяческих контактов, она была совершенно беззащитной, оставленной на милость того, кто входил сюда без стука, не говоря ни слова, и его холодные очень яркие глаза вонзались в ее отражение. Она неподвижно сидела на постели, уставившись в зеркало, словно зачарованная. Гипнотическая сила его глаз могла подавить ее волю, и без того ослабленную матерью, которая долгие годы непрестанно подчиняла ее себе. С детства вынужденная принять роль жертвы и в мыслях, и в поведении, она была беззащитна перед его агрессивной натурой, способной покорить ее, завоевать без остатка. Я видел, как это происходило.

Он неторопливо подошел к кровати. Она не шевелилась, пока он не наклонился к ней, она судорожно съежилась, будто пытаясь избежать удара, и уткнулась лицом в подушку. Он протянул руку, скользнул по плечу, сильные пальцы нащупали подбородок, схватили, потянули, силой подняли ее голову. Ужас охватил ее, бешено извиваясь, она стала яростно сопротивляться его превосходящей силе. Он же просто стоял, давая ей возможность побороться. Ее слабое сопротивление забавляло его, он знал, что долго это не продлится. Он молча, ухмыляясь, наблюдал, как она постепенно теряет силы, и медленно, спокойно, неотвратимо поднимал ее лицо к себе.

Вдруг она сдалась, выдохлась, признала поражение; она тяжело дышала, лицо было мокрым. Он слегка сжал ее подбородок, вынуждая смотреть прямо на него. Чтобы покончить с сопротивлением, он безжалостно вперил свой надменный сине-ледяной взгляд в ее расширенные глаза. То был момент ее капитуляции; она утонула в холодно-синих, гипнотических глубинах, сопротивление было сломлено. У нее больше не было собственной воли. Он мог делать с ней что угодно.

Он нагнулся, встал коленями на кровать, повалил ее на спину, схватив за плечи. Лишенная воли, она настолько подчинилась ему, что податливо подвинулась, чтобы ему было удобнее. Она была в полубессознательном состоянии и едва соображала, что с ней происходит. Его же интересовало только собственное наслаждение.

Потом она не шевелилась, не подавала признаков жизни, лежала обнаженная на скомканной постели, как на столе в морге. Сброшенные на пол простыни и покрывала прикрывали помост. В том, как ее голова свешивалась с кровати, было что-то ненатуральное, странный изгиб шеи предполагал насилие, белые волосы были скручены его руками в подобие каната. Он сидел, положив на нее руки, словно утверждая свое право на добычу.

Когда он прошелся пальцами по ее обнаженному телу, задержавшись на бедрах и груди, ее охватила долгая болезненная дрожь; и она снова затихла.

Он одной рукой поднял ее голову, секунду вглядывался в лицо, потом отпустил, голова упала на подушку и осталась лежать в том же положении. Он встал, отошел от кровати; нога запуталась в покрывале, он отшвырнул его и двинулся к двери. С тех пор как он вошел в комнату, он не произнес ни слова, и вышел он без единого звука, если не считать слабого щелчка закрывающейся двери. Больше всего ее ужасало именно молчание, каким-то образом связанное с его властью над ней.

Интересно, куда это меня ведут, гадал я. Здание было колоссальное, за одним коридором каждый раз открывался новый коридор. Мы миновали люки подземных темниц, камеры, высеченные прямо в скале. По стенам этих клетушек сочилась вода, смешанная с какими-то зловонными выделениями. Опасные ступени вели вниз к еще более глубоким темницам. Мы прошли сквозь несколько створов огромных дверей, одни охранники отпирали их снаружи, другие с треском захлопывали за нашими спинами.

Комната, в которой принял меня правитель, выглядела не казенно. Она была просторной и правильных пропорций, деревянный пол отражал потускневшие старые канделябры. Окна смотрели не в город, а на напоминающие парк просторы, спускавшиеся к далекому фьорду. Его идеально скроенный мундир был сшит из великолепного материала, высокие сапоги блестели как зеркало. Он носил цветную нашивку какого-то не известного мне ордена. На этот раз у меня создалось более благоприятное впечатление; его надменный взгляд, который мне так не понравился, был не столь очевиден, хотя ясно было, что он рожден повелевать, что он сам себе закон и судить его обычной меркой нельзя. «Чем могу?» Он приветствовал меня с официальной вежливостью, смотря синими глазами прямо в лицо. Я поведал ему заготовленную историю. Он тут же согласился выдать и подписать все необходимые разрешения, заверив, что я получу их завтра же. По собственной инициативе предложил добавить пункт, обязующий оказывать мне всяческую поддержку в исследованиях. Мне это показалось лишним. Он сказал: «Вы не знаете этот народ. Беззаконие у них в крови, плюс врожденная неприязнь к иностранцам, они живут по суровым древним обычаям. Я приложил много усилий, чтобы внедрить более современные отношения. Но это бесполезно, они замурованы в минувшем, как жена Лота в соляном столбе; их не отделить от прошлого». Я поблагодарил его, думая об охранниках — вряд ли они соответствовали его просвещенным взглядам.

Он заметил, что я выбрал странное время для визита. Я спросил почему. «Лед будет здесь очень скоро, гавань замерзнет, мы будем отрезаны от внешнего мира. — Он метнул на меня синий взгляд. Что-то осталось недосказанным. У него был трюк: он как-то так щурил свои очень яркие глаза, что казалось, они испускают языки синего пламени. Он продолжил: — Вы можете сесть здесь на мель и задержаться дольше, чем рассчитывали». И снова резкий взгляд, как будто он подразумевал нечто большее. Я ответил: «Я проведу здесь не больше недели. Не слишком рассчитываю найти что-нибудь новое. Мне, скорее, нужно ощутить здешнюю атмосферу. — Несмотря на первоначальное неприятие, я вдруг ощутил, что между нами наладился контакт, что нас связывает что-то личное. Это чувство было настолько неожиданным и необъяснимым, что, смутившись, я добавил: — Пожалуйста, не поймите меня превратно», — сам толком не понимая, что имел в виду. Ему это, по-видимому, доставило удовольствие, и он тут же стал более дружелюбным. «Значит, мы говорим на одном языке. Отлично. Я рад, что вы приехали. Нашей стране необходимы связи с более развитыми народами. Это только начало». По-прежнему не совсем понимая, о чем мы с ним говорили, я встал, чтобы идти, и снова поблагодарил. Он пожал мне руку. «Приходите как-нибудь отужинать со мной. Если смогу быть чем-то еще полезен — дайте знать».

Я ликовал. Удача сопутствовала мне. Казалось, я уже почти добрался до цели, я был уверен — мне удастся увидеть девушку. Если у меня не будет возможности воспользоваться его приглашением на ужин, я всегда смогу прибегнуть ко второму предложению.

Четыре

Подписанные разрешения принесли на следующий день. Инициалы правителя стояли и под дополнительным пунктом, предписывающим оказывать мне всяческую поддержку. На хозяина кафе бумага произвела большое впечатление, и я решил, что с распространением данной информации он справится самостоятельно.

Я стал делать записи: мое поведение не должно было вызывать подозрений. Когда-то я смутно подумывал описать очаровавших меня поющих лемуров; теперь у меня появилась превосходная возможность сделать это, пока не стерлись воспоминания. Каждый день я понемногу писал о том, что меня окружало, но большую часть времени уделял лемурам. Поскольку делать больше было нечего, меня целиком захватило это увлекательное занятие, без которого я бы непременно затосковал. Время шло на удивление быстро. В некотором смысле я чувствовал себя даже лучше, чем дома. Становилось все холоднее, но в моей комнате было тепло, я наладил ежедневный подвоз дров. Здесь, вблизи обширных лесов, проблем с топливом не существовало. Думать о приближающемся с каждой минутой леднике было нестерпимо. Однако гавань по-прежнему была открыта, и время от времени туда заходили корабли, на которых мне иногда удавалось раздобыть какие-нибудь деликатесы в дополнение к моим обильным, но однообразным трапезам в кафе. По моей просьбе мне накрывали в нише, отделенной от основного зала, где меня не доставал шум и дым и где я мог рассчитывать на уединение.

Исследования, которыми я якобы занимался среди руин, позволяли мне наблюдать за Большим Домом, не привлекая излишнего внимания. Я ни разу не видел девушку, хотя несколько раз наблюдал выход правителя, всегда в сопровождении телохранителя. Как правило, он быстро садился в машину и отбывал куда-то на огромной скорости. Я объяснял подобные предосторожности угрозой со стороны политических оппонентов.

Через несколько дней терпение мое кончилось. Я ничего не мог узнать, а времени было в обрез. Она, по-видимому, никогда не покидала стен Большого Дома, а значит, мне следовало проникнуть туда самому. Однако приглашение все не приходило. Я уже начал придумывать повод снова обратиться к правителю, когда за мной явился один из его телохранителей с приглашением на обед. Он перехватил меня в полдень, на улице, когда я шел в кафе. Мне не понравилось, ни то, что меня не предупредили заранее, ни само приглашение, более походившее на высочайшее повеление, особенно если учитывать способ доставки. Не приглашение — приказ. Я чувствовал себя обязанным воспротивиться и сказал, что у меня едва ли получится присоединиться к правителю — нельзя же отменить обед, который уже приготовлен и ждет меня. Не удостоив меня ответом, охранник кого-то окрикнул. Откуда ни возьмись, появилось еще два черных мундира: одного послали объясняться с хозяином кафе, второй остался стоять рядом. Теперь у меня не было выбора, оставалось лишь проследовать с двумя конвоирами к правителю. Я, конечно, был рад, именно этого я и ждал. Но все же я предпочел бы более любезное обращение.

Правитель сразу повел меня в просторную столовую залу с длинным, на двадцать персон, столом. Он величественно занял место во главе, меня усадили одесную. Напротив меня стоял еще один прибор. Заметив мой взгляд, он сказал: «У меня гостит одна молодая особа, ваша соотечественница; я подумал, что вам было бы небезынтересно с ней познакомиться», — и пристально поглядел на меня, я же спокойно отвечал, что почту за честь. Внутри меня все ликовало; это казалось сном, невероятной удачей, избавляющей меня от необходимости просить встречи с нею, что, полагаю, было весьма рискованным предприятием.

Подали сухой мартини в замороженных стаканах. Сразу после этого вошел человек и, прошептав что-то, передал правителю записку. Когда он прочитал несколько слов, лицо его изменилось, он разорвал листок пополам, и еще пополам, и еще — на мельчайшие кусочки. «Молодой особе, оказывается, нездоровится». Пробурчав что-то вежливое, я постарался скрыть разочарование. Он сердито хмурился, никак не мог смириться с малейшим несоответствием его планам и желаниям. Его гнев накалил атмосферу. Он приказал убрать лишний прибор: бокалы, вилки и ножи исчезли со стола. Подали еду, однако он и не думал к ней прикасаться, молча сидел и перемалывал в сжатом кулаке обрывки записки. Чем откровенней он меня игнорировал, тем больше я раздражался, учитывая безапелляционность, с которой было передано приглашение, его грубость за столом особенно возмущала. Мне хотелось встать и уйти, но я понимал, что разрывать отношения на этой стадии было бы безумием. Чтобы как-то развлечь себя, я стал думать о ней и решил, что сам, возможно, и стал причиной ее отсутствия; она, должно быть, догадалась, кто я, если не знала с самого начала. Я старался представить ее в одиночестве, в бесшумной комнате наверху. Но она рисовалась далекой, как мечта, недосягаемой и нереальной.

Правитель стал постепенно успокаиваться, хотя грозное выражение лица сохранилось. Не желая заговаривать первым, я ждал, когда он вспомнит о моем присутствии. Подали великолепное каре ягненка, и пока мы ели, он вдруг поинтересовался ходом моих исследований. «Я заметил, вы проводите их исключительно на руинах в непосредственной близости от моей резиденции». Я был обескуражен. Я не знал, что за мной следят. К счастью, у меня был заготовлен ответ. «Как вы знаете, в этом районе всегда располагались административные здания, поэтому и вероятность найти что-либо интересное именно здесь намного больше, чем где бы то ни было». Он ничего не сказал, но издал звук, какой можно услышать от шахматиста, когда его соперник делает сомнительный ход. Я так и не понял, удовлетворил ли его мой ответ.

Когда подали кофе, к моему удивлению все покинули столовую, оставив нас наедине. Мне было тревожно, я представления не имел, что он хочет сказать мне с глазу на глаз. Настроение его как будто еще больше испортилось; выражение лица было пугающе холодным и отстраненным. Сложно было даже представить, что когда-то он проявлял ко мне дружелюбие. И тут он произнес зловещим голосом: «Те, кто пытается обвести меня вокруг пальца, потом горько об этом сожалеют. Меня не так просто облапошить». Говорил он сдержанно и спокойно, но угроза, которую я почувствовал еще во время нашей первой встречи, теперь прозвучала открыто. Я сказал, что не понимаю, о чем он; что его подозрения беспочвенны. Он пронзил меня долгим пристальным взглядом, и я выдержал его с хладнокровием, которое далось мне с заметным усилием. Вокруг него сгущалась аура опасности и двусмысленности. Я был начеку.

Отодвинув чашку в сторону, он облокотился на стол, приблизил ко мне лицо и, не говоря ни слова, уставился на меня. Взгляд его был на удивление ясным, я чувствовал, что он старается подчинить меня своей воле, и мне стоило большого труда не отвести глаз. Он, наверное, практиковал когда-то гипноз: сопротивление ему требовало непрерывного напряжения всех сил. Я с облегчением вздохнул, когда он слегка отстранился и сказал напрямик: «Я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали». — «Что же я могу для вас сделать?» Я был поражен. «Послушайте. Это маленькая, бедная, отсталая страна, не имеющая никаких ресурсов. В критической ситуации без помощи крупных держав мы погибнем. К сожалению, мы для них слишком малозначительны и особого интереса не представляем. Я хочу, чтобы вы убедили свое правительство, что мы можем оказаться полезны хотя бы с точки зрения географического положения. Полагаю, вы обладаете необходимым влиянием?» Влияние, положим, было; но своей просьбой он застал меня врасплох, ничего подобного я не ожидал. Интуитивно я был против этого. Я начал: «Такого рода консультации совершенно не мой профиль…» — но он нетерпеливо прервал меня: «Я всего-навсего прошу указать вашим политикам на преимущества сотрудничества с нами. Это не так уж сложно. Им нужно всего лишь посмотреть на карту. — Не успел я придумать, что ответить, как он снова принялся давить на меня с возрастающим нетерпением: — Так что, поможете?» Привычка повелевать и магнетизм его личности практически исключали всякую возможность отказа; и я, можно сказать невольно, хмыкнул утвердительно. «Хорошо. Это деловое соглашение. Вы, конечно, получите адекватное вознаграждение. — И словно скрепляя сделку, он встал, протянул руку и добавил: — Лучше бы вам написать немедленно, чтобы подготовить почву». Он схватил маленький серебряный колокольчик, энергично позвонил, в комнату толпой ввалились люди, он пошел им навстречу, отпустив меня небрежным кивком. Мне было тревожно, он озадачил меня, и я был рад ретироваться. Такой поворот событий мне не понравился, складывалось впечатление, что удача от меня отвернулась.

Через пару дней его большая машина затормозила возле меня, он был в потрясающем меховом пальто. Он хотел поговорить со мной; не соглашусь ли я проехать с ним в Большой Дом? Я сел в машину, и она понеслась к главному входу.

Мы вошли в комнату, где было полно людей, и все хотели с ним поговорить: охрана раздвинула толпу, чтобы мы могли пройти в следующую комнату. Я расслышал, как он пробурчал, прежде чем отпустить своих людей: «Через пять минут я от него избавлюсь». Обращаясь ко мне, он произнес: «Полагаю, вы уже написали куда следует о нашей с вами сделке?» Я пробурчал что-то уклончивое. Резко переменив тон, он рявкнул: «Почтовая служба сообщает, что вы ни с кем не связывались. Я принял вас за человека слова; похоже, я ошибся». Чтобы избежать ссоры, я пропустил оскорбление мимо ушей и миролюбиво ответил: «Я по-прежнему не знаю, какую выгоду мне сулит эта сделка». Он коротко попросил меня выдвинуть свои условия. Я решил говорить откровенно, надеясь, что это несколько умерит его враждебность. «После подобного вступления моя просьба может показаться просто пустяшной», — и я улыбнулся, как мне казалось, обезоруживающей улыбкой. «Все до банальности просто: я полагаю, ваша гостья — моя старая знакомая, и я хотел бы с ней встретиться, чтобы окончательно прояснить этот вопрос». Я постарался не проявлять слишком большой заинтересованности.

Он ничего не сказал, но за его молчанием чувствовалась внутренняя борьба. Его отношение к нашей встрече явно изменилось, с тех пор как он предложил познакомить нас за обедом. Теперь я был почти уверен, что он не согласится на эту встречу.

Я вдруг вспомнил о времени и посмотрел на часы. Пять минут почти истекли. Мне совсем не хотелось дожидаться, пока охрана, выполняя приказ, выкинет меня вон, и я стал пробираться к выходу. Он дошел со мной до двери и взялся за ручку, не давая мне выйти. «Она неважно себя чувствует, любая встреча ее волнует. Я спрошу, готова ли она с вами увидеться». Теперь-то я уже был уверен, он не допустит этой встречи. Я снова посмотрел на часы. Осталась одна минута. «Мне действительно пора. Я уже и так отнял у вас слишком много времени». Его неожиданный смех застал меня врасплох; он, должно быть, понимал, что происходит у меня в голове. Настроение его изменилось, он стал вести себя непринужденно. Я снова на мгновение испытал смутное чувство некой внутренней близости между нами. Он открыл дверь и что-то приказал стоящим за ней солдатам, те отдали честь и зашагали по коридору, стуча ботинками по полированному паркету. Он повернулся ко мне и, как бы демонстрируя свою добрую волю, произнес: «Если хотите, можем пойти к ней прямо сейчас. Но сначала мне нужно ее подготовить».

Он отвел меня в переполненную приемную, где на него тут же нахлынула толпа ожидающих аудиенции. Тем, кто поближе, он улыбался и говорил что-то доброжелательное, потом, повысив голос, извинился перед всеми за то, что заставил ждать, попросил потерпеть еще несколько минут и пообещал, что всех примет и должным образом выслушает. После чего прогремел на всю комнату: «А почему не слышно музыки? — и строгим тоном добавил, обращаясь к подчиненному: — Вам известно, что эти люди — мои гости. Уж если им приходится ждать, мы, по крайней мере, должны постараться их развлечь». Звуки струнного квартета начали заполнять пространство и, когда мы вышли, последовали за нами.

Он вел меня мимо стоящих вдоль стен охранников, быстро шагая по извилистым коридорам, бегом преодолевая лестничные пролеты. Я изо всех сил старался поспевать за ним. Он был в значительно лучшей форме, нежели я и, оглядываясь, посмеивался, ускорял шаг, явно получая удовольствие от демонстрации физического превосходства. Я не слишком доверял его неожиданному добродушию. Но его крепкое, атлетическое тело, широкие плечи и гибкая узкая талия вызывали во мне восхищение. Коридоры, казалось, не кончатся никогда. Я выдохся, в итоге ему пришлось меня ждать, стоя на верхней площадке очередной короткой лестницы. Площадка была в глубокой тени, я смог различить прямоугольный проем двери и сообразить, что ступени ведут только в одну комнату.

Он велел подождать, пока он объяснится с девушкой, и добавил с недоброй ухмылкой: «У вас есть время немного отдышаться. — Взявшись за дверную ручку, он продолжил: — Надеюсь, вы понимаете, решение зависит исключительно от нее. Если она предпочтет не встречаться с вами, я ничего не смогу поделать». Он без стука открыл дверь и исчез внутри.

Я остался один, угрюмый и раздраженный. Он обвел меня вокруг пальца. Мне нечего было ждать от разговора с ней в его присутствии. Скорей всего, никакого разговора вообще не будет; либо она сама откажется меня видеть, либо он запретит ей. В любом случае я не хотел объясняться в его присутствии.

Я прислушался, сквозь звуконепроницаемые стены не доносилось ни звука. Через некоторое время я спустился и стал бродить по темным коридорам, пока мне не встретился слуга, указавший дорогу к выходу. Полоса везения, очевидно, закончилась.

Пять

Окно моей комнаты выходило на пустырь, где никто никогда не появлялся. Жилых домов не было, лишь развалины, унылые снега, воды фьорда, еловый лес, горы. Никаких красок, только однотонные оттенки — от черно-серого до мертвенно-белоснежного. Безжизненная в своем покое вода, повсюду ряды черных дерев, словно выстроившиеся солдаты в унылой униформе. Вдруг что-то мелькнуло, красно-синий крик в однотонной серой тишине. Я схватил пальто и, натягивая его на ходу, поспешил к двери; остановился, передумал, вернулся к наглухо закрытому окну. Мне удалось поднять раму, я вылез на улицу, встал на груду обломков, и, отдернув пальцы, захлопнул окно. Поскальзываясь на подмерзшей траве, побежал вниз по склону. Это был кратчайший путь, к тому же я не попался на глаза хозяйке, которая, подозреваю, следила за моими передвижениями. На узкой, идущей по краю фьорда тропинке не видно было ни души, но человек, за которым я погнался, не мог уйти далеко. Тропинка уходила в лес. Под часто растущими деревьями, чьи черные ветви переплетались с густым подлеском, сразу стало темней и холоднее. Находись рядом со мной хоть двадцать человек, я бы их не заметил, но я прекрасно видел, как серое пальто призраком мелькало меж елей и порой проглядывала его клетчатая подкладка. Голова была непокрыта: светлые волосы поблескивали, как серебряный огонь, как ignis fatuus [1], мерцающий в лесу. Она спешила изо всех сил, желая поскорее выбраться из ельника. В лесу она всегда чувствовала себя неспокойно, он представлялся ей полным тайн и коварства. Растущие слишком близко друг к другу деревья лишали ее сил, превращаясь в сплошную стену. Было уже поздно, солнце село, она зашла в самую чащу — нужно поскорей возвращаться. Она попробовала разглядеть сквозь деревья фьорд и, не сумев, потеряла самообладание, испугалась внезапно и сильно; мысль о том, что ночь застанет ее в лесу, ужасала.

Она жила в атмосфере, пропитанной страхом; если б когда-нибудь она познала доброе к себе отношение, все было бы иначе. Деревья, казалось, угрожали, таили злой умысел. Всю жизнь она воспринимала себя как приговоренную жертву, и вот лес стал злой силой, готовой ее истребить. В отчаянии она попыталась было бежать, но споткнулась о невидимый корень и чуть не упала. Ветки цеплялись за волосы, тянули назад, и, отпуская, жестоко хлестали. Меж черных иголок сверкали ее серебряные вырванные пряди; они станут метками, по которым пойдут ее преследователи, следами, ведущими к жертве. Она наконец выбежала из леса, но лишь для того, чтобы упереться в поджидающий ее фьорд. От воды поднималась зловещая эманация, нечто первобытное, дикое, требующее жертв, жадное до человечины.

Абсолютная тишина и полное одиночество внушали такой ужас, что она на секунду замерла. С наступлением ночи пейзаж приобрел новые страшные черты. Со всех сторон укрепились многочисленные отряды деревьев, неприступная стена горы ощетинилась стволами. Внизу, превратившийся в невероятный ледяной вулкан фьорд извергал губительный огонь поглощаемого солнца.

В сгущающихся сумерках можно было ожидать самого страшного. Страх охватил ее, она старалась не смотреть на поднимающиеся из воды призрачные фигуры, но, чувствуя, как они скользят к ней, в панике бросилась прочь. Одна из них нагнала ее и окутала, как эктоплазмой, мягкими, липкими путами. Подавив бешеный крик, она вырвалась и побежала слепо, наугад, неистово, задыхаясь. Сознание заблокировал кошмар, думать она не могла. В свете последнего угасающего луча она споткнулась о невидимые камни, поранив колени и локти. Шипы раздирали ее одежду, царапали лицо. Тонкий лед, окаймлявший берег фьорда, треснул, и она промокла в ледяной воде. Каждый вздох приносил боль, как будто в грудь вонзался острый нож. Она не осмеливалась ни на секунду остановиться или хотя бы замедлить бег, принимая громкие удары собственного агонизирующего сердца за шаги преследователей. Вдруг она поскользнулась на насте, не смогла удержаться, и упала лицом в сугроб. Снег забил рот, все кончено, она больше не встанет и уже никогда не побежит. Но судорожно напрягшиеся мускулы безжалостно вздернули ее на ноги, требуя продолжить борьбу за существование. Постоянные издевательства, которым она подвергалась, когда была более всего уязвима, исказили саму структуру ее психики, превратили в жертву, предназначенную к уничтожению, и не важно, обстоятельствами или людьми, фьордами или лесами — в любом случае избежать этого она не могла. Нанесенный ей непоправимый вред уже давно предопределил ее судьбу.

Вверху виднелась черная как смоль скала, холм, гора, неосвещенная крепость, подпираемая штыками черных елей. Ее слабые руки слишком сильно дрожали, чтобы справиться с дверью, но судьба затащила ее внутрь.

Растянувшись на своей кровати, она ощущала, что враждебный, чуждый, мерзлый мрак прижался к стене, как ухо подслушивающего врага. В полнейшей тишине и одиночестве она лежала, смотря в зеркало, и ожидала своей участи. Осталось уже недолго. Она знала, что в звуконепроницаемой комнате, куда никто не сможет и не придет ее спасти, должно произойти страшное. Комната — ее враг, и так было всегда. Она всегда понимала, что стены не защитят ее, чувствовала их холодную враждебность, разлитую в воздухе. Они ничего не могла поделать, ей не к кому было обратиться за помощью. Ей, покинутой, беспомощной, оставалось лишь ждать конца.

В комнату без стука вошла женщина и остановилась в дверях; красивая, отталкивающая, одетая во все черное, высокая и грозная, как дерево, она вела за собой сонм неясных очертаний, которые держались в тени позади нее. Девушка сразу узнала своего палача, чью враждебность всегда ощущала, но не понимала; будучи слишком невинной, или же слишком погруженной в мир своих фантазий, она не могла предположить очевидное. И вот теперь два холодных, ярких, безжалостных, нашедших свою жертву глаза отразились в прозрачных глубинах зеркала. Ее широко распахнутые глаза были черны от ужаса, два глубоких колодца страха, интуитивно предвидевшие кошмар. Потом сознание неотвратимости неизбежного победило; пережив регрессию, она снова стала покорным, забитым ребенком, запуганным постоянным дурным обращением. Оробевшая, она покорилась командному тону женского голоса, поднялась и нетвердыми шагами сошла с помоста. Лицо ее было бледнее бумаги. Ее схватили за руки, она вскрикнула, слабо забилась. Рот зажали ладонью, связали руки за спиной, со всех сторон подхватили, поволокли прочь из комнаты.

В лесу становилось все темнее, я уже не различал очертаний тропинки. В итоге я потерял дорогу и вышел в другом месте, ближе к стене. Ее прочность и отсутствие трещин произвели на меня впечатление. На стене темнели контуры часовых, двое из них двигались навстречу друг другу и должны были пересечься прямо надо мной. Я застыл в тени черных дерев, рассчитывая остаться незамеченным. Они громко топали, лютый мороз усиливал звуки. Они встретились, щелкнули каблуками, обменялись паролем, разошлись. Я пошел дальше, и шаги их стали стихать. У меня возникло удивительное ощущение, что я живу одновременно в нескольких измерениях; и измерения эти, находя одно на другое, создавали невообразимую путаницу. Вокруг огромные, как дома, валуны, напоминавшие головы казненных великанов, лежали на том же месте, где когда-то остановились, скатившись с гор. Вдруг я услышал голоса, оглянулся, но никого не увидел. Звук, похоже, раздавался из-за валунов, и я пошел разведать. В синих сумерках желтым цветком расцвел источник света: передо мной был уже не кусок скалы, а деревянный дом. Внутри переговаривались люди.

