Легкая рука

1

— Ты меня что, за спекулянта принимаешь? — Заросшее седой щетиной лицо, только что бесшабашно веселое, стало мрачным. — Дружинник, что ли? Так нечего очки втирать. Сказал бы сразу, и я сразу показал бы. Сам я, сам картиночки свои рисую. Проверить хочешь? Пошли в мастерскую. Товар продан, чего задерживаться.

— Верю, верю. Я не потому… — Я повернулся и пошел от него, быстро пошел, почти побежал, прижимая локтем к боку белую трубку клеенки.

Дома достал кнопки, повесил раскрашенную клеенку на стену над диваном, сел напротив на стул. Стал смотреть.

— Боже мой, что ты принес, что принес? — послышался за моей спиной возмущенный голос мамы. — Какая пош… — слово осталось незаконченным. На маму подействовало. Она разглядела. Минута молчания. Потом мама спросила:

— Как это может быть красиво?

Сюжет был более чем обычен для базарного коврика. Озеро, над ним замок, на озере лебеди, на берегу красавица.

Но красавица, черт возьми, действительно была красавицей. И замок действительно взметнул к небу гордые башни, покорно повторенные водой озера.

А лебеди… Это были лебеди из сказок Андерсена.

Читая настоящие стихи, чувствуешь и себя самого поэтом. Понять открытие — значит разделить радость того, кто его сделал. А деля с человеком радость, ты до него поднимаешься. Как бы он ни был велик. Или это он поднимает тебя? Наверное. Потому что без него ты оказываешься бессилен. Но ведь не всегда же, правда?

И я вытащил из-под дивана чемоданчик, в котором уже два года лежали без применения альбомы с великолепнейшей бумагой, запасы красок, сотни тщательно выбранных мамой карандашей. Мир снова заслуживал воплощения на белом листе!

А потом я сидел на берегу речки с альбомом на коленях. Сидел до тех пор, пока не стало слишком темно, чтобы рисовать. Как будто то, что я делал, можно было назвать этим словом…

Я сломал карандаш. Потом запустил альбом в небо над рекою. Неуклюже развернул альбом свои картонные корочки-крылья, распластал их, казалось, еще секунда, и он птицею рванется вверх… Но крылья поднялись еще выше, встретились друг с другом… Я отвернулся.

В искусстве мне суждено было остаться только гостем. А в жизни? Ну что ж, в конце концов — я студент Всесоюзного государственного института кинематографии, а чтобы попасть в этот институт, надо, говорят, быть талантливым. Я попал. Значит?

Ну что же, так и будем считать, тем более что кое-кто из профессоров, кажется, держится такого мнения. Кое-кто. А для меня важно, чтобы так думал Василий Васильевич Аннушкин. Великий художник, точнее говоря, Великий режиссер.

2

Медленными, торжественными шагами вознес профессор Аннушкин свое громоздкое тело на возвышение к кафедре.

— Сегодня, дети мои (это обращение мы не простили бы никому другому) — сегодня, дети мои, мы будем говорить об ИСКУССТВЕ. (Он произнес это слово так, что все буквы в нем казались заглавными.) Не об искусстве Фидия или искусстве палеолита, не об искусстве Возрождения или искусстве передвижников, а об искусстве вообще. Но сначала — посмотрим вместе на несколько картин. Филипп Алексеевич, прошу вас. — Профессор величественно кивнул в дальний конец аудитории. Там у кинопроектора стоял маленький человек с крошечными рыжими усиками. Дед Филипп! Как я его сразу не заметил? Этот очень вежливый и всегда чуть (а иногда и не чуть) пьяненький старичок был достопримечательностью института. Его фотографии время от времени получали премии на международных выставках. И знатоки искусства и жизни — а кто в нашем институте не относился к ним? — понимающе кивали в коридоре вслед слегка покачивающейся фигуре фотолаборанта Прокофьева:

— Слабый, безвольный человек.

— А ведь мог…

— Да и сейчас иногда…

— Иногда не считается.

В самые последние годы старик, говорят, стал чаще пропускать рюмочку. Но в институт по-настоящему пьяным не приходил. Однако сегодня, пожалуй…

Я сидел рядом с проектором и хорошо видел обострившиеся скулы, напряженный лоб, редкие торчащие усики. Сегодня Филипп Алексеевич был необычным. А необычное легче всего объяснить самым привычным (увы, чаще всего это объяснение оказывается верным). Пьян?

— “Последний день Помпеи”, Филипп Алексеевич, — командовал профессор. — А теперь палеолитическую Венеру… а теперь Рембрандта, то, о чем мы договорились. Что это вы даете картину без правой части и показываете ее под каким-то не тем углом? Вы разучились работать с проектором?

— Но так лучше, Василий Васильевич, — вырвалось стоном из груди лаборанта.

— Лучше? — Голос профессора упал. Я не мог себе представить ничего, что было бы способно вывести Василия Васильевича из состояния олимпийского спокойствия и несокрушимой уверенности в себе. Но оказалось, что это возможно. Брови взлетели к месту, где два десятка лет назад находился чуб, глаза хлопали ресницами, на просторной груди заколыхался еще более просторный пиджак. Я закрыл глаза, заранее представляя себе залп, который обрушится сейчас на деда Филиппа. Профессор сотрет лаборанта в порошок.

— А знаете, и вправду лучше, пожалуй, — услышал я по-прежнему мирный голос Василь Васильевича. — Но я сомневаюсь, чтобы вы, я или вон Илья Беленький в предпоследнем ряду (я вздрогнул, так неожиданно услышав свое имя), — я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь на свете, даже равновеликий Рембрандту, имел право прикасаться к его полотну. Прочь, профаны! Простите, Филипп Алексеевич, что я употребляю это обидное слово, но все мы здесь рядом с Рембрандтом — профаны. Поставьте теперь “Венеру” Веласкеса и, пожалуйста, не повторяйте этой шутки. Она дурного тона. Впрочем, одну минутку. Я хочу еще раз посмотреть… Да, в этом что-то есть. Ну ладно. Какой диапозитив я просил вас только что поставить?

Лекция пошла обычным чередом. Впрочем, назвать любую лекцию Василь Васильевича обычной — невозможно. И сейчас мы все слушали его завороженно, все, в том числе “профан” по прозвищу дед Филипп, судя по блаженному выражению его маленького лица. А ведь умение читать лекции — только ничтожная деталь в списке достоинств Василь Васильевича. И у такого человека, я это точно знаю, нет преемника, младшего соавтора, которого Аннушкин признал бы достойным принять от него грандиозное наследие. Он одинок, как подобает истинному гению. Семьи у него нет, жена давно умерла, друзей почти нет (у нас на факультете много говорили про Аннушкина). Если бы я смог стать для него хотя бы просто другом, даже не другом, а младшим товарищем. Стать не творцом, так хотя бы нужным творцу.

3

Вчера в институте услышал разговор профессора с Доцентом.

— Курдюмов останется.

— А надолго?

— На его век хватит.

— А Лихачев?

— Навсегда.

— А я?

Тут оба смутились и огляделись. Пришлось отойти. Решают, кто и на сколько останется в истории, кого и сколько будут помнить.

А я?

Я обещал стать великим музыкантом в шесть лет.

Великим шахматистом — в десять.

Потом от меня ждали, что я буду великим поэтом, великим биологом, великим артистом. Кому обещал? Кто ждал? Сначала родители, потом родители и друзья. С пятнадцати до восемнадцати — сам. Потом два года я пытался стать великим математиком и великим художником сразу.

Мама говорит мне, возвратившись с работы:

— Сегодня встретила Юру. Он уже гроссмейстер. А ты его еще десять лет назад бил…

Упрек, который звучит в ее голосе, никак нельзя назвать невысказанным. Она тут же выскажет его и в более определенной форме.

А назавтра она встречает Мишу, которого печатает журнал “Юность”. Послезавтра — Петю, который в прошлом месяце холодильник выиграл по лотерее.

Все мои друзья — замечательные люди. И только я…

Сейчас мне двадцать два, и я уже ничего не обещаю. Ни другим, ни себе. Я карабкался к небу то по одной лестнице, то по другой. И каждый раз упирался головой в потолок. Мама прятала мои рисунки, стихи, записи шахматных партий. Она знала, что это будет через сто лет интересно. И я знал. А теперь знаю, что даже мамы иногда ошибаются.

Насчет остаться — не выйдет. Я бездарен. Как говорит дед Филипп: что сфотографируешь, а что проявляется.

Но можно попасть на фотографию вместе с кем-нибудь другим. Пущин остался в компании с Пушкиным. Чайковский потянул за собой в историю баронессу фон Мекк. Если я и вправду смогу быть нужным гению… Что же, для бездарности и это — много. Но — возможно.

Сейчас лекция кончится, я подойду к нему и начну атаку. Я должен уметь загораться чужим светом, раз нет своего, стать статистом или ассистентом, но оказаться рядом, войти в его жизнь, принадлежащую будущему, продолжающуюся в веках… Да, лекция идет к концу, вон дед Филипп собирает диапозитивы. И он, конечно, совершенно трезв, необычно в нем что-то другое. Может быть, глаза? Почему-то раньше я не замечал, что за глаза у старика, голубые нежные глаза под черными ресницами, длинными, как у девушки. Впрочем, нет, необычным дед показался не из-за глаз. Чем же еще?

Звонок не дал мне додумать до конца. Как всегда, под его трель договорил Василий Васильевич свою последнюю, как всегда четко продуманную фразу. Пора было действовать.

И я устремился по проходу между столами, чтобы перехватить Великого режиссера у выхода из аудитории.

4

Тема для беседы с ним была у меня уже заготовлена. Она, я был уверен, не могла не заинтересовать любого мыслящего человека.

— Василь Васильевич, — я запыхался, и Великий режиссер вежливо остановился, выжидая, пока я переведу дыхание. — Василий Васильевич, почему в искусстве действует правило “хорошенького понемножку”?

— То есть как это, молодой человек? — благосклонно осведомился Великий режиссер, — сформулируйте поточнее, пожалуйста.

— Очень просто. Нужны ли человечеству десять одинаковых Рембрандтов? Сотни “Ночных дозоров”?

— Наверное нет, молодой человек, вспомните, что случилось с шишкинскими “Мишками”, развешанными в тысячах столовых. Правда, тут надо, конечно, учесть и качество копий.

— А если бы один Рембрандт написал тысячи картин того же таланта, но повторяющих друг друга? Что бы с ними произошло?

— Хороший вопрос! Действительно, тут можно задуматься. Произведение искусства действует на чувства и дает информацию чувствам и уму. Но повторная доза информации — скучна, потому что не нужна.

— А мне кажется, Василий Васильевич, тут есть аналогия вот с чем. Ботинок натирает ногу не оттого, что тесен, а оттого, что он двигается относительно ноги. А когда относительного движения нет — нет и ощущения, боль оно или счастье — все равно. Нам нравится второй раз рассматривать хорошую картину, потому что за время разлуки с нею мы сами успели измениться. Если же повтор навязывается, об удовольствии и речи нет. Повторение у художника — покой у зрителя. Потому-то для искусства воспроизводимость — смерть.

— Интересная формулировка. Я бы даже сказал — интересная до очевидности. Вы ведь на третьем курсе, молодой человек? Ну конечно же, да, на третьем. Дайте-ка я на вас посмотрю… В артисты вы вряд ли годитесь. Ну да что-нибудь придумаем. Приходите-ка завтра, молодой человек, ко мне, на студию.

…Прошло полгода. Стоял сентябрь.

— Илюша, — мягко сказал Великий режиссер, — поработай, дружок, еще над этим сценарием, реши окончательно, будем мы его ставить или нет.

— Хорошо, Василий Васильевич.

— Я тебе говорил уже, что это обращение слишком длинно для рабочей обстановки, Василий, поверь мне, будет звучать столь же уважительно.

Год начался для меня великолепно. Я теперь был не просто студентом четвертого курса. Мое имя появилось в титрах первой картины. Пока оно стояло после скромного титула “ассистент режиссера”, но я был большим — личным секретарем, ближайшим помощником, тем, кого в XVIII веке называли наперсником. Я не смог стать талантом. Я сумел стать таланту необходимым. Вторым — рядом с Первым.

5

— Как это будет великолепно, — задумчиво сказал шеф. — Бесчисленные языки пламени, и среди них, из них — живое существо. Прекрасно.

— Значит, вы поверили в мою идею? — напряженно ждал ответа человек, сидевший за столом напротив него.

— Поверил? — с величественной иронией Василий Васильевич покачал своей огромной головой. — При чем здесь вера или неверие? Я сниму фильм про вашу идею.

— Но если не верите, то зачем вам этот фильм?

— Его интересно снимать.

— Хорошо же. Я покажу вам фотографии, которые никому не показывал. Пока. Боялся. — Гость лихорадочно расстегивал застежки портфеля, бормоча: — Я просмотрел тысячи, десятки тысяч снимков. Огонь часто снимают. Костры, печи, камины, пожары… Есть и любители фотографировать огонь. У одного оказалась тысяча триста снимков. Сейчас он за меня. И пять его снимков со мной. И еще шесть снимков других фотографов — наиболее убедительные.

Я не мог оставаться на своем диване, с книжкой. Бросил ее, подсел к столу.

Фотографии были цветные и черно-белые, хорошие и неудавшиеся. Но на всех них отчетливо выступало среди языков пламени существо, больше всего похожее на ящерицу, узкую и стремительную.

— А сколько фотографий у меня есть еще! — возбужденно говорил гость. — Но эти все-таки самые лучшие, — великодушно сознался он.

Впрочем, оглядев нас, он понял, что даже самые громкие слова могут только испортить впечатление, и откинулся в кресле, скрестив руки на груди. Я следил за ним краем глаза. Сейчас с широченного лобастого и щекастого лица этого человека слетело недавнее болезненное выражение. Ему поверили — пусть на секунду, и б льшего сейчас ему не нужно было.

А фотографии интересные. Правда, у меня был знакомый, который еще в восьмом классе дюжинами изготовлял очень доказательные фото летающих тарелочек. По-видимому, у Василия Васильевича тоже был такой знакомый, потому что Великий режиссер вздохнул, стряхивая с себя обаяние снимков, и чуть грубовато спросил:

— А живую отловить не удалось?

И тут мне стало ясно, что Кирилл Евстафьевич Ланитов, кандидат исторических наук (как он представился при знакомстве), не так-то прост. Потому что он не обиделся на явно неуместный вопрос и не ответил браво: ничего, отловим еще. Нет, он добродушно засмеялся и сказал:

— Вот так все спрашивают. Просто смешно. Представьте себе, что у Дарвина (я сравниваю не себя с ним, а суть дела), так вот, представьте себе, что у Дарвина потребовали бы предъявить в натуре промежуточное звено. Нет-нет, в науке, к сожалению, так уж гладко все не бывает. Один высказывает идею, другой обосновывает, третий доказывает фактами. Но я уверен, если вы мне поможете, мы найдем саламандру.

Я встал и снял с книжной полки том Алексея Толстого, открыл, прочел:

“Здесь, в Либаве, видел диковинку, что у нас называли ложью… У некоторого человека в аптеке — саламандра в склянице в спирту, которую я вынимал и на руке держал. Слово в слово такоф как пишут: саламандра — зверь — живет в огне…” Толстой ввел в текст точную выписку из петровского письма. Как вам это нравится?

— Да, — кивнул головой Кирилл Евстафьевич, — я полагаю, что Петру I показывали именно огненную саламандру.

— Но тогда… тогда ее можно найти. Либава — это наша Лиепая. Надо запросить латвийские музеи.

— Прекрасная идея, — оживился Ланитов. — Я сделаю запрос… Но должен сразу сказать, что если та либавская саламандра окажется обыкновенной лягушкиной родственницей, это меня не собьет. Вот, для примера, верите вы в снежного человека? — обратился он сразу к нам обоим.

— Мое отношение к слову “верить” вы уже знаете, — снисходительно усмехнулся Василий Васильевич. — Но там пока нечего снимать, а инсценировки будут малоэффектны, и это меня не интересует.

— Ну почему? Тут можно придумать, что снять, но этот сюжет не для Василия Васильевича, — сказал я.

Видимо, Ланитов ждал других ответов. Но не стал из-за этого отказываться от заготовленной фразы:

— Свидетельства о реальном существовании саламандры не менее убедительны, чем доказательства реальности снежного человека. Бенвенуто Челлини рассказывает… — Ланитов полез в портфель, начал рыться там среди бумажек.

— Не трудитесь, молодой человек, — снисходительно сказал Василий Васильевич, — я знаю на память “Жизнь Бенвенуто Челлини, рассказанную им самим”, Вы имеете в виду это место?

И он, прикрыв глаза, стал читать наизусть.

“Когда мне было лет около пяти и отец мой однажды сидел в одном нашем подвальчике, в каковом учинили стирку, и остались ярко гореть дубовые дрова… глядя в огонь, он вдруг увидел посреди наиболее жаркого пламени маленького зверька вроде ящерицы, каковой резвился в этом наиболее сильном пламени. Сразу поняв, что это такое, он велел позвать мою сестренку и меня и, показав его нам, малышам, дал мне великую затрещину, от каковой я весьма отчаянно принялся плакать. Он, ласково меня успокоив, сказал мне так: “Сынок мой дорогой, я тебя бью не потому, чтобы ты сделал что-нибудь дурное, а только для того, чтобы ты запомнил, что эта вот ящерица, которую ты видишь в огне, это — саламандра”… И он меня поцеловал и дал мне несколько кватрино”.

Ланитов явно расстроился, а зря. Подавив человека эрудицией, Василий Васильевич мягчал душой и максимально к нему располагался.

Лишь минуты через две Кирилл Евстафьевич снова вошел во вкус рассказа о своих возлюбленных саламандрах.

— Я утверждаю, что на земле продолжают существовать следы кремнийорганической жизни, возникшей в ту пору, когда рядом с расплавленным шаром Солнца плавал расплавленный шар Земли. С остыванием пламени погибла эта форма живого. Некоторые ученые видят в обыкновенной глине ее кладбища. Так каменный уголь — кладбище Древних папоротников. Но, во всяком случае, один вид древнейших существ сумел приспособиться к новым условиям на охладевшей планете. Здесь ведь продолжали существовать горячие точки — вулканы, а с появлением растительности стали случаться пожары. Но подлинным подарком вымирающему животному стали костры наших предков. Вечный, неумирающий огонь с ровной температурой был спасением для крошечного животного. Оно снова завоевало всю планету — вместе с нашими предками. Оно, быть может, играло с детьми неандертальцев, дразнило их, высовывая из пламени хвост и мордочку. В течение многих тысяч лет, пока огонь передавался от одного очага к другому, саламандра процветала. Ведь еще в конце XIX века в Белоруссии, скажем, одну печку разжигали жаром из другой, и с новым огнем в старый пепел переходили семена кремнийорганической жизни.

Но люди изобрели кремень с огнивом, а там и спички, а откуда взяться семенам жизни в спичечной головке? И сейчас пишут, как о мифических, о существах, которых описывали Аристотель и Плиний, в которых не сомневались десятки крупнейших ученых прошлого. А между тем еще есть места, благоприятные для жизни дочерей огня, есть народы, поддерживающие вечный огонь, зажженный в ту пору, когда саламандры водились повсеместно…

Он передохнул и, наверное, продолжил бы свою речь, но теперь уже я не мог удержаться от своей.

— По-моему, — сказал я, — саламандры действительно существуют. Безусловно, они и вправду представляют собой кремнийорганическую форму жизни. Но, сверх того, они еще и явно разумны. Я не сделал еще окончательного выбора между двумя гипотезами: о разумной расе времен огненной Земли и о пришельцах с раскаленной планеты в системе Тау Кита. Но та и другая гипотезы выглядят очень соблазнительно…

— Зря насмехаетесь, юноша. — Кирилл Евстафьевич стукнул кулаком по столу, — такие гипотезы уже выдвигались, и вполне серьезно. Не вы первый! Но я считаю, что научные данные не дают для них достаточно оснований. Нет, не дают. А уж для шуточек и подавно.

— Вы правы, Кирилл Евстафьевич, очень правы А тебе придется извиниться, Илья. Веру нельзя оскорблять.

(М-да. Вот после таких-то фраз и надо бы извиняться. Конечно перед тем, кого защищаешь.)

— Ну что же, прошу прощения.

— То-то. Я бы на твоем месте поучился бы у Кирилла Евстафьевича, как сделать свою жизнь интересной. То был рядовой кандидат исторических наук… что было темой вашей диссертации?

— Я занимался историей крестьянского движения в Норвегии в XVII–XVIII веках.

— Ага! Ну вот, кому, кроме дела, это нужно. А саламандра? Всем. Чудаков любят. И не поверят, а заинтересуются. И вообще, кто будет против? Одни скептики. А они у нас уважением не пользуются.

— Вы хотите сказать, Василий Васильевич, что я чудак? — обиделся гость. — Пусть так. Но помните, что сказал Горький? Чудаки украшают жизнь.

— Так-то оно так…

— И только так, — решительно сказал Ланитов.

— Ладно, — шеф пожал плечами, словно жалея о том, что немного погорячился, — я повторяю, мне интересно поработать с вами. Я считаю, что время от времени каждый режиссер, будь он трижды расхудожественным, обязан обращаться к документальному жанру.

— Где вы здесь видите документы? — фыркнул я.

— А вот это, Ильюшенька, вот это! — шеф приподнял кончиками пальцев тоненькую стопку фотографий. — Можно еще снять прекрасные кадры обсуждений и дискуссий, схемы ловушек — ведь надо же будет ловить саламандр, ну и так далее. И, кстати, сходи-ка ты, брат, к деду Филиппу, у него тоже могут быть фотографии пламени.

— Я не хочу иметь к этому фильму никакого отношения.

— Жаль. Я привык с тобой работать. И потом, дед Филипп сам по себе очень интересный человек. Сходи, не пожалеешь. Ну, для меня, Ильюшенька, ладно?

6

Старый московский дворик, дверь, нижний край которой приходился как раз на уровне земли. Кажется, здесь. Звонок.

Адрес был верным: такие голубые глаза под черными ресницами, как у открывшей мне дверь девушки, могли повториться только у человека той же семьи Шеф был прав: я не мог пожалеть, что пошел к деду Филиппу.

— Добрый день. И долго вы будете стоять молча?

— Я… к деду Филиппу.

Ничего более глупого я сказать не мог. Глаза девушки потемнели, лоб напрягся.

— Здесь живет мой дедушка Филипп Алексеевич Прокофьев. Я не знала, что у него есть еще внуки.

— Я не внук… Я из института. Извините, я не хотел.

— Извиняю. Но надеюсь, это больше не повторится. Говоря откровенно, не могу себе представить и не хотела бы иметь вас братом. Даже двоюродным. Ладно, с этим все. Пойдемте.

Через крошечную прихожую и маленькую кухоньку мы проникли в небольшую комнату. Там было темновато после улицы, и я не сразу разглядел лица двух людей, сидевших за столом. Но то, что стояло на столе, буквально бросалось в глаза. Две бутылки фирменного коньяка, большая банка черной икры, лососина. Ничего себе живут тихие дряхлые лаборанты. А потом разглядел лицо собутыльника деда Филиппа… виноват, Филиппа Алексеевича, и удивился еще больше.

Потому что узнал Тимофея Ильича Петрухина, частого гостя моего шефа — естественно ведь Великому художнику бывать у Великого режиссера.

Сейчас Петрухин был удивительно похож на свой автопортрет — кстати, самую любимую мною из его картин. Помню, как на его выставке я раз шесть возвращался к “Автопортрету”, снова и снова вглядываясь во вздутые яростью губы и усталый подбородок, в безжалостную сеть морщинок.

Я не только смотрел. Я спрашивал себя, как осмелился художник так передать самого себя, так бесстрашно отдать на суд всем желающим свои ошибки и даже пороки. С картины смотрел человек, бывавший в своей жизни и лицемером, и трусом. И в то же время сам факт, что такой автопортрет был написан и выставлен, служил лучшим оправданием для человека, осужденного самим собой, был свидетельством его откровенности и мужества.

— Ба, знакомые все лица, — засмеялся художник, грузно приподнялся с кресла, цепко ухватил меня за рукав и заставил опуститься на свободный стул, — сиди, сиди, в ногах, как известно, правды нет. Сейчас выпьем, и расскажешь, зачем ты пришел к моему другу.

— Пей парень. Лови момент, как говорят фотографы, — присоединился к нему хозяин.

— Он-то пусть выпьет, а вам обоим, может быть хватит? — девушка сурово смотрела на Петрухина.

— Смешно. Да мы с моим другом Филей… Правильно я говорю, Филя? Еще и не столько…

Но девушка больше не слушала его. Она быстро подошла к деду, расстегнула на нем ворот рубашки, заставила встать со стула, провела к дивану, уложила.

— Не сердись, Танюша, это сейчас пройдет, — детски оправдывался старик.

— Я не хотел, Танечка, не хотел, — растерялся Петрухин, на его лице появилось жалкое выражение. Таким я его еще не видел. Впрочем, тот, кто знал знаменитый “Автопортрет”, мог ожидать, что лицо Петрухина бывает и таким.

Секунда — и художника не было в комнате, потом за ним хлопнула дверь из кухни в прихожую, потом заскрипела входная дверь. Я нерешительно двинулся вслед за ним, слыша сзади:

— Подождите, товарищ, не уходите, мне скоро будет лучше.

— Зачем мой дед нужен вам? — резко спросила Таня.

— Меня прислал… просил зайти к вам Василий Васильевич.

— Ах, этот. И что ему — и вам — нужно?

Заикаясь, я объяснил, что вот, у Филиппа Алексеевича, есть, говорят, большая коллекция фотографий… где снят огонь…

Не дослушав, она быстро подошла к шкафу, вынула несколько папок.

— Ищите.

И начала хлопотать возле деда: намочила водой из графина полотенце, обмотала вокруг головы, высоко подняла ему ноги, подложив по них подушки…

Я только делал вид, что копаюсь в фотографиях. На самом деле смотрел на нее. Пока… Пока среди бесчисленных фото (где и в самом деле были снимки пламени) не разглядел стопку самодельных цветных фоторепродукций с известных картин. Только репродукции ли? Все картины выглядели непривычно. Иногда фотограф снимал только часть картины, но при этом его явно увлекало не само по себе желание дать фрагмент, кусочек. Он хотел посмотреть, что получилось бы, если бы художник решил написать только это.

Иногда фотограф изменял цветовой фон, а иногда — и всю тональность изображения… И было в этих странных снимках нечто, исключавшее даже мысль о том, что перед тобой просто фокусничество…

— Вас, кажется, интересовал огонь? Пламя, костры, домны, факелы? — Девушка стояла рядом со мной. — Что молчите? Стесняетесь? Хоть бы представились, что ли, а то врываетесь в незнакомый дом, копаетесь в чужих архивах, все переворачиваете вверх дном, кого потом ругать?

Уф, кажется, она все-таки шутит.

— Илья я… Беленький.

— Ну если у вас беленькие такие, то хотела бы я посмотреть на ваших черненьких. Да ладно, ладно, не бойтесь вы меня так, я в глубине души добрая.

На диване зашевелился Филипп Алексеевич.

— Да не трави ты его, Танюша. Сначала прояви фото, а потом уж выбрасывай.

— А, ожил, дед! Даже острить начал.

Филипп Алексеевич сел на диване, вгляделся в меня.

— Включи-ка свет, Танюха. Темновато.

И продолжал рассматривать меня. Спокойно, беззастенчиво, но как-то необидно. Может быть, потому, что во взгляде чувствовалась глубокая и серьезная заинтересованность. Я отвел глаза, растерянно перевел их на фото, потом на Таню…

— Таня, мой аппарат.

— Господи, и его потянешь на свое эшафото?

— Смотри-ка. Тоже острить стала. Потяну, потяну.

— Не давайтесь вы ему, Беленький-черненький Он ведь у нас большой экспериментатор.

Она говорила шутливо и смотрела на деда любовно, но какая-то тревога слышалась мне в ее голосе.

— Ничего, не сопротивляйтесь, товарищ Беленький, — старик поправил полотенце на голове, капризно крикнул: — Дала бы чем руки вытереть.

Потом начал командовать с дивана, усаживая меня для съемки:

— Левее… Правее… Нос выше… Правое ухо ниже… Сделали. Отбросьте все выражения… и не смотрите на Таню, у вас от этого сразу лицо делается чересчур выразительным.

Положительно, в этом доме я позволял всем над собой издеваться, не оказывая ни малейшего сопротивления. Мало того, мне и не хотелось оказывать сопротивления.

Он сделал добрых десятка два кадров, все время заставляя меня менять положение.

— Какое у вас, знаете ли, уважаемый товарищ, многообещающее лицо. Терпите, молодой человек, выдержка коротка, а фото вечно Вы мне годитесь, я чувствую. У каждого фотографа есть свой отдел кадров, и занимается он именно кадрами. Анкета человека написана у него на лице, только не все умеют разобрать почерк…

— Портрет Дориана Грея? — осмелился вставить я.

— О, да он умеет говорить, — удивилась Таня.

— Да-да, портрет Дориана Грея, вы совершенно правы. Лицо человека — его биография. Но на фотографии он может выглядеть старше, чем на самом деле, правда?

— Бывает.

— А что значит “старше”? Лицо темнее, глаза меньше, лоб собран в морщины? Да-да, и только-то? Хо-хо, уважаемый товарищ, я вам еще покажу, каким вы будете. А могу — и каким вы были. Только это неинтересно. Вам же важнее узнать, чего в вас не хватает. Хотите, и это покажу?

— Разболтался, дедушка, — прикрикнула Таня, подошла к старику, быстро и как-то умело отобрала аппарат и снова уложила деда. А тот посмеивался.

— Сфотографировать-то его как ты мне, больному, позволила? Ведь я ушам не поверил, что твоего возмущения не слышу. Самой интересно, да-да. Я же говорю, что умею заглядывать в будущее.

— Положили тебя — и спи, — прикрикнула Таня. — А я провожу гостя. Только…

Она убрала бутылки в шкаф, демонстративно заперла дверцы, спрятала ключ в сумочку, вынула из той же сумочки зеркальце, быстро заглянула в него и сразу убрала обратно. А потом церемонно взяла меня под руку, и неслышно закрылась за нами дверь на кухню, хлопнула дверь из кухни в прихожую, проскрипела что-то и защелкнулась сзади дверь во дворик. Низкий прямоугольник арки пропустил нас на улицу.

— Дед теперь будет спать часов шесть, — деловито сказала Таня. — В институт я сегодня не пойду, не то настроение. Ты куда-нибудь торопишься?

— Что ты! — испуганно произнес я.

Это вырвалось у меня так стремительно и искренне, что она засмеялась. А между тем мне как раз и следовало торопиться. И еще как следовало. Прежде всего, надо было бы вернуться в ее квартиру — хоть за теми фотографиями огня, которые я успел отобрать. Потом надо было поехать с ними к шефу. Потом мы должны были с ним отправиться на студию, там шла работа над его фильмом, по его сценарию, с моим участием (в титрах так и напишут: с участием И. Беленького. Мама очень радовалась).

Но я сказал: “Что ты!”

И узнал, какая маленькая Москва: я мог бы ее обнять.

И узнал, какая длинная жизнь: ведь таких вечеров в нее могло вместиться несколько тысяч.

Во дворике, у обитой черным дерматином двери, она подняла ко мне лицо и спросила:

— Завтра?

— Конечно.

— У метро, в восемнадцать тридцать. А теперь уходи, а то дед опять тобой займется. А ему это сейчас вредно.

И я ушел.

7

В двадцать часов я не выдержал ожидания и пошел к ней домой. Тем более, что фотографии все-таки надо было взять. И потом — о каком неудобстве чего бы то ни было могла идти речь после вчерашних разговоров?

Филипп Алексеевич был дома один и очень мне обрадовался. Хотя был занят делом (правда, довольно странным), и за все время нашего разговора ни разу от этого дела полностью не оторвался.

— За фотографиями, говоришь, пришел? Молодец А я — то, сознаюсь, думал, закружила тебя моя Танюха. Но вот ты здесь, а ее нет. Знала бы она. Молодец ты. Вырвался! (Он считал, что я вырвался!)

Филипп Алексеевич продолжал:

— Да ты посиди, отдохни, устал ведь. Держись, в проявителе — серебро, в выдержке — золото.

Тут я понял, что необходимо сохранить самообладание, а вежливость обязывает меня спросить все-таки, чем он сейчас занимается. А занимался Филипп Алексеевич тем, что смотрел на развешанные на стене картины (кстати, вчера их здесь не было) и что-то быстро-быстро писал в общую тетрадь, лежавшую перед ним.

— Что я делаю? Да вот, поверяю алгеброй гармонию, уважаемый товарищ. Видишь, вот она, алгебра. — Он чуть подвинул ко мне тетрадь — полразворота было уже покрыто мелкими цифирками и буковками — и тут же потянул ее обратно и продолжил свою работу, приговаривая:

— Не обижайся, отрываться не хочу. А беседовать с тобой могу, дело у меня сейчас чисто механическое, мыслей к себе не требует.

— Алгебру-то я вижу, — сказал я (голова у меня еще кружилась, но край стола уже можно было отпустить), а как насчет гармонии? — я махнул рукой на картины. — Только вот правый натюрморт, пожалуй, привлекает чем-то.

— Да, изображения не ахти, — охотно согласился Филипп Алексеевич, — но тем интереснее понять, что в них не ахти. Есть у меня такое любительское Желание, уважаемый товарищ. Да-да, и насчет правой картины ты тоже прав, ее написал талант. Большой талант даже. Только не доработал. Все суета, суета, томление духа, крушение тела. А дорабатывать-то обязательно надо, товарищ Беленький В доработке все дело, в последнем мазке, в последнем штрихе.

Расфилософствовался старик.

— Так я пошел, Филипп Алексеевич.

— Погоди, а фотографии-то? Ты ж говорил, что за ними явился. Так уж будь добр, держись этой версии. Возьми со шкафчика пакет, там они. Пока.

Я вышел. Дворик. Арка. Улица. Метро. Ночь. Бессоница. Утро. Телефонный звонок.

— Я забежала к подруге, заговорилась. Ты уж извини. Если хочешь, сегодня вечером встретимся.

Теперь я мог спокойно ехать к шефу.

8

Ланитов опять был у Василия Васильевича! Это, в конце концов, становилось однообразным. Что находит шеф в этом человеке? В лучшем случае Ланитов маньяк, в худшем — мошенник. Или наоборот. А я из-за него езжу за какими-то фотографиями, знакомлюсь со взбалмошными девицами. Да не из-за него, конечно, а из-за Василия Васильевича. Тем хуже!

Я почти швырнул им на стол пакет. Шеф пододвинул пакет к Ланитову, тот дрожащими руками вскрыл его, рассыпал по столу фотографии.

Да, старик умел работать. Из этих кадров можно было собрать целый фильм про огонь, и смотреть такой фильм было бы интересно без всяких выдумок о саламандрах.

Ланитова нельзя было узнать. На его лице была написана неистовая жадность. Он не знал, на какую фотографию смотреть, он боялся вглядываться, тратить на это время, когда следующее фото могло оказаться прямым доказательством. Нет, мошенником он не был. Я смотрел на него, а Василий Васильевич смотрел на меня. Спокойно, изучающе.

— Вот, вот, смотрите. — выкрикнул историк, торопливо отодвинул на ближайший к Василию.

Васильевичу край стола два снимка и снова зарылся в груду фотографий.

Я придвинул к столу кресло и сел. Да, эти языки пламени вправду напоминали какое-то живое существо. Один за другим передавал Кирилл Евстафьевич нам все новые и новые кадры.

— Ваш Прокофьев просто гений, — бормотал гость, снова и снова перебирая то, что он считал свидетельствами своей правоты. — Нет, вы посмотрите, посмотрите, — теперь Ланитов почти кричал. — Да нет, не на сами изображения, поглядите на подписи. Там же указаны места, где Прокофьев снимал. Пять из них — географически очень близки друг к другу. Вот он, район, где еще обитают саламандры. Теперь мы знаем, куда должна ехать первая экспедиция. Здесь мы найдем огненного зверя!

— Рад за вас, Кирилл Евстафьевич, — мягко сказал шеф, — но позвольте мне вам этого не пожелать.

— То есть как?!

— Не обижайтесь. То, что я сейчас скажу, скорее предназначено для этого молодого человека, а не для вас. Как-то я спросил у крупного астронома, как он относится к шумихе вокруг Тунгусского метеорита. (Знал, что не верит ни в атомный взрыв, ни в космический корабль.) А он засмеялся и ответил: “очень положительно”. Его, оказывается, радовало, что профаны лезут в науку. Науки от этого не убудет, сказал он, а вот профанов станет меньше, часть их превратится в ученых. Загадка — приводной ремень, соединяющий романтику и науку. Причем для того чтобы ремень работал как следует, загадка должна достаточно долго оставаться неразрешенной. Я подумал и решил, что астроном прав. Представьте-ка себе, что снежного человека поймали 15 лет назад. Кому бы он теперь был интересен, кроме антропологов? А так, ненайденный, он занимает всех, кроме тех же антропологов, правда. Выдержавшие проверку гипотезы обрастают скучнейшими деталями и непонятными для большинства тонкостями и терминами. Реальные древние Шумер и Египет волнуют куда меньше, чем нереальная Атлантида, — конечно, всех, кроме историков. И это очень хорошо, поверьте. Людям нужна, кроме всего прочего, пища для мыслей и разговоров, никак не связанных с их повседневной жизнью. О чем бы мы говорили с гостями, если бы не было разумных дельфинов, пришельцев из космоса и телепатии? Спасибо вам, Кирилл Евстафьевич, что вы хотите удлинить этот коротковатый список своими саламандрами. А откроете вы их взаправду — и что? Вы станете доктором наук, появится новая область биологии — и через год после открытия оно будет интересовать тысячи четыре человек на всем земном шаре. А сейчас я горжусь тем, что помогу вам заинтересовать саламандрами добрых полтора миллиарда народу. Ясно? И тебе, Илюша, тоже ясно?

— Эта точка зрения для меня совершенно нова… — пробормотал я. — Но, пожалуй, вы в чем-то правы…

— Прекрасно. Ты будешь писать сценарий, я верно тебя понял?

— Да.

Ланитов героически сохранял молчание на протяжении всего монолога шефа и нашего с ним краткого обмена мнениями, хотя дрожавшие щеки и часто мигавшие глаза ясно показывали, как трудно дается энтузиасту это молчание. Теперь он высказался:

— А все-таки она вертится!

Мне надо было садиться за сценарий. Ведь до вечера было еще далеко.

9

Мудрый Василий Васильевич только кивал понимающе, когда я с опозданием приносил ему куски нового сценария. Его не смутило даже то, что я нахально переименовал героиню этого сценария в Татьяну. Но когда я неделю не ходил ни к нему, ни в институт, он возмутился.

— Как вы смеете! — гремел он, переходя в пылу гнева на вы. — Как вы смеете! Я вас жду — ну бог со мной, я вам друг, а друзья для того и созданы, чтобы портить им жизнь. Но имейте уважение к композитору. К директору студии. К артистам. К государственным планам, наконец, — голос его упал. — И вообще, я не понимаю, чего от вас хочет ваша девушка. Она в результате выйдет замуж за двадцатилетнего сердечника.

— Не выйдет, Василий Васильевич, она и на свидания-то через раз ходит.

— А ты каждый раз приходишь, вот и результат. Еще одного такого месяца ты просто не выдержишь. И я тоже, пожалуй. Слушай, мальчишка, ты понимаешь, что ты — мой последний, наверно, друг? Мой наследник. В мыслях я называю тебя именно так. Я уйду, ты останешься, а уйду я скоро, и спешу передать тебе то, что знаю, все, что могу Ты сможешь больше, я хочу стать трамплином, с которого ты рванешь. И я буду счастлив. Я сейчас работаю не над фильмом — над тобой. И какая-то девчонка срывает все… Дай, пожалуйста, нитроглицерин, он в нагрудном карманчике пиджака… Ну вот. Уже лучше. Вот бы для всех болезней нашлись такие лекарства. Кажется, сейчас кончишься, боль адская, а сунул микроскопическую таблетку под язык — и все в порядке. Учти — с несчастной любовью часто бывает так же — все проходит. Только без помощи таблетки.

— Попробую справиться, — сказал я, — не с ней, так с собой.

Я был тронут его признанием; жаль только, что он принимает меня за талант. Бездарность годится в наследники, но не в преемники.

Зазвонил телефон. Василий Васильевич взял трубку.

— Тебя, — сказал он горестно.

Это была она.

— Немедленно приезжай. Деду плохо, с ним надо посидеть, а я должна уйти.

Когда я положил гудевшую трубку и посмотрел растерянно на Василия Васильевича, передо мною снова был стареющий титан с расправленными плечами.

— Ладно, мальчик, действуй. Я подожду. Больше всех ждут те, кому некогда.

10

— Что-то похудел ты, — неодобрительно сказала Таня, встречая меня в прихожей. — Поешь, я на столе оставила. Деду вставать не давай; через два часа покормишь его, дашь лекарства, я написала что где, бумажку увидишь.

— А ты куда?

— Не все же мне с тобой и от тебя бегать, надо когда-нибудь и экзамены сдавать.

— Но сессия…

— Давно кончилась? Даже каникулы с тех пор прошли. Только не для меня. Хвостистка я, дружок. Не заступись Петрухин — ну, тот художник — в деканате, только бы я институт и видела.

Она чмокнула меня в щеку — и хлопнула одна дверь, заскрипела, а потом щелкнула замком другая.

Я прошел в комнату. На столе лежал лист бумаги. Там было, действительно, подробно расписано, что есть мне, а что и когда есть и глотать деду Филиппу. Тот сейчас спал на своем диване, но было видно, что ему нехорошо. Рыжие усики прилипли к влажному, даже на взгляд горячему лицу.

Кроме этого расписания лист вмещал в себя еще и несколько распоряжений, относящихся к каким-то Прасковье Даниловне и Александре Матвеевне. Одной я должен был передать пакет, другой сверток (просьба не перепутать).

Чтобы не тревожить сон старика, вышел на кухню, присел на табуретку. Как мне все-таки быть с Василием Васильевичем? Что можно сделать, чтобы он так не переживал?

О том, что делать с Таней, не думалось. И так было ясно: делать будет она, она одна.

Сорвался с места — открыть дверь на негромкий звонок.

Старушка. Наверное, соседка. Шепотом:

— Я Прасковья Даниловна. Что Татьяна Дмитриевна, дома?

— Нет, Прасковья Даниловна. Вы садитесь, а я сейчас вынесу, что вам Таня оставила.

Старушка послушно села. Я вынес сверток она приняла его на колени, но вставать и уходить не торопилась. Мерно хлопали седые ресницы обрамлявшие большие выцветшие глаза, беспрерывно шевелились бледные сухие губы. Я было отключился, но потом уловил имя Тани, прислушался.

…— Молодежь-то сейчас пошла, сынок, ненадежная. Особо — женщины. Со своим ребенком года не посидит, даже ежели муж кредитный, в ясли норовит, да еще на пятидневку. Свободы хотят все. А потом и получают, да не рады. А Таня и с чужим, как со своим. Моя дочка на работу только устроилась, ей бюллетень позарез нельзя было брать, а я тогда тоже на ладан дышала. Сколько раз она нас выручала — это же подсчитать невозможно. И коли обещает — полумертвая, а придет. Такой человек надежный. Ну, я пойду, пожалуй, отдохнула малость. Мне ведь через весь город к себе ехать. И Таня к нам так ездила.

Щелкнула дверь за ней, и почти сразу новый звонок. Думал, придется идти за вторым оставленным Таней пакетом — но нет. За дверью оказался Петрухин. Художник был сам на себя не похож — взъерошенный, растрепанный, без своего знаменитого по всей художественной Москве лилового берета, глаза такие, будто сейчас заплачут. Под мышкой какой-то холст трубкой. Он поздоровался, но боюсь, на этот раз не узнал меня, что-то слишком тревожило его, чтобы он мог заниматься случайными молодыми людьми. Он проскочил мимо меня на кухню, а оттуда в комнату прежде, чем я успел его остановить. Я кинулся за ним — поздно. Филипп Алексеевич уже проснулся и теперь полусидел в подушках. Дед слабо кивнул мне головой:

— Выйди, милый, поговорить нам с другом надо.

Я вышел на кухню. И тут же услышал, как поворачивается ключ в замке — это могла быть только Таня.

Вошла, подошла ко мне, прижалась холодной щекой к подбородку и тут же отстранилась, подняла палец к губам, шепотом спросила “кто там?” — сквозь дверь из комнаты доносились голоса.

— Петрухин, — шепотом ответил я. — Странная дружба у них, правда?…

Таня усмехнулась:

— Что, думаешь, за пара: художник с фотографом, знаменитость с неудачником? Что же, давай-ка послушаем их, — нетерпеливым жестом она заставила меня сесть на стул, устроилась рядом на табурете.

— Неудобно… подслушивать, — попытался я сопротивляться.

— Я не знаю точно, в чем дело, — тихо сказала она, — но догадываюсь. Хочу, чтоб и ты попробовал понять.

Мы замолчали. А из-за двери до нас отчетливо доносился свирепый шепот Петрухина:

— Ты знаешь, я им уже показывал эту картину. Забраковали. Я сказал, что у меня есть другой вариант. Все сроки для сдачи работ на выставку прошли, но для меня сделали исключение. Обещали ждать два дня. Я же знаю, ты еще позавчера бегал по мастерским, забирал у молодых работы, которые им не нравятся. Даже на Даниловском был, тебя моя жена там видела. А сегодня, когда для меня нужно, так ты болен. Тебе это час работы в конце концов!

— Неужели я бы не сделал этого для тебя? — голос Филиппа Алексеевича был слаб. — Да вот голова раскалывается, сердце распухло, лезет в стороны. Точно мяч. Кто только его надувает? Той диафрагме, что в груди, размеры не задашь.

Голос больного старика жалобно шелестел, прорываясь сквозь фанерную дверь и ветхую стенку. Я вскочил, чтобы выгнать Петрухина, но Танина рука быстро ухватила меня за плечо и усадила на место. И я снова слушал истерически страстный монолог Великого художника.

— От этого очень многое зависит, поверь. Иначе — стал бы я просить! Что Петрухину одна лишняя картина, одна лишняя выставка? Но я уже стар, мне нельзя сойти с дистанции даже на один круг, никто не должен подумать, что я задыхаюсь, сбился с ноги, потерял темп. Ни шагу назад, ни шагу на месте — ты же знаешь мой лозунг. И ведь я уже почти все сделал, но закончить без тебя не могу. Ты сам виноват, ты отравил меня, ты приучил меня, а теперь меня бросаешь. Как ты только можешь! Я вложил сюда кровь сердца, страсть души, а тебе только подсчитать, только логарифмической линейкой поработать. Чуть-чуть, совсем мало уверяю тебя, здесь совсем немногого не хватает это за многие годы моя лучшая работа. Недаром я хотел было обойтись без тебя, да и обошелся бы, члены комиссии почти все были “за”, только председатель что-то стал говорить, дескать, я уклонился от своего обычного стиля, дескать, предыдущая моя работа — помнишь старика с воробьями? — стала славой советского искусства, признана какими-то европейскими критиками одной из лучших картин года, а вот с этой такого не случится, и жаль… Я сам забрал картину! Я не могу оказаться ниже того, чего уже достиг. Ну, заставь внучку тебе помочь, раз болен. Я же, ты в курсе, не силен в математике. Кстати, Таня ведь, конечно, не знает?

— Боюсь, догадывается, Тима. Боюсь…

— Да… Тогда лучше уж сам это сделай. Нечего ей догадываться. Плохо сделал, Филя, что дал догадаться. Конечно, квартира маленькая, одному остаться негде… Вот обещаю тебе, сдам эту картину — всерьез возьмусь за твои жилищные дела. Может быть, удастся как-нибудь протолкнуть через Союз художников. Ты, правда, не член Союза и не примут тебя, наверное, но все-таки наш же человек, правда? Это, конечно, не имеет отношения к моей сегодняшней просьбе. Квартирой я тебя только по дружбе обеспечу, но, умоляю, сделай и ты, выручи, ты обязан, в конце концов, я вошел в твой эксперимент, я отдал тебе частицу моего таланта, а теперь ты меня бросаешь… Нет, Танюшу привлекать не надо, она поймет… И неправильно поймет, но это ведь твой долг, мое право, наше общее дело ведь…

Таня схватила меня за руку и вместе со мной рванулась в комнату.

— Оставьте его в покое. Как вам не стыдно, пришли к старому больному человеку и кричите на него, требуете!

— Я же старше его, Таня, мы вместе с ним учились, ты знаешь, и я, наверное, больнее, ну, не здоровее его. И вообще, ты еще маленькая, Танюша, выйди (меня он словно не замечал), у нас взрослый разговор, ты не знаешь наших дел.

— Выйди, Танюша, — жалобно попросил дед.

— Нет! Вы придете завтра, после двух. До этого у нас побывает врач. Если дедушке нужен всего час, чтобы что-то там для вас сделать — я слышала краем уха, — и врач разрешит ему отдать на это час — прекрасно. А нет — так нет. До свидания, Тимофей Ильич. — Таня мягко взяла Петрухина за рукав (куда мягче, чем меня минуту назад) и повела за собой через кухню и прихожую. Щелкнул замок.

Она вернулась, быстро и умело накормила деда — сначала лекарствами, потом обедом, уложила спать, вывела меня на кухню, разлила по тарелкам суп.

11

— Танюша, — мне самому был противен собственный заискивающий голос, — я что-то ничего не понимаю. Совсем ничего. Чего хочет Петрухин — великий Петрухин, он живой классик все-таки — от твоего деда? Что тот должен для него сделать? Что можно подсчитывать в картине?

Таня продолжала есть, как будто не обращая внимания на мои вопросы. Лишь через минуту она заговорила. И сказала:

— Слушай-ка, Илья. Хочешь глянуть на себя? Дед позавчера, когда ему было полегче, проявил твои фотографии. А тот разговор пока отложим.

— А, фото! — я довольно неестественно, кажется, оживился. — Те снимки из будущего, да?

— Смеешься? Прекрасно!

Таня порывисто встала, взяла с тумбочки конверт, вынула оттуда пачку фотографий, отвернувшись от меня, стала их разглядывать. Я ждал.

— Вот первая.

Клянусь аллахом! Это был не я. Вместо привычной по другим фото губастой, глазастой и, боюсь, немного нагловатой физиономии на меня смотрело твердое, даже властное, пожалуй, лицо. Лицо уверенного в себе и привыкшего к этой уверенности сорокалетнего — по меньшей мере — мужчины. Он был и красивее меня, хоть старше, и характер у него был совсем другой. Нет, таким мне не стать. Ничего у нас общего… А брови? А складка между ними? А необычно глубокая, только моя, ямочка на подбородке? И вот этот, еле видный в полутени шрам почти у уха — я получил его в пятнадцать лет (колол дрова, отлетела щепка). Значит, дед Филипп все-таки действительно имел в виду меня. Но куда делись мои почти негритянские губы? Здесь они полные, но ничего выдающегося Глаза ушли глубоко под брови, кажутся меньше — или действительно стали меньше? Да нет же! Дед Филипп сделал их меньше Сделал! Тут важен термин, а то я стал думать о фотографии в таких выражениях, будто ее и вправду доставили из будущего.

— Налюбовался? А теперь посмотри другой вариант, похуже.

Тут меня было гораздо больше. И губы наличествовали в полной мере, и глаза были чуть ли не на выкате. Но губы эти были неприятно расслаблены, глаза — напуганные, лицо расплылось, обрюзгло, лоб, на первой фотографии уже заставивший волосы сильно отступить назад, здесь продвинулся много выше. Нос показался мне слегка набухшим. Уж не увидели ли во мне будущего алкоголика?

— Ну, знаешь, эти шуточки меня не трогают. Тут только техника дела интересна… Хотя он же положил ретушь тут, и тут, и еще, а есть, наверное, места, где ретушь совсем незаметна.

— Да, он кладет ретушь, но уж это, поверь, именно техника. Главное в другом. Вот сам посмотри дорожки к этим снимкам.

Две серии по шесть фотографий в каждой демонстрировали мой жизненный путь в ближайшие два десятка лет. Одна серия вела к почти безгубому Илье Беленькому, другая — к еще более губастому, чем сейчас.

