Лотерея "Справедливость"

Голос

«А из тапок у меня сыплется всякая ерунда: бумажки, резиновые ломтики. Представляете? Из тапок.

Еще линька у подушек началась. Весь пол в перьях, на стол забираются. Вчера долго вылавливал перо из супа. Можете поздравить — выловил.

Еще ушла женщина. Выпала просто из квартиры. Как перо из подушки, как картоночка из тапка. Вместе с ней ушла половина платяного шкафа. Теперь там просторно, хоть в прятки играй. Эта пустота вывалилась на меня, едва я открыл дверцу, и чуть не придавила. Ошалевшая бабочка вылетела и врезалась в мое лицо. И упала на пол. А я провел по месту удара на щеке. Там была пыльца. Поцелуй насекомого.

Все в эту весну падало. Звезды, метеориты стучали по крыше.

Два самолета в телевизоре: родственники и спасательные собаки молча ходят между обломками. Вращает безумным глазом „скорая помощь“.

Из моих пальцев вырывается яйцо и мчится, расталкивая воздух, к смертоносному линолеуму.

От меня уходит женщина. Красит напоследок губы и проваливается сквозь землю. Утекает сквозь щели паркета. Оставив мне на память пустоту в шкафу.

И тогда я внезапно попал в эту Лотерею».

Кнопка диктофона нажата, медленно перетекает голос с одной половины кассеты на другую. Диктофон лежит на столе, иногда на низких частотах вибрирует: дз-з. Дз-з. «..ушла женщина» дз-з… «предложили эту работу» дз-з…

Речь прерывается, начинают шуметь какие-то крылья. Из рукавов, из горловины говорящего вылетают птицы. Птицы начинают перебивать человека, выклевывать звуки из его речи.

Потом птичий базар перелетает на другое место, неся на крыльях свои взъерошенные песни. А голос продолжает свой путь по звуковым дорожкам. Дз-з — откликаются низкие частоты.

Забытый диктофон лежит на столе в пустом офисе, только соседний компьютер внимательно слушает его. По дисплею ползут божьи коровки букв: «Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс. Ты просто великолепен». Строчки уезжают, чтобы через пару секунд снова появиться с другого края.

Алекс ищет работу

Ташкент — город объявлений. Маленькие, юркие бумажки. Город шелушится их чешуйками.

Им не хватает места в газетах, и они лепятся на фонарные столбы и двери подъездов. Оседают желтоватым налетом на стенках остановок. На растрескавшихся внутренностях телефонных будок. Везде. Везде.

Они заражают людей, и те становятся носителями вирусов. В подземных переходах они распространяют свои вирусы в виде маленьких белых листиков. Мученики капитализма. Вежливы, выглажены, всем надоели.

А вот идет Алекс.

Он тоже вежлив, знает английский. Хотя сейчас все знают английский. Половина Ташкента. И никто не знает, что с этим английским делать. Работы нет. Люди ходят, не зная, куда приткнуть свой английский. Где на нем подзаработать. И Алекс ходит. Он достает жетон — полупрозрачный пропуск в мраморный кишечник метрополитена.

Жетон выпадает из рук. Падает и катится. Что еще делают выроненные жетоны? Падают и катятся.

У Алекса упал жетон. У Алекса разбилось куриное яйцо, и глазунья вышла одноглазой инвалидкой вместо полноценной двуглазки. От Алекса ушла женщина. Да, он ее не любил. Но это не давало ей права бросать. Оставлять его одного, один на один с опустевшим шкафом. С потерпевшим авиакатастрофу яйцом. С укатившимся жетоном…

— Пожалуйста, — говорят Алексу. — Это вам.

Листочек. Объявление. Требуется. Иностранная фирма ищет. Ходит она, иностранная, по Ташкенту, и ищет. Холеная и одинокая. В ее иностранном рту — сигарета. Легкие наполняются дымом, как шар Монгольфье. Тарахтит одинокое сердце. Трудится кишечник. Бездельничают половые органы.

Иностранной фирме требуется специалист (ну, обними же меня…)…

Американская организация ищет (вот, вот здесь погладь…)…

Звонить по телефону (сильнее…)…

Прием проводит (…)…

Алекс покупает новый жетон. Его лицо наклоняется к окошку, за которым, как рыба в обмелевшем аквариуме, тяжело дышит женщина. Мрамор и стекло высосали из нее молодость, теперь все ее богатство — жетоны. Но люди, люди по ту сторону стекла пытаются отнять у нее эти маленькие сокровища. Соблазняют мятыми купюрами, шайтаны.

— Один жетон, пожалуйста, — говорит Алекс.

— Один? — переспрашивает женщина. И уходит.

Она уходит из своего аквариума, оставляя на песчаном дне червячков, трубку поддува кислорода, зеленые галстуки водорослей. И удивленные глаза Алекса.

Подождав, Алекс пытается выловить пальцами из окошка купюры. Вернуть их законному владельцу, то есть себе. Купюры, как кошелек на веревочке, отползают: сквозняк.

Он — не неудачник

Жетонщица не вернулась. Очередь, нараставшая за Алексом, стала торопить его. Очередь нарастала и торопила. Ей нужен виновный. Алекс полностью соответствовал. Очередь — змея из людей и сумок — зашипела. Алекс показывает рукой на опустевшее окошко. Жетоны? К чему жетоны, спрашивается, если очередь уже почувствовала запах жертвы?

Алекс не хотел быть жертвой. Даже оставшись один на один с разбитым яйцом, опустевшим шкафом, плотоядными взглядами иностранных фирм и безумной ташкентской весной — Алекс все равно не хотел быть жертвой.

Он купит новое яйцо. Новое, совершенно целое, идеальное яйцо.

Он купит толстое, с во-от таким ворсом, одеяло, и оно заполнит собой неуютную пещеру шкафа.

Он купит новую женщину и заботливо укроет ее этим одеялом. Закутает ее этим одеялом… Задушит ее этим одеялом!

Алекс отходит от окошка. Очередь разочарованно смолкает. Кровь не пролита, даже укусить не успели. Обернувшись, Алекс видит, как в аквариуме появляется хранительница жетонов, посвежевшая, с сочной бордовой улыбкой. Она протягивает жетон вслед уходящему Алексу. Куда ты, Алекс? Гляди! Золотая рыбка обращается к тебе из аквариума.

Но Алекс уже выплывает на поверхность, работая ногами и руками. Снова получает порцию листочков-объявлений. В городе хрюкает и булькает весна; яростно голубеет небо. Почему бы не пройтись пешком?

Брошенный мужчина похож на потерянного ребенка. И на бухгалтера. В его голове происходит суммирование обид, калькуляция ссор. Прибавить три подаренных букета. И деньги, которые дал ей на сапоги. Минус рубашку, которую подарила на день рождения. Не в самый день, а на два дня позже.

Алекс вспомнил, что эта рубашка сейчас на нем, и опечалился.

Ее подарок плотно облегал его. Шею, запястья. Терся корневищами пуговиц о кожу. Скомканными щупальцами заползал в трусы.

Переодеться в каком-нибудь подъезде? Холодно. И рубашка все-таки хорошая.

Вот если бы она рядом сейчас оказалась, эта женщина, получившая от него три букета, двести поцелуев и деньги на сапоги, другое дело. Швырнуть ей рубашку в лицо, пока она там возится со своими сапогами-букетами.

Весенний город, еще не успевший обрасти зелеными перьями, вертелся вокруг Алекса. Забегал вперед, заглядывал в лицо, торговал оттаявшими лужами.

Район бывшего метро Горького кипел и светился коммерцией.

Алексу предлагали носки. Ему предлагали хлеб. Ему показывали морщинистые, перезимовавшие яблоки. Знакомый букинист протягивал Алексу руку.

Алекс на время прерывал подсчеты обид и здоровался со знакомым букинистом. От букиниста пахло Драйзером, Хамзой и серией «Классики и современники».

Книги

Алекс в букинистическом. В затылок светит низкая лампа.

Весна свирепствует и здесь. В книгах появилось что-то нежное, бархатное. Они пытаются задержаться в ладонях. Они похожи на такс в зоомагазине.

Еще в этих книгах что-то детдомовское. Детдомовец Толстой, детдомовец Мичурин. Сиротский хор мировой культуры.

Сам букинист сидит напротив. Он хочет продать этот хор. Его зовут Марат.

— Да-а… никто не покупает. Маша, чай сделай, холодно.

Маша — любовница букиниста. Не всем быть любовницами генералов. Букинист тоже имеет право на прикосновение женской руки, на горячий чай в своем книжном склепе.

Приходит Маша с чайником.

— А моя Вера куда-то пропала, — говорит Алекс.

Включили кипятильник; лампочка померкла. Зашумела вода; невидимая река понеслась вдоль книжных полок. В лавку вошел новый человек. Он был хорошо одет и хорошо, как-то по-весеннему, выбрит.

Потом, два месяца спустя, голос Алекса скажет, вращаясь в диктофоне:

«Знакомство с творцом этой бомбы, необычной, самой гениальной из бомб, произошло не совсем обычным образом. Конечно, никто и не ожидает от создателей оружия, что они будут ходить по улицам или стоять, притоптывая, в очередях. Это секретные люди, живут они в секретных коттеджах. Иногда в одиночестве, иногда с женами. С секретными женами, от которых рождаются секретные дети. И друзья у них такие — проверенные, просвеченные люди. Приходят к ним на семейные торжества с тщательно завернутым подарком…»

Сейчас выбритый незнакомец не обратил на себя никакого внимания. Ну, одет хорошо. С кем не бывает… В Ташкенте давно не встречают по одежке. Одежда у всех одна, китайская.

Новый человек погрузил свои тяжелые, большие пальцы в книжные развалы. Чайник кипел; Маша пыталась выдернуть вилку из розетки.

Узбекско-русский словарь

Книги тяжелеют: Алекс перешел к словарям. Узбекско-русский словарь:

Скамейка — скамейка.

Скарлатина — мед. скарлатина.

Скафандр — спец. скафандр.

Скважина — спец. скважина; газ скважинаси — газовая скважина.

Да, он не любил Веру. Но из этих маленьких нелюбовей, если их сложить, в сумме, где-то внизу листа, под неровной чертой, получалась любовь. Почти любовь. Без буквы «л». Он ее юбил; она его юбила. Он не был одноюб. И она — иногда приносила с собой запахи посторонних мужчин. Его ранили эти запахи. «Ты ревнуешь, Алекс?» Она откидывалась на спину, его воз-юбленная. «Ты ревнуешь?» — снова спрашивала она. А шкаф был еще полон. Ее одежда юбила его одежду. И ту, и другую поедала бабочка моли.

Может, эта буква «л» — и есть самое главное в слове «любовь», думает Алекс.

Скелет — скелет (человека или животного).

Скептик — скептик.

Скептицизм — скептицизм.

Склад — склад.

Складчи — заведующий складом.

Надо читать словари, думает Алекс и пьет чай. Любые. Во всех словарях одна и та же мудрость. Скелет и скептицизм. И по-узбекски: скелет ва скептицизм. И по-казахски — то же самое. Не станут же казахи свое для скелета придумывать. Махнут рукой: а, пусть «скелет» будет. А вот то, скажут, что ты, Алекс, топчешь землю, не имея ни женщины, ни работы, что у тебя нет ни Скамейки, ни Скафандра, ни Скважины, ни Склада, а только Скелет и Скептицизм… Вот это, Алекс, тебя, как мужчину, не украшает, а уродует.

Склероз — склероз.

Скорий — ж.-д. скорый.

Алекс пьет чай в букинистическом магазине; Алекс похож на потерянного ребенка, который пьет чай. На бухгалтера, который пьет чай. С улицы вместе с ветром и кусочками объявлений в лавку заползает музыка: «…танце кружимся».

Скрипка — скрипка.

Скрипкачи — скрипач; скрипачка.

Славян — славянин.

Славяншунос — славист, славяновед.