Послышались крики, удары, испуганное ржание лошадей — все голоса сражения. Полетели стрелы, замолотили палицы, заскрежетало, забряцало железо. Странно одетые мужчины волнами пошли на приступ; ловкие, как гориллы, они взбирались на стену, цепляясь ногами и руками, держа сабли в зубах. Их были тысячи, и сколько бы ни сбрасывали их со стен, тут же подступала новая волна. Когда все защитники были истреблены и вторая линия обороны отброшена в глубь города, захватчики, оказавшиеся внутри, открыли ворота, и войско хлынуло, как океанский прилив. Жители забаррикадировались в своих домах, в городе царил хаос. На узких улицах шел рукопашный бой, свирепые, бессмысленные вопли, похожие на крики диких животных, эхом отдавались от стен. Пришельцы, заливая вино в глотки, носились по городу, как безумные, и рубили все, что им попадалось на пути — мужчин, женщин, детей, животных. Вино, смешиваясь с потом и кровью, струилось по лицам, делая их похожими на демонов. Пошел мелкий снег: это возбудило их еще больше, они смеялись как безумные, стараясь поймать ртами падающие снежинки. У всадников были длинные пики, украшенные вымпелами или перьями. На острие были насажены отрубленные головы, среди которых попадались детские и собачьи. Повсюду бушевали огромные костры, было светло, как днем. В воздухе пахло гарью, обуглившимся деревом и старой пылью. Людей выкуривали из домов и рубили саблями. Многие предпочитали погибнуть в огне.

Оружия у меня не было, и я стал искать, чем бы защититься. Я был на улице, перегороженной баррикадой из наваленных друг на друга лошадиных трупов, среди которых виднелся убитый всадник вместе с лошадью. Он не успел даже вытащить саблю из ножен, украшенных замысловатым узором, гравировкой тончайшей работы. Я потянул за эфес, но клинок заклинило, и я не сумел его вытащить. Трупы животных накиданы были в безумной спешке, от моих настойчивых усилий конструкция расшаталась; несколько тушь сползло, образовалась брешь. Не успел я восстановить баррикаду, как на улицу с громким топотом выскочил отряд всадников; они размахивали пиками, выкрикивая что-то бессмысленное. Я бросился навзничь, в надежде, что меня не заметят, но готовясь к худшему. Подскакав к баррикаде, один из них вонзил пику в мертвое тело всадника с такой силой, что труп свалился на меня, и, по всей вероятности, спас мне жизнь. Я лежал не шелохнувшись, пока всадники на бешено вращающих налитыми кровью глазами лошадях не пронеслись мимо.

Когда они скрылись, я скинул с себя труп и отправился на поиски девушки. Надежды найти ее было мало; участь девушек в разграбленном городе известна. Сабля высвободилась, я легко вынул ее. Я не умел обращаться с подобным оружием и потренировался на лежащих вокруг телах. Сабля была тяжелая и управиться с ней было непросто, однако я понемногу к ней приноровился, приобретя столь необходимую мне уверенность в собственных силах. На меня никто не нападал. Бои шли на нижних улицах вокруг фортов гавани, которые, видимо, еще держали оборону. Едва завидев кого-нибудь, я прятался, стараясь быть незаметным в общей суматохе. Большой Дом сгорел, остались только стены, от которых к небесам вздымались языки пламени и клубы дыма, внутри все полыхало. Я подошел как можно ближе, но дым и нестерпимый жар заставили меня ретироваться. Пробраться внутрь было нереально. В любом случае в таком аду никто б и не выжил. Лицо мое было в ожогах, тлеющие в волосах искры я стряхивал руками.

Я наткнулся на нее по чистой случайности, она лежала ничком, лицом на камнях. Изо рта стекала тонкая струйка крови. Шея была неестественно выгнута; живая девушка не могла бы повернуть голову под таким углом — шею сломали. Ее тащили за волосы: от грязных рук скрутивших их в подобие каната, они потускнели, утратили свою серебристую яркость. На спине виднелись свежие пятна крови — влажные, ярко-красные; кое-где на белой плоти чернела уже запекшаяся кровь. С особым вниманием я рассмотрел руку, на которой четко вырисовывались закругленные следы зубов. Предплечье было сломано, острые обломки костей проткнули кожу и торчали под прямым углом к запястью. Я почувствовал себя обкраденным: только я мог с нежной любовью крушить ее кости; лишь мне позволено было наносить ей увечья. Я нагнулся и прикоснулся к холодной коже.

Я подошел к коттеджу и заглянул в окно, стараясь, чтобы меня не заметили. В маленькой задымленной комнате собралась большая компания, красные отблески пламени камина на лицах напоминали средневековые изображения ада. Сначала я ничего не мог разобрать — все говорили одновременно. Я узнал одну женщину, она была необычайно высокой и отталкивающе красивой — я видел ее в Большом Доме. Она стояла рядом с мужчиной, которого называла отцом, он же сидел прямо на подоконнике, и, оттого что он был ко мне ближе всех, первыми я расслышал именно его слова. Он рассказывал легенду о фьорде: каждый год во время зимнего солнцестояния дракону, живущему в его глубинах, нужно было приносить в жертву прекрасную девушку. Когда он перешел к описанию самого ритуала, голоса постепенно смолкли. «Мы развязываем ее, как только доведем до скалы. Она должна слегка отбиваться, иначе дракон подумает, что мы хотим подсунуть ему мертвую девушку. Вода начинает бурлить и пениться. Появляется покрытое чешуей змеевидное тело чудовища. И тут мы скидываем ее вниз. Весь фьорд превращается в сплошной водоворот, во все стороны летят брызги крови и пена».

Последовало живое обсуждение жертвоприношения, люди высказывали свое мнение с таким видом, будто речь идет о футбольном матче с командой соседнего городка. Кто-то сказал: «У нас не так много симпатичных девушек, чтоб разбрасываться ими направо и налево. С какой стати мы должны приносить их в жертву дракону? Не лучше ли пожертвовать незнакомкой, девушкой-иностранкой, которая ничего не значит ни для кого из нас». Тон его предполагал, что он говорит о конкретном человеке, известном всем присутствующим. Отец стал возражать, но дочь заставила его замолчать, разразившись страстной тирадой, из которой я смог уловить лишь отдельные фразы. «Бледные девицы и такие чистые, будто сделаны из стекла… разбить их вдребезги… И я разобью ее…» В конце она прокричала: «Я сама скину ее со скалы, если ни у кого из вас не хватит на это духу!»

Я ушел оттуда в ужасе. Эти люди — хуже дикарей. Лицо и руки у меня занемели, я был на грани обморожения и никак не мог взять в толк, чего ради я так долго стоял и слушал их бредни. Появилось смутное ощущение, что со мной что-то не так, однако я не мог понять что именно. Я забеспокоился, но потом забыл об этом. В небе ярко сияла маленькая холодная луна, в подробностях освещая пейзаж. Фьорд я узнал, а вот берег нет. Прямо из воды росли высокие отвесные скалы, поддерживающие плоскую каменную платформу, похожую на вышку для ныряния. Показались какие-то люди, они тащили девушку со связанными руками. Когда они проходили мимо, я успел заглянуть в ее жалкое бледное личико: жертвенное дитя, запуганное и обманутое. Я рванул вперед, попытался добраться до нее, разрезать веревки. На меня набросились. Я отбросил одного, снова попытался приблизиться к ней, но ее утащили. Я поспешил за ними, крича: «Убийцы!» Но не успел, они уже тащили ее на скалы.

Я стоял рядом с ней на каменной платформе высоко над фьордом. Мы были одни, хотя едва различимый гул голосов подразумевал присутствие множества наблюдателей. Меня это не волновало. Мое внимание было сосредоточено на дрожащей скрюченной фигурке, покорно глядевшей вниз на темную воду. В свете луны ее волосы блестели, как алмазная крошка. Она не смотрела на меня, но я видел ее лицо, которое и всегда-то было бледным, теперь же выцвело до крайнего предела. Я заметил, как она исхудала, и подумал, что мог бы обхватить двумя ладонями ее грудную клетку, в которой еще билось сердце. Кожа была цвета белого шелка, в ярком лунном свете она почти не отбрасывала тень. Опоясывающие запястья отметины от веревок, при дневном свете красные, сейчас казались черными. Я представил, каково это схватить ее за запястья так, сжать ее тонкие косточки.

Нагнувшись, я тронул ее холодную кожу, неглубокую впадину на ее бедре. В ложбинку между грудей падал снег.

Подошли вооруженные мужчины, отпихнули меня, схватили ее за хрупкие плечи. Из глаз ее закапали крупные слезы, похожие на сосульки, на алмазы, но меня они не тронули. Они не были похожи на настоящие слезы. Да и сама она казалась ненастоящей. Бледная, почти прозрачная жертва, вид которой так возбуждал меня в моих грезах. Стоящие за мной люди ворчали от нетерпения. Мужчины не стали более ждать и скинули ее вниз, и ее жалобный крик полетел вслед. И ночь взорвалась, как бумажный пакет. Брызнули огромные струи, бешено забились волны, разлетаясь каскадами брызг. Не обратив внимания на окативший меня ледяной душ, я склонился над краем платформы и увидел всплывающие в бурлящей воде чешуйчатые кольца, в которых судорожно билось что-то белое, пока не лязгнули покрытые броней челюсти.

Я спешил вернуться домой. Стопы и пальцы уже занемели, лицо окоченело, от холода начинала болеть голова. Слегка оттаяв в своей комнате, я принялся писать. Основной моей темой, естественно, оставались индри, но я по-прежнему старался придерживаться версии о своем интересе к истории города, что-то записывая о нем. Я не думал, что люди из службы безопасности станут утруждать себя чтением моих записей, впрочем, ничто не мешало им делать это, пока меня нет дома. По-детски простая система кодирования, которой я пользовался, перемежая предложения, касающиеся лемуров, заметками про местные дела, по крайней мере, должна была запутать хозяйку, которая повсюду совала нос.

Описывая эти нежные таинственные поющие существа, я получал огромное удовлетворение и по ходу работы проникался к ним все большей симпатией. Их чарующие потусторонние голоса, их веселость, доброта, невинность стали для меня символом жизни, какой она могла бы стать, если б можно было изжить свойственные человеку жестокость, насилие, страсть к разрушению. Обычно я получал удовольствие от самого процесса письма, предложения складывались без усилий, будто самостоятельно составлялись в моей голове. Однако теперь все было иначе, я не мог найти нужных слов: я видел, что выражаюсь недостаточно ясно, что память меня подводит, и через несколько минут отложил ручку. Перед глазами всплыла картина собравшихся в дымной комнате людей, и я решил, что должен довести до сведения правителя все, что подслушал. В то же время воспоминания об этой сцене были на удивление смутными, словно все это мне приснилась. Когда же у меня мелькнула мысль, что девушке, вполне возможно, угрожает реальная опасность, я не смог в это поверить. И, тем не менее, встал, чтобы пойти к телефону. Затем удерживаемый свойственными мне сомнениями, я вспомнил о женщине, которая, вероятнее всего, постарается подслушать каждое слово, и решил позвонить из кафе.

Когда я вышел из дома, ощущение нереальности стало непреодолимым. Все вокруг было видно, как днем, из-за яркого бесцветного свечения, источник которого я был не в состоянии локализовать. Еще больше я поразился, когда заметил, что в этом непонятном свете можно разглядеть детали, обычно невидимые невооруженному глазу. Шел легкий снег, и сложная структура каждой снежинки видна была с кристальной четкостью — хрупкие звезды и соцветия, различимые до мельчайших подробностей и яркие, как драгоценные камни. Я оглянулся, ожидая увидеть привычные руины, но их не было. Я уже привык к царившему здесь запустению, но теперь все было по-другому. От разрушенного города не осталось и следа; все распалось на части, которые уже успели разровнять, как будто пройдясь по ним гигантским паровым катком. Один или два вертикальных фрагмента оставили словно специально, чтобы подчеркнуть, что все остальное сровняли с землей. Как во сне я шел по городу, в котором не видно было ни живых, ни мертвых. Воздух был полон сладковатого, не без приятности запаха, которым уже пропахли мои руки и одежда, и я решил, что это какой-то газ. Меня удивило отсутствие пожаров; нигде ничего не горело, не было заметно и дыма. Только сейчас я обратил внимание на тонкие струйки белой молочной жидкости, которые, просачиваясь меж обломков, собирались в лужи. Белые озерца непрестанно ширились, по мере того как жидкость разъедала материю, поглощая все, к чему бы ни прикасалась; таким образом, утилизация всей массы обломков была уже делом времени. Я остановился, чтобы понаблюдать за процессом, зачарованный поразительной практичностью и тщательностью такого метода расчистки.

Я вспомнил, что нужно найти девушку и принялся искать ее меж камней. Мне показалось, я увидел ее далеко-далеко, крикнул, побежал; но она словно испарилась. И тут же возникла вдали, как мираж; и снова исчезла. Из развала дома торчала девичья рука; я взялся за запястье, мягко потянул; отделившись, она осталась у меня в руке. Неожиданно за моей спиной послышались какие-то звуки, я быстро развернулся и разглядел живые существа, которые плавно скользили и издавали трели. Выглядели они необычно и, лишь отчасти напоминая людей, больше походили на мутантов из фантастических рассказов. Они не обратили на меня никакого внимания, и я поспешил убраться восвояси.

Я пошел туда, где повсюду лежали трупы, остановился, чтобы посмотреть, нет ли ее среди них. Тщательно рассмотрел ближайшее ко мне тело. Его невозможно было опознать, так как скелет и то, что осталось от плоти, теперь стали фосфоресцирующими. Разглядывать остальных было бессмысленной тратой времени, поэтому я удалился.

Шесть

Хозяйка слышала, как я проходил мимо ее комнаты и высунулась с недовольным видом. Я сделал вид, что не заметил ее, и поспешил дальше, но наружная дверь не открылась, упершись в какое-то препятствие. Я толкнул посильнее, сталкивая навалившийся перед ней сугроб, и ледяной ветер пробрался внутрь дома, хлопнув чем-то за моей спиной. Раздался сердитый крик: «Смотри, что творишь!» — который я оставил без ответа.

Выйдя на улицу, я поразился количеству выпавшего снега. Это был другой город — призрачный и совершенно белый. В свете слабых фонарей видно было, как изменились под толстым покровом очертания руин, сгладились контуры, разрушения перестали бросаться в глаза. Из-за снегопада здания лишились материальности, массивности, конкретного расположения: у меня снова возникло впечатление, что все здесь сплошь из нейлона, за которым — ничего. Сначала в воздухе плавало только несколько снежинок, потом пролетел белый вихрь, сильный ветер погнал поземку. Я склонил голову под ледяным порывом и увидел, как маленькие сухие снежинки кружились вокруг моих ног. Снегопад усилился, мело уже непрестанно, воздух стал белым от снега; я уже не видел, где нахожусь. Изредка мне удавалось на секунду хоть что-то разглядеть, и места представлялись мне смутно знакомыми, но какими-то искаженными, нереальными. Нереальность внешнего мира казалась своеобразным продолжением моего собственного, пребывавшего в серьезном расстройстве сознания.

С трудом собравшись с мыслями, я вспомнил, что девушка в опасности и нужно ее предупредить. Я бросил попытки отыскать кафе и решил направиться прямо к правителю. Нависающую над городом, похожую на крепость громадину его дома я еще мог различить.

Кроме главной площади, все улицы с наступлением темноты пустели, и я был крайне удивлен, увидев, что впереди меня на крутой холм взбирается немало людей. В следующую минуту я услышал разговор о каком-то банкете или праздновании в Большом Доме, которое очевидно должно было скоро начаться, но не придал этому особого значения. Ко входу я подошел с отставанием всего в несколько ступенек от ближайшей группы, чему был весьма рад, потому что без них я не был бы уверен, что пришел куда надо — под снегом все выглядело совсем иначе. Два холма по обе стороны могли оказаться артиллерийскими орудиями, но были вокруг и другие белые насыпи, объяснить происхождение которых я был не в состоянии. С фонаря возле громадной входной двери свисали грозди длинных острых, как сабли, сосулек, злобно искрящиеся в тусклом свете. Когда пропускали тех, кто был передо мной, я сделал шаг и вошел вмести с ними. Охрана, скорее всего, пропустила бы меня и одного, но я решил, что так будет проще.

Никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Меня, должно быть, узнали, но никто не подал виду, и я тем больше терял контакт с действительностью, чем больше знакомых лиц проходило мимо, даже не взглянув на меня. В огромном мрачном пространстве было уже полно народу, группа, с которой я зашел, была, должно быть, одной из последних. Если это и был праздник, то чрезвычайно унылый. Лица у всех были как обычно суровые; никто не смеялся, не перебрасывался шутками. Если кто и разговаривал, то настолько тихо, что расслышать что-либо было невозможно.

Перестав разглядывать присутствующих, я стал размышлять, как добраться до девушки. Правитель довел меня однажды до двери в ее комнату, но я знал, что никогда бы не нашел ее без проводника. Мне нужен был помощник. Размышляя, к кому бы обратиться, я расхаживал из комнаты в комнату, пока не обнаружил себя в огромном сводчатом зале, где накрытые столы на козлах были заставлены кувшинами и бутылками с вином и прочим спиртным и огромными блюдами с мясом и хлебом. Стоя в темном углу, где никто не мог меня заметить, я смотрел, как слуги вносят новые блюда и расставляют их по столам. Несмотря на лихорадочную тревогу за девушку, вместо того чтоб пытаться ее разыскать, я стоял, не предпринимая ровным счетом ничего, ощущая странную раздробленность собственных мыслей и чувств.

Вспыхнули сотни факелов, осветив огромный зал, убранный для банкета в честь празднования победы. Я с одним из своих помощников пошел взглянуть на пленных. То была традиционная привилегия командующего, таков порядок. Женщины сгрудились за ограждением. Они и так старались держаться подальше от всех, но, увидев нас, умудрились буквально вжаться в стену. Они не казались мне привлекательными. Я не мог отличить одну от другой; от страданий они сделались все на одно лицо. В других концах зала было шумно, здесь же — тишина: ни мольбы, ни жалоб, ни проклятий; только уставившиеся на тебя глаза да красные блики от факелов на обнаженных руках и грудях.

Факелы, по нескольку в одной связке, как ракеты, крепились к огромным колоннам, поддерживающим высокий сводчатый потолок. Прислонившись к одной из колонн, чуть поодаль от всех стояла молодая девушка, и только блестящие волосы прикрывали ее наготу. Надежда умерла в ее душе, отчего белое лицо казалось абсолютно спокойным. Почти ребенок, она не видела нас; глаза ее были устремлены глубоко внутрь собственных грез. Руки, словно ободранные прутики, ниспадающие серебристые волосы… молодая луна среди туч… мне захотелось остаться и смотреть на нее. Но пришел эскорт, чтобы проводить меня в мэрию.

Его ослепительный золотой трон украшали выгравированные изображения героев, его предков, и их деяний. Его роскошная, подбитая соболем и вышитая золотом, мантия ниспадала на колени величественными и незыблемыми скульптурными складками. От факелов летели искры, согревая холодную бледность его длинных, тонких, беспокойных рук. Синий пламень глаз был той же породы, что и синие вспышки огромного перстня на его руке. Что это за камень, мне было не известно. И глаза, и руки находились в постоянном движении. Он не позволял мне отойти, и все время держал подле себя. Я привел армию к победе, за что он и наградил меня ослепительным орденом, который мне был ни к чему: их и так было у меня слишком много. Я сказал, что мне нужна только девушка. Все вокруг ахнули и застыли в ожидании. Я был спокоен. Полжизни я уже прожил и повидал ровно столько, сколько хотел. Война мне осточертела, мне надоело служить переменчивому и опасному хозяину, который любил лишь войну и убийства. В том, как он вел войны, было какое-то безумие. Ему недостаточно было просто победить. Он жаждал войны до полного уничтожения, враги должны были быть вырезаны все до последнего, чтоб ни один не остался в живых. Он хотел убить меня. Но хотя он не мог жить без войны, спланировать сражение или взять приступом город он был не способен; это должен был делать я. Он не мог убить меня. Ему хотелось пользоваться плодами моего военного искусства, и ему хотелось видеть меня мертвым. Сейчас он бросил на меня убийственный взгляд, но от себя не отпустил, одновременно кивком головы подозвав всех, кто стоял вокруг. Тут же образовался узкий льстивый круг, и единственной прорехой в нем был я. Под моей рукой проскользнул, вклинился маленький человечек и поднял длинноносое лицо, готовый вцепиться, как злобный пес, рычащий в угоду хозяину. Круг замкнулся, но я все еще видел синие вспышки кольца, жестикуляцию беспокойных рук, тонкие белые пальцы с длинными острыми ногтями. Он как-то странно загнул пальцы, как упырь, синий камень держался на нижней фаланге. Он отдал приказы, которых я не смог расслышать. Еще недавно он расточал похвалы моей доблести и отваге, сулил немыслимые награды, я был его почетным гостем. Я достаточно хорошо его знал, чтобы представить себе, какую награду он предложит мне теперь. Я уже приготовился.

Шестеро гвардейцев притащили ее, завернутую в солдатский плащ. Их обучили не оставлять синяков. Я этому не учился, и теперь не мог понять, как это у них получается. Последовала секундная пауза. Может, в конце концов, он все-таки способен на великодушие… в подобных обстоятельствах это казалось вполне вероятным.

Потом я увидел, как он протягивает к ней руку, скрученные хищные пальцы увенчанные синим пламенем. Когда огромное кольцо, зацепившись, выдрало ей несколько волос, она вскрикнула тихо, подавлено: то был единственный раз, когда я слышал ее голос. Затем ее бросили ему в ноги, послышался слабый лязг кандалов на щиколотках и запястьях. Я стоял не шелохнувшись, смотрел, и мое лицо ничего не выражало. Холодный, жестокий, безумный убийца; мягкое девичье тело и мечтательные глаза… как грустно, как жаль…

Я решил обратиться к одному из слуг, которые по-прежнему суетились вокруг длинных столов. Я наблюдал за деревенской девчушкой, она была моложе их всех, медлительная, неуклюжая, сразу видно — новенькая. Выглядела она напуганной, забитой, все ее дразнили, шлепали по заду, глумились, обзывали слабоумной. Она уже была готова разреветься, все время допускала ошибки, я видел, как она несколько раз что-то уронила. У нее, наверное, было плохое зрение. Я встал в дверях, через которые она ходила, схватил ее и оттащил в сторону, зажав рукой рот. К счастью, в коридоре никого не было. Пока я говорил, что не причиню ей зла, что только хочу помочь, она с ужасом смотрела на меня, и покрасневшие глаза ее наполнялись слезами. Она моргала, дрожала, казалось, она настолько глупа, что ей ничего невозможно растолковать. Времени не было, с минуты на минуту ее хватятся, но она молчала как рыба. Я то ласково ее уговаривал, то давил на нее, то встряхивал, то показывал пачку денег. Все без толку, абсолютно никакой реакции. Добавив еще денег, я сунул их ей под нос и сказал: «Вот твой шанс убежать от людей, которые так плохо к тебе относятся. С этой суммой в кармане ты долго сможешь не работать». Наконец, она сообразила и согласилась отвести меня в ту комнату.

И мы пошли, но она все медлила, и я стал подумывать, а знает ли она вообще дорогу.

Нервы мои были на пределе, мне хотелось ее ударить, сдерживать себя становилось все труднее. Я боялся опоздать. Сказал, что должен говорить с правителем, что на празднике сделать это будет невозможно, и с облегчением услышал, что он никогда не приходит к самому началу, но появляется только часа через два, когда все уже поели и выпили. Наконец, я узнал те самые крутые ступени. Она указала на дверь, схватила деньги, которые я держал в руке, и метнулась обратно тем же путем, которым мы пришли.

Я поднялся и открыл единственную дверь. В звуконепроницаемой комнате было темно, лишь из алькова падал тусклый свет. Я увидел девушку, она лежала на кровати полностью одетая, рядом — книга; она читала и заснула. Я тихо произнес ее имя. Она начала подниматься, блестя волосами. «Кто это?» В голосе слышался страх. Я подвинулся так, чтобы тусклый свет падал мне на лицо. Она сразу узнала меня: «Что вы здесь делаете?» Я сказал: «Вы в опасности. Я пришел, чтобы забрать вас отсюда». — «Но почему я должна идти с вами?» Она была крайне удивлена. «Какая разница…» Звук мы услышали одновременно: на лестнице послышались шаги. Я сделал шаг назад, застыл, затаил дыхание. Слабый свет с лестницы погас. Спрятавшись в тени, я был в полной безопасности, если только она не выдаст меня.

Грубые мужские руки схватили ее. «Быстро надевай верхнюю одежду. Мы уезжаем. Прямо сейчас», — сказал он тихим безапелляционным тоном. «Уезжаем?» Она уставилась на него, он виделся ей тенью, чернеющей на темном фоне, холодные губы зашептали: «Зачем?» — «Не задавай вопросов. Делай, что говорят». Она покорно встала, поежилась от сквозняка из двери. «Как прикажешь найти что-нибудь в такой темноте. Свет мы можем включить?» — «Нет, могут увидеть». Он сверкнул фонариком и, увидев, что она взяла гребень и стала расчесывать волосы, выхватил его. «Брось! Надевай пальто — живо!» Его раздражительность и нетерпение лишь провоцировали ее медлительность и неуклюжесть. Передвигаясь по комнате на ощупь, она нашла пальто, но не смогла надеть, так как держала вверх тормашками. Он злобно схватил его, перевернул, запихнул ее руки в рукава. «Идем! Только ни звука. Никто не должен знать, что мы ушли». — «Куда мы идем? Почему мы уходим так поздно?» Ответа она и не ожидала, и когда он пробурчал: «Это единственный шанс», — и добавил что-то про надвигающийся лед — засомневалась, правильно ли расслышала. Он схватил ее за руку, потянул за собой по комнате к лестнице. Луч фонаря, периодически пронзая кромешную тьму, высвечивал его непомерно разросшуюся, нависающую над ней тень, за которой она брела будто во сне через все разветвления огромного здания в ледяную снежную ночь.

Шел сильный снег, но на черной машине не было ни снежинки; кто-то ее явно только что почистил, хотя вокруг не было ни души. Поежившись, она села в машину и молча ждала, пока он наспех проверял цепи на колесах. Под окнами девственно белый цвет пятнали желтые неправильной формы четырехугольники; в льющемся из дома свете снег превращался в золотой дождь. Беспорядочный шум из столовой залы, голоса, звон тарелок заглушал звук заводящегося мотора, и она спросила:

«А как же люди, которые ждут тебя? Ты к ним не выйдешь?»

Он и так был в состоянии крайнего нервного напряжения, и этот вопрос вызвал у него взрыв раздражения, он оторвал руку от руля, замахнулся на нее. «Я велел тебе молчать!» Голос был страшен, глаза сверкали в темном салоне машины. Она отпрянула, чтобы избежать удара, но, оставаясь в пределах досягаемости, пригнулась и прикрылась рукой, а когда кулак по касательной задел ее плечо и вмял в дверь, не издала ни звука; а потом так и сидела, свернувшись клубочком, прячась от его молчаливой ярости.

Приглушенная снегом тишина снаружи; глухая тишина внутри. Он вел машину, не включая фар, его глаза, как у кошки, видели в снежной мгле. Машина-призрак, невидимая и беззвучная, летела прочь от города развалин. Древние фортификации становились все меньше, исчезая под снегом, проломленные стены остались позади. Впереди чернела живая стена леса, и призрачная белизна парила над его кронами, как пена, которую ветер сдувает с рассеченной волны. Она ждала, когда черная масса с грохотом обрушится на них, но никакого грохота не было, только снег и безмолвный лес за бортом, а в машине — только его молчание и ее дурные предчувствия. Он ни разу не заговорил, не посмотрел на нее, гнал мощную машину по замершей дороге, на скорости преодолевая препятствия, словно силой воли вписываясь в повороты. От резких маневров ее кидало в разные стороны; чтобы удержаться на сиденье ей не хватало веса. Когда ее бросило на него, то, невольно коснувшись его пальто, она отскочила, как от огня. Он как будто и не заметил. Она чувствовала себя забытой, покинутой.

Это невероятное бесконечное бегство было для нее непостижимым. Не кончался бескрайний лес. Не прерывалась тишина. Снег перестал, но теплее не стало, морозило даже сильнее, как будто под черными деревьями стыли их черные ледяные выделения. Немало часов прошло, прежде чем слабый свет начал с неохотой просачиваться сквозь крышу ветвей, освещая лишь мрачные ельники, где смешались деревья живые и мертвые и в ветвях часто попадались мертвые птицы, словно специально пойманные в сети. Вздрагивая, она узнавала себя в этих мертвых птицах. Это она попала в капкан, свитый из черных ветвей. Со всех сторон ее окружали армии деревьев, марширующих сразу во всех направлениях. В стекло снова полетел снег, размахивая белыми флажками. Она сдалась уже давным-давно. Не понимала, что происходит. Машина подпрыгнула, ее подбросило, и она больно ударилась посиневшим плечом, безуспешно попытавшись защитить его рукой.

