Ловец акул

Вопль десятый: Подарки — не отдарки

Прошла весна и наступило лето, сочное, классное, невероятно тревожное. Страна менялась, скакали цены, ассортимент на прилавках становился все разнообразнее и разнообразнее, а ходить по улицам после заката было все веселее и веселее.

Мы с Антошей купили в притон телик, и торчки теперь собирались у него, особенно их (даже их) интересовали новости. И хотя мы жили на дне опиатного моря, и вести доходили до нас с трудом, "Вести" мы смотрели исправно. Жизнь стала такой стремительной, неосторожной на поворотах и ненадежной, что всем было интересно, чем кончится-то.

Антоша Герыч даже ходил на какой-то митинг с плакатом "В год Водяной Обезьяны хватит властям обезьянничать!". Я ему сразу сказал, что звучит тупо, но Антоша ответил, что те, кому плакат предназначен прекрасно разбираются в философии.

— Какой философии? — сказал я. — Ты больной.

— Ты умеешь обезьян рисовать? — спросил Антоша.

Тогда в политику врубались все, даже упоротый Антоша Герыч. То есть, не, я не так сказал — не врубался в нее никто, включая тех, кто ее делал. Но люди хотели думать, что понимают, куда несется эта адская машина. Они хотели знать, кто ей управляет, но я, по чесноку, думаю, что ей управлял в то время сам дьявол, ха.

Иногда я обнаруживал себя болтающим о Карабахской войне, особенно когда ставиться приходил Армен, обнаруживал себя вовлеченным, взвинченным. Странно было думать, что бойня происходит уже не в моей стране. И страшно было думать, что она вообще происходит.

В общем, нищали, зато было на что посмотреть. Как нищали — это я видел, все больше у меня появлялось краденных вещей, с которыми надо было что-то делать. Я спросил у Сени Жбана, он поупрямился, потом сказал:

— Ладно, им тоже сложно.

Дал отмашку на сбыт краденного, и я нашел нужные контакты. Почему я вообще за этот гемор взялся, почему я иногда не посылал их самостоятельно конвертировать товар в деньги? Да потому, что торчка на кумарах объебошат непременно, дадут ему копейку какую, чисто на дозу. Так что, если видел — на кумарах человек, то брал чисто товаром, потом сам сбывал, и денег больше выходило и все какое-то разнообразие в жизни. Кое-какие излишки я забирал себе, кое-какие сливочками оставлял Жбану, мол, смотри, как я хорошо работаю, и какой я честный.

Сколько я дерьма видел, это не передать. Думаете, Ленчик умер, и все, все по-прежнему, достаточно с меня смертей? Неа. Умирали они. Сегодня ты с ними тусуешься, а завтра их не существует больше. Сегодня они улыбаются, шутят, вещи всякие говорят, а завтра находишь их в блевоте скрюченных. Я, в конце концов, привык. Бог дал, Бог взял, как говорится. Вынесли во двор, там их менты собрали, как урожай — готово дело.

Хуже всего, конечно, было, когда я сам их ставил. Это получалось, что я их своей рукой и убил. Старался, конечно, об этом не думать, но выходило так. Жизнь — рулетка, а такая жизнь — вдвойне. Я и сам был всегда готов коньки отдать.

Все это вообще-то была грязная жизнь, без иллюзий. Я рад, что видел все по-честному, знаете, без этого наркотического гламура. Это зло, конечно, ну, то есть ад с удолбанными грешниками, как у Босха, и бывает там очень страшно.

Иногда ребятушки так помирали, скрючившись запятушками, что их было не разогнуть никак. И несешь такого моллюска, а он словно плод в утробе.

Не знаю, на войне же люди привыкают к трупам, но там у них есть большое дело, есть вера в справедливость, а у меня было что?

Ну, ладно смерть, а сколько обосравшихся кумарщиков, сколько запортаченных вен, сколько трясок я видел — это не счесть.

Зато на хую у меня чуть ли не каждый день новая баба вертелась, и вот это было классно. На любовь я забил после Люси, а девки были горячие, хоть и тощие, как кошки дворовые, иногда так просто, за дружбу предлагали, а потом я уже и сам научился пользоваться, переизобрел себе, так сказать, право первой ночи. У наркоманочек внутри всегда сухо, поэтому их тщательно вылизывать надо, чтоб не наждачку драть, ну, чтоб для удовольствия, короче.