Славяншунос

Славяновед шел навстречу Алексу.

Он был чернобров, локтист, умеренно кривоног.

Славянами он уже давно не занимался, перейдя со славян сначала на бытовую электротехнику, потом — на посредничество при продаже квартир. Диплом филфака и начало диссертации были забыты у первой жены. Должен же он ей был в конце концов что-то оставить.

Неисследованные, забытые наукой славяне двигались мимо Алекса. Они возникали рядом со своим бывшим «ведом», как «Запорожцы» рядом с «Мерсом», и растворялись в боковом стекле. Временами они, возникая рядом, обращались к нему как к посреднику по квартирам. Как к славяноведу, к нему давно никто не обращался.

Он входил в квартиры, как в капитулировавшие крепости. Он видел в руках у хозяев невидимый белый флаг. И начинал торговаться, слегка покачиваясь на своих умеренно кривых ногах. Он был доволен ими, ногами. Они кормили его, как волка. А мимо проносился Ташкент. Проносились и сокращались в боковом стекле древляне, поляне, русичи… Энтузиастки в сарафанах прыгали через костры, постными голосами пели соловьи-разбойники. Волхвы стучались в редакции газет с чемоданами астрологических прогнозов. Славяновед шел, не обращая на этот сермяжный декаданс никакого внимания.

Славяновед шел, и город омывал его.

Зеленели светофоры, птицы пели о любви и какали на самой высокой ноте. Собственно, это и были белые невинные нотки, которыми птицы расписывали нотные линейки скамеек. Нет, на Славяноведа ни одна из нот не падала. Люди тоже пролетали мимо, поднимая руки, как голосующие на остановках в час пик. И Алекс шел навстречу Славяноведу, мужчина навстречу мужчине, горожанин — горожанину.

Вот Алекс попал в его зрачок.

Нос у Славяноведа был заложен, пришлось принюхиваться глазами.

Алекс, куртка, улыбка, сумка. Маленькие глаза, маленький нос, букинистический чай бежит по венам, смешанный с кровью потомственного растяпы. Квартиру продавать — не хочет.

Хриплая флейта самолета пронеслась по небу.

Мужчины разошлись. Славяновед спешил в свою квартиру, где его ждала Вера. Сидела на необъятном диване, поджав под себя ноги. Смотрела телевизор, заедая грецким орехом. Рядом валялась кошка.

Вера недавно попала в эту квартиру, просто притянулась к ней, как булавка к магниту. И замерла между Славяноведом, кошкой и телевизором. И бежал к ней Славяновед, миновав ее бывшего любовника. И плевалось янтарной слюною солнце, день первый.

Квартира у Славяноведа была трехкомнатной, семьдесят седьмая серия, комнаты раздельные, лоджия — ну просто вся в дереве.

Скамейка, подруга Скафандра

О такой Алекс не знал. Он вообще не был уверен, существует ли в Ташкенте женщина по имени Скамейка. И чтобы у нее при этом еще имелся друг Скафандр. Что можно с таким другом делать? В космос слетать. Еще что?..

Объявления, среди которых двигался Алекс, совершали свой круговорот. Только что фонарные столбы были покрыты ими, как цветущие вишни. Но вот идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем и сдувает объявления. Сдувает обрывки газет, вырывает кусочки бумаг из рук мучеников капитализма. Поднимает эти бумажные выкрики, икринки, целлюлозные голоса в воздух и лепит из них облако.

Это облако ползет по приторно-синему небу над Алексом и говорит ему нежным голосом:

Бизнес-активным и порядочным с 27 лет. 73-13-11.

Акриловые, шикарные ноготочки. Обучаю. 112-0…

Американская компания — серьезным. 156-…

Женщины! Это бизнес для вас. 1…

Накладчик-литейщик на термопласт-автомат.

Куплю волосы!!! От 70 см.

Приглашаются самостоятельные женщины.

Девушки на высокооплачиваемую работу.

Девушки на высокооплачиваемую работу.

Девушки.

Одинокая русская няня-домработница, проживание, питание.

Пожилая массажистка с секретами тайского массажа.

Одинокая женщина с ребенком, закинутым к свекрови. Ищет мужчину, который не ищет работу. Который умеет дарить цветы не только на восьмое марта. Который поймет, что ей хотя бы раз в неделю надо видеться с ребенком, вести его в парк и смотреть, как он, счастливый, катается на этих идиотских качелях. Кормить ребенка мороженым. Получать за это от свекрови по мозгам (ангина). И не только за это. Пенсия у свекрови с каждым днем все меньше. Вера должна приносить ей деньги, чтобы ее ребенок видел что-то в жизни, кроме этих пакетных супов. А еще свекровь вместо того, чтобы выращивать фиалки, как делают все воспитанные старухи ее возраста, вдруг ударилась в любовь. С каким-то соседом, понимаете, подъездный роман. Совершенно лысый гриб, Вера издали его наблюдала. А ребенок все видит и, главное, слышит, что за звуки ночью из комнаты его бабушки несутся. А Вера ему еще говорила раньше, дура: «Помогай бабушке, она старенькая»… Помогай, да.

Облако огромной подушкой сыпало на Алекса свои ненужные перья.

Облако разговаривало с Алексом. Рубашка разговаривала с Алексом. Черные, пропитанные талым снегом деревья разговаривали с Алексом. На языке ветвей и коры.

Ваш лишний вес — моя проблема, говорили ему.

Но у Алекса не было лишнего веса. И волосы у него были короче 70 см. Можно даже линейку не искать.

Объявления плыли и проливались сухим дождем, назойливыми перьями, от которых чихаешь. Проливались яичной скорлупой, резиновыми ломтиками из тапок. Возникали посторонними голосами в телефоне, разбивая тяжелыми мячами твои хрупкие окна, тонкие стекла разговора.

Объявления сыпались манной небесной. Рассыпались по асфальту. Гибли под ногами. Залетали в окна, уши, открытые канализационные люки, в протянутые ладони нищих и распахнутые рты сумасшедших. Круговорот совершался.

Два Марата и странный дедушка

Создатель бомбы кончил пальпировать полки. Выбор был сделан, несколько пыльных бумажных коржей послушно лежало на ладонях. Впитывая тепло ладоней, запах и вкус ладоней. Как когда-то давно — тепло, вкус и запах своих прежних владельцев. Им еще повезло, этим книгам. Их могли вообще отнести в пункт приема макулатуры: собачий ящик для книг.

Медленно плывут они на ладонях Создателя бомбы в сторону Марата, букиниста. Над Маратом висит репродукция знаменитой картины «Смерть Марата». Между Маратом на картине и Маратом под картиной нет никакого сходства. Один мертвый, другой живой, хотя и мерзнет. Один — француз, другой — татарин. Одного женщина только что зарезала, другому, наоборот, чай заварила с кориандром. Наконец, Марат на картине был голым, а живого Марата сейчас никакой живописец не заставил бы раздеться.

Для чего Марат повесил над собой голого и мертвого француза?

— Фрейд, — прочитал Марат на обложке и печально записал в свою тетрадочку.

Посмотрел на покупателя. Кто только не покупает Фрейда. Как правило, по недоразумению.

— Пушкин, — сказал Марат. Замерзшая ручка писала плохо. Больше корябала, зараза, чем писала. Фрейд и Пушкин. Так и запишем. Пушкина обычно для внуков покупают. Дети он него балдеют.

— Де Сад, — сказал Марат и с недоверием посмотрел на покупателя. Нет, кажется, не для внуков. Хотя сейчас такие секс-вундеркинды… Наглотаются рекламы по ящику. Или всякого кино с засосами, каких в природе не бывает.

И тут — бумс — такой дедушка: ай-нанай, детишки, а что вам ваш дедулечка принес? Фрейдика и де Садика. Спасибо тебе, дедушка, спасибо, продвинутый!

— А что вас, собственно, интересует? — спросил Марат, пересчитывая купюры.

— Любовь, — ответил Создатель бомбы, направляясь к выходу. — Для работы.

И вышел из магазина, растаяв в потоках холодного весеннего света.

Марат поскреб зачесавшийся бок под свитером.

Смерть Марата

А Марат на картине все знал. И для чего нужен Фрейд, и что за работа у этого покупателя с выбритыми до небесной синевы щеками.

Боль, ворвавшаяся в тело Марата, сделала его провидцем.

Он видел копошение ста гильотин, целого оркестра гильотин, исполняющих задумчивую революционную мелодию.

Он видел человека с лицом гения и мясника; человек вел французов по Европе, а потом Европа кончилась и началась Россия, а вместе с ней — разные неприятности. Он видел дерево в огне. Он видел железных рыб в небе и двух мохнатых мужчин, чьи бороды все же не длиннее 70 см; они макают их в чернильницы и пишут аршинными буквами: «Ахтунг, ахтунг! Дер Гайст ист бродит по Европе…»

Кровь льется из Марата. Холодеет и отключается революционное тело, комната наполняется будущим. Текут потоки свинца и железа, эритроциты, Скрипки, Скелеты — Первая мировая война. Девушки бредут на высокооплачиваемую работу. Русская няня медленно ест черно-белый хлеб. Внук заходит в спальню к бабушке: «Ma grand-mиre est trиs vielle. Elle ne voit pas sans lunettes»1. Текут потоки железа и свинца, смывают внука, бабушку и девушек с няней, электрические астры из трамвайных проводов — Вторая мировая война. Ташкент. Роддом, везут огромную коляску, наполненную детьми. Рядом с коляской, по бокам, идут двое мужчин в черных плащах. Правый мужчина указывает на одного из младенцев, самого спокойного: «Вот будущий создатель бомбы». «Ты не ошибся?» — переспрашивает второй.

Марат видит еще что-то, но изображение уже некачественное, помехи. Пламя какое-то, пожар. Снова помехи. А где в революционном Париже хорошего телемастера найдешь?

Тело Марата перетекает на картину «Смерть Марата», похорошев, покрывшись античным целлулоидом. Долго висит в Лувре, привлекая мух. Потом, нависевшись, разлетится по миру тысячей маленьких репродукций. И на каждой из них будет умирать по одному маленькому Марату.

Голос Алекса снова затеплился на столе. Встрепенулся компьютер: «Алекс, ты — солнышко». Где-то за пределами офиса испуганно заработала сигнализация на машине: тяв-тяв-тяв… Пу-у, пу-у! Тянется ночь уныло.

«Я прочел объявление о работе в конце того дня. Они искали человека с английским. Английский у меня был. Английский — это все, что у меня оставалось. Еще — этот диктофон. Да. Этот. Вот…»

Пауза, утробные шорохи.

«…хороший диктофон. Иногда… м-м… я записывал себя. Ну, свой голос. Потом слушал… Мне он казался чужим, я не мог понять, почему мой голос получается чужим. Потом… мне сказали, что с другими голосами такое тоже случается. Потому что на пленке — это наш мертвый голос. Как бы. Живой — во рту… в горле; мертвый — на пленке. Поэтому я редко себя записывал — бояться стал. Один раз положил диктофон под кровать, а сверху лег… с одной женщиной — ушла она от меня потом. Не из-за этого. Она вообще не знала, что я ее записывал. Потом… прокрутил запись, а там вообще не ее голос…»

Молчит. Где-то поют.

«Я все сразу стер. Потом… записывал по мелочам. Гром записывал. Шелест книг. Снимал с полки каждую, листал перед диктофоном. Разный шелест оказался. У Шекспира — один. У Есенина или еще у кого-нибудь — другой. Так не слышно, а диктофон все ловит. Воду в ванной записывал, когда мылся. Улицу записывал. Сон записывал… Ставил перед подушкой включенный диктофон, засыпал. Я во сне разговариваю; а диктофон шпионит себе. За подкоркой. Потом все прослушивал…»

Снова шорохи: шум ванной, звук смываемого мыла. Тревожный шорох губной помады, бегущей по складчатым дорожкам губ. Чирканье ручки; бумага рвется под нетерпеливым стержнем. Астматический кашель дверного замка. Угасающие шаги.