Весь короткий день он проехал на большой скорости, без остановок. Ей казалось, что эта ужасная поездка в тусклом свете длится всю жизнь и ничего другого она не знала, кроме тишины, холода, снега, надменной фигуры за рулем. Холодные глаза изваяния, глаза Меркурия, ледяные, гипнотические, наводящие страх. Лучше б он ее ненавидел. Так было бы проще. Деревья поредели, неба стало чуть больше, а с ним и последних уходящих лучей. Вдруг она с удивлением увидела две деревянные хижины и между ними ворота, перекрывающие дорогу. Проехать можно, только если ворота откроют. Она смотрела, как укрепленные металлическими пластинами и колючей проволокой створки несутся им навстречу. Машина врезалась с жутким сокрушительным грохотом, полетели щепки, оторванные детали, пронзительно заскрежетал металл по металлу. Ее окатило осколками, она инстинктивно пригнулась, и длинный острый кусок стекла пролетел прямо над ее головой. Машина встала на два колеса — вот-вот перевернется. В последний момент каким-то чудом, умением, мощью, а может, просто силой воли, водитель сумел поставить автомобиль обратно на обе оси и повел дальше, как ни в чем не бывало.

Воздух за ними взорвался криками. Прозвучало несколько выстрелов, но ни один не достиг цели. Оглянувшись, она увидела бегущие мундиры; и все волнения стихли, остались позади за черными деревьями. По эту сторону границы дорога стала лучше, машина шла быстрее и мягче. Она подвинулась, уклоняясь от ледяного ветра, врывавшегося в разбитое окно, стряхнула с колен осколки. На запястьях была кровь, на обеих руках порезы, она смотрела на них словно со стороны.

Я бежал по лестницам и коридорам. Завидев входную дверь, спрятался в тени и стал наблюдать за охраной. Из залы доносились звуки праздника, стало оживленнее, по-видимому, выпили уже достаточно. Кто-то с другого конца промерзлого коридора окликнул гвардейцев. Посовещавшись, они оставили свой пост и, пройдя совсем близко от меня, присоединились к остальным. Никем не замеченный, я проскользнул в дверь, которую они должны были охранять.

Шел сильный снег. Я едва мог различить ближайшие от меня развалины, белые статичные тени за движущейся полупрозрачной тканью в белую крапинку. Возле горящих окон снежинки желтели и напоминали пчелиный рой. На заснеженных просторах темнело место, где стояла машина правителя. Я сообразил, что ряды сугробов это, должно быть, машины, принадлежащие его домочадцам, и пошел, утопая в глубоком снегу. Дернул дверцу первой машины, она оказалась не заперта. Машина была погребена, снег забился в колеса, завалил лобовое стекло. Целый сугроб обрушился на меня, когда я открыл дверь; когда пытался очистить стекло, в рукава забился снег. Я думал, она никогда не заведется, но машина наконец медленно двинулась вперед. Я аккуратно надавил на газ, так чтобы шины схватывали снег, и поехал по едва заметному следу машины правителя, который очень быстро заносило. За пределами стены его уже было практически не видно. Окончательно потеряв след на опушке леса, я наехал на дерево, содрав кору. Машина остановилась, отказываясь ехать дальше. Колеса проворачивались и без толку месили снег. Как только я вышел, с веток осыпался целый сугроб. В две секунды моя одежда покрылась коркой подтаявшего снега. Я наломал еловых веток, бросил их под колеса, сел в машину и снова запустил двигатель. Это не помогло; шины не схватывали, колеса проворачивались со свистом, машина скользила вбок. Я отжал ручной тормоз и, прыгнув прямо в сугроб, погрузился в него по плечи. Пока я барахтался, снег летел со всех сторон, забивался под воротник, просачивался под рубашку, я уже чувствовал его в пупке. Выбраться оказалось совсем непросто. Я подложил под машину еще веток, но и это не помогло. Я понял, что проиграл, что перед лицом невыносимых погодных условий придется сдаться. Невероятным усилием я все-таки заставил машину тронуться и пополз обратно в город. В данных обстоятельствах это было единственно возможное решение.

Как только я доехал до стены, меня снова стало заносить и я потерял управление. Вдруг я увидел, что машину тащит к краю глубокой воронки от снаряда; еще секунда — и мне конец; глубина была несколько метров. Я надавил на тормоз, машину занесло вправо, она сделал полный крут, я выпрыгнул, капот нырнул и машина исчезла под снегом.

Я жутко устал и дрожал так, что с трудом передвигал ноги. К счастью, жилище мое было неподалеку. Шатаясь и поминутно поскальзываясь, я добрался до дома и, как был облепленный подмерзшим снегом, приник к печке, стуча зубами. Меня била такая дрожь, что я не мог расстегнуть пальто, и пришлось его медленно стягивать. С теми же мучительными усилиями мне наконец удалось избавиться от остальной промерзшей одежды и кое-как натянуть халат. Тогда только я заметил телеграмму и вскрыл конверт.

Мой источник информировал, что в ближайшие дни ожидается кризис. Воздушное и морское сообщение были прерваны, но было отдано распоряжение забрать меня утром на вертолете. Не выпуская телеграммы из рук, я залез в кровать, где продолжал дрожать под стопкой одеял. Правитель, должно быть, получил это известие чуть раньше. И, спасая себя, бежал, оставив народ на произвол судьбы. Такое позорное поведение, конечно, достойно было всяческого порицания, но осуждать его я не мог. Едва ли на его месте я поступил бы иначе. Спасти страну он был не в силах. Если б он объявил чрезвычайную ситуацию, началась бы паника, на дорогах возникли бы пробки и никто бы не спасся. В любом случае, судя по тому что я только что пережил, его шансы доехать до границы, были неимоверно малы.

Семь

Незадолго до отхода судна я был доставлен вертолетом в отдаленный порт. Я простудился, меня знобило, ломало, я еле передвигал ноги. Сидя на заднем сиденье машины, несущейся в гавань, я не смотрел в окно, а на борт поднимался как в тумане. Корабль уже отчаливал, когда я поднялся на палубу, намереваясь прямиком отправиться в каюту. Но, бросив взгляд на берег, застыл в полном замешательстве. Мы скользили вдоль залитой солнцем гавани оживленного города; я видел широкие улицы, хорошо одетых людей, современные здания, машины, яхты на голубой воде. Ни снега, ни руин, ни вооруженной охраны. Это было чудо, яркое воспоминание о виденном некогда сне. И вдруг — потрясение, словно внезапно просыпаешься от тяжелого сна. Меня осенило, что вот это-то и есть реальность, а все, что было прежде, — сон. Вся моя жизнь последних нескольких недель показалась мне вдруг нереальной, полностью утратила правдоподобность. И я испытал огромное облегчение, сродни тому, что чувствуешь, выезжая на солнце из длинного темного холодного туннеля. Мне захотелось скорее забыть все, что со мной произошло, забыть девушку и эту бессмысленную погоню и думать только о будущем.

Когда температура упала, ко мне вернулись прежние мои мечты. Покончив с прошлым, я решил отправиться к индри, поселиться на тропическом острове и посвятить остаток своих дней лемурам. Я вел бы наблюдения, изучал их повадки, записывал их странные песни. По моим сведениям, этим еще никто не занимался. Идею я счел вполне здравой, цель — более чем достойной.

В корабельной лавке я купил толстый блокнот, запас авторучек и приступил к составлению рабочего плана. Но сосредоточиться не смог. Я еще не избавился от прошлого. Мысли упорно возвращались к девушке — как я мог хотеть забыть ее: это было бы просто чудовищно, непредставимо. Она была частью меня, я не мог без нее существовать. Но я уже собрался к лемурам… меня раздирали противоречивые чувства. Она не пускала меня, удерживая своими тонкими руками.

Я изо всех сил старался не думать о ней, сконцентрироваться на невинных нежных созданиях, на их сладком, завораживающем пении. А видения, связанные с ней были куда менее целомудренными. Ее образ преследовал меня — взмах длинных ресниц, робкая очаровательная улыбка. Выражение ее лица я менял произвольно: легкая настороженность, затравленный взгляд, внезапный испуг, вызывающий слезы. Сила моего влечения пугала меня самого. Черный опускающийся топор палача, мои руки держащие ее за запястья… Я боялся, что сон обернется явью… Было в ней что-то жертвенное, что-то провоцирующее насилие. Она завладела моими снами и завела меня в такие темные уголки подсознания, исследовать которые мне совершенно не хотелось. Я уже толком не понимал, кто из нас двоих жертва. Возможно, мы оба были жертвами.

Мысли о том, что же с ней стало, приводили меня в отчаяние. Я кружил по палубе, теряясь в догадках о том, что все-таки произошло, успела ли она скрыться с правителем. На борт никаких новостей не поступало. Мне оставалось только ждать, терзаясь тревогой и нетерпением, когда мы дойдем до ближайшего порта, где, быть может, удастся хоть что-то разузнать. И вот этот день настал. Стюард выгладил мой костюм и вставил в петлицу где-то раздобытую красную гвоздику, эффектно контрастировавшую со светло-серой тканью.

Я уже собирался выходить, когда в дверь бесцеремонно постучали, и, не дождавшись ответа, ко мне вломился полицейский в штатском. Шляпы он не снял, но расстегнул пиджак, чтобы показать жетон и пистолет в подмышечной кобуре. Я отдал ему свой паспорт. Он принялся с презрительной миной перелистывать страницы, окинул меня с ног до головы наглым взглядом, задержав его на красной гвоздике. Мой вид, по-видимому, полностью подтверждал то мнение, которое он составил обо мне заранее. Я поинтересовался, что ему угодно, но ответом мне было лишь оскорбительное молчание, и больше вопросов я не задавал. Он вынул наручники и покачал перед моим носом. Я не сказал ни слова, и он спрятал их, заметив, что из уважения к моей стране, наручники на меня надевать не станет. Мне разрешено сойти на берег в его сопровождении. Но шуток с ним лучше не шутить.

День был солнечный, в толпе сходивших на берег пассажиров я держался поближе к нему, как мы и договорились. Особо я не беспокоился, подобное со мной уже случалось. Насколько я понял, меня хотели допросить, — интересно, какие вопросы они будут задавать, и откуда им известно мое имя. Полицейские в форме ожидали нас в проулке сразу за причалом. Они усадили меня в бронированную машину с сильно тонированными окнами. Проехав совсем недолго, мы остановились на тихой площади возле большого муниципального здания. Пели птицы, и это было особенно приятно после многодневного плавания.

Прохожие не обращали на нас никакого внимания. Однако девушку на углу, судя по любопытным взглядам в нашу сторону, что-то заинтересовало. Я заметил, что она продает весенние цветы — нарциссы, карликовые ирисы, дикие тюльпаны и большой букет красных гвоздик, подобных той, что красовалась у меня в петлице. Потом меня обступили вооруженные люди, отконвоировали к зданию и повели по длинному коридору. «Пошевеливайся!» — Сильная рука схватила меня за локоть, подтолкнула меня вверх по ступенькам. Наверху открылись двойные двери в большой зал, с рядами кресел как в театре, там сидели люди, а перед ними на возвышении — судья. «Войдите!» — Бесцеремонные лапы усадили меня на огороженную скамейку, какие ставят в церкви. «Стой!» — Справа и слева залихватски щелкнули каблуки, меня охватило ощущение ирреальности происходящего. Высокий потолок, закрытые окна, ни солнца, ни пения птиц, по обе стороны от меня вооруженные мужчины, множество направленных на меня взглядов. Люди перешептывались, кашляли. Присяжные выглядели усталыми, словно им все это наскучило. Кто-то прочел вслух мое имя и подробные сведения обо мне. Я подтвердил их достоверность и дал клятву говорить правду.

Слушалось дело о пропавшей девушке, предположительно похищенной, возможно — убитой. Под подозрением оказался один известный человек, на допросе он показал на другого, но того найти не удалось. Прозвучало имя девушки. Меня спросили, знакомы ли мы. Я ответил, что несколько лет поддерживал с ней знакомство. «Была ли у вас интимная связь?» — «Мы были старыми друзьями». Послышался смех. Кто-то спросил: «Каковы же были ваши отношения?» — «Я уже сказал: мы были старыми друзьями». Приставу пришлось вмешаться, чтобы пресечь взрыв смеха. «Вы хотите убедить нас, что вы внезапно поменяли планы и бросили все, чтобы поехать в другую страну за подругой?» Казалось, что про меня им известно все. Я ответил: «Да, именно так».

Я сидел на кровати, курил и смотрел, как она расчесывает волосы — мягкую сверкающую массу бледного сияния, серебряный водопад, разбивающийся о плечи. Она нагнулась, чтобы посмотреть на себя в зеркало, в котором отразились ее маленькие груди. Я смотрел, как они слегка поднимаются в такт ее дыханию, потом, встал за ее спиной и обнял ее, положив на них ладони. Она отпрянула. Я выпустил в ее испуганное лицо струю дыма. Она отпрянула, и я, подавив внезапное желание ткнуть в нее зажженной сигаретой, бросил сигарету на пол и затушил ее ногой. Затем притянул девушку к себе. Она стала отбиваться и кричать: «Не надо! Оставьте меня в покое! Я ненавижу вас! Вы жестокий и вероломный… вы предаете меня, нарушаете обещание…» Меня охватило нетерпение, я отпустил ее и пошел запереть дверь, но, не дойдя до нее, обернулся на звук. Она держала над головой большой флакон одеколона и собиралась нанести мне удар. Я велел положить одеколон на место; она не послушалась, поэтому я вернулся и вырвал у нее из рук флакон. Драться она не могла. Силы в ее мышцах было не больше, чем у ребенка.

Я снова сидел на кровати, она одевалась. Мы не разговаривали. Она уже застегивала пальто, когда дверь внезапно открылась: я позабыл запереть ее. Вошел мужчина. Я вскочил, чтобы вышвырнуть его вон, но он прошел мимо, как будто я был невидим или меня не существовало вовсе.

Высокий, атлетического сложения мужчина, от которого веяло надменностью и наглостью. Невероятно яркие синие глаза подавали сигнал опасности, но меня как будто не видели. Девушка не шевелилась, словно окаменела. Я тоже не двигался, просто стоял и смотрел, что вообще-то мне не свойственно. Но мужчина знал, зачем пришел, и он был с револьвером, остановить его было невозможно. Я гадал, застрелит ли он нас обоих, и если да, то кого первым, а если одного — то кого именно. Вот что в тот момент меня интересовало.

Он, очевидно, считал ее своей собственностью. Я же полагал, что она принадлежит мне. Без нас, ее будто и не существовало; возможно, единственным ее предназначением было свести нас вместе. Лицо его было надменным и наглым, а это всегда вызывает во мне отвращение. И в то же время я вдруг почувствовал, что нас что-то необъяснимо сближает, почувствовал чуть ли не кровную связь с ним и такую сильную, что вдруг впал в замешательство, я стал уже сомневаться, двое ли нас на самом деле…

Меня спросили: «Что произошло, когда вы встретили свою подругу?» — «Мы не встречались». Сдерживаемое возбуждение в зале взорвалось, официальный голос призвал к тишине. Затем некто, говоривший так, словно закончил курс сценической речи, произнес: «Я хочу заявить, что свидетель страдает психопатией, возможно, шизофренией, а посему словам его верить нельзя». — «Представьте свидетельство психиатра», — последовала реплика. Театральный голос продолжил: «Повторяю и настаиваю: этот человек, безусловно, психопат и не заслуживает никакого доверия. Здесь расследуется зверское преступление, жертвой которого стала невинная юная девушка. Прошу вас обратить внимание на его бездушие и черствость. Какой цинизм прийти сюда с цветком в петлице! Его поведение не просто противоречит нормам морали, оно непристойно, постыдно и порочит все, что для нас свято…»

Где-то под потолком, непонятно, где именно, прозвенел колокольчик, и начальственный равнодушный голос объявил: «Психопат не может быть свидетелем».

Меня вывели и заперли в камере на семнадцать часов, а рано утром выпустили без каких-либо объяснений. Тем временем корабль отошел вместе с моим багажом, а я остался лишь с тем, что было на мне. К счастью, у меня не отняли паспорт и бумажник, денег в котором было предостаточно.

Я побрился, умылся, причесался и внимательно оглядел себя в зеркало. Мне нужна была чистая рубашка, но магазины еще не открылись; куплю потом и переоденусь. А пока, не считая увядшей гвоздики, выглядел я вполне сносно. Выйдя из парикмахерской, я собрался выкинуть ее в урну, но тут мальчишка предложил почистить мне обувь, и пока он это делал, я спросил, где здесь самое лучшее кафе. Он указал на заведение, расположенное на той же улице. Кафе мне приглянулось, и я уселся за столик на солнце. В такой ранний час здесь никого не было. Дежурный официант принес на подносе кофе и булочки и оставил меня в одиночестве. Я выпил кофе, и, соображая, что делать дальше, стал наблюдать за прохожими: в такой час их было совсем немного.

Мимо прошла девушка с корзинкой цветов, и тут я вспомнил, что до сих пор не избавился от гвоздики. Я стал вытаскивать ее из петлицы, но стюард накрепко пришпилил цветок. Я отвернул лацкан, нащупывая булавку. «Позвольте я вам помогу». — Я поднял голову, цветочница улыбалась мне. Мне показалось, будто я уже где-то видел ее лицо, будто я был с ней знаком и она мне нравилась. Аккуратно вынув гвоздику из петлицы, она приготовилась заменить ее на такую же из своей корзины. Я начал было говорить, что делать этого не стоит, но что-то меня остановило, и я промолчал. Она закрепила в петлице свежий бутон и продолжала стоять рядом, похоже, она не просто ждала, когда ей заплатят. Я начинал кое о чем догадываться, но во избежание ошибки, решил промолчать. Я убедился в своей правоте, когда она произнесла: «Могу ли я сделать для вас что-то еще?» — Я оглянулся. За столиками по-прежнему ни души, прохожие — на другой стороне улицы, вне пределов слышимости. Она поставила корзину на стул, я сделал вид, что рассматриваю цветы, вытаскивая из нее то один букет, то другой. Кто бы ни наблюдал за нами — пусть даже в полевой бинокль, он увидел бы обычную сцену между покупателем и цветочницей. «Конечно, — сказал я, хотя уверенности в этом у меня не было… Но мне так нужно было узнать, что же сейчас происходит в мире. — Я был в плавании, был оторван от всего. Вы можете многое мне рассказать».

И я принялся задавать осторожные вопросы, стараясь не показать, как мало я осведомлен о последних событиях. Оказалось, что ситуация на родине неопределенная и вызывает немалые опасения, конкретной информации не поступает, масштабы катастрофы были по-прежнему неизвестны. Правитель северного государства бежал во внутренние районы страны и присоединился к формированиям одного из полевых командиров, конфликты в стране вспыхивали один за другим.

Я продолжал ее расспрашивать. Она была вежлива и доброжелательна, но ее ответы становились все туманнее, она как будто боялась сказать что-то лишнее. Когда пара посетителей заглянула в кафе и села возле нас, она прошептала: «Эти вопросы вам лучше обсудить с кем-нибудь из начальства. Я могу устроить вам встречу». — Я сразу согласился, хотя не был уверен, сможет ли она это сделать. Она велела мне подождать, схватила корзину и удалилась чуть ли не бегом. Я подумал, что вижу ее, возможно, в последний раз, но заказал еще кофе и стал ждать: ничего другого все равно не оставалось. Известия о бегстве правителя успокоили меня, но лишь отчасти: он, вероятно, взял с собой и девушку, но уверенности в этом быть не могло. Время шло. Кафе наполнилось людьми. Я поглядывал на улицу в ожидании своей осведомительницы, но, когда уже решил, что она не вернется, вдруг увидел, что она пробирается ко мне сквозь толпу прохожих. Подойдя к моему столу, она громко произнесла: «Вот ваши фиалки. Мне пришлось идти за ними на цветочный рынок. Боюсь, обойдутся они вам не дешево». — Она с трудом переводила дыхание, но из-за окружавших нас людей старалась говорить четко и весело. Я понял, что уговаривать ее остаться будет не правильно, и спросил: «Сколько?» — Она назвала сумму, я выдал ей деньги. Она поблагодарила меня с очаровательной улыбкой и быстро скрылась в толпе.

Бумага, в которую был завернут букетик фиалок, оказалась запиской, где сообщалось, как найти нужного мне человека. Записку следовало уничтожить на месте. Я купил холщовую сумку с кожаными ручками для самого необходимого и снял номер в гостинице. Приняв ванну и переодевшись, я отправился в кабинет по указанному в записке адресу, и тот человек сразу же принял меня. В петлице у него тоже была красная гвоздика. Я решил, что надо быть начеку.

Я начал с самого главного, юлить не имело смысла. Назвав город, где находился, я спросил, есть ли возможность туда попасть. «Нет. Там сейчас идут бои, а по ночам облавы. Иностранцам въезд запрещен». — «Всем, без исключений?» — «Без исключений. И проехать туда могут только командированные госслужащие». Выслушав его ответы, я спросил: «Значит, вы советуете мне отказаться от этой идеи?» — «Как официальное лицо — да. — Он хитро взглянул на меня. Что в его голосе вселяло надежду. — Но есть шанс, вероятно, я смогу вам помочь. Во всяком случае, я узнаю, что можно сделать. Но вы не особо на это рассчитывайте. Чтобы что-то разузнать, мне, возможно, понадобиться несколько дней». — Я поблагодарил его, мы поднялись и пожали друг другу руки. Он обещал связаться со мной, как только будут новости.

Мне было одновременно скучно и очень неспокойно. Делать мне было нечего. Жизнь в городе только на первый взгляд казалась нормальной, а если приглядеться, повсюду — застой, бездействие. Новостей с севера поступало мало, да и те были противоречивыми и пугающими. Судя по всему, мало что уцелело там после катастрофы. А в местных новостях ничего тревожного, они были бодрыми и обнадеживающими. Такова была официальная политика — население нельзя волновать. Более того, эти люди, похоже, действительно верили, что их страна сможет избежать катаклизма. Я знал, что от опустошения не застраховано ни одно государство, как бы далеко ни находилось оно от лютой стихии, которая бушевала на планете. Волнения и беспорядки распространялись по всему свету. А это был наихудший знак: война уже началась, пусть еще на междоусобном уровне. Усилия более ответственных государств, направленные на примирение воюющих сторон, лишь подтверждали взрывной характер ситуации и свидетельствовали о реальности зловещей угрозы тотальной войны, усугубляющей подступившую катастрофу. Поутихшая было тревога за девушку снова начала терзать меня. Убежав от разрушений в одной стране, она оказалась в другой, находящейся на грани крупномасштабной войны. Я убеждал себя, что правитель отослал ее в безопасное место, но, слишком хорошо его зная, сам не очень верил в это. Я понимал, что мне необходимо с ним увидеться, иначе я так и останусь в неведении относительно ее судьбы. Вечер я провел, перемещаясь из бара в бар, прислушиваясь к разговорам. Его частенько поминали, иногда как предателя своего народа, но чаще как человека, который далеко пойдет, как новую фигуру, влиятельную и могущественную.

Рано утром в моем номере зазвонил телефон: кто-то хотел со мной встретиться. Я попросил подняться, в надежде, что это вести от чиновника. «Привет! — цветочница вошла, улыбаясь без тени смущения и заметив, что я удивлен, спросила: — Вы уже меня забыли?» Я признался, что ее визит — для меня неожиданность. Теперь удивилась она. «Видите ли, приносить вам каждое утро цветок — это часть моей работы». — Пока она прикрепляла гвоздику к моей петлице, я сидел молча. Мне стоило большого труда сделать вид, что я понимаю, к какой организации она принадлежит. Меня разбирало любопытство, но я боялся себя выдать. Мне подумалось, что если я просто пообщаюсь с ней подольше, то смогу кое-что выведать, не задавая лишних вопросов. Кроме того, она была молода и привлекательна, и мне нравилась ее непосредственность. С ней мне не будет скучно.

Я пригласил ее отужинать со мной вечером. Она была очаровательна и неподдельно искренна. После ужина мы посетили два ночных клуба, танцевали. Она оказалась потрясающей партнершей, держалась весь вечер совершенно свободно и раскованно, но ничего нового мне так и не рассказала. Я привел ее в гостиницу; когда мы вошли, привратник косо поглядел на нас. Я был сильно пьян. Ее пышная юбка ярким кольцом упала на пол. Рано утром, когда я еще спал, она отправилась на цветочный рынок, но вернулась к завтраку со свежей гвоздикой, ясноглазая, веселая, полная жизни и еще более привлекательная. Я хотел, чтобы она осталась со мной, надеясь с ее помощью укорениться в реальности. Но она сказала: «Нет, я должна идти, мне нужно работать» — и, одарив меня ласковой улыбкой, пообещала вечером пойти со мной потанцевать. Больше я ее никогда не видел.

Чиновник прислал за мной, когда я читал газеты. Я поспешил к нему в кабинет. Он приветствовал меня с видом конспиратора. «Мне удалось устроить для вас то, чего вы так хотели. Только придется поторопиться. — Он улыбнулся довольный собой и возможностью продемонстрировать мне, как ему удалось все устроить. Я был удивлен и обрадован, а он продолжил: — Сегодня на границу отправляется грузовик с важными деталями для передатчика, который монтируется на нашей стороне. Это совсем недалеко от того города, куда вы хотите попасть. Я записал вас как иностранного консультанта. Со своими обязанностями ознакомитесь по дороге». Он передал мне полную бумаг папку, поверх которой лежал пропуск, и велел через полчаса быть на главпочтамте.

Я принялся было его благодарить. Он похлопал меня по плечу. «Не стоит благодарности. Я рад, что смог оказаться полезным». — Убрав руку с моего плеча, он прикоснулся к цветку в моей петлице, чем очень меня насторожил. Подозревал ли он что-нибудь? Так ничего и не узнав о его организации, я, по крайней мере, понял, что эта организация весьма влиятельная. Когда он сказал: «Поторопитесь, нужно еще собраться. Вам ни в коем случае нельзя опаздывать. Водителю приказано отправляться точно в указанное время, и ждать он не будет», я вздохнул с облегчением.

В комнате сгущались сумерки — надвигалась гроза. Его рука потянулась к выключателю, но одновременно с ударом грома вспыхнула молния. Капли дождя ударили в окна, и какой-то человек в форменном плаще, зайдя в комнату, подал знак не включать свет. Я смог различить лишь очертания крупного, крепко сбитого тела, эта массивная фигура показалась мне смутно знакомой. Они шепотом разговаривали в дальнем конце комнаты, а я безуспешно пытался вслушиваться в их весьма напряженный спор, предметом которого был, очевидно, я, поскольку оба время от времени на меня поглядывали. Ясно было одно — меня стараются в чем-то обвинить. И хотя лицо вновь прибывшего оставалось в тени, в его голосе — между ударами грома — слышались угрожающие нотки, однако разобрать слов я не мог. Ему, похоже, удалось вселить тревогу и подозрение в стоявшего рядом чиновника.

Мне стало не по себе. Если чиновник поверит ему, положение мое заметно ухудшится. Я потеряю всякую надежду попасть к правителю, а, кроме того, вскроется, что я, воспользовавшись красной гвоздикой, ввел их в заблуждение. Замаячила серьезная опасность повторного ареста.

Я посмотрел на часы. Несколько минут от отведенного мне получаса уже пролетели, и, чувствуя, что мне пора уносить ноги, я незаметно придвинулся к двери и приоткрыл ее за своей спиной.

Воздух взрезала огромная молния, озарив мертвенно бледным светом и взлетающие полы плаща, и наставленный на меня пистолет. Я поднял руки, а чиновник, повернувшись к собеседнику, прогудел, перекрикивая раскаты грома: «Ну, что я вам говорил?» — Он на секунду отвлекся, и я тут же бросился к его ногам и применил захват, которому я обучился еще в школе. Выстрел прогремел у меня над головой. Мне не удалось его повалить, но он потерял равновесие: длинный плащ затруднял его движения. Не успел он снова прицелиться, как я выбил из его рук пистолет, который отлетел в другой конец комнаты. Он ударил меня, обрушив на меня весь свой вес. Он был куда тяжелее меня, я чуть не упал. Меня спасла дверь, за которую я удержался, в коридоре послышались приближающиеся шаги. Противник набросился на меня с пущей свирепостью, крикнув чиновнику, чтобы тот отыскал пистолет. Как только он окажется у него в руках — мне конец. В отчаянии я двинул его дверью, вложив в удар всю силу, и с удовлетворением увидел, как он, скорчившись от боли, выскочил вон. На моем пути материализовались еще двое, но я просто раскидал их в стороны, слышал только, как один с криком упал и как под ним треснула дверь. Более никто не пытался меня остановить. Не оглядываясь, я кинулся по коридору прочь из здания. В соседних кабинетах выстрела, наверное, просто не слышали из-за грома.

