Лицедеи

1

— Дочь Джека Корнока возвращается домой, — сказал Кейт Бертеншоу.

Марджори Бертеншоу сидела за туалетным столиком и колдовала над своим лицом, готовясь к очередной схватке с дневным светом.

— Я не знала, что у него есть дочь. Как ее зовут?

— Сильвия Фоли.

— Замужем, значит.

— Разведена. Вовремя возвращается, ничего не скажешь.

— Сколько ей лет?

Кейт Бертеншоу выбирал рубашку и размышлял вслух:

— Первым родился Брюс. Погиб на войне. Потом Стюарт. Потом, с большим перерывом, Сильвия. Сильно за тридцать, наверное? Наверное, так.

Марджори Бертеншоу не знала первой семьи Джека Корнока. Она познакомилась с ним, когда он уже развелся, женился вновь и перебрался на северный берег залива. Ни Джек Корнок, ни его вторая жена Грета не числились среди ее друзей.

— А Грета Корнок знает о приезде Сильвии?

— Мне это неизвестно. Я звоню ей отнюдь не каждый день.

— Иногда кажется, что каждый.

— В последнее время я действительно часто упоминаю ее имя, потому что она оказалась в затруднительном положении.

— А я думала, это Джек оказался в затруднительном положении.

— Конечно, им обоим тяжело. Хорошо бы тебе позвонить Грете.

— Мне хватает своих неприятностей.

Стоя перед зеркалом, Кейт Бертеншоу завязывал галстук, в нижней половине зеркала отражалось лицо его жены. Кейту исполнилось шестьдесят пять, сухощавый, стройный, с длинным, надменно вздернутым подбородком и чуть презрительно изогнутыми губами, он говорил спокойно и негромко:

— Я занимаюсь делами женщины, которая покупает дом в восточном пригороде. Агент по продаже — Стюарт Корнок. Во время деловых переговоров я как-то позвонил ему, и Стюарт сказал, что его сестра возвращается в Сидней.

Грета Корнок поговорила по телефону с сыном Гарри и позвонила старшей дочери Розамонде. Рядом с телефоном лежал блокнот, в ожидании ответа Грета рисовала кубики. В трубке раздавались бесконечные гудки. Грета нажала на рычаг, набрала номер младшей дочери, Гермионы, и снова принялась рисовать маленькие аккуратные кубики. Гермиона была дома.

— Гермиона, — сказала Грета, — мне только что звонил Гарри. — Она заговорила громче, потому что услышала в трубке шум проходящего поезда. — Он вчера встретил на улице Стюарта.

— На улице Стюарта? — думая о чем-то своем, повысила голос Гермиона. — Имоджин, — крикнула она, — сейчас же отпусти! Секунду, мама!

Гермиона положила трубку, высвободила свои джинсы из цепкой детской ручонки, переступила через Имоджин и закрыла балконную дверь. Месяц назад они со Стивеном продали дом и пока снимали квартиру на втором этаже рядом с Северной железной дорогой. Гермиона дала малышке сухарик и снова взяла телефонную трубку.

— Да, так ты говорила про Стюарта Корнока? Стюарт обещал подыскать нам дом, но пока не подыскал. Имоджин уже пытается вставать.

— Вы все рано начинали стоять и ходить. Стюарт сказал Гарри, что Сильвия возвращается домой.

— Да? — Гермиона явно заинтересовалась. — Когда?

— В следующую среду.

— Хотела бы я знать зачем.

— А почему бы нет?

— Хотя бы потому… Я считала, что она обосновалась в Европе насовсем, освоилась, прижилась… погоди, ты думаешь, она возвращается из-за папы?

Грета заштриховывала кубик.

— Понятия не имею.

— Ты слышала о ней что-нибудь в последнее время?

— С тех пор как заболел папа, ничего. Удивлялась, когда у меня было время удивляться.

— Что Стюарт сказал Гарри?

— Сказал, что она позвонила, сообщила номер рейса и попросила снять квартиру, больше ничего.

— Мама, скажи, пожалуйста, как папа?

Оба сына Греты называли ее мужа Джек, иногда Грозный Командир, но Розамонда и Гермиона продолжали называть его папой, как привыкли с детства.

— Без перемен, Гермиона, — ответила Грета.

— Просто ужасно. Ох эта кошка!..

— До свидания, родная.

Грета положила трубку и вышла, зацепившись наброшенной на плечи кофтой за дверь. Высокое крыльцо под крышей, затенявшей холл, выходило в сад со стороны улицы. По заросшим травой обочинам Орландо Роуд передвигались без машин только школьники, слуги из соседних домов и любители бега трусцой. В уголке сада мужчина, стоя на коленях, высаживал на клумбу Гретины любимые цветы.

— Сидди! — тихонько, с неподдельной теплотой окликнула его Грета.

Сидди поднялся и торопливо заковылял к крыльцу, в каждом его движении чувствовалось желание успокоить и утешить. На вид ему было лет пятьдесят, родился он на северо-западе Австралии, там же, где Джек Корнок, который более тридцати лет назад взял его в свой бар. У Сидди были покатые плечи, неестественно узкая голова и красные щеки. Его полосатая рабочая рубашка и толстые шерстяные брюки на подтяжках источали кислый запах немытого тела, чувствовавшийся даже в его двухкомнатном домишке в Бруклине на Хоксбери-Ривер. К нижней губе Сидди прилипла наполовину выкуренная папироса.

— Сидди, обойди дом и взгляни, как он там, хорошо?

Сидди кивнул и поплелся за дом, а Грета вернулась к телефону и снова набрала номер Розамонды. Розамонда и ее муж Тед Китчинг, самые богатые в большой семье Греты, жили на южном берегу залива в Пойнт Пайпере. Из всех детей только Розамонда походила на мать: у нее были голубые проницательные глаза и светлые волосы. Разговаривая с Гретой, она разглядывала японский контейнеровоз, приставший к берегу, и сначала не очень вслушивалась в слова матери.

— Сильвия? Чудесно. Она написала?

— Нет. Гарри встретил на улице Стюарта.

— Я тоже его часто встречаю. Однажды я видела у него в машине Мин.

Розамонда называла свою сестру Мин или Минни.

— Сколько времени прошло с отъезда Сильвии? Подожди-ка, ей было девятнадцать, мне сейчас тридцать семь, а она на два года старше меня. Боже правый! Двадцать лет!

— Стюарт, наверное, написал ей про Джека.

— Двадцать лет! Да, я так и думала. Неужели… она приезжает из-за отца?

— Этого я, разумеется, не знаю.

— Она даже никогда ему не писала.

— Она писала мне. Ты знаешь, как отец относится к письмам. Я им рассказывала друг о друге.

— Но ведь ты не писала ей про инсульт, ты только что сказала, что ей написал Стюарт.

— Это я предоставила ему. У меня и без того хватает забот.

— Еще бы! Но послушай, — сказала Розамонда, вздернув подбородок, — я просто не представляю, откуда она взяла деньги на дорогу.

— Я тоже.

— Папа обрадовался?

— Я только собираюсь ему сказать.

— Как он, мама?

— Без перемен, Рози. Сидди теперь будет ночевать в комнате над гаражом, я попросила его.

— Гай, по-моему, вполне мог бы тебе помочь.

— Гай снова исчез.

— Когда?

— Вчера.

Два тупоносых черных буксирчика спешили к контейнеровозу. Розамонда села в кресло.

— Мама, я хочу что-то у тебя спросить.

— Да? — В голосе Греты звучало предостережение.

— Про папино завещание.

В трубке было слышно, как Грета задержала дыхание и по капле выпускала воздух с каждым произносимым словом.

— Ты… спрашиваешь… уже… восьмой… раз…

— Не говори так. — Розамонда по-прежнему не спускала глаз с буксиров, но на ее лице появилась едва заметная улыбка. — Я беспокоюсь о тебе.

— …и уже восьмой раз я повторяю, что если папа умрет раньше меня…

— Мама, ему семьдесят шесть лет!

— …если папа умрет, дом — мой. Как мальчики, Розамонда?

— Я знаю, что дом твой, но как ты будешь его содержать? И не только после смерти папы, а уже сейчас, сегодня. Пожалуйста, не уверяй меня, что папа продолжает давать тебе деньги.

— Ты должна понять, что это следствие его болезни.

— На этой неделе Кейт Бертеншоу приезжал к папе два раза.

— Довольно меня изводить. Папа имеет право видеться со своим адвокатом.

— Тед считает, что официальным поверенным папы следует стать тебе.

— Рози, если мне понадобится совет мужчины, у меня есть два сына.

— Ох, мама, перестань. Неужели, по-твоему, Гарри или Гай практичные люди? А Теду в этом не откажешь. Я знаю, он свинья, хам, но в практичности ему не откажешь.

Грета больше не скрывала усталости:

— Да, родная, согласна. Он это доказал. Но я буду поступать так, как считаю нужным. Я позвонила, чтобы сказать тебе о Сильвии, а не разговаривать о деньгах.

— Но я заговорила про деньги из-за Сильвии. В конце концов Сильвия — его единственная дочь. Сильвия и Стюарт — его единственные родные дети!

— Розамонда…

— Я уверена, что Стюарту он не оставит ни гроша. Между ними вечно шла война, верно? Но Сильвия жила далеко, и папа вполне мог вообразить, что она ангел.

— Розамонда, я уже старая женщина.

— Интересно, когда ты успела постареть.

— Я старая женщина, — настойчиво повторила Грета, — и если мне достанется только дом, я справлюсь, мне этого хватит. А все мои дети устроены.

— Были устроены, — вставила Розамонда.

— О чем ты?

— Ты, конечно, видела утренние газеты.

— Да, видела. Но Тед годами твердил…

— На сей раз это правда. На сей раз серый волк настоящий, а не из песенки.

— Тед в самом деле теряет…

— В мгновение ока. Брр!

— В таком случае придется продать яхту.

— Придется.

— Знаешь, Рози, я думаю, ты скоро убедишься, что у Теда все в порядке. Тед из тех, у кого всегда все в порядке. Хотела бы я сказать то же и про Стивена и Гермиону. Они никогда не выберутся из этой квартиры. Стивен очень неудачно продал их дом в Болкхэм-Хиллзе.

— Не стоит ругать Стива, мама, Мин не терпелось переехать. Ее, впрочем, тоже не за что ругать, она такая, какая есть, обстоятельства сильнее ее.

— Я считаю, что человек в силах бороться с обстоятельствами.

— Не спорю, но если бог даровал Минни лицо богини, ему следовало поселить ее в мраморном дворце.

— Боже правый! В мраморном дворце! У них был вполне приличный дом. Все знали, что впереди трудные времена. И вдруг они заводят еще одного ребенка, пусть это даже Имоджин, — раздражение в голосе Греты мгновенно сменилось нежностью. — Ах, Рози, какая прелестная девочка.

Розамонда вдруг услышала прерывистое дыхание, почти шипение.

— Мама? — осторожно спросила она.

Трубка молчала. Сквозь зеркальное стекло большого окна Розамонда бросала тревожные взгляды на небо, на гавань, на северный берег.

— Мама, что случилось?

— Сама не знаю, — прозвучал сухой, бесцветный голос Греты.

— Это я виновата, — сказала Розамонда. — Не надо было заводить разговор про трудные времена, про Мин, про Стива. Но Мин и Стив вроде нас с Тедом, мама. Так или иначе они выпутаются. Я не хотела говорить про Теда, но ведь ты все равно прочла бы в газете. С Гарри сейчас все в порядке, он уже не тоскует о Маргарет. А с Гаем… с Гаем ничего не поделаешь, огорчайся не огорчайся, этим ведь не поможешь, верно? Ушел вчера, ты сказала?

— Да, вчера. Выиграл деньги… в карты или на скачках, не знаю.

— Через неделю вернется. Вот увидишь.

— Я не хочу, чтобы он возвращался. Пора мне освобождаться от старых привычек. Освобождаться от пут.

Голос Греты постепенно обретал звучность.

— Как мальчики, Розамонда?

— Как раз явились. Привет, мои дорогие.

Розамонда внимательно оглядела сыновей с ног до головы.

Шестнадцатилетний Метью и пятнадцатилетний Доминик были удивительно похожи друг на друга.

— Они надели летние шляпы.

— Передай им от меня самый сердечный привет, — с нежностью сказала Грета.

— Бабушка передает вам сердечный привет, — крикнула Розамонда в спину сыновьям. — Они тоже передают тебе привет, — сказала она в трубку. — Отправились набивать животы, поросята этакие, а потом выкурят по сигарете с марихуаной, вернее, «подышат», кажется, так это теперь называется.

— Неужели они в самом деле курят марихуану? — почти шепотом спросила Грета.

— Я знаю только одно: так пишут в газетах.

— А я знаю, что ты шутишь, — сказала Грета с возмущением, хотя и не очень уверенно.

Грета положила трубку и встала. Хотя ей уже исполнилось шестьдесят лет, дочери часто говорили, притворно вздыхая от зависти, что она сохранила прекрасное здоровье и цветущий вид. Пышные золотистые волосы поседели, но чуть раскосые глаза все еще поражали яркой голубизной, и одежда не скрывала гибкости стана. Пересекая холл, Грета что-то сердито бормотала. В последнее время ее губы часто шевелились, будто она с негодованием произносила про себя какой-то нескончаемый монолог. Она ходила быстро и обычно не смотрела по сторонам. Грета поправила ногой ковер и вошла в столовую, отделенную от холла широкой аркой. Идя мимо длинного полированного стола, она все-таки искоса взглянула на него. Восемь стульев по сторонам стола и еще несколько у стен только подчеркивали его ненужность: эта комната давным-давно превратилась в прибежище детей, считавших ее своей, когда они были маленькими, и когда подросли — тоже.

С тех пор как Грета переступила порог этого дома, она ни разу не позволила себе такой вольности, как брюки, даже когда их носили все, и ни разу не доставила себе удовольствия походить летом с голыми ногами. Сейчас, весной, она была одета с обычной строгостью: простое хлопчатобумажное платье и туфли на каучуковой подошве с низкими каблуками.

Столовая соединялась с большой светлой кухней. Здесь, в кухне, окна выходили на запад, но маркизы еще не натянули, и когда Грета прижалась лбом к стеклу, весеннее солнце высветило морщинки на истонченной синеватой коже, несколько поврежденных капилляров в глазах и две вертикальные дорожки по углам рта. Под удлиненной недоброй верхней губой нижняя казалась чуть коротковатой.

В саду за домом газон был оставлен только около кухонной двери, все остальное пространство занимали деревья и высокий кустарник, скрывавший ограду. Под сливовым деревом, усыпанным нежно-розовыми, почти белыми цветами, Джек Корнок сидел в кресле на колесах на том месте, где час назад его оставили Грета и Сидди. Слегка раздвинутые ноги Джека лежали горизонтально, носок одного башмака чуть отклонился в сторону, а сами башмаки, начищенные до блеска, были щедро обрызганы солнцем. На Джеке Корноке был костюм в тонкую полоску с застегнутым на все пуговицы двубортным пиджаком и жесткая фетровая шляпа, щегольски надвинутая на один глаз. Джек Корнок никогда не выбрасывал одежду, а так как в юности и в зрелом возрасте он стремился быть образцом элегантности и одевался, следуя капризам вечно изменчивой моды, к старости его шкафы ломились от костюмов, шляп и обуви, приобретенных за долгую жизнь. Когда Джек женился на Грете, она раскритиковала почти весь его гардероб, чем нанесла его самоуверенности такой чувствительный удар, что он со злости отказался от своих любимых вещей, убрал их с глаз долой и обзавелся новыми. Но после короткой, оставшейся неразгаданной болезни (за два месяца до инсульта) он вновь пристрастился к одежде, от которой Грета убедила его отказаться. Каждое утро между первой болезнью и инсультом он одевался с нарочитой тщательностью, придирчиво разглядывая себя в зеркале, примеривал «шикарные» костюмы времен послевоенного бума и, наконец, будто невзначай появлялся перед Гретой в пиджаке с непомерно широкими плечами, с широким шелковым галстуком и в жесткой фетровой шляпе. «Мама, он не помешался на экономии?» — спросила однажды Гермиона, но Грета с полным самообладанием мрачно ответила, что экономия здесь ни при чем. Когда Джек после инсульта вернулся из больницы домой, все решили, что теперь он наконец откажется от своих любимых костюмов, однако сперва с помощью яростных исковерканных слов, а затем не менее яростных взглядов и взмахов здоровой руки он решительно отверг более удобную одежду последних лет. «Как он перенесет январскую жару?» — спрашивала Гермиона у сестры, Розамонда в ответ лишь недоуменно поджимала губы и всем своим видом показывала, что не уверена, доживет ли Джек до январской жары.

Грета заложила руки за спину, прошла по траве между деревьями и остановилась около кресла мужа. Хотя он не мог встать без посторонней помощи, около его здоровой руки всегда стояла палка. Джек казался все таким же большим, но похудел, и пиджак с широкими подложенными плечами висел на нем как на вешалке. Толстые губы, как всегда сухие, растрескавшиеся, так побледнели, что стали почти неразличимы. Красновато-коричневые глаза прятались за стеклами очков в массивной оправе и пристально, не меняя выражения, следили за каждым движением Греты.

Она спросила, не нужно ли ему чего-нибудь. Заботливо наклонив голову, Грета предлагала мужу чай, воду, сок, суп, спрашивала, не позвать ли Сидди. Обычно Джек выражал согласие кивком головы или поднимал вверх большой палец, но сейчас, хотя он внимательно вслушивался в слова Греты и не сводил с нее глаз, ответить не пожелал. Грета немного подождала, с улыбкой подошла поближе и сняла с его темного костюма несколько розовых лепестков сливы.

— Сильвия возвращается домой, — сказала она.

Выражение лица Джека не изменилось.

— Я ведь знаю, что ты меня слышишь, Джек.

Грета встала с другой стороны. Алфавит, напечатанный на плотном картоне, красная ручка, словарь и «Сидней морнинг геральд», сложенный вчетверо, валялись на траве. Упасть сами они не могли. Врачи утверждали, что Джеку повезло: болезнь отняла у него обе ноги и полностью парализовала одну руку, но с помощью другой, здоровой руки он расписывался и сообщал, что ему нужно, указывая соответствующие буквы в алфавите или слова в словаре. Однако молчание его было нерушимо: он не мог или не хотел произнести ни слова.

Заметка о делах компаний, принадлежащих Теду Китчингу, на газетной странице, обращенной кверху (где Грета не могла ее не увидеть), была обведена неуклюжим красным кружком. Грета положила упавшие вещи и газету на столик, но не взглянула на мужа.

— Сильвия приезжает в среду. Я попрошу ее прийти как можно скорее. А если ты снова захочешь увидеть Кейта Бертеншоу, пожалуйста, не проси Сидди звонить ему. Я позвоню сама. Я приглашу его, как только ты этого захочешь.

Уже повернувшись, чтобы уйти, Грета сказала негромко, но с угрозой:

— Что же касается других твоих желаний… Я буду сопротивляться, Джек. Я буду сопротивляться.

Она бросила кофту на садовый стул и взяла грабли. На лужайке уже высилось несколько кучек мусора, и Грета принялась сгребать их вместе. В соседних садах росло много кустов и деревьев, и разноголосые крики птиц сливались в громкий неумолчный хор, будто над садами раскинулся звучащий шатер. Грета вдруг резко подняла голову и увидела, что Джек не сводит с нее торжествующих глаз. Она решительно повернулась к мужу спиной и молча продолжала свою работу, часто двигаясь совсем не туда, куда нужно, только бы не смотреть ему в лицо. Грета сгребла весь мусор в одну большую кучу около детских качелей и аккуратно передвинула ее прямо к силосной яме. Но она не прикоснулась к осыпавшимся лепесткам сливы, как никогда не сгребала летом цветы джакаранды, красиво оттенявшие розовато-лиловые ветви обронившего их дерева.

Японский контейнеровоз медленно двигался по заливу, один буксир тащил его за нос, другой сопровождал. Розамонда разглядывала контейнеровоз и разговаривала по телефону с Гермионой.

— У нее все такое же круглое лицо и голова в кудряшках. И она все такая же худая, а живота совсем нет, мне на зависть.

— У Стюарта тоже нет, — сказала Гермиона. — Он, кстати, показал мне несколько домов, но все слишком дорогие.

— На таких женщинах любая одежда имеет вид. Я все-таки сяду на диету. Сильвия, правда, перестала заботиться об одежде.

— Раньше она просто с ума сходила из-за тряпок.

— Мы все сходили с ума.

— Но не так, как она. Молли, наверное, знает, что Сильвия возвращается.

Молли, с некоторых пор Молли Фиддис, была первой женой Джека Корнока, с которой он развелся, уличив ее в супружеской неверности, когда захотел во что бы то ни стало жениться на Грете. Дети Греты никогда не видели Молли, но она стала для них легендарной личностью после того, как Гарри, просматривая газеты в читальном зале публичной библиотеки, наткнулся на сообщение о бракоразводном процессе супругов Корнок. Дети Греты пользовались газетными заголовками того времени как им одним понятными шутками. «Деньги припрятаны в сиденье автомашины!» — выкрикивали они друг другу, а потом переходили на шепот, соответствующий в их игре мелкому шрифту, и добавляли: «Заявила оставленная жена».

— Стюарт наверняка скажет Молли, — проговорила Розамонда, не спуская глаз с японского корабля.

— Мама, по-моему, думает, что Сильвия приезжает из-за папы.

— Наверное, она права. Смешно предполагать, что люди не беспокоятся о наследстве.

— Да? А ты беспокоишься о наследстве, Рози?

— Лично я — нет. Если бы я нуждалась в деньгах, тогда другое дело.

— Это правда, про Теда?

— Что именно?

— То, что написано в газетах. Я не верю, что это правда.

— Не знаю, Мин. Тед не намерен принимать все это всерьез. И я тоже.

— Во всяком случае, пока, — сказала Гермиона.

— Это верно: пока. А ты беспокоишься о наследстве, Мин?

— О папином? Конечно нет. Все останется маме.

— Так считалось до инсульта. Вернее, до первой папиной болезни. Помнишь, он тогда не захотел пригласить врача? С этого все началось.

— Его настроение — проявление болезни.

— За последние несколько дней Кейт Бертеншоу уже дважды приезжал к папе.

Гермиона помолчала. Потом сказала:

— Папа не может оставить маме только дом. Это незаконно.

— Даже если он оставит все остальное своим родным детям? Или одному из них?

Гермиона снова помолчала, а потом решительно заявила:

— Не знаю.

— Тэд считает, что после папы останется около трехсот тысяч. Не говоря про незаконные доходы.

— Ох, — проворчала Гермиона, — вечно ты твердишь про незаконные доходы.

— «Деньги припрятаны в сиденье автомашины!»

Но на этот раз Гермиона не рассмеялась знакомой шутке.

Тогда Розамонда решила, что хватит играть в прятки:

— Маме нужно посоветоваться с адвокатом не только из-за папиного завещания, Мин.

— Мне пора, — тут же прервала ее Гермиона. — Я еще не начинала готовить обед.

