Лихое времечко

По линиям судьбы читаю,

как настоящий хиромант,

а на ладошке капли тают

дождя, что знает сей обман.

Изгиб загадочен и тонок,

что мыслишь – то и говори,

все разложу сюжетом полок

и по ступенечкам души.

Сама запутаюсь в гаданьях,

споткнусь на лестнице судеб

и дымкою недосказаний

всем напророчу сотню лет.

Серьги-кольца золотые,

как от солнца обруча,

взгляды – кони вороные,

что волнуют сгоряча.

Взмах ресниц – воронья стая,

радужка – маслины цвет,

вот цыганочка какая,

все сравнения – не грех.

А в руках – гитарный голос,

ноты льются как волна,

струны тонкие как волос,

а звенят – почти ветра.

Смех лучистый, песня – нежность,

и не сводит с губок глаз

молодой цыган, – и ревность

закипает в тот же час.

Цыганка у реки студеной

глядела в омут-зазеркалье,

и дно ей виделось – бездонным,

и отражались дней печали.

У глаз – увидела морщинку

и грустный блеск зеленым цветом,

вдруг рябью проплыла былинка —

виденье будто сдуло ветром.

Стряхнув песок с озябших ножек,

махнула реченьке рукой:

– Не строй мне неприглядных рожиц,

пойду за зеркальцем домой.

А у реченьки студеной,

на каменьях-голышах,

девушка-цыганка томно

мыла рученьки в ключах.

Распустила черны косы

да монисты расплела,

красота – ярка и броска,

не напраслина молва.

На рубашке расстегнула

петелек узорный ряд,

башмачки легко стряхнула —

и купаться в водопад.

Веселится, брызги только,

нет стесненья – ведь одна,

а вокруг-то чисто поле

да отвесны берега.

Только птицы встрепенулись,

загалдели на краю:

– Ох негоже, ох не гоже,

на реку пускать одну!

И не зря – за тем обрывом,

за березовым стволом,

молодой цыган игриво

любовался волшебством.

В ус посмеивался бойко:

– Будешь все ж моей женой,

украду одежду только —

нагишом пойдешь со мной.

Всыпят нам до болей плетей,

что мне шишки-синяки,

будет лучшая на свете

свадьба, чтобы честь спасти.

По пыльным улицам брел табор,

цыганочек пестрела масть,

в руках и карты, и гитары,

гаданьем сеют свою власть.

Бредут, цепляются к народу,

чумазых деток за собой

влекут в любое время года

к ночлегу поздно на постой.

Пестрят платки, цветасты юбки

да кофты с чуждого плеча,

блестят лукавые улыбки,

бросают взгляды во глаза.

Заговорят, закружат словом,

уйдет в гипнабельный всё сон:

«Позолоти на счастье ручку,

исполнится всё чередом».

Разденут дочиста, разуют,

что тем цыганкам – просто чих,

уйдут с деньгами, и без злости

я им во след мараю стих…

Цыганочка встречала утро,

надела яркие шелка —

отец-барон заметил мудро:

невеста все же хороша.

И косы в гребешках и лентах,

и очи – омут озорства,

и губки, белых зубок жемчуг,

а стан, походка – как стройна!

А юность, что сквозит во взгляде,

наивный и веселый смех,

цыган вздохнул – ведь скоро свадьба:

– Ах, дочка, похвалить – не грех.

Пусть женихи толпятся роем —

избранник внешностью хорош,

вздохнул уже старик с укором —

а много ль счастья с ним найдешь?

Дочурка – молодость, смятенье,

поспешный выбор – не спросясь,

не слушая отца веленья —

избалована отродясь.

Барон позвал жену-цыганку,

с печальной грустью молвил ей:

– Ведь после свадьбы – все изнанкой,

не медом годы жизни всей…

На пологом водопое, на песчаном берегу,

в гулком мошкарином рое кони шли

на поводу,

И ромал, шагавший рядом, пел

о грустном, о былом,

любовался листопадом, гладил жеребца

хлыстом.

Потрепал по черной гриве и на волю

отпустил,

Конь помчался как на крыльях, в воду

скок – и враз поплыл.

Фыркал и не мог напиться, жар всех

слепней отгонял,

а ромал, водой умывшись, влагой

фляжку наполнял.

Осень вкрадчиво ступала, август под

ходил к концу,

а листочки уже рвало – стлались на бока

коню.

И цыган подумал грустно, хоть и стар

тот жеребец,

ни на шкуру, ни на кости: бойня – не

его конец.

Так друзья ушли к закату – конь гнедой,

младой цыган,

ведь невзгодами завзята – та

привязанность от ран.

Заглянул цыган к старухе:

– Погадай-ка мне, карга, —

засучил по локоть руки,

протянул бутыль вина.

– Что не ласков, что обижен,

вот, каргою обозвал,

я и без ладоней вижу:

черт тебя ко мне прислал.

