Лицо

— На Венере…

— На Венере?

— Да, на Венере, именно на Венере. Если опуститься на ее поверхность, если ступить на пески Венеры, там, оказывается, вовсе не так жарко, как думали в те времена, когда в ее атмосферу засылали автоматические станции, которые разлаживались, прежде чем им удавалось спуститься достаточно низко и выяснить климатические условия на уровне почвы.

— Четыреста градусов?

— Да, четыреста по Цельсию, но только в средних слоях, там, где атмосфера плотнее всего, солнечное тепло аккумулируется в этой открытой оранжерее в триста километров толщиной. Но ниже, у самой почвы, не выше трехсот-четырехсот метров…

— В туннеле Форсайта?

— …на узкой полосе поверхности шириной примерно в двести километров, которая охватывает всю планету и проходит приблизительно через полюсы да, туннель Форсайта, — там довольно умеренная температура. Тридцать, сорок градусов — ну, как на Земле, в Манхаттене в середине лета.

— Это благодаря ветру, да?

— Да, это благодаря ветру, благодаря постоянному урагану, который возникает из-за соприкосновения масс горячего воздуха солнечной стороны и холодного воздуха стороны, погруженной в тень.

— Это гигантский ветровой туннель…

— Это гигантский ветровой туннель, заполненный вечным потоком воздуха, летящего со скоростью триста километров в час. Ветер защищает его и от холода, и от жары, которые царят выше, всего в нескольких сотнях метров. Но ты же все это знаешь…

— Да, я знаю все это. Я слышал это по радио, видел по телевизору, я читал об этом в газетах, в журналах, в книгах, в твоей книге: в туннеле Форсайта, в биосфере туннеля Форсайта удалось провести изучение микроэкологии. Растения, бактерии, амебы и даже черви…

— Да, даже черви, которые никогда не видели звезд, потому что никогда не покидают глубин песка: они копошатся в нем и там они защищены от ветра, который все время перекатывает дюны и который швырнул бы их в небо или расплющил бы о скалы. Экология туннеля Форсайта — это хрупкий ансамбль, и трудно сказать, ведет ли эта жизнь непрерывную битву с ветром или же, наоборот, его вечное всеприсутствие помогает ей. В туннеле Форсайта существуют мхи, лишайники, грибы — в общем, все виды таллофитов, которым удается прорасти на скалах. Они остаются неподвижными в этом вихре. Там есть даже миниатюрные папоротники, а еще — странствующие сосудистые растения, они никогда не касаются почвы, они рождаются, растут, воспроизводятся и умирают в атмосфере, пока ветер мчит их со скоростью трехсот километров в час, а их микроскопические тонкие корни плавают среди частиц песка и пыли, принесенных со всей остальной планеты.

— Растения, несколько беспозвоночных. Это значит…

— Немного воды в этой песчаной почве и немного кислорода и азота, которые циркулируют под слоем углекислого газа.

— Это значит…

— Да, жизнь. На Венере. На планете, которую считали смертоносной, пока не высадились на ней.

— И ты высадился на ней…

— Да, я высадился на ней. И я видел жизнь на этой кипящей и ледяной планете, где не видно ни Солнца, ни звезд, где не видно ничего, кроме желтых и рыжих струй ветра, который вечно дует, и воет, и стонет.

— И там, на Венере, ты нашел…

— Да, на Венере. Но ты же знаешь это наизусть. В туннеле Форсайта. Где еще это могло быть? Но ты же знаешь все это…

— Я ничего не знаю. Я слушаю тебя.

— Сволочь этот ветер.

— Что ты сказал?

— Сволочная сволочь этот ветер.

— Ты повторяешься, старина.

— И ветер тоже повторяется. Он только и делает, что повторяется. За десять метров ничего не видно. С меня хватит. Я отказываюсь. Вернемся.

