Логическая машина

36 апреля — механический бухгалтер, естественно, запомнил эту дату фрейлейн Аделаида Брун, архитектор, подъехала к нашему бюро в своей прозрачной машине. На ней было прозрачное платье из пернильной шерсти, а тело ее было фиджи-коричневого цвета (это запомнил не только механический бухгалтер, но и я сам), и к этому цвету кожи очень шел мягкий оттенок ее пышных фиджи-каштановых волос (за него она должна благодарить фирму «Флорена», довольно старое народное предприятие, основанное в достопамятные времена, когда не было множества оттенков коричневого цвета — «прери», «галапагос», «карфаго», «мамайа», и как там они все называются. Но сейчас речь не о них, а о машине, которую фрейлейн Брун с моей помощью внесла в наше бюро, машине из числа тех, что умеют мыслить куда логичнее, чем человек, причем особое ее преимущество состоит в том, что она умеет мыслить вслух — правда, человек это тоже умеет. Но мы сейчас еще не находимся на такой ступени развития, чтобы считать это стопроцентным преимуществом.

Итак, с логической машиной можно беседовать. В таком, например, духе: «Прозрачно ли непрозрачное платье?»

Она ответит: «Непрозрачное платье не прозрачно, ибо непрозрачное платье непрозрачно». Это, правда, не открытие мирового значения, но для машины уже кое-что. Кто скажет, был ли неандерталец способен к таким умозаключениям? Понятное дело, машину сконструировали отнюдь не для выведения умозаключений, она всего лишь счетная машина, как и сотни ее сородичей. Разве что умеет разговаривать.

Машина, которую привезла нам фрейлейн Брун, на вопрос, синего ли цвета зеленый, дала, к сожалению, не обычный ответ: «Зеленый — это не синий, ибо зеленый — это зеленый», а начала трезвонить и кричать; «Нелогично!» И так она реагировала на любой вопрос, о чем бы ее ни спросили. Она даже не могла решить, сколько будет, если 256.478.274.652.647.587 разделить на 4.645.387 и умножить на корень квадратный из 1.876.974, а ведь это простая, даже примитивная задача, с которой машины ее типа справляются играючи. Она только истерически звонила и кричала «Не-ло-гич-но!»

Я осмотрел ее для порядка. Все тщетно. Но когда я тронул один проводок, меня ударило. Машина зазвонила и закричала: «Нелогично!» Я на всякий случай сел. Удар не из самых слабых, хотя машина и не была под током. Вот ведь нервная какая!

Ее хозяйка, архитектор Аделаида Брун, как-то еще раз приехала в наше бюро и сказала: «Просто не знаю, что такое с машиной, не хочет больше работать, и все тут». И, прежде чем удалиться в своем прозрачном автомобиле, в конце коридора, перед самым лифтом, она повернулась и просительно улыбнулась. Она явно была не из тех, кто ощетинивается, как только ты к ним приблизишься.

В конце концов я отправил машину в Отдел машинных психозов к моему коллеге Михаэлу, пожилому мужчине с бородой по колено, человеку весьма непрактичному в быту, но пользующемуся всеобщей любовью, как и все непрактичное в наш век полной рационализации.

Михаэл спросил машину: «Какие ты знаешь дроби?», и — чего еще можно было ожидать? — она принялась безостановочно звонить и кричать «Не-ло-гич-но!»

— Что ты намерен предпринять? — спросил я Михаэла.

Сначала он вынес из комнаты попугая, которого нам подарили товарищи из Коста-Рики.

— Меня не устраивает, — объяснил он, — если и попугай станет целыми днями кричать «Не-ло-гич-но!» Потом его ни за что не отучишь. В конце концов я всего лишь психиатр машин… — Потом он обратился к машине: — Ну, выговорись, выговорись до конца, — и спрятал ее в ящик с ватой, так что теперь мы могли слышать приглушенный звон и вопль «Не-ло-гич-но», только приникнув ухом к крышке ящика.

Это длилось день за днем. Я просил Михаэла ускорить лечение, но он ответил, что машина, дескать, страдает неврозом. Пусть выговорится, надо набраться терпения.

Но я был уже по горло сыт ее звонками и криками. Раскрыв ящик, я вытащил ее на свет божий и объявил, что вышвырну ее на свалку, если она не замолчит и не соберется с мыслями. Ноль внимания. Она продолжала кричать.

Михаэл обиделся на меня:

— Что это тебе взбрело в голову ей угрожать? Так с самообучающейся машиной дело на лад не пойдет. Уж не действуешь ли ты подобно фантастическим героям?

Он сказал еще, что после моего неквалифицированного вмешательства он не гарантирует успеха лечения. Ведь ясно как день, что на угрозу машина должна ответить «Не-ло-гич-но!», ибо угрозы и впрямь нелогичны. И тут меня, хоть я и не машинный психиатр, осенила идея.

— Хорошо, — сказал я, — попробуем продолжить игру в нелогичное.

