Ложная женщина. Невроз как внутренний театр личности

В обыденном сознании половая жизнь человека наивно отождествляется с его сексуальной активностью, но в действительности эта жизнь таинственна и глубока. Наш мир отвернулся от ее таинственной глубины, а может быть, сама она, загадочная и мистическая, сокрылась от его циничного взгляда, от его интеллектуальной болтовни, моральных претензий и исследовательского блуда. Уйдя из духовного мира современного, чрезмерно социализированного человека, недостойного ее, она оставила его безнадежно плоским, жалко ограниченным, внутренне бесполым, компенсаторно похотливым. Мужчина и женщина различаются по биологическому полу, а их социально-культурные половые роли – их мужественность и женственность – оказываются ненужными нашему больному обществу.

Современный человек, увы, все больше опускается до уровня какого-то бесполого, духовно оскопленного индивидуума, который в половом отношении способен лишь к биологическому размножению и к связанным с этим непосредственным радостям, но лишен стремления к духовному преображению через половое воссоединение, в котором пол, половинное, половинчатое существование человека должно обрести свою исконную цельность, целостность, и в этом плодотворном превращении сотворить в себе нового человека – личность, человека Духа, ибо мы рождаемся дважды: один раз – для жизни, второй раз – для творчества и любви. Личность есть святой плод человечества, и тайна личности лежит в глубине пола. Пол, личность и творчество сокровенно и неразрывно связаны между собой. Вдохновение пола, половая любовь, всегда побуждает человека к творчеству, творческому самовыражению, и только оно кристаллизует в нем Личность, дает тот масштаб мироощущения и миропонимания, который духовно перерождает и преобразует человека.

Кризис половых ценностных ориентации, половых взаимоотношений, свидетелем которого мы являемся, оборачивается кризисом творчества, кризисом духовности, кризисом чрезмерно социализированной личности, ибо для духовно бесполого, нетворческого, механически функционирующего, излишне интеллектуализированного или, напротив, бездумно-поверхностного индивидуума жизнь, в конце концов, оборачивается жестокой бессмыслицей и пошлостью, потому что только для личности жизнь имеет смысл, только в личности она получает могучий всеобъемлющий резонанс.

Каждый из нас живет, действует, чувствует, мыслит не как некая абстрагированная природно-социальная единица, то есть некий человек вообще, но всегда либо как мужчина, либо как женщина. Не абстрактный человек, а именно мужчина или именно женщина соотносятся с миром, их окружающим, пребывают во взаимодействии с ним, и их отношение к миру, их бытие в мире зависит от определяющих особенностей его (мужского) или ее (женского) мироощущения и миропредставления.

О природе половых различий написано немало. Литературный обзор на эту тему потребовал бы отдельной книги. Ни в коем случае не отбрасывая существующие воззрения на сей предмет, хотя и не во всем с ними соглашаясь, и уж, разумеется, никак не претендуя на универсальность своего взгляда, я, тем не менее, попытаюсь сформулировать свое понимание половых различий. К этому подвигает меня желание разобраться в истоках кризиса половых взаимоотношений, который переживается современным миром и во многом определяет судьбу грядущего социума.

Человек рождается с естественной биологической принадлежностью к тому или другому полу, но эта принадлежность сама по себе еще не гарантирует того, что биологический мужчина окажется непременно мужественным, то есть будет обладать соответствующим полоролевым поведением, а биологическая женщина будет в том же смысле женственна. Биологический пол предполагает только объективное функционирование данного индивида в качестве самца или самки, но ничего не говорит о его половом переживании и самосознании. Последнее во многом определяется социальными и культурными влияниями, стилем воспитания в раннем детстве, а также склонностью психики человека к формированию той или иной полоролевой установки.

Многие исследователи отмечают, что мужчина становится мужественным, а женщина – женственной в процессе усвоения ими соответствующих половых ролей, принятых в данном обществе. Однако было бы нелепым полагать, что половая роль – это исключительно социальный норматив, внедренный в сознание индивида. Во многом она определяется и неосознаваемыми мотивами поведения, различными у мужчин и женщин. Полоролевые предписания, принятые в данном обществе, сами по себе еще недостаточны. Необходимо наличие некоего «центра кристаллизации» мужских и женских свойств характера, который определял бы предпочтительные способы мужского и женского социального функционирования. Что может выступать в качестве таких «центров кристаллизации» полового самосознания мужчин и женщин? Здесь моя мысль до банальности проста: мир дан человеку в двух ипостасях – как мир внешний, объективно существующий, и как мир внутренний, субъективно переживаемый. От того, какие ценности существования – объективные или субъективные – наиболее значимы для человека, во многом зависит его половая направленность. Половое самосознание всегда связано с этими ценностными ориентациями и вне их оказывается, так сказать, повисшим в воздухе. Я постараюсь показать, что пол основан именно на этой глубинной, часто неосознанной предпочтительности либо объективной, либо субъективной стороны существования.

Половая принадлежность накладывает отпечаток на все существо человека, она определяет не только социальную половую роль, которую исполняет человек, но и его влечения, его сознательную модель мира, его взаимоотношения с миром, мотивы его действий и поступков, стиль поведения. Сфера половой активности гораздо шире, чем область сексуальной активности, и вбирает в себя всего человека целиком. Мужественность и женственность – половые символы двух миров – сами по себе представляют две достаточно обособленные душевные сферы и проявляются в различных ценностных ориентациях мужских и женских характеров. Попытаемся проследить эти ценностные ориентации в собирательном образе типичного мужчины и типичной женщины.

Если говорить о мужчине и мужественности, то сразу же следует заметить, что типичный мужчина приемлет и утверждает действительность реально и объективно существующую, всякая иная реальность представляется ему недостоверной, сомнительной, расплывчатой, иллюзорной.

Самого себя мужчина воспринимает и понимает, скорее всего, как объект, существующий в системе объективного окружения и подверженный влияниям этого окружения. Свое душевное содержание он соотносит прежде всего с воздействием на него вполне реальных ситуаций либо в настоящем, либо в прошлом. Какое-то метафизическое, вне критериев объективности, существование души отрицается им напрочь как совершенно непонятное и ненужное усложнение его системы мира. В своих действиях мужчина желает руководствоваться исключительно разумными моделями ситуаций, любой поступок, как его самого, так и окружающих, он должен в конечном итоге отследить, объективно осмыслить. Сознание мужчины тяготеет к отражению мира как объекта, и логика мужчины есть часто не что иное, как процесс осознания последовательных изменений в существовании интересующего его объекта. Своими сознательными суждениями мужчина хочет нащупать и раскрыть известный порядок, правило, закон, господствующий в объективной действительности, с тем чтобы попытаться изменить доступную ему реальность в желаемом направлении. Он пробует обнаружить закономерность, формулу, которая упорядочивала бы систему его миропредставления. Это приводит к тому, что умственная модель мира часто становится для него более значимой, чем сам мир. Склонность к анализу, к построению абстрактных суждений является причиной того, что ему доступнее отвлеченная теоретическая деятельность, свободная от вязкости чувственного восприятия: он может мыслить отвлеченно, обобщенно, абстрактно, находя в этом определенную, сугубо мужскую удовлетворенность от перетасовки и комбинаций занимающих его понятий. Характеристики наблюдаемого или изучаемого им явления мужчина всегда пытается уложить в категории пространства, времени, причинности; «чудесное» поведение объекта раздражает и задевает его до тех пор, пока он не подведет под него пусть минимальную, но «объективную» базу.

Область чувств и переживаний представляется мужчине недостаточно достоверной и убедительной для того, чтобы учитывать ее в своих суждениях. Это нечто весьма эфемерное, расплывчато-размазанное и, может быть, даже мало его достойное. Эмоции жестко сцеплены в сознании мужчины с его ощущениями, они для него вторичны и производны от этих ощущений и восприятий объективно существующего мира. Мужчине трудно постичь, что мир эмоций и переживаний может быть первичным по отношению к его ощущениям, что он может быть неосознаваемой причиной той или иной «объективной картины мира», которую нарисовало мужское сознание. Мужчина часто наивно полагает, что можно сознательно управлять своими эмоциями.

Такое отношение к чувствам вовсе не мешает ему получать эмоционально окрашенные удовольствия (или неудовольствия) от удовлетворения (или неудовлетворения) его насущных потребностей, но подобные эмоции, надо думать, не делают его чувствительнее в отношении глубоких и тонких эмоциональных переживаний и тем более сопереживаний.

Эмоциональное реагирование связано у мужчины в первую очередь с существованием того или иного значимого для него объекта. Никогда не приемлет он настроения самого по себе, настроения, так сказать, в чистом виде, но всегда находит объективную мотивацию своего состояния. Предаваться своим переживаниям и чувствам, оставаясь наедине с ними, никак не характерно для мужчины, им движет потребность действий, активности, борьбы, преодолений и достижений.

Мужчина лучше понимает, нежели чувствует состояние другого человека, точнее, он понимает и осмысливает состояние и поведение другого в своей умственной модели, отсекая для себя все иррациональные компоненты в состоянии и поведении этого другого. Психологическая интуиция совсем не мужское свойство, психологической интуицией обладает только личность, вмещающая и объединяющая в себе мужские и женские свойства души.