Я и имена-то их не всегда знал, а если и знал, то надолго не запоминал. Было хорошо погружать в них язык или хер, но что у них там за движения души — это меня не интересовало. Я же знал, что все они умрут.

Думаете, Игорь-то с Толиком исчезли навсегда? Да нет, конечно. Вернулись через месяц, отощавшие, с глазами горящими, совсем другие. Уже никакие не студенты. И я их впустил, потому что я тоже был уже другой.

Зарабатывал хорошо, деньги исправно посылал мамочке с Юречкой. Больше мне их, по большому счету, при моем-то образе жизни, некуда было тратить. Иногда я покупал вообще не нужные мне вещи, типа тостера, например, такого хромированного, чтобы можно было глядеться в него, как в зеркало. Они мне на хуй не упали, но почему-то радовали.

Юречке сказал зачем-то, что устроился работать в какую-то фирму к коммерсу, но даже не смог придумать, кем. Юречка, впрочем, и не спросил. У него своя депрессия была — про страну, которой он отдал руку, про то, кто он теперь, в незнакомом месте и разъятый на кусочки. Он мне особо не рассказывал, но я все чувствовал. Не лез, конечно, а чего лезть. В этой жизни у всех свое горе, где ж я ему помогу-то?

Мамочка, несмотря на кругленькие для Заречного суммы, которые она получала, сердцем не оттаяла и мне не верила.

— Ты, небось, ворье паршивое, — говорила она. — Что я тебя не знаю, что ли?

— Не знаешь, — отвечал я. — Все намного, намного хуже.

Я угорал, и поэтому мать думала, что это шутка.

Чему я еще научился? Ну, работать с людьми, наверное. Это ж психология, менеджмент, вот эти все модные словечки сразу.

Ну, мои-то клиенты, они, в основном, уже конченные оказывались, даже если это были только первые секунды апокалипсиса, а вот мамочки с папочками у них попадались годные и полезные, я всегда расспрашивал, кто родители, иногда их нужно было подключить к делу. К примеру, одна доча работницы банка опосредованно помогла одному сыну простого строителя получить кредит, а один сын уборщицы в ломбарде пристроил через нее классный гарнитур с сапфирами, которые мне притащила уже дочка работницы банка, когда мама перестала давать ей денежки. Рука руку моет, я их связал между собой и радовался, как паук на паутине.

В общем-то, я знал о них все, был им священником, парикмахером и врачом одновременно. Доктором, ну да, они иногда меня так и называли, шутили:

— Доктор, мне сегодня не здоровится.

А я давал им лекарство ото всех болезней.

Ну и в медицине уже кое-что рубил, волей не волей. Старичков в жопу колоть в больничке, по крайней мере, мог бы вполне, если бы мне все надоело. Даже думал об этом. Ну, знаете, между делом, когда засыпал на очередной наркоманочке, в тоске после секса.

Если ста людям жизнь спасти, это искупит ста людей смерть? Сложный вопрос. Это ведь уже какие-то другие люди, да и не на рынке мы. Но все-таки, засыпая, я часто смотрел ханковые сны о себе-анестезиологе, как я готовлю пациентов к операции и ввожу их в спасительный сон. Какая ирония, а?

У меня был прикольный белый халат, и много медсестер, и я нашлепывал маску на пациентов с невероятным хладнокровием.

В общем, так протекала моя жизнь, и я был даже по-своему счастлив, доволен собой, развивался как личность, хотя звучит не очень. Я имею в виду, тогда-то я прямо отчетливо начал понимать, какие у меня сильные стороны, какие слабые, как я вообще-то могу себя использовать, словно швейцарский нож.

Вообще все шло без сучка, без задоринки, а Сеня Жбан, мой непосредственный начальник, так ни разу и не появился собственной персоной. Это, как я понимаю, и означало, что он мной доволен.

Поэтому-то я удивился и почти даже испугался, когда Сеня Жбан вдруг позвонил и сказал:

— Закрывай лавочку. Заеду за тобой через пятнадцать минут.