«Если бы я знал, что из этого выйдет…»

Словарь фамилий

Зачатьев? Зачалкин, Криков, Драков, Всхлипов. Всхлипович. Скрипов. Поцелуйкин.

Матерштейн.

Петров-Водкин. Иванов-Водкин. Сидоров-Жигулевский. Портвейн. Дождевич, Роддомский, Уколов, Безмужеев. Дюма. Стругацкие. Уколов, Уколов.

Животиков. Животищин. Медсестрян. Дюма.

Роддомский, Криков, Благоматов. Мальчикян? Девочкян.

Безмужеев? Безмужидзе. Ктоподокнов? Хренов. Букетов. Окошкин-Закрывашкин. Сквознякевич.

Медсестрян. Главврачян. Уколов? Дыркин, Дыркин, Дыркин. Перечитайло. Дюма. Перечитайло. Додыркин. Додыркин.

Возвращенцев. Пеленкин. Гладилкин. Стиралкин. Накурилкин. Хренов, Хренов… Хренов? Гдеев. Гдеев?

Милофф. Родныхерман. Петров-Водкин. Матерштейн. Приребёнкин? Приребёнкин.

Недопоцелуй.

Открытый Словарь фамилий. Бесполезный словарь: Вера заснула. Ее волосы медленным дымом стелятся по дивану. Вера стала часто засыпать посреди дня, в центре солнечного света.

Видела каждый раз три сна.

Один про первого мужа. Сына ее свекрови.

Второй сон — про ребенка. Третий. Третий — про Алекса. Красавца Алекса. Уродца Алекса. Человека с пустотой в шкафу. С треснутым зеркалом. С разбитым куриным яйцом.

Когда любуешься на этих мужчин, хочется сказать только одно: «Я устала».

Недопоцелуй.

Догорающим костром мерцал телевизор. Дымили машины в пригородах Парижа. Как от забытой в постели сигареты, горел зеленым пламенем Ближний Восток. Догорали политики, распространяя запах тлеющих синтетических кресел.

На экране возник новый человек. Он не горел, его уже успели потушить. Его голова была доставлена из лучшей парикмахерской: каждый волосок блестел и знал свое место. За спиной засияли буквы: «Лотерея». Мужчина рассказывал об этих буквах. Потом показывали счастливые лица. Потом показывали название лотереи.

Недопоцелуй.

Снегин, Аптекман, Витамидзе, Охренелко. Уколов. Снегопадший. Портвейн. Кухнякойкин.

Дочерев. Дочулянский. Детсадыков, Школьник, Пушкин, Лермонтов, Бархударов, Сюрпризов… Курилкин. Школьник-Курилкин. Пушкин-Нечитайло. Слезкин. Слезищин. Носподотрищин. Деревьев. Чинаров. Ясенев. Одноклассникайтис…

Подзалетелов. Позатыльников. Подзадов. Подначкин. Приребёнкин? Неребёнкин. Подзалетелов. Доигральский.

Бездомный.

Домный.

Бездомный. Безпольтовый. Портвейн. Глотков. Портвейн. Парков.

Блудносынов. Блудномужев. Вернулсин.

Внуков. Пеленкин. Аптекман. Петров-Водкин. Старостин?

Тишинский. Тишинян. Женин. Матерштейн. Дочин. Внуков. Тишинянц. Уколов. Доигральский. Хренов. Райский.

Желтоватая, под цвет обоев, кошка спрыгнула на ковер. Поточила когти об угол дивана.

Словарь фамилий, нашептавшись, молчал.

«Лотерея», сказал телевизор.

Вера повернулась на другой бок.

Кошка перестала делать маникюр, прислушалась.

Входную дверь весело открывал Славяновед.

Создатель бомбы вышел из такси и неправильно захлопнул за собой дверцу. Он не умел правильно захлопывать. Всегда слишком сильно. Или слишком слабо. Водители морщились и шевелили губами.

Машина с неправильно захлопнутой дверцей уехала. Расписалась напоследок в воздухе строкой дыма. Исчезла.

Тишина свалилась на Создателя бомбы, как сонный пассажир с верхней полки.

Создатель огляделся. Кажется, удалось оторваться от слежки.

Белые тополя с глазастыми стволами отращивали тени. Сосредоточенно отращивали тени — как ногти. Асфальтовая дорожка, на которой стоял ученый, была вся в тенях-ногтях, тенях-обрезках. Целый косметический салон теплился под ногами.

Ученый подошел к стволу тополя и посмотрел ему в глаза.

На траве лежала газета. Почти не мокрая, почти свежая. С почти новостями.

Создатель бомбы поднял ее нежно и брезгливо. Газ-зеточка.

Случайный приработок

Ташкент — словарь тысячи русских фамилий.

Алекс идет сквозь толпу фамилий. Лужины, обхватив огромные грязные зеркала, валяются на дороге. Веткины летят по воздуху, задыхаясь от пылающего синего неба. Люди, поменявшие сегодня свои прежние фамилии на Солнцевых, Тепловых и Боттичелли, идут толпами и топчут Лужиных. Дружно ломают Веткиных, Веткевичей и Веточкиных.

Прошел человек с фамилией Бахор.

Мальчишки-разносчики узбекско-русских словарей кричат: Бахор — Весна. Бахор — Весна! Человек уходит, балансируя своей фамилией, как подносом с рахат-лукумом. Алекс идет дальше.

Машинские, Жигулевы и Волгины, набрав полный рот бензина, затеяли танцы на проезжей части.

Бахор — весна.

Бахоначи — выискивающий отговорки, прибегающий к уверткам.

Бахоламок — торговаться.

Весна, торгуясь, прибегает к уверткам. Весна, торгуясь, взвешивает облака. «Сахарная вата, — кричит Весна-Бахор, — а кому сахарная вата?» Нам! — кричат Лужины, выплескиваясь всем телом к прилавку. Нам! — вытягивают деревянные щупальца Веткины и Веткевичи.

Солнцевы, Тепловы и Боттичелли чуть не сбивают Алекса с ног: на-а-ам!

И торгуются. И к уверткам прибегают.

Алекс сверился с адресом.

Чавканье сладкой ватой вокруг прекратилось. Только в лужах еще плавали сладкие обрывки. И тонули. Только висели кое-где на ветвях. И падали вниз. В лужи.

Вспомнил детство: липкий оцарапанный рот. Сладкий и побаливающий. И удаляющийся голос: сахарная вата… а кому сахарная вата… вата…

Еще раз сверился с адресом. Приработок предстоял в одном из старых розовых домов Дархана. Одноэтажных, с тополем перед окном. С запахом стареющего кирпича.

Совместное предприятие «Сатурн Консалтинг».

Он должен переводить на переговорах. Приятель попросил подменить, сам поехал в Бухару, японцев вокруг минарета водить. «А о чем переговоры будут?» — спросил Алекс, водя по скулам мобильником. Как электробритвой. «Не знаю… Там проходной двор. Каждый раз что-то разное. Но платят».

Алекс стоял перед особняком и нервничал.

Переговоры

— А, вы переводчик? Проходите. Переговоры уже начались.

Пластиковая лапша жалюзи. Кофеварка, компьютер, ковролин.

— Мне сказали к двенадцати…

— Да, заходите! Ну, не стойте здесь. Они раньше начались. Идемте, я вас провожу.

Секретарша, девушка с приятным мужским голосом, развернулась на кресле.

Поднялась. Сдвинула бумаги, опрокинула турецкий стакан-пробирку. Вышла из-за стола. Приятная восточная полнота. Тяжелые свежевыкрашенные губы, улыбка. На таких бы губах, как на парковых скамейках, начертать: осторожно, окрашено! Но Алекс уже прилип к ним глазами.

Снова весна прибегает к уверткам.

Алекс потер пальцы. Как бумагой порезался. Весь изрезался бумагой.

— Идемте.

Офис оказался большим, весь из каких-то коридоров. Ковролин жадно глотал их шаги.

— Вот.

Она подвела его к умывальнику. Зачем к умывальнику?

— Ну вы же с улицы пришли. Нужно вымыть руки.

Алекс снова посмотрел на полную секретаршу.

— Меня зовут Соат, — сказала она, открывая воду. Кран печально запел.

— Алекс.

Сомкнул ладони под водой.

И понял, как ему, оказывается, хотелось подержать руки в этой теплой, непонятно для чего льющейся воде.

Соат стояла рядом и дышала.

Желтое, солнечное мыло выскользнуло из рук.

Наклонился, поднял. Наклоняясь, почувствовал, как по-разному пахнет эта Соат на протяжении всего тела. Ноги пахли какими-то цветами.

Отловленное мыло оказалось все в каких-то черных угрях, волосках.

Соат. Ее зовут Соат.

Он хотел спросить ее, о чем эти переговоры. Он хотел ее спросить, свободна ли она сегодня вечером. Он хотел спросить, почему у нее такое странное, редкое имя.

Соат приоткрыла темную дверь с надписью «Менеджер»:

— Акбар-ака, переводчик пришел.

Комната была большой — трое сидящих тонули в ней. Они сидели за столом и держались за этот стол, как потерпевшие кораблекрушение. Трое немолодых мужчин боялись утонуть в пространстве комнаты.

Один из них был индусом или пакистанцем.

Алекс представился и сел за стол.

Мужчины смотрели на него. Соат почему-то тоже осталась.

Тишина текла, деревяшка стола качалась под руками.

Они чего-то ждут, подумал Алекс. Аккуратно оглядел присутствующих. Молчат.

Трое разных мужчин, три разных молчания сидели напротив него.

Пакистанец молчал как пружина. Ему хотелось говорить, сжатые губы с трудом удерживали слова.

Другой, тот самый Акбар, был молчуном-гурманом. Долго перекатывает тишину во рту, от языка к щекам и обратно.

Третий из молчащих был маленьким человеком с большими глазами. Глаза — две семитские рыбы — медленно плыли в океане мыслей. Они плыли и говорили все. Абсолютно все. Но Алекс плохо понимал их. Они говорили по-халдейски.

Алекс не выдержал:

— А что… кого-то ждем?

Мужчина с глазами-рыбами наклонился к Акбару:

— Переводчик спрашивает, ждем мы кого-то или нет.

Говорил он с легким шелестящим акцентом. Его русский язык был старым, как виниловый диск, и поцарапанным.

Акбар помотал головой:

— Мы не ждем. Пусть начинает.

— Начинайте, господин переводчик, — сказали рыбы.

— Я? Я не понял, что я должен начинать…

Акбар повернулся к Соат:

— Он помыл руки?

Соат кивнула:

— Даже мыло уронил.

— Сори, сори, — застрекотал индопакистанец, показывая, что он не понимает.

— Переведите ему, — сказал маленький человек Алексу и моргнул рыбами.

— Что перевести? — вспотел Алекс.

— Что вы уронили мыло.

— I dropped a piece of soap1, — сказал Алекс.

Акбар кивнул.

— Сори, сори, — снова забеспокоился пакистанец, — вот лэнгвич даз хи спик? Ай донт андэстэнд хим2.

— Инглиш, — подсказал Акбар.

— Хиз инглиш из вери-вери бэд. Ай кэннот андэстэнд ит3, — и печально сложил руки домиком. Маленьким и неуютным домиком.

Алекс поднялся, чтобы уйти.

Акбар удержал его; повернулся к Соат:

— Соат, убери отсюда этого зануду, — ткнул в пакистанца. — Не понял, зачем ты его вообще привела.

— Он жаловался, что ему скучно. — Соат подошла к пакистанцу и, толкая спинку его кресла, выкатила из комнаты. В кресле недовольно болтали ногами.

Дверь с железным причмокиванием закрылась.

Солнечный свет, щедро нарезаемый оконной рамой в виде больших кусков сыра, померк и заплесневел. Сумерки растворили людей, истолкли в песок их голоса. Один диктофон на столе еще крутил, шумел, перемалывая кофейные зерна бесполезного рассказа.

