Левый берег

Меньше всего сооружение на вершине холма напоминало дом, в котором живут люди. Никто из степных жителей не назвал бы его юртой или чем-то на юрту похожим. Не бывает таких огромных юрт. Скорей всего, на холме возвышался дворец, хотя ещё вчера вершина была голой, и не развивалось над ней ни флагов, ни вымпелов, ни иных знаков человеческого присутствия.

Десять всадников, опустив пики к копытам коней, стояли возле входа во дворец. Они были здесь чужими и знали, что в любой миг их могут убить. Одиннадцатый конь стоял свободно, его хозяин прошёл во дворец, куда не было входа остальным.

Нойон-хан, владыка окрестных и многих иных земель, пристально разглядывал посла, явившегося со своим отрядом так некстати. Слишком уж спокойно он стоит и явно знает себе цену.

Но самое не представимое то, что и как он говорит. Настоящий посол не может стоять выпрямившись и смотреть в лицо хану. Он должен поднести дары и пасть ничком. И уже, уткнувшись в землю, твердить слова покорности и молить о милости. А этот стоит, выпрямившись во весь рост. Не хватает ещё, чтобы он уселся перед ханом. И главное, безумный смысл его речей! Все земли по левому берегу Елюена должны принадлежать им. Кому им, спрашивается? Невежда даже не смог сказать, кто прислал его.

— Любая земля, где ступило копыто моих всадников, становится моей, — изрёк хан. С утра у него было благодушное настроение, и хотелось облагодетельствовать подданных плодами своей мудрости.

— Копыта могут вернуться и на правый берег, — посол усмехнулся, — и этот прекрасный дом не так трудно перенести за реку.

Нойон-хан рассмеялся. Конечно, забавного самозванца сейчас казнят, но не раньше, чем он выйдет под открытое небо.

— Ты вдоволь нас повеселил. Ступай отсюда, тебя повесят там. Да-да! Ты знаешь, как наказывают бесчестных женщин? Их вешают на собственных волосах. Иные корчатся там больше суток. Крик стоит — заслушаться можно. Ты недостоин мужской казни, но у тебя длинные волосы. На них тебя и повесят.

— Великий Темучин не велел казнить послов.

— Какой ты посол? Ты самозванец. Здесь, на левом берегу Елюена нет даже самого ничтожного государя, от чьего имени можно говорить.

— Как бы то ни было, великий хан, но я сказал, а ты слышал.

Это уже были не переговоры, а непригожая ругань. Назвать суверенного владыку на ты — большего оскорбления не бывает.

И всё же Нойон-хан продолжал говорить медленно и размеренно, подчёркивая каждое слово, чтобы оно ложилось, как камень в стену крепости.

— Мы дозволили тебе предстать перед нашим взором и разрешили говорить, но твои речи оказались подобны собачьему лаю, а поступки нелепы, как ужимки шута. Мы не слышали, что ты здесь пытался бормотать, и никто не станет разбирать эти звуки. Ты вошёл сюда живым и живым мы тебя отпускаем, ибо так требует величие. Тебя казнят, едва ты переступишь порог нашего дома!

Возможно Нойон хотел возгласить что-то ещё, но посол, никак не изготовившись и не изменив выражения лица, прыгнул. Сабли телохранители со свистом рассекли воздух. Колено нападавшего ударило хана в грудь, и в то же мгновение посол уже стоял на прежнем месте, словно не собирался никуда прыгать. Лицо хана было залито кровью, а в кулаке прыгуна зажато оторванное ухо.

— Это ухо подтвердит, что оно слышало и поняло мои слова!

Второй кувырок, и прыгун исчез за плотным ковром, прикрывавшим вход. Телохранители, подхватив сабли, выметнулись вслед за бежавшим послом. В шатре остался только залитый кровью хан, к которому ещё не поспели придворные лекари, да неподвижная фигура, что сжавшись в комок, сидела на нижней ступеньке трона.