Свои чувства мужчина объясняет для себя как собственную эмоциональную реакцию на ту или иную объективную ситуацию, и потому он, как правило, сторонник разумных, рассудочных разрешений эмоциональных конфликтов, возникающих между людьми. Глубинная психология эмоционального конфликта для него сокрыта, удручающе непонятна, он выхватывает и осмысливает в конфликте лишь объективную поверхность. Нежелание прекратить конфликт, вопреки «доказанности» его объективной несостоятельности, кажется мужчине проявлением глупости и ничтожности, и это непонимание, вернее, неспособность проникнуть в природу конфликта при активном стремлении к его погашению делает мужчину в эмоционально конфликтных ситуациях агрессивным, авторитарным, самовластным. Для него подавить конфликт – значит заставить оппонента признать объективную несостоятельность и невозможность этого конфликта, а вовсе не изменить субъективное отношение к конфликту, переплавить его в новое качество отношений, заново открыть себя в этих новых отношениях. И уж, конечно, в конфликте он никогда не будет тайно и мазохистски упиваться страданием. Он вообще ненавидит всякое страдание и желает от жизни лишь насыщающего его удовлетворения и удовольствия. Страдание для него – недолжное состояние, которого следует избегать, от которого следует освободиться, с которым нужно бороться.

Его высшее наслаждение и восторг – в преодолении различных объективных трудностей, которые становятся подвластными ему, и в раскрывающихся вследствие этого путях к возможным вполне реальным удовольствиям и общественному признанию. Именно в этом мужчина заявляет о себе как о существе гиперкомпенсаторном, активно преодолевающем свою природную слабость, поскольку изначально он явно уступает силе женского пола. Мужчине все время необходимо прилагать усилия, чтобы быть мужчиной и отстоять свою мужественность. Известный американский сексолог Мани назвал эти усилия мужчины «принципом Адама», или «принципом маскулинной дополнительности». Без этих усилии мужчина легко деградирует. Поэтому он и стремится утвердить себя в физической силе и социальной значимости.

Физическая сила и крепость ценится мужчиной как значительный и важный фактор в овладении доступным ему миром, поскольку здесь побеждает наиболее физически мощный и активный. В его увлеченности физическими упражнениями и спортом всегда таится унизительный для него страх оказаться слабосильным в экстремальной ситуации. Для утверждения собственной силы мужчине мало физического совершенствования своего тела, ему, поклоннику и изобретателю всякого рода техники, которая непомерно увеличивает его физическую мощь, потребны еще и социальные контакты. Он – инициатор общественных союзов и конструктор социальных механизмов.

Утверждая свою силу и социальную значимость, мужчина всегда пытается, согласно своим замыслам, как-то изменить, переделать, перестроить доступную ему реальность. Практикой желает он подтвердить свое познание, и это так понятно – осмысление механизма или принципа того или иного объективно существующего явления всегда прельщает возможностью использовать его в практической деятельности.

Социальная активность, общественная деятельность есть исконно мужское свойство, мужчина чувствует себя недостаточным и ущербным, не имея возможности воздействовать на социум. Там, где мужская социальная инициатива и активность блокируется и преследуется (например, в тоталитарном обществе), мужчина почти обречен на деморализацию, деградацию и даже дегенерацию. Мужественность – основной катализатор социального котла, в котором возникают, развиваются, распадаются и исчезают все бесчисленные виды общественных движений и установлений. Человеческая история – история мужской социальной активности.

Истина для мужчины должна быть непременно объективно доказана, подтверждена, обоснована. «Объективность» и «истинность» для него – синонимы, он иной раз так верит в объективность истины, что никакой истины ему уже не нужно, достаточно одной «объективности». С этим в известной мере согласуется и атеистическая склонность мужчины – чисто мужское самообольщение.

В силу того, что понимание природы мира и человека в исторические времена формировалось в основном мужчинами как полом социально наиболее активным, мужская ценностная ориентация, на которой как бы заквашено общественное сознание, определила, так сказать, монополию объективной действительности в познании всей действительности. Умение мыслить объективно стало залогом здравомыслия, чисто мужская объективно-аналитическая форма мышления превратилась чуть ли не в социальный норматив.

Однако вся доступная человеку реальность не сводится к одной только объективной реальности, ему доступен также и его собственный внутренний мир, откровения, интуиции, образная символика, переживания этого мира. Но сознание мужчины склонно считать и это все лишь отражением мира объекта. В связи с этим весьма интересна эстетика типичного мужчины. Она базируется у него на привлекательной предметности и стимуляции чувственных потребностей, она грубовата и неизысканна, в ней мало субъективных резонансов, но много любования «объектом». Мужчина ценит и любит технический дизайн, прикладную эстетику, но высокое искусство может оставлять его совершенно равнодушным, он не находит душевного созвучия с ним, потому что оно заявляет о другом, непонятном ему мире, ценности которого вне поля его объективного существования.

С эстетикой мужчины хорошо соотносится его сексуальность – одна из наиболее значимых для него ценностей жизни, сугубо мужское «счастье». Сексуальная активность обязательно предполагает наличие «объекта», предмета вожделения, хотя бы в воображении; она есть стремление к исключительно специфическому удовольствию от физического обладания телом другого, она, можно сказать, являет собою овеществленную «любовь», стимулирующую определенным внешним видом и соответствующим поведением желанного «объекта».

Глубинные любовные переживания осложняют сексуальность, мешают ей, переводя ее энергию в более возвышенный душевный пласт, и потому мужчина, не желающий во имя любви жертвовать эгоизмом своего пола, избегает любовных отношений, стремясь лишь к сексуальным контактам. Любовь тяготит мужчину своими сложными внутренними переживаниями; его половое удовлетворение заключается в получении сексуального удовольствия, не более, и он стремится разнообразить это удовольствие, без которого жизнь становится для него пресной, тоскливой, удручающей, особенно если от природы он имеет сильную сексуальную конституцию. Отсутствие удовлетворяющей его сексуальной активности способно вызвать в поведении мужчины агрессивность, антисоциальность, с более или менее вероятным выходом в алкоголизацию, которая, как ему кажется, снимает гнетущую его проблему, но в конце концов ведет к половому бессилию. Таким образом, мужчина совершает, не всегда осознавая это, сексуальное самоубийство. Социальная или психическая блокада сексуального самовыражения оживляет в мужчине тягу к алкоголю, к наркотику, которые смягчают для него остроту осознания гнетущих сексуальных проблем.

Мужская сексуальность, точнее, мужское стремление к сексуальному удовольствию, особенно соотносимо с известным аморализмом мужчины, с его склонностью к сомнительному риску и даже авантюризму для достижения вполне конкретных жизненных благ, среди которых женщина, вернее, женщины не только разнообразят его сексуальную жизнь, но и дают ему непосредственное подтверждение его мужской силы, завоеванной им у природы, что особенно значимо для него в тех случаях, где он чувствует себя наделенным даром сильного неформального лидера. Формальный «лидер» может быть импотентом (и его роль играют окружающие его), неформальный, то есть подлинный, – никогда! Сексуальная энергия мужчины заявляет о себе не только в интимной жизни, но и в сфере его социальной активности. Внушающее воздействие лидера (а без такого воздействия невозможен ни один социальный союз) связано с его способностью – которую он сам часто не осознает и трактует как собственную убежденность – притягивать к себе сексуальную энергию других людей и концентрировать ее вокруг своей персоны, создавая центр притяжения для многих, идущих вслед за ним.

Мужское сознание, безусловно, необходимо социуму, и общественное сознание обязательно вбирает, впитывает в себя и руководствуется мужской моделью мира, но только мужская структура сознания сама по себе не раскрывает личности в человеке, ибо социальная личность – это только личина, способ приспособления, маска, живущая по предписаниям общества, а не нравственного повеления личности. Для того чтобы сложиться как личность – не в социальном смысле, а по сути, – мужчина должен обратить взор в себя и явственно, интенсивно, полно прочувствовать, пережить бездонную глубину своего внутреннего мира. А это требует не столько размышления, сколько страсти, страстного состояния души, ибо вне подлинной и сильной страсти пути к самому себе нет, она и есть подлинность человека; ум и воля никогда не раскрывают его так, как страсть.

У страсти свои категории и свои критерии познания. Властно и мощно она заставляет пройти весь спектр человеческих переживаний – отчаяние и восторг, страх и экстаз, смирение и бунт, вину и раскаяние, грех и покаяние; у нее свой опыт жизни, своя память жизни, свое видение и понимание мира, несхожее с его рассудочной «объективной» моделью.

Страсть и бесстрастие порождают свои способы познания, ведь тайне бытия мало быть осознанной, она должна быть еще и прочувствована, только тогда человек проживает свою жизнь в полной мере, обретает опыт своего самочувствия в мире, открывает для себя смысл своего существования.

Душа мужчины спит, и он видит «объективные» сны до тех пор, пока не врывается в его жизнь, взрывая все его существование, либо драма любви, либо безысходное отчаяние, либо восторг красоты, либо мучительный парадокс мысли, либо жестокие откровения инобытия, либо безграничная жалость, либо бездна человеческой боли и страдания. Эти или подобные им потрясения жизни смещают привычные ценностные ориентиры мужчины, заряжают его новым самочувствием, заставляют ощутить за «объективной» поверхностью нечто иное, трудно поддающееся формальнологическому осмыслению. Так гонители обращаются в ревнителей, а то, что казалось нелепой фантазией инфантильного ума, становится подлинной реалией преображенного сердца, ибо трезвый и четкий ум всегда сочетаем с холодным сердцем, но жар сердца заставляет наш ум сообразовываться с иной реальностью, к которой принадлежит человеческое существо, отличной от «объективно данной».