Алекс слышит слово «лотерея»

— Уф, — вздохнул с облегчением Акбар, когда захлопнулась дверь. — Сложные переговоры. Да, Билл?

— Да, — ответил Билл; рыбы-глаза еще добавили что-то по-халдейски.

— Спасибо вам, — Акбар повернулся к Алексу.

— Мне?

— Да. Жалко, что вы нам ничего не рассказали. Мы ведь ждали. Неужели в вашей жизни не было ничего интересного, кроме того, что вы уронили мыло?

Стол снова поплыл. Странное море шумело в ушах Алекса.

— Нет… Я еще разбил яйцо, — признался Алекс. И зачем-то добавил: — Сегодня.

— Какое совпадение! — прошептал Акбар и распахнул сейф, темневший за его спиной.

Сейф был набит яичной скорлупой.

— Знак свыше, — сказал Билл.

«Расплачиваться со мной тоже яичной скорлупой будут?» — подумал Алекс, глядя в сейф.

— Теперь такая просьба, — сказал Акбар. — Мы с Биллом давно уже вместе бизнес делаем, железно друг друга понимаем. С половинки слова понимаем.

— Даже с половинки буквы, — уточнил Билл. — Но иногда возникают казусы. Нам кажется, что мы поняли друг друга, потом оказывается, что не совсем. Поэтому мы иногда зовем переводчика. Говорим по-русски, а он переводит. Если важное дело намечается и нужно очень хорошо понять друг друга.

Что говорили при этом его глаза, не было видно. Билл рассматривал свои пальцы. Пальцы молчали; только указательный кивал, выражая свое согласие со сказанным.

— Короче, — сказал Акбар, — нам предложили помочь с организацией одной… лотереи. — Посмотрел на Алекса: — Вы готовы переводить?

Алекс кивнул, поправил воротник рубашки и перевел:

— Нам предложили помочь с организацией одной лотереи.

Марат развернул газету.

Славяновед развернул газету.

Создатель бомбы осторожно развернул мокрую газету.

Продавщица жетонов, устав от продажи жетонов, развернула газету.

Четверть Ташкента развернула газету. Вторая четверть тряслась рядом с первой в транспорте и заглядывала в развернутую газету через плечо.

Другие две четверти Ташкента газету не читали. Терпеливо ждали, когда ее прочтут, выбросят и в нее можно будет заворачивать пирожки, самсу и хот-дог с приветливо выглядывающей сосиской.

Объявление было на двух языках, русском и английском.

«Внимание: СПРАВЕДЛИВОСТЬ!

Международная организация по человеческому измерению (МОЧИ) объявляет о проведении широкомасштабной благотворительной акции в Узбекистане.

Лотерея СПРАВЕДЛИВОСТЬ (2-й этап)».

Ниже, помельче, были напечатаны условия Лотереи.

Марат читал и пил чай; покупатели ощупывали холодными пальцами книжные полки.

Вода вытекает из ладони

Алекс вышел из комнаты усталый, высосанный. Переводить с русского на русский оказалось не легче, чем на английский. Акбар и Билл постоянно перебивали его, переспрашивали.

Он шел по мягкому коридору. В голове, как в микроволновке, вращались какие-то фразы о лотерее, о международных жмотах, о каком-то оборудовании для сканирования каких-то писем.

Подошел к умывальнику. Желтое мыло — все в тех же крапинках грязи. Алекс открыл воду и смотрел, как она бьется о фарфоровую твердь раковины.

Зачерпнул пригоршню, поднес к лицу.

Вода исчезала сквозь щели между пальцами. Каким-то чутьем находила эти щели и сматывалась сквозь них. Обратно в раковину. В канализационную трубу. В мировой хаос. А ладонь пустела…

— Алекс. — Позади стояла Соат. — Алекс, идемте, распишитесь, деньги получите…

Он протер опустевшей влажной ладонью лицо. И последовал за Соат по мягким внутренностям коридора.

Соат (имя собств. мужское, реже женское) — время, час.

Между «Славяншунос» и «Соат» в узбекско-русском словаре располагались: сланец, слесарлик, слесарь, слет, словак, словен, слюда, смена, сменадош, смета, сметана, смола, снайпер.

Эти слова разделяли их — Соат и Славяноведа. Едва Соат и Славяновед оказывались рядом, сразу загорались сланцы, начинали ругаться слесари, вылезали из кустов со своими рабочими инструментами снайперы. Пригород начинал смешивать сметану со смолой и везти на продажу в город.

Есть люди, которым не суждено оказаться рядом, даже в Ташкенте, где по проспектам идут знакомые, по улицам — сослуживцы, по переулкам — родственники, по квартире — жена или муж.

Есть люди, которым не суждено оказаться рядом, даже располагаясь на одной страничке узбекско-русского словаря 1988 года издания, «около 50 000 слов и выражений».

А Алекса вообще не было в этом словаре. Ни как слова, ни как выражения. В 1988 году он был еще подростком, щеки и лоб обдавало малиновыми прыщами, раз в неделю пододеяльник под утро становился липким. Повзрослевшие одноклассницы поблескивали, как бутыли с запретными винами. Таню хотелось называть Шампанским, Гулю — Мускатным вином, учительницу Нину Саидовну — Водкой, настоянной на лимонных корках…

Теперь ему тридцать два. На треть выпитые, слегка выдохшиеся одноклассницы еще встречаются в городе. От Нины Саидовны, наверно, остались лишь лимонные корочки; пойманные и заспиртованные солнечные зайчики. Пододеяльник под утро сух и безукоризнен: спасибо тебе, мирно посапывающая рядом подруга…

Алекс стоял перед столом Соат и протягивал руку за конвертом с деньгами.

Поговорил с Соат

— Спасибо, — Алекс спрятал конверт в карман рубашки. Рубашки, которую ему подарила на день рождения Вера. Рубашки, которую он хотел сегодня содрать с себя. Которую хотел сбросить, как змеиную кожу прошедшей любви без буквы «л».

Теперь в рубашке лежали деньги. И грели, грели.

— Вам спасибо, — откликнулась Соат, глядя в монитор. Пальцы с огромными ногтями шуршали по клавиатуре.

«Акриловые, шикарные ноготочки. Обучаю», вспомнил Алекс.

— Шеф вами доволен, — продолжала Соат, не отрываясь от клавиатуры.

Она точит о клавиатуру ногти. Ноготочки. Акриловые. Трык-трык-трык. Шикарные. Трык-трык-трык. Но-го-точки…

«Я ей, кажется, нравлюсь», — неожиданно для себя подумал Алекс.

Дверь открылась, снова появился индус или пакистанец.

— Миссис Соат! Миссис Соат! Май пи-си из вери-вери бэд. Ит кэннот андэстэнд ми. Ол пи-сиз ин ё кантри донт андэстэнд ми. Ай эм лоунли, ю си? Плиз, тэл мистер Акбар, зэт ай эм вери-вери лоунли!1

И снова исчез.

Явление этой шумной одинокой души развеселило Алекса.

— Что, достал? — подмигнул он Соат.

— Кто? «Вери-вери»?

Алекс засмеялся. У него был красивый хрипловатый смех. Он пользовался им. Распахивал его, как звуковой павлиний хвост.

— Кофе хотите? — Соат взяла на клавиатуре финальный аккорд и развернулась в кресле к Алексу.

— Вообще, он Митра. «Вери-вери» мы его тут назвали, — Соат наливала в кофеварку тихую офисную воду. — Он «вери-вери» постоянно говорит, заметили? У него не все дома. Не верите? Его поэтому сюда прислали, такое условие наш индийский шеф поставил, который его старший брат. Они так с Акбар-ака решили. Вот он у нас и сидит вместо психушки.

Алекс кивнул.

— Он спокойный, знаете, — продолжала Соат, — безобидный. Еще ему из Индии таблетки присылают. Он компьютерный гений вообще-то. Акбар-ака его очень ценит. Просто достает этот Митра здесь всех своими «вери-вери», конкретно достает.

Кофе. Тягучие, как ириска, слова Соат. Ревнивое потрескивание компьютера.

Странная история Митры, спрятанного в обставленной под офис психушке. Странные переговоры.

Алекс сделал последний глоток горькой глиняной влаги.

— Соат, а что вы делаете сегодня вечером?

Японско-русский словарь

Митра напомнил Алексу другого иностранца, который даже жил у него недели две. Был он японцем и преподавателем японского: тихим японским сумасшедшим. Алекса это не смущало. Он привык к тому, что иностранец в Ташкенте в целом какой-то умственно нездоровый.

Речь идет, конечно, не о тех краснощеких флибустьерах, которые устраивают свои валтасаровы бизнес-ланчи где-нибудь в «Джуманджи» или «Караване». Нет, эти как раз нормальные. Таких можно найти в любой стране третьего, четвертого, пятого, какого угодно по номеру мира. Двигатели прогресса, локомотивы истории, трудолюбивые трутни.

Но были и те, кто ничего никуда не двигал, а преподавал, например, японский. Кто ходил обмотанный шарфом и на вопрос, что он собирается, кроме своего японского, делать в Ташкенте, отвечал:

— Я хочу изучать нравы.

Таким был Мацуда-сенсей, возникший в квартире Алекса со своим мега-чемоданом на всхлипывающих колесиках. Мацуда-сенсей, непонятный и запредельный, как иероглифы, которые он вокруг себя распространял.

У Алекса было тогда межсезонье в личной жизни. Бывшая детская была свободна. До прихода новой посланницы доброй воли от мира женщин — в мир одиноких молодых мужчин. Детская пустовала, и он запустил в нее Мацуду, пока тот не снимет квартиру.

Мацуда-сенсей возникал иногда из детской и сообщал о своих успехах в изучении нравов.

— Мне даже дурно сделалось от его столь гордых слов, — жаловался на кого-то. — В других местах меня принимали любезно.

«Откуда у него этот мезозойский язык?» — ломал голову Алекс.

Это выяснилось, когда Мацуда уехал в Самарканд.

Зайдя в детскую, Алекс наткнулся на красный кожаный кирпичик старого, чуть ли не с ятями, японско-русского словаря. Случайно открыл. Случайно прочитал. Сел на тахту. Погрузился в словарь, хмыкая и похлопывая ладонью по ноге.

И таскал с собой словарь всю неделю, пока ничего не подозревавший Мацуда наслаждался Самаркандом. Таскал на работу, на вечеринки, цитировал:

Гвоздем этого магазина служит дочь хозяина магазина.

Он схватил себя за голову и погрузился в свои думы.

Прочитав наставления Конфуция, я опомнился.

Этот чай пахнет вином.

Она говорит аллегорически с целью привлекать к себе других.

Она забеременела вследствие своего пакостного поступка.

Мужчины во зло употребляют чистые чувства женщин.

Гульба скоробогача взвинтила цены на гейш.

Каппа — сказочное речное животное, питающееся задними проходами утопленников.

Мичиюки — странствие по дороге сновидений.

Он — обезьяна, одетая по-джентльменски.

Мне даже дурно сделалось от его столь гордых слов.

Ты можешь быть спокоен за свою загробную жизнь.

Женщины — жрицы любви для мужчин.

Я буду Богу молиться на том свете о твоей карьере.

После смерти он сидел прилично.

Словарь пропал.

Может, дал кому-то почитать.

Извинился перед побледневшим Мацудой. Японец пожил еще неделю, но говорил меньше, чем прежде, и — Алекс с удивлением заметил — на каком-то вдруг потускневшем, замызганном русском. Отвалились прежние вензеля, никто уже не погружался в думы, не одевался по-джентльменски, не выражался аллегорически. Перестали читать наставления Конфуция и пить пахнущий вином чай.

Только речная Каппа со своей странной диетой нет-нет и плескала плавником в речи Мацуды-сенсея.

В последнюю ночь своего проживания в детской Мацуда напился и выдал такой термоядерный фольклор, что Алекс рухнул с кровати.

