Лицо моей сестры

Однажды ноябрьским вечером, поднимаясь к себе на третий этаж, я углядел темный абрис на дверях моей квартиры. Сразу сообразив, что это тень человека, затаившегося между дверью и лампочкой у входа на чердак, остановился. В последнее время в районе пошаливали, произошло несколько краж и даже одно-два разбойных нападения, все от безработицы; у меня были основания предположить, что человек, неподвижно стоящий на чердачной лестнице, хочет остаться незамеченным. Поэтому я развернулся и пошел вниз, по опыту зная, что лучше не замечать того, кто не хочет быть увиденным. Пройдя несколько ступенек, услышал за спиной шаги; я струхнул — но тут меня окликнули по имени. Это был Оскар, муж моей старшей сестры, и, хотя я не особенно жалую его, в ту секунду у меня вырвался вздох самого что ни на есть облегчения.

Я подошел к Оскару и, поскольку было очевидно, что не пригласить его в дом не удастся, пожал ему руку. Мы повесили пальто на вешалке в небольшой прихожей, и я первым зашел в гостиную и зажег оба торшера. Оскар огляделся по сторонам. И сказал, что не бывал у меня здесь. Действительно, не бывал, сказал я. Сколько уже лет ты тут живешь? — спросил он. Я ответил, что шесть. Наверно, сказал он. Наверняка, ответил я. Он снял очки и потер глаз. Я предложил ему сесть, но он стоял, полировал стекла очков с помощью огромного носового платка и близоруко щурился. Наконец водрузил очки на нос. Так у тебя есть телефон, сказал он. Есть. Но в телефонном каталоге тебя нет. Нет, сказал я. И сел. Он посмотрел на меня. Я спросил, не выпьет ли он кофе. Нет, тем более ему скоро уходить. Он уселся прямо напротив меня. И сказал, что его прислала моя сестра: она хотела бы, чтобы я навестил ее, — сама она застряла дома с растяжением связок, а ей надо со мной поговорить, о чем, она не сказала, кажется, это связано с детством, а когда он предложил ей написать мне записку, с сестрой сделалась истерика, она схватила бутылку клея и вылила ее на ковер. Клея? Ну да, клея, она сидела и подклеивала оторвавшиеся фотографии в вашем детском альбоме. Он опять снял очки, потер глаз, а потом снова взялся надраивать стекла. Я ей позвоню, сказал я. Спасибо, сказал он, во всяком случае, она убедится, что я у тебя был. Кстати, если б я дал ему номер моего телефона, она сама могла бы звонить при надобности, тогда ему не пришлось бы всякий раз тащиться ко мне через полгорода. Я не хотел давать ему свой телефон, но, чтобы не обижать его, ответил, что номера не помню. Он воззрился на меня сквозь толстенные стекла очков, это было немного неприятно; как правило, я вру, только обороняясь, и тогда это, наверно, можно заметить; во всяком случае, он учуял ложь, я это почувствовал и взялся объяснять дальше, что никогда сам себе не звоню. Понятно-понятно, ответил он гаденько, а я не выношу, когда меня так ставят на место, поэтому я ушел в коридор и достал сигареты из кармана пальто. К сожалению, могу угостить только кофе, сказал я. Он промолчал. Я сел и закурил. Счастливый ты, сказал он. Я? Живешь себе, как хочешь, сказал он. Я хмыкнул, хотя был согласен с ним. Я иной раз не знаю, куда деваться, сказал он. Я не ответил. Ну, мне пора, сказал он, вставая. Мне стало его жаль, и я спросил: у вас не все ладится? Нет, сказал он. И пошел к двери. Я следом. Подал ему пальто. Он сказал: если ты позвонишь, она наверняка обрадуется. Она считает, что, кроме тебя, до нее никому нет дела.