Мужественность, не вобравшая в себя красоты и боли мира, мужественность, не обогащенная, не облагороженная, не просветленная глубинными, оплодотворяющими душу переживаниями, всегда стремится к пошлому эгоцентрическому самоутверждению – мужчина желал бы полагать себя самым сильным, самым могущественным, самым умным, самым способным. В этом почти бессознательном стремлении к безграничному самоутверждению он может доходить до самозабвения и полной утраты реальной жизненной самооценки.

Но мужчина по-настоящему значителен, по-настоящему великодушен, по-настоящему мужествен не тогда, когда однозначно, прямолинейно и во что бы то ни стало утверждает свое одичалое «эго», а когда отрицает в себе эту ограниченную самость, когда преодолевает собственный природный, зачастую зоологический эгоцентризм во имя высших ценностей бытия, несущих ему духовный потенциал творчества, личностное становление, полноту и целостность существования, жизненный смысл. Ему требуется мужество, чтобы стать и оставаться личностью. Личность в мужчине – явление всегда большое, удивительное, притягательное, благодатное, почти чудесное, ибо в личности, и только в ней происходит великий духовный синтез мужских и женских ценностей существования и преодоление природной половой разделенности человека.

***

О женственности говорить труднее, чем о мужественности, она укоренена, сокрыта в глубинах человеческого существа, женственности приличествует язык поэзии и музыки. Внутреннее субъективное содержание не столько осознается женщиной, сколько эмоционально переживается ею, порождает в ней душевные движения, чувства и проникновения, которые являются только для женщины чем-то непосредственно ощутимым и постижимым. Внутренний мир женщины трудно понять в рамках жесткого логического мышления, для формальной логики он слишком запутан, прихотлив, капризен, замысловат.

Понятиям женщина явно предпочитает представления. Понятийное, отвлеченное, обобщенное, логически классифицированное и абстрактное тем более чуждо ей, чем более она женственна. Совершенно абстрагированные понятия, абсолютно лишенные чувственного элемента образы не принимаются ею вовсе, она остается безразличной к ним. Действительность задевает ее и воспринимается ею лишь постольку, поскольку познавательный, интеллектуальный элемент для нее слит с элементом чувственным, эмоциональным.

Зацепить женщину, обратить на себя ее внимание, не оставить ее равнодушной может лишь эмоционально-образное, чувственно значимое явление, которое должно представляться ей, а не пониматься ею. Представление для женщины не повод для абстрагирования, она не пытается вычленить из него типическое, понятийное, оно остается для женщины неразложимым, неделимым целым, на котором она фокусирует свои чувства и переживания. Женское сознание фокусирует в представлении свое чувственное переживание, свой стиль жизнеощущения, делает его для себя символическим.

Таким образом, объективная реальность, отраженная в представлении женщины, освящена для нее субъективным переживанием, подчинена пресловутой «логике чувств», в то время как для мужчины представление о реальности обусловлено объективной закономерностью, раскрыть смысл которой он силится с помощью логики понятий. В явлениях и вещах ее тайно влечет мистическая сторона, и тот или иной предмет или событие она воспринимает как сигнал, знак, знамение, символ, а вовсе не объективные признаки и свойства этих вещей и явлений. Без этой мистической сопричастности предмет не волнует женщину, оставляет ее равнодушной, лишен для нее субъективной значимости.

Бессознательная сторона психики явственнее проявляется в жизни женщины, у которой, в отличие от мужчины, менее разорвана связь сознания и бессознательного, и потому ее поступки и поведение труднее понять логически, чем поступки и поведение мужчины.

Эта бессознательно-мистическая подсветка ее представлений заставляет женщину в значимых для нее обстоятельствах жизни тайно искать другой, скрытый смысл, более реальный для нее, чем тот, который доступен ей в непосредственном восприятии.

Никакая даже самая сильная логика не способна вызвать интерес истинной женщины к предмету, и чем логичнее и понятнее ведет себя предмет, тем он менее интересен для нее. Ее эмоционально-образное, «представленческое» сознание интересуется лишь этой мистической сопричастностью явлений к ее субъективному переживанию.

С этим связано и то, что женщина имеет глубоко интимное, таинственное сродство с миром снов, как бы сознательно ни убеждала она себя и других в отсутствии у нее этого сродства. Сновидение ближе женскому мироощущению, чем объективная реальность, в нем может присутствовать тот образный символизм, та мистическая глубина, которая внутренне непосредственно доступна женщине. Женщина не ищет в сне доказательств его объективного происхождения, как это делает мужчина, она постигает его сокровенный смысл через вживание в образ сновидной символики, она пытается обрести, найти, уловить глубинным чувством своим вещий смысл сновидного указания.

Именно эта сопричастность миру, не имеющему объективной реальности, приводит к тому, что истинная женщина в глубине души никогда не бывает атеисткой, она либо верующая, либо суеверная. Религиозность вообще есть сугубо женское призвание, совестливость и богобоязненность – исконно женские душевные свойства. Истинная женственность насквозь пронизана религиозностью – трепетным и таинственно прекрасным чувством жизни, любви, веры, сострадания, чувством глубоким и умным, сокровенно приобщающим ее к непостижимому волшебству интуитивных прозрений.

Исчезновение религиозности в мире параллельно исчезновению женственности, безрелигиозный мир не знает истинной женственности, он знает лишь ложную женщину со всеми «прелестями» ее многообразных душевных вывихов и сотрясений. Женственность безрелигиозной не бывает, безрелигиозной может быть лишь женщина, обкраденная соответствующим воспитанием или душевно немощная, плоская, женственно бездарная – «женственность» такой женщины, если она непременно хочет предстать «женственной», есть пошлость и претензии.

Женщина скорее переживает общение, чем создает в сознании его образ и характер. Во взаимодействии с другими она всегда связана своим символическим восприятием объективной реальности: какая-либо примета или незначимый, казалось бы, признак может существенно повлиять на образ ее действий и поступков. Ее переживания и чувства не могут быть полностью выражены с помощью логики понятий, которой так хорошо оперирует мужской ум. Строй ее переживаний остается в целом непроявленным, часто иррациональным, каким-то вещам женщина придает субъективное значение и основательность, которые никак логически не вытекают из их сознательного рассмотрения.

Отстаивая значимость иных «объективных» положений, пытаясь их осознать, женщина приводит нелепейшие доводы, смешные аргументы, которые не удовлетворяют даже ее саму, тем более мужчину – у него «женская логика» вошла в поговорку.

Реальное явление, таким образом, принимается женщиной как символ ее субъективного переживания. Ее внутренний душевный строй можно было бы назвать символическим субъективизмом.

Женщина любит некоторую недосказанность в отношениях. Это происходит оттого, что всякая досказанность, определенность и конструктивность отношений однозначна и не дает возможности принимать их символически, не оставляет места для воплощения той реальности, которую несет в себе женщина. Кроме того, то, что значимо для женщины, не может быть выражено исключительно сознательным и логическим действием, но должно быть направлено также и на ее субъективное переживание. Поэтому взгляд, обращенный на нее, ценится женщиной больше, чем объяснение, а объяснение лучше то, которое более символично, которое может быть понято многозначно. Она стремится не только к словесному общению, слово кажется ей недостаточно надежным средством контакта с окружающими, в слове есть удручающая ее отвлеченность, абстрагированность, хотя в слове же есть откровение смысла, живое зеркало чувства.

Женщина говорит не только словами, она говорит паузами, звучанием голоса, мимикой, жестикуляцией, выражением глаз, всей своей внешностью, покроем одежды. Она не убеждает, не доказывает, она хочет, чтобы ей поверили, – поверили потому, что это она говорит, вся она, все в ней, а не только ее слова. В разговоре она ищет не столько общения, сколько признания. Женщина часто многоречива, и это свидетельство ее недоверия к формальному слову. Она как будто не может попасть в самую суть высказываемого и теснит, и громоздит слова, пытаясь как-то выразить свои невыразимые переживания. Она никогда не уверена в правильности понимания ее собеседником, и потому такая, незначительная, казалось бы, вещь, как комплимент в ее адрес, дает ей уверенность если не в себе, то во всяком случае в благосклонном, великодушном отношении к ней собеседника. Комплимент принимается женщиной как символ благорасположения к ней, он дает ей возможность свободно выражать себя в своей непосредственности и подлинности.

Но при всем недоверии к собственному словесному самовыражению истинная женщина нуждается как в воздухе в живом слове, она ждет чудодейственного душевного резонанса от речей, обращенных к ней; она всегда лучше слушает, чем говорит.