И я сообщил машине, что в первой половине этого века немцы вели две войны, что американцы сбросили две атомные бомбы на уже побежденную страну и кое-что другое в этом роде. Машина вовсю трезвонила и кричала «Не-ло-гич-но!» Тут я сказал Михаэлу:

— Сейчас она реагирует совершенно нормально. Если мы и впредь будем провоцировать ее на такие реакции, она пообвыкнет и возьмется за ум, нужно только набраться терпения.

И я начал говорить всякую чушь — что, дескать, зимой деревья, покрытые снегом, становятся канареечно-желтыми, а летом, от жары — цвета фиджи, что вагоны берлинской надземки — на колесах, хотя — всякий знает — их уже давным-давно заменил сжатый воздух. Машина звонила и кричала: «Не-ло-гич-но! Не-ло-гич-но!» Я дошел до абсурда, заявив, что с недавних пор ласточки пользуются губной помадой.

Вдруг я заметил, что машина запнулась. Она умолкла, словно прислушиваясь ко мне.

Михаэл вмешался, прошептав мне: «Повтори. Может, ты набрел на ключевое слово».

Я говорил: «Ласточки, ласточки, ласточки!», а машина кричала «Не-ло-гич-но!» Тогда я сказал: «Губная помада, губная помада, губная помада», и она замолчала. Мы услышали чье-то дыхание, и затем откуда-то издалека голос мужчины: «В высшей степени эффективная губная помада!» При этом зажегся сигнал «память».

— Что? — удивился Михаэл.

— Аделаида Брун, — невольно вырвалось у меня.

— Что? — переспросил Михаэл.

— Тише!

Тут снова послышался шорох, который я не в состоянии описать. Шепот… нежные звуки музыки… щебет птиц за окном… потом голос девушки… «Йонас, ты, ты», — голос фрейлейн Брун — я бы сказал, в высшей степени впечатляющие звуки.

— Пусть теперь машина объяснит, что произошло! — заявил Михаэл и приказал ей: — Дай определение!

На мой взгляд, это было чересчур жестоко, прямо-таки бесчеловечно. Как могла сейчас машина объяснить таинственные звуки? Что ей, сплетничать об Аделаиде Брун?

Скрежещущим машинным голосом, но очень тихо, машина сказала: «Происходит непонятное. Происходит непонятное. Происходит непонятное». В этих словах чувствовалась тревога, почти отчаяние.

Михаэл заявил, что сейчас спросит ее о чем-то, что в обычных условиях для нее яснее ясного, — что-нибудь связанное с ее работой в архитектурном бюро.

— Отвечай! — велел он.

Мы услышали голос мужчины, оценившего эффективность губной помады; сейчас он говорил, что на трассу А он предполагает израсходовать столько-то миллионов, и спросил машину, сколько будет стоить трасса Б. На это машина ответила, что трасса Б обойдется на столько-то дороже трассы А, значит, трасса А — оптимальна. И тогда мужчина сказал: «Ну, вот видите!» Послышалось шуршание нейлоновой бумаги, а может быть, то шуршала прозрачная пернильная шерсть.

— Происходит непонятное, — пробормотала машина.

Тут Аделаида Брун сказала, что, если выбрать дорогую трассу, тогда не придется срывать и разрушать старинную башню XIII века.

— Не-ло-гич-но! — крикнула машина и зазвонила.

«Ничего она в этом не смыслит», — сказал голос мужчины. Аделаида ответила, что она любит старую башню. А он перебил: «Брось ты эту башню, забудь о ней хотя бы сейчас. Я хочу, чтобы меня тоже любили».

И снова машина пробормотала: «Происходит непонятное».

— Ах, вот оно что, — сказал Михаэл, — опять кто-то засорил машину идеальными категориями. Еще в детстве нас учили не бросать капустные очистки и битую посуду в одно место, а сортировать отходы. Прошло столько лет, а мы все еще ведем себя как до всемирного потопа.

Порывшись некоторое время в «памяти» машины, он выбросил оттуда все непонятное и нелогичное.

Затем спросил у машины, чему равно отношение корня квадратного из 2.374.653, умноженного на «пи», умноженного на 143.276.453, к 2.357.865.436.554, и тут же получил ответ.

— Она снова в порядке, — с удовлетворением сказал Михаэл.

Я спросил, не хочет ли он лично вернуть машину фрейлейн Аделаиде Брун.

— Нет, — сказал он, — я психиатр машин. Общение с публикой — не для меня. Но ты можешь передать ей, чтобы она больше не засоряла машину.

Когда фрейлейн Брун в своем прозрачном автомобиле подъехала к двери нашего бюро, я не стал повторять ей слова старого грубияна, но постарался осторожно объяснить, что пока еще машины не в состоянии приспособиться к человеческим понятиям и что рекомендуется выключать машины, когда речь заходит о ценностях типа старой башни, которая, по мнению машины, лишь удорожает строительство трассы и мешает движению. Или, например, о любви, которую логические машины считают алогизмом.