— В смысле? Не понял.

— Все поймешь, давай.

Голос у Сени Жбана был довольно суровый, так что я знатно тогда струхнул. Высунул руку из-под кофточки девочки Жени, сказал:

— Так, мне отъехать надо сейчас. Ты за старшую будешь, поняла?

— Поняла, — сказала девочка Женя растерянно. Я быстренько собрался, пересчитал деньги — на случай, если Жбан спросит — всего вроде хватало. Уж чего я только не передумал. Неужто он врубился, что я со сбыта краденного себе процент забираю периодически? Так не всегда же, и вообще это у меня факультатив, так сказать.

Господи Боже мой, как я боялся, но только пять минут. Знаете, что помогает от страха, причем от любого страха, совершенно безотказно? Желание умереть. А я им управлял, легко мог вызвать его в любой момент, а потом запрятать подальше в складочках своей души.

Я хорошенько вспомнил, какое это чувство, когда хочешь сдохнуть поскорее, и страх ушел. Погано стало, но в другом смысле.

Сеня Жбан подъехал на "Волге", символе старого миропорядка.

— Хорошая машина, — сказал я, открыв дверь.

— Всегда мечтал, — мрачно бросил Сеня Жбан. Настроение у него явно было плохое. — Запрыгивай.

За рулем Жбан сидел сам, что с одной-то стороны было здорово. Шансов выскочить из машины прибавлялось. С другой стороны, я уже не был так уверен в том, что стану спасаться. Убьет, ну и хер со мной. Было, слава Богу, в жизни счастье, а больше и не надо.

— В кафеху поедем, — сказал он. — Жрать охота.

— Да без бэ, — сказал я. — Куда надо, туда и поедем.

— Золото ты, Васька.

— Да уж не без этого.

Сеня Жбан нахмурил брови, а потом вдруг улыбнулся мне.

— Ну! Выше нос! Все лучшее — впереди!

Видимо, ебало у меня было постное, раз я даже у такого серьезного воротилы, как Сеня Жбан, вызвал желание меня подбодрить.

В остальном ехали мы молча. Сеня все время тер нос, зрачки у него были привычно узкие. Я лезть на рожон не хотел, хотя любопытно было ужасно.

— Не особо ты зассал, — сказал вдруг Сеня.

— Пока держимся, — ответил я.

— Скорее даже скучаешь.

— Да не, просто грустный.

Огромная сила есть в том, что ты ебнутый, а? Он-то не знал, как я зассал в первый момент, даже представить себе не мог.

Сеня сказал:

— Работаешь ты хорошо.

Я ожидал какого-нибудь "но", только вот его не последовало. Даже наоборот, Сеня глянул на меня с уважением.

— Деньги всегда в срок, дела ведешь аккуратно, с людьми ладишь, и люди тебя любят. Это все важно.

Мне так приятно стало, аж по сердцу тепло разлилось. Человек, как мне говорили, нуждается в самореализации. Всегда приятно, когда твою работу хвалят, даже если она такая. И палачу приятно.

— Ну, да, — сказал я. — Стараюсь. Сервис, и все такое.

Моднявое заграничное слово «сервис» Сеня Жбан любил, оно его непременно радовало. Он засмеялся, заскалился.

— А то! Сервис, во!

Сеня отставил большой палец, ткнул его наугад в мою сторону, едва не впечатав мне в глаз. Нервный он был какой-то и даже немного печальный, а золотая цепь весело переливалась у него на шее, похожая на веревочку из летнего солнца.

Мы остановились позади какой-то кафешки, вывески я не видел, только толстые, сверкающие трубы воздухоочистителя в грязной стене, огромные помойки и бездомных котов.

— У меня для тебя есть премия, — сказал он. — Подарок.

— Да ладно? — спросил я недоверчиво.

— Прохладно, — сказал Сеня Жбан. Необходимость дарить мне подарки, видимо, его не радовала.

— День рожденья у меня уже прошел, — сказал я. — Я Овен, если что.

— А я Стрелец, — заржал Сеня Жбан. — Говорю же, это премия. Я, что за хорошую работу должен твой портрет на доске почета повесить?