Наутро детская выглядела так, будто в ней ночевало цунами.

На разодранной постели сидел Мацуда-сенсей и задумчиво повторял:

— После смерти он сидел прилично…

Соат сделала затяжку.

— А что стало с ним потом?

Они стояли перед выходом из офиса и курили. Алекс не был любителем сигарет и курил без аппетита. Весь аппетит был спрессован во взгляде, когда он смотрел на Соат.

— Потом стал снимать квартиру. Несколько раз соседи вызывали милицию. Наконец, он уехал обратно. Говорят, с какой-то сто восьмой теткой, не знаю.

— Это все из-за потери словаря, да? — спросила Соат, проводя пальцами по стволу тополя.

Прожилки

Теперь уже без труда купив жетон, Алекс погружается в метро. Вздрагивает под ногами эскалатор.

По платформе ходят гневные женщины со швабрами. Оставляют, как садовые улитки, длинный влажно-клейкий след.

Алекс занимается своим привычным делом: разглядывает прожилки в мраморе.

Медленно, из серых и черных подтеков, штрихов проступают люди.

Первым из мрамора выглянул индус и улыбнулся своей недовольной улыбкой. Вери-вери. Индийские таблетки от безумия, подарок старшего брата. Даже компьютеры не понимают его в этой стране… А он-то надеялся, что сегодня придет переводчик и его наконец поймут. Все только делают вид, что знают английский, и люди, и компьютеры… Митра открывает мраморный рот и кладет в него таблетку.

Вот и Марат появился. Левее Митры. Хозяин мертвых книг. Виден нечетко, лицо растекается. В его руках газета или пиала, пар из газеты или пиалы лезет ему в лицо. Люди уезжают — пристраивают Марату свои книги. Иногда из случайно раскрытых книг к кроссовкам Марата сыплются засушенные лепестки роз, засушенные фотографии, засушенные любовные письма. Вот они видны — сквозь мраморную накипь.

Акбар и Билл почему-то слиплись, как сиамские близнецы. Глаза Билла не помещаются на лице и немного заползают на Акбара. Акбар и Билл говорят о лотерее. Лотерея «Справедливость». Великая Лотерея…

Почему они спросили его, мыл ли он руки?

Когда он курил с Соат, одно из окон офиса пошевелилось: кто-то раздвинул жалюзи и посмотрел на них. Посмотрел, как они курят, как медленно падает пепел. Мужчины во зло употребляют чистые чувства женщин. Соат смеется. Жалюзи сомкнулись, окно замерло. Алексу показалось, что это Билл.

Алекс пытался найти Соат среди черных подтеков, штрихов. Ее не было.

«Соат! Соат! Ты где?!» — кричали глаза Алекса, бессмысленно вглядываясь в мрамор. Вот Митра. Марат. Билл-Акбар. Еще какой-то плывущий выбритый мужик, встречались сегодня спинами в букинистическом. На его голове почему-то чалма. Соат…

В черной норе зажглись три внимательных глаза.

На станцию прибывал поезд.

Метро

Метро — подземный словарь города. Глянцевый, с картинками.

«А» — это станция «Мустакиллик», бывшая «Ленина». На ее поверхности сидит правительство. Правительство временами потряхивает: метро в Ташкенте неглубокое, прошел поезд — затряслись столы, кресла, люстры, министры. Несильно, почти любовно. Но трясет. А глубже вырыть ямку для метро сложно — шевелится под Ташкентом подземное озеро, а водоплавающих поездов еще не изобрели. Сама станция — яркая, люстры-виноградины, подтянутые колонны, чистота и серый мрамор. Станция власти. Станция порядка.

«Б» — следующая, «Пахтакор». Шумная, демократичная. Колонны пониже, мрамор пожиже. По стенам — коробочки хлопка, коробочки, коробочки. Не расслабляйся, народ: придет осень — все на хлопковое поле. Станция труда и хаоса.

И так — по всему алфавиту. «В», «Г»… Едет поезд, мелькают буквы.

Вот станция «Дружба народов» с выковырянными советскими гербами. Вот — «Космонавтов»: космическая прорубь, плавают посиневшие герои и дважды герои. Вот — «Бируни», где льется с потолка (шалости подземного озера) и на полу — ведра и тряпки, тряпки и ведра, в первоначальный архитектурный замысел не входившие. Вот — «Пушкин», где советские ангелы поддерживают портрет поэта.

Вот… вот — «Хамид Алимджан» с Алексом, входящим в поезд.

Двери закрываются с яростью гильотины. Поезд трогается, Алекс уплывает.

Лица на мраморных плитах снова превращается в прожилки, подтеки, царапины. Мимо проходит уборщица, толкая перед собой швабру.

Он снова увидел его.

Выбритые щеки. Букинистические книги в руках, еще не освоившиеся со своим новым владельцем, с его тяжелыми пальцами. Алекс смотрел на книги и щеки незнакомца.

Щеки его тоже увидели. Побледнели. Настороженно блеснули очки.

Создатель бомбы медленно поднялся. Шаг, шаг, еще шаг.

Оказавшись в конце вагона, вздохнул. Алекс, отдалившийся, уменьшившийся, удивленно смотрел на него.

Поезд вырвался из тоннеля. Небо, деревья бросились к окнам, наполнили собой вагоны, ослепили пассажиров. Очнулся машинист и жалобно попросил не оставлять свои вещи. Маленький Пушкин в окне посмотрел на Создателя бомбы и повернулся к нему спиной. «Любовь, любовь-любовь, любовь-любовь», — по-весеннему стучали колеса. Поезд снова провалился в землю.

Стемнело.

Еще стемнело.

И еще стемнело.

«Потом я встретил его в поезде метро. Он держал какие-то книги, тяжелые, не шедшие ему книги. Он почувствовал мой взгляд и провел свободной рукой по куртке, как будто пытался его стряхнуть. Вспотел и отошел в конец вагона. Потом он мне рассказал, что как раз в этот момент задумался о втором компоненте бомбы. О компоненте страха…» Голос Алекса запнулся. Пленка остановилась.

Зажглась станция. «Пушкин». Зашумели двери. Открылись-закрылись.

«Лю-юбовь, лю-бовь», — забормотали колеса. В окне, мимо движущихся колонн с ядовитыми светильниками, шел Создатель бомбы.

Голос тела

Солнце, потоптавшись в зените, село на четвереньки и покатилось вниз, врезаясь в стайки облаков.

Шел Алекс. Шли облака.

Облако шашлычного дыма было похоже на палочку шашлыка.

Облако пловного дыма — на слипшиеся зерна плова.

Облако объявлений плюнуло на Алекса новой порцией листиков.

Несмотря на приятную тяжесть в кармане, Алекс продолжал искать работу. И целлюлозные снежинки объявлений летели в его ладони. В его мягкие, безработные ладони. В его пальцы — выронившие яйцо, потерявшие жетон, дотронувшиеся до Соат, когда прощались.

Угадав направление его мыслей, листики принялись подмигивать:

А вы позвоните! Хороший массаж. 186-13-07.

А если на массаж? 312-16-00, 140-48-21.

А если на массаж? 340-99…

А мы делаем массаж. 152-..

Жанна — массаж от приятных девушек.

Бесподобный массаж.

А бесподобный массаж?

Грамотный массаж.

А у меня массаж. Люся.

Такой ночной массаж…

Массаж от нежных.

Такой хороший массаж.

А мы делаем это недорого.

Вера очнулась в серой дорогой квартире на Дархане. Рядом лежал наполовину замотанный в простыню Славяновед. Рот его был открыт, на груди божьей коровкой насупилась родинка. Кошка спрыгнула на пол и, виляя хвостом, вышла из комнаты. Славяновед во сне вздохнул и простонал чужое женское имя.

Качественный и нежный массаж. 112-75-09.

Абсолютно расслабляющий. 88-10-78.

Конкретный массаж. 114…

Конкретный массаж.

Массаж нежный круглосуточный.

Массаж для настоящих мужчин.

Абсолютный массаж.

От «Абсолютного массажа» Алекс чихнул. Пыльца объявлений попала ему в нос. Он потер глаза. Заныла спина.

Шли люди. Веселый заплеванный асфальт стучал о подошвы. Где-то пели вечернюю песню. Детскими голосами всхлипывали нищие.

Тайные массажисты и массажистки шли мимо Алекса, маскируясь в толпе. Пальцы мяли воздух.

Вот прошел «Абсолютно расслабляющий», с темными обкусанными усами. «Бесподобный массаж» вместе с «А мы это делаем недорого» пытались купить у лоточника помаду с запахом фломастера. Наконец, пробежала одна из девушек из «Жанны — массажа от приятных девушек». С разбега упаковалась в такси. Такси чихнуло и поехало.

«Интересно, Соат умеет делать массаж?» — подумал Алекс, сворачивая с бывшей Луначарской в переулок. Здесь пахло еще неразмороженной землей. Два подростка стояли с бутылкой алмалыкского пива и мерзли.

— Она была такой пьяной, что ничего не помнит, — говорил один. — Ты дурак, что отказался.

Полный текст

«Внимание: СПРАВЕДЛИВОСТЬ!

Международная организация по человеческому измерению (МОЧИ) объявляет о проведении широкомасштабной благотворительной акции в Узбекистане.

Лотерея СПРАВЕДЛИВОСТЬ (2-й этап)

Проект „МОЧИ — Третий мир“ приступает к реализации 2-го этапа розыгрыша лотереи „Справедливость“.

1-й этап был проведен в прошлом году в Нью-Йорке и состоял в розыгрыше стран с целью определения списка стран Третьего мира, в которых будет осуществлена лотерея. Розыгрыш проводился гласно, с соблюдением демократических процедур и с участием представителей посольств и неправительственных организаций из разыгрываемых стран.

По результатам розыгрыша был сформирован список из трех стран-финалистов, одной из которых стал Узбекистан.

МОЧИ поздравляет Узбекистан с одержанной победой и информирует граждан Узбекистана об условиях Лотереи.

Условия Лотереи:

в Лотерее может принять участие любой гражданин Узбекистана независимо от пола, расы, цвета кожи, религии, языка, происхождения, партийности, перенесенных заболеваний, отношения к глобальному потеплению, гомосексуализму, эвтаназии и холестерину.

Лотерея является бесплатной!

Единственным условием для участия в Лотерее „Справедливость“ является письмо, направленное на адрес организации-посредника, которая осуществляет предварительную обработку писем. Письма принимаются на английском или русском языке.

В письме участник розыгрыша должен описать любые имевшие место случаи допущенной в отношении него (нее) несправедливости.

Участники должны также указать способы и методы исправления этих несправедливостей.

Срок приема писем: до 20 апреля сего года.

На 3-м этапе проекта „МОЧИ — Третий мир“ все отобранные письма примут участие в розыгрыше; в отношении победителей будет восстановлена Справедливость!

Участвуйте в Лотерее! Внесите свой вклад в торжество СПРАВЕДЛИВОСТИ!

Направляйте ваши письма по адресу…»

Вера положила газету на пол.

— Бредуха, да? — спросил Славяновед и пошевелил ногой. — Или афера.

Они лежали на огромном бесшумном диване. В глазах бесшумной кошки отражался закат. В глазах Веры отражался диван, кошка и движущиеся скулы Славяноведа. Он развивал свою мысль:

— Мне по мейлу каждый день ведро таких писем приходит. Чистые клоуны: помогите американскому солдату лимон вывезти из Афгана. Или: вы выиграли шесть тысяч фунтов стерлингов… Ну и чё: международная организация? Ты о такой слышала? «По человеческому измерению»! Людей они, что ли, мерят?

Вера молчала. Славяновед лежал и спорил сам с собой.

Криков, Всхлипов. Скрипов. Поцелуйкин.

Лицо Славяноведа приблизилось. Скуластое, умное, с мощными, как реактивные сопла, ноздрями.

Вера спросила это лицо:

— Послушай, а…

— Чё?

