Легенда о Макаре

Оживший призрак

Михаил видел перед собой старую худощавую женщину, которой явно не сиделось на стуле. Возраст ее трудно было определить по внешнему виду. Могло быть за шестьдесят, если судить по ее непоседливости и энергии, а могло быть и под восемьдесят, если определять по морщинам на лице.

– Вас зовут Елена Васильевна Голубева.

– Да, с утра было так.

– А меня – Михаил Егорович Гречка, следователь прокуратуры. Сколько Вам лет, если не секрет?

– Какие могут быть секреты в мои годы. Зимой будет семьдесят. А что? Думали больше?

– Если честно, то думал больше.

– Да я пятнадцать лет отработала на сварке. Сначала танки, потом цистерны. Другие вовсе инвалидами стали, а я только лицо себе испортила. Это сейчас сварочные автоматы, вытяжка, респираторы. А во время войны и после: щиток в одной руке, электрод в другой и без вентиляции…. Как вспомнишь, так вздрогнешь! Вы за этим меня вызвали?

– Вызвал по вашему заявлению. Мне поручили разобраться с ним. Вы подтверждаете, что это Ваше заявление? – Михаил протянул старухе лист сероватой бумаги.

Она бегло взглянула на документ и ответила, даже не делая попытки взять его в руки.

– Мое! Чье же еще?!

– Могли написать от Вашего имени, чтобы оклеветать человека. Такое бывает.

– Там всё – правда!

– Меня смущает одна неточность. Вы пишите, что фамилия этого человека Писаренко. Правда имя и отчество совпадают, но по паспорту и другим документам он Писаренков.

– Букву он добавил, было что скрывать. Кулацкий сынок и, говорят, при немцах в полиции служил. Как в кабинет вошла, сразу его узнала. И он меня узнал, по глазам увидела – испугался.

– Давайте по порядку. Зачем Вы пошли к нему на прием?

– Внучку на работу устраивала. Мой бригадир, Анисимов Николай, у него на сварке работала, еще в войну тоже вечерний институт закончил, потом главным технологом стал. Когда Ирина, моя внучка, на дневной не прошла, зачислилась на вечерний. От нее потребовали устроиться на работу. Вот я и пошла к нему. Говорю, Николай, устрой внучку в лабораторию, она на технолога-термиста учится. Он пообещал: для тебя Ленок сделаю. Он меня всегда так называл. Попросил прийти в кадры и оформить документы. У него в техотделе даже вакансия незанятая есть. Потом заявление завизировал. Отдел кадров ее не в лабораторию определил, а оператором в листопрокатный цех. Я к Николаю, что же получается. Он при мне позвонил замдиректора по кадрам. Долго с ним разговаривал, а потом попросил подождать, пока он с директором переговорит. Только я ждать не стала – в войну два года танки варила. Моя фотография вместе с бригадой в музее завода висит, а он моей внучкой дыры затыкает. Видите ли, в листопрокатном высокая текучесть кадров. Прорвалась мимо секретарши и сразу же его узнала. Ах ты, говорю, кулацкая морда. Мой отец вас раскулачивал, а ты теперь опять сверху и его правнучку в грязную дыру загнал. Мало тебе в детстве морду била…

Сквозь сладкую дрему Лена слышала голос матери:

– Ленка, проснись! Сколько раз тебя звать?! Просыпайся!

Лена прикрыла голову с влажными от росы волосами ватным одеялом. Голос куда-то отдалился, словно провалился в яму.

– Проснись, бездельница! – разразилось громом у самого уха.

Прохлада августовского утра, словно ведро колодезной воды, окатила тело под тонкой ночной рубашкой. Это мать сдернула одеяло. Не открывая глаз, Лена попыталась вернуть одеяло на место. Однако рука описала дугу в пустоте и зарылась в сено, выбившееся из-под рядна. Сено было тоже влажное и прохладное. Лена инстинктивно отдернула руку, поджала ноги и свернулась калачиком, обхватив острые коленки руками.

Мать вернула одеяло на место и потрепала за волосы свою младшую, любимую дочь.

– Проснись, нечем печь растопить. Днем доспишь…

Елена открыла глаза. Опять собирать «кизяк» – сухие коровьи лепешки на дороге. Родители берегли дорогой уголь на зиму. Когда начнется уборка подсолнечника и кукурузы с растопкой будет проще. Лена росла до семи лет в заводском поселке металлургического завода. К деревенскому быту привыкла не вполне.

Год назад отца, горнового доменного цеха, коммуниста и участника революции в счет двадцати пяти тысяч бросили перестраивать село на социалистические рельсы. Здесь он организовал коммуну из беднейших крестьян. Но дело на лад не шло, хоть и дали им в кредит «железного коня» – новенький трактор. Вчера отец за ужином при детях пожаловался матери.