Он вынул из бардачка пакетик с белым порошком. Я сразу понял — героин. Антоша Герыч со мной никогда не делился, в конце концов, я тоже не давал ему ханку бесплатно. Но мне всегда было любопытно, тем более, что Антоша о героине рассказывал только с восторгом, но мотивации моей на то, чтобы его достать, не хватало. А тут все само в руки!

Стекла у Сени в машине были тонированные, и я не боялся, что увидят меня с подозрительным белым порошком, рассматривал его, предвкушал, как любимую женщину.

Сеня сказал:

— Там шприц есть. И где-то минералка не газированная валяется. Сам справишься?

— А то. Тебе надо?

— Не. Только меньше сделай, понял? Это посильнее будет. Дай я сам покажу, сколько надо.

— А с чего такая щедрость? — спросил я с подозрением. Даже подумал: а вдруг там яд?

— С того, что я тобой доволен. Не хочешь — не надо, какие проблемы?

Но я хотел и еще как. Да и подарки — не отдарки, надо сказать.

Короче, такого со мной еще никогда не было. Вдарило, как от ханки, только во много раз сильнее. Я даже не думал, что бывает в мире такое счастье, все отболело, отступило, и тепло было теплее ханкиного и спокойствие — спокойнее. Я как будто вовсе перестал существовать секунд на тридцать, а это, как говорил Антоша, была та самая нирвана.

Я влюбился в это — в саму возможность несуществования хотя бы на короткий срок. А потом — тяга, и я взбодрился и успокоился одновременно. Кайф накатывал волнами, невероятно сильными, но захлебнуться я не боялся. Не, вообще не боялся, это ж такой восторг был. Я закрыл глаза и как будто заснул самым спокойным на земле сном, но стоило Сене сказать:

— Ну чего, дало? — и я тут же пришел в себя, быстро и без проблем, словно бы проспал восемь часов, ебнул кофейку, выкурил сигаретку и вышел в новый день. В этом идеальном состоянии между бодрствованием и сном я взглянул на Сеню Жбана и заулыбался.

— Уж не сахарок.

Жбан усмехнулся.

— А ты как думал? Хороша вещь! Наслаждайся!

Теперь он казался мне невероятно добродушным. Не в смысле у меня, как от клубной тащилки, возросла эмпатия, появилось доверие к людям, нет, просто Сеня правда изменился, все напряжение из него ушло, будто он тоже вмазался.

— Хороша вещь, — повторил я задумчиво, а потом снова закрыл глаза. Веки были такими теплыми. Настолько сильная тяга у меня была впервые, меня покачивало, словно на корабле, подташнивало, но самым приятным образом, как бы странно это ни звучало.

Сеня забрал у меня пакетик, выложил дорожку над приборной панелью и старательно ее снюхал, прям пылесосик. Секунд на десять он завис, потом приподнялся, левой ладонью неловко, обморочно смахнул крупиночки в правую и умылся ими, такой красавец, потом он откинулся назад, высоко запрокинул голову и засмеялся, гортаннее, хрипше обычного.

Так мы просидели, может, минут пятнадцать, я проваливался в теплое ничто и выныривал из него безупречный и ни о чем не беспокоящийся. В общем-то, мне было поебать, что Сеня Жбан скажет. Да и Сене было, видать, поебать, что говорить.

В какой-то момент мы все-таки вылезли из машины.

— А о чем разговор? — спросил я.

— Да так, — сказал он. — О продвижении по службе. Есть идея одна.

Но что за идея, он не сказал. Мы перекурили, зашли в кафешку, чье название я забыл прочитать, и уселись за самый дальний столик с такими среднеазиатскими диванчиками в ковриках. В общем и целом европейская обстановка самой кафешки к их появлению не располагала, и они показались мне чудом. Я подумал о курильщиках опия, которые должны лежать на таких диванчиках и сразу лег.

Сеня Жбан ткнул меня под ребра.

— Но-но! — сказал он грозно.

Есть нам обоим перехотелось, а бухать, сказал Сеня, нельзя, а то и сдохнуть можно. Я заказал колу, а Жбан — апельсиновый сок. Некоторое время мы потягивали свои напитки через трубочки, вид у нас наверняка был совершенно мультяшный.