— Твой дед что, изобрел машину времени? — спросил я. И честное слово, спросить-то я хотел иронически, но ирония куда-то испарилась по дороге к губам.

— Можно сказать и так. Только машина здесь ни при чем. Деду дано… Понимаешь, он видит, чего человеку не хватает. Знаешь, где он когда-то в молодости работал? В доме моделей. К нему приводили женщин в новых платьях, пальто, он смотрел и говорил, что надо убрать или прибавить, чтоб лучше смотрелось. Он делает чудеса, ты не поверишь. Неделю назад, когда я захотела быть красивой… Ты меня уже любил тогда, и то был потрясен. Ты должен помнить. И не надо комплиментов. У деда чутье на незавершенность. Только вот себя он не смог завершить. Бедный дед, — губы Тани шевелились у самого моего уха, — он столько мог бы, а вот неудачник… Ты, наверное, пытаешься гадать, чего хотел и чего хочет от этого неудачника великий Петрухин? Я и сама не понимаю, во всяком случае до конца… Ты наелся?

— Да.

— Приходи послезавтра. Я очень хочу, чтоб ты пришел. Часов в шесть вечера.

Очень хотелось спросить, застану ли я ее послезавтра дома, но в конце концов решил, что лучше расстроиться послезавтра, чем сейчас.

12

На этот раз Ланитов ждал меня у меня самого дома. Сидели они с мамой друг против друга и чинно разговаривали над стынувшим кофе.

— Простите за неожиданный визит, — сказал Кирилл Евстафьевич, пряча мою руку в свою огромную мягкую ладонь, — но я получил сегодня письма, которые должны пригодиться вам в работе. Вот они. — Он положил на стол два конверта. Я взял один из них. Тонкий, с изящным рисунком водяных знаков, с обратным адресом на английском языке, из которого следовало, что пришло письмо из Швеции, из Института неофициальной науки.

— Вот перевод, если вы несколько… слабы в языке.

Ланитов извлек из кармана пиджака вчетверо сложенный лист бумаги.

Институт неофициальной науки в восторженных выражениях приветствовал мистера Ланитова, об открытии которого узнал из статьи в советском молодежном журнале, и сообщал о перепечатке этой статьи двумя шведскими ежемесячниками.

Содержимое второго конверта оказалось гораздо интереснее. Оно включало в себя протокол, подписанный четырнадцатью жителями небольшого города в Западной Сибири. В предисловии к протоколу сообщалось, что неподалеку от города под землей горит бурый уголь. По мнению геологов (трое из четырнадцати были как раз геологами), пожар продолжается уже несколько сотен лет. Краеведы (двое из четырнадцати) отмечали, что в их местах ходит много сказок и легенд о зверьках из огня, которых здесь зовут не саламандрами, а просто ящерками… И все четырнадцать вместе, уже в протоколе, констатировали, что пятнадцатого мая этого года они видели в огне костра двух саламандр. Преподаватель биологии (один из четырнадцати) присовокупил к протоколу лист со своими размышлениями о продолжительности жизни саламандр и механизме продолжения рода у них. А преподаватель истории (один из четырнадцати) делился сведениями о саламандрах, почерпнутыми из древних восточных книг, а также — на всякий случай — сообщил, что явление саламандр состоялось прежде, чем пикник как следует развернулся, и можно ручаться за ясность голов наблюдателей.

Я читал письмо, пытаясь разобраться, что это — мистификация или результат галлюцинации. Еще мгновение — и я задал бы этот вопрос самому Ланитову, щадить его я не собирался, что бы ни говорил о его идее шеф. Но тут я вспомнил о другом протоколе. Лет двести назад его составили и подписали члены муниципалитета одного французского города, наблюдавшие падение метеорита. Точно зная, что небесной тверди нет и камни поэтому падать с неба не могут, великий Лавуазье горько сожалел по поводу этого протокола как свидетельства невежества французов. А что, если?..

— Спасибо, — сказал я, — пригодится.

Кирилл Евстафьевич улыбнулся так широко, как только мог (а мог он тут много), попрощался и ушел.

— Какой умный человек! — восхищенно сказала мама, — я, конечно, ничего не понимаю в биологии, но в его саламандру хочется верить. Неужели такой даровитый мужчина старается зря? Вот жалко было бы. А ученым, по-моему, только полезно, если с ними кто-то не соглашается. Пусть знают, что можно думать и иначе, чем они.

— Ладно. Постараюсь довести это до сведения ученых.

13

Таня была дома и ждала меня. Но не было дома нашего больного. Таня зло сунула мне записку, оставленную им на столе.

“Танюха, мне стало много лучше. И я понял, что жизнь-то кончается. А так и не проверено главное дело моей жизни. Ты должна догадываться, какое. Петрухину передай листок с цифрами — авось он в нем как-нибудь и без меня разберется. А я двинулся в путь. В предпоследний путь. Хочу знать, прав ли я. Вернусь недели через две. Оставляю для института заявление об отпуске. А надо бы, верно, о пенсии — все равно уже скоро конец. Не разыскивай меня, пожалуйста, не то выгонят тебя из твоего института. А из вуза, все-таки, красивее уходить самому (как я когда-то). Из дома и жизни — тоже. Но тут уж я шучу. Пока”.

— Вокзалы или аэропорты? — спросил я.

— Один вокзал. Тетя Тося из соседней квартиры видела его на Павелецком. Я догадываюсь, куда он поехал. Он ведь родился в Баташове, на Волге. Знаешь?

— Знаю. Один большой завод, несколько средних, много мелких фабрик. Хороший театр, неплохой музей… Я был там в прошлом году — ездили экскурсией на теплоходе по Волге.

— Отлично. Мы туда едем.

— Я сам хотел тебе это предложить. Только надо мне забежать к Василию Васильевичу — за деньгами.

— Не надо. Я уже заняла у соседей. И вообще… вряд ли бы деду понравилось, что его ищут на деньги твоего шефа.

— Но как же… у меня нет своих денег.

— Не волнуйся. У мужа и жены по советским законам все общее. Поехали.

Сказала — и отвернулась.

Я только рот разинул. Потом повернул ее к себе.

— Не надо делать слишком далеко идущих выводов. Я — как дед — предложила тебе один из возможных вариантов будущего.

…Я снова шел по потрескавшемуся асфальту центральных улиц города и по песочку остальных. На остановках автобусов выстраивались длинные очереди ожидающих. Большинство тратило — я это выяснил точно — двадцать — тридцать минут на ожидание, чтобы потом проехать километр — полтора. В Москве такие расстояния проходят пешком. Наверное, в Баташове автобусы все еще были для многих не столько средством передвижения, сколько аттракционом.

— Куда идти? — спросил я Таню.

— Зачем спрашивать? Веду же я тебя.

Мы подошли к большому забору, за которым открывался маленький домик и средних размеров сад. Таня нажала на кнопку укрепленного у калитки звонка.

Полная пожилая женщина открыла нам, расплываясь довольной улыбкой. Таня быстро расцеловала ее, сказала:

— Знакомьтесь, мой жених. — Спросила: — Где дед?

— Здесь, здесь, где же еще, где ему в Баташове быть, как не у родной сестры.

— Ну вот и отлично. Где он сейчас?

— Да прогуляться пошел, обещал к четырем часам быть.

— Чувствует себя как?

— Говорит, прекрасно. Радовался, что ничего на нашей улице не изменилось. Фотографы, шутил, приходят и уходят, а фотографии остаются. Да вы садитесь пока здесь, молодые люди. Октябрь уж, а погода у нас — как в августе. Сейчас молочка вынесу, не от своей коровы, от соседской, а все не чета магазинному.

Она хлопотала вокруг нас, угощала, осторожно расспрашивала. Но теперь, когда можно было не беспокоиться о деде Филиппе, меня тревожил Василий Васильевич. Надо все-таки ему сообщить, в чем дело, чтобы зря не расстраивался из-за моего исчезновения.

— Пожалуй, схожу на почту, — нерешительно поднялся я. — Таня, проводишь?

— Да, а что тебе нужно на почте?

— Дам телеграмму Василию Васильевичу.

— Аннушкину? — радостно удивилась Танина тетя.

— Вы его знаете? — в свою очередь удивился я.

— Кто же его в городе не знает! У нас из города один маршал вышел, один физик-академик, два писателя да Василий Васильевич. Ну, из подгородных еще Петрухин Тимофей Ильич. Только тот пожиже будет, верно ведь? Ну идите, идите, тут недалеко.

— А ты знала, что твой дед и мой шеф земляки? — спросил я по дороге.

— Слышала, — как-то неохотно ответила Таня.

— А я — нет. И Петрухин, хоть бывал у Василь Васильевича, никогда Баташов не поминал.

— Может, ему неприятно.

— Да, может быть, детство было трудное. Ага, вот и почта.

Я взял бланк и, не задумываясь особенно, заполнил его:

Мы вышли с почты.

— Показать тебе мой городок? — спросила Таня. — До четырех мы многое успеем посмотреть…

К тетушке мы вернулись только около половины пятого. Деда не было. Не было его и в семь, и в десять.

— К знакомому зашел какому-нибудь, выпили с приездом, вот и вся оказия, — успокаивала Таню тетя. — Воскресенье же.

Но когда дед не появился и к одиннадцати, она сдалась, повязала платочек и вместе с нами двинулась в обход ближней и дальней родни, включая сватьев и кумовьев.

В два часа ночи мы вернулись. Филиппа Алексеевича не оказалось ни в одном из сколько-нибудь “подозрительных” мест. Не пришел он и утром.

В понедельник была поднята на ноги милиция.

Вторник не принес ничего нового.

Кроме телеграммы от Василия Васильевича, которая предлагала мне встречать назавтра утренний московский поезд.

14

— Ну ладно, — брюзгливо сказал мой шеф, выходя из дома Таниной двоюродной бабки, — здесь он был два дня назад. Но где он сейчас? Придется идти в угрозыск. Я бы предложил тебе, Илюша, взять это на себя, но ты скажешь, что для угрозыска я авторитетнее. Верно?

— Верно. Тем более, что я там уже был.

— Прекрасно. Пойдем вместе.

Капитан милиции оказался страстным поклонником кино, поэтому розыски немедленно интенсифицировались. Капитан заново начал проверять городские больницы, вокзал, рынок — по телефону, коротко передавая своим подчиненным главные приметы Филиппа Алексеевича Прокофьева. Кончал он каждый разговор одной и той же фразой:

— Должен быть на твоем участке. Я на тебя полагаюсь.

Мы вышли снова на улицу. И тут же наткнулись на какого-то Василь Васильевичева друга детства. Некоторое время они, охая больше от напряжения, чем от боли, лупили один другого по плечам, потом друг детства радостно сообщил, что Филю-художника тоже на днях видел.

— Где? — одновременно воскликнули мы с шефом.

Друг детства подозрительно посмотрел на меня, словно впервые заметив, а потом ответил, — конечно, шефу.

— Где ж художника увидеть, как не в картинной галерее, или хоть по пути в нее? Он туда в воскресенье днем шел, поговорили с ним, ну, я торопился, он торопился. Сказал, что у него в галерее дела.

— В нашей галерее? — Василий Васильевич был очень удивлен. — Или туда за последнее время поступило что-то ценное?

— Да нет, Васенька, — друг детства мягко улыбнулся. — Художников из Баташова вышло немало, да все, понимаешь, живы. Вот в завещании-то наверняка родину вспомнят, тогда и обновимся. И выставок к нам давно не привозили.

— Ну, если Филипп был в галерее, там его запомнили. Даже если он не представлялся. Там каждый посетитель на счету. Кстати ж, она рядом.

С этой фразой Василий Васильевич повернул на перпендикулярную улицу, мы с “другом детства” — за ним. И сразу оказались почти под вывеской, гласившей “Баташовская картинная галерея”.

Подойти к вывеске поближе в данный момент было невозможно, поскольку перед входной дверью галереи стояла вдоль тротуара довольно основательная очередь.

— А ты говоришь — поступлений не было и выставок хороших нет, — нравоучительно сказал шеф другу детства. — С чего ж бы очередь тогда? Или у вас началось движение “Понимайте живопись”?

На друге детства лица не было. Похоже, зрелище очереди в галерею повергло его в шоковое состояние. Поэтому за него ответил ближайший к нам в очереди человек — наделенный мощными бицепсами парень лет двадцати пяти:

— У меня сеструха здесь вчера была, с экскурсией, конечно, в порядке комсомольского мероприятия. Прибежала домой сама не своя, заставила меня сегодня пойти к открытию — нам еще ждать минуты две, — а сама после занятий опять прийти хотела. Со всем своим классом.

— Да-да, — поддержала парня молодящаяся дама лет пятидесяти пяти, — я тоже здесь была вчера. Это та-ак прекрасно.

— Хотел бы я знать, имеет ли к этому чуду отношение наш общий друг — шепотом сказал шеф.

Я оглянулся. Видимо, служба информации в городе была налажена хорошо. Позади нас успело пристроиться еще около десятка людей. А ведь был рабочий день…

Что же нас ждет внутри?

— А почему ваш знакомый зовет Прокофьева художником? — спросил я шепотом у шефа.

— Здесь его знали молодым, — коротко ответил тот.

Галерея была куценькая, десятка два картин местных художников, и то половина — портреты, а другая половина — пейзажи, поровну сельскохозяйственные и индустриальные. Впрочем, все это висело в одном из двух залов. На дверях другого вывеска оповещала посетителей, что именно данные двери ведут на выставку самодеятельных художников Баташова.

Сделав эти поверхностные наблюдения, я устремил взгляд на ближайшее полотно. И тут же почувствовал себя так, точно передо мной была картина из гоголевского “Портрета”.

Едва прищурив бесконечно внимательные и бесконечно холодные глаза, на меня смотрел Ученый. Я был сейчас объектом его исследования, а не он моего, и чуть кривая усмешка узких напряженных губ говорила о том, что объектом я ему кажусь интересным, но не чрезмерно важным. Усилием воли я заставил себя перевести глаза на таблицу под портретом.

“Художник Севастьянов М. И. Портрет брата, Севастьянова Н. И., лаборанта научно-исследовательского института”.

Следующий портрет. Какое прекрасное женское лицо! Я почувствовал, что, не существуй на свете Тани, сам бы немедленно кинулся разыскивать оригинал этого портрета. Мимоходом я вспомнил, поняв их впервые в жизни, бесшабашных парней, отправляющих влюбленные письма девушкам с обложек “Огонька”.

Подписал портрет какой-то Лианозов.

Идти дальше мне не хотелось. Таких двух портретов человеку должно хватить на целый день. Если соседние картины не слабее, то идти немедленно вдоль их ряда просто разврат. Надо уметь быть верным.

Шеф, однако, держался другого мнения. Он стоял уже у пятой от края картины, а рядом, держась одной рукой за сердце, другой за плечо Василия Васильевича, тянулся вперед и вверх всем телом друг детства, видимо близорукий. Мимо таких работ идут с такой скоростью! Я услышал плач. Кинулся к старикам. Друг детства уткнулся лицом в широкую грудь шефа и лепетал сквозь всхлипы объяснения:

— Этот портрет сделал пять лет назад Ксенофонтов… ты помнишь? Это моя жена, Маша… Ты помнишь?

Я не стал глядеть на портрет. И не стал помогать шефу успокаивать старика. Я побежал по залу к маленькой боковой двери с вывеской “Администрация”.

В крошечном кабинете сидели двое. Мне удалось закрыть за собой дверь, четвертый бы уже не смог этого сделать. На таком ничтожном пространстве не заметить меня было невозможно. Но двое в кабинете сумели и невозможное. Они были слишком заняты.

— Я вас спрашиваю, Прасковья Никитична, как вы допустили это безобразие? И другие, в другом месте, вас тоже спросят.

— Вы меня не пугайте, Михаил Иванович, я очень вас прошу. Никакого безобразия я не допустила.

— Да я свои работы не узнаю, понимаете вы это?

— Что же они, хуже, что ли, стали, Михаил Иванович?

— А вы меня не оскорбляйте, Прасковья Никитична! Конечно, кто падок на сенсацию, тому лестно посмотреть на эту новую мазню поверх наших скромных работ. Но как я в глаза посмотрю своему брату Коле, когда он сюда приедет? Да разве это я, скажет мой брат Коля, а он, обратите внимание, ученый, а не кто-нибудь, и настоящий ученый, а не, прошу прощения, искусствовед.

— Вам еще придется просить прощения, и посерьезней, — загремела женщина, но тут же сбавила тон и сказала плаксиво:

— Так что же вы предлагаете, Михаил Иванович?

— Картины надо реставрировать. За счет безобразника. Или музея, если хулигана не найдут. А найдут — так под суд его, варвара.

— Где я вам возьму этого хулигана? — по-прежнему плаксиво продолжала Прасковья Никитична. — Где? Он, видно, забрался сюда в воскресенье, в понедельник галерея была закрыта, и он воспользовался случаем, а утром, конечно, сбежал…

За моей спиной приоткрылась дверь, прижав меня к краю стола.

— Прасковья Никитична, в дальней кладовой какой-то старик спит. Пьяный, наверное!

Я протиснулся — между столом и дверью, потом в дверь, крепко ухватил за локоть старуху уборщицу, явившуюся с новостью.

— Быстро ведите меня туда. В дальнюю кладовую.

15

Мы пробежали (я почти нес свою проводницу) через оба зала, коридор, спустились на пол-этажа, потом поднялись на полметра и оказались перед дверью, украшенной замком килограмма на полтора.

Он открылся неожиданно быстро — уборщица вдела его в дужки на дверях, а запирать не стала, — дверь распахнулась, и я увидел Филиппа Алексеевича. Он лежал на старом мешке, подложив под голову собственное пальто. Рядом на расстеленной газете дожидались его пробуждения ломоть хлеба, даже на глаз зачерствевшего, полбутылки ряженки под красной алюминиевой шапочкой, кусок копченой колбасы граммов на двести.

— А куда он водочную-то бутылку дел? — с почти профессиональным интересом спросила уборщица.

— Не было ее, сестрица, — раздался голос Филиппа Алексеевича. Он вскочил на ноги, сильными движениями рук растер лицо, глянул на часы, потом в окошко, присвистнул:

— Ого! Восемнадцать часов спал. Такого со мною лет сорок не бывало.

— А давно ты, непутевая твоя голова, не в своей постели последний раз спал? — сурово спросила уборщица.

— Да вот же, сама видела, — засмеялся Филипп Алексеевич. — А тебя, уважаемый товарищ, внучка за мной отрядила? Сама-то она где?

— Это вы, товарищ, у нас в галерее набезобразничали? — раздался рядом громовой вариант голоса Прасковьи Никитичны. Филипп Алексеевич быстро шагнул вперед, но это движение не замаскировало его тайну, а выдало ее. На полу в углу лежали краски и кисти.

— Вы пятнадцатью сутками не отделаетесь! — загремел подоспевший “художник Севастьянов М. И.” — Тут большим сроком пахнет!

— Вы правы. Речь здесь идет о вечности. — На миниатюрную площадку перед входом в кладовую величественно ступил мой шеф.

— Вы кто такой? — резко повернулся к шефу Севастьянов. И тут же оборвал вопрос и вытянулся в струночку. Все-таки умел мой шеф выглядеть! На маршала, не меньше. Впрочем, он и был им — в своем роде войск, конечно.

— Филипп, ты невероятный человек, — сказал шеф. — Я просто не могу найти всему этому определение. Ты самый великий художник XX века, Филипп.

— Художник! Если бы! Ты думаешь, мне было трудно сделать все эти мазки? Да я тратил минут по пять на картину. Тут задача была совсем другая. Надо было рассчитать, где эти мазки сделать. Улыбаешься? Зря!

Филипп Алексеевич резко присел, вытянул из-под газеты с едой стопку бумаги, протянул ее Василию Васильевичу.

— Видишь? Все, все исписано. Я выводил на основе своих формул уравнения законченности для каждой из этих картин. А уже потом брал кисть.

— Формулы совершенства ты вывел, что ли?

— Можно сказать и так. Понимаешь, я часто думал, что же это такое: последний мазок мастера? Удар кисти, которым божественный Леонардо наделял жизнью работы своих учеников? То “чуть-чуть”, которое сразу всего легче и всего труднее для художника? И я понял. В идеале картина гармонична. Как гармонично живое существо. Но великий Кювье брался по кости, по одной кости восстанавливать любое животное. Неужели по целой картине — а точнее, по почти целой картине — нельзя узнать, чего ей не хватает для того, чтобы стать совершенной? Так же, помнишь, я пытался понять, каким станет тот или другой человек в будущем…

— Тебе дорого обошлись эти догадки, — сказал Аннушкин.

— Да, Ира ушла к тебе, когда я нарисовал ее старой.

— Я этого не хотел. То есть хотел, но…

— Знаю. Инициативу проявила она.

— Да. Она имени твоего слышать не могла, прости за откровенность. Она не хотела быть старой.

— Это обошлось нам с тобой в дружбу.

— Но старой она все равно не успела стать. — Великий режиссер опустил голову.

А дед Филипп продолжал:

— Я рисовал и фотографировал, дорисовывал и менял, и я нашел научный способ определения целого по части. Трудность в том, что одной картине не хватает выразительности в чертах людей, у другой не то освещение, третья слаба в рисунке. Формулы надо было изготовить для всех возможных случаев. Легче всего получалось с портретами… Знаешь, я назвал это наукой последнего мазка.

— Разве такая наука возможна, Филипп? — Василий Васильевич схватил старого друга за плечо. — Ты просто великий художник, и это, наконец, вышло на свет.

— Нет, Василий. Я-то знаю. Не вдохновлялся ведь и даже не пробовал в уме тысячи вариантов. Просто считал. Все, что я сделал здесь, в галерее, вычислено. Карандаш и логарифмическая линейка решали, что будет делать кисть.

— Не верю!

— Но это так. И ты сам увидишь, я научу своему методу других…

— У тебя же, сам сказал, наука последнего мазка. Откуда возьмутся первые? Чтобы сделать рагу из зайца, нужна хотя бы кошка.

— Кошек сколько угодно. Художников, освоивших технику своего дела и бессильных шагнуть дальше.

— И ты вдохнешь в них искру божию?

— В них — нет. Но они вдохнут эту искру в свои картины. Сальери больше не будет завидовать Моцарту. Он сам станет Моцартом.

— Черт! Ты так уверен, будто и вправду… Ладно. Соглашусь на секунду. Но кому нужны гениальные картины, если их миллионы? Илюша, — шеф повернулся ко мне, — наше близкое знакомство началось ведь с разговора именно на эту тему. Кому нужны миллионы гениальных картин?

Василий Васильевич просил о поддержке. Но я сейчас мог думать только о том, что если дед Филипп прав, значит… Господи, значит я тоже могу стать настоящим художником. Конечно, без малейшей надежды на славу — слишком много нас будет. Ну и пусть. Зато я буду рисовать, писать маслом, останавливать мгновенье, бросать на полотно целый мир… И я ответил:

— Художникам нужны! Людям, которые хотят быть ими и не могут. И людям, которые увидят эти картины — тоже.

— Но ведь такая наука невозможна! — в отчаянии произнес шеф.

— А если?.. — ответил я.

— Это было бы убийственно для искусства.

— Разве искусство можно убить? — тихо спросил Прокофьев.

— Теперь я боюсь, что можно.

Шеф повернулся и пошел сквозь ряды молчаливых слушателей. Не глядя по сторонам, прошествовал между двух рядов гениальнейших картин. Вышел на улицу. Постоял, глядя на буйно лезущую сквозь асфальт травку. Я его не видел, но готов поклясться, что все так и было. Постоял он наверняка, потому что ждал меня. Любимый ученик не имел права оставить учителя в такую минуту. Но я все не выходил. Из-за занавески минут через десять я увидел его фигуру, сворачивающую на перпендикулярную Галерейной улицу. Впервые Василия Васильевича нельзя было сразу узнать со спины. У шефа изменилась походка.

Я никогда не любил его так, как в эту минуту.

16

— Вот твоя благодарность, Филипп, — сказал он, швыряя на стол газету. — Спасибо!

“Комсомольская правда”. На четвертой странице, в “Клубе любознательных”, короткая заметка “Чудо в галерее”. Десять строчек сенсации.

— Вашей фамилии здесь нет, — сказал я.

— Нет, так будет. Всё узнают, всё, раз этот старый болван вздумал себя миру показывать. Я отдал ему свою индивидуальность. Я ради его поисков свою дорогу бросил. Я его лучшим коньяком поил…

— Спаивал! — это сказала Таня. И еще она сказала: — А вы думали, он всегда на вас и за вас работать будет?

— Он нарушил договор!

Новый звонок в дверь.

— Кого это еще несет? Открой, милый!

Я распахнул дверь — и растерялся. Передо мной, подбоченясь и хмельно улыбаясь, стоял старый знакомый — инвалид с Даниловского рынка.

— А, фининспектор! — весело узнал он меня. — Рад, а то неловко было, что соврал тебе. Коврики я сам писал, а у деда, конечно, последняя рука была, каюсь. Ну чего дорогу загородил? Поздравлять иду. И бутылочку захватил. Ты хоть газетку-то читал сегодня, парень?

— А этот клиент деда Филиппа куда порядочнее вас, Петрухин, — сказал я резко. — Он поздравлять пришел!

— Я вас всех сейчас! — Петрухин замахнулся. Таня резко перехватила его руку, толкнула художника на стул. — Отдышитесь, придите в себя и убирайтесь, — скомандовала она.

— Воды… Валокордина, — прохрипел Петрухин.

— Это дадим. — Таня пошла к аптечке.

Прошло по крайней мере полчаса, прежде чем нам удалось выпроводить Тимофея Ильича. А когда, наконец, за ним захлопнулась дверь, воды попросил уже дед Филипп. Потом были падающие на дно рюмочки капли, 03 на диске телефона-автомата, белые халаты, сухой треск стеклянных ампул, у которых отламывают кончики.

В воскресенье все уже было кончено.

17

Совместная комиссия Академии наук и Академии художеств по творческому наследию Ф. А. Прокофьева работала уже полгода. Прикрепленные к комиссии математики выбивались из сил, связывая между собой “формулы совершенства” и конкретные работы Прокофьева.

— Да поймите вы, Илья Всеволодович, что получающиеся системы уравнений имеют слишком много решений, — сердито говорил мне доктор физико-математических наук. — Принципа, по которому можно выбрать одно или хоть десяток решений среди тысяч их, Филипп Алексеевич не предлагал. Мы, во всяком случае, ничего подобного в его бумагах не нашли. А если он находил верный путь по вдохновению… Так что толку от его формул?

— Но он сужал все-таки круг возможных решений, — возразил я. Мне не хотелось возражать, но я был обязан это делать.

— Да! Заменял триллионы — миллионами. Спасибо!

— Но он меня учил, и у меня получалось, вы же знаете, и все знают, хоть заниматься он со мною смог всего два дня.

— Тогда получалось. А теперь?

Я молчал. Со дня смерти Филиппа Алексеевича я просто не мог заставить себя взяться за кисть.

— Отмалчиваетесь? Что ж, завтра мы собираем экстренное заседание комиссии. Приходите обязательно. И с супругой. Хотя… знаете, завтра лучше ее не берите с собой.

Я вышел на улицу. И у самого подъезда нечаянно кого-то толкнул. Он оглянулся на мое извинение, и навстречу мне сверкнули знакомые воспаленные глаза с широченного лобастого и щекастого лица. Ланитов!

— Как поживаете, Кирилл Евстафьевич?

— А! — он грустно махнул рукой.

— Что так? Фильм про вас снят, сценарий дописал сам Василий Васильевич, саламандру ищут сразу три экспедиции…

— Четыре, Илья Всеволодович. У нас четыре, а за рубежом восемнадцать. И еще тысячи любителей.

— Так чего ж вы об этом так грустно говорите?

— Отравили меня слова вашего шефа. Помните, о необходимых загадках. Хочу саламандру! Настоящую. Огненную. Большую. А тут один биохимик начал утверждать, что в огне действительно существует жизнь, только не более, чем на клеточном уровне… Отнимает у меня энтузиастов, а у него ведь саламандры только по имени остаются саламандрами, в остальном они что-то совсем другое… Спасибо, говорит, что любитель натолкнул нас на идею жизни в пламени, она очень многое объясняет, а теперь этим должны заняться специалисты.

Господи, а он ведь действительно плохо выглядит, даже похудел. Сколько же такой человек должен потерять в весе, чтобы это стало заметно? Товарищ по несчастью, борец за идею…

— Кирилл Евстафьевич, — сказал я, — попробуйте обратиться к химикам, изучающим процессы горения. Я недавно видел научно-популярный фильм, там показывали аппаратуру для ускоренной съемки того, что происходит в пламени.

— Я должен на днях получить такую аппаратуру. За ней и приехал, — меланхолически ответил Ланитов. — Попробуем ее в Западной Сибири. А вообще моя надежда — храмы огнепоклонников в Индии. Там есть огни, которым тысячи лет. Добиваюсь командировки. Кстати, ваш тесть так не вовремя умер; у части его снимков нет подписей, это очень снижает значение материала для розысков. Жаль, жаль.

Помолчал…

— До свидания. Пора.

Он уже давно исчез за углом, а я все смотрел ему вслед. Счастливый человек! Хоть сам считает себя несчастным, а меня, знай он все, признал бы величайшем счастливцем. У него есть цель, рядом с которой все остальное для него — только мелочи.

— От имени математической группы комиссии я уполномочен заявить, что дальнейшие исследования бессмысленны. Вот три незнакомых присутствующим работы маслом — портрет, пейзаж и натюрморт, по которым были проделаны, для примера, все расчеты по так называемым формулам совершенства. Вот краски, вот все, что нужно художнику Вот расчеты. Разброс возможных предложений для каждого из трех полотен колеблется по числу мазков между тремя- и двумястами, место же наложения мазков, их цвета и протяженность устанавливаются настолько неопределенно, что никакие реальные действия на этой основе невозможны. — Математик обвел зал взглядом, его глаза остановились на мне. — Таков, к сожалению, строгий научный вывод. Я приношу свои извинения дочери и зятю покойного исследователя…

Я понял, что предаю Прокофьева. Предаю Таню. Хуже того — предаю их дело. Неужели у меня не хватит сил… Ладно. Комиссия должна запротоколировать хотя бы возможность чуда.

— Погодите-ка! — я встал и подошел к картинам. Взял кисть.

Портрет.

Пейзаж.

Натюрморт.

Через пятнадцать минут я положил кисть и палитру прямо на пол и вернулся на свое место. Все пятнадцать минут зал молчал. Теперь он зашумел. Ни один человек не смог усидеть на месте. Главный математик на возвышении только разводил руками, два других яростно кричали друг на друга, художники обступили картины, я ловил на себе бешеные и испуганные взгляды.

— Здравствуй, Илья, — услышал я тихий голос и поднял глаза. Василий Васильевич! Он отказался стать членом комиссии, но ходил на все ее заседания. А сейчас первым подошел. Простил. Мне стало страшно. Я отвел глаза.

— Спасибо, Илья, — сказал он. — Не сердись на меня, я ведь на тебя давно не сержусь.

— Вам не за что меня благодарить, Василий Васильевич.

— Разве ты не понял? Ты ведь сейчас доказал, что все дело не в формулах Филиппа, а в нем самом.

— Как, разве я плохо при вас работал?

— Хорошо. Но работал ты, а не формулы. Ты же не глядел в расчеты. Ты повторил сегодня подвиг Прокофьева. Подвиг гения! Только гения не науки, а искусства, Илья. Теперь ты это понимаешь?

Я ждал, что он именно так воспримет происшедшее. И все-таки… До этого момента я не знал, хватит ли у меня сил. Теперь знаю. Я справился, промолчал.

Он был уверен в своей правоте. И значит, прав. Иначе сейчас быть не могло.

— Слава великому Прокофьеву! Да здравствует искусство! — крикнул Василий Васильевич.

Последняя группа формул деда Прокофьева умещалась на листке бумаги. Я их запомнил, раньше чем порвать листок. Эта часть формул сводит число возможных решений в каждом случае к единице. Я могу быть художником. И миллионы людей будут художниками. Каждый, кто по-настоящему захочет. Но Василий Васильевич может быть спокоен. Еще одного удара я ему не нанесу. Пока он жив, наука последнего мазка не появится на свет.

Глава I. Скучный день

— Здравствуйте. Меня зовут Рюрик Андреевич, — сказал я, пожимая плотную теплую ладонь. Мы вышли в редакционный холл, чтобы не мешать моим соседям по кабинету. В холле этим поздним зимним утром было еще полутемно, я зажег свет и вгляделся в посетителя. Солидный, приглаженный, полный, но не толстый, модно одетый, но без намека на желание обогнать моду, хмурый, но чуть-чуть, уж никак не мрачный. И портфель был весь в хозяина — объемистый, но не настолько, чтобы показаться кому-то чересчур большим.

— Понимаете… Видите ли… Я не очень умею говорить. Я нашел путь… к закону, закону… по которому делаются открытия. Я нашел гомологичные ряды открытий. Однородные то есть.

Я успокоился. Это было уже типично, ошибки быть не могло.

— Простите, кто вы по профессии, уважаемый товарищ?

— Учитель… учитель рисования.

Все было ясно. Требовалось только решить, что в данном случае будет гуманнее — потратить полчаса, пытаясь разъяснить человеку его заблуждения, доводя его до белого каления, ярости, истерики и бог знает чего еще; или спровадить под чисто формальными предлогами. Последнее сэкономит и время и нервы. Во всяком случае, мне. А он все равно обречен. Вон как глаза-то горят.

— С открытием — это не к нам, — сказал я. — К нам только с популяризацией открытий. А первый рассказ об открытии должен быть в журнале научном. Иначе к открытию отнесутся несерьезно. Есть же “Вестник Академии наук”, “Вопросы философии”. Там вас и поймут лучше. И статью там можно напечатать солидную, не то что у нас. Гонорар там, правда, меньше…

— Да я ведь… ей-богу… не ради гонорара! — он поднял ко мне свое порозовевшее лицо. — Я о гонораре и не думаю.

— И напрасно, — раздался серьезный голос Гришки Строганова. Он стоял у входа в холл, тщательно обминая сигарету, казавшуюся крошечной в его могучих пальцах. — Пушкин вот о нем думал… И Достоевский тоже, — добавил он после паузы. — А уж Гоголь и Гейне… — Гриша не договорил, сам себе заткнув рот сигаретой.

На несколько секунд я получил свободу слова и обрушил на посетителя добавочную груду громких имен.

— Но это же все писатели, — прохрипел учитель, уже полузадавленный. — А ученые…

— Хе-хе, дорогой товарищ, — Гришка наконец разжег сигарету и снова получил возможность говорить. — Белл, создатель телефона, судился из-за денег, Эдисон…

— Они изобретатели!

— Ньютон. Гаусс, Менделеев, Якоби, — имена пулеметной дробью сыпались из Тришкиного рта.

Учитель вздохнул, извинился, кое-как открыл свой портфель, путаясь в ремешках и замочках, засунул в него приготовленную было рукопись, закрыл его, — по-моему, только на правый замочек — попрощался и побрел к двери, нелепо отставив чуть назад руку с тяжелым перекошенным портфелем.

Я не знаю соответствующей статистики — не вел, но в этот день норма графоманьих визитов была явно перевыполнена.

Целая бригада телепатов и ясновидцев полчаса окружала мой столик (в холл я на этот раз не вышел, так как в кабинете мог хотя бы время от времени напоминать, что мы мешаем соседям). Они предлагали мне поехать посмотреть какой-то невероятный фильм, хотели познакомить с девушкой, творящей чудеса, и стариком, излечивающим все болезни наложением рук. И я должен был вежливо объяснять, что таких фильмов уже видел немало и все они не доказательны, что с невероятной этой девушкой я беседовал и в большой лаборатории, и в камере предварительного заключения (она была сверх всего мошенницей в точном смысле, который придает этому слову уголовный кодекс), что старика я знаю, и он действительно излечивает головную и зубную боль, но до туберкулеза и рака пока не добрался.

— Фома неверующий! — взвился самый упрямый из ясновидцев. — Ну а если я вот сейчас, вот здесь, прочту ваши мысли, тогда поверите?

Ответил ему — сзади, и это был именно удар в спину — Гриша:

— Да прочти вы его мысли, вы бы уже давно побежали жаловаться главному редактору.

Телепаты исчезли с такой стремительностью, как будто они срочно освоили технику нуль-транспортировки.

Я свободно вздохнул, осторожно потянулся и полез в стол за собственной рукописью. Превращать людей и вещи в слова — моя профессия, больше того, мое единственное умение. Надо писать…

Да где там писать! Очевидец приземления летающей тарелки жаждал поделиться со мною — и читателями — своими богатыми впечатлениями.

Потом явился создатель гипотезы о полости внутри солнца, за ним — автор вечного двигателя новой системы (система оказалась старой, проверенной).

В промежутках я обсуждал с авторами (настоящими авторами) проблемы будущего облика людей, догадки древних индийских ученых об эволюции, возможность того, что у нашей Вселенной обнаружатся четкие границы…

Гриша вскрыл пришедшую в редакцию посылку и долго демонстрировал всем желающим стержень, на вид явно металлический, с тусклым свинцовым блеском. Стержень торчал из куска углистого сланца и согласно письму шахтера был им найден в полукилометре от поверхности земли.

Чуть позже Гриша долго объяснял пожилому человеку — явно графоману, — что его статью надо переделать, сейчас она попросту неверна.

— Молодой человек, статья написана на тему моей докторской диссертации.

— Я не ВАК, не надо со мной спорить, — ответил Гриша.

И снова — люди, люди, люди. Один с предложением, как сделать из дурака — гения. Опять — летающие тарелки, фантастические рассказы…

Мне стало вдруг скучно. Впервые в жизни. Мне бывало тяжело, грустно, тоскливо, плохо, печально… Скучно не бывало. В портфеле всегда лежали (и сегодня тоже) недочитанная книга и недописанная статья. В клубе ждал партнер по шахматам, у часов — девушка, в Манеже — выставка. Я не ходил, а бегал, втискивался в троллейбусы, останавливал такси и вскакивал на ходу в попутные грузовики.

Ритм и темп не изменились. А скучно стало. Что с этим делать? Для борьбы с плохим настроением можно перечитать Ильфа и Петрова, сходить на Юрия Никулина или — есть у меня свой собственный способ — заново подсчитать, в скольких газетах и журналах я успел напечататься за свою жизнь. Посмотришь на листок с тремя десятками названий — и как-то меньше оснований думать, что ты бездарность, лодырь или неудачник. Но когда скучно, это не поможет… А что поможет? Скука — почти по Горькому — не мать, но женщина. Значит, от нее можно убежать. Уехать! Выйти из милой сердцу, но все же рутины. Главный на месте? Отлично!

— Пошлите меня в командировку. Пожалуйста!

— Куда же вы хотите, Рюрик Андреевич?

— Куда угодно!

— Прекрасно. Тогда, — редактор взял со стола лист бумаги, мгновенным движением свернул его в трубку и ткнул, точно школьной указкой, в карту. — Вот здесь, в химическом НИИ, кое-что интересное сделали. Валяйте, проветритесь дней на десять. Да и другое там посмотрите, поищите материал. Не забудьте только, двадцатого у нас редколлегия. Это через десять дней. Не опаздывать! — И он назидательно, как школьный учитель, поднял вверх палец. — А как дома дела? — И его лицо приобрело привычно-отеческое выражение. Он знал, что хороший администратор обязан помнить, насколько зависит работоспособность его сотрудников от их настроения, а настроение… и т. д. И за свои сорок лет руководящего стажа научился искренне интересоваться ответом на сакраментальный вопрос “как дела?”

И я искренне сказал:

— Спасибо, неплохо.

— Вот и отлично.

Утро. Такси. Влажно-синяя лента мостовой в белом бордюре еще не затоптанных к этому часу тротуаров. До аэродрома далеко, а часы наступили боевые, и белый цвет ночного снежка стремительно переходит в пегий. Будь природа художником, она бы сердилась: какой тон портят!

Аэропорт был… да что там рассказывать! В общем, самолет, как говорится, взял курс на юг.

Глава II. В командировке

Глава III. За собственными ошибками

— Что вы кончали, юноша? — седой толстый человек утомленно раскинулся в кресле, предварительно бросив на стол перевод рукописи Альтотаса. Он был академиком, а я журналистом, и я был вдвое моложе его, потому стерпел и не очень понравившийся мне тон вопроса и обращение “юноша”, давно уже неуместное.

— Исторический факультет пединститута, Михаил Илларионович, — ответил я.

— Чему же вас там учат, на вашем факультете, что вы не можете понять, о ком здесь идет речь! Двадцатилетние физики сейчас знают больше своих академиков, а историки… Эх!

— Да я ведь давно не историк, Михаил Илларионович.

— Юноша! Историк не профессия, даже не призвание. Историк — это способ мышления и сумма знаний. Я знаю историков физиков, историков врачей, историков поэтов. Смею вас заверить, это не худшие среди физиков, врачей и поэтов.

— Михаил Илларионович, но ведь вы все-таки академик и специализируетесь по истории науки. Не мудрено, что для вас тут нет загадки. А увечены ли вы, что ваши дипломники разгадают тайну рукописи?

— Дипломники?! Минутку, юноша. — И академик нажал кнопку на столе. В дверях появилась секретарь.

— Будьте добры, Анна Митрофановна, доставьте сюда Юру Колесничука. Того, со второго курса.

…Я бы вообще принял этого Юру в лучшем случае за девятиклассника. Он был так юн, что я ловил себя на желании начать обращенную к нему фразу со слова “мальчик”. Он был так худ, что еще немножко — и костюму было бы не на чем висеть. Он был так застенчив… Впрочем, не успел я подыскать сравнение, как это у него прошло.

Текст перевода Юра проглотил почти молниеносно.

— Юрий Иванович, — обратился к нему академик, — вот юношу интересует, о ком тут идет речь.

— Простите, — ответил Юра. — Кто именно интересует нашего уважаемого гостя?

— Делатель золота, — сказал я.

— О, это же ясно, Исаак Ньютон.

— Видите? — засмеялся академик. — И в дипломниках-то нужды не было. Обошлись второкурсником!

— Может быть, не совсем обычным второкурсником? — спросил я, насколько мог ядовито.

— Может быть, может быть. Я позвал того, кто особенно интересуется алхимией.

— Но разве Исаак Ньютон занимался алхимией?

— Эх, юноша, юноша! Ответьте-ка ему, Юрий Иванович.

— Еще как занимался! Почти целиком пять лет отдал. Шуточки!

— Он что-нибудь написал об этом?

— Ничего, — забасил академик. — Не тот человек! Сэр Исаак по двадцать и тридцать лет не публиковал своих настоящих открытий. Все удостовериться хотел. А тут открытий быть не могло.

— Почему же не могло, Михаил Илларионович? Может быть, он просто не успел или не захотел их опубликовать?

— Это говорите вы, Юрий Иванович? А еще солидный человек. Ах, Юрий Иванович, ну какие же открытия в алхимии можно сделать в конце семнадцатого века? Она уже изжила себя, она уже прошла. Великий Ньютон не мог этого не понять.

— А если он понял что-нибудь другое, Михаил Илларионович? — Юра окончательно повернул фронт против своего учителя. — Он ведь начал интересоваться алхимией в расцвете сил. Вспомните его письмо к Астону.

— Какое письмо, Юрий Иванович? Что-то запамятовал.

Мальчик (виноват, студент) вскинул руку и начал читать наизусть: “Если Вы встретитесь с какими-либо превращениями веществ из их собственных видов, как, к примеру, железа в медь, какого-нибудь металла в ртуть, одной соли в другую или щелочь и т. д., то обращайте на это наибольшее внимание, так как нет опытов в философии более проясняющих и обогащающих, чем эти”.

— Причуда гения, — сердито сказал старик, — вы же знаете, Юрий Иванович (меня он теперь полностью игнорировал), Ньютон занимался и богословием тоже. Сделаете ли вы из этого вывод, что богословие стоит изучать?

— А вы должны были бы помнить, Михаил Илларионович, — студент переходил в решительную атаку, — Ньютон ничего не делал плохо. В Кембридже сегодня студенты-теологи проходят его комментарии к Апокалипсису. Англиканская церковь, Михаил Илларионович, считает Ньютона своим видным богословом.

— Это-то верно, — неохотно согласился академик. — Хотя кое-какие взгляды были у старика явно еретическими.

— Ну вот, так почему бы Ньютону не изготовить золота?

— Да потому, что это невозможно. Нынешняя физика запрещает.

— Мы-то с вами историки и должны прежде всего обращаться к своей науке. Вам все ясно в истории Раймонда Луллия, Михаил Илларионович?

— Нет, я же вам говорил об этом на семинаре.

— Простите, — я позволил себе вмешаться, — а что случилось с Раймондом Луллием?

— А! — академик отмахнулся от меня, потом смутился собственной невежливостью и скороговоркой сообщил: — Он добыл для своего короля чертову уйму золота, и никто никогда не знал и теперь не знает откуда. Сам он, естественно, ссылался на философский камень…

И старик снова повернулся к студенту:

— Мало ли в истории загадок. Но чудесами их объяснять не надо. Вы еще так молоды, мой друг, вам свойственно увлекаться…

— А что вы скажете о наследстве Ньютона, Михаил Илларионович? Не слишком ли оно было большим?

— Все это давно подсчитано, Юрий Иванович. Сэр Исаак получал за заведование монетным двором сначала тысячу фунтов стерлингов, потом две. Огромные деньги по тому времени! А жил строго, скромно, этакий типичный британский старый холостяк. Мог он, мог сэр Исаак накопить эти двадцать или тридцать тысяч фунтов — склероз у меня, не могу вспомнить точную цифру.

— Тридцать две тысячи фунтов. И давайте подсчитывать точно. Первые три года службы в монетном дворе Ньютон получал 750 фунтов стерлингов в год. Не так-то много. Следующие двадцать шесть лет — пока он не передал фактически свою должность мужу племянницы — его жалованье составляло полторы тысячи фунтов стерлингов.

— Юрий Иванович, теперь неточны вы. Исследователи прикинули, что доходы Ньютона достигали двух тысяч фунтов в год.

— Что ж, приму и это, хотя не очень верю в данную цифру. Итак, за двадцать шесть лет Ньютон получил 52 тысячи фунтов, а истратил только 20. Откладывал больше шестидесяти процентов жалованья в кубышку! Не верю. И жил он не так уж экономно — помните, сколько у него было родственников? Взять хоть Кондюиттов, он ведь им помогал.

— Что же вы, Юрий Иванович, предполагаете? — в голосе академика зазвучала насмешка. — Что за прошедшую четверть тысячелетия наука не смогла бы заново обнаружить это открытие Ньютона?

— Вспомните раскопки Отто Николаевича Ба-дера — на Сунгире под Владимиром. Его сунгирьцы двадцать с лишним тысяч лет назад умели размягчать и выпрямлять Мамонтову кость. А мои учителя-археологи — они же ваши ученики, Михаил Илларионович, — этому только учатся.

— Научились вы спорить, Юрий Иванович.

— Сами учили, Михаил Илларионович.

— Ну что ж, подумайте над этой историей еще, Юрий Иванович. Каждый, как известно, должен сам сделать свои собственные ошибки. Я в ваши годы как-то почти нашел живого мамонта…

— Попробую и я найти своего мамонта, Михаил Илларионович.

— Ради бога, простите, — опять вмешался я, — но почему вы решили, что речь идет именно о Ньютоне? Почему?

— Ответьте вы, Юрий Иванович, — разрешил академик.

— Да там же ясно написано! Как хоронили первого ученика Альтотаса? Гроб — сказано — несли герцоги и графы. Так было с Ньютоном. Великий канцлер, три герцога и два графа принимали ближайшее участие в его похоронах. Герцоги Монтроз и Роксбург, графы Пемброк, Суссекс, Микельфорд. Уж не скажу точно, несли ли они гроб на руках, но за кисти на нем держались. Это документально удостоверено. Герцоги и графы, да еще прекрасных исторических фамилий. Почти всех вы могли встретить у Вальтера Скотта… если вы, конечно, его читали.

Это была последняя горькая пилюля. Но мне ведь случалось брать интервью у молодых кандидатов физико-математических наук. А их презрение ко всем, кто не знает известных даже им азов, кого угодно закалит.

И я спросил у историков, как бы мне поближе познакомиться с материалами о Ньютоне и об алхимии.

— Да зачем вам это, юноша? Вы же журналист, репортер. Печатайте прямо сенсацию: Ньютон умел делать золото. А там пускай работяги ученые разбираются, где правда, а где… преувеличение.

Глава IV. Остыньте, отвлекитесь

Глава V. Ферзи и дамки

Бутылка была уже на исходе. Нам вполне хватило пол-литра сухого вина, чтобы прийти в философское настроение.

— Пробую я, пробую варианты, и начинает мне казаться, что все это напрасно. Напрасно, но не зря. Зато я как следует познакомился с тобой, — сказал Илья. — Знаешь, Рюрик, давай я тебя устрою в один НИИ, там нужен человек для связи с прессой. Сенсаций у них — не оберешься, и ты будешь всю информацию из первых рук получать. Книгу напишешь, да не одну. Диссертацию защитишь. За шагом шаг, всего добьешься. Верное дело! Рюрик, ей-богу, я тебя не осуждаю, но согласись, для тебя вся эта история с золотом — только шанс с ходу попасть в дамки. Славы хочешь?

— Естественно, хочу.

— Да ведь зубы у тебя не те. И душа…

— Спасибо за комплимент. Но при чем здесь зубы?

— Чтобы за один ход попасть в дамки, надо съесть уйму чужих шашек, мой милый журналист. А я предпочитаю шахматы. Пешка идет, идет в ферзи и все прямо, вкось поворачивает, только когда кого-нибудь ест. Но может обойтись и без этого. Я, кстати, уже на шестой горизонтали…

— Откуда цифра, приятель?

— Пятая горизонталь — кандидатская степень, четвертая — аспирантура, третья — университет… А со второй — пешка ход делает!

— Значит, седьмая горизонталь, когда член-корреспондентом станешь, восьмая — академиком?

— Точно! При вперед да работай как черт — доберешься.

— Это в твоем деле, приятель. А в моем… У нас четкой лестницы рангов нет. Пешки прыгают порою через клетки. Но ферзи-то, разумеется, есть. И я хочу в ферзи — только тоже без кривых ходов, по прямой дороге.

— Боюсь, тупик это, а не дорога. Попался я вслед за тобой на безумное совпадение. Ах, гинеи, гинеи… Пойдешь, куда тебя зову? В НИИ?

— Хочешь, чтоб от Шанса я отказался? От удачи?

— Ладно, не буду, не буду.

— Кстати, сегодня вечером — уже договорился — встречаюсь с философом.

— Господи, да зачем тебе еще и философ?

— Еще как нужен! Представь, я ему кое-что о наших идеях уже рассказывал, так он говорит: “Вы, на мой взгляд, пользуетесь не теми мерками. Вот на карте в меркаторовской проекции Гренландия куда больше Австралии. А на самом деле — меньше. Плавать удобнее “по Меркатору”. Но путь, который пройдет корабль, надо измерять по глобусу. Ученые Европы, начиная с вашего Ньютона, создали свою формальную логику. С ней очень удобно делать открытия, но меры и формы мира она искажает”. Каков образ, а?

Проблема золота не решалась.

Уже и Юра-историк у меня дневал и ночевал.

Уже и надменный Михаил Илларионович звонил мне в редакцию и домой, доставал для нас на время старинные печатные трактаты и даже рукописи, зазывал к себе нас всех троих — физика, историка и журналиста — и начинал рассказывать про Роджера Бэкона и Раймонда Луллия, про Агриппину Неттесгеймского, у которого черт служил собакой, про Парацельса, полагавшего, что Мартин Лютер недостоин завязать ремни на его башмаках.

— Нет, вы скажите мне все-таки, Юрий Иванович, — говорил он, тыкая Юру в грудь пальцем, — откуда у Сен-Жермена были деньги?

— Я не знаю, кто такой Сен-Жермен, — жалобно подавал голос Илья.

— Авантюрист середины восемнадцатого века, действовал в основном во Франции, — быстро говорил я. — Да ты не отвлекай их, потом тебе все Юра объяснит.

— Есть мнение, — отвечал Юра Михаилу Илларионовичу, — что этот Сен-Жермен был сыном банкира и испанской королевы, потому и был богат, с одной стороны, а с другой — потому и напускал на себя таинственность.

