Легче воздуха

Понимаете ли, это постоянное напряжение. Нет, не как у летчика. В кабине аэроплана ты один на один с небом, с ревом ввинчиваешься в плотный воздух. У нас иначе. Моторов почти не слышно, мы плывем в голубом океане над зеленым дном, где вы все живете.

Как у подводников. Да, если уж сравнивать с кем-то, то мы похожи сильнее всего. В скорлупе U-бота или в обтянутой тряпками клетке «цеппелина» — маленькая семья, живущая вместе и умирающая вместе. Там, снаружи, смерть, от воды или высоты. И внутри, рядом с нами, тоже смерть. От дыры меж стальных листов или в тонкой ткани баллонетов[1]. От удара о вершину горы — подводной ли, земной. И от огня. Только в лодке пожар скорее задушит людей дымом, прежде чем поджарит.

У нас иначе. Нам спокойнее. Искра — и мы не услышим взрыва водорода. Никаких мучений. Никаких шансов спастись.

Команды цеппелинов все из сдвинутых философов.

С нашей временной базы той осенью летали на Лондон три «высотника». Армейские L-34 и L-49 и с ними в компании почему-то флотский LZ-17. «Высотник» — это цеппелин, приспособленный для полетов километрах на десяти. Там нечем дышать и страшно холодно.

Дирижабль должен быть как можно легче, чтобы забраться так близко к Богу. Но притом ему надо тащить больше топлива, да еще компрессоры на моторах, да еще запас кислорода для экипажей. И бомбы. И все «архангелы»-высотники везде, всегда облегчают свои цеппелины сверх всяких пределов, жертвуя прочностью корпусов и оболочек. Отвинчивают крепежные косынки, снимают растяжки… На высоте это не так страшно, но если есть ветер на взлете или посадке, а он есть всегда, такой цеппелин пляшет в небе, изгибаясь, как пиявка. Порыв — и разломится. Пулеметы тоже снимают. Самолетам туда, на верхние небеса, не забраться. Правда, стоит высотнику снизится, любой паршивый «Сопвич»[2] разделает такого гиганта, как алеут дохлого кита.

Еще они не берут с собой парашютов. В общем-то, логично. Пока ты будешь оттуда падать, успеешь задохнуться и стать ледышкой.

Он мне понравился сразу. Не без оттенка зависти, признаюсь. Перед нами, серо-зелеными армеутами, его черная флотская форма с золотыми пуговицами казалась отъявленным щегольством. Этакий белокурый ариец, Зигфрид из вагнеровских фантазий. В убогой нашей столовой, за дощатой столешней с дырявой скатертью, он казался столь же неуместным, как портрет кайзера в парадной форме на стене, заглядывавший нам в тарелки.

Этот эльф, кажется, даже к еде не притронулся — сидел, крошил черствую корку. Я человек простодушный, зачерпнув жидкого картофельного супа, кивнул на его тарелку.

— Боитесь набрать вес? «Сосиска» не поднимет?

— А… — он улыбнулся в светло-золотистые усики, голубые глаза, впрочем, остались невеселыми, — да, правда, надо поесть.

— Ну еще бы, а то вывалимся из гондол с голодухи, простите… — я представился, он назвался: «Капитан Отто фон Штендиг, командир «семнадцатого».

Не из худших, раз в таком возрасте уже командир цеппелина, да еще высотного.

Я встречал таких, кто прибавлял себе дворянский префикс «фон» как украшение, побрякушку на мундир. Но тут сразу почувствовал — этот нет. Этот из старинного рода, и в ветхом замке папенька с маменькой всегда учили его говорить правду. Может, оттого, что я был, похоже, почти вдвое его старше, может, из-за чистого румянца на его гладких щеках, мне стало его жаль. Дерьмовая вещь война, а таким бы лучше вовсе сидеть в своей башне, увитой плющом, и писать стишки про миннезингеров… вы понимаете, о чем я. Нет, ребята вроде него не трусят, напротив, сами лезут в петлю, дворянская честь, благородные предки, как же. Но таких жальче всего. Ни жизни не видели, ни радостей, бабы и то не пробовали, и гибнут часто глупо, от лихости. Трубы предков, та-ра-ра, чего-то там их зовут… от предков давно скелетов не осталось, тьфу.

Полутемную столовую аэронавтов, бывший обеденный зал кабачка, едва освещали пара керосиновых лампочек под низким потолком. Товарищи побрякивали ложками, прикрыв усталые глаза. Наша команда отдыхала — на разведку мой штопанный старик L-26 летит только послезавтра. На Лондон «высотники» отправлялись в десятом часу. Не повезло.