— Нет, не вернемся. Это же моя поездка, черт побери! Единственная поездка для меня! Я ведь пе метеоролог. И не эколог, и нс вулканолог, и не геолог… И не военный! Я…

— Да-да, я знаю. Ты археолог, палеонтолог, антрополог и еще дюжина всяких «ологов». Но я скажу тебе одну вещь: я все спрашиваю себя — какого черта ты здесь делаешь? Я все спрашиваю себя-на кой черт в эту третью венерианскую экспедицию впихнули археолога, палеомашинолога… ну, короче говоря, такую бесполезную фигуру, как ты? Что ты надеешься найти на этой проклятой планете? Храм? Город, погребенный в песках? Полчища скелетов, которые приветливо помашут нам рукой за ближайшим поворотом? Да ведь яснее ясного, что в этом мире так же пусто, как у тебя в голове, бедняга! Всякая нечисть, бактерии, простейшие, черви — это пожалуйста, этого сколько угодно! Но какая-нибудь форма разумной жизни? Ах, оставьте! Это же пустые мечты, старина! Ты просто мечтаешь!

— Ты действительно мечтал об этом?

— Да, я действительно мечтал об этом. И продолжаю мечтать. Несмотря на все.

— А в тот день на Венере?

— В тот день…

— Я мечтаю. Ну ладно… так дай мне домечтать до конца. Это моя поездка. Мы должны проехать сорок километров. А мы не сделали и тридцати. Так что замолчи, разберись со своими педалями, рукоятками, указателями, циферблатами, радиолокаторами — и вперед! А философствовать тебя никто не просит.

— Он еще говорит — философствовать! Ничего себе философия… Ты хоть видишь, куда мы ввалились? В щебень по самые глаза. А что если этот проклятый песок залезет туда, куда ему не следует — в трансмиссию, в карбюраторы, вообще в мотор? Мы так и будем сидеть тут, пока не сдохнем, понял!

— И вовсе нет. За нами придет второй «скарабей», ты это знаешь не хуже меня. Постой-ка! Поверни чутьчуть вправо… Там что-то вроде трещины в скале. По-моему, я видел в ней растения. Жизнь тут легче всего развивается в углублениях — ветер так быстр, что у него даже нет времени их засыпать. Да, вот тут… Придержи-ка… Гм… Нет, ничего особенного. Ладно, двинулись. Я соберу еще зелени чуть дальше.

— Как? Еще? Ну, нам остается только найти гденибудь здесь кусок антрекота, и вечером можно будет соорудить недурное рагу.

— Ты сегодня полон остроумия, дорогой полковник.

— А ты полон надежд. По-моему, вся эта поездка — чистое бросание денег на ветер, если хочешь знать. Ты представляешь, сколько на эту сорокакилометровую прогулочку пойдет кислорода, воды и горючего?

— Не знаю и плевать на это хотел. Ах как ужасно! Можно подумать, что все эти деньги тянут из твоего кармана…

— Погоди-ка! Сильный отраженный импульс, двести метров слева… Их, конечно, тянут не из моего кармана, а из кармана всех налогоплательщиков, но я тоже налогоплательщик, и ты, и Теодор, и Пьер. Осторожнее! Сейчас тряхнет.

— Давай переваливай… Так что это за эхо? Утес?

— Ну, во всяком случае, каменный обрыв. Сейчас мы его увидим. И там ты сможешь набрать сколько угодно мха.

— А, вон он, я его вижу. Прямо впереди. Очень маленькая антиклиналь. Приближайся поосторожнее., Что?.. А это что еще за номер?!

— Где?

— Вон… Видишь столб, который торчит… Можно подумать… Да нет! Подвинь машину еще чутьчуть… Господи! Майк!

— И вот тут вы его нашли?

— Да, как раз тут. Просто столб около метра высотой и сантиметров сорок в диаметре. Он торчал над слегка наклоненной каменной стенкой метров тридцати или сорока в длину, а высотой метра три. Сначала я в этих вихрях песка ничего не разобрал, но когда мы подъехали совсем близко…

— Ну, Форстер?

— Что?

— Что ты об этом скажешь?

— Что я скажу? Ты ждешь чего-нибудь вроде «я не верю своим глазам»? Ну так вот, я вполне верю своим глазам. Но прежде всего я верю моему сердцу, моей интуиции, моим мечтам, если хочешь. И чудеснее всего, что это только начало. Совсем скромное начало. Но завтра… но в следующем месяце, но в следующем году… Кто знает, что мы теперь найдем!

— Да… Извини меня, старина.

— Что?