Потом Жбан сказал:

— Тут, кстати, плов отличный.

— На этом диване? — спросил я, поржал, и Сеня со мной. Я снова вынырнул из тяги, очень добродушный.

— Слушай, есть такое дело, — сказал Сенька. Мы очень много курили, одну за одной. На ханке покурить тянет, от легкой гипоксии пропирает еще больше, но под герычем смолить — особый кайфос, не объяснить даже. От сиги в голове тяжелеет и ведет еще сильнее.

Я заказал еще колы, Сеня заказал еще сока. Мы о чем-то даже болтали и очень друг другу нравились. Все было легко и прекрасно, и не о чем стало париться. Как-то замечательно находились слова, хотя в голове стояла тишина, мысли шли на язык сами собой, вспыхивали озарениями.

Наконец, Сеня стукнул кулаком о столик, официанточка аж подпрыгнула.

— Дело!

— Дело, — сказал я, заулыбавшись. Перед глазами заплясали и исчезли пятна, Сеня сфокусировался на мне, расслабленно улыбнулся.

— У меня есть друг, — сказал он.

— Вообще атас, — сказал я. — И у меня теперь есть.

Но Сеньку уже отпускало, куда быстрее, чем меня. Он помахал ладонью перед моим носом, словно отгоняя от меня дым.

— Васек, включайся давай.

Передо мной блестели его золотые перстни. Сеня Жбан шумно шмыгнул носом, втянул прозрачную, в белую крапинку, соплю и сказал:

— Так вот, мой друг, у него тоже бизнес, ну ты понял. Типа как у меня. Врубаешься же, да?

Есть такая штука, кажущаяся или реальная, как героиновая находчивость. Это как делать что-то по вдохновению, или находить ответ на давно занимавший вопрос — прет, и вот такое с каждой мыслью, без исключения.

Так вот, тут эта героиновая находчивость вдруг с головой меня захлестнула, и я все понял: Сенька загруженный, потому что ему не охота от меня избавляться. Но придется. Это было почти ясновидение, вот так. Он еще ни словом, ни делом не дал мне понять, что будет. Но я уже знал.

— Короче, мы с ним хорошо работаем, и я решил сделать ему подарок.

— Ага, — сказал я, кивнув, одним ухом я продолжал слушать его историю, словно сказку, параллельно в голове у меня уже выстраивались разные теории.

— Ему нужен человек, который будет герычем заниматься, — сказал Сеня. — Хороший работник. Который умеет с людьми общаться, который умеет держать, так сказать, эту аудиторию, который приносит прибыль, выносливый, ну и все такое.

Я смотрел на Сеньку. Спросил беззлобно:

— Я тебе что, батрак что ли?

— Не-не, ты чего. Просто, ну, какая тебе разница, на кого шарашить, по сути-то.

Святая правда в его словах была. Я ж и Сеньку не выбирал, просто так совпало.

— Слушай, я тебя что, не устраиваю? — спросил я. — Давай по серьезу.

— Да устраиваешь, устраиваешь очень, — сказал Сенька. — Я знаешь, как тобой горжусь! Как отец практически!

Это мне, конечно, польстило очень, тем более, что мой отец мной не гордился, а убил себя.

— Ну да, спасибо, но тогда почему?

Жбан глянул на меня устало, от героина веки у него как-то отяжелели, что придало ему сходство с бульдогом.

— Да бля, ты заебал уже, кончай мозги парить, — сказал Сеня беззлобно. — Что ты, как баба ломаешься?

— И не ломаюсь я вовсе, я хочу понять. Сам понимаешь, дело такое.

— Дело такое, — передразнил меня Сенька. — Не твое собачье, во. Я тебя порекомендовал, и все. И лучше б тебе не отказываться.

И тогда до меня дошло, что никакой это не подарок судьбы, а просто Сеньке сверху сказали подогнать кого-то, чтоб героин хорошо продавать, и человек был не такой, чтобы подсунуть ему горе-работничка. Ни Сеньку, ни меня тут вообще никто не спрашивал. И зря Сенька из себя корежил черт знает что, прав у него было немногим больше, чем у меня.

