Ловец акул

Вопль двадцать третий: Жизнь научит

Потом я как-то спрашивал у Саши:

— Как ты думаешь, Снарки похожи на змей или на акул?

Она мне сказала, что Снарк это смесь snake и shark, акулы и змеи, и вот я ее спросил, чего же все-таки больше.

Саша задумалась. Мы лежали под влажной от пота простыней, Лапулины волосы разметались по мне, и я их перебирал.

— Думаю, скорее, они все-таки змеи. Змеи бывают ядовитые и нет, как Снарки и Буджумы.

Над нами странным, теплым светом сверкала голая лампа, расплывалась в сиянии и походила на луну. Ветерок носил по полу пыль. Всюду в Сашиной комнате были раскиданы книги, когда она вставала с постели, то переступала через них привычно, словно такие у книжек в мире определенные места, и с этим надо просто смириться.

— А я думаю, — сказал я. — Что Снарки — это акулы. Скорее уж они. Потому что акулы живут в море. Ну, где его ловили. И мне нравятся акулы, у них такие бандитские рожи.

Саша поцеловала меня в висок.

— Как у меня, — сказал я. — Я тоже Снарк.

— Ты — Буджум, — сказала Саша.

— Ну, не без этого, — ответил я, скосив на нее взгляд. Бледная под этим электрическим сверканием, Саша казалась привидением.

— Я люблю тебя.

Она прижала руку к моему лбу, словно хотела померить мне температуру.

— Любовь, — сказала она. — Это очень обязывающее чувство.

Но со временем она меня полюбила. Я же хороший. Ну, с определенного ракурса. Лапуля оказалась такой, какой я ее и представлял, она рассказывала мне всякие интересные штуки: об эмпирее, той части неба, где души смотрят на Бога, она состоит из света и огня, о датских немых комедиях, о культурных стратегиях двадцатого века и древнеперсидских мистериях.

В общем-то, она рассказывала обо всем на свете, и я слушал эти сказки, пораженный тем, как мир богат и необычен, и сколько всего в нем бывало, и сколько уже исчезло, и сколько еще будет.

— Важнейшая функция гуманитарной науки — сказала как-то Саша. — Прогностическая. Зная, как люди вели себя в тех или иных ситуациях, какие избирали стратегии, и как действовали, мы можем, хотя бы примерно, узнать наше собственное будущее. В любом случае, мир почти не имеет сюрпризов.

— А по-моему он удивительный!

— Тебе кажется так, потому что я рассказываю тебе несвязанные друг с другом вещи. Это создает иллюзию богатства и ширины смыслового поля.

Я почесал башку. Ширина смыслового поля, бля. Ну да.

— А с нами что будет? — спросил я.

Она сказала:

— Все будет хорошо.

Но, учитывая, как разнились Сашины понятия о хорошем с общепринятыми, я не особо обрадовался.

Трахались мы, как безумные. Оставляли друг на друге десятки красных отметин и синяков, орали не хуже раковой бабули и вцеплялись друг в друга до настоящей боли.

Думаю, Лапуля ненавидела секс, и больше всего за то, что она его любила.

А мне нравилось вытаскивать ее волосы изо рта. В смысле, было в этом что-то такое собственническое.

Я много о Саше узнал. Думал, она будет таиться, но, как только я спросил, все она рассказала. Родители у Лапули были ученые, физики-ядерщики, вроде как, работали в каком-то закрытом научном городке, души не чаяли в своей работе, в своей дочери и вообще в жизни. Очень, по отзывам Саши, позитивные люди, жизнь у которых сложилась, как надо.

У Саши талантов к техническим наукам никогда не водилось, но родители гордились ей и обожали свою неожиданно гуманитарную дочурку. Саша поступила в МГУ на философский с первого раза и перебралась к любящей бабушке в Москву. Училась, потом преподавала и училась. Уже ее первая курсовая по канону Маркиона была частично рекомендована к публикации. У Саши все получалось, родители и бабушка души в ней не чаяли, она была счастлива заниматься наукой, завела хороших друзей, вот даже мужик у нее появился, я, то есть.

Понятно же, почему я все это рассказываю? Я имею в виду, она была счастливым человеком: единственная, любимая дочка, потихонечку реализовывалась в жизни, ездила за границу на всякие там конференции, жила по полной, короче.

В смысле, не из-за чего Лапуле было так мрачно смотреть на жизнь. Я вот даже позитивнее мыслил, хоть и пытался себя убить.

Нет, ну, с бабушкой отстой, конечно, два года этой раковой хуеты, очень страшно. Но, с другой стороны, такова жизнь, дети хоронят родителей, а уж тем более дедов с бабками. Беда, конечно, но не из ряда вон выходящая.

— Это тебе из-за бабули так херово? — спросил я как-то. Саша взглянула на меня, намазала на подсохший хлеб тоненький слой масла.

— Что?

— Ну, ты такая грустная из-за бабушки?

— Нет, — сказала она. — Я люблю свою бабушку, но я не схожу с ума из-за того, что она умирает.

— Ты, наверное, бедная, — сказал я. Ну, не богатая так точно, однако и нищая Саша была не особенно. Середнячок. Как все, на границе с бедностью, и далеко не с провинциальной. Тут же две трети Москвы в таком положении.

— Я не считаю себя бедной, — не спеша ответила Саша. — Деньги необходимы, но их излишек так же вреден для души, как и недостаток.

— Наверное, у тебя крыша потекла, когда ты помешалась на своих гностиках, — сказал я. Ну а что? Логично. Впечатлительная талантливая первокурсница встречается с последней правдой о том, как хуево мы здесь живем.

— Нет. Я разрабатываю именно эту тему, потому что она близка к моему собственному мировоззрению.

И я такой:

— Ну бля, тогда что не так?!

Ну почему она была такой? Чего ей в жизни не хватало? Может, мужика под юбку, но вот он я, трахаю ее до звезд из глаз, а она все равно думает, что жизнь — это страдание.