— Маме нужно посоветоваться, где брать деньги на жизнь.

— Что? — рассеянно откликнулась Гермиона. — Папа по-прежнему не дает ей ни копейки?

— Тед считает, что мама должна стать официальным поверенным папы, я ей сказала, но она что-то пробормотала, и все.

— Мама объяснила тебе, что она уже старая женщина? — рассмеялась Гермиона.

— Да, и это тоже. И что-то о своем праве поступать, как она считает нужным. Мама страшно измучена.

— Мы все это знаем, — ответила Гермиона.

— И все-таки мало ей помогаем.

На этот раз молчание продолжалось так долго, будто их разъединили. Но наконец Гермиона снова заговорила:

— Ты права. Помогаем мало.

— Потому что мама не подпускает к себе. И раньше не подпускала. И мы о ней забываем.

— Надо стараться не забывать. В последнее время мама чуть-чуть оттаяла. Знаешь, что она сегодня сказала? «Пора мне освобождаться от старых привычек, освобождаться от пут». От пут! Гай снова ушел из дому, ты слышала?

— Может быть, ему лучше уйти совсем? Тридцать один год все-таки.

— В том-то и беда, что уйти совсем он не хочет.

— А маму это страшно удручает…

— Знаешь, тут я с тобой не согласна, — сказала Розамонда. — «Удручает» — неподходящее слово.

Разговор снова прервался.

— Я не была у мамы уже три недели, — проговорила наконец Гермиона. — Больше, наверное. Надо непременно заехать.

— И мне тоже.

— Но почему она всегда встречает нас в штыки? Почему она всегда нами недовольна, почему терпеть не может наших мужей? Маргарет она тоже терпеть не могла, пока они с Гарри не развелись.

— Родилась главнокомандующим. Правда, в последнее время командует уже только по привычке, тебе не кажется?

— Нет, не кажется. Слышала бы ты, как она сегодня разговаривала со мной по телефону…

— Бери пример с меня, Мин. Смейся или не обращай внимания.

— У меня не такой ангельский характер…

— Я не говорю, что…

— … как у тебя, по словам мамы. Прости, Рози. Звонят в дверь. До свидания.

Гермиона положила трубку и подошла к двери гостиной.

— Эмма, — с раздражением крикнула она, — посади Имоджин в манеж, иди сюда и почисти овощи. Джейсон, я, кажется, сказала, чтобы ты прекратил. Выброси сейчас же!

— Почему только я должна заниматься обедом, — обиделась Эмма, — пусть Джэз тоже помогает.

— Прекрасно. Джейсон, иди-ка сюда. Проверни мясо.

Эмма и Джейсон встали рядом с матерью у кухонного стола — все трое в одинаковых синих джинсах, в хлопчатобумажных майках — и принялись чистить, резать и провертывать мясо. Эмме исполнилось двенадцать лет, Джейсону тринадцать. Когда дети Гермионы и дети Розамонды, одинаково темноволосые и стройные, бывали вместе, их часто принимали за родных братьев и сестер. Гермиона тоже была смуглой и черноволосой. Высокая, крупная, она в свои тридцать пять лет сохранила совершенно гладкое, хотя и чуточку поблекшее лицо, высокую, полную грудь и горделиво изогнутую шею. По спине у нее вилась толстая коса, перехваченная на конце резинкой. У Греты не осталось ни одной фотографии покойного мужа, но Гарри, единственный из ее детей, кто хорошо помнил отца, говорил, что достаточно взглянуть на Гермиону и на пятерых внуков Греты, чтобы понять, каким удивительно красивым человеком был Хью Полглейз.

Когда позвонила Розамонда, Гарри стоял в кухне. Одной рукой он держал трубку, другой переворачивал мясо, которое жарил на решетке.

— Я просил Стюарта поговорить с Джеком, — сказал он. — И сам тоже говорил. Но Джек недосягаем. Молчит, и все. Вдвойне недосягаем из-за болезни. Я предлагал маме взять деньги у меня, пока она в таком положении. Ты тоже предлагала. Что еще можно сделать?

— Я пытаюсь что-нибудь придумать, — ответила Розамонда.

Розамонда тоже помнила отца, помнила, как он умер, как все они жили после его смерти, и это придавало особый оттенок ее разговору с Гарри. Розамонда говорила с ним более спокойно, более трезво, более сосредоточенно, будто годы, когда они с Гарри помогали матери присматривать за двумя младшими детьми, наложили на их отношения особый неизгладимый отпечаток.

— Может быть, Сильвия попробует с ним поговорить, — сказала Розамонда, помолчав.

— А как к этому отнесется мама?

— Но кто-то же должен вмешаться.

— Во всяком случае, не я. Если только она сама меня не попросит. Сильвия приезжает одна, ты не слышала?

— Кажется, да, — с изумлением ответила Розамонда.

— Она не всегда путешествует в одиночестве. Когда мы с Маргарет были в Лондоне, она собиралась в Испанию с каким-то типом. Моложе ее лет на восемь. Мясо уже готово.

— Почему ты ешь так рано?

— Очередное заседание, в прошлый раз я сделал кое-какие записи, хочу их проглядеть.

— В таком случае я тебя отпускаю. — Розамонда положила трубку, забралась с ногами на сиденье и откинула голову на спинку кресла.

Розамонда все еще сидела в кресле и смотрела, как постепенно темнеет вода, когда в комнату вошел ее муж. Она не обернулась. Тед перегнулся через спинку кресла и поцеловал ее в губы. Она встала и протянула к нему руки. В последнее время Розамонда перестала интересоваться одеждой, она встретила Теда в том же длинном хлопчатобумажном платье с накинутой на плечи шалью, в каком проводила его утром. Они обнялись, обменявшись несколькими быстрыми горячими поцелуями.

Теда и Розамонду считали одной из немногих любящих пар, и эта репутация, казалось, защищала и поддерживала их любовь. Розамонда хранила верность Теду, кроме единственного эпизода в первые годы их супружеской жизни, но и Тед не заводил романов в Сиднее, а когда уезжал из города, имел дело только с первоклассными профессионалками.

— Сброшу сейчас эту чертову сбрую, и мы с тобой выпьем.

Тед говорил быстро и отрывисто, как всегда, когда уставал.

Он возглавлял несколько компаний, часть которых была зарегистрирована в безвестных городишках где-то далеко от Сиднея. В жестком, придирчивом следовании моде костюм Теда не уступал костюмам Джека Корнока. По сравнению с одеждой мужа платья Розамонды казались изделиями прошлого века. Поработав перед замужеством в какой-то конторе, переполненной (по ее словам) грохочущими пишущими машинками, Розамонда с облегчением вернулась к традиционному образу жизни, позабытому современными женщинами. Она развязывала галстук Теда и не отпускала его от себя.

— Мама звонила. Я сказала ей, какой ты скверный человек.

— Сказала так сказала. У тебя шаль упала.

— И грубиян. Да-да! И что у тебя скоро не будет ни гроша.

— Отпусти меня, дорогая. Я хочу выпить.

— Совсем скоро не будет ни гроша — вот что я сказала.

— Умница.

— Поэтому мальчикам придется оставить школу, а нам — этот дом. И хорошо еще, если мне не придется искать работу.

— Все равно не найдешь.

— Это пророчество?

— Вряд ли.

— Тогда я перестану заниматься домом. Пусть все зарастет грязью.

— С тебя станется. Давай поднимемся наверх, ты будешь болтать, а я скину эту сбрую.

Розамонда поднялась в спальню вслед за Тедом.

— И все-таки, Тед, сейчас или потом, нам нужно поговорить серьезно.

— Ты совершенно права. Потом. Как наш Грозный Командир, что сказала Грета?

— Без перемен. Кейт Бертеншоу действительно приезжал к нему дважды за эти дни.

— Старый черт явно что-то затевает.

— Сильвия возвращается домой.

— Кто это — Сильвия?

— Мы были у нее в Лондоне.

— Да, да, да, — Тед швырнул на кровать пиджак и вслед за ним галстук. — Худющая. Кудряшки на голове и маленькие острые груди. Без конца улыбается. Помню.

— Завидую Рози, — сказала Гермиона. — Она не знает душевных мук. Так, конечно, гораздо легче.

— Ты мне еще дороже из-за того, что тебя постоянно что-то мучает, — возразил Стивен.

Гермиона сдвинула брови.

— Постоянно что-то мучает?

Стивен держал на руках Имоджин. Он наклонился и поцеловал ее в щечку.

— За то, что тебе все легко и все трудно, — сказал он.

Стивен только что вернулся с работы. Как и Тед Китчинг, он одевался в соответствии со вкусами своих клиентов, но в отличие от Теда ему не приходилось себя насиловать. Стивен работал советником по делам молодежи в одном из правительственных учреждений, поэтому на нем были синие джинсы и хлопчатобумажная рубашка, дешевый легкий пиджак он только что снял. Тело его дышало здоровьем; всегда опрятный, подтянутый, он держался спокойно и приветливо, но его мягкость была, видимо, сознательно выработанной манерой поведения. Стивен познакомился с Гермионой на демонстрации против атомной бомбы, а в шестидесятые годы вместе со многими другими протестовал против присутствия австралийских войск во Вьетнаме. Недавно он сбрил бороду — поступок, вызвавший неодобрение Гарри Полглейза, заявившего, что растительность на лице Стивена помогала следить за изменениями его политических взглядов: во время войны во Вьетнаме у Стивена была борода пророка, потом она постепенно уменьшалась и, наконец, стала походить на бородку английского короля Георга V. Родился Стивен в Новой Зеландии, в семье англиканского священника. Чисто выбритой щекой Стивен коснулся нежной щечки своей маленькой дочери, поцеловал ее еще раз и посадил на пол.

— Посмотри, что лежит у меня в заднем левом кармане, — сказал он жене.

Гермиона вытащила из кармана его джинсов матово-розовую ленту.

— Увидел, какого цвета эта лента, и вспомнил про твою косу, — сказал Стивен. — Повернись.

Гермиона встала к нему спиной. Стивен распустил ее косу и стал вплетать в нее ленту.

— Сильвия возвращается домой, — радостно сообщила ему Гермиона.

— Дочь Джека?

— Да. Помнишь, мы никак не могли с ней встретиться, хотя целый год провели в Европе.

— Хорошо, что она возвращается. Я видел сегодня Теда, когда бегал. Но не остановился. Может, надо было остановиться. Вот уж кому я не завидую, так это бедняге Теду, будь он неладен.

Гермиона насмешливо улыбнулась, и Стивен, будто заметив ее усмешку, сказал не без злости:

— На этот раз он не выкрутится.

— Тед считает, что мама должна стать официальным поверенным папы, — лениво проговорила Гермиона.

— Советы Теда не всегда оказываются такими мудрыми, как кажется.

— А ты не думаешь, что маме следует это сделать?

— Необязательно, дорогая. Инсульт сам по себе не является основанием для того, чтобы считать человека неспособным отвечать за свои поступки.

— Конечно, но видишь ли, папа по-прежнему не дает маме ни копейки.

Стивен старательно расправлял петли розового банта.

— Я понимаю, в каком трудном положении оказалась Грета, но нельзя забывать, что капризы Джека говорят главным образом о его физическом состоянии.

2

В одной руке Стюарт Корнок держал чемодан Сильвии, другой повернул ключ в замке и распахнул перед сестрой дверь квартиры. В золотисто-коричневых, слегка навыкате глазах Сильвии сквозили усталость и безразличие, но губы сами собой растягивались в улыбке. Некоторые говорили, что Сильвия улыбается слишком часто, другие объясняли, что эта защитная реакция выработалась у нее, когда она начала работать гидом в туристских автобусах. Но Сильвия уже давно не работала гидом.

Стюарт поднял жалюзи.

— Мэри обычно не сдает квартиру, запирает и исчезает. Бродяга вроде тебя.

За окнами сквозь ветви платанов проглядывали вечнозеленые деревья парка, а за ними круглая массивная белая башня упиралась в небо, о котором Сильвия еще в аэропорту сказала, что оно сияет воистину туристской голубизной.

— Напрасно ты называешь меня бродягой. Вот как раз то место, где я давно хотела оказаться.

— Мечты иногда сбываются.

— Надеюсь, ты не про меня?

Вопрос Сильвии показался Стюарту настолько нелепым, что он не удостоил ее ответом. На столике рядом с диваном стоял телефон. Стюарт взял ручку, блокнот и отчетливо написал номер.

— Мамин телефон, Сил. На всякий случай.

— У меня есть.

— Ну и прекрасно, я выйду и принесу чего-нибудь поесть, а ты пока позвони, самое время.

Стюарт простодушно считал, что каждое его указание будет тут же выполнено, а Сильвия слишком устала, чтобы сопротивляться, поэтому она села на край дивана и, как только Стюарт закрыл за собой дверь, набрала номер матери.

С двенадцати лет каждое письмо матери, каждый разговор с ней давались Сильвии с мучительным трудом. Услышав длинные гудки, она вздохнула с облегчением и представила себе, как будет извиняться перед Стюартом: «Позвоню попозже… после ланча… сначала кофе… душ…», поэтому, когда трубка ожила, она в испуге тут же сделала ошибку:

— Миссис Корнок?

— Нет, — послышался негодующий голос, — это миссис Фиддис.

— Ой, мама, прости, пожалуйста, это я, Сильвия.

— Ах, это ты, Сил.

Мысль, что мать испытывает те же муки, разговаривая с ней, никогда не приносила Сильвии облегчения. С необычайным высокомерием Молли постоянно твердила: «Лично я писем не пишу», но ее пренебрежение, отсутствие хотя бы двух слов в поздравительных открытках и коротенькие бессодержательные письма Стюарта давно заставили Сильвию смириться с тем, что пропасть между ней и ее родными становится все глубже.

— Я только что приехала, — сказала она.

— Сидишь в аэропорту?

— Нет, дома. Стюарт снял мне квартиру. — Сильвия помолчала. — Во всяком случае, мам… — сказала она наконец и в ту же минуту услышала громкий голос матери:

— Во всяком случае, Сил, хорошо, что ты вернулась. Как летела?

— Слишком долго. Первый раз на этом огромном реактивном чудовище.

Подумать только.

Но Молли произнесла эти слова таким потухшим, безразличным голосом, что Сильвии стало не по себе. Она разнервничалась и, наклонившись вперед, спросила:

— А ты помнишь, я уплывала на пароходе? Потом добиралась на самолетах поменьше. Автобусами, поездами, снова пароходами.

Хотя Сильвия не услышала в ответ ни слова, она успокоилась и села поудобнее: она вспомнила, что во время любого разговора мать могла вдруг раздвинуть пластинки жалюзи и засмотреться на прохожего. Когда Сильвия ребенком звонила ей из Уарунги, то чуть не плача просила: «Ну, мама, перестань смотреть на улицу, ведь я с тобой разговариваю!» Но настал день, когда Сильвия голосом Греты сказала матери: «Прекрати, пожалуйста. Это просто неприлично».

Сильвия прикрыла трубку рукой, вздохнула и в ожидании ответа сама выглянула в окно. Когда она в апреле расставалась с Лондоном, из набухших почек только-только проклевывались зеленые листочки, а здесь, в Сиднее, она любовалась платанами, увешанными по-зимнему темными шариками плодов. В трубке послышался звук, тоже знакомый Сильвии с детства, — мать тревожно покашливала. Молли вспомнила, что держит телефонную трубку, и ей стало неловко.

— Что ты сказала, Сил?

— Ничего особенного. Как ты, мама?

Сильвия старалась говорить мягко, но в суетливом ответе матери слышались виноватые нотки:

— Я-то хорошо, что хорошо, то хорошо. Особенно если учесть… А как ты, Сил?

— Все прекрасно, мам.

— Приятно слышать. Что хорошо, то хорошо. Как собираешься проводить время, Сил?

Сильвия ждала этого вопроса и заранее приготовила ответ. Но Молли пришла в такое возбуждение, что не дала ей открыть рот:

— Странно, наверное, снова очутиться дома. Надеюсь, вся эта неразбериха со временем не очень тебя измотала.

— Не очень. Просто немного устала.

— Стюарт тоже легко переносит такие перелеты. А я бы просто умерла, я знаю, что умерла. Ни за что не соглашусь, пусть мне даже заплатят. И Кен тоже. Кен ни за что не согласится.

В трубке повисло молчание, ни Сильвия, ни Молли не знали, что сказать. Сильвия не ожидала, что окажется настолько беспомощной. Она знала, что разговаривать будет трудно, и все-таки не представляла, что онемеет, как в детстве. Мысленно она подбирала слова, пытаясь спросить мать о ее муже («Как поживает Кен?»), но Молли вдруг робко пробормотала:

— Стюарт случайно не у тебя, Сил?

— Только что вышел купить что-нибудь поесть.

— Заботливый, как всегда, правда?

Сильвия успела немного прийти в себя.

— Правда, — сказала она, — Стюарт — молодец.

— Ты, конечно, слышала про него?

Сильвия на мгновение смешалась, но тут же вспомнила: когда мама с явной неприязнью произносит «он», «его» или «она», речь идет о Джеке и Грете Корнок. Молли никогда не называла их по имени.

— Да, Стюарт рассказал мне, — ответила Сильвия.

— Я рада, Сил, что ты вернулась сразу, как узнала.

— Я узнала только сегодня, мама. Стюарт, конечно, написал мне. Он еще в аэропорту сказал, что написал. Но я не получила ни одного письма. А когда позвонила ему из Рима и предупредила, что возвращаюсь, он, естественно, решил, что письма дошли, и не обмолвился про отца ни словом, сказал лишь, что будет рад меня видеть.

— Подумать только.

Хотя Молли обычно произносила эти слова, чтобы выиграть время, звучали они всегда по-разному, на сей раз подозрительно.

— Мне вечно не везет с письмами, — терпеливо продолжала Сильвия. — С римской почтой творится что-то невообразимое. Мы со Стюартом распутали этот клубок только в машине, я только в машине узнала, что отец болен.

— Представляю, как ты удивилась, — осторожно заметила Молли.

— Конечно, я никак не ожидала…

— А как ты могла ожидать! Я сама поразилась, скажу я тебе. Подумать только, Сил. Огромный детина и рухнул, как подрубленное дерево!

Сколько уже раз упоминание о Джеке Корноке ломало лед и давало начало бурному потоку красноречия Молли! Сильвия почувствовала, что может теперь спокойно плыть по волнам и лишь время от времени бездумно вставлять ничего не значащие замечания.

— Рухнул как дерево! Тут каждый задумается, разве нет?

— Конечно, мама.

— Нам не дано знать, когда пробьет наш час.

— Не дано.

— Его ненаглядной придется теперь поуняться.

— Вероятно.

— Да, да, теперь она узнает, почем фунт лиха.

— Наверное.

— Человеческий мозг, Сил! Подумай, что такое человеческий мозг. Стюарт сказал тебе, что он не может толком произнести ни слова, а ругаться может. Ругается и ругается, как заводной. Стюарт сказал тебе?

— Нет.

— Спроси сама. У меня было предчувствие. Стюарт сказал тебе, что у меня было предчувствие?

— Нет.

— Ты не поверишь, Сил. За ночь до этого мне приснилось, что он падает. Падает с лестницы, и вот пожалуйста, упал. Удар случился, как раз когда я проснулась. А я уже все знала. «Он пропал», — сказала я себе. Утром звонит Стюарт. Я ему слова сказать не дала. «Дорогой, — говорю я, — ничего мне не рассказывай. Он пропал». Спроси Стюарта.

— Его сейчас нет.

Бездумность изменила Сильвии. Глаза болели, она прикрыла их рукой. Сильвия слышала, как Молли, запыхавшись, продирается сквозь чащу сердитых ахов и охов. Поверив в одну из своих выдумок, Молли всегда с трудом возвращалась к начатому разговору. Когда ей наконец это удалось, в голосе ее вновь зазвучала обида.

— Все ведь знают, что сны не сбываются точь-в-точь.

С простодушием ребенка Сильвия поспешила на помощь матери:

— Конечно нет.

— Он и не думал падать с лестницы, если на то пошло, но что приснилось, то приснилось.

— Тебе в самом деле приснился очень интересный сон.

Молли любила, когда ей поддакивают.

— В жизни происходит столько непонятного, Сил.

— Да, мама.

— Прости, Сил, я хочу спросить тебя напрямик: зачем ты вернулась, если не…?

— Знаешь, мама… большинство возвращаются, одни раньше, другие позже.

— Само собой, — охотно согласилась Молли.

Сильвия услышала поворот ключа в замке и с облегчением посмотрела на дверь.

— Ой, мама! Стюарт пришел.

— Вот и хорошо, спроси про мой сон, смотри не забудь.

Стюарт вошел с картонной коробкой, набитой едой, и закрыл за собой дверь. Сильвия успокоилась и заговорила более оживленно:

— Когда я тебя увижу, мама?

— Ну… скажи сама.

— Завтра?

Одобрительно кивая, Стюарт понес картонку в кухню.

— Завтра мне вполне подходит, — мужественно согласилась Молли.

— В котором часу?

— Мне подходит любое время.

— Половина третьего?

— Прекрасно! Очень хорошо, замечательно. Поболтаем, выпьем по чашке чая. Я хочу сказать Стюарту пару слов, если ты не возражаешь.

— Конечно. Он уже здесь, протягивает руку.

Стюарт, заранее улыбаясь, взял трубку.

— Здравствуй, старушка. Ну что теперь скажешь? Твоя дочь снова дома, верно я говорю? Представляю, как вы завтра почешете язычки.

Проходя в кухню, Сильвия слышала доносившиеся из трубки раскаты хохота, который еще ребенком называла мамин «мужской» смех, потому что так мама смеялась только с мужчинами. Молли пронзительно взвизгнула, потом расхохоталась, и Сильвия мысленно снова увидела сорокалетнюю Молли. В черном платье, увешанная побрякушками, в туфельках на высоких каблуках, Молли стоит, опираясь на одну ногу, отставив другую в сторону. В одной руке она держит стакан пива, а другой хлопает себя по груди, показывая, что не в силах совладать со смехом. Выкладывая из коробки еду, Сильвия прислушивалась к словам Стюарта, пытаясь уловить в его голосе напряженность или фальшь. Безуспешно. Громогласные добродушные шуточки Стюарта звучали совершенно естественно, он откровенно радовался каждому своему слову. Сравнение с ее собственным разговором — вымученным, холодным, безучастным — привело Сильвию в уныние. Но в глубине памяти где-то далеко-далеко вспыхивали видения ее детства: над чем-то они хихикали вместе с матерью, секретничали, ходили по магазинам, держась за руки. Сильвия положила фрукты в вазу и понесла в комнату.

— Понимаю, — говорил Стюарт. — Прости, старушка, я не смогу ее подвезти. Но ты ведь знаешь, как это делается: выходишь на улицу и держишь кошелек наготове. — Стюарт повесил трубку. — Вот так, — сказал он. — Рада до смерти. — Стюарт сам был рад до смерти. — Мать просто счастлива, что ты вернулась, Сил. Выглядишь ты сейчас получше. А как себя чувствуешь?