Гроза помогала мне и дальше. На улице меня никто не заметил, поскольку все попрятались от проливного дождя. Улицы утопали в воде, промокнув насквозь уже через секунду, я мчался изо всех сил, рассекая струи воды, как конь, на скаку форсирующий реку. К счастью, я знал, где находится главпочтамт, и бросился прямо туда. В отель, наверное, уже поступил приказ о моем задержании — в любом случае, заходить туда, не было времени. Шофер заводил мотор, когда я примчался, размахивая подорожной. Недовольно глянув на меня, он большим пальцем указал на кузов. Я, собрав последние силы, подтянулся и рухнул на что-то чрезвычайно твердое. Моментально исчезли дождь и дневной свет, словно их кто-то выключил, автомобиль сильно тряхнуло, и мы тронулись. Все тело у меня болело, я промок до нитки и с трудом переводил дыхание, но чувствовал себя победителем.

В кузове нас было четверо. Было темно, шумно и неудобно. На лавках под тентом сидеть можно было, только низко опустив голову. Мы сидели подвое, скорчившись, в жуткой тесноте, заваленные ящиками разных размеров. Но здесь, в этой лишенной всякого комфорта клетушке на колесах, где никто меня не увидит, я испытывал такое облегчение, что даже не замечал страшной тряски. Я шел к цели. Гроза постепенно стихла, но дождь по-прежнему лил и, наконец, стал просачиваться сквозь брезентовый тент, что нисколько не ухудшило моего настроения. Как бы ни текло, сильнее промокнуть было уже невозможно.

Восемь

Мне хотелось подружиться с попутчиками, молодыми парнями, вчерашними студентами технического колледжа, но разговорить их я не сумел: иностранцу они не доверяли. Мои вопросы вызывали подозрение, что я пытаюсь выведать какую-то тайну, хотя было очевидно, что в тайны их никто не посвящал. Они были невероятно наивны. Я понял, что мы — люди слишком разные, и умолк. Постепенно, забыв о моем присутствии, они стали болтать между собой. Речь зашла о работе, о сложностях, связанных с монтажом передатчика. Нехватка материалов, квалифицированного персонала, средств, низкий уровень рабочих, безответственность и разгильдяйство. То и дело они бурчали: «Саботаж». График работ давно полетел к черту. Передатчик должен был быть налажен к концу месяца, а теперь уже никто не знал, когда его сдадут. Устав от их разговоров, я закрыл глаза и перестал слушать.

Время от времени до меня долетали отдельные фразы. В какой-то момент, я понял, что они говорят обо мне, думая, что я сплю. «Его послали шпионить за нами», — сказал один. «Узнать, можно ли нам доверять. С ним нужно держать ухо востро, не отвечать ни на какие вопросы». Говорили они тихо, почти шептались. «Я слышал, что профессор сказал… Они ничего не объяснили… Почему в опасную зону послали именно нас, когда другие…» Им было тревожно, но никакой информации от них было не добиться. Не стоило даже тратить время.

Поздно ночью мы остановились в маленьком городке. Я разбудил местного лавочника и снова приобрел самое необходимое: мыло, бритву, смену одежды. В городе была всего одна заправка, и утром водитель потребовал, чтобы ему продали все имеющееся в наличии топливо, на что хозяин с возмущением возразил, что с такими перебоями в снабжении, он может остаться без горючего. Пропустив это мимо ушей, наш водитель приказал ему выкачать все до капли, а в ответ на новые гневные протесты, заявил: «Заткнись, и делай, что велено. Это приказ». Я стоял неподалеку и спокойно сказал, что, пожелай кто-нибудь здесь заправиться, его ждет неприятный сюрприз. Он бросил на меня презрительный взгляд. «У него наверняка что-нибудь припрятано. У них всегда есть заначка». Канистры с бензином загрузили в кузов, где едва оставалось место для нас четверых. Мне досталось самое неудобное место — над задней осью.

Мы закатали стенки фургона вверх, чтобы хоть что-то видеть. Мы ехали по направлению к далеким лесам, за которыми чернела горная цепь. Через несколько миль шоссе кончилось, дальше шли просто две колеи. Чем дальше мы продвигались, тем холоднее становилось: менялся ландшафт, а вместе с ним и климат. Маячившая на горизонте кромка леса приближалась, все меньше попадалось возделанных полей, все реже встречались люди и поселения. Теперь я понял, зачем надо было запасаться бензином. Дорога стала заметно хуже, вся в ямах и рытвинах. Ехали мы медленно, шофер все время чертыхался. Когда кончились и разбитые колеи, я перегнулся и, хлопнув его по плечу, предложил сменить его за рулем. К моему удивлению он согласился.

В кабине сидеть было удобнее, но управлять тяжелым грузовиком оказалось совсем непросто. Я еще никогда не водил грузовик, и пока не привык, вынужден был контролировать каждое движение. Время от времени приходилось останавливаться, чтобы убрать с дороги камни и поваленные стволы. Когда это случилось в первый раз, я собрался было выйти и помочь остальным, которые, выпрыгнув из кузова, с трудом оттаскивали преграду, но почувствовав легкое прикосновение к своему плечу, обернулся. Шофер едва заметно покачал головой. Очевидно, моя способность вести грузовик настолько возвысила меня в его глазах, что такие повинности показались ему ниже моего достоинства.

Я предложил ему сигарету. Он угостился. Я что-то сказал по поводу состояния дороги. Коль скоро передатчик — проект такой важности, непонятно, почему не построили приличную дорогу. Он ответил: «Мы не можем позволить себе строить новые дороги. Мы просили у стран-партнеров помощи, но они отказали». — Шофер нахмурился и скосил на меня глаза, стараясь понять, на чьей я стороне. Я, как можно спокойнее, заметил, что, на мой взгляд, с их стороны это нечестно. «Да они над нами просто издеваются и только потому, что мы маленькая разоренная страна, — он не мог сдержать негодование. — Передатчик никогда бы не построили, если б мы не предоставили площадь. Им не стоит забывать, что без нас это было бы невозможно. Для общего блага мы пожертвовали кусок своей земли, но ничего не получили взамен. Они даже не хотят посылать наземные войска, чтобы помочь нам охранять строительство. Из-за такого наплевательского отношения создается очень тяжелая, напряженная обстановка. — В его голосе слышалась горечь, чувствовалась его ненависть к крупным державам. — Вы иностранец… я не должен говорить при вас такие вещи». — Он с тревогой взглянул на меня, пришлось уверить его, что я не стукач.

Теперь, когда он заговорил, его уже было не остановить. Я попросил его рассказать о себе, надеясь таким образом, подвести разговор к тому, что меня интересовало. Когда проект только начинался, он возил туда партии рабочих, в дороге они пели. «Помните старый лозунг: „Люди доброй воли объединяйтесь против сил разрушения во имя выхода из глобального кризиса“. Эти слова они положили на музыку, и получилась песня для двух хоров — мужского и женского. Какое было воодушевление! Тогда мы все еще были полны энтузиазма. Теперь-то все иначе». Я спросил почему. — «Слишком много неудач, проволочек, разочарований. Если б у нас было достаточно материалов, работа уже давно была бы закончена. Но все приходится доставлять из-за границы, из стран с другой мерой весов, и другими измерительными стандартами. Иногда детали не подходят, и всю поставку приходится отправлять обратно. Можете представить, как все это действует на молодых энтузиастов, которые стремятся выполнить работу по совести». Обычная история — путаница, бестолковщина из-за различий в идеологии и недостатках прямых контактов. Я поблагодарил его за откровенный разговор. Аккуратно посланный мяч отскочил дежурным клише: «Личные контакты — первый шаг на пути построения взаимопонимания между народами».

Похоже, я заслужил его доверие. Он стал со мной дружелюбен, рассказал о своей девушке, показал фотокарточки, где она играет с собакой. Я не хотел, чтобы он — или кто-либо другой — видел, сколько у меня денег, я отвлек его, указав на что-то сбоку от дороги, и быстро вытащил из бумажника фотографию девушки, стоящей на берегу озера. Я показал ему карточку, сказав, что девушка пропала и что я ищу ее. Не выказав особых эмоций, он заметил: «Потрясающие волосы. Повезло вам». — Я усомнился — посчитал бы он себя везунчиком, если бы его девушка исчезла с лица земли, и ему хватило учтивости изобразить легкое смущение. Убрав фотографию, я поинтересовался, видел ли он когда-нибудь такие волосы.

«Нет, никогда. — Он уверенно замотал головой. — У нас все больше брюнетки». — Говорить с ним о девушке было бесполезно.

Мы поменялись местами. Я устал после своей водительской смены и сомкнул веки. Когда открыл глаза, у него на коленях лежал пистолет. Я спросил, в кого он собрался стрелять. «Мы подъезжаем к границе. Здесь опасно. Повсюду враги». — «Но вы же соблюдаете нейтралитет». — «Какой еще нейтралитет? Это только слова. — И он добавил с загадочным видом: — Кроме того, и враги бывают разные». — «Например?» — «Саботажники. Шпионы. Гангстеры. Всякая шваль, что в смутное время расцветает пышным цветом». — Я спросил, могут ли напасть на наш грузовик. — «Такое уже случалось. Мы везем важный и срочный груз. Если они об этом прослышали, могут попытаться нас остановить».

Я вытащил свой полуавтоматический пистолет и заметил его заинтересованный взгляд, иностранное оружие явно произвело впечатление. Мы въехали в лес. Шофер был как на иголках. «Тут-то опасность и подстерегает». — С веток высоких дерев непроницаемыми ширмами свисали длинные серые бороды мха. Прятаться за ними — одно удовольствие. Свет постепенно тускнел, на дорогу падали последние лучи, и представить, как невидимые глаза следят за нами, было проще простого. Я все время был начеку, но не мог отделаться и от того, что занимало мои мысли.

Я заговорил о правителе. Шофер знал только то, что прочел в газетах. От передатчика до штаба правителя было примерно двадцать миль.

«А туда можно добраться?» — «Добраться? — Он непонимающе уставился на меня. — Конечно, нет. Это вражеская территория. Они разрушили дорогу и заблокировали проезд. Маловероятно, что от города хоть что-то осталось. По ночам слышно, как его обстреливают». — Его больше волновало, чтобы мы доехали до наступления ночи. — «Мы должны выехать из леса до темноты. Успеем, если повезет». — И он гнал, как безумец, грузовик подкидывало и заносило, из-под колес летели камни.

Меня охватило такое уныние, что продолжать разговор я не мог. Ситуация представлялась мне безнадежной. Девушка нужна мне, как жизнь, но я никогда не смогу найти ее. Дороги в город нет, добраться туда невозможно. Кроме того, город постоянно бомбят и, наверно, уже порядком разрушили. Ехать туда не имеет смысла. Она либо эвакуировалась, либо погибла. Меня охватило отчаяние. Похоже, весь этот путь я проделал зря.

Место для передатчика выбиралось с большой тщательностью — окруженное лесом возвышение, прикрытое с одной стороны горным хребтом, было удобно оборонять от наземной атаки. Территория вокруг стройплощадки расчищена, но лес начинался совсем близко. Мы жили в сборном домике, крыша текла, внутри все было сырым на ощупь. Несмываемый слой грязи на бетонных полах. Куда ни глянь, везде болото. Люди роптали на отсутствие удобств и плохое качество пищи.

С погодой тоже творилось что-то не то. В эту пору должно быть жарко, сухо и солнечно, а вместо этого все время лил дождь, было промозгло и прохладно. Густой белый туман лежал, запутавшись в деревьях, небо походило на опрокинутый бездонный котел.

Все это будоражило лесных зверей, они стали изменять своим привычкам. Большие кошки, потеряв страх перед человеком, подходили к жилищу и рыскали вокруг передатчика в поисках добычи. Над ними хлопали крыльями странные неуклюжие птицы. У меня сложилось впечатление, что звери и птицы искали у нас защиты от неизвестной опасности, которую мы выпустили на свободу. Их аномальное поведение казалось зловещим предзнаменованием.

Чтобы убить время и хоть чем-то себя занять, я организовал работы на передатчике. Проект уже близился к завершению, но рабочие пребывали в унынии. Я созвал собрание и постарался нарисовать им картины будущего. Враждующие стороны будут слушать наши передачи и поражаться беспристрастности и точности наших сводок. Трезвость наших аргументов убедит их. Мир будет восстановлен, глобальный конфликт предотвращен. И это станет главной наградой за наш труд. Я разделил всех на бригады, организовал соревнование и учредил призы для лучших работников. Вскоре мы уже были готовы начать трансляции. Я составлял сводки, правдиво описывая положение обеих враждующих сторон, агитировал за мир во всем мире, призывал к немедленному прекращению огня. Министр в письменном послании поздравил меня с успешной работой.

Я не мог решить, переходить границу или остаться. Надежды найти девушку в разрушенном городе не было. Если она погибла, то ехать туда просто незачем. А если она жива и сейчас в безопасности, то тоже смысла мало. Путь туда сопряжен с немалым риском. Хоть я и был лицом гражданским, меня вполне могли пристрелить как шпиона или взять под стражу на неопределенный срок.

Однако теперь, когда все шло как по маслу, меня охватила апатия. Я устал от попыток оставаться сухим в нескончаемый дождь, устал ждать, когда всех нас накроет льдом. Лед день за днем наползал на планету, и ни океан, ни горы не могли его задержать. Не ускоряя своего продвижения, но и не останавливаясь, он неуклонно приближался, захватывая и стирая с лица земли города, заполняя залитые кипящей лавой кратеры. Батальоны ледяных гигантов в безостановочном марше продвигались по земле, круша, уничтожая все на своем пути, и воспрепятствовать их наступлению не было никакой возможности.

И я решил идти. Ничего никому не сказав, в проливной дождь я доехал до блокпоста, откуда пешком пошел по лесистым горам, ориентируясь по карманному компасу. Несколько часов я карабкался вверх, продираясь сквозь мокрые заросли, пока не добрался до заставы, где меня задержал пограничник.

Девять

Я попросил, чтобы меня отвели к правителю. Не так давно он перевел свой штаб в другой населенный пункт. Меня повезли туда в бронированной машине в компании двух солдат с автоматами — «ради моей безопасности». Дождь лил не переставая. Мы с грохотом неслись через стену воды под тяжелыми черными тучами, затянувшими все небо. В город въехали в сумерках. Фары высвечивали знакомые картины опустошения — развалины, завалы, обрушившиеся здания, — все это блестело под дождем. По улицам передвигались войска.

Здания, разрушенные меньше других, были отданы под казармы.

Меня привезли в особо охраняемое помещение и оставили в маленькой комнате, где ожидали еще двое. Кроме нас троих никого не было. Они уставились на меня, но ничего не сказали. Ждали молча. Только дождь стучал по крыше. Те двое сидели на одной скамейке, я, завернувшись в плащ, напротив. Другой мебели в грязной комнате не было, на стенах и на полу — толстый слой пыли.

Через какое-то время они начали перешептываться. Насколько я понял, они пришли хлопотать о какой-то освободившейся должности. Я встал и принялся ходить из угла в угол. Меня грызло нетерпение, хотя я заранее предполагал, что ждать мне придется. Я не слушал, о чем они говорили, но один из них повысил голос, так, чтобы я расслышал. Он был уверен, что место достанется ему, и хвастался: «Меня учили убивать голыми руками. Любого здоровяка я завалю тремя пальцами. Я знаю все смертельные точки на теле и могу ребром ладони расколоть бревно». Его слова повергли меня в тоску. Вот какие люди теперь требовались. В конце концов их обоих вызвали на беседу, и я, оставшись один, приготовился ждать дальше.

Впрочем, довольно скоро пришел гвардеец, чтобы отвести меня в офицерскую столовую. Правитель сидел во главе высокого стола. За другими — длинными — столами народу сидело больше. Меня усадили за стол правителя, но на расстоянии, исключавшем возможность вести беседу. Прежде чем занять свое место, я подошел к правителю поздороваться. Он выглядел удивленным и на мое приветствие не ответил. Я заметил, что окружающие пригнулись друг к другу и принялись вполголоса переговариваться, украдкой поглядывая на меня. По-видимому, я произвел неблагоприятное впечатление. Я-то полагал, что он меня узнает, а он будто впервые увидел меня. Напоминание о наших взаимоотношениях в прошлом могло лишь осложнить ситуацию, поэтому я молча уселся на отведенное мне место.

Я слышал, как он дружелюбно беседует с офицерами, сидящими подле него. Они говорили об арестах и побегах. Меня это не интересовало, пока он не стал рассказывать историю собственного бегства, где упоминались и большая машина, и метель, и сорванные на границе ворота, и пули, и девушка. При этом он ни разу не взглянул в мою сторону и вообще никак не реагировал на мое присутствие.

Время от времени снаружи доносился топот марширующих солдат. Внезапно прогремел взрыв. Потолок частично обвалился, свет погас. Принесли фонари и расставили по столам. В их свете видны были обломки, упавшие меж тарелок. Еда была вся в пыли и кусках штукатурки. Тарелки унесли, последовала долгая, утомительная пауза. В итоге перед нами поставили миски со сваренными вкрутую яйцами. Время от времени новые взрывы сотрясали здание, в воздухе повис туман белесой пыли, на всем осели мелкие частицы.

Правитель решил меня удивить. Когда трапеза уже заканчивалась, он подал мне знак и произнес: «Мне нравятся ваши передачи. У вас к этому талант». Я был поражен тем, что он знает о моей деятельности. Тон был дружеский, он говорил со мной как с равным, и на секунду я почувствовал, что мы чем-то необъяснимо связаны. Потом он сказал, что я прибыл очень вовремя. «Скоро заработает наш собственный передатчик, а ваш — выведен из строя». Я неоднократно обращался в вышестоящие органы, убеждая, что нам необходим более мощный аппарат, что появление установки, которая будет способна нас заглушить — вопрос времени. Он предположил, что я в курсе дела и решил переметнуться на другую сторону. Он хотел, чтобы я делал пропагандистские передачи для него, на что я готов был согласиться, если бы он, в свою очередь, сделал кое-что для меня. «Все то же?» — «Да». Он изумленно взглянул на меня, в глазах промелькнуло подозрение. Тем не менее он произнес, как ни в чем не бывало: «Ее комната этажом выше. Можем навестить ее» — и направился к выходу. Когда же я сказал: «Мне нужно сообщить ей сведения личного характера. Могу я повидаться с ней наедине?» — он не ответил.

Мы прошли по одному коридору, поднялись по лестнице и двинулись по второму. Луч мощного фонаря прыгал по усеянному мусором полу. В пыли оставались следы, среди которых я искал отпечатки меньшего размера. Он открыл дверь в тускло освещенную комнату. Она вскочила. Ее бледное лицо выражало испуг; большие глаза уставились на меня из-под блестящих волос. «Опять вы!» Она стояла в напряженной позе, схватившись за стул, словно желая защититься, руки вцепились в спинку так, что побелели костяшки пальцев. «Что вам нужно?» — «Только поговорить». Переводя взгляд с одного на другого, она воскликнула: «Да вы заодно!» Я стал оправдываться, хотя в этом обвинении была, как ни странно, доля истины… «Да, конечно, заодно. Иначе, он бы вас сюда не привел».

Правитель подошел к ней с улыбкой. Еще никогда я не видел его таким благожелательным. «Да будет вам, разве так нужно встречать старых друзей? Неужели нельзя просто мило побеседовать всем вместе? Вы же мне так и не рассказали, как и где вы познакомились». Стало ясно, что оставлять нас наедине он не собирается. Я молча поглядывал на нее, но не мог заговорить в его присутствии. Его сильная личность подавляла нас. В его присутствии она была напряжена, настроена ко мне враждебно. Между нами встала преграда. Не удивительно, что он улыбался. Я мог бы ее и не искать. Отдаленный взрыв сотряс стены; она смотрела, как белая пыль сыплется с потолка. Чтобы сказать хоть что-нибудь, я спросил, не беспокоят ли ее бомбежки. Ее лицо ничего не выражало, а то, как она покачала головой, могло означать что угодно, или вообще ничего не означать. Волосы ее сияли.

Правитель сказал: «Я пытался уговорить ее переехать в более безопасное место, но она отказывается». Продемонстрировав свою власть над ней, он самодовольно улыбнулся. С этим я смириться не мог. Я оглядел комнату: стул, маленькое зеркало, кровать, несколько книжек на столе, повсюду пыль, толстый слой штукатурки на полу. Ее серое пальто на крючке. Кроме расчески и початой плитки шоколада в надорванной фольге, личных вещей я не обнаружил. Я отвернулся от него и обратился к ней напрямую, стараясь говорить так, будто его в комнате не было. «Вам, похоже, здесь не слишком удобно. Почему бы вам не переехать в гостиницу, куда-нибудь подальше от линии фронта?» Она слегка пожала плечами, но ничего не ответила. Наступила тишина.

Под окном маршировали солдаты. Он подошел к окну, раздвинул жалюзи и посмотрел вниз. «Я только хочу вам помочь», — быстро пробормотал я и протянул к ней руку, она отпрянула. «Я вам не доверяю. Я не верю ни единому вашему слову». В широко распахнутых глазах был вызов. Я знал, что пока он рядом, мне ни за что не достучаться до нее. Оставаться более не было смысла, я ушел.

Уже за дверью я услышал, как он засмеялся и, пройдясь по комнате, произнес: «Этот-то чем вам не угодил?» И затем ее голос — переменившийся, пронзительный, истеричный. «Он лжец. Я знаю, он работает на тебя. Он такой же, как ты, — жестокий, подлый эгоист. Лучше бы я вовсе не знала ни тебя, ни его. Ненавижу вас! Однажды я убегу… и вы не увидите меня больше… никогда!» Я шел по коридору, спотыкаясь об обломки, отбрасывая их ногами. Фонариком я не запасся.

Следующие несколько дней я раздумывал о том, как увезти ее в нейтральную страну. Теоретически это было вполне осуществимо. Суда хоть изредка, но все еще заходили в местный порт. Дело было за четким планированием и за тем, удастся ли все быстро осуществить в обстановке полной секретности. Успех зависел от того, успеем ли мы добраться до моря прежде, чем начнется погоня. Я стал с осторожностью наводить справки. Но сложность была в том, что никому нельзя было доверять. Человек, которому я платил за информацию, мог продать меня тому, кто был на содержании у правителя. Поэтому затея была чрезвычайно опасна. Я нервничал, не хотел рисковать, но иного выхода не было.

Голоса нашептывали секретные сведения: имена, адреса, место назначения, время отправки. «Идите туда-то… спросите того-то… будьте в постоянной готовности… документы… подтверждение… достаточные средства…» Прежде чем перейти к следующей стадии подготовки, нужно было поговорить с ней. Я пришел. Послышался выстрел, я не обратил на него внимания: на улицах все время стреляли. Вошел он, закрыл за собой дверь. Я сказал, что хочу с ней увидеться. «Это невозможно». Он повернул ключ, положил его в карман, бросил пистолет на стол. «Она мертва». В меня вонзили нож. Все другие смерти мира меня не касались; а эта вошла в мое тело, как штык, будто умер я сам. «Кто ее убил?» Только я мог это сделать. Когда он ответил: «Я убил» — я тронул рукой пистолет. Ствол был еще горячий. Я мог схватить пистолет и пристрелить его. Это было бы просто. Он не пошевелился, просто стоял и смотрел на меня. Я взглянул в его надменное костистое лицо; глаза наши встретились.

Взгляды необъяснимым образом слились, сплавились. Казалось, я смотрю на свое отражение. Я вконец запутался и уже не понимал, кто из нас кто. Мы были как две половины целого, сочлененные в некоем мистическом симбиозе. Я изо всех сил старался сберечь свое «я», но все мои усилия не могли разъединить нас. С каждой секундой я все отчетливее понимал, что я — это не я, а он. В какой-то момент мне показалось, что на мне его одежда, и я в смятении выбежал из комнаты. Позднее я не мог вспомнить, что же тогда произошло, и произошло ли вообще что-либо.

В другой раз он встретил меня у двери в комнату и сразу сказал: «Вы опоздали. Птичка улетела». Он ухмылялся, лицо выражало откровенное злорадство. «Она ушла. Убежала. Исчезла». Я сжал кулаки. «Вы отослали ее, чтобы я не мог ее видеть. Вы специально разлучаете нас». Я в ярости двинулся на него. И тут наши взгляды снова слились, сплавились, и снова меня охватило смятение, я утратил представление не только о своем «я», но и о времени и пространстве. Сияние холодных синих глаз, синие вспышки кольца, крючковатые холодные пальцы маньяка. Он ходил на медведей и брал их голыми руками. Не мне равняться с ним силой… Уходя, я слышал, как он глумится: «Так-то оно вернее. Целее будешь».

Я зашел в пустую комнату. Мне нужно было время, чтобы прийти в себя. Я был совершенно выбит из колеи, я страдал без девушки, не мог перенести потери. Я думал о путешествии, в которое планировал отправиться с ней вместе, и которое никогда уже не состоится. Лицо мое было мокрым от дождя, капли, стекающие в рот, были солеными на вкус. Я прикрыл глаза платком и чудовищным усилием воли взял себя в руки.

Надо было снова пускаться на поиски. Снова и снова — это было похоже на проклятие. Я вспомнил о спокойных голубых морях, тихих островах вдали от войны. Я думал о лемурах индри, счастливых созданиях, символах мирной жизни, существования высшего порядка. Я мог бы сорваться и поехать к ним. Но нет, это невозможно. Я был связан с ней. Я думал о ползущих по миру льдах, которые отбрасывали тень надвигающейся смерти. В моих грезах с рокотом приближались ледяные утесы, громыхали взрывы, рушились айсберги, вздымая в небо огромные льдины, как ракеты. Ослепительные ледяные звезды направляли на землю лучи и, вонзаясь в нее, наполняли почву мертвенным холодом, и надвигающийся лед лишь усиливал его. А на поверхности нерушимый ледяной массив неуклонно полз вперед, неумолимо истребляя всякую жизнь. Я чувствовал необходимость действовать безотлагательно: нельзя терять ни минуты, для меня начиналась ужасная гонка со льдом. Ее белые волосы, сиявшие ярче лунного света, осветили мои грезы. Я видел, как мертвенный лунный свет пляшет на гранях айсбергов в преддверии конца всего живого и как она смотрит на это из-под навеса сверкающих волос.

Я мечтал о ней во сне и наяву. Я слышал, как она кричит: «Когда-нибудь я убегу… и вы меня больше не увидите…» Меня она уже покинула. Убежала. Она бежала по улице незнакомого города. Но выглядела она теперь иначе: более уверенной, не встревоженной. Она точно знала, куда ей идти. В огромном здании госучреждения она сразу направилась в комнату, где было столько народу, что она с трудом открыла туда дверь. Лишь крайняя худоба позволила ей проскользнуть меж высоких молчаливых фигур, неестественно молчаливых и нереально высоких, отворачивавшихся от нее. Тревога стала возвращаться, когда она увидела, что они столпились вокруг нее, окружили, как темные деревья. Она почувствовала себя среди них маленькой, потерянной и сразу испугалась. Уверенности как не бывало. Теперь она хотела только одного — убежать. Глаза ее заметались в поисках двери, но выхода не было. Она попала в западню. Безликие, похожие на деревья фигуры обступали ее, протягивали руки-ветви, преграждали путь. Она глянула вниз, но и там выхода не было. Крепкие стволы стояли повсюду. Пол стал темной почвой в узловатых корнях и валежнике. Она бросила быстрый взгляд на окно, но увидела лишь белую снежную сетчатую ткань, скрывающую свет. Тот мир, который она знала, больше не существовал, реальность исчезла, она осталась наедине с грозным кошмаром древесных фантомов, высоких, как растущие в снегах ели.