Видимо, телефон стоял у нее под рукой, трубку она сняла сразу. Я назвался. Ой, Отто, сказала она, вот так радость! Голос звучал искренне, без малейшей напряженности, и мы поговорили спокойно и миролюбиво. В заключение она попросила меня навестить ее, ладно, согласился я. Тогда она сказала: ты же не забыл ничего про нас? Про вас? — сказал я. Нет, сказала она, про нас, про нас с тобой. А, сказал я, не забыл. Так завтра придешь? — сказала она. Я задумался, потом сказал: хорошо. К часу? Да, я приду к часу, пообещал я.

Положив трубку, я готов был прыгать до потолка — так всегда со мной бывает, когда удается разделаться с трудным и неприятным делом, и в награду я угостил себя четвертью стакана виски, чего я обычно в такое время дня не делаю. Я только что не дрожал от возбуждения, теперь подогреваемого и виски, и я налил себе еще четверть стаканчика. А ближе к половине восьмого я захлопнул за собой входную дверь и отправился в «Корифея», пивную, не дотягивающую до своего названия, где я тем не менее изредка пропускаю кружку-другую.

В пивной торчал Карл Хоманн, мужчина моего примерно возраста, тоже живущий поблизости, с которым я вынужден знаться единственно по той причине, что как-то он спас мне жизнь. К счастью, он был не один, поэтому я решил, что могу позволить себе игнорировать его приглашение присаживаться и найти отдельный столик. Я забрался в глубь зала. Ну ты даешь — так запросто прошел себе мимо Хоманна! — снова и снова переживал я свой отважный поступок и так раззадорился, что заметил Марион — женщину, с которой когда-то состоял в не лишенных болезненности отношениях, — только уже опустившись за стол. Она сидела в трех столиках от меня. Она углубилась в газету и, возможно, не успела приметить меня. Поскольку и я мог бы не обратить на нее внимания, то я как ни в чем не бывало заказал себе пива и стал ждать развития событий. Но ситуация нервировала меня, и я решил обменяться с Марион взглядами. Когда она вскоре подняла глаза от газеты и взглянула на меня в упор, я понял, что она давно обнаружила меня. Я улыбнулся ей и поднял стакан. Она подняла свой, потом сложила газету и подошла к моему столику. Я встал. Отто, сказала она, и чмокнула меня. Потом спросила, можно ли ей присоседиться. Конечно, сказал я, но ненадолго, меня ждет в гости сестра. Марион принесла свой стакан. Она казалась веселой. И сказала, что рада видеть меня, а я сказал, что рад видеть ее. Она сказала, что часто думает обо мне. Я так не сказал, хотя тоже часто думал о ней, неизменно со смешанным чувством, вызванным в том числе ее сексуальной несдержанностью, которой я не считал возможным полностью соответствовать и которая как-то раз — в последний раз — побудила ее выкрикнуть, что занятия любовью — это не воскресная месса. Так что я схитрил и спросил в ответ, как ее дела, и мы чинно беседовали, пока я не допил свою кружку и не извинился, что мне пора. Я тоже пойду, сказала она. А потом, когда мы собирались, спросила: если б ты не опаздывал и я позвала б тебя к себе — ты бы пошел? Это было бы искушением, сказал я. Позвони как-нибудь, сказала она. Ладно, сказал я.

Она проводила меня до остановки, а там прижалась ко мне всем телом и шепнула нечто столь вызывающе фривольное, что моя драгоценная плоть встрепенулась и ожила, и если бы автобус не подошел… — но он как раз подошел; она сказала: звони, и я сказал: хорошо.

Я вышел на следующей остановке и, в порыве уверенности в себе, вызванной заигрываниями Марион — она ведь красавица, устремился к ближайшему бару. Но дошел только до дверей; едва я заглянул внутрь, увидел людей, услышал оглушительную музыку, как мужество покинуло меня. В незнакомых местах я часто чувствую себя лишним, и это пугающее чувство отчужденности настолько привычно мне, что я бестрепетно захлопнул дверь и побрел домой.