Жаждешь мужнюю красотку,

думаешь, как увести,

удивил, гони мне сотку,

не то порчи не снести.

Прочь, поганец и охальник,

прокляну так, что во век

не очухаешься, парень,

не спасет твой оберег.

Скачет конь, по ветру грива,

каждый мускул разыгрался,

оседлал цыган игриво,

по степи в ночи умчался.

До базару конокраду

торопясь рукой подать,

он коня, как дня награду,

за златишко хочет сдать.

Конь взбрыкнул, скинул цыгана,

в степь помчался не спросясь,

поиграет еще с ветром —

он свободен отродясь.

Конокрад, стряхнув степную

пыль с рубахи, – да в кабак,

не хвались чужой наградой,

рок бродяжий то, бедняк…

Скрипит кибитка по ухабам,

ей правит кочевой цыган,

повозка – грузно вдоль оврагов,

цыган же весел, малость пьян.

Свистят хлысты, в руке бутылка,

вино по брюкам разлилось,

кибитка встанет у развилки,

подпрыгнув и сломавши ось.

Цыган ругнется, посмурнеет,

цыганок выпорхнется рой —

смуглянки щечками алеют,

галдят крикливо в разнобой.

Приляжет пес у ног лошадки,

вздохнет и шумно заворчит,

он стережет добро с оглядкой,

сквозь зубы слышен грозный рык.

Пройди, прохожий, стороною,

кибитку обойди кругом,

и не играй своей судьбою,

и не рискуй ты кошельком.

Быт цыганский – не все слитки —

Пьяный муж домой пришел,

отворил ногой калитку,

из ограды вынул кол.

Как цыганка испугалась,

малых детушек в платок —

да быстрей в окно сигала —

муж расправою жесток.

Видел нынче у лачужки

ее с парнем молодым,

говорили полминутки —

а как разъярили пыл.

Погромил цыган все в доме,

в сапожищах – на кровать,

пусть проспится, охолонет,

ум к утру вернется вспять.

Брел цыган, где дом богатый,

вдруг скакун заржал в ночи:

– Вот удача, Боги святы,

вот с червонцами ларцы.

Сторож спит с винища пьяный —

только к стойлу подойди,

конь – красавец, ладный, справный,

взял и тихо уходи.

Дал с ладошки сахарочку,

потрепал по голове,

за уздечку черной ночкой

скрылся конокрад во мгле.

А потом напился пьяный,

заскочив в хмельной кабак,

и того коня бесславно

проиграл лишь на кушак.

Утром только пробудился,

сел, за темечко схватясь,

сколь бы над удачей бился —

надо ж ум на спирт сменять….

Раскину карты на удачу,

пасьянс бедовый закручу,

все сбудется, а как иначе,

но будет ли так, как хочу?

Желанье в небо скажу внятно,

но станет все наперекос,

самой становится занятно,

устрою я судьбе допрос.

Все скажут – карты врут изрядно,

хоть так, хоть эдак разложи,

надеждой мне они отрадны,

ну а в итоге – море лжи.

Уют домашнего очага

встречает трепетно любя,

напишется о доме сага

в канун январский Рождества.

Гусь с яблоками уж дымится,

салаты, соусы, грибы,

и сок гранатовый искрится

хрустальным кубком ворожбы.

Гадаю я о том, что будет,

раскину в картах что прошло,

и в святочном зеркале судеб

мелькнет вдруг ведьмы помело.

Ведунья та сама укажет,

кого в году грядущем ждать,

а чертик хитростью куража

меня в полночь уложит спать.

Во сне все будет вперемешку,

наутро маме расскажу,

что чертик с едкою усмешкой

не дал явиться жениху.

Отец и мама усмехнутся,

погладят дочь по голове

и не успею оглянуться,

как сон умчит в небытие.

Как на площади базарной

торговали прям с лотков,

и карманники сновали,

что ловки до кошельков.

Их ловили за запястья,

за подол да за тулуп,

редко то бывало счастье,

чаще все сходило с рук.

Старец шел своей дорогой,

то ль за хлебом, молоком,

ребятне не стыдно, словом,

враз умчали с кошельком.

Увидала то цыганка,

опустила вниз глаза:

– Дедушка, вот, что не жалко, —

протянула горсть добра.

Дед очки протер устало:

– Ты, цыганочка, в уме ль,

деньги, ведь, поди не малы,

не нашла же на земле.

А цыганка усмехнулась:

– У богатых брать не грех,

хлеб отнять – вот зло, – понуро:

– Ты возьми мой оберег.

Я сама себе гадала,

век недолог, рок сказал,

вспомни обо мне устало,

да зайди в храмовный зал.

И одну, лишь за копейку,

свечку восками зажги,

а молитвы не жалей ты,

вдруг аукнется в выси.

Гаданье у зеркал бездонных,

колдуньи шепот, заклинанья,

потусторонних духов волны,

эфир колышется дыханьем.

