Луэлла

…Нет, наверное, на Земле такого человека, который не любил бы подолгу смотреть на черное ночное небо, усеянное мириадами звезд. Звезды издревле влекут к себе человека. Влекут красотой и недоступностью. А еще — тайной: есть ли там, около этих далеких солнц, жизнь? Одиноки ли мы во Вселенной?

И если не одиноки, то каковы они, наши братья по разуму? Похожи ли они на нас? Сможем ли мы когда-нибудь встретиться с ними? И если эта встреча когда-нибудь состоится, поймем ли мы наших космических братьев?

Но сколько ни смотри в ночное небо, сколько ни вглядывайся в причудливые рисунки созвездий, ответов на эти и другие вопросы ты никогда не найдешь.

Звезды умеют хранить свои тайны и не спешат доверять их людям…

Я тоже люблю смотреть на звезды. Иногда, как только стемнеет, я выхожу на балкон и ищу в темном небе Капеллу, самую яркую звезду в созвездии Возничего. Смотрю и вспоминаю Луэллу, девочку с этой далекой звезды.

Девочку, когда-то, много лет назад, жила на Земле. Девочку, с которой я дружил. Девочку, которая…

Впрочем, я расскажу обо всем по порядку…

Эта почти неправдоподобная — можно даже сказать, совсем неправдоподобная — история приключилась, скорее всего, в далеком 1982 году, когда мне было тринадцать лет, и я учился в седьмом классе. И сейчас, когда я с тоской и грустью вспоминаю те дни — счастливые и безмятежные дни ушедшего детства, — мне иногда кажется, что я придумал Луэллу, бесстрашную девочку с далекой звезды. В этой давней истории сплелись воедино реальность и фантазия, быль и сказка, и сейчас мне очень трудно отделить одно от другого. Да и, признаться, не очень хочется.

Именно поэтому я буду рассказывать историю Луэллы не так, как было или могло быть — на самом деле, а так, как я помню те далекие события сейчас, когда детство давно ушло, оставив приятные и грустные воспоминания. И — сказки. Сказки, которыми так богато детство. Сказки, которые в детстве — совсем не сказки, а самая взаправдашняя быль.

…В то время я жил в городе Староволжске, учился в седьмом классе. Но наша школа была не совсем обычной. То есть она была не совсем обычной, если смотреть с позиций сегодняшнего времени, а тогда… Словом, у нас в школе учились иностранцы. Дети из социалистических стран. Дело в том, что у нас в Староволжске была военная академия, куда направляли обучаться офицеров из Венгрии, Болгарии, Польши, ГДР, Кубы и других социалистических стран. Они приезжали в Советский Союз вместе с семьями, поэтому у нас в школе учились мальчишки и девчонки из других стран. Насколько я помню, у нас в школе не было такого класса, в котором не учился бы один, а то и несколько иностранцев. В ближайшей округе нашу школу даже прозвали «Филиалом Артека». Был такой пионерский лагерь в Крыму, если кто помнит…

Семьи иностранных военных жили недалеко от моего дома, на соседней улице, в районе, который назывался по-старинному — Застава. Впрочем, старинной Застава была очень давно, еще до революции, когда здесь была глухая городская окраина, у дороги стояла полосатая будка со шлагбаумом и красивые въездные ворота, похожие на те, которые строили в Древнем Риме императоры. Но наши ворота были построены в начале 19 века архитектором Росси. Ворота напоминали римскую триумфальную арку, а так как на Заставе в то время не было никаких строений, то они были хорошо видны любому путешественнику, который въезжал в Староволжск со стороны Петербурга.

Говорят, ворота были очень красивыми, но после революции, когда радостные рабочие ломали расположенную рядом тюрьму, они заодно сломали и ворота.

Мне кажется, они поступили очень глупо, ворота никому не мешали, а только украшали городскую окраину. Постепенно Староволжск вышел за пределы своих старых границ, и Застава оказалась почти в центре города, превратившись в обычный серый микрорайон, застроенный похожими один на другого, как братья-близнецы, блоками скучных пятиэтажек. В одном из таких ничем не примечательных домов и жили иностранцы. Двор этого дома мы называли «иностранным». Или «кубинским», потому что кубинцев там жило больше всего.

…Сейчас в этом дворе уже ничего не напоминает о прошлом. Иностранные военные уже не приезжают в Староволжск учиться в военной академии, потому что нет уже ни социалистических стран, ни самой академии, ни моей прежней страны. Наверное, и сам «иностранный двор» двор давно уже забыл свои лучшие годы. Забыл, что когда-то был иностранным. Забыл веселые игры и горькие слезы разлуки. Забыл искренние клятвы не забывать друзей и писать письма. Жизнь есть жизнь, и даже людям трудно сохранить в душе идеалы ушедшего детства. Это удается немногим…

…Я познакомился с иностранцами из «кубинского» двора, будучи пятиклассником. Немудрено, если в школе учится полно иностранцев. Моими лучшими друзьями стали кубинцы. Меня тянуло к ним особенно сильно. Почему?

Честно говоря, в то время я не задавался таким вопросом. Просто мне нравилось общаться с ними, ребятами и девчатами, приехавшими из далекой, почти что сказочной, страны, таинственного зеленого острова, лежащего в теплых водах лазурной Атлантики. Возможно, мой интерес к Кубе возник под впечатлением от прочитанных книг и увиденных фильмов об этом свободолюбивом прекрасном народе, услышанных песен, которые часто пелись в те годы. «Куба — любовь моя, остров зари багряной…»

Нет, это было совсем не то, о чем так много говорили тогда наши и их вожди. Просто меня всегда тянуло ко всему далекому, неизвестному, экзотическому. Такая тяга свойственна мечтателям и романтикам, которым во все времена спокойно не сидится на месте, потому что их влечет в неведомые края, в неизвестные страны, на далекие неосвоенные острова и неведомые планеты. Ведь так хочется вырваться из серой и обыденной повседневности!

Тем более в детстве…

И увидеть, что мир, раскинувшийся вокруг тебя, велик и многообразен, замечателен и необычен…

Мне не довелось в детстве побывать ни в далеких странах, ни в незнакомых городах, ни тем более на других планетах. Но когда я приходил в «иностранный двор» и общался с кубинцами, мне казалось, что начинают сбываться мои самые сокровенные мечты, и это не мои друзья-кубинцы приехали со своего Далекого Острова в Староволжск, а я сам каким-то фантастическим образом сумел перенестись за тысячи километров от родного дома и оказался на Кубе и стоит лишь шагнуть чуть в сторону, зайти за угол обычного серого блочного дома — и твоему зачарованному взору откроется необъятная — как небо над головой — голубая стена моря, с парусными кораблями на горизонте и чайками над головой…

Стоит ли говорить, что среди кубинцев я чувствовал себя самым счастливым человеком? А много ли нужно двенадцатилетнему мальчишке для счастья?

В то время, к которому относится мой рассказ, среди моих кубинских друзей особо выделялась одна девочка. Ей было одиннадцать лет, звали ее Фиделина, а фамилия у нее была как у того архитектора, который построил арку при въезде в город и множество других зданий в Старом Городе — Росси. Фиделина Росси.

Как-то незаметно, исподволь, у меня сложились с ней самые дружеские отношения. Фиделина была очень доброй и отзывчивой, очень чуткой к переживаниям других людей. Она могла поддержать в трудную минуту добрым словом. С ней я мог быть откровенным, не опасаясь, что она станет смеяться надо мной. Фиделина. Делина. Делинка. Инка…

Кубинская девочка Фиделина была совсем не похожа на кубинку: маленького роста (ниже всех девчонок в ее классе!), русоволосая, она ходила с короткой мальчишеской стрижкой. С россыпью золотистых веснушек на круглом лице, она мало чем отличалась от обычной русской девчонке ее лет. Пройдет мимо — и не обратишь внимания в уличной толпе.

Во дворе у Фиделины даже прозвище было — «Русская», на которое она ничуть не обижалась. Ей даже нравилось, когда ее так называли. «Я кубинка, но я — как русская!» — радостно кричала Фиделина на весь двор, и невозможно было понять, что доставляет ей больше радости — то, что она «как русская», или все-таки то, что она, несмотря на свою русскую внешность, все-таки кубинка.

Но все-таки Фиделина была кубинкой. У нее были черные, как ночное небо, кубинские глаза. Глаза, которые всегда о чем-то грустили. Они грустили даже тогда, когда Фиделина улыбалась или смеялась. Она умела смеяться весело и заразительно, что называется, от души, но ее глаза все равно оставались грустными, словно веселье не радовало Фиделину.

Фиделина могла ни с того ни с сего оборвать разговор на полуслове, легко коснуться моей руки и, доверчиво заглянув мне в глаза, тихо спросить: «Мы ведь друзья с тобой, правда? Скажи, мы друзья с тобой?..» Она спрашивала и настойчиво смотрела мне в глаза своим грустно-задумчивым взглядом.

Смотрела, почти затаив дыхание. Словно оттого, что я ей отвечу, могла зависеть ее дальнейшая жизнь, и я отвечал: «Конечно, друзья…» И Фиделина улыбалась мне в ответ…

Вот какая она была, эта маленькая кубинская девочка Фиделина.

У Фиделины было две подруги — Танька Громова и Марисель Ландровес. Танька была русской, и Марисель — кубинкой. Кстати, именно Марисель главная героиня моего рассказа. Именно Марисель, а не Фиделина является героиней этой удивительной истории. Истории невероятной, но вместе с тем целиком правдивой. Правдивой в той мере, в какой я сам ее выдумал…

Марисель и Фиделина были подруги не разлить водой. Они всегда были вместе.

Вместе ходили в школу и из школы, купаться на Волгу и даже в магазин за хлебом. В классе девчонки сидели за одной партой, и учителя почему-то не рассаживали их. Острословы «иностранного двора» шутливо называли их «сиамскими близнецами». Плохой приметой считалось девчат врозь. Либо схватишь «пару» за хорошо выученный урок, либо нарвешься на более крупные неприятности. Как если бы дорогу перебежала черная кошка…

Марисель, в отличие от Фиделины, выглядела как типичная представительница тропической страны: смуглолицая, с густой копной иссиня-черных смоляных волос, морскими волнами облегающих плечи. Глаза у Марисель были обжигающе черными, и когда я смотрел в мерцающую таинственным светом глубину ее цыганских глаз, меня охватывала необъяснимая робость, и я на какое-то время терял дар речи и цепенел, не в силах отвести взгляд от этого колдовского взора… На смуглом лице Марисель постоянно блуждала озорная улыбка, а в глазах сверкал огонек неуемного веселья и плутовского лукавства. Марисель была мастерицей на розыгрыши, с ней нужно было постоянно держать ухо востро, ожидать непременного подвоха, носившего, впрочем, характер веселой беззлобной шутки.

Характер у Марисель был типично кубинским — бойкий, веселый, жизнерадостный. И в тоже время — по-южному вспыльчивый, когда ей что-то было не по нраву. По-русски Марисель говорила без малейшего акцента, и если бы не природная смуглость ее лица, она тоже вполне могла бы сойти за обычную русскую девчонку.

Я плохо помню, когда Марисель приехала в Староволжск, когда появилась в «иностранном дворе». К сожалению, также я не помню, когда и при каких обстоятельствах мы познакомились. Но мне кажется, что это произошло примерно за год до событий, о которых я веду речь. А еще я помню, что нас сдружил интерес к звездам.

Я увлекался астрономией, с четвертого класса ходил в астрономический кружок при городском дворце пионеров. Мне очень нравилось заниматься в астрономическом кружке. Нравилось узнавать новое о звездах и планетах, о строении Вселенной. Нравилось наблюдать в телескоп за Солнцем и звездами, искать на Марсе и Луне таинственные каналы и моря — а вдруг на этих планетах действительно когда-то была жизнь?.. Я запоем читал книги по астрономии, написанные Перельманом и Воронцовым-Вельяминовым. Очень толстые книги, адресованные студентам. Но я их читал в одиннадцать-двенадцать лет и, как ни странно, все понимал. Я любил астрономию, мне очень хотелось стать ученым и изучать далекие космические миры. И — кто знает? — быть может, стать первооткрывателем внеземной цивилизации…

…Наивные детские мечты…

Марисель тоже интересовалась астрономией. У нее дома даже стоял портативный телескоп, в который мы вместе смотрели на звезды. Марисель говорила, что в ее телескоп, если долго смотреть на звезды, около них можно увидеть планеты, населенные людьми. Но я, сколько ни смотрел в ее трубу, никаких планет не видел. А Марисель смеялась и говорила, что это специальный телескоп, в него можно увидеть все, что угодно — главное, только захотеть.

Я же говорил, что захотеть я могу, но это совсем не означает, что я смогу увидеть то, чего на самом деле нет. В ответ Марисель язвительно говорила, что такому любителю фантастики как я неприлично говорить такие вещи…

Марисель была права. Фантастику я действительно любил. Читать фантастику я мог круглые сутки без перерыва. Мне нравились почти все книги, написанные в этом жанре. Я перечитал почти все, что мог достать в библиотеке — братьев Стругацких, Азимова, Лема, Снегова, Крапивина…

Однако больше всего мне нравились книги Кира Булычева. Особенно его очень смешные рассказы о незадачливых обитателях города Великий Гусляр, которые вечно попадали в разные забавные истории на Земле и в космосе. А уж об искрящихся весельем и детской непосредственностью повестях о приключениях Алисы Селезневой и говорить не приходится, они и по сей день остаются моими любимыми книгами.

Однако ни Марисель, ни Фиделина фантастику читать не любили. Фиделина как-то сказала мне, сердито нахмурив брови, что фантастикой увлекаются только несерьезные и безответственные личности вроде меня. При этом она хитро улыбалась…

А скорая на слово Марисель, сама фантазерка, сумевшая разглядеть в телескоп населенные людьми планеты, вообще однажды назвала «все эти фантастические романы» нелепыми глупостями.

Я спорил, пытался доказать девчатам, что они не правы, потому что очень интересно читать о том, чего пока еще нет, но что непременно будет лет через сто или двести. Но они и слушать меня не желали, стояли на своем.

Но однажды мне удалось уговорить Марисель прочитать фантастический роман.

Это была новая книга о приключениях Алисы, «Миллион приключений», который я уже успел прочесть несколько раз, так она мне понравилась. И, естественно, мне хотелось, чтобы мою радость разделили мои друзья. Мне хотелось, чтобы они вместе со мной восхищались подвигами бесстрашной Алисы, девочки из далекого будущего, которая, как мне казалось, была чем-то похожа на них.

Марисель взяла у меня потрепанную библиотечную книгу и дня два не появлялась во дворе. Читала…

А я жил в предвкушении торжества. Я уже видел, как Марисель, возвращая мне книгу, тяжело вздыхает, сожалея, что нельзя забрать ее насовсем. И высоко подымает вверх большой палец, как знак высшей оценки. А я, как и подобает победителю-триумфатору, снисходительно говорю Марисель:

— Ну вот, а ты говорила — глупости…

А Марисель смущенно отвечает:

— Ну, ошиблась, с кем не бывает…

И просит:

— Дай почитать еще что-нибудь…

Однако, как это часто бывает, мои розовые мечты разбились о суровые скалы реальности. Марисель молча сунула мне в руки книгу, и на мой вопрос:

— Ну, как? — кисло скривилась и небрежно бросила:

— Чушь собачья!

— Почему? — удивился я, немного обиженный столь нелестным отношением к понравившейся мне книге.

— Потому что там написана неправда, — ответила Марисель. — Все эти фантасты сами никогда не летали на другие планеты, поэтому и выдумывают разную чепуху. Не понимаю, Андрей, как тебе может нравиться фантастика? — с искренним недоумением спросила она.

— Ты, между прочим, тоже никогда не летала на другие планеты, — ответил я, — поэтому не можешь…

Однако Марисель не дала мне договорить. Она ядовито усмехнулась, подняла вверх указательный палец, словно призывала меня к молчанию, и сказала, как отрезала:

— Ты говоришь, я не летала на другие планеты? Допустим, что это так. Но я же не пишу о том, что не знаю. А фантасты пишут. Зачем?

— Но ведь это фантастика! Художественная условность! — продолжал я обороняться, однако темпераментная Марисель пустила в ход тяжелую артиллерию:

— Фантастика есть ложь, — безапелляционно заявила она. — А я, между прочим, девочка. Слабый пол. Ты должен мне уступать. А во-вторых, я кубинская девочка. И очень тебе нравлюсь. Значит, ты тем более должен мне уступить.

Я почувствовал, что сейчас покраснею, и отвернулся. Марисель была права.

Мне она нравилась. Ну, не то, чтобы очень, но…

Трудно было скрыть это необъяснимое чувство. Ведь Марисель была такая красивая… И мне очень хотелось, чтобы она подольше смотрела на меня своими бездонными черными глазами. Потому что когда она на меня смотрела, я чувствовал, что могу подняться без помощи крыльев к самим пушистым и легким облакам. Поэтому я всегда соглашался с Марисель, даже когда она была не права. Вдруг она обидится на меня, и больше никогда на меня не посмотрит так… Мне не хотелось, чтобы наши разные литературные пристрастия поссорили нас, и я уступал.

Хотя по-прежнему брал в библиотеке фантастику…

Медленно шли дни, недели, месяцы, и случилось так, что я увлекся старинной архитектурой. Это случилось вскоре после того, как я побывал в Ленинграде.

Меня буквально покорил этот сказочный северный город, его каналы и улицы, площади и дворцы. Я навсегда влюбился в застывшую музыку петербургских дворцов и площадей. И с тех пор уже не мог равнодушно пройти мимо любого старинного здания, не рассмотрев его как следует со всех сторон, не попытавшись определить, пусть даже ошибочно, к какому времени оно относится, в каком архитектурном стиле построено.

Звезды, астрономия были напрочь забыты. Я обложился другими книгами путеводителями по городам мира, толстыми справочниками по архитектуре, фотоальбомами с видами древних городов. Я стал свободно чувствовать себя среди таких доселе неведомых мне понятий, как «ордер», «фриз», «закомара», «восьмерик на четверике» и даже «золотое сечение». Словом, во всем том, о чем всего несколько недель назад не имел ни малейшего представления.

Марисель вначале обиделась на меня — как же, предал астрономию, бросил кружок, и даже в мой телескоп больше смотреть не хочет, а я хотела показать ему несколько новых планет…

Но вскоре Марисель стала сама испытывать интерес к моему новому увлечению.

Быть может, оттого, что и она сама побывала в сказочном городе на Неве две недели спустя после того, как оттуда вернулся я. Иностранцам часто устраивали экскурсии по городам России, чтобы они лучше узнали страну, в которой временно живут…

…Марисель и Фиделина очень плохо разбирались в архитектуре. Особенно Марисель. Она с трудом могла отличить ампир от классицизма, готику от барокко, конструктивизм от модернизма. Однако незнание азов отнюдь не мешало ей с чисто южной эмоциональностью восторгаться архитектурными памятниками разных эпох, которыми был богат Староволжск.

Я часто водил Марисель, Фиделину, других кубинцев, живших в «иностранном дворе» по Старому Городу, по старинным улицам и переулкам, рассказывая им то, что знал об истории моего города, об его каменной летописи.

А летопись эта была у нас очень богатая, нужно было только уметь читать ее обветшавшие от времени страницы.

Самым красивым местом Староволжска была Волжская набережная, на которой в один длинный ряд стояли, тесно прижавшись друг к другу, маленькие домики в два этажа, выкрашенные в ядовито-желтый цвет. «Единая фасада», выстроенная в стиле раннего классицизма, прерывалась только пересекавшими набережную улицами и переулками. Когда-то точь-в-точь такие же набережные существовали в Москве и Петербурге, но прошло время, и двухэтажные домики уступили место где великолепным дворцам, а где — мрачным бетонным коробкам. И только Староволжск сумел сохранить в неприкосновенности старинную набережную с маленькими домиками конца восемнадцатого века…

Существовало в Староволжске и очень много тихих старинных улочек, грязных и заброшенных, где каждый дом, выстроенный в прошлом веке из красного кирпича, хранил в своих стенах память о давно ушедшем прошлом. Многие из этих домов давно уже потеряли былую привлекательность и тихо доживали свой нелегкий век.

Больше всех мне нравилась одна тихая деревянная улочка, носившая старое название — Медная. В прошлые века там жили медники. От улочки веяло поэзией и добротой. Медная была самой узкой улицей в Старом Городе, ее мостовая еще в середине восемнадцатого века была вымощена булыжником, и эти камни помнили скрип старинных экипажей, шаги Пушкина, Гоголя, Достоевского, которые часто останавливались в Староволжске, в гостинице Гальяни, расположенной неподалеку. По обе стороны мостовой стояли деревянные домики, похожие на терема из старинной русской сказки.

Да, очень богата была каменная и деревянная летопись моего Города. Было на что смотреть, было чем любоваться и чем восхищаться. И только одно заставляло в тревоге сжиматься сердце: с каждым годом, месяцем и даже днем все меньше и меньше становилось на улицах Староволжска старинных домиков прошлых эпох, они медленно, почти без боя, уходили, уступая свои исконные места либо безликим и уродливым бетонным коробкам, либо зарастающим колючей травой пустырям, которые бесцеремонно вторгались в Старый Город, обезображивая его древний, покрытый благородной сетью морщин лик, превращая его во что-то серое, однообразное, невзрачное, невыразительное и мертвое… Словно чья-то злая рука вырывала из древней летописи одну за другой драгоценные страницы…

И я боялся, что когда-нибудь мой Город исчезнет совсем…

Однажды я привел Марисель и Фиделину в Заречную слободу. Этот уголок большого города, зажатый со всех сторон современным многоэтажьем новостроек, казалось, сошел со средневековых миниатюр, изображавших древний Староволжск. Узкие и кривые неасфальтированные улицы, деревянные дома, любовно украшенные в прошлом веке затейливой резьбой, потемневшей от времени, сбегались к небольшой площади. В центре площади, на небольшом зеленом холмике, стояла маленькая церквушка, которая в окружении деревянных домов казалась очень высокой. Белокаменные стены церкви ковром покрывала узорчатая резьба, изображавшая библейские сцены и каких-то необычных животных и птиц. На куполе храма безо всякого соблюдения пропорций в хаотическом порядке были расставлены семь главок-луковиц различной величины. К церкви примыкала высокая шатровая колокольня.

— Вот оно, самое древнее архитектурное сооружение Города! — торжественно произнес я, указывая на церковь.

— Она работает? — спросила Марисель.

Из дверей храма медленно выходили пожилые люди. Они спускались со ступенек паперти, поворачивались, и, кланяясь, крестились.

— Эта церковь действующая, единственная в Городе, — ответил я.

— Красивая церковь, — одобрительно отозвалась Марисель.

— А по моему, не очень. У нас в Камагуэе церкви красивее.

— Я не была в Камагуэе, — ответила Марисель, — я из Гаваны.

— Я тебя приглашу в гости, когда приедем на Кубу, — сказала Фиделина Посмотришь.

— Хорошо, — кивнула Марисель, — я приеду к тебе. Я никогда не была в Камагуэе.

— Раньше эта церковь была совсем другая, — сказал я, заступаясь за самый древний памятник архитектуры Староволжска, — и, наверное, более красивой.

У нее очень бурная история. Хотите, расскажу?

— Хотим! — в один голос крикнули Марисель и Фиделина. Фиделина от избытка чувств даже захлопала в ладоши. С ней иногда это случалось, сказывался пылкий кубинский темперамент.

— Эта церковь носит название Святая Белая троица, — начало я. — Белая потому что построена из белого камня. Церковь построили в 1564 году по приказу самого Ивана Грозного. Однако пять лет спустя, в 1569 году, когда опричники шли карать непокорный Новгород, они по пути сожгли и разграбили Староволжск. Белая Троица сильно пострадала от огня, но была восстановлена. А через сорок лет на Руси началось смутное время, и Город захватили литовцы. Белая Троица стала последним оплотом защитников Староволжска, когда пал кремль и другие укрепления. Последние защитники города укрылись в этой церкви, не подпуская к ней захватчиков. Русские воины стойко оборонялись, они не хотели, чтобы враги осквернили и разграбили храм. Литовцы так и не смогли взять Белую Троицу.

— А почему они не разрушили ее тараном? — спросила Марисель.

— Дело в том, Мари, — сказал я, едва удерживаясь от смеха. Такой наивный вопрос могла задать только Марисель, которая очень плохо знала историю. — Дело в том, что в начале семнадцатого века тараны уже не применялись. Для разрушения оборонительных сооружений использовались пушки.

— Тогда почему они не разрушили ее пушками? — не унималась Марисель, словно ей хотелось, чтобы храм-крепость поскорее пал.

Я ответил, что, к сожалению, не жил в семнадцатом веке, поэтому не могу ответить на провокационный вопрос. Марисель язвительно пронзила меня блестящей чернотой хитрющих агатовых глаз и со значением хмыкнула. И тут мне на выручку пришла Фиделина.

— Какая ты, Мари, агрессивная, — сказала она, незаметно подмигивая мне.

Дескать, держись, я с тобой. — Почему ты так хочешь разрушить эту церковь?

Посмотри, какая она красивая!

Только что Фиделина говорила, что в ее родном Камагуэе церкви намного красивее. А теперь утверждает обратное… Такая она и была, Фиделинка-Делинка. Всегда старалась показать мне, что она целиком на моей стороне…

— Я не хочу ничего разрушать, — смутилась Марисель. — С чего ты взяла? Мне просто интересно узнать, почему эти… как это? Литовцы… Не захватили такую маленькую церковь, когда даже кремль был в их руках?

— Не знаю, — чистосердечно признался я. — Наверное, стены были очень крепкими…

— Ага! — обрадовано закричала Марисель. Да так громко, что верующие, которые толпились у церкви, оглянулись на нее. А одна старушка в черном одеянии испуганно перекрестилась. — Значит, не знаешь? А кто мне говорил, что все знаешь о своем городе?

— Ну, я говорил, — сказал я. — Но пойми, Мари, я же не большая советская энциклопедия…

Кубинкам, видимо, понравился мой ответ, и они звонко рассмеялись, снова привлекая к себе внимание верующих старушек. Смеялись они настолько заразительно, что я не выдержал и присоединился к ним.

Затем продолжил рассказывать о церкви.

— Когда враги поняли, что церковь им не захватить, они решили поджечь ее.

Это им удалось. Огонь был настолько жарким, что стены треснули, и пламя проникло внутрь храма. А в церкви, кстати, находились не только воины, но и простые посадские жители, в основном маленькие дети, которые спрятались от врага. Все они погибли. Сгорели заживо или задохнулись в дыму. Хотя могли остаться в живых: литовцы обещали всем, кто сдастся и выйдет без оружия, сохранить жизнь. Они говорили это перед тем, как поджечь церковь, но русские люди не пошли на поклон к захватчикам… Своды храма обрушились, погребая под обломками всех, кто был внутри. Существует старинная легенда, что каждый год в тот день, когда в храме погибли защитники города и невинные горожане, по стенам церкви течет кровь…

— Ой! — вскрикнула Фиделина, хватая меня за руку. Ее ладонь, потная от волнения, чуть дрожала. — Неужели правда?

— Не знаю, — ответил я. — Я же говорю, легенда, я ее слышал от экскурсовода. Но люди на самом деле погибли здесь, об этом даже летопись писала… Слушайте дальше. Когда литовцев прогнали русские войска, церковь была восстановлена. Но и после этого случая она несколько раз горела, но уже не от нашествия врагов, а от пожаров, которые часто опустошали Староволжск. Самые страшные пожары случились в 1674 и 1763 годах. Пожар 1763 года вошел в историю как Великий Пожар, сгорел почти весь Староволжск. Белая Троица пострадала и в 1941 году, во время Отечественной войны. Видите, какая бурная история у этой небольшой церквушки. А ты, Делинка, говоришь, что в Камагуэе церкви красивее…

— Но они на самом деле красивые, — тихо возразила Фиделина. — Ты же не видел… правда…

Она стояла напротив, опустив глаза. И я понял, что невольно задел Фиделину за живое, и она не знает, что ей делать. С одной стороны, ей очень хочется поспорить со мной, отстоять свою точку зрения, доказать мне, что в ее родном городе Камагуэе церкви более красивые, чем у нас в Староволжске. И это для Фиделины было бы естественно — она же приехала с Кубы. Куба была родиной Фиделины, и все, что осталось там, было ей очень дорого. И она хотела спорить со мной, доказывать мне свою правоту. И в тоже время Фиделина боялась невзначай обидеть меня. Она чувствовала, что история, которую я рассказал — это часть истории моей страны, России, страны, в которой она, Фиделина, оказалась благодаря случайному стечению обстоятельств. Не будь она дочерью кубинского военного, ее отца не отправили в советскую военную академию, и она никогда не увидела бы Староволжск. Не познакомилась бы со мной…

Фиделина не просто жила в России, в Староволжске, не просто дружила со мной — она еще пыталась понять, насколько это было возможно, эту неведомую страну, историю ее народа. Фиделина внимательно слушала меня, когда я рассказывал ей о русской истории. Она слушала, не перебивая, мои рассказы об истории Древней Руси, о монголо-татарском нашествии, о борьбе с иноземными поработителями.

И однажды, примерно за месяц до того, как навсегда уехать навсегда, сказала мне? «Наверное, ты будешь историком. Ты очень много знаешь по истории своей страны». Ты ошиблась, милая Фиделинка. Я не стал историком, я закончил совсем другой факультет. Но историю люблю до сих пор…

— У Камагуэя, — сказал я, — более спокойная история. Враги не превращали твой город в руины…

Фиделина ничего не ответила — наверное, согласилась со мной. Молчала и Марисель. Обе девочки задумчиво смотрели на белокаменный храм, самый древний в Староволжске. Я не знал, о чем они думали в этот миг. Может быть, пытались понять, почему русские люди предпочли умереть, но не покориться врагу. Или они думали о тех безымянных русских мастерах, которые строили и воссоздавали из руин этот храм, вкладывая в мертвый камень тепло своих рук и любовь своих сердец. Или перед их взором вставали картины лютого побоища, которое произошло на этих заросших полевыми травами улочках Заречной слободы.

Я не знал, о чем думали Марисель и Фиделина, стоя перед древними стенами белокаменного русского храма. Не знал, о чем думала Марисель…

А она, наверное, уже знала, что пройдет совсем немного времени — и мы расстанемся.

Расстанемся навсегда…

Перед осенними каникулами погода установилась на редкость теплая.

Затянувшееся «бабье лето», казалось, не хотело уступать место промозглой осени. По-летнему теплое солнце весело лилось на землю с безоблачного бирюзового неба. И хотя листва с деревьев облетела еще в начале октября, обманутая долгим теплом травка кое-где зазеленела вновь.

Я изнывал на переполненной остановке, ожидая прихода трамвая. Однако трамвая сегодня явно не спешили развозить утренних пассажиров. И я решил, что не пойду на первый урок, все равно опоздаю, а раз не пошел на первый урок, то и на второй с третьим идти и вовсе необязательно. А лучше плюнуть на духоту пыльных классов и побродить по тихим улочкам Старого Города. По переулкам, каждый из которых хранит ему одному известную тайну — дорогу в Сказку…

Но моему заветному желанию не суждено было сбыться. На соседней остановке уже вырисовывались угрюмые очертания запаздывающего трамвая. А из своего подъезда вышла Фиделина. Что меня удивило: Фиделина была примерной ученицей, отличалась пунктуальностью и никогда не опаздывала на уроки. А о прогулах можно вообще не упоминать… И если Фиделина опаздывала, значит, мир перевернулся. Или случилось нечто экстраординарное…

— Ты знаешь, — тихо сказала Фиделина, подходя ко мне, — Марисель уезжает.

— Как уезжает? — спросил я, сраженный неожиданной вестью. — Серьезно?

— Конечно. Зачем мне врать?

— А когда?

— Завтра. То есть из города уже сегодня, — едва слышно ответила Фиделина.

— Но она говорила, что уедет только следующим летом, — глухо сказал я.

— Так получилось, — вздохнула Фиделина. — Обстоятельства изменились, совсем по-взрослому добавила она.

— И что теперь будет? — спросил я, в глубине души надеясь, что Фиделина сможет найти ответ на мой нелепый вопрос.

— Не знаю… Но Марисель просила меня сказать тебе прийти сегодня к трем дня к Старому мосту, — одним духом выпалила Фиделина. Ее тихий голос звучал очень печально. — Она очень просила тебя прийти. Ты придешь?

Я почувствовал, что мне хочется куда-то спрятаться. Исчезнуть… Чтобы меня никто не видел и не слышал. Чтобы никто не смог меня найти…

Спрятаться и сидеть в укрытии долго-долго, ни о чем не думая, никого не желая видеть. Со мной всегда было так, когда кто-то уезжал из «иностранного двора». Даже если уезжали те, с кем я почти не общался. Я ходил в «иностранный двор» вот уже два года, но никак не мог привыкнуть к тому, что дружба может когда-то кончиться. Что наступит миг, когда друзья уедут.

За эти два года уехало много тех, кого я мог назвать своими друзьями…

И вот теперь уезжает Марисель. Уезжает раньше срока…

Фиделина, видимо, поняла меня, потому что сказала:

— Что же делать… Я ведь тоже… Уеду когда-нибудь…

— Когда? — вырвалось у меня. Я испугался, что она ответит: «тоже сегодня».

Однако она сказала:

— Еще не скоро. Через полтора года, — она тяжело вздохнула. И вдруг взяла меня за руку. — Но ведь мы все равно останемся друзьями?

Я поднял глаза и увидел ее взгляд. Грустный взгляд больших черных глаз. И понял, что проваливаюсь в глубокую пропасть, со дна которой мне уже никогда самостоятельно не подняться…

…Целый день я не находил себе места. Думал только о том, чтобы скорее закончились все эти дурацкие уроки. Но время, как специально, тянулось очень медленно, и я пожалел, что пришел сегодня в школу, отбыть положенные часы, а не отправился бродить по переулкам Старого Города. К тому же мое и так не слишком радужное настроение оказалось омрачено двумя жирными двойками в дневнике. Самое обидное, что по литературе и истории — моим любимым предметам.

Наконец радостный звонок возвестил об окончании последнего урока. Я мельком бросил взгляд на часы — пятнадцать третьего, успею. И, кинув в портфель учебники, бросился двери.

Но неожиданно на моем пути возникло препятствие.

Этим препятствием оказалась Ленка Воронюк. По прозвищу Ворона. Староста класса. Она стояла в дверях, как стоит капитан на мостике своего корабля.

Скрестила руки на груди и сверлила меня буравчиками своих зеленых кошачьих глаз. И ее взгляд не сулил мне ничего хорошего.

— Ты куда это намылился, Бородин? — сурово осведомилась дылда Ворона. Ты, я вижу, забыл, что сегодня предпраздничная генеральная уборка школы.

Ты в списке, так что соизволь вернуться в кабинет.

— Не могу я сегодня, — промямлил я, мысленно проклиная и эти дурацкие списки, и тех придурков, которые их составляли.

— Можешь! — категорично отрезала Ленка.

— Но мне сегодня надо, — пролепетал я, пытаясь сообразить, как выпутаться из этой дурацкой ситуации. И это в то время, когда меня ждет Марисель!

— Да ничего тебе не надо, — еще категоричней отрезала Ленка. — Тебе сегодня нужно убирать кабинет. Скоро праздник, и директриса сказала, что школа должна блестеть. А к своим кубинцам ты еще успеешь смотаться, день большой.

Я вздохнул. Спорить с Вороной — себе дороже. Бесполезное дело… Особенно сейчас, когда речь идет о предпраздничной генеральной уборке школы. Мало того, что Ворона была старостой класса, так она еще отвечала за чистоту в школе. Ленка была очень принципиальной девчонкой, поэтому ее и назначили старостой класса и ответственной за генеральные уборки. В самом деле, не меня же назначать…

Но ее принципиальность никому покоя не давала. Стоило кому «слинять» без уважительной причины, Ворона поднимала такой вой, словно речь шла о шпионаже в пользу вражеского государства. На край света хотелось бежать…

Ворона обо все докладывала классному руководителю, — сгущая краски, разумеется. А классный руководитель — суровая накрашенная дама в строгом классическом костюме, — доводила полученную информацию до администрации школы и до родителей. Что происходило потом, лучше не объяснять…

Но все эти репрессивные меры касались только тех, у кого не было уважительной причины. Те же, кто сумел найти, могли не беспокоиться за свою судьбу. Классный руководитель ничего не узнавала, а Ленка брала с них честное слово, что они останутся убирать кабинет в следующий раз.

У меня, конечно же, была самая уважительная из причин — сегодня уезжала Марисель, и мне нужно было проститься с нею. Но бездушная Ворона не захочет принять во внимание мои аргументы. Моя причина для нее никакая не уважительная. Черствой душе общественницы Вороны совсем наплевать, что Марисель сегодня уедет, и я больше никогда не увижу ее.

— Ну? — насупилась Ворона.

Я еще раз бросил взгляд на часы. Прошло пять минут. Если я сейчас не найду способ договориться с Вороной, то наверняка опоздаю к встрече с Марисель.

К последней встрече…

Нужно было срочно что-то решать…

Но что? Не драться же мне, в самом деле, с Ленкой. Она хоть и вредная, но все же девчонка. Да и неприятностей потом не оберешься…

И тогда я решил соврать. Это было очень рискованно, потому что моя ложь могла не сработать. Да и сама Ворона наверняка узнает, что я соврал. И тогда мне точно несдобровать…

Но будущее меня сейчас волновало мало.

Гораздо важнее было успеть увидеть Марисель.

Успеть проститься…

— Послушай, Лена, — сказал я, — пойми, я действительно не могу сегодня. У меня мама вчера сильно заболела, мне в аптеку нужно сходить, в магазин.

Ну, будь человеком…

— Мама? Заболела? — Ворона недоверчиво просверлила меня желтыми буравчиками кошачьих глаз. В ее взгляде я не видел ни капли сочувствия.

Сейчас она скажет: «Как же так, Бородин? Сегодня утром я видела твою маму, она была жива и здорова. Как же так, Бородин? Не хочешь убирать кабинет, так и скажи. А врать-то зачем? Чревато последствиями…»

Однако она сказала:

— Ну, если мама, тогда иди, — ее голос чуть смягчился, однако взгляд по-прежнему был стальным. — Но не думай, я проверю. И если ты соврал, то знай…

Что я должен был знать, я так и не услышал, потому что стремглав несся вниз по лестнице, сбивая с ног зазевавшихся младшеклассников.

Волжский берег был тих и пустынен. Слабый ветерок, играя, гонял по пустынному в это время года пляжу обрывки старых газет и прочий мусор.

Воробьи задиристо дарились из-за сухих хлебных крошек. Изредка на берег выплескивались ленивые волны. И ни одного человека вокруг. Мир словно затаился. Или вымер…

Только по Старому мосту туда-сюда сновали автомобили и автобусы, куда-то шагали по своим делам пешеходы.

Старый мост был самым красивым мостом Староволжска. Он легко висел над водой, изящный, ажурный, воздушный, словно сотканный из металлических кружев и перенесенный в наш город из сказок Владислава Крапивина. Его легкие фермы стремительно рвались в синий небесный простор, чтобы затем плавно опуститься к воде, были похожи на сказочные узоры, сотканные доброй рукой волшебника-мастера из ажурных металлических кружев…

Мост построили в начале нашего века по проекту одного немецкого инженера — кажется, Гашека, который прославился на весь мир тем, что возводил такие мосты во многих городах Европы. Но войны и людское равнодушие почти не сохранили мостов, построенных Гашеком, и во всем мира осталось только два его моста. Один у нас, в Староволжске, другой — за границей, в венгерском городе Будапеште.

До трех часов осталось немного времени, минут пять. Я присел на скамейку и стал ждать Марисель.

Над зеленой водой, пронзительно крича, носились сизые чайки. Птицы голосили так громко и печально, что мне тоже хотелось плакать… Сегодня уезжает Марисель… В пионерском лагере я слышал рассказ о том, откуда взялись чайки. Будто бы в незапамятные времена на берегу синего моря жила девушка, которую звали Утренняя Заря. Она полюбила юношу — Сына Рыбака. И юноша тоже полюбил ее, потому что она была красивая и добрая. Они хотели пожениться, но грозный Морской Царь, которому люди забыли вовремя уплатить дань, прогневался и погубил Сына Рыбака, утопила баркас, на котором он вместе с отцом выходил в море, чтобы добыть пропитание.

Узнав об этом, Утренняя Заря поднялась на высокую скалу и бросилась в морскую пучину. Но добрые боги сжалились над несчастной девушкой и превратили ее в птицу, которую люди назвали чайкой.

И девушка-чайка полетела над морем с плачем. Она летала над водой и звала, звала своего суженого. Но он не откликался…

С тех пор чайки всегда кружат над водой…

Надеются — вдруг Сын Рыбака отзовется?

И тогда Утренняя Зорька, превращенная в чайку, снова станет красивой девушкой. И выйдет замуж за Сына Рыбака. И будут они, как в сказке, жить долго и счастливо…

Эту печальную легенду мне рассказал один вожатый. Его тоже звали Андреем, как и меня. Он был очень хорошим и добрым, этот вожатый Андрей. Но его прогнали из лагеря, потому что он поругался с начальником — очень нехорошей и злой женщиной, которая не любила, когда ей не подчинялись. Ее все боялись. И я тоже боялся…

…Мне было всего восемь лет, меня обидели ребята из моего отряда, и я убежал к реке. А к реке никому нельзя было ходить без разрешения старших.

За это могли выгнать из лагеря.

Там, у реки, я и встретил вожатого Андрея.

Вначале я испугался, что он схватит меня за локоть и отведет к суровой начальнице лагеря разбираться.

Но он обещал меня никому не выдавать.

И рассказал легенду о девушке-чайке, которую сам слышал, когда был маленьким…

С тех пор я не могу спокойно смотреть на чаек, с криком летающих над водой.

Что-то влечет меня к ним, вольным и грустным птицам.

…Даже сейчас, когда детство ушло, и я уже почти не верю в сказки…

— Андрей! — раздался за моей спиной тихий голос.

Это была Марисель. Засмотревшись на чаек и погруженный в свои мысли, я и не заметил, как она подошла.

— Saludo, Мари, — сказал я, отметив про себя, что Марисель на этот раз не воспользовалась своим обычным розыгрышем. Она любила незаметно подкрасться сзади, закрыть ладонями глаза и спросить, слегка изменив голос: «Кто?» и нужно было угадать, хотя и так всем все было ясно…

Но Марисель сегодня уезжала, и ей, наверное, не очень хотелось шутить.

Она села на скамейку рядом со мной.

— Тебе Фиделина сказала? — спросила она. Мне показалось, что ее голос чуть вздрагивает, хотя лицо было очень спокойным.

— Сказала. Поэтому я и пришел. Жалко, что ты уезжаешь…

— Уезжаю, — сказала Марисель. И вдруг быстро спросила:

— Ты как ко мне относишься?

И отвернулась, пряча глаза…

— Не знаю, — ответил я. Потому что никогда не задумывался об этом. Я никогда не выделял Марисель ни из девчонок вообще, ни из кубинских девчонок, и не оказывал ей особых знаков внимания. Ну, подбросил несколько раз в почтовый ящик поздравительные открытки — с Новым годом и с Восьмым марта. Так ведь не ей же одной…

Ну, дергал несколько раз за волосы — но какой уважающий себя мальчишка преодолеет искушение дернуть за длинную косу девчонку, к которой… ну, понятно…

А если эта девчонка приехала из очень-очень далекой страны — тут и говорить не о чем, все проявления внимания, даже такие, как подножки и дерганья за волосы, становятся как бы сами собой разумеющимися.

— Значит, когда меня здесь не будет, ты забудешь меня? — тихо спросила Марисель, глядя куда-то в сторону.

— Вот еще! С чего ты взяла?

Не знаю, Андрей, не знаю. Просто мне…

Она на миг запнулась, пригладила рукой растрепанные волосы им, повернувшись ко мне, сказала:

— Ты меня больше никогда не увидишь…

— Ты уедешь на Кубу? — задал я совершенно дурацкий вопрос. Потому что куда еще могла уехать Марисель…

— Нет, Андрей, не на Кубу, — неожиданно ответила она. — Гораздо дальше…

— Что может быть дальше Кубы? Только Америка, — флегматично заметил я. На что Марисель спокойно ответила:

— Есть места, которые находятся намного дальше Кубы. И даже Америки…

— Ага. Сейчас ты мне скажешь, что прилетела с далекой звезды, парировал я, понимая, что Марисель, несмотря на невеселое настроение, все-таки предрасположена шутить. — А звезду ты только что открыла в свой ржавый телескоп!

Марисель улыбнулась:

— Эх ты, любитель фантастики… Ты читаешь глупые фантастические романы, веришь сказкам про космических пришельцев и веришь в контакты с ними. — Марисель замолчала, и ее холодные пальцы слегка коснулись моего запястья.

У меня бешено заколотилось сердце… Еще не разу она не брала мою ладонь в свою. И я тоже ни разу не решался коснуться смуглой руки Марисель… то есть решался… но это было совсем другое.

Подавив глухое смущение, от которого у меня, наверное, щеки горели, как помидоры на грядке, я обеими руками схватил ладонь Марисель.

Марисель хитровато пронзила меня обжигающим взглядом, уголки ее губ раздвинулись в радостной улыбке.

— Неужели ты так до сих пор ни о чем не догадался? — спросила она. Ведь пришельцы из космоса постоянно находятся рядом с тобой. Вернее, не пришельцы, а один пришелец. Одна пришелица, если можно так сказать по-русски…

— Ты хочешь сказать, — начал я, сраженный внезапной, как яркая вспышка молнии, фантастической догадкой, от которой суеверно зашевелились волосы на голове. Но Марисель нетерпеливо перебила меня:

— Именно это я и хочу сказать.

— Но как же, — беспомощно пролепетал я. Словно была драка, и мне нанесли предательский удар ниже пояса. Мысли путались, и я не знал, о чем думать, что говорить…

— Очень просто, — сказала Марисель. — Все очень просто. Я никакая не кубинка. И даже не землянка. Я прилетела на Землю с другой планеты. Вот так! Но я вижу, что ты мне не веришь, и это очень печально…

Марисель была отчасти права. Ну посудите сами: смогли бы вы сами сразу, безоговорочно, поверить давно знакомому человеку, который вдруг ни с того, ни с сего заявляет, что прилетел с другой планеты? Тут даже матерый любитель фантастики решит, что его разыгрывают. Хотя, казалось бы, именно любители фантастики лучше других приготовлены к встрече с космическими пришельцами.

…Холодная ладонь Марисель, неподвижно лежавшая в моих пальцах, слегка дрогнула, словно желая освободиться. Я хотел убрать руку, однако Марисель едва заметным движением пальцев остановила меня.

— Пусть будет так, — прошептала она, — пусть…

И наши пальцы впервые оказались тесно сплетенными. Мои — неуверенные и робкие. Ее — холодные и твердые.

— Знаешь, Андрей, мне кажется… Может быть, ты не поймешь меня, но… Мне сейчас совсем неважно, откуда я. С Кубы или с другой планеты. Потому что в любом случае очень скоро я буду далеко отсюда. И я даже не знаю. Что для меня хуже — уехать на Кубу, или улететь на Ауэю.

— Куда-куда? — переспросил я.

— На Ауэю. Так называется моя родная планета. Очень далекая планета… Сорок пять световых лет от Земли. Куба, конечно же, ближе, — Марисель улыбнулась, — но тоже далеко. И если бы я сейчас уезжала на Кубу, нам все равно пришлось бы расставаться. Расставаться навсегда. А расставаться это очень грустно. Особенно если знаешь, что никогда уже не сможешь встретиться снова…

Марисель вздохнула. И сам не знаю почему, но я ей поверил. Быть может, оттого, что, разглядывая в телескоп звезды, я тайком мечтал о встрече с космическими пришельцами. Мне очень хотелось стать первооткрывателем инопланетной цивилизации, и я пристально, до боли в глазах, вглядывался в окуляры телескопа, установленного на астрономической башне во дворце пионеров. Правда, в телескопе, даже при очень сильном увеличении, фонарики далеких звезд выглядели такими же маленькими, как и если смотреть на них безо всяких увеличительных приборов. А вот планеты — Марс, Венера, Юпитер — были похожи на копеечную монетку. А на Юпитере, если попристальней вглядеться, можно было даже заметить Большое Красное пятно. А на печальном лике желтоватой Луны — огромной, как спелый арбуз, — были хорошо видны моря и горы.

Только космических кораблей пришельцев почему-то не было видно.

Правда, однажды я заметил маленькую красноватую звездочку, которая медленно плыла в космической черноте, переливаясь и сверкая.

Сначала я обрадовался: наконец-то сбылась моя мечта, и я вижу корабль пришельцев, который с дружеской миссией подлетает к Земле… Хотел поделиться своим открытием с руководителем астрономического кружка. Но вовремя сдержался, потому что за космический корабль инопланетян я мог вполне принять земной спутник с космонавтами. И если бы я заявил, что видел инопланетный корабль, меня подняли бы на смех мои товарищи по астрономическому кружку.

Хотя, я уверен, и они тайком мечтали увидеть в телескоп плывущий среди звезд настоящий корабль с пришельцами…

Каждый человек хочет верить в пусть маленькое, но зато настоящее чудо.

Особенно если человеку всего одиннадцать или двенадцать лет…

И я ждал чуда. И не только когда направлял телескоп или подзорную трубу на звезды. Но и когда приходил в «иностранный двор». Мне почему-то очень хотелось, чтобы мои друзья-иностранцы вдруг оказались не обычными земными девчонками и мальчишками, как и я сам, а какими-нибудь пришельцами. Из космоса или из будущего. Ну, как Алиса Селезнева из книжек Кира Булычева.

Поэтому я иногда фантазировал, представляя, что иностранцы из «кубинского двора» все оказывались инопланетянами, которые были внедрены к нам… ну, тут можно было придумать много чего… Например, что они были разведчиками с вражеских планет, которые готовили вторжение.

Но в такие фантазии мне верить совсем не хотелось, гораздо приятнее было бы считать, что инопланетяне живут в моем родном городе потому, что им очень нравится наша планета.

Конечно, эти фантазии я держал при себе. Не хотел, чтобы надо мной стали смеяться. И только однажды сказал Фиделине: «Признавайся, ты на самом деле не с Кубы приехала, а с другой планеты прилетела». — «Да с Кубы я, с Кубы!» — улыбнулась Фиделина. «А чем докажешь?» — не отставал я. — «А вот чем! Слушай! Uno, dos, tres, cuatro, cinco, seis, siete, ocho, nueve, diez» — громко сосчитала она от одного до десяти по-испански. «Ты могла выучить» — возразил я. «Спроси у моего папы, если не веришь», — сказала Фиделина. — «А вы уже обо всем договорились», — сказал я. И Фиделина весело рассмеялась… нет, не надо мной. Смех Фиделины был безобидным, добрым и искренним…

Фиделина смеялась надо моими фантазиями, но ее чистый звучный смех лишь сильнее укреплял мои подозрения. Фиделина не похожа на кубинку — значит, она не кубинка. А инопланетянка…

Но чтобы инопланетянкой оказалась Марисель! В это поверить было просто невозможно! Девчонка с типично кубинской внешностью, она свободно болтала на испанском языке с другими кубинцами…

Признание Марисель очень походило на розыгрыш. И если бы утром Фиделина не сказала мне, что сегодня Марисель уедет, я бы решил, что они обе решили меня разыграть.

Смущало меня и то, что Марисель очень уж буднично сказала мне, что прилетела с другой планеты. Ведь в фантастических книжках, которые я читал, подобное происходило иначе… и неожиданно мелькнула мысль: а что если Марисель была права, когда пыталась внушить мне, что фантастика ерунда, потому что выдумка? Что знакомство с фантастикой мечтает видеть действительно фантастическое и необычное в реальной жизни? Я знал Марисель чуть больше года — огромный срок! — но не догадался, что она прилетела с другой планеты. Хотя прочитал гору фантастических романов о встрече землян с космическими пришельцами…

— На самом деле я не Марисель, — продолжила между тем она, — меня зовут Лу Элл Ла. Или если еще проще — Луэлла. В переводе на русский язык мое имя можно перевести как «Та, которая пришла издалека». Или еще проще «Пришедшая издалека». Forestera de los lejos, — повторила она тоже самое по-испански.

— Красивое имя, — сказал я. — Но Марисель мне нравится больше.

— Ничего, привыкнешь, — улыбнулась Марисель. Или Луэлла? — У нас на Ауэе все имена красивые, — кокетливо добавила она. И я понял, что пусть она и прилетела с другой планеты, но при этом осталась вполне нормальной девчонкой, которую хлебом не корми, а дай пококетничать.

— Расскажи что-нибудь о своей планете, — попросил я. И сам удивился