– Не знаю, что делать. Агроном посчитал – урожая не хватит, чтобы вернуть кредиты банку. Как работать – некому, а поесть горазды. Опять нужно выпрашивать ссуду. А тут еще постановление о хлебозаготовках. Как в прошлом году будем изымать хлебные излишки. Причем, есть указание взять максимально. Все крепкие мужики в этом году сократили посевы, чтобы не отдавать почти задаром. Скотину тайно режут. А план заготовок выше…

– Значит, придется его выполнять за счет середняка. Натравили людей друг на друга. Стыдно будет людям в глаза смотреть. Угораздило тебя, не мог отказаться….

– Отказаться, значит положить партбилет. Кто думал, что так получится: сначала НЭП, а потом чрезвычайные меры, уничтожение кулачества как класса.

– Как это?

– Скотину, зерно, постройки и инвентарь, кроме личных вещей, забираем в коммуну, кто не согласен, подлежит высылке. План коллективизации спустили такой, что уговаривать придется наганом.

– Что же это будет! Опять гражданская война. Не дай Бог!

– Это похуже будет. В гражданскую мы знали, кто наш враг. А теперь среди врагов-кулаков числятся братья Писаренко, бывшие бойцы Красной Армии. Награжденные личным оружием….

Елена плеснула в лицо ледяной воды, которую достала из колодца. Утерлась рушником, надела длинное, почти по щиколотки, платье на голое тело. Прихватив ведерко и совок, вышла на дорогу. Еще прохладная дорожная пыль щекотала, продавливалась между пальцами босых ног. Но Елена не захотела свернуть на обочину, где на пыльной траве еще не высохла роса. Солнце приятно согревало лицо сквозь утреннюю дымку, словно материнская рука.

Впереди на дороге Елена увидела свою подружку, соседскую девочку Настю. Та была тоже с ведром и совком. Нужно догнать, иначе нечего будет собирать. Они направлялись ко дворам братьев Писаренко, у которых было много скота. Потом их маршрут уходил на выгон по следам хуторского стада. Хутор был большой, дворов на сорок. Раньше он назывался по имени его основателей хутор Писаренки. Здесь была центральная контора сельскохозяйственной коммуны «Красный пахарь» и хутор переименовали в ее честь.

– Чур, пополам! – крикнула Елена издалека.

– Чур, я первая! – ответила Настя.

Обминая свежие коровьи лепешки, девочки поочередно подхватывали на совки и складывали в ведра совсем сухие, которые будут гореть почти без дыма. Елена еще прошлым летом быстро усвоила эту не хитрую науку.

– Привет, золотарям!

От неожиданности девочки испуганно замерли. Они подняли головы и увидели в воротах дома Мартына, младшего из братьев Писаренко, его сына Петра, их ровесника.

– Тебе чего надо, кулацкая морда? – нашлась Елена. – Навоза жалко?

– Да не жалко! Куда вам злыдням деваться?!

– Вот я тебе сейчас всыплю на орехи! – Елена оставила ведро, но кованый совок крепко зажала в кулачке.

Она направилась к Петру, но тот ретировался во двор и прикрыл ворота.

– Бандитка, совком собралась бить?

– Выходи, набью тебе рожу и без совка, как прошлый раз.

– Ты не честно дерешься, подножки ставишь.

– С кулацким отродьем иначе нельзя, скоро вас совсем ликвидируют как класс….

– Подавитесь! У батьки наган и сабля есть….

– У моего тоже – наган, а у чекиста – винтовка со штыком, куда твоей сабле…

– Брось его, Ленка, некогда! Меня мать ругать будет, что долго шляемся, – вмешалась Настя.

Они продолжили свои поиски. Когда пришли на выгон, то дело пошло быстрее. Вскоре с полными ведрами они заторопились домой.

– Настя, а Настя!

– Чего тебе?

– Давай слазим к Мартыну в сад. Там такие яблоки, прямо золотые. Говорят, саженцы из Америки привезли. Сладкие-сладкие. Слаже Белого Налива, когда совсем созреет.

– Неудобно, мне мать не велит. Воровство это.

– Чепуха! Кулаки все кровопийцы. Забрать у них – правое дело. Так чекист говорил в конторе. Сама слыхала.

– Ну не знаю! Когда?

– А когда бабы пойдут на выгон коров доить. Дворы опустеют.

– Даже не знаю.

– Не робей! Встречаемся на леваде, когда пастухи сигнал подадут. Ты таких яблок отродясь не ела.

Они подобрались к плетеной из лозы ограде с тыльной стороны усадьбы. Елена там давно присмотрела место, где поперечина оторвалась от столба. Можно было отогнуть плетень и свободно проникнуть в сад.

Яблоки были и в самом деле золотые, некоторые с красноватым налетом на боку. Девочки заблаговременно повязались материнскими фартуками и теперь быстро наполняли подолы яблоками.

– Попались воровки!

От неожиданности Настя просыпала яблоки. Елена вздрогнула, но быстро овладела собой.

– Сгинь дворняга! Куркуль недорезанный!

– Жаль, не догадался Бобика отвязать. Он бы вам налатал… Давно за тобой слежу. Видел, как ты дыру в плетне проделала. Теперь не уйдешь, – Петро схватил Елену за руку.