— Я говорю — извини меня. За то, что я поставил на тебе крест, и что рычал на тебя, и что заставлял заниматься всякой ерундой…

— Да брось ты, чудак. Ну какая теперь разница? Какая разница? Я выиграл, ты понимаешь? Я был прав. Ты понимаешь? Против всех! Знаешь, как трудно было добиться, чтобы меня включили в эту экспедицию? Ты даже не представляешь себе, сколько было хлопот: писать доклады, осаждать канцелярии, собирать комиссии, и убеждать, и убеждать… Вплоть до президента! И в ответ на все я слышал: «Дорогой Фостер Бонниуэлл, да, па Венере, в туннеле Форсайта, есть жизнь. Это несомненно. Но жизнь еще не означает разум, не правда ли?» Ну, пусть. Теперь это все неважно. Все позади, когда они увидят это…

— Да. Но что надо сейчас сделать? Я сообщу на базу?

— Нет. Погоди. Я хочу сначала посмотреть.

— Ты хочешь выйти?

— Да, я сейчас выйду.

— Только не отключайся. На таком ветру…

— Не беспокойся. Я хорошенько закреплюсь. Придвинься еще немного и развернись так, чтобы встать вдоль скалы. Любой ветер разобьется о тяжесть «скарабея». Да и вообще я быстро. Я только хочу…

— Что?

— Потрогать. Я только хочу ее потрогать.

— Ну, давай поскорее. Долго стоять нельзя. Люк может занести песком. И болты…

— Я все сделаю быстро. То есть… я постараюсь все сделать быстро.

— И ты вышел?

— Да, я вышел в венерианскуго бурю. Я кое-как вскарабкался в моем металлическом скафандре на скалу. Кабели прочно связывали меня с разведывательным вездеходом. Пять кабелей: два — управляющих движениями рук, еще два — движениями ног, и один, укрепленный на поясе. И трубки подвода и отвода воздуха. Самый настоящий скафандр! Но чтобы передвигаться в туннеле Форсайта, такая экипировка необходима. И всего на несколько метров. И всего на несколько минут… Когда я добрался до гребня, я вышел из-под защиты «скарабея», и мне показалось, что ветер сейчас оторвет мне голову. Я прижался к каменному столбу. Мне казалось, что я его обнимаю. Я смог провести руками по поверхности камня. Это было что-то вроде…

— Да?

— Ну, я не знаю. Я провел руками по камню, вот и все. Это был инстинктивный символический жест. У меня не было рук — только металлхгаеские рукавицы, а ими ничего ощупать нельзя. Но может быть, через них прошли какие-нибудь флюиды…

— Ты улыбаешься. Тебе не грустно вспоминать все это?

— Грустно? Почему?

— Я не знаю. Что ты почувствовал в ту минуту? И о чем ты думал?

— О чем я думал? Не знаю. Нет, правда, я не помню.

— А потом?

— Потом?

— Да, что произошло на следующий день и после?

— Мы вернулись на базу и объявили о своей находке. На другой день мы опять подошли к скале, уже на двух «скарабеях», и сняли с нее каменный столб. А еще через день мы улетели с Венеры на Землю, увозя нашу добычу. Ты же знаешь все это наизусть.

— Конечно. Но я хочу слушать, как ты рассказываешь.

— Почему?

— Потому что ты пережил необыкновенное приключение.

— Ты правда так думаешь?

— Ну, конечно.

— Это очень любезно с твоей стороны…

— Да нет же. Я действительно так думаю… Скажи, а вы не пытались найти что-нибудь еще, перед тем как улететь?

— О, мпо этого, конечно, очень хотелось бы. Но программа была вся выполнена. Можно убедить человека, но нельзя уговорить компьютер. Мы вернулись, Четыре месяца полета…

— Но Земля знала…

— Да. Земля знала.

— И через четыре месяца ваш корабль опустился на Землю…

— Да.

— Для тебя это был триумф.

— Да, если хочешь, триумф.

— А что ты тогда думал?

— Что я думал? Не знаю… Я правда не знаю.

— Были репортеры, приемы, экспертизы, конференции, интервью, турне…

— Я встретился с твоей матерью.

— Ты ветре…

— Да, я встретился с Элен. Мы не виделись уже пять лет. Она приехала ко мне. Сюда. Она сказала мне…

— Я горжусь тобой, Фости.

— Гордиться тут нечем. Я… или кто-нибудь другой. Какая разница? Важно открытие. А не человек, который его сделал.