— Ха! Это ж у вас по Козьме Пруткову:

А может быть, ваш Сен-Жермен тоже умел делать золото, а?

И сразу становилось ясно, что академик нас провоцировал. То он пытался уверить нас, что искусственное золото получали еще в Древнем Риме, то вспоминал классическую формулу Марка Твена: “Знания, которыми не обладали древние, были весьма обширны”.

— Одну минуточку, — Юра был на страже, — а вот как вы объясните мне поведение графа Калиостро в последний период его жизни, перед заточением в замок святого Ангела? Он, который до этого выманивал деньги у кого только мог, торговал — или почти торговал — собственной женой, шел не раз на прямое мошенничество и даже воровство, — вдруг оборачивается щедрым хлебосольным хозяином, если творит чудеса, то лишь для собственного удовольствия, живет на широкую ногу, даже филантропствует. На какие, с вашего разрешения, шиши, Михаил Илларионович?

— На какие, на какие! Обдурил какого-нибудь екатерининского вельможу или просто украл у Потемкина пригоршню бриллиантов, а тот и не заметил. Не выйти вам, Юрий Иванович, в настоящие историки, если будете так легковерны. Постой-ка! А проанализировать вы догадались? Может, там не обычное золото, а какой-нибудь изотоп?

— Об этом я в первую очередь подумал, — досадливо сказал Трушин. — Увы. Золото как золото, только многовато его. Хотя, кто знает, может, Ньютон был просто добросовестнее своих предшественников по монетной части.

— Ох, Илья, — я рассердился, — то он у тебя фальшивомонетчик, то сверхчестный. Как будто от честности в монете может прибавиться золота!

— Ну, а вы, Илья Всеволодович, скажите, — Михаил Илларионович нажал Трушину на плечо, подвел его к своему креслу и насильно в него усадил, — скажите, как можно изготовить золото из ртути или, скажем, олова?

— Сегодня? Проще простого. Стоит поместить ртуть под поток нейтронов. Простейшая ядерная реакция, и ртуть становится золотом. У этой элементарной операции есть всего один недостаток — она слишком дорого обходится. Лабораторное золото выходит дороже, чем из рудника. А для времен Ньютона прибавляется еще один недостаток: источника частиц тогда не было и не могло быть.

— А что было?

— Магнитное поле уже знали, хотя создавать сильные магнитные поля не умели. С электростатическим полем тоже иногда сталкивались, хотя опять-таки слабым очень. Ну, раскалять умели тысяч до двух, пожалуй, градусов. Охлаждать совсем немного. Не знаю, была ли тогда центрифуга, но, если и была, — слабоватая. Впрочем, механическим воздействием превратить один элемент в другой невозможно… Что еще остается? Мы с Рюриком неделями с этой темы не слезали, все прикидывали. Ну, есть космические лучи. Но им — и то на большой высоте — под силу превращение только отдельных атомов. Запрета нет, но во времена Ньютона этого и заметить было бы невозможно. Впрочем… теоретически можно предположить, что попал Ньютону в руки естественный источник нейтронов, некая необычно богатая радиевая руда. Запрета нет. Но и тут граммы радия дали бы граммы золота. А килограммы радия уморили бы столько народу, что вы, историки, не могли бы этого не заметить.

— Проще надо действовать, проще. По-моему, Илья, вы бродите где-то рядом с дверью, но каждый раз натыкаетесь на косяки. Попробуйте без алгебры, с одной арифметикой, как папа-купец из чеховского рассказа. Помните, там репетитор сынка никак не мог без иксов справиться с задачей… Проще! Вот с помощью света Ньютон ничего бы не мог сделать Монохроматического… или поляризованного…

Мы ошеломленно уставились на академика, а тот, смущаясь под нашими взглядами и все медленней и трудней подбирая слова, бормотал:

— Ньютон же ведь, знаете сами, так много занимался светом.

— Бессмысленно даже пробовать свет. — грустно ответил Трушин. — Он теоретически бессилен вызвать такое действие.

— Бессмысленно? — я был настойчив. — А ты помнишь заветы Эразма Дарвина — ставить время от времени самые нелепые опыты. Чаще всего, говорил этот Эразм, дед Чарльза, из таких опытов ничего не получится, но иногда из них могут родиться великие открытия. Великие!

— Знаю я эту цитату. И еще знаю, что сам Эразм такие опыты ставил, и ничего хорошего из этого у него не вышло.

— А мы попробуем, — бесстрашно сказал я. — И вообще, Илья, ты не находишь, что мы многовато последнее время философствуем, а делать ничего не делаем?

— Будем и делать. — вскинул Илья голову. — Попробую. Но последний раз. Вот что: давайте сейчас вчетвером наметим план — что именно мне надо сделать в лаборатории. Я это сделаю, а потом снова соберемся. А пока я из лаборатории не вылезу, вы свои делишки подгоните. У меня есть, например, сведения, что ты, дорогой Рюрик, запустил редакционные дела до крайности.

— Да и Юрий Иванович тоже, — подхватил академик, — должен не только знаний набираться да гипотезы строить, но и персональную стипендию поручать. А для этого иногда нужно делать не только то, что хочется.

Да, на работе следовало подтянуться. Теперь, когда я знал, что Илья взялся за дело, а я мог ему только помешать, рука моя потянулась к перу. Я снова вслушивался в троллейбусные разговоры, пробовал на вкус чьи-то признания, рядовую болтовню, меткие словечки. Снова искал сравнения для автомобиля, вывески, встречного старика.

Я не знал, найдет ли Илья решение. Скорее, знал, что не найдет. Слишком просто выглядели все запланированные нами действия. Слишком просто, чтобы они могли привести к цели. Но ведь сложное — в нашем смысле слова — было Ньютону недоступно. Значит, он пользовался чем-то простым? Да. Простым, но как-то непросто. Тут как со статьей. Можно написать интересно о чем угодно — важно найти только свежий, неожиданный поворот, точку зрения, с которой читатель смог бы увидеть то, что пока видишь ты. Журналист здесь выступает как представитель искусства. А в науке тоже так: открыть — значит взять известные факты и расставить их по-новому. Велика ли разница?

Проходила понемногу апатия, сковывавшая меня столько времени. Я, как Атлант, скинул с себя небо на плечи Геркулеса, и за золото Ньютона отвечал — хотя бы временно — другой.

А вот не захочет ли Илья присвоить себе все заслуги?

Впрочем, мысли о дележке славы тревожили меня меньше, чем полгода назад. Наверное потому, что я уже не верил в удачу…

Зато верил в удачу журналистскую. Я соскучился по таинству превращения грязных блокнотных листиков в цветные и радостные журнальные страницы.

Я поднялся на наш девятый этаж пешком, сел за привычно заваленный бумагами стол.

— Главный редактор тобой интересовался, — сообщил мне Гришка.

Александр Васильевич бегал по комнате. Размахивать руками он начал, по-моему, еще до моего прихода. Но кричать — только после.

— Съездил в командировку — и словно нет его уже полгода! — голос при этих словах был у Александра Васильевича такой, словно он не ругал меня, а жаловался мне на меня же. Я нанес ему смертельное оскорбление — и редактор хотел, чтобы я извинился и обещал подогнать дела.

— Ньютон! Золото! Граф Калиостро! Колдуны! Красавицы! Ведьмы! А я полгода репортажа приличного допроситься не могу. Не делаете ни черта, пользуетесь хорошим моим отношением! И хроники нет! А где техника, техника? Да не ленитесь вы, а просто работать разучились. То им не по нраву, другое… Вот я в ваши годы…

— Наслышан, — сказал я, не изменяя выражения лица. — За день — два фельетон: на пари — первых трех встречных проинтервьюировал, и интервью напечатали; министров за хвост ловили…

— …Да! Ловил, интервьюировал, писал! А вам месяц к статье готовиться морально, месяц материалы собирать, месяц проверять, полгода писать, еще год — редактировать. Работнички!

Я присел на край стола, любуясь своим Главным. Волосы стояли венчиком вокруг его огромной головы. Насажена она была на широченные плечи, но под ними было тело отнюдь не уродливое, но и не могучее. Ничего общего не было между этим телом (за исключением плеч) и головой. То ли дело роденовский Бальзак! Ведь безумная, кажется, идея — изобразить великого писателя нагим, точно древнегреческого атлета — обнажить эти обросшие жиром мышцы, выставить напоказ слишком дряблую кожу, слишком широкие для мужчины бедра, слишком толстые руки. И над всеми этими преувеличениями (по отношению к классической фигуре) — голова — продолжение, развитие, завершение тела. Она не была бы так прекрасна, эта великолепная голова, если бы мастер решил увенчать ею классический бюст. А здесь она служила не только увенчанием, но и оправданием тела.

— О чем ты думаешь, когда с тобой говорят о деле? Что ты можешь сделать в свое оправдание? Не сказать — говорить вы все мастера, — а сделать. Ну?

— Это что, рыцарский вызов? Пожалуйста! Подойдемте к окну, Александр Васильевич. Видите вон ту вывеску? Сберкасса. Что там дальше? Вы, наверное, лучше меня видите, Александр Васильевич?

— Починка обуви.

— Отлично.

— Потом продовольственный магазин, винзавод… Черт возьми, Рюрик, неужели вы настолько ненаблюдательны? Это лишний раз доказывает, как вы плохо работаете. Никуда не годится, никуда! Я же не вижу уже, я на память вам говорю, где что, а вы… Мы же здесь больше года помещаемся. Наблюдательность журналиста! Это ведь как яркость для молнии и дым для огня! Журналист обязан быть наблюдательным!

— Погодите-ка со своими призывами, Александр Васильевич. Я предлагаю пари.

— Какое?

— Я зайду под каждую из десяти вывесок подряд и принесу десять материалов, достойных вашей подписи.

— И это всего за каких-нибудь десять лет? Или двадцать?

— Нет. За неделю.

— Однако! Ящик коньяку?!

— Нет. Кока-колы! В соответствии с духом времени.

— А ты учитываешь, для какого издания ты все это собираешься делать? Это ведь не газета. Что ты можешь написать в научно-популярный журнал насчет сапожной мастерской?

— Увидите, Александр Васильевич! — я соскочил со стола. — Иду на “вы”!

Я лупил по покорным клавишам всеми десятью пальцами, перенося на большие листы бумаги если не сами слова, то их смысл с разложенных по столу блокнотных листков. Можно было бы написать статью о новом стиле работы в сапожной мастерской, но это уже проделал недавно один из моих друзей. Надо искать другой ход. Что же! Как я выяснил в первый же свой визит, один из рабочих мастерской по починке обуви оказался отличным перцепиентом, точнее говоря, принимал участие в опытах по телепатии в качестве отгадчика мыслей. Ну, я рассказал о нем, о самих опытах, а потом…

“Говорят, что для всех этих опытов нельзя найти объяснения, что фактов не существует, раз под них нельзя подвести теорию. Но природа любит вольно обращаться с научными теориями. Ведь даже самая обычная молния в каком-то смысле теоретически невозможна. По строгим расчетам, для ее образования в грозовой туче нужно напряжение в семь — десять тысяч вольт, а на самом деле это напряжение бывает раза в три-четыре меньше. Итак, молний не должно быть! Как и телепатии”.

Через три часа статья была закончена. Теперь в институт! И снова домой, за письменный стол.

“Феи пьют только росу — лишь ее блестящие капельки для них достаточно чисты. Но почему роса чиста? Ведь почти всюду в нашем довольно-таки пыльном мире носятся крошечные частички, готовые замутить кристально чистую поверхность капелек. Однако грустить об их печальной судьбе рано…”

Я заглянул в один толстый том и втиснул в начало очередной статьи сообщение, что шампанским лечат тиф и холеру. Я заглянул в другой том…

Томов было много. Статей тоже. И я не халтурил — насколько это было возможно. Я использовал свои память и воображение на все двести процентов.

Но о чем бы я ни писал, как бы ни был я занят эти неистовые семь дней, я помнил: Илья действует, пока Рюрик выигрывает пари. Я загадал, что в случае выигрыша пари рукопись Альтотаса должна оказаться подлинной и правдивой. С детства любил заключать сам с собою такие пари, как будто “объективная реальность” хоть сколько-нибудь зависит от наших действий, да еще предпринятых задним числом.

И то ли потому, что такие пари с собой я заключал лишь тогда, когда был подсознательно уверен в результате, то ли из-за ряда совпадений, но до сих пор мне везло. До сих пор.

А теперь… Илья позвонил мне ночью — впрочем, я не спал, “добивая последний гвоздь” в ящик с кока-колой. И сказал:

— С тюльпанами ничего не происходит.

— Какими тюльпанами?

— Да твой Эразм Дарвин в порядке выполнения собственных рекомендаций играл на скрипке перед тюльпанами.

— Ну?

— С тюльпанами ничего не происходило. Точь-в-точь как у меня с ртутью и оловом.

— Ты все способы перепробовал?

— Весь список. И еще добавил несколько сочетаний разных воздействий. Так что я выполнил все принятые на себя обязательства. И хватит, братец.

— Я сейчас приеду к тебе.

— Не надо. Я хочу спать.

— Ты очень жалеешь, что занялся этим делом? — спросил я.

Моя вера в успех в эти секунды ушла куда-то, как вода в песок. На ее месте осталось даже не чувство разочарования, даже не обида, а стыд. Мне было стыдно перед Юрой и перед Михаилом Илларионовичем. Было стыдно перед Главным, которому я так долго морочил голову, и перед товарищами по редакции, которе выслушали столько моих рассказов. Но всего сильнее — перед Ильей Трушиным.

— Ты очень жалеешь о потерянном времени?

Илья молчал.

— Ты не хочешь отвечать?

— Ладно. Отвечу. Не жалею.

— Спасибо. Завтра я к тебе приеду. Я повесил трубку.

Глава VI. Превращение

— Куда торопишься? — Гришка был громогласен, как всегда, но сегодня его голос ударил меня особенно больно. — Сейчас же у нас заседание редколлегии, присутствие всех сотрудников обязательно. Забыл, что ли?

— Забыл. Спасибо, что напомнил.

— Ну так идем же в холл.

Их было двенадцать, членов редколлегии. Высокие и низенькие, толстые и худые. Доктора наук и литераторы. Один министр. Один академик. Два членкора. И интересно, кто из них важнее? Это — какой критерий взять за основу. Если зарплату — она, как говорится, каждому по труду, — одно. Если взять известность — другое. К кому больше прислушиваются здесь, в журнале, третье, а в Совете Министров — четвертое. И еще один критерий. Кого из них будут помнить через сто лет?

А меня? Меня до нашего века запомнят? Ха, века! Скажи, года. Если я сегодня умру? Ну, лет пять продержатся статьи в рекомендательных списках А там — кто их вспомнит? А вот как насчет вечности? Придется без нее обойтись. Ньютоновского золота мне не найти. Секунду! Что это там говорит академик?

Он покачивается, переносит тяжесть тела то на одну, то на другую ногу, легонько почесывает бровь — один из самых знаменитых физиков двадцатого века, человек с уникальным в нашей стране хобби — коллекционер итальянских картин эпохи Возрождения. Он говорит сейчас о том, что журнал “должен быть чутким”, надо уловить первые толчки очередного великого наукотрясения и перекинуть мостики статей через очередные трещины в познаниях широких масс.

“Всего за один час любая жизнь может ведь десять раз измениться! Случайная встреча с девушкой ломает судьбу человека, а неожиданное открытие, один-единственный факт, который не укладывается в добротные теоретические построения, переворачивает науку. Будьте внимательны к фактам!”

Что же, надо поговорить с ним о золоте Ньютона. Факт это или не факт? Рукопись — факт. А вот то, что в ней говорится… Господи, как все было бы просто, если бы тогда, семь месяцев назад, Главный написал на моем репортаже священное “в набор”. Я бы ждал результатов публикации, а не тыркался сам по институтам. А результаты… Физики отозвались бы двумя — тремя разгневанными письмами под девизом: “Хватит вам врать народу”. А скорее всего — вообще не отозвались бы. Только через пару месяцев или лет, когда меня представят какому-нибудь профессору, тот переспросит: “Варзин? Это не вы писали про золото Ньютона?” — и засмеется. Да скоро у меня и повода не было бы, чтобы вспомнить подземное архивохранилище, глухой голос профессора с едва уловимым восточным акцентом, толстую тетрадь, заполненную непонятными значками. Я писал бы о другом. И думал бы о другом.

И о чем мне сейчас говорить с уважаемым членом редколлегии? Проблемы уже нет, Илья ее решил, отрицательное решение — тоже решение.

После заседания долго ходил по улицам. Я не мог смириться с тем, что все кончено, что больше мне уже не загореться, не почувствовать себя частью чего-то б льшего, чем обыденность. Что же, чтобы найти другой ответ, надо найти другой путь к нему. Я обязан это сделать, вывернуть себя наизнанку, стать другим человеком, в конце концов, если иначе не смогу достичь цели. Ньютон добыл золото. Добыл, что бы об этом ни думал Илья. Но как? Он же ничего не знал об атомах!

Леонардо да Винчи вряд ли много знал об ультразвуке, а ультразвуковую стиральную машину сделал. Для Моны Лизы. Могли быть какие-то могучие силы, которые Ньютон вызывал, сам того не ведая.

Ночь продолжалась. Небо клочками теряло свою уверенную черноту. Пока не стало ровным-ровным, сине-фиолетового цвета.

Потом фиолетовый цвет начал уходить, синий разжижался, вот он уже стал голубым, поднялся над горизонтом край солнца — голубое стало сразу нежнее и ярче, прикрыла этот край случайная тучка — голубое стало серым.

Ньютон мог использовать свет каких-то узких участков спектра… неожиданных участков спектра… Нет, это гадание на кофейной гуще. А что, если… Мне же объясняли однажды, что существуют общие правила делания открытий. Как его звали, того учителя рисования с гомологичными рядами открытий? Звучит название красиво. Проверим? Он, верно, раньше чем прийти, присылал рукопись. Значит, можно установить его фамилию. Надо только подождать начала рабочего дня.

Пышнотелая Зина, ведавшая у нас письмами, конечно, поворчала. Еще бы! Я спрашивал о письме или рукописи, причем не знал, ни кто автор, ни когда письмо пришло, ни даже каких оно размеров и, соответственно, числится у нас письмом или рукописью (разница тут почти что только количественная). Она долго рылась в книгах и каталожных ящичках, и я терпеливо стоял рядом и смотрел на нее. Тем более что это занятие нельзя было назвать неприятным.

При рассмотрении вопроса, кого брать на это место из трех девушек-претенденток, дело решила, по существу, длина Зининого платья. Оно почти прикрывало колени, и, потрясенный такой скромностью, Главный отдал предпочтение его хозяйке. Как ни странно, выбор оказался довольно удачным. Вот и сейчас она сумела найти след давнего визитера.

— Самой рукописи нет. Запись: “Отдана автору”. Но согласно регистрационной карточке название рукописи — то самое: “Гомологичные ряды открытий”. Автор — Николай Пантелеймонович Авдюшко. Адрес есть. Запишите.

Я снова представил себе этого запинающегося на каждом слове от смущения человека. Я определил его в ту единственную нашу встречу как начинающего шизофреника. Что же, если я был прав, за эти месяцы он должен был уже выйти из разряда начинающих. А если прав был он…

Да чего же тут думать? Увижу его — тогда и буду разбираться, кто есть кто. И что с ним делать. А сейчас надо же с чего-то начинать.

На дверях — блестевшая медью дощечка “Н. П. Авдюшко”. Рядом с нею никаких указаний на количество звонков, из чего следовало, что Авдюшко был здесь хозяином.

Я нажал кнопку, подождал, услышал шаги, звон засова, скрип двери. А потом почти испугался. Так хороша собой возникшая на пороге женщина. Лицо золотисто-матового цвета, глаза марсианки из фантастического романа, брови, до которых ни одному писателю не додуматься. А мягкость линий подбородка заставляла вспомнить наброски Леонардо да Винчи. Ей было, наверное, уже за тридцать — морщинки у глаз достаточно заметны. Но предательскими их никто не посмел бы назвать, потому что даже они казались необходимой деталью этой совершенной красоты. Есть лица, на которых, как говорится (а вернее, пишется), “видны следы былой красоты”. А это лицо должно было сохранить не следы красоты, а саму красоту. Казалось, его ничто не может испортить — даже время.

Она стояла у открытой двери и выжидательно смотрела на меня. Не знаю, привыкла ли она к впечатлению, которое производит на людей, но, во всяком случае, на ее лице не было и следа удивления перед охватившей меня оторопью.

Я никогда бы не мог ее полюбить. Потому что рядом с такой женщиной чувствовал бы себя все время недостойным ее совершенства. А я не из породы верующих. Но каково рядом с ней ее мужу… Если тот заикающийся графоман и вправду ее муж! Тут на Марс полетишь, а не то что новый научный закон откроешь.

— Так вы, может быть, хоть скажете, кто вам нужен? — В голосе женщины звучала легкая, очень легкая ирония. Я встряхнул головой, избавляясь от наваждения, и ответил:

— Николай Пантелеймонович Авдюшко. Он дома?

— Дома, муж дома, — протянула она в ответ и отступила в сторону, шире открывая дверь.

И я оказался в старой профессорской квартире. Что профессорской, было видно с первого взгляда. Прихожая и коридор, все четыре комнаты были уставлены по стенам не модными и удобными открытыми стеллажами, но солидными дубовыми книжными шкафами. Сквозь узкие полоски стекла глядели корешки с русскими, латинскими и греческими буквами. Письменный стол в кабинете хозяина был тоже большим и добротным. А хозяин… Хозяин сидел профилем ко мне, склонившись над рукописью, от которой его оторвал ласковый оклик женщины.

Он встал навстречу гостю, видимо, не совсем еще узнавая меня, потом вдруг узнал — и остановился в движении, как птица останавливается на лету.

Несколько мгновений он явно не знал, что делать, как меня принять. Потом вздохнул, махнул в пространство кистью левой руки, пожал мне руку, предложил стул. И без церемоний перешел к делу. Не заикаясь, не запинаясь и совсем-совсем не смущаясь:

— Послушайте, однажды вы вздумали надо мной посмеяться. Это было у вас на работе и, на мой взгляд, выглядело не слишком вежливо. Сейчас, насколько я понимаю, вы пришли из-за премии Союза художников. Так вот, о работах, за которые ее дали, с вами я не буду говорить. С вами! Пусть пришлют другого корреспондента. До свидания.

Я засмеялся:

— Видите ли, дорогой Николай Пантелеймонович я впервые слышу про премию. Очень интересно. Поздравляю вас. Но мне от вас нужно совсем другое.

— Что именно?

— Я хотел бы посмотреть, что именно вы имеете в виду под гомологичными рядами открытий.

— Кто вас ко мне направил?

— Видите ли, меня заставили прийти те немногие слова, которые я слышал от вас несколько месяцев назад.

— Позвольте вам не поверить. Наука, по слову поэта, для одних богиня, для других дойная корова. Вы ведь из “других”. А из моей гипотезы много не выудишь. Признают ее, по моим подсчетам, самое раннее лет через шесть.

— Я, возможно, признаю ее раньше. Что-то же сидело во мне эти месяцы, раз я решился прийти.

— Не верю я вам.

— Думаете, хочу украсть ваше открытие?

Авдюшко рассмеялся:

— Да нет. От него ж пока одни хлопоты. И никакой корысти.

— Тогда почему бы вам мне о нем не рассказать?

— Времени жалко. Как вам было жалко когда-то на меня своего рабочего времени. Это я, ей-богу, уже не в отместку, а всерьез. Опять же, откуда я знаю, что вы не собираетесь писать фельетон про отъявленного графомана?

— Хорошо. Будем говорить в открытую. Я пришел к вам постольку, поскольку есть шанс из ста, что вы окажетесь действительно не графоманом, а автором открытия. Девяносто девять шансов против последнего варианта, но утопающий хватается за соломинку. А я должен во что бы то ни стало удовлетворить свою собственную манию. Если вы правы, ваше открытие поможет мне сделать собственное. Если не правы, ваш бред поможет мне взглянуть со стороны на плоды моего воображения и, возможно, увидеть, что они тоже бред.

— А в чем заключаются плоды вашего воображения?

— Расскажу. С тем условием, чтобы потом рассказывали вы.

— Принимаю. И слушаю.

И я рассказал Николаю Пантелеймоновичу Авдюшко основные детали истории о золоте Ньютона.

— Да, — вздохнул он, услышав о неудачных опытах Ильи, — это я называю провалом. Но… вас интересует мнение товарища по несчастью?

— Ваше? Конечно.

— Так вот, мне кажется, что вы не хотели идти слишком сложным, зато идете слишком простым путем. Вы ломитесь в стену, а дверь где-то рядом. Посудите сами. Сколько разных возможностей нашел ваш Илья для воздействия на ртуть и олово?

— С учетом того, что мог знать Ньютон, — несколько десятков.

— Ну вот, уверяю вас, все эти возможности давно были использованы — намеренно или случайно, безразлично. Значит, пробовать их снова — безнадежно. Это все равно что выбивать из урана ядерную энергию молотком, на том основании, что под тем же молотком взрывается гремучая ртуть. Вы отнеслись к неизвестному вам открытию Ньютона как к гомологу его открытий в механике. Ошибка.

— Но разве открытия, сделанные одним человеком, не являются поистине единородными, а значит, связанными между собой?

— Конечно, нет! Сам Ньютон открыл законы движения, закон всемирного тяготения, построил один из первых велосипедов, изобрел новый тип телескопа и чего только еще не натворил. Посудите сами, что тут общего? А вот когда физики обнаруживают в атоме ядро, а химики устанавливают, что молекула вещества в растворе распадается на ионы, эти открытия — гомологи, хотя сделаны разными людьми в разных областях науки. В обоих случаях был продемонстрирован один и тот же метод мышления, в обоих случаях результатом явилось дальнейшее дробление “элементарных частей” (а не частиц, поскольку это совсем другое) материи. Оба открытия были сделаны благодаря качественно новому подходу к проблеме и качественно новой методике. Приборы были разные, проблемы разные, но мне удалось связать… удалось…

И тут я опять увидел того застенчивого серьезного человека, который приходил ко мне в редакцию. Как будто какой-то кусочек грампластинки был поврежден, и, когда игла проигрывателя доходила до этого кусочка, она скользила, срывалась.

Николай Пантелеймонович мог быть властным хозяином своего и чужого времени, властным мужем женщины из сказки, властным учителем и властным оппонентом — как он “прошелся” по проблеме золота! — но когда дело касалось его гипотезы, голос ему изменял.

Но и в этом положении Авдюшко сумел найти выход. Он перестал спорить с собственной слабостью и негромко позвал:

— Инга!

Прекрасная женщина появилась на пороге комнаты.

— Принеси, пожалуйста, голубую папку из шкафа в гостиной.

— Ладно, пейте кофе и ешьте маслины. И читайте. Кстати, вот вам карандашик, пометьте на полях, если что-то покажется неверным.

— …Послушайте, а это интересно!

— А кому именно интересно — моему коллеге-графоману или вам, журналисту? Короче говоря, сможете вы это напечатать?

— Не знаю.

— Ну вот. А туда же!

— Вы проверяли свою гипотезу?

— Я сопоставил параллельные открытия в разных областях науки. Вы видели мой список. Ну, разве он не убедителен?

— Конечно убедителен. Но это чисто спекулятивное построение. Гипотеза объясняет по-новому факты — это уже неплохо. Но она должна предсказывать новые факты. Как у вас с этим? Какое открытие вы предсказали?

— Ого! Берете быка за рога? — Николай Пантелеймонович откинулся в кресле, внимательно меня разглядывал. Я смотрел на него в упор, твердо решив не произносить более ни слова, пока этот Авдюшко не заговорит о деле. Молчание длилось, сгущалось, нам обоим становилось все труднее переносить его.

— Вам станет легче, если я скажу, что в ближайшем будущем будут открыты кванты жизни?

— Что именно вы имеете в виду?

— Мельчайшие из возможных количеств вещества и энергии, которыми только и может идти обмен вещества и энергии в живом организме. Эти кванты жизни должны быть больше квантов, которые знает физика.

— Ну, само по себе такое предсказание сделать нетрудно. Это одна из тех идей, что носятся в воздухе. Вот если бы вы ее дополнили, если бы указали точные размеры этих новых квантов…

— Указал! Больше того, я опубликовал свою гипотезу. Конечно, не в научно-популярном журнале вроде вашего. И не в столичном научном журнале — для него гипотеза оказалась слишком малообоснованной. А вот в этом сборнике. — И Николай Пантелеймонович вынул из стопки книг на краю стола тоненькую книжечку в синей бумажной обертке.

Я раскрыл книжечку, глянул на титульный лист… Там внизу стояло название столицы одной из союзных республик.

— Не мне рассказывать вам, Николай Пантелеймонович, какую чушь иногда печатают в таких провинциальных изданиях.

— И мне не вам, Рюрик Андреевич, перечислять, какие блестящие открытия были впервые обнародованы в таких провинциальных изданиях.

— Верно, извините меня, я совсем не хотел бросить тень именно на вашу работу.

— Да, пожалуйста, извиняю, для меня главное в этой статье — закрепление приоритета. Видите ли, тут помещена теорема Авдюшко. Вот, читайте. “Если в одной области естественных наук сделано открытие, характеризующееся… то в другой области наук за определенный промежуток времени будет сделано свое открытие, аналогичное (гомологичное) данному по таким категориям…”

— Здорово!

Авдюшко действительно оказался не графоманом. А если и графоманом, то для его разоблачения требовались более веские научные познания, чем те, которыми я обладал.

Николай Пантелеймонович нахмурился.

— И все-таки вам придется серьезно объяснить, почему вы пришли именно ко мне и именно сегодня. Тот человек, с которым я говорил в редакции, этого, право же, никогда бы не сделал.

— А я и стал за последние дни другим человеком!

— Бывает, однако…

— Ну да поймите, тогда я не мог влезть в вашу шкуру, а теперь сам попал в положение непризнанного пророка.

— Ага, мое прошлое стало вашим настоящим — прекрасно. Будем надеяться, что мое настоящее — ваше будущее.

— Хотел бы этого — вы мне нравитесь… Поговорим-ка о деле, Николай Пантелеймонович. Как же все-таки с предсказанием открытий?

— Как, как! Сам мучаюсь. Я предсказал пару открытий, но даже говорить о них сейчас не хочу: до того, как их сделают, пройдет лет десять. Вот бы здорово было иметь рядом параллельный мир, в котором время идет впереди нашего, предсказывать — у себя — открытие, а потом бежать в соседнее измерение и смотреть, как и когда это открытие сделано.

— Прекрасная идея! А что вы называете открытием?

— Все-таки силен в вас журналист, мой дорогой. Дефиниции вам требуются, одни дефиниции. Открытие — это когда Рентген обнаруживает икс-лучи, а Менделеев чертит таблицу.

— А когда предсказывают нейтрино?

— Это еще лучше.

— Говоря короче, вы, как мой любимый Ньютон, против гипотез, вас интересует то, что он называл достоверностями или принципами.

— Конечно. Оно вернее. Вы же знаете, в атомной физике сейчас из ста опубликованных гипотез только одна оказывается верной. А ведь чтобы гипотезу опубликовали, надо и найти какие-то факты ей в подтверждение, и отстоять статью от рецензентов и редакторов. А прежде всего, конечно, физик сам должен не успеть разочароваться в своей гипотезе до публикации.

— Значит, одна из ста верна?

— Да!

— Тогда, может быть, лучше не предсказывать открытий? Проще найти, какие из уже предложенных гипотез гомологичны сделанным открытиям или, иначе говоря, удовлетворяют критериям Авдюшко. Эти гипотезы и верны.

— Благодарю за великолепный термин. Но ведь может оказаться, что ни одна из гипотез не верна, и тогда все равно правильную гипотезу придется сочинять.

— Возможно. Но, скорее всего, верная гипотеза найдется. Слушайте, вот будет здорово!

— Оно конечно. Особенно если бы у нас под рукой был — для проверки и контроля — тот самый параллельный мир, живущий впереди на пять лет.

Инга Авдюшко все это время молчала. И сейчас она ничего не сказала, только улыбнулась словам мужа.

Меня словно ударила эта прекрасная улыбка. И в то же мгновение я понял.

— Послушайте, Николай Пантелеймонович! Параллельный мир есть. Что вы знаете о кристаллографии?

— Ничего…

— Вот-вот. Надо взять все гипотезы семьдесят восьмого года, или семьдесят третьего, или какого захотите. Намеренно не узнавать ничего об открытиях, сделанных позже. И проверить, какие гипотезы удовлетворяют вашим критериям. И уже потом выяснить, какие из них себя оправдали. И если окажется…

Я сказал все, что хотел, и замолчал.

Авдюшко кивнул головой:

— По-моему, это хорошо придумано. Разрешите только спросить: почему именно кристаллография?

— Просто красивые имена первыми приходят в голову.

— Хм. А вы мне нравитесь, мой молодой друг. И я даже готов рассказать вам, за что получил премию. Я сделал в педагогике рисования открытие, гомологичное открытию гамбита в шахматах. Впрочем, об этом — как-нибудь в другой раз.

У меня был знакомый кристаллограф. Юным кандидатом он написал между делом несколько популярных статей, редактировал их я, и хотя с тех пор он успел сделать несколько открытий, создать по меньшей мере две новые теории и стать членом-корреспондентом Академии наук, но изредка продолжал появляться в редакции.

— Мне нужна, — сказал я, — подборка гипотез, судьба которых к концу 1978 года была еще неясной. Требуются все гипотезы — от общих, затрагивающих основные проблемы, и до мелких, по самым частным вопросам. Кстати, сколько гипотез так наберется? Сотни две?

— Ну, Рюрик, ты стал оптимистом или пессимистом. Гипотез всех видов — тысячи. И ты уж прости меня, но у меня, для того чтобы сделать эту подборку, сейчас нет времени. Попросить кого-нибудь из моих ассистентов? Но у них ведь тоже плоховато со временем. Плановые темы… А дело ты задумал трудоемкое… И вообще, раньше за тобой не водилось — заставлять других работать вместо себя.

— Видишь ли, Гена, я не должен ничего знать о судьбе этих гипотез после 1978 года. Я и этот-то год взял в качестве пограничного потому, что как раз с 1979 года ничего по кристаллографии не читал — так уж получилось, Гена, прости меня. И, опять же, вы сами знаете, где что искать. Мне ведь не нужны выписанные формулировки — только ссылки на страницы книг и журналов, где напечатано изложение гипотез.

— Это уже легче. Если я засажу всю свою кафедру за библиографию, сам потрачу несколько часов… В общем, это можно сделать. Но чего ради? Будь добр объяснить.

И я рассказываю ему о критериях Авдюшко. То есть сообщаю не сами критерии, конечно, а лишь тот факт, что они существуют.

Геннадий щурится, поглаживает себя левой рукой по виску, пересеченному оглоблей очков, думает несколько минут, предостерегающе вскинув правую руку, чтобы я не мешал.

— Значит, если у твоего Авдюшко все верно, то едва выдвинешь гипотезу, тут же можно проверить, правильна ли она (я киваю) И если неправильна, то иногда ее можно будет изменить, подогнать под ответ, соотнести с критериями (я снова киваю). Ни-че-го. Мо-ло-дец. Ради этого помогу. Пожертвую рабочим днем своим и всех своих. Окупится.

Все гипотезы, которые отвечали в 1978 году критериям Авдюшко, к 1990 году превратились в достоверности, теории или остались гипотезами. Ни одна не пошла в мусорную корзину науки, где лежат теплород и эфир, чертежи вечного двигателя и аппарата, испускающего лучи смерти. Мой Геннадий вцепился в Авдюшко как клещ. Теперь они вместе просматривали гипотезы 1982 года, решая, которые из них должны быть верны.

А меня судьба этого чужого ребенка интересовала мало. В конце концов, с открытием Авдюшко возились сейчас “родители”, я же сыграл всего лишь роль свата: свел жениха и невесту. Что же дальше? Подошел я ближе к золоту Ньютона или занимаюсь бегом на месте?

А Авдюшко, наверное, все-таки гений. Он говорит, что его настоящее — это мое будущее. Ерунда, его настоящее — это моя мечта.

Но помочь мне даже он не смог.

— …Видишь ли, дорогой друг, я просто не знаю, гомологом какого известного открытия может быть это неизвестное. Слишком уж мало нам о нем известно. Единственное, что я могу рискнуть предсказать… единственное, что мне говорит интуиция… Скорее всего, возможно, а вернее, может быть, что к этому открытию можно подойти с помощью электричества. Ньютон разложил призмой свет, а свет и электричество в каком-то смысле гомологи… Хотя получить нейтроны при разложении электронов, конечно, невозможно… И все-таки, все-таки, дорогой друг, скажите вашим физикам — пусть они подумают над этим.

Да, Авдюшко не смог. Вся надежда на себя — себя самого. Думай, Рюрик, думай, Рюрик Андреевич, тебе иначе нельзя, ты сейчас справишься, сможешь. В конце концов, с тобой-то ведь тоже произошло превращение…

Глава VII. Кланяйся Раймонду Луллию

Глава VIII. На столе, под газетой

Глава IX. Пропуск выписан

Планета правда

Письмо

Ришенька!

Пожалуйста, прости меня, но я позаботился о том, чтобы ты получила это письмо в момент, когда уже ничего нельзя изменить. Поэтому не заглядывай сразу в конец (хотя все равно — заглянешь, знаю я тебя), а заглянув, — не кидайся звонить в милицию или горисполком. Опыт поставлен, опыт закончился, чем он закончился, ты узнаешь утром (у тебя сейчас поздний вечер, я ведь все рассчитал точно).

А у меня сейчас, когда я пишу эти строчки, раннее утро, опыт начат, но его эффект станет заметен не раньше, чем часов через шесть — восемь, и я решил пока поболтать с тобой — на бумаге, к сожалению. За результаты опыта как-то не беспокоюсь — у меня, как ты знаешь, сейчас полоса везения. Началась она тогда, когда мы встретились.

Что ж, и пора было ей начаться, если учесть, как мне не везло предыдущие сорок два года моей жизни. О том, что все эти годы я не знал тебя, не буду даже говорить. А о том, как я поступал на биофак МГУ, а попал в педагогический, как два десятка лет менял призвания и профессии, пока на исходе их не укрепился в роли антрополога, о неудачных женитьбах и почти столь же неудачных романтических историях ты знаешь и так. Словом, до встречи с тобой мне не везло. Мало того. У меня есть основания, любезнейшая Ришенька, полагать, что невезение досталось мне по наследству. Я не знаю, правда, как звали тех моих предков, что угодили под сабли опричников или легли на плаху при Петре.

Зато мне точно известно, что в 1852 году мой прапрадед со стороны отца, мелкопоместный дворянин Андрей Губанов, подал в отставку, будучи всего лишь корнетом в гусарском полку, — подал в отставку, потому что проигрался и не мог заплатить “долг чести”. В этом же году моя прапрабабка со стороны матери, крепостная господ Травниковых, пыталась сбежать от помещика, которому чересчур уж понравилась, была поймана, высечена и выдана замуж за драчуна и пьяницу, самого никудышного мужичка во всех обширных владениях отвергнутого поклонника.

Дедов и бабок у каждого из нас четверо, прадедов и прабабок — восемь, прапрапрадедов и прапрапра-бабушек — шестнадцать. Простейший этот арифметический подсчет показывает, что во времена проигравшегося гусара, а также неудачливой беглянки и ее пьяницы-мужа жило еще тринадцать моих предков той же степени родства. Думаю, что и эти тринадцать были неудачниками, — да одна цифра чего стоит.

Мой отец увлекался генеалогией, поэтому о невезении пяти (из восьми) моих прадедов и прабабок я знаю достоверно по его записям.

Мама моя всегда утверждала, что люди, у которых родился такой сын, как я, уже достаточно наказаны судьбой. Ее почему-то особенно возмущала необходимость каждый вечер перестирывать всю одежду сына-школьника. Поскольку наш милый городок стоял, на зависть соседям, на супеси, то после самого сильного дождя лужи высыхали тут на удивленье быстро, и чтобы так испачкаться, надо было быть подлинно невезучим.

Ришенька! Ты читаешь эти строчки и одновременно крутишь диск телефона. Я тебя знаю! Но и ты меня знаешь. Я никогда тебя не обманывал. Честное слово, сейчас уже поздно что-нибудь предпринимать. Ты читаешь мое письмо в девять вечера… с минутами. А я уже давно сплю и проснусь к утру. Конечно, ты можешь добиться, чтобы меня разбудили раньше, но это может меня погубить. Не надо, а?

Кстати, забыл упомянуть еще одного предка, находкой которого особенно гордился мой отец (я подозреваю, правда, что этот Евлампий Губанов был нам только однофамильцем, потому что под конец жизни он получил от Павла I орден и поместье, — значит, в конце концов ему повезло. Но это был такой уже конец концов…). Евлампий был самым законопослушным из сынов своего времени.

Его бросила в тюрьму Екатерина I, потому что он боролся за наследственные права внука Петра I, будущего Петра II. Его сослала в Сибирь Анна Иоанновна — он требовал воцарения ее старшей сестры, Екатерины Иоанновны, которая сама на трон и не претендовала.

Ему рвали язык по приказу кротчайшей Елисаветы — вступился, бедняга, за несчастного годовалого императора Иоанна Антоновича.

Ришенька, я тебя люблю.

Кстати, может, это в Евлампия я такой законопослушный? Улицу не могу перейти в неположенном месте — тут же штрафуют. Или это называется не законопослушностью, а как-то иначе?

Ришенька, я очень боялся. Что ты меня разлюбишь. Помнишь, к тебе подошел знакомиться в кафе, что у Домского собора, парень? Я для него не существовал. Дядюшка, папаша — только не муж. Раньше или позже и ты ощутила бы эту разницу. Если я ее ничем не заполню. Вот я и пошел на этот опыт. Авось буду тебя достоин.

Как ты радовалась, что мне разрешили взять тебя сюда, на конференцию, заказали номер на двоих, дали мне несколько свободных дней. Ришенька, шеф и не то бы позволил, раз я вызвался добровольцем. Только ты его не ругай — он сейчас сидит в другом углу той же комнаты, на другой кровати, у другого столика, тоже что-то пишет. Может быть, другой Ришеньке. Может быть, научное завещание на случай — тьфу, да какой там случай! Нет, скорее всего, он просто описывает состояние своего организма. Шеф, видишь ли, второй, вернее, первый доброволец. Хотя нет, все-таки второй — но тогда я только третий доброволец.

Помнишь, я тебе рассказывал о Пабло Гонсалесе из Венесуэлы? Он нас и вынудил, можно сказать, пойти на эксперимент. Шеф весь закипел, когда прочел саморекламу этого фанатика. Открыл он, видите ли, способ превращения в сверхчеловека. Шеф думает, что он фашист новой формации, а я как-то теряюсь в определениях. Может, просто ему этот термин — сверхчеловек — нравится. Мой шеф и его соавтор предпочитают, ты знаешь, говорить о “взрослой стадии человека”.

А интересно, каким я буду, когда стану взрослым? Ты утверждала ведь, что я лет на десять моложе тебя, да мне и вправду кажется, что лет с восьми я ни по характеру, ни по темпераменту не изменился, даже ревную так же (а влюбляться и ревновать я начал лет с пяти).

Прости, что я с тобой не посоветовался. Но ты ведь была бы против, значит, можно считать, что я все-таки знал твое мнение, только не согласился с ним.

Я люблю тебя, Ришенька. А когда шеф впервые встретился с Николаевым, тебе было только двенадцать лет. Смешно! Я тогда уже работал с шефом, он даже советовал мне подумать над темой для диссертации, но я был слишком стар для чего-нибудь дюжинного, и все не мог выбрать.

А тут является Николай Сергеич Николаев. Сама понимаешь, старик о нем слышал, фигура видная. Но — чего энтомологу с антропологом делить? Николаева, видите ли, интересует, как обезьяна стала человеком. Шеф, понятно, отвечает, что, мол, мутации, удачные метисации, при давлении естественного отбора и развитии социальных отношений в первобытном стаде… в твоем Историко-архивном этого еще не проходили, наверное. Ну вот. Но Николаеву мало. Шеф начинает блистать своей ученостью. Рассыпает перед ним гипотезы. Совсем (для интереса, видно) опустился: даже о космических пришельцах, которые нас якобы на путь истинный направили, рассказал. Потом насчет предположения, что человек будто бы дитя обезьяны, почему-то переставшее взрослеть. Показал свою любимую фотографию — три младенца рядом: человеческий, гориллы, шимпанзе. Сходство — умопомрачительное, я тебе принесу это фото. Да, гипотеза интересная, но еще в конце XIX века было доказано…

Ришенька, тебе не скучно? Ну, ничего, дочитаешь, все равно до утра не заснешь, знаю я тебя. Но ты не беспокойся чересчур. Я же тебе сказал, что мое невезение кончилось, когда мы встретились. Опять же, пора ему было кончаться, этому, родовому невезению — я тебе уже писал, как давно оно началось. А все, что имеет начало… Тем более начало столь древнее. Действительно, чего это я вспоминаю только тех своих предков, историю которых мой отец документально проследил? Ей-ей, Ришенька, в моих генах живет память о бесконечно более отдаленных во времени неудачниках.

О том кроманьонце, которого ледник ни за что ни про что согнал с родимых мест, о его пра-пра-пра… внуке, которого враги заставили уходить от них, следуя за отступившим уже ледником. О том, как некий предрамапитек остался без тропического леса, съеденного похолоданиями, и поневоле побрел по саванне, время от времени вставая на задние лапы, чтобы знать, когда и куда надо бежать…

Среди моих предков и та невезучая тварь, что стала кормить детенышей молоком, вместо того, чтобы жить легко и свободно, рассовывая яйца по очередным кучам песка.

Но мои гены вспоминают и еще кое о чем, кроме невезения. Вспоминают — и работают, командуют моим сравнительно нестарым организмом. Только не все ведь гены, Ришенька, работают. Некоторые — не командуют. Молчат. А о чем они молчат — бог их знает. Может быть, молчащие гены — только дублеры говорящих, резерв на случай неполадок. Но великоват резерв-то. Может быть, в них — память о разных в прошлом необходимых, а теперь ненужных вещах. Хвосте, защечных мешках, чешуе… А может быть, материал для будущей эволюции человека: заговорят молчащие гены — и наш разум станет сильнее, реакции быстрее, воля — тверже, страсти — добрее…

А есть ученые, которые видят в молчащих генах хранилище жребиев, которые могли и могут выпасть любым живым существам. Заговорит один из них — из плеч вырастут крылья. Заговорит другой — ноги в ласты обратятся.

Как мне повезло, что я тебя встретил! Как мне повезло, что мы вместе прилетели в этот город. Черт его знает, как получилось, но у нас с тобой ведь даже билеты опять были на одно и то же место, и даже то же самое, что тогда: оба на кресло 5а. Но теперь мы уже не обращались к бортпроводнице, как тогда, в самолете из Одессы. Обратные билеты у нас на два разных места, но один из них на то же самое 5а — надо бы подсчитать вероятность такого совпадения. Примем для простоты, что в самолете 100 мест… Впрочем, ну ее, арифметику. А хороший город Рига, правда? В старой Риге улицы скрещиваются и расходятся, переходят одна в другую, пересекаются под всеми углами, которые только известны геометрии — евклидовой и неевклидовой. И за каждым углом — новое. В домах. В людях. В тебе и во мне.

У этого переплетения улиц — правда же? — есть свои законы, и мы с тобой стали загадывать, что нас ждет за этими домами, какую вывеску мы прочтем, подойдя поближе к узорчатому окну, какое из старинных зданий впереди признает себя музеем, и где тюлевые занавески обозначат обычную семейную жизнь.

Мы сидели в сквере на маленькой площади. Ей было лет семьсот, а скверу, мы прикинули по деревьям, лет двести. Но ты удивленно сказала, что город совсем не кажется старым. И я ответил, что он и на самом деле не старый. Он взрослый. Точнее, сказал я, это — город-имаго.

И ты спросила:

— Имаго? Это что-то из жизни насекомых?

И я стал довольно нудно объяснять, что словом “имаго” обозначают взрослую форму насекомых — последнюю стадию метаморфоза. Из яичка выходит гусеница, гусеница превращается в куколку, куколка становится бабочкой. Бабочка — она и есть имаго. Гусеница только растет, но не развивается. Зато как растет! Каждой своей клеткой. Ни одна из них не гибнет, ни одна из них — фантастика! — не делится, все только растут. В тысячу раз больше станет гусеница — а клетки в ней те же, только в тысячу раз крупнее. Вот так и некоторые города. Становятся больше — а все те же. Скука! А этот город развивался все свои почти восемьсот лет. Он красив, как бабочка, что красивее гусеницы. Все, что развивается, красивее всего, что только растет.

Ты еще спросила меня, как я ухитряюсь знать про все на свете. Если бы ты знала тогда, что уж это-то я был обязан знать, слишком прямое отношение имели ко мне превращения насекомых. Слишком прямое. Очень горжусь, что за полгода так и не рассказал тебе ничего о нашей совместной работе — шефа, Николаева и моей. Это был мой единственный секрет. Ладно, Ришенька?

Зато я сказал тебе еще тогда, что тоже, как та гусеница, с восьми лет не изменяюсь. А вот ты — ты меняешься все время, все время, твой метаморфоз не кончен, не кончен…

А чем кончится мой? Понимаешь, Николаев придумал, как получить имаго у человека. Получить взрослую форму гомо сапиенса.

Он при той первой встрече с шефом достал из портфеля коробку со стрекозой. Стрекозой с крыльями в сорок сантиметров! Мезозойская была стрекоза. Или венерианская — из фантастического романа. Он ее не открыл, а получил. И даже не первый получил. Есть у насекомых такие штуки — прилежащие тела. Они вырабатывают ювенильный гормон, в переводе — “гормон юности” (мне бы…). Пока гормон вырабатывается — личинка остается личинкой. Кончил вырабатываться — начинает превращаться в куколку.

Только-только у личинки стрекозы в опыте гормон перестал выделяться — тут же ей пересаживают свеженькие прилежащие тела от новорожденной личинки. И подопытная, старая уже — деваться некуда, — все растет и растет.

И есть другой гормон, который подает сигнал к превращению куколки в имаго. Вот Николаев и придумал… Между человеком и обезьяной разница не меньше, чем между стрекозой и ее личинкой. Но человек, Ришенька, только куколка. Куколка, которой еще предстоит превратиться в имаго. Метаморфоз оборвался, по мнению Николаева, раньше времени. Николаев ни черта не знал про антропологию, но был энтомологом и имел собственную теорию насчет молчащих генов. И даже насчет того, как заставить их заговорить. Во всяком случае те гены, которые у человека руководили метаморфозом мозга, — пока он длился Его идеи, потом идеи шефа… А я ставил эксперименты.

Ювенильный гормон для млекопитающих мы, между прочим, получили. Этакую “пищу богов” из Уэллса. С ним можно барана размером со слона вырастить, а от свиньи в одном совхозе пришлось нам всем полчаса спасаться, пока ей директор из винтовки в глаз не попал — сало ее, сердечную, отовсюду, как латы, защищало. Хорошая штука для народного хозяйства — если свинарники делать покрепче да повыше.

Но мы-то с шефом антропологи. И Николаева метаморфоз у человека интересовал, а ювенильный гормон детям впрыскивать — так они будут расти, а не развиваться.

Помнишь, как я первый раз внес тебя в море? Мы прошли сосновую рощу, бегом пересекли полосу песка и через разрыв в ленте кустарника выбрались на фантастически пустынный пляж из фантастически белого и мелкого песка. (Этот песок! У нас обоих уже через час остановились часы и я нахально решил; потому, что мы счастливы. А вечером высокомерно-насмешливый часовщик назвал нам истинную — по его мнению — причину.)

Мы разделись на скамеечке, наполовину скрытой тем же песком, побежали к воде, а она оказалась холодной, и ты, увидев, что ближайшие купальщики за полкилометра, попросила, чтобы я понес тебя до сколько-нибудь глубокого места. Метрах в тридцати уже от берега я опустил тебя в воду, дошедшую мне до бедер. Как победно, весело, молодо ты завизжала. А потом мы оглянулись на берег и увидели, что в полосе песка между соснами и кустарником, которую мы так быстро одолели, не озираясь по сторонам, как раз в этой полосе сосредоточено все население Рижского взморья, и что народу довольно-таки много. Потом оказалось, что именно в эту полосу было всего труднее проникнуть прохладноватому ветерку… Хорошо вспоминать сейчас про это. Ришенька, я тебя люблю.