— Нет, просто… Тебя никогда не обижали? Ну, в смысле несправедливости.

Славяновед задумался. Потемнел, что-то вспомнил. Но вместо ответа навалился на Веру. Просто. Навалился. Навалиев. Кусаев. Языкович. Слюнявский. Животов…

Залаял мобильник.

Гав-гав.

Кошка, шпионившая за любовниками, слетела с дивана. Славяновед пошарил в сумерках, достал проклятое чудо техники.

Собачий лай сменился ленивым, властным голосом Славяноведа.

— Где? Хата, спрашиваю, где? На Айбеке? Двушка? А конкретней можно?

Вера кусала себя за тыльную сторону ладони.

Наконец, лицо Славяноведа, в еще неостывших следах делового разговора, наклонилось над ней. Вера спрятала искусанную ладонь:

— Я же просила тебя отключать мобильник, когда мы…

— Послушай, киска, это моя работа. Я с этого живу. Это мой бизнес, киска.

Да, да, конечно. Конечно, да. Да, конечно, да. Да.

Он схватил себя за голову и погрузился в свои думы

«Потом он мне рассказал, что как раз в этот момент задумался о втором компоненте бомбы. О компоненте страха…»

Создатель бомбы жил совершенно один.

Без собаки. Без женщины. Без сына. Без лая, без тяжелых женских шагов, ударов футбольного мяча по утрам.

Он привык. Только иногда думал: «Пришла бы собака, облизала шершавым языком мое сердце». В открытую дверь, виляя хвостом, входил ветер.

Когда-то Создатель бомбы был засекречен. Государство баюкало его на своих бетонных ладонях. Трясло спецпайковой погремушкой. Создатель работал в одном спецучреждении; и его звали Владимир Юльевич. Он считался спецом, его приглашали на разные спецсоветы и спецзаседания. Отдыхал он тоже в спецсанаториях, у моря. Даже море, которое выкладывало пляж умирающим хрусталем медуз, тоже хотелось называть спецморем. Специальным морем для специалистов. Для одиноких специалистов — без лая, женских шагов, ударов мяча.

Ступая голыми, осторожными пятками по мокрому песку, он впервые подумал об этой бомбе. Или бомба подумала о нем. Огонек гипотезы зажегся в мозгах. Вскоре пылали уже оба полушария.

Тут как раз кончилась эпоха, эпоха с приставкой «спец». Наступила эпоха с приставкой «VIP». Вип-залы, вип-гостиницы. Вип-женщины…

Владимир Юльевич не сразу понял, в чем разница между этими двумя приставками. Почему он как «спец» не может быть «випом».

Он лежал ночами в своей осенней квартире и слушал, как отлипают обои от стен. Он думал.

Власть больше не нуждалась в спецах. Ее перестали интересовать мысли. Она устала от изобретений. При слове «открытие» ее, бедную, мутит. Она и так справляется. Имеющихся электронных кнутов, электронных пряников, сосок и фаллоимитаторов хватит еще надолго. «Не надо больше открытий», — усталым забальзамированным голосом говорит власть. «Не надо больше открытий», — бодро подхватывает хор. Голого брыкающегося Архимеда вылавливают из ванны и уносят. За спиной Ньютона начинают спиливать яблоню.

Спецобъект, на котором прежде корифействовал Владимир Юльевич, «реорганизовали». То есть закрыли без роспуска сотрудников. Иногда даже платили зарплату. Но работы не было, ползучее чаепитие охватило спецобъект. Прежние тихие лаборантки распухли, как чайные грибы, и громко предлагали косметику. Объект рассекретили. Подозрительные лица двигались по коридорам, о чем-то договаривались с начальством и исчезали, насвистывая Шуфутинского.

На доске «Научная жизнь» стали появляться странные объявления.

Убираю живот и бедра.

Маска молодости.

Реально убираю живот массажем.

Похудела на 25 кг. Звоните.

Эффективное лицо — массажем.

Мужчинам — убрать живот + энергия.

Классно ушла в объемах на 120 см. Травки.

Похудеть к Новому году и навсегда.

«И навсегда», — думал Владимир Юльевич, вдыхая горьковатый пар бессонницы.

Где-то за окном горела мусорная свалка. Где-то в соседних домах со свистом проколотого мячика худели и лишались живота и бедер. Где-то пришивали к лицу маску молодости и классно уходили в объемах. Навсегда. К Новому году, уважаемый Владимир Юльевич, и — навсегда.

Только бомба.

Только бомба была выходом из этого безумия. Из наползающей нищеты. На что он сейчас живет? На средства от продажи своей прежней, академической квартиры на Дархане. Хорошо, двоюродный брат, уезжая, оставил ему эту двухкомнатную лачугу с бессмертными тараканами и видом на свалку… На сколько ему еще хватит этих средств? На год. Что потом?

Только бомба.

Только она станет венцом исследований по изменению сознания с помощью подавленной энергии, которые велись на спецобъекте еще с семидесятых…

Только бомба — отдушина, спасение от мыслей о физическом недостатке, подлом недостатке, которым страдал ученый…

Он думал о бомбе. Где-то там, где темнота пахнет курдючным салом, просыпался муэдзин. Владимир Юльевич слушал его шершавое пение и зачем-то крестился. Иногда в эти часы бомба представлялась ему огромной спортивной женщиной. Иногда — юношей. Иногда — им самим.

Он спускал с постели свои полные, в авоське кровеносных сосудов, ноги. Ловил ими холодные тапки, шел к столу, перепроверял формулы. Дописывал что-то. Не хватало еще пары компонентов.

И еще… В последнее время за ним следили.

Методично. Спокойно. Неторопливо.

Одни и те же люди спрашивали у него, который час, хотя он никогда не носил часы, и просили закурить, хотя он никогда не курил. Вернувшись однажды, он заметил следы обыска. Едва заметные следы. Бросился к формулам. Нет… все на месте. Сел. Сердце кровавой лягушкой прыгало в груди. Тяжелая капля пота сорвалась со лба и рухнула на пол.

И еще. В последнее время он чувствовал, что кто-то идет теми же путями, что и он. Кто-то тоже пытается создать эту бомбу! Доказательств не было, но он чувствовал это интуицией. Интуицией женщины. Собаки. Ребенка.

Кто-то шел с ним параллельными путями — он слышал его металлические шаги. Был ли этот «кто-то» тем, кто за ним следил, или нет, ученый не знал.

Создатель бомбы стоял посреди комнаты, держа три книги о любви.

И газету.

Бросил книги на заваленный стол. Неудачно — две свалились, посыпались еще какие-то бумаги. Не стал поднимать. Он не обязан поднимать. Он привык к этому листопаду.

Раскрыл газету.

Еще раз перечитал объявление о Лотерее.

Да. Сомнений не было. Тьма рассеялась, засияло яркое, злобное солнце.

Кто-то тоже пытается использовать подавленную энергию протеста. Самую мощную. Самую разрушительную. Энергию драк и революций. Кто-то, вероятно, в Штатах, научился снимать эту энергию с предметов, которыми она заряжена. С писем? Почему бы нет. Остроумно. Остроумно, коллеги. Пока он возится со своей любовью…

Ученый вышел на балкон. Втянул ноздрями сырой воздух. Похолодало… Он так и не привыкнет к этому городу, где жара и холод сменяют друг друга так же резко, как свет и тьма в ереси манихеев. Они здесь, кстати, бродили, манихеи. Проповедовали. Кто здесь только не бродил. Всё в песок.

В голове ученого рождался план.

Подул ветер, деревья заволновались. Черный полиэтиленовый пакет покатился вдогонку за белым полиэтиленовым пакетом.

Хохот

Алекс сделал три колючих глотка пива и побрел мыть посуду.

Раковина оскалилась всей своей металлокерамикой: кастрюлями, чашками.

Вот оно, место, где мужчина острее всего чувствует свое одиночество.

Брезгливо включил воду. Чашки-кастрюли встрепенулись.

«Может, она еще не придет», — вдруг с какой-то надеждой подумал Алекс.

Алекс достал кассету и вставил ее в диктофон. Сделал на полную мощность, чтобы перекричать воду.

— Ха-ха-ха-ха, — захохотал диктофон.

Кассета времен его студенчества, он тогда везде с диктофоном бегал. Это смеются его однокурсники. Собрались у него как-то и засмеялись. Может, просто так. А может, он их попросил — посмеяться для истории.

— Хо-хо…

Это Ольга, кажется, смеется — ее почерк. Масленый смех; его любовь № 3, самая скоротечная. Где она со своим смехом сейчас? Как все — в Москве? Когда они решили «остаться друзьями», она тоже так смеялась. А вот Шуха, Шухрат. Тоже смех выдающийся. Нордический ум, восточная гибкость. Теперь в банке, начальник чего-то.

— Ха-ха… Хи! Хи-хи… ха…

Студенческий смех обдавал кухню невидимыми солнечными зайчиками. Вот задребезжала колокольчиком Соня (Израиль, ПМЖ). Снова забухал маленький Шуха. Тенорком прорезался Эльдар (Крым, зов предков). Или это Артем (финансовые нарушения, семь лет общего режима)? Или это он сам, Алекс (раковина, шум воды, жирная поверхность тарелок)? А сейчас войдет мама и спросит, над чем мы там смеемся.

— Ребята… Ну… Над чем смеетесь-то?

— Ой, ха-ха… Ольга Вадим-мна, ой… Хи-хи…

— Алекс, выклю… ха-х… выключи эту штуковину…

Снова всех накрывает волной смеха, кто-то стонет. Мама, так и не выяснив, с чего такое веселье, тоже начинает смеяться. На полную мощность. Он слышит ее смех в общем хоре.

Можно ли развестись с родителями?

Он, Алекс, с ними развелся. Мирно. Они оставили ему жилплощадь. Иногда они, то есть мама, высылают ему алименты. Отец стал дачным человеком. Звонит иногда из своих Озерков: Алеш, а у меня тут картошечка уродилась — просто царская, поверишь, царица просто… Просто царица, белая такая, царская… Царица, чувствуешь?..

Алекс после этого разговора два дня картошку видеть не мог.

— Ну… — смеется мама, — рассмешили… пузо заболело! Это чё у вас, водка? А воды нет, смех запить? Не буду я вашу водку, Алешка знает, мой организм ничего, кроме шампанского… Что, и шампанское есть? Ай, черти, уломали старую…

Смех.

А «старой» лет тридцать восемь тогда было. На шесть лет старше нынешнего Алекса. Брр.

Кассета кончилась.

Яростно шумела вода. По вымытой посуде сползали тяжелые теплые капли.

Небо над городом

Человек — существо, выделяющее время.

Поглощает он разные впечатления, объявления, разные предложения сбросить вес, телепередачи с новостями, репортажами с места крушения яйца, анекдотами про тещу, прогнозами о будущем России, которые напоминают анекдоты про тещу, если вместо «тещи» подставить «Россию»; поглощает человек трамвайно-троллейбусные разговоры, конвульсию кипящего чайника, ночные крики пьяных, утренние крики птиц, свои собственные вечерние крики в непринужденной беседе с домочадцами.

Поглощая все это, человек выделяет время.

Длинным невидимым шлейфом оно тянется из его головы. Голубоватым паром.

Покачиваясь и бесшумно тикая, оно поднимается в небо. Сквозь дребезжащие потолки автобусов. Сквозь чердаки, где гнездятся птицы, кошки, подростки, солнце. Сквозь ветви деревьев, сквозь тела пролетающих скворцов.

В вечернем небе над городом плывут сгустки времени. Разноцветные нити людей-времяпрядов. На закате эти нити отрываются от голов и плавают, сплетаясь, чуть повыше облаков шашлычного дыма, чуть пониже облака объявлений. На закате, когда отрываются эти нити, людей наполняет печаль со вкусом столовой соды. Новые нити только-только выползают из их головы, маленькие, слабые.