Отвлеченные принципы общения представляются женщине чем-то мало существенным, она принимает и понимает действия и поступки людей прежде всего по сопереживанию, по отождествлению со своим чувственным фоном (потому, кстати, женственные натуры и более артистичны, то есть лучше внедряются в «плоть», в «кожу» другого существа и сопереживают его жизнь). Социальные контакты женщина стремится свести к личным отношениям, отвлеченные принципы общественной субординации остаются для нее глубоко чуждыми. Женские социальные союзы, если таковые имеют место, могут включать в свой состав женщин каких угодно, только не женственных. Социальная активность – мужское поле деятельности, для женщины, тем более женственной, она так же неестественна, как неестественно для мужчины рождение, вскармливание и первое воспитание ребенка. Трудно представить себе «чистейшей прелести чистейший образец» на общественной сходке бунтующих против своей собственной природы феминисток, хотя поднимаемые этим движением вопросы следует отнести к разряду острых социальных. Женщина приобщается к социальной жизни только через своего мужчину, и без этого мужчины никакая общественная деятельность не может принести женщине всецелого удовлетворения жизнью. Там, где женщине приходится взваливать на себя бремя социальной активности, мужчина, как правило, инфантилен, незрел, ведом, стерт, подавлен, выхолощен, а она – несчастна.

Женщина не может доказывать, убеждать и тайно ненавидит всякую жесткую логику. Известная беспомощность в этом отношении приводит ее к тому, что она целиком и полностью полагается на логику и аналитические способности мужчины, оценивает которые, кстати, не по их содержательности и логической несомненности, а по своему эмоционально окрашенному впечатлению от увлеченности ими мужчины. Игра мужского ума с понятиями и суждениями представляется ей чисто мужским свойством, необходимым атрибутом мужчины. Не любя философии, женщина может любить самого философа, любить за его манеру философствования, а вовсе не за смысловое содержание его философии.

Никогда истина не может быть системой логических доказательств для женщины. Истина приемлется ею только в своей наглядности, несомненности, самоочевидности, она никогда не может быть для женщины абстрактной истиной и не осмысливается ею как исключительное торжество разума.

Женщина в мире не отвлеченно созерцает, не абстрактно осознает, не понятийно осмысливает, но прежде всего глубинно сопереживает жизнь своего окружения. Она не учит, а вдохновляет, не назидает, а возбуждает в нем радостное желание жить и любить. Это женское переживание лишено четкой конкретности, но в нем много ожидания и надежды. Отношение женщины к объективной реальности, как уже было сказано, совершенно иное, чем у мужчины. Женщина больше переживает, чем осознает, жизнь окружающего мира, она скорее чувствует соответствие или несоответствие вещей друг другу, чем анализирует его. Ее эмоциональная пристрастность оказывается решающей в восприятии окружающего, помогает ей высветить особо значимые для нее стороны реальности и наделить их символическим смыслом. Поэтому женщина, как правило, не преображает сама объект своего интереса и внимания. Она лишь с надеждой ждет от него этого, почти чудесного, преображения, в котором он действительно соответствовал бы ее ожиданиям. Ей кажется, что если другой человек будет чувствовать то же, что чувствует она, то он непременно уподобится ей в чем-то существенном и наиболее ценном.

Гармония окружающего мира является для нее глубочайшей душевной потребностью, она прекрасно организует пространство, создавая уют и комфорт, но плохо обходится со временем, как условием, несозвучным ее сущности.

Изначально по сути своей женщина ближе к истокам жизни, самой природой предназначено ей рожать детей, и она не может быть не пронизана острым чувством жизни, извечной волей к жизни, заботой о ней, болью о ней, состраданием к ней, ибо в существе женщины, в ее глубине бьет этот родник жизни, она сама – ее источник. Вся глубина женщины обращена к этой внутренней, скрытой, исходящей из бездны ее существа тайне жизни, она имеет с ней сокровенную, невыразимую взаимосвязь – постоянно действующую, пульсирующую, живую, хотя и не всегда осознаваемую.

Женщина переживает творческое состояние жизни в самом ее истоке, а потому никогда искренно не предпочтет объективную реальность внутренней, субъективной, всегда будет склонна не доверять объективной достоверности, которую так чтит мужчина.

Эта внутренняя направленность переживаний женщины особенно парадоксально заявляет о себе в любви. Здесь она ждет от мужчины признания ее души через восхищение телом. Духовная содержательность любви для нее более значима, чем сексуальные наслаждения. Женщина желает, потому что любит, мужчина любит, потому что желает, и в этом, быть может, все драмы любви.

Любовно-сексуальная активность ставит женщину в положение внутренне двойственное: с одной стороны, она хочет чувствовать себя целью жизни для мужчины, с другой – легко становится лишь средством для возникновения новой жизни, и потому в ее любви всегда присутствует мотив жертвы, без него любовные переживания будут для нее неполными, ненасыщенными, недостаточными. Жертвенность есть, быть может, самое интимное в женщине, и это так созвучно религиозному настрою ее души!

Женственность притягательна, но не сексуальна. Чем более женственна женщина, тем менее она сексуальна. Женственность вдохновляет, а не будоражит. Женщина становится сексуальной, когда утрачивает в себе женственность, но желает сознательно оттенить, проявить, обнажить прелесть и гармоническую красоту своего женского тела. Женственность легче проявляется в юности женщины, сексуальность – в ее зрелые годы. Проявление женственности непосредственно и душевно, проявление сексуальности театрально, демонстративно, декоративно.

Женственность не хочет быть неким «объектом», предметом, она побуждает женщину избегать сексуальных контактов как недолжных актов, стремящихся, так сказать, захватить женственность в «объекте». Женственная женщина чувствует нравственное унижение от того, что ее принимают как сексуальный объект, в котором время от времени появляется нужда, она воспринимает как оскорбление явное проявление безликой похоти в отношении нее. Она не хочет быть средством для мужчины, желая быть его возвышенной целью.

Ее бегство от назойливого сексуального преследования не есть поведение самки, испытывающей выносливость и силу самца; в ее бегстве присутствует не столько животно-инстинктивный мотив, сколько яркое чувственное переживание бесчестия, то интимно-женское внутреннее переживание, которое не поддается обыденной логике.

Женщина не имеет потребности в ребенке до тех пор, пока ей достаточно влюбленности мужчины. Инстинкт деторождения заявляет о себе в женщине при известном изживании взаимного полового влечения у влюбленной пары, при первом движении к ослаблению его со стороны мужчины, в том незаметном даже ему самому внутреннем движении к отходу, которое женщина чувствует первой.

Ребенок – не смысл и цель любви, как полагают формально мыслящие люди, это живой памятник любви. Если половое влечение не приводит мужчину к великому творчеству любви, к воплощению того волшебного сна наяву, который грезится обоим в период влюбленности и который вбирает в себя всю красоту и смысл полового влечения, то оно побуждает к творчеству женщину, причем к творчеству сугубо женскому – созиданию живой плоти ребенка, оно склоняет ее к материнству. Женственность преображается в материнство, женщина обращена теперь к своему ребенку, она душевно взаимодействует с ним, и эти внутренние любовные токи становятся великим благом для него, тем великим материнским благословением на жизнь, без которого нет радостного детства, а стало быть, нет счастья у человека. И потому радость материнства это не радость разделенной любви, она наполнена тихой грустью, нежностью и грустью...

Женственность и мужественность создают сообразное полу психическое обрамление инстинктивных побуждений. Возьмем пищевое и оборонительное поведение. Для женщины кормление, вскармливание – одна из природных функций ее материнского организма, женщина – существо питающее. Приготовление пищи было всегда не только ее обязанностью, но в известной мере и ее естественной потребностью. Недаром во все времена женщина была хранительницей домашнего очага – символом тепла, сытости, покоя.

Женщина-мать кормит своего младенца грудным молоком, и грудное вскармливание, если оно не осложнено никакими удручающими обстоятельствами, доставляет ей особое удовлетворение. От природы способная к созданию живого универсального продукта, каковым является ее грудное молоко, женщина инстинктивно лучше и тоньше чувствует вкусовые достоинства и недостатки пищи, она искуснее сочетает пищевые компоненты, получая в конечном итоге вкусовую гармонию.

Существует достаточно расхожее мнение, что лучшими и более изысканными поварами являются мужчины, но приготовленные ими яства – лакомства гурманов – сплошной вкусовой продукт, то есть тешат язык и калечат желудок. На праздничном мужском столе долго не протянешь, и как прав был Л. Толстой, который говорил: «Бог создал пищу, а дьявол – поваров».

Кормление – своеобразное творчество женщины, оно направлено в конечном итоге не на создание вкусового продукта, как это может показаться поначалу, но на достижение при помощи этого продукта определенного благодушного и общительного состояния у едящих. Женщина своим столом исподволь создает для окружающих добродушно-благожелательный фон общения. Она испытывает удовлетворение от того, что кормит, насыщает, потчует и тем самым создает физический и душевный комфорт тем, кого кормит и кого любит, о ком заботится.

В совместной трапезе мужчины и женщины есть своя половая символика. Можно сказать, что мужчина хочет есть, женщина хочет накормить. Сама для себя женщина редко готовит какие-то особые кушанья. Если у женщины не возникает желание накормить мужчину, это значит, что он ей душевно безразличен, если она не хочет есть вместе с ним, она никогда не захочет иметь от него ребенка. Кухня в бытовом общении полов занимает не менее важное место, чем спальня.

Теперь об оборонительном поведении.