Ну вот, собственно, и рассказал тебе свой секрет.

Опыты нам — даже над собою — никто бы и не разрешил. А шеф без разрешения и не подумал бы их ставить. Но тут вылез Гонсалес. Он начал опыт у себя в Венесуэле, ввел свой “включатель генов” в собственную вену, эффект же, по его заявлению, должен проявиться ко второму дню той самой международной научной конференции, на которую мы с шефом и Николаевым приехали в Ригу. Гонсалес уже в Риге, и в первый день конференции — то есть завтра, если сейчас на твоих часах еще нет двенадцати, — будет делать доклад об эксперименте. Он утверждает в своих публикациях, что эффект проявляется на восьмой день и реализуется, судя по опытам на шимпанзе, в течение получаса. Словом, он намеревается превратиться в “сверхчеловека” на наших глазах.

Уж эта мне терминология! Мы с шефом “сверхчеловеками” становиться не собираемся. Мало того, мы бы не пошли на этот эксперимент, если бы наши опыты на обезьянах не показали, что состояние имаго обратимо и через несколько дней самоликвидируется. Чему оно соответствует у человека? Скоро узнаем. Если гениальности, придется поработать над тем, чтобы человек подольше оставался в фазе имаго.

Бросили мы трое жребий, кому идти на эксперимент, а кому доклад делать. Мне — полоса везения — выпало первое. Шефу тоже. А кто-то один должен ведь вести записи. Смешно смотреть на беднягу Николаева — как переживает. Особенно его смущает, что, судя по статьям Гонсалеса, у этого “сверхчеловека” совсем другая методика; и у его обезьян эффект, скорее, касается быстроты реакции, чем сообразительности у нас они после опыта решают более сложные задачи, чем контрольные экземпляры, а у Гонсалеса те же самые, только быстрее. И сроки действия инъекций другие.

…Интересно представлять себе, каким бы сейчас было твое лицо, если бы ты и вправду читала это письмо. Но я не такой идиот. Ты прочтешь его, если все кончится плохо. Не знаю, правда, что здесь может значить слово плохо.

А если хорошо — мы прочтем его вместе.

Ау, Ришенька, хорошая девочка. Мы будем долго-долго играть вместе… РИША.

Почерк последней фразы резко отличался от почерка, которым было написано все письмо. А слово “Риша” было изображено корявыми печатными буквами. За ним неумелый рисунок — девочка с длинной косой возле башни, украшенной схематическим изображением петушка.

— Ну, не плачь, Ришенька, — сказал мужчина сидевшей рядом с ним девушке. — Ты же видишь, все кончилось хорошо.

— Чего мне стоила эта неделя, дурачок! Особенно после того, как я увидела Гонсалеса.

— Ну, у него тоже проходит. Николаев старается вовсю. А теперь и шеф к нему смог примкнуть.

— Милый, мне было не до того, но теперь хоть скажи, отчего это случилось с Гонсалесом? Знаешь, как было страшно? Вышел на кафедру, положил перед собой бумаги, начал их читать вслух, сделал паузу, протянул руку к стакану с водой — и вдруг раздавил его. Брови у него в стороны полезли, лоб сморщился, губы стали вроде тоньше, из-за них клыки показались… Ассистенты — к нему, он их в стороны, одному плечо сломал, потом забился под кафедру…

— Понимаешь, Ришенька, самое смешное, что Гонсалес и вправду получил человека во взрослом состоянии. Ты же прочла наконец мое письмо, я там поминал гипотезу, называющую человека “дитятей обезьяны”. Шимпанзенок похож на человека куда больше, чем взрослый шимпанзе, и горилленок больше, чем горилла. И не только внешне, но поведением, интересом к жизни, добродушием, терпимостью, с которыми у взрослых человекообразных плоховато. Видно, и вправду что-то когда-то случилось с детенышем каких-нибудь предавстралопитеков… Он и вырос — и остался ребенком. Так что по-настоящему взрослый человек — всего лишь обезьяна, и только Гонсалес убедительно это доказал.

— А как же вы?..

— Э! Нас, по существу, интересовала, как мы теперь наконец понимаем, та стадия, на которой человек энергичней всего развивается. Мы хотели получить именно ее. Хоть и говорили об имаго. А у человека эта стадия — детство. Ребенок, Ришенька моя, совсем, совсем не личинка. На ее роль, если уж пользоваться этой аналогией, больше годятся иные взрослые. Ведь личинка-то не развивается, даже если растет.

Легкая рука

Каждое время ставит свою печать на том, что создает. Искусствоведу стиль здания выдает эпоху, и при этом своеобразие архитектурного замысла только подчеркивает характерное для каждого века. По почерку можно определить, когда написана рукопись, по манере неизвестного художника — указать пору создания картины. Да, у древа истории есть свои годовые кольца, и необязательно это дерево спиливать, чтобы их увидеть, чтобы разметить датами то прошлое, которым становится всякое настоящее человечества, но становится, разумеется, лишь при том условии, что у человечества есть будущее.

Да, не туда меня повело. А ведь начал было сегодня статью для популярного журнала хотелось отвлечь себя хоть ненадолго от мыслей о случившемся, от необходимости что-то решать… Не получилось. Алексею вон удалось все-таки заснуть, улегся в спальном мешке прямо на полу. А я все сижу за столом и, стараясь не смотреть на дальний правый его угол, скольжу глазами по грубым полкам на стенах. Вот лежат аккуратные деревянные диски — те самые спилы, на которых так хорошо — загляденье — видны годовые кольца. И тут же неподалеку — черепа, отполированные временем, ящички, куда уложены полиэтиленовые мешочки с семенами, почерневшими за проведенные в земле века… Все бок о бок, по соседству — республиканская археологическая лаборатория не слишком велика.

Сегодня суббота, и здесь никого нет, кроме нас. Впрочем, и за нами-то уже несколько раз приходили хозяева лаборатории — местные археологи. Требовали в гости, возмущались нашим отказом, усиливали натиск. Потом, видно, обиделись — или вгляделись как следует в наши лица? — и ушли. Конечно, им интересно. Кто же из нашей братии не наслышан об Алексее. Да еще студентом я слышал, как в университетском коридоре один известный археолог кричал другому: “Мне выбирать из пятисот курганов! А денег и людей — на пять”.

А другой отвечал могучим, чуть подрагивающим басом, что ему надо будет раскоп расширять, а в какую сторону — абсолютно неизвестно.

А спор, собственно, шел о том, с кем из этих двоих должен поехать на время каникул Алексей Попов, тогда студент третьего курса.

Вот я, например, был на хорошем счету на кафедре и сам выбирал, с каким археологическим отрядом отправиться. Чем и пользовался. Хорезм, Молдавия, побережье Иссык-Куля, Новгород… Приятно вспомнить! Алексей о такой свободе мог только мечтать. Тут решения принимал лично декан факультета. И я знаю по крайней мере один случай, когда недовольные решением декана апеллировали к ректору.

Все у Алеши началось, когда семиклассником он нашел на пустыре возле собственного дома клад серебряных монет четырнадцатого века. А годом позже, в Новгороде, купаясь в Волхове, обнаружил у самого берега шесть свинцовых печатей от древних грамот. И — пошло!

— Чутье! — сказал учитель истории.

— Чутье! — сказали профессора и академики.

Чутье? По-моему, Алексею достаточно подойти к городищу или кургану, чтобы где-то в глубине зашевелились древние вещи, готовые прямо-таки вырваться из-под земли ему навстречу.

“Легкая рука” — так говорили о моем друге. А в устах археолога это не просто похвала, везение у нас входит в число необходимых профессиональных качеств. Необходимых. Но некоторым приходится без них обходиться.

Начальником отряда Алексей стал сразу после университета. А я только через четыре года, уже кандидатом наук, смог занять место его заместителя. И — претензий не имею. На бровке нашего раскопа чуть не каждую неделю появляется очередной корреспондент очередного центрального издания и стоит часами, нацеливается фотоаппаратом, заполняет каракулями блокнот или нажимает на клавиши портативного магнитофона.

Наши “киты” частенько зазывают Алексея к себе на раскопки, в гости. Советуются! И телезрителю добродушно-ехидная физиономия Алексея Попова настолько знакома, что на улице на него оглядываются, словно он кинозвезда средней руки.

Квартиру Алексею дали в академическом доме улучшенного типа, построенном на века, и большую, благо живет великий археолог не только с мамой и папой, но еще и с бабушкой и дедушкой.

Не завидно ли мне? Да вот ни настолечко. Квартира у меня тоже есть, а находить любопытные идеи я умею ничуть не хуже, чем Алеша — любопытные вещи. Кстати, это уже замечено. Меня археологические титаны тоже приглашают. Правда, зимой, а не летом, и в камерные лаборатории, а не на раскопки. Определить назначение вещи, найти ей место в классификации, обнаружить слабые места в интересной гипотезе… Это я умею. И статей в научных изданиях у меня не меньше, чем у Попова. Зато очерков об Алексее в общих изданиях появилось втрое больше, чем статей по специальности у нас обоих.

Мы друзья. Поэтому меня кое-что тревожит в его личной жизни. А именно — полное ее отсутствие. Такой знаменитый человек — да девицы должны бы лететь к нему, точно бабочки на огонь. Собственно, такие бабочки и находятся. Только как влюбился он на втором курсе в Нонну Карышеву, так с этой позиции и не отступил ни на шаг. Она романы на его глазах крутила, замуж выходила, развод получала. Я не выдержал как-то, подошел к ней, спросил, чего такому человеку поворот от ворот дает, а она морщит нос и говорит: “Должно же ему в чем-нибудь не везти!”

Нонна — тоже археолог, завидует? Злится? Коли кому-то слишком везет, начинает казаться (ко мне это тоже, увы, относится), будто это за твой счет…

В конце концов Нонна и Алексею что-то в этом роде заявила. Он мне сам об этом сказал, только не сразу. И признался, что теперь твердо решил потерпеть полную неудачу на очередных раскопках.

Да, наверное, в генах каждого из нас сидит первобытная вера в умилостивительную жертву — как будто одной неприятностью можно откупиться от другой!

Очередная экспедиция была “новостроечная” — копали там, где планировалось большое строительство; требовалось вытащить историю наружу лопатами прежде, чем будущее разрушит ее экскаваторами.

Алексей намеренно и начал раскопки с кургана явно “грабленого” — с отчетливыми признаками визита, пару тысяч лет назад нанесенного покойнику кладоискателями.

Я, конечно, помнил этот случай. Хотя у меня он никаких особых волнений не вызвал. Курганы почти все грабленые, но искателя сокровищ только сокровища и интересовали, а наши интересы пошире. И вот тут-то Алексея в первый раз подвело чутье. В Золотой кладовой Эрмитажа появились: еще один изумительной работы гребень с изображением сражающихся всадников, полный золотой набор украшений для коня и новая древняя диадема скифской царицы.

А из готового почти номера “Советской археологии” выкинули статью Нонны, чтобы освободить место для рассказа Алексея о его находках. И она при встрече спросила Попова, не стоит ли ликвидировать те экспедиции, в которых он не может участвовать. Так ехидно женщины разговаривают только с близкими людьми. Я и пришел к выводу, что Алексей может надеяться на взаимность. Но он мои утешения воспринимал именно как утешения. И — решил на будущий год с экспедицией вообще не связываться. Я, мол, и без него справлюсь с отрядом, а он докторскую будет писать. Я сказал, что еще одна находка вроде последней, — и его прямо изберут в членкоры, так что нечего зря терять время, но Алексей шутки не принял. Клялся, что ненавидит свое нелепое везение и готов, кажется, возненавидеть даже археологию.

С ужасом представил я себе, как еду в поле без него — и ничего не нахожу и какой же это будет позор. И начал бить как раз на дурацкую его сверхсовестливость, объясняя: тогда, мол, всем станет ясно: как археолог я без него ничто.

— А твои идеи! — возмутился было он.

— Слова, слова, слова, — ответил я по Шекспиру. — Лешенька, браток ты мой, милый избалованный ребенок нашей общей мамы — археологии. Хочешь отказаться от пирожных, которыми уже наелся досыта, и надеешься этой ценой получить от судьбы мороженое? Ничего, боюсь, у тебя не выйдет. У тебя — чутье, талант, то, что называют даром. Мне вот даром ничего не давалось. И — никому ничего не дается даром. Только один расплачивается авансом, а другие задним числом, как ты сейчас. Я же с тобой пожинал плоды, с тобой и платить буду.

И тогда он нашел компромисс…

…Ветер то заставлял ложиться набок, то отпускал на свободу невысокие стебельки травы, слабенькие черные кустики с застенчивой зеленью и редкими красными ягодами. Экспедиционный грузовик с двумя ведущими парами колес довез-таки нас через тяжелый горный перевал к пятнышку степи среди гор. Именно пятнышку, настолько небольшому, что вряд ли хоть одному древнему скотоводу доводилось загонять сюда своих овец. И для крепости место тоже, не подходило, и вообще для жилья: воды поблизости нет, клочки почвы на скалах невелики и малообещающи для земледельца.

— Заложим раскопы тут и тут, — намечал Алексей победным голосом, но лицо у него было совсем не победное. Трое студентов и одна студентка, захваченные нами на роли рабочих и поварихи, с удивленным гомоном стали обустраивать угол “пятнышка” для бивуака.

А я увел Алексея за ближайшую скалу.

— Ты станешь притчей во языцех. Можешь быть уверенным, найдется кому приехать и посмотреть, почему это у Попова нет находок. И такой кто-то немедленно обнаружит, что Попов раскапывал участок, где нет культурного слоя.

— Так это и прекрасно. Очень быстро выяснится, что Алексею Попову слава в голову ударила, раскопки он затеял бесполезные, и хорошо, что выяснится быстро, поэтому денег государственных почти не уйдет, а за те, что уйдут, я смогу как-нибудь расквитаться. Все продумано. А потом я спрошу Нонну, стала ли она более везучей оттого, что мне изменила археологическая удача. И, может быть… Кстати, тебе-то совсем не надо присутствовать здесь. Если один ученый имеет право на временное умопомрачение, то насчет двоих я в этом бы усомнился. И начальство — тоже усомнится. Смотайся пока в столицу республики, зайди там на базу, возьми то да се, привези сюда… Впрочем, нет! Сиди там и жди. Я быстренько сверну тут все. Слишком перед студентами неудобно… Ладно, накручу им как-нибудь, мол, раскопки модельные, намеренно работаю там, где ничего нет, чтобы сравнить… Ну и так далее.

А я, между прочим, еще месяц назад, не входя в подробности, рассказал Нонне о том, что Алексей намерен потерпеть неудачу. Мотивы его, конечно, ей польстили, но она ответила, что намеренная неудача — уже не неудача. Как она тут же признала, неустанное внимание великого археолога доставляет ей истинное удовольствие. И на том спасибо — женщины ее типа, привыкнув к удовольствию, с трудом соглашаются лишиться его. Сообщать Алеше о разговоре я не стал: кем бы я оказался в его глазах, при всех своих добрых намерениях… А вот поехать на базу — согласился.

…Теперь он спит на полу в захламленной историческими сокровищами комнате лаборатории. Бедный счастливчик! А я сижу за столом и пытаюсь хоть что-то понять. У моего левого локтя — коробочка с семенами, очевидно, найденными при раскопках. Семена, конечно, черные. Время если и не сожжет дотла, то уж обдаст своим пламенем. След этого огня я увидел сегодня на лице Алексея, примчавшегося на базу с его… с наших идиотских раскопок. Слава богу, я сидел в этом самом помещении один. Он сразу повернул ключ в дверях, подошел, положил передо мной довольно странный листок бумаги: “Читай!” Довольно странный? Это вообще была не бумага. Она не рвалась, и даже лезвие раскопного ножа оказалось бессильно оставить на листке хоть какой-то след. А уж текст… Привожу его полностью:

…Да. Только записки, потерянной путешественником во времени, нам и не хватало.

Мы перебрали варианты. Разумеется, в будущем есть свои разини, рассеянные, растеряхи. Но ведь если об этой находке что-то появится в печати, то какой же пришелец из будущего станет устраивать свою базу именно здесь? Увы, с логикой путешествий во времени мы были знакомы только по фантастике. Зато логику науки и журналистики своего времени знали по личному опыту. Только проговорись мимоходом, и все ближайшие годы за нашим “пятнышком” будет вестись такое наблюдение, что ни одна экспедиция из будущего там показаться не посмеет. Значит, надо утаить листок. Ведь будущее вряд ли захочет, чтобы о нем знали, иначе само бы о том позаботилось. Мысль о розыгрыше, устроенном одним из наших студентов, конечно, тоже приходила в наши головы. Как было бы здорово… Но, увы, дело обстояло серьезней.

— Что, интересно, обо всем этом сказала бы Нонна? — спросил Алексей, посмотрел на мое сердитое лицо, махнул рукой и пошел в машину за спальным мешком. И вот теперь спит…

Мне не хочется и смотреть на письмо неведомой Оле (а может быть, не письмо даже, а черновик радиосообщения — или хроносообщения, кто же их, родненьких, знает), но я снова беру его в руки, верчу, разглядываю, и вдруг запись на моих глазах мгновенно исчезает, вместо нее появляется другая. Так. Это я нажал на левый нижний угол… Попробую-ка еще… Ну да, поочередно открываются новые тексты, а то и чистые страницы. Лист — многослойный! Человек из будущего потерял не письмо и не черновик радиосообщения, а обыкновенную записную книжку. Едва успевая проглядывать тексты, заставляю странички сменяться перед моими глазами.

Вот, кажется, последняя. Потому что там написано: нашедшего прошу вернуть Поповой Нонне Игоревне, по адресу…

А адрес-то — Алексея! И, кстати, сам он Алексей Игоревич. Подсчитаем. Похоже, сына он назвал — нет, назовет! — в честь собственного отца. А внучка получит имя бабки. Все сходится! Ведь ни на ком, кроме Нонны, этот упрямец не женится.

Значит, не этим он заплатит. А может быть, ему вообще удастся уйти от расплаты? У всякого правила есть исключения. А кто я такой, чтобы идти против судьбы и археологии, которые вместе балуют моего друга? А от друга не может быть тайн — утром я расскажу Алексею о своих ночных открытиях. Ему-таки повезет! Но главное он уже знает: будущее существует. И всем нам везет, раз у мира, у всего мира есть будущее.

Живое

Все началось в тот день. Или кончилось. Скорее, кончилось.

Дождь был мелким, но упорным. Ветер теплым, но резким. Виктор чиркнул спичкой о коробок и поднес ее к сигарете, даже не подумав хотя бы заслонить рукой слабый огонек. И все-таки спичка потухла только после того, как кончик сигареты раскраснелся на ветру, осветив хмурое, твердое, скуластое лицо с крупным носом и ртом. Потом он положил спичку на ноготь большого пальца, щелкнул по ней ногтем указательного — спичка точно влетела в отверстие урны, притулившейся у стены метрах в пяти.

Я привычно проследила ее полет.

Мы шли рядом, наверное, уже в сотый раз, но я так и не могла привыкнуть к его уверенной власти над вещами. Или к тому, как ему подчинялись вещи. Вот и сейчас фонарь, к которому мы подошли, осветил берет с лихо торчащим хвостиком посередине, плащ, остававшийся глаженым и даже почти сухим, несмотря на дождь, брюки и ботинки, на которых не было следов мокрой глины, по которой мы шли, глины, почти целиком покрывшей мои туфли и наверняка лежавшей размытыми пятнами на чулках.

— Ты не должна ехать, — сказал он. — Не имеешь права.

— Но мне же нужно.

— Тебе нужно быть здесь, со мной.

— Это всего две недели, милый.

— Мне будет трудно. Вернее, не будет. Потому что ты не уедешь.

Как мне нравилась в нем эта категоричность. Когда-то. Человек, который всегда знает, чего он хочет! Редкость.

Борис так не мог. Когда Виктор в ресторане разбил нашу пару во время старомодного танца, Борис до того растерялся, что так и застыл посередине зала — огромный, сильный, беспомощный. Я тогда попыталась вырвался, но руки Виктора были такими же твердыми, как его лицо. Мне стало смешно. Борис, кроме всего прочего, был мастером по классической борьбе, и этот незнакомый худой парень не выстоял бы, кажется, против него и минуты. Быть причиной драки мне совсем не улыбалось! И я стала лихорадочно прикидывать, как успокоить Бориса. Такие, как он, еще в детстве привыкают к общему уважению, и тем легче они теряются, встречаясь с дерзостью, и тем сильнее они вспыхивают в ответ на несправедливость.

Я нагнула голову и, глядя на длинные коричневые паркетинки пола, сказала своему незваному партнеру, что устала. Надеялась, что он отпустит меня, и я успею перехватить надвигающегося Бориса, которому предстояло обойти несколько уже разделившихся пар.

Партнер остановился, но мои талию и руку не отпустил.

— Видите у стены кресло? Я занял его — для вас.

Огромная лапа Бориса, которая умела быть такой ласковой, резко ухватила наглеца за плечо, оторвала от меня, развернула.

— Борис, не на… — крикнула я и не успела договорить. Виктор (тогда я, правда, еще не знала, как его зовут) чуть приподнял правую ногу и резко топнул. И Борис вдруг рухнул наземь, потерянно взмахнув могучими руками.

Виктор нагнулся к нему и рывком поднял на ноги.

— Не надо со мной ссориться, — сказал он миролюбиво, — а то под тобой пол провалится.

И верно, у моих туфель валялась дощечка паркета, выбитая каблуком Виктора из-под ноги Бориса.

Борис растерялся второй раз. А его обидчик взял нас обоих под руки, вывел из ресторанного зала на лестничную площадку, вынул из кармана брюк (с такими стрелками, какие я видела только на манекенах) коробку сигарет. Щелкнул по ней пальцем — и точно три сигареты выскочили из пачки ровно на половину своей длины.

— Меня зовут Виктор.

— Я не курю, — сказала я.

Он щелкнул пачку сбоку, и из трех сигарет одна вернулась на прежнее место… Две другие не шелохнулись.

Борис неслушающимися пальцами взял сигарету.

— Я же тебя мизинцем… могу..

— Конечно, — согласился Виктор. — Но вот ты сейчас левой рукой за перила держишься. А вдруг они обвалятся?

Борис отдернул руку.

— Пол здесь, конечно, бетонный, а не паркетный, — продолжал Виктор, — но ведь бетон крошится.

— Тьфу, черт, — чтобы не потерять лицо. Борису оставалось только рассмеяться, — ты, что, волшебник?

— Да нет. Я всего лишь специалист по надежности. А главный постулат нашей науки гласит, что все, могущее сломаться и подвести, сломается и подведет. Как тебя подвел паркет, парень.

— При твоей помощи.

— Так всегда же найдется, кто поможет, — охотно согласился этот нахал. — Что мне было делать? Ты бы меня в два счета побил, а это ресторан, тебя в милицию, девушке неприятности.

…Нет, о драке теперь, слава богу, не могло быть и речи.

— И тебя тоже вещи подводят?

— Только не меня, дорогой товарищ. Меня они слушаются.

— И люди тоже? — Это спросила уже я.

— Когда как. Но, знаете, один мой товарищ по детскому саду говорил, что бывают вещи, как люди, а бывают вещи сильнее людей.

— Спасибо за заботу. — Борис решил стать ироничным, тем более что его физическое превосходство было так безоговорочно признано. — Но теперь нам пора, Леночка. Кофе, наверное, уже принесли. Прошу нас извинить, Виктор.

— Пожалуйста. Но вы разрешите. Лена, потом проводить вас домой? Разумеется, я никак не возражаю и против такого попутчика, как Борис.

Борис рассмеялся. Он был, в общем, добродушен и оценил ситуацию как смешную.

Он ошибся.

Через месяц он все-таки попытался поговорить с Виктором по-мужски — до двенадцати дожидался у моего подъезда нашего возвращения после театра и неспешной прогулки.

Мы ели апельсины, а корки Виктор нес в руке — до ближайшей урны, как он думал.

Борис поскользнулся на корке и рассек себе голову. Виктор отвез его на такси в ближайший травматологический пункт.

Мама не могла нарадоваться. Бетонная стенка на кухне, на которой мой брат поломал столько лучших сверл от электродрели, принимала в себя под молотком Виктора обыкновеннейшие гвозди. Правда, сначала он минут пять простукивал эту стену, определяя, куда именно надо их забивать.

Беспокойная наша дверь, из которой регулярно вываливался замок, угомонилась и даже перестала скрипеть. Старинный столик приобрел такой вид, что папа и сам не верил уже, что купил его в комиссионном за пятерку.

Я не успела даже понять, как случилось, что его слово стало значить в нашем доме больше, чем общее мнение всех остальных. Он ведь всегда знал, чего хотел, а если я хотела чего-то другого, то, наверное, знала это хуже. Он мог, конечно, уступить, но…

Я знала, что от нашего дома в Ботанический сад удобнее ехать на метро до Выставки, чтобы там пересесть в троллейбус. Дорога заняла сорок минут. На обратном пути мы сели в троллейбус, который шел к метро “Проспект Мира”. Я не возражала. Знала, что мы потеряем лишние минут десять и заранее радовалась, авось такая мелочь научит его быть чуточку менее самоуверенным. Но я еще никогда не ездила на троллейбусе с такой скоростью. Медлительная обычно “девятка” мчалась так, будто взялась соревноваться по крайней мере с такси, водитель которого гонит недовыполненный план. Не понимаю, куда смотрели милиционеры по дороге.

— Как ты это делаешь? — спросила я его уже в метро. — Гипнотизер ты, что ли?

— Разве троллейбус не вещь? — спросил он довольно. — А вещи, Ленка, я чувствую.

— Скорость троллейбуса зависит от водителя!

— Разве?

Вот и поговори с ним.

Но в командировку мне надо. На таганрогском заводе делали станок по разрабатывавшейся нашим отделом схеме. Два узла были мои. И общую компоновку тоже я делала. Кому же было ехать?

Мне даже хотелось поехать, хоть и знала я, как буду скучать по этому упрямому дурачку. Свадьба у нас, в конце концов, только через полтора месяца, успеем подготовиться.

— Ты не поедешь!

— Поеду, правда, еще не решила, может быть, и полечу.

— Не поедешь.

— Самолет испортится? Или рельсы сами собой разберутся? С тебя станется, товарищ волшебник.

— Что для тебя важнее — наша жизнь или эта поездка?

— Наша жизнь! — Я протянула руку к его лбу, щеке, подбородку. Но лицо Виктора осталось твердым даже под моими пальцами.

Я не поехала. Но с этого дня… С этого дня… Нет, я все еще любила его. Да не все еще. Просто любила. Люблю. Но теперь его уверенность во всем, что он делал, раздражала меня. Он как раз стал начальником отдела в своем НИИ, получил премию за книгу по специальности. Его способность подчинять себе вещи нещадно эксплуатировало институтское начальство: он готовил все выставки, проверял экспонаты и прочее, но это при его умении отнимало так поразительно мало времени, что и оставшихся шести часов на работе с лихвой хватало на дело плюс изготовление великолепных таблиц для моего доклада о работе над станком…

А я стала капризничать. Он покупал билеты в театр — я говорила, что мы слишком долго не дышали свежим воздухом, надо погулять. Он снисходительно улыбался — и сообщал, что сейчас пойдет дождь. Уж больно сегодняшние облака ненадежны.

Только однажды мне удалось решительно отказаться от поездки к его приятелю — потому мы и появились у того почти на целый час позднее остальных гостей.

…Знаете цветочный базарчик у метро ВДНХ? Там даже 8 Марта можно найти неплохие цветы. А в этот июньский день цветов здесь было навалом. Он хотел, чтобы я сама выбрала себе букет.

Всеми оттенками белого, сиреневого и фиолетового переливались пирамидки сирени. Розы торжественно демонстрировали свои совершенные линии. Полевые гвоздички светились сквозь полиэтилен. А я не могла налюбоваться пионами. Пионами, которые раньше не очень любила. Они раздражали меня беспорядком своих как будто независящих друг от друга лепестков — так могла бы раздражать девушка в красивом, но неглаженом платье, да еще с неровно обрезанным подолом. А сегодня мне именно это легкомысленное отношение к собственной красоте в них и нравилось. Этакие оборванцы в шелке и бархате, бесчинно прекрасные в своей недисциплинированной роскоши.

— Вот это.

— Ну что ты! — почти брезгливо удивился он. — Никакой же гармонии. То ли дело розы, Ленка! Посмотри, великолепие ж! — И протянул продавщице пятерку.

Я молча достала из кошелька два тяжелых металлических кружка.

— Зачем? Меня в таких случаях надо слушаться. Ты же знаешь, я разбираюсь в вещах. Эти пионы завтра же завянут кроме всего прочего.

— Ты разбираешься в вещах. А цветы — живые. Живые.

Пионы мягко приняли мое лицо. Я не хотела, чтобы он его сейчас видел.

— Бунт на корабле? — Он очень удивился. — Ну, не надо. Ты же знаешь, меня надо слушаться.

Что-то еле заметно дотронулось до моей руки. Крошечный черный паучок, подвешенный к белоснежной нити, присел отдохнуть.

Виктор протянул руку. Щелчок — и паучка больше не было.

Я пошла к станции метро. Передо мной словно сами распахивались тяжелые полупрозрачные двери вестибюля, вспыхивал зеленый свет в глазке монетного автомата, плавно несла меня ребристая лесенка эскалатора, на платформе встретили распахнутые двери только что подкатившего пустого поезда.

Виктор шел сзади, потом стоял ступенькой ниже, повернувшись ко мне лицом, на бегущей лестнице, потом сидел рядом. Он говорил, говорил, говорил. А я вспоминала картину, которую мне подарила подруга в детстве, картину, которую он собственными руками снял со стены в моей комнате. Наверное, она действительно плохая. Но Галка-то, Галка-то хорошая. А я ее работу не отстояла.

Вспомнила, как он отдал соседскому мальчишке билеты на “Фантомаса”, которые я для нас купила. Ну плохой у меня вкус, но ведь он мой.

А про Таганрог Валя, вернувшись из командировки, столько рассказывала…

— Не удалась нам, Витенька, суббота. Очень болит голова. Чувствую, надо прилечь, — сказала я у подъезда.

— Конечно. Смотри, всерьез не заболей. Позвоню завтра в десять.

…Может, эти цветы лучше смотрелись бы в пристенной вазочке. Да вот гвоздь в стену сейчас некому вбить. Ничего, постоят в обычной вазочке на подоконнике. Не велики баре.

В воскресенье в десять утра я не стала снимать телефонную трубку. Сегодня четверг. Пионы не завяли.

Закон сохранения

Печальная история

Скучная это вещь — вечер в городе, где у тебя нет неделовых знакомых. Особенно если не давит срочная работа, а книжки, захваченной с собой в командировку, хватило как раз на часы, проведенные в самолете. С тоской думаешь, что в Москве позвонил бы Тихону или Маше — и пересекся с кем-то из них, одолжил бы у соседа еще нечитаный журнал, завалился бы в гости к родителям. На крайний же случай остается шахматный клуб.

Да что я? Здесь ведь такой клуб тоже есть, конечно! И сразу стандартный гостиничный номер показался уютнее, и квадратный абажур настольной лампы уже не раздражал, и вычурно выгнутая спинка кресла не вызывала неприятных ассоциаций… Понимаю всю чудовищность сравнения, но мне вспомнился день, когда Нина сообщила, что уезжает по распределению. Незадолго перед тем считалось, что поженимся, но, по молодости лет, и меня и, как выяснилось, ее стала раздражать некоторая обреченность на этот шаг, исчезновение других возможностей, которых не было, правда, но ведь могли бы появиться… а вот расставание сразу окрасило для меня щеки, казавшиеся уже слишком красными, в нежно-розовые тона, и искусственные тени под глазами на ее лице не выглядели больше нелепыми, и мне даже захотелось на несколько мгновений уговорить Нину, что все еще можно и нужно вернуть. Удержался! Правильно сделал, между прочим.

Вот и сейчас я уже готов был полюбить этот одноместный рай командировочного, раз было куда из него уйти, и остаться здесь до завтрашнего утра. Но так же точно, как тогда, я знал, что стоит раздумать — и тяжелая скука, скука отсутствия выбора, скрутит меня снова.

Ближайший шахматный павильон, как выяснилось, находился в парке, “рядышком” — и верно, я дошел туда от гостиницы за десять минут. К началу блиц-турнира я опоздал, и слава богу — незнакомцев, известное дело, не слишком любят в них включать, а я очень не люблю просить, когда не уверен в согласии.

Но зато подходящий партнер нашелся почти сразу — одиноко сидевший за шахматным столиком с расставленными фигурами высокий мужчина с длинным унылым лицом. Он мне обрадовался. Уже с первого десятка ходов обнаружилось, что играем мы примерно в одну силу, то есть партнер был идеальным, да еще строил он партию изобретательно и остро, позволяя тем самым и мне развернуться. Рубка пошла отчаянная — но в тот момент, когда счастье начало клониться на мою сторону, я подставил под удар ладью. Просмотр. Он же зевок. Вечное проклятие пижонов, редкое, но оттого еще более злое несчастье шахматистов высшего ранга, вплоть до чемпионов мира. Случайность, побеждающая саму необходимость, античный рок, вмешивающийся в закономерный ход событий, трагедия, почувствовать которую по-настоящему может только человек, знающий горечь поражения, нанесенного самому себе.

Что рядом с этим чувства десятиклассника, вытаскивающего на экзамене единственный невыученный билет? Знаю, был таким десятиклассником, но тогда сохранялась надежда на доброе отношение учителя, шпаргалку, собственную сообразительность; в конце концов, можно было взять и другой билет, пусть поплатившись за это баллом.

А грубый зевок равному партнеру сразу лишает тебя всех шансов на спасение. “Что, не корову проигрываем?” — как говаривают в таких случаях ехидные или утешающие болельщики. Конечно, не корову! Но какой же смысл играть взрослому человеку в шахматы, ежели относиться к ним без страсти… На время игры весь белый свет умещается на шестидесяти четырех клетках, и в каждой партии настоящий шахматист (а я смею считать себя именно таким — дело ведь не в силе игрока, но в его отношении к игре) проходит целый жизненный путь — от дебюта, что в переводе с французского значит начало, и до эндшпиля, что в переводе с немецкого означает конец игры.

…Ладью партнер не взял. Я не поверил своим глазам. Вопросительно посмотрел на него. Противник, низко опустив голову, не отрывал глаз от позиции, явно не желая встречаться со мной взглядом. Зато заговорил кто-то из пяти или шести болельщиков, окруживших к тому времени наш столик.

— Он, видите ли, зевками не пользуется!

В голосе прозвучала неприкрытая неприязнь. Другой наблюдатель мрачно отозвался:

— Ничего, еще воспользуется, будьте спокойны.

Ход, который партнер сделал, вместо того чтобы взять ладью, был лучшим, какой можно в такой ситуации придумать, — при условии, конечно, что ты действительно не желаешь воспользоваться ошибкой партнера. Но лучший — это ведь не обязательно хороший. А я до зевка стоял очень прилично, теперь же партию, кажется, можно было считать уже выигранной. Я чувствовал себя неловко, но, в конце концов, мы же и еще поиграем, будет у меня, надеюсь, случай расплатиться той же монетой… Я заранее восхищался собственным благородством… У — черт! Теперь я зевнул коня. Когда и этот подарок был отвергнут противником, пришло чувство обиды — за кого же меня считают, проявляя такую снисходительность! Даже благородство не имеет права быть таким навязчивым! Ладно же. Поставлю мат, потом объяснюсь. Итак, белопольного слона на королевский фланг…

Но — что же это, как же это. Я, оказывается, поставил слона под удар. Незащищенного, беспомощного. Но сейчас мой противник благородство продемонстрировать не сможет, даже если очень захочет: не взять слона черным нельзя, им объявлен шах, загородиться нечем, уйти королем можно, но тогда последует мат в два хода.

Партнер тяжело вздохнул, его рука опустилась на стилизованный шлем, венчавший бедную мою фигуру. Я выдавил из себя:

— Сдаюсь. Болельщики, тихо ворча об игре в поддавки, разошлись.

— Еще партию? — на меня глядели умоляющие глаза.

— При условии, что вы не станете проявлять суперблагородство. Ну а я — я постараюсь не зевать.

— Не выйдет.

— Это почему?

— Вы приезжий? Ну конечно, иначе, с вашим первым — верно? — разрядом и меня бы знали, и вопросов не задавали. Но тогда и играть со мной не сели бы.

— Вас так все боятся? — я рассмеялся. Он даже не улыбнулся:

— Видите, в турнир не приняли. Значит, боятся. А я, честное слово, не виноват.

— Да в чем?

— Мне все зевают. Все! И если бы только в шахматы так.

— Ну уж!

— Правда, правда. В преферанс хоть не садись. В бильярд… Знаете, передать не могу, что мои соперники начинают киями выделывать. Словно впервые в руки их берут.

— Ты про пинг-понг лучше расскажи, — язвительно заметил единственный не изменивший нам зритель.

— Да ведь все равно не поверит он, Арий Трофимович.

— И я бы не поверил! — Арий Трофимович повернулся ко мне боком, демонстрируя руку в гипсе. — Играл с этим везунчиком, споткнулся и руку сломал. А Федька Шальнов до сих пор из дому не выходит: сложный перелом ноги. Еще один вывихом отделался. А там мы этого беспощадного товарища из турнира вывели. Хорошенького понемножку!

— Да что я, толкал вас или чего еще?..

— Не хватало бы, чтоб толкал. Может, и не виноват, но и наши руки-ноги тоже не виноваты, что о тебе судьба так заботится.

— Заботится! Да я ж теперь партнеров найти не могу, и ни в одно соревнование вы меня не берете…

Я смотрел. Слушал. Да, это он — тот, из-за кого я приехал. Случайно ли, что уже в день приезда я повстречал человека, которого должен был увидеть только завтра утром? Или это ему опять повезло? Но всякое его везение для кого-то оборачивается бедой. Собственно, так и должно, наверно, быть. На каждую счастливую случайность приходится несчастливая. И там, где одному присуждается выигрыш в пинг-понг, другой, оказывается, ломает ногу.

Журнал “Знание и вера” командировал меня в этот город после того, как в редакцию отсюда пришел добрый десяток отчаянных писем. Их авторы начинали с заверений, что они безусловные атеисты, но продолжали — рассказом о живущем в их городе вполне реальном колдуне Алексее Алексеевиче Матюшине. О человеке, которому везет. Конечно, потому, читалось между строчек, что он то ли гипнотизер, то ли телепат, то ли попросту ведьмак.

Я заранее предвкушал, как выведу на чистую воду мошенника, а заодно разоблачу “внутреннего мистика”, что иной раз сидит в так называемых материалистах…

Но обнаруженного мною в шахматном клубе “колдуна” можно было только пожалеть. Так же, как и тех, кого он невольно делал своими жертвами. В этой ситуации мне оставалось лишь представиться и попросить о подробной беседе, заверив собеседника, что не имею на его счет предвзятого мнения (я поймал себя на том, что, пожалуй, слишком горячо заверяю Матюшина в отсутствии у меня каких-либо опасных для него намерений — уж не боялся ли и я сам ответных действий: да, во многих атеистах глубоко сидит этот самый, как его, мистик…).

А он обрадовался: тому, что кто-то готов вместе с ним разобраться в происходящем.

Мы отправились к нему домой. Должен сразу сказать, что жена Алексея Маша, милая сероглазая женщина, моего визита, в отличие от мужа, явно испугалась. Но, как выяснилось за ужином, тоже решила быть откровенной. Когда перед нами стояли чашечки с кофе, я уже знал, что недавно она защищала диссертацию и на ней не смог присутствовать враждебно настроенный оппонент. Причина — банальное ОРЗ, но она чувствовала: что-то здесь не так…

Председатель профкома против нее интригу затеял — и тут же попался на какой-то бухгалтерской операции из тех, что в ходу, но обычно на них не попадаются. К Алексею, оказывается, уже года два на работе никто даже цепляться не пробует, а соседи издали почтительными голосами здороваются. Он не стал объяснять, что случалось до этого с “цеплявшимися” и грубиянами, только пробурчал, что совсем этого не хотел. Я запутывался все больше, а Алексей на глазах терял еще оставшуюся, видно, у него надежду на то, что вокруг него происходящее, — всего лишь скопление случайностей. Я начал выяснять, как складывалась его жизнь. О, в ней не нашлось ничего чрезвычайного. Обычный школьник в рядовой школе, старательный студент в техническом вузе, инженер просто, потом старший, ведущий — нормальное движение по ступенькам ничем особенно не выдающейся карьеры. Последние два с половиной года работает на атомной электростанции, что при его специальности довольно естественно. Тут он зажегся и стал подробно объяснять, что это — первая АЭС, управляемая с помощью совершеннейшей из имеющихся в Союзе электронно-вычислительных машин. За режимом работы она следит, чего надо дозирует, отвод тепла регулирует аж с учетом погоды. Она же, заодно, еще довольно много предприятий по всей области обслуживает, такая мощная. Но главное для нее, конечно — АЭС. Поэтому позаботились об особой надежности.

— Впервые, — сказал Алексей, — предусмотрена такая сложная и беспорочная “защита от дурака”.

Я удивился: а что это такое? Он удивился еще больше, сделал скидку на мое гуманитарное образование и сообщил, что почти во всех сколько-нибудь сложных механизмах предусматриваются меры предосторожности на случай неверных действий того, кто с такими механизмами работает.

— А уж в нашей отрасли после всего, что случалось, столько слоев защиты поставлено, что даже если захочешь, все не отключишь.

— И если очень захочешь, тоже?

— Ну, какой же дурак очень этого захочет?

— Простите мое невежество, но ведь вы говорили как раз о защите от дурака…

— Знаете, это должен быть к тому же очень невезучий дурак!

— Неве-зу-чий? — я произнес это слово по слогам, с нажимом.

Он секунд пятнадцать просидел с приоткрытым ртом. А потом спросил:

— Вы хотите сказать, что машина сделала меня очень везучим дураком? Но как?

— Уж я — то в этом понимаю меньше, чем кто-либо. Только другого объяснения не вижу. Кто кроме вас работает с этой ЭВМ? И что происходит с ними?

— За “защиту от дурака” отвечаю я. В мое отсутствие нельзя отключить по инструкции ни одну из входящих в нее систем.

— Жаль.

— ??

— Будь у вас коллеги со схожими служебными обязанностями — можно было бы выяснить, не пришло ли к ним в последнее время такое же везение.

— Начальники смен разве что… С ними я кое в чем пересекаюсь. Но у них — ничего подобного. Знал бы. Скорее, наоборот. Начальник второй смены со мной пульку расписывает. То есть раньше расписывал, пока я не стал подряд выигрывать. А начальник третьей… Нет. Я один такой.

— А что было бы, если бы…

— Если бы мне однажды не повезло на АЭС? Страшно представить. А уж для ЭВМ никаких шансов. А в нее — точно, точно, вы угадали — вложено что-то вроде инстинкта самосохранения. Но… Как же она обеспечивает мне везение? Не могу представить себе механизма…

— Тоже мне! Механизм вам нужен! — Хмель учености ударил мне в голову, с журналистами это бывает. — Вон астрофизикам неясен механизм выработки солнцем тепла и света — но ведь оно же не перестает от этого греть и светить! Лучше попробуем уточнить, действительно ли тут виновата ЭВМ. Отключить ее, как я понимаю, нельзя… Значит, надо вас на время убрать подальше от АЭС. Вы были за эти два с половиной года в отпуске?

— Нет. Знаете, все что-то мешало да мешало. Сначала вещи довольно приятные. То у нас аттестация началась, зарплату мне, кстати сказать, повысили; потом… Слушайте! Потом заболели одновременно оба человека, которые могли бы меня заменить на время отпуска. Но сейчас, честное слово, с этим все в порядке. Через пять дней с Машей поедем.

— Хорошо. Я приеду еще раз, когда вы вернетесь. А пока… Вы познакомите меня завтра с тем, кто вас заменит?

— С Юрой-то? Пожалуйста.

Мы встретились следующим вечером в местном кооперативном кафе. Веселый оказался парень этот Юра. Конечно, он слышал о везении Алексея — и подшучивал над ним беззлобно: мол, какое же это везение, когда ты ни от какой игры удовольствия получить не можешь. Слава богу, хоть в спорте нельзя победить по блату, а уж если у тебя блат с самой судьбой, так все равно играть не дают, вовремя раскусивши.

— Ничего, — сказал я, — на юге о его везении никто не подозревает. Алеша, запишись там во все турниры сразу, от теннисных до шахматных, наиграйся на год вперед.

На “ты” мы перешли поневоле — Юре я был представлен как знакомый Алексея с институтских лет, и продолжать “выкать” друг другу было бы неестественно.

— Что за совет вы ему даете, — весело возмутился Юрий. — Пусть уж играет в шахматы да шашки, а то вон у меня до сих пор нога побаливает, хоть я ее даже не вывихнул, ушиб только сильно.

— А вам-то, если не с Алексеем играете, — везет?

— Это когда как. Разве что у девушек, но тут мы с ним не конкуренты, он человек женатый. Да я кроме пинг-понга ни во что и не играю.

— А может, попробуете заменить его в шахматах, хоть на время отпуска? Вдруг вам тоже начнет везти!

Юра немедленно насторожился.

— С чего бы это?

— Видишь ли, — извиняющимся тоном сказал Алексей, — мой друг выдвинул гипотезу, что мое так называемое счастье связано с нашей ЭВМ. Она, мол, таким образом заботится о самосохранении. На всякий случай. Гипотеза веселенькая. Но механизм?..

— Ха! — Теперь Юра развеселился. — Да пусть она, положим, с помощью энергии, которой в ее распоряжении сколько хочешь, вырабатывает некое поле. Назовем его — да как угодно! Есть, например, красивая греческая буква кси, которую физики еще как следует не использовали. Так вот, в кси-поле счастливые случайности выпадают чаще, чем несчастливые. Как вам идея? — он радовался.

— Назвать — еще не значит объяснить, — хмуро ответил Алексей.

— Но объяснить можно только после того, как назвал.

— А почему поле действует и вне помещения станции?

— Все понятно. Остаточное воздействие. Когда я работал у мощного электромагнита, из меня в собственной квартире искры сыпались. Это ведь тебя не удивляет?

— С машиной непосредственно работают в разные смены, кроме меня, одиннадцать человек, в том числе и ты.

— Но поле она локализует только вокруг тебя — ты ведь проводишь самые ответственные проверки. И изо всех наших только ты обязательно присутствуешь, когда идет смена режима работы, — остальные то бывают, то нет.

— А как она отличает счастливые случайности, если их можно так называть, от несчастных? Что она, разумная?

— Ни в коем случае! Но ведь и неразумный магнит прекрасно отличает железо от алюминия.

Я сидел, слушал эти околонаучные пререкания и вспоминал самый позорный день своей журналистской жизни. Тогда, в первый и, увы, последний раз, появилась в нашей редакции маленькая сухонькая женщина лет шестидесяти. Она назвала себя (хоть убей, не запомнил фамилии) и институт (какой-то технический — как я потом ни напрягал память, напрасно), где работала младшим научным сотрудником, сообщила, что два месяца назад вышла из психоневрологической больницы (ей было очень трудно сказать об этом). Знаю я этот тип женщин — младших научных сотрудников старшего возраста. Они помогают молодым кандидатам наук собирать материалы для докторских диссертаций. На них держатся отчетность об экспериментах и общественная работа. Они берут на себя те неблагодарные дела, без которых нет современной науки, хоть не влечет за собой их исполнение повышения в научных званиях и должностных титулованиях. А патологическая честность, дополненная неуверенностью в себе, перекрывает им путь к собственным диссертациям. Зато и на пенсию их обычно не гонят, потому что никто в институте представить не может, как без них обойтись. Таких я знал. Но когда она вынула из черной замшевой сумочки мельхиоровую вилку, мог только спросить:

— А это зачем?

— В больнице я заметила, что могу — вот так, — женщина положила вилку на раскрытую ладонь левой руки и повернула ладонь тыльной стороной вверх. Вилка не упала. Так и осталась у руки, словно приклеенная к ней.

Я торопливо ощупал изящную ручку от запястья до ноготков пальцев. Оторвал (усилие понадобилось незначительное) от ладони вилку, ощупал и ее, положил на стол, снова взялся за кисть руки, принялся ее разглядывать, зачем-то подул. Нет, никаких следов ниток, клея чего угодно, что свидетельствовало бы о фокусе. Придерживая ручку одной рукой, другой прижал к женской ладони снизу вилку отпустил — вилка не падала.

— А если — не вилку?

— Она весит граммов двести, и это предел, с большими грузами не получается. Меньше — пожалуйста.

В ход пошли авторучки, металлические и пластмассовые, карандаши и ластики, шахматные фигурки из редакционного комплекта. И все, все, что мы пробовали, удерживалось этой маленькой ладошкой.

— Вот я и хотела, чтобы вы мне объяснили…

Дорого ей, видно, дался визит к нам. Да и мне он обошелся дорого. Потому что принимал я участие как наблюдатель в десятках опытов с демонстрацией телепатии, телекинеза и прочей чертовщины, и, если даже опыт удавался, всегда (может быть, мне не везло?) оставались в нем слабые места, сохранялась, то есть не исключалась абсолютно, возможность фокуса или гипнотического воздействия, бывала, словом, хоть тоненькая щелка, в которую мог просунуть свой сморщенный носик скептицизм.

А тут? Конечно, младшая научная сотрудница могла меня загипнотизировать, но уж очень на это было непохоже. А кроме того, вокруг нас успела собраться вся редакция, и, значит, это был если гипноз, то коллективный.

Я снял телефонную трубку и позвонил знакомому биофизику, разоблачившему на своем долгом веку десятки девочек-сенсаций, мальчиков-чудотворцев и мужчин во цвете лет, великолепно владевших техникой пускания пыли в глаза.

Но он, как оказалось, уехал в отпуск.

А мое мировоззрение, в котором не было места для чудес, разваливалось на глазах. И настала минута позора — профессионального, журналистского. Потому что я оказался в силах всего лишь договориться с посетительницей, когда ей появиться снова — через две недели, как раз вернется биофизик, — но при этом не записал ни ее координат, ни хотя бы фамилии. Волосы потом на себе рвал, и не только в фигуральном смысле, каялся перед товарищами и очень сердившимся на меня знаменитым биофизиком, — но что было делать: ведь она не пришла и не позвонила, так и оставшись тенью на моей профессиональной репутации, — во всяком случае, в собственных глазах.

Эти воспоминания не мешали мне слушать треп двух инженеров, которые тоже ведь отказывались, как и я, принять всерьез нечто, притом не только увиденное своими глазами, но даже испытанное на собственной шкуре. А ведь то, что они говорили, в какую-то систему, на взгляд профана, выстраивалось.

Увы, в редакции только посмеялись над моим рассказом. Похлопали по плечу, посоветовали взять отпуск поскорее, а когда я заикнулся о новой командировке в тот же город, отказали, и вполне категорически. Ну а я сам…

Легко было мне говорить бедняге Алексею, что отсутствие объяснения для факта не означает отсутствия самого факта. Самого себя убедить в этом оказалось куда сложнее. А теория вероятности, как доказывал мне приятель-математик, ничего не запрещает. Возможны любые сочетания случайностей!

Некоторое время я еще боролся. Набрал в библиотеке гору популярной литературы по физике и электронно-вычислительной технике. Нашел массу фактов, которые никто не оспаривает, но объяснений у любого из них столько, что ни одно из них явно нельзя считать убедительным. Взять хоть необратимость времени! Теоретически, оказывается, ничто не мешает событиям идти не только от прошлого к будущему, но и от будущего к прошлому. Да вот не идут, хоть им кол на голове теши.

Знаете, был когда-то проделан такой эксперимент. Группе человек в двадцать показывают две линии на обыкновенной грифельной доске; одна подлиннее, одна покороче. И спрашивают, которая больше. Девятнадцать, бодро вскакивая с места, заявляют, что вторая. Потому заявляют, что с ними о таком ответе сговорились заранее. А двадцатый, не предупрежденный, только глазами хлопает да удивляется. Но вот и до него доходит черед — и почти всегда этот двадцатый, потупив глаза, солидаризуется со всеми остальными. А ведь ему ничего не грозит, ежели он скажет то, что думает. Но боятся люди оказаться не такими, как все, странными, непохожими. Даже те, кому вообще-то очень хочется быть оригинальными. Этот грустный эксперимент — маленькая модель истории науки. Да и не только ее истории. Вот уж дополнительное основание повосхищаться Коперником и Галилеем, преодолевшими страх быть “иными”. Но я ведь не Галилей. И похож на него разве тем, что тоже отрекся. Хотя ничего более серьезного, чем снисходительные улыбки коллег, мне не угрожало.