В вечернем небе над городом плавают прозрачными вермишелинами вроде китайской фунчезы нити времени: тик, тик, тик, перетикиваются друг с другом.

Внизу: Дизельная, Музей искусств, проехала стеклянная клетка автобуса.

Плывет шашлычное облако, из облаков-палочек складываясь в облако-барашка: бе-е, убили меня люди, плясали по мне своими зубами, подпевали губами «мм-м, вкусно». Вместо заупокойной молитвы читали надо мной из кулинарной книги, вместо савана бросили меня на грязную скатерть, вместо лилий усыпали маринованным луком. Бе-е, бе-е, поет-плывет шашлычное облако. Внизу: Театр Навои, загорелись четыре башенки, осветились четыре колонны, возникли четыре девушки, три ташкентские, одна из Ферганы, стали ждать четырех ухажеров — двое честных, но несостоятельных; один иностранец со странными фантазиями; один вообще не придет.

Плывет облако объявлений, жизнерадостное, получившее конкретный массаж, похудевшее до потери бедер и живота, устроившееся на высокооплачиваемую работу, спасшее человечество от целюлита. Усталое, но довольное, облако завершает трудовой день русско-китайской песенкой с этикетки от носков:

Мода ходячий

Высший брюки Руни

Размер 35–40.

Внизу: синие башни Дархана; ресторанчик с деревом, обмотанным желтой — погасла, желтой — погасла — гирляндой; Акбар и Билл сидят за столиком. Желтые блики вспыхивают на их офисных щеках, зубы пляшут по мясу, но умные губы не подпевают «мм-м», а ведут деловой разговор. На столе — две кружки пива с паутинкой выдохшейся пены. Мясо по-французски возле Акбара. Судак с прозрачным лепестком лимона возле рыбоглазого Билла. Соль, перец, крошки.

— Так ты думаешь, — говорит Акбар, постукивая пальцем по кружке, — что мы сможем еще что-то получить с этой лотереи сверх контракта?

План букиниста

Выручка за день была такая, что хоть ложись на шоссе с объявлением «Задавите меня!» Марат вздохнул и поскреб бок.

Книги, полуприкрыв коленкоровые веки, сонно смотрели на него.

Маша возилась в подсобке, переобувалась.

Для чего ему эта Маша?

— Маш, — позвал Марат.

— А! — отозвались из подсобки.

— Маш, ты мне для чего нужна?

— Не слышу! Подойди, я тут занята!

— Ладно, потом, — крикнул Марат.

Она там занята, кикимора.

Посмотрел на книги.

Нет, скажите, а куда еще он мог посмотреть? Если все стены и даже часть пола в этих книгах? Куда? На потолок? Сами на этот потолок смотрите.

Ему сорок два года. Зачем, для чего ему уже сорок два года?

Он счастливый человек. Он очень счастливый человек. Поздравьте счастливого человека. Мечта его детства исполнилась. Ура, банзай. Или ты забыл, Марат, как на цыпочках входил в детстве в книжный магазин? На цыпочках, чтобы не обидеть, не вспугнуть спящие бабочки книг?

Ты забыл, Марат, как уходил из дома, где отец пил, а мать его за это ругала, а отец снова пил, и она снова его за это ругала, а он еще больше пил, а она еще больше его за это ругала… Куда ты уходил?

Ты уходил в книжный. Книжный был твоей школой, мечетью, семьей. Книжный. Книги были твоими братьями, твоими животными, твоими друзьями. Книги. Люди, ходившие между книжными стеллажами, были твоими родственниками, продавщицы — воображаемыми любовницами. Так?

Да запарили… Запарили! Да, уходил. Любовницы. Мечтал. Листал. Хотел. Но все это было в другом месте и в другое время.

Место было — за Педагогической.

Одноэтажная поросль, домишки, развалюшки. Но центр, самый центр Ташкента. Там даже машины по-другому пахнут.

…А вечером, когда в окнах зажигается свет, кажется, что в каждом доме жарят картошку. И люди на улицах негромко обсуждают рецепты жареной картошки: вы ее как, с чесночком? А вот мы с луком, с луком! А мы — мы сверху сырку натрем, укропчиком порадуем… Когда на уроке биологии он узнал, что у картофеля и бумаги похожие молекулы или что-то там еще, он понял, почему так любил жареную картошку… Это — жареная книга! Оп-па — он, оказывается, ел книгу, пускай разодранную на поджаренные листочки, и она была сладка во рту его и что-то та-та-та-там в чреве его, лень тянуться за Библией, далеко стоит.

Маша наконец переодела туфли, вышла, смотрит. С этой короткой стрижкой стала похожа на Есенина Сергея, отчество забыл, во-он серенький трехтомник стоит. Маша-Маша. Табула раса, чистая доска, кухонная дощечка, чик-чик — лучок. Что тебе скажут, Табула Маша, названия прежних книжных магазинов? «Дружба» — книги соцстран? Маша не помнит «Дружбу»… Она не помнит эти яркие, строгие альбомы, праздничный шелест мелованных страниц. Вот что осталось от той «Дружбы» — «Смерть Марата». Голый выцветший Марат. А помнит Маша «Книжный пассаж» напротив ГУМа? А книжный на вокзале? А напротив консерватории? Садись, двоечница…

— Мар, долго ты еще будешь тут газету читать? — глядела на него двоечница.

— Какую газету?

А… Да, газету. Забыл про нее. Что он читал?

Эротический аутотренинг под руководством дипломированного йога. 122-00-75.

Избавляем от тараканов навечно. 67-9…

Продается собака терьер, девочка, в хорошем состоянии.

Профессиональная топка котят. Недорого.

Бе! Не то. А, вот.

«Внимание: СПРАВЕДЛИВОСТЬ!

Международная организация по человеческому измерению (МОЧИ) объявляет о проведении широкомасштабной…»

Ага. Вот, что он искал:

«В письме участник розыгрыша должен описать любые имевшие место случаи допущенной в отношении него (нее) несправедливости.

Участники должны также указать способы и методы исправления этих несправедливостей».

«Запорожец» старательно затарахтел. В машине было неуютно. Ледяная баранка. Кривая трещина-усмешка во все лобовое стекло.

Мотор прогревался, Маша курила.

Кашляла и курила. Зачем курит? Чтобы кашлять. Назло ему, Марату, кашлять: кха-кха. Кха-кха.

Марат подышал на замерзшие пальцы и тоже закурил.

Он устроит им лотерею. Он им такую лотерею устроит… Он их затопит письмами. Весь его проклятый магазин, все униженные и оскорбленные приползут к дверям этой их лотереи, посыпая пеплом голову, плечи, подмышки и промежности. И вдруг — бамс! — какое-нибудь из писем сработает. Что тут начнется…

Машина, раздавив пару заиндевевших луж, выехала на улицу. Марат с ненавистью смотрел на наползающий на него город и улыбался.

— Слышь, Маш… Если эта чокнутая Ольга Тимофеевна опять придет со своими книжками, я ее из магазина выкину. Кому сейчас ее Шолохов-Горький нужен…

— Все у тебя, Мара, чокнутые… Хоть бы про кого человеческое слово сказал.

«Запорожец», кашляя и моргая слезящимися фарами, проехал Институт повышения врачей и затрусил в сторону Дархана.

Голосовавшей на дороге женщине он, естественно, не остановил.

Ночная серенада для мерзнущей женщины

Вера вдруг поняла, что голосует совершенно не в ту сторону.

Успела уже забыть.

Последние объявления этого дня падали на остывающий город.

Одинокая женщина ищет тепла.

Одинокая женщина с ребенком ищет тепла.

Одинокая интересная женщина, 170 см, шатенка, славянской национальности, ищет тепла.

Одинокая женщина, кулинарка, любит природу, животных, тихие весенние вечера, ищет тепла; понимаете — просто тепла.

Не понимаете…

Было слышно, как оттаявшие за день лужи покрываются стеклянной кожей.

Перешла дорогу. Здесь ее подобрал троллейбус. Холодный дребезжащий троллейбус с дребезжащим, закутанным в платок кондуктором. С дребезжащими пассажирами.

Славяновед умчался смотреть очередную квартиру. На Айбеке. Или на Чиланзаре. Ей какая разница? Хоть на Марсе.

Перед уходом деловито ее поцеловал. И ей стало еще холоднее.

Залезла под душ; обжигающие струи впивались в нее, царапали… Не согревали. Чужим полотенцем вытерла свою какую-то чужую кожу. Что с ней происходит? Она ходила по квартире, терла виски. Иногда начинала сушить волосы, хотя голову не мыла. Ей казалось, что у нее мокрые, холодные, ледяные волосы.

Спальня, коридор, кухня, лоджия, комната, коридор…

Славяновед выбрал ее, Веру, как квартиру. Посмотрел, сощурился, выбрал. Она знала, что у него еще есть где-то две квартиры. Купил за бесценок у уезжавших, сделал евроремонт. Теперь ждет, когда цены еще подрастут… Так же он купил ее, Веру. Оглядел, прикинул что-то про себя. Планировочка ничего, но убитая квартирка, ремонт нужен. То, что с ней сейчас происходит, это, наверное, и есть… ремонт. С перепланировкой.

Вера ходила по квартире, шаркая мужскими тапками.

Коридор, кухня, лоджия, комната, кошка, пнула кошку, заползает на согнутых лапах под диван, глядит оттуда с ненавистью, лоджия, кухня…

Коридоров, Спальман, Лоджиянц…

Так они когда-то с Алексом развлекались — слова в фамилии переделывали. Дурная привычка. Кухня, коридор, стена.

Зазвонил телефон.

— Алло, — сказал наглый женский голос.

Вера бросила трубку.

Да, она ехала к Алексу.

Нет, она не собиралась с ним воссоединяться.

Да, она хотела… хотя бы его взгляда. Или смеха. У него теплый, солнечный смех. Послушаешь — и все прощаешь.

Нет, она не хотела ничего прощать. И слушать его смех не будет. Когда он засмеется, она заткнет уши, закроет глаза, выбежит из комнаты. Пусть сам сидит и смеется. Да, она только зайдет к нему, на минутку, и сразу выйдет. Она же ключ ему везет. Она тогда унесла его ключ. Отдаст этот вонючий ключ ему, проверит, как там Алекс, и уйдет…

Нет, от чая она, конечно, не откажется. И сразу уйдет.

Да, она, конечно…

Нет…

Двери троллейбуса хрипло открылись. Поздний вечер протянул к Вере свои окоченевшие руки. Вера поежилась и сошла с троллейбуса.

Когда этот южный город научился быть таким холодным?

В подземном переходе торговали рыбой, носками, жвачками. Казахской водкой, китайскими презервативами, корейскими салатами из маринованных лунных лучей.

Упершись в холодную деку подбородком, играл скрипач.

Вера шла.

Музыка шла ей навстречу.

Вера мерзла, и музыка тоже старательно дула в свои покрасневшие обветренные ладони. «Вечер добрый, — кивнула ей на ходу Вера. — Я вас, кажется, уже где-то слышала. Я — Вера». — «Очень приятно, — музыка подает ей руку с оборками, немного мятыми и пыльными. — А я — Ночная серенада. Ты любишь Моцарта, Вера? Извини, что я с тобой сразу на „ты“; я со всеми так». — «Да нет, ничего…» Вера роется в карманах, находит какие-то деньги. Смущаясь, вкладывает в ее обветренную ладонь: «Вот, извини, Серенадочка…» — «Спасибо, Верочка… Будешь у нас в Зальцбурге, заходи…» — и машет ей вслед пыльными кружевами.

Скрипач тоже посмотрел ей вслед. Вот она исчезает в холодной перспективе подземного перехода. Наплыв подземного ветра несет ей вслед фантики от жвачек, чешуйки проданных рыб, прошлогодние листья, этикетки носков «Мода ходячий».

Поднявшись на третий этаж, открывает дверь. Ключом, естественно. Можно было позвонить. А зачем?

Заходит. Улыбается. И останавливается.