— Но все-таки его сделал ты. И я рада за тебя.

— Пожалуй, немножко поздно, как ты думаешь?

— Фости!

— И пожалуйста, не называй меня Фости, Элен.

— Послушай, Фостер. Я думала… Почему бы нам не видеться опять? Послушай! Я знаю, что ты думаешь, я знаю, что ты скажешь. Ты не хотел меня видеть! Но ведь прошло столько времени… Мы с тобой уже не дети. И даже не очень молоды…

— Зачем ты пришла сюда? За пять лет ты совсем не изменилась. Тебе не дашь больше двадцати пяти. У тебя сияющее лицо счастливой женщины, Элен. Пусть прошлое останется в прошлом.

— Фостер, я…

— Почему ты не привела Дика?

— Он… ну, он же в колледже. Я не хотела, И потом, ведь уже так давно…

— Вы иногда говорили обо мне?

— Фостер! Мы все время говорим о тебе. Особенно теперь…

— Конечно — особенно теперь.

— Фостер…

— А что думает Генри?

— Генри?

— Да. Я хочу сказать — о моем открытии.

— А! Генрп… он…

— Он ничего не думает.

— Нет-нет. Он… он не верит.

— Это была зависть. Он завидовал твоему успеху.

— Нет. Он рассуждал как ученый. Ученый должен сомневаться во всем, даже в том, что представляется ему очевидным. Никогда, ни при каких обстоятельствах исключение не должно быть принято за доказательство, за правило…

— Я не знал, что ты тогда встретился с мамой. Она мне ничего об этом не сказала. Но мы и в самом деле часто говорили о тебе… Не смейся. Это правда. Но эти воспоминания тяжелы для тебя. Мне не хотелось бы…

— Тяжелы? Ну что ты! Я был героем. Я пробыл героем год. У меня не оставалось времени, ни чтобы предаваться сожалениям, ни чтобы думать о прошлом. С моей венерианской скульптурой, которую репортеры сразу же прозвали Каменной Улыбкой, я совершил кругосветное турне. Ты же все это знаешь.

— Я знаю. О твоей Каменной Улыбке столько писали…

— Да. И иногда очень красиво.

— Это мог бы написать ты.

— Я это и написал, если не считать отдельных деталей. Я не обладаю талантом журналиста и не владею романтическим пером. И все это, конечно, сплошное сплетение ошибок. Но…

— Да?

— Бывают моменты, когда ошибки и истина переплетаются между собой так тесно, что их трудно отделить друг от друга. Уже в этой статье можно было бы увидеть ответы на все вопросы. Но я не мог их прочесть, я не хотел их прочесть. Я жил в мечтах… Я жил в моей мечте.

— Тогда этого ответа не мог прочесть никто.

— Никто? Может быть, Генри… Уже тогда.

— Генри — сухая душа.

— Дик! Ты не любишь Генри?

— Генри — муж моей матери. Кроме того, он — человек, который разлучил меня с моим отцом. Он есть, и это все. Я не сужу его. Он есть… Но он уничтожил тебя.

— Генри меня не уничтожил. Он столкнул меня с моего фарфорового пьедестала, а это вовсе не одно и то же. Генри нашел ответ, он открыл истину. Он ли или кто-нибудь другой… На что годны мечты, если действительность их не подтверждает? И чего стоит ошибка отдельного человека в сравнении с истиной? А истину установил Генри. То, что когда-то между нами была женщина, ничего не меняет. Важна истина. А не глупые мечты археолога, захваченного славой.

— Отец!

— Да-да… Я ошибался с самого начала. Генри — очень трезвый человек. Нам всем необходима трезвость. Теперь. И потом. И все больше и больше. Не думай, пожалуйста, что перед тобой — человек, переживающий давние обиды. Не думай, пожалуйста, что я питаю к Генри какую-то злобу. Ни за статую, ни за Элен.