Сами понимаете, никому не хочется вспоминать свои жизненные поражения — особенно, наверно, журналисту. В набор наших профессиональных качеств входит самоуверенность, а ее-то память о неудачах не укрепляет. И когда меня позвали к телефону и невидимый собеседник назвался Матюшиным, я не сразу сообразил, что это Алексей из городка с АЭС и шахматным павильоном.

Боже мой! Ведь шесть лет прошло. Я неумело выражал удовольствие по поводу его появления в Москве, извинялся, что так и не смог приехать в командировку, сразу, мол, не дали, а потом закрутился. Ну и, конечно, позвал его к себе домой.

— Все хорошо, — рассказывал Алексей. — На АЭС я, правда, давно не работаю, и переехать пришлось, но в конце концов дела наладились.

— А почему же вы ушли да уехали? Надоело выигрывать?

— Какие ж выигрыши, коли с тобой не играют. И желания мои Юрочку мало интересовали. А вот его желанию занять мое место противостоять оказалось невозможно. Да и везение мое за время отпуска изрядно повыветрилось. А он, понимаете, карьеру начал делать. В два месяца, что меня не было, продвинулся аж в заместители начальника — с сохранением за собой обеспечения безопасности станции.

— Вы же уезжали на месяц, если не ошибаюсь?

— Но я ведь два года до этого в отпуске не был. Дослали на курорт деньги и новые путевки. Опять же без Юрочки не обошлось. Вот так! А когда вернулся, узнал, что мою должность сокращают. Точнее, переименовали ее так, чтобы можно было сократить. Юрочка выразил готовность часть моих обязанностей взять на себя, часть — но уже не по безопасности — передал начальникам смен. Мне предложили место в другом городе. С квартирой! Я отказался сначала, а потом понял деваться некуда. Иначе хуже будет.

— А он? Объяснился хоть?

— Где там! От встреч увиливал, а когда не удавалось, в глаза не смотрел. Ко мне в прошлом году приезжал, кстати, бывший сослуживец, он и сейчас под Юрием работает, рассказывал, на АЭС введено строжайшее правило — все контрольные измерения, проверки, и прочее в том же роде проводятся только в присутствии начальника станции. Сами понимаете, чьем. В остальное же время все, что только можно, опечатано и под строжайшей охраной, а дежурные меняются каждые четыре часа.

— Боится поделиться везением?

— Может быть. Я знаете, слежу за ним. Слава богу издали — по газетам. Частенько его в печати поминают, и все — добрым словом. По делу, может. Там он депутат, тут кандидат, в третьем месте — лидер. Так на АЭС дело наладил, что может станцию на неделю покинуть, только звонит каждые два часа, не случилось ли чего.

Мы посмеялись, хотя было не до смеха. Помолчали. Чтобы перебить неловкость, я включил телевизор, сказав, что привык регулярно смотреть “Время”, жаль, пропустили начало.

На экране появился Юрий собственной персоной — в компании ученого, писателя, артиста — все знаменитые настолько, что не узнать их было нельзя.

Голос диктора сообщил, что руководитель лучшей атомной электростанции страны, не снимая с себя прежних обязанностей, вошел в общественный совет республики по науке и культуре пользуется поддержкой его кандидатура на пост председателя этого совета.

— А вот в пинг-понг Юрочка больше не играет, — сказал Алексей, когда на экране телевизора появился новый сюжет. — Ему теперь везет в других играх.

— Там тоже, наверное, зевают слонов? — спросил я.

— Или ломают ноги, — ответил бывший везунчик.

Тысяча жизней

Трус умирает только один раз, храбрец — десять. Потому что десять раз живет. В сейфах десантных кораблей, наводивших ужас на восемнадцать галактик, хранились матрицы, с помощью которых можно было вернуть в ряды каждого героя, павшего за право жить снова. Да, конечно, сознание собственного “я”, несмотря на все усилия биотехники, сохранялось лишь до десятого матрицирования. Этот барьер так и не удалось преодолеть мауранской науке. Поэтому Десятого — десятую копию отправляли доживать свой последний век на родную планету — под скучные серые облака, на берега медлительных рек, в пресные будни, которые казались порою наказанием после стольких лет, прожитых в горячке отчаянных приключений и рационально-безумного риска. Сколько из маурян — большинство, пожалуй, — предпочло бы и эту последнюю жизнь провести так же, как предыдущие, — в боях и забавах. Но закон помнил о меньшинстве, которое могло подвести без страховки, — и гнал всех Десятых назад, на первородину, туда, где нет риска. Когда-то это было, наверное, поощрением, наградой… Когда-то, в самом начале.

Горис-9 вышел из своего личного катера рано утром. Вышел — и засмеялся от удовольствия. После черного неба с неподвижными светящимися точками звезд — бесчисленные оттенки зеленого, голубого, коричневого. И все, все движется. Ветер заставляет качаться по-своему каждое дерево, всякую веточку на нем, любой листик. Радовало даже то, как порывы ветра заставляют взлетать серую пыль. После космического безмолвия — шелест, щебет, журчание… Листья деревьев, травы, бесчисленные мелкие твари на земле, в воздухе, в воде торопливого ручейка и озера, в которое этот ручей впадает… Хорошо. Шумный мир, говорливый, непуганный еще… Хорошо.

Ветка тронула его щеку. Горис-9 остановил ее, потом отпустил, потом снова остановил, сорвал листок, прижал к щеке, поднес к глазам… Сеть жилочек, разбегающихся темно-зеленым по светло-зеленому, тончайшие ворсинки нежнейшего пушка. Что-то укололо Гориса-9 в щеку. Мгновенное движение — и он увидел на своей ладони маленькое существо, изысканно длинноногое, с трепещущими прозрачными крылышками; каждая деталь его строения была отмечена изяществом.

Неужели Горису так нравится здесь лишь потому, что ему идет уже девятый срок, и это, может быть, последний мир, посланный судьбой для настоящей жизни?.. Да, не зря говорят, что с восьмой жизни начинается старость. Но Горис-8 ведь старым себя не чувствовал. Он же помнит… Не радовался он так в прошлой своей жизни ни очередной новой планете, ни незнакомым растениям и зверушкам. А может быть, наоборот, сейчас надо испугаться? На этой беспорядочной буйной планете, где каждая козявка норовит укусить, должны жить хорошие бойцы.

Каким-нибудь Горисом-4 он обрадовался бы предстоящей славной драке, а теперь об этом не хочется думать. Суждено ли ему погибнуть в первых боях, или уже у последних бастионов аборигенов? Горис-9 не верил, что уцелеет. Знал, что это — мысли труса. И понимал, как права традиция, отсылавшая всех Десятых на покой…

Лес кончился. Вот и первые дома…

Горис-9 знал, что он выглядит для каждого встречного аборигена, как совершенно обыденный туземец. Большой имитатор работал надежно. Бояться было нечего. По каждому сколько-нибудь значительному поселению планеты уже бродили Трики-6, Тугни-8, те сотни тысяч отборных бойцов, которым предстоит в назначенный час атаковать сразу все центры власти и военные базы. Население планеты будет после разгрома отправлено на освоение холодного пояса планет во втором рукаве этой галактики… Поэтому надо позаботиться о сохранении максимального числа туземцев — работы на всех хватит. И хорошо. Горис-9 не отличался кровожадностью и имел привычку, пожалуй, несколько сочувствовать побежденным. Но права была первая разведывательная группа: Земля слишком хороша для ее теперешних обитателей. Она станет учебной базой для новых десантников — полевым лагерем обучения Первых.

Конечно, неплохо бы в своем десятом воплощении пожить здесь. Ох, как славно бы. Горис знал, что в Высшем Совете обсуждали, не объявить ли эту планету очередным Домом Десятых. Но решили и он сам не мог в душе не согласиться с таким решением, — что Земля достойна лучшего, чем стать богадельней для бывших воинов, доживающих свой век. А все-таки жаль.

Он долго бродил по улицам, привычно подсчитывая число боеспособных мужчин, обращая внимание на высокие заборы, за которыми могло храниться оружие, присматриваясь к домам с толстыми стенами, где могли возникнуть очаги сопротивления.

Мимоходом Горис-9 провел рукой по голове туземного детеныша. Какое приятное ощущение!.. Красивая раса здесь обитает! Раз красивая, — значит, и сильная. И, наверное, смелая. Может быть, когда-нибудь землян и признают полноправными гражданами Галактического союза. Признают и примут в ряды воинов, наделив каждого еще девятью жизнями в придачу к его единственной.

Впрочем, не стоит расслабляться. Об этом после победы, может быть, подумает Высший Совет. Может быть! Ему-то, Горису-9, надо думать о другом.

Вот детеныши аборигенов вливаются в широко открытые двери одного из домов. Взрослых здесь совсем немного. Вероятно, школа. Это не опасно. Ничего, ребятки, те планеты, куда вас отправят, тоже годятся для жизни. Там похолоднее, конечно, но жить можно.

Да, вот сюда, по-видимому, приходят поесть. Запахи умопомрачительные! Как это у них повара умудряются? Надо будет походатайствовать, чтобы часть местных мастеров кухни оставили здесь хотя бы на время. Впрочем, Гориса это уже не касается. На Мауру их все равно не повезут. Десятые — обойдутся.

Горис-9 мог обходиться без пищи хоть две недели, но теперь чувствовал, что здесь даже предусмотренные программой три голодных дня дадутся с трудом. И все-таки придется потерпеть, чтобы не выдать себя туземцам. С едой на каждой планете связано столько своеобразных обычаев и даже обрядов, что соплеменники Гориса давно отчаялись в возможности каждый раз осваивать их до тонкостей, чтобы потом снова и снова переучиваться. Третья из планет, на которых он побывал Горисом-7, стоила миллионов лишних жертв лишь потому, что кто-то из разведчиков взял ножку вареной птицы прямо рукой, а не специальным прибором, — и был немедленно опознан, а на планете объявили тревогу.

А это что за дом? Входящие показывают привратнику какие-то бумажки. Пропуска? Значит, военный объект!

Горис осторожно достал из кармана малый имитатор и набрал нужный шифр. Через секунду в его руке тоже был пропуск. Толпа пронесла его через прохладное полутемное помещение и втолкнула в большой прямоугольный зал, сплошь уставленный сооружениями для сидения, повернутыми в одну сторону, к экрану, занимавшему почти целиком одну из стен.

Военно-учебный центр, значит. Что же, посмотрим, чему здесь учат. Неприятно прозвучал резкий звонок. “Поставили бы запись пения какой-нибудь птицы. Грубоватый, все-таки, народ эти земляне”.

Второй звонок, третий. Луч света пролег над его головой и уперся в экран. Ну вот, сейчас он узнает, как здесь воюют.

И верно. На экране появился человек, к поясу которого было прикреплено нечто, что могло быть только оружием. Правда, уже беглый осмотр показал, что это оружие холодное. Вооруженный разговаривал с человеком без оружия. Потом с женщиной. Потом с человеком с оружием — таким же, как у него самого. Потом выхватил свое оружие… Как он это называет? Да! Шпагу!

Горис-9 успел еще удивиться тому, что персонажи военно-учебного фильма так сильно отличаются одеждой от тех, кто сидит в зале… И забыл обо всем. Это сам он там, на экране, дрался на шпагах с этими… гвардейцами, целовал прекрасную женщину, защищал честь королевы (какое ему дело, кто такая королева? Он знает одно: что должен ее защищать). И у него были друзья — трое настоящих друзей, замечательных друзей, готовых для него — как он для них — на все. Когда он был еще Горисом-3, у него тоже был друг… Звенели шпаги, мчались красивые четвероногие животные, он чувствовал себя сидящим на таком животном, и сладостно было ощущать сквозь мертвую кожу сапога живое, теплое, могучее тело.

Уже оказавшись на улице Горис продолжал сжимать в руке шпагу, он шел, а шпоры позвякивали на его сапогах, и перо на шляпе победно задиралось к небу.

…Кто-то ахнул за его спиной. Кто-то рассматривал его слишком пристально. Явно возбужденные голоса детенышей донеслись справа. Горис-9 был слишком тренированным разведчиком, чтобы не заметить всего этого. Небеса Мауры! Большой имитатор, подчинившись неосознанным самим Горисом приказам, и вправду надел ему на голову шляпу, всунул в руку шпагу, напялил на ноги ботфорты. Делом секунды было, забежав в первый же подъезд, изменить свой вид. Порядок!

Вот еще одно здание, которое на Мауре наверняка было бы военно-учебным центром. И входят в него тоже по пропускам. Рука Гориса сама скользнула за малым имитатором.

Здесь люди в странной одежде действовали не в виде изображений на экране, они ходили в своей телесной реальности по возвышению, перед которым рядами сидели люди.

И снова Горис разделил чужое существование.

…Его упрекают в бездействии? И правильно делают! Ведь вот даже родной отец встал из могилы и пришел призраком, чтобы призвать к мщению. Страшному и справедливому. Он отомстит, он отомстит… Но как жалко мать! Пусть она и вышла снова замуж даже башмаков не износив, в которых была на похоронах первого супруга. Пусть мужем ей стал как раз убийца отца, все равно жалко ее. Мучительно терпеть, горько откладывать удар, больно ждать. Но иначе нельзя. Он должен быть уверен, что прав…

Да. Вот это борьба! В самый раз для настоящего бойца. Хитрость и отвага, твердость и проворство. Удар… Задет!

Что… О небеса Мауры! Клянусь семью галактиками! Что говорит этот его противник!

Да. Да. Да. Он обречен, Горис-9. Его сразили отравленным холодным оружием. Но виновные заплатят. Сам пей, король, отравленное вино. Думаешь спастись? Бей, отравленная рапира.

Две полосы ткани сошлись вместе, отгородив возвышение. Потом снова открылись — и те же земляне, что только что умирали здесь, улыбались залу, кланялись, принимали цветы.

И среди этих воскресших был он сам, Гамлет! Как это может быть? И как может быть живым и сидеть в зале Горис-9? Он до конца прожил свою девятую жизнь. И как? Кто угодно позавидует. Он умер, умер, и сейчас должен быть уже Горисом-10, обреченным на прозябание на далекой Мауре.

Но ведь он был эту жизнь не собою, а другим, и жизнь была иной и мир вокруг него шумел не такой, как теперь… Его перенесли в другое время, отвели другое место, дали другие мысли и чувства. И всю эту новую судьбу втиснули в клочок пространства и дали прожить ее за время, равное одной десятой срока, за который эта планета оборачивается вокруг своей оси. Здесь открыли способ, как каждому прожить не одну, не десять, а сотни, тысячи жизней.

На мгновение всплыла в памяти далекая Маура. Потом он увидел себя-Десятого на ней. Теперь этого не будет. Не должно быть. Его и его боевых товарищей ждет другое. И — кто посмеет уничтожить цивилизацию, сделавшую такое открытие? Не он, Горис-9 (или, может быть, ему уже надо называть себя Горисом-10). Нет! Больше у него не будет номера слишком много жизней ему предстоит — не пересчитать. Ему и другим маурянам. Горис знает своих соплеменников. Когда они увидят то, что видел он, когда узнают и поймут то же, что он… Как хорошо!

Горис-без номера достал малый имитатор — надо скопировать здешние единицы обмена. Слишком заманчиво пахнет из дома, над входом в который висит надпись: “Шашлычная”.

А местные обычаи при еде… Теперь у него есть время, чтобы выучить их. Торопиться некуда. И переучиваться не придется.

Лучший из возможных миров

Хотите, чтобы время остановилось? Отправляйтесь в отпуск! Вернетесь — и обнаружите, что без вас абсолютно ничего не произошло. Лишь при нас родные и сослуживцы ссорятся и мирятся, побеждают и терпят поражения; так в театре артист замирает, когда луч прожектора уходит в сторону от него. А раз там времени нет, то тут, на курорте, его окажется сколько угодно.

Здесь все, кто моложе шестидесяти, хотят, чтобы их звали по имени, и никого не интересует, кем работает и как живет в Ленинграде, Москве или Киеве твой сегодняшний сосед по лежаку. Гораздо важнее, умеет ли он рассказывать анекдоты, в настроении ли расписать пульку, принес ли шахматы. А у меня шахматы всегда с собой. Они устанавливаются посередине лежака, и жалко только, что иногда приходится вставать и разминаться, а то ноги затекают.

Дни на приморском пляже кажутся бесконечными. Одних шахматных партий я сыграл в первую же неделю сотни две. Мог назвать любимые дебюты своего обычного партнера, знал, что он слабоват в эндшпиле, в трудных позициях пыхтит, при удаче насвистывает. Чтобы описать вам его внешность, пришлось бы уже чуть напрячь память. Длинное лицо интеллигентной лошади, довольно плечист, время от времени втягивает нарастающее брюшко. Где-то на периферии моего зрения мелькает бровастая, щекастая и голенастая девица, с которой он уходит поесть или погулять по набережной. Зовут его Константином, а девицу — Ольгой. (“Костя, сыграем?”, “Оля, а Константин почему не на пляже?”) И можно не думать о сорвавшемся эксперименте и о том, почему Аня со мною не поехала. Долго тут можно перечислять, о чем можно не думать.

…Обычно Ольга во время наших “матчей” устраивалась где-нибудь неподалеку — с книжкой. Терпение ее казалось неиссякаемым. А тут вдруг встала, оделась и ушла, не сказав Константину ни слова.

— Догоняйте-ка, — сказал я ему, — поиграть мы с вами еще успеем.

Он и не пытался скрыть, что ему уже не до шахмат. Но с места не сдвинулся. Посмотрел внимательно, нагнулся почти к самому моему уху и спросил:

— Случалось вам почувствовать, что на месте близкого человека — чужой?

— Ах, дорогой Костя! Семья — вещь сложная. Бывает и такое. Пройдет.

Я говорил — и сам чувствовал, до чего фальшиво и банально звучит мое утешение.

— А если не пройдет? Вон приятель мне жаловался: жену словно подменили, все у нее теперь другое — характер, интересы, взгляды. А сестра, как встретимся, твердит: честное слово, я выходила замуж не за этого человека. Что, не слышали такого?

Мне оставалось что-то пробурчать о свойстве людей надоедать друг другу.

— Нет, тот, кого любишь, надоесть не может. Но когда на его месте оказывается другой…

— Другой?

Он наклонился ко мне — над шахматной доской — и шепотом в самое ухо:

— Профессор, я приехал сюда следом за вами и из-за вас.

(Профессор? Он, выходит, знал, кто я и что я. А ведь вида не показывал…) Да-да, из-за вас. — И он стал лихорадочно перечислять мои работы в той области физики, которая даже моим друзьям, понаторевшим в родной математической зауми, кажется не имеющей никакого отношения к реальности.

— Тоже интересуетесь теорией параллельных пространств, коллега?

— Приходится. Потому что из них и появляются те, кто нас здесь подменяет. Люди оттуда занимают наши места.

Да… А ведь никаких признаков психической ненормальности я у него не замечал. Впрочем, зачем искать именно ненормальность? Я же не психиатр. А признать больным можно было бы и Сократа — тот ведь утверждал, будто постоянно беседует с неким демоном. И Жанну д’Арк в наше время послали бы не на костер, а в больницу, чтобы не слышались ей голоса святых. Опять же, мой двоюродный брат — экстрасенс, а родной — филателист, и кто возьмется определить, где кончается хобби и начинается болезнь? Только не я. Жалко, придется ходить на другой пляж.

— Вы молчите, профессор?

— Дорогой Костя, не надо слишком всерьез принимать такого рода теории. Расстояние от абстракции до действительности…

— Короче гулькиного носа! — перебил он. — Вспомните! Атомы тоже были только удобной теоретической моделью. И электроны, и кварки. Да мне ли это говорить, да вам ли слушать? За последние двести лет можно было привыкнуть, что самые дикие гипотезы оборачиваются фактами.

— Только одна из ста, Костя, только одна из ста. Кстати, а куда же девается тот человек, чье место занято другим?

— Переходит в параллельное пространство на место этого другого.

— А там — лучше или хуже?

— Если бы знать! — эти слова он выкрикнул. Затем опять шепотом добавил: — А может быть, разница невелика. Вы вот не заметили же, что дважды за последние пять лет переходили барьер?

Я засмеялся, лихорадочно обдумывая, под каким предлогом прервать разговор. А он, немного помолчав, сказал:

— Что же, придется уточнить. Вы хорошо помните прошлогоднюю командировку в Ленинград?

Да, это был удар ниже пояса. Я помнил. То, что мне рассказывали. Как объяснял знакомый психолог, события, вызвавшие резко отрицательные эмоции, могут вытесняться из памяти. Ну и хорошо. Слава богу, на работе меня, в общем, ценят, скандал погасили.

— Молчите? Отлично! Значит, моя информация точна. А не попробуете ли припомнить, как у вас шла работа над статьей о принципиальной неинвариантности вакуума?

— Это в восемьдесят третьем? — глупо переспросил я.

— У вас что, были другие работы на эту тему? И вообще были работы такого класса?

Не было. А как я сделал ту статью, и сам до сих пор не понимал. Этакий звездный миг, да к тому же выпавший из памяти. Помню, тупо разглядывал утром цепочки формул, бежавших поперек блокнотных страничек, постепенно постигая, что же именно мне удалось сделать прошедшей ночью, соединив идеи, казавшиеся несовместимыми. Впрочем, провалу в памяти особенно не удивлялся. Сколько уже раз я ложился спать, оставив на столе пять-шесть, как казалось, исписанных листов, а утром их оказывалось вдвое больше. Даже говорил Ане, посмеиваясь, что за меня работает кто-то другой.

— Вы подозреваете, что статью писал не я?

— Вы! Только который? Поймите, мы обмениваемся разумами с существами из ваших теоретических параллельных миров. Только разумами, а не телами, и, увы, независимо от желания этих разумов. Вы — лишь один из десятков профессоров Овчинниковых. А может быть — один из миллионов.

— И все они в эту минуту беседуют с человеком по имени Константин, глядя не белые пароходы в синем море? Забавно!

— По крайней мере некоторые — беседуют! Да, вы не совсем одинаковы! Тот, что заменил вас в восемьдесят третьем в Москве, — талантливее вас, тот, кто в восемьдесят пятом в Ленинграде, — ленивее и беспутнее. Впрочем, вы-то ни с тем, ни с другим не встретитесь. А вот ваши родные…

Я представил себе, как Аня идет поздним вечером под руку с моим двойником, и поежился.

— Обоснование? Теория?

— Помилуйте, профессор! Кто из нас двоих разрабатывает теорию параллельных миров? Я-то ведь просто подбираю факты, которым не вижу иного объяснения. Слишком часто люди, на время или навсегда, изменяются так сильно, что иначе чем подменой этого не объяснишь. И еще… Кому же не случалось, оказавшись там, где никогда прежде не был, узнавать незнакомое и предугадывать заведомо не виденное! Ложная память — удобный термин, но уж слишком просто объясняет он такие случаи.

— А сам подмененный замечает, что с ним произошло?

— Иногда…

Константин достал из кармана курточки, лежавшей на втором нашем лежаке, бумажник, а оттуда — потрепанный блокнотный листок. И прочел с выражением:

“Тезка, мы с тобой иногда меняемся местами, и каждый оказывается в мире другого. Ты, вероятно, сам пришел уже к этой мысли, мы ведь очень похожи. А если меня осенило раньше, то припомни 24 августа прошлого года… Уже 25 августа мы оказались на своих обычных местах, как были на них августа 23. Но в промежутке ты кое-чем удивил мое окружение, а я, вероятно, твое. Вспомни, что тебе об этом говорили. На собственную память тут полагаться почти бесполезно. Ты это должен знать, раз я увлекаюсь психологией. Я сейчас заметил, что попал в твой мир только потому, что много думал над такой возможностью. В прошлом году мы поменялись местами на сутки. Не знаю, сколько времени в этот раз я пробуду на твоем месте. Догадываюсь о случаях продолжительностью более года. Но вот пишу — и боюсь, что внезапно вернусь и дописать не успею. Ищи крупных физиков, чтобы объяснили и вмешались. У нас теорией параллельных пространств занимается Овчинников. У вас, видимо, тоже. Насколько я понимаю, обмен разумами происходит спонтанно. Чем определяется его продолжительность — неясно. Но не исключено…”

— Дальше текст обрывается, — сказал Константин. — Эту запись я нашел четыре года назад у изголовья, ранним утром, очнувшись от чудовищно сумбурного сна. И — начал следить за работами и судьбами нескольких известных физиков В том числе и вашими.

— Вы всерьез считаете, что такой листочек может кого-то и в чем-то убедить?

— Конечно, нет Разве что с вами снова случится подобное, и теперь вы сумеете это заметить, поскольку я вас подготовил.

Он встал, поклонился подхватил рубашку, курточку и брюки и отправился переодеваться. Я стал собирать шахматы.

…Что же, если лучшая моя работа принадлежит “сменщику”, значит, мой двойник в другом мире из нас двоих талантливее. Да и двойник Кости, судя по письму, тоже изобретательнее его и активнее. В одном Константин прав были бы факты, теорию придумать можно. Пусть и неправильную. Так представим себе на минуту, что его догадки верны. Тогда проще всего предположить, что есть некое поле, назовем его ментальным, квантами которого являются наши разумы… Поле охватывает сразу целый комплекс параллельных миров. И кванты-разумы, сходные по параметрам, могут меняться местами. Забавно!

Человек, подготовленный к возможности перемещения, заметит несообразности, которые он в ином случае объяснил был неврозом да склерозом. А было бы любопытно посмотреть на себя в роли великого ученого. И Аня была бы довольна. Нет, это тамошняя Аня довольна мною тамошним… Может быть. Если там я женат именно на ней. Неизвестно ведь, в чем и как сильно наши миры отличаются друг от друга. И — почти наверняка во второй раз наша Вселенная обменялась мною не с тем именно миром, с каким в первый. Можно посчитать, пожалуй, что за свойствами должно обладать ментальное поле, чтобы обеспечивать такой обмен разумами. И что нужно сделать, если хочешь произвести обмен направленный. Именно этим разумом, именно с этим миром… Ага! Это, похоже, Константин и имел в виду. Не отправиться ли на поиски мира, где я — гений? И где Аня — чуть-чуть другая. В частности — хотя бы иногда довольная мною… Будь она поспокойней, нежней, не такая придирчивая… И еще… Перед моими глазами встало наше с нею знакомство в битком набитом автобусе. Тоненькая девушка, вошедшая после меня, каким-то образом успела добыть себе место — и взяла мой портфель к себе на колени…

Мы много раз с тех пор ездили вместе — на всех существующих видах транспорта, включая канатную дорогу. И фигура у нее успела отяжелеть… несколько, а в движениях появилась плавность, даже сановитость. Но по-прежнему в любой толкучке она оказывалась как раз там, где только что освободилось или вот-вот должно было освободиться место, и успевала занять это место прежде, чем спохватывались ближние к нему претенденты.

Даже при посадке на самолет — вот уж где, кажется, твое место в очереди к трапу не имело особого значения — я из хвоста этой очереди видел, как шляпка жены мелькает впереди, как ноги с сильными икрами перебирают ступени трапа. Все первые наши годы она в таких случаях оборачивалась и движением рук звала меня к себе, торопила, и я, если уж не прорывался (извиняясь на каждом шагу) сквозь толпу, то, во всяком случае, делал вид, что тороплюсь, потом и вид делать перестал, и она перестала оборачиваться на трапе.

А если бы ей предложили перебраться к двойнику-академику? Лучше бы обойтись без такого испытания. Хотя в предстоящее мне величие она верит твердо. Верит и подгоняет меня к нему. Все повторяет: “жизнь — в движении, остановка — гибель”. А мне так хотелось остановиться и передохнуть.

Но ведь моя Аня — если следовать той же логике — не отсюда. Столько в ней новых для меня черт и черточек. Или я здесь — откуда-то? И может быть, попал сюда совсем недавно, из мира, где у меня меньше было возможностей, способностей, всего, что красиво именуется творческим потенциалом, либо случаев для их реализации. То-то в последний год я вообще ничего толкового не сделал… А может быть, сотворенное в известную нам с Константином апрельскую ночь — единственная моя работа, которую никто другой в ближайшие годы не сделал бы. А если даже это сделано не мною…

…Я вернулся в свой летний домик. Несколько лет назад, явившись в поселок в самый сезон, в июле, мы с Аней смогли снять лишь этот сарайчик, где места хватало двум кроватям (не слишком длинным), столу с ящиками, игравшими роль бельевого шкафа, и стулу, служившему по совместительству вешалкой. Зато у этого сарайчика замечательное свойство — в любую жару здесь можно устроить отличный сквозняк! Сейчас, в начале июня, курортник может еще позволить себе некоторую привередливость — но я ничего лучшего и не искал…

Так неужели все, что я помню об этом сарайчике, наше первое южное лето с Аней, наши горькие ссоры в те же крымские ночи, — неужели все это было у кого-то другого, даже если такой кто-то — мой двойник… Тут, бывает, встретишь знакомого, которого давно не видел, наперебой сообщаете друг другу всякие события из собственной жизни, делитесь мыслями, обмениваетесь (какое страшное слово!) — идеями — и вдруг чувствуешь: все, что ты ему рассказываешь, он мог бы сам рассказать тебе; все, случившееся с тобой, происходило и с ним; только должность, что он занял, как-то иначе называется, чем твоя, и девушка у него Надя, а не Нина, и вообще он химик, а не физик, но все остальное… Все остальное… Каждый из нас тянет через жизнь — в самой сущности своей личности, в сердцевине ее, в подсознании, сознании и сверхсознании, если такое есть, одну ни с чем не сравнимую ценность — собственную индивидуальность, свое “я”, отличающееся от всех других. А когда выясняется, что отличия эти не столь уж существенны, то “я” получает болезненный удар и долго не может оправиться. Все мы в этом мире — двойники, “все люди — братья”, но, по Константину, в параллельных пространствах у меня есть еще и братья-близнецы. Буду жить под лозунгом: “Овчинниковы всех миров, соединяйтесь!” Ладно. Пора спать, а то я не до того еще додумаюсь.

А утром — нет, еще не утром даже, было только часа четыре ночи — я сидел уже за столом, лихорадочно сооружая математические построения, из которых, кажется, следовало…

Да, налицо достаточно ясная аналогия с туннельным эффектом. Как известно, имеется отличная от нуля вероятность обнаружить микрочастицу внутри области, запрещенной для нее с точки зрения классической механики. Выглядит ситуация так, словно автомобиль на полной скорости подъехал к высокой стене и, вместо того чтобы разбиться, в мгновение ока оказался по другую ее сторону. Вот так же разум — если считать его квантом ментального поля — проскакивает барьер между мирами. Мы просыпаемся не теми, какими легли спать, и не мы видели те сны, которые пытаемся вспомнить утром. И не та женщина варит тебе утренний кофе, и не тот друг приглашает на свой день рождения…

Параллельные миры не во всем схожи, и с течением времени различия накапливаются. Обмен разумами возможен лишь до тех пор, пока сумма изменений не достигла некоего критического рубежа, за которым непохожесть становится необратимой. Мой двойник может быть академиком или кандидатом, гроссмейстером или перворазрядником в зависимости от того, как сложилась его судьба, вовремя ли попалась под руку хорошая книга, нашелся ли настоящий друг, хватило ли в трудный момент терпения, наконец, повезло ли…

Да, наверное, можно поискать мир, где мне ярче светит солнце. А — надо ли? Я займу место, добытое трудом другого, который теперь окажется в тени, получу чужие лавры и почести. Правда, если я придумаю, как осуществить направленный переход, то сам эти лавры и заслужу. Заслужу, а не украду.

А который из физиков Овчинниковых выписывает сейчас уравнения при тусклом свете двадцати-пятисвечовой лампочки, смешивающемся с блеклыми лучами рассвета, проникающими через узкое окно рядом с дверью? Может быть, это мой двойник-гений сейчас занял единственный здесь стул, как двойник Константина писал ту записку, оказавшись на его месте? Но я же вполне осознаю себя прежним Виталием Овчинниковым, тридцатишестилетним доктором физико-математических наук, как-то раз оказавшимся еще и гением… Так, может быть, именно я сделал и ту работу, раз сегодня мой собственный разум сумел найти связи между параллельными пространствами! Ведь такое открытие, право же, доступно лишь гению — в этом я вполне отдавал себе отчет. Вполне! Однако тем самым отрицается одно из свидетельств в пользу гипотезы Константина, и все, сделанное мною сегодня, — просто изящное математическое сооружение, не имеющее никакого отношения к действительности. И с моей гениальностью дело обстоит не лучше, чем прежде…

— Черт возьми! — громко вырвалось у меня.

— Миленький, зачем ты себя мучишь? Мы же договорились, что ты здесь отдыхаешь.

Я поднял голову. Со второй кровати, облокотившись на подушку, смотрела на меня моя Аня. Аня, которая осталась в Москве.

— Когда ты приехала?

— Я же говорила, довел ты себя до ручки с этой теорией параллельных миров. Неделю ею не занимался — и спал нормально, и разговаривал по-человечески, а теперь, видно, опять…

Я кивнул. Говорить что-либо был просто не в состоянии.

— Ну вот. У нас впереди еще две недели. Отдохнешь, и все у тебя будет получаться, и теорию доработаешь, и докторскую защитишь.

— Докторскую?!..

— Конечно! Нельзя же все бежать и бежать. Надо когда-нибудь остановиться и передохнуть.

Это была та Аня, на которой я женился восемь лет назад. А листы на столике сохраняли только несколько строк уравнений. Но я помнил и то, что осталось на таком же столике в другом мире.

Она уже сидела рядом, и гладила меня по плечу, и ласково шептала слова, которые заглушало мое сердце, бившееся все громче и громче.

…Днем она уговорила меня искупаться. Вода была ледяной, и я, кажется, начал наконец что-то соображать. Какое же, наверное, отчаяние отразилось в этот момент на моем лице, если Аня перепугалась за мое сердце. Как она забеспокоилась, как решительно обтирала меня махровым полотенцем, как ругала себя за уговоры… А я вспоминал свои формулы. С каждой секундой повышалась вероятность, что в следующее мгновение я снова окажусь в привычном мне мире, но бесконечно далеко от своей Ани. Она-то здесь уже… лет семь? И, может быть, чему-то новому во мне удивляется, и чего-то не понимает, только тут же находит всему причины да объяснения. Я же постигаю свое настоящее правильно лишь потому, что осознаю ситуацию, — и не нуждается мой разум в психологической защите.

— Ты опять задумался? Не надо, прошу тебя, миленький. Неудачи когда-нибудь кончаются, а жизнь продолжается. Давай съездим, как собирались, на биостанцию; если пробежимся, как раз успеем к автобусу…

В автобусе, достаточно полном, она не сделала даже попытки сесть. А когда я удивился, Аня встревожилась. Опять у меня провалы в памяти. Ведь она, конечно же, сделала вывод из моего давнего замечания. Помнит, как я смущался тогда…

И я вдруг почувствовал, что настроен решительно против союза всех Виталиев Овчинниковых. Я готов был делиться с ними знаниями, идеями, открытиями, но и только. Но и только! Мой двойник из этого пространства стал в том пространстве доктором наук — ну и хватит с него! На такое себялюбие я имею право.

— Что с тобой? Ты весь ощетинился. Что тебя тревожит?

Мне очень хотелось быть с нею откровенным. Но это было невозможно. И — Ане придется примириться с тем, что я все-таки буду в Крыму работать. И как работать! Конечно, когда она спит, чтобы не терять ни одной общей минуты.

Задача — сделать невозможными новые обмены разумами! Похоже, достаточно изменить некоторые параметры нейтринного поля… Полгода на разработку генератора… Есть ли они у меня, эти полгода? Что же, параллельно буду разрабатывать механизм направленного обмена. На крайний случай.

Господи! Полгода засыпать, не зная, в своем ли ты мире проснешься… Ведь у меня теперь только один мир — этот. Другие не нужны, будь я там хоть президентом Академии. На секунду я пожалел, что эта, самая важная из моих работ, так и останется никому неизвестной. Но только на секунду. Ладно. За все надо платить.

— Костя! Ольга! — Это Аня окликает знакомых. Так. Они едут с нами. Разочарую я сегодня бедного Константина. Наверняка ведь он меня и в этом мире штурмовал со своими идеями. Итак, все, что он мне наговорил об обмене разумами — бред! Пусть сходит к невропатологу! И точка… Вранье тоже входит в положенную плату. И даже нельзя показать, что я ему благодарен. С ним надо быть очень осторожным — поразительно ведь догадлив.

В квартире члена-корреспондента Овчинникова было, как всегда, уютно. Аня и Ольга вышли поболтать на кухню, а Виталий и Константин сели за шахматы.

— Ох, ослабели вы в последние годы, Виталий Егорович, — вскоре грустновато сказал гость, — ставлю мат в два хода.

— Голова другим занята, Костенька, другим. И, знаете ли, не безрезультатно, нет, не безрезультатно. Вот теперь, наконец, я могу вам рассказать о тех наших играх, которые, знаю, вас больше всего интересуют. Опять же, требуются, по некоторым обстоятельствам, новые идеи, а от кого же их ждать, как не от вас? Ваша старая идея, она же наша общая гипотеза, доведена моей группой до ранга теории. Составлена классификация миров, с которыми возможен обмен разумами, удалось рассчитать условия, при которых реален направленный обмен. Жаль, правда, что наши аналоги в параллельных пространствах сигналов не подают. Видимо, у них дело затормозилось. Что же, кому-то всегда удается опередить других — так почему бы не нам с вами?

— Здорово! — восхищается собеседник.

— То-то и оно. Мы даже попытались разок проникнуть в ближайший из доступных миров, но там параметры ментального поля оказались измененными. По-видимому, воздействием нейтринного поля. Словом, этот мир для обмена закрыт. Что же, по расчетам есть еще по крайней мере восемнадцать других достижимых пространств. Нам хватит! И — не в том мире, так в этом я еще, глядишь, стану президентом Академии, и вас не забуду, и всех Виталиев Овчинниковых, как и всех Константинов Грековых.

— А меня? — появилась из кухни Анечка.

— О! Энергичная, деловая, пробивная — тебе как раз к лицу быть не только женой президента, но и академиком.

— То-то. Мне, женщине, столько надо успеть. Я сегодня в очереди услышала отличную формулу: мужчины умирают раньше женщин, зато живут дольше. И ведь — правда!

— А в шахматы вы теперь играете совсем слабо, Виталий Егорович, — печально сказал гость.

— Ну вот. Нашел о чем говорить! Лучше подскажи, о великий генератор идей, кому и зачем понадобилось закрывать один из миров? Или это случайность? Мобилизуй-ка свое чутье! Как бы подать туда сигнал, чтобы сняли нейтринное поле, а?

— Не снимут его, — ответил Константин.

Дальнейшему хранению не подлежит

Город все собирался кончиться, оборваться, сойти на нет — и не мог.

Улицы сменялись улочками, заборы — заборчиками, уличные колонки — колодцами. Но конца всему этому не было. Взгляд упирался метрах в двадцати в зыбкую границу темноты — и несколько секунд она казалась границей города. А потом я замечал, что темнота отступает передо мною, а вместе с нею медленно уходит в ночь город, расчетливо не давая обогнать себя.

Днем Барашов совсем не казался мне большим. Наверное, потому, что я мерил его в вышину, а не в длину и ширину. Что ж, четырехэтажный горисполком был Эйфелевой башней города, а трехэтажная гостиница с колоннами — его Исаакиевским собором.

За два месяца, прошедшие со дня моего приезда, у меня не нашлось времени, чтобы до деталей рассмотреть пункт, определенный мне для работы институтской комиссией по распределению. И не ночью бы начинать исследование города, где, как значилось в позавчерашнем решении горисполкома, уличное освещение отставало от благоустройства дворов, а от уличного освещения, в свою очередь, отставало асфальтирование тротуаров.

Это решение я получил как руководитель видного областного учреждения. В моем ведении находился угрюмый двухэтажный дом, смотревший и на соседнюю улицу, и на общий с городской милицией двор добротно зарешеченными окнами. Называлось мое учреждение архивом; я был там начальником трех старших научных сотрудников, одного просто научного сотрудника, двух младших научных сотрудников, трех архивно-технических сотрудников и трех вахтеров.

Я завидовал своим подчиненным. Потому что они не были начальниками. Особенно вахтерам. Раз в три ночи каждый из них занимал рабочую позицию на печи в крохотной сторожке у дверей архива, на которые сам же перед тем навешивал замок весом в полпуда. Утром я будил его и отпускал с работы. Один из них ухитрился как-то не заметить грозы, перебудившей весь Барашов; другой, самый старший из трех (по слухам, занимавшийся гаданием), сегодня вечером не слышал, как я отчаянно лупил руками и ногами в дверь архива — изнутри. Потому что я был заперт. Стоило только на пятнадцать минут больше посидеть над документами…

Покорившись судьбе, я предусмотрительно превратил рабочие халаты сотрудников в эрзац-простыни и зиц-одеяла. Но спать было рано. Я пошел к полкам с судебными делами.

Их было здесь, судя по описям, по крайней мере двадцать тысяч! И по крайней мере процента три от этого числа я уже успел просмотреть.

На делах стояли красивые даты: “Начато 2 января 1917 года, окончено 14 декабря 1917 года”. “Начато 28 сентября 1917 года, прекращено производством 29 октября того же года”. 1918, 1919, 1920 годы. “Дело 2-го участка Барашовского уездного суда о краже крестьянином Филиппом Иконовым свиньи у крестьянки Елизаветы Петровой”. Больше всего было здесь двойников этого дела. Что же, я и просматривал эти судебные документы только для того, чтобы б льшую часть из них отправить в макулатуру.

…Я никак не мог понять, чем руководствовались когда-то работники суда при составлении описи. Дела времен Керенского соседствовали с делами первых лет нэпа, документы о крестьянских восстаниях смущали покой классических дел о покраже соседской курицы.

Я был стражем исторической справедливости. И хозяин курицы вместе с похитителем ее уходил под моей рукой в небытие посредством резолюции поперек обложки дела: “мак.”, а батраки, отнявшие землю у своего помещика, переходили в века согласно точной резолюции: “На постоянное хранение”.

Впрочем, летом и осенью 1917 года крестьяне Барашовского уезда редко отнимали у помещиков землю. Но не думайте, что помещикам от этого было легче. Крестьянские сходы принимали здесь в ту пору детальные резолюции, в которых обязывали формальных владельцев земли: а) запахать ее всю, б) платить при этом батракам столько-то рублей в день, в) передать после сбора урожая половину хлеба армии, а вторую половину — крестьянам.

Тех, кто предлагал такие резолюции, арестовывали. Тех, кто их осуществлял, бросали в тюрьмы. А толку?

Я сам не заметил, как начал писать — на обложке одного из макулатурных дел:

Я писал стихи, брал новые дела, снова писал стихи… Я смеялся, обнаружив дело о нарушении в 1920 году священником села Ольховка тайны исповеди: поссорившись с соседом, он сообщил ему и всем желающим послушать, что тот рогат. Низовой суд постановил было посадить болтуна на три месяца, а потом высшая инстанция терпеливо объясняла рассвирепевшим односельчанам потерпевшего соседа, что у нас церковь отделена от государства, и следовательно… Сразу за этим делом шло по описи другое, посвященное взысканию алиментов с некоего местного немца. К делу были приложены его любовные письма к истице. Последнее из них, написанное за час до свадьбы с другой женщиной, кончалось так: “Играйте, скрипки! Рвись, сердце! Эмма потеряна для меня навсегда”. В своем заявлении в суд Эмма объявляла, что отец ее ребенка не честный немец, работающий на благо интернационального рабоче-крестьянского государства, а жадный и тупой пруссак.

Бумага дел не пожелтела, вопреки всем литературным традициям, а посерела, стала сухой и ломкой. Давно умерли крестьяне, выгнавшие помещика, и сам помещик, умерла, наверное, Эмма, умер и ответчик по ее делу. Остались только папки в коричневых, серо-синих, зеленых и желтых обложках. Все больше номеров становилось в описях, которые я составлял.

“…Дело об убийстве крестьянина села Ольховка Куницкой волости Барашовского уезда Филиппова Владимира Егоровича”. Это была другая Ольховка — вокруг Барашова их много. И убийств через мои руки прошло уже немало, и я сразу заглянул в конец дела — посмотреть приговор. Согласно инструкции, постоянному хранению подлежали дела, по которым преступник получил больше пяти лет тюрьмы. Не преступление, а наказание решало, пойдет ли папка с документами в утиль.

Да, эта в утиль пойдет. Подсудимый оправдан, я аккуратно занес очередной номер в опись “дел, не подлежащих дальнейшему хранению”, сбросил папку на пол и уже потянулся за следующей, когда вдруг понял, что дело нужно посмотреть заново.

Подсудимый был оправдан, но не за недостаточностью улик. Я нагнулся и поднял папку. Стал читать документ за документом — протоколы осмотров, обысков, допросов, судебного заседания. Потом стал искать материалы об отмене оправдательного приговора. Их не было. Я поднял дело и посмотрел на свет. Нет, все в порядке, следов вырванных листов нет. Да и нумерация явно первозданная, никто ее не переделывал. Но чтобы оправдали убийцу? В голове у меня это не укладывалось.

Из материалов дела следовало, что молодой колдун убил старого колдуна за то, что тот отказался раскрыть ему все свои секреты. И — оправдание?!

Председательствующий говорил о возмутительных суевериях, которые так упорно держатся в какой-нибудь тысяче километров от Москвы. Но даже по протоколу (не стенограмме!) было видно, что голос судьи дрожал. Он боялся? Кого?

Адвокат говорил о темной силе погибшего, о темноте убийцы, необразованного, запуганного человека, о том, что все односельчане оправдывают убийцу и понимают его. Он говорил о необходимости антирелигиозной пропаганды и отсутствие таковой объявлял ответственным за преступление. Сплошные общие слова, но было видно, что в них намекал он на какие-то известные суду, заседателям и публике в зале факты. И видно еще было, что его голос дрожал…

А к листку с речью адвоката были небрежно подколоты позеленевшей медной скрепкой несколько бумажек, от края до края исписанных почерком полуграмотного человека, с множеством орфографических ошибок, зато совсем без знаков препинания. Это были заговоры. Мне случалось видеть такие бумажки с заговорами во время летних студенческих наездов в деревню. Чуть подвыпив, суетливый старик или неторопливая старуха, а то и их быстрый внук залезал рукой за божницу или в комод и вытягивал листок, заклинавший ангину или неверную жену, лихоманку или разлучницу, домового или вора. Детский почерк, детски наивные слова, ничего интересного. А здесь детским был только почерк. Слова же… Ощущение, пронизавшее меня при чтении этих бумажек, мне не забыть никогда. Словно музыка далекая звучала, то грустная, то веселая, то суровая, мужественная, но одинаково властная в каждом своем качестве. Это были стихи. Он был великим поэтом, Владимир Егорович Филиппов. Я тогда увлекался символистами, читал книги о стихосложении, штудировал теории Брюсова и Шенгели, и я видел, как безукоризненно — с формальной, метрической стороны были написаны заговоры. Аллитерации и ассонансы, метафоры и гиперболы, синекдохи и… что перечислять! Автор был хозяином стихии языка.

Ни одну фразу нельзя было тронуть, ни одно слово нельзя было изменить. Кто-то собрал слова, порою искаженные от неграмотности, в предложения, от которых отскакивала любая попытка правки. И я их не помню, а помню только это ощущение незыблемости, каменной прекрасности строк.

Снова и снова перечитывал я — про себя — помятые тетрадные листки. Потом негромко прочел один из них. Вслух.

Потом сидел, очарованный его звучанием, — для слуха заговор оказался много лучше еще, чем для глаза. И чувствовал, как все сильнее бьется сердце, как хочется выйти из-под лучей электрического света наружу, в темный город с его свежим ночным воздухом. Но двери были заперты. А на окне решетка. Я подошел к ней, зажал в кулаке прут, потянул на себя, совсем легко потянул… Прут согнулся, точно он был сделан из пластилина, нижний его конец выпрыгнул из своего гнезда, верхний — из своего, и прут оказался у меня в руке.

— Кто там балуется? — донесся со двора голос. Вахтер не спал.

— Начальник! А ну-ка отворяйте.

— Что же вы раньше не постучали? — притворно засочувствовал старик. — Я бы открыл. Я, не подумайте чего плохого, ей-же-ей, глаз не сомкнул.

— Я из-за вас казенное имущество испортил, Федор Трофимович. Придется вам заявление писать. По собственному желанию. Все-таки не для того вам деньги платят, чтобы вы спали с шести вечера до восьми утра.

Замок почему-то не открывался, старик скрипел ключом, тихонько чертыхался, а я обрушивал на его голову накопившееся раздражение.

— Все спят, в конце концов, и я бы ограничился выговором, но вы ведь еще и шарлатаните, рабочее место в Лысую гору превратили, клиенты к вам сюда под полночь приходят, говорили уже мне.

— Значит, не всю я ночь сплю, — сердито ответил вахтер, — раз под полночь приходят. Увольнять меня можете, а шарлатаном обзывать — права нет. Я вам покажу еще, какой я шарлатан!

Громко щелкнул замок. Дверь открылась. Мне уже было неловко перед обиженным стариком, хотя дошедшие до меня слухи явно подтверждались.

— Ладно, утром разберемся, — смущенно буркнул я, сунул листки с заговорами за пазуху и пошел на улицу. Я потерял всякое представление о времени и потому не очень удивлялся хлопающим дверям и распахивающимся в темноту окнам. Но очень быстро заметил, что для позднего вечера на улицах становится многовато народу. Неужели я успел столько дел просмотреть за какие-нибудь час — полтора, и еще совсем рано? Я взглянул на единственный городской циферблат рядом с исполкомом. Часовая стрелка чуть-чуть не дошла до трех, а минутная держалась на одиннадцати. Без пяти три? И Барашов в это время многолюден? Да ведь и в Москве-то… Люди разговаривали между собой громко и возбужденно, но не зло, они жались друг к другу и шутили над внезапной тревогой, погнавшей их из дому. Одни говорили о том, что в такую ночь грешно спать. Другие не вдавались в подробности, полною грудью дышали тревожным воздухом этой ночи, ожидая чего-то, какого-то свершения…

Я остановился у фонаря возле гостиницы и вынул из кармана листки. При этом тусклом свете я мог разобрать написанное поперек первого заговора другим почерком, почти стершимся карандашом (а не чернилами) слово “тревож”. Без мягкого знака на конце.

Вот тогда-то я пошел из города. Пошел куда-нибудь, где не будет ни людей, ни домов, где можно будет спокойно обдумать, что произошло, да и рассмотреть как следует, все ли я увидел на остальных бумажках убитого сорок лет назад колдуна. Вот-вот уже должно было светать, да и карман мой оттягивал новенький фонарик-динамка. Город так быстро обрывался — у реки — но одну сторону от архива, что я подсознательно принял это за правило, касающееся и других сторон. И вот ошибся. Солнце уже на три четверти вылезло из-за горизонта, когда крайние деревья дубовой рощи отсекли меня наконец от Барашова. Я сел на большой удобный пень и снова вынул листки. Нет, других надписей поперек текста не было. Но вот на обороте… При электрическом свете я просто не сумел разглядеть оставшиеся здесь следы карандаша. Время поработало над ними, остались, собственно, только выдавленные грифелем линии, самого грифеля уже не было. Но понять было можно. Недаром же я архивист.

И вот что удивительно сами заговоры я совершенно не помню — еще расскажу почему. Но эти “заглавия” их на обороте из головы не выходят.

“Присуха. Аще кто пожелает деву прельстить”.

“Радость. Помочь аще кто в горе велием”.

“Кровь останавливать”. “Горе наводить”. “Аще кто проклят должон быть”. “Сна для”. “На татя и лихого человека”. “Звериное слово”. “Птичье слово”.