Если мужчина в случае опасности стремится воздействовать на враждебный объект, нейтрализовать или уничтожить его, то женщине такое поведение присуще лишь частично. В критических ситуациях, представляющих угрозу жизни, женщина больше уходит в себя, и потому ее действия могут быть хаотичны, а наглядно демонстрируемая дезорганизация поведения провоцирует мужчину на ее активную защиту. (Заметим, кстати, что женщина иногда совершенно искренне пугается чего-либо в присутствии мужчины, бессознательно испытывая тем самым его готовность и способность ее защитить.)

Но женщина начинает действовать активно и целенаправленно – и даже, может быть, активнее, чем иной мужчина, – когда опасность касается значимого и бесценного для нее существа, которое она любит, лелеет, в котором живет ее душа. Это может быть ребенок, муж, близкий и дорогой ей человек или даже просто живое, любимое ею существо. Здесь во враждебности к своему недругу она мстительна и агрессивна, а потому страшна и опасна более, чем мужчина. Ее самозащита направлена скорее на сохранение и оберегание от надругательств и уничтожения в первую очередь своей душевной святыни и уже потом – на защиту целостности своего тела. Она вообще парадоксально относится к возможности своей физической смерти. Она словно боится не самой неизбежности смерти, а того, что таится за ней. Страх перед смертью собственного тела не так велик в ней, как страх перед распадом того внутреннего мира, которым она живет, тех чувств, надежд, упований, которые дают ей душевные силы и возможность жить. Для женщины тело – средство самозащиты, для мужчины – цель самозащиты. Мужчина остро реагирует на опасность, выделяя в ней тот враждебный для него акцент, который особенно грозит его существованию. Именно это делает его и лучшим воином.

Если же говорить о воинственности женщины, то она скорее экстраординарна, не является ее природной данностью и всегда созвучна мотиву святости, борьбе за отстаивание и утверждение ее святыни. В глубине души они никогда не перестает быть весталкой – жертвенной хранительницей священного огня жизни, и если для мужчины Вечность – абстрактное понятие, для женщины – великое живое предчувствие. Не Вечность страшит женщину, а Время.

***

Два пола. Две половины человеческого существования, которые невозможны одна без другой и взаимно дополняют друг друга. Их влечение друг к другу неоднозначно, внутренне противоречиво. Между ними действуют силы эротического взаимопритяжения и эгоистического взаимоотталкивания. Но наивно думать, что силы эти действуют, так сказать, симметрично, то есть мужчину влечет к женщине так же, как женщину к мужчине. Во влечении полов друг к другу есть своя асимметрия: мужское направлено на женское, женское не столько активно стремится к мужскому, сколько притягивает его к себе; женское обращено в глубь себя.

Мужчина счастлив надеждами на любовь желанной женщины, женщина счастлива не столько любовью к мужчине, сколько его любовью к ней; мужчина любит женщину, женщина – саму любовь.

Мужчина несчастен и подавлен, когда не может обладать женщиной – предметом своего вожделения; женщина несчастна, если ни для кого не может стать таким «предметом вожделения». Не мужчина нужен ей, не просто мужчина, а его благоговейное к ней отношение, в котором упивается она своим женским торжеством, признанием собственной ценности в его глазах. Лекарством от любви для мужчины может быть другая женщина, для женщины другой мужчина не может быть таковым – ей нужна другая любовь.

В сущности женщина жаждет поэтического отношения к ней со стороны мужчины. Она чувствует себя по-женски удовлетворенной, если мужчина в своей деятельности безусловно проникается ее женскими ценностями жизни, ее устремлениями и ожиданиями, вдохновляется ею, плодотворно созидает для нее и во имя ее тот творческий мир, в котором она царит явно или тайно. Ведь мужчина, по самой природе своей расположенный к более глубокому и многогранному познанию объекта, имеет возможность воздействовать на него, делать податливым, пластичным, способным всецело подчиниться творческой воле человека.

Истинное творчество немыслимо для мужчины вне полового самочувствия, вне полового вдохновения, вне интуиции внутреннего единения, а вдохновляющим и преображающим стимулом всякой по-настоящему серьезной творческой деятельности является женственность и только женственность, «Вечная Женственность»! Творчество мужчины всегда тайно или явно посвящается женщине, реальной или воображаемой. Как мужчина телесно оплодотворяет женщину, делая ее матерью, так и женщина духовно оплодотворяет мужчину, повышая его внутренний творческий потенциал. Творчество мужчины исподволь устремлено к тому, чтобы впечатлить, покорить, пленить, удивить именно женщину, создать дар, достойный ее; это чувствует даже ребенок – маленький творец, посвящающий плоды своего творчества матери. Такой творческий гений, как А.С. Пушкин, свидетельствует: «Сладостное внимание женщин – почти единственная причина всех наших устремлений». Без женственности, без ее животворного влияния деятельность мужчины теряет могучий творческий катализатор, становится в чем-то механической, штампованной – и пусть даже весьма профессиональной, но не живой, не плодотворной, чахлой.

Душевный камертон женственности резонирует в душе мужчины высвобождением творческих импульсов, делающих эту душу емкой и чуткой; женственность оплодотворяет и освящает душу мужчины. В отсутствие облагораживающего влияния женственности мужчина не творит, а вытворяет нечто очень далекое от истинного творчества.

Исчезновение женственности в мире, ее растоптанность ведет к творческой выхолощенности, к упадку, к нравственной тупости и распаду, к тому душевному вывиху, при котором мужчина, одаренный, к несчастью, какими-либо способностями, созидает не жизнь, а смерть и разложение. Бесполое «творчество» мужчины не способствует вызреванию самого главного плода истинного творчества – личности, оно неблагодатно, бессильно, претенциозно, ограниченно и безлико, а чисто механическое творчество типичного «технаря» – вещь весьма далекая от того духовного творчества, которое рождает в человеке личность. Только в становлении своей личности через подлинное творчество человек прорывается к духовной беспредельности, ощущает великое дыхание внутренней свободы, той свободы, которой не знает всецело социально обусловленный индивид.

И потому по-настоящему творческие произведения всегда совершенны в своей незавершенности, всегда окончательно не закончены, всегда несут на себе отпечаток свободного состояния своего создателя.

Творческая активность, в которой происходит духовный синтез мужского и женского начал, является подлинным процессом формирования личности в человеке. Конечная цель творчества не столько в создании того или иного произведения, сколько в реализации личности творца, в духовных откровениях его деятельности. Личность и творчество неразрывно связаны между собой: нет Личности без творчества, нет творчества без Личности. Творчество – это всегда встреча женского и мужского в глубине личности, духовное воссоединение есть центральный стержень личности, без которого личности как таковой быть не может.

Говоря об интеллектуальном типе ложной женщины, я прежде всего хочу отметить, что ее преувеличенный интеллект, занимая в ней самой господствующее положение, заглушает, подавляет собою все прочие свойства ее женской души либо значительно деформирует их. Женщине надо быть гениально одаренной от природы, чтобы высокий интеллект не разрушил ее женственность и сосуществовал бы с ней в гармоническом единстве.

Разумеется, – и с этим спорить нельзя, – лучше иметь интеллект, чем его не иметь, сам по себе он прекрасный инструмент познания и взаимодействия с окружающим миром, но это то средство, которое легко, незаметно, исподволь перерождается в самоцель. Невольниками собственного интеллекта становятся люди, которые буквально заворожены, загипнотизированы своими интеллектуальными возможностями и у которых интеллект выступает мерилом всего душевного содержания. Для мужчины такой интеллектуальный способ существования иногда оборачивается массой достоинств, для женщины почти всегда, особенно если она от природы женственна, – массой потерь, ибо значительно препятствует ее бессознательным переживаниям, душевным порывам.

Гипертрофированный интеллект женщины – явление ярко невротическое, он заглушает краски ее души, не создавая привлекательной игры светотени, а просто затеняя свет.

Этот тип ложной женщины менее распространен, чем два предыдущих, он более, так сказать, элитарен, обособлен, однако он существует и имеет достаточно определенные признаки.

Если сексуальная женщина стремится к гарантированному положению в обществе через доступную ей сферу соблазнов и прельщений, а гиперсоциальная желает достичь того же на своем общественном поприще, то интеллектуальная женщина самоутверждается в области интеллектуально-продуктивной творческой активности. Именно здесь она раскрывается наиболее цельно и законченно.

Быть может, она более тонко чувствует тайное призвание женщины – быть духовным катализатором творческого процесса, – но преобразует в себе это призвание в нечто очень далекое и даже противоположное истинному творческому назначению женщины.

Интеллектуальная женщина утверждает себя, прежде всего, в развитии своих интеллектуальных способностей, своего ума, логического мышления, в накоплении как профессиональных, так и прочих разнообразных знаний. Она в определенном смысле подчеркнуто эмансипированная женщина, ставшая или желающая стать равной мужчине в его интеллектуальной и творческой деятельности. Такая ее эмансипированность чаще всего является банальной реакцией на женственную недостаточность, женскую ущемленность, постоянно саднящую ее душу.

Мужское превосходство в активной деятельности, мужская способность глубокого и яркого аналитического мышления (особенно когда она отчетливо выражена и дает мужчине возможность интересного, оригинального взаимодействия с реальными обстоятельствами) как-то скрыто задевает интеллектуальную женщину, ранит ее самолюбие, будит в ней нечто похожее на ревность, заставляет исподволь ощущать какую-то «умственную недостаточность», глубоко уязвляющую ее лично, и побуждает к интеллектуальной деятельности, в которой она делает попытку не только «достичь», но даже превзойти эту мужскую способность и тем самым восстановить надломленное чувство собственного достоинства. Разумеется, она не делает этого открыто, так сказать, демонстративно соревновательно – для этого она достаточно умна, но будоражащий ее мотив «интеллектуального развития», «творческих интересов», «духовного роста» присутствует в ней всегда и создает основной стержень ее социальной позиции.