Саша посмотрела на меня с жалостью, ей было странно, что я совсем ничего не понимал. Она наклонилась ко мне, как роковая телка из нуарного фильма.

— Я всегда была грустной, — сказала она. — Грустной маленькой девочкой, грустной девушкой, грустной женщиной. Я такой родилась. Пройдет некоторое количество лет, и я стану грустной старушкой.

Я улыбнулся и поцеловал ее.

— Хорошо, что я буду веселым старичком.

В этой Сашиной печали была такая ранимость и нежность, которая меня, наверное, как-то успокаивала. Она часто молча водила пальцем по моей щеке, словно прочерчивала дорожки для слез, а потом целовала куда-то под подбородок, утешая.

Думаю, Саша, с ее наукой и прогностическими функциями этой науки, знала обо мне какую-то важную правду, я-то и не догадывался, какую.

А когда мы засыпали, часто так бывало, что я чувствовал себя совершенно счастливым, безмятежным.

Мы всегда встречались у Саши на квартире, может, из-за бабушки, а, может, из-за того, что Лапуля не видела никакого смысла в развлечениях, мы целые дни просиживали дома, читая и трахаясь.

Однажды она мне сказала такую вещь:

— Даже обидно, что мне хорошо в постели с тобой.

— Лично мне — не обидно.

Она улыбнулась уголком губ, потом прикрыла глаза.

— Если задуматься, чрезвычайно убогое занятие.

— Ну да, конечно, грешно ебаться.

— Грешно, я думаю, все, что бессмысленно. В том числе и ебаться.

— В том числе и вообще все, — сказал я.

— Начинаешь понимать, — она осторожно, словно проверяя, не навредит ли ей это, засмеялась.

В общем, как-то мне с Сашей повезло. Всякая любовь — разная, не бывает двух одинаковых. И всякая несет в себе свою правду. То, что было у нас с ней, никогда бы не заменило мне того, что я испытал с Зоей, но и наоборот — тоже. А самое главное открытие, совершенное в темной, теплой, пропахшей пылью и нашим потом комнате было вот в чем: я еще способен любить, способен любить сильно и даже способен любить без страха.

Красотища, не? Еще как.

Каждую свободную минуту я думал о неуютном, неспокойном и не очень чистом Сашином доме. О том, как я приду туда, наколю героином Лапулину бабулю, выдеру бабулину внучку, а потом буду лежать, успокоенный и усталый, а она будет жалеть меня в своей холодной, рассудочной манере.

А под утро, думалось мне, я усну, убаюканный какой-нибудь интересной историей о том, как оно все в мире на самом деле.

Нет, ну, эта любовь, она всегда была с оттенком грусти, но и грусть нужна тоже, и без нее никак, что бы Саша об этом ни думала.

Теперь мне кажется, что ее сделало такой ожидание, предчувствие какой-то беды, невозможность жить с тем, что у нее все хорошо, но это закончится.

В этом смысле белая полоса куда неприятнее черной, потому что обе они имеют финал.

Вот, ну ладно, харе уже про любовь. Давайте про войну!

Короче, однажды Марк Нерон исчез. Арина сказала, что понятия не имеет, где он. Тогда я решил поговорить со Светой.

Сел перед ней на корточки, заглянул в ее, но совершенно Марковы глаза.

— Где папа, не знаешь?

Я страшно разволновался, прям не на шутку.

Света склонилась ко мне и на ухо прошептала, что папа играет в прятки, но я с ним в одной команде, поэтому он хочет, чтобы я его нашел.

— А как мне его найти? — спросил я.

Света посмотрела на меня, моргнула, нахмурилась, словно я идиот.

— По названию деревни и номеру дома, — ответила она. — Сейчас я вам скажу, дядя Вася.

Она закатила глаза, словно дельфийская Пифия, и провозгласила:

— Глиньково. Дом двадцать семь.

Арина выглядела удивленной. Я спросил:

— А тебе он ничего не сказал?

— Ничего. Как и тебе. Зато додумался сказать пятилетнему ребенку.

Но в каком-то смысле Марк Нерон был, как всегда, прав. Я имею в виду, пиздючку никто не воспринимает всерьез, менты ее колоть не будут, даже если вдруг она проболтается подружке в песочнице, ничего страшного тоже не случится.

Кроме того, дети относятся к секретам ответственнее взрослых, по себе знаю.

В общем, в тот же день я выехать к Марку не мог, у нас на завтра был запланирован налет на казино. Сашу я предупреждать не стал, она девочка умная, сама разберется, а лишние разговоры ни к чему.

Значит, завтрашней ночью сел в тачку и поехал. По карте получалось, что деревенька эта где-то под Волоколамском. Малюсенькая, с хренову душу, домов на десять, из которых пять — заброшенные. Добирался я до нее часа два, последние полчаса на мерине ехал по кочкам и грязюке, по отличной дороге в пару к дураку.

Рассветало. Я вдруг почувствовал, как сжалось все внутри — вспомнился Вадик, чернобыльские рассветы, его кровь на ржавом ноже.

Меня продрала совершенно беспощадная дрожь от мысли, что все опять как-нибудь так сложится: я нажрусь, кинусь на Марка с ножом. То есть, часть меня, конечно, понимала, что я дрыщ, и Марк меня отправит в нокаут в любом состоянии. Другая часть при этом заходилась в панике. Я представил, как убью Марка, и как буду с этим потом жить. Прям каждый день и прям до самой смерти.

Ох, Вадик, ох молодец. Подловил все-таки, скотина.

Меня так вело от страха, мне так сжимало горло этим злым предчувствием, что я быстренько ширнулся, вылез из машины и упал во влажную от росы траву, густо-зеленую, пахнущую детством.