— Что теперь делать? — выкрикнул хан. — Ведь они его не догонят!

— Собрать войско и отойти на другой берег, — чуть слышно произнёс сидящий.

— Что??! Почему ты не защитил нас, негодяй?

— Я не должен вмешиваться в действия послов.

— Какой он посол? Или ты не слышал, как мы сказали, что он самозванец? Ему некого представлять!

— Поэтому перед уходом он оборвал вам ухо. Это не просто посол, это маг. Я ничто по сравнению с ним.

— И ты швырнул нас ему на заклание? Мразь!

Повелитель вскочил и ударил ногой в грудь сидящего. Цветная ткань отлетела. Под ней ничего не было.

Ар Мених, напоминая спящего зверька, свернулся в клубок у подножия трона и, казалось, спал. Но Нойон-хан знал, что колдун слышит каждое слово сказанное и непроизнесённое. А потом может отругать непогрешимого хана.

Вытерпеть такое невозможно, но и казнить перечливого волшебника нельзя. В руки палачу он не дастся и сам на кол не вскочит. Дошло до того, что повеления слугам Нойон отдавал едва ли не шёпотом, хотя и знал, что от ушей Ар Мениха ничто не укроется.

Сейчас хан отдавал повеление командиру своего лучшего тумена.

— Ты со своими воинами должен переправиться через Елюен севернее порогов и двинуться на запад. Там нет городов, но есть сёла, в том числе торговые, по берегам малых притоков. Дома сжечь, население уничтожить. В живых не должен остаться никто. Такова наша священная воля!

Последние слова, хочешь-не хочешь, пришлось говорить громко, и в ответ послышался громовой отклик: слушаю и повинуюсь!

Темник, назначенный командиром отряда, пятясь, вышел.

— Что ты скажешь на этот раз? — спросил хан у Ар Мениха, который всё время просидел молча, словно его и не было возле трона.

— Одна ухо, сияющий повелитель, у вас ещё есть. Очевидно оно вам мешает.

— Негодяй! Это тебе мешает твоя голова, недаром ты сидишь согнувшись, словно тебе её уже срубили!

— Я не вмешиваюсь в дела управления. Все ваши ошибки, как и правильные поступки вы делаете сами. Я лишь предупреждаю вас о последствиях. Вы перенесли ставку на правый берег. Это был правильный поступок, и разве я возразил хоть полсловом? Теперь вы вновь вторгаетесь на левый берег, и я говорю: это неверный поступок. Но решаете вы. Угодно терять уши — в добрый час. Я обещал беречь вашу жизнь, об ушах, носе и иных частях речи не было.

— Замолкни, негодяй!

— Это нетрудно сделать, но сначала позвольте дать вам совет. Остановите войска, пока они не перешли реку, и никогда не переступайте на тот берег.

— Как ты глуп, а ещё слывёшь мудрецом! Нам не нужна их выжженная земля. Мы не собираемся ничего там захватывать. Мы желаем всего лишь покарать ослушников, а потом наши воины уйдут, и пусть их мертвецов хоронят лисы.

— Ваше величество, вы позабыли собственные слова: где ступили ваши войска, там и вы вместе с ними.

— Ты здесь не умствуй, а следи, чтобы никто прежде времени не обнаружили наши войска.

— Отличная оговорка: прежде времени. Значит, можно вообще ничего не делать, а когда тайны сами выплывут на свет, молча решить, что время настало.

— Нам повторять, чтобы ты замолк?

— Как можно, сияющий повелитель? Слушаю и… это… повинуюсь!

Большое торговое село раскинулось у одного из притоков Елюена. Города у него и впрямь не было, дома и юрты раскинулись вольно, ничем не огороженные.

Ханские сотни приблизились к селу в полном молчании, утро только близилось, рассвет ещё не наступил, и никто не замечал приближающееся войско.

Нойон-хан выхватил шашку, секанул недвижный воздух.