Ситуация в мире все осложнялась. Разрушения продолжались, не было никаких оснований полагать, что лед замедлил свое неумолимое наступление. У людей практически не осталось возможности выяснить, что же происходит в действительности, никто не знал, чему верить, — надежного источника информации просто не существовало, и это порождало всеобщую деморализацию. Из-за границы — с учетом всех возможных версий происходящего — поступало совсем мало новостей; а из некогда могущественных стран, которые просто перестали существовать — и вовсе никаких. И вот это неумолимое наступление стихии безмолвия более всего лишало людей мужества и подрывало общественную мораль.

В некоторых государствах гражданское неповиновение привело к тому, что к власти пришли военные. В последние несколько месяцев произошел ощутимый сдвиг к милитаризму, приведший к диким, достойным сожаления последствиям. Частыми стали вооруженные конфликты между гражданским населением и армией. Убийства полицейских и солдат и вызванные ими карательные операции и казни стали обычным делом.

Вполне понятно, что из-за отсутствия достоверных сведений широкое распространение получили невероятные слухи. Говорили, что в отдаленных районах разразились чудовищные эпидемии и страшный голод, а еще — жуткие мутации. Периодически сообщалось, что та или иная держава обладает запасом термоядерного оружия, которое в соответствии с международными договоренностями давно подлежало уничтожению. Настойчивые слухи циркулировали вокруг некой самодетонирующей кобальтовой бомбы, чей часовой механизм установлен на определенное время, когда будет уничтожено все живое, а неживые объекты останутся невредимы. Разведки и контрразведки работали так активно, как никогда. Острый дефицит продуктов во всех странах провоцировал голодные бунты. Криминальные сообщества процветали и повсеместно терроризировали законопослушных граждан. Введенная в целях устрашения смертная казнь за мародерство не дала ощутимых результатов.

Известия о девушке поступили ко мне через третьи руки. Она жила в некоем городе, в другой стране. Я практически не сомневался, что город этот находился в зоне непосредственной опасности, впрочем, проверить это не представлялось возможным, поскольку все сведения относительно продвижения льда были строго засекречены. Благодаря неуемной настойчивости и огромным взяткам, мне удалось сесть на корабль, отправлявшийся в том направлении. Капитан был не прочь подзаработать, и согласился зайти в указанный мною порт.

Мы прибыли рано утром, было невероятно холодно и темно, хотя уже должно было рассвести. Ни неба, ни туч — все спряталось под падающим снегом. Это утро не походило ни на какое другое, это было противоестественное вмерзание дня во тьму, весны в арктическую зиму. Я пошел попрощаться с капитаном, который спросил, не передумал ли я сходить на берег. Я сказал, что не передумал. «Тогда идите уж, ради Бога. Не заставляйте нас торчать здесь без толку». Он был сердит и озлоблен. Мы расстались, не произнеся более ни слова.

Я вышел на палубу со старпомом. Воздух жалил, словно кислота. То было дыхание льда, полярных районов, где почти невозможно дышать. Мороз сек кожу, иссушал легкие, однако тело начало приспосабливаться к этим суровым условиям. Из-за густого снега в верхних слоях атмосферы повисла похожая на туман мгла. Все вокруг тускнело под маленькими хлопьями, беспрестанно сыплющимися из покрытого саваном неба. Холод обжег мне руки, когда я налетел на одну из судовых надстроек, которую разглядел лишь тогда, когда столкновения было уже не избежать. Было тихо, и, ощутив ритмическую вибрацию у себя под ногами, я сказал сопровождающему: «Двигатели не стали останавливать». Меня это почему-то удивило. «Куда там, останавливать. Шкипер ждет не дождется, когда можно будет повернуть обратно. Он который день проклинает вас из-за того, что нам пришлось сюда заходить». В нем чувствовалась та же враждебность, что и в капитане, а еще он проявил неуместное любопытство, спросив: «Какого черта вы сюда поперлись?» — «Это мое дело». Погруженные во враждебное молчание, мы дошли до обледеневших перил, веревочная лестница свисала туда, где за сталью обшивки шумели двигатели. Не успел я опомниться, как он уже перекинул ногу. «Гавань замерзла. Нам придется высадить вас на воду». И он принялся быстро, с моряцкой ловкостью спускаться по трапу. Я неуклюже последовал за ним, ослепленный снегом, цепляясь обеими руками. Я не видел, кто стянул меня в качающуюся лодку, кто протолкнул к сиденью; моторка немедленно рванула. Лодка неслась на полной скорости, ныряла и вздымалась, как брыкливая лошадь, о крышу маленькой кабинки разбивались струи брызг. Было слишком шумно, чтобы расслышать голоса, но я чувствовал убийственную неприязнь всех, кто находился на борту: они ненавидели меня за то, что я подвергал их опасности, когда они могли быть на пути к спасению. В моем поведении они видели глупость и извращенность. Я и сам, закутавшись в пальто на жестоком парализующем холоде, стал сомневаться, есть ли в нем смысл.

Внезапный протяжный крик испугал меня; он больше походил на вой. Старпом вскочил, прокричал что-то в мегафон и сел со словами: «Да здесь одностороннее движение». Видя, что я не понял, он добавил: «Большинство движется в обратную сторону» — и указал рукой.

Мне с трудом удалось разглядеть маленькие лодки, устремившиеся к неподвижно стоящему на рейде судну. Они беспрестанно сновали вдоль бортов и яростно боролись за место возле корабля, чтобы можно было забраться на палубу. Места на всех не хватало. Вдоль перил собрались зрители и наблюдали, как сталкиваются и опрокидываются лодки. Те, кто был в лодках, видимо жили безбедно и, непривычные к опасности, боролись за жизнь неумело, очертя голову, растрачивая силы в бессмысленной толкотне. Одна лодка плыла уже вверх дном, облепленная бешено цепляющимися руками. Идущая следом врезалась в нее на полном ходу, и сидящие в ней стали пинать ногами цепляющиеся руки, с трудом отбиваясь от утопающих. В замерзающем море даже самому выносливому пловцу долго не продержаться. Еще несколько переполненных и неумело управляемых лодок перевернулись и затонули. Некоторые дали трещину после столкновения. В тех, что остались на плаву, пассажиры в панике выпихивали друг друга, веслами отбиваясь от тех, кто пытался уцепиться за борт. Били даже умирающих. После того как вся эта картина скрылась за стеной снега, еще долго слышался смешанный гул криков, гулких ударов, всплесков. Я вспомнил спокойные, сдержанные голоса, рассказывающие в эфире про отчаяние, заставляющее людей хвататься за любую возможность убежать из опасных районов.

На серо-белом просторе замерзшей гавани кое-где проглядывали черные точки покинутых, вмерзших в лед судов. В толстенном льду узкий канал темной воды обрамляли острые зубы ледяной ухмылки. Я прыгнул на берег, снег полетел от винта, катер исчез из виду. Прощаться мы не стали.

Десять

Это мог быть какой угодно город, в какой угодно стране. Я ничего не узнавал. Снег накрыл все ориентиры. Здания превратились в безликие белые утесы.

На улице слышались крики, звуки бьющегося стекла и отдираемых досок, беспорядочная суета мародерства. Толпа ворвалась в магазины. У них не было ни главаря, ни четкой цели. Неорганизованный сброд, шатающийся в поисках развлечения и наживы; напуганные, голодные, взвинченные, они были готовы к насилию. Они дрались между собой, используя в качестве оружия все, что попадалось, отнимали друг у друга добычу, прибирая к рукам все, что можно, даже самые бесполезные предметы, чтобы потом, бросив их, бежать за новой поживой. Все, что не могли взять с собой, ломали. Их обуяла бессмысленная мания разрушения, им хотелось рвать все на мелкие кусочки, разбивать вдребезги, топтать ногами.

На улице показался пожилой армейский офицер, он задул в свисток, вызывая полицию, и зашагал к мародерам, выкрикивая приказы свирепым армейским голосом, не переставая дуть в свисток. Лицо, обрамленное каракулевым воротником добротной шинели, потемнело от ярости. Большая часть толпы, увидев его, бросилась врассыпную. Но самые дерзкие остались, притаившись среди обломков. Он яростно пошел на них, угрожая тростью, поносил их, кричал, чтоб они убирались. Сначала они не обращали внимания, потом, встав неровным кругом, двинулись на него одновременно из разных точек, группами по три-четыре человека. Он выхватил револьвер, стрельнул поверх голов. Это была ошибка — нужно было стрелять в них. Они столпились вокруг него, стараясь выхватить оружие. Полиция все не появлялась. Началась драка, пистолет офицера выпал или был выбит и провалился сквозь решетку сточного люка. Его владелец, мужчина под шестьдесят, высокий и решительный, дышал уже тяжело. Перед ним стояли молодые хулиганы со зловеще пустыми лицами. Они кинулись на него с железными прутьями, с кусками стекла, с обломками мебели, со всем, что было под рукой. Он отражал их удары тростью, прислонившись спиной к стене. Численное преимущество и настойчивость нападавших постепенно истощали его силы, движения его замедлились. В него бросили камень. За ним полетел град камней. Одним из них сбило шапку. Вид его лысого черепа вызвал шквал похабных выкриков, он на секунду растерялся. Воспользовавшись этим, они подошли еще ближе и набросились на него, как стая волков. Он вжался в стену, по лицу струилась кровь, но он все еще сдерживал их натиск. Потом что-то блеснуло. Кто-то один вытащил нож, остальные последовали его примеру. Он схватился за грудь, сделал несколько нетвердых шагов. Как только он отделился от стены, на него набросились со всех сторон, повалили, стали на нем прыгать, сорвали шинель, колотили головой о мерзлую мостовую, били ногами, исполосовали лицо цепями. Он больше не двигался. У него не было шансов. Это было убийство.

Меня это, в общем-то, не касалось, но просто смотреть, ничего не предпринимая, я не мог. То были отбросы общества, и в нормальные времена они не осмелились бы и близко к нему подойти, не то, что тронуть его. Какой-то подросток, глумясь, накинул на себя его добротную шинель и принялся плясать, путаясь в длинных полах. Я с яростью бросился на него, сорвал шинель, заломил руки, и швырнул на другую сторону улицы, и с удовлетворением услышал хруст, когда он своей мерзкой рожей врезался в стену. Обернувшись, я столкнулся с детиной вдвое больше того подростка, увидел мелькнувший перед глазами ботинок. От острой боли в ноге я пошатнулся, но быстро взял себя в руки и вовремя заметил нацеленный на меня кулак. Я среагировал так, как меня учили. Падение на спину, ножной захват лодыжки, и удары пяткой по зажатой в тиски коленной чашечке, пока та не хрустнет. Краем глаза я заметил, как из его рук выпал нож. Через секунду на меня набросится вся банда. Шансов у меня было не больше, чем у того офицера, но, прежде чем они меня прикончат, я решил извести как можно больше этого отродья. Вдруг раздались выстрелы, крики, торопливые шаги: наконец, появилась полиция. Я посмотрел, как они гонят мародеров за угол на другую улицу, и заковылял к распростертому на земле телу.

Он лежал на спине, из множественных ран сочилась кровь. Еще недавно это был мужчина в расцвете сил, внушительный, высокий, импозантный, в завидной физической форме. Теперь нос был сломан, рот разорван, один глаз наполовину вылез из орбиты, вся голова в крови и грязи, лицо разбито до неузнаваемости. Повсюду кровь — они чуть не оторвали ему правую руку. Он не шевелился и уже не дышал. Я встал на колени, расстегнул китель, сорочку, положил руку на грудь. Биения сердца не чувствовалось, а рука стала липкой от крови. Я вытер руку платком, пошел за шинелью и накрыл изуродованное тело. Хотелось как-то сохранить его достоинство. Мы не были знакомы и ни разу в жизни не обмолвились и словом, но это был человек той же породы, что и я — не то, что эта чернь. Он погиб от руки тех, кто должен был преклоняться перед его силой и мощью. Он, немолодой уже человек, трезво оценивая ситуацию, все же выступил против них и выступил в одиночку. И как они обошлись с ним! В этом было попрание всех законов. Я сожалел, что не смог наказать их как следует.

Я вспомнил про револьвер и ступил на решетку. С трудом протиснув пальцы, я достал его, положил в карман пальто и пошел дальше, все еще сильно прихрамывая — нога жестоко ныла. Вдруг послышался крик, просвистел выстрел. Я остановился и подождал, пока меня не нагнали полицейские.

«Кто вы? Что вы здесь делаете? Зачем вы трогали тело? Это запрещено». Не успел я ответить, как послышался скрежет, окно первого этажа распахнулось, смахнув сугроб, собравшийся на подоконнике, оттуда высунулась женская голова. «Это храбрый мужчина. Его медалью нужно наградить. Я все видела. Он набросился на эту шайку один, с голыми руками, хотя у них были ножи, а он — безоружный. Я все видела из этого вот окна». Полицейский записал ее имя и адрес в блокнот.

Они стали заметно дружелюбнее, но все равно настояли, чтобы я прошел в участок и написал заявление. Один из них взял меня под руку. «Это буквально на соседней улице. Да и первая помощь вам, похоже, не повредит». Пришлось идти. Это было совсем некстати: я не хотел раскрывать себя, рассказывать о своих целях. Кроме того, будет очень неловко, если они найдут револьвер, ведь они, конечно же, узнают армейскую модель. Сняв пальто, я аккуратно свернул его так, чтобы револьвер в кармане не был заметен. Они обработали мою ногу, заклеили ее пластырем. Я умылся и выпил крепкого кофе с ромом. Допрашивал меня начальник. Он взглянул на мои документы, но занимало его, как видно, что-то другое. Спрашивать, есть ли у него точная информация о продвижении льда, было бесполезно. Мы обменялись сигаретами, обсудили проблему снабжения. Он рассказал, что пайки распределяются в соответствии с деятельностью каждого гражданина и его ценностью для общества: «Кто не работает, тот не ест». В лице его угадывалось переутомление; кризис, должно быть, ближе, чем я думал. Осторожно подбирая слова, я спросил про беженцев. Голодные толпы спасающихся ото льда были проблемой для всех оставшихся на плаву государств. «Если они способны работать, мы разрешаем им остаться. Нам нужны рабочие руки». Я сказал: «Это должно быть непросто. Как вам удается всех разместить?» — «Для мужчин есть лагеря. Женщин селим в общежития». К этому я и подводил. Изображая сугубо профессиональный интерес, я спросил: «А мне разрешат взглянуть на такое общежитие?» — «Почему нет?» — он устало улыбнулся. Я не мог понять, то ли это проявление вежливости, то ли обыкновенное безразличие. Все обернулось куда лучше, нежели я предполагал. Я получил нужную мне информацию и отличный армейский револьвер.

Я отправился на поиски девушки. Снова пошел снег, ветер стал сильней и холодней.

На улицах не было ни души, дорогу спросить было не у кого. Я решил, что нашел нужный мне дом, но таблички видно не было. Возможно, я опоздал, возможно слишком долго пребывал в бездеятельности… Я дергал каждую дверь этого дома, но все они были заперты.

И все-таки одну приоткрытую дверь мне удалось найти, я зашел без колебаний. Внутри было пусто, обшарпанно, похоже на госучреждение. Комнаты не обогревались. Она сидела в своем сером пальто, закутав ноги в нечто похожее на гардину. Увидев меня, она ее отбросила и вскочила на ноги. «Вы! Это, наверное, он вас послал — вы что, не получили мою записку?» — «Никто меня не посылал. Какую записку?» — «Я оставила вам письмо, с просьбой не преследовать меня». Я сказал, что ничего не получал, хотя это ничего бы не изменило, я все равно приехал бы. Ее большие глаза смотрели на меня с недоверием, возмущением и страхом. «Не желаю иметь ничего общего ни с одним из вас». Я пропустил это мимо ушей. «Вам нельзя здесь оставаться». — «Почему? Я вполне справляюсь сама». Я спросил, чем она занимается.

«Работаю». — «А сколько вам платят?» — «Нас кормят». — «Денег вы не получаете?» — «Иногда тем, кто на тяжелых работах, дают деньги. Но я слишком худая для таких работ, — продолжала обороняться она, — говорят, мне не хватает жизненной силы». Все это время я рассматривал ее: она выглядела так, словно длительное время недоедала, даже голодала. Ее тонкие запястья всегда очаровывали меня; теперь же я едва мог отвести взгляд от палочек, высовывающихся из-под тяжелых рукавов. Вместо того чтобы расспросить поподробнее, что за работу она выполняет, я поинтересовался ее планами на будущее. «С какой стати я буду вам об этом рассказывать», — отрезала она, и я понял, что планов у нее нет. Я сказал, что больше всего хочу, чтобы она видела во мне друга. «С чего бы это? У меня нет на то причин. Да и не нужны мне друзья. Я и одна справлюсь». Я стал говорить, что приехал в надежде забрать ее туда, где климат мягче и жить не так тяжело. Почувствовав, что она начинает сдавать позиции, я указал рукой на покрытое густой изморозью окно, до половины заваленное снегом. «Вы еще не достаточно намерзлись? — Она больше не в силах была сдерживаться и всплеснула руками. — Кроме того, находясь здесь, вы подвергаете себя опасности». Она начинала терять самообладание. «Какой опасности?» Я видел, как расширяются ее зрачки. «Лед…» Я хотел сказать еще что-что, но одного слова оказалось достаточно. Весь вид ее говорил о том, что она боится; она задрожала.

Я приблизился, коснулся ее руки. Она отдернула ее. «Не надо!» Я взялся за полу ее пальто и посмотрел в недовольное испуганное лицо ребенка, которого предали, который долго плакал, отчего вокруг глаз образовались темные круги. «Оставьте меня! — Она попыталась выдернуть тяжелую материю из моих рук. — Уходите! — Я не шевельнулся. — Тогда уйду я!» Она вырвалась, кинулась к двери. Дверь с грохотом распахнулась, да так резко, что она не удержалась и упала. Ее яркие волосы рассыпались по полу, живые, переливающиеся, как ртуть, блестящие как бриллианты на темном, унылом, грязном полу. Я поднял ее. Она вырывалась, с трудом переводя дыхание. «Отпустите! Я вас ненавижу, ненавижу вас!» Сил у нее не осталось. Я как будто держал вырывающегося котенка. Я захлопнул дверь и повернул ключ в замке.

Несколько дней я прождал, хотя ждать было очень непросто. Пора было уезжать. До величайшей катастрофы оставались считанные часы. Невзирая на секретность, соблюдаемую вокруг интересующей всех темы, утечка информации, видимо, все-таки произошла. Весь город охватила судорожная активность. Из своего окна я наблюдал, как от двери к двери бегал молодой человек, разнося ужасное известие. В кратчайшее время, буквально за несколько минут, улица заполнилась людьми, несущими сумки и тюки. Беспорядочность передвижения выдавала испытываемый ими острый страх, в безумной суматохе одни шли туда, другие — обратно. Четкого плана или даже направления у них, похоже, не было, только непреодолимое желание — бежать из города. Я был удивлен, что власти ничего не предпринимают, и предположил, что, не будучи в состоянии выработать схему эвакуации, они просто решили — пусть все идет своим чередом. Наблюдать этот хаотичный исход было крайне тяжело. Люди охвачены паникой. Во мне они, очевидно, видели сумасшедшего, который сидит в баре, вместо того чтобы готовиться к бегству. Их страх передавался, как инфекция; атмосфера нависшей катастрофы действовала и на меня, и я очень обрадовался, когда получил ожидаемое известие. Корабль бросит якорь рядом с гаванью, где-то на кромке льда. Это будет последнее судно, и простоит оно не больше часа.

Я пошел к девушке и сказал, что это наш последний шанс и что ей придется пойти со мной. «Я с вами никуда не пойду. Я вам не доверяю. Я останусь здесь, потому что здесь я свободна». — «Свободна? Свободна голодать? Замерзнуть насмерть?» Я взял ее в охапку, поднял со стула и поставил на ноги. «Я никуда не хочу бежать, вы не можете меня заставить». Она отпрянула и встала у стены, широко распахнув глаза, в ожидании, что кто-то или что-то придет ей на помощь. Мое терпение кончилось. Я схватил ее за руку и вытащил из дома. Мне пришлось тянуть ее всю дорогу.

Снег шел так густо, что противоположную сторону улицы было не разглядеть; все вокруг закоченело, стало мертвенно-белым, почти полярным. Арктический ветер гнал клубы снега, как пушинки. Идти было тяжело, ветер швырял снег в лицо, закидывал со всех сторон, закручивал безумные снежные спирали. Все вокруг было размыто, смазано, неразличимо. Вдруг из бурана появились шестеро конных полицейских, стука копыт слышно не было, только позвякивали уздечки. Увидев их, девушка закричала: «Помогите!» Решив, что они могут ее спасти, она стала вырываться, махать им рукой. Я крепко схватил ее, не отпуская ни на шаг. Мужчины посмеялись над нами и, посвистывая, исчезли в белой пурге. Она разрыдалась.

Я услышал, как к нам медленно приближается звон колокольчика. Из-за угла, пошатываясь, появился старый священник в черной сутане с капюшоном, согнувшись чуть ли не вдвое, он шел против шквального ветра, ведя за собой толпу прихожан. По ходу он все время слабо позвякивал колокольчиком, каким зовут со двора школьников. Когда у него уставала рука, он давал ей отдохнуть, а сам выкрикивал дрожащим голосом: «Sauve qui peut!» [2] Некоторые из следовавших за ним подхватывали его слова, будто это погребальная песня, один или двое останавливались у дверей и начинали стучаться. Из нескольких домов выползли закутанные фигуры и присоединились к процессии. Интересно, куда и зачем они шли, далеко они вряд ли доберутся. Люди все были старые, дряхлые и немощные. Молодые и здоровые бросили их на произвол судьбы. Они шли нетвердым шаркающим шагом, движения их были некоординированы, увядшие лица покраснели от ветра.

Девушка все время спотыкалась в глубоком снегу. То и дело приходилось нести ее на себе, хотя сам я с трудом дышал. Мороз не давал вздохнуть, дыхание смерзлось в сосульки на воротнике. Замерзшая слизистая закупорила ноздри льдом. После каждого вдоха полярного воздуха я начинал кашлять и задыхаться. До гавани мы добирались несколько часов. Увидев лодку, она возобновила свои слабые протесты и закричала: «Вы не имеете права…» Я затолкал ее в лодку, прыгнул за ней, оттолкнулся от берега и налег на весла, что было мочи.

Нам что-то кричали с берега, но я не обращал внимания, все мои мысли были только о ней. Канал стал значительно уже, края подмерзли, и скоро его полностью затянет льдом. От толстого льда, покрывавшего гавань, раздавался невероятно звучный, как выстрелы или раскаты грома, треск. С моего лица как будто слезла кожа, руки посинели и горели от холода, но я продолжал изо всех сил грести к кораблю, сквозь вихри снежного бурана, через летящие брызги, гудящий лед, вопли, грохот и кровь. Маленькая лодка, идущая за нами, пошла ко дну, и вода забурлила от лихорадочно бьющихся в ней конечностей. В планшир вцепились пальцы утопающего, я ударил по ним. Мимо проплыла парочка влюбленных, отчаянно цепляющихся друг за друга окоченевшими руками, они то показывались, то снова исчезали в мерзлой воде. Лодку вдруг жестоко тряхнуло, я обернулся и вытащил револьвер. Я понимал, что происходит. За моей спиной на борт забрался мужчина. Я выстрелил, спихнул его в воду, вода стала быстро краснеть. Борт корабля вырос перед нами как отвесная скала, сходной трап доходил мне только до плеча.

Колоссальными усилиями, сам не пойму как, мне удалось поднять девушку на деревянные ступени, забраться следом и дотащить до палубы. Нам разрешили остаться. Больше на борт не поднялся никто. Корабль мгновенно отошел. Это был триумф.

Во время нашего путешествия мы пересаживались с корабля на корабль. Она не выносила холода, все время дрожала — казалось, вот-вот разобьется на мелкие кусочки, как венецианское стекло. Она словно вошла в стадию распада, стала еще тоньше и бледнее, еще более прозрачной, похожей на призрак. Наблюдать за этим процессом было небезынтересно. Она почти не двигалась и вставала только по крайней необходимости. Руки и ноги ее сделались настолько хрупкими, что казалось, ими нельзя пользоваться. Времен года мы больше не различали — их сменил вечный холод. Стены льда гудели и грохотали, гладкий, блестящий, неземной, ледяной кошмар; дневной свет терялся в зловещем сверкающем мираже айсбергов. С одной стороны, я согревал и поддерживал ее, с другой — убивал.

Мороз слегка ослаб. Мы сошли на берег, чтобы дождаться следующего корабля. Страна находилась в состоянии войны, город подвергся жестоким разрушениям. Устроиться было негде; восстановили пока только одну гостиницу, в которой лишь один этаж был закончен, и все пригодные для обитания уголки заняты. Ни уговорить, ни подкупить никого не удалось, комнату нам не дали. Путешественников не жаловали, что естественно при подобных обстоятельствах. Нам объяснили, что мы можем остановиться в лагере для беженцев за городом. Мы поехали туда через разгромленные районы, где не было ни садов, ни деревьев, ни кустика. За городом начиналась абсолютно плоская равнина, а там, где было поле боя, теперь — пустыня, усеянная мусором.

Нас разместили на бывшей ферме. Вокруг царил неописуемый хаос. Повсюду валялись части разломанных телег, тракторов, машин, хозяйственного инвентаря, старых шин, каких-то непонятных приборов вперемешку с разбитыми орудиями и боеприпасами. Провожатый предупредил нас, чтоб мы были внимательны и шли осторожно, вокруг могут быть мины или невзорвавшиеся снаряды. Внутри дома — всякий хлам, раздробленный так мелко, что определить, чем это было раньше, не представлялось никакой возможности. Нас привели в комнату с земляным полом, без мебели, с дырами в стенах и наспех подлатанной крышей, на полу, прислонившись к стене, молча, не шевелясь, сидели трое. Они были едва живы, и, когда я с ними заговорил, они так и продолжали сидеть молча, не шевелясь. Позже я узнал, что они оглохли, им разорвало барабанные перепонки. Людей в подобном состоянии (у кого-то была содрана кожа на лице, у кого-то губы потрескались от смертоносного ветра) в стране было множество. На полу, под тонким покрывалом еще кто-то лежал. С его головы клочками падали волосы, лицо и руки были покрыты струпьями, всякий раз, когда он кашлял, в черных кровоточащих деснах дребезжали готовые выпасть зубы, он, не переставая, стонал, и плевался кровью. Вокруг него бродили тощие кошки и изящными заостренными язычками подлизывали кровь.

Мы остались там до прибытия корабля. Я хотел найти что-то, на чем можно сконцентрировать взгляд, но не было ничего ни внутри, ни снаружи — ни полей, ни домов, ни дорог. Лишь огромные кучи камней, мусора, костей животных. Камни всевозможных размеров и форм покрывали землю густым метровым слоем, повсюду громоздились огромные курганы — вместо холмов в обычном пейзаже. Мне удалось раздобыть лошадь, и я проскакал десять миль в глубь страны, и везде те же ужасные картины, та же каменная пустыня без признаков жизни или воды простиралась от горизонта до горизонта. Естественный рельеф был разрушен войной, вместо холмов — каменные насыпи, земля, казалось, умерла, окаменела.

Девушка была истощена, измучена путешествием и не хотела его продолжать. Она все время говорила, что ей надо отдохнуть, умоляла меня оставить ее и ехать дальше одному. «Не надо тащить меня, — раздраженно говорила она. — Ты делаешь это только чтобы меня помучить». Я отвечал, что лишь пытаюсь ее спасти. В глазах ее промелькнула злоба. «Это я уже слышала. Какой же я была дурой, что поверила тебе». Несмотря на все мои старания ей угодить, она по-прежнему относилась ко мне, как к вероломному врагу. До сих пор я старался успокаивать ее, пытался относится к ней с пониманием. Но теперь ее постоянная враждебность доконала меня. Я вошел за ней в крошечную каюту. Она сопротивлялась, корабль накренился, она упала и сильно ударилась плечом. «Скотина! Животное! Я презираю тебя! — кричала она, пытаясь встать и ударить меня; я не дал ей подняться, прижав к твердому, холодному полу. — Как я хочу тебя убить!» — крикнула она, зарыдала и забилась в истерике. Я дал ей пощечину.

Она стала бояться меня, но враждебность не ослабла. Ее бледное, упрямое лицо напуганного ребенка действовало мне на нервы. Ей по-прежнему все время было холодно, хотя становилось заметно теплее. Она отказывалась от моего пальто, и мне тяжело было смотреть, как она постоянно дрожит.