И сам он был страшно расстроен.

— Слушай, я сам деньги теряю, но раз подарок, значит подарок.

— Подарки, — сказал я. — Они же не отдарки.

— Да, точно! Да ты не обижайся, там тебе хорошо будет, я реальное дело говорю. Героин — это тебе не ханыч. Это другое. Элитная наркота для золотых детишек. И деньги совсем другие. Просто не сравнить. И контингент соответствующий. Другая, знаешь, целевая аудитория.

Вот и книжки по маркетингу в ход пошли. Очень Сеня Жбан хотел меня убедить, хотя убеждать меня было совсем не нужно.

— Не надо будет на хате целыми днями торчать, — продолжал он. — По клубам будешь тусить. Тебе, блин, двадцать четыре года, а ты целыми днями дома торчишь, как пердун старый. Это не жизнь. А тут мир поглядишь, с девками зажжешь нормальными, ну и вообще. Они тебя угощать будут, обожать тебя, чуть ли не поклоняться. Такой мир — ты этого в своем Суходрищенске еще не видел.

А что я, собственно, вообще в жизни видел? Запортаченные руки-ноги, окоченевших парней и девушек, захлебнувшихся в своей блевоте. В основном. Ну, если, во всяком случае, брать впечатления последних месяцев.

Сенька предлагал мне красивую картинку, очень. И чтоб дочки-сыночки коммерсов и политиканов, и салатики с креветками, и шампанское, и чтоб вообще красивая жизнь — ради этого я на многое был готов. Я имею в виду, мне хотелось. У меня не было ни одного повода отказываться, я не мог придумать его даже под героином, когда мозги были так свободны, а язык так хорошо развязан.

Ханыч — это серость, безысходность, сумерки сознания, я это уже начал понимать, а тут — волшебная пыль! Ханыч — пропахшие потом и блевотой квартиры, героин — модные клубы со жратвой, словно бы из французского фильма.

И в то же время, я знал, что отказаться не могу, и поэтому-то меня тянуло отказаться. Жбан явно не предлагал мне должность, он предлагал мне согласиться с должностью, на которой я окажусь в любом случае, а это немножко разные вещи, понимаете?

Кроме того, а в это я уже врубился, Жбан не просто так дал мне попробовать героин. Во-первых, под ним я виделся ему более сговорчивым, во-вторых, ханка после него вообще ни о чем, и я вынужден был бы пойти за героином. И как тут отказаться от предложения работать там, где он есть?

В общем, хорошо Жбанчик сработал, четко.

— А что ж с моими нарками будет?

С моей избушкой на курьих ножках в березовой чаще. С моими конченными студентами. С моими девками на часок. Даже с моим старым чайником. И с моим новым телевизором.

— Да что будет? Ничего не будет. Найдем человека на твое место. Уже, считай, нашли.

И я подумал, а у того-то человека выбор был? А у самого Сени Жбана когда-нибудь был выбор?

— По рукам? — спросил меня Жбан.

— Да ясен красен, — ответил я, и мы пожали друг другу руки.

Вечером Антоша Герыч обрадовался едва ли не больше моего.

— К тебе такой шанс в жизни плывет! Не упусти! Хоть бы они другого никого не нашли!

Антоша отложил какую-то брошюрку с краткими тезисами Блаватской и вперился в меня своим пустым, зеленым взглядом.

— Так да, — сказал я. — Мне тоже кажется, что расклад заебись выходит.

— А что приуныл?

— Да так, — сказал я, и Антоша не стал наседать. Он еще расспросил меня о приходе с тем же удовольствием, с каким старшие товарищи расспрашивают вчерашнего девственника о сексе, вспоминая свою собственную радость от первой женщины. Я рассказывал охотно, мне и самому хотелось уложить все это в голове, тем более, что героин в ней вообще-то плохо укладывается, это штука, которую, по сути, не проговоришь, вот почему вокруг нее такой ореол таинственности, на самом деле совершенно лишний.

А так-то о героине надо знать две вещи: он сделает тебя счастливым, а потом он сделает тебя несчастным. Вот и все, что нужно знать.