Сотни копыт вспороли землю. Взметнулись клинки, у иных всадников в руках запылали факелы. Село должно быть сожжено, и с этим незачем тянуть. Всё происходило в тишине, крики и боевой визг раздадутся потом, когда разбуженные жители начнут заполошно выскакивать из горящих домов, и всадники станут рубить их всех без разбора. Такова воля сияющего владыки.

Нойон-хан поднялся на небольшой пригорок, откуда было бы удобно наблюдать за сражением. Хотя, какое это сражение? — казнь непокорных, кровопролитие, месть тем, кто прислал послов, оскорбивших величие.

И он увидел, что с близкого неба, ещё не начавшего светлеть, опускается что-то вроде огненной паутины или моросящего, но тоже огненного дождя. Оно не могло осветить небо или землю, но было отлично видно в предутренней мгле. Конную лаву оно настигло, когда до домов оставалось меньше, чем ничего.

Ни дома, ни юрты, ни даже сараи и ограды не пострадали от небесного огня, а нападавшие: кони и всадники один за другим вспыхивали дымным пламенем и падали, обращаясь в чёрные головни. Лучший тумен был уничтожен во мгновение ока, а село, кажется, даже не проснулось.

Нойон-хан не стал долго смотреть, как огненная граница движется в нему. Он рванул поводья, подняв коня на дыбы, и поскакал к реке, где на самом берегу остановилась его свита. Добраться туда он не успел, что-то ударило его в спину, хан кувырнулся с седла, свет перед глазами померк. Очнувшись хан почувствовал, что стоит на коленях, а руки крепко стянуты в локтях. Подняв голову, он обнаружил себя в незнакомом зале с каменными стенами. Перед ним сидело несколько человек, лица их были закрыты.

— Что ты можешь сказать нам, Нойон-хан? — раздался вопрос.

Хан молчал. Не привык он говорить, стоя на коленях, да и сказать ему было нечего.

— Тебе было объявлено, что ты не можешь претендовать на земли по левому берегу Елюена. Однако, ты пришёл сюда.

— Мы не собирались здесь ничего захватывать, — Нойон едва ли не с ужасом понял, что оправдывается. — Нам не нужны эти посёлки, и мы не собирались брать здесь какую-то добычу. Мы всего-лишь желали наказать непокорных.

— Неважно, что ты собирался, но ты явился на левый берег со своими войсками. Этого вполне достаточно, чтобы отрубить тебе голову.

— Н-нет… — неожиданно дрожащим голосом произнёс Нойон-хан.

Одна из сидящих фигур поднялась, и хан узнал Ар Мениха — своего придворного чародея.

— Я обещал повелителю, что сохраню ему жизнь, и сейчас прошу избрать ему такое наказание, чтобы я не стал лжецом перед теми, кто слышит.

На долгую минуту упала тишина, затем прежний голос постановил:

— Пусть будет, как ты просишь. Нойон-хан останется жив. Но, чтобы он не мог отдать нового преступного приказа, ему следует вырвать нечестивый язык.

Фигуры судей исчезли.

Сильные руки вздёрнули хана в колен, загнули нелепым образом, так что оставалось только беспомощно перебирать ногами, следуя за безжалостным поводырём.

— Стража!.. — засипел хан.

— Сейчас тебе будет стража, — усмехнулся тот, кто тащил хана.

Низкий зал, куда приволокли связанного, освещался двумя факелами. Очаг, полный горящего угля, бросал отсветы на стены, сложенные из саманного кирпича.

Нойон-хана толчком усадили на массивный стул, вытесанный из толстого обрубка бревна, споро прикрутили к высокой спинке. После этого охранник отшагнул в сторону, позволив рассмотреть себя. Широченные шаровары, красный пояс, дважды охватывающий стан, передник, прикрывающий грудь. Среди придворных Нойон-хана так наряжался только палач. Лица ката заросло густой бородой, и Нойон, не привыкший приглядываться к лицам окружающих, не мог понять тот ли это лиходей, что служил ему, или просто очень похожий.