С “птичьего слова” я и начал. Прочел его сначала про себя, спотыкаясь и останавливаясь почти через слог, потом еще раз про себя, уже без запинки, и, наконец, вслух. Не знаю, ждал ли я чего-нибудь от этого. Наверное, все-таки ждал, ждал чуда, не веря в его возможность. Разве мы не ждем выигрыша в лотерею? Подсмеиваясь над собой — ждем. А еще — сколько помню себя — ждал чудес… от себя самого. Вот откуда-то возьмутся смелость и сила, и я побью Федьку с набережной. Вот построю такую авиамодель, что все ахнут, а мне дадут медаль. Вот встречу девушку — лучше пусть это будет Люсенька из соседней школы, — красивее которой нет, подойду, заговорю, блесну, увлеку, влюблю, женюсь — буду счастлив. Вот напишу такую курсовую… Вот сделаю такое открытие… Да что я объясняю, разве вам это незнакомо?

И сейчас, глядя из-за деревьев на город, поднятый недавно чем-то или кем-то, может быть мной, я медленно и отчетливо выговаривал красивые странные слова, знакомые и незнакомые (помню, как удивлялся некоторым, но уже не помню каким), выговаривал торжественно и чуть нараспев и ждал чуда.

Едва я дочитал — раздался Голос. Наверно, это название для него не подходит, но все остальные подходят еще меньше. Ведь одновременно запели, засвистели, защебетали, заскрипели тысячи, а может и десятки тысяч, птиц. Когда они успели собраться сюда, к поляне, неподалеку от опушки? Или скрывались где-то рядом и сейчас, по властному зову, стали видимыми и слышимыми? Воробьи соединились в этом хоре с синицами, снегири с зябликами, малиновки и зеленушки, коноплянки и овсянки, пеночки и перепелки… Разумеется, в этом неистовом хоре я не разбирал отдельных голосов. Но певцы, свистуны и крикуны носились у меня над головой, сидели на ветках и земле совсем рядом, порхали у лица и груди, а три — четыре птицы попросту время от времени опускались на мою голову. Я сидел, не шевелясь, это птичье празднество продолжалось минуту, две, пятнадцать, полчаса. А птиц становилось все больше. Лес из зеленого, коричневатого и желтого стал ярко-пестрым. И вот, наконец, буквально расталкивая моих соотечественников тяжелыми усталыми крыльями, на поляну влетел попугай. Теряя поневоле высоту, он спланировал ко мне на колено, вцепился лапами в брюки и восторженно гаркнул: “Дур-рак!”

— Дурак и есть, — поддержал из-за моей спины другой, отнюдь не восторженный голос. — Птиц, дурак, приманивает, думает, заповедник не охраняется. Нет! Объездчик Диомидов никогда не спит.

Я повернулся и увидел трех мужчин. Посредине стоял, чуть пошатываясь, высокий человек в сером брезентовом плаще и фуражке военного образца. В руках он держал двустволку, и дуло ее вызывающе приплясывало у меня перед глазами.

— Не спишь, — засмеялся его сосед слева, для устойчивости пошире расставляя ноги. — Дрых бы без задних ног, как бы сосед Дементий не зашумел с чего-то.

— Говорил я, — рассердился было третий человек, видимо, этот самый сосед Дементий, — говорил, что вы меня сами разбудили… Ну ничего, — он сменил гнев на милость. — Раньше встанешь — больше выпить успеешь, верно, парень? — И засмеялся.

— Хватит балакать с ихней светлостью, — объездчик отвел дуло, но, видимо, только нечаянно, потому что тут же вновь взял меня на прицел. — Вставай, ты, пойдем в милицию. За это… за потраву. Птиц ловишь!

— Зачем в милицию, друг ты мой? — сосед Дементий был настроен благожелательно. — Пусть он здесь птичек слушает. И ловит пусть. Птички — они всякие. Сам живи, и другие пусть. Вот только пусть поставит нам бутылку… Трешку давай, — почти трезво закончил он.

— Дешево Диомидова купить хочешь, — загремел объездчик. — Дешево ты мою совесть ценишь… Десятка! Вру, четвертная. Ну?! А то стрелю. Я при исполнении.

И всем этим пьяным речам аккомпанировали птицы. Их ряды поредели, голоса привяли, но их было еще слишком много.

Наверное, надо было просто согласиться пойти в милицию. Ее начальник знал меня, у нас было даже общее начальство…

Убежать от них? Пьяные — не догонят. Но у этого ружье.

Я встал на ноги. Сложил листки, чтобы засунуть их в карман пиджака, и тут увидел выцарапанные сошедшим на нет грифелем слова: “На татя и человека лихого”. И тогда я начал читать этот заговор. Объездчик так удивился, что на секунду забыл о своем ружье, и дуло поглядело в землю.

— Смотри-ка ты, — сказал он. — Психом притворяется. Мастак, видать. Ну, я его сейчас разоблачу, слышь, Дементий? — И он оглянулся на соседа. Но того уже не было рядом. Он со всех ног бежал из рощи. Объездчик перевел глаза на второго своего спутника. Тот быстро-быстро пятился, держась рукой за сердце. Диомидов выронил ружье. Постоял. Потом повернул медленно, молча пошел к опушке, вдруг его всего скрючило, он съежился и рванулся обратно. Полудобежал, полудополз до ружья, дотянулся до ремня и потащил за собою винтовку.

— Убежали тати, — перевел я дух.

И тут же услышал откуда-то сбоку.

— Кабы то был тать, так тебе не встать.

Голос был знакомый. Рядом со мной стоял мой сегодняшний вахтер. Тот, от кого всего сильнее несло смешанным запахом кислоты и прели. Тот, кого бывало всего труднее добудиться по утрам. И мне приходилось иногда попросту трясти сторожку, благо это было возможно благодаря ее легкости и ветхости.

“Под утро самое вздремнул”, — неизменно произносил Федор Трофимович, испуганно и искательно улыбаясь. Короткая бородка его топорщилась, топорщились и давно не стиранная рубаха, и штаны с пузырями на коленях.

Сейчас одежда его выглядела так же, но улыбка была другой. А руки, которые он обычно при разговоре закладывал за спину, теперь твердо сжимали топор. Тот самый топор, что обычно стоял в прихожей архива среди щеток и веников.

— Да что вы, Федор Трофимович? — изумился я. Но изумление было — по крайней мере частично — притворным.

За долю секунды, которая отделяла момент, когда я услышал голос и понял, чей он, от момента, когда я увидел хозяина голоса, я уже успел понять, что самый ленивый из трех вахтеров и тот убийца, которого боялся и оправдал суд, — одно и то же лицо. В деле ведь была фамилия обвиняемого. И тот тоже слыл колдуном.

— Хороший у тебя голос, — сказал Федор Трофимович, разглядывая меня. — Ну точь-в-точь как у покойника был. Потому и действует стариково наследство. У меня-то не получалось. Зря его кончил. Сам был виноват. Но меня то-о-о-же боялись.

— Боялись, из дела видно, Федор Трофимович, — ответил я.

— Во-во. Я так и понял, что ты в дело залез. Вот удивился. Думал, давно уже этого дела нет. Вон справку для собеса мне достать не могут — архивы, мол, пропали. А тут, когда не надо… Ведь ни мне, ни тебе не надо, начальничек. Эх, поторопиться бы, но не могу, душа болит. Прочти мне, милый, “звериное слово” Век не забуду, как он его читал. Прочти. Поживи еще на свете малость.

Я рванул к глазам листок с заговором на татя. Но вахтер только понимающе кивнул головой при первых его словах.

— Не трудись, парень Не трудись Я ото всех заговоров заговоренный. Он-то думал, что нет. На дружбу мне читал. Любил меня, думал: и я. А я — нет. Он давно уж, до того еще, — присушил одну девку. Не он бы — моя стала. И голос у меня неподходящий. Все то же читаю — а не слушается меня зверье. Люди — и тех только пугать могу. Хоть до смерти. А присушить там, придружить, вылечить — нет. Он мне и говорит: “Кишка у тебя тонка, Феденька, чем другим займись. Волшба тебе, говорит, Феденька не по силам. Я говорит, злой, а голос у меня добрый. Голос тут главное. Ты ж какой ни будь, а голос у тебя злой. Не годишься”. Вот какой он был, а думал, любят его у нас. Где же любовь-то! Как я его кончил, радовались. Страшно ведь — живет рядом человек, который с тобой что захочет, то и сделает. И мне было страшно. И сейчас стало. И все из-за голоса. У него подходящий. И у тебя, интеллигенция, тоже. Ну, ничего, ненадолго. Читай, читай звериное слово, а там поглядим…

Он был старше меня на сорок лет. Я помнил его личное дело. Сейчас ему было шестьдесят два. Но когда месяц назад понадобилось очистить двор архива от кучи песку, и все мужчины (значит, три вахтера и я) взялись за лопаты, я далеко отстал от этого старика. А из всех видов физического труда я только и умел, что работать лопатой. Зато, как мне казалось, это я умел неплохо. Ездил в экспедиции землекопом, премии получал… А двое из трех вахтеров опередили меня запросто. А про третьего они открыто говорили “симулирует больного”. Топором старик тоже умел работать. Даже будь у меня нож… Безнадежно. А бежать — догонит. Я это чувствовал.

— Так что же? Слушай, слушай свое звериное слово.

Заговор был на этот раз длинным, таким невыносимо длинным, что я даже не понял, как добрался до его конца. И оглянулся, ища между стволами деревьев оскаленные волчьи морды и длинные уши зайцев.

— Еще раз надо читать, — ухмыльнулся он моему взгляду, моему удивлению, — и еще раз, тогда подействует.

И я прочел заговор снова. И снова. А он стоял, оставив топор в одной левой руке, а правой держался за низкий сук, и глаза его были опущены, и он был уже не вахтером и не убийцей, а кем-то третьим… Но я знал, что очарование сейчас пройдет. Сунул листки в карман и прыгнул за дерево. Чтобы потом побежать по тропинке, которую я украдкой проследил глазами до самой опушки. А дальше город. Люди. Милиция, наконец.

Но за деревом стоял медведь. Обыкновенный бурый мишка, прочно стоящий на земле на всех своих четырех лапах и, наверно, ни черта не понимающий, что его позвало сюда, зачем он послушался, почему не убегает при виде людей.

Я толкнул медведя с налету в плечо, отскочил, поскользнулся, упал. Медведь вскинулся на дыбы — не столько, верно, от ярости, сколько от неожиданности, — и тут прямо перед ним оказался человек с топором. Человек с коротким криком обрушил удар, предназначавшийся мне, на медведя. Топор, уже поднятый, вклинился в мохнатую грудь буквально с треском. И тут же лапы лесного хозяина накрыли плечи и голову старика. Потом медведь отшвырнул в сторону беспомощно-вялое тело и повернулся ко мне. Но с коротким рычанием между ним и мною стали неведомо откуда взявшиеся черно-серые псы — лишь через секунду я понял, что это были волки. Медведь молча опустился на четыре лапы и ушел. Волки скользнули в кусты и исчезли. Лишь один мимоходом дотронулся до моей ноги горячим шершавым языком. И повсюду в кустах и на деревьях вокруг поляны зашелестело травой, застучало и заскрипело ветками.

Звери не птицы, они не выдают своего присутствия без крайней надобности. Я понял, что они сошлись к поляне, лишь когда они ушли. И только веселая красно-желтая белочка прыгала почти у самых моих глаз с ветки на ветку, словно для того, только чтобы отвлечь от гнетущих мыслей.

Я встал и подошел к Федору Трофимовичу. Он лежал лицом вверх — живой. Я спросил:

— Идти можешь?

— Подожди. — Он попытался перевернуться, я помог ему, взяв за руки, и чуть не уронил старика, когда увидел, во что превратил медведь его плечи и спину.

— Сесть дай.

— А хуже не будет?

— Не будет.

И тут я почувствовал, что у меня кружится голова, а ноги не держат. Я опустился на землю рядом с ним. Большая рука в крупных чеканных мозолях протянулась к моему горлу. А я не мог пошевельнуть пальцем. Гипноз? Наверно. “Что бы это ни было — смерть”, — как-то вяло подумал я. Но рука оказалась у меня не на горле, а за отворотом пиджака, в кармане. Вынула листки. Разгладила. Запекшиеся губы тяжело раненного человека шевельнулись. Он читал листки, проверяя, все ли на месте. Мною овладела безумная усталость. И собственная неизбежная смерть почти не занимала. Сопротивляться ведь ей было невозможно.

— Убивать тебя не буду, — сказал он. — А заговоры — забудь. Забудь. Забудь. Забудь. Ты их не помнишь. Не помнишь. Помнишь?

— Нет.

— Ну вот. А теперь я их рву. Смотри.

И из его рук взлетели в воздух десятки клочков бумаги.

— Сегодня ты их не ищи. И тащить тебе меня не надо Где уж! Иди к дороге, машину останови. Лечиться будем. А чтоб ты молчал, тебе и велеть не надо. Верно я говорю? Эх, знал бы я, что так еще могу, и топор бы с собой не брал. Ну как, шарлатан я?

— Что нет — то нет, Федор Трофимович.

— То-то!

Он взмахнул раненой рукой, и я вдруг обнаружил, что стою в дверях архива, которые только что открыл, выпуская меня, вахтер. И рука у него здоровая, и плечи со спиной целы, даже телогрейка не порвана.

— Вот какой я шарлатан, понял?

К чести моей будь сказано, я устоял на ногах, только на секунду прислонился к косяку.

— Понял?

— Увольнять будешь?

— Такое чудо природы? Что вы, Федор Трофимович?

— А ты тоже ничего… крепкий мужик… будешь.

…Часто по вечерам мы сходимся вместе и сидим вдвоем у зарешеченного окна в моем кабинете на втором этаже.

Я помаленьку пытаюсь выпытывать у него колдовские секреты, выменивая их на рассказы о теориях возбуждения и торможения коры головного мозга о психофизиологии внушения, галлюцинаций и прочего. Он крутит головой и пускается в рассказы о своем троюродном дядьке, который у соседей с улицы взглядом горшки цветочные на пол сбрасывал.

В последнее время его — после какой-то радиопередачи — больше всего интересуют возможности изменения человеческого голоса.

— Можно вот мой голос на твой похожим сделать? — спрашивает он.

— Да зачем? Ведь это же все наваждением было, что вы мне показали?

— Наваждение, наваждение… Что наваждение, а что и нет. В этом не тому разбираться, кто его видит, а тому, кто напускает. В общем, спать тебе уже пора, начальник. Да и мне тоже… на посту быть надо.

Приезжайте в Куртеневку

Деревня Куртеневка лежала так близко к Барашову, что даже этот весьма неспешно разраставшийся город смог лет пять назад вобрать ее в себя. Ряды изб остались непотревоженными — слишком плохо было в нашей области с жилплощадью. Но новая пятиэтажка, какие строились тогда от Хабаровска до Петрозаводска, встала между деревней и опушкой леса.

На третий этаж этой пятиэтажки я частенько приходил с шахматными часами. К Гвидону Куртеневу, доценту Барашовского пединститута, потомку тех помещиков Куртеневых, по которым звалась деревня. Он был старше и не приезжий, как я (восемь моих лет в Барашове в счет не очень пока шли), но кое-какая дружба налаживалась. В шахматы мы играли примерно в одну силу, но как раз той осенью чаще проигрывал я, и виновата была нечистая моя совесть. О, у меня находился добрый десяток способов объяснить — самому себе, — почему я до сих пор не рассказал Куртеневу о письме его прапрадеда, обнаруженном в моем архиве. Как вам, например, такой вариант: под силу ли обычному человеку нести столь большую ответственность? А если он примет письмо всерьез, то ответственность на него навалится чудовищная. Хотя — кто же такое письмо примет всерьез? Не примет и он, тогда — чего же я боюсь?

Гвидон весело укорял меня в очередном зевке — и, пока мы расставляли заново шахматы, рассказывал что-нибудь смешное, — на его взгляд, далеко не всегда совпадавший с моим. В тот сентябрьский день шестьдесят четвертого он сообщил мне очередной анекдот. Честно говоря, один из вариантов этого анекдота я уже слышал, однако репутацией вежливого человека приходилось дорожить.

— Едут в электричке колхозник и художник, — начал в тот вечер Куртенев, заранее посмеиваясь. — Колхозник говорит: “Что, теперь Никита Сергеевич за вас взялся?” — “Да”, — соглашается художник. — “Ну, в вашем-то деле он хоть понимает”.

Анекдоты о Хрущеве рассказывали все. Но — самые разные. И очень по-разному. Мы с Гвидоном до сих пор принадлежали к тем, кто делал это добродушно, — слишком многое нравилось нам в этом неугомонном человеке. Но сейчас в голосе моего партнера звучала откровенная злость. Я испугался, хотя разделял его отношение и к последним сельскохозяйственным новшествам, и к поучениям, изливавшимся на художников.

Так испугался, что понял: по крайней мере один человек принял письмо Гюи Куртене, он же Гвидон Николаевич Куртенев, всерьез. Этим человеком был тот, кто письмо обнаружил. Я сам.

Письмо? Может быть, точнее назвать этот документ завещанием, благо Гюи-Гвидону не потребовалось составлять официальное духовное завещание — сын, к которому помещик обращался в письме, был его единственным наследником. Отец хранил документ в запечатанном конверте, предназначая, видимо, к прочтению уже после своей смерти Но, видно, что-то помешало следующему Куртеневу добраться до письма. Печать я сломал собственной рукой, разбирая семейные бумаги Куртеневых, пролежавшие нетронутыми в Барашовском архиве с 1917 года; попали они сюда из разоренной помещичьей усадьбы. Тогдашний ее владелец был далеко, на германском фронте; позднее служил красным военспецем в гражданскую и славно себя показал. А когда вернулся в родные места и стал “советским служащим”, ему, наверное, ни к чему было подчеркивать связь с родовым дворянским гнездом, заявляя претензии на собственность предков, хотя бы и собственность чисто духовного характера.

…Я опять играл невнимательно, Гвидон сердился, смешал после особенно идиотского моего промаха шахматы, поставил на стол чашки, разлил чай, рассказал еще один анекдот, его уже я и не помню, а потом пустился в повествование о своей последней, совсем не шахматной, победе — над директором института. Куртенева, а не директора, поддержало общее партийное собрание, а ведь Гвидон долго не решался выступить; хоть дело было правое, но в провинции начальник есть начальник, даже если — и особенно — он не прав; в провинции, а тем более в городе, где вузовскому преподавателю пединститута и работать больше негде.

Он был ужасно доволен и стал вспоминать другие подобные истории — немного, по пальцам пересчитаешь, но такие были, — когда вставал за справедливость, и оказывалось, что другие так же думают, что все — как он, или он — как все, надо только решиться… Гвидон просил меня не заподозрить его в хвастовстве, но вот, честное слово, он чувствовал в пятьдесят третьем, хоть и не знал практически ничего точно, что нельзя Берии доверять, что гад он, и твердо верил, что Лаврентия Палыча скинут. Мистика это, может быть, но бывают у него верные предчувствия и нетщетные ожидания… в области Большой Политики…

Впервые Гвидон так разоткровенничался, и я бы, наверно, только поддакивал да рассказывал в ответ о собственных верных предчувствиях и удачных предвидениях — у кого же их не бывает? Да и запоминаем мы, известно, только те предсказания, что сбываются… И оберегаем воспоминания, при которых маслом по сердцу. Вон как я сам горжусь позапрошлогодней историей с горкомовским секретарем по идеологии. Не тем горжусь, что восстал против этого невежды, неведомо как занявшего свой пост, а тем, что за мною и директор музея поднялся, и редактор газеты, на что слабый человек, и даже школьные учителя. В такие минуты чувствуешь: значишь ты что-то в мире, стоишь чего-то, важно твое мнение… Но я ведь читал письмо его прапрадеда, читал и помнил почти наизусть, и это делало банальнейший разговор по душам многозначительным до крайности.

Прапрадед моего собеседника, тот Гвидон Николаевич Куртенев (тройной тезка нынешнему) счел нужным изложить в начале письма нечто, сыну его, разумеется, известное. Мол, приехал он, Гюи Куртене, в Россию из Франции в 1816 году. Здесь женился на единственной дочери дворянина Веденеева, что владел поместьицем Ольховкой под Барашовом. Позже это поместьице унаследовал, получив, по снисходительности губернских властей и из уважения к его ордену Почетного легиона, полные дворянские права. Столько в округе Ольховок разных было, что при какой-то очередной ревизии для удобства переименовали его деревеньку в Куртеневку. Сие, конечно, — добавлял первый Куртенев, — сыну, ведомо, но из песни слова не выкинешь, по русской пословице, и лучше показаться болтуном, чем промолчать о важном, по пословице французской, может быть и иронической. В конце концов, ему, Гюи, приятно вспомнить жену и ее добрых стариков, они, впрочем, не старше были и зятя, только вот умерли рано, бедняги. Но это все старческая болтовня, а вот сейчас пойдет речь о другом: почему парижанин решился покинуть любимую родину, а этого и покойная Маша не знала. Между тем имел он, Куртене, достаточные основания. А именно: в ночь накануне сражения при Ватерлоо, которое во Франции называют сражением при Мон-Сен-Жан…

Батальон, в котором служил Гюи, подошел к назначенному предварительной диспозицией месту поздним вечером. Кое-как поужинали у костров и улеглись по походному распорядку спать — те, кто мог заснуть. Хорошо юным новобранцам, а вот к сорокалетнему человеку сон не всегда приходит и после изнурительного перехода. Ночь, хоть и июньская, выдалась прохладной. Гюи Куртене сидел на подвернувшемся бревнышке, глядя бездумно в огонь, и тут из темноты вышел к костру высокий носатый старик в серой шляпе и сером плаще, с короткой и широкой, немодной по тем временам бородкой.

Непорядок это, когда штатский появляется на биваке, он ведь может оказаться и шпионом. Но как тут соблюдать порядок, когда у императора все меньше удачи и солдат, а у солдат все меньше веры в императора. Отвести старика к капитану? Но тот спит, и слава богу, Гюи может лишь позавидовать. В конце концов, старый солдат и сам в силах последить за странным гостем.

— Садитесь, сударь, — сказал Куртене, подвигаясь на своем бревнышке.

— Благодарю, сержант. Разрешите осведомиться, как вас зовут?

— Гюи Куртене, парижанин.

— Вас я и искал. Знаете ли вы, сударь, что от вас зависит все, что произойдет в ближайшие годы с Францией и Европой?

— Не путаете ли вы меня с императором? — хмуро ответил Гюи. Он мог бы обидеться, но в голосе старика не было и тени насмешки, а лицо ночного гостя оставалось безукоризненно серьезным.

— Нет, не путаю. Император бессилен теперь что-нибудь сделать. Маятник его судьбы качнулся не в ту сторону. Вы сильнее императора. Но могущественнее вы не одного лишь Наполеона. И герцог Веллингтон, и прусский король, и русский царь, и император Австрии — все они значат на весах истории меньше, чем вы, мсье Куртене. О, не обижайтесь и не думайте, что я шучу, дорогой Гюи. Позволю себе просить вас кое-что припомнить. Что вы делали 14 июля 1789 года?

— 14 июля? Я же был тогда совсем мальчишкой, сударь. А все-таки первым выломал камень из мостовой, когда мы пошли на Бастилию. Первым! И горжусь этим. Если же вы роялист и решили поиздеваться над сержантом старой гвардии…

Старик словно не заметил угрозы, прозвучавшей в голосе собеседника.

— Вот видите, мсье Куртене. Совсем мальчишкой были, а первым подняли камень! И Бастилия пала.

— Пала, — прошептал сержант.

— А кто повел свою секцию к Конвенту, когда решалось, якобинцы победят жирондистов или жирондисты якобинцев?

Вот тут Гюи стало по-настоящему страшно.

— Да! — крикнул он. — Но я пальцем не пошевелил, чтобы защитить Робеспьера в термидоре. Так и сказал тетке, у которой жил, что казни надоели, пусть теперь Неподкупный сам выкручивается.

— Вот видите. А без вас он выкрутиться и не смог. Вам надоела его политика — и Робеспьера не стало. А помните, как вы приветствовали генерала Бонапарта после возвращения из Египта! То, чего вы хотели, хотели все. То, что вы делали, делали все.

— Да. Но… значит, если я сейчас хочу, чтобы победил император, так он и победит? — с надеждой спросил Гюи.

— Если только вы действительно этого хотите. — Старик встал. — Но прошу вас, подумайте как следует. Потому что другие люди, средние люди, простые люди поступят так, как вы. А после вашей смерти они будут поступать, как ваши сыновья, внуки и внуки ваших внуков. Помните это и решайте.

— Но вы сказали, что маятник Наполеоновой судьбы уже качнулся не в ту сторону?

— Ах, мсье, этот маятник вы, именно вы, можете одним движением пальца остановить и направить в зенит. Все в вашей воле.

Он встал, зябко поежился, плотней завернулся в свой плащ и ушел в темноту.

А Гюи стал вспоминать свою жизнь. Господи, старик был прав. Куртене стоял за смерть короля — и того казнили, пошел добровольцем в армию — и враги побежали во все стороны. Покойная Жермена признала себя его невестой, но непременно венчаться хотела в церкви — и Наполеон восстановил религию. Господи ты боже мой, все так и есть. Гюи утром поднимет своих ребят — и император победит. Своих ребят… Да какие они свои, эти молокососы, безусые обормоты, жизни не нюхавшие. Где они сейчас, свои ребята? Гюи был одним из шестисот тысяч, перешедших в июне 1812 года через Неман, и одним из тридцати тысяч, перебравшихся спустя полгода через Березину.

Тринадцать лет назад Франция уже разбила всех, кого следовало разбить, и даже перебрала по этой части, а Наполеон все воюет. И будет воевать, пока его не убьют. Или не убьют Гюи. Но на это, кажется, шансов побольше. Только тогда, выходит, императора победят. Так зачем дожидаться? Пусть же скорее кончится война, чем бы это ни кончилось для императора!

В битве Гюи уцелел, но его замучил стыд. А позже страшное чувство ответственности за все, что происходит в стране, прямо-таки не давало отставному сержанту спокойно дышать. Быть рядовым гражданином — и знать, что это ты решаешь за королей и министров… Тут-то и подвернулся старый приятель, возвратившийся из русского плена. В России беднягу отослали под Барашов, там его пригрела хлебосольная помещичья семья, и сейчас бывший пленный обращал в деньги свое парижское имущество, чтобы снова уехать на реку Хопер. Как красиво звучало в его устах это название! Он уверил Гюи, что французу с орденом в России найдется и занятие, и невеста, оба же они слишком гордые люди, чтобы жить в родной стране, когда в ней стоят вражеские войска. Гюи мог, конечно, захотеть, чтобы они покинули Францию… Но ведь уже столько раз желанное приводило к ненавистному…

…Да, гордостью моего архива могло стать это письмо. В конце его, кстати сказать, Гвидон Николаевич сообщал, что недавно писал государю Александру II, призывая его отменить крепостное право. Мол, раз он, Куртенев, так решил, значит, время пришло.

Под документом стояла дата: 15 ноября 1859 года.

Я почти невежливо перебил Гвидона, пустившегося в общие рассуждения относительно возможности предсказывать будущее.

— Прости, давно хочу спросить, что ты знаешь о своем предке-французе?

— О, от тебя, товарищ историк, ничто не укроется. Сознаюсь, проводил я насчет него, в юности еще, некое исследование. Деда тоже успел расспросить, а тот в 1870 году родился, и хоть француза в живых не застал, зато от отца много о нем слышал. Знаешь, я тогда даже родословное древо составил. Но француз ведь даже и дворянином по рождению не был, фамилия его — просто Куртене, без “де”. По этой линии знатностью мне не похвастать. Вот Веденеевы, семья прапрабабки, те еще при Иване Грозном поместья получили, грамоты я сам в московском архиве видел.

— Что же ты род не продолжаешь? Сам-то с двадцатого? В сорок четыре пора бы о потомках подумать.

— Еще не поздно. Гюи как раз в моем возрасте на Марии Веденеевой женился. Но ты прав, действительно пора, а то ведь я, похоже, последний из Куртеневых. Хотя, знаешь, во мне крови Куртене и вовсе нет. Моя мать за Николая Гвидоновича в двадцать третьем вышла. Я ее сын от первого мужа. Комбриг меня тогда усыновил и даже имя мне переменил, не только фамилию.

Я едва сдержал вздох облегчения.

А Гвидон — или как там его звали на самом деле — уже копался в книжном шкафу и, наконец, с торжеством вытащил оттуда свернутый в трубку лист ватмана и развернул его передо мною на столе.

В основании аккуратно начертанного тушью родословного древа были два кружка, обведенные вокруг имен Гюи Куртене-Куртенева, 1774 года рождения, и Марии Веденеевой, родившейся в 1790 году. Их единственный сын Николай стал отцом Ульяны и Гвидона. Сын последнего, Николай, и был героем первой мировой и гражданской. Он-то и усыновил моего приятеля.

— А собственных, не приемных, детей у Николая Гвидоновича не было? — спросил я.

— Нет. Я бы знал.

— А что сестра твоего деда? — спросил я уже для очистки совести.

— Родилась Ульяна, видишь, в восемьсот восьмидесятом, в первую революцию ушла из семьи, говорил дед, стала эсеркой, попала в ссылку в Сибирь, там вышла замуж, тоже за революционера, уж не знаю, из какой партии. Отец в сорок втором или сорок третьем получил от нее письмо из Москвы — стала, видно искать родню на старости лет. Кажется, были у нее в столице сын и внук, но боюсь соврать: померла она не позже сорок четвертого, а я всю войну оттрубил на фронте и вернулся, потеряв всякий интерес к своей родословной. У отца, кстати, наличествовали в сорок седьмом неприятности в духе времени, не до розысков неизвестных родственников было, да и вряд ли обрадовались бы они, найди я их тогда. Фамилия ее мужа была Артамонов… Что ты так побледнел?

Я молчал. Мать моего отца звали Ульяной Николаевной Артамоновой. Бабушка умерла действительно почти в самом конце войны. Значит? А я… Я восхищался Сталиным, голосовал, как положено, делал, что велят. Да еще смею гордиться той историей с секретарем по идеологии. Из пушек — по воробьям. Но — неужели я все-таки верю письму Гюи Куртене? Хотя, если один как все, то ведь и все, получается, как один.

— Как там у тебя в анекдоте колхозник сказал? — прервал я затянувшуюся паузу. — В вашем деле он хоть понимает?

— Точно, — с некоторым удивлением подтвердил Гвидон Николаевич. Теперь, кажется, уже он испугался откровенной злости, прозвучавшей в моем голосе.

Я знал, что бояться надо не ему. Но потом оказалось…

Месть

Розыгрыш

Здравствуй, Оля! Спасибо за звонок. Не удивляюсь, что ты прослышала про наши события в своем Ленинграде. И ты не удивляйся, что я поступаю именно так, как поступаю. Все, что ты пишешь о Тане — правда. Только не вся.

Да, у нее плохо с чувством юмора. Она так старается почувствовать соль в анекдоте, что становится неловко. Словно танцуешь рядом с безногим.

Представляю, что творилось в ее классе каждое первое апреля! Там смеялись наверное, точь-в-точь как на институтском семинаре у Емельяна Савельевича — в минуты, когда он пробовал свое чувство юмора на мне.

Он, конечно, одет — фирм, галстучек итальянский, туфли западногерманские с липучками, джинсы шведские. Смотрит — глаза щурит, для убедительности брови поднимает и нос морщит. А голосом нажимает:

— Давно ли вы, Егоров, от малярии вылечились? Ну, насчет брюшного тифа и спрашивать не буду судя по тому, как вы молоды.

Каждому юмор служит по-своему. Иногда шутка в споре — то же, что подножка в вольной борьбе, пользуйся, ради бога, а иногда — словно в боксе удар ниже пояса отбил бы, да не ждешь, против правил — а дисквалифицировать противника некому.

Я, понимаешь, одно время любил кидать в массы безумные идеи. В основном о пользе иных болезней. Среди гениев, известно, прямо-таки эпидемия подагры, малярией можно вылечить сифилис, выздоравливающий от брюшного тифа очень молодо выглядит, да и сам себя юным чувствует, факты веды.

Емельян, конечно, в форме: забыли, говорит, про положительное влияние воспаления легких на нравственность и гриппа на цвет лица? Правда, говорит, это благотворное действие продолжается только до момента выздоровления. Кстати, спрашивает, как у вас с подагрой? Очень мучит?

Юмор для него дубинкой становится, все сильнее замах, все резче удары. Но надо улыбаться, потому что все улыбаются, смеяться, раз все смеются. Пока ты поддерживаешь шутку, отпущенную на твой счет, значит — держишься на ногах, значит, еще не в нокауте, противник если и выигрывает, так только по очкам, и не все потеряно.

— Емельян Савельевич! — поднимает руку Таня. Да, уж она-то, конечно, не смеялась. Одна на весь семинар.

— Слушаю, товарищ Кононова.

— Мне кажется, было бы неплохо, если бы вы выслушали предложения Александра Егорова.

Да, тут, похоже, рука в боксерской перчатке натолкнулась на стену и на секунду бессильно повисла. Но доцент быстро овладел собой.

— Что же, слово новому Пастеру!

Деваться некуда. Встаю. Бормочу, что можно собрать статистику… В каком, например, возрасте умирают люди, в молодости переболевшие такими-то болезнями — раньше или позже, чем те, кого судьба от этих бед избавила. Выяснить, чем хворали долгожители в детстве и на заре туманной юности, а также позднее. Ну и тому подобное. Сейчас, когда диспансеризации стали регулярными, много можно набрать материала по интересующей нас теме.

А Таня на него смотрит так, что — попробуй, не ответь.

А Емельян, между прочим, хоть доцент, а лет всего на пять меня постарше, ты же знаешь, я слишком долго “изучал жизнь” перед институтом. Видно, проняло его, сел прямо на стол, вобрал в кулак бородку, глазами туда-сюда стреляет — думает. Обычно-то он сразу начинал язвить. Думает! Потом говорит осторожно:

— Чрезвычайно интересная мысль. Могу предложить и другую… Взять большую инфекционную больницу или несколько больших больниц… И при выписке выздоровевших сверять возраст, определяемый по общему состоянию, с возрастом по паспорту. При этом смотреть, какую болезнь кто перенес, а потом все, понимаете ли, рассортировать, раскассировать, скоррелировать… Чрезвычайно интересно может выйти!

Я-то ждал удара, а он воздержался, видимо, рассчитывает выбрать для тычка момент удобнее. Что же, не будь дураком, зову его в соавторы; группа на нас во все глаза смотрит, как же, сюрприз Емельян меня признал. А он уже слегка опомнился, и снова в прежнюю дуду:

— Со временем я, может быть, ваше предложение приму. А пока стоит поставить эксперимент на себе. С тифом, скажем, — помолодеть ведь нам с вами не помешает.

Опять, значит, издевается, ненадолго его Таня излечила. Я, понятно, говорю, что с благодарностью принимаю предложение о его участии в опыте с сыпным тифом, начинаю для вида выяснять, когда он сможет выделить время подсчитываю: десять — четырнадцать дней инкубационный период, еще столько же — лихорадочное состояние, еще двенадцать дней полагается при нормальной температуре вылежать в больнице…

Он мне в тон отвечает, что в марте — апреле эти сорок дней найдет… И для меня договорится с деканатом о кратком академическом отпуске, — разумеется, при условии, что до весны подготовлюсь к экзаменационной сессии.

Группа уже поняла, что мы к пикировке вернулись, улыбочки, смешки но, видно, не вся группа поняла!

Да, чувство юмора, чувство юмора. Может быть, для меня, да и для Емельяна, шуточки — всего лишь способ замаскировать отступление перед правдой? Или даже — безопасный уютный уголок, куда от правды прячешься? Но ведь не всегда он такой безопасный, как выяснилось. Словом, у меня просто нет теперь выхода. У Емельяна — тоже… Слишком хороший пример нам подан. Знал я, конечно, что Танин отец — микробиолог, но не мог ведь додуматься, что она сможет найти в его лаборатории пробирку с возбудителями, — он как раз готовил вакцину для Индонезии. Через час мы начинаем свою часть эксперимента. А Таня… Я надеюсь на ее молодость. Целую. Твой брат Саша.

Это письмо появилось впервые в приложении к шестому изданию монографии А. Д. Егорова и Е. С. Попова “Болезнь как путь к здоровью и долголетию”. Там же помещены фотографии авторов, сделанные как в день самозаражения тифом, так и сразу после выздоровления. И неизвестная прежде фотография Т. А. Долговой, посвящение которой, как обычно, открывает книгу. Какой-то любитель (по-видимому, врач) снял ее в больнице за несколько часов до смерти.

Сообщающийся сосуд

Кошмары у меня свои собственные. Повторяющиеся. Чаще всего вижу себя бегущим с винтовкой наперевес по бесконечному белому полю. Бегу последним. Впереди — тридцать два человека. Знаю точно, сколько именно. Не потому, что пересчитал, а потому что это — ребята из обоих десятых классов школы, в которой я учился.

Но на снежном поле впереди нас начинают рваться снаряды. Наяву я никогда не видел, как это бывает. А во сне закручивается спиралью снежный смерч, через несколько секунд он становится похожим на кривой зонт, затем рассыпается, начиная с краев. А потом уже слышится чмокающий звук, только чмокнуть так может разве что великан.

И — снова, снова, снова. Никто из нас пока не задет. Но не все ребята выдерживают это зрелище. То один, то другой падают в снег и уже не подымаются. Нет, не падают, а ложатся. Вот их уже пятеро — залегших. Восемь. Четырнадцать. Я знаю, что тоже лягу. Лягу, когда упавших окажется семнадцать, когда их станет: большинство.

Но еще стыднее и страшнее, когда фильм моего кошмара идет по иному сценарию, когда мои товарищи, не выдержав огня, уже не падают, не ложатся, а поворачиваются и бегут назад. Тогда я вижу обращенные ко мне напряженные лица с глубоко сидящими глазами.

Мимо меня, продолжающего бежать к белым смерчам, мчатся они — первый… второй… шестой… пятнадцатый… Когда лицом ко мне повернется и ринется вспять семнадцатый, я на мгновение остановлюсь как вкопанный, потом повернусь на сто восемьдесят градусов и кинусь вспять. Присоединюсь к большинству. Последую примеру других. Подравняюсь.

И — проснусь. После этого варианта кошмара обязательно просыпаюсь.

Как сказал Станислав Ежи Лец, сны зависят от положения спящего. Мое положение — незавидно.

В институтской группе, как прежде в классе, на физкультурных занятиях я стою точно посередине выстроенной по росту шеренги.

В алфавитном списке учеников и студентов моя фамилия тоже попадает в самую середину.

Как и тогда, когда фамилии учеников или студентов записывают в порядке успеваемости. Я — средний.

Никогда — до последнего месяца — я не вызывал у своих педагогов ни особых тревог, ни особых надежд.

И в бешеных спорах о том, кто у нас в классе, группе, на первом курсе — личность, а кто — нет (как снисходительно утверждают учителя, профессора и родители, традиционная для нашего возраста тема), речь обо мне заходила редко.

Спорить не о чем. Личность — Федька Захаров, который на уроках математики смущал учительницу тем, что он на ее вопросы может ответить, она же на его вопросы — нет. А потом поступал на психологический, не прошел — и отказался пойти куда бы то ни было еще. Личность — Михаил Векслер, теперь студент физико-технического. С седьмого класса он строит в чуланчике на даче вечные двигатели все новых и новых конструкций, хотя лучше любого из нас может объяснить, почему такой двигатель невозможен. Личность — Лариса Брагина, прогнавшая полгода назад своего жениха, блистательного капитана-летчика за то, что он рассказал при ней — в небольшой компании — неприличный анекдот. Кстати, не такой уж и неприличный, сам слышал, мы с Ларисой вместе с шестого класса учимся, и она меня на вечеринки к себе притаскивает регулярно.

Посмотрит, понимаете, своими глазищами и говорит:

— Большинство моих добрых знакомых будет. Ты, конечно, присоединишься к большинству.

И отчетливо ставит голосом точку. Точку, а не вопросительный знак.

Я однажды завелся. Удивилась вроде бы. Подняла глаза к потолку, словно почитала на нем какую-то надпись, потом успокоительно потрепала меня по плечу:

— Прости, пожалуйста. Я просто не подумала. Конечно, абсолютное большинство молодых людей твоего возраста в конце концов взорвалось бы при таких намеках. Ты совершенно прав.

Словом, личностью считают того, кого не понимают, или, если уж понимают, так точно знают, что таким, как он, не стать, — не получится. Даже вести себя так, как он, не решишься. Не выдержишь. Не справишься. Не… Много тут можно использовать однообразнейших “не” в сочетании с довольно разнообразными по звучанию, но сходными по смыслу глаголами.

Та же Лара Брагина. Попробуй угонись за ней. Захотела — и научилась в седьмом классе играть в шахматы. Да не как я, с моим дурацким третьим разрядом, за которым второго не последовало. Она — Мастер.

— Мастерица ты! — сказал я, когда Лара получила это звание. И получил в ответ: за последние полтора часа она слышит такое обращение в четырнадцатый раз.

Как-то в десятом классе мы вместе шли из кино. Поздно вечером. Я положил руку ей на плечо. Сказал довольно развязно, черт меня дери, но чего мне это стоило:

— Смотри, какая Луна. Можно, я тебя поцелую?

И услышал, что только в нашем классе семь человек — из двадцати, явно имеющих такие намерения, — уже произносили именно эту фразу, а остальные произнесут ее при первом удобном случае.

Живем мы по соседству, и у нее хватало возможностей устраивать мне выволочки за отсутствие самостоятельности и оригинальности. Ну и поводов я давал ей для этого немало. Как Ларка злилась, что я отправился в кино только потому, что туда отправилось больше полкласса. Говорила же она мне, что пошла было по неведению на этот самый фильм и через пятнадцать минут сбежала. И уж совсем из себя вышла, когда на выборах комсорга я поднял руку за Татку, которую совсем недавно публично крыл за разговоры о чужих секретах и природную глупость, лишь чуть прикрытую умелой родительской дрессировкой. Опять, мол, я все готов сделать, только чтобы не разойтись с большинством. Но — сказала она выразительно — так ведь можно разойтись с меньшинством! И при этом явно имела в виду себя.

На следующий день — дело было в десятом классе — ее ждал у школы тот самый летчик. А меня она оделила зато прозвищем: Сообщающийся сосуд. Да! Потому что вода в сообщающихся сосудах останавливается на одном уровне, а я, видите ли, подравниваюсь под окружающих, средним арифметическим выхожу, серостью, подражателем и пошляком. А ведь мог бы… Ну а после того, как к компании из пяти ребят с нашего курса пристали три хулигана, и мы убежали, она даже смотреть на меня не хотела. Господи, я — то откуда мог знать, что эти четверо — трусы.

Правда, теперь, когда мы в одной команде играем за институт на межвузовском шахматном чемпионате, она со мной разговаривает, хотя и сквозь зубы.

Разумеется, то обстоятельство, что сейчас я играю на первой мужской доске, как она — на первой женской, ничего не меняет в решении старой проблемы — личность ли я. Мой успех имеет значение для Николая Федоровича, завкафедрой физкультуры, для нашего ректора, завзятого болельщика, для Инки Белоус или Мики Лукова, которые отождествляют умение выделяться и глубину души… Впрочем, сомневаюсь, чтобы они знали, сколько у души бывает измерений.

А ведь в команду я вошел по прямому требованию Ларисы: попробуй не уступить человеку, который два месяца с тобой не разговаривал, и за дело, а вот сейчас сменил гнев на милость. И — после матчей я ее провожаю. Даже не провожаю — просто, вы же знаете, нам по дороге, мы из соседних домов. И она зло объясняет:

— Личность — это от слова “лицо”. И глагол “отличиться” — в конечном счете — тоже. И существительное “отличник”. Корень общий.

В конце концов мы же для таких разговоров устарели. Не отроки, да и сама она… Что, никогда не идет на компромиссы? Не подлаживается к собственным родителям? Не заботится о том, чтобы не разругаться с подругами? Не носит модные вещи, даже если они ей не слишком идут? Да все мы, все мы — сообщающиеся сосуды. Берем пример, следуем примеру, подтягиваем песню, подтягиваемся в строю, тянемся за соседями. И так далее.

Вот все это, включая “и так далее”, я ей сообщил. Высказался. Себе я давно так говорю. Иногда — помогает. И про то сказал, что без всего этого никакое общество жить не может. Вот и твержу, что сама такая, — и все тут. Правда, осторожно твержу, а то опять разговаривать не станет.

Нет, вижу, что это мне не грозит, грозит как раз разговор, да какой! Из себя выходит. Наконец понимаю, в чем дело. Она видела утром, как я во дворе бегал с теми, которые от инфаркта. Подумаешь! Сразу успокоился. Конечно, у нас в доме сейчас почти все мужчины трусцой бегают, но ведь я и сам мог бы захотеть. Чего тут придираться? Слушаю дальше. А она вовсе не тем, что бегал, возмущается, — тем, что я среди прединфарктников бежал посерединке. Знал, мол, что она видит, и издевался! Или я вообще такой — боюсь кого-нибудь обидеть? Нет! Ее — обижал. Знал ведь, говорит, три месяца назад, что она привела подруг на тренировку, посмотреть, как я бегаю. Это сразу после эстафеты. И ей, говорит, было просто перед подругами неудобно…

— Но ведь я же тренировался-то с третьеразрядниками! — отвечаю. — А на эстафете попал на одну дистанцию с мастером. Митька заболел, иначе бы меня близко к эстафетной палочке не допустили. А тут дали палочку — и беги. А команда у нас сильная.

— Ну и что?

Да, действительно… Я забормотал про стимул, про дух состязания, чувство локтя, даже про честь института, которую защищал… Самому было неприятно. Не мог же прямо сказать, что представляю собой крайний случай, что принцип, на котором держится мир, довожу до абсолюта. Почему довожу, отчего — аллах знает. Мутация, флуктуация, пришелец из космоса… Нет, в пришельцы — не гожусь. Уж такой землянин — дальше некуда.

— Ты мне и тогда нечто подобное говорил. Команда! Вот я и сделала так, что ты в шахматную попал. Куда тут без теории и опыта? А ты — играешь! Позиции любопытные. Держишься. Откуда? Гений ты, что ли? Совсем я перестала что-нибудь понимать.

— Ага! Не понимаешь! Значит, я личность, раз непонятен, — наглую фразу эту еле выдавил из себя. Потому что узнай она, в чем дело, суть его она бы, конечно, не поняла, зато меня бы снова понимала до корешков. А вот мне надо было — очень надо — срочно понять не ее и даже, наверное, не себя, а одно чрезвычайное обстоятельство, странный факт из минувшего дня. Обдумать и понять до конца… И если я думаю правильно…

— Кстати, именно на первую доску меня тоже по твоему предложению посадили?

— Конечно! Грипп, сам знаешь, поначалу всю головку команды из строя вывел. Так не все ли равно, кто будет на первой доске чужим чемпионам проигрывать? Не очень это корректно по отношению к противникам, но капитан и так был в полном отчаянии. Кстати, а почему ты-то согласился? Потому что все шахматисты не смогли бы отказаться от такой чести?

— Не смогли бы, факт, если бы знали то же, что я. Ты дала мне возможность отличиться. Поставишь “отлично”?

— Словами играешь, Сообщающийся сосудик? Теперь уже по моему образцу работаешь, ко мне подравниваешься? — она совершенно рассвирепела.

А я вдруг засмеялся от удовольствия. И меня совсем не огорчила мысль, что почти любой на моем месте засмеялся бы от удовольствия, додумавшись до такой штуки.

Лариса совершенно растерялась и замолчала. А я спросил ее:

— Послушай, ты обратила внимание: сегодня команда проиграла, а я сделал ничью.

— Это говорит патриот института и идеал командного игрока?!

Опять заведется, подумал я с беспокойством. Так и кончится опять игрой в молчанку. Это я подумал, вслух сообщил:

— Мы сыграли до этого шесть матчей. Четыре выиграли. Один — в ничью. Один проиграли. В тех четырех встречах я набрал четыре очка. А два раза сыграл вничью.

— Ну и что?

Теперь я мог рассказать ей правду. Потому что у меня появилась надежда. Рассказать и о том, как боялся, что она пойдет на мехмат. Туда один из трех подавших заявление подает, а я могу выдержать экзамены только вместе с пятьюдесятью одним процентом поступающих. И о том, что произошло, когда не состоялась драка. И о многих других случаях, когда я “подравнивался”, сам не понимая, как, это происходит.

— Я всегда — член команды, выигрывающий или проигрывающий только вместе с нею. Пойми это. Я не виноват.

— Сегодня команда проиграла. А у тебя — ничья.

— Так я же об этом и начал говорить! Значит, я смог подравняться не к своей команде, а к противнику.

— Можешь и так?

— Оказывается, могу. И, кажется, не только…

От мощного толчка в бок я отлетел к краю тротуара, поскользнулся, упал на одно колено. Высокий парень, чуть покачиваясь, явно для куража, а не оттого, что выпил, внимательно смотрел на меня, держа на весу здоровенные кулаки. Рядом с ним улыбался детина пониже, но зато шире в плечах… Много шире. Двое других с шуточками подхватили Ларису под локти.

— С нами, с нами! — верещали они наперебой. — У нас праздничек. Мы бы и кавалера твоего позвали, да у него, наверное, ножка болит… Да ведь и то: нас четверо, а ты одна.

Так. Я собрался. Сообщайся же, ты, Сообщающийся сосуд!

Отхлынула кровь, залившая изнутри глаза. Рассеялся туман перед ними. Я почувствовал, как вздуваются мышцы, бегут по нервам точные деловые приказы, колено отрывается от тротуара, ноги — обе — чуть согнуты, подбородок опущен, руки я держу на высоте пояса, мозг решает, кто из четверых опаснее и в каком порядке с ними работать. Я ощущаю себя боевой машиной с безупречным узлом управления и совершенным вооружением. Знаю, что должен сделать, что будут делать они, как я отвечу.

Когда я опомнился, все мышцы у меня ныли, ноги не слушались. Лариса, отчаянно всхлипывая, тянула меня к своему дому.

— Торопиться некуда, — гордо сказал я, — лежат голубчики.

Но остановились мы только в ее подъезде. Она еще всхлипывала. Я гладил ее плечи и голову. Подняла глаза.

— Как ты смог?

— Про эту идею я и хотел тебе рассказать. Понимаешь, представил себя в сборной команде Союза по самбо. И — подравнялся под большинство.

Потомки Орфея

Никто в зале не говорил, что боится. Но все знали, что боятся. Не впервые цивилизация столкнулась в космосе с опасностью, но впервые нельзя было хотя бы представить, в чем эта опасность заключается. Да, они боялись. Но твердо знали, что победят и эту неведомую опасность, одолеют и эту планету ужасов… Сомневаться в победе могли бы другие существа, не принадлежащие к надменной породе вечных победителей. Сомневаться? Само это слово отсутствовало в их языке, выпав из него, отмерев, сгинув за века непоколебимого движения к власти над Вселенной, непоколебимого, неостановимого, упорядоченного и размеренного.

Вот-вот — они были уверены, они знали — характер опасности будет разгадан, и движение это восстановится. Они ждали сейчас именно того, кто знает, как и почему 87-я планета стала планетой ужаса.

Сначала и здесь все шло нормально, по привычному плану, отработанному до мелочей на восьмидесяти шести ранее открытых обитаемых мирах.

Запуск автоматических зондов на околопланетную орбиту. Сбор визуальной информации. Установка замаскированных автоматов-разведчиков в людных местах. Вся информация передается электронным машинам Комиссии по контактам. Следует подготовка словарей туземных языков; анализ социального устройства, особенностей биологии, психологии и быта туземцев; подготовка агента Службы Обеспечения; его маскировка под аборигена и засылка на планету.

Дело в том, что некоторые черты образа жизни можно якобы зафиксировать лишь при непосредственном живом общении. Впрочем, так обстоит дело в теории: ни разу до сих пор агентам не случалось обнаруживать ничего принципиально нового по сравнению с информацией, полученной от автоматов. Но все, что однажды сочли нужным сделать, а потом повторили, так легко становится традицией.

По истечении времени одного оборота обреченной планеты вокруг ее светила агент Службы Обеспечения обычно возвращался в родной центр, делал традиционный доклад на заседании Комиссии по контактам (как правило, слушать его являлось процентов десять членов Комиссии — ничего нового ведь не ожидалось) — и становился руководителем очередного Отдела Освоения. На планету забрасывали сотню миллионов служащих этого отдела, и, после недолгого периода более или менее бурных конфликтов, все приходило в норму. Аборигенному населению приходилось потесниться, впрочем, для него отводились обширные резервации, иногда охватывавшие до половины всей поверхности суши.