Смешно, конечно, заброшенная деревня в зоне отчуждения, где я убил Вадика, почти изжила из меня воспоминания о другой деревне, живой и дедовой, которую мы с Юречкой так любили. И вот они возвращались, подернутые героиновой дымкой.

По буйной траве путешествовали насекомые, яркие божьи коровки, большущие жуки, крошечные, едва заметные букашки. Где-то далеко заголосил петух, на весь мир зашелся, хрипло и с надрывом.

Почему они орут? Жалко я у дедушки так и не спросил, а он уже умер.

Саша-то, наверное, и не знает.

Стебли травинок щекотали меня по носу, надо мной носились быстрые тени птиц, вжух — и нету ее нигде, и чистое небо опять.

Вдалеке виднелись яблони и вишни, растущие у домиков, позади меня — темный, беспокойный лес.

Если так прикинуть: ну рай земной же.

Я все-таки думаю, хоть мы и настрадались за свою историю, что в раю — русская природа. Мне почему-то так кажется. Не хочется экзотики никакой, пальм, знаете, и золотых цветов. А чтобы вот огромное поле, и дальний лес, и где-то журчала бы речка.

Тяга у меня была неожиданно сильная, от головокружения небо ходило ходуном, и я не знал — ручеек шумит, или это в голове у меня. Перевернулся, сдул с одуванчика его одуванчиковых детей. Весь костюм в траве извалял, но не пожалел ничуть.

Не знаю, сколько я там лежал, глядя на разгорающееся небо. Потом встал, побрел в сторону журчания, наткнулся на маленькую речку в объятиях плакучих ив. В тени и прохладе я сел, прислонился к дереву, стал кидать камни в воду. Речка оказалась быстрая, мелкая и черная, через нее был перекинут крохотный мосток без перил. Я швырнул камень, за тем всплеском — новый всплеск, это щука мотнула хвостом, жутко недовольная тем, что я нарушил ее покой.

На географии говорили, что все реки куда-то впадают, и мне подумалось, а куда ведет эта речка, к какому морю-океану. Я ненадолго задремал, проснулся от того, что на нос мне села блестящая стрекоза. Просыпаться под героином — это кайф, нет мучительного пробуждения, ты выныриваешь из сна в реальность, как будто из теплой воды под едва уловимый южный ветерок.

Я еще посидел, потупил полминутки или полгода, сложно было сказать.

Потом выбрался на дорогу, достал пакеты со жратвой и пошел вслед за электропроводами, натянутыми от столба до столба, взбивая светлую пыль на дороге.

Домишки были такие беззащитные, покосившиеся, изрядно просевшие. Две бабки гремели ведрами у колодца.

— Помочь? — крикнул я.

— Помоги, милок, — сказала одна, другая уставилась на меня подозрительно. Платочки делали их почти одинаковыми, матрешками, на которых плеснули кислотой, и вот краска просела длинными морщинами.

Я заглянул в колодец, черная вода там никогда не видела солнца. Я подумал: сюда можно сбросить труп, достаточно глубоко. Громыхнула цепь, я спустил ведро.

— Дачник, небось?

— Ага, — сказал я. — Ну а кто ж еще?

— Уж не местный-то точно. Если молоко парное нужно будет, приходи. Продам дешево. Из-под козы, из-под коровы.

Я вдруг задумался об одной вещи.

— Бабушки? — спросил я. — А почему свиное молоко не пьют?

— Дурак ты, — сказали они.

Я им воды набрал и донести помог два ведра, спросил:

— Где двадцать седьмой дом?

— Ох, это на краю деревни. Ты по номерам-то не смотри, раньше много тут было всего, а сейчас поуезжали все, не осталось. Так что вон я в четвертом живу, а она — в седьмом, и соседи мы.

Они еще немножко пожаловались на то, что деревня, дескать, помирает, вот они уйдут, и все, никакого будущего, а раньше дети — в каждом доме, и дома все подряд.

Я покивал, хотя больше всего мне хотелось вернуться и поорать в колодец.

— Да, печаль, печаль.

— Все в города уехали, — сказала одна бабуська.

— А там не жизнь, умирают рано, от машин и болезней по дыханию.

— Да, — сказал я. — Печальная статистика.

— Ну, вон там иди, по дороге прямо, да и выйдешь. Двадцать седьмой в красный выкрашен. Но лет десять назад.

— Ну, понял. Спасибо, бабушки.

И пошел я по деревне, и редкие собаки на цепях поднимали лай, только завидев меня, бросались, стараясь протиснуть пасти между клиньями забора.

Дом, в котором, предположительно, жил Марк Нерон оказался едва ли не самым убогим из всех. Красная краска отходила чешуйками, дом заметно склонился влево, по окну шла долгая трещина.

Я подергал калитку, всю в желтом мху, а потом крикнул, как в детстве, когда мы с Юречкой звали своих дачных друзей. Вы наверняка тоже кричали, протяжно так, ну, не знаю:

— Са-а-а-аш!

Или, может быть:

— О-о-оль!

Любое имя можно подставить, детки в деревне всегда зовут друг друга с той узнаваемой интонацией, ее ни с чем не спутаешь.

Я вот крикнул:

— Ма-а-а-арк!

Дверь с треском открылась.

— А? — сказал он. — Разгадал все-таки загадку?

— Бля, я жратву у колодца забыл!

— Ну, сейчас селюки растащат. Пошли, может нам еще что-нибудь останется.

На нем был легкий спортивный костюм, он покуривал сигаретку. Несмотря на то, что Марк Нерон считал себя главным противником курения в этой части света, покуривал он часто, особенно от нервов или под герой.

— Что обдолбался уже? — сказал он мне.

— Ага, до тебя добраться нормально не мог, такой залипон напал! Ты что это вообще?

— В деревню, в глушь, в Саратов! Сюда я больше не ездок!

Он засмеялся, спустился и сел на крыльцо. Я перемахнул через забор, подошел к нему, уселся рядом.

— Ну, что там реально-то?

— На нары, все, блядь, на нары! — протянул Нерон узнаваемо хрипло. Старая блатная песенка такая была, он ее мне как-то пел и ржал над ней.

Помню, Марк тогда бренчал на гитаре и тянул:

— Вот захожу я в магазин — ко мне подходит гражданин

Легавый, блядь.

Он ко мне — а я бежать, а он кричит: Попался, блядь!

На нары, блядь, на нары, блядь, на нары!

Потом он вдруг остановился, и как давай угорать.

— Что? Что?

Он перехватил гитару поудобнее и запел снова, не очень складно:

— Вот захожу я в магазин — ко мне подходит гражданин

Препод, блядь.

Он ко мне — а я бежать, а он кричит: Попался, блядь!

На пары, блядь, на пары, блядь, на пары!

И весь вечер он тогда над этим ржал, как будто крыша совсем потекла.

— Ты просто университетов не оканчивал, — говорил он сквозь смех.

— Ты тоже.

Но он опять ржать.

Вот и сейчас, я видел по его лицу — начнется. Он крепко сцепил зубы, стараясь удержаться, а потом громко засмеялся.

— Бля, — сказал я. — Ну только не это.

Я закурил, откинулся назад, прислонившись головой к облезлой двери, подождал, пока Марк проржется.

— Ну, что там? — спросил я.

Он утер слезы.

— Да это, РУОПовцы заебали. Осалили одно парня у нас, ну так, из моих кругов. Есть подозрение, что он сдаст.

Мы пошли к колодцу за пакетами, Марк Нерон держался абсолютно спокойно, я аж удивился.

— Ну, кого сдаст тоже не особо понятно, но, если салить начнут, то в ближайшее время. Вот ключевые люди на дно и залегли.

— А мы так, значит, мелкие сошки? — спросил я.

— Да пацан, которого там сейчас колют, он тебя и не видел никогда. Не то что имени твоего не знает, а что ты существуешь даже. Расслабься.

Марк Нерон махнул рукой.

— Обычная предосторожность. Погода хорошая. В лес пойдешь?

— Во суки, — сказал я.

— Да не надо так говорить, — протянул Марк Нерон. — Я их понимаю. Они сражаются за будущее. Будущее всех, в том числе и нас. Просто, ну, это не совпадает с нашими нынешними интересами.

— Вот тебя бы твои сокамерники послушали. Много бы нового узнали.

Марк Нерон только усмехнулся.

Пакеты мои так и белели у колодца. Мы их отнесли в кишащий притихшими мышами и вполне себе наглыми тараканами дом.

— Не подарок, конечно, но жить можно, — сказал Марк, выкручивая вентиль на красном газовом баллоне и включая конфорку. — Сейчас пожрать быстро приготовлю.

Кухня была темной, дверь из нее вела в погреб, и я представил себе, что в стародавние времена, еще до холодильников, хозяйки хранили там всякое сало и прочую быстро портящуюся хуету, и как тогда пахло — землей и едой.

Я сидел за кухонным столом, накрытым клеенкой с бабочками, вся она была в рыжих кругах от чайной чашки. Дом был перекошен, поэтому я все время думал, что мы со столом сейчас уедем вбок.

Марк Нерон пожарил черный хлеб с яичницей, поставил передо мной тарелку.

— Лес тут, кстати, заебись.

— Только не с кабанами, — сказал я. Потихоньку возвращался мой страх кинуться с ножом на Нерона. Он спокойно резал подсоленный хлеб, мочил его в желтке и отправлял в рот.

— Ты не парься. Это все скоро уляжется. Паренька в тюрьме удавят, только и всего. Благо, мир не без добрых людей.

— Ну точно, — сказал я.

— Тут недалеко еще церковка такая красивая есть, заброшенная, правда. И старое кладбище. Поглядим, короче.

Марк Нерон вдруг обернулся, указал рукой куда-то в комнату за цветастыми занавесками вместо двери.

— Там и телик есть, между прочим. Черно-белый, правда, но вполне себе показывает. Про парня нашего сегодня по новостям базарили.

— А имя мне его скажешь? — спросил я.

— Тебе его знать так же ни к чему, как и ему — твое.

Мы позавтракали, взяли пива и пошли гулять, долго бродили по тенистому лесу, слушали птиц, болтали о том, о сем. Нерон выглядел спокойным и задумчивым. Я так думаю, отдых на природе шел ему на пользу.

Я все просчитывал, когда же придет время поговорить с Марком о моей карьере. Мне нужен был правильный момент. Такой, чтобы при всем желании нельзя было облажаться. В конце концов, Марк Нерон дал мне статус, дал мне имя, а я собирался попросить у него еще больше — больше власти, больше денег, больше героина.

С другой-то стороны я был его другом, может быть, самым близким, и работал исправно, не творил хуйни, не воровал, малышей не обижал.

Ну, короче, поэтому я не мог полностью расслабиться, зато Марк Нерон казался чрезвычайно довольным жизнью.

Обратно мы возвращались немножко другой дорогой, еще издалека я увидел кирпичную, безголовую башенку церкви. Купола не было, только зияющий провал вместо него.

— Сняли, — сказал Нерон. — В революцию еще, я думаю.

Красный кирпич густо порос зеленым мхом, сквозь окна пролезал плющ. Полукружья закомар были целыми, они сильно выдавались вперед и почти не осыпались. Лопатки выступали, словно ребра у больного старика.

Это мне все Нерон объяснил: про закомары, про прясла, конхи, барабан и купол.

Почему-то я был уверен, что Бог в этой церкви еще есть, а никакого дьявола — нет. Сняли купола, сняли кресты, но когда-то ведь люди приходили сюда и молились.

— Светлое такое чувство, — сказал я. Марк Нерон задумчиво кивнул.

— Поэтому и хотел тебе показать.

За церковкой было заброшенное кладбище, его со всех сторон теснил густой лес. Марк Нерон, как мальчишка, перемахнул через покосившийся ржавый забор.

— Ты прям уверен? — спросил я. — Это не грех?

— Ничего здесь греховного нет, — сказал Марк. — Пошли.

Я подумал о призраках, а тем более о призраках пиратов. Нет, я почти на сто процентов был уверен, что ни один пират тут не захоронен, но все-таки вдруг.

Кладбище, наверное, забросили из-за переполненности, могилки стояли друг к другу тесно-тесно — косые кресты, разбитые надгробия. Большинство надписей уже давно стерлись. Кое-где было видно, что местные обитатели померли еще в девятнадцатом веке.

Над крестами часто встречались крыши, ну, знаете, треугольнички такие.

— Это зачем? — спросил я Марка. — Часто такое, особенно на старых крестах.

— Мода была. А так, может, с домом ассоциация. Хотя это не совсем правильно. Дом души рядом с Богом, а не в земле. Остатки традиционных верований, очень живучие.

Было такое спокойствие и странная, чистая тишина. Будто и птицы не пели, а, может, я не замечал их.

Я понял, что, если просить, то просить сейчас. Очень уж у Нерона было одухотворенное лицо.

Он присел на карточки перед одной из, видать, последних местных могил. Уже была фотка — черно-белая бабуля смотрела вдаль. Сколько лет, как померла она уже, и детей ее, небось, не стало давно.

Я сказал:

— Слушай, Марк, братан.

— А? — спросил он, склонив голову набок и рассматривая бабульку. Она вдруг напомнила мне Римму Ивановну.

— Я подумал: вот я бригадир, это хорошо, конечно. Мне нравится, я имею в виду, гасить уродов я бы и так ездил, и безо всякой обязанности.

— Такой у тебя характер, — задумчиво сказал Марк.

— Но все-таки надо продвигаться в карьере. Какой-то интеллектуальный должен быть труд. Да и бабла хочется больше.

Нерон посмотрел на меня, продолжай, мол.

— Слушай, я ж банчил. Я все в этом бизнесе знаю, ну, более или менее. Я хочу тебе помогать. С героином.

— Ничего-то ты не знаешь, — сказал Марк Нерон. — Но это даже хорошо. Жизнь научит.

Я почувствовал надежду, светлую и яркую.

— То есть?

— То есть, это такая профессия, где каждый день чему-то учишься.

— Да и нам с тобой вместе, опять же, будет веселее. Сам знаешь.

Нерон чуть нахмурился, потом глянул на небо.

— Дождь, да? Тебе не кажется?

Я тоже почувствовал, первые капли приземлились мне на макушку.

— Ну бля, — сказал я.

— Не матерись в святом месте.

— Так что?

Нерон встал, зачем-то отряхнул колени. Он ответил:

— Не могу тебе сейчас ничего сказать. Но я подумаю. Если будет шанс — да. Но может случиться так, что этот шанс тебе никогда не выпадет.

Только вот я знал — выпадет. Я по жизни вообще везучий.

В общем, хорошо мы отдохнули. А по возвращению меня ждала очень неожиданная новость.

Первым делом я, конечно, заехал к Саше, немытый, усталый. Жрать у нее дома всегда было нечего, но я не жрать хотел, а любви. В общем, кинулся с порога ее целовать, а она вывернулась из моих рук.

— Что? Воняю, что ли?

— Немного, — сказала она. А потом добавила тем же тоном:

— Я беременна.

— Хуя себе, — сказал я.

Саша продолжала смотреть на меня.

— То есть, нихуя себе, — поправился я.

Саша молчала, она глядела на меня безо всякого выражения. Инна вот, когда думала, что залетела от Антоши Герыча, впала в лютую панику, носилась по комнате и даже кинула в меня подушкой за какой-то особо фривольный комментарий.

Ну не, я понимал, что новость такая, она должна прежде всего шокировать. Я вот шокировался, это без вопросов. Саша же не испытывала никаких эмоций, ну, во всяком случае, внешне.

А что я? Ну, блин, у меня в голове секунд тридцать шел сплошной белый шум. Первая мысль была такая, что девчонка — это было бы хорошо. Я сам пацан, поэтому про пацанов все знаю, а вот как там девчата растут, это было б интересно.

— Клево, — сказал я. — Если это будет девочка. Нина вот красивое имя. А тебе какое нравится?

Саша молчала.

Я сказал:

— Ну, если парень — тоже ничего. Но лучше девка. Парень вырастет, станет убийцей, как я, ну его. Но все-таки, если пацан, то тоже хорошо. Наследник там, все дела. Фамилия моя, опять же, сохранится.

— Мы не женаты, — сказала Саша.

— Так мы поженимся, — ответил я.

— Нет, — сказала она. — Ты же бандит. Не думаю, что безопасно быть твоей женой.

— Ну, тогда отцовство установим, об этом и знать никто не будет. И фамилию мою все равно дадим, это правильно.

Она все молчала, и я добавил:

— Ну, в общем-то, должен у нас клевый пиздюк получиться, ты как думаешь? Я люблю тебя, ты любишь меня, ну и все такое. Будет как настоящая семья. И вообще это еще почему? Реально будет настоящая семья, ну типа, как у всех. Денег у меня завались, и еще больше будет, если кое-что выгорит.

— Ты героинщик, — сказала она.

— Ну, это по наследству не передается. Я зато не косоглазый. Ну, и, там, наследственных болячек у меня нет.

— Ты лежал в психушке, потому что пытался взорвать квартиру.

— Я молодой был!

Она спорила со мной этим своим обычным, убийственно вежливым тоном, никаких там предъяв и наездов, просто по делу. Я ее за это вообще-то любил, но в тот момент пиздец как ненавидел.

Это ж наш с ней шанс создать семью. Все как у взрослых. А я хотел повзрослеть, ну, там, не знаю, в каком-то общем смысле. Типа, вот, я все ношусь с пушкой, ширяюсь, кусаю за жопы баб в стриптиз-клубах. Это клево, но как бы есть ведь и другой этап, ну, когда уже семья, и ты ее защищаешь, заботишься о ней, о семье этой.

У меня перед глазами такой семьи не было, но в книгах и фильмах про это часто.

Ну и вот есть же такой вариант и для меня?

Саша сказала:

— Мне нужно подумать.

— А что тут думать? Я же богатый. Вполне можешь сидеть дома и писать диссер. Да и тебе пора, тридцатник скоро, не под климакс же рожать.

Она смотрела на меня, как на клинического дебила, с легкой жалостью и отчетливым нежеланием меня обидеть.

— Вася, — сказала она. — Приводить в мир еще одно живое существо для того, чтобы оно, в конце концов, умерло — это очень ответственное мероприятие. И крайне неоднозначное. Оно противоречит тому, что я считаю правильным. Тем более, что это существо я, скорее всего, полюблю всем сердцем. Я буду знать, что обрекла его на страдания. И тем отчетливее я буду думать об этом, чем больше буду любить тебя и нас.

— Сложная ты, бля.

— В моей системе ценностей рождение ребенка стоит прямо рядом с убийством.

— И стремная.

Саша сказала:

— Спасибо. Я выслушала твое мнение.

— Да какое мое мнение? Это же грех большой.

— Грех определяется исключительно предметом веры.

Я уже знал от Саши, как это называется. Это называется софистика.

— Бля, давай реально обговорим, там, плюсы и минусы, и все дела.

Иногда казалось, что мы с ней натурально с разных планет. Даже на языках говорили на разных.

— Что за бред вообще?

Я только сейчас заметил, что расхаживаю перед ней по комнате.

— В смысле, не, ты ебнутая, это не вопрос вообще, но как бы тут серьезный момент. Мир — ноль, тлен, боль, все такое, но это же наш с тобой шанс на лучшую жизнь. Мы не будем одинокие, у нас будет ребенок. Я буду любить тебя и его, ты будешь любить меня и его, он будет любить нас! И это будет по серьезу!

Она ни на секунду не разозлилась, хотя я уже готов был орать. Лапуля стояла посередине комнаты, ничуть не нервничая, следила за мной взглядом, а меня носило слева направо и справа налево, как теннисный мячик в особенно напряженном матче.

— В смысле, там, ты можешь и дальше считать, что все плохо, но что-то будет хорошо! Никто не говорит тебе перестать плакаться потому, что все на свете хуета. Но ты здесь, и здесь нужно жить! Ну, и это будет интересно, просто приколись, как будет интересно, ты же, там, не мать-героиня, чтоб одна его тянуть или десять таких штук настрогать. Я вообще слышал, что детям некоторые радуются.

Ну, вот моя мать — нет, но она и во многих других вещах больная баба, и никого никогда не жалела. И то Юречка вот ей вполне милый был, они ж всегда "мы с Тамарой ходим парой".

Мне вдруг стало до слез обидно за маленького меня, за такого комочка из слизи, которого мать уже ужасно за что-то ненавидела. Ну как же так? И у меня такая идея возникла, что Саша комочка из слизи, чем-то похожего на меня, тоже ненавидит. И я что-то рявкнул ей, не помню уже, что, и ушел, хлопнув дверью.

— Вот сука! — сказал я подъездному бомжу.

— Да все они суки! — с готовностью откликнулся он. — Может, бухнем?

Но я не принял его приглашение, потому что мне срочно нужно было вмазаться. Отцы и дети, надо сказать, вот между нами какая дистанция.

И даже Марку Нерону я не мог все рассказать. То есть, теоретически — да, но для этого надо было переться обратно в глушь, а я не чувствовал, что в состоянии.

Дома я целый вечер протискал Горби. Он, видать, понял, что я в раздрае, поэтому стоически терпел. Вот Сашу Горби просто обожал, все время терся о ее ноги, запрыгивал ей на колени. Он, наверное, чувствовал, что она добрая и ласковая, как я чувствовал.

— Приколись, она какая дура? — спросил я.

Потом помолчал.

— Ну, то есть, не дура прям, а хорошая даже, но бесит.

А потом я почему-то ткнулся носом ему в шерсть и почти заплакал.

— Тихо, бля! — сказал я сам себе и в кота. Горби мяукнул.

Это все на меня странно повлияло, я имею в виду. Я думаю из-за того, что мать первым делом всегда верещала, что хотела меня выскрести. Ну и как бы, если б она этого не говорила, то меня бы так не крыло, я это понимал.

А так я с детства знал, что у женщин какая-то своя война, на которой они — убийцы маленьких врагов. Тайная кровяная война.

Я сказал Горби:

— Вот я ее брошу тогда.

Горби глянул на меня, уперся передними лапками мне в грудь, поскребся.

Я заржал:

— Ты мне одуматься говоришь?

И опять захотелось почему-то в кота высморкаться.

На следующее утро я приехал к Лапуле рано, как раз к тому времени, когда она обычно выходила из дома, чтобы успеть на первую пару.

— Ты подумала? — спросил я, взгляд у меня от бессонницы, должно быть, бешеный стал, потому что она погладила меня по голове.

— Нет, пожалуйста, дай мне немного времени. Я еще думаю.

— Ну почему? Почему ты там думаешь? О чем думать?

— О том, оставлять ли мне ребенка, — сказала она.

— Мать у меня тоже думала, — вдруг ответил я. — Про меня. Представляешь?

— Не представляю, — сказала она. — Ты ведь уже существуешь, и я тебя люблю.

Почему-то этого оказалось достаточно, чтобы злость у меня совсем потухла. Я сел на скамейку, и Саша села рядом со мной, положила голову мне на плечо.

— Потерпи немножко, — сказала она. И я стал терпеть.

Каждый день, неважно, сколько у меня там дел, и какие планы на будущее, я к ней приезжал и спрашивал:

— Подумала?

А Саша говорила:

— Нет. Нужно еще подумать. Спасибо, что терпишь.

И я, несолоно хлебавши, отступал, и потом мы говорили совсем о других вещах, но я все думал, что у нее там, в животе, где всегда темно, кровь греет существо, которое еще и увидеть-то, наверное, нельзя.

Вернулся Нерон. Он мне звякнул, сказал:

— Приезжай, попиздеть надо.

Ну, я за милое дело, тем более, мне тоже нужно было ему рассказать все мои метания душевные. За всеми терзаниями своими я и думать забыл о том, что предложил Нерону там, в Глиньково. Карьерные перспективы как-то невыразимо отдалились.

Дома у Марка никого не было.

— Девки на даче, — сказал он. — Да и поговорить надо конфиденциально. Так что, давай-ка все карты на стол, а то я блядину вызвал.

— И не стыдно тебе, на супружеском-то ложе.

— Бог простит.

На кухне Марк порезал итальянскую ветчину, или испанскую, что ли, короче, какую-то крутую.

— На. Вещь мощная. Прислал один дальний друг, которому лучше здесь не появляться.

Я все вертелся, никак не мог усесться, успокоиться. Мне дико интересно было, какие там у Нерона ко мне жутко важные и ужасно секретные дела. Но он, как всегда, медлил — любил человек атмосферу нагнетать, хотелось ему, чтобы не было мне покоя.

— Вискарь будешь?

— Да ну, ссанина. Водяра есть?

— Поищи в баре.

В итоге мы обосновались в Марковом кабинете. Он стоял у стола, покачивая виски в стакане.

— А шалава когда приедет? — спросил я. Хотелось ему немножко намекнуть, чтобы побыстрее выкладывал новости свои.

— А, шалава, — сказал Марк Нерон задумчиво. — Ну точно.

Он глянул на фотографию дочки с женой в тяжелой медной рамке и убрал ее в стол.

— Все, — сказал я. — Подготовился, молодец. Так что там?

Но Нерон все меня рассматривал, внимательно, будто пытался что-то новое разглядеть.

— Чего?

— Того, — ответил Нерон без промедления. — Помнишь еще, о чем мы с тобой говорили?

И до меня дошло — сейчас я все узнаю, скажут мне, пан или пропал. Но Нерону же обязательно надо было выдержать драматическую паузу.

— И? — спросил я как можно более непринужденно. — Что думаешь-то об этом?

— Пока я приближался к природе на предельно допустимое расстояние, баклан этот, Леха Цыган, и.о., блядь, проебал дорогу жизни.

— Как по Ладоге?

Нерон засмеялся, щелкнул себя по руке.

— Ну, для нас с тобой как по Ладоге. В общем, такого наворотил. Думаю, уволить его.

Это кончать в смысле, а вы как думаете? А то выходное пособие им еще плати.

— Я тебе честно скажу, я б повременил, если бы Леха не облажался так, а мне руки нужны. Да и голова хорошая. Ты сообразительный. Я тебе доверяю, мы друзья. Ну, ты все и сам понял.

Я ошарашенно молчал. Мне совсем не думалось, что все так быстро случится. То есть, я ж понимал, что у Нерона помощники есть, и замнаркобарона тоже, не без этого. Я думал, ждать буду до морковкиного заговенья, пока это все разрешится в мою пользу.

Нерон снова открыл ящик стола, достал кедровую шкатулку с сигарами.

— Ох ты ж блядь, ты пафосный мафиози, — заржал я.

— Я же делаю тебе предложение, от которого невозможно отказаться.

Марк Нерон, несмотря на всю его заносчивость и хваленое спокойствие, невероятно любил дурачиться. Он поводил огоньком зажигалки под кончиком сигары, не спеша ее раскурил.

— Я рискую.

— Кто не рискует, тот не…

Но неожиданно Марк махнул рукой так, что я заткнулся и вдруг понял: вот в эту секунду он говорит со мной как непосредственный начальник.

— За то, что ты делаешь, я отвечаю головой. Из-за Лехи у меня сейчас крупные проблемы. Второго косяка мне не простят.

Я кивнул.

— Понял. Ты не пожалеешь.

И он не пожалел.

Нерон поглядел на сигару, на дымок, который поднимался от нее к белоснежному, невероятно идеальному потолку.

— Да. Хорошо бы. Я тебе немного заранее об этом сказал. Приступим, когда я все дерьмо разгребу. Ты пока со своими делами развяжись. Найди наследника, так сказать.

— Слушай, — спросил я, хотя мне и было ужасно неловко. — Ты как считаешь, а вот мне можно будет с ними иногда ездить?

— Людей пачками косить? — спросил Марк со смехом. — Без этого жизнь не мила будет, не сможешь?

— Да, — сказал я честно. — Очень уж нравится.

Нерон смотрел на меня с полминуты, потом улыбнулся.

— Вот эта непосредственная кровоядность мне в тебе всегда нравилась. А чего нельзя? Кто тебе запретит-то?

Я заулыбался, прям почувствовал, как много зубов обнажил.

— Тогда все ведь идеально выходит.

— Вот дрянь, а? Кубинская, вроде. Хочешь?

— Не, меня от них блюет.

— Ну, как знаешь.

Нерон затушил сигару, без жалости ее разломал.

— Не будем пока об этом, — он развел руками, вид у него был совершенно очаровательный, словно он извинялся. — Просто прими к сведению. А у тебя-то что за новость?

— Ну, теперь мне прям поговорить неловко, — сказал я. — Короче, Сашка беременная.

— Поздравляю! Дети — это пиздец счастье. Будет Светке жених или подружка, дело хорошее!

Марк за меня правда обрадовался, совершенно искренне, между прочим, поэтому мне было еще тяжелее выдавить из себя:

— Да она думает, оставлять или нет.

— Это все из-за того, что вы не женаты. Секс без брака потому и грех, что непонятно, куда детей девать.

— Шлюхе это скажи.

— Да не кипятись ты, расскажи лучше, что она там? Что за аргумент у нее?

И я два часа плакался Марку, и так себя накрутил, так разозлился, что подумал: выебу сейчас шлюху, а Саша пусть делает, что хочет, раз она такая сука.

Но, в итоге, я два часа плакался и шлюхе тоже. Ее звали Надия, но я называл ее Надей. Она была изумительно красивой девушкой. Такая хрупкая, высокая, с оленьими, совершенно черными глазами и ямочками на щеках. Какая-то, знаете, невероятно трогательная красота, которую хочется взять в руки и не дышать.

Трахать ее казалось почти кощунственным, и именно поэтому очень хотелось, типа как запретный плод.

И она была очень грустной, может, самой печальной на свете, тоска у нее была такая, что аж меня проняло. Я имею в виду, проститутки часто не особо веселые, было бы чему радоваться, но в ней светилась особенная грусть, какая бывает от заглубленной жизни.

Очень обидно это про жизнь — она одна, и сразу чистовик, новый листочек у Бога, как в школе у учителя, не попросишь.

В общем, Марк Нерон ее отодрал так, что пух и перья летели, а мне на это как-то вдруг тошно стало смотреть. Мы с ней просто полежали рядом, и я спросил:

— Тебе грустно?

Нерон к тому моменту был такой вмазанный, что едва реагировал.

— Грустно? — сказал он. — Дай ей заебись как весело.

Получилось не очень внятно.

Надя не ответила, только улыбнулась мне уголками губ, словно для нее одно то, что спросили, уже было подарком.

Я спросил:

— На кухню хочешь? Кофе попить? Он еще долго в отрубе будет. Ты на ночь?

Она кивнула.

И мы пошли пить кофе на кухню, и я рассказывал ей о Саше, которая будет делать аборт. Надя слушала, глядела на меня своими печальными глазами. Луноликая красавица Востока, бля. Я встал перед ней на колени, заглянул ей в глаза.

— Ну а ты? — спросил я. — У тебя, наверное, родители больные.

Она покачала головой.

— Или братья и сестры?

Долго я гадал и думал даже, может, она как Саша — родилась печальной, раз уж такое бывает.

— Давай еще кофейку ебнем.

Надя кивнула. И вдруг сказала:

— Я не хочу здесь быть.

Произнесено это было быстро, как скороговорка.

— А? — спросил я. И она ответила еще быстрее:

— Я не хочу здесь быть.

Ну, я и врубился сразу в ее историю.

— Тебя, что ли, к этому делу принуждают?

Она кивнула.

— Бля, ну это вообще не честно. Нихуя не честно. Ты откуда?

— Ходжейли, — сказала она.

Не ебу, если честно, где это.

— И что, украли тебя?

Надя снова кивнула. Она явно пожалела, что это рассказала.

— Документов нет?

И опять коротенький, едва заметный кивок.

Я поднялся с колен, оправил на ней блестящий топик, совершенно ей не идущий, пошел к плите, сварить еще кофе. И тут Надя за моей спиной заплакала. Тихонечко, и не услышишь, если захочешь. Я развернулся к ней и сказал:

— Знаешь что, есть у меня один знакомый. Сделаю тебе документы, уедешь обратно в свой Ходжайли.

Она поглядела на меня, раскрыла от удивления рот, как девчонка, увидевшая самую красивую в мире куклу.

— Мне нечем заплатить, — сказала Надя.

— Это проблема, — ответил я, помешивая кофе. — Бля, сейчас убежит. Ну да, родители у тебя бедные, небось.

Я налил ей кофе и сказал:

— Слушай, раз такое дело, просто отсоси мне.

И она сказала:

— Сейчас, кофе допью.

Уже когда она обхватила меня губами, я подумал: можно было и бесплатно, чего это я. Но, вбиваясь в ее горло, я совсем обо всем забыл, и оно того стоило. И главное, позабыл о Саше с ее головными сложностями.

А когда на следующий день, я увидел Сашу, она сказала:

— Я подумала. Я люблю тебя, значит, мы могли бы быть семьей. Семья должна, как и наука, здорово помогать отвлечься.

А я сразу вспомнил про теплый рот Нади из восточного Суходрищенска.

Вот неловко-то вышло.

— Я вчера одну бабу в рот ебал за поддельные документы, — сказал я. — Не в смысле, за то, что она их сделала, типа наказывал, а как бы в оплату за то, чтобы я их сделал. То есть не я, но ты поняла.

Саша помолчала, потом сказала:

— Мне нравится твоя честность.

— Ты не злишься? — спросил я.

— Нет, — сказала Саша. — Я не злюсь.

— Ты не сделаешь аборт, потому что я тебе изменил?

— Нет, — сказала Саша. — Я не сделаю.

Что было в ней самым странным и прекрасным, так это совершенная незлобивость, с которой она смотрела на наш несовершенный мир.

Казалось бы, она все здесь так ненавидела, но если ненавидишь все, значит, на самом деле не ненавидишь ничего. Это как про критян и лжецов, да?

В принципе, она не видела особенной разницы между мной и Махатмой Ганди, и это было клево хоть где-то оказаться с ним на одной ступеньке. Лапуля не то чтобы все мне прощала, а просто никогда не ждала ни от меня, ни от кого-либо или чего-либо другого здесь ничего хорошего, и все встречала спокойно.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— Я тоже тебя люблю, — сказала она.

Мы типа обнялись и пошли есть мороженое. И мне сейчас думается: жаль я тогда не умер. Это был бы реально крутой конец. Вот если бы я тогда подавился мороженным.

Настоящий хеппи-енд.