Вторая рука Елены поддерживала фартук с яблоками. Но она не растерялась и с такой силой дернула, что хозяйский сын не устоял на ногах и упал, ударившись лбом о ствол яблони.

Сгоряча он вскочил на ноги, но тут же опустился на землю, закрыв рану на лбу руками. Из-под рук кровавый поток в секунду, словно маляр широкой кистью, залил лицо Петра. Девочки в состоянии близком к обмороку бросились к дыре в ограде. Когда Елена забежала к себе в дом, то обнаружила, что ее руки судорожно сжимают фартук с яблоками. Она забралась под кровать, спрятала яблоки в ящик, где хранила тряпичную куклу и кукольные наряды. Вернула фартук на место и полезла на сеновал, откуда можно было видеть часть улицы, примыкающей к усадьбе Мартына.

Через какое-то время со двора выехала двуколка. Ею правил дед Петра, рядом сидел сам пострадавший с головой обвязанной белым. Двуколка быстро удалилась в сторону дома фельдшера, на противоположный край хутора.

– С Вами все в порядке? – спросил Михаил, так как его собеседница застыла с отсутствующим выражением на лице.

– Так, задумалась. На чем я остановилась?

– Кого Вы узнали в заместителе директора?

­– Кулацкого сына. Он полицаем при немцах был.

– Постойте! Вы могли обознаться. Когда Вы его последний раз видели?

– В тридцатом году. Зимой. Их выслали как кулаков. Говорили, они в Горловке на шахте пристроились…

– Так это было более шестидесяти лет назад. Понимаю Вас! Имя, отчество совпадают, и фамилия отличается только на одну букву…

– По шраму его узнала. На лбу. Бог шельму отметил. Моей рукой….

– Рассказывайте.

– Писаренки известными кулаками были. Три брата. Мартын, отец Петра, был меньшим. Не самый богатый из братьев, но самый злой. Мы одногодки с Петром. Я бойкая росла, проходу ему не давала. Однажды полезла с подружкой в их сад. У них яблоки очень вкусные были. Вроде как с Америки выписали. Петро нас застал и хотел меня задержать. Отомстить за все обиды. Но я так дернулась, что он упал и об дерево лоб разбил. Да так глубоко, что фельдшер зашивал. С тех пор шрам на лбу остался. На рогатку похожий. Да я этот шрам ни с чем не спутаю. Отец меня крепко выпорол, чтобы не позорила председателя коммуны. Зимой братьев Писаренко раскулачили. И не в Сибирь отправили, а в Донбасс, благодаря отцу. Отец еще разрешил им взять личные вещи. За это его долго тягали и выговор по партийной линии закатали. За мягкотелое отношение к кулакам. Могли тоже в Сибирь отправить, да статья Сталина «Головокружение от успехов» спасла.

– Вы понимаете, что предъявляете столь тяжкое обвинение человеку заслуженному. Полковник в отставке, участник войны, награды, ранения, депутат Горсовета….

– Убил кого и себе присвоил награды.

– Все проверено, все подлинное. Воевал с весны 42-го года, после войны окончил военное училище. После отставки по возрасту работал в отделе кадров инспектором, потом начальником отдела кадров, последние пять лет заместителем директора по кадрам. В КПСС вступил в 44-м, вышел в 91-м. Стал депутатом Горсовета от соцпартии. Прекрасный послужной список….

– И темное прошлое. Он скрыл свое кулацкое происхождение. Я уже говорила, он в полицаях при немцах служил.

– Откуда такие сведения? Вы сами, где были во время войны?

– В винницких лесах.

– Можно подробнее.

– Мои родители со мной и старшей сестрой пытались эвакуироваться. Но под Таганрогом немец нас отрезал. Все вернулись назад, а мы не могли. Отец перед войной был председателем сельсовета. К нам прибился один больной солдатик. Отец дал ему одежду и выдал за мужа моей старшей сестры. После войны они и впрямь поженились. Тогда этот солдатик предложил возвратиться в глубокий тыл, к нему на родину в Винницкую область. Ехали и шли пешком почти два месяца, прятались ночью, где придется. Пришли на хутор в такое глухое место, что там была партизанская база. Отец и этот солдатик партизанили до конца войны. Хрущев наградил отца как участника партизанского движения и пенсию назначил…

– Вас не было во время войны в наших местах. Как Вы можете утверждать, что Писаренков был полицаем?

– Так мы приехали в 44-м. Тогда и услышала о Писаренко. Но мы не задержались в селе. Наш дом разбомбили, на его месте построились уже другие. Мы вернулись в заводской поселок. Я стала работать на заводе. Старшая сестра осталась с мужем в Винницкой области. В 47-м году умер отец.

– Спасибо за беседу. Если потребуется, мы Вас вызовем для очной ставки.

– Вызывайте! У меня он не отвертится.

– Мне он показался искренним человеком.

– За столько лет научился врать…. Наверное, сам себе поверил.