Я вовсе не хочу сказать, что все эти мотивы становятся в женщине сплошь отрицательными величинами, и ни в коем случае не отвергаю гениальность иных женщин, их духовность, их возвышенное творчество, но гениальность, и притом гениальность как женщин, так и мужчин, – таинственное свойство личности и не исходит, надо думать, из интеллекта исключительно, тем более интеллекта искусственно стимулируемого, преувеличенного, взвинченного, служащего исключительно целям социальной адаптации и создающего не творцов, а «...ведов» (искусствоведов, театроведов, музыковедов, пушкиноведов и т. д.). Своим умствованием интеллектуальная женщина прикрывает какой-то «грех» собственной души, обманывает себя, принимая свои интеллектуальные притязания за выражение духовности. Такая «духовность» – ее самое большое заблуждение, ибо нельзя ставить простого знака равенства между духовностью и интеллектом. Духовность не вмещается в интеллект, она не может быть низведена до плоскости интеллекта, который является всегда лишь гранью объемного человеческого существа. Духовность – дар глубинного содержания человеческой души, она заявляет о себе в желании и способности делать добро и творить красоту и через это и в этом находить истину.

Духовен не тот человек, который многое знает и многое анализирует, о многом рассуждает и многое осмысливает; духовен тот, кто сердечен, отзывчив, участлив, ответствен, даже вопреки рассудку, побуждающему его быть более взвешенным, осмотрительным, расчетливым. Духовен человек любящий и сострадающий. В этом смысле истинная женственность духовна.

Интеллектуальная женщина подвизается, как правило, на поприще так называемых творческих профессий или в сопредельных с ними областях, желая здесь максимально проявить свой «творческий потенциал», свою интеллектуальную одаренность, свой аналитический блеск. Здесь мнится ей полная и достаточная реализация ее способностей, ее «личности», ее «духовности», но именно здесь более всего проявляет она себя как ложная женщина.

Стремление женщины к исконно мужскому творческому самовыражению, а интеллектуальная женщина стремится преуспеть именно в этом, есть прямое свидетельство ее отхода от истинно женственного начала в себе. Да, женщина, если она истинно женственна, может существованием своим подвигать, вдохновлять мужчину к творчеству, ибо из глубины своего женского существа излучает те магические токи, которые возбуждают творческий потенциал мужчины, будоражат его сознание возможностью реализации его творческих планов. И подобно тому как мужчина входит в тело женщины, оплодотворяя его для рождения новой жизни, так и женщина, проникая в душу мужчины, оплодотворяет ее для творческого деяния. Истинная женщина вряд ли может вдохновляться собою в своем жизненном творчестве, потому что ее творчество иное, чем творчество мужчины, ей не нужен «предмет вдохновения», как ему, она ищет только признания. В духовном преображении мужчины во имя ее получает она это признание, и ей не нужно, как ложной женщине, активно отстаивать себя в обществе, становясь при этом каким-то ложнополым существом.

Интеллектуальная женщина не стремится «царить» в своем общественном окружении в качестве фаворитки «значительного лица» или «сильного мужчины», как это сделала бы сексуальная женщина; она не стремится осуществить свою «власть» за счет «высокоморальных» претензий к окружающим, как женщина гиперсоциальная, нет, она слишком умна для такого рода действий. Она, можно думать, и вовсе не стремится «царить» и «властвовать» за счет своего сильного патрона, а просто-напросто сама становится «значительным лицом», «сильной индивидуальностью» в острой конкурентной борьбе интеллектов, где она оказывается не только «на равных», но и умнее, и сильнее многих умных и сильных мужчин.

Подобная игра повышает ее самооценку и уровень притязаний и почти гарантирует ей достаточно высокий и даже престижный социальный статус. Но, обретая солидное социальное преимущество, она как женщина не может не чувствовать себя в чем-то ущемленной и уязвленной, а потому неприятные для себя переживания, связанные с этим, активно вытесняет, полагая, что они неуместны и вызваны всего лишь «расшалившимися нервами».

Антиподом своей «духовной» деятельности эта женщина полагает «быт» с его «бездуховностью», «серостью», «пошлостью» и «мещанством» и чаще всего отказывается от «быта» совсем, доводя его в конце концов, если только не имеет помощницы или домработницы, до совершенного безобразия. Это безвкусная хозяйка, домашняя кухня не привлекает ее совершенно, разве что она захочет чем-то удивить своих гостей; она довольствуется полуфабрикатами, готовыми продуктами и общественной столовой, предпочитая не растрачивать время впустую, на пресловутый «быт», а заняться «настоящим делом».

А между тем «быт», несмотря на кажущуюся приземленность, есть не что иное, как домашний очаг, то священное место на земле, в котором есть тепло и свет земного существования, в котором взрастает человек и которое немыслимо без присутствия в нем женщины. Именно этот святой домашний очаг и не может создать интеллектуальная женщина, даже имея для этого соответствующие условия. Ее пугают будничность, скука, однообразие «быта», она жаждет «взлета», «парения», жаждет «возвышенной» деятельности, «культурной жизни», а быт поглощает все это, быт, как ей кажется, умерщвляет душу.

Но не скука и серость быта губят живую душу женщины, напротив, все уныние и пресность быта происходит от эмансипированного настроя ее души, совращенной современной мещанской цивилизацией и алчущей какого-то искусственного «духовного» напряжения. При таком отношении к быту семья для интеллектуальной женщины – обуза или оковы, но чаще – некая «всеобщая повинность». Она, как бы того ни хотела, не погружается полностью в атмосферу семьи, живя жизнью детей и мужа, она оставляет нечто существенное для себя, для своего внутреннего употребления. Детей своих, если они у нее есть, она хотела бы как можно быстрее видеть взрослыми и самостоятельными, потому что только тогда, вне их детских капризов и упрямства, с ними можно по-хорошему договориться и что-то решить в их проблемах. Она остается для детей достаточно рассудочной, интеллектуальной матерью, достоинства которой они понимают в зрелом возрасте, но не чувствуют ее эмоционального присутствия в своей детской жизни.

Для нее особенно привлекательна атмосфера закрытого клуба для избранных, она желает «хорошего общества» знаменитостей или хотя бы полузнаменитостей, в котором могла бы играть роль если не дирижера, то первой скрипки обязательно. Она всерьез полагает, что талантливый, интеллектуально одаренный мужчина более всего в жизни нуждается в общении именно с женщиной, подобной ей. Ее глубоко разочаровывает такой интеллектуал, когда она узнает о его романтических пристрастиях и любовных предпочтениях.

Ей необходим не столько муж, сколько увлекательный партнер по интеллектуальным и сексуальным играм, которые она иногда склонна принимать за любовь. По-мужски развитый интеллект ставит женщину в довольно своеобразное положение: тяготясь чувством своей женственной недостаточности и вытесняя его, она нуждается в весьма женоподобном мужчине для убедительного усиления в себе мужских свойств. Такой мужчина своим присутствием в ее жизни, своей влюбленностью в нее способствует окончательному превращению ее в мужеподобное существо.

Ее связь с ним, можно сказать, не столько гетеро-, сколько гомосексуальная, и этим напоминает гомосексуальные тенденции сексуальной женщины, но, в отличие от нее, интеллектуальная женщина находит «женщину» не в своей партнерше, а в своем партнере, она как бы бессознательно мстит мужеству, делая его «женщиной», а себя «мужчиной», и тем самым лишь усиливает ложность своего положения: теперь, по существу, не только она, но и он – душевно ложнополые существа.

Этот скрытый гомосексуализм, присутствующий в интимной сфере любой ложной женщины, у интеллектуальной женщины выражен даже более рельефно и броско, чем у сексуальной (что касается гиперсоциальной, то она практически без остатка сублимирует его в своей общественной деятельности). Она откровенно проявляет его в либерализме своих сексуальных взглядов, по-мужски привлеченная очарованием женской природы.

В самой интеллектуальной женщине нет влекущей тайны пола, она как-то подчеркнуто социальна в своем душевном устройстве, но социальность ее, надо сказать, не носит характера того удушающего сверхморализма, который отличает гиперсоциальную женщину. Она прекрасно понимает относительность морали, ее условность, ей претит атмосфера морального судилища и осуждения. В своем поведении она более руководствуется принципами разумности и здравого смысла, ее трудно представить фанатичкой моральной идеи.

В ней есть то, что можно было бы назвать цинизмом интеллекта, и именно это делает ее половые отношения достаточно легкими, скорыми и поверхностными, как у мужчины-ловеласа, чем она в известной степени даже бравирует, находя в этом для себя особую «прелесть» и «изюминку», особенно если чисто сексуальная потребность и фантазия в сочетании с внешней привлекательностью выражены у нее достаточно явно. Она, почти как иной мужчина, хотела бы секса-развлечения, секса-удовольствия, но то, что может удовлетворить мужчину, почти никогда до конца не удовлетворяет женщину, и такой секс лишь расшатывает ее нервную систему, потому что в нем отсутствуют те глубинные душевные мотивы, которые так нужны для ее бессознательной женской природы. Она может получать чувственное удовольствие, но ее внутренние душевные потребности при этом не удовлетворяются, она не ощущает себя наполненной глубокими переживаниями любви и обнаруживает зияющую пустоту собственной души. Такие тайные откровения надламывают ее окончательно, и она бежит от себя в надуманную реальность своей «духовной» жизни.