Она все больше худела, плоть будто стаивала с костей. Волосы потеряли блеск, стали для нее слишком тяжелы и оттягивали голову вниз. Она все время опускала голову, стараясь не глядеть на меня. Пребывая в апатии, она либо пряталась по углам, либо, спотыкаясь, шаталась по судну, еле держась на слабых ногах. Я уже не испытывал никакого влечения, перестал с ней разговаривать, я взял на вооружение молчание правителя в качестве стиля общения с ней. Я отлично понимал, какое зловещее впечатление должны были производить мои безмолвные появления и уходы, и даже испытывал от этого странное удовольствие.

Мы приближались к концу нашего путешествия.

Одиннадцать

Веселый город, целый и невредимый, полный света и красок, свободы, безопасности, теплого солнца. Счастливые лица. Эйфория от удавшегося побега. Длинный, тяжкий, полный опасностей путь и предшествующий ему кошмар были забыты, ушли в прошлое. Пока кошмар длился, он был единственной реальностью, а потерянный мир казался плодом воображения, сновидением. Теперь же реальностью стал этот потерянный и вновь обретенный мир. Театры, кино, рестораны и гостиницы, магазины, где свободно, без каких-либо талонов продавались всевозможные товары. Ошеломляющий контраст. Непомерное облегчение. Реакция у многих была слишком бурная. У многих это вызывало своего рода умопомрачение, веселье на грани безумия. Люди пели и плясали на улицах, обнимались со случайными прохожими, весь город был украшен, как для карнавала: повсюду цветы, на деревьях развешаны китайские фонарики и гирлянды, здания подсвечены прожекторами, в садах и парках иллюминация. Пульсация танцевальных ритмов не прекращалась ни на секунду. Фейерверки каждую ночь. В ночное небо, оставляя длинный шлейф, взмывали огненные звезды и ракеты, отражаясь в темной воде гавани. Праздникам не было конца: карнавалы, цветочные парады, балы, регаты, концерты, шествия. Ничто здесь не напоминало о событиях, происходящих в других частях света. Распространение доходящих оттуда слухов жестоко пресекалось приказом консула, который взял на себя обязанности по поддержанию права и порядка, «вплоть до восстановления статус-кво». По новым правилам говорить о катастрофе запрещалось. Желание не знать было возведено в закон.

Помня о том, как некогда сам хотел все забыть, я понимал, чем вызвана эта эйфория, но мириться со слепотой и неведением я был не готов. Я не принимал участия в общем ликовании; мне было не до веселья. Я не хотел провести остаток жизни в плясках, или наблюдая за фейерверками. Довольно скоро музыканты и нарядно одетые люди стали вызывать у меня отвращение. Девушке же веселье пришлось по душе, оно полностью ее преобразило, чудесным образом вдохнув в нее жизнь. Исчезли слабость и апатия, она бегала по магазинам, скупая наряды и косметику, посещала парикмахерские и салоны красоты. Она стала другим человеком. Она уже не была стеснительной, с легкостью заводила дружбу с новыми знакомыми, и, черпая уверенность в их благосклонности, стала жизнерадостной и независимой. Мы почти не виделись; частенько я даже не знал, где она. Ко мне она приходила, только когда ей требовались деньги, которые тут же ей выдавались. Для меня ситуация складывалась не лучшим образом. Я хотел прекратить все это.

Невозможно отгораживаться от мира вечно. Судьба планеты волновала меня, и как бы ни разворачивались события, я хотел принимать в них активное участие. Нескончаемые празднования наскучили, от них так и веяло пороком, это был пир во время чумы. Люди обманывали себя, поддаваясь ложному ощущению безопасности, потакая собственным слабостям и принимая желаемое за действительное. Я не верил ни секунды, что кто-то из них спасется.

Я внимательно следил за погодой; стояли ясные и теплые дни. Но тепла было все же недостаточно. Я заметил, что температура резко падает после заката и становится ощутимо холоднее. То был верный знак. Когда я говорил об этом, меня убеждали, что сейчас просто такой сезон. Ведь у солнца должно быть много силы. Я стал замечать и другие признаки изменения климата. Растения в тропических садах начали хиреть. Я спросил у служащего, отчего. Он с подозрением посмотрел на меня и пробормотал что-то уклончивое; когда же я стал настаивать, он сказал, что его ждет главный садовник, и убежал. Я заговорил о прохладных вечерах с местными жителями, увидев, как странно они одеты, когда выходят на улицу. Очевидно, они не привыкли даже к такой умеренно пониженной температуре, у них просто не было подходящей одежды. Они тоже отвечали уклончиво и с тревогой поглядывали на меня. В свете новых законов, они, наверное, приняли меня за провокатора.

Мой знакомый, занимающий пост в правительстве, остановился в городе на дозаправку самолета. Я связался с ним, хотел расспросить, что где происходит. На контакт он не шел. Мне было ясно по какой причине, и я не стал на него давить. Он не мог знать наверняка, на чьей я стороне. Ошибок не прощали. От всех и каждого требовалась полнейшая безоговорочная преданность. Неосторожная фраза могла погубить любого. Он все же согласился, хотя и неохотно, взять меня в свой самолет, но доставить готов был только до одного из островов архипелага. По карте я посмотрел, что остров, где обитают индри, совсем недалеко, и я пообещал себе краткий визит к лемурам, прежде чем направиться к театру военных действий.

Я пошел сообщить о своих планах девушке. Стоя на перекрестке, я вынужден был пережидать, пока пройдет очередная процессия. Она была во главе шествия, стояла рядом с водителем в большой открытой машине, украшенной пармскими фиалками. Меня она не заметила, ей было не до этого. Волосы ее бледным огнем горели на солнце, она улыбалась и кидала фиалки в толпу. Трудно было узнать в ней ту девушку, что я привез сюда. Когда я потом вошел в ее комнату, на ней было все то же платье цвета пармских фиалок; нежный цвет очень шел к ее хрупкой фигурке, выглядела она чрезвычайно привлекательно. Сияющие волосы усеяны пармскими фиалками, несколько прядей слегка подкрашены в тот же цвет — в этой фантазии таилось особое очарование.

Я преподнес ей коробочку, попросив открыть ее позже, когда я уйду. В ней был браслет, которым она так восхищалась, и банковский чек. «А еще у меня есть для тебя хорошие новости. Я пришел попрощаться. — Она как будто смутилась и переспросила, что это значит. — Я уезжаю сегодня вечером. Улетаю на самолете. Ты разве не довольна? — Она молча уставилась на меня, а я продолжал: — Ты же всегда хотела избавиться от меня. Должна радоваться, что я наконец уезжаю». После паузы она произнесла холодным, полным укоризны голосом: «Что ты хочешь услышать? — Такой реакции я не ожидал. — И что ты за человек такой? — не отводя от меня холодного взгляда, внезапно спросила она таким тоном, который, видимо, считала уничижительным. — Может быть, теперь ты поймешь, почему я никогда тебе не доверяла. Я всегда знала, что ты снова предашь меня… бросишь, как ты не раз уже делал». — «Какая жестокая несправедливость! — возражал я, — Как ты можешь винить меня, когда сама сказала, чтоб я уходил, ты мне дала ясно понять, что у тебя нет для меня времени — с тех пор как мы здесь, я тебя почти не вижу». — «О…!» — с отвращением воскликнула она, повернулась спиной и отошла от меня на несколько шагов.

Пышная юбка шевельнулась, от фиалок шло шелковистое мерцание, похожее на лунный свет, густые светлые волосы покачивались, сверкая фиолетовыми прядями. Я подошел к ней, дотронулся кончиками пальцев до волос и почувствовал, что они полны жизни. От гладкой ароматной кожи исходило мягкое атласное сияние, на тонком запястье — браслет из фиалок. Я обнял ее и поцеловал в шею. Ее тело мгновенно напряглось, она извернулась и высвободилась. «Не прикасайся ко мне! Как у тебя еще наглости хватает… — Казалось, она вот-вот заплачет. — Ну и чего ты ждешь? Отчего не уходишь? Но теперь уж больше не возвращайся. Ни видеть, ни слышать тебя не желаю!» Она сорвала подаренные мною часы и кольцо и с силой бросила в мою сторону; потом подняла руки, пытаясь расстегнуть ожерелье сзади, в изгибе ее легкого тела было столько женской сладострастности, которой на самом деле в ней не было. Я с трудом сдержался, чтобы снова не обнять ее, но вместо этого попросил ее успокоиться. «Ну, зачем так злиться? Давай расстанемся по-хорошему. Ты же знаешь, какие чувства я испытывал к тебе все это время. Я повсюду искал тебя, силой привез сюда. Но ты так часто повторяла, что ненавидишь меня, что не хочешь иметь со мной ничего общего, что мне в конце концов пришлось поверить». Однако это была лишь полуправда, и мне это было известно. Я осторожно взял ее за руку. Рука была напряженной, неотзывчивой, но она все же не отдернула ее, позволила дотронуться до себя, не сводя с меня серьезных, невинных, чуть подведенных глаз, в которых читались сомнение, осуждение… Одной рукой она по-прежнему пыталась расстегнуть ожерелье; блестящие волосы, аромат фиалок так близко от меня. Потом мрачно сказала: «А если бы я всего этого не говорила, ты бы со мной остался?»

Сейчас надо было отвечать предельно честно, но я не был уверен, смогу ли, и в итоге единственными нелживыми словами оказались: «Не знаю».

Она вдруг рассвирепела, вырвала руку, а другой порвала ожерелье, и бусины разлетелись по комнате. «Как можно быть таким бессердечным — и гордиться этим! Любому на твоем месте было бы стыдно… а ты… ты даже не делаешь вида, что у тебя есть какие-то чувства… это так ужасно и отвратительно… да ты просто недочеловек!» Мне было жаль, я не хотел ее обидеть; и по-своему мне было понятно ее возмущение. Мне нечего было сказать, а мое молчание еще больше ее распаляло. «Все, довольно! Иди! Уходи!» Она внезапно обернулась ко мне и неожиданно толкнула с такой силой, что я отшатнулся и, больно ударившись локтем о дверь, спросил раздраженно: «А чего ты так спешишь меня вытолкать? Ждешь кого-то? Владельца кабриолета, в котором ты разъезжаешь?» — «Как же я тебя презираю и ненавижу!» Она снова толкнула меня. «Убирайся, вон! Уходи!» Она набрала воздуха и стала колотить меня в грудь кулачками. Утомившись, внезапно остановилась и, свесив голову, прислонилась к стене. Наконец, яркая прядь упала, скрыв лицо, и я успел заметить, что оно покрылось пятнами. Последовала краткая пауза, и я почувствовал легкий озноб, прообраз того, что потом станет чувством пустоты, потери… того, во что превратится моя жизнь без нее.

Чтобы отогнать неприятное ощущение, надо было действовать. Я взялся за дверную ручку и сказал: «Хорошо. Я ухожу», отчасти надеясь, что в последнюю минуту она задержит меня. Она не шелохнулась, не проронила ни слова, не подала знака. Только когда я открыл дверь, из ее горла вырвался странный звук: всхлипывание, вздох, кашель, я так и не понял. Я вышел в коридор и быстро пошел мимо закрытых дверей к себе в номер.

У меня еще оставалось немного времени. Я заказал бутылку виски и стал пить. Я ощущал неуверенность и какую-то раздвоенность. Сумку я уже собрал и отнес вниз. Через несколько минут надо спускаться… если только я не передумаю… и не останусь… Я вспомнил, что так и не попрощался, стал думать, не вернуться ли, но никак не мог решиться. Пора было идти, а я все раздумывал.

Ее дверь находилась у меня на пути. Я притормозил на секунду и — поспешил к лифту. Конечно, нужно ехать. Только безумец мог упустить этот, будто по волшебству возникший шанс выбраться отсюда. Другой возможности не предвиделось.

Двенадцать

Новости, услышанные мной во время полета, подтвердили наихудшие опасения. События развивались так стремительно, что конец представлялся совсем близким. Исчезновение многих стран, включая мою родину, позволило уцелевшим крупным державам действовать ни на кого не оглядываясь. Их оголтелый милитаризм и развязанная ими война вынудила и малые народы разделиться на два лагеря. Запасы ядерного оружия у сверхдержав во много раз превышали количество, необходимое для уничтожения всей планеты, так что баланс страха тщательно соблюдался. Однако термоядерным оружием обладали и страны поменьше, но какие именно, известно не было: и неизвестность эта приводила к эскалации напряжения, провоцировала кризисы, каждый из которых приближал финальную катастрофу. Безумная страсть к гибели подталкивала человечество ко второму акту самоуничтожения еще до того, как проявились все последствия первого. Я впал в глубокую депрессию, меня не покидало ощущение, что вот-вот должно произойти что-то жуткое, что-то напоминающее массовую бойню.

Природа, казалось, разделяла мои опасения, тщетно пытаясь избегнуть надвигающейся гибели. Морские волны в беспорядочном беге спешили к горизонту; в воздухе бешено метались морские птицы, дельфины и летающие рыбы; острова вздрагивали, казалось, они вот-вот отделятся от земной коры и испарятся в пространстве.

Но бежать было некуда. Беззащитную землю ждало полное опустошение либо от ледяных лавин, либо от цепной реакции взрывов, которые будут продолжаться, пока, распылив саму материю, не превратят планету в туманность.

В джунгли на поиски индри я пошел один, очень надеясь, что их магическое воздействие сможет облегчить бремя накрывшей меня депрессии. И неважно, увижу ли я их, или они мне только привидятся. Было жарко и душно, солнце в последний раз с безумной силой изливало свою энергию на экватор. У меня разболелась голова и я совсем обессилел и, изнуренный обжигающим солнцем, прилег в черной тени и закрыл глаза.

Я тут же почувствовал, что лемуры где-то рядом. А может, именно их присутствие изгнало страх и отчаяние? Это было похоже на обнадеживающее послание из другого мира; мира, где нет жестокости и насилия, мира, где неизвестно отчаяние. Я часто мечтал о подобном месте — жизнь там, вероятно, в тысячу раз прекрасней, чем на земле. И вот один из его обитателей стоял сейчас передо мной. Он улыбнулся, прикоснулся к руке, произнес мое имя. Его спокойное, доброжелательное и умное лицо исключало какую-либо мысль о лжи или притворстве.

Он рассказал мне о пространственно-временных галлюцинациях и стыках между прошлым и будущим, о том, что можно попасть в любой век и любой момент, и это станет твоим настоящим. Сказал, что, если я захочу, он возьмет меня в свой мир. Он и его соплеменники уже видели конец нашей планеты, исчезновение человеческой расы. Раса вымирала во всеобщем гибельном порыве, от фатальной жажды саморазрушения, хотя возможность сохранения такой формы жизни, как человек, все еще оставалась. Здесь с жизнью было покончено. Но в другом месте она продолжилась и получила новое развитие. И мы, если захотим, могли бы встроиться в эту новую систему.

Я старался понять его. Он был похож на человека, но было в нем что-то еще; он не был таким, как я. У него был доступ к высшему знанию, к некой окончательной правде. Он предлагал мне свободу своего привилегированного мира, мира, познание которого было моим самым сокровенным желанием. Я почувствовал возбуждение от предстоящего опыта, хотя и не был в состоянии его осмыслить. Из обреченного, умирающего, разрушенного человеком мира я как будто заглянул в другой, новый, бесконечно живой мир безграничных возможностей. На секунду я поверил в свою способность существовать на более высоком уровне, прижиться в этом изумительном новом мире, но, вспомнив о девушке, правителе, надвигающихся льдах, боях и убийствах, понял, что это выше моих сил. Я принадлежал к этому миру и был накрепко привязан к событиям и людям этой планеты. Отказываться от того, к чему я так стремился, было очень тяжело. Но я знал, что мое место здесь, в этом обреченном на гибель мире, и что мне придется остаться и досмотреть все до самого конца.

Сон, галлюцинация, что бы это ни было — произвело на меня неизгладимое впечатление. Я не мог забыть, выбросить из памяти отсвет высшего интеллекта, честность и чистоту лица пришельца. Осталось ощущение пустоты, потери, будто я держал в руках что-то по-настоящему бесценное и — выкинул вон.

С тех пор чтобы я ни делал — это уже не имело значения. Я посвятил себя миру насилия и должен был действовать последовательно. Мне удалось добраться до материка, где шла партизанская война, и, безразличный ко всему, я примкнул к отряду наемников на службе у Запада. Мы сражались по пояс в грязи, в болотах дельты великой реки. Когда нас наконец отозвали, выяснилось, что в болоте людей погибло больше, чем в боях. Мне представлялось, что мы воюем со льдом, который неумолимо приближался, покрывая мир мертвенной тишиной, неся ужасное белое безмолвие. Продолжая воевать, мы доказывали тем самым, что мы живы и противостоим ползущей по свету ледяной погибели.

Я по-прежнему ожидал чего-то страшного, пребывая в странном, словно подвешенном состоянии. Все чувства заметно притупились. Я замечал это и по себе и по окружающим. Во время подавления голодных бунтов, наши автоматы без разбора косили как бунтовщиков, так и безобидных прохожих. Меня это совершенно не трогало, и такое же безразличие я видел и у других. Люди стояли и смотрели на это, как на представление, даже не пытаясь помочь раненым. Некоторое время я спал в одной палатке с пятью солдатами. Они были чертовски отважны, они не думали ни об опасности, ни о жизни, ни о смерти, — ни о чем, и были довольны, если каждый день получали котелок горячей картошки с мясом. Я не мог наладить с ними контакт; просто вешал плащ и лежал за ним, как за ширмой, не сомкнув глаз.

Последнее время все чаще называли имя правителя. В штабе Запада он занимал важный пост. Я вспомнил о его желании сотрудничать с крупными державами и не без доли восхищения отметил, как быстро он своего добился. Мысли о нем меня растревожили. Закончить свои дни наемником казалось мне полным идиотизмом, и я решил попросить его найти для меня работу более подходящую. Но до него еще нужно было добраться. Единственным, кто время от времени имел связь с вышестоящим командованием, был наш командир, но он отказался помочь мне, поскольку кроме собственного продвижения по службе, его ничего не интересовало. Уже несколько дней мы осаждали хорошо укрепленное здание, в котором по некоторым сведениям хранились секретные документы. Он не просил подкрепления, поскольку твердо решил снискать славу, взяв здание без посторонней помощи. Несложная уловка, к которой я прибегнул, позволила ему занять здание и отослать документы в штаб, разумеется, он удостоился похвалы высокого начальства.

Впечатленный моей находчивостью, он пригласил меня выпить и предложил протекцию. На следующий день он должен был докладывать о своей военной операции лично, и я сказал, что, если он возьмет меня в штаб — это будет для меня лучшей наградой. Он возразил, что я нужен ему здесь, что я сначала должен научить его своим хитростям. Он был уже в сильном подпитии. Я подливал и подливал ему, пока он наконец не вырубился. Утром, когда он отъезжал, я прыгнул к нему в машину, сказав, что вчера он твердо обещал взять меня. Я рассчитывал, что он был слишком пьян, чтобы обо всем помнить. Момент был очень неприятный. Он явно что-то заподозрил. Но из машины не выкинул, и я доехал с ним до штаба. За весь день мы не обмолвились ни словом.

Тринадцать

Штаб они выстроили вдали от передовой, над огромным чистым зданием реял большой чистый флаг. На фоне старых, приземистых, каких-то рахитичных развалюх, штабная твердыня выделялась массивностью, дороговизной, нерушимостью. Камень и бетон. Здание это, казалось, вообще никакого отношения к войне не имеет: не считая часовых у главного входа, охраны видно не было. И внутри создавалось впечатление, что здесь не заботятся даже об элементарных мерах предосторожности. Я вспомнил пьяную оговорку командира: возможно, эти люди были слишком мягкотелыми, чтобы воевать; рассчитывая на техническое превосходство, неохватные размеры и огромные богатства своей страны, они не считали нужным ввязываться еще и в сражения, в конце концов они платили за это вассалам.

Меня направили в приемную правителя. В помещении работал кондиционер. Бесшумно и мягко скользили лифты. Широкие коридоры от стены до стены были застланы коврами. После убожества нашего жилища это помещение представлялось роскошным отелем. Несмотря на солнечный день, повсюду горели лампы. Герметично запечатанные окна не открывались. Все это создавало ощущение нереальности.

Секретарша в форме сказала, что правитель никого не принимает. Прямо сейчас он отправляется в инспекционную поездку и будет отсутствовать несколько дней. Я сказал: «Мне необходимо его увидеть. Срочно. Я специально приехал издалека. Это займет не больше минуты». Она поджала губы, отрицательно покачала головой. «Совершенно исключено. Ему надо подписать несколько важных бумаг, приказано не беспокоить». Ее лицо под умелым макияжем было непроницаемым, непреклонным. Это взбесило меня. «К черту приказы! Я же говорю, мне нужно его увидеть! По личному вопросу. Неужели не ясно?» Мне хотелось встряхнуть ее, вызвать на ее лице какое-то человеческое выражение. Но вместо этого я произнес спокойным голосом. «Вы хотя бы доложите обо мне и спросите, не сможет ли он меня принять». Я нашел в кармане листок бумаги и написал свое имя. Тем временем в приемную вошел полковник. Просмотрел документы, подписался. Секретарша подошла к нему и что-то зашептала. Они посовещались, и полковник сказал, что сам передаст записку, взял листок с моим именем и вышел через ту же дверь, что и вошел. Я знал, что он и не подумает докладывать обо мне правителю. Встречи я смогу добиться лишь решительными и незамедлительными действиями.

«Куда ведет эта дверь?» — спросил я секретаршу, указывая в другой конец комнаты. «А это личные покои. Вам туда нельзя. Запрещено». Она наконец утратила свое высокомерное спокойствие. Работать в прямом контакте ее не учили. «Ну, тогда я пошел», — сказал я и двинулся по направлению к двери. «Нет!» Она вскочила и преградила мне путь. Страна, в которой она родилась, была настолько убеждена в своем превосходстве, что ее гражданам даже в голову не приходило, будто кто-то может позволить себе неповиновение, пусть даже по ничтожному поводу. Я улыбнулся и отодвинул ее в сторону. Она вцепилась мне в рукав, стараясь удержать, началась возня. Из-за двери послышался знакомый голос. «Что там происходит?» Я вошел внутрь. «А, это вы? Вот оно что!» Мое появление, казалось, совершенно его не удивило. В дверях, бормоча извинения, появилась секретарша. Он отослал ее взмахом руки. Дверь захлопнулась. Я сказал: «Я должен с вами поговорить».

Мы были одни в богато обставленной комнате. Персидские ковры на паркетном полу, антикварная мебель, на стене его портрет в полный рост кисти известного художника. Моя истертая, потрепанная, неглаженая форма подчеркивала по контрасту пышность его мундира с шитыми золотом эмблемами на обшлагах и плечах, с орденскими нашивками на груди. Он встал; я уже забыл, что он такой высокий. Великосветские манеры, которыми он всегда отличался, стали еще более утонченными с тех пор, как я видел его последний раз. Мне было не по себе. Его присутствие возымело на меня свое обычное действие; однако теперь различия между нами были настолько очевидны, что мысль о связи, даже самой неопределенной, была неуместна и просто нелепа. Когда он сказал: «Не стоило прорываться сюда с боем, я все равно ухожу», я смутился и смог произнести только: «Сначала я должен с вами поговорить». — «Это невозможно. Я уже опаздываю». Он глянул на часы и направился к двери. «Вы, конечно же, можете подождать одну минуту!» Я обеспокоенный поспешил встать на его пути. Лучше б я этого не делал. Глаза его сверкнули — он рассердился, и я упустил единственный шанс. Я проклял свою глупость. Возможно, мой потупленный взгляд и расстроенное лицо позабавили его: во всяком случае, отношение его внезапно изменилось. Он слегка улыбнулся. «Я не могу прервать военные действия ради разговора с вами. Если вам непременно нужно мне что-то сказать, вам придется пойти со мной». Я был счастлив. Лучшего я и ожидать не мог. «Правда? Это замечательно!» Я стал горячо благодарить его. Он расхохотался.

Вдоль дороги к взлетному полю стояли люди в надежде увидеть его хоть одним глазком. Они толпились на тротуарах, высовывались из окон, с балконов, висели на деревьях, заборах, телеграфных столбах. Некоторые ждали уже довольно давно. Меня поразило, как велико его влияние на толпу.

В самолете, сидя рядом с ним, я ловил на себе любопытные взгляды пассажиров. Земля внизу была не плоской или слегка изогнутой, как обычно, она представлялась сегментом шара, с голубым морем и желтовато-зеленой сушей. Вверху синела темная ночь. Принесли напитки, мне подали позвякивающий стакан. «Лед! Какая роскошь!» Он взглянул на мою полуистлевшую форму и состроил гримасу. «Если уж вы решили стать героем, роскошь — это не для вас». Слова эти прозвучали насмешливо, но в его улыбке таилось обаяние. Возможно, таким образом он выказывал дружеское участие. «Могу я спросить, почему вы вдруг стали одним из наших воинов-героев?» Мне, конечно, следовало заговорить о работе. Но вместо этого я почему-то сказал ему, что мне это было нужно, чтобы избавиться от депрессии. «Забавный способ лечения. От такого и умереть недолго». — «Может, этого я и хотел». — «Нет, по сути своей вы не самоубийца. Хотя, какая разница, если все мы погибнем на следующей неделе?» — «Так скоро?» — «Ну, возможно не буквально на следующей неделе, но осталось совсем недолго». Я не мог не заметить, что моргал он специально, чтобы создавалось впечатление, будто его яркие синие глаза отражают ослепительный свет. У него, конечно, были секретные сведения. Он всегда узнавал все раньше других.

Подали ужин, настолько обильный, что я не смог съесть и половины. Я уже отвык столько есть. После ужина я снова попытался объяснить, зачем пришел к нему, но слова никак не складывались в предложения. Я стал размышлять о нем и спросил, почему, увидев меня, он почти не удивился. «Я, пожалуй, ждал вас. — Выражался он довольно туманно. — Вы имеете свойство появляться как раз тогда, когда что-то должно вот-вот случиться». Видно было, что говорит он серьезно. «Вы действительно ожидаете катастрофы в ближайшие недели или дни?». — «Похоже на то».

Опущенные шторы скрыли небо. Сейчас должен был начаться фильм. Он прошептал мне на ухо: «Подождите, пока они сосредоточатся на экране. Тогда я покажу вам кое-что поинтереснее. Но вообще-то это строго секретно». Я стал ждать, обуреваемый любопытством. Мы тихо встали с мест, вышли за дверь и остановились у незакрытого иллюминатора. Я уже перестал понимать, который сейчас час. Над нами царила ночь, внизу было светло, как днем. Ни облачка. Я видел разбросанные по морю острова — обычный вид с высоты. И тут показалось что-то необыкновенное, не поддающееся описанию: из моря выступала стена льда, переливающаяся всеми цветами радуги; рассекая море, она двигалась, поднимая перед собой гребень волны, словно плоскую бледную поверхность моря скатывали, как ковер. То было зловещее, чарующее, сверхъестественное зрелище. Мои глаза смотрели вниз, но перед внутренним взором представало иное. Ледяной мир накрывал землю. Отвесные стены льда окружали девушку. Ее лунно-белая кожа, волосы, сверкающие как бриллианты в лунном свете. Мертвый глаз Луны, наблюдающий за кончиной нашего мира.

Выйдя из самолета, мы оказались в далекой стране, в незнакомом мне городе. Правитель прибыл для участия в важной конференции, его ждали люди и срочные дела. Он не торопился избавиться от меня, что весьма мне польстило. Он сказал: «Вам стоит осмотреться, место интересное». Город был взят недавно, и, поинтересовавшись, каков ущерб, нанесенный войсками, я получил ответ: «Не забывайте, среди нас есть и цивилизованные люди».

Он прогулялся со мной по красивейшим ухоженным садам под охраной вооруженной стражи, облаченной в черные с золотом мундиры. Находиться с ним рядом было для меня большой честью. Это был красивый во всех смыслах мужчина в самом зените славы, с натренированными как у атлета мышцами, человек сильных чувств и острого интеллекта.