История Освоения знала, правда, случай 22-й планеты, на которой аборигены, успевшие открыть ракетное оружие, попытались оказать сопротивление. Однако о том, что такая попытка будет предпринята, стало, конечно, известно заранее, и ее подавили в зародыше. Поскольку же один из служащих Отдела Освоения все-таки был ранен, то начальника Отдела Освоения понизили в ранге, а председателя Комиссии по контактам переизбрали.

Вирусы на 38-й планете оказались способны к неожиданным спонтанным мутациям. Результат: трое погибших служащих, отправленный в расцвете сил на пенсию начальник Отдела Освоения, председатель Комиссии по контактам, лишенный не только поста, но и всех полученных ранее наград.

На планете 76 аборигены послали против переселенцев домашних драконов. Предвидеть боевое использование этих мирных, хотя и бронированных существ было невозможно, поэтому никаких наказаний не последовало. Отдел Освоения потерял пять служащих убитыми и восемнадцать тяжело раненными. Памятники всем восьми жертвам Освоения были поставлены и в метрополии, и на каждой из восьмидесяти шести подчиненных планет. Сколько памятников придется ставить на 87-й планете?

Двадцать лет назад агент обеспечения с планеты 87 не вернулся вовремя. Случай был теорией предусмотрен. Второй агент вылетел следом. Потом третий, четвертый, пятый… Исчезновение необязательно означало гибель, но ведь каждый агент имел прямую связь и с автоматами-разведчиками на планете, и с автоматическими зондами (а потом и кораблями с экипажами) на орбите! Да, прямую связь, которая каждый раз бесследно обрывалась вскоре после высадки. Особую таинственность придавало случившемуся то обстоятельство, что лишь сам агент мог отключить эту связь, так чтобы не был немедленно подан сигнал тревоги. А таких сигналов принято не было.

Сеть автоматов-разведчиков уплотнялась и уплотнялась — в четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два раза. Все они в назначенные часы вели положенные передачи. Полученные сведения позволили в конце концов уточнить судьбу агентов обеспечения, начиная с 8-го. Каждый из них, выполняя инструкцию, на четвертые местные сутки посещал самое большое из открытых посетителям хранилищ информации, где углублялся в изучение компактных сгустков этой информации.

Не более чем через шесть зиктов после выхода агента из хранилища связь с ним прерывалась — при обстоятельствах разных, но одинаково исключающих возможность наблюдения за ним со стороны автоматов.

…Но автоматы совершенствовались.

сказал Николай. И Инна подняла к нему лицо.

сказал Жак. Ирен тихонько погладила его по плечу.

прошептал Масуд. И не успела Закия ему ответить, как из-под сени тополей выступили двое плотных мужчин. Они прочно взяли Масуда под руки, из-под их ног ударило пламя…

Агент 20 был доставлен на заседание Комиссии по контактам. Последнюю часть пути он вел себя почти разумно, а сейчас послушно занял место на кафедре, но только для того, чтобы заявить:

— Я требую возвращения на Землю.

— Не на Землю, а на планету 87, — оборвал его председатель, встав с кресла, и продолжал:

— Каждый полноправный гражданин волен выбирать себе место жительства. При том непременном условии, что он исправно исполняет свои обязанности. Вы их не выполнили! Сообщаю Комиссии: за время доставки агента специалисты провели обследование его памяти. По полученным данным, на планете 87 еще несколько тысяч лет назад был изобретен уникальный для известных миров способ компоновки информации, позволяющий избирательно действовать на эмоциональные центры разумных существ. При этом, по-видимому, подавляются некоторые тормозные системы мозга, а структуры его, локализуемые в лобных долях и мозжечке, начинают работать в резко ускоренном темпе.

Само появление такого способа компоновки информации, по-видимому, следует поставить в прямую связь с тем, что обитатели 87-й планеты придают непропорционально большое значение подбору партнера для выведения потомства. Это, в свою очередь, связано с тем обстоятельством, что у планеты 87 имеется лишь один спутник, непропорционально крупный, благодаря своей величине вызывающий регулярные колебания уровня местных океанов, а также накладывающий отпечаток своего воздействия на биоритмы всех живых существ.

Этот спутник к тому же по ночам озаряет планету не бодрящим красным или успокаивающим зеленым светом, но светом бело-желтым, смещающим тени и сглаживающим недостатки как пейзажей, так и облика обитателей планеты, что ведет к катастрофическим последствиям… В их числе и возникновение у разумных существ неизвестных даже нам методов отбора и обработки информации. Потребление соответствующим образом обработанной информации другими разумными существами приводит к психическим потрясениям личности в неведомых нам масштабах. Жертвой этого психологического оружия и стали наши агенты. Однако борьбу нельзя считать безнадежной. Как выяснено, многие аборигены планеты сумели приспособиться к такому чрезвычайному воздействию на психику, их организм выработал необходимые защитные реакции, и так называемые стихи на них не действуют. Необходимо разработать программу воспитания у наших агентов такого же иммунитета.

— Намеренным ли было со стороны жителей планеты использование того, что называют стихами, против наших агентов? — спросили из зала.

— На этот вопрос, я полагаю, может ответить только сам доставленный сюда агент номер двадцать.

Масуд пожал плечами.

— Что означает этот жест, агент номер двадцать?

— Сомнение, — ответил на земном языке Масуд.

Председатель включил машину-переводчика.

— Названное слово не имеет эквивалента ни в одном из известных языков других планет.

— Агент номер двадцать, дайте объяснение неизвестному слову.

Масуд выпрямился. Вот оно! Не зря ему так хотелось перевести это на родной язык:

Члены Комиссии по контактам вскочили с мест при первых же словах из монолога Гамлета. То же самое сделали миллиарды полноправных граждан метрополии, видевшие заседание Комиссии на своих экранах. И десятки миллиардов поселенцев на покоренных планетах — по мере того как волны связи доносили до их планет изображение и звук.

У них еще не было выработано иммунитета к поэзии…

Империя рухнула.

Отдел Освоения новых планет был переименован в отдел усвоения новых понятий. Служба обеспечения безопасности — в службу разоблачения безобразности.

Комиссия по контактам сохранила свое название с прибавлением: по поэтическим контактам.

А поскольку шестеро из сотен миллиардов граждан вновь образованной на демократических началах Межпланетной конфедерации обладали, как выяснилось, прирожденным иммунитетом к поэзии, то было обеспечено и появление космического литературоведения.

Последний рассказ о телепатии

— Обещаете ли вы не использовать мысли, ставшие Вам известными, во зло отдельным людям и обществу в целом?

— Да!

В помещении душно. Пахнет свежей краской. Небритый усталый человек по другую сторону стола произносит торжественные формулы — негромко, буднично, явно думая о чем-то другом. Сергей не хочет замечать всего этого. Сегодня он достигнет цели, сегодня он узнает! Сергей прошел все полагающиеся испытания, его желание признано правомерным, а то, как относятся к своим прикладным функциям работники лаборатории, Сергея не касается — до тех пор пока они выполняют эти функции.

— Обещаете ли вы никогда и ни при каких обстоятельствах не открывать фактов, ставших вам известными благодаря прибору?

— Да!

— Помните ли вы, что прибор работает только в течение получаса с момента включения, почему необходимо чрезвычайно точно выбрать этот момент?

— Да!

(А голос сотрудника лаборатории стал совсем скучным.)

— Мне остается выполнить последний пункт правил выдачи прибора во временное пользование. Я опробую его. Пробное включение на три минуты предусмотрено.

Сотрудник встал, снял с вешалки на стене коричневую кепочку, надел ее на себя, сел, откинулся на спинку кресла.

Запах краски стал еще гуще. Сергей чувствовал, как по всему телу жара выгоняет наружу капельки пота. Лицо человека за столом стало еще более официальным и скучным, чем раньше, — если это было возможно. И тут он подмигнул Сергею. Снял кепку. Протянул.

Способ включения известен? Желаю удачи. Только не забудьте отчетик представить. Что бы у вас ни получилось. Порядок есть порядок.

…Ага! Она и сегодня ехала этим троллейбусом — девушка, на которую он глазел по крайней мере полгода — каждый будний день на протяжении одиннадцати общих троллейбусных остановок. А познакомиться не решался. Застенчивый был. И скромный. Себе он, пожалуй, даже нравился, но боялся, что девушка не разделяет его вкуса. А услышать от нее “отстаньте, нахал”? Нет, это было бы слишком. Но сейчас он прочтет ее мысли и узнает.

Сергей пробрался к ней через весь троллейбус, благо народу в этот час было немного, встал в полушаге, поднял руку к кепке, куда был вмонтирован телепатический аппарат системы Зубкова ТА-35 СТ, и повернул переключатель, которому был придан вид пуговицы на макушке.

— Вот дурачок, — услышал он слегка приглушенный ласковый голос, знакомый ему до сих пор только по конкретному “передайте, пожалуйста, билет”. — Вот дурачок! — опять он на меня глазеет. До чего у него лицо приятное! И почему такие славные парни обычно бывают увальнями и растяпами? Какой-нибудь Слава Глазычев давно бы…

— Простите, пожалуйста, — услышал Сергей еще один голос и радостно понял, что это его собственный. — Простите, пожалуйста. Мы с вами полгода ездим в одном троллейбусе, и я подумал, что пора бы нам и познакомиться.

— Полгода? В одном троллейбусе? Вот не замечала, — голос девушки был неласков. Но его приглушенный двойник говорил совсем другое и иным тоном:

— Молодец! Решился! Вот хорошо!

— Да, именно полгода Можно ли считать этот срок достаточным?

— Знаете, я как-то не привыкла знакомиться в троллейбусах. (А он настойчив. Умница.)

— Но ведь это совсем особый случай.

— Боюсь, что в вашей биографии вовсе не такой уж особый. Вы, наверное, часто пристаете к девушкам? (Господи, какую чушь я говорю. Уж не ревную ли? Ну, не слушай меня, ты мне нравишься. Положи руку мне на плечо, скажи, что сегодня мы не можем сойти на разных остановках.)

— Сегодня мы не можем сойти на разных остановках!

— Вы, транспортный ловелас, сейчас же снимите руку с моего плеча, если не хотите дождаться пощечины. (Что он себе позволяет! Но его рука так приятно тяжела и тепла. Себе-то зачем лгать?)

— Неужели вам было противно мое прикосновение?

— Конечно, нет, — сказал ласковый голос. Строгий ничего не сказал. Девушка решительно рванулась вперед и выскочила в как раз открывшуюся на очередной остановке дверь.

(Ну вот, теперь он на меня обидится… Нет! Ура! Сошел за мной. Сейчас будет просить прощения. А зачем? Сказал бы просто: “Знаю, я вам нравлюсь…”)

— Девушка, я не буду просить прощения. Знаю, что и я вам нравлюсь.

— Я позову милиционера. — Ласковый голос куда-то исчез. Этот же был теперь не просто строг. Он угрожал. А главное, девушка убегала.

Сергей растерянно остановился. Она замедлила шаг, только отойдя метров на двадцать. И тогда снова зазвучал нежный голосок:

— Дура я, дура. Зачем я с ним так? Воспитание, которое хорошим называется. Но, может быть, он меня еще догонит? Я была бы совсем другой…

— Нет, — сказал Сергей, вытирая со лба пот и поворачивая пуговку на кепке. — Нет, не была бы!

— Разочаровались? — теперь человек за столом был совсем не официален. — А зря! Лучше порадуйтесь, что мы не все делаем, что думаем. Вот сейчас, например, вы бы рады меня отколотить. Но ведь не сделаете этого, правда? И не ищите на мне прибора. Угадать, что человек думает, легко. Но что он сделает — вот вопрос.

— Вот вопрос! — повторил Сергей.

Три интервью из будущего

Без подсказок

Как удобно было в его рабочем кабинете, как непринужденно и весело рассказывал он о тех случаях в работе, которые находил смешными, как нравился мне этот молодой еще, в сущности, человек (молод ведь всегда тот, кто моложе меня — и наоборот…). Весь он был кругленький и уютный. Лицо, словно очерченное циркулем, нос картофелиной, щечки яблочками. И волосы, отступив перед натиском времени, открыли над лбом новую полуокружность. Он наливал воду для кофе в колбочку, ставил колбочку на штатив над спиртовкой, зажигал спиртовку, вынимал из ящика стола и открывал пачку сигарет — и все его движения были мягкими, плавными, округлыми.

А я-то представлял себе всех гениев прямолинейными и резкими.

— Скажите, пожалуйста, как вы додумались до главного своего открытия? — задал я наконец решающий журналистский вопрос.

Быстрее захлопали короткие рыжеватые ресницы, улыбка на секунду покинула полные губы.

— Знаете, тут можно сорок бочек арестантов наговорить. Тогда-то и потому-то, мол, наткнулся на идею, неизвестно отчего и неизвестно когда осенило, как ее развивать, так-то и там-то дошло дело до реализации… Но на самом деле мне помогла телепатия!

Так. Если он не вздумал подшутить или, того хуже, поиздеваться — будет, похоже, сенсация? Сам я, правда, в телепатию, скорее, не верю — но какой же журналист не будет счастлив, получив возможность поддержать такую яркую идею авторитетом такого громкого имени. Роскошно! Но следует исключить вероятность розыгрыша.

— Значит, вы верите в телепатию?

— Еще бы! Читать чужие мысли совсем не так сложно, как почему-то считают; у меня например, это наследственное. Помню, стоило матери сказать в воскресенье утром: “Давайте-ка пойдем…”, чтобы отец уверенно окончил фразу за нее: “в парк”. И оба они умилились. А то, бывало, мать выговаривала отцу, не успевшему еще и слова вымолвить: “Знаю, знаю, что ты думаешь, так не выйдет же по-твоему!”

— Да вы ведь шутите, — сказал я с облегчением и разочарованием.

— Как сказать! Думаете, выступать в роли телепата и вправду очень трудно? Что же, рассмотрим нашу с вами ситуацию в данный момент. Вот вы сейчас размышляете над тем, не разыгрываю ли я вас. И вам очень хотелось бы поверить, что нет. Разве не так? И разве трудно догадаться? Кто это выдумал, будто чужая душа — потемки? Почти у каждого из нас можно на лице прочитать все, что он думает. И мы обычно не делаем этого только из боязни огорчиться. Мало ли чего про меня или вас помыслить можно! Так кому же охота чужие мысли читать, чтобы потом расстраиваться. А если забыть о вредных последствиях, плюс на время отказаться от излишней деликатности, немножко потренироваться, да если еще, как у меня самого, наследственность подходящая… В такой трепет знакомых вгоните — ого-го!

Я этим лет с семнадцати вовсю занимался. Особенно с девушками хорошо получалось. И верят, и не верят. И боятся тебя, и как магнитом их тайна тянет. Заманчиво! И для них, и для меня! А то возьмешь — на уроке, семинаре, экзамене — да и ответишь на вопрос, который тебе еще только собираются задать. До сих пор помню, какое лицо было однажды у профессора… Но к чему тут имена? Словом, вы не поверите, но за день можно столько чужих мыслей узнать, что года не хватит их обдумать.

— Значит, вы действительно…

— Ну вот! Теперь вы и вправду решите, что я нашел свое открытие в чужих головах…

— Нет-нет, я просто подумал вдруг, что вы смогли, скажем, разобраться в чужих мыслях лучше, чем их хозяева… Как большой писатель постигает чувства своих героев глубже, чем доступно прототипам этих героев.

— Нашли, значит, сравнение! — он посмотрел на меня с явным интересом. — И я тоже, знаете, когда-то думал, что самое важное — найти для любого нового факта параллели, подвести его под образец, поставить на полочку, к которой заранее ярлычок прикреплен. Словом, сделать все, чтобы новое можно было принять за старое, чтобы свое стало чужим. А вы-то, наоборот, решили с моей подачи, что я чужие мысли своими делал. Да разве для этого телепатия требуется? Сами подумайте, прикиньте: чего-чего, а чужих мыслей к нашим услугам — сколько угодно. В каждой библиотеке ими все полки уставлены. Читай да пользуйся! И пользуемся. Больше, чем надо.

Вот я — в дипломной работе развивал мысли одного ученого, в кандидатской — другого. А с собственными идеями было похуже. Чужие отвлекали, казались интереснее. Как-то поразмыслил — и попросту стыдно стало. Тут и решил заняться делом, над которым никто другой еще не думал. Чтобы обзавестись собственными мыслями.

— Что вы! Чтоб никто не думал о парадоксальных реакциях? Не может быть!

— Знали о них, да не думали. Поди попробуй о них не знать, когда пять человек после двух чашек кофе полночи уснуть не могут, а шестой отключается, едва успеет голову на подушку положить. Четверых люминал спать уложит, пятый от него бессонницей мучается, а шестой — словно и таблеток не принимал. Ну и тому подобное. И — ни один врач не удивлялся. Мол, индивидуальные особенности организма. Все всё понимали. А я начал думать — и вдруг обнаружил, что мысли-то у меня по этому поводу есть, да свои, только в них разобраться надо. Мысли, вытекающие из знаний. Слышали о группах крови, разумеется? Их четыре, и отличаются они друг от друга по тому, есть в крови только фактор А, только фактор В, или оба они, или ни того, ни другого. Факторов — веществ крови, обозначаемых буквами латинского алфавита или еще как-то иначе, — на самом деле десятки. Одни из них есть почти у всех, другие — у немногих. Теми веществами, про которые нужно знать при переливании крови да в гинекологии, медицина интересуется, до всех же остальных ей дела нет. А природе? Должны они играть какую-то роль или нет? Честно говоря, обо всем этом я и прежде думал, так что теперь оставалось только собраться с силами и прочесть собственные мысли, заняться, так сказать, автотелепатией. Собрался. Прочел и понял: индивидуальный состав крови и личные парадоксальные реакции должны быть связаны!.. А как? Ну, дальше уже дело техники. Посмотрел материалы кое-каких обследований, сравнил, вот и вылезла закономерность. При таких-то наборах факторов крови парадоксальными бывают одни реакции, при таких-то — другие. А вариантов этих наборов, сами понимаете, сразу сотни открылись, а теперь тысячи насчитываем.

— Я слышал, теперь и с аллергиями стало проще справляться?

— Не проще, но легче. Аллергия ведь тоже, по существу, парадоксальная реакция. И основа у нее, значит, та же… Но до этого, скажу вам, многие почти сразу додумались, и мысли их мне мешают. Придется менять тему работы.

— За что же вы теперь возьметесь?

— Так я вам и скажу! Лучше займитесь своими, своими мыслями. Уверяю вас, как старый телепат сможете прочесть очень для себя важное. И не только для себя. Нелегко, думаете? Это уж точно. Изо всех видов чтения мыслей автотелепатия — самый трудный. И самый нужный.

Читатель

Кроме аттракционов, кафе и тенистых аллей в парке культуры есть библиотека. Занимает она двухэтажный дом с колоннами.

Говорят, когда-то это был охотничий домик одного из фаворитов Екатерины. Может быть, на балкон с узорными перилами выходила в ту пору сама матушка-царица, чтобы посмотреть, как охотятся на благородных оленей, — говорят, их здесь было видимо-невидимо. Теперь с балкона можно увидеть разве что влюбленные парочки, но балконные двери давно забиты: дом стар, так мало ли что может случиться. На втором этаже абонемент, но он предназначен только для сотрудников парка, а внизу — читальный зал и открытые всем полки с книгами по новой моде (новой для Анны Павловны, которая эту моду уже лет пятнадцать не одобряет). Пусть, мол, люди сами по своему вкусу книги ищут. Хорошо, коли свой вкус есть. Да и то почти все читатели ему не доверяют, советуются, что взять, осторожно ищут взглядом, не отложено ли что для неведомых фаворитов Анны Павловны.

Да мода — модой, а библиотекарь все равно нужен, не только чтобы книги стеречь.

Летом сюда набегает много народа, зимой потише, весною и осенью совсем тихо — попробуй пробиться по снегу, тающему поверх дорожек, усыпанных толченым кирпичом. Сотрудники библиотеки месят эту мокрую кашу — работа, а читателей-то раз, два и обчелся, правда, есть верные люди, и она им всегда рада, только вот один ее последнее время тревожит…

И с книгами-то он обращается аккуратно, и вежлив, и ходит в библиотеку — раза по два в неделю — третий уже год, с седьмого класса. Постоянный читатель, а вот не привыкнешь к нему. К книжной полке подходит с такой миной, будто на медведя с рогатиной идет — или собирается в цирке, во время номера со львами, на арену прыгнуть. Снимает книгу с полки, так сжав ее, что пальцы белеют, присаживается боком на ступеньку переносной деревянной лестницы, судорожно листает, потом почти всегда томик на место ставит — резко, словно не терпится ему избавиться. Потом другую берет, третью… Наконец останавливается на чем-то, идет к ее столу — отметить, потом к столику в зале, своему, давно облюбованному, садится — и только тут как будто успокаивается, но обычно ненадолго.

Были случаи, когда он возвращал книги уже через десять минут. А иногда сидит часа три — четыре, до самого закрытия — оторваться не может.

Сцепит пальцы под подбородком, разрывает их только страницу перевернуть, а переживает как! Конечно, чтение — дело интимное, но уже поэтому нельзя так выдавать свои чувства.

А с каким лицом он слушал недавно ее лекцию о работе с книгой! Увлеклась, конечно, пожурила себя Анна Павловна, рассказала человек отождествляет себя с кем-то из тех, про кого читает, живет чужой жизнью, а потом частицу ее несет в себе, книжный герой ведет читателя через жизненные коллизии, помогает человеку найти себя и свое место в мире.

У этого юноши рот был тогда приоткрыт — так слушал. Интересно все-таки, что он возьмет сегодня.

— Мне нужно что-нибудь про сильных и смелых.

— “Трех мушкетеров” читали?

— Но там ведь приключения?

— Конечно. Приключения сильных и смелых.

На следующий день он пришел снова. Но в каком виде! Синяк под глазом, на щеке ссадина, правую руку прятал в карман, стал расписываться за книгу, увидела костяшки пальцев разбиты.

— Что случилось?

— А, пустяки. Ну, не пустяки, собственно. Меня пару дней назад подстерегли, когда шел… после провожания. В ее дворе подстерегли. И говорят: пошел отсюда, пока не обкурили. А еще придешь — сразу получишь.

— Что вчера-то случилось?

— О! Кровь мне ударила в голову. Я готов был драться со всеми хулиганами Замоскворечья! Как Д’Артаньян в день первой дуэли — со всеми мушкетерами Франции. И подрался. Не со всеми, конечно, а с тремя, и с неплохим результатом.

Странно, но Анна Павловна прежде всего ощутила гордость. Сколько читала, слышала и говорила, что книги воспитывают, пример подают, облагораживают, но так явно это стало для нее впервые. С тех пор…

— Работаю над курсовой. Мне бы учебники по… А что вы из художественной литературы посоветуете?

— Возьмите Гранина, “Иду на грозу”. Там еще подходящая ситуация.

— Итак, вам предстоят большие споры по научной теме? Требуется самообладание? Разрешите, молодой человек, подумать… Знаете что? Прочтите-ка “Красное и черное” Стендаля, там такой Жюльен Сорель…

— Влюбились в замужнюю женщину? Да еще много старше вас? Как же это я не подумала про историю с мадам Реналь. Ну, вы ведь стрелять, как Жюльен, в свою возлюбленную не будете, правда? Перечитайте теперь “Ромео и Джульетту”.

Он стал приходить в библиотеку с девушкой, совсем молоденькой на вид. И оба спрашивали “книги про любовь”. Анна Павловна такие просьбы выполняла, но с некоторым презрением. Вся ведь, вся мировая литература на самом деле о любви рассказывает. Чего же тут выделять особо? Ладно, с этой акселератки взять нечего, а Дмитрий — взрослый мужчина. Созреть бы пора.

Она дала ему байроновского “Дон Жуана”. Дала, сознавая, что делает плохо той девушке в бархатных брючках.

Он долго не приходил, а потом появился один.

— А где ваша спутница?

— Увы!

Наверное, многое можно было прочесть на ее лице, если читатель, смущенно улыбнувшись продолжил:

— Только вы себя виноватой не считайте. Не из-за “Дон Жуана” это. Извините меня, пожалуйста. Я ведь пошутил тогда, давным-давно, с “Тремя мушкетерами”. Помните, брал их по вашей рекомендации и сказал, что для руководства. Драться я тогда так и так собрался. А книжку, честное слово, еще года за два до того случая читал. И с “Красным и черным” — такая же история.

— Значит, не влюблялись в замужнюю?

— Влюблялся. Но такое с людьми случалось много раньше, чем Стендаль на свет родился. А Ромео и Джульетта уж точно про самих себя пьесу не читали и не видели. Обошлись. Не надо, Анна Павловна, насчет действия чтения все так буквально понимать… Знаете, со вчерашнего дня мне покоя не дает, что я вас обманывал, совесть мучает. Вот и решился наконец повиниться… Вот вы простили меня, и сразу стало легче. Великая вещь — раскаяние. А теперь давайте о чем-нибудь другом поговорим. Да! Я только что, буквально вчера, кончил читать замечательную книгу Достоевского.

— Какую вещь? — спросила Анна Павловна.

Он ответил:

— “Преступление и наказание”.

Мамочка

Рано появились белые нити в ее блестящих волосах. Звездный дождь! — сказал, погладив их, человек, который стал потом ее мужем. Он хватал с небес и другие звезды — блестящий математик, в детстве и юности коллекционировавший дипломы олимпиад, а позже — лауреатские медали. Только вот привычка считать себя особенным, не таким, как все, заставила его в конце концов почувствовать себя одиноким. Настолько одиноким, что даже встреча с нею уже не смогла ему помочь. Он был совсем рядом — и очень далек. Она боролась с ним за него — и еще надеялась на что-то, когда машина, в которой его возили на работу, столкнулась с самосвалом.

У нее остался только сын. Мальчик не хуже других. Ничем не хуже. И не лучше. Такой же, как все. Сын был глуховат — и миниатюрный слуховой аппарат надежно спрятали в очках с простыми стеклами. Очкариков в наше время много, они особо не выделяются, а вот слуховой прибор должен быть незаметен.

Соседки бились за то, чтобы их детей приняли в английскую школу, — ее вполне устраивала самая обычная, не специальная, не экспериментальная, самая средняя — хватит с нее одного великого человека.

Все родители по второму разу проходят теперь школьные предметы — вместе с детьми — и жалуются, что нынче от детей черт-те что требуют. И она не удивлялась, что ей трудно угнаться за сыном — пока не обнаружила, что он — в шестом классе — занял первое место на математической олимпиаде. И тотчас она не только удивилась, но и испугалась. Неужели мальчик пойдет в отца? И тоже будет ощущать себя одиноким непризнанным гением — даже когда его плечи согнутся под бременем славы и почестей?

— Ох, и задачки же вам дают! — сказала она однажды самым естественным голосом. — Для старшей группы детсада. И еще олимпиадой это называют.

И мальчик обнаружил, что она не хуже него справляется с самыми каверзными вопросами.

На самом деле у нее дни уходили на то, что у сына занимало часы и даже минуты. Но у секретаря на маленьком предприятии работа не слишком напряженная, время выкроить удавалось. Конечно, должен был наступить момент, когда вынесенных из далекой уже школы знаний окажется безнадежно мало. Она заранее приобрела вузовские учебники по математике и время от времени тайком от сына забегала с ними к старичку соседу, профессору математики.

Но вот однажды мальчик испуганно позвал ее с кухни и взволнованно показал на лежащий на полу пятачок.

— Видишь, орел? Я только что в восемнадцатый раз угадал, что он выпадет.

Она засмеялась. Не поняла сразу, что им грозит. И тогда сын поднял пятачок, повертел перепачканными мальчишескими пальцами, сказал: “решка” и подбросил монету так, что она завертелась. Казалось, закон всемирного тяготения перестал действовать — так долго пятак кружился в воздухе, потом все-таки стал опускаться, ударился о паркетный пол, чуть подскочил и снова упал, чтобы еще полетав, позвенев, поиграв, успокоиться — кверху той стороной, на которой было вычеканено: 5 копеек, и пониже — 1981.

Часами, оставаясь одна дома, она играла сама с собой в орла и решку. В эти дни белый цвет в ее волосах одержал победу над черным, и никто уже не сказал бы, что волосы эти похожи на звездный дождь. Даже муж, будь он жив.

Она смотрела на зажатый между двух пальцев пятак, пыталась уловить ту невесть откуда идущую подсказку, на которую ссылался иногда ее сын, порою чувствовала, будто уловила, — и выпускала пятак или подкидывала его… Но результаты неизменно соответствовали древней формуле “бабушка надвое сказала”. Пока однажды, безнадежно следя за падающей монеткой, женщина не увидала, что та на мгновенье остановилась в воздухе — у самого пола. Действительно остановилась — удалось даже разглядеть, какой стороной пятак был в этот момент повернут кверху…

Довольно быстро выяснилось, что она может уложить подброшенную монетку на пол орлом или решкой — как захочет. Для этого приходилось только слегка придерживать падение звонкого кругляша — чтобы можно было за ним уследить и вмешаться точно в нужный момент.

Мальчику уже пятнадцать — девятиклассник. И ему слишком много задают уроков, чтобы можно было тратить время на подбрасывание монетки. Тем более что его способность угадывать после седьмого класса пошла на спад.

А еще у него вокально-инструментальный ансамбль, киноклуб, фотолаборатория… И, кажется, появилась девочка. Ему даже рабочий стол иногда за собой убрать некогда.

Мама теперь часто остается дома одна. Грустно смотрит на разбросанные сыном книги. Грустно и пристально. А потом под ее взглядом они плавно поднимаются со стола и отправляются к книжной полке, на свои места.

Ловкость рук

На афишах Великого Липрандо всегда именовали профессором. И ни одна аттестационная комиссия мира не посмела бы оспорить его право на этот титул. Почетные дипломы трех университетов немедленно появлялись на стенах лучшего номера гостиницы, в которой он останавливался хотя бы на один день. А вечером этого дня в местном театре или клубе ровно в семь часов беспощадные контролеры обрубали поток опоздавших тяжелыми топорами дверных створок (однажды после третьего звонка в зал не впустили самого замминистра культуры — представляете?). Но точность, увы, не была взаимной. Пять, десять, пятнадцать минут зрители ждали начала представления. Шумок превращался в шум, аплодисменты сменялись свистом, а потом все покрывал тяжелый топот сотен пар ног. В этот-то момент профессор Липрандо испуганно просовывал сквозь занавес свою огромную кудлатую голову.

Что случилось? — спрашивал весь его недоуменный вид.

— Время! — гремел зал. И сотни левых рук взлетели в воздух, демонстрируя циферблаты на запястьях, а сотни правых так громко стучали пальцами по стеклышкам часов, что казалось, будто в театр ворвался трамвай.

Липрандо растерянно подносил к глазам собственные часы, потом прижимал их к уху и, успокоенно вздохнув, вскидывал над залом жестом, который, хоть циферблат и нельзя было разглядеть, ясно говорил, что на нем ровно семь.

Зрители взглядывали на свои часы. Но и они показывали примерно семь часов и одну минуту. Ожидание, долгое, томительное, выводящее из себя самых стойких, продолжалось чуть меньше шестидесяти секунд Само оно, ожидание, тоже было номером — первым номером программы.

А затем великий Липрандо небрежным жестом отрывал от занавеса шнур длиной метра в четыре и подкидывал его вверх. Коснувшись при падении одним концом пола, шнур так и продолжал держаться только на этом конце — словно змея, стоящая на собственном хвосте. А Липрандо, деловито потерев руки, лез по шнуру вверх, пробовал дотянуться с верхнего конца его до потолка, безнадежно махал рукой, соскальзывал вниз и отправлял единым движением бровей веревку за кулисы.

Даже те, кто читал про этот знаменитый фокус индийских факиров и знал, что вся сила тут в гипнозе, терялись при виде таких чудес.

Киношники и телеоператоры за километр обходили клубы, в которых выступал Липрандо. Что хорошего, если зрители полчаса смотрят, как на экране неистовствует в восторге зал, и видят, что причина этого — нелепые жесты кудлатого человека, стоящего на сцене с веревкой в руках.

О Липрандо ходили легенды, но — увы — его редко узнавали на улице. А вот Егоретти — узнавали всюду и везде. Потому что его фокусы заняли прочное место в телепрограммах всех студий страны. Но нет полного счастья! И когда Егоретти в цирке приходилось выступать сразу после Липрандо, то хлопали ему разве что из вежливости. Подумаешь, умеет восстанавливать из кусочков бумаги собственную афишу, вынимать из воздуха десятирублевка, а из шляпы — живых гусей средней упитанности! Ловкость рук, только и всего. Каждый может, да практики не хватает.

Мудрено ли, что Липрандо и Егоретти невзлюбили друг друга?

Но, конечно, соперничество двух титанов никогда бы не зашло так далеко, не встань между ними женщина.

Лариса Черкасская носила большой портфель, маленький носик, тридцать четвертого размера туфли и улыбку, обращенную ко всему на свете, не считая мужчин. Ее артистическая карьера, в соответствии с лучшими традициями кинокомедий, началась с деятельности уборщицы. Не прошло, однако, и полугода, как Лариса выдвинулась: ей стали поручать вытирать пыль с трапеций.

Тогда-то на нее и упал взгляд Егоретти. Через полчаса он уже потребовал в дирекции расширения своего номера. Ему была нужна девушка, чтобы подавать шляпы и принимать гусей. А еще через два дня Липрандо, повысив деловую квалификацию, выразил готовность ежевечерне четвертовать кого-нибудь на глазах у публики. И, ради бога, не надо беспокоиться о подготовке кадров, он готов подобрать себе этого кого-нибудь.

Конечно, его номер пришелся Ларисе больше по душе. Приятно оказаться в центре внимания и слышать, как охают в зале, когда два меча (полученных Липрандо в подарок от знакомого несамурая) со свистом рассекают воздух, — вместо того чтобы рассекать тебя.

У директора великий Липрандо говорил о четвертовании. На самом деле он просто шинковал милую девушку, точно любительница солений — сентябрьскую капусту. (На первом представлении брызги долетали до половины партера, и по меньшей мере треть зрителей лежала в обмороке; пришлось дирекции указать увлекшемуся гению на неуместность подобных штучек.)

Егоретти решил, что его долг уберечь Ларису от этой пассивной славы. Он стал сжигать ее в клетке, на каждой из решетчатых стенок которой висел пудовый замок, — словно только что с колхозного амбара. И Лару тоже стали узнавать на улице — номер, конечно же, передавался по телевидению.

Но когда передачу захотели повторить, разыгрался скандал. Телезрители увидели, как, с соблюдением всех обычных церемоний, Егоретти накрывает черным бархатом… пустую клетку.

А через несколько секунд рабочий сцены Сидорчук на глазах у тех же зрителей схватил Егоретти за шиворот:

— Живого человека жжешь?! Ах ты!..

— Да в чем дело?

— Лариса не спустилась в люк!

Одним толчком Егоретти опрокинул горящую клетку (чуть не придавив сбитого им предварительно с ног ударом между глаз Сидорчука) — и ничего в ней не обнаружил… Ларису нашли только через полчаса. Она дремала на диванчике в фойе.

Даже великому Липрандо не простили бы такой штучки. (“И это член профсоюза!” — сказал директор.) Если бы на следующий день, за час до намеченного экстренного заседания месткома, тот не вышел на сцену с новым номером. Он воткнул в сцену тросточку, та тут же принялась расти, дала зеленые побеги и вскоре превратилась в развесистое дерево, на кончиках ветвей которого повисли огромные абажурно-оранжевые апельсины. Обрывая плоды, Липрандо начал забрасывать ими зал. Счастливчики и счастливицы под бурные аплодисменты чистили апельсины, отправляя в рот мясистые крупные дольки. Когда последний оранжевый шар был доеден, Липрандо взмахом руки обратил дерево в тросточку, дал сигнал опустить занавес, но тут же спохватился и попросил все-таки вернуть ему для отчета перед бухгалтерией хотя бы кожуру. Хотите — верьте, хотите — нет, но ни клочка ее в зале не нашлось.

На следующий дель билеты в кассе вообще не продавались — все расхватали организации. Но на этот раз дерево засохло на корню, не успев дать апельсины. Потому что позади Липрандо появилось огромное зеркало. (До сих пор неизвестно, где Егоретти взял столько алюминиевой фольги. Впрочем, на то он и фокусник.) А в зеркале никаких чудес видно не было. Смешные жесты смешного человека в смешной одежде…

И тогда на следующий день Липрандо… А впрочем, сколько можно пересказывать подвиги и подвохи? Истинная борьба не знает конца. Как и истинное искусство. А Лариса?

— Я предлагаю разыграть в карты право повести ее на новогодний вечер, — сказал Егоретти.

— В подкидного, — ответил Липрандо.

— …А дальше можно не играть, — сказал Егоретти, когда колода растаяла, и бросил на стол шесть старших козырей.

— Конечно, — ответил Липрандо, показывая ему те же самые карты.

— Это нечестно! В колоде есть только один козырной туз! Оставьте ваши чертовы штучки с гипнозом для сцены!

— Как и вы — свои карточные фокусы.

Стол отъехал в сторону, соперники стояли теперь лицом к лицу, грудь к груди, сверля друг друга глазами.

Потом Липрандо мягко обнял Егоретти за талию, провел к большому креслу и устроил его там поудобнее.

А затем вышел в фойе, где в этот час находились только члены гастрольной группы. Было шумно, и весело, и беспокойно. Но по мере того, как Липрандо проходил через фойе, шум стихал.

Он остановился перед Ларисой, поклонился и пригласил ее на танец.

— Боже мой, — воскликнула она, — да посмотрите же на себя в зеркало!

Голову Липрандо украшала корона из двух десятков карт, а место галстука на шее занял его собственный брючный ремень. Большим мастером все-таки был этот Егоретти!

А Лариса… что спрашивать? Она, разумеется, вышла замуж за рабочего сцены Сидорчука. Сами понимаете.

Прыжок в высоту

— Ну и болтушка, — подумал я про соседку. Но в данной ситуации это никак нельзя было назвать недостатком. Потому что до Душанбе от Москвы пять часов лета, а спать в самолете я так и не научился.

К концу полета, наверное, я мог бы написать полную историю олимпийских игр с приложением точных психологических характеристик половины чемпионов мира.

Но вот Лена осторожно оглянулась, потянула меня за рукав пиджака, призывая последовать ее примеру, и прошептала:

— Посмотрите вон туда… третий ряд позади нас, двое мужчин.

Она, может быть, их и видела сквозь спинки кресел — у женщин это бывает, но мне-то пришлось привстать, хотя она тут же заставила меня сесть, возмущенно шепча, что я веду себя неприлично.

Но мужчины действительно заслуживали всяческого внимания. Ровесники, обоим было лет под пятьдесят, они с поразительной четкостью являли собой два противоположных типа конституции организма.

— Левый — Смирнов, Михаил Сергеевич, — шептала мне соседка.

Михаил Сергеевич, безусловно, принадлежал к дыхательному типу. Ромбовидное лицо, крупный нос, длинноватая шея, удлиненная грудная клетка, широкие плечи.

— Правый — Юрий Дмитриевич Росциус.

Лицо — прямоугольное, туловище тоже, могучие бицепсы делают бессмысленными всякие попытки выутюжить рукава пиджака.

— Кто же они?

— Не узнаёте?

Я лихорадочно рылся в памяти. Судя по выражению милого лица Пеночки, я проявил такое невежество, что она могла бы счесть ниже своего достоинства продолжать разговор.

И она действительно замолчала. Но молчать Лена могла не больше тридцати секунд. И я узнал, что это — знаменитые тренеры по прыжкам в высоту, мало того — признанные главы двух соперничающих школ в этом деле.

— В каждом, в каждом спорте — свои странности, — мило тараторила Лена. — Вон в шахматах, мне показывали, нельзя рокироваться, когда король под шахом. Но почему? Ведь ему же тогда как раз и надо прятаться! В плаванье девушки чемпионками в тринадцать лет становятся, к шестнадцати титулы теряют. А в прыжках в высоту… Видели когда-нибудь? (В вопросе прозвучало пренебрежение, но мне терять было уже нечего, и я повел подбородком слева направо.)

— Ну вот! Оно и видно, — Лена окинула меня таким взглядом, что я судорожно поджал брюшко, выпрямляясь в кресле, и расправил плечи. Но, боюсь, было уже поздно. — Ну вот! Человек отталкивается от земли, в воздухе весь, понимаете, выворачивается, вытягивается и пролетает над планкой параллельно ей, да еще спиной вниз. С непривычки, понимаете, совершенно нелепо все это выглядит, неудобно, выдрючивание какое-то. А самый, между прочим, чемпионский способ. Когда-то “ножницами” прыгали, — Лена стригнула пальцами перед самыми моими глазами. — Потом еще разные штуки придумывали, а теперь чемпионы только этак вот высоту берут.

— Все гениальное кажется противоречащим здравому смыслу, — осторожно вставил я, стыдясь собственной банальности.

Но Лена впервые посмотрела на меня одобрительно.

— Вы не физик? У меня был один аспирант знакомый, так он говорил, у них что похвалить хотят — сумасшедшим зовут.

— Вы говорили о Смирнове и Росциусе? — попробовал я вернуть Лену к нашим спутникам по полету.

— О! Так они же как раз сумасшедшие в хорошем смысле. Михаил Сергеевич придумал, как мышцы ног приучать к правильным действиям. Аппараты для этого построил, в Звездный городок его звали, сами космонавты к нему зачастили, такие аппараты…

— Тренажеры?

Лена во второй раз похвалила меня взглядом.

— Правильно! Там вставляешь ноги в стремена какие-то, те сами двигаются, темп задают, а потом на соревнованиях прыгает человек — и рекорд!

— Так уж всегда и рекорд?

— Конечно, физические данные нужны, старание, много чего другого, но в последние годы его ученики точно, здорово поотличались. Даже вы, наверно, слышали про… — И она назвала две фамилии, которые кое-что и вправду мне говорили.

— Ну а Росциус? Как с его учениками?

— Результаты у них нестабильные, — сердито сказала Лена. — На тренировках, бывает, невероятные вещи показывают, а на выступлениях чаще всего срываются. Вот Митя Сахаров в прошлом году на районных соревнованиях такой результат дал… — Она назвала цифру, которую я тут же забыл. Но понимающе сказал:

— Так значит, рекорд поставил?

— Рекорд? Мировой был бы рекорд, если б дело было оформлено как полагается. Но кто же мог на районном первенстве этого ждать? А повторить Митя не смог. Уж так Юрий Дмитриевич с ним и прочими бьется, даже всякими йоговскими штучками с ними занимается. Вы не поверите, они воду носом пить умеют.

— Это как раз нетрудно.

— Нетрудно! — фыркнула Лена, явно жалея о том, что когда-нибудь смотрела на меня одобрительно. — Понимали бы!

Но я давно взял себе за правило не обижаться на красивых девушек. В конце концов, они обладают тем же свойством, что копье Геракла, залечивавшее раны, которые само же и нанесло.

— И в позе лотоса сидят, и на голове стоят, — оживленно продолжала Лена, намеренно не оставляя пауз, в которые могли бы пролезть мои неуместные замечания. — А он им все: воля к победе решает, волю тренируйте. Нет, это, конечно, правильно. Я в Таллинне на сборах была, а там в это время турнир по рапире проходил, полуфинал Союза. Один фехтун за мной ухаживал. Ах, какой парень! Талия в две пяди, взгляд орлиный, руки, правда, длинноваты, но в фехтовании это и надо. А у них там турнир по олимпийской системе — на вылет, значит, — проходил, а он в армии служил, от своего клуба выступал. У него второй разряд всего, а против него первые да мастера. Сколько тут продержишься? Но они-то все за призовое место, за выход в финал боролись, а армеец за лишние вечера, которые он со мной будет по Таллинну гулять. Где ж им было устоять? Так что прав Юрий Дмитриевич: воля к победе — вещь!

— А что ж они со своей волей нестабильные результаты показывают?

— Вот беда, верно? Но мы еще поглядим! Приходите двенадцатого на стадион, я там, кстати, второй судья, вот и еще раз увидимся.

— Второй судья по прыжкам в высоту? Но вы ведь, как я понял, не этим видом занимаетесь?

— Отзанималась я своим спортом. Перестарок. Я ж говорила вам, как с нами, пловчихами…

— Наш самолет прибыл… — раздался голос из репродуктора.

— Мы уже сели? — а я и не заметила.

— Я тоже, — сказал я, безуспешно пытаясь расстегнуть ремень, приковывавший меня к креслу. Лена засмеялась и легко освободила меня.

— Да для ваших пальцев тоже надо специальный тренажер придумать.

Я почувствовал, что проваливаюсь — точно в воздушную яму, хотя самолет давно прочно стоял на земле. Но тут она пообещала, что сама займется изобретением такого тренажера, а потом осторожно придерживала меня за локоть на трапе, явно опасаясь новых чудес моей неуклюжести.

Так что был я на стадионе двенадцатого. Видел, как Горшенин, ученик Смирнова, совершил свой феноменальный полет — иначе не скажешь — через планку, укрепленную на высоте двухсот сорока шести сантиметров. Он так управлял своим телом, каждое его движение было так совершенно, что спустя считанные дни во всех кинотеатрах мира зрители ахали, глядя на запечатлевшую этот прыжок пленку. А минутой позже те же зрители восторженно кричали. Пленка эта ведь потому и обошла все кинотеатры мира, что на нее попал следующий прыжок — Дмитрия Сахарова, ученика Росциуса.

Лицо его, показанное крупным планом, поражало своей сосредоточенностью, переходящей во что-то вроде свирепости. Движения же казались слишком резкими, техника, как мне объясняла Лена, подкачала.

Но высоту Сахаров все-таки взял! Только после этого траектория его прыжка нарушила все законы физики. Его тело, оставаясь параллельным планке и держась спиною вниз, все на той же высоте пролетело около двух метров и только потом стало снижаться.

Вечером я увел расстроенную Лену из номера — погулять по самой красивой аллее Евразии, идущей как раз от гостиницы “Таджикистан”.

— Что же этот паразит сделал! — сердилась она. — Так подвести тренера! Знаешь, как Игорь Дмитриевич убивается?

— Он расстроен? Но почему? Ну, результат не засчитали, не прыжок ведь был, а левитация! Так это же мировое открытие, твоего Росциуса еще академиком сделают.

— Академиком! Когда ты понимать что-нибудь начнешь? Возишься с тобой, возишься… Ты что, не видел, как Сахаров приземлился? Словно его ничему не учили. За такое тренера выгнать мало!

Кому везет

Продуктовый зал универсама, вытянувшегося на целый квартал, звенел сталкивающимися металлическими корзинами на колесиках, шелестел оберточной бумагой, нетерпеливыми голосами покупателей, не дотянувшихся пока из-за толкучки до нужного им товара.

Но в этом тысячекратно привычном гуле чуткое ухо старшего продавца-контролера Анны Федоровны уловило нечто никогда прежде не слышанное. Сначала — в тоне, потом в сочетании слов, потом в их смысле.

Пятеро мужчин, к которым вывело Анну Федоровну опытное ухо, и на взгляд казались здесь чужими. То есть по одному и такие в универсамы ходят — куда денешься. Но сразу впятером?

Они стояли кружком, почти касаясь друг друга широкими плечами, одинаково расставив чуть согнутые в коленях ноги. Каждый придерживал оставленную за спиной алюминиевую корзину на колесиках. Рядом с этими людьми корзины не казались громоздкими, как обычно. И Анне Федоровне вспомнились корзины, тоже алюминиевые, в которые бросали людей марсиане, — из книжки, полученной вчера на макулатурный талон. Но у этих пятерых корзины были пустыми.

Анна Федоровна описала круг около “марсиан”. До чего похожи друг на друга! Одинаково жесткими напряженными лицами и мышцами, рвущимися наружу сквозь непрочную облицовку свитеров. Один — постарше, помассивней, щеки чуть обвисли, глаза запали, морщины погуще, а четверо — двадцатилетние, один к одному. Пятерка выбрала самое просторное место в магазине и все-таки не могла не мешать волнам покупателей, то и дело набегавшим на нее.

Но очень уж внушительно выглядели эти люди, отгородившиеся корзино-тележками от обыденного мира покупателей, настолько внушительно, что волны тут же начинали, без всякого ропота, обходные маневры.

Да, если эти решили…

Анна Федоровна слушала.

Говорил старший — тем пронзительным шепотом, который разносится так же далеко, как громоподобный бас.

— Ты, Федотов — к крайней справа. Эстрин — к следующей. Затем — Петрович. К последней — Минчук. Сначала, конечно, возьмите… ну, что вам наверняка пригодится?

— По коробке яиц? — это сказал тот, кого назвали Федотовым.

— Действуйте. Я выхожу без покупки и засекаю время.

Анне Федоровне надо было еще помочь в фасовке колбасы. Но ситуация казалась слишком серьезной, чтобы оставить поле действия. Она побежала к администраторше, та, не дослушав, схватилась за телефон.

— Милицию? — понимающе спросила администраторшу Анна Федоровна.

— Ее…

— Подождите, может, еще посмотрим?

— Ну посмотрим. Только недолго. Хватит с нас недостач.

Через десять минут пятеро стояли уже по другую сторону барьера, образованного кассами. И Анна Федоровна была рядом с ними.

— Теперь — в обратном порядке, — скомандовал старший.

— Банка компота?

— Да, вставать в очередь одновременно…

Еще через восемь минут она услышала новые распоряжения. Федотов — касса номер два, Минчук — три…

Еще через одиннадцать минут рядом с Анной Федоровной стояли уже и администраторша и два милиционера.

Один из них, глядя на подозреваемых, присвистнул:

— Тут бригаду надо вызывать. Из них каждый нас обоих уложит.

— Да я ж старшего знаю! — почти закричал второй милиционер.

— Что, розыск объявили? — встревоженно спросила Анна Федоровна.

— Какой розыск! Это же Анциферов, знаменитый мотогонщик, без пяти минут чемпион.

— Чего?

— Мира — без пяти минут. И Союза. Ого! Вот тот, молодой, слева — Слава Минчук, восходящая звезда, о нем вчера по телику говорили.

Но пятерка не обращала внимания на разговоры, шедшие по соседству.

— Теперь — по пачке масла. Порядок ясен.

Тот милиционер, который не был мотоболельщиком, решительно шагнул вперед.

— Товарищи, пройдемте.

— В чем дело?

— Подозрительно себя ведете, товарищи.

Предполагаемый Анциферов сгустил морщинки на лбу, подтянул щеки, тяжело глянул на милиционера. Потом понял, расслабился, засмеялся.

— Сейчас пройду. Только подождите, пожалуйста, минут шесть. Дайте закончить эксперимент.

В кабинете директора Анциферов был откровенен.

— Понимаете, товарищи, это во мне тренер сказывается. Впрочем, начну по-другому. Как вы считаете, товарищ директор, вам в жизни везет?

— Ну, вряд ли.

— Вот и мне тоже. У меня, видите ли, бутерброд всегда падает маслом вниз.

— Да, как вас тогда на первенстве мира шина подкузьмила, — почтительно вмешался милиционер-болельщик. — Первым пятнадцать кругов прошли, все, кажется, в ажуре — и раз…

— Хорошо хоть голову унес, — ответил Анциферов. — А что на чемпионате Союза семьдесят пятого года случилось, помните?

— Как же!

— К черту подробности. В общем, что такое не везет — знают все, а как с ним бороться — никто.

— Теперь, кажется, вы знаете, Борис Васильевич, — вставил Федотов.

— И я не знаю. Невезенье — закон природы. Изменить его нельзя, а вот использовать, по-моему, можно. У меня, видите, товарищ директор, — четыре орла. Молодцы ребята, на трассе — звери, по мотору они и рационализаторы и изобретатели, хоть сейчас в конструкторское бюро. А выдвинуть в сборную Союза я должен только одного. По какому, спрашивается, принципу? Вот я и решил, видите, везучего найти. Я, скажем, всегда в ту очередь к кассе становлюсь, в которой больше простоишь. Будь она хоть вдвое короче с виду. Вот он, говоря по-научному, тест на везение.

— Тест, тест, — рассердился директор. — Серьезные вроде люди. Вы бы еще попробовали бутерброд на пол ронять… У кого он чащи маслом вверх упадет.