Пророчество на капле крови,

на пряди сожженных волос,

нахмурены гадалки брови:

– Судьбу лихую ты пожнешь.

И страх стоит в глазах зеленых,

молитвы запоздалой слог,

девица пошатнулась словно, —

и вмиг бежать через порог.

У костра – цыган с гитарой,

нота жалобно звенит,

все в обнимку, все по парам,

конь гнедой во тьме фырчит.

Смех, вино и байки старой,

переливами рассказ,

ночь крадется хладным паром,

костерок бы не угас.

Из кибитки вся в лохмотьях

бабка с трубкой подошла:

– Ой, цыганочки-молодки,

все б вам пляски до утра.

Кости ломит, аж не спится,

песни да гитары звон,

вам бы всем угомониться,

не то – Черт к вам на поклон

Парни в хохот, а девчата

прыснут смехом в кулачок.

– Вот бесовские ребята,

дайте хоть поспать чуток.

Темной сморщенной рукою

трубка с табаком бралась,

и тряхнула сединою

старая цыганка всласть.

Ноздри трепыхали словно,

выпуская едкий дым,

а старуха в дреме сонной

прогоняла будней сплин.

И затяжки раз за разом,

кашель хмурый и больной,

плюнула: «Уйди, зараза,

где ж покой? Хоть волком вой».

Хохотушка, что с азартом,

разбросала любви карты —

там король, валет крестей —

женихи любых мастей.

Всех она очаровала,

закружила, засмеяла,

а потом – ну тасовать

королей и прочью знать.

Дамы шепчутся, ревнуют,

в картах шум, переполох,

а девица шутки шутит,

чтоб король любовью сох.

Как цыганочка томилась,

перед свадьбой извелась,

женишок то ведь не милый,

парень смуглый – сердца страсть.

Как шепталась у кибитки

с тем цыганом молодым,

что жених сулит ей слитки

да табун коней гнедых.

Что отец – барон цыганский —

волю выполнить велит,

опостылели ей цацки,

а с добра уж дом трещит.

Батюшке, видать, замылил

тем богатством мудрый взор,

лести реченьку пролил он,

как нарушить договор?

– Убежать с тобою, друг мой,

жемчуг, яхонт, малахит,

буду я тебе подругой,

и женой, раз Бог велит.

Как ослушаться родных мне,

чтоб в потемках ночки злой

на коне, да по ракитам,

только лишь вдвоем с тобой.

Парень, русенький молодчик,

кинул взгляд издалека —

у ларька, где жил молочник,

шла цыганочек толпа.

Хороши до изумленья,

но одна – чарует свет,

мир померк, в глазах смятенье,

паренечек ей вослед.

Крался улицей, дворами,

до окраины дошел,

табор там стоял шатрами,

всюду ткани, кругом шелк.

Подошел к слепому старцу:

– Дедушка-цыган, скажи,

все у вас девицы царски,

кто всех краше – укажи.

Старец усмехнулся тихо:

– Хоть и слеп, да не глухой,

и нутром я вижу лихо —

за чужой пришел женой.

Всем та головы кружила,

но поди уж месяц как —

ее свадьба откутила,

знатен муж ее, богат.

Уходи, не кличь бедою,

на расправу прям и груб,

ведь растащит воронье-то,

твой еще не стылый труп.

Погрустнел тот парень-русич,

взгляд последний задержал

на косе, на грудях, ручке,

что есть мочи побежал.

А на утро спозаранку —

святым шагом в монастырь,

перед храмом снял ушанку

и шагнул в заветный мир…

Шла цыганка по вокзалу —

пудра с тенями, духи,

временами доставала

карты чертовы с руки.

Погадает, посмеется,

поторгуется чуток,

ей, горластой, все неймется —

как набить бы кошелек.

Вдруг девица молодая,

глазки в слезах и тоске,

к ней цыганка подбегает:

– Помогу твоей беде.

Дай колечко, все исполню,

будешь мужняя жена,

деток будет домик полный,

счастья будет за края.

А потом промчались годы —

грех над ведьмою повис,

не взошли гаданья всходы,

не ушла молитва ввысь.

Одиночество старушки —

ни детишек, ни внучков.

Зря цыганку разум слушал,

балаболка – нету слов.

А колечко-то подарок

мамин был к святому дню,

черт куражился недаром:

ведьма – сотня к одному.

Как за черной за горой —

жили бесы,

промышляли ворожбой —

зла повесы,

дни безделье крадет —

ночь в угаре,

колдовали у дорог —

ждали барей.

Может то пуста молва —

что про бесов,

знать цыганская братва —

там у леса,

за горой раскинут здесь —

яркий табор,

запоют цыгане песнь —

жизни рады.

Конокрадами слывут —

не от скуки,

и гадают тоже тут —

тянут руки,

и страшится их народ —

да по праву,

злой молвою речь идет —

по их нраву.