Дверь в комнату открыта; на диване — Алекс.

В кресле, подобрав под себя ноги, сидит женщина и зачем-то на нее смотрит.

На столике — вино, конфеты, еще какая-то гадость.

Вера делает шаг вперед.

Скопец

«…Узнав об этом, я перевез Элоизу в женский монастырь Аржантейль, недалеко от Парижа, где она в детстве воспитывалась и обучалась. Я велел приготовить для нее подобающие монахиням монашеские одежды (кроме покрывала) и сам облек ее в них. Услышав об этом, ее дядя, родные и близкие еще более вооружились против меня, думая, что я грубо обманул их и посвятил ее в монахини, желая совершенно от нее отделаться. Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор и однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они с помощью моего слуги, подкупленного ими, отомстили мне самым жестоким и позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались. Хотя мои палачи тотчас же обратились в бегство, двое из них были схвачены и подвергнуты оскоплению и ослеплению. Одним из этих двух был упомянутый выше мой слуга; он, живя со мной и будучи у меня в услужении, склонился к предательству из-за жадности.

С наступлением утра ко мне сбежался весь город; трудно и даже невозможно выразить, как были все изумлены, как все меня жалели, как удручали меня своими восклицаниями и расстраивали плачем. Особенно терзали своими жалобами и рыданиями клирики и прежде всего мои ученики, так что я более страдал от их сострадания, чем от своей раны, сильнее чувствовал стыд, чем нанесенные удары, и мучился больше от срама, чем от физической боли. Я все думал о том, какой громкой славой я пользовался и как легко слепой случай унизил ее и даже совсем уничтожил; как справедливо покарал меня суд божий в той части моего тела, коей я согрешил; сколь справедливым предательством отплатил мне тот человек, которого раньше я сам предал; как превознесут это явно справедливое возмездие мои противники, какие волнения неутешной горести причинит эта рана моим родным и друзьям; как по всему свету распространится весть о моем величайшем позоре. Куда же мне деться? С каким лицом я покажусь публично? Ведь все будут указывать на меня пальцами и всячески злословить обо мне, для всех я буду чудовищным зрелищем. Немало меня смущало также и то, что, согласно суровой букве закона, евнухи настолько отвержены перед Господом, что людям, оскопленным полностью или частично, воспрещается входить во храм, как зловонным и нечистым, и даже животные такого рода считаются непригодными для жертвоприношения. Книга Левит гласит: „Вы не должны приносить в жертву Господу никакого животного с раздавленными, или отрезанными, или отсеченными, или с отнятыми тестикулами“. А во Второзаконии говорится: „Да не войдет в божий храм евнух“».

Владимир Юльевич уронил книгу на пол.

Скорее даже бросил.

Вот. Хотел немного расслабиться, отдохнуть после всего этого леса формул. Дремучего, холодного леса.

Расслабился…

Нет, он привык к этому. Сжился, стерпелся.

Как с ночным шепотом тараканов.

Как с шелестом отклеивающихся обоев.

Как с лицами врачей. С их улыбками. Он изучил все эти их улыбки. Улыбка любопытства: уголки губ — вниз, брови вверх. Улыбка брезгливости — губы сжаты, но уголки предательски ползут вверх. Улыбка сострадания… этого издевательства вообще не описать.

Пришла бы собака, облизала своим шершавым языком сердце.

Владимир Юльевич поднялся. Болела поясница. К перемене погоды, наверное. Перемены погоды. Единственные перемены, которые он еще чувствовал.

Только бомба.

Бомба будет его подарком человечеству. Бомба, которая никого не убьет. Ничего не разрушит. Не прольет слезы ребенка. Наоборот, утрет всякую слезу и соплю.

Иногда он называл ее Бомбой Любви.

Потирая поясницу, подошел к столу. На чертежах отдыхал таракан.

Надо снова позвонить убийцам тараканов.

На спецобъекте был уже собран генератор. Никто, кроме Владимира Юльевича, не знал, зачем он нужен. Иногда сам Владимир Юльевич, глядя на это сооружение, напоминавшее Вавилонскую башню, начинал сомневаться.

Поднял книгу Абеляра, прихлопнул таракана.

Снова вспомнил о Лотерее. Сел за стол.

Гелевая ручка забегала по формулам, графикам, рожицам на полях.

Внезапно ручка замерла.

Вспотели пальцы.

Кто-то подошел ко входной двери. Тихие подъездные голоса.

Стараясь не шуметь, Владимир Юльевич вышел в коридор.

Заглянул в глазок и похолодел.

Она говорит аллегорически

— Ну, я тоже, наверное, пойду, — улыбнулась Соат, когда дверь за Верой захлопнулась.

Алекс растерянно посмотрел на нее:

— Куда?

— Домой.

— А… — начал Алекс и закашлялся, подавившись слюной.

Соат внимательно смотрела, как он кашляет. Встала с кресла:

— «Зачем пришла», да?

Алекс, полусогнутый, покрасневший, кивнул.

— Ну, во-первых, потому, что ты меня пригласил, — Соат прошлась по комнате, для чего-то осматривая мебель. — А во-вторых, чтобы ознакомиться с тобой в неофициальной обстановке… Да не удивляйся ты так. Обычная практика нашей фирмы.

— Ну и как, — скривился Алекс, вытирая рот, — ознакомилась?

— Ага. Можно, закурю? Не обижайся. Просто, прежде чем предложить работу, мы внимательно изучаем человека. Ну что ты на меня так смотришь? Да, мы хотим предложить тебе работу. Слышал, что сегодня Билл с Акбаром о Лотерее говорили? На, почитай.

Достала из сумочки сложенный листок бумаги, развернула.

— Что это? — спросил Алекс.

Вера посмотрела на желтое окно Алекса на втором этаже. Зевнула. Нервная зевота. Все хорошо. Просто нервная зевота. Желтое предательское окно.

Да, она сама ушла от него. Ушла. Ты прав. Ушла, но не бросила, слышишь? Это ты меня бросил, каждый день бросал… Смотрел сквозь меня, проходил мимо меня, будто я — как будто я… я…

Сравнения не находилось. Мебель? Половая тряпка? Пустое место?

…как будто я… уже тебе не нужна.

Когда она, уходя, выгребла свои вещи из тесного шкафа и увидела, как в нем стало свободно, ей вдруг стало ясно, как обрадуется Алекс ее уходу. С каким облегчением вздохнет. Наберет полную грудь воздуха и — вы-ы-ыдохнет… Его всегда раздражали ее вещи в шкафу. На них он как раз обращал внимание.

А на нее — нет.

Ненавижу, слышишь?!

Запустить ему сейчас камнем в окно. И гордо убежать. Пусть они там в осколках барахтаются.

Ну и двор… Ни одного камня…

Алекс дочитал: «Ни одного камня…» Какие камни? Мысли путались. Нет, про камни здесь не было. «Внесите свой вклад в торжество СПРАВЕДЛИВОСТИ!» Да, торжество… Она хочет, чтобы он внес вклад в торжество…

— Наша компания выиграла тендер на первичную обработку этих писем, — сказала Соат.

Взяла конфету, раздела ее и положила в рот. Замолчала.

Было слышно, как конфета задыхается у нее во рту.

Встала, снова прошлась по комнате:

— Нам нужен человек, который будет читать все эти письма. Оценивать по специальной шкале. Заносить в базу данных. Работа, конечно, тяжелая… Зато пашешь два месяца, потом два просто в офисе отсиживаешь за те же деньги до официального завершения лотереи. Плохо?

— Да нет, — морщил лоб Алекс.

Как-то все… И эрос весь выдохся, и бабы какие-то непрогнозируемые… Одной вдруг ключ приспичило отдавать!

Другая вместо того, чтобы возбудить, опьянить… принимает его на работу.

— И вообще будешь формально считаться сотрудником МОЧИ. Зарплата, страховка… Ну, ты понял.

— Послушай, Соат… А что за дурь сегодня с этими переговорами была? Мыло и… вообще — всё?

— «Тест на абсурдность». Не слышал о таком? Его уже западные компании вовсю здесь применяют и еще в каких-то странах. При приеме на работу. Проверить, как человек себя в абсурдной ситуации ведет. Билл этот тест просто обожает.

Алекс молчал, разглядывая бесполезное вино в фужерах.

— Соат… Но ведь я у вас оказался совершенно случайно, просто приятеля подменял.

Соат села рядом с ним — теплая, ироничная, пахнущая конфетами:

— Билл любит говорить, что случайность — это религия дураков.

— Значит, мы тоже не случайно встретились? — Алекс пододвинулся к Соат и положил ладонь на ее шершавое чулочное колено. И подумал: «Она спит с Биллом…»

Конец кассеты

«Нет, в тот вечер между нами ничего не было. Я трогал ее волосы, водил губами по ее гладким щекам. Она разрешала.

С тем же успехом я бы мог целовать холодильник. Ласкать, приоткрывая дверцу, морозильную камеру.

— Неужели ты никогда не любила, Соат? — спросил я ее.

— Я любила одного человека, — ответила Соат, поднимаясь с дивана.

— Я очень любила этого человека, — сказала Соат, допивая остаток вина.

— Я ничего не чувствовала тогда, кроме любви… Ни вкуса еды, ни холода, ни порезов на руках, — говорила Соат, выходя в коридор и проверяя свое лицо в зеркале.

— …я совершила поклонение одному святому месту, — сказало зеркало лицом Соат, — …я молилась, чтобы меня избавили от любви… навсегда.

— В глубоком мраке ночи, — пела во дворе замерзающая Вера, — к тебе, любимый, я проникла, а ты не знаешь… Блин, ну где же камень?.. Попрятал он их все, что ли? Так пусть зефир мое дыханье и мой привет ему несет и любви несет стенанья!

Я помогал Соат надеть пальто: красное, пахнущее разочарованием пальто.

— …и я почувствовала вкус еды, — говорила Соат, — …я почувствовала холод, заболели порезы на руках, кисло-горьким стало вино во рту, — подчеркнула Соат, погружая руки в полумрак рукавов. Посмотрела на часы. На меня. Снова на часы. — … и разучилась любить… Завтра приходи в десять, заполнишь анкету. Пока!

Подъезд на секунду обрамил ее серебряной рамой из холода, запаха кошачьей мочи и треска счетчика.

— Сколько можно петь? — спросила Соат, отстраняясь от моего бесполезного поцелуя.

— О, пусть зефир ему несет, — отвечала снизу окоченевшая Вера, — страстный призыв любви моей… Сколько хочу, столько пою, дура, не твое дело… Пусть искупленьем станет он за тяжкий плен и гнет цепей…

Закрыл дверь. Соат, царапина.

Истошно тикали часы. Взял бутылку, выпил из горлышка.

— Надежда пусть проснется, — пела Вера, строя гримасы вслед уходящей Соат, — любви восторг вернется…

Кислый огонь горел во рту. Шумела и жалила неутоленная плоть. Пьяные пальцы нажали на кнопку диктофона:

— Хи! Хи-хи-хи-хи!

— Ха-ха…

В окне через двор двигалось красное пальто Соат. Хи-хи-хи. „Подожди… ты пожалеешь“, — почему-то вертелось в голове. Ха, ха!

Камень долетел до стекла. Тысячи трещин разбежались передо мной. Перелетев через плечо, камень упал рядом с коробкой конфет. Меня, к счастью, не ранило. Хотя потом пришлось долго вычесывать стекляшки из свитера.

…А из тапок у меня сыплется всякая ерунда: бумажки, резиновые ломтики. Представляете? Из тапок.

Еще линька у подушек началась. Весь пол в этих перьях, и на стол забираются. Вчера долго вылавливал перо из супа…»

Кассета пошла по второму кругу.

Забытый диктофон лежит на столе в пустом офисе «Сатурн Консалтинг», и только соседний компьютер внимательно слушает его. Бывший компьютер Соат. По темному монитору ползут божьи коровки букв: «Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс. Ты просто великолепен».