Мы перебрасывались репликами про бомбовую нагрузку, розу ветров и полеты выше шести тысяч, он упомянул талисман их «семнадцатого» — плюшевого спаниеля Отто. Как же, слыхал. У всех что-то да такое есть. Главное, не весит почти ничего. Мой механик тоже притащил подкову и прикрутил на капот третьего, любимого «Майбаха». Пусть, чем бы дитя не тешилось — я так ему и сказал. Лучше мы потащим с собой несколько граммов подковы, чем у механика душа будет не на месте, а в пятках.

Я — командир корабля с двухлетним опытом, но когда я думаю, что ни зенитной артиллерии, ни истребителей прикрытия у нас нет, ибо «Германии они нужнее в другом месте», у меня тоже что-то такое чувствуется в ногах, ах, цум тойфель!

И тут, когда я уже наклонял тарелку, дочерпывая разваренную бурду, он попросил:

— Если вы свободны, проводите нас в полет? Что-то у меня предчувствие странное. А вы, я смотрю, человек основательный и не суеверны.

Закат оставил на западе оранжево-красную щель по горизонту, словно сабельный шрам. По пути к эллингам с дороги метнулась белая собачонка, в сумерках я хотел ее пнуть, но Отто прибавил шаг.

Первый улетающий дирижабль, 49-й, уже вывели из эллинга, серый, заостренный с обеих концов, без огней, он походил на пулю из ружья гиганта, ниточек-тросов с руку человека толщиной, державших его у земли, было совсем не разглядеть. Четыре шестисотсильных «Майбаха» по бокам туши уже раскручивали винты, с негромким отсюда жучиным жужжанием плевались бледным дымом выхлопа.

Когда летишь группой, взлетать надо скоро. Одновременно невозможно, опасно, столкнешься, да и наземной команды держать трех китов не хватит, но и засиживаться нельзя, можно потерять друг друга в наливающейся темноте неба. Прожекторов не включишь: а если британские истребители цеппелинов с бомбами и ракетами решат перехватить взлет? Мало ли какая бельгийская сволочь им о нас нашепчет. Недавно писали, как неподалеку шлепнули шпиона — падре. Священник-крыса! Дожили, святые небеса! Какого дьявола он-то полез в войну?

Из пятнистого от маскировки полуцилиндра-саркофага выводили «тридцать четвертый», механики еще возились в кормовой гондоле, теряя время, не запускали моторов, да и ветер усилился, Отто придется паршиво.

— Спасибо, что проводили, майор, — сказал он. — Последнее время меня перед полетом потряхивает, как в циклоне. Вы женаты?

— Да. Три года.

— А я вот не успел. Жалею иногда. Хотя умирать лучше, когда ты один.

— Да бросьте вы к черту ваше покойницкое настроение! — я разозлился. — Слетаете и вернетесь, живой ногой. Ветер слабый, оборона у них дохлая, вас ни пушки, ни прожектора не достанут, и, по всем приметам, ночь без дождя. Даже не чихнете. Может, валькирию какую там по пути подцепите.

— Или она меня, — улыбнулся Отто, и в сумерках блеснули его зубы. Поправил фуражку, стиснул мне руку теплой сухой ладонью и зашагал к третьему эллингу.

Поганец-ветер швырнул мне в лицо колкие жухлые листья. Не уймется теперь, проклятый.

Что-то от мессы в этом есть, в который раз подумал Отто. Что-то от торжественного обращения к небесам. Только в гондоле цеппелина поднимаешься телесно, и вместо органа в распорках и растяжках гудит ветер, как Божий голос. Внизу уже не видно площадки, и эллинги становятся размытыми клеточками карты. Вон впереди река, поблескивает стеклянной полоской. Луны нет — и к лучшему. Звезды в облаках взблескивают иногда. Ничего, штурману хватит уточнять расчеты. На высоте звезд будет сколько угодно, хоть в ладонь собирай. Только не вверху. Над головами аэронавтов вечная тень — тело их гигантского корабля, легче пушинки.

Дирижабль уравновешен, клапаны перекачки закрыты, клапаны выпуска водорода проверены. Бомбы уложены в держателях, холодные, тупоносые цилиндры, стискивающие ад внутри себя. Пару пулеметов в гондоле все же приказано оставить, зря, на взгляд экипажей, толку немного, а вместо «шварцлозе» можно взять еще одну бомбу. Их и так мало. Еще и баллон с кислородом, вон, болтается маска на трубке, пока еще ждет, пока еще воздуха вокруг полно. Холодноватого, правда.