Сильвии хотелось сказать: «Как расстроенный рояль. Никак не могу попасть в тон маме». Но едва заходил разговор о Молли, как она не могла попасть в тон Стюарту. Стюарт был старше Сильвии на восемь лет, во время развода родителей Сильвии, маленькой девочке, казалось, что отец и мать раздирают ее на части, а Стюарт, уже взрослый молодой человек, яростно и неколебимо отстаивал интересы матери. Слепую любовь Стюарта, его верность и преданность Молли Сильвия воспринимала как укор.

— Не в своей тарелке, — ответила она.

— Его не поймешь. Кажется, он начисто забыл, как что пишется. А он ничего не забыл.

Сильвия вспомнила: отец писал «пличо» вместо «плечо», но это воспоминание относилось ко временам ее юности. Джек Корнок, как и Молли, никогда не писал писем, правда, его послания, составленные Гретой, сохраняли свойственный ему добродушно-шутливый тон, а жены Гретиного поколения обычно писали письма и за себя, и за мужей, поэтому отсутствие писем от отца ранило Сильвию не так больно.

— По словам мамы, ругается он без малейших затруднений, — сказала Сильвия.

— Неправда. Просто ругательства он и раньше выговаривал правильно, а другие слова нет. В один прекрасный день он замолчал, совсем. И я его не осуждаю. Сама подумай: хочешь сказать «дверь», а получается «зверь». Унизительно. Врачи считают, что это второй инсульт, я говорил тебе?

Брови Стюарта вопросительно поднялись, три глубокие борозды на лбу повторили изгиб бровей. Сильвия покачала головой.

— Да, второй. Он заболел в апреле, врачи предполагают, что тогда, в апреле, он перенес микроинсульт. Отец говорил, что у него вспышка туберкулеза. На самом деле он знал.

В мрачном голосе Стюарта Сильвия слышала одобрение, почти восхищение отцом и понимала, что это отголоски давнего горького опыта, когда при каждой стычке с отцом Стюарт терял голову от ярости.

— Почему ты так думаешь? — спросила она.

— Потому что тогда он снова стал мерзким брюзгой. Сама знаешь, когда у него все идет гладко, он сладенький, как патока. Сама знаешь. В такие времена он даже готов простить мне, что я родился слишком поздно и не успел погибнуть на войне, как бедняга Бруси. Но стоит ему почуять, что впереди ухабы — первая его болезнь, микроинсульт, — великодушный джентльмен тут же превращается в обыкновенного хама. Такие вот дела, Сил, говорю тебе чистую правду. Считается, что эти его выходки, приступы злобы — проявление болезни. Хотел бы я знать, какой болезнью заболел отец, когда Бруси погиб, а он вдруг стал другим человеком и возненавидел меня, как злейшего врага.

Сильвия смутно помнила высокого шумного светловолосого мальчика, звезду футбола, убитого японцами на Новой Гвинее.

— Отцу разрешают кого-нибудь видеть?

— Разрешают, разрешают. Ты, конечно, отправишься к нему?

— Конечно.

— Не беспокойся, Сил. Тебя он встретит как надо. Незадолго до инсульта, второго инсульта, он спросил меня, когда ты собираешься вернуться. Отвел в сторону, устроил целое представление. Я понял, чего он добивался: хотел, чтобы я написал тебе, но он не из тех, кто станет просить, а я, такой вот сукин сын, не хотел писать, пока он не попросит. Хотя потом, после инсульта, передумал по доброте душевной и написал в первом же письме в Лондон. Могу тебе повторить, что он сказал. «Пора ей возвращаться, — сказал он, — ненаглядной моей девчушке».

Что-то давно забытое разбередили эти слова, зрачки Сильвии расширились от изумления.

— Да-да, — сказал Стюарт, — слова прошлого века. Он ведь из хамелеонов. Сегодня один, завтра другой. Сама увидишь. Я много что помню.

Стюарт встал из-за стола, взял блокнот и шариковую ручку, лежавшие рядом с телефоном, сел на край дивана и начал чертить план. Сильвия отвернулась, перед ее невидящими глазами качались ветви платанов. А ей припомнился один давний случай, и она вдруг увидела отца с какой-то иной стороны, не только таким, каким он виделся ей тогда, в детстве. Отец шел к ней через сад, темный силуэт его плеч и шляпы отчетливо вырисовывался на фоне неба — значит, она ждала его на террасе позади их дома в Бервуде. Отец вышел из гаража и увидел ее, но притворился, что не заметил, и, идя по саду, сосредоточенно разглядывал цветы, а она, замерев от счастья, ждала продолжения игры, ждала той минуты, когда его удивленный взгляд остановится на ней, мгновенно потеплеет и он, не скрывая радости, скажет: «Здравствуй!» Поднявшись на верхнюю ступеньку крыльца, отец поскользнулся и, к ее ужасу, на несколько секунд потерял равновесие. Она с криком бросилась к нему, но он уже отшвыривал ногой злосчастную щепочку или что-то еще и изрыгал проклятия. «Рухнул как дерево», — сказала мать. Сильвия обернулась к Стюарту.

— Инсульт случился внезапно?

— Я бы не сказал, что как гром среди ясного неба. — Стюарт вырвал страничку из блокнота и положил на стол. — Смотри. Ты находишься здесь. Автобусы в Уин-ярд идут оттуда и оттуда. Поезда до Бервуда и Уарунги по-прежнему отходят от Уин-ярда. Отделение твоего банка находится здесь.

— Спасибо. — Сильвия сложила листок бумаги и сунула в карман. — В машине ты сказал, что отец не хочет лечиться.

— Он отказывается от обследований, но иногда принимает таблетки, не возражает, когда приходит массажист и разминает ему ноги и руки.

— Значит, рассчитывает поправиться?

— Или надеется, что может рассчитывать. Не спрашивай.

— Может быть, это тяжелое время научит отца…

— Научит? Ничто на свете больше ничему не научит Джека Корнока. Шестьдесят лет назад он сам научился всему, чему хотел, и покончил с образованием раз и навсегда.

— Невежественный мальчик из глухого захолустья один отправился завоевывать мир.

— Именно. Все шарики у него в голове давно расставлены по местам и закреплены намертво. И ему это нравится. Ему это доставляет удовольствие. Он уверен, что так должен поступать каждый. Допей вино. — Стюарт налил вино в свой бокал. — Прости, Сил. Но я не знаю, увидимся ли мы еще раз до того, как ты попадешь в Уарунгу, а тебе лучше быть в курсе. Суть в том, что он хочет оставаться хозяином, если это не удается одним способом, он прибегает к другому, благо для него все средства хороши. Прежде его дубинкой были деньги. Теперь — подозрительность. Он не дает Грете ни гроша и даже не говорит, сколько у него денег. Он и раньше никогда не говорил про свои денежные дела ни с кем, кроме Кейта Бертеншоу. Но теперь все по-другому. Теперь выкручиваться нужно не ему, а Грете, она и барахтается с завязанными глазами. Я пытался вступиться за Грету, Гарри пытался. Бесполезно. Тебя, наверное, тоже попросят.

Сильвия прижала руку к груди и широко раскрыла глаза:

— Меня?

Стюарт рассмеялся.

— Не согласишься?

— Конечно, не соглашусь. Существуют же какие-то законы. Разве Грета не может обратиться…

— Ей придется доказывать, что он недееспособен. Я думаю, он из-за этого отказывается от обследований: не хочет давать ей оружие против себя.

Сильвия встала.

— Пойду сварю кофе, — сказала она, думая о чем-то другом. Не дойдя до кухни, Сильвия обернулась: — По-твоему, они смертельно ненавидят друг друга?

— Возможно, — неуверенно проговорил Стюарт.

В кухне, наливая кофе, Сильвия призвала на помощь свою память. Ей исполнилось одиннадцать лет, когда она впервые увидела Грету. Перед ее глазами вновь замелькали расплывчатые очертания цветных лужиц света на полу холла. Грета на коленях перед своим маленьким сыном. Грета улыбается, но Сильвия смотрит только на пробор, разделяющий густые светло-желтые волосы. Грета поднимается с колен, на ее лице все та же улыбка. Джек Корнок стоит рядом или позади нее и остается в тени. Ослепленная неприязнью, Сильвия высвобождает свою руку из рук Греты и только тогда отчетливо видит отца. Отворачиваясь от Греты, она перехватывает его взгляд, в глазах отца недоумение, угроза, злость, отец смотрит на свою молодую жену.

Сильвия взяла две полные чашки кофе и понесла в комнату.

— Я, наверное, просто ни разу не взглянула на отца со стороны. А внуки любят его?

— Никогда не видел его с внуками.

— Маленькие дети обладают чудесным даром безоглядной любви, — сказала Сильвия.

Но Стюарт вдруг насупился и ушел в себя.

— Все они такие писаные красавчики, эти внуки.

— Гарри говорил мне, что они все похожи на деда.

— Все они похожи на Гермиону, — сказал Стюарт. — Никто не знает, что мне приходится выносить, когда эта женщина сидит у меня в машине.

— А с какой стати Гермиона сидит у тебя в машине?

— Я показываю ей дома, да все они ей не по карману. Такая женщина, и единственное, что ее интересует, — дома!

Сильвия взглянула на Стюарта и улыбнулась:

— Ты все еще имеешь дело только с баловнями судьбы?

— С кем же еще иметь дело? У них всегда куча денег. А я почему-то торчу здесь, когда мне давно уже пора расстаться с тобой и попытаться хоть чуточку облегчить их карманы.

Стюарт уселся поудобнее: поставил локоть на стол, другую руку положил на спинку кресла.

— Что ты собираешься делать, Сил?

— Побуду здесь месяца два-три, потом обоснуюсь в Риме. Буду преподавать итальянский англичанам и английский итальянцам.

— Если ты наконец решила осесть на одном месте, почему бы не обосноваться здесь?

Сильвия подняла кофейную чашечку и, чтобы выиграть время, рассеянно поглядывала на деревья за окном. Она знала, что многие англичане и репатрианты вроде нее, едва ступив на землю Австралии, начинают поливать грязью страну и людей. Сильвия не хотела присоединяться к общему хору. Она была настороже и старалась удержаться в границах вежливости любой ценой.

— Я так давно мечтала о Риме.

— А ты можешь работать в Риме на законных основаниях?

— Да, теперь могу.

— Но в Риме ты всегда будешь не уверена в завтрашнем дне, а здесь можешь жить спокойно. Не надо думать о работе и вообще ни о чем, наследницей отца скорее всего будешь ты. — Произнеся эти слова, Стюарт почувствовал, что Сильвия смотрит на него уже без тени рассеянности, и запнулся. — Для тебя это такая неожиданность?

— Конечно, — сказала она с изумлением. — Мне и в голову не приходило.

Стюарт молчал. Сильвия усмехнулась:

— Для тебя такая неожиданность, что мне это и в голову не приходило?

— Почему, собственно, ты об этом не подумала? — проворчал Стюарт.

— Действительно, почему? — Сильвия отпила кофе, заглянула в чашку и наконец сказала: — Прежде всего, наверное, потому, что я всегда видела рядом с отцом Грету и, естественно, считала, что для отца главное — Грета, неизменно, везде и во всем — Грета. Ну и, во-вторых, у меня своя судьба. Я думаю, что главная причина как раз в этом.

— А что, если ты получишь наследство? Деньги не помешают твоей так называемой судьбе?

— Сначала, конечно, немного помешают. Но, знаешь, я подумала, что, в сущности, этих денег хватит только на то, чтобы оплатить мой приезд в Австралию и обосноваться в Риме. Я довольна моей теперешней жизнью. Она мне вполне нравится. И вполне меня устраивает. Я привыкла так жить. Я никогда не рассчитывала на помощь папы и предпочитаю не рассчитывать и впредь.

— Дом достанется Грете. Этого он не может изменить, как бы ему ни хотелось. А вот деньги она вряд ли получит. Впрочем, может, и получит, так что, вернее всего, ты поступаешь мудро, не рассчитывая на деньги. Если Грета не получит денег, она не сможет сохранить дом. Ты всегда недолюбливала Грету, верно, Сил?

Дразнящий пристальный взгляд Стюарта заставил Сильвию усмехнуться и ответить честно:

— Знаешь, трудно сказать. Грета относилась ко мне хорошо, на свой лад. Причинив одну серьезную неприятность, она старалась доставить мне множество маленьких радостей. Ты был уже слишком взрослым, тебя не приглашали на дни рождения. А я никогда не забуду этих праздников, я помню, как Грета украшала столовую, с каким увлечением все мы играли, как вкусно нас кормили. День рождения Гарри и мой праздновали вместе, ты помнишь? На пригласительных билетах всегда было написано: Сильвия Корнок и Гарри Полглейз. Мое имя неизменно стояло первым. Грета никогда не забывала о таких мелочах. Нет, нет, Грета относилась ко мне очень хорошо.

— А ты все-таки ее недолюбливала.

— Почему ты без конца твердишь одно и то же? Что ты хочешь этим сказать? Мало ли что я делала и говорила, когда была глупой маленькой девочкой. — Сильвия нерешительно передвинула ложечку на блюдце. — Скажи, Стюарт, эти шуточки Полглейзов о незаконных доходах… Это правда?

Стюарт взглянул на часы.

— Что ты имеешь в виду?

— Газетные заголовки, на которые наткнулся Гарри, — о деньгах, припрятанных в сиденьях машины…

— Господи боже, по-моему, прошло уже достаточно времени, и наша бедная старушка мама имеет право забыть об этой истории.

— Но у отца в самом деле были незаконные доходы?

— Если тебе нравится слово «незаконные»… — с пренебрежением сказал Стюарт. — Отец уже давным-давно истратил эти деньги, купил на них дом, мебель, покупал машины, ну и все остальное, а остаток, видимо, вложил в разработку полезных ископаемых. Ему повезло, ты знаешь, он вышел из дела до того, как компания обанкротилась.

— Но в газетах писали, что он нажил деньги на черном рынке?

— Он зарабатывал на жизнь, не нарушая законов. Был совладельцем многих мелких предприятий. Химчистки, кино, такси, закусочные. Работал как проклятый. Получил лицензию на продажу спиртных напитков, а тут началась война и Сидней наводнили янки. Отец выворачивался наизнанку, продавал спиртное на черном рынке, как тысячи других.

— Мама, кажется, ничего об этом не знала?

— Есть ли на свете человек более доверчивый, чем мама?

Или менее надежный, подумала Сильвия.

— Ты слышала, как она прохаживалась насчет его баснословных выигрышей на скачках? — спросил Стюарт.

— А Грета знала о скачках?

— Кто знает, что Грета знала, а что нет. Грета не очень-то откровенничает. Ты, по-моему, того же мнения.

— Пожалуй.

— Почему ты никогда не спрашивала меня об этом, когда я бывал в Лондоне?

— Пока я жила в Лондоне, отец и Грета находились довольно далеко от меня. Откуда ты все это знаешь?

— Друзья-приятели много чего мне рассказывали. Припирали к стенке где-нибудь в баре и говорили: «Послушай, а твой старик — мужик что надо», и начинался очередной рассказ о его подвигах. Они и не думали его осуждать, вот что интересно. Они считали его героем.

— Так-таки героем?

Задетый ироническим тоном сестры, Стюарт впился в нее взглядом.

— Ты, Сил, наверняка знала, что он негодяй.

Сильвия вертела в пальцах ложечку.

— Вернее, смутно догадывалась. Из-за шуток Полглейзов. Но для меня шутки все-таки оставались шутками. И для них тоже.

— Погоди, смутно догадывалась или считала шутки шутками?

— Наверное, и то, и другое, — сказала Сильвия, пожав плечами.

— Но ты же объездила столько стран, видела мир…

— Совсем другой мир.

Стюарт встал. Подошел к дивану и взял пиджак.

— Знаешь, Сил, мир всюду один и тот же. Стоит только его чуть-чуть поскрести.

Сильвия положила ложечку на блюдце и встала.

— Очевидно, я смотрела куда-то не туда, — сказала она с улыбкой.

— По-моему, у тебя удивительный дар смотреть не туда. Банки по-прежнему закрываются в три, Сил.

— Тогда я сначала пойду в банк, а потом позвоню Грете.

— Так и сделай. — Стюарт поправлял манжеты. Он окинул Сильвию взглядом, всю, с ног до головы, и Сильвия заметила, что в его глазах мелькнуло недовольство. — Канадские деньги не пошли впрок твоим платьям.

В вопросе о туалетах они никогда не могли договориться.

Сильвии стало скучно:

— Где заплатить за квартиру?

— Я сегодня же позвоню тебе и скажу. Мне пора. — Стюарт обнял Сильвию за плечи и поцеловал в щеку.

Банк находился тут же за углом, на Кинг Кросс. Сильвия жила на этой улице перед отъездом из Австралии. Она помнила, как выглядят эти места, а о переменах ее предупредили друзья. Может быть, зря? Она была почти уверена, что эротоманы и другие любители непристойностей вытеснили отсюда не только постоянных, но и временных жителей, и обрадовалась, что ошиблась. Не без нежности поглядывала она на хозяек с сумками и корзинками, толпившихся у тележек с фруктами, на чинных пожилых людей в шляпах и перчатках, с тростями в руках, шествующих как ни в чем не бывало мимо проституток, витрин с книгами в крикливых обложках, реклам фильмов только для взрослых и заведений со стриптизом.

Единственное, что удивило Сильвию, это множество выходцев из Азии и Океании, о чем ее никто не предупредил. Она повернула домой, мечтая принять душ и переодеться. Стюарт поселил ее на улице Мэкли, где росло больше деревьев и торговля любовью шла не так бойко. Сильвия не сразу нашла свой подъезд; неуверенно оглядываясь, она задержала взгляд на молодом человеке у витрины кондитерской. Он походил на римлянина того типа, который нравился Сильвии меньше всего, и привлек ее внимание лишь потому, что она узнала в нем Гая Полглейза, — узнала и не узнала. Сильвия хорошо помнила прелестного ребенка с шелковистой кожей и темными кудрями, похожего на пажа или юного флейтиста с картины эпохи Возрождения, поэтому не могла себе представить, какие причуды роста превратили этого ребенка в коренастого, мрачного, безвкусно одетого мужчину с сизыми отвисшими щеками. Хотя Розамонда, Гарри и Стюарт говорили ей, что Гай переменился, они ни слова не сказали о его внешности. Но сейчас, торопливо проходя мимо Гая и доставая на ходу ключи, Сильвия убедилась, что Гретин Ариэль превратился в Калибана.

Все имущество Сильвии умещалось в чемодане и в сумке через плечо. Ящик из-под чая, набитый бумагами и картами, она оставила в Лондоне у своих друзей — Ричарда и Джэнет Холиоук. Сильвия доставала из чемодана платье и свежее белье, а перед глазами у нее стоял Гай: массивная голова склонилась к витрине, пристальный взгляд устремлен на пирожные, и она вспомнила, что даже ангелочек с черными кудрями, по имени Гай, отличался жадностью. Как над ним ни смеялись, он все равно тянулся через стол за лакомым кусочком и отвечал на насмешки радостным смехом.

Сильвия разделась, но никак не могла найти купальную шапочку; в это время зазвонил телефон. В трубке раздался уверенный ласковый голос:

— Сильвия?

— Грета, вы?

Услышав, как дрожит ее собственный голос, Сильвия вновь почувствовала, что приговорена судьбой все делать не так, как надо. И будто в подтверждение сказала:

— Я как раз собиралась принять душ.

— Может быть, позвонить попозже?

— Нет, нет, я вовсе не поэтому… сейчас вполне удобно.

— Я позвонила Стюарту на работу, и он дал мне твой телефон. Стюарт так добр к Джеку. Он вообще добрый человек. Мы все страшно рады, что ты вернулась, дорогая. Рози хочет с тобой повидаться, и Гермиона тоже. И, конечно, Гарри.

Теплый ласковый голос, такой доверчивый — у недоверчивой Греты! — как всегда, вызвал бурю в душе Сильвии. Так как Сильвия с самого начала упорно считала Грету единственной виновницей ухода отца и страданий матери, не было случая, чтобы она уступила натиску Греты, не возненавидев себя в эту самую минуту или в крайнем случае потом.

— Как папа? — сухо спросила она.

— Почему бы тебе не взглянуть самой? Я заеду за тобой, хорошо?

— Сегодня?

Разговаривая со Стюартом, она никогда не чувствовала себя такой косноязычной, такой беспомощной. Но стоило ей заговорить с Гретой…

— А почему бы нет? — удивилась Грета.

— Не могу, Грета.

— Я сказала Джеку, что привезу тебя.

Мать, Грета и еще отец? Сильвия больше не пыталась скрыть смятение: — Я просто не в силах.

— Понимаю. Хорошо; тогда, наверное, тебе стоит пойти принять душ. А как завтра?

— Завтра я хочу навестить маму.

— Ну конечно. — Грета всегда с необычайной поспешностью, почти благоговейно уступала Молли первое место. — Тогда в пятницу?

— В пятницу. Непременно.

— Приезжай часам к четырем. Я попрошу Гарри заехать после работы.

— С удовольствием повидаюсь с Гарри и Маргарет.

— Увы, Маргарет ты не увидишь. Неужели тебя никто не предупредил? Она ушла от Гарри два месяца назад и тут же добилась развода, благо сейчас в моде скоропалительные разводы.

— Маргарет добилась?

— Может быть, они оба этого хотели. Гарри не терпится на тебя взглянуть.

Последние слова Грета произнесла тоном заговорщицы, отчего Сильвия совсем смешалась.

— Мне кажется, я видела Гая, — растерянно сказала она.

— Гая? — переспросила Грета, голос ее сразу стал другим: напряженным, встревоженным. — Ты его узнала?

— Да… какое-то сходство осталось… кажется. Правда, я не знаю… он разглядывал пирожные. — Наступила пауза. — Ручаться я не могу…

— Неважно, неважно. Я отняла у тебя слишком много времени. До пятницы. Иди принимай душ.

Сильвия положила трубку, засмеялась. Приятные новости всегда приятно слышать. Она вытряхнула из чемодана все вещи, но ее купальная шапочка, видно, осталась в Риме. Сильвия распустила пружинистые вьющиеся волосы, и голова ее оказалась точно в просторном капюшоне. Один из полиэтиленовых мешочков, в которых Стюарт принес еду, заменил ей в конце концов купальную шапочку.

Высокий колпак усиливал ее сходство с женщинами Иеронима Босха. Гарри первый это заметил. Сильвия тогда рассердилась и заявила, что у женщин Босха выпяченные животы, а у нее — нет.

Развод Гарри обещал поставить точку в длинной истории их трудной любви. Она началась еще в детстве, а когда они подросли и поняли, что им хочется быть вместе, оказалось, что их желание неосуществимо.

Стоя под душем, Сильвия задумалась, почему Грета так заботится о ее встрече с Гарри, хотя прежде всячески стремилась их развести. Ответ, напрашивающийся сам собой, — наследство, упомянутое Стюартом, — она немедленно отвергла, не только из опасения оказаться несправедливой к Грете, но и потому, что не хотела задумываться о возможностях, которые она за многие годы приучила себя не принимать в расчет.