Помимо витальности и энергии, он излучал чувство неоспоримого превосходства. Воздух вокруг него полнился аурой власти и успеха. Пройдя мимо искусственных каскадов, мы подошли к поросшему лилиями пруду. Гигантские ивы свешивали к воде длинные зеленые волосы, создавая грот, манящий прохладой и тенью. Мы присели на каменную скамейку и стали смотреть, как мечется зимородок, выписывая сверкающие параболы. На отмелях стояли цапли, серые тени были неподвижны. Картинка получалась идиллическая, мирная; насилие было на расстоянии нескольких миров отсюда. Я подумал, но вслух этого не произнес, как жаль, что сюда не пускают людей насладиться покоем и красотой. Как будто прочтя мои мысли, он сказал: «Раньше в определенные дни парк был открыт для посещения. Однако нам пришлось от этого отказаться — из-за вандализма. Хулиганы вытворяли такое, чего не позволяли себе даже солдаты. Есть люди, которых невозможно научить ценить красоту. Это недочеловеки».

К противоположному берегу реки пришло на водопой стадо похожих на газелей существ, они опускали и поднимали грациозные, увенчанные рогами головы. Стражники стояли поодаль. Я чувствовал, сейчас мы с ним ближе, чем когда бы то ни было; мы были как братья, как однояйцовые близнецы. Меня тянуло к нему, как никогда раньше, надо было дать чувствам какой-то выход, и я сказал, как ценю его доброту и какая честь для меня быть его другом. Но что-то не сработало. Он не улыбнулся в ответ и никак не отреагировал на мой комплимент, но вдруг резко встал. Я тоже поднялся, на противоположном берегу стадо снялось и убежало. Атмосфера вокруг изменилась; я почувствовал холодок, как будто порыв теплого воздуха прошел надо льдом. Меня охватил необъяснимый ужас, похожий на тот, который ощущаешь в кошмарах, как раз перед тем, как начинаешь падать.

Через секунду его глаза вспыхнули синей опасностью, вместо лица — не знающая пощады маска. «Где она?» Голос был злой, отрывистый, ледяной. Я сжался от страха, он сбил меня с толку, смутил до такой степени, что я, заикаясь, залепетал, как идиот: «Там, наверное, где я ее оставил…» Он бросил на меня ледяной взгляд: «То есть вы не знаете?» Его обвинительный тон обжигал холодом. От страха я даже не смог ответить.

Стражники подошли ближе, встали кругом. Чтобы оставаться неузнанными или внушать еще больший страх, каждый охранник прикрывал верхнюю часть лица длинным черным форменным козырьком, отчего казалось, что они в масках. Я стал припоминать, что слышал об их жестокости: это были осужденные убийцы и головорезы, которым отменили приговоры в обмен на безоговорочную преданность его персоне.

«Значит, ты ее бросил. — Снежную бурю пронзили стрелы синего льда, глаза сузились и впились в меня. — Такого я не ожидал даже от тебя». Бездонное презрение звучавшее в его словах заставило меня вздрогнуть и залепетать: «Вы же знаете, как враждебно она всегда была настроена. Она прогнала меня прочь». — «Ты не знаешь, как с ней обращаться, — холодно отчеканил он. — Уж я бы сумел с ней управиться. С ней надо заниматься. Ее следует учить стойкости и в жизни, и в постели». Я не способен был говорить, не мог взять себя в руки, пребывая в состоянии глубокого шока. Когда он спросил: «И что ты намерен с ней делать?» — я не нашел, что ответить. Его глаза наблюдали за мной с холодным презрением и настолько свысока, что это было невероятно унизительно. Эти синие огни словно не давали мне думать. «Тогда я заберу ее обратно». Он уместил ее будущее в пять коротких слов, ее мнение при этом не учитывалось.

Но теперь меня больше беспокоил он; я был привязан к нему, как будто в наших жилах текла общая кровь. Я с трудом переносил его отчуждение. «Почему вы так сердитесь? — Я сделал шаг, хотел коснуться его рукава, но он отодвинулся, и я не мог до него дотянуться. — Неужели это только из-за нее?» Я не мог поверить в это, ведь связывающие нас узы казались такими крепкими. В тот момент она не значила для меня ровным счетом ничего, ее как будто не существовало. Мы могли бы делить ее между собой. Возможно, я и произнес нечто подобное. Его лицо было будто выточено из камня, а холодный голос стал таким резким, что им можно было резать сталь; он словно отдалился от меня на тысячи миль. «Как только у меня появиться время, я поеду и заберу ее. Она будет со мной. И ты никогда ее не увидишь».

Нет больше уз, и никогда не было, они существовали только в моем воображении. Он мне не друг и никогда им не был, и наша близость всегда была сугубо иллюзорной. Он относился ко мне, как к существу недостойному даже презрения. В жалкой попытке восстановить свои позиции, я сказал, что пытался спасти ее. Я с трудом выносил жесткий взгляд его синих глаз. Его каменное, как у статуи, лицо не меняло выражения. Я заставлял себя не отводить глаз. В итоге он произнес одними губами: «Она будет спасена, если это возможно. Только не тобой». После чего он повернулся и зашагал, покачивая золотыми эполетами роскошного мундира. Сделав несколько шагов, он приостановился, прикурил, не поворачиваясь, сигарету и пошел дальше, даже не взглянув на меня. Лишь поднял руку и подал знак страже.

Они приблизились, похожие в своих черных масках на нелюдей. На меня обрушились удары резиновых дубинок, кто-то ударил ногой в пах, в падении я, должно быть, ударился о каменную скамью и отключился. Мне повезло. Пинать бесчувственное тело им, по-видимому, удовольствия не доставляло. Когда я пришел в себя, вокруг не было никого. В голове пульсировало и звенело, страшно было даже открыть глаза, ныл каждый дюйм тела, но переломов не было. От боли мысли в голове путались, я не сознавал, что со мной произошло, в какой последовательности и сколько с тех пор прошло времени. В таком состоянии я не понимал, почему так легко отделался, пока не сообразил, что стражники, скорее всего, решили, что вернутся попозже и прикончат меня. Если они меня здесь найдут, мне конец. Я едва мог пошевелиться, но, собрав волю в кулак, доплелся, шатаясь, до реки, рухнул в тростник и лежал там, уткнувшись лицом в грязь.

Уже темнело, когда меня разбудил далекий звук. Ко мне полукругом приближались темные фигуры. Решив, что это по мою душу, я испугался и замер. Наверное, это паслись какие-то животные, потому что, когда я снова поднял голову, их уже не было. Страх заставил меня осознать, что спасение в бегстве. Я подполз к самой воде и опустил голову в воду, промыв рану на голове и глубокую ссадину на скуле, частично смыв грязь и кровь.

Холодный поток оживил меня. Я кое-как добрался до ворот парка и даже сделал несколько шагов по улице, но довольно скоро рухнул. Меня увидели из машины, в которой шумная молодежь ехала с вечеринки, они остановились, решив, что я тоже возвращаюсь с попойки. Я убедил их отвезти меня в больницу, где меня осмотрел доктор. Объясняя свои увечья, я на ходу выдумал какую-то историю, в результате чего мне выделили койку в отделении травматологии. Я поспал два или три Часа. Меня разбудил колокольчик «скорой помощи». Санитары с топотом внесли носилки. Страшно было даже пошевелиться, хотелось только лежать без движения и спать. Но я знал, как это опасно и не осмелился остаться.

Пока ночная смена занималась вновь прибывшим пациентом, я пробрался через боковую дверь в темный коридор и покинул больницу.

Четырнадцать

Голова болела, мысли путались. Единственное, что я знал наверняка — мне надо убраться из города до рассвета. Думать я был не в состоянии. Галлюцинации никак не состыковывались с реальностью. По узкому проулку прямо на меня неслась машина, заполняя собой все пространство между высоченными домами. Со сбитыми в кровь костяшками я метался от одной запертой двери к другой, и в последний момент бросился в один из проемов, вжался в него. В большой черной машине промчался правитель — огромный, статный. С ним девушка, ее волосы поблескивали фиолетовым, как тени деревьев на снегу. Они неслись по снегу, сидя рядом под белым меховым покрывалом, отделанным по краям полированными рубинами, широким, как комната, пушистым и мягким, как сугроб.

Освещенные ослепляющим холодным огнем северного сеяния, они шли меж блистающих айсбергов; мела белая арктическая буря, его белый костистый лоб, глаза — сосульки; ее покрытые серебряным инеем волосы, расцветающие под полярной звездой ледяными цветами. Удар грома прокатился по льду. Он сразился с белым медведем, задушил его голыми руками и, чтобы научить ее твердости, дал ей свой страшный нож и показал, как освежевать тушу. Когда дело было сделано, она подползла обогреться. С длинной белой шерсти огромной, покрывшей их шкуры капала кровь. Их тела накрыла снежная толща; кровь окропила снег.

Я видел ее мечтательный взгляд в свете факела. Я смотрел на нее, я хотел ее, я должен был забрать ее с собой. Но на нее претендовал тот, другой; ее белое девичье тело упало к нему на колени сквозь дымный чад тлеющих факелов. Я отправился искать ее, в городе орудовали мародеры. Искал повсюду, никак не мог найти и наткнулся на нее в развалинах. Голова была неестественно повернута. Сквозь дым и висящую в воздухе пыль я увидел среди строительного мусора и грязи ее белую кожу, на белом чернела когда-то бывшая красной кровь, вокруг головы разметались ее невероятные волосы, тонкая шея была сломана. Издевательства, перенесенные в детстве, заставили ее смириться с ролью жертвы, и, вне зависимости от моих действий или моего бездействия, судьба ее была предрешена. Оставить ее на произвол судьбы — одно, но предоставить ее другому мужчине — совсем другое. Этого я сделать не мог.

Я должен был добраться до нее раньше, чем он. Но на моем пути стояли непреодолимые преграды. Полное отсутствие транспорта предполагало необходимость подкупа, всякого рода жульничества, а то и хуже. Перед глазами стояла картина ледяного гребня пересекающего океан по направлению к островам, именно к тому острову, который я тогда не узнал на карте. Я представил, что она находится в центре этого острова и не знает, что окружена, а мы приближаемся к ней с разных сторон: с одной я, с другой он, с третьей — лед… Мои шансы поспеть первым почти равнялись нулю. Каждая миля будет даваться мне с трудом. Он же может прилететь к ней на самолете всего за пару часов, в любой момент, когда пожелает. Оставалось надеяться, что важная конференция, в которой он принимал участие, и другие военные заботы задержат его как можно дольше. Однако надежда была слабая.

Рана на голове и рассеченная скула стали заживать, но лучше я себя не чувствовал. Голова постоянно болела, меня преследовали жуткие видения всяческих бедствий, кровавых боен, вселенских катастроф. Не отпускало ощущение, что иду на казнь. Смерть не слишком меня волновала. Я пожил свое, успел кое-что сделать, повидал мир. Мне не хотелось стареть, разлагаться, терять рассудок и физическую форму. Но меня преследовало навязчивое желание в последний раз увидеть девушку; добраться до нее первым.

Я должен был преодолеть огромное расстояние. Так как открыто пересекать границу было крайне опасно, я два дня шел пешком по дикой местности, лишенный крова, пищи и питья. Затем мне повезло, меня подобрал вертолет, на борту которого была изображена обнаженная женщина в натуральную величину — поп-арт посреди войны. Во время бедствий приходится пользоваться, чем придется, и я не собирался упускать подвернувшуюся возможность. Но удача быстро отвернулась от меня. На месте крушения нашего вертолета в отчаянии искал я тело застреленного пилота. Но лишь жеманное личико нарисованной куклы с розовыми щеками и безмятежными черными глазами улыбалось мне с обломков.

Подойдя к линии фронта, я постарался держаться подальше от военных действий и оказался в неожиданно тихом городке, чье спокойствие нарушали лишь грохот проезжавших по нему грузовиков, забитых солдатами или рабочими. Скучный серый городок, скучный серый день. Болезненного вида женщины вяло возили грязным бельем по плоским речным камням. Я совершенно выдохся и терял мужество. Без транспорта мне никогда не добраться до цели. Ничто здесь не вселяло надежды. Прохожие отводили глаза, когда я смотрел на них; они с подозрением относились к чужакам, и мое израненное лицо и старая, рваная, грязная партизанская форма уж тем более не внушали им доверия. Я напрасно искал человека, готового меня выслушать. Я попробовал было поговорить с хозяином заправки, предложил ему денег и новую заграничную винтовку с оптическим прицелом, но он пригрозил вызвать полицию и наотрез отказался мне помочь.

На закате начался дождь, а ближе к ночи — усилился. В городе действовал комендантский час: света не было, прохожие исчезли. Оставаться на улице стало опасно, но мне уже было все равно. Завыла сирена, вдали послышались автоматные очереди и какой-то еще шум, который постепенно приближался. Дождь лил как из ведра, мостовая превратилась в реку. Я укрылся в арке, дрожал и не понимал, что мне делать; мозг отказывался что-либо воспринимать. Я окончательно пал духом.

Большая военная машина, просвистев мимо, остановилась на противоположной стороне улицы. Водитель в стальной каске, шинели и высоких ботинках выскочил из машины и направился к дому. Бессистемный обстрел продолжался, поэтому соблюдать тишину нужды не было. От безысходности я схватил булыжник и запустил им в окно первого этажа, просунул руку, поднял раму и перевалился через подоконник. Не успел я встать, как дверь отворилась, и в комнату вошел водитель. Неожиданный взрыв, куда мощнее прежних, наполнил комнату всполохами, отразившимися на его скулах и в глазах. Водитель упал. Кровь хлынула из раны и потекла темными реками, которые я пытался избегать, сдирая с него форму и натягивая на него свои лохмотья. У нас, по счастью, был примерно один размер. Я быстро прошелся по комнате, опрокинул мебель, разбил зеркала, вывернул ящики, порезал ножом фотографии — в общем, сымитировал, будто бы в дом ворвался грабитель, и хозяин, застав, пристрелил его. Металлическая каска непереносимо давила на голову. Держа ее в руках, одетый в чужую форму, я вышел, сел в бронированную машину и поехал. Мне не удалось очистить форму от его крови, но подбитая мехом куртка закрывала пятна.

Меня остановили на блокпосту в предместьях города. Мне повезло — рядом упала бомба. Началась паника, караульным стало не до меня. Я блефовал и выиграл, меня пропустили. Видно было, что мои ответы их не совсем удовлетворили, что они что-то заподозрили; но я решил, что у них и без меня хлопот хватает. Я ошибся. Не проехал я и нескольких миль, как машину засекли прожектора, и я услышал надрывный рев мотоциклов. Один пошел на обгон, приказывая мне остановиться. Проехав чуть вперед, он встал посереди дороги, широко раздвинув ноги и целясь в меня из пистолета, самоубийца окатил меня градом пуль, которые как горошины отскакивали от брони. Я прибавил газу, поехал прямо на него и, взглянув назад, увидел темный силуэт, перелетающий через крышу машины и падающий прямо под колеса двум другим мотоциклам. Какое-то время они еще стреляли, но погоню прекратили. Я надеялся, что те, кто выжил, останутся устранять последствия аварии и дадут мне возможность оторваться.

Дождь перестал, шум боя стих, я немного успокоился. И тут я увидел людей в форме, которые бросились врассыпную, оставив стоящие поперек дороги патрульные машины. Кто-то все-таки успел связаться со следующим постом. Я задумался, с чего бы им посылать за мной целый отряд; и решил, что они, наверное, уже нашли владельца машины, и дело именно в его личности. Они открыли огонь. Я прибавил скорость, смутно припоминая, как правитель протаранил пограничный пост, и машина прорвалась сквозь заграждения, как будто они были из бумаги. Мне стреляли вдогонку, но все без толку. Вскоре все стихло, я был на дороге один, преследователей и след простыл. Через полчаса я пересек границу и понял, что свободен.

Погоня взбодрила меня. В одиночку я одолел выставленные против меня превосходящие силы противника. Я был на подъеме, словно выиграл в азартной игре. Наконец-то я почувствовал себя нормально, самим собой, не отчаявшимся, нуждающимся в помощи бродягой, но сильным и независимым. Мне передавалась мощь управляемого мною механизма. Я остановился, чтобы осмотреть машину. Не считая нескольких вмятин и царапин, она ничуть не пострадала. Бак был полон на три четверти, багажник — заставлен бесчисленными канистрами с бензином, которого было куда больше, нежели мне понадобится, чтобы доехать до места. Еще я нашел немалый запас еды: печенье, сыр, яйца, шоколад, яблоки, бутылку рому. Значит, не придется останавливаться, чтобы пополнить припасы.

Я вдруг приблизился к последнему этапу своего путешествия. Несмотря на казавшиеся непреодолимыми трудности, цель моя была уже почти в поле зрения. Я был доволен собой и своими подвигами. Я не думал о совершенных при этом убийствах. Все равно выбора у меня не было. В любом случае, я лишь немного приблизил их смертный час, ведь скоро погибнет все живое. Весь мир дышал на ладан. Миллионы уже погребены подо льдом; выжившие развлекались войной и прочей суетой, помня о приближении неумолимого врага; куда бы они ни бежали, лед-завоеватель настигнет их. Оставалось лишь наслаждаться каждой минутой кто как умеет. Я получал удовольствие, несясь сквозь ночь на мощной машине, меня радовала скорость и то, как умело я вел машину, приятно будоражило чувство опасности. Устав, остановился на обочине и поспал час или два.

Холод разбудил меня на рассвете. Всю ночь далекие звезды бомбардировали землю ледяными лучами, которые, пронизывая ее, скапливались внутри, а на поверхности оставляли лишь тонкую корку над бескрайним резервуаром ледяного холода. Когда видишь в субтропиках покрытую инеем землю и чувствуешь, как она промерзла под ногами, появляется ощущение, что ты уже за рамками повседневности, ты — в поле неизведанного, где никакие законы не работают. Я быстро позавтракал, завел мотор и помчался к горизонту, туда, где море. Дорога была хорошая, и я ехал со скоростью девяносто миль в час, пролетая по заброшенным землям мимо развалин домов и редких деревень, никого видно не было, но я все же чувствовал на себе взгляды, следящие за мной из руин. При виде армейской машины люди прятались, чтобы не выдать себя; война научила — оставаться незамеченным безопаснее.

Становилось все холоднее, небо мрачнело. Поднимаясь из-за оставшихся за моей спиной гор, к морю двигались огромные черные тучи. Наблюдая за ними, я понимал их назначение, чувствовал усиливающийся холод и надвигающийся ужас. Это могло означать только одно: приближаются ледники. Скоро вместо привычного мира будет только лед, снег, неподвижность, смерть; не будет ни насилия, ни войны, ни жертв; ничего, кроме мерзлого безмолвия, отсутствия жизни. Итоговым свершением человечества станет не просто самоуничтожение, но уничтожение всякой жизни; была живая планета, станет мертвая.

Неохватные нагромождения грозовых туч в небе, которое должно было бы быть сияюще-синим и безоблачным, выглядели зловеще, как зависшие над головой мрачные руины, готовые вот-вот обрушиться. Лобовое стекло стало зарастать ледяными цветами. Я был подавлен ощущением вселенской отчужденности, близостью надвигающейся катастрофы, а еще — чудовищностью ошибок, тяжестью общей вины. Мы совершили страшное преступление против природы, против вселенной, против жизни. Нарушив извечный порядок, человек низвергнул весь мир в руины.

Рядом с криком пролетела чайка. Показалось море. Я втянул в себя соленый воздух, взглянул на уходящие за горизонт темные волны, но ледяной стены не увидел. Воздух был полон смертоносного морозного дыхания, лед был уже близко. Я пронесся пятьдесят миль по степи к городу, над которым тучи висели еще ниже, еще более грозные, будто поджидали меня. Я дрожал от холода: может, лед уже здесь. Я снизил скорость и, проезжая по улицам, где не так давно ночи напролет танцевали люди, не мог поверить, что это тот же веселый город. На улицах ни души, ни звука; ни прохожих, ни машин, ни цветов, ни музыки, ни огней. Я увидел затопленные в гавани корабли, разрушенные здания, закрытые магазины и гостиницы; холодный серый свет, свойственный совсем другому климату, в другой части света; везде приметы приближающейся угрозы нового ледникового периода.

Я смотрел вокруг, но перед моими глазами стояла девушка. Ее образ всегда был со мной, и в бумажнике, и в голове. И теперь, куда бы я ни глядел, я видел ее. Ее белое потерянное лицо с неправдоподобно большими глазами было повсюду; ее поразительная бледность полыхала как факел под грозными тучами, притягивая мои глаза, как магнит. Она блестела меж руин, ее волосы сверкали на темном небе. Ее широко распахнутые глаза обманутого, запутанного ребенка укоризненно смотрели на меня из черных провалов разбитых окон. Словно обиженный ребенок бежала она за мной, бросая умоляющие взгляды, искушала удовольствием лицезреть ее боль, давая развитие самым гнусным желаниям и грезам. Потусторонний свет, исходивший от ее лица, манил меня, ее волосы были, как облако света; но, когда я приблизился к ней, она отвернулась и побежала, по плечам заструился серебряный водопад, сверкающий в лунном свете.

Въезд в отель, где мы жили, преграждали обломки блокпоста. Мне пришлось выйти из машины и пойти пешком. Дул сильный, перехватывающий дыхание, холодный ветер. Я поглядывал на антрацитовое море, чтобы убедиться, что ледяной стены еще не видно. Фасад первого этажа отеля почти не пострадал, но выше зияли огромные дыры, крыша провисла. Я вошел внутрь. Было холодно и темно, ни света, ни отопления, поломанные стулья и столы расставлены, как в кафе. И хотя среди разрушений кое-где уцелела позолота, холл был неузнаваем.

Я услышал неровные шаги, ко мне приближался, постукивая палочкой, мужчина, звавший меня по имени. Внешность молодого человека была смутно знакома, но в тусклом свете я не мог вспомнить, кто это. Когда мы пожали друг другу руки, меня вдруг осенило. «Ну конечно, вы же сын хозяев отеля». Только раньше он не был хромым, это и сбило меня с толку. Он кивнул. «Родители погибли во время бомбежки. Официально я тоже считаюсь погибшим». Я спросил, как все произошло. Лицо его передернуло, он дотронулся до ноги. «Шло отступление. Раненых не подбирали. Я услышал, что меня записали в мертвые, и решил, что спорить бессмысленно… — Он осекся и взволновано посмотрел на меня. — Но что, скажите на милость, привело сюда вас? Ведь оставаться здесь нельзя, мы находимся в зоне непосредственной опасности. Всем приказали убираться отсюда. Осталось всего несколько старых поселенцев».

Я смотрел на него и не понимал, почему он так нервничает, разговаривая со мной. Он сказал, что те толпы, которые я здесь наблюдал, схлынули уже давно. «Почти все убежали еще до того, как разразилась война». Я сказал, что приехал в надежде найти девушку. «Видимо, я должен был догадаться, что ее здесь уже нет». Я сделал паузу, хотел, чтобы он сказал что-нибудь о правителе. Вместо этого он смущенно взглянул на меня и, поколебавшись, произнес: «Дело в том, что она среди тех немногих, кто не уехал». Последние несколько мгновений я едва мог сдерживаться, мне надо было скрыть свое волнение, надо было удостовериться в том, что я не ослышался. Я спросил, не интересовался ли ей кто-нибудь. «Нет», — сказал он безразличным тоном и, похоже, не врал. «Она по-прежнему живет здесь?» И снова последовал отрицательный ответ. «Мы используем холл под ресторан, но в самом здании небезопасно. Ремонт делать некому. Да и какой смысл?» Я согласился, что приближение льдов делает все попытки тщетными. Однако меня интересовала исключительно девушка. «Где она сейчас живет?» На этот раз его нерешительность длилась дольше и была заметнее. Вопрос явно привел его в смущение, и, когда он наконец ответил, я сразу понял почему. «Совсем недалеко. В доме на пляже». Я уставился на него. «Понятно». Теперь все прояснилось. Я хорошо помнил этот дом — там жил он со своими родителями. Он помолчал, а потом продолжил: «Ей там удобнее. У нее здесь кое-какая работа». — «Неужели? И что за работа?» — поинтересовался я. «Так, помогает в ресторане», — уклончиво ответил он. «То есть прислуживает посетителям?» — «Ну, иногда она танцует… — процедил он и, как будто желая сменить тему, произнес: — Очень жаль, что она не уехала в безопасное место, пока это было возможно. У нее были друзья, готовые взять ее с собой». На что я ответил: «Очевидно, у нее были друзья, с которыми она предпочла остаться здесь». Я пристально взглянул на него, но лицо его оставалось в тени, он стоял спиной к уходящему солнцу, и выражения его я разглядеть не смог.

Тут я потерял всякое терпение. Я уже и так потратил на него много времени. Ведь говорить мне нужно было с ней. Направляясь к двери, я спросил: «Не подскажете ли, где ее можно сейчас найти?» — «Полагаю, она у себя в комнате. Сюда она придет позже. — Он поковылял за мной, опираясь на палку. — Я покажу вам короткий путь через сад». Мне показалось, что он хочет меня задержать. «Благодарю, я найду дорогу». Я открыл дверь и вышел, захлопнув ее, прежде чем он успел что-либо сказать.

Пятнадцать

Как только я перешагнул через порог, ледяной поток воздуха ударил в лицо. Солнце садилось, ветер гнал поземку. Я не стал искать короткий путь, просто пошел по тропинке, которая, как я знал, вела к пляжу. Мороз погубил высаженные вдоль нее экзотические растения: пальмовые листья ссохлись, почернели, свернулись в тугие, как сложенные зонтики, трубочки. Я уже должен был привыкнуть к изменениям климата; но снова почувствовал, что выпадаю за пределы обычной жизни и попадаю в совершенно неизведанные сферы. Это тоже была реальность, и все происходило на самом деле, но как-то уж очень необычно. Реальность была абсолютно новой.

Пошел густой снег, арктический ветер бросал его в лицо. Мороз обжигал кожу, стеснял дыхание. Чтобы снег не попадал в глаза, я надел тяжелую каску. Пока я добирался до пляжа, по краям каски, непомерно утяжелив ее, наросла толстая ледяная корка. Сквозь белую пелену проступали неясные очертания дома; но я не мог различить, что за ним — волны или неровный край огромной дрейфующей льдины. Идти против ветра было очень тяжело. Снег, став еще гуще, шел не переставая, сеял без передышки, покрывая агонизирующий мир простыней стерильной белизны, погребая насильников и их жертвы в общей могиле, стирая последние следы человека и его деяний.

Вдруг сквозь белесую круговерть я увидел девушку — она бежала от меня в сторону льда. Я попытался крикнуть: «Стой! Вернись!» — но полярный воздух раздирал горло, а голос мой вихрем унес ветер. Я побежал за ней, поднимая туманные облака снежной пыли. Я старался не упускать ее из вида, с трудом различал, что вокруг: мне пришлось остановиться и, превозмогая боль, стереть кристаллы льда, начинавшие сковывать глазные яблоки. Убийственный ветер не давал идти, снега навалило столько, что уже выросли снежные холмы, клубящиеся на вершинах, словно вулканы, ослепляя меня белым дымом. А я все шел по жуткому морозу, пошатываясь, спотыкаясь, поскальзываясь, падая, с трудом поднимаясь, и, наконец, настиг ее и схватил онемевшими пальцами.

Я опоздал, я это сразу понял — шансов у нас не осталось. Вокруг, куда ни глянь, странные сооружения из льда — неземная архитектура, мираж, создаваемый арктическим сиянием. Гигантская зубчатая стена ледника со шпилями и башенками до неба, подсвеченная изнутри холодным огнем минералов. Мы попали в западню, нас окружали стены, и кольцо призрачных палачей медленно, но неумолимо сужалось, чтобы уничтожить нас. Я не мог ни шевелиться, ни думать. Дыхание палачей парализовало тело, затуманило мозг. Я чувствовал смертельный холод, исходящий от льда, услышал гром, смотрел, как льдина пошла сверкающими изумрудными трещинами. Высоко вверху загудела, задрожала готовая обрушиться блестящая вершина айсберга. На плечах девушки мерцала изморозь, лицо было белым, как лед, ее длинные ресницы касались щек. Я крепко прижал ее к груди, чтоб она не видела падающей ледяной громады.