Отто вздохнул, закрыл окно мостика — пальцы без перчаток мерзли, — взял переговорную трубку на гибком шланге, вытащил гуттаперчевую пробку на цепочке. Толстый норвежский свитер стеснял движения. На переплете окна справа штурман Вилли когда-то подвесил белого плюшевого щенка с коричневыми ушками-лопушками. Тезка смотрел на капитана печальными стеклянными пуговицами. Отто погладил черные шарики рукояток газа, двинул четыре рычажка от себя.

— Увеличиваю обороты, идем вверх!

Где-то там, за спиной, над тысячами метров пустоты, механики в меховых комбинезонах, которые все равно промерзнут, прислушиваются к гулу моторов, поглядывают на указатели оборотов и топлива, как доктора над постелью тяжелого больного.

— Что там, Карл? — сказал он кормовому посту управления в раструб переговорной трубки, похожий чем-то на змеиную головку, открывшую пасть. Конечно, он знал прозвище лейтенанта Лейца — «Карл-в-заднице». Наверняка и сам Лейц подозревал…

— Равновесие порядок, баллонеты порядок, утечка в норме, моторы… обороты порядок, обшивка… — Отто представил, как сухопарый Карл открывает покрытое инеем окно кормовой гондолы, дотошный, выглядывает вверх, и чуть не посоветовал придержать фуражку, — порядок, герр капитан.

Всегда в полете — только «герр капитан», никогда не Отто, как бывало, зовут его механики и бомбардир. Что делать, это Карл.

Маленький золотистый диск высотомера: черная лапка стрелки бежит по кругу: 3000, 4000, 5000…

Здесь уже труднее дышать. Облака остались внизу, как он и думал. Звезды над серой, с едва заметным серебристым отблеском, сигарой цеппелина, словно огни поселков. Селения небесные. Но настоящие огни будут позже, внизу, и туда надо будет отправить бомбы. На детей, на женщин, на стариков. На высокие церкви с молящимися и на родильные дома с младенцами.

Будь она, война, проклята.

Ощущение человека рядом дернуло нервы. Отчетливое, безусловное. Но — там, снаружи. Капитан поднял взгляд, тусклая лампочка почти не давала света, снаружи было едва ли не светлее… и увидел лицо, прижатое к окну — снаружи. Женское лицо.

Кислородное голодание, вот оно, и видения! Неужели альтиметр врет, ведь еще километра два вверх можно дышать, а остальные… вся эта груда мыслей не помешала Штендингу сорвать с крючка загубник кислородного баллона, повернуть вентиль и вдохнуть глоток жизни, холодной и опьяняющей с непривычки.

Следующим движением он оторвался от маски и крикнул в голосоотвод:

— Карл, что у вас? Высота?

— Шесть с половиной, герр капитан, — отозвался родной голос, — через десять минут надеваем маски, не забудьте.

— Дирижабль в порядке?

— Все в порядке, Сивер немного сбавил обороты заднего левого, говорит, перегрев десять градусов. Но левый всегда так, поршневые кольца пора менять, герр капитан.

— Спасибо, Карл, — и чтобы сделать приятное, поправился: — Спасибо, герр лейтенант!

— Слушаюсь!

Отто выдохнул, заткнул голосоотвод, глотнул еще кислорода, словно алкоголик шнапса. И почувствовал, как шевелятся волосы под надвинутой фуражкой.

За спиной звучал смех. Смеялась женщина.

Заботливый нежный голос произнес с едва уловимой насмешкой:

— Глотните еще кислороду, капитан. У вас лицо белее инея.

Она стояла у штурвалов управления рулями. Высокая, закутанная в белое фигура. На красивом и бледном лице с чуть раскосыми синими глазами было выражение неискренней кротости, из-под чего-то вроде капюшона выбивался золотистый локон.

Нет, вторая мысль, посетившая Отто, тут не годилась. На явление святой это проказливое создание ничуть не походило. А первая мысль…

— Нет, герр капитан, вы не сумасшедший. Я сама решила войти, ведь не стал бы офицер флота Дойчланда держать женщину снаружи, там так холодно и высоко-о… И я не призрак.