Сильвия уехала из Сиднея во время массовой эмиграции молодежи в пятидесятые годы. Несколько лет она путешествовала по Европе с рюкзаком, а потом вышла замуж за одного из своих спутников, Джеффри Фоли. К этому времени большинство их друзей уже устроились на работу в Лондоне. Джеффри вернулся к своей работе в рекламном агентстве, где Сильвия получила работу машинистки. Она опубликовала несколько путевых очерков и надеялась, что вскоре ей представится возможность самой составлять рекламные объявления.

Но Сильвия так и не смогла приспособиться к однообразной, строго размеренной жизни. Она предпочла изредка работать гидом и знакомить туристов с Лондоном, а в свободное время заниматься историей и изучать языки. В один прекрасный день она принесла домой пачку расписаний и объявила, что собирается в Испанию. Ее глаза блестели, щеки пылали, как в первые дни их любви. Джеффри взял отпуск и поехал с ней, но безуспешные попытки вернуться к прежней беззаботной жизни лишь сделали его угрюмым и раздражительным, а в Лондоне угрюмой и раздражительной стала Сильвия. Они словно попали в разные временные потоки. Джеффри все больше и больше привлекала домашняя жизнь. Сильвии все больше и больше хотелось бродить по свету, и ожесточенные споры с Джеффри оканчивались теперь не пылкими объятиями, как прежде, а длительным молчанием и вялыми случайными попытками восстановить мир. Джеффри помнил, какой уступчивой была влюбленная Сильвия, и, ежеминутно наталкиваясь на ее противодействие, удовлетворился самым простым объяснением.

— Ты глубоко заблуждаешься, — возмущалась Сильвия. — Я просто считаю безумием тратить жизнь на приобретение вещей, без которых вполне можно обойтись.

Джеффри не слушал ее.

— Бегать с места на место без гроша в кармане, больше тебе ничего не нужно.

— Нет! Такая жизнь нисколько меня не привлекает. Но возможен компромисс. Я об этом много думала. Я знаю, что нельзя быть совершенно свободной. Но относительно свободной можно. Для этого достаточно примириться с бедностью. Конечно, я не хочу жить, как живут в Калабрии, но бедность по стандартам нашего общества меня вполне устраивает. Нужно смотреть жизни в глаза. Нужно уметь провести границу.

— Где для тебя проходит граница?

— Я не согласна жить с гнилыми зубами и пользоваться ненадежными противозачаточными средствами.

Оставаясь серьезной, Сильвия попыталась развеселить Джеффри, но он угрюмо промолчал. Кровь бросилась ей в лицо.

— Неужели я должна переделать самое себя? — крикнула она.

— Один из нас должен.

В Италию, первую европейскую страну, которую Сильвия увидела, она возвращалась из года в год. Она жила в Риме, когда Джеффри Фоли с ней развелся. Сильвия не ожидала, что ей будет так больно оборвать связывавшую их нить и лишиться постоянного пристанища — дома. Но не сделала ничего, чтобы изменить ход событий. Индустрия туризма процветала; три года Сильвия колесила по Италии, работая гидом. Потом ее вновь начали манить страны, где она не успела побывать. Еще несколько лет она бродила по свету и вновь возвращалась в Италию, но в конце концов составила некое приемлемое для себя расписание, и с тех пор ее жизнь вошла в колею. Весну и лето она проводила в Лондоне где давала уроки итальянского языка и, соблюдая жестокую экономию, откладывала деньги, а в октябре или ноябре, когда туристы покидали Европу, отправлялась в очередное путешествие. Она не считала, что нашла идеальное решение, но не могла придумать ничего лучше. Иногда она путешествовала со знакомыми, иногда с возлюбленным, в последние годы все чаще одна. Сильвии было уже сильно за тридцать, и те из ее друзей, кто успел устроить свою жизнь и добиться процветания, особенно Ричард и Джэнет Холиоук, начали беспокоиться о ее судьбе. Вначале считалось, что Сильвия собирает материал для книги «Британцы путешествуют по Европе», но время шло, и хотя ящик из-под чая был уже основательно набит дневниками, картами и фотографиями, Сильвия все еще не написала ни строчки, поэтому Джэнет и Ричард посоветовали Сильвии более серьезно заняться преподаванием. К их удивлению, Сильвия ответила, что давно мечтает начать оседлую жизнь, лучше всего в Риме, где хотела бы преподавать языки и писать книги. Однако прошло еще несколько лет, и все оставалось по-прежнему: Сильвия зарабатывала на жизнь уроками, а если уроков не было, уезжала куда-нибудь с очередной группой туристов в качестве гида. Дважды она сопровождала семью американцев, однажды весной с двумя сестрами из Канады объездила Шотландию и Ирландию, где сестры искали следы своих предков.

Перед каждым путешествием Сильвия испытывала необычайный прилив душевных сил, каждое путешествие было для нее личной победой. С тех пор как путешествия вошли в распорядок ее жизни, Сильвия стала скорее любителем, чем первооткрывателем старины: она все чаще возвращалась в места, где уже бывала, все реже искала новые красоты и, чтобы не видеть, как грубые современные здания уродуют знакомый вид, зашла в конце концов так далеко, что ездила только в города, где не произошло больших перемен или где перемены не лишили город его привычного лица, как, например, в Риме. Сильвия заметила, что многие ее старые друзья живут в Лондоне по тем же законам: цепляются изо всех сил за привычные районы или за соседние, сохранившие тот же приятный колорит, и, переходя из одного района в другой, стараются не видеть новшеств, оскорбляющих их глаза. Сильвия понимала, что привередливость ее друзей сродни ее собственной. Но привередливость сулила в будущем немало ограничений и потерь, и это огорчало Сильвию. Она пыталась смириться с переменами, время от времени ей это удавалось. Когда она оказывалась в каком-нибудь маленьком аэропорту, где, как она помнила, на небольшой асфальтированной площадке всегда гулял ветер, и вдруг попадала в тоннель из стекла и бетона, наполненный тепловатым кондиционированным воздухом, она признавалась себе, что прежняя асфальтированная площадка тоже казалась когда-то заплатой на сельском пейзаже и тоже вызывала щемящее чувство. Сильвия принуждала себя не замечать пластиковых столов и стульев в уличных кафе, и когда вместо любимого дома ее взгляд упирался в фасад небоскреба из сверкающего стекла, она старалась оценить его, сравнивая с другими небоскребами, как ей советовали знакомые архитекторы. Иногда ее старания увенчивались успехом, иногда она лицемерила.

С помощью таких уловок Сильвия ухитрялась чередовать работу и путешествия вплоть до тридцати восьми лет, когда настало более суровое время и полгода работы обеспечили ей всего три месяца свободы. Подчинившись необходимости, она вернулась в Лондон, где ее ждало письмо из Канады. Одна из сестер, которых она возила по Шотландии и Ирландии, умерла и оставила ей восемь тысяч канадских долларов «в знак благодарности за самое радостное путешествие в жизни».

Вначале Сильвию непонятно почему охватил страх. Обменный курс был не в ее пользу, и она восприняла это почти как утешение, но к тому времени, когда пришли деньги, курс изменился и ее отношение к ним тоже. Она поняла, что получила не так много денег: их едва хватало на то, чтобы побывать в Австралии и устроиться в Риме.

Холиоуки уверяли Сильвию, что Риму пришел конец, что жить там могут только сумасшедшие. Сильвия, как всегда, выслушала их необычайно внимательно и сказала, что поедет в Рим на несколько месяцев, непременно все обдумает, а из Рима полетит в Австралию. Когда Сильвия наконец рассталась с рюкзаком, купила приличный чемодан и сумку через плечо, Холиоуки успокоились. Естественно, они сказали, что с удовольствием позаботятся о сохранности ее ящика из-под чая.

В Риме лето уже сменило весну. Сильвия смотрела на неухоженные пыльные газоны в парках и, чтобы не соблазнять scippatori[1], оставляла сумочку дома, а деньги носила в карманах. Дважды, случайно завернув за угол, она видела, как дымилась только что брошенная зажигательная бомба.

И все равно, когда она бродила по улицам, стояла, смотрела и слушала, она чувствовала, что ее привязанность к Риму не ослабела. Хозяин какого-то магазинчика попросил Сильвию позаниматься английским языком с двумя своими сыновьями, и Сильвия подумала, что это хороший знак: очевидно, в будущем она могла надеяться на такую же работу, сулившую ей возможность делиться с учениками богатствами своего родного языка. До сих пор, отдавая половину года путешествиям, Сильвия обрекала себя на работу с теми, кто нуждался лишь в самых поверхностных знаниях. Любознательные мальчики продержали ее в Риме до половины сентября. Когда ей показалось, что переговоры о квартире на Яникуле подходят к концу, она решила отложить поездку в Австралию, но дело сорвалось, тогда она купила билет на самолет и в тот же день позвонила Стюарту.

В самолете Сильвия заснула, и ей приснились два воющих призрака, отец и мать: один огромного роста, широкоплечий, медлительный, другая в переливчатом платье, тщедушная, капризная, с пронзительным голосом.

Сильвия проснулась подавленная и разбитая, это ощущение прошло только после посадки, когда она вышла из багажного отделения и в первом ряду встречающих увидела Стюарта. Стюарт не заметил ее, он был поглощен созерцанием гречанки, стоявшей перед Сильвией. Это было так похоже на Стюарта, что Сильвия рассмеялась, и у нее стало легче на душе.

Сильвия приучила себя не рассчитывать на комфорт, поэтому квартира, выбранная Стюартом, показалась ей подарком судьбы. Но на душ она все-таки рассчитывала, так как душ в Австралии необходим. Повернув сначала теплый, потом холодный кран, Сильвия подставила шею под струю воды и, уже вытершись, все еще чувствовала, как прохлада, точно облако, окутывает ее тело. Промахи, совершенные в этот день, уже не казались ей непоправимыми. Приезд и смятение неразделимы, говорила она себе.

Дожидаясь, пока Сильвия возьмет трубку, Стюарт развязывал галстук, потом бодро заговорил:

— Сил, я звоню насчет платы за квартиру, как обещал, так вот, за два месяца я заплатил, это тебе подарок по случаю возвращения.

— Ну зачем, Стюарт. Поговорим потом. Я совсем засыпаю.

— Ничего, садись в такси, приезжай ко мне и давай вместе пообедаем.

— Я уже пообедала.

— Тогда все равно приезжай и давай вместе выпьем.

— По-моему, ты уже выпил.

— Да? — спросил Стюарт самого себя. — Ну разве что совсем немного, — сказал он в трубку. Стюарт зевнул и расстегнул рубашку. — Приезжай, приезжай, посмотришь мою квартиру. Неплохая квартира. С видом на гавань. Городские огни. Море огней.

— В другой раз.

— Тогда поторопись. У меня, кажется, нашелся покупатель.

— Ты поэтому так часто меняешь квартиры?

— Ну да. Я вроде тебя. Бродяга. Бродяга по экономическим соображениям. Нахожу подходящего покупателя, продаю с прибылью, ищу следующего. Ладно, Сильвия, как насчет выпивки?

— Тебя кто-нибудь надул?

— Вот это проницательность! Ну да, моя девчонка. Не просто надула, послала к черту. Честно говоря, правильно сделала. Все уже давно перегорело. Я, знаешь, такой: вечно тяну из вежливости.

— Я звонила Грете, — сказала Сильвия, — собираюсь к ней в пятницу. И еще я видела на улице Гая.

— Гай — подонок. На старух кидается. Доводит их до слез. Им это вроде нравится. Не связывайся с ним, Сил.

— Я еще не старуха, так что мне нечего бояться.

— Я не про это. Ты знаешь, что не про это…

— Стюарт, я верну тебе деньги за квартиру. Мне приятнее заплатить самой. Хорошо? А сейчас я пойду спать.

— Хорошо, только послушай, Сил, я позвонил тебе, если говорить правду, я позвонил тебе… это очень важно… завтра, когда поедешь к маме, захвати бутылку шампанского полусухого, ей будет приятно. Отпразднуете твое возвращение, никого больше не будет, только ты и она. Купи в баре на углу, чтобы не тащить издалека. Плачу я, только ты ей не говори. Ну да, ни в коем случае, ложись спать. Вид из окна подождет. — Стюарт оглянулся через плечо. — Когда здесь живешь, так привыкаешь, что уже не обращаешь внимания.

3

Сильвия спала долго, но проснулась в тревоге, попыталась сделать одно, другое — все валилось из рук. Тогда, надеясь развеяться, она решила дойти до Уин-ярда пешком через парки и поднялась на крышу дома, чтобы вспомнить дорогу.

На крыше на нее набросился ветер. В юности, когда она была помешана на нарядах, сиднейские ветры отравляли ей жизнь: задирали нижние юбки, ворошили старательно уложенные волосы. Но хотя малейшая погрешность в туалете приводила Сильвию в отчаяние, ее сумочки говорили о другой, не менее сильной страсти: в них всегда лежала голубенькая книжка из серии «Пеликан» или оранжевая из серии «Пингвин», что-нибудь по истории или стихи.

Сильвия стояла на крыше здания, построенного на отвесной скале, нависавшей над Вуллумулу, но из всей карты города, которую она два десятилетия хранила в памяти, из всей этой почти английской сетки улиц с вкраплениями свободной земли и оазисами воды, она видела только Вуллумулу и зеленый склон парка за ним. Вуллумулу теснился в низине, с двух сторон к нему подступали Поте Пойнт, где на крыше дома стояла сейчас Сильвия, и зеленый склон Домейна, другого парка, протянувшегося, словно распрямившийся палец сжатого зеленого кулака, до самой гавани. Позади зеленого кулака и вытянутого пальца высились городские небоскребы, а над некоторыми из них еще и строительные краны. Расстояние сближало здания друг с другом, но первых этажей небоскребов, вокруг которых Сильвия мысленно расстилала знакомую карту, она не видела.

Начало дороги Сильвия узнала без труда. Ступени лестницы Макэльхоун оказались точь-в-точь такими, какими Сильвия их запомнила, они вели со скалы Поте Пойнт вниз к Вуллумулу. Когда Сильвия решила забыть о модах и ввести жестокую экономию, чтобы скопить денег для поездки за границу, она ежедневно ходила по этим ступеням вверх и вниз, так как работала официанткой в одном из ночных городских клубов. Поднимаясь или спускаясь по лестнице Макэльхоун, Сильвия обычно не сводила глаз со своих ног в веревочных сандалиях на резиновой подошве (пять шиллингов пара) и считала ступени.

Лестница Макэльхоун выходила на Коупер Уоф Роуд, эта улица совсем не изменилась. Она все так же извивалась между судоремонтными заводами и пивными. Сильвия пробежала ее взглядом и увидела на крутом травянистом склоне ступеньки, ведущие в Домейн. Склон прорезала новая скоростная магистраль железной дороги, ступеньки приводили на один из двух высоких откосов, ограждавших магистраль. Поднявшись по ступенькам, она окажется между наружным и внутренним кольцом парка Домейн, и тогда ей останется только выбрать дорогу через Ботанический сад, а этот отрезок пути она прекрасно помнила.

Но Сильвия не торопилась уходить. Удерживало ее на крыше прежде всего недоумение: она не могла понять, почему привычность открывшихся видов окутывала их точно пеленой, не позволявшей воспринимать ничего, кроме живописных красот. Воспоминания тоже как пелена обволакивали ее, не проникая в душу. Сильвия стояла у восточного парапета и как зачарованная смотрела на залив, отгороженный от океана высокими причудливыми скалами — знаменитыми Сиднейскими головами. С крыши дома, где она стояла, две головы сливались в одну — Южная голова заслоняла Северную, — и Сильвия видела только треугольник темно-синей воды, более темной, чем в заливе. Тихий океан. Эта темно-синяя вода когда-то уже вселила в нее решимость. Эта вода неотступно стояла у нее перед глазами, когда незнакомые руки бросали монеты ей на поднос. Бесстрастно, будто все это происходило с кем-то другим, Сильвия вспоминала мужские руки, деньги на мокром подносе и блеск синей воды, простиравшейся до горизонта, манившей вдаль.

Стивен Файф бежал по внутреннему кольцу Домейна, под черно-зелеными фиговыми деревьями. На нем были белые шорты, розовая майка и голубая головная повязка, связанная Гермионой. Стивен бежал легко, ритмично. Пробегая по мосту, перекинутому над скоростной магистралью, он увидел внизу, в заливе Вуллумулу, торговое китайское судно, окрашенное в черный и желтый цвета. Пятеро низкорослых мужчин в серо-голубых костюмах поднимались по ступеням к Домейну, еще несколько человек в таких же костюмах расходились с причала в разные стороны и исчезали из виду на улицах Вуллумулу.

Спускаясь по лестнице Макэльхоун, Сильвия встретила группу китайцев. За эти годы ступени из песчаника истерлись, кое-где растрескались. Сильвия сосчитала их — сто тринадцать.

Стивен, с прямой спиной, с высоко поднятой головой, поднялся по склону первого холма и побежал по гребню. Немного впереди он увидел Теда Китчинга в черных шортах и ярко-красной майке. Тед бежал согнувшись, опустив голову и загребая руками, будто из последних сил укачивал непомерно большого ребенка.

Добежав до статуи Генри Лоусона, Тед скрылся за ней.

— Эй, — крикнул Стивен, вновь увидев его.

Тед обернулся и что-то прокричал в ответ, но Стивен не разрешал себе останавливаться, поэтому он только помахал Рукой в знак приветствия и побежал дальше. Слухи о компаниях Теда распространялись все шире, газетные заметки в разделе финансов становились все длиннее. Утром, передавая Стивену «Геральд», Гермиона сказала: «Что бы там Рози ни говорила, Теду скоро придется всерьез призадуматься».

Сильвия поднималась по лестнице в Домейн. Наверху о чем-то совещались пять китайских моряков. Преодолев тридцать пять ступенек, Сильвия остановилась передохнуть, она взглянула вниз на железнодорожные пути и вспомнила непритязательный зеленый холм, изуродованный этой новой магистралью. Но сейчас она чувствовала себя совсем не так, как неделю назад, в Италии. В Италии инстинкт самосохранения не позволял ей относиться неодобрительно к тому, что она видела, и ее глазам не мешала пелена, эта прозрачная, но неодолимая преграда между ней и тем, на что она смотрела.

Стивен свернул с дорожки в сторону, так как не хотел мешать мальчишкам-аборигенам, гонявшим красный футбольный мяч. Невдалеке от мальчишек стоял междугородный туристский автобус. По широким ступеням Стивен сбежал вниз к воде и оказался на тропинке, огибавшей бухту Фарм Коув. На парапете сидели, болтая ногами, пять девочек. Когда Стивен пробегал мимо, одна из них соскочила на землю и побежала за ним; она так смешно копировала его движения, что остальные от хохота попадали с парапета. Стивен улыбнулся их бурному веселью, но тут же сурово сжал губы.

Одолев лестницу, Сильвия остановилась. Она посмотрела на часы и поняла, что у нее не хватит времени пройти в Ботанический сад через нижние ворота. Как раз в эту минуту через нижние ворота пробежал в Ботанический сад Стивен. Сильвия пересекла дорогу и вошла в Ботанический сад через восточные ворота. Немного раньше в сад вошли пять китайских моряков, они сбились в кучку и разглядывали фонтан.

Опустив глаза в землю, нахмурив в раздумье брови, Тед Китчинг расстался с памятником Генри Лоусону и, упрямо переставляя ноги, двинулся дальше. Он добежал до мальчишек-аборигенов, но ему и в голову не пришло, что нехорошо мешать их игре. Мальчишки прочли надпись на ярко-красной майке Теда и, расступаясь перед ним, громко засмеялись. Тед не удостоил их взглядом. По широким ступеням он сбежал вниз и пробежал мимо девочек на парапете. Та же худенькая девчушка спрыгнула с парапета и побежала за ним. За спиной Теда раздался смех, но поглощенный своими мыслями он его не услышал.

Стивен бежал между парапетом и клумбами, разбитыми вдоль беговой дорожки. На клумбах в окружении ноготков, иберийки, душистых левкоев и примул рос кустарник, привлекавший множество птиц. «Тед, конечно, ловкач, — сказала Гермиона, забирая газету, — может быть, он и выкрутится».

Сильвия вступила в царство цветов, по одну сторону дорожки росли глицинии, по другую — высокие азалии. Все цветы уже распустились, все источали аромат. Прежде, когда она проводила здесь в одиночестве целые дни, спасаясь от тягот образования (за которым наперегонки следили и в доме отца, и в доме матери, что, казалось, должно было удвоить ее рвение), Ботанический сад был со всех сторон окружен парком Домейн, так что природный ландшафт почти не оставлял места для специально разбитых дорожек и клумб и красоту его нарушала нить одной-единственной дороги, но хотя сейчас дорога уступила место глубокому ущелью, где проходила скоростная магистраль, Ботанический сад поражал Сильвию (уже много месяцев жившую только в городе) своей почти зловещей тишиной. Она слышала, как по-разному гудят пчелы, слышала свои легкие шаги и легкие шаги пяти китайцев, идущих впереди. Китайцы снова остановились, наверное, о чем-то советовались, и, проходя мимо них, Сильвия увидела, какие они молодые, какая у них странная кожа, будто светящаяся изнутри, и как блестят, почти сверкают их черные волосы en brosse[2].

Стивен сделал полный круг около Фарм Коув и побежал по склону, то удаляясь, то приближаясь к решетке, окружавшей резиденцию генерал-губернатора. Взглянув налево, Стивен увидел среди бегунов мужчину в ярко-красной майке, нелепо махавшего руками, и узнал Теда. Тед срезал путь: лавируя среди клумб, садовых скамеек, людей, сидевших на земле, он бежал по траве напрямик к главному входу, где обычно кончал тренировку. Стивен побежал за ним.

Сильвия посидела немного в пальмовой роще, где когда-то, завороженная царившей здесь тишиной и полумраком, она решила уехать из Австралии. Сначала эта мысль — я могу уехать — мелькнула случайно, но потом вернулась и завладела ее сознанием. Сильвию внезапно охватила лихорадка. Она нашла работу, сняла комнату и начала откладывать деньги. Пятеро китайцев ускорили шаг, свернули за угол и прошли мимо нее. Сильвия рассталась с рощей и пошла за ними. Тогда она хотела только одного: уехать. Первые признаки италомании появились в Генуе. Рим лишил ее дара речи. Она только качала головой. Ей казалось, что она вот-вот заплачет. Ее поразили не столько зримые напластования исторических эпох — об этом она читала, — сколько то, как живут римляне рядом со своими сокровищами, как прозаически к ним относятся: любовники прячутся в тени древних стен, мальчишки вылавливают футбольный мяч из фонтана Бернини, — об этом она даже не читала.