Вполне вероятно, эта посеянная ухаживаниями Марион безграничная вера в себя и породила во мне тот сон, от которого я проснулся посреди ночи. Он был глубоко эротичен и от других снов такого рода, где лицо женщины — или женщин — всегда незнакомо, если вообще показано, отличался тем, что черты женщины вдруг проступили совершенно отчетливо, что не умерило моего желания. Это было лицо моей сестры.

Она открыла прежде, чем я успел позвонить. Она опиралась на два костыля. Я тебя увидела в окно, сказала она. Понятно, сказал я. Целуя меня, она уронила костыль. Я нагнулся за ним. Держи меня, сказала она и положила руку мне на плечо. Я поддержал ее, точнее, она оперлась на меня. Об руку со мной она дохромала до гостиной и опустилась за накрытый журнальный стол. Я повесил пальто, вернулся в комнату, мы закусили бутербродами и поговорили о ее ноге. Я украдкой осмотрел ковер, но не нашел никаких следов клея.

Так мы болтали обо всем и ни о чем, и вдруг она заявила: ты все больше и больше становишься похож на отца. Так как, по моему разумению, она знала, что за отношения были у нас с ним, я обиделся на ее слова, но ничего не сказал. Просто встал и вышел за пепельницей. Ты куда? — спросила она. За пепельницей, сказал я. Она объяснила, где искать, и я отправился на кухню. Когда я вернулся, она сказала, что в последнее время часто думает обо мне, о нас с ней, что ей жалко, что мы не видимся, мы же так дружили. Ну, сказал я, жизнь развела. Ты по мне никогда не скучаешь? — сказала она. Бывает, сказал я. Знал бы ты, как часто я чувствую себя совершенно одинокой, сказала она. Да уж, сказал я. И ты один, сказала она, наверняка один, я тебя знаю. Ты знала меня много лет назад, сказал я. Ты не изменился, сказала она. Даже очень, сказал я. Чем же? — сказала она. Я промолчал. А потом спросил: ты говоришь, я стал похож на отца, — что ты имеешь в виду? То, как ты улыбаешься, сказала она, и еще ты сутулишься, точно как отец. Разве он сутулился? — сказал я, что-то не помню. Странно, сказала она. Я не так часто смотрел на него, как ты, сказал я. Что ты имеешь в виду? — спросила в свою очередь она. То, что говорю, сказал я: что я не любил глядеть на него — в нем было что-то неаппетитное. Вот так так! — ахнула она. Мы помолчали; я почувствовал, что сутулюсь, резко свел лопатки и откинулся в кресле. Чуть погодя она сказала: внизу в угловом шкафу стоит бутылка шерри, не принесешь? И два стакана, если ты тоже пьешь. Идя к шкафу, я решил принести только один стакан, но передумал. Я налил чуточку себе, а ей много. Этого ты никогда раньше не рассказывал, сказала она. Наверно, нет, сказал я, но давай сменим тему: твое здоровье! Скол! Скол! — подхватила она. Я осушил стакан. Ты так мало налил себе, сказала она. Я не пью посреди дня, сказал я. И я не пью, вскинулась она. Я налил себе еще шерри. О чем с ней говорить, я не знал. Взглянул на часы. Не смотри на часы, сказала она. А где Оскар? — спросил я. У мамы. В субботу он всегда ездит к своей мамочке. И никогда не возвращается раньше пяти, не волнуйся. А я и не волнуюсь, сказал я. Ой ли? — сказала она. Чего мне волноваться? — сказал я. Отлично, налей мне тогда еще шерри. Я налил поменьше, чем первый раз. Еще, сказала она. Я наполнил стакан до краев. Выпили, сказала она: скол! Я выпил. Угощайся, сказала она. Мне пришли на ум слова, которые она сказала Оскару: что я единственный, кому есть до нее дело; и вдруг взыграло