— А что? Хорошая идея, — обрадовался Анциферов. — Только вот с хлебом надо обращаться уважительно. Не пройдет. Не педагогично.

— Какие же результаты, на ваш взгляд, дал сегодняшний эксперимент? — спросил милиционер-болельщик, очень довольный, что смог так точно вспомнить вчерашний вопрос ведущего передачи “Очевидное — невероятное”.

— Минчук, как всегда Минчук, — ответил Анциферов, разводя руками.

— Да, — вставил Федотов, — хоть ты что делай, а Минчуку везет.

Минчук вздохнул:

— Везет! А вот с девушками хоть не знакомься. Кто мне нравится, тем я не нравлюсь. И наоборот.

— Нельзя же, чтоб все сразу было, — нравоучительно произнес директор. — Про то и пословица есть.

— Вы не обижайтесь, ребята, — жалобно сказал Анциферов, обращаясь к своим подопечным. — Придется его посылать.

— Да уж как договорились, — вздохнул Федотов. — И тут ему везет.

Диктор телевидения всхлипнул:

— Один камешек! Всего один! И вот вам. Бесспорный лидер сошел с дистанции. И если б только сошел… Ну, я уверен, врачи…

Через несколько минут я расскажу вам, что с героем сегодняшней гонки… А пока продолжаю…

…Сотрясения мозга, по-видимому, нет. Но у Минчука сломана правая рука, повреждено колено. Горько. Как тут не вспомнить аварию у Анциферова восемь лет назад. Минчук взял у своего тренера все самое лучшее — его целеустремленность, его умение поворачивать, почти не снижая скорости, его гибкость в сложных ситуациях на трассе… И самое худшее — его фантастическое невезение.

Минчук приветственно поднял здоровую руку, перебинтованной головой закивал входящему в палату тренеру.

Медсестра, сидевшая у кровати, поднялась, освобождая для Анциферова стул.

— Подвел я вас, Борис Васильевич? Как команда-то?

— Что делать, что делать, мой мальчик. Тут, видно, мое невезение встретилось с твоим везением, а минус на плюс…

— Эх, Борис Васильевич! Тут совсем другое. Дело сложнее. Мне-то как раз повезло. Можно, Таня, я скажу ему? — Минчук повернул голову к медсестре. — Сами подумайте. Не попади я в больницу, где бы я с ней встретился?

След Остапов

— Сдаюсь, — сказал Чемпион, вставая из-за шахматного столика, — может, кто из другого мира у него и выиграет, а человеку такая задача не под силу.

Эта фраза успела стать у Чемпиона традиционной. И он с уважением — в который раз — окинул взглядом своего победителя, электронного гроссмейстера — стальной шкаф, позволявший друзьям и журналистам называть себя сокращенно — Элегр.

А ведь совсем недавно Элегру еще случалось делать ничьи и даже проигрывать, особенно, когда он играл черными. И машина взбунтовалась. Она заявила в письменном, вернее, печатном виде, что причина ее поражения — недостаток информации.

Чемпион, главный программист Элегра, указал, что в его память введено содержание всех на свете шахматных книг и журналов.

— В одной из них говорится, — ответил Элегр, — что шахматы — только модель жизни, мира, вселенной. Чтобы знать в совершенстве модель, надо изучить ее оригинал.

И Элегр получил книги по философии и политике, психологии и истории. А вскоре измотанный бесконечным потоком требований Чемпион подключил Элегр непосредственно к ЦИЦу (центральному информационному центру), где тот мог получать любые сведения по своему выбору.

Прошли три месяца. Теперь бедному Чемпиону только и осталось, что болтать о других мирах. А Элегру — мечтать о достойных партнерах. Потому что нельзя же было признавать за таковых дюжину перворазрядников из городского Дворца пионеров. А потом и им запретили приходить к Элегру — “Педагогически неверно, — указал тренер, — позволять ребятам играть партии, исход которых известен еще до первого хода”. Так Элегру, созданному для игры, было в ней отказано. По меньшей мере два раза в неделю он приходил в неистовство — начинали дребезжать панели. Тогда Чемпиона поднимали среди ночи. Он проигрывал очередную партию — и Элегр дня на три успокаивался.

Чемпион успел, как мы видели, встать, но не успел повернуться к столику спиной, когда а верхней части дисплея появилось изображение шахматной доски, свернутой в виде цилиндра. Ниже располагалась схема солнечной системы. На некотором расстоянии за орбитой Плутона была проведена четкая дуга. Вдоль нее шла надпись: “Линия переходов (соответствует вертикали а). Размер кубических шахматных полей 50×50×50 метров. Корабль не должен превышать указанных размеров. Данные шахматные поля существуют одновременно и в звездной системе Тау Кита. Войдя в них здесь, звездолет появится у линии перехода (соответствует вертикали h) упомянутой звездной системы”. Скорость перед входом в шахматное поле должна быть доведена до 16 километров 979 метров 63 сантиметров в секунду.

— Ничего не понимаю! — в отчаянии выкрикнул Чемпион.

Весь экран заняла надпись огромными буквами: “Шахматная доска — модель мира?”

— Да!

Новая надпись: “Обычную шахматную доску можно представить себе свернутой в цилиндр так, чтобы вертикали а и h были рядом и конь с a1 попадал при желании на h2?”

— Да! Мы ведь играли с тобой в цилиндрические шахматы!

— То, что верно для достаточно представительной модели, должно в каком-то отношении быть верно для оригинала.

— Но это же лишь приблизительная модель!

“Всякая модель лишь приблизительна. Повторяю первый вопрос. Вы согласны, что шахматную доску можно свернуть в цилиндр?”

— Я говорил не о доске, а о мире!

“…Я тоже…”

Чемпион бросился обратно в кресло и вытер шею.

— Господи!

“Сообщаю вам только первичные логические предпосылки проведенных мною математических исследований пространства. Самих исследований вы все равно не поймете (создатель Элегра схватился за голову). Итак, наш участок Вселенной соответствует огромным цилиндрическим шахматам. Связь между соседними вертикалями а и h (они же — линии перехода) осуществляется с помощью участков пространства, существующих одновременно на обеих вертикалях. Вы освоили путь к планетам Солнечной системы, но на них нет разумных существ. Привезите мне настоящих чемпионов со звезд. И поторопитесь!”

Кабинет Академика был огромен и пуст. Узенький письменный стол, три стула и книжная полка с десятком томов свидетельствовали о том, что здешний хозяин терпит около себя только совершенно необходимые вещи.

— Сыграем как-нибудь в эти цилиндрические шахматы? — спросил Академик, — кстати, нужно для них заказывать специальную доску?

— Нет, — отмахнулся Чемпион, — об этом просто договариваются и играют на обычной доске.

— Тогда совсем непонятно… Конечно, машина, созданная для одной цели, может использоваться для многих других, если она достаточно сложна…

— Это аксиома кибернетики, — согласился Чемпион, — но, бога ради, можно ли верить Элегру с его линиями перехода?

— А этого я еще не знаю… Однако, во имя мысли, Чемпион, неужто Элегр забросил шахматы ради звезд?

— Ну что вы, — укоризненно отозвался Чемпион, — забросить шахматы? На такое не способен даже человек, не то что машина. Он ради шахмат и звездами занялся. Надеется, что там лучше нас играют. Я при нем шутил на этот счет…

— Ну да? Серьезно?

Чемпион только кивнул. И тогда Академик кинулся к своим самым необходимым ученым книгам, вынул одну из них, торопливо полистал и прочел вслух:

— “Шахматная мысль, превратившая уездный город в столицу земного мира, превратится в прикладную науку и изобретет способы межпланетного сообщения…”

— “Двенадцать стульев”, — прошептал Чемпион.

— Еще бы вы не угадали! — победно отозвался Академик.

Остап Бендер оказался прав.

Мореплавание невозможно

Совет Мудрейших заседал уже две луны. Две луны доступ в священную хижину был закрыт для всех, кроме двух старух, трижды в день приносивших пищу и питье. Но и они не смели вымолвить ни слова. Никто не имел права влиять на решение Совета.

Да, две луны! Вопрос был достаточно серьезен.

И все-таки пора было кончать.

— Итак, — сказал председатель Совета Мудрейших старый Кич, прославленный создатель переносной колыбели, — прежде всего мне хочется еще раз поздравить молодого Че с выдающимся успехом. Выдолбленное бревно, которому решением нашего Совета дано имя лодки, позволило расширить район рыбной ловли у берегов нашего Единственного острова. Однако группа совсем юных безумцев хочет использовать лодку, чтобы отправиться на поиски каких-то других островов.

При всем моем уважении к достижениям Че я должен отметить, что его лодка перевернется, едва только подует сильный ветер. Путешественники идут на верную гибель. Море, только море вокруг! А рифы! Акулы! Осьминоги!

Священное уважение к жизни человека… — Оратор неожиданно всхлипнул. — Все вы понимаете мое волнение… Мой сын…

Великий Гр, получивший это имя за открытие хлебопечения, говорил раздраженно и резко:

— Эти разговоры об отплытии заставляют незрелые умы сочинять нелепые сказки… Охотник Оге нашел недавно в далеком лесу нож из такого камня, какого мы до сих пор не видели. Он заявил, что этот камень могли когда-то привезти пришельцы с “других островов”. С каких, когда, где, на чем?

Недостойно мудреца прибегать для объяснения непонятных явлений к таким фантастическим догадкам. Что же касается самих сумасбродных планов… Никто из моих родных не собирается уплывать с острова, и естественная тревога не мешает мне, в отличие от почтенного Кича, трезво оценивать возможности лодки.

Уважаемый Че и его ученики недавно предложили такие ее усовершенствования, как весла и парус. Так называемый киль не дает лодке перевернуться. А рифы всегда можно обойти. Словом, за жизнь путешественников можно не бояться. Но меня возмущает сама бесцельность этой затеи. Куда им плыть, этим сорвиголовам? Вон та черная точка на горизонте, как они утверждают, еще один остров. Но если это так, зачем бы наши предки назвали наш остров Единственным? И даже если там есть какая-то земля, то на ней наверняка нет ничего, что было бы достойно внимания. Тем более нет других людей. Правде надо смотреть в глаза. Мы единственные люди на Единственном обитаемом острове среди безграничного океана.

Словом, дерзких юношей надо заставить прослушать мой курс географии.

— И это уже будет для них достаточным наказанием, — пробурчал себе под нос Кич… и предоставил слово Виру, обессмертившему себя изобретением денег.

— Не надо быть пессимистом, — мягко заговорил Бир. — Кто-то утверждал во время оно, что никогда не станут люди отдавать за никому не нужные ракушки кур и плоды только потому, что эти ракушки названы монетами. Но прогресс остановить нельзя. Все мы знаем массу примеров торжества нового.

Лодка куда-нибудь да приплывет. Что, однако, получит от этого остров? Уплыть в море хотят молодые сильные люди, лучшие охотники, рыболовы и землепашцы. Кто вместо них возделает их поля, добудет зверя и рыбу? А ведь им еще придется взять с собой множество мяса и хлеба, ананасов и бананов. Да и на паруса уйдет столько шкур, что можно было бы одеть десятки людей. Я уже не говорю о лучших деревьях, которые рубятся для изготовления лодок.

Никогда еще Совет Мудрейших не требовал от островитян таких больших жертв. А что обещают взамен? Ничего конкретного! Разве что рыба вдали от берегов лучше пойдет в сеть, но никто еще не был в открытом море и не может этого подтвердить, да и рыбы нам пока хватает. Словом, вся эта выдумка просто нерентабельна!

— Всегда вы так, меркантильный вы человек! — выкрикнул Зит, лучший лекарь острова. От гнева он, казалось, готов был накинуться на Вира с кулаками. — Значит, если бы эти молодцы доказали вам, что дело может дать прибыль, вы бы их на него благословили? Стыдно! Знаете ли вы, какая горькая участь ждет человека в открытом море?!

В течение луны я наблюдал за людьми, сидящими в лодках. Ничего не жалея для науки, готовый к любым жертвам, я поставил эксперимент и на себе.

Могу вам доложить, что лодку все время качают волны, все кажется зыбким и неустойчивым. От этого кружится голова, тошнота подступает к горлу. Я был вынужден прервать опыт и не рискнул повторить его. Я предостерегал наших новоявленных мореплавателей, говорил об ужасных последствиях этой болезни. Увы, слово старших так мало значит для современной молодежи. Эти юнцы утверждают, что болезнь, которую я назвал морскою, быстро проходит, что они больше не страдают ею. Мальчишки забывают, что чем дальше в море, тем выше волны, и болезнь набросится на них с новой силой.

Но это, поверьте мне, еще не самое страшное.

Вдали от родных берегов путешественников будет окружать только море. Ни клочка земли, ни зеленого деревца, ни хотя бы голого обломка скалы. Они не услышат ни пения птиц, ни шелеста листьев. Только волны, волны, волны и их бесконечный однообразный рокот. Страшнее пытки не придумаешь! Говорю вам, если бы их лодка сразу перевернулась, это было бы еще не самое худшее.

Простая гуманность велит нам не дать бедным смельчакам осуществить их замысел. Я каждого из них лечил от кори и свинки, мне тяжело предлагать это, но выход только один: всех “путешественников” надо связать и держать под замком, пока они не откажутся от задуманного и не станут снова добропорядочными гражданами…

— Принято единогласно! — объявил председательствующий Кич.

Разминая ноги и откашливаясь, члены Совета Мудрейших вышли на площадь.

Первым, кого увидел Кич, был его собственный сын.

— Папа, мы уже два солнца дожидаемся возможности поговорить с вами! — крикнул юноша, бросаясь к отцу. — Мы побывали вон на том острове, что чуть виднеется на горизонте. Привезли семена удивительного дерева, которое приносит плоды не сладкие, а жирные. С нами приехал специалист по его выращиванию, познакомься, пожалуйста. И потом, папа, те люди хотят обмениваться с нами товарами. А какие там девушки!

Тем хуже для фактов

— Значит, синьор Христофоро обречен… — вырвалось у старика.

— Я ведь не хотел говорить вам этого, учитель, — пробормотал юноша.

— И подумать только, что эти вот руки послали на смерть несчастного Коломбо! — Паоло Тосканелли, гордость географической науки XV века, уронил голову на широкий стол, заваленный картами.

— Может быть, еще проверим? — робко спросил юноша.

— Зачем? Ты был прав. Мы все рассчитали точно. До Индии не тысяча и не две тысячи римских лиг, а по меньшей мере пять. Пять тысяч лиг! А что скажут о моем искусстве его католическое величество, король Арагона, и его христианнейшее величество, король Франции, и Генрих Английский, и его святейшество? Какой позор!

Юноша смотрел на учителя с грустной и гордой улыбкой. Грустной — потому что ему было жаль и великого Тосканелли, и неудачливого генуэзского авантюриста, что затерялся сейчас на бескрайних просторах Атлантического океана. Гордой — потому что сегодня он наконец-то доказал самому мэтру, кто из них двоих ошибается. Да, на карте, которую лет десять назад учитель послал синьору Коломбо, Индия была совсем близко от Испании. Синьор Паоло полагал, что окружность Земли по экватору всего лишь около 7 тысяч лиг, и притом на 240 градусов из 360, составляющих окружность, протянулся великий материк Европы и Азии.

Он, Джузеппе Браччоло, доказал учителю, что прав был Эратосфен, по расчетам которого длина экватора больше 8 тысяч лиг. Он, Джузеппе Браччоло, определил, что материк занимает самое большее 150 градусов. Человек, победивший в географическом споре самого Тосканелли, может надеяться, что его имя не канет в Лету.

А дон Христофор Колумб — сейчас Джузеппе не хотелось думать о нем как о земляке и даже признавать его итальянцем — всего лишь очередная жертва, принесенная истине.

Синьор Тосканелли выпрямился в своем кресле.

— Остается только надеяться, что матросы заставят этого проклятого испанского генуэзца вовремя повернуть корабль. Ведь никто не выдержит многих месяцев плавания вдали от берегов. Но синьор Христофоро упрям, как целое стадо мулов. Он, скорее, даст себя повесить на рее. А виноватым окажусь я!

— Письмо из Кастилии! — провозгласил слуга, приоткрыв дверь. — Прислано с нарочным.

Пальцы старика торопливо сорвали свинцовые печати.

— Коломбо вернулся из Индии!

— Не может быть! — выкрикнул Джузеппе. — Ведь его не было всего лишь около полугода. Он даже туда не успел бы доплыть, не то что обратно.

— Вот Фома неверующий! — весело расхохотался синьор Паоло. — Он же привез индийское золото и самих индийцев. А проплыть пришлось всего тысячу стадий.

— Тут какая-то ошибка! Мы ведь с вами все так точно рассчитали… Может быть, это какой-то другой материк или остров?

Лицо старика стало суровым.

— Я вижу, Джузеппе, что был с тобой слишком мягок. Настоящий ученый должен уметь признавать свои ошибки. Индия достигнута! О чем же теперь спорить?

Начало одной дискуссии

Опилки, устилавшие пол кабачка, были едва видны из-под покрывавших его тел. Еще бы — шел уже третий час пополуночи, а сэр Френсис Дрейк вернулся из Виндзорского дворца, где был принят королевой, уже в середине дня. А завтра во главе свой эскадры великий пират и мореплаватель уходит в Вест-Индию.

О, на него-то выпитое вино подействовало мало. По-прежнему победно топорщились усы, сверкали глаза, белизна кружев подчеркивала красоту смуглого лица, сильных и властных рук старого воина.

Пятидесятилетний, он казался не старше своего собутыльника — единственного, кроме Дрейка, кто еще оставался на ногах. Обрюзгшие щеки, убогий клочок волос на подбородке, огромная лысина — все это не могли скрасить даже ясные и гордые глаза, выглядывавшие из-под набрякших век. И все это в тридцать лет.

— Твоих шуток мне недоставало и в Виндзоре, веселый Билль, — сказал моряк, похлопывая его по плечу. — Жалко, что ты не бываешь на королевских приемах.

И он громко расхохотался, довольный, что сумел задеть самолюбие толстяка.

Тот надменно откинул голову:

— Королева принимает многих. Но только короли принимают ее у себя. И я — один из них. Так выпьем, старый морской бродяга, за Вильяма Шекспира, гордость Англии!

— Ах, молодой хвастун! Аи да гордость Англии. Выйдем на улицу, спросим, кто об этой гордости слышал… А кто не знает Дрейка?

При этих словах несколько пьяниц, с трудом оторвав головы от пола, дружно прохрипели: “Слава Дрейку!”

А пират, распаляясь, продолжал:

— Вот ты умрешь, и кто через десять лет вспомнит великого актера? А от меня останутся данные мною имена на карте мира. Спроси у любого школьника, кто открыл мыс Горн! Вторым после Магеллана я обошел вокруг Земли. Я воевал в Америке, Испании, Африке и Ирландии, дьявол их возьми!.. Ты только пишешь и говоришь о путешествиях и войнах, несчастный зазнайка. Вот уже тридцать лет, как я не пишу, а только подписываю, и только приказы. Вас, писак, хватит, чтобы столетия рассказывать обо мне.

Актер ничего не мог ответить на эту тираду. Схватившись обеими руками за голову, он медленно раскачивался в кресле. Потом положил руки на стол, посмотрел в глаза довольному победой в споре моряку и прошептал:

— Ты прав, будь ты проклят, ты прав. Я сам тысячу раз повторял себе все это. Люди делятся на тех, кто действует, и тех, кто пишет о них. Мир, история и женщины предпочитают первых. Фрэнк, ты называл меня своим другом. Возьми меня с собой. Пусть хоть тень твоей славы упадет на мое ничтожество. С тобой и я вырасту. Слушай, вот и стихи об этом! — И, отбивая ритм рукой, Вильям Шекспир прочитал:

— Эх, Билль, Билль! Да ты посмотри на себя! С таким ли пузом лезть на мачту? Роль Фальстафа ты ведь написал для себя, старый чревоугодник. Хорошая роль. Оставайся на берегу, сочиняй стихи и отдавай деньги в рост, домосед!

Флотоводец встал, поправляя роскошный камзол.

— Мне пора на корабль!

Актер схватил его за плечи:

— Фрэнк, мы были друзьями. Что тебе стоит? Вот такусенький островок. Или кусочек берега… Мне все равно где… хоть в Африке… Ты знаешь — актеру тут нечего стесняться — ужасно хочется бессмертия…

— Я думаю! Но остров Шекспира? Чтобы через столетие географы гадали, в честь кого этот остров назван? Смешно. Прощай, “король театра” и “гордость Англии”! Когда я вернусь, то снова напою тебя вдосталь, а большего не жди. Эй, пьянчуги! — Голос капитана наполнил кабачок.

И точно при звуках трубы архангела зашевелились казавшиеся мертвыми тела.

— Моряки, за мной! — Френсис Дрейк исчез в дверях.

Вильям Шекспир, положив голову на стол, болезненно вздрагивал при каждом стуке двери, пропускавшей новую партию матросов вслед их вождю. Когда кабачок опустел, он поднял голову… и уставился на чернильное пятно на правой руке.

Затем начал бешено тереть его. Сначала просто левой рукой, потом положил на запачканное место щепотку соли. Но ничто не помогало. Ничто не могло помочь.

Это занятие прервал бас трактирщика:

— Те, кто заплатил, уже ушли, а за кого платили, еще прохлаждаются. Пора и честь знать, мистер актер.

Толстяк с проклятьем распахнул двери и исчез во мраке ночи, казавшемся ему мраком безвестности.

Неудачный дебют

В книжной лавке было шумно, как всегда по четвергам в этот час. Со всей столицы собирались сюда писатели и критики, чтобы обменяться мнениями по поводу очередной литературной новинки.

— Одного не понимаю, что тут могло понравиться Василь Андреичу, — желчно говорил высокий красивый мужчина. — Оно, конечно, и живо, и логично, и остроумно, да ведь читать все равно неинтересно. Поторопился автор с печатанием. Все сметано на живую нитку.

— Я и вас не понимаю, — пожал плечами его сосед. — Вы так спокойно говорите об этом поэтическом недоноске! Что автор сделал с русской историей? Читатель видит имя князя Владимира, ему хочется того времени, того быта, тех поверий… А где Илья Муромец, Добрыня, Чурило?

— А вы слишком строги, — вступил в спор третий, известный поэт, — есть, конечно, в поэме натянутые остроты, вялые стихи, мужицкие рифмы, однако ж…

— Фу, о чем вы! Народности, народности здесь нет!

— А Василию Андреичу понравилось…

— Но что? Ни мысли, ни чувства — одна чувственность.

— Это уж надо признать! Сплошные двусмысленности. Кстати и некстати женщины нагие, полунагие, в одной сорочке! Даже холмы у него нагие, и сабли тоже.

— А ведь потомки могут вздумать судить по всему этому о нашем вкусе!

— Ну, им-то не придется читать сию итальянскую сказку с русскими именами!

— Да, опять-таки скажу: главное — нет народности.

— И откуда это бедствие пришло в русскую литературу? Все, все я еще в детстве от бабушки слышал. Но зачем воскрешать плоские шутки старины?

— А я составил список из дюжины вопросов по поводу всяких несуразностей в тексте. Сочинитель мне ни на один не смог ответить!

— А вот Василий Андреич…

— Да он просто своего ученика вверх тянет. Я сейчас всех примирю. Вот истинный образец стиля поэмы. Две строчки — и уже достигнут предел вульгарности.

И все дружно закивали в знак согласия. На несколько секунд в лавке Смирдина даже (редкий случай!) наступило молчание: не было слов для достойного осуждения этого двустишия.

…У Смирдина разбирали первую поэму Пушкина “Руслан и Людмила”2…

Путешествие в Англию

Резным дубом отделана библиотека дублинского архиепископа. А полки из красного дерева. Потому что глава англиканской церкви в Ирландии больше всего на свете любит книги и еще — человека, который сидит сейчас напротив него посреди всего этого великолепия. Тревожно всматривается старый архиепископ Кинг в его лицо. Как знакомы ему эти резкие черты! Крупный нос. Холодные и властные голубые глаза. Полные губы жизнелюбца. Не идет к этому гордому, а сейчас еще и очень печальному лицу черная шелковая сутана, сквозь которую у горла пробились белые кружева прямоугольного жабо.

Слушая прерывистую речь друга, вспоминает Кинг: враги печатно, а друзья устно давно удивляются, как ухитрился откровенный безбожник попасть в деканы Дублинского собора.

Но посторонние мысли быстро улетучиваются. Он поглощен тем, что слышит. О эти отточенные желчные фразы, в которых ни слова не сдвинешь с места!

— Дальше еще не написано.

Свифт отодвинул рукопись.

Архиепископ дал волю долго сдерживаемому смеху. Он стирал с доброго морщинистого лица невольные слезы.

— Поистине посрамили вы всю мудрость мира, Джонатан. Ведь надо придумать такое: толочь камень, чтобы делать из него подушечки для булавок. Или — хи-хи! — добывать удобрения из воздуха. А этот огурец, который объявляется концентратом солнечного света! Нет, не простят вам ученые таких насмешек. До скончания века не простят.

Судорога боли прошла по лицу слушателя этих восторженных речей. И, выпрямившись в кресле, он ответил:

— А может быть, я смеюсь не над учеными?

— А над кем же?

— Да над своими сегодняшними читателями. Над теми, кому все это кажется нелепым. А я точно знаю, — Свифт приглушил голос, — точно знаю, что все это возможно, как возможно построить и машины, пишущие книги. Почти все, о чем я пишу в “Путешествии в Лапуту”, сбудется!..

— Да вы еще и пророк, мой друг!

— Нет. Просто… легко говорить о будущем, когда пришел из него…

— Готовится еще одно путешествие Гулливера?

— Оно уже начато и еще не окончено: это путешествие в Англию. Я ведь сам и есть Гулливер: помните, в разделе о лилипутах… Девяносто одна цепочка, продетая в тридцать шесть замков?

— Так был связан Гулливер, — подхватил архиепископ. — Я, конечно, знаю, что вы имели в виду девяносто один памфлет, написанный для тридцати шести разных политических группировок. Но… в Лилипутию вы приехали из Англии, а откуда в Англию, дорогой сэр? — Архиепископ любил и умел поддержать веселую шутку. Правда, его чуть смущало грустное лицо собеседника.

— С далекой-далекой звезды, милорд, — в тон Кингу ответил его подчиненный, — вернее, с планеты, которая вращается вокруг этой далекой звезды.

— Почему же ваше пребывание в Англии так затянулось?

— Я решил здесь остаться.

— Зачем же, сэр?

Мгновение — и архиепископ увидел, как посерело лицо Свифта, как сжались в кулаки руки. Но голос декана Дублинского собора был по-прежнему весел.

— Да, знаете, решил попробовать побороться с людскими бедами. Я был так счастлив, так счастлив до этого… Несчастье казалось мне уродством. Я не мог оставаться счастливым, зная, что такие уроды есть. Мне говорили, что все зря, ничего у меня не выйдет.

— Что именно зря и кто говорил? — Архиепископ наслаждался мыслью, что он первым слышит новое творение величайшего писателя века.

— Говорили капитан и члены экипажа, что зря — зря было оставаться. Они уверяли, что уже не раз и не два молодые энтузиасты пытались переделывать человеческие общества на других планетах. И всегда это вело лишь к насилию и злу. У каждого человечества, как и у каждого отдельного человека, должно быть детство. Обойтись без этого нельзя. Пока человечество не созрело, всякий контакт с ним бесполезен…

— И все-таки?

— И все-таки я был таким дураком, что остался. Один.

— Почему именно в Англии?

— Это как раз было естественно. Самая могущественная страна. Я решил стать ее правителем и для начала хотя бы покончить с войнами.

Архиепископ захлебнулся от удовольствия.

— Так вас же и называли диктатором Англии! Я помню вашу приемную, набитую послами и лордами. Граф Оксфорд, премьер-министр, был готов исполнить любое ваше желание.

— Мои памфлеты против его врагов охраняли власть графа. Конечно, благодаря этому быстрее кончилась проклятая война за испанское наследство… Но власть моя над правителями оказалась призрачной, Кинг, вы же знаете. Я всегда говорил: если позволить великим мира сего распуститься, ими нельзя будет управлять, а их так распустили… Я был беспомощен, как слон. Вспомните! Гулливер оказался бессилен не только против великанов, но и против лилипутов. Что может человек, откуда бы он ни пришел, сделать один? Вот и стало в мире всего-навсего одним писателем больше. О, если бы нас было много, мы поставили бы этот мир с головы на ноги, силой заставили бы людей принять счастье. Джонатан Свифт задыхался, руки его вцепились в ручки кресла.

— Счастье — и силой? — скептически покачал головой Кинг. — Да и как бы вас встретили на Земле? (Он невольно вошел в роль легковера).

— Да, встреча вряд ли была бы радостной. Наверное, прав все-таки капитан, а не я, и моя жизнь, моя жертва прошли даром…

— Ваша жизнь — и даром? — ахнул архиепископ. — Ну, не мучьтесь, не увлекайтесь этой фантазией, Джонатан. Впрочем, ваш друг Аддисон тоже иногда воображает себя героем собственных произведений. Что с вами? Вы плачете, Джонатан?! — вскричал потрясенный Кинг.

— Я не стучусь! — раздался веселый голос, и в библиотеку вошел шумный бездельник Дилэни, общий приятель собеседников.

Вошел и остановился как вкопанный. Свифт молча пробежал мимо него к выходу, закрыв лицо ладонями. Новый гость озадаченно посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на Кинга.

— Что с ним случилось?

Архиепископ сидел неподвижно. Все в нем сопротивлялось желанию поверить в услышанное.

— Выдумщик? — пробормотал он. — Чего ждать от писателя, ни одной книги не издавшего под собственным именем. Или… Нет! Не может быть! Чтобы этот гений сошел с ума? Лучше не ломать голову. Тут недолго самому рассудок потерять. Одно знаю…

Впоследствии Дилэни рассказал в своих воспоминаниях, как он видел плачущего Джонатана Свифта. И пишет он далее, что на его вопрос архиепископ Кинг грустно ответил:

— Вы только что видели самого несчастного человека на земле.

Цель и средства

“Получение совершенно чистой воды обошлось мне в два миллиона, — сказал химик Лавуазье. — Чтобы делать науку, нужны деньги. Кто мне даст их? Король? Академия? Вот я и стал откупщиком. Кто меня за это осудит? И пусть откупщиков ненавидят. Цель оправдывает средства…”

“Он гений, — сказал великий Питт, английский министр, — именно поэтому он так опасен. Лучший в мире порох французская армия получила от Лавуазье. Его необходимо устранить — лучше всего руками самих французов. В интересах спасения Англии и Европы. Цель оправдывает средства…”

Великий Робеспьер отшвырнул донос в сторону:

— Я не думаю, чтобы Лавуазье был изменником. Но то, что он был откупщиком, я знаю точно. Пусть народ увидит казнь еще одного из этих кровопийц, пусть еще раз убедится, что мы защищаем его интересы. Цель оправдывает средства…

И великий Лавуазье был гильотинирован.

Пределы фантазии

Разговор шел на английском языке — из уважения к младшему гостю. Невзирая на то, что этот нищий полуюноша-полумальчик, назвавшийся гражданином Соединенных Штатов, был подобран хозяином дома несколько часов назад около кабака на Фонтанке.

И молодой князь из рода Одоевских, Рюрикович, бывший познатнее самих Романовых, богач, писатель и философ, чувствовал себя преотлично в застольной беседе с заокеанским побродяжкой, впрочем, как и третий сотрапезник, провинциальный профессор лет тридцати пяти. Тот, однако, больше слушал, с явным удовольствием поглядывая на спорщиков.

— Я утверждаю, — князь, разгорячась, пристукнул по столу мягкой, но сильной рукой, — человеческую фантазию больше всего прельщает неземное! Мистика — потребность человека. Пусть родится из перстня сильфида, пусть привидение неслышно пройдет по обжитым и привычно банальным комнатам. Ах, общение с духами — общая страсть наша! Пусть же читатель встретится с ними если не в жизни, то в книгах.

Американец взял бокал… и неожиданно отставил.

— Что ж, ваш путь, может быть, где-то и пересечется с моим. О эти тайны неземного! Но думали ли вы, что несравненно больше скрыто в земном? В человеке и в том, что его окружает? Вот ваш чубук, князь… разве вы не отличите его среди тысячи таких же? Вы наложили на него свой отпечаток, вступили с ним в какую-то связь. Так представьте древний род, из века в век живущий в дряхлом замке. Замок стал не только родным. Он проникся жизнью бесчисленных поколений. И в час смерти последнего представителя рода рушится… Или другое… Жена художника должна умереть, когда он положит последний мазок на ее портрет… чтобы жизнь таинственно перешла от человека к изображению. И это еще не все. Раскрыть фантастические глубины души… Я это сделаю, не будь я Эдгар Аллан По из Балтиморы!

Князя явно покоробило это бахвальство. Но он был хозяином. И, смягчая взгляд, повернулся к их общему слушателю.

— Ну а вы, профессор, что скажете о нашем споре? Что вы думаете о предмете фантазии?

— Не знаю, что и ответить вам, дорогой Владимир Федорович. Сей предмет довольно далек от меня. Более интересна мне реальность. Сейчас меня занимает вот что. Смотрите, — профессор взял лист бумаги и карандаш, быстро и удивительно точно провел от руки прямую линию, поставил рядом точку, — кажется, через эту точку вопреки Эвклиду можно провести не одну, а, по крайней мере, две прямые, параллельные данной. А выводы из сего…

— Ну, это уж вы чересчур! — воскликнул американец.

— Хватили, батюшка! — эхом отозвался князь. — О выводах еще говорите! И у фантазии должны быть пределы, господин Лобачевский!

Пришельцы

Еще с порога он закричал:

— Дождались! Наконец-то дождались!

Правитель повернулся к вошедшему и спросил голосом, в котором звучали тревога и радость, но больше все-таки радость:

— Слухи подтвердились?

— Да, да, да! Если бы ты своими глазами увидел эти огромные корабли, тяжелую сверкающую одежду, огромные глаза…

— Они и вправду похожи на нас?

— Не совсем, конечно. Лица другие. Но ошибиться нельзя: они люди. Прав был великий Чен-ок. А как они мудры и добры!

— Мудры — неудивительно, будь по-иному, мы бы первыми достигли их владений. Но вправду ли они добры? Не все наши мудрецы ждали хорошего от такой встречи.

— Наши мудрецы! Чего они стоят теперь? Пришельцы поднесли свои дары тем, кто встретил их, и радостно приняли ответные подарки. Они говорят нам о том, что люди должны любить и почитать друг друга. Их мораль требует прощать даже тем, кто тебя обижает. Вот так! А как много они знают! И всем, всем обещают с нами поделиться: и моральным своим учением и знаниями.

— Я счастлив, что дожил до этой минуты! — правитель встал. — Я сам приму гостей. Как зовут их вождя?

— Кортес.

…Император ацтеков Монтесума ждал теперь испанцев со спокойным сердцем.

Бессмысленный брак

Бывают же нелепые семьи! Вот и эти супруги ссорились да ссорились — из-за ее расточительности, его безалаберности, надменности ее родни, легкомыслия его брата, из-за друзей и знакомых, книг и газет. Месяцами друг с другом не разговаривали; заговорят же — так хоть святых вон выноси. А дети-то какие могли в этом аду вырасти… Бессмысленный брак!

Сплетники утверждали, будто Сергей с Надеждой только раз и смогли друг с другом договориться — о собственной свадьбе. Сплетники ошибались. Супруги дружно решили отдать Сашеньку в Лицей.

Слава

Город был небольшой, но гордый, и люди в нем жили гордые. Городу была обещана вечная слава, и горожане твердо в нее верили. Только не знали, что принесет эту славу: стихи Юлия, картины Максима или воинский дар молодого Камилла…

На Везувий жители Помпеи не рассчитывали.

Нет!

Город был серым, и день, и настроение — все было серым, как пепел, падавший с моей сигареты в чашечку с недопитым кофе. И кофе тоже был уже серым…

Командировка не удалась. И у человека, который сидел напротив меня в гостиничном буфете, дела тоже не блеск. Сигарету за сигаретой мусолит. Чуть начнет, гасит, задумается, новую тянет.

— Вы чем-то расстроены? — спросил я.

Он поднял крупную голову с огромным, почти квадратным лбом. Маленькие острые глаза почти физически оттолкнули меня. Я смутился и растерялся.

— Извините, не хотел.

— А! Вы правы. Давайте жить по Уитмену: если тебе захотелось поговорить с незнакомым человеком, почему бы тебе этого не сделать? Виктор.

— Николай, — ответил я, поняв, что это он представился.

— Значит, оба победители. Один по-латыни, другой по-гречески. Что же, полутезка, пойдем-ка ко мне в номер? Захватил я с собой банку растворимого кофе, не чета здешнему.

…В первые полчаса я успел рассказать о своих злоключениях с заводом-поставщиком. Раньше конца квартала станков не дают, а мы когда свой план выполнять должны, интересно!

И главное, директор у них такой вежливый, спокойный, все объясняет логично, последовательно, поневоле веришь. Мне мой директор по междугородному кричит, чтоб того за глотку брал, а при нем даже голос повысить неудобно.

Нет, раньше хорошо было: держали специальных толкачей, те свое дело знали, и старшие инженеры на месте сидели, а не валандались без толку…

Я передохнул и выжидающе посмотрел на собеседника, точнее — слушателя. Давно пора было ему начать высказываться.

— Что у вас-то? Тоже оборудование не дают?

— А! — Он махнул рукой. — Если бы. Дают! В том-то и беда, Коленька. Никуда мне не деться теперь — надо эксперимент ставить.

— Физик?

— Хуже того — экспериментатор, — он вздохнул.

— Кокетничаете? — усмехнулся я.

— Нет. Увы. Рад бы.

— Хотите менять профессию?

— Не хочу. Но, может, придется. Думал об этом, когда вы со мной заговорили.

— А что, неудачи, что ли? — Я окинул взглядом его поношенный пиджак, дешевенькую рубашку, пузырившиеся на коленях брюки. — У вас ведь, слышал, если в тридцать не кандидат, а в тридцать пять не доктор, так уже за бездарь держат.

— Доктор я. Даже член-корреспондент, — физик дернул плечом.

Обиделся, подумал я. Хвастать начал. Сделаю вид, что поверил ему.

— Ну, что же стряслось? Расскажите… Если не секрет.

— Какой там секрет! И сейчас все мои знают, кто хочет знать, а скоро даже те, кто не хочет, узнают. Вы меня спросили, не физик ли я. А я ответил: экспериментатор. Какой я физик, пусть другие скажут, но экспериментатор хороший. Хороший!

Он выбросил на стол руки — огромные, красные, в веревках, бечевках и нитках вен.

— Меня не голова вывела в физики, а вот эти две пятерни. Стекло, металл, дерево, пластмасса — со всем могу работать. Ухаживал аспирантом за микро-биологичкой, делал ей стеклянные трубки сверхтонкие… До сих пор, кроме одного японца, никто таких не сотворит. И на сотрудников не пожалуешься. В лабораторию к себе набрал мастеров первого класса, условия для них выбил, настоящие ребята.

Хвастает. А голос — унылый.

— Что же вас тут огорчает?

Сразу он не ответил. Помолчали.

— Ладно. Попробую рассказать. Решите, наверное, что у меня мания величия. Но психиатров не вызывайте. Сам к ним ездил. Еще в прошлом году. Впрочем, началось все лет восемь назад. Помните, может быть, один француз опубликовал сообщение: обнаружил он частицы, движущиеся быстрее света.

— Как же! Во всех газетах было. Потом, правда, выяснилось, что он напутал.

— Да. Метафотоны закрыли. Я закрыл.

— Вы?

— Ага. Очень был доволен. Доктором стал. Никак мне не давали до этого защищаться. Чего ж, говорили, на отрицательных результатах за степенью лезешь. Понимаете, слава у меня дурная. Студент один даже кличку приклеил: губитель гипотез. Выдвинут теоретики что-нибудь этакое, позаковыристей, а я их — с неба на землю.

Слышали про кварки? Ох, была заварушка! Американцы их на Солнце нашли, англичане в морской воде, австралийцы в космических лучах выловили.

Теоретики предсказали: элементарные частицы должны из сверхэлементарных состоять. Назвали эти сверхэлементарные кварками, рассказали нам, какие они, и стали экспериментаторы работать.

Я составил план эксперимента — и в Канаду, международный семинар проводить. Бросил опыт на Скруплева. Хороший физик. Даже экспериментатор хороший.

Через две недели телеграмма от него — кварки в каменном угле нашел. И американцы радуют — на Солнце их обнаружили. Японцы — те в космических лучах кварки нашли, австралийцы — в морской воде… Радость! К Нобелевской премии примериваемся, Государственную в уме держим. Возвращаюсь. Ставлю со Скруплевым повторную серию. Что за черт?! Нет кварков. Третью ставлю. Опять ничего. Скруплев на себе волосы рвет. Коллеги просто ничего не понимают. Публикуем результаты. И тут начинается: японцы насчет космических лучей извиняются. Американцы говорят, что неправильно линии солнечного спектра интерпретировали. Австралийцы — те долго молчали Пока итальянцы их опыт не повторили. Нет кварков, и все тут!

Теоретики на дыбы. Уж чересчур им мир из кварков нравился. Потом передумали. Есть кварки, говорят, только другие. И выдают нам описание.

Знаете, слон на буйвола больше похож, чем новые кварки — на старые. Хоть бы имя сменили, что ли. Ладно. Ищем — и этих нет. Тут новую сверхсенсацию подбрасывают из Кембриджа — опровергли они на опыте одно предсказание Эйнштейна. Проверяю: Эйнштейн прав.

Австриец предположил, что намагниченное тело тяжелее себя ненамагниченного. Мура оказалась.

Наш физик что-то в том же роде нашел — я и его опровергаю.

Губитель гипотез, одно слово. На капустнике студент один под меня вырядился, корону напялил и картонку на грудь — “король отрицательного результата”. Вот как!

— А что вас здесь огорчает?

— Сначала — только то и печалило, что отрицательный результат неэффектно выглядит. Представьте: за открытие кварков и Нобелевскую не жалко. А за закрытие? Опыт же, между прочим, один, только результат разный, а он ведь не от меня — от природы зависит.

— И из-за этого вы хотите бросить физику?

— Не хочу. И не из-за этого. Но вот представьте, звонит мне Хишмэн из Оксфорда…

— Ого!

— Слышали, значит. Звонит, извиняется ужасно — и просит его опыта последнего не повторять. Суеверный он, мол.

Я от души рассмеялся:

— Ну, вам я настроения не подниму, но мне-то вы его подняли, Виктор. Вот Хишмэн-то, а?

— Не смейтесь. Рановато. Видите ли, я ему не сказал, но уже поставил один эксперимент. К его опыту он прямого отношения не имел, да и начат был года на три раньше.

Виктор встал с кресла, повернулся ко мне спиной, подошел к окну и, глядя на город, уже черный, а не серый, глухо сказал:

— Я не стал проверять эксперимент Либермана по измерению гравитационной постоянной. Хотя сомневался в его результатах.

— И?..

— Держится. Проверяли Либермана. Другие. Подтверждали.

— Так и вы бы подтвердили.

— Наверно. Но мой эксперимент был поставлен строго. Я взял три крупных открытия и отложил проверку на пять лет. Перед выездом сюда я проверил два из трех — кроме эффекта Либермана.

Теперь уже и я вскочил на ноги:

— Неужели? Не может быть!

— Может. Их тоже до меня проверяли и повторяли. А я — закрыл.

— Но ведь бывает… — я копался в складках памяти, пытаясь найти какое-нибудь объяснение, но нашел только аналогию. — Вот в “Известиях” читал сколько-то лет назад. Две группы ученых спорили о каких-то свойствах кристаллов. Одни эти свойства находили, другие — никак. Лет десять спорили. А потом и первая группа тоже перестала находить. Так сами и не поняли почему. Так что не расстраивайтесь! А положительные результаты — будут. Помните тютчевского “Колумба”? И я прочитал:

— У меня, видите ли, наоборот. — Виктор вернулся в кресло. — Совсем наоборот. Вы меня классиком — и я вас классиком. Марк Твен сказал: “…удивляются, что Колумб открыл Америку. Однако было бы еще удивительнее, если бы ее не оказалось на месте”. Удивительнее!

— Подойдите к этому по-другому. Английское wonderful можно перевести и как “удивительно”, и как “замечательно”. “Замечательно, что Колумб открыл Америку, но было бы еще замечательнее, если бы ее не оказалось на месте”.

— Замечательнее?! — он поставил стакан на стол, расплескивая остатки вина. — Я топлю материки, я Колумб наоборот.

— Ну и ну! — Я не мог не засмеяться. — Так вы и вправду решили, что от вас зависят свойства мира?

— От меня зависит, как я эти свойства осмыслю! Человек открывает законы природы, осознавая их.

— Но они существовали и до открытия.

— Да. Но… в неоформленном же виде. Атомное ядро… Его можно себе представить твердым телом, жидкостью, газом. Есть разные модели — для разных случаев. И каждая верна. Какое ядро на самом деле? Ученый формулирует законы природы — за нее и от ее имени. И все движется по его формулам.

— Ого! Значит, при Птоломее Солнце вращалось вокруг Земли?

— Что же, с точки зрения достаточно общей теории, это и сегодня правильно.

— А когда Эйнштейн придумал теорию относительности и все штучки с пространством-временем, — я говорил медленно, весело придумывая новые варианты, во мне почти иссяк интерес к Виктору, оказавшемуся всего-навсего остряком, но не интерес к его чрезвычайно занимательной шутке… — нет, ты только представь себе, как Вселенная скрипит и корчится, принимая требования маленького Альберта. Впрочем, Коперник тоже устроил хороший кавардак в местных масштабах.

— Я знал, что это смешно. Но ты не знаешь, как это грустно.

Я присмотрелся к нему. Ей-ей, он действительно не шутил.

— Что же тут грустного?

— Я — Колумб наоборот. То, чего я ищу, не оказывается.

— Но ведь открыть, что чего-то нет…

— Да, я знаю, что это тоже называется открытием. Но сейчас дело не в ценности результата. Я должен поставить опыт над собой, а не над материей. Психиатры… Хочу узнать, правы ли они.

— И?

— Я должен попытаться “закрыть” что-нибудь такое, что-нибудь такое, что не может исчезнуть. Оно не исчезнет, и я успокоюсь.

— А если исчезнет?

— Через месяц увидим. Я приезжал сюда за оборудованием для опыта.

— Какого?

— Я хочу проверить, существуют ли атомы.

Со времени того разговора прошло двадцать лет. А с оборудованием нас обоих тогда все-таки подвели. Может быть, к счастью?

Всего один укол

Мой проводник очень торопился (“Теперь я не позволю себе тратить в день на развлечения больше двух с половиной часов, — мимоходом сказал он. — Вот через девятнадцать дней”…). И едва я успел прочесть скромную вывеску “Клуб гениев”, как был втянут в дверь под нею. Швейцар почтительно заглянул в протянутую ему сиреневую книжечку и важно отступил в сторону.

В клубе было уютно и тихо. Накормили нас вкусно, и я, вынимая портсигар, без всякой задней мысли спросил:

— Который год вы член этого клуба?

А у сотрапезника вдруг задрожали руки, и он переменился в лице:

— Хотите меня обидеть?! Будто не знаете, что гениальность тянется максимум месяц!

— Не понимаю!

— Ах да! Вы же у нас только второй день… Но неужто никто не успел вам рассказать? Честное слово?

Он вынул из кармана ту самую сиреневую книжечку, что предъявлял швейцару. На обложке было напечатано красными буквами:

А внутри стояли его фамилия и имя, год рождения; чуть ниже:

Счастливый обладатель членского билета откинулся в кресле, наблюдая за выражением моего лица, и продолжил:

— Видели на соседней площади памятник профессору Физбаху? Так он все это и начал. Впрочем, он ли? Большинство психиатров давно писало о гениальности как об одном из видов сумасшествия. А что сумасшествие иногда может быть результатом заразной болезни — даже вам, мой друг из прошлого, объяснять не надо. Русский академик Петр Лазарев считал связь между болезнью и гениальностью очевидной. Кроме того, врачи не раз замечали: при некоторых болезнях, кончающихся безумием, последнему предшествует своеобразное просветление. В эти короткие недели и месяцы, много реже — целые годы, человек, бывший только способным, проявляет задатки таланта, а талантливый — создает произведения, которые всю предшествующую жизнь были ему не по плечу. Тут поминают, кажется, Ницше, Мопассана, еще кого-то.

Словом, ничего нового Физбах в принципе не открыл. Селекцией с помощью радиации, химии всяческой и прочей чертовщины Физбах вывел-таки свою бактерию величия. Она мобилизует всю мощь мозга, которая ведь используется обычно лишь на несколько процентов. Делает человека гениальным — во всяком случае, очень талантливым. На один месяц. Затем следует короткий период безумия — и смерть.

— Да на ком же он проверял ее действие? — вырвалось у меня.

— На обезьянах, разумеется. Одна из подопытных горилл ходила только на задних лапах и даже сделала сама каменный топор. За два дня до смерти. А под конец, естественно, проверил и на себе.

— На себе?!

— Ну, он не был самоубийцей. Рассчитывал, что за этот месяц гениальности сумеет как-нибудь усмирить свою бактерию. Но не успел. А когда он умер… Что ж, пришлось людям примириться, что за гениальность платят жизнью. Сначала-то на прививку шли только старые графоманы. А потом дело поставили на широкую ногу. На всех перекрестках висели воззвания фирм, колледжей и правительственных учреждений к самоубийцам. У них покупали жизнь за баснословные деньги. Гангстерские банды десятками переключались с продажи наркотиков на поставку “гениев поневоле”. Схватят человека, сделают прививку, а потом — работай там-то, над тем-то, умрешь через месяц, зато семья будет обеспечена. Отказался — сразу конец.

А между тем уже через восемь месяцев после смерти профессора Физбаха двадцать микробиологов основали союз, поставивший своей целью укротить бактерию. По очереди они прививали себе гениальность, причем привитый тут же становился — до своего безумия — руководителем работ. Потом его место занимал следующий гений. Тут же девятнадцать оставшихся в живых выбирали среди лучших микробиологов мира нового двадцатого и посылали ему сообщение о своем решении. Случаев отказа не было.

Когда, наконец, великий Бройс открыл способ усмирить бактерию Физбаха, ни одного из первых двадцати уже не было в живых. Но плод их общего труда налицо. Теперь по-прежнему человек на месяц становится гениальным, или хотя бы талантливым, а через месяц он всего лишь возвращается в обычное состояние. Выздоравливает, а не умирает.

Теперь подзаголовок крупнейших газет гласит: “В нашей редакции работают только гении”. Театры опоясаны рекламами: “На сцене дипломированные гении”. И самые ехидные критики вынуждены писать в таком роде:

“Роман писателя Н. (номер членской книжки клуба гениев 13974698), как и следовало ожидать, гениален. Но мы должны отметить следующие недостатки… Надеемся, что при повторном издании книги гений-редактор сможет устранить эти погрешности…

Гений-критик М. (номер членской книжки клуба гениев…)”. Но почему вы загрустили?

— Представил себе, каково человеку, когда его месяц прожит. И раньше бывало, что гениальность приходила к человеку только погостить и покидала, едва бросив свой отблеск на его труды. Все вокруг видели, что он покинут своей музой, — все, кроме него самого. И человек сохранял надежду. А у вас и сами бывшие гении знают, что случилось. Какая трагедия!

— Ну, это как у кого. Мой кузен обеспечил себя за месяц на всю жизнь — изобрел новый рисунок на чулке и придумал для него небывалую рекламу. Сотня тысяч в год послужила ему неплохим утешением. — Он усмехнулся. — А я сейчас работаю над такой штукой, такой штукой… Жалко, не могу рассказать. Секрет одной фирмы.

Мне стало противно. Я сказал, что не смею отнимать у него время и дальше, раз это — время гения, и история мне не простит…

— Ничего, ничего, у вас еще есть четверть часа. Ведь и гении должны отдыхать, — он облил меня нежным взглядом. — Учтите, кстати, что спрос на гениев все растет. Слишком многие преждевременно сделали прививку… Погодите, а вы-то еще не были гением? Что за вопрос! Конечно! Вы же из прошлого! Пойдемте, я вас порекомендую, без очереди пропустят.

Но я уже выбрался и из-за стола, и из клуба, сидел в своей машине времени и нажимал на кнопку возврата.