Сильвия шла за китайцами по широкой тропе, протоптанной вдоль магистрали по другую сторону ограды. Перед китайцами медленно брел человек в ярко-красной майке и черных шортах. Высокий мужчина в розовой майке обогнал ее, китайцев, остановился рядом с мужчиной в ярко-красной майке и похлопал его по плечу. На голове у него была голубая повязка, что машинально отметила Сильвия, разглядывая его из-за спины пятерых китайцев. Когда он встал боком, Сильвия увидела, что у него тонкий красивый профиль. Недалеко от главного входа Сильвия внезапно сошла с тропы и обернулась, она посмотрела на травянистые склоны, на высокие пышные деревья с освещенными кронами и затененными внизу стволами, на маленькие полянки, густо заросшие цветами, на ветви пальм, взметнувшиеся над кустарником будто специально для того, чтобы отбрасывать назад прытких зайчиков, посланных сверкающей водой. Сильвии хотелось удивить самое себя, но то ли яркость красок слишком напоминала цветные открытки, то ли пелена была слишком плотной, открывшийся вид не тронул ее. Она помнила, что часами лежала здесь на траве, иногда задавленная безразличием, иногда горя желанием взбунтоваться, но эти воспоминания тоже оставили ее равнодушной. Сильвия посмотрела на часы, вернулась в испуге на широкую тропу и прибавила шаг. Пятеро китайцев выходили из ворот.

— …в печенках у меня сидит, — сказал Тед.

— Еще бы, — мрачно согласился Стивен.

— Выкручиваться я, как известно, умею.

Сильвия услышала этот разговор, когда торопливо проходила мимо двух мужчин, и поймала на лету еще несколько сочувственных слов мужчины повыше:

— Искренне надеюсь, что рано или поздно выкрутишься.

Но Тед посмотрел вслед Сильвии и нахмурился. Стивену пришлось снова сказать:

— Надеюсь, Тед, что выкрутишься.

— Откуда-то я знаю эту женщину.

— Найдешь выход из положения.

— А-а. Ну да. Ты об этом. Ну да. Думаю, уже нашел. — Тед остановился, уперся руками в бока и подмигнул Стивену. — Думаю, справлюсь.

Сейчас, когда они стояли лицом друг к другу, Стивен увидел надпись на майке Теда: «Я влип». У Стивена чуть отвисла нижняя губа, он не сводил глаз с надписи. Тед снова подмигнул и скроил идиотскую рожу.

— Думаю, уже нашел! — воскликнул он.

— Тем лучше для тебя, — сказал Стивен.

Они подошли к главному входу. Тед скреб себя пятерней. Розамонда часто ругала Теда за эту привычку, но стоило Теду встретиться со Стивеном, как он нарочно начинал почесываться, чтобы все видели, какой он неотесанный чурбан.

Сильвия вышла из парка, постояла у фонтана, повернувшись спиной к взлетающим струям, и бросила взгляд через железнодорожное полотно, вынырнувшее здесь из ущелья, на низкое, щедро украшенное колоннами здание публичной библиотеки, где она отсиживалась, когда дождь прогонял ее из Ботанического сада. В этой библиотеке Гарри увидел газетные сообщения о разводе ее родителей, и там же она когда-то прочла, что счастливая жизнь дается только тому, кто родился в прославленном городе. Пятеро китайцев поднимались по ступенькам библиотеки. Сильвия отвернулась и, улыбаясь, пошла к переходу через улицу.

Стивен и Тед вышли из ворот. Тед подбежал к чаше фонтана и подставил голову под струю воды.

— Верный способ заболеть, — сухо заметил Стивен, когда Тед его догнал.

Тед сопел и вытирал лицо рукой.

— Видишь вон ту женщину у светофора? Одни кости. Волосы дыбом. Она нас обогнала. Это дочь нашего Грозного Командира.

— Сильвия? Правда?

— Она самая. Мы с Рози видели ее последний раз, когда были в Европе.

— Мы с Гермионой надеемся снова поехать, когда дети…

— Знаешь, что про нее сказал муж? Она сама рассказала. «Без лишних выпуклостей, — сказал он. — Удобно складывать, легко паковать». Мне она не очень нравится, Рози тоже.

Загорелся зеленый свет, Сильвия перешла на другую сторону.

— По-моему, она собралась в Уарунгу, — сказал Стивен.

— Ничего подобного. В Бервуд, к мамочке. Сама доложила вчера Грете. Рози звонила Грете вечером. Она беспокоится о Грете.

— Гермиона тоже беспокоится.

Тед и Стивен стояли у светофора и смотрели, как Сильвия идет вниз по Бент-стрит.

— Отца она не торопится повидать, — сказал Стивен.

— Конечно, зачем подчеркивать, сам понимаешь.

— Ты считаешь…

— А что удивительного? В этом мире если сам о себе не позаботишься…

Едва исчезли из виду почерневшие крыши-близнецы железнодорожных мастерских, как за окнами поезда открылась знакомая картина: хаотическое скопление разномастных домишек, убегавших к самому горизонту, где они наталкивались на островки стоявших плечом к плечу величественных башен элеваторов. Бары по-прежнему красовались на тех же углах, шпили церквушек были по-прежнему не выше телевизионных антенн, и всюду, где заросшие сорняками насыпи не закрывали вид из окна, Сильвия по-прежнему видела разноцветные надписи: Хуперы покупают и продают… Специальные фильтры… Бюро похоронных принадлежностей… Вернемся к газовым плитам… Известь и цемент… Кока-кола продлевает жизнь…

Сильвия сидела, скрестив ноги, слегка наклонив голову, напряженно ждала. Новые жилые кварталы здесь совсем не походили на кварталы старых полуразрушенных домов, окружавшие большие итальянские города. На забетонированных площадках стояли трехэтажные коробки из красного или желтоватого кирпича, опрятные, добродетельные и убогие. Сильвии стало трудно дышать. Пелена исчезла. Когда поезд подошел к Бервуду, она торопливо заглянула в сумочку, проверяя, хватит ли у нее денег купить шампанское, как советовал Стюарт.

У Кейта Бертеншоу был младший партнер, Дэвид Соул. Это позволяло ему делать часть работы дома, потому он разговаривал с Гретой, сидя в кабинете с окнами в сад, меньше чем в полумиле от дома Корноков.

— Я думал об этом, Грета, — сказал он. — И прежде всего хочу сказать вам, как мне неприятно, что я не сумел его отговорить, не сумел предотвратить того, что произошло.

Грета заштриховывала очередной кубик.

— Так как я не знаю, что произошло…

— Конечно, и мне особенно неприятно, что я не в силах одолеть его упрямство, но вы не остались без гроша, поймите. Это мне, по крайней мере, удалось. Ваша доля весьма ощутима. Я только хочу убедить его не отменять сейчас своего решения. И одновременно я, конечно, очень боюсь, как бы он не сказал, как бы не дал понять, что такое решение его вполне устраивает. Вот чем я озабочен. Я хочу снова попросить вас, Грета, любым способом попытаться его уговорить. Вы можете это сделать.

— Не могу.

— Чепуха. Подумайте о себе.

— Я думаю. Берегу силы.

— Скажите, Грета, дочь Джека в самом деле вернулась?

Грета снова взяла ручку.

— Вчера. Завтра будет у нас.

— Время она выбрала весьма удачно, ничего не скажешь.

— Если все вокруг заражены денежной лихорадкой, почему она должна оказаться невосприимчивой к этой болезни?

— Я бы очень хотел, чтобы вы тоже подхватили эту болезнь.

— Я уже переболела в свое время, как вы помните.

— Нет, Грета, не помню. Кто этот тип, которого мы использовали в качестве свидетеля?

— Он приходил оценивать ковры.

— Неужели дело дошло до ковров?

— Он не сказал ничего определенного. Как Марджори?

На лице Кейта появилась самая мрачная из его усмешек.

— По-моему, прекрасно.

Окончив разговор, Грета положила трубку, вернулась в сад, села в кресло и вновь принялась за работу. Она распарывала шерстяную юбку. Немного погодя она прошептала что-то о Риме, а потом громко, как во время обычного разговора, сказала:

— Каждый раз, когда я вспоминаю о Европе, я вспоминаю кровь.

В саду все стихло, потом снова послышался шепот Греты. Она говорила, что в одном Гарри прав: желание приобрести дом — это заразная болезнь.

Из-за угла появился Сидди, он не удивился, услышав голос Греты, и Грету не смутило, что он ее услышал. Она спокойно смотрела, как он идет по траве. Когда Сидди заговорил, у него во рту запрыгала незажженная сигарета.

— Он сказал, в «Геральде» не хватает страниц.

— Часть газеты с финансовым обзором на кухонном столе, — покорно ответила Грета.

Сидди направился к дому, но Грета окликнула его, а когда он подошел, не могла вспомнить, что ей нужно. Ее глаза блуждали, наконец она сказала, будто наугад:

— Сидди, наши качели…

— Что случилось с качелями?

Грета отложила юбку и пошла вместе с Сидди к детским качелям, подвешенным на фиговом дереве. Она приподняла край сиденья и показала Сидди веревку.

— Видите, как истерлась?

— Продержится еще лет сто.

— Качели надо снять или привести в порядок.

— Хорошо, — покорно согласился Сидди, — снять или привести в порядок?

— Дети приходят так редко. Лучше снять.

— Снимем.

— Хотя Эмма качалась, когда они приходили в последний раз…

Сидди картинным жестом отлепил окурок с нижней губы. Посмотрел на него и сунул назад в рот.

— Имоджин подрастает, но ее пока одну не оставишь…

— Привязать новую веревку ничего не стоит.

— Лучше привязать, правда? Пригодится на будущее.

Грета вернулась в кресло и снова взялась за юбку, ее лицо разгладилось. Крошечные ножницы стежок за стежком вспарывали шов, упорно продвигаясь вперед. На земле вокруг кресла валялись обрывки ниток. Минут через пять вновь послышался шепот:

— Мы всегда говорили: «Дерево Гая», «Ветка Гая…»

— Он стоял насмерть, хотел назвать тебя Брендой, — говорила Молли. — Но я твердила свое: Сильвия. Подлей себе, Сил.

— Лучше тебе, мама.

— Нет, тебе.

— Тогда совсем капельку. Теперь тебе.

Шампанское помогло. Молли протянула бокал, как ребенок, прося налить еще, Сильвия почувствовала, что в ней пробуждаются дочерние чувства. Молли не причисляла себя к тем, кому пора в монастырь. На ней было пестрое нейлоновое платье, слишком узкое, слишком короткое, с непомерным вырезом, открывавшим морщинистую шею и грудь с бороздкой посередине, похожую на разрезанную пополам черствую булку. На дряблых вытянутых мочках висели бриллиантовые серьги, на плече красовалась такая же брошь. Губная помада, розовая, а не красная, запомнившаяся Сильвии, уцелела только по краям ее большого рта с опустившимися уголками. Остальная налипла полумесяцами по краям полного бокала, который Молли разглядывала на свет. Дом Молли принадлежал к строениям, которые Стюарт называл «проклятие Сиднея»; они представляли собой кирпичные коробки, где по фасаду одна из двух комнат выступала вперед, а к передней стене другой комнаты примыкала не большая веранда под черепичной крышей. Во времена Джеку Корнока вдоль задней стены дома была пристроена широкая удобная веранда, здесь, на веранде, Молли и Сильвия сидели в плетеных пластиковых креслах и смотрели на лужайку и ступеньки, где однажды Джек Корнок чуть не упал на глазах у Сильвии.

— Твое здоровье, Сил.

— Твое здоровье, мама.

Большие растрескавшиеся губы Молли осторожно и жадно потянулись к бокалу. Молли отпила глоток, похвалил; шампанское и откинулась на спинку стула.

— Видела, сколько у нас магазинов появилось? Можешь совсем не ездить в город, если не хочешь.

— Не представляю, как это ты не ездишь в город.

— Да уж, я ли не любила съездить в город и пройтись по магазинам! — Молли на мгновение задумалась. — Ну да лад но, это все ерунда. Я так жалею, Сил, что не отвечала на твои чудесные письма.

— Не жалей. Я знаю, что ты терпеть не можешь писать письма.

— Я всегда приберегала их для Стюарта. А он писал?

— Стюарт? Прости, — сказала Сильвия, сообразив, что ошиблась. — Нет, не писал.

— А она?

— Грета писала за них обоих.

— Если бы он сам писал, тогда другое дело. Я могу только языком болтать. Но он-то умеет писать.

У Сильвии хватило самообладания выдержать внезапно наступившую паузу. А Молли спохватилась:

— Да что же это я говорю! Можно подумать, что я вообще не умею писать.

— Действительно, — улыбнулась Сильвия.

Но способность краснеть Сильвия унаследовала от матери, и, подтвердив свое родство, они покраснели обе.

— Правая рука меня мучает, вот что. — Молли взяла бокал в левую руку, протянула Сильвии правую, согнула и разогнула пальцы. Только что она без труда держала за ножку тонкий бокал, а сейчас ее кисть будто свела судорога. — Видишь? — воинственно спросила Молли. — Видишь?

Сильвия что-то пробормотала в знак сочувствия. Подозрение что Молли не умеет ни читать, ни писать, по-видимому, давно гнездилось у нее в сознании. Иначе уверенность не возникла бы так внезапно. А как быстро отыскались в памяти подтверждения этой догадки, как отчетливо она вспомнила: «Ну-ка, дорогая, прочти, что написано на этикетке, — говорила Молли. — Мне не хочется надевать очки». Или: «Мне некогда писать твоей учительнице. Пусть напишет отец». Если Джека Корнока не было дома, Молли заявляла: «Пусть Стюарт напишет, а я подпишу». А какое это было важное дело — поставить подпись, оно требовало от Молли массу усилий: сначала она вытирала руки, потом усаживалась, потом укладывала бумагу под определенным углом. В голове у Сильвии роились тысячи невероятных предположений, но она продолжала с должным сочувствием смотреть, как Молли сжимает и разжимает кулак, хотя чувствовала беспокойный взгляд матери на своем лице.

— Это артрит, мама?

Молли взглянула на свою руку.

— Никто не знает. Самые лучшие врачи не знают. Сколько уже лет у меня такие руки, с чего они станут лучше, если мне семьдесят три. Ты не замерзла, Сил?

— Нет, мама.

— Скажи, если замерзнешь.

— А ты?

— Немножко замерзла.

— Пойдем тогда в дом.

— Хорошо, пойдем. Бутылку мы с тобой все-таки допили. Захвати ее с собой. Ладно? — сказала Молли и ни с того ни с сего высокомерно добавила: — Если тебе это, конечно, не трудно.

Сильвия взяла бокалы, бутылку и пошла за матерью. Джек Корнок хвастался, что оставил Молли дом, хотя причиной развода была ее неверность и по закону он мог не оставлять ничего. Оправдываясь перед судом, Молли заявила, что они с мужем договорились не мешать друг другу заводить романы, но Джек нарушил слово, потому что потерял голову из-за какой-то «мерзкой молоденькой блондиночки». Стюарт всегда утверждал, что суд поверил Молли. Сильвия тоже верила матери. Но Джека не интересовало, поверил ей суд или нет, он нанял сыщиков, они влезли в окно, застали Молли в кровати с мужчиной и уличили ее в супружеской неверности, а Молли ничего не смогла доказать, она была признана виновной и наказана по всей строгости закона. Какие варварские времена, подумала Сильвия, идя в столовую вслед за матерью. Лишившись мужа, Молли устроила у себя в доме пансион, и в одной из комнат, когда Молли было уже за пятьдесят, поселился Кен Фиддис, вдовец со взрослыми детьми.

Хотя Молли осталась худощавой и стройной, она двигалась с трудом, широко расставляя ноги со вздутыми венами. В углу столовой стоял телевизор. Проходя мимо, Молли повернула ручку, на экране появилось изображение без звука.

— Отнеси бутылку и бокалы на кухню, Сил. И включи газ под чайником, хорошо? Воду я налила, но ты все-таки проверь.

Когда Сильвия вернулась из кухни, на экране телевизора мелькала беззвучная реклама корма для кошек. На столе лежала салфетка. Молли приподняла ее за два угла и сняла.

— Как в старые времена, Сил.

Обычная мягкая полуулыбка помогла Сильвии скрыть испуг. Такое угощение неизменно ожидало ее у матери в первые два года жизни на два дома: пирог с изюмом, круглые пирожные с вязким кремом и возвышавшийся над ними глазированный шоколадный торт. Обычно, пока Сильвия ела, Молли расспрашивала дочь с безразличием, никак не вязавшимся с ее настойчивостью. Он по-прежнему всегда ходит в шляпе? А она? В какой? Какого цвета? Водит он ее в кино? В театр? Ездят они куда-нибудь на машине по воскресеньям? Какой у них холодильник? Пылесос? Тостер? Каждый вопрос представлялся Молли существенным, каждый ответ заслуживал внимания, каждое слово Сильвии было для нее новой желанной раной. Сильвия, раздавленная жалостью к матери, всячески пыталась избегать прямых ответов но однажды кусок застрял у нее в горле в прямом смысле слова, пот выступил на лбу, и она выскочила из-за стола, а Молли не пришло в голову, что это случилось из-за ее пирожных или ее допроса. Она решила, что Сильвия съела что-то нехорошее в другом доме. А может быть, виной всему танцы? Какое право имели они заставлять Сильвию заниматься балетом, когда она записала ее в хор. Ничего, она знает как отстоять свои права. Она попросит поверенного написать письмо.

Сильвия так и не узнала, почему года через три Молли допрашивала ее уже без прежней настойчивости, а иногда вообще ни о чем не спрашивала. Ей казалось, что мать просто устала. Молли больше не накрывала на стол к приходу дочери, встречала ее в заношенном платье и с раздражением говорила: «Ах, это ты. Поешь что-нибудь, если хочешь».

Только к образованию Сильвии Молли относилась все так же пылко. Она хотела, чтобы у ее дочери образование было самым лучшим, то есть самым дорогим, и так как Джек Корнок купался в золоте, Молли просто не понимала, почему бы этим не воспользоваться. Ее поверенный посылал письмо за письмом, Джек Корнок бросался в контратаку, Грета действовала исподтишка и старалась сохранить мир. Сильвия прекрасно понимала, что сражение ведется не из-за нее, и когда начиналась перестрелка, сжималась в комок в надежде остаться незамеченной. Но кто-нибудь, обычно Молли, всегда добирался до нее, она неизменно оказывалась в центре внимания, у нее над головой произносили громовые речи, и так продолжалось, пока она не стала достаточно взрослой, чтобы избавиться от парализовавшей ее жалости, ускользнуть с поля боя и тем самым лишить враждующие стороны повода для столкновений.

— Скажу тебе откровенно, теперь у меня покупные пирожные, — сказала Молли. — Сколько часов провела я когда-то у плиты! Господи, ты просто пожирала этот стол глазами, когда приходила домой оттуда. Кен зайдет с минуты на минуту, но он не любит пить чай так поздно, может, начнем? Чайник уже вскипел.

— Я принесу.

— Хорошо. Я сейчас достану молоко. Как это ты догадалась захватить шампанское, Сил, — говорила Молли, стоя у холодильника. — Большущее тебе спасибо. У меня, правда, тоже есть. — Молли достала бутылку из холодильника и, засовывая ее поглубже в буфет, быстро взглянула на Сильвию. — Не говори Кену, Сил.

Набегавшись по магазинам, Молли обычно уходила в спальню, где примеряла новое платье или новую шляпку и, не спуская глаз со своего отражения в зеркале, шептала маленькой дочери, глядевшей на нее с нескрываемым восхищением: «Не говори отцу, родная. Я сама скажу ему позже».

За столом, выпив чаю, они почувствовали, что последние всплески воодушевления, вызванные шампанским, улетучились и между ними снова нарастает отчуждение. Паузы в разговоре с матерью всегда казались Сильвии невыносимыми, невыносимыми и неизбежными. Сильвия почувствовала, что должна заговорить о том доме.

— Я еще не была в Уарунге.

Молли не оживилась, но откликнулась мгновенно:

— А я думала, вчера, наверное, съездила.

— Нет. Рано легла. Сегодня тоже лягу пораньше. Поеду завтра.

— Стюарт говорит, она приуныла. А он все такой же красавчик. И одевается хорошо, как прежде. Одеваться-то он всегда любил. Да, все на нем должно было быть с иголочки. Я сама такая была. Да-да! Хоть ты, может, и не помнишь.

— Прекрасно помню, — сказала Сильвия.

— Никогда не забуду, сколько народа собиралось на большие заезды, как мы с ним приходили, как на нас поглядывали. Он всегда выигрывал. Всегда! Везучий был, а уж когда везет, так везет. Тебе налить?

— Нет, мама, спасибо.

— Чайник еще полный.

— Правда не хочу.

— Да, нюх у него был. — Молли дотянулась до телевизора, включила звук. — Вот опять эта парочка.

Сильвия забыла про телевизор. Она обернулась и увидела девушку в постели на высоких подушках. У нее было очень грустное лицо. По комнате шел молодой человек, тоже с грустным лицом. У девушки по щекам текли слезы. Мужчина склонился к ее рукам. «Я отдал бы все на свете…» — проговорил он.

Молли подняла плечи и фыркнула:

— Ни копейки не отдал бы.

Сильвия понимала, что обижаться на Молли бессмысленно но обида оказалась сильнее доводов рассудка. Она тихонько составила на поднос чайную посуду и унесла на кухню.

— Оставь все как есть, — сказала Молли, не отрываясь от телевизора.

Сильвия вымыла посуду и уже убирала на место последнюю чашку, когда Молли вошла в кухню.

— Ребенок погиб при родах, — спокойно сообщила Молли. — А где был этот красавчик, пока она мучилась? Кутил напропалую. Я же сказала, Сил, чтобы ты не возилась с посудой.

— Заварку по-прежнему выбрасываешь в сад?

Молли бросила тревожный взгляд на дочь и на этот раз заговорила с неестественным воодушевлением:

— Этот сериал я смотрю. Сегодня было не особенно интересно, но обычно показывают все, как в жизни. Правда, Сильвия, незачем тебе возиться. Дай мне чайник.

Сильвия надеялась, что ей удалось не только скрыть обиду, но и прогнать ее, и вдруг с удивлением поняла, что угрюмо препирается с матерью из-за чайника. Молли в конце концов сдалась:

— Ну хорошо, будь по-твоему. В сад, только на папоротник.

Сильвия взяла чайник и снова почувствовала себя беспомощной, лишенной всех преимуществ зрелого возраста. Выйдя на веранду, она увидела на верхней ступеньке пожилого мужчину. Несмотря на корявые шишковатые руки и ноги, он двигался легко и быстро. На нем были шорты и тесная розовая футболка, облегавшая небольшой упругий живот, похожий на половинку мяча для игры в регби. Из парусиновых туфель выглядывали сползшие носки. Мужчина протянул Сильвии руку.

— Сильвия? Я — Кен. Рад вас видеть, Сильвия. — Кен взглянул на чайник. — Чего это вы тут с чайником, Сильвия?

— Хочу выплеснуть на папоротник.

— Кто это вас надоумил?

— Никто.

— Дайте-ка сюда, — сказал Кен и взял чайник из рук Сильвии.

Сильвия вернулась в дом вслед за ним. Кен Фиддис был плотником и, хотя ему уже исполнилось семьдесят два, все еще продолжал работать.

— Эй! — крикнул он. — Эй!