По-мужски развитый интеллект парализует в ней женственность тем более, чем более рационально пытается разрешить она свои сугубо женские проблемы. Интеллект, вообще говоря, хорош и необходим в решении исключительно объективных задач, но он почти беспомощен в поисках выхода из субъективно-чувственных тупиков души, чувства плохо внимают формальным предписаниям ума – «сердцу не прикажешь».

В минуты глубокого душевного кризиса интеллектуальная женщина чувствует свой интеллект как убогий нарост, ненужный довесок, досадную мозоль, уродующую ее женскую природу, она желает освободиться от него, «забыться», ощутить, пережить в себе что-то иное, не понимаемое, но предчувствуемое, душевно значимое, влекущее, магически освобождающее от порожденных интеллектом и особенно ядовитых для женщины напряжения, скованности, искусственности, неподлинности самовыражения. Стена интеллекта, которую она воздвигла и которая неплохо защищает ее от социума, превращается у нее в застенок, в котором томится замурованная женская душа.

Такие критические состояния могут обратить интеллектуальную женщину либо к алкоголю, либо к наркотику, либо к чему-то близкому в этом отношении.

Интеллект плодотворен только в сочетании с другими сторонами личности; непропорционально развитый, он выхолащивает душу, подобно тому, как вдыхаемый чистый кислород сжигает живой организм (Достоевский точно замечает: «Слишком сознавать – это болезнь»).

Алкогольному прельщению подвержен человек, уставший думать, находящийся в кризисе своих умствований. «Не осознавать» – вот девиз алкоголика. К бытовому алкоголизму склонны либо люди скудоумные, интеллектуально уплощенные, убогие, чей ум – ненужный довесок их примитивной душевной организации, так сказать, излишек, который им легче отбросить, отшибить, химически вытравить, чем мучиться с ним и тосковать; либо люди высокоинтеллектуальные, у которых интеллект как бы чрезмерно забивает, заполоняет их психику, подавляет движения души, делает ее несвободной, внутренне скованной, искусственной, эмоционально стертой, полумертвой. С алкогольным прельщением легко справляется лишь интеллектуальная середина, которая всегда склонна считать себя «золотой серединой», а также те редкие люди, которые обладают счастьем гармоничного устройства собственной души.

Сугубо интеллектуальное развитие не может дать женщине полноценного раскрытия ее женского существа, потому что, выражаясь фигурально, интеллект лишь плоскость души, а не ее объем, женственность же душевна и духовна.

Интеллект – не самая сильная сторона женщины. Интеллектуальность в ней не является тем духовным подвижничеством, к которому способна лишь истинная женщина. Активная интеллектуальная деятельность женщины носит по сути характер банальной, часто нелепой компенсации изначальной женственной недостаточности интеллектуалки. В ее даже сугубо профессиональных суждениях и убеждениях всегда есть более или менее скрытый элемент истеричности. Она полагает, что интеллектуальными «чарами» сможет не только убедить в своих утверждениях и суждениях окружающих, но и пленить их, вызвать восхищение ею, ее умом. Интеллект – ее платье, она полагает себя в нем милой, очаровательной, притягательной и желанной «умницей».

Что же касается ее манеры одеваться, то здесь она достаточно вольна, не придает особого значения своей внешности, как сексуальная женщина, но и не делает из нее нечто монументально-железобетонное, подобно женщине гиперсоциальной. В одежде она скорее небрежна, как и в собственном быту; она положительно убеждена, что в женщине главное не внешняя, а «внутренняя» красота, и что «настоящий мужчина» ценит в женщине именно это.

Она совершенно права в том, что, не делая идола из физической внешности, полагает свою привлекательность в чем-то ином, духовном, но ее представления о «духовности» очень далеки от духовности в подлинном смысле этого слова и отдают школярством. При всей своей развитости и осведомленности она – понятная до скуки, образованная до тошноты – светит лишь отраженным, призрачным, холодным светом знания, лишенным того творческого огня, который возжигает в душе мужчины-творца истинная женщина.

Ее удел казаться, а не быть, и постепенно она превращается в одну из своих интеллектуальных масок.

***

Три типа ложной женщины, достаточно отчетливо проявляющиеся в жизни, будут не завершенными в описании, если ничего не сказать о глубоко внедренном в их сознание атеизме, обусловливающем их невротизм. На первый взгляд, кажется довольно странным и нелепым связывать эти два понятия, – но только на первый взгляд. В жизни женщины эта зависимость заявляет о себе довольно ярко, и все три маски ложной женщины, описанные мной, собственно и вызваны к жизни этим свойственным женщине безбожием.

И в атеизме, и в невротизме имеется одно и то же основание, создающее душевный вывих и излом, – неверие, недоверие к миру, в котором физически существует и действует человек. Но в невротизме это неверие психологически перерабатывается и переживается как тревога и страх, которые подтачивают душу человека, в атеизме же неверие и порождаемый им страх вытесняются и замещаются «верой» в материалистическое исповедание, в «научные теории», в «реалистический взгляд на природу вещей», призванные изгнать тревогу из души атеиста. Атеизм всегда невротичен по своим душевным истокам, это рациональная психотерапия безбожника, на время избавляющая его от страха перед миром.

Атеист, да еще «воинствующий», если бы не был таковым, оказался бы – и это в лучшем случае – тяжелым клиническим невротиком. Впрочем, фанатизм «воинствующего атеиста» свидетельствует о том, что в его убежденности есть немалая доля удушающего его и им самим гонимого невротизма, есть стремление избавиться от этого болезненно-мучительного душевного состояния через идею сознательности, и его взывание к здравому смыслу и сознательности других есть, прежде всего, страх перед самим собой. Всякий фанатизм обнажает болезненность души, жаждущей исцеления.

Справедливости ради надо заметить, что и религиозность иных людей не всегда свидетельствует о их глубокой вере, особенно религиозность опять-таки фанатическая, угрюмо непреклонная, потаенно сектантская, потому что это лишь средство весьма прямолинейного самоубеждения, самозащиты и самооправдания своего тайного неверия. Именно существование таких «верующих» делает вполне оправданным и существование «неверующих», атеистов, хотя формально их позиции, казалось бы, диаметрально противоположны, впрочем, «противоположности сходятся».

Состояние безверия мужчина и женщина психологически переживают по-разному.

Мужчина может даже несколько бравировать неверием, уповая на свою излюбленную «объективность», которая до поры до времени прикрывает его от внутренней тревоги. Мужчине легче быть религиозно безразличным скептиком, он даже может позволить себе подсмеиваться над религиозностью женщины – «бабьей дурью», – достигая таким образом известного «умственного превосходства», ибо его восприятие мира таково, что объективность и научность он всецело принимает за истинность. Не связанный умственными догмами, он стремится к внутренней свободе, которая дает ему стимул к исследовательскому поиску и ничем не стесненной деятельности.

Напротив, женщину состояние безверия и связанной с ним вседозволенности душевно обескураживает, опустошает, нравственно подавляет, гнетет. Женщина только по какому-то очень большому недоразумению может быть до конца последовательной атеисткой, чаще, как я уже говорил, она либо верующая, либо суеверная.

Социальное воспитание и профессиональное образование, получаемые женщиной в современном мире, не воспитывают, не образовывают и уж никак не сохраняют в ней женщину со всеми присущими именно женщине особенностями полового мироощущения, а внедренная в ее сознание система материалистического миропредставления, монополия мужских ценностей в социуме, ставящем религию в один ряд с занимательной фантастикой, и т. д., не могут не привести ее к болезненному вывиху и извращению ее женского существа, и в попытке адаптироваться в таком социуме она приходит к тяжелому душевному кризису.

Этот кризис она прикрывает масками сексуальной, гиперсоциальной и интеллектуальной женщины, она вживается в роли этих масок, которые являются для нее психологической защитой от собственного кризиса и порожденной им глубинной тревоги.

Драматизм существования такой женщины заключен в том, что, несмотря ни на что, в ней жива и действенна совесть, голос которой она пытается, но не может окончательно заглушить в себе никакими ухищрениями, никакими идеологиями и моралями, никакой интеллектуальной деятельностью. Совесть, данная ей как глубокое чувство Истины, обрекает ее часто на мучительное существование в мире бессовестном и полумертвом. Эта ущемленная, раненая, больная совесть, сокрытая в затаенных глубинах ее существа, определяет собою весь надломленный, надрывный, трепетный строй ее души, создает даже известную мазохистскую сладость душевного самоистязания.

Совесть – ее боль, страдание, отчаяние, ее безнадежное желание любви и добра – делает ее одинокой и несчастной, отталкиваемой и непонимаемой людьми, часто вовсе не нужной им – люди ценят социальные игры, – и женщина, все больше страдая от непонимания и безысходного одиночества, замыкается в себе, душевно истязает себя, тайно упиваясь собственным страданием. Она для себя – палач и жертва одновременно, она и гордится собою, и ненавидит себя, она чувствует себя сокровищем, которое никому не нужно. Бегство от этих переживаний толкает ее к тому, чтобы стать ложной женщиной и завладеть миром, который ее оттолкнул и оскорбил.