— Приказываю меня развязать! — на пробу произнёс он.

— Всему своё время, — последовал ответ.

Нет, это был явно другой палач. Свой не посмел бы ответить так.

— Хамид, смотри и учись! — сбоку появился второй палач, помоложе, склонился над связанным Нойоном. — Хорошенько его привязать, так он никуда не денется. Но и разевать пасть сам не станет. Нужен ретрактор или попросту — распялка.

Хан почувствовал, как в рот ему вбивают металлический кляп.

Уклониться и отвернуть голову не было никакой возможности. Рот оказался раззявлен, как никогда не удавалось прежде.

— Вот так, аккуратненько, чтобы зубы не сломать. А язык, вот он, всё для твоего удобства. Цепляй его клещами и тащи наружу.

Нойон-хан задёргался, пытаясь спасти свой язык, но от палача не вырвешься. Палач шуровал во рту клещами, не обращая внимания на стоны и, продолжая давать пояснения помощнику.

— Холодные клещи не бери, а то язык порвёшь. До красна раскалённые — тоже не ладно: сожжёшь язык и урезать не сможешь. Клещи должны быть разогреты в меру, чтобы железо шипело, но не калилось до красна. Язык вытягивай силой, он у преступника длинный: у иного в пол-локтя, а у другого и целый локоть длинной. А обрезать язык бери калёный нож из самого жара.

Хан извивался, мычал, дёргался. Всё было словно не с ним, даже боль жила отдельно от него, только выпученные глаза продолжали видеть страшно растянутый язык, которому, кажется, не было конца.

Тускло светящийся кинжал секанул по растянутому языку, разом отрубив все чувства. Погас свет, исчезла боль, сознание пропало, словно и не было его.

Медленно и мучительно вернулось время. Тяжёлое ломотное ощущение в глотке, челюстях, голове. Даже не боль, а бесконечная мука, не позволяющая издать ни единого стона. Пропало даже самосознание: кто он, где… что с ним случилось.

Потом из беспамятства выплыли слова: «вырвать язык».

Непонятно, есть язык или его нет. Опухоль залепляет глотку и ломит, ломит, ломит… Хоть бы завыть, заплакать, но и этого ему не позволено.

С трудом продрал глаза, глянул, страшась увидать серые стены пыточной камеры, но обнаружил знакомые ковры дворца, перенесённого на правый берег. Под головой пуховая подушка, вышитая шёлком. Неужто из-за неё так ломит в горле? Хотел отбросить подушку в сторону, но не смог.

Худо было. Не должно быть таких мук у повелителя.

Через три дня Нойон уже сидел на подушках, полоскал саднящее горло процеженными отварами и мрачно представлял, как именно он будет мстить негодяям, окопавшимся на левом берегу. Планы были один другого кровожадней, но боль в глотке заставляла менять их. Особенно злило Нойона, что в своё время он не выучился письму. Прежде было так: понадобилось объявить что-то во всеуслышание, призвал слугу, продиктовал, что потребовалось, и через пять минут фирман готов. А теперь ни единого повеления не изречь, только шипишь и сипишь от боли.

Пришлось призвать толмача, который умел разбирать знаки.

Именно от него хан узнал, что палач, которому прежде чуть не каждый день работа находилась, исчез неведомо куда и весь свой страшный инструмент с собой уволок. Одновременно пропал и мудрец Ар Мених, которому Нойон-хан собирался вырезать язык, чтобы полюбоваться, как Ар Мених станет корчиться с ретрактором во рту.

И всё же, нашёлся способ как отплатить левобережным за их самовольство. Две сотни бандитов были схвачены с поличным и ожидали казни. Однако им было обещано прощение. Разбойники могли и впредь заниматься своим промыслом, но при этом они не имели никакого отношения к державе Нойон-хана. Грабили и убивали они в свою голову, а грабёжное сбывали через особых людишек, тоже не имевших никакого отношения к ханской власти.