Молли стояла в столовой.

— Возьми, — сказал Кен.

Он протянул Молли чайник, но тут же отдернул руку и оглядел жену с нарочитым изумлением.

— С чего это ты так вырядилась?

Молли испуганно, но не без кокетства одернула платье.

— Ах, Кен, этому платью уже тысяча лет.

— Снова на скачки, да? Как в доброе старое время, да? Побрякушки и все прочее. — Но внезапно Кен приблизился к Молли и впился в нее глазами. — Фу! — с отвращением воскликнул он. — Почисть лучше сережки! Фу! Какая гадость!

Сильвия молча стояла в дверях, она понимала, что Кен разыгрывает этот спектакль не для нее, а для каких-то невидимых, но, наверное, постоянных зрителей.

Молли схватилась за мочку уха:

— Сережки чистые!

— Нет, грязные! На каждой стекляшке по краям грязь. Мне-то что, пусть твоя дочь полюбуется, какая ты грязнуля, если тебе так хочется. Я целый день работал как вол, а сейчас хочу принять душ. Вот чайник, возьми и выплесни куда положено.

— Значит, на папоротник, — сказала Молли. — И оставь в покое мои сережки.

— Да я пальцем к ним не прикоснусь. К дерьму такому. А папоротник уже напился чаю, хватит.

Молли изо всех сил старалась говорить свысока:

— Папоротник, между прочим, мой.

— Вот что, я не собираюсь препираться с тобой из-за всякой ерунды. Возьми-ка чайник и перестань кудахтать. Я работал целый день как вол. Барри и все остальные придут к чаю.

— Наглец! — Кен вышел, сунув Молли чайник, Молли, беря чайник, выронила только что снятую сережку. — Лишь бы настоять на своем.

Сильвия подняла сережку, отдала Молли и взяла у нее чайник. Выливая остатки чая в кухонную раковину, она говорила себе, что ее мать не случайно во второй раз тоже вышла замуж за дрессировщика, только первый дрессировщик Молли поменял ее на животное с куда более крутым нравом, и она этому рада, да, рада.

Молли недовольно ворчала:

— Не такие уж они грязные. Немножко пудры. Немножко лосьона. И сказать такую гадость…

— Кто это Барри, мама?

— Старший сын Кена.

— Я пойду, мама, надену жакет.

— Сказала я тебе, что прохладно.

— Да нет. Я собираюсь домой.

Молли по-прежнему складывала пальто и жакеты гостей на свою кровать. Сильвия взяла с туалетного столика вставленную в рамочку фотографию и увидела девочку, стоявшую на краю узкой бревенчатой террасы. На девочке было платье с заниженной талией, туфли с ремешками вокруг щиколоток и шляпа-колпак. Она стояла в позе голливудской звезды, склонив голову набок, и гордо, с нескрываемым вызовом смотрела прямо в объектив. Фон был смазан, девочку, казалось, окутывал белесый туман, застилавший все вокруг, кроме нескольких досок, на которых она стояла, и Сильвия никогда бы не догадалась, что это пол террасы, не вспомни она подлинную фотографию, где была видна вся эта кое-как сбитая обветшавшая терраса. В одном из углов наискосок по белесому туману кто-то написал черными чернилами: «Девчонка не промах».

Двадцать пять лет назад Сильвию пугало сходство с этой Девочкой, и даже сейчас она не без робости поставила фотографию юной Молли на место. Маленькая карточка Брюса в военной форме обтрепалась по краям, а большая Стюарта была так отретуширована, что его лицо казалось слепком из мыла. Ее фотографии не было. Но Сильвия уже научилась не обижаться и не позволила себе огорчиться.

Молли все еще стояла на кухне: — Подожди немного, Сил, я выйду с тобой.

На небольшой веранде, крытой черепицей, они пожали друг другу руки.

— Ну вот, Сильвия, очень было приятно.

— Да, мама. Спасибо.

Молли не умела прощаться коротко. Она сложила руки на груди и пошла к калитке.

— Я даже не говорю тебе, приходи еще.

— Я позвоню перед тем, как прийти. До свидания, мама.

— Подожди. — Молли осторожно оглянулась и понизила голос: — Правильно сделала, что вернулась. Родная плоть и кровь. Почему все должно достаться ей?

— Мама, я уже сказала тебе, — с трудом сохраняя спокойствие, проговорила Сильвия. — Я не знала, что он болен.

— Ну и что, теперь знаешь, верно? — решительно оборвала ее Молли.

Сильвия улыбнулась, закрыла маленькую калитку и, помахав рукой, быстро пошла вперед.

Сильвия свернула за угол; проходя под деревьями мимо церкви, она положила руку на грудь, задержала дыхание и с громким нарочитым «фу-у!» выдохнула. Она так боялась оказаться в лапах тоски, что не решилась произнести больше ни звука. Скользя по поверхности, Сильвия надеялась отодвинуть встречу с тоской до тех пор, пока наберется сил. Она знала, что ее изнеможение связано не только с перелетом через несколько часовых поясов, это чувство было слишком хорошо знакомо ей по прежним посещениям матери. Сильвии только казалось, что она идет на станцию, на самом деле она мчалась стремглав. Спустившись в тошнотворно грязный туннель, она добежала по втиснутой под его своды лестнице до нежных эвкалиптовых листьев, которые все еще раскачивались у входа и когда-то так часто ей говорили: «Успокойся!»

Кен вышел из душа, его редкие волосы лоснились от воды, на нем были шорты с отутюженной складкой и рубашка с короткими рукавами и открытым воротом. Эта одежда вместе с коричневыми сандалиями на ремнях, какие обычно носят дети, делала его похожим на воспитанника закрытого учебного заведения, где ставят отметки за чистоту и аккуратность.

— Она ушла?

— А ты что думал? — ворчливо спросила Молли.

— Ну конечно, это она из-за меня ушла, — добродушно усмехнулся Кен. — Во всем всегда виноват старик Кен. А мне, между прочим, показалось, что она очень милая спокойная женщина. Я-то думал, что увижу этакую отщепенку в грязном платье. Чем сегодня кормим нашу ораву?

— Жарю мясо, сам видишь.

— Слава богу, переоделась, а то напялила платье в обтяжку, вот-вот лопнет. Пива хочешь?

— Переоделась, потому что замерзла. У меня, между прочим, есть шампанское.

— У-у-у, — промычал Кен, изображая глубокое почтение.

Он взял банку пива и пошел в столовую, Молли тоже достала из холодильника банку пива, сняла с полки стакан и пошла за ним. Кен сел в кресло перед телевизором, на экране появилось лицо ведущего.

— А вот и Ян, — сказал Кен. — Привет, Ян.

Молли села рядом.

— Знал бы ты, как я расстроена, — сказала она.

— Не говори про это, дорогая. Тебе же будет лучше. Эй, посмотри, нет, ты только посмотри, какой у Яна сегодня галстук.

— Когда она, маленькая, приходила сюда из их дома, а потом уходила, я бросалась на кровать и ревела в голос, каждый раз ревела.

— Только сейчас не реви.

Молли глотнула пива, откинулась и выпрямила плечи.

— Я уже выплакала все свои слезы.

— Давай послушаем Яна, а?

— Я запретила себе плакать, запретила. Ее уносило от меня дальше и дальше каждую неделю, что я ни делала, как ни старалась, все было напрасно. Будто отлив уносил ее, а я, бессильная, сидела на берегу, кричи не кричи — нет ответа.

— Лучше выпей, дорогая.

— Это все ее штучки.

— Может, дашь Яну вставить хоть словечко?

— Сильвия-то была не виновата.

— Ты только что сказала, что виновата.

— Я сказала: «Ее штучки».

— Ну да, — вспомнил Кен. — А теперь давай послушаем Яна, ладно? Наша орава скоро ввалится.

— Никакая она не отщепенка, — сказал Стюарт. — С чего ты взяла?

— Я не имела в виду ничего обидного, — возразила Гермиона. — Скорее наоборот. На этой улице, да?

— Да. Как тебе нравится?

— Не очень.

Когда они переходили пустынную улицу, Стюарт, опасаясь машин, взял Гермиону под руку и зорко взглянул сначала направо, потом налево.

— Сколько лет Стивену?

Гермиона улыбнулась: — А тебе, Стюарт?

— Мне сорок семь. Я помню тебя школьницей. — Стюарт поднялся на крыльцо. — Входи, Гермиона, если не передумала.

Гермиона вслед за Стюартом вошла в холл, она стояла и рассматривала стены и потолок, поворачивая голову во все стороны. Стюарт подошел сзади и опустил руки ей на плечи. Гермиона выскользнула из его рук и сказала, что холл довольно большой.

— Только слишком темный.

— Другие обои сделают его светлее. Здесь столовая, — сказал Стюарт, открывая дверь, — а там, за двойными дверями, гостиная.

— Понятно, — взволнованно проговорила Гермиона. Прошлась по комнате и сказала: — Да, эта часть дома очень хороша.

— А мебель плоха?

— Я вижу, что это дорогая мебель, и все-таки она нехороша, да, нехороша. Но мебель, конечно, можно заменить.

— Конечно, Гермиона, мебель можно заменить. Ход в кухню отсюда.

— Покажи остальное.

Они снова пересекли холл.

— Здесь может быть все что угодно: кабинет, комната для гостей. Ванная и туалет за той дверью. Хочешь посмотреть второй этаж?

Но Гермиона уже прошла через холл и направилась к лестнице.

— Большая спальня здесь? — спросила Гермиона. — О, великолепно. Нужно только убрать все эти пуфики. А как другие спальни?

— Просто спальни.

— Там что-нибудь не так?

— С чего бы я стал это скрывать? Такие же старомодные спальни с пуфами и прочей ерундой.

— Ты сердишься?

— Нисколько.

Гермиона села на край кровати и улыбнулась: — Нет, сердишься.

— По-моему, это пустой разговор.

— Ты сказал, что помнишь меня школьницей, а что, собственно, ты помнишь?

— Да, ничего. Я знал тебя совсем маленькой. Ты была прелестным ребенком, такие ласковые темноволосые девочки встречаются в итальянских семьях.

— В этом и было мое несчастье, — с горечью сказала Гермиона.

— Что? Ну ладно, подожди минутку. Когда ты подросла, я часто видел тебя на автобусных остановках или еще где-нибудь — у Эриксонов, например, — и говорил себе: «Из нее вырастет хваткая женщина, она своего добьется».

Гермиона подняла брови и в полном недоумении тихо переспросила:

— Хваткая?

— Подожди минутку…

— Это я — хваткая? Когда уже столько лет…

— Подожди. Вот почему я так удивился, когда ты ввязалась во все эти дела: протесты против атомной бомбы, против войны во Вьетнаме, выступления в защиту аборигенов, неимущих. Потом появился Стивен, и дел этих стало еще больше. Я думал, ну что ж, она вновь превращается в милого маленького ребенка.

Гермиона встала, выдвинула ящик комода, с шумом задвинула.

— Так и было на самом деле, — сказала она.

— Возможно, так и было на самом деле. Но потом — только не думай, Гермиона, что я не знаю, о чем ты тоскуешь, — потом ты поняла, что… «сыны века догадливее сынов света»[3]… Когда я прочел эту фразу, я подумал: а ведь верно, черт побери. Для детей света нет надежды.

— Библия производит такое сильное впечатление, — растерянно проговорила Гермиона, — потому что там в каждом слове есть тайный смысл.

— Прочти я эту фразу в вечерней газете, она тоже произвела бы на меня впечатление.

— А если нет тайного смысла, в другом месте будет сказано что-нибудь прямо противоположное.

— Дети света оказываются глупцами по сравнению с остальными детьми своего поколения. То есть сейчас. То есть в тот единственный отрезок времени, какой меня интересует, потому что другого у меня нет. Да-да, я знаю, Гермиона, что у тебя трое малышей, и притом замечательных малышей. Не порви ты с детьми света, я не сказал бы ни слова. Но ты порвала, сама, я тут ни при чем. Я оставался наблюдателем. Ты перешла на нашу сторону.

— У меня есть еще муж.

— Мужья в состоянии сами позаботиться о себе. Я не верю, что ты забыла тот вечер у Эриксонов, я помню и ты помнишь.

— Мне вспоминается какой-то вечер у них на кухне: были Рози, Сильвия и Кейт, ты пришел с Питером Эриксоном и с его братом. Пришел пьяный.

— Под конец вы втроем тоже были хороши.

Гермиона побродила по комнате, открыла шкаф.

— Глупые дети, вот кто мы были.

— Рози и Сильвия уже не были детьми. А тебе исполнилось пятнадцать.

— Шкаф здесь очень на месте. Можно все-таки посмотреть другие спальни?

— Можно. Пойдем.

— Так я и знала, — сказала Гермиона в третьей спальне. — Вечно они экономят на мелочах.

— В тот вечер у Эриксонов ты сидела на краю кухонного стола. Мини-юбки тогда еще не вошли в моду…

— Как я радовалась, когда они снова вышли из моды. При моем росте лучше не носить мини-юбок.

— Дело не в росте. Мини-юбки не идут к твоему лицу богини.

— Да? — Гермиона с улыбкой обернулась к Стюарту. — Не знаю, радоваться мне или огорчаться.

— Не стоит огорчаться из-за того, что у тебя лицо богини, Гермиона. А в тот вечер, в тот вечер мы с братом Питера немножко расшалились, он вышвырнул меня из кресла — вижу, ты прекрасно все помнишь, — я пролетел через всю кухню, ткнулся головой тебе под юбку, и в кухне воцарилась гробовая тишина.

— Я не…

— Ты тоже молчала.

— Я не помню, молчала я или нет, — медленно проговорила Гермиона. — Может быть, и молчала от потрясения. Мне было всего пятнадцать лет.

— Можешь не сомневаться, в мои двадцать семь я тоже был потрясен.

— Тебе не следовало этого говорить. О таких вещах не говорят.

— Ты нервничаешь.

— Да. Мне страшно.

— Вполне естественно. Если мы ляжем в постель, ты избавишься от страха.

Гермиона с бесстрастным лицом отвернулась и пошла к двери. Стюарт вскочил и схватил ее за руку.

— Вот что, Гермиона, не вздумай выскакивать на улицу с таким лицом. — Стюарт говорил холодно и сухо. — Здесь есть соседи. У меня хорошая деловая репутация, и я намерен ее сохранить.

— Можешь не беспокоиться, — так же сухо ответила Гермиона.

— Я говорил с тобой вполне серьезно, хотя вовсе не собирался затевать этот разговор. Не знаю, был ли я в кого-нибудь влюблен, но если был, то в тебя.

Гермиона смотрела на дверь.

— И… что ж, бороться так бороться, я хочу открыть тебе еще одну тайну, хочешь верь, хочешь нет. Я богаче, чем обо мне думают. В пятидесятые годы я заполучил несколько хороших земельных участков. Один из них на пару с братом Питера Эриксона, поэтому я оказался у них на кухне в тот вечер. Перепродажа участков поставила меня на ноги, а из дела я вышел до того, как эту лавочку прикрыли. Я не выставляю свои деньги напоказ. Положение немножко странное. Но я не могу жить иначе. Что мне нужно кроме того, что у меня есть? Яхта? А где я возьму время плавать на яхте? Я подкидываю немного денег маме, но совсем немного, иначе она рассорится с Кеном. Если отец ничего не оставит Сильвии, — я, впрочем, думаю, что оставит, — я хотел бы помочь ей устроиться, хотя она, кажется, уже устроила свою жизнь. По-моему, она постоянно держит себя в узде, живет слишком трудно, но ей нравится так жить, не знаю, захочет ли она что-то менять. Все сейчас гадают, что будет с отцовскими деньгами, это вполне естественно, но я богаче отца. Знай отец, сколько у меня денег, он бы наконец зауважал меня или попытался убить.

Гермиона подняла брови и сказала, по-прежнему глядя на дверь:

— Зачем ты мне все это сообщаешь?

— Я подумал, может, поразмыслишь на досуге. Если что-нибудь решишь, дай знать. А пока, Гермиона, принимая во внимание, что у тебя трое маленьких детей, я советую тебе и Стивену поискать дом на северном побережье.

Открывая окна у себя в квартире, Сильвия увидела в небольшом парке через улицу пятерых китайских моряков, которых уже видела в Ботаническом саду.

В шесть часов Сильвия позвонила Стюарту.

— А, привет, Сил. Как ты нашла маму?

— По-моему, вполне ничего.

— Еще бы! Послушай, можно я позвоню попозже?

— Не стоит, Стюарт. Я на минутку. Скажи, мама умеет читать и писать?

— Не клади трубку. Я сейчас, — спокойно сказал Стюарт. Через минуту Сильвия снова услышала его голос: — Я подошел к другому телефону. У меня тут один человек, он интересуется квартирой. Нет, Сил, мама не умеет ни читать, ни писать.

— Как ты об этом узнал?

— Заметил.

— Когда?

— Не могу тебе сказать, давно. Я был еще совсем маленьким. Я помогал ей хранить эту тайну. Прошу тебя, ни в коем случае не показывай вида, что ты догадалась. Она боится этого больше всего на свете.

— Кого я не могу понять, так это отца. Он должен был знать. Но я помню, как он говорил по телефону из Уарунги…

— Он не знал…

— Прожил с ней больше двадцати лет и даже не заметил, что…

Стюарт потерял терпение.

— Да. Не заметил. Не могу сейчас больше, Сил.

— Прости. Я не знала, что ты работаешь по вечерам.

— Я работаю в любое время. А сегодня потратил впустую почти всю вторую половину дня, — сказал Стюарт и положил трубку.

Стивен и Гермиона сидели у себя на кухне и пили вермут, пока в кастрюле что-то доваривалось.

Мимо прошел поезд, другой промчался ему навстречу. Гермиона закрыла глаза и прижала руку ко лбу. Потом произнесла еле слышно: — Я была в Доувер Хайте.

— Как дом, что-нибудь подходящее? — спросил Стивен.

— Разумеется, ничего подходящего, не дом, а сплошной идиотизм.

— Ты знаешь, где, я считаю, надо искать.

— На северном побережье. Можешь повторить еще раз. На северном побережье. У меня уже голова разламывается от всех этих дурацких разговоров про северное побережье, поэтому все, давай искать дом на северном побережье.

— Вот это дельная мысль. Поедем вместе. В эту субботу мы приглашены к Коллисонам. Значит, в следующую.

— Договорились. В субботу на следующей неделе.

— Я встретил сегодня Теда в Ботаническом саду.

— Он тебе ничего не сказал про…

— Прямо — нет. Занятный он все-таки тип, этот Тед. — Стивен рассмеялся. — Он никогда не внушал мне ни малейшего уважения, но сегодня я просто не удержался от смеха. На нем была ярко-красная майка, а…

4

На следующее утро, едва открыв глаза, Сильвия поняла, что ее вполне устраивает вид из окна: кроны деревьев, небо, круглая белая башня небоскреба. Сегодня она должна навестить отца, сегодня она наверняка поговорит с Гретой, сегодня, может быть, увидит Гарри. Отодвинув усилием воли страх перед первой встречей, стараясь не думать, какой осторожности потребует вторая и как мало надежд на третью, она лежала, смотрела на небо, расчесывала пальцами волосы и размышляла о деньгах. Мэри Йейтс, хозяйка ее квартиры, уехала на три месяца в Индию, и так как Мэри обычно не сдавала квартиру и сделала это только ради Стюарта, Сильвию никто не заставлял оставаться в Сиднее все три месяца. Сократив на месяц свое пребывание в Австралии, она сэкономила бы некоторую сумму для устройства в Риме. С необычной настойчивостью ее мысли вновь и вновь возвращались к этим дополнительным деньгам; встав с кровати, она написала цифру на каком-то конверте и обвела ее кружком.

С утра Сильвия взялась за письма. Кроме нескольких коротеньких записочек ей нужно было написать длинное письмо Ричарду и Джэнет Холиоук. Ричард был австралийцем, поэтому Сильвия чувствовала себя обязанной рассказать ему о своих впечатлениях. Но оказалось, что она не в состоянии это сделать. Ее письмо получилось не только коротким, но удручающе бессодержательным, и, искупая вину, она пообещала написать вскоре более вразумительно. Сильвия отнесла письма на почту, купила газету и зашла в парк Рашкаттер Бей. Она села на скамейку, равнодушно заглянула в газету, но скоро отложила ее и также равнодушно принялась разглядывать маленькую узкогорлую бухточку. Потом перевела взгляд на небо. Прозрачность воздуха действительно изумляла, Сильвия, сама не зная почему, вздохнула. Когда она работала в ночном клубе, этот парк был ближайшим местом, где она могла подышать свежим воздухом и погреться на солнце. Иногда она приносила подстилку и под шепот едва заметных волн спала на траве, читала или высчитывала, сколько еще ей надо проработать, чтобы накопить достаточно денег. Однажды, когда ее разыскал здесь Гарри, они обменялись несколькими нетерпеливыми поцелуями и пошли к ней домой. В тот раз на их пути оказалось совсем уж смехотворное препятствие. В дверях ее комнаты стоял хозяин, а на полу под раковиной лежал водопроводчик; он что-то чинил и обсуждал с хозяином достоинства автомашины «холден». Когда они с Гарри наконец остались вдвоем, Сильвии пора было идти на работу. Она не хотела отказываться от субботней выручки, и Гарри заявил, что скупость — это на всю жизнь. Неделю спустя ее корабль отплыл из Сиднея.

Открывая дверь квартиры, Сильвия услышала звонок телефона.

— Сильвия? Это Рози.

— Рози! — Сильвия улыбнулась и села на край дивана. Ей всегда нравилась Розамонда.

— Тед видел тебя вчера, — сказала Розамонда.

— Правда? Где?

— В Ботаническом саду. Он там бегает. На нем была ярко-красная майка, ты прошла совсем близко от него.

— Так это был Тед? Я видела его только со спины.

Но Розамонда притворилась обиженной:

— Ты его оскорбила. С ним рядом стоял Стивен. Муж Мин. Ты оскорбила наших мужей.

— Как Гермиона?

— Прекрасно. Раздражительна. Неугомонна, как сто чертей. Что ты собираешься делать?

— Сегодня или вообще?

— Твои сегодняшние планы я знаю. Мама сказала мне. А вообще?

— Пробуду здесь два месяца, а потом хочу обосноваться в Риме.

— Навсегда?

Сильвия заколебалась: — Да-а.

— Я, конечно, страшно люблю Рим, — вежливо сказала Розамонда. — Только из-за этих старых зданий там очень пыльно. Скажи, Сильвия, ты не хотела бы прийти ко мне в субботу? На ланч? Я позову Мин. Стивен тоже придет. Они с Мин редко выходят порознь, не то что мы с Тедом. Гарри я тоже позову. Он, правда, не придет. А Тед как раз сейчас продает яхту, он, наверное, будет в гавани. Так как, придешь?

— Спасибо, с удовольствием. А почему Гарри не придет? — спросила Сильвия.