Более всего на свете женщина нуждается в рыцаре, способном вдохновиться ею, но в славную эпоху автоматизированных биороботов и полуживых автоматов, имеющих вместо живой души лишь центральную нервную систему с ее «высшей нервной деятельностью», эта мечта особенно несбыточна и утопична. Мироощущение женщины, религиозное по самой сути своей, не находит отзвука в господствующем мировоззрении и деятельной практике окружающих ее людей, в которых нет места Богу, а потому Совесть ее становится для нее самой непомерным душевным грузом и каким-то непонятным чудачеством.

Ложная женщина появляется в чрезмерно социализированной среде, где властвует мужское мировосприятие. Этому миру чужды женские ценности существования: почитание святыни, религиозно-символическое выражение духовной жизни, обращенность к личности, опора на личную нравственность. Ему потребен иной тип личности – организованный, предприимчивый, в меру агрессивный деловой партнер, действующий в рамках моральных правил и обязательств, вся активность которого направлена на достижение вполне объективных целей, дающих ему чувство морального удовлетворения и собственной социальной значимости. В таком обществе женственность женщины становится ненужной, она не находит в нем душевного отклика, не находит святыни, которой могла бы поклониться.

Вряд ли, однако, отчетливо и последовательно осознает она, что все это так, ведь с раннего детства приучена она к «спасительной» мысли о том, что все на свете имеет «естественные причины» своего происхождения, все, чем она живет, что чувствует, что любит или ненавидит, чем тревожится и в чем страдает, весь ее внутренний мир обусловлен исключительно «объективными причинами». Свои переживания она связывает не столько с духовно-нравственной сферой, сколько с психофизиологической плоскостью бытия. Страх, отчаяние, волнение, предчувствия, тревожные сновидения и т. д. – все это ее материализованное сознание невольно, почти автоматически, относит в разряд психофизического дискомфорта и искажает истинную суть этих вещей. И является дежурная таблетка транквилизатора в ответ... на Божий призыв.

Поведение и настроение такой невротизированной женщины очень трудно понять обыденному рассудку, для которого все ее душевные запросы и движения происходят от того, что она просто-напросто «дурью мается», не находя своего места в жизни и страстно желая чего-то несбыточного. Здесь и является соблазн прикрыться социальной маской. Защитные маски ложной женщины делают ее социальную жизнь внешне более определенной и последовательной, но без этих масок ее характер проявляет себя противоположным и непоследовательным, потому что свое плодотворное душевное содержание, способное к благому переживанию веры, любви и надежды, она изживает в себе как чувства неуверенности, страха и безнадежности, опустошающие ее.

Лишенная масок и той психологической защиты, которую они могли бы ей дать, женщина теряет ориентацию в обществе. Она как будто не живет, а играет «в жизнь», и почти всегда недовольна своей игрой, потому что душевно жаждет «настоящего», «подлинного», «своего», чему можно верить и чего нет в ее окружении. Она неосознанно мстит самой себе за то, что не может найти себя, своего места в жизни, не может обрести в себе то единственно желанное состояние, которое соответствовало бы ее исконному женскому чувству. Она лишь взвинчивает себя в заранее обреченной попытке утвердиться в тех качествах и свойствах своего социального лица, которые сама же совестливо отрицает в себе и для себя.

Она хочет быть самой собой, она хочет иметь свое лицо, но как явить его миру, который в этом лице не нуждается? Как явить самовлюбленно маскулинизированному миру женственность?

Не умея играть в маски-роли ложных женщин, она превращается в конце концов в довольно унылую комбинацию фригидности и рассудочных претензий, окончательно удушающую ее женственность, делающую ее существом плоским, нудным, лишним и вообще «никаким».

Невротизированная женщина все время чего-то ждет и ждет – скорее всего, чуда, которое освободит ее... от самой себя. Она искренне не знает, что должно, а что не должно для нее, что достойно, а что не достойно ее, потому что ее сознание, забитое штампами казенного социального воспитания, которое не обращает внимания на половую принадлежность своих воспитанниц – индустриальному социуму нужны «работницы», а не «чудные мгновения», – ее сознание не позволяет раскрыться ее женственности.

Она не может заявить о себе яркостью характера, не может заставить общество признать себя, она остается мучительно замурованной в себе и неблагодатной для окружающих. Она мечется в безысходной попытке отстоять себя, будучи внутренне неуверенной в обоснованности подобной претензии.

Ее чинная «сверхморальность», в которую она играет и которую она, чем более взращивает и лелеет в себе, тем более тайно ненавидит, может, что называется, «полететь кувырком», как только наступит для этого соответствующий критический момент, а на месте этой «сверхморальности» и «благопристойности» может воцариться самая непотребная, демонстративная сексуальная распущенность, подсвеченная к тому же каким-то настроением мрака и безысходности; распущенность, которая приведет в недоумение и замешательство всех, знавших эту женщину и принимавших ее за «образец порядочности».

Ее интеллектуальная деятельность, также всегда несколько чрезмерная и натужная, может сильно опостылеть ей, и она отпрянет от своих интеллектуальных занятий, приевшихся ей как консервы, и при этом как-то максималистски резко и жестко возведет на место прежних своих «святынь» что-нибудь уж больно «природное», «естественное», «простое» и даже «примитивное», да еще и поклонится этому новому своему идолу, так что окружающие ее будут просто шокированы таким ее превращением.

Если же она захочет показаться окружающим, да и самой себе, «женщиной без предрассудков», то ее «сексуальная распущенность», в которую она несколько угловато будет играть и в которой она не всегда до конца будет «распущенной», может мгновенно смениться у нее потребностью в каком-то «моральном очищении» и «совершенствовании», и она устремится, подобно иному совестливому правдоискателю, к поиску «духовных основ» жизни, который почти неминуемо кончится у нее не чем иным, как скучным и довольно банальным морализированием и доморощенной религиозной обрядовостью, что не только не удовлетворит, но, скорее, раздражит и обезнадежит ее. Она может застрять на магии или экстрасенсорике и здесь будет пытаться получить, правда в весьма своеобразном и даже извращенном виде, удовлетворение своего неизжитого религиозного чувства.

Усталость от самой себя, ужас от пребывания наедине с собою заставляет ее искать каких-то внешних впечатлений, разнообразящих ее жизнь и будоражащих ее воображение иллюзиями радужной перспективы. Она хочет не жизни, а какого-то театра; мир, лишенный религиозной глубины, представляется ей не правдоподобным, она лучше чувствует себя в театре, жизнь сама по себе пугает и ранит ее. Все спутано в системе ее ценностных ориентации, материализованное сознание не просветляет ей тайну ее души. Оскверненная бездушием, никому не нужная женственность становится для невротизированной женщины причиной ее бессмысленного, несуразного существования в мире социума. Всю жизнь свою проживает она со скорбным надрывом в душе, всю жизнь мучается собою, не в силах обратиться к радости и любви. Плод ее души не рождается в мир, он остается в ней, погибает и разлагается в ней. Неужели это апофеоз социальной эмансипации женщины?

***

Как для существования жизни необходимы ферменты, так для творческого становления личности в человеке нужно вдохновение. Оно нужно как мужчине, так и женщине, ибо личность, в определенном смысле, духовно андрогинна, то есть сочетает в себе признаки мужского и женского существа одновременно. Личность есть достижение цельности существования во взаимооплодотворяющем духовном единении мужества и женственности – двух ипостасей души, единенных в третьей – личности. Личность есть завершенный, целостный, полноценный человек.

Ложная женщина по самому устройству своей души не может быть тем «чудным мгновением», которое высекает искру вдохновения для творческого огня личности. Иногда она может вызвать вожделение, но вдохновение – вряд ли. Ее существование никак не способствует подлинному творчеству жизни, без которого все бытие человека теряет смысл. Ее удел – способствовать формированию душ приземленных, конформных, зависимых, несвободных, невротичных... Истинная женственность уходит из мира, и страшно видеть, что индивидуум есть, а личности нет; психика есть, а души нет; мысли есть, а смысла нет; работа есть, а творчества нет; интеллект есть, а мудрости нет; сознательность есть, а добра нет; рассудок есть, а великодушия нет; художества есть, а красоты нет; секс есть, а любви нет, и т. д. и т. п.

Похоже, что человек предпочел социальное духовному, а потому встал на верный путь самоуничтожения, ибо социальное в человеке не может быть самоцелью.

***

В своей работе я намеренно не привожу конкретных жизненных примеров, живых фактов биографии тех женщин, которые смогли бы насыщенно и ярко иллюстрировать описываемые мною типы ложной женщины. Между тем такие женщины существуют в жизни – иначе не мог бы явиться соблазн описать их типологию, но описывать их конкретно в связи с щепетильностью темы считаю для себя некорректным и невозможным. Каждый читатель, я думаю, сам для себя найдет примеры – коих вокруг него множество, подтверждающие существование этих типов женской личности в современном обществе.

И самое главное.

Быть может, эта маленькая книжка заставит задуматься мужчин о том многом, что теряют они вместе с исчезновением женственности с лица земли.