Личная тайна

ФИЛИП МАКДОНАЛЬД

ЛИЧНАЯ ТАЙНА

Перевод с англ. Н. Макарова

Мир сходит с ума - а люди пытаются найти причину безумия в самом человеке. Иногда это конкретный маленький человек. Возможно, что всего лишь несколько месяцев назад я бы думал точно так же о существовании смертельно опасного помешательства - но сейчас я так не думаю.

Я не могу думать так из-за того, что случилось со мной совсем недавно. Я работал в Парамаунте, в Южной Калифорнии. Чаще всего я приходил в студию в десять утра, а уходил без пятнадцати шесть, но в тот вечер - в среду 18 июня - я слегка задержался.

Я вышел через центральный холл и поспешил через дорогу к гаражу. Вход в гараж походил на глубокую арку. В глубине ее было совершенно темно, и я наткнулся на человека, который то ли стоял в этой арке, то ли шел к выходу. Впрочем, не было похоже на то, что он просто стоял в темноте. У меня возникло впечатление, что он шел к выходу.

- Извините, - промолвил я. - Я... - Тут я замолчал и уставился на него. Он показался мне знакомым, но из-за полумрака и нелепой, скованной позы, в которой он стоял, вглядываясь в меня, я не сразу вспомнил его имя. Он не принадлежал к тем людям, с которыми я просто однажды встретился. Он занимал вполне конкретную страницу в моей памяти, мой друг, чья линия жизни тесно переплеталась с моей, и не так уж давно.

Он устремилбя прочь - но, как будто что-то вспомнив, вернулся обратно. Это был Чарльз Моффат - Чарльз, с которым я дружил в течение пятнадцати лет, Чарльз, которого я не видел года два с момента его таинственного исчезновения. Он уехал на Восток. Я был рад увидеть его вновь. Но он изменился до неузнаваемости; он, как говорили, был смертельно болен.

Я окликнул его и бросился за ним, схватил за руку, заставив обернуться ко мне.

- Ты, старый черт! - закричал я. - Неужели ты не узнаешь меня?

Он улыбнулся одними губами, его взгляд ничего не отразил.

- Как дела? Я уж думал, что ты меня забыл.

Эти слова походили на насмешку - но они не были насмешкой. Мне стало неприятно.

- Здесь чертовски темно! - промолвил я и потащил его на улицу. Как тонка была его рука.

- Давай прямиком к Люси, промочим горло! - предложил я. Там мы можем поговорить. Слушай, Чарльз, ты вроде бы был болен. Да я и так вижу. Что же ты не дал мне знать?

Он не отвечал, а я продолжал нести всякую ерунду, пытаясь освободиться от того мрачного предчувствия, которое навевал на меня весь его облик. Оно обволакивало нас подобно густому серому туману. Я вглядывался в него, когда мы шли мимо неоновых огней парикмахерской, пока не завернули за угол в сторону Мелроуз вдоль грохочущей транспортной артерии. Его взгляд был устремлен кудато вверх и вперед. Он был до ужаса тощ: похоже, что он потерял в весе фунтов двадцать, причем он и прежде никогда не был толстым. Мне так хотелось вновь увидеть его глаза, и в то же время я боялся заглянуть в них.

Мы остановились возле автопарка, чтобы пересечь Мелроуз.. Солнце садилось, и я щурился от его лучей, когда Чарльз впервые заговорил.

- Я могу воспользоваться, - сказал он, не глядя на меня. Я повернулся к нему вполоборота, чтобы солнце не светило мне в глаза и вот тут я заметил у него коробку для писем; Она была плотно зажата под мышкой его левой руки. Я почувствовал, как напряжены его слабые мышцы. Только я собрался что-нибудь сказать, как рядом затормозили автомобили. Чарльз бросился бежать.

В баре Люси было прохладно и немноголюдно. Я подумал о том, вспомнит ли Чарльза бармен, но он служил у Люси всего лишь несколько месяцев. Мы заказали джин с тоником для меня и виски с содовой для Чарльза, которые он тут же залпом и выпил.

- Еще? - спросил он. Он смотрел на пачку сигарет в своей руке.

- Мне пока хватит, - промолвил я. - Пей без меня. - Пока я тянул свою выпивку, он дважды заказывал виски с содовой. Я через силу продолжал свою болтовню. Чарльз не реагировал на меня. Он сидел за столом и плотно прижимал безжизненной рукой коробку для писем, напоминая птицу с перебитым крылом.

Я сделал еще один заказ, и моя наигранность стала переходить в истерику. Я сказал:

- Глянь-ка! Как здесь чертовски нелепо.

Развернувшись на стуле, я уставился на него.

Он издал какой-то слабый звук, похожий на тявканье. Я решил, что это был его смех. Он промолвил:

- Нелепо... Может быть, это не то слово, мой мальчик.

Он снова тявкнул, и я вспомнил, как он смеялся раньше, подобно Гаргантюа, настолько заразительно, что окружающие хохотали вместе с ним. Мое возмущение мгновенно улетучилось, и другое чувство охватило меня.

- Послушай, - обратился я к нему, понизив голос. - Скажи мне, что случилось, Чарльз. Я ведь вижу: случилось что-то ужасное. Но что?

Он резко поднялся и щелкнул пальцами, подзывая бармена.

- Еще две порции, - сказал он, - и не забудьте абсент в мой виски.

Он отрешенно смотрел на меня. Его,глаза блестели, но взгляд от этого не становился осмысленнее. Я не мог больше обманывать себя. В них был страх с каким-то новым оттенком, непонятным даже мне, видевшим так много человеческих страданий. Мне показалось, что такого страха я не видел еще никогда.

Я даже рот раскрыл от недоумения. Но он не смотрел на меня больше. Он сунул папку под мышку и направился к выходу.

- Позвоню только, через минуту вернусь, - сказал он.

Он сделал шаг, но, задержавшись, обернулся в мою сторону и спросил:

- Ты Арчи давно видел?

Он спросил именно это, но я подумал, что мне послышалось, потому что я не знал никакого Арчи. Двадцать пять лет назад со мной в школе учился Джон Арчи, но я не был с ним близок. А то, что я знал о нем, меня совершенно не вдохновляло на знакомство.

Мысленно я вернулся к своей проблеме. Что же произошло с Чарльзом? Где он пропадал все это время? Почему никто ничего не слышал о нем? А главное, чего он боялся? Меня охватило странное чувство неуверенности во всем сущем. Жизнь вообще представилась мне хрупким ледком, по которому мы скользили с риском для жизни.

Бармен, как раз из тех, кто скользит по ледяному насту жизни, поставил выпивку передо мной и что-то сказал насчет погоды. Я охотно ответил ему, скрывая свои чувства за банальной фразой.

Мне полегчало, но тут возвратился Чарльз. Я смотрел, как он шел по залу, он мне очень не нравился. Одежда болталась на нем, как на вешалке. В его костюм мог поместиться еще один такой Чарльз. Он взял свой стакан и осушил его залпом. Стакан он держал в левой руке, потому что в правой была его коробка. Я промолвил:

- Слушай, чего ты уцепился за эту коробку? У тебя что там, самородки?

Он прижал коробку другой рукой и на секунду остановил свой взгляд на мне. Потом ответил:

- Да так, бумаги. Где ты обедаешь?

- С тобой, - я тут же быстро поправил себя: - Скорее, ты со мной.

- Так и быть уж, - резко парировал он. - Займем кабину. Самую крайнюю.

Я поднялся со стула:

- О'кей. Но если мы еще будем пить, то я закажу мартини.

Он сделал заказ, мы покинули бар и через минуту сидели друг против друга в дальней угловой кабине ресторана. Здесь я уже никуда не мог деться от его взгляда. Официант принес выпивку. Я глянул на свой стакан и начал вертеть в руках зубочистку, втыкая ее в маслину.

- Ты не страдаешь слабоумием, - внезапно произнес Чарльз. - И вовсе не тупица. Всякий раз, поднимаясь по утрам с постели, ты знаешь разгадку, но как только доходишь до нее, так сразу забываешь. Так было и в тот раз... - Он сделал неопределенный резкий жест в воздухе, рядом со своей головой. - Но через минуту твой просыпающийся мозг вновь доходит до разгадки. Было с тобой что-нибудь подобное? Ты чувствовал когда-нибудь такое? Может быть, не только когда ты пробуждался; возможно, в другое время дня?

Он уставился в стол, и мне не нужно было смотреть ему в глаза. Он разглядывал свои руки, которыми, как клещами, вцепился в свою коробку. Я сказал:

- О чем ты говоришь? О какой разгадке?

Я совершенно не мог сориентироваться.

Он сверкнул на меня горящим взглядом.

- Слушай, дубина! - Он говорил, не разжимая зубов. - Приходилось ли тебе хоть раз за твою несчастную жизнь чувствовать, что ты можешь объяснить все? Знаешь ответ на колоссальное почему всей вселенной? На мириады вопросов, какие только человек может задать самому себе. На все... ты, чертов дурень!

Я собрал волю в кулак и выдержал паузу. Потом с достоинством ответил:

- Однажды или дважды. Может быть, и больше. Ты имеешь в виду сенсацию, которая связана с твоим открытием Универсального Ответа. Тебе кажется, что он прост до смешного, и ты спрашиваешь себя, почему никогда не думал о нем прежде. При этом ты обнаруживаешь, что сам не знаешь причин. Тем временем он исчезает, уносится прочь. И ты сходишь с ума, пытаясь вернуть его назад. Вот что это такое. Не так ли? У меня подобное чувство было несколько раз. Это ниспослано свыше. Такое бывает со всяким. Почему?

Он опять вцепился в свою коробку.

- Что почему? - глупо пробормотал он. Моментальный всплеск прежнего огня потух в нем.

Но я не отставал от него.

- Ты никогда не бросал того, что тобою начато. Сейчас ты цепляешься за свою идею? Ты действительно нашел разгадку нынче утром, и она тебя захватила. Так что ли?

Он все еще не поднимал глаз. Он продолжал дергать замки на коробке.

- Ради Бога, оставь ее в покое. - Я буквально рассвирепел. - Мне это на нервы действует. Сядь на нее, что ли, если уж она такая ценная. Но перестань теребить ее!

Вместо ответа он поднялся со стула. Казалось, он не слышал меня.

- Пойду еще позвоню, - сказал он. - Извини, кое-что забыл. Я недолго. - Внезапно он вернулся и подал мне коробку. - Посмотри, что там. Это может заинтересовать тебя.

И ушел. Взяв коробку в руки, я уже готов был открыть ее. И в этот момент меня пронзило неожиданное чувство. Его можно обозначить только одним словом, мне было противно открывать коробку. Я резко отшвырнул ее, словно ошпарившись.

Тут же мне стало стыдно за свое ребячество. Я взял себя в руки, открыл коробку и высыпал ее содержимое на стол.

В ней были почти одни бумаги. Они казались совершенно бесполезными и не были связаны друг с другом. Потребовалось бы не меньше года, чтобы собрать такую коллекцию, хоть она и дурацкая.

Там была программа на спектакль "Каждую пятницу" театра Фромана в Нью-Йорке. Я вспомнил, что смотрел этот спектакль тридцать первого числа. Тут же было письмо к секретарю ректора Гарвардского университета, к нему прилагался список на нескольких страницах; в письме говорилось, что в ответ на письмо мистера Моффата он посылает список выпускников 1925 года. Там было письмо от управляющего домом на Пятой авеню, учтиво сообщавшего мистеру Моффату, кто жил в доме с 1933 по 1935 год. Там также было несходно старых счетов из разных магазинов, страничка из школьного журнала, в которую была завернута фотография футбольной команды 1919 года, и страница из журнала "Кто есть кто", на лицевой стороне которой кто-то сделал пометки синим карандашом.

Вот и все бумаги. Там были еще три вещицы: пустая, довольно потрепанная кожаная рамка для фотографий, маленькое серебряное блюдце (похоже, трофейное) с именами Чарльза Моффата и Т. Перри Девоншира, выцарапанными на ней, и старая курительная трубка, наполовину обуглившаяся, со сломанным мундштуком, но ее серебряный ободок сверкал как новый.

Рамка для фотографий лежала передо мной на белой скатерти. Я взял ее в руки и стал соображать, откуда мне знакома эта вещица. Я вертел ее в руках, пытаясь вспомнить; и тут я увидел, что, несмотря на ее значительный возраст, ею никто не пользовался. Чтобы вставить внутрь фотографию, нужно было слегка надрезать ту сторону, где был ценник. На внутренней стороне рамки сохранился ценник, он был старый и грязный, но все еще можно было разглядеть цену рамки: 5 долларов 86 центов.

Я разглядывал эту штучку, когда вернулся Чарльз.

- Припоминаешь ее? - спросил он.

Я покрутил рамку в руках, как бы пытаясь обнаружить что-то новое. Он сказал:

- Она всегда стояла на моем письменном столе. Ты видел ее сотни раз.

Я начал вспоминать. Конечно же, я видел ее, сидя за письменным столом, она находилась за чернильницей в форме подковы, но я никогда не видел, что было внутри. Я сказал:

- Не могу даже представить, что было внутри. - И вот тут вспомнил: - Внутри ничего и не могло быть. - Я перевернул рамку обратной стороной и показал ему неразрезанный ценник. Внезапно меня охватил страх.

- Чарльз, - закричал я, - какого дьявола, что все это значит?

Он что-то бормотал, но его слова не были ответом на мой вопрос. Он собрал свою странную коллекцию и засовал ее обратно в коробку.

- Ну, все посмотрел? - спросил он. Я кивнул головой, не сводя с него взгляда. Мне показалось, что мы никогда еще не смотрели так открыто друг на друга. Он опять уставился на свои руки.

- Тебе это говорит о чем-нибудь? - вымолвил он.

- Совершенно ни о чем. Да и как это может говорить?

Я увидел, как побелели костяшки его пальцев.

- Слушай, Чарльз, если ты не скажешь, к чему все это, я сойду с ума.

Тут к нам подошел официант, улыбнулся мне, сдержанно поклонился Чарльзу и принял наш заказ.

Я уж собирался попросить его подождать принимать заказ, но Чарльз взял меню, просмотрел его и что-то заказал. Я заказал то же самое.

На улице стало совсем темно, зажглись фонари. В ресторане начал собираться народ, из бара слышались голоса. Мне пришлось прикусить язык. Я пропустил тот миг, когда мог спросить Чарльза напрямик, поэтому нужно было переждать.

Нам принесли коктейли, мы потягивали их, курили и молчали, пока Чарльз не прервал наше молчание. Он сказал как бы между прочим:

- Итак, тебе не часто приходилось видеться с Арчи?

- Чарльз, - начал я осторожно, - я не знаю никого по имени Арчи. Никогда не знал, кроме мелкого неприятного знакомства в школе.

Наши глаза встретились, мы впились взглядами друг в друга. Официант принес закуску. Я отказался, но Чарльз схватил тарелку и начал поглощать закуску с удивительной жадностью.

- Этот Арчи, - промолвил я наконец. - Кто он? Он как-то связан с твоими неприятностями?

Он скользнул по мне взглядом и снова уткнулся в тарелку. Он покончил с закуской, откинулся на спинку стула и уставился в одну точку на стене справа от моего плеча. Потом проговорил:

- Адриан Арчи был моим хорошим другом. - Он взял сигарету, зажег ее. - Он был и твоим другом.

Вновь подошел официант и унес тарелки, опустошенную Чарльзом и нетронутую мою.

- Что ты сказал? - Я не верил своим ушам. Он взял коробку со стула сзади себя, порылся в ней и вытащил обрывок из журнала "Кто есть кто".

- Смотри, - сказал он, подавая мне его. - Это отец Адриана.

Я протянул руку за листком, но не сводил взгляда с Чарльза. Его глаза сверкали.

- Ну-ка прочти, - велел он.

Начало заметки было подчеркнуто; короткое и ничем не примечательное. Это была история в семь строк о епископальном министре по имени Арчибальд Арчи. Я внимательно прочел всю заметку. Вообще-то, я мог бы сообразить, что Чарльз не в своем уме. Но мне и в голову не пришла такая мысль. Я даже не могу описать своих чувств.

Я еще раз прочел заметку.

- Слушай, Чарльз! Здесь говорится, что у этого человека было три дочери. О сыне ничего не упоминается.

- Да, - сказал Чарльз, - знаю.

Oн выдернул листок у меня из рук и выудил из коробки серебряную тарелку, потом торжественно провозгласил:

- В двадцать девятом я выиграл турнир в Лейксанде в паре с Адрианом Арчи.

В его голосе не было никакого оттенка. Он протянул мне кусок металла, и я еще раз прочел: "Чарльз Моффат - Т. Перри Девоншир..."

Тут опять появился официант, последующие полчаса я имел удовольствие наблюдать, как Чарльз поглощал ужин. Свои тарелки я отодвинул и потягивал вино. Я наблюдал, как он ест. Я не мог оторвать взгляда от него. Он ел с отчаянной решимостью, как человек, цепляющийся за последнее.

Наконец с едой было покончено, даже с кофе. Перед нами остались лишь стаканы, наполненные бренди. Он начал разговор. Страха у него не было, слова будто вылетали из него.

- Я не собираюсь рассказать тебе историю Адриана Арчи немедленно. Он наш ровесник. Я был с ним в спортивной команде, мы вместе учились в Гарварде. Мне казалось, что он станет юристом. Но через год после университета он вдруг увлекся сценой. Все друзья, включая меня, и его отец отговаривали его. Но он не обращал внимания на советы. Он лишь улыбался какой-то странной, загадочной улыбкой, свойственной только ему. Что бы ни было, он улыбался. Его взлет к тому, что мы зовем славой, был подобен метеориту. Через три года он стал известен на Бродвее, через четыре в Лондоне, через шесть его имя печаталось перед названием пьесы, через восемь его захватил Голливуд и сделал из него звезду.

- Ты помнишь тот день четыре года назад, когда мы с тобой уезжали отсюда. Мы оба были в тот день. в театре, когда он произвел настоящий фурор в "Судном дне", играя роль слепого...

Тут я прервал Чарльза:

- Слушай, я видел "Судный день". В спектакле играл Спенсер Трейси...

- Да, - сказал Чарльз. - Я знаю. Когда Адриан приехал в Голливуд, мы были ужасно рады встретить его. А когда и Маргарет с ребенком приехала к нему, мы отлично устроили их на Санта Моника Палисэйдз. Все было прекрасно.

Рассказчик глотнул бренди и добавил еще из бутылки в свой стакан. Стол был освещен лишь светом лампы, которая отбрасывала угловатые тени на лицо Чарльза. Он сказал:

- Были, были. Адриан был занят в "Ключе над дверью", "Похож на героев" и в "Детях воскресенья". - Он остановился и уставился на меня. - Мне жаль тебя, - внезапно сказал он. Встретить старого друга и обнаружить, что он его совершенно не помнит. Притворяться, что внимательно слушает, в то время как твоя голова забита именами врачей и телефонными номерами.

Я ответил:

- У меня в голове каша. Но в одном я не сомневаюсь: ты в здравом уме. Не могу только понять, что произошло с моей головой.

Я ежился под его взглядом. Но он не опускал глаз. Он сказал:

- Ты давно не встречал Мортимера?

Я подскочил, будто от толчка. Но тут же ответил:

- Конечно, недавно. Я все время его вижу. Работаю вместе с Френком. Только вчера ужинали здесь вместе с ним.

Его рот расплылся в какой-то странной улыбке.

- Живут все там же на Палисэйдз? Палома Драйв 107?

- Да, - я старался удержаться. - Знаешь, они купили землю.

- Да, - ответил Чарльз, - я знаю. Они живут в соседнем 109 доме. Это, действительно, так. Адриану он нравился, а Маргарет с малышом просто без ума от дома, особенно от бассейна.

Он выпил еще виски, и за столом воцарилось напряженное молчание. Мне не хотелось продолжать разговор. Чарльз снова начал говорить.

- Помнишь, как два года назад ты был в театре? Они возобновили постановку "Ричарда Львиное сердце". А ты должен был ехать в Дель Монто?

Я подтвердил. Я хорошо это помнил.

- Именно тогда это и случилось. Мортимеры пригласили всех на коктейль. Все началось уже за полночь, когда я вышел вместе с Арчи. Я оставил свою машину на перекрестке Паломы и Палисады, справа от их дома. Мы вышли прогуляться во дворе я уселись во внутреннем дворике рядом с бассейном. Прислугу уже отпустили, и Адриан сам отправился в дом за выпивкой. Он был чем-то огорчен в этот вечер. Я сказал о своем подозрении Маргарет, и она ответила мне очень серьезно: "Чарльз, он очень обеспокоен!" Я помню выражение тоски в ее глазах, я никогда не видел ее такой прежде. "Чарльз, - неуверенно проговорила она, - он испуган, и я тоже!"

Чарльз замолчал, вынул платок, и я увидел капли пота, блестевшие на его лбу. Он продолжил:

- Я ничего не успел сказать, потому что вернулся Адриан с подносом и начал смешивать коктейли. Он глянул на Маргарет и поинтересовался, о чем мы тут говорили и не отчалить ли ему. Ее взгляд был полон испуга, когда я рассказал ему, но, казалось, что он не понимал. Затем он передал нам стаканы, взял один себе и неожиданно задал вопрос, который я задал тебе нынче вечером.

- О разгадке? - Я не узнал свой голос. Я больше не заставлял его говорить.

Чарльз кивнул. Но продолжать не стал.

- Ну, и что тогда? - спросил я чужим голосом. - Что тогда?

- Смешно, - ответил он. - Но все это я рассказываю впервые; лишь сейчас я понял, что мне следовало тогда начинать с другого конца - я ведь сказал ей, что беспокоюсь и испуган. Но я действительно был испуган уже несколько недель.

Страшное предчувствие опасности пронзило меня. Я возбужденно заговорил:

- Господи, да, я помню. Когда я уезжал, ты был очень подавлен. Ты получил травму во время ватерпольного матча. Я еще тогда волновался за тебя, но ты сказал, что все о'кей...

Мне показалось, что он был ГОТОВ разрыдаться - Чарльз Моффат был готов зареветь! - но он взял себя в руки, лицо его напряглось. Он сказал:

- Доктор сказал, что все нормально. Но все было намного хуже. Вроде и ничего серьезного, но это был конец для меня. Я стал плохо спать. Не знаю, была ли травма причиной бессонницы или что-то другое. Но была сама бессонница. Ужасная. Таблетки не действовали на меня, мне становилось только хуже. Я нормально засыпал, но просыпался... Вот что плохо. Когда я просыпался, я все время думал о разгадке. Я был близок к этой проклятой разгадке. Вначале я не очень беспокоился, просто злился. Но эти мысли начали пбоещать меня три, четыре, шесть раз за ночь; это было ужасно!

Он вдруг замолчал. Он пытался облизнуть губы языком, хлебнул глоток бренди и запил водой. Пот вновь выступил у него на лбу, и он вытер его тыльной стороной ладони, забыв о платке.

Он продолжал:

- Вот теперь ты со мной, наполовину под луной, наполовину в тени дворика Адриана, который только что обратился ко мне с вопросом. Маргарет наклонилась ко мне, уткнувшись подбородком в свои руки. Я чувствую ее взгляд на себе. Я с удивлением уставился на Адриана и жду, когда он меня спросит, знаю ли я, на что похоже это чувство, которое все ближе и ближе к ответу - он прост, азбучно прост, но всегда ускользал от человека; этот ответ запрещен; но когда он был близок, словно морковка перед ослиным носом, нужно было хватать его...

Мы хорошенько набрались - тебе знакомо гостеприимство Мортимера. Тут эгоистичное чувство поразило меня, когда я обнаружил, что другой человек - мой лучший друг - захвачен дьяволом, хоть я и считал его своей собственностью. Мы часами болтали, в то время как Маргарет таращилась на нас обоих своими огромными серыми глазищами. В них был страх, но мы продолжали, пытаясь уменьшить испуг, чтобы проследить за тем, что мы думали о разгадке в юности и почему мы не говорили об этом никогда раньше. Графин постепенно пустел, а невозможная калифорнийская луна бледнела. Мы уже пришли к словесной форме того, что, как мы полагали, было разгадкой...

- Мы не зашли далеко и не вкладывали в это какое-то особое чувство. Кто может говорить о вещах, не зная, какими словами облечь их содержание и смысл? Но мы ужасно напугали сами себя, да и Маргарет. Мы начали беседовать - или Адриан начал, потому что он четче осознавал; мы начали говорить о том чувстве, которое делало это понимание более значимым; о чувстве, которое не зависело от знаний. Вдруг Маргарет вскочила, стакан с виски упал и разлетелся на осколки, которые напоминали форму кольца. Я помню, что она сказала. Она глянула на нас свысока, я помню, что она показалась нам очень высокой, хотя в действительности была невысокой женщиной. Она промолвила: "Взгляните на все это! Взгляните!" - и сделала широкий решительный жест в сторону всего мира от нашего маленького внутреннего дворика. А затем сказала: "Оставьте все как есть - оставьте..."

Чарльз весь задрожал, будто у него была малярия. Потом он успокоился. Я вновь увидел напряженное лицо и капли пота на лбу. Наконец он заговорил:

- Маргарет вся съежилась и рухнула на стул. Она снова стала миниатюрной, и слезы медленно катились по ее щекам. Я знаю, что она их не замечала. Она сидела, подняв голову, ее руки покоились на краю стола, а взгляд был направлен в сторону бассейна, он парил над миром, который превращался из плотной, пронизанной лунным светом темноты в облачную туманность, становясь несчастно серым. Адриан поднялся. Он сел на ручку ее кресла, положил руку ей на плечи и прижался щекой к ее волосам. Они были неподвижны и молчали. Я не мог смотреть на это и отправился в дом, где нашел пару бутылок вина выдержки 28-го года, помню как сейчас, взял лед и стаканы и вернулся во дворик. Они не изменили позы, и я заорал на них, чтобы привести их в движение.

Мой крик подействовал на них, и я начал дурачиться, гремя стаканами, льдом, метался около них, вливая вино им в глотки, не забыв влить полпинты в себя, что меня очень рассмешило... Адриан начал помогать мне - мы разыграли из себя дурачков, распили вторую бутылку, третью и наконец рассмешили Маргарет. Адриан стащил очень красивую занавеску с лебедем со стены дворика в бассейн, испортив при этом свой клубный пиджак...

Я уехал почти на рассвете. Они вдвоем вышли проводить меня и попрощаться. Маргарет пригласила меня к ленчу, на что я ответил обещанием; я помахал им и завел свой автомобиль. И... вот и все!

Он не прервал свой рассказ на этот раз. Его голос и слова как бы мягко скользили в темноте. Он сидел, глядя на меня, абсолютно спокойный. Мне не хотелось встретиться с его взглядом. Молчание затянулось. Я сказал:

- Давай, продолжай! Я не понимаю. Что значит - вот и все?

- Больше я не видел Арчи. Их больше не существовало. Просто... не было. Я вновь слышал голос Маргарет - но он сказал лишь одно слово.

А потом снова молчание. Я заговорил, подбирая слова.

- Не понимаю. Объясни.

Он искал сигарету с закрытыми глазами, зажег ее. Чарльз рассуждал как бы для себя:

- В слэнге столько смысла! Как сказал однажды Честертон: "Народ - самый великий поэт". Мошенник, или гангстер, или писарь, который первым сказал "не вырубить топором", сказал больше, чем знал.

...Потому что вот что случилось с Адрианом - стерт из памяти - вычеркнут из всех трех временных измерений - аннулирован - не существовал!

- Ты не можешь остановиться, не досказав! О чем ты говоришь! Что имеешь в виду?

Он не сводил с меня глаз.

- Я имею в виду то, что говорю. С этого дня Адриан больше не существовал... Его жизнь стерта. Помнишь, что лежит в коробке? Ну, это объяснение. После того... как это случилось, я заболел. Не знаю, как долго продолжалась моя болезнь, но когда я стал вновь осознавать все, что было со мной, то я решил сделать все, чтобы доказать себе, что я единственное существо, которое помнит о существовании Арчи. Имей в виду, я надеялся, что смогу опровергнуть это, хоть я и чувствовал, что не смогу. Я действительно не смог. Ты видел эти бумаги и вещи - это та маленькая часть моего доказательства. Адриан Арчи был и одновременно никогда не существовал. В этой рамке была фотография Маргарет, но рамка не разрезана. Эта трубка Адриана с моими инициалами, но ободок блестит как новый...

Адриан учился со мной и работал - но нигде нет свидетельств этого, никто не помнят об этом. Я знал его отца с детства, но его отец не знает, что у него был сын. Существовали фотографии, на которых мы изображены вместе с Адрианом, а сейчас это фотокарточки с теми, кого я не знаю. В программах театра в его ролях указан другой актер, и этот другой известен всем и жив... Это ты, кто видел пьесы с его участием, ты помнишь, как он играл. Он снялся во многих фильмах, но сейчас его в них нет. Есть другой актер, который прекрасно знает роль, и недели съемок плетут сложный узор в его жизни. Адриан и все, что имеет к нему отношение, исчез и заменен другим. Он не существует, его не было и не будет, он вычеркнут, изъят из короткой жизни и времени, он подобен дрожжевой крошке. Над поднимающимися и бурлящими дрожжами образуется углубление - становится очевидным, что сами дрожжи не существовали, об их существовании знают лишь другие дрожжи, те, что были почти близки к опасности знания, подобно тем, которые исчезли; дрожжи, память которых - наказание и предостережение.

- Ну скажи, - закричал я. - Скажи, что случилось после того, как ты уехал.

- Господи! - выговорил Чарльз, слезы застилали его глаза. - Господи! Ты веришь мне!.. Все скажу. Я отправился домой. Я так устал, что думал о том, что смогу сам заснуть. Я стащил с себя одежду и юркнул в кровать, когда солнце начало уже восходить. И я на самом деле заснул. Я оставил на своей двери записку, чтобы слуга не будил меня, да он и не стал. Меня разбудил телефонный звонок, я потянулся к трубке, не разомкнув глаз. Тут я услышал голос Маргарет, зовущий меня. Я знал, что это был ее голос, хоть он был резок и отрывист от дикого, невозможного страха. Голос назвал меня по имени, еще и еще раз. А после моего ответа голос сказал: "Адриан..." А уж после не было слышно ни звука, ни щелчка, ни шума - ее уже не было.

Я не теряя времени бросился к машине и поехал через Ривьеру. На огромной скорости я миновал дом Мортимеров, а на перекрестке Паломы и Палисады...

- Подожди! Я вспомнил кое-что. Ты говоришь, что это дом на углу Палисады и Паломы, следующий за домом Мортимеров? Но ведь на этом месте нет никакого дома! Там просто зеленый уголок - что-то вроде сада...

- Да, - парировал Чарльз. - Знаю сам, об этом знают все, даже в плане города есть этот парк... Но справа от этого места стоял белый дом, который мы сняли для Арчи, я вышел оттуда несколько часов назад...

Невозможность этого очевидна - но это дикий, неоспоримый факт! Зеленая трава и красные цветы были до ужаса реальны, сам дом блистал нежностью и совершенной красотой, а низкая белая ограда, скамейки, увитые зеленью, дорожки, посыпанные желтым песком, и струи фонтана были на самом деле элегантны...

Я все же остановил машину. Я был уверен, что еду правильно потому, что видел, как Мери Мортимер беседовала с садовником у своего дома. Меня трясло, все нутро холодело от страха. Я открыл дверцу, мне просто необходим был глоток свежего воздуха. Солнце отбрасывало яркие золотые лучи... но они были будто грязные; они походили на свет, который слепит глаза и заставляет не замечать невообразимое пресмыкающееся. Мне нужно было подышать. Я вышел из машины и приблизился к скамейке у фонтана. Ногой я будто укололся обо что-то острое, резкая боль пронзила ногу, и я посмотрел вниз. Я наткнулся на многочисленные таблички на газоне, наклоненные назад. Надпись на них гласила: "По траве не ходить!".

Земля под ногами напомнила мне хрупкий лед.

Я знал, что он ничего не скажет больше, но я ждал. Мы долго сидели, пока не подошел официант. Он собрал посуду и поменял скатерть на столе.

- Минутку, - сказал Чарльз. - Мне нужно еще позвонить.

Он ушел, а я остался сидеть.

Через час вернулся официант. Я спросил его, не видел ли он мистера Моффата в телефонной будке.

Он пожал плечами:

- Мистера... кого?

От неожиданности я резко ответил ему:

- Мистера Моффата. Джентльмена, который обедал вместе со мной.

Похоже, что он не понял, о чем я его спрашиваю. Не знаю, сколько это продолжалось со мной.