— Скажет, что у него слишком много работы, на самом деле не хочет встречаться с Тедом. Не могу сказать, что они сражаются друг с другом, как Тед и Стивен, стоит им только заговорить. Нет, Гарри просто сторонится Теда, избегает его. Все началось, когда премьер-министром стал Фрейзер[4]. Слышала ты об этом?

— Только после того, как все свершилось. Я тогда была в Испании.

— Счастливая. Какие стычки! Какие страсти! Газетные заголовки! Неприятности с желудком! Мама сказала, что ты встретила Гая на улице, не понимаю, как ты его узнала! Это был ангел, а не ребенок, а потом вдруг откуда-то взялись насупленные брови, огромный синий подбородок и куча волос.

— Юность. Когда наступает юность, злые феи показывают коготки. Как Метью и Дом?

— Настолько поглощены собой, что выглядят дурачками.

— Может, они и правда дурачки. У тебя из окон виден залив?

— Нет.

— Какой восхитительный контейнеровоз подплывает — «Штольд». Окрашен великолепно! Сильвия, ты уже знаешь, Стюарт, наверное, сказал тебе, как папа обращается с мамой, я имею в виду деньги?

— Да, Рози, Стюарт сказал мне.

— Это, несомненно, проявление болезни, но мама оказалась в таком тяжелом положении, я считаю, что это ужасно, а ты, Сильвия?

— Конечно, Рози.

— Гарри с удовольствием помог бы ей, и мы с Тедом тоже. Только мама, по-моему, не намерена принимать нашу помощь. Не могу сказать, что у Теда сейчас все благополучно, ты, наверное, слышала про его неприятности, но деньги у него, конечно, все равно есть. Гарри и Стюарт пробовали поговорить с папой, но добились только одного: он на них взглянул. Все мы теперь довольствуемся его взглядом. Я не обижаюсь, потому что он очень болен. Но тебя, Сильвия, не было так долго, для него ты — ангел. Может быть, тебе удастся его уговорить.

— Ох, если бы это зависело от меня…

— Ох, не сдавайся раньше времени. Может быть, случайно зайдет разговор о деньгах.

На диване рядом с Сильвией лежала газета. Чтобы немного отвлечься, она взяла ее в руки.

— Посмотрим, что говорят звезды.

— Я всегда заглядываю в гороскоп, вот уж не думала, что ты тоже.

— Нашла. Водолей. «Украшайте свое жилище, покупайте духи и предметы искусства. В особо торжественных случаях, отправляясь на пикник, надевайте что-нибудь розовое или сиреневое».

— По-моему, не очень вразумительно, — сказала Розамонда, — хотя ты можешь надеть розовую шляпку. Интересно, что у меня? Рыбы. Я маленькая рыбка.

— Рыбы. «День неблагоприятен…

— Вот видишь! — воскликнула Розамонда.

— … но вечером воспользуйтесь удобной минутой и обсудите возникшие трудности с вашими близкими».

— Ну не удивительно ли! Пусть болтают, что хотят, в гороскопах что-то есть.

Сильвия доехала на автобусе до угла улицы Дэвида Джоунса и пошла на станцию пешком.

Вчера ее поезд уходил с третьего пути. Сегодня она ждала поезда на четвертом, то есть на другой стороне той же платформы. Когда Сильвия впервые приехала в Лондон и ее спросили, как живут люди в «бесклассовом» австралийском обществе, она не знала, что ответить. Она вспоминала своды уин-ярдского туннеля, выходящего на платформу, куда люди попадали, карабкаясь все вместе по широким ступеням, но потом делились на две группы и вставали спиной друг к другу: побогаче, ехавшие на запад, — лицом к третьему пути; те, кто на север, — лицом к четвертому. И в каждой группе находился кто-нибудь, кто стоял прежде на другой стороне.

Сильвия сидела на втором этаже электрички и, проезжая по мосту, видела сквозь прутья ограды главную часть залива, где покачивался на волнах огромный, как здание, контейнеровоз «Штольд», о котором говорила Розамонда. Увидев колокольню знакомой церквушки, казавшуюся совсем крохотной из-за стремительно надвигавшегося северного конца моста, Сильвия всем телом ощутила, что переезд закончен, что она уже на северном побережье.

Стюарт называл северное побережье «безусловно хорошим местом второго сорта», потому что с финансовой точки зрения лучшим местом оставались берега залива и холмы восточного побережья. В послевоенные годы разбогатевшие авантюристы бесстрашно покупали недвижимость на восточном побережье и побаивались северного, потому что тамошние домовладельцы, называя это место хорошим, имели в виду прежде всего его благопристойность, недаром о северном побережье говорили, что «там хорошо растить детей». Северное побережье считалось благопристойным местом отчасти из-за недоступности северо-восточным ветрам. Неутомимые влажные ветры с юга продували северное побережье насквозь, не щадили его и досаждавшие всем жаркие ветры с запада, но чувственным, пропитанным запахом моря северо-восточным ветрам путь сюда был заказан, летними ночами они буйствовали только на восточном побережье, поэтому дети обитателей северного побережья не бродили ночью по пляжам и не уезжали неизвестно куда, втиснувшись целой оравой в одну машину. Возможно, именно это соображение, пусть даже неосознанное, стояло за словами «на северном побережье хорошо растить детей», и если некоторые из только что разбогатевших авантюристов все-таки проникали сюда, это случалось обычно по инициативе жен, которым хотелось, чтобы их дети отличались от них самих, ради чего они селились в этом «хорошем месте», заранее зная, что сами они вряд ли найдут здесь друзей, но их дети, по всей видимости, найдут. Сильвия не сомневалась, что Грета именно поэтому купила дом в Уарунге. В шестидесятые годы Джэнет Холиоук приезжала в Австралию и жила некоторое время в Пимбле у родителей Ричарда, она написала Сильвии, что разочарована северным побережьем, так как увидела, как она выразилась, «всего лишь довольно симпатичные пригороды, населенные людьми среднего достатка», но Ричард приписал несколько слов к ее письму и объяснил, что Джэнет просто не сумела оценить таинственное очарование северного побережья, которое, кстати, несколько померкло из-за того, что «распущенные надменные богатые дети шестидесятых годов» появились здесь тоже.

Сильвия не замечала вокруг больших перемен. Стайки мальчиков и девочек садились в поезд, другие выходили, воздух звенел от их голосов, строгая школьная форма только подчеркивала их цветущий вид, их юность. Добираясь как-то днем с улицы Кросс в Уарунгу, Сильвия увидела в такой же стайке Гермиону и впервые заметила, как не вяжется с современностью редкий теперь библейский тип ее красоты.

Несколько мальчиков и девочек тоже сошли в Уарунге и зашагали перед Сильвией по Орландо Роуд. Проехала машина, на обочине стоял автофургон, доставлявший сюда продукты, мужчина шел за газонокосилкой. Если «распущенные надменные богатые дети шестидесятых годов» и раздражали кого-то в те давние времена, они не оставили следов своих деяний, доступных случайному взгляду, оставив зато неизменной главную особенность этих мест: здесь вообще мало что было доступно случайному взгляду.

Последний школьник исчез в воротах своего дома, Сильвия осталась одна на этих улицах, куда обычно добирались не пешком, а на машинах. Ее обогнал автомобиль, потом еще два, потом три, и перед ней вдруг возникло почти символическое видение, преследовавшее ее последние двадцать лет: когда бы она ни закрыла глаза, когда бы ни произнесла название этого места, она видела, как по тихим улицам бредет одинокий ребенок, одинокая девочка, а мимо нее с громким шуршанием проносятся машины.

Однажды, лет в двенадцать, она возвращалась из Бервуда, лил дождь, врывался с ветром под зонтик. Наклонив голову, она брела по лужам, проносившиеся мимо машины окатывали ее водой, до дома она добралась грязная и промокшая до нитки. «Ты встретила Гермиону на станции, — сердито крикнул отец в лицо Грете, — почему ты не встретила Сильвию?» Грета кротко ответила, что Сильвия не сказала ей, с каким поездом приедет. Сильвия снимала мокрые туфли, жалобно сопела, но не произнесла ни слова в защиту Греты, хотя уезжала от Молли, когда уже шел сильный дождь. Она годами играла роль Яго; теперь, вспоминая об этом, Сильвия заливалась краской, только обида служила ей извинением.

Сильвия уже видела дом пятьдесят два. Открылась дверь, на крыльцо вышла Грета с каким-то мужчиной. Грета заметила Сильвию и помахала ей. Мужчина вышел из ворот, ловко отлепил сигарету с нижней губы и улыбнулся. Сильвию обдало запахом табака и немытого тела.

— Это Сидди, — сказала Грета. — Он беспокоится за свой сад, а здесь сегодня соберется столько… — Грета ласково пожимала руку Сильвии. — Ты совсем не изменилась.

Волосы Греты стали пепельно-серыми, в неспокойных голубых глазах сквозили усталость и напряжение. Улыбка едва скрывала искаженные черты другой маски, из комедии дель арте. Сильвия напомнила себе, что ни в коем случае не должна поддаваться на уговоры Розамонды.

— Я с удовольствием прошлась пешком от поезда, — сказала она. — Сады выглядят так мило.

Спасительная маленькая ложь казалась Сильвии подтверждением одержанной над собой победы. Она почувствовала, что нашла нужные слова, что промахи, совершенные за последние два дня, можно исправить.

— Холл стал больше, — удивилась Сильвия. — Говорят, когда возвращаешься, комнаты кажутся меньше. А здесь разве не было ковров?

— В чистке, — сказала Грета. — Джек спит. Может быть, выпьешь сначала чашку чая?

— С удовольствием сначала что-нибудь выпью.

— Идем в кухню. Надеюсь, ты не против кухни? Джеку очень хочется тебя увидеть.

Сильвия шла за Гретой и чувствовала, как в ней растет страх.

— Он так сказал? То есть дал понять…

— Не мне — Сидди. Хочу сразу же тебя предупредить: ко мне он не обращается. Только если никого другого нет рядом, но ему это так неприятно, что я прошу Сидди оставаться на ночь.

Они пришли на кухню, где Грета когда-то готовила роскошные яства для дней рождения. Грета налила воду в чайник.

— Рози он тоже не признает, — сказала Сильвия. — Она говорила мне. Значит, это не связано с его личным…

— Очень надеюсь, что связано, — спокойно, холодно проговорила Грета. — Хоть на это еще надеюсь.

Сильвию снова кольнул страх. Как и накануне, во время разговора с матерью, чтобы сохранить самообладание, ей нужно было ускользнуть от настоящего.

— Я вспомнила наши дни рождения, — бодро проговорила она.

— Это было хорошее время, Сильвия.

Для Сильвии это было такое тяжкое время, что она смутилась.

— А сад кажется меньше!

— Потому что деревья стали больше.

— Сад прекрасен! — искренне воскликнула Сильвия.

Грета тоже подошла к окну.

— Мое розовое дерево лучше всего выглядело неделю назад. — Грета говорила с заинтересованностью и трезвостью знатока. — Цветы уже потеряли первую свежесть, правда, крона стала аккуратнее. Фиговое дерево слишком большое и жадное, придется его убрать.

— Дерево Гая.

— Да. Я все откладываю, мне не хочется с ним расставаться из-за качелей. Да, из-за сада я останусь здесь. Если смогу.

Услышав Гретино «если смогу», Сильвия испугалась, что за чаем Грета попросит ее поговорить с отцом. Но когда они сели друг против друга, Грета взяла в руку полную чашку и, глядя в сторону, сказала, будто размышляя вслух:

— Да, я тоже собиралась отправиться куда-нибудь, поехать в Европу — все же ездят. Но каждый раз, когда я думаю о Европе, я вспоминаю кровь. В тот год, когда я родилась, мой отец погиб на войне во Франции. На той, давней войне, когда кровь лили в грязь. Я помню, кто-то сказал: «Он отдал кровь за свою страну».

— Он, наверное, сказал «отдал жизнь»? — переспросила Сильвия.

— Нет, кровь. Всегда кровь… а стихи в наших учебниках… «Кроваво-красные останки рухнувшего мира. Кроваво-красные, кроваво-красные поля. О красный дождь, не ты ль вспоил хлеба. Не ты ли красным запятнал снега».

— Необычайно сильный цветовой контраст, — тут же откликнулась Сильвия.

Грета взглянула на нее, помолчала и одарила широкой вымученной улыбкой.

Маска Греты снова немного сдвинулась, но на этот раз Грета не погрузилась в раздумье, она болтала без умолку и не спускала с Сильвии глаз с затаенной мольбой:

— Сегодня придет Гай. Я больше не в силах его выносить. Я говорю не о финансовой стороне, хотя денежные расчеты неизбежно примешиваются ко всем нашим делам, ты согласна? Я хочу сказать, что Гай стал чем-то вроде балласта.

Сильвии казалось, что где-то внутри Греты притаилась другая женщина и она так жаждет вырваться на волю, что Грета вынуждена хотя бы дать понять о ее существовании.

— Чем-то вроде балласта на судне? — неохотно спросила Сильвия.

— Да. Да. Самое трудное, что я до сих пор узнаю в Гае своего ребенка! А трое других… Эти взрослые люди часто кажутся мне совершенно чужими.

Гермиону Сильвия знала только девочкой, но за Гарри и, пожалуй, Розамонду все-таки обиделась.

— В этом доме, Сильвия, всем живется нелегко. За исключением Сидди, от него требуется лишь покорность. Как поживает твоя мать?

— Очень хорошо, — сдержанно ответила Сильвия.

Грета допила чай, поставила чашку и улыбнулась.

— С твоим отцом часто бывает трудно. Самое лучшее — разговаривать с ним ласково, несмотря ни на что. Он нуждается в ласке, только не в моей.

— Мне кажется, и так понятно… — Сильвия с раздражением услышала в своем голосе обиду и высокомерие, напомнившие ей Молли, но не могла остановиться, — мне кажется, и так понятно, что я буду с ним ласкова.

— Конечно, — вежливо ответила Грета.

— Мне кажется…

— Выслушай меня. Я бы очень хотела, чтобы он не отталкивал меня. Но он не может. Для него это означает признать свое поражение. Хотя поражение — единственное, что может убедить его.

— Убедить в чем?

— Убедить смириться со своим положением.

— Смириться с болезнью? Разве не лучше сопротивляться?

— Я хотела сказать: смириться со смертью. — Грета внезапно поднялась со стула. — Пойду все-таки взгляну, может быть, Джек проснулся, — сказала она с раздражением, как будто, переменив тему, переменила отношение к Сильвии: перестала возлагать на нее надежды.

Это было похоже на прежние столкновения с Гретой, когда Сильвия неизменно чувствовала себя виноватой. В душе ее медленно поднималась волна обиды. Она вскочила со стула, безотчетно надеясь погасить обиду движением. Но идти было некуда. Сильвия стояла у окна; прижимаясь лбом к стеклу, она страстно молила судьбу позволить ей вернуться назад, в свой мир. И никогда еще ее собственный мир не казался таким простым, безоблачным, радостным.

Грета возвратилась почти сразу.

— Он все еще спит. Но все равно, Сильвия, входи, входи. Он увидит тебя, как только проснется. Ему, конечно, будет приятно. Если он позовет Сидди, скажи, что Сидди вернется только после обеда, а Гарри скоро будет здесь.

В первую минуту Сильвии показалось, что, несмотря на резкие перемены, отец стал больше похож на самого себя. Но это впечатление исчезло еще до того, как она закрыла за собой дверь. Идя по комнате, она уже видела в кресле на колесах просто незнакомого старика, больного, но хорошо ухоженного старика, сохранившего даже во сне чувство собственного достоинства. Спинка кресла была опущена, так что он полулежал, опираясь головой на подушку. Рядом с ним на столике стоял телефон, лежали газеты, туалетные принадлежности, напечатанный на плотном картоне алфавит и словарь, о которых говорил Стюарт. Сильвия подошла поближе, отец пошевелился, подушка соскользнула, и он внезапно съехал вниз. Сильвия замерла, ожидая, что отец проснется, но он продолжал спать. Сильвии хотелось поправить подушку, одернуть пиджак, причесать отцу волосы — вернуть ему прежний благообразный вид, но ей мешали робость и неумение. В туристских автобусах не раз кому-нибудь становилось плохо, и всегда находился кто-то — обычно женщина, редко мужчина, — кто опускался на колени и делал, что нужно, так как Сильвия, хотя и знала теоретически, как оказать помощь, и даже могла дать совет, не отваживалась применить свои знания.

Жесткие пряди все еще густых волос отца спутались. Стюарт, поглаживая свои волосы, как-то сказал: «Единственная ценность, доставшаяся мне по наследству». Стюарт был шатеном, только несколько более светлых волосков в бровях напоминали о том, что его отец, Джек Корнок, был рыжим.

Джек Корнок родился на ферме своего отца на жарком сухом западе и ушел из дома в шестнадцать лет, сложив жалкие пожитки в мешок из-под сахара. «Страна черномазых», — говорил он потом о своей родине. Джек был младшим из пяти братьев. Двое из них погибли в Галлиполи[5], двое вернулись назад. В тот год свирепствовала засуха, это был год несчастий и потерь, братья жестоко повздорили. В ход пошли кулаки. Джек требовал своей доли, потому что четыре года «работал как вол». Братья требовали своей по праву старшинства. Земля не могла прокормить троих. Горше всего была измена отца: четыре года, пока они работали вместе, отец называл его своей правой рукой, но в ссору ввязываться не стал. Мать, слывшая образованной в их диких местах, умерла, когда Джеку исполнилось семь лет. Он ушел из дома — потом он всегда презрительно называл свой дом «жалкой лачугой», — ушел с раздробленной ключицей и сломанным большим пальцем. Своих родных он больше никогда не видел, никогда не писал им и с неутихающей злобой говорил, что они наверняка по-прежнему живут, «как жалкие скоты», и довольствуются все той же «жалкой лачугой» с растрескавшимися стенами и земляным полом.

Шаги и голоса в холле заставили Сильвию быстро взглянуть на закрытую дверь. Гарри приехал. Сильвия чувствовала, как радость заливает краской ее лицо. Она снова обернулась к отцу и увидела, что он открыл глаза и смотрит на нее не узнавая.

— Я — Сильвия, — сказала она. Отец схватил со столика очки и надел. В детстве, когда отец приходил домой, он смотрел на нее с такой же нежностью, с таким же удивлением. Это входило в правила игры. «Кто это тут такой? Может, заблудившийся цыпленок? Нет, это маленькая темнокрылая пташка прилетела из зарослей…» Сильвия встала и прижалась щекой к щеке отца. Она почувствовала, как отец неуклюже похлопывает ее по спине, будто вместо руки у него была палка с круглым набалдашником, набитым ватой; Сильвия прижималась к щеке отца, по ее лицу текли слезы, она так растерялась, что не знала, как с ним заговорить: из-за немоты отца она забыла, что его слух не пострадал. Вспомнив наконец, что отец слышит, она с облегчением откинулась на спинку стула, засмеялась и вытерла слезы.

— Я плачу не потому, что ты болен. Первое, о чем я подумала, как мало ты изменился.

Отец явно был растроган. Но Сильвия заметила, что он снова и снова одобрительно кивает, и вспомнила эти кивки. Они означали, что отец принял решение.

Нежность улетучилась, Сильвии стало страшно. Опущенный левый угол рта придавал лицу отца злобное выражение, странно знакомое Сильвии, потому что таким она видела отца в своих снах-кошмарах во время перелета.

Встревоженная полуулыбка скользнула по губам Сильвии и тут же исчезла. Она ласково наклонила голову:

— Сидди пришлось ненадолго уйти домой. Но Гарри здесь. Грета просила сказать тебе.

На лице отца появилась мрачная усмешка, будто он говорил: «Так-таки просила, да неужели?» Ее страх обратился в решимость: ни за что не станет она оружием в битве отца с Гретой. Убедившись, что между ними действительно идет битва, она поняла, хотя, наверное, не до конца, что имела в виду Грета, когда говорила о чудовищности затеянной Джеком борьбы. Отец неловко, всем телом, повернулся, и Сильвия увидела, что его лицо покрылось красными пятнами, кустистые брови сошлись на переносице.

— Можно я помогу?.. Хочешь?..

Джек попытался подняться, не сумел и схватил колокольчик. Но прежде чем он позвонил, открылась дверь и вошел Гарри. Глаза Гарри и Сильвии мгновенно встретились, Гарри улыбался, и Сильвия поняла, что он шел к ней; звенящим от волнения голосом она с трудом выговорила:

— Ах… Гарри… ты не поможешь мне?..

С полным знанием дела Гарри тут же показал, как соединить руки под коленями Джека и у него за спиной. Они приподняли Джека, он смотрел прямо перед собой и не обращал на Гарри ни малейшего внимания.

Как только Сильвия и Гарри усадили Джека, он оттолкнул Гарри, оттолкнул беззлобно, легким ударом здоровой руки, будто смахнул пыль. На лице Гарри не дрогнул ни один мускул; он И Розамонда всегда были с Джеком безупречно вежливы.

Поговорим попозже, — сказал Гарри, обращаясь к Сильвии, и, повернувшись к Джеку, добавил: — Если что-нибудь понадобится, я буду здесь, пока Сидди не вернется.

— Мы даже не поздоровались, — со смехом крикнула Сильвия, когда Гарри закрывал дверь.

Сильвия перестала существовать для отца. Он приводил себя в порядок, глядя в зеркало на стене. Сильвия попыталась ему помочь, но он не желал ее замечать, и Сильвия поняла, что впала в немилость, так как видела непорядок в его одежде. Джек распустил узел галстука; терпеливо и старательно он орудовал здоровой рукой, а иногда и зубами, пытаясь завязать галстук так, как ему хотелось. Когда отец и Молли тщательно одетые (всегда слишком рано) ждали гостей у себя в Бервуде, отец снова и снова подходил к зеркалу над каминной полкой, внимательно разглядывал свои глаза, поглаживал лацканы пиджака, с необычайной осторожностью пробегал рукой по напомаженным волнистым волосам и поправлял узел галстука.

Отношение отца к одежде осталось неизменным и в доме Греты. Став старше, Сильвия поняла, что, прикасаясь к своему дорогому костюму, к импортному шелковому галстуку, к тщательно подстриженным волосам, отец производил торжественный смотр вещественным доказательствам своей победы над братьями.

Джек успешно не замечал Сильвию. Не видеть и не слышать — это был его любимый способ наказания неугодных. «Пусть немного попотеют», — часто говорил он. Изгнанная из его поля зрения, Сильвия наблюдала за отцом и не без горечи размышляла, как могло случиться, что человек, способный уделять такое пристальное внимание себе самому, прожил с женой больше двадцати лет и не заметил, что она не умеет читать и писать. Наконец Джек привел себя в порядок, воротник и плечи пиджака снова были на месте, волосы причесаны, галстук завязан. Джек подвинул к себе алфавит, ручку и кивнул Сильвии. Указывая ручкой буквы, он спросил Сильвию: «Как ты справляешься?»

— Справляюсь с чем? — растерялась Сильвия.

Несколько мгновений Джек недоверчиво смотрел на дочь, потом указал ручкой на букву «д». Сильвия удивилась, что не догадалась раньше.

— Ой, — воскликнула она, глядя, как отец указывает на остальные буквы. — Как я справляюсь с деньгами? Прекрасно. У меня есть все что нужно. Поэтому спасибо, если ты хочешь предложить мне деньги, спасибо, но деньги мне совершенно не нужны.

Сильвия подняла с пола сумку и бесцельно перерывала ее содержимое, тщетно пытаясь успокоиться. Она подняла глаза, только когда отец дважды резко ударил по столику. Но он улыбался, он был исполнен дружелюбия: «У миня много».

— Правда? — спросила она. — Это очень хорошо.

Внезапно Сильвию охватило отвращение. Она вдруг поняла, что ей трудно разговаривать с родителями, потому что они так и не признались себе, что она оторвалась от них. Из страха, из чистой вежливости, из нежелания доставлять себе неприятности или, быть может, просто из робости они делали вид, что ничего не случилось, продолжали играть свои старые фальшивые роли и не могли переключиться ни на что другое. Пелена мгновенно спала с ее глаз, как бывало всегда, когда ее охватывал гнев. Хотя дело было не в гневе, а в ее непреклонной решимости сбросить старую фальшивую маску, разделаться с ложью, воскресить правду. Она не знала, с чего начать, слова пришли сами собой.

— Папа, ты знаешь, что мама не умеет читать и писать?

На лице Джека промелькнуло изумление, потом лицо его словно опустело. Он больше не смотрел на Сильвию, его взгляд устремился в окно.

— Ничего не поделаешь, я тоже не знала. А Стюарт знал. Он заметил, когда был маленьким.

Джек снова разглядывал Сильвию. Он все еще держал ручку. Неуверенно он составил ответ: «Я знал».

Но Сильвия заметила его изумление и не сомневалась, что отец лжет. Они снова надели маски.

— Ты, наверное, устал. Хочешь, чтобы я ушла? — спросила она.

Сильвии пришлось повторить вопрос, прежде чем отец кивнул. Когда Сильвия закрыла за собой дверь, у нее в глазах стояли слезы. Из холла доносились голоса Гарри и Греты. Под аркой стоял мужчина, которого она заметила на Мэкли-стрит. Сильвия улыбнулась: — Гай!

— Мама сказала, что ты меня узнала. — У Гая был ломкий, надтреснутый, но довольно приятный голос.

— Не вполне, — сказала Сильвия. — Купил ты пирожное?

— Я просто слонялся по улице, — ответил Гай. — Разглядывал сладости, одежду, драгоценности. Ты наверняка уже слышала, что я безнадежен.

Сильвия, все еще улыбаясь, повернулась к Гарри:

— Мы даже не поздоровались.

— Да, не вышло. — Кивками в сторону Гая и Греты, насмешливым тоном Гарри хотел сказать Сильвии, что судьба продолжает играть с ними в ту же игру.

— Как ты нашла Джека? — вмешалась Грета.

— Меня поразило, что он ухитряется делать столько движений. Мне кажется, он все еще очень… — Сильвия сделала неопределенный жест рукой, — очень…

— Очень какой? — спросила Грета.

— Сильный.

— Да, он сильный человек, — сухо подтвердил Гарри.

— Удалось ему что-нибудь тебе сказать? — продолжала Грета.

— О да. — Сильвия вздохнула.

— Как раз перед твоим приходом у нас здесь началась ссора, — сказал Гай.

— Ничего подобного, — возразила Грета.

— Мать продала ковры.

— Они в чистке.

— Я даже не заметил, что ковров нет, — удивился Гарри.

— Где тебе заметить, — заявил Гай. — Но уж кто наверняка бы заметил, — Гай повернулся к Сильвии, — так это твой отец.

— Я, пожалуй, пойду, — сказала Сильвия.

В коридоре она услышала, как Гарри спросил Грету:

— Мама, ты правда продала ковры?

Сильвия вышла в сад позади дома. Под цветущей сливой она бросила сумку и легла на траву. И только тогда поняла, что, сказав отцу о неграмотности Молли, выдала тайну, которую мать хранила с огромным трудом.

Сильвия вышла из дома в надежде, что Гарри присоединится к ней, но, услышав шаги в траве, поняла, что идет Гай. Он остановился рядом и смотрел на нее сверху вниз, его темная голова и плечи на фоне нежного облака цветов настолько резали глаза, что Сильвия испугалась, будто впервые увидела, как груба человеческая плоть. Гай сел на траву рядом с Сильвией, поднял голову и взглянул на дерево.

— Среди этих цветов видны головки маленьких херувимов.

Слова Гая помогли Сильвии представить себе, каким женщинам он нравится.

— Цветы хороши и без херувимов, — сказала она.

— Жаль, что матери придется расстаться с садом.

— Кто сказал, что придется?

— Сама расстанется, если так пойдет дальше. Ковры с пола — только начало. Кончится тем, что все пойдет с молотка, а Грозный Командир будет посиживать в кресле и царствовать среди развалин.

— Надеюсь, до крайности дело не дойдет.

— Кто этому помешает? Ты?

Сильвия села и подняла руки, поправляя прическу.

— Рози и Гарри без конца восхищаются, какая ты справедливая, — сказал Гай, — какая умная, да еще бессребреница и так далее, все в том же духе. Но я-то считаю, ты просто изворотливая.

Сильвия с любопытством взглянула на Гая. Из-за нависавших бровей и чересчур пухлых губ он казался глуповатым.

— А может, и бесчувственная, — добавил Гай.

Его улыбающееся лицо приблизилось к ней чуть не вплотную.

— Как и ты, Гай, — мгновенно, не раздумывая, выпалила Сильвия. Она встала и взяла сумку, в это время Гарри открыл кухонную дверь и пошел к ней по траве. Гай застонал, опрокинулся на спину и уперся обеими ногами в ствол сливы. Гарри остановился около его головы.

— Гай тебе сказал? — спросил он Сильвию.

— Что сказал?

— Тебя зовет отец. Мама попросила Гая передать тебе.

— Я забыл, — пробормотал Гай. — У меня было важное дело, я пытался ее охмурить.

Сильвия и Гарри пошли по траве назад к дому, Гарри положил руку на плечи Сильвии. — Правда пытался?

Сильвия рассмеялась так радостно, что сама удивилась.

— Гаю нужен подручный для его делишек.

Прижимая Сильвию к себе, Гарри вел ее не к крыльцу, а к кухне, и как только за ними закрылась дверь, обнял и поцеловал.

Сильвия засмеялась и с облегчением вздохнула. Они снова поцеловались, потом еще и еще. Наконец они отстранились друг от друга, но Сильвия задержала руку на плече Гарри, она смотрела ему в лицо и улыбалась.

— На этот раз изменились мы оба.

— Куда подевалась твоя африканская прическа?

— Она мне надоела.

— Когда я услышал, что ты возвращаешься, не мог поверить своему счастью. Как раз когда ты мне так нужна.

Сильвия сняла руку с плеча Гарри.

— Боюсь, если я тебе так нужна, ты скоро разочаруешься.

— Нет.

— Разочаруешься. — Сильвия снова приблизилась к Гарри, но прикоснулась к нему только ладонью. — Мне нельзя было возвращаться. — Сильвия говорила почти шепотом. — Я все делаю не так. Говорю не то, что хочу. Хожу как пьяная.

— Вспомни, сколько ты летела.

— Неважно, я правда ничего не могу. Австралия — не для меня. Здесь все меня гнетет. Я лучше пойду. Отец…

— Погоди.

На этот раз Сильвия после поцелуя все еще улыбалась.

— Я думала, ты заведешь молоденькую девочку.

— Я думал, ты заведешь молоденького мальчика. Вроде того в Лондоне. Лет на восемь моложе тебя.

— Я думала, девочка будет лет на двадцать моложе тебя.

— Ты всегда была второй самой нужной мне женщиной на свете.

— Второй после Маргарет?

— Да. Ты не сердишься?

— Нет. Мне всегда нравилось… мне нравилось, что ты так сильно любишь Маргарет.

— Придешь ко мне вечером?

— Да. Только имей в виду, я тебя предупредила. Ты разочаруешься. Такой я и буду: как пьяная.

Сильвия быстро вошла в комнату отца. Перед Джеком лежал открытый телефонный справочник. Он указал фамилию, номер телефона и с помощью алфавита объяснил, что Сильвия должна связаться по телефону с Кейтом Бертеншоу и попросить его непременно прийти в понедельник. Отец путал буквы, но она поняла.

К телефону подошла женщина. Она была явно чем-то раздражена.

— Кейт только что вошел. Кто его спрашивает?

— Я звоню по поручению Джека Корнока. Меня зовут Сильвия Фоли.

— Ах, дочь. Сейчас спрошу, может ли Кейт с вами поговорить.

Указывая на буквы в алфавите, отец повторил свою просьбу: «Нипременно понидельник». Сильвия кивнула. В трубке раздался высокий неторопливый голос:

— Да? Говорит Кейт Бертеншоу.

— Мистер Бертеншоу, отец просит вас заехать к нему в понедельник.

— А в чем дело, миссис Фоли?

— Не знаю, мистер Бертеншоу.

— Что ж, скажите ему… сейчас соображу… скажите, что я постараюсь заехать во вторник.

Сильвия прикрыла трубку рукой.

— Он говорит — во вторник.

Живая половина рта Джека Корнока опустилась и стала похожа на мертвую. Джек взял ручку. Когда он указал на буквы п, о, н, Сильвия кивнула и сняла руку с трубки.

— Отец настаивает на понедельнике, мистер Бертеншоу.

— А вы действительно не знаете, в чем дело?

— Не имею ни малейшего представления, — ответила Сильвия.

— Тогда, наверное, лучше мне самому поговорить с ним.

— Он хочет поговорить с тобой, — сказала Сильвия, но отец оттолкнул трубку. Сильвия покачала головой: — Так мы будем переговариваться целый вечер. Выслушай его, пожалуйста.

Отец взял трубку, а Сильвия отошла к окну, она забыла, что могла бы этого не делать, так как отец хранил молчание. Джек Корнок сидел с невозмутимым видом, держал трубку у уха и рассеянно смотрел по сторонам. В этой позе, освещенный лучами заходящего солнца, он был так похож на самого себя лет двадцать — тридцать назад, что у Сильвии шевельнулась надежда услышать знакомый голос, веселый, теплый, несмотря на угрожающие нотки, звучавшие, даже когда отец шутил, разговаривая в ее присутствии со своими партнерами. Сильвия редко видела тех, с кем говорил отец, но благодаря обрывкам сотен услышанных разговоров она довольно четко представляла себе, как выглядят люди, интересовавшие отца. Встретив кого-нибудь из них, она говорила себе: вот кому звонит отец. В ночном клубе, где Сильвия разносила напитки, они подзывали ее, подняв палец. Те, кто в барах хватал Стюарта за пуговицу и рассказывал ему о подвигах отца, тоже принадлежали к этим людям, считала Сильвия, они только одевались похуже и зарабатывали поменьше. Но человек, говоривший сейчас с отцом, был совсем другого сорта, он ничем не напоминал прежних собеседников отца.

Джек Корнок больше не смотрел по сторонам. Он втянул голову в плечи, опустил подбородок на грудь. Сильвия поняла, что Бертеншоу наотрез отказался приехать в понедельник. Она думала, что отец попросит ее уведомить Бертеншоу о его недовольстве, но пока отец возился с телефоном, она услышала монотонные гудки и поняла, что Бертеншоу уже положил трубку. Сильвия вспомнила, как заканчивал отец те, прежние разговоры, с каким спокойствием, с каким глубоким удовлетворением кивал в заключение головой, и не могла не пожалеть, что сейчас с ним обращаются так небрежно. Она подошла к отцу.

— Пора, наверное, зажечь свет.

Здоровая рука отца все еще сжимала трубку. Он посмотрел на Сильвию невидящими глазами, и ей показалось, что его снова обуревает ярость. Но глаза ожили, будто отец очнулся от сна. Он оттолкнул телефон, поманил Сильвию рукой и вытащил из кармана плоскую прямоугольную коробочку, Сильвия открыла ее и вынула короткую нитку дешевого жемчуга. В ее непроизвольном «Ой!» смешались обида и удивление. Джек схватил ручку и с детским торжеством, указывая буквы в алфавите, «написал»: настоящий. Он показал на шею: ему хотелось, чтобы Сильвия надела бусы.

В комнату вошла Грета, она зажгла верхний свет и не сразу заметила жемчуг.

— Джек, — сказала она, — я не сомневаюсь, что сегодня ты будешь обедать с нами.

Сильвия понимала, что в ее положении самое лучшее — полная откровенность. Она повернулась к Грете, оттянула углы воротника и подняла подбородок.

— Посмотрите, что мне подарил папа!

— Ах, жемчуг, — сказала Грета. Но когда она снова заговорила с мужем, в ее потускневшем голосе слышалось отчаяние: — Кого ты попросил взять жемчуг из банка? Сидди? Я с удовольствием сделала бы то же самое. Достаточно было сказать.

Увидев, как презрительно склонил голову отец, Сильвия поняла: Джеку доставляло удовольствие показывать всем и каждому, что он не доверяет Грете; Сильвия почувствовала, что краснеет, краснеет вся с ног до головы, красные пятна поползли под жемчугом вверх по ее шее, по ее лицу.

Гарри заглянул в открытую дверь и немного разрядил обстановку.

— Я снял качели. — Он старался не касаться себя грязными руками. — Сейчас отмою грязь и принесу всем выпить.

Гарри согласился подбросить Гая только до Роузвилла, откуда тот мог на электричке доехать до Уин-ярда. Гарри и Сильвия сидели спереди, а Гай примостился сзади и разговаривал с ними, просунув голову в просвет между сиденьями.

— Рози пригласила всех, кроме меня.

— Я тоже не пойду к Рози, — сказал Гарри.

— Но тебя пригласили.

— У меня накопилась масса бумаг, нужно все разобрать, привести в порядок, — продолжал Гарри, обращаясь к Сильвии.

— А у меня нет, — сказал Гай. — Я могу пойти вместо тебя. Мне ужасно хочется посмотреть, как Тед все это примет.

— Что именно? — спросила Сильвия.

— Теду грозит банкротство, — ответил Гай.

— Вот, значит, что Рози имела в виду, — с удивлением проговорила Сильвия.

— Похоже, что Тед действительно обанкротится, — сказал Гарри.

— Я тебе, Сильвия, сейчас объясню, почему Рози не пригласила меня. Я стибрил ее подсвечники и заложил, ей пришлось идти их выкупать. Ух как она кипела. Тебе уже рассказали, что я могу что-нибудь стибрить? — спросил Гай.

— Правда можешь? — вежливо осведомилась Сильвия.

— Маргарет работает сейчас в рекламном отделе телевидения, — снова заговорил Гарри.

— Я обычно таскал вещи у матери, — перебил его Гай, — потому что знал, что она не станет докладывать Грозному Командиру. Но потом Гарри избил меня, и я перестал.

— Маргарет столько раз говорила, что ни за что не станет заниматься рекламой, — удивилась Сильвия.

— Гарри избил меня вовсе не потому, что разозлился, — не унимался Гай.

— Я избил тебя именно потому, что разозлился.

— Нравится Маргарет работа?

— Мне пришлось залепить глаз пластырем, — бормотал Гай, развалившись на заднем сиденье. — Все меня жалели.

— Не знаю, — ответил Гарри. — Мы не видимся. Так уж вышло.

— Это часто бывает, — сказала Сильвия.

— Ах, какие проблемы, — снова вмешался Гай. — Ненаглядная моя, неужели и ты мне не поможешь? Мы с женой разошлись и не хотим видеться, но мы очень любим друг друга, мы оба такие славные, поэтому мы очень страдаем. — Сильвия и Гарри рассмеялись. Гай заговорил громче, торопливее: — Гарри везет тебя в Ньютрал Бей, Сильвия, можешь не сомневаться. Берегись. Он тебя изобьет. Жемчуг непременно спрячь. Можешь не сомневаться, эта нитка краденая. — Сильвия подняла руку и провела пальцами по бусинам. — Она-то и нужна Гарри. Не говоря про деньги, он надеется, что деньги достанутся тебе. В Сиднее все знают, что Гарри вор и насильник.

Гарри резко притормозил у края тротуара.

— Ты приехал, Гай.

— Это еще не Роузвилл.

— Вон!

— Гад, — процедил Гай сквозь зубы, вылезая из машины.

— Когда я в первый раз увидела Гая, — сказала Сильвия, — я не могла понять, в чем секрет его привлекательности. Теперь поняла. Его бесстыдство обезоруживает.

— Меня нет. Сейчас уже нет.

Китчинги, как всегда, ужинали в кухне. Приходящая прислуга убирала квартиру и мыла посуду, но готовкой Розамонда занималась сама, поэтому раковина была полна мисок, тарелок и кастрюль; Розамонда знала, что завтра ее помощница начнет свой рабочий день с мытья посуды. Было девять часов вечера. Розамонда отрезала ломтик сыра.

— Нет, я вас предупредила совершенно серьезно, — сказала она сыновьям. — Я хочу, чтобы вы были дома.

— Все из-за какой-то Сильвии, — проворчал Доминик.

— По-настоящему она нам даже не родственница, — поддержал его Метью.

— Тем не менее вы останетесь дома. Я хочу вас показать.

— А папа не останется дома.

— Мама считает, что меня не стоит показывать, — сказал Тед.

— Папа, конечно, остался бы дома, но он не может, ему скорее всего придется быть на яхте. И не вздумайте просить, чтобы он взял вас с собой, потому что папе нужно показать яхту покупателю.

— Ты что, продаешь яхту? — грозно спросил Метью.

Тед ел сыр.

— Пока еще ничего не решено.

— К нам придут Эм и Джэз, — сказала Розамонда мальчикам.

— А потом, когда ты нас покажешь, — спросил Доминик, — тогда можно мы вместе с Эм и Джэзом пойдем к Дереку?

— Эм очень нравится Дереку, — сказал Метью.

— Дереку разрешают пить вино во время еды, — заявил Доминик, глядя, как отец наполняет бокал.

— Ну и что, а тебе нет, — сказал Тед.

— У тебя зато есть ночной горшок, — утешила сына Розамонда.

— Ты бы, мама, прежде подумала, а потом бросалась такими шутками, — сказал Метью.

— Ох, если б мне пришлось думать каждый раз, когда вы, двое, просите меня подумать… Тед, по-моему, Стюарта Корнока тоже надо пригласить в субботу.

— А почему, скажи на милость? — спросил Тед. — Стюарт Корнок, конечно, брат Сильвии, но, по-моему, это еще не причина приглашать его в субботу. Если исходить из таких соображений, мать Сильвии тем более надо пригласить.

— Милый мой, с матерью Сильвии я незнакома.

— Со Стюартом тоже не очень знакома.

— Стюарт так заботливо помогал маме. А кроме того… Ну-ка, мальчики, вы уже можете выйти из-за стола.

Мальчики переглянулись.

— Продаешь яхту? — снова напал на отца Метью. — Продаешь дом?

— Отец Дерека говорит, папа вот-вот обанкротится, — сказал Доминик.

— Делай, что велела мать, — прикрикнул Тед. — Проваливай, и побыстрее.

— Подожди минутку, Тед, — вмешалась Розамонда. — Разве они не имеют права знать, что происходит?

Тед приподнялся:

— Проваливайте!

— Понимаешь, Тед, — сказала Розамонда, когда мальчики ушли, — я знаю, что тебе тяжело, но ты слишком груб.

— Умники вонючие, — пробормотал Тед.

— Я хочу, чтобы ты рассказал откровенно, как обстоят дела.

— Что мог, то рассказал. Каша заварилась вчера вечером.

— Вчера вечером звезды не предвещали ничего хорошего. Так вот, про Стюарта… я подумала, что он сможет заодно оценить дом.

— Откуда ты взяла, что мы продаем дом?

— Тед, недвижимое имущество стоимостью в сотни тысяч долларов нам сейчас вряд ли по карману. Не в таком мы положении. А кто лучше Стюарта сумеет устроить продажу?

— Рози. Дорогая. Послушай. Я уже сказал тебе вчера вечером. Может быть, мы еще выкрутимся.

— Тед, я тоже читаю газеты.

— В газетах пишут далеко не все. Мы с Меррименом как раз сейчас разрабатываем одну идейку…

— Ненавижу Мерримена.

— Знаю, что ненавидишь.

— Что это за идейка?

— Дорогая, ты не поймешь.

— Упрости.

— Ее достоинство — как раз в необычайной сложности. Положись на меня.

— В чем? Тед, я сейчас, кажется, снова заплачу.

— Дом я, во всяком случае, сумею сохранить. Послушай, дорогая, пригласи Стюарта Корнока, если хочешь. Пусть оценит дом. Я переживу, пусть оценит. Только не удивляйся, если он не придет. Эта братия по субботам работает.

— Понимаешь, Стюарт привезет Сильвию. Если даже он не сможет остаться на ланч, от рюмки-другой он не откажется. Тогда я скажу: «Да, кстати, Стюарт, раз уж ты все равно здесь…»

— Великолепно! Допустим, что он потратит время впустую, ну и что, ему не впервой! Хочешь еще?

— Немножко, из самых благородных побуждений: не хочу, чтобы ты пил слишком много. Только не думай, Тед, что я боюсь бедности.

— Ты не знаешь, что это такое.

— Это я не знаю?!

— Ах, ты про старое. С тех пор прошло столько времени.

— Все равно я ничего не забыла. Две убогие комнатушки, общая кухня, общий туалет. Мама оставляла нас на каких-то женщин, обычно квартирных хозяек, считалось, что они за нами присматривают. Все они нас поколачивали. Как-то раз Гарри схватил щетку для чистки ковров и ударил хозяйку в живот, она закричала, что ее изувечили, и нам пришлось переехать на другую квартиру. Мы постоянно переезжали с квартиры на квартиру…

— Хватит. Потом Грета вышла замуж за Грозного Командира, и все наладилось. Так что не стоит больше об этом говорить.

— Нет, потом мама устроилась на другую работу: ходила по домам и предлагала косметику, а потом уже все наладилось…

— Я думал…

— Нет, мне было пять лет, когда мама устроилась на другую работу, я прекрасно помню. Дело пошло так хорошо, что ей стали платить кучу денег, и у нас появилась новая няня, та самая молоденькая испанка, очень милая.

— Ладно, — сказал Тед. — Я ошибся. И хватит об этом.

Сильвию разбудил лунный свет, лившийся с запада, она встала, чтобы спустить жалюзи. Окна выходили на узкий залив, испещренный рваными призрачными тенями высоких домов, стоявших на противоположном берегу. С моста уже не слышался гул мчавшихся машин, залив опустел, внизу под окнами всплескивали волны, разбиваясь о стену из песчаника. Она спустила жалюзи и снова легла на узкую кровать рядом с Гарри. Сильвия лежала на спине, касаясь Гарри плечом и ногой. Она уже засыпала, когда Гарри вдруг проснулся.

— Ты вставала?

— Я спустила жалюзи.

— Который час?

— Не знаю.

— Почему мы разговариваем так спокойно?

— Потому что все еще не верим, что мы вместе.