ретивое, и я — однова живем! — налил себе полный стакан. Она не сводила с меня масляных глаз. Вдруг сказала: так-то ты на меня смотришь! Ну, сказал я. А помнишь, я звала тебя Большой брат? Я кивнул. А ты звал меня сестрой, сказала она. Я сделал глоток. Она тоже. Я помнил. У тебя сейчас кто-то есть? — сказала она. Нет, сказал я. Все тебе не пара? — съязвила она. Не выставляй меня дураком, сказал я. Она сказала, что не выставляет. Я предпочитаю жить один, сказал я. Тем более нужна подружка, сказала она. Я не ответил. Ты же мужчина в самом соку, сказала она. Я не ответил. Встал и пошел в ванную. Я заткнул пробку и включил холодный кран. Сунул руки в воду и держал их так, пока не стало ломить, потом вытер и вернулся в гостиную. Я сел и произнес заготовленную фразу: я предпочитаю женщин, которые ничего не требуют, которые дают, получают свое и уходят. Она ничего не сказала. Я раскурил сигарету. И ты говоришь, что не одинок, сказала она и прибавила: Большой брат. Я взглянул на нее; она сидела вполоборота, слегка раздвинув губы; ни в комнате, ни за окном не было ни звука; тишина длилась и длилась. Подумай об этом, сказала она. О чем? — сказал я. Так, сказала она. Говори! — сказал я. Она сказала: не скажу, Отто… по-твоему, что я собиралась сказать? Я едва сдержался, как раз в ту секунду у меня, наверно, достало бы куражу сказать. Вместо этого я отступился: откуда мне знать? Онавзяла стакан и протянула мне. Он был пуст. Добавь, сказала она. Кончай, сказал я. Нет, сказала она. Я наполнил стакан. Для непьющих мы пьем довольно усердно, сказал я. Бывают исключения, сказала она. Да уж, исключения бывают изо всего на свете, сказал я. Правда? — сказала она. И отвела глаза. Да, сказал я. Хлопнула входная дверь. О нет, простонала она. Я вскочил, инстинктивно. Не уходи, сказала она. Я сел. В дверях возник Оскар; он вошел, опираясь на костыль моей сестры. Остановился. По нему было видно, что он не знал о том, что я тут. Привет, Оскар, сказал я. Привет, сказал он. Он посмотрел на мою сестру и сказал: твой костыль лежал под дверью. Я прекрасно знаю, сказала сестра. Тогда прости, сказал он и уронил костыль на пол. Ну и что теперь?! — сказала она. Он помолчал, потом носком ботинка подпихнул костыль к стене и ушел на кухню. Дверь за собой он закрыл. Не уходи, сказала сестра, пожалуйста. Нет, сказал я. Ради меня, сказала она. Да не могу я. Из кухни вышел Оскар. Он смерил меня взглядом. Я не знал, что ты здесь, сказал он. Я уже ухожу, сказал я. Я тебя не гоню, сказал он. Знаю, сказал я. Он пересек комнату и скрылся за дверью. Я взглянул на сестру, она таращилась мне в лицо, она сказала: трус! я забыла, какой же ты трус. Я встал. Иди, иди, сказала она, не опоздай. Я подошел к ней. Что ты сказала? — спросил я. Что ты трус, сказала она. Я залепил ей пощечину. Не сильно. Нет, правда, я ударил ее несильно. Однако она завопила. И в ту же секунду я услышал, что Оскар распахнул дверь; должно быть, он стоял прямо за ней и слушал. Я не обернулся. Шаги неприближались. Я глядел в стену. И слышал собственное дыхание. Потом моя сестра сказала: Отто уже уходит. Оскар не ответил. Я услышал, что дверь закрылась. Я посмотрел на сестру, прямо ей в глаза; в них играло что-то непонятное мне, мягкость, что ли. Я видел, что она хочет что-то сказать. Я отвел глаза. Прости, сказала она, Большой брат. Я не ответил. Теперь иди, но позвони, ладно? Ладно, сказал я. Повернулся и ушел.