Разумеется, грабить левый берег было гораздо приятнее, чем быть повешенным на правом берегу. Согласились все.

Через пару дней доверенный толмач шепнул в уцелевшее ухо, что ушедшие встретили на том берегу и обобрали какого-то путника или одинокого охотника. Убили встречного или отпустили душу на покаяние, хан не понял. Прибыль была ничтожной, но лиха беда начало. Хан кивнул благосклонно, а через какой-то час уже стоял в знакомом пыточном зале перед собравшимися мудрецами, и локти его были накрепко связаны.

— Я вижу, сияющий повелитель, тебе ничего не идёт впрок.

Нойон-хан пытался возразить, сказать, что вовсе не имеет отношения к разбойникам, переправившимся на запретный берег, но что может сказать безъязыкий?

— За такие дела тебе полагается рвать ноздри, — произнёс Ар Мених. В этом случае казнь может быть двоякой. Палач может вырвать ноздри, а заодно носовую перегородку и верхнюю губу. Но после такого наказания ты вскоре помрёшь, а я обещал сохранить тебе жизнь. По счастью, вред, причинённый твоим отрядом, невелик, поэтому мастер вырвет только ноздри…

— Ы!.. — заныл великий хан.

— Помни, что у тебя осталось одно ухо и два глаза, так что тебе есть к чему стремиться.

Палач ухватил великого хана за волосы. В правой руке знакомо светились раскалённые клещи.

На этот раз истерзанный Нойон-хан очутился не в своём дворце, откуда его выдернули на расправу, а на берегу Елюен-реки. Правый берег был привычно степной, а по левому проходила граница степи и таёжного леса. Крошечная лодчонка покачивалась на волнах.

— Ты свободен, повелитель, — с усмешкой произнёс Ар Мених. — Как видишь, я держу своё слово. Но я не советовал бы тебе возвращаться в ставку. Пока тебя не было, там состоялся курултай. Подумай сам, кому нужен изувеченный владыка, потерпевший два поражения подряд? В ставке сейчас новый хан. Старым остался только палач, который вернулся вскоре после твоего ухода. Что делать, ханов всегда избыток, а палачей вечно не хватает. Там тебя ждут. А что ждёт на этом берегу, ты знаешь сам. Счастливого пути, Нойон.

Никуда истерзанный хан не уплыл. Мотался от берега к берегу, не осмеливаясь высадиться хоть куда-то. Постепенно лихорадка отпустила, пришёл голод. А кто его накормит, не самому же добывать пищу? — не в обычае такое у владык.

Голодный хан засопел остатками носа, почуяв соблазнительный аромат. Прежде не доводилось пробовать такого яства, или же, не доводилось быть столь голодным.

Нойон выбрался из лодки и побрёл на вкусный запах, не думая, что идёт по запретному левому берегу. Шёл долго, спотыкаясь и налетая на деревья, которых здесь было много. Потом увидел одинокую юрту.

«Надо же, мерзавцы, никоего страха не имеют, живут в тайге по одному. Ни зверь им не указ, ни человек».

Перед входом в юрту дымилась круглая печь — тандыр. На внутренней поверхности тандыра пеклись лепёшки. Именно их сдобный запах вёл Нойон-хана.

Навстречу, заходясь лаем, выскочила собака. Следом объявилась стряпуха, ухватила пса за загривок, потащила прочь.

Нойон, ожегшись, выдернул из тандыра лепёшку, прижал её к халату, чтобы не так было горячо, и бросился бежать.

— Эй, недорезанный, куда? Стой! Мы тебя не тронем!

Нойон-хан бежал, прижимая украденную лепёшку к ошпаренному животу. На пути попался крошечный родниковый ручеёк. Воды в нём было едва куропатке выкупаться. Хан прошлёпал через воду, притаился в кочкарнике. Струйка течёт перед самым покалеченным носом. Значит, хан лежит на дозволенном правом бережку ручья. А на левый, запретный бережок он не наступит ни ногой, ни за что, никогда!