Она стояла на веранде пляжного дома в своем сером пальто и кого-то ждала. Сначала я решил, что она видела, как я приближаюсь, но потом заметил, что она не сводит глаз с другой тропинки. Я тоже остановился и стал туда смотреть. Мне хотелось узнать, кого она ждет, я не думал, что парень из гостиницы решится прийти, зная, что я здесь. Она словно почувствовала чье-то присутствие, стала осматриваться и наконец увидела меня. Я был слишком далеко, чтобы различить ее расширившиеся зрачки, из-за которых глаза становились еще огромнее; но услышал, как она резко вскрикнула, видел, как закружились, заблестели ее волосы, когда она обернулась, как она натянула капюшон и двинулась в сторону пляжа. Как только она спустилась с веранды, я потерял ее из вида. Она хотела стать невидимой, раствориться в снегах. Ее охватил внезапный страх: она вспомнила о мужчине, чьи ледяные синие глаза имели над ней магнетическую власть, могли лишить ее воли и погрузить в кошмарные галлюцинации. Страх всегда был подле нее, прятался за фасадом ее привычного мира, и теперь он сконцентрировался в нем. С ним был связан еще кто-то, они были заодно, а, может статься, это был один и тот же человек.

Оба преследовали ее, она не понимала почему. Но принимала это, как данность, как принимала все, что бы с ней не происходило, заранее готовая к страданиям, готовая стать жертвой, и в конце концов быть уничтоженной неизвестными силами или людьми. Словно такая судьба суждена ей была от начала времен. Спасти ее могла только любовь. Но она никогда не искала любви. Ее удел — страдание; она это знала и принимала. За пониманием неизбежности шло смирение. Какой смысл идти наперекор судьбе. Еще не вступив в борьбу, она уже знала, что обречена на поражение.

Она сделала всего несколько шагов, когда я перехватил ее, и затащил обратно на веранду. Стерев снег с лица, она воскликнула: «А, так это ты!» — и с удивлением уставилась на меня. «А ты думала, кто?» Я вспомнил про форму, которая была на мне. «Одежда не моя. Пришлось взять на прокат». Опасения ее развеялись, она испытала облегчение и сумела быстро взять себя в руки. Мне были знакомы эти ее уверенность и независимость, появляющиеся, когда люди или обстоятельства позволяли ей чувствовать себя в безопасности. Должно быть, это заслуга молодого человека из гостиницы. «Давай поскорее войдем в дом. Чего мы стоим?» Она говорила спокойно и вела себя так, будто мое возвращение было запланировано и ожидаемо и ничего необычного в этой ситуации не было. После всего что мне пришлось пережить, это вызывало досаду. Я понял, что это она нарочно, чтобы унизить меня.

Она пошла к двери, открыла ее и церемонно пригласила меня войти. Небольшая, пустая и холодная комнатка, старомодный масляный обогреватель едва спасал ее от мороза. Зато все было чисто и аккуратно, видно, что комната убрана с любовью, орнаменты из найденных на берегу ракушек и выброшенного морем дерева украшали стены. «Боюсь, здесь не слишком комфортно, не твой уровень». Она хотела посмеяться надо мной. Я ничего не ответил. Она расстегнула пальто и сняла капюшон, встряхнув волосами. Они стали еще длиннее, блестели и переливались жизненной силой. Пальто скрывало дорогой серый костюм, сшитый, очевидно, на заказ — такого я раньше у нее не видел. Значит, в деньгах она не нуждалась. Она была хорошо одета и отлично выглядела, и это почему-то еще больше меня раздражило.

Она сказала тоном добропорядочной хозяйки, поддерживающей разговор: «Собственный угол после стольких странствий — это так приятно». Я не сводил с нее глаз. Какой путь мне пришлось проделать, чтобы найти ее, сколько смертей, сколько препятствий и опасностей было на этом пути, и вот, когда я наконец добрался, она разговаривает со мной так, как будто мы едва знакомы. Я почувствовал себя уязвленным и обиженным.

Ее небрежность и, очевидно, твердое желание умалить важность моего приезда вывели меня из себя, и я возмущенно воскликнул: «Какого черта ты ломаешь комедию? Не для того я добирался сюда, за тридевять земель, чтоб ты меня принимала, как случайного посетителя».

«А ты ждал, что я красную ковровую дорожку постелю?» Ее резкий и легкомысленный ответ прозвучал, как оскорбление. Я начинал сердиться по-настоящему, понимая, что вот-вот перестану себя контролировать. Когда она, продолжая ломать комедию спросила все тем же притворным тоном, чем я занимался, я сурово ответил: «Встречался с одним твоим знакомым», — сопроводив это долгим, жестким, полным значения взглядом. Она тут же все поняла и снова встревожилась. «Когда я увидела тебя… я решила, что ты… он… я боялась, что он сюда приедет». — «Он будет здесь с минуты на минуту. Я это и пришел тебе сообщить. Предупредить, если у тебя, конечно, другие планы, что он собирается забрать тебя…» — «Нет, нет — никогда!» — перебила она и затрясла головой с такой силой, что ее волосы разлетелись, как блестящие брызги. Я сказал: «Тогда тебе нужно уехать. Немедленно. Пока он не явился».

«Уехать отсюда?» Это было жестоко. Она в смятении оглядела свою уютную комнату. В маленькой комнатке царил покой. Морские ракушки умиротворяли, она чувствовала себя здесь в безопасности, это было единственное место на земле, которое она могла назвать своим домом. «Но зачем? Он ни за что меня не найдет…» Ее полный тоски, жалобный голос не растрогал меня, я остался тверд и непоколебим. «Отчего же? Я ведь нашел». — «Да, но ты знал… — Она посмотрела на меня с подозрением, не зная, можно ли мне доверять. — Ты ведь не сказал ему?» — «Нет, конечно. Я хочу, чтобы ты поехала со мной».

Внезапно к ней вернулась уверенность, а вместе с ней и пренебрежительный тон, она посмотрела на меня с насмешкой. «С тобой? Ну нет! Только не надо начинать все сначала!» Она саркастически округлила свои большие глаза и подняла их к потолку. Это уже было преднамеренным оскорблением. Я был в ярости. Она насмехалась над всем, что я вынес, разыскивая ее, насмехалась над моими отчаянными усилиями. Взбешенный, я грубо схватил ее и с силой встряхнул. «Прекрати немедленно! Я не могу это выносить! Перестань оскорблять меня, черт побери! Ради тебя я прошел сквозь ад, преодолел сотни миль в жутчайших условиях, шел на невиданный риск, меня чуть не прикончили. А от тебя ни капли признательности… ни слова благодарности, после всего, что было… я даже элементарной вежливости не заслужил… лишь дешевые усмешки… Прелестно! Прелестное поведение! — Она безмолвно смотрела на меня черными зрачками. Гнев мой не утихал. — Даже сейчас тебе не хватает такта извиниться!»

Я все не мог угомониться и продолжал оскорблять ее, называл несносной, наглой, дерзкой, вульгарной. «Возможно, когда-нибудь ты научишься приличиям и поймешь, что людей, которые для тебя что-то делают надо благодарить, а не смеяться над ними, демонстрируя свою глупость, грубость и самоуверенность!» Ее как громом поразило, она онемела; стояла передо мной, молча свесив голову, былой уверенности как ни бывало. Она превратилась в замкнутого, напуганного, несчастного ребенка, страдающего от злых причуд взрослых.

Я вдруг заметил пульсирующую жилку в том месте, где плечо переходит в шею; она билась так часто, будто что-то хотело вырваться из-под кожи. Я видел это и раньше, когда она бывала напугана. Теперь эта пульсирующая жилка возымела на меня то же действие, что и прежде. Я громко сказал: «Какой же я дурак, что так о тебе беспокоился. Небось, к своему ухажеру побежала, как только я за дверь вышел». Она подняла голову, бросила на меня быстрый испуганный взгляд и спросила: «О чем ты?» — «Только не надо притворяться, что не понимаешь. Меня тошнит от этого! — Голос мой звучал агрессивно, я кричал все громче и громче. — Конечно же, я имею в виду хозяина этого дома. Парня, с которым ты живешь. И которого ждала на веранде, когда я пришел». Я уже сам слышал свой крик. Он вселял в нее ужас. Она задрожала, губы заходили ходуном. «Я ждала не его… — Заметив, что я направился к двери, она взорвалась. — Не запирай дверь…» Но я ее уже запер. Все обернулось железом, льдом, тяжелым, холодным, жгучим нетерпением. Я схватил ее за плечи, притянул к себе. Она сопротивлялась, кричала: «Не прикасайся ко мне!» — брыкалась, вырывалась, смахнула рукой блюдо с хрупкими ракушками, оно разбилось, и мы стерли ракушки в радужный порошок ногами. Я навалился на нее, подмял ее под запятнанный кровью китель, поранив ей руку острой форменной пряжкой. На мягкой белой плоти показались капельки крови… железный вкус крови во рту…

Она лежала молча, не шевелясь, отвернувшись от меня к стене. Может, оттого что мне не видно было ее лица, казалось, что это кто-то, кого я совсем не знаю. Я совершенно ничего к ней не испытывал. Все чувства покинули меня. Когда я сказал, что больше так не могу, это была правда. Я не мог идти дальше; было слишком больно и унизительно. Когда-то я уже хотел порвать с ней, но не смог. И вот момент настал. Пришло время встать, и уйти, и покончить с этой вызывающей лишь жалость историей. Я слишком все затянул, хотя эта история никогда не приносила мне ничего, кроме боли. Когда я поднялся, она не пошевелилась. Никто не проронил ни слова. Мы были как два незнакомца, случайно попавших в одну комнату. Я ни о чем не думал. Все, чего мне хотелось, это сесть в машину и ехать, ехать, пока где-то совсем далеко не смогу забыть обо всем. Ничего не сказав и даже не взглянув на нее, я вышел из комнаты на арктический мороз.

На улице уже стемнело. Я остановился на веранде, чтобы глаза привыкли к темноте. Постепенно стал различим падающий снег, едва заметное, будто флуоресцентное мерцание. Глухо ревели неровные порывы ветра, снежные хлопья бешено кружились, заполняя ночь призрачным хаосом. Такое же лихорадочное мельтешение и хаос я ощущал и в себе, в своем бессмысленном метании по планете. В безумном танце снежинок виделась мне вся моя жизнь. Промелькнул и ее образ с развивающимися серебряными волосами и так же быстро скрылся в бешеной сумятице. В этом экстатическом танце невозможно было отделить злодеев от жертв. Никакие различия уже не имели значения в этой пляске смерти, где танцоры кружатся на краю небытия.

Я привык к ощущению приближающейся казни. Но до сих пор это было нечто отдаленное, с чем я постепенно сживался. А тут вдруг это ощущение набросилось на меня, схватило за локоть, и это уже было не просто что-то отдаленное, а реальность, которая вот-вот наступит. Это потрясло меня, как удар под дых. Прошлое исчезло, стало ничем; в будущем — непостижимая пустота полного уничтожения. Единственное, что осталось — это беспрерывно сокращающийся отрезок времени именуемый «сейчас».

Я вспомнил темно-синее небо между полуднем и полночью, а внизу стену льда, переливающуюся всеми цветами радуги, стену, рассекающую океан. Смутно вырисовывались бледные скалы, источавшие смертельный холод, призрачные мстители, пришедшие покончить с человечеством. Я знал, что ледяной круг сужается, собственными глазами видел приближающуюся гигантскую стену. Знал, что с каждым мгновением она подходит все ближе и не остановится, пока жизнь на земле не будет истреблена.

Я подумал о девушке, которую оставил в комнате; она же еще ребенок, несозревшая девочка из стекла. Она ничего этого не видела, не осознавала. Она знала, что обречена, но не понимала ни природы своей судьбы, не понимала, как встретить ее с достоинством. Никто не научил ее быть независимой. Сын владельцев отеля не произвел на меня впечатления надежного человека, едва ли можно положиться на этого слабосильного парня, к тому же увечного. Я не мог доверить ему заботу о ней, когда станет совсем скверно. Я видел ее, беззащитную, в ужасе замерзающую меж рушащихся ледяных гор; сквозь треск и грохот слышал ее слабый жалкий крик. Зная все, я не мог оставить ее — одинокую и беспомощную. Слишком жестоко она будет страдать.

Я вошел в дом. Она лежала в той же позе и, оглянувшись на звук, сразу отвернулась. Она плакала и не хотела, чтоб я видел ее лицо. Я подошел к кровати и встал рядом, не касаясь ее. Она дрожала, выглядела жалко, ее знобило, кожа была того же бледного розовато-лилового оттенка, что и внутренняя сторона ракушек. Причинить ей боль было очень легко. Я тихо сказал: «Я должен спросить тебя кое о чем. Мне не важно, со сколькими мужчинами ты спала, — речь не об этом. Но я должен знать, почему сейчас ты была так груба со мной. Зачем пыталась унизить меня, когда я приехал?» Она не обернулась, я думал, она не ответит; но тут с длинными промежутками меж словами, она выдавила: «Я хотела… остаться… самой… собой…» — «Но зачем эти оскорбления? Я ведь приехал за тобой. Я ничего тебе не сделал», — возражал я.

«Я знала… — Чтобы расслышать сквозь слезы ее полный обиды голос, мне пришлось наклониться. — Когда бы ты ни появился, я всегда знаю, что ты будешь мучить меня… обращаться… грубо… как с рабыней… если не сразу, то через час, или два, или на следующий день… но это обязательно произойдет… так всегда было…» Я был поражен, ошеломлен.

В ее словах я представал тем, кем предпочел бы себя не видеть. Я поспешил задать ей еще один вопрос. «Кого же ты ждала на веранде, если не этого гостиничного парня?» И снова совершенно неожиданный ответ привел меня в замешательство. «Тебя… я услышала машину… подумала… может…» На этот раз я был изумлен, не поверил. «Но как это может быть правдой — после всего, что ты тут наговорила. Кроме того, ты не знала, что я приехал. Я тебе не верю».

Она резко повернулась, села на кровати, откинула распущенные волосы, обнажив несчастное лицо жертвы, размытые от слез черты, синяки под черными глазами. «Но это правда, говорю тебе, хочешь верь, хочешь нет! Я даже не знаю почему… ты всегда так дурно со мной обращаешься… я хотела… гадала, вернешься ли ты. Ты ни разу не дал о себе знать… но я все ждала… когда все стали убегать, я осталась, чтобы ты мог найти меня…» Передо мной был отчаявшийся ребенок, говорящий меж всхлипываний правду. То, что она говорила, было настолько невероятным, что я повторил: «Это невозможно — это не может быть правдой». Лицо ее задергалось, и она проговорила, задыхаясь от слез: «Может довольно? Ты когда-нибудь прекратишь меня мучить?»

Мне вдруг стало стыдно, я пробормотал: «Прости…» Хотелось стереть из памяти собственные слова и поступки. Она снова упала на кровать, уткнулась лицом в подушку. Я стоял и смотрел на нее, не зная, что сказать. Ситуация зашла слишком далеко, подобрать слова было невозможно. В конце концов, я не придумал ничего лучшего, чем: «Я ведь вернулся не только для того, чтобы задавать вопросы». Ответа не последовало. Я даже засомневался, услышала ли она меня. Стоял и ждал, пока всхлипывания постепенно не стихли. Молча смотрел на жилку по-прежнему часто пульсирующую на ее шее, потом протянул руку и нежно прикоснулся к ней кончиком пальца. Белый шелк кожи, волосы цвета лунного света…

Она медленно повернула ко мне голову, не произнеся ни слова; сначала из сверкающих волос показались губы, потом влажные, блестящие глаза, мерцающие меж длинных ресниц. Плакать она перестала, но время от времени вздрагивала, и беззвучный всхлип прерывал ее ровное дыхание. Она молчала. Я ждал. Секунды шли. Когда ждать дольше стало невозможно, я мягко спросил: «Ты поедешь со мной? Я больше никогда не буду над тобой издеваться, обещаю. — Она не ответила, и, прождав некоторое время, я был вынужден уточнить: — Или ты хочешь, чтобы я ушел?» Она вдруг резко села, как-то смущенно дернулась, но ничего не сказала. Я подождал еще, потом осторожно протянул руки; пережил еще одну долгую паузу, бесконечное, тревожное ожидание. Наконец, она протянула мне руки. Я целовал их, целовал ее волосы, поднял ее с кровати.

Пока она собиралась, я стоял возле окна и смотрел на снег. Я думал, стоит ли говорить ей, что я видел жуткую ледяную стену, движущуюся к нам по морю, и что скоро она уничтожит нас, как и все живое. Мысли путались, решение не приходило.

Она сказала, что готова, и, подойдя к двери, остановилась и окинула комнату взглядом. Я видел, что от всего пережитого лицо ее пошло пятнами, видел ее уязвимость, ее невысказанные страхи. Эта комнатка была единственным местом, где ей было покойно, где все ей было знакомо. Снаружи — наводящая ужас неизвестность. Огромная чужая ночь, снег, опустошающий холод, грозная неизвестность будущего. Она повернулась ко мне, заглянула в лицо: тяжелый, полный сомнения и упрека взгляд, осуждающий и вопрошающий одновременно. Я тоже выводил ее из равновесия, у нее не было никаких причин доверять мне. Я улыбнулся ей, взял за руку. Ее губы пошевелились, сложившись в то, что в других обстоятельствах, можно было бы счесть за улыбку.

Вместе мы вышли в бушующий буран и понеслись сквозь кружащийся снег, как беглые привидения. Вместо света было лишь флуоресцентное мерцание снега, держаться тропинки было сложно, и хотя ветер дул в спину, идти было крайне тяжело. Машина оказалась много дальше, чем я полагал. Я держал ее за руку, помогая идти. Когда она споткнулась, я обнял ее, придержал, поставил на ноги. Под тяжелым драповым пальто она промерзла, как ледышка, даже сквозь перчатки, чувствовалось, что она обморозила руки. Чтобы согреть, я стал тереть их, и на секунду она прислонилась ко мне; ее лицо светилось в темноте, как лунный камень, ресницы были запорошены снегом. Она очень устала, я ощутил, какие усилия она прилагает, чтобы идти дальше. Я ободрял ее, хвалил, вел, придерживая за талию, а последнюю часть пути пронес на руках.

Когда мы добрались до машины, я первым делом включил обогрев. Не прошло и минуты, как внутри стало тепло, но она не расслабилась, сидела рядом тихая и напряженная. Поймав ее косой подозрительный взгляд, я понял, как справедливы ее обвинения. Подозрительность — именно то, чего я заслужил, раз я с ней так обращался. Она не могла знать, что я только что открыл в себе нечто новое — нежность к ней. Я спросил, не голодна ли она. Она покачала головой. Из сумки с едой я достал плитку шоколада и предложил ей. Гражданским шоколад не выдавали уже довольно давно. Я помнил, что именно эта марка нравилась ей больше всего. Она с сомнением посмотрела на угощение, казалось, вот-вот откажется, но тут вдруг расслабилась, взяла шоколад и поблагодарила меня робкой трогательной улыбкой. Почему же я так долго ждал, почему стал добр с ней, только когда было уже слишком поздно? Я не стал говорить ей ни об ожидающей нас участи, ни о приближающейся ледяной стене. Вместо этого я сказал, что, достигнув экватора, лед прекратит движение; что мы найдем безопасное место. Сам я даже отдаленно не верил в такую возможность, как не знал, верит ли мне она. Когда бы ни настал конец, мы должны быть вместе. По крайней мере, я постараюсь, чтобы для нее это было быстро и безболезненно.

Я вел машину сквозь ледяную ночь и был почти счастлив. Я не жалел о том, другом мире, к которому так стремился и который потерял. Мой мир исчез под льдом и снегом. Человечеству пришел конец, подземные астронавты, погребенные под тоннами льда, ученые, сметенные ими же инспирированной катастрофой. Но мы были все еще живы и вместе неслись сквозь буран, и от этого мне было весело и радостно.

Видимость становилась все хуже. Стоило мне только стереть морозные цветы с лобового стекла, как тут же на нем проступили куда менее прозрачные узоры, и вот ничего уже было не видно, кроме падающего снега; бесконечное количество снежинок, похожих на призрачных птичек, нескончаемой стаей летящих из ниоткуда в никуда.

Конец света как будто уже наступил. Но это было неважно. Нашим миром стала машина; маленькое светлое, обогреваемое пространство; наш дом в огромной, безразличной, замерзающей вселенной. Мы прильнули друг к другу, чтобы сохранить тепло наших тел. Она прислонилась к моему плечу и уже не была ни напряженной, ни подозрительной.

Место известного нам мира занял мир ледяного ужаса и смерти. За окном был лишь смертельный холод, вымороженный вакуум ледяного века, жизнь, низведенная до минеральных кристаллов; но здесь, в нашей освещенной кабине, мы были в тепле и безопасности. Я посмотрел ей в лицо, она улыбалась, ни о чем не беспокоясь; ни страха, ни печали.

Она прижалась ко мне еще сильнее, в нашем доме ей было хорошо со мной.

Я вел машину на такой скорости, словно уходил от погони, словно мы могли еще спастись. Хотя прекрасно знал, что от льда не убежишь, как не убежишь из беспрестанно сжимающейся временной капсулы, в которой мы оказались. Из этих минут я выжимал все, что мог. Минуты и мили летели. Револьвер, оттягивавший карман, придавал мне уверенности.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

«Лед» принято относить к шедеврам жанра слипстрим (slipstream). Термин этот через двадцать лет после первой публикации романа в 1967 году ввел в обращение американский писатель-киберпанк Брюс Стерлинг, определив его как «…произведение, вызывающие весьма странные ощущения; известные, впрочем, любому человеку, живущему в XX в. и обладающему определенным уровнем восприимчивости».

Роман Анны Каван действительно изобилует странностями. У героев, как у участников пантомимы, нет имен. Протагонист подвержен галлюцинациям садистского толка, которые без предупреждения врываются в текст и так же неожиданно рассеиваются. Нет ни географических названий, ни времен года, что исключает любые попытки точно локализовать действие во времени или пространстве. Подобно оракулу, предвещающему конец света, Каван, как правило, транслирует лишь суть событий, пренебрегая деталями. Надо отметить, что в своем стремлении не засорять эфир частными подробностями Каван была последовательна. Незадолго до смерти она уничтожила все свои письма и дневники, существенно затруднив работу исследователей и в то же время предоставив им полную свободу интерпретаций. Но как бы тщательно Анна Каван ни скрывала обстоятельства частной жизни, достаточно краткой биографической справки, чтобы понять, что в своем творчестве, вершиной которого является роман «Лед», писательница отразилась как в зеркале.

Анна Каван, в девичестве Хелен Эмили Вудс, родилась в Каннах в 1901 году. Еще в младенчестве родители отослали ее в Англию с французской кормилицей, от которой девочка с молоком впитала отвращение к холоду — так, во всяком случае, объясняла свою неспособность переносить низкую температуру сама Каван. Мать Хелен была женщиной состоятельной, эффектной и болезненно властной; отец умер, когда ей было тринадцать, предположительно покончив с собой. Воспользовавшись первой же возможностью вырваться из-под материнской опеки, Хелен вышла замуж за инженера Дональда Фергюсона и отправилась с ним в Бирму. В 1929 году за подписью Хелен Фергюсон в Лондоне вышел ее первый роман «Заколдованный круг». Это вполне реалистическая книга про двух сестер, безуспешно пытающихся вырваться из затхлой английской провинции. Через год был опубликован ее второй роман «Оставь меня в покое», посвященный противостоянию юной сироты, насильно выданной замуж, и ее мужа, требующего, чтобы она отказалась от стипендии на обучение в Оксфорде. Роман стал реакцией Каван на первый год совместной жизни и обозначил еще один ключевой мотив в ее творчестве. Мужчина, желающий безраздельно обладать женщиной исключительно ради самого факта обладания, — персонаж, который распознается и в главном герое «Льда», и в его альтер эго. В этот вполне реалистический роман пробралась одна существенная странность, проявиться которой суждено было позднее, — главную героиню «Оставь меня в покое» зовут Анна Каван.

Семь лет спустя, на волне эмоционального срыва, вызванного разводом со вторым мужем, Хелен пыталась покончить с собой и попала в швейцарскую психиатрическую клинику, опыт пребывания в которой она изобразила в «Доме умалишенных» (1940) — первой книге, подписанной новым именем. Выйдя из лечебницы, она не только кардинально изменила литературный стиль, но, решив полностью отгородиться от прошлого, присвоила себе имя (не псевдоним — все документы были переоформлены) своего же персонажа. Пожалуй, это первый и до сих пор единственный случай в мировой литературе.

Неоднократные попытки суицида, как и периодическое лечение в психиатрических клиниках, как правило, связываются с ее зависимостью от героина. Видимо, Каван пристрастилась к наркотикам еще в середине 20-х, когда вращалась в среде профессиональных автогонщиков, и употребляла их до конца дней. И, хотя напрямую тема героина раскрыта только в книге «Джулия и базука» (базукой Каван называла шприц), вышедшей уже после ее смерти, манера автора перемещать героев из одной плоскости повествования в другую, не пользуясь ни курсивом, ни отбивкой, ни красной строкой, напоминает наркотические видения, которыми можно управлять произвольно, игнорируя внешние раздражители. Существует соблазн и «Лед» посчитать метафорой белого порошка, раствор которого Каван вкалывала себе ежедневно в течение десятилетий. Однако это было бы попыткой запихнуть большой роман на полку с аддиктивной субкультурой, к которой Анна Каван имеет лишь опосредованное отношение.

Несмотря на зависимость от героина и психическую неуравновешенность, Каван была человеком чрезвычайно деятельным. Она издала двенадцать книг, занималась живописью, фотографией, выращивала бульдогов, была успешным дизайнером интерьеров. Каван всю жизнь путешествовала и подолгу жила в США, Австралии, Новой Зеландии, Франции, Швейцарии, Бирме. Отсюда, надо полагать, и мотив бесприютного, не вполне осмысленного скитания, так ярко обозначенный в романе «Лед». А удивительная худоба и редкий цвет волос героини — несколько гипертрофированные черты автопортрета той, что хотела стать «одним из самых оберегаемых секретов в мире». Через год после публикации своей главной книги Анна Каван скончалась от сердечной недостаточности (или передозировки) в возрасте 67 лет.

При жизни ее сравнивали с Вирджинией Вульф и называли сестрой Кафки. Книги Каван были переведены на испанский, итальянский, французский, голландский, датский и японский языки. Однако широкая известность и признание пришли лишь в конце прошлого века, когда несколько предвосхитивший время корпус ее произведений оброс достаточным объемом литературной массы, чтобы претендовать на отдельный жанр.

Возвращаясь к понятию слипстрим, интересно вспомнить, что в литературу оно пришло из авиации, где обозначает воздушный вихрь, создающийся за винтом в процессе полета. Таким образом, наиболее точным переводом этого апофеоза странности в литературе будет «завихрение».

Это литература фантазийного волюнтаризма, где причинно-следственные связи держатся на волоске, а обостренные до предела чувства несравнимо важнее логики. Вполне реалистичное изображение вдруг подергивается мелкой рябью, и из глубины подсознания всплывают на поверхность совершенно неожиданные образы и картины. В одном из рассказов Каван так описала источник своего вдохновения: «…это плазма чудного сна, текущая вдоль жизненного пути, но по совершенно независимой от него траектории».

В отличие от фантастики или киберпанка, слипстрим не подразумевает псевдонаучных объяснений. Влияние науки, технический прогресс проявляются в подспудном напряжении, вызванном тотальной зависимостью от технологий, которыми каждый из нас пользуется, но мало кто представляет, как они работают. Когда функции осознания добровольно переданы, а кому — неизвестно, когда то, что сейчас под контролем, может в любой момент обернуться тотальным хаосом, ситуацией, где старые правила не работают и нужно придумывать новые.

Не зацементированные критерии жанра позволяют отнести к слипстриму многие произведения литературы, кино и прочего. К нему относят «Быть Джоном Малковичем» сценариста Чарли Кауфмана, американский телесериал «Остаться в живых» и английский — «Жизнь на Марсе», фильм «Слипстрим» Энтони Хопкинса. Первым русским слипстримом можно назвать «Нос» Н.В. Гоголя. Все эти произведения объединяет сюжетообразующее допущение, внятно разъяснить которое не в состоянии и сам автор, и корни которого — в подсознании.

В конце 1980-х была предпринята попытка создать новую рыночную нишу и, обозначив ее как слипстрим, поместить туда «странные» книги, не вписывающиеся в устоявшиеся рамки фантастики и мейнстримовой литературы. Превратить жанр в маркетинговую категорию, чтобы в книжных магазинах между полками с фэнтези и любовными романами был стенд со слипстримом, не получилось, однако термин прижился, по крайней мере, в англоязычной критической литературе, и вместе с одним из главных романов этого направления заживет, надеюсь, и в русском языке.

Дмитрий Симановский