Нет, не призрак. От нее исходило живое тепло и пахло чем-то вроде духов, прохладным и снежным духом, так пахла бы высота… что за ерунда. Кажется, привидения не могут душиться, мелькнуло в слегка кружащейся голове моряка. Он хлебнул кислорода, и паутинку паники смело прочь. Она явно не угрожала цеппелину, кем бы… чем бы не была.

— А, вы меня задели, — продолжала она, улыбаясь, — я читаю ваши мысли на честном тевтонском лице. Секретное британское оружие… пфу!

— Знаете, по уставу гражданским, да еще женщинам не положено находится на мостике.

Он вспомнил Карла и решил быть официальным до предела. Да, так. Прусский офицер хорошего рода. Но ведь не звать же команду, чтобы показать, как беседуешь с пустым местом…

— За исключением чрезвычайных случаев. Капитан, ваш случай чрезвычайный. Перекреститесь, если будет легче, я не исчезну, — предложила она. Отто смущенно опустил руку.

— И вам, и вашему кораблю с экипажем суждено погибнуть в этом полете. Я давно к вам присматриваюсь и вижу человека долга и чести. Вы можете выкупить жизнь вашей команды.

— Так мне все же перекреститься? Кто такую сделку обычно предлагает…

— Ах, нет, конечно. Вы мне нужны целиком, с душой и телом. Но ни друзей, ни родины вам больше не увидеть.

— А если мы изменим обратный курс? — как ни дико, но чудо ее появления больше не пугало Отто и даже не слишком волновало. Такой посланнице он поверил, но где будут англичане? Молоточки в висках выстукивали пулеметные очереди, словно зажигательные из британских синхронных «Виккерсов»[3] уже вспарывали материю обшивки, подбираясь к спящим вулканам баллонетов… Пара, две пары? Для надежности, возможно, и три. Может быть, отправят двухмоторные «Вими», дальности хватит с лихвой… если заход по дуге, с востока… и открывать клапаны над эллингами…

— Вы ничего не сможете сделать. Но я сберегу ваш цеппелин и экипаж в обмен на вас. Обещаю.

— Зачем? — «Пять человек, Вильгельм, Франц, Сивер, Карл, Николас… лицо за лицом, взгляд за взглядом, родные, усталые, плохо выбритые. Кроме Карла, конечно, тот всегда идеален».

— Не для адского котла. — Она взглянула: глаза в глаза, ее оказались темнее, черные брови с заметным изломом, как крылья взлетающей птицы. — Я не ангел, не обольщайтесь моим появлением. Мое предложение деловое, не акт милосердия. Или вы соглашаетесь, или я отпускаю вас к вашей судьбе. Она уже готовится подняться в воздух. Это не дезертирство, как вы сейчас подумали, вы ведь все равно погибнете.

— Благодарю. Тогда конечно, один за четверых и корабль.

— Пятерых и корабль. Скоро пролив, левому заднему надо добавить оборотов, вас сносит к юго-западу. Мотор выдержит. А я загляну на обратном пути. Собирайтесь с мыслями, капитан.

— Погодите, но вы-то кто?

— Валькирия.

И через секунду никого в рубке не было. Верить — не верить? Отто как во сне открыл переговорную трубку, вызвал штурмана.

— Вилли! Курс?

— Отклонение к юго западу на полградуса, прикажите Сиверу раскочегарить левый задний, а то он лается, что без команды.

— Приказываю, выдержит его мотор, клянусь, так и передай.

— Яволь! Сивер? Сивер, псина старый, добавляй обороты!

Мы все видели с земли — рассвет давал разглядеть достаточно, заботливо чуть подсвечивал розовым дагерротип пейзажа, а на зрение аэронавты не жалуются. L-49 — счастливчик, они успели сесть, причальные команды уже затягивали цеппелин в эллинг, торопливо, только б не задеть хвостовыми рулями створки раздвижных ворот. Вторым шел «тридцать четвертый», он был толще и короче изящного «семнадцатого». Я пригляделся — тот тоже плыл неподалеку. Облака совсем разошлись, и на серой простыне неба темно-зеленых букашек мы увидели издалека — те вышли точно на площадку. Не обошлось без какого-то местного попа: цум тойфель!

Маловаты для бомберов, но если… заметили. Развернулись в небе, пируэтом через крыло посыпались к «34», его тянули за причальные канаты, парни из посадочной команды понимали, что вот-вот сверху рухнет огненный ад, но не бросили работу. Из гондолы кто-то выпустил очередь — бесполезно. Верхних стрелков на «высотниках» нет, а и были бы — пара стволов, а англичан три… шесть… восемь…

Бомбы они не взяли, не потянули бы машины. Да и пробить эллинг не так и просто их противодирижабельными пукалками. «Сорок девятый» скрылся, и пятнистые створки ворот поползли, закрываясь. «Тридцать четвертый» был обречен в тот миг, когда ложился на обратный курс. А вот «семнадцатый» они почему-то не заметили, хотя с земли я явственно видел худощавый силуэт к северо-востоку. Или решили не распыляться?

— Да прыгайте из гондолы, ослы! — заорал кто-то рядом.

— Высоко, разобьются!

— Клапаны…

— Клапаны тоже не успеют… надо минут двадцать.

Кто-то ударил из ручного пулемета с земли, тарахтенье оборвалось, когда стрелок понял, что заденет цеппелин. Английские пилоты тоже не были ослами. Да, мне хотелось достать пистолет, хотелось, но маузер даже чудом не достанет такую высоту. Глупости.

Слабый, безопасный ветер закапал легкими слезами наши воздетые лица. Я стоял далеко, на краю поля, но и отсюда едва слышное пение моторов цеппелина разбавил еще один звук — сначала гудение повыше. Угловатый самолетик спикировал на цеппелин сверху, заложив красивый вираж. Слабый треск, яркие огненные нити протянулись к серой туше. Словно охотники с вельбота обстреливали беззащитного серого кита. Только на китах не рисуют разлапистый черный крест в белой обводке. Вместо надгробного, под который нам всегда некого положить.

Пилот вышел из пике заблаговременно, аккуратно, как на полигоне.

Еще один зашел, еще струи огня, ближе к хвосту, баллонеты…

Цеппелин взорвался, когда отстрелялся третий.

Ветер исчез, звуки пропали. Из спины кита вырос огненный цветок, будто из личинки вырвалась пламенная бабочка. Вскинула ослепительные крылья, полыхнула вспышкой, и округлое тело L-34 переломилось надвое, нос рухнул, разлетелись обломки, раня и убивая тех, кто стоял слишком близко, перекрученные от жара фермы кормы на миг замерли в воздухе, пока рвались остальные баллонеты, потом упали и они. И только теперь удар грома достиг наших ушей.

Даже до меня донеслась волна сухого смертельного жара, испарившая капли дождя. Те, кто был семьей цеппелина, погибли мгновенно. «Из бездны взываю…» — загнусил кто-то рядом.

Англичане должны были атаковать LZ-17, они не могли его не видеть — расправа над беднягой заняла бы от силы пару минут. Но они даже не делали разворота в сторону последнего. Собрались попарно, сделали круг над эллингами (теперь прилетят бомбардировщики, намек понят) и потянулись на запад, где еще стояли сумерки.

Через десять минут «семнадцатый» приземлился — остатки причальной команды удержали его, благо, наступило безветрие, как траур.

Команда была уверена, что их очередь — следующая. Парашютов они не брали, конечно, и каждый уже возносил предсмертную молитву, у земли от истребителей цеппелин не может уйти и чудом.

Чуда-то было два. Второе после спасения цеппелина — недоброе.

Пропал мой знакомец, белокурый романтик, командир LZ-17. Все время до появления англичан он был в рулевой рубке, отдавал команды. После налета никого там не оказалось. Окна были заперты на защелки. Команда отводила глаза с понурым видом — командира они любили. Пожилой, грузный, лысый как колено офицер контрразведки поднялся на борт, блестя сапогами, покрутил плешивой головой и махнул рукой. «Пишу: пропал без вести», — процедил он сквозь зубы. Я вызвался сопроводить его — хотелось увидеть приют Отто внутри — и стоял рядом. Из окон рубки просматривались фермы эллинга и яркие лампочки под сводом. Где-то гудели газовые насосы.

Этот сторожевой боров убрался, вот тогда я подошел к картушке компаса, укрепленной у центрального окна, чуть наклонного наружу. Плюшевый беленький сирота Отто блеснул на меня глазами, он один что-то знал.

Верно, клочок бумажки, вложенной под шелковистое бурое ушко. Где близоруким глазам лысого бумагомараки соперничать со зрением аэронавта. Отто-старший засунул завещание так, что найти мог только тот, кто знал, что такое для нас талисман.

На клочке полетной карты чернильным карандашом написано:

 © Copyright Чиганов Константин Андреевич (chigkostya@mail.ru), 15–16 октября 2013 г.