— Извини меня. Наверное, нам лучше этого не касаться…

— Нет, почему же? Ты пришел поговорить со мной о том, что ты назвал чудесным приключением. Давай продолжим. В первый раз за всю мою жизнь я говорю с тобой как с мужчиной. Тебе двадцать лет. Истина не должна внушать тебе страха. Наоборот, ты должен искать ее — всегда, всю свою жизнь, даже если она уничтожит какие-то твои мечты. Но ты знаешь, мечты очень живучи, и непременно кончается тем, что они вырастают вновь. Даже на истине, которая должна была бы их уничтожить…

— Да, я понимаю. Несомненно, ты прав. Ну, а потом…

— Потом? Пока я со своим каменным лицом изображал в музеях и университетах ученого-одиночку, к полету готовилась четвертая венерианская экспедиция. Ускоренная программа. Миллионные расходы. Двенадцать человек. И я руководитель! А газеты играли вокруг меня оглушительную симфонию. Ну, короче говоря, мы отправились. Мы оставались на Венере три месяца. Мы искали, рылись, мы перекопали весь песок по всей длине туннеля Форсайта. И мы вернулись…

— С пустыми руками.

— С пустыми руками. Не найдя ничего. Ни обломка пальца. Ни кусочка камня, на котором можно было бы хоть заподозрить следы разумной обработки. Нет… жизнь на Венере не дошла в своем развитии даже до насекомых. И мы были уверены в этом уже давно. Но делали вид, что забыли. Это было крушение. Конец мечты… Нет, для меня это не было концом мечты, Я говорил тебе — я просто пошел другим путем. Тогда я еще не понял истины, и никто еще ее не понял, кроме, может быть, Генри. Но и сегодня, четыре года спустя, моя мечта жива. И будет жива всегда.

— Что ты сделал, когда вернулся из экспедиции? Или вернее, что сделали с тобой? Что тебе сказали?

— Ничего. Наука не знает злобы. Мне дали понять, что результат не оправдывает расходов; и меня назначили на хорошо оплачиваемое и очень спокойное место. Его я занимаю и сейчас. И меня оставили в покое. Ну конечно, Венера была для меня кончена. И венериане тоже — для всех. Зачеркнуты, Понимаешь, о них больше не говорили…

— Но было лицо…

— И были статуи острова Пасхи. Да, было лицо. Ну и что? Оно осталось необъясненным. Единственным и непонятным. Но у науки нет не только злобы — у нее нет и памяти. Лицо было забыто до тех пор, пока Генри…

— Но ты? Что думал тогда ты?

— Что я думал? Не знаю… Это было давно. Это — прошлое. Я не знаю. Я говорил тебе: моя мечта пошла по другому пути. Я не был побежден. И не лелеял никаких шрамов.

— И вот тогда-то ты написал свою книгу?

— Да, вот тогда-то я и написал свою книгу.

— Эта последняя фраза потрясла меня: «Ничто еще и не начиналось». Ты веришь в это и сейчас?

— Да, я верю в это и сейчас — больше, чем когдалибо.

— Несмотря на твои ошибки?

— Несмотря на мои ошибки… Видишь ли, когда я писал мою книгу, я все еще исходил из совершенно ложной предпосылки. Но вывод остается правильным. Я знаю. Ты в это не веришь?

— Нет, отец, я верю в это. Я прочел твою книгу три года назад. Это тот экземпляр, который ты прислал маме. На нем есть надпись.

— Да, на нем есть надпись… «Элен, замкнутой улыбке из плоти, разглагольствования о каменной улыбке, которая обещает нам другие улыбки из плоти-открытые». Несколько напыщенно. Я всегда любил громкие фразы. Это один из моих пороков.

— Твоя книга прекрасна. Она мне очень понравилась. И маме она тоже очень понравилась. Несмотря на надпись…

— Да, я знаю. Она прислала мне потом письмо…

— И что ты сказал?

— Ничего. Я ничего не сказал.

— Да, конечно. История каменного лица закончена…

— Закончена? О нет. Надо еще рассказать тебе о самом главном — о разрушении мечты из камня и о воссоздании истины. Я опять повторяю: истина важнее мечты.

— Я помню. Генри…

— Генри. Как-то раз он пригласил меня в свою лабораторию. Это было через два или три месяца после выхода моей книги. Генри была передана на хранение статуя. Он сказал, что раскрыл ее секрет. Управление НАСА больше не интересовалось каменным лицом и отдало его ему. Генри изучил структуру венерианского песчаника. Он мне объяснил. Песчаник — это хрупкий агломерат кварца, скрепленного кремнем. Это твердый камень, но он легко поддается эрозии, особенно если подвергать его постоянной бомбардировке песком, который несется со скоростью триста километров в час. Но ты же знаешь все это…

— Я знаю.

— Генри сказал мне, что скульптура, несомненно, не могла сохраняться тысячелетиями в условиях, которые царят в туннеле Форсайта; что моя теория о внеаемных скульптурах нереальна. И он сказал мне, что знает, как возникло это лицо. Он показал мне блок красного песчаника, похожий на тот, из которого было высечено лицо. Он сказал мне, что определил и воспроизвел расположение молекул того каменного столба, из которого была изваяна статуя, — со всеми неправильностями структуры, то есть точно так же располагая более твердые, более устойчивые против эрозии части. Я понял не сразу. Тогда Генри поместил блок в специальную камеру и подверг его бомбардировке песком, несущимся со скоростью пятнадцать тысяч километров в час. Бомбардировка длилась полчаса.

— И в конце этого получаса…

— И в конце этого получаса у него было второе каменное лицо.

— И что ты думал тогда?

— Я не знаю, Дик. Я правда не знаю. Позже я сказал себе: хорошо, что некоторые люди — открыватели истин, и так же хорошо, что другие гонятся за мечтой. Но видишь ли, как я тебе уже говорил, эта истина не уничтожила мою мечту. Она только заставила ее отступить, удлинить свой путь настолько, что он потерялся в бесконечности. Это было неважно.

— Однако Генри восторжествовал…

— Над чем? Он не восторжествовал, Дик. Наука скромна. Она скромнее воображения.

— Но ведь были опять статьи и конференции. И теперь ты оказался жертвой.

— В очень малой мере, Дик, очень малой. Каменное лицо уже давно было забыто. Оставалось только любопытство. И в сущности, я оказался жертвой только в представлении твоей матери. Этого она мне никогда не простила. А может быть, не простила и Генри. Я не знаю… Я не хочу знать. Это прошлое.

— А прошлое тебя не интересует?

— Нет. Меня интересует только будущее.

Высокий, худой, слегка сгорбленный человек с залысинами на лбу и длинными седыми волосами, ниспадающими на шею, встал с кресла и подошел к окну. Снаружи была ночь. Над огнями Манхаттена небо было затянуто дымкой смога, которая давно уже становилось все гуще и гуще. Но за удушливыми миазмами, поднимающимися от бесконечных пространств всепожирающего города, все-таки слабо поблескивала горстка далеких звезд. Высокий, слегка сгорбленный человек долго смотрел на эти таинственные, подмигивающие, полузабытые искры. В его ушах звучали слова, которые много лет назад сказал ему Генри Сандерс…

— Вы видите, Фостер, случай тоже участвует в формировании природы. И иногда он скрывает от нас истину, потому что мы проецируем на проявления этого случая наши собственные мечты и фантазии, то есть побочные продукты подсознания нашей культуры. Вы помните старинную гипотезу: если бы обезьяна провела миллиарды лет за клавиатурой пишущей машинки, она в конце концов напечатала бы полное собрание сочинений Шекспира. Ну так вот, это произошло, Фостер. Обезьяной послужил ветер Венеры. Пишущая машинка — это блок песчаника. А собрание сочинений Шекспира — те несколько выступов и углублений в камне, которые благодаря вам некоторое время питали межпланетную мечту, эту сознательно допускаемую мистификацию… Но никто не ждет нас па звездах, Фостер, и это так же печалит меня, как и вас. Бесконечность остается темной и немой. Никто не оставил там для нас знака. Это всего лишь прихоть ветров.

Высокий, слегка сгорбленный человек повернулся спиной к окну и улыбнулся, глядя на своего сына. Но это была улыбка, обращенная внутрь, адресованная только самому себе. Потому что слова профессора Сандерса не испугали его.

— Я ошибся, — сказал он. — Никто не оставил для нас знака. Но разве это важно? Когда-нибудь мы полетим еще дальше, к звездам. Я не увижу этого дня, Дик. Не увидишь его, наверное, и ты. Но другие увидят. И наши потомки встретят не загадку каменной улыбки, созданной ветром, а дружескую теплоту живых улыбок. Ничто еще не кончено…

— Наоборот, — подхватил Дик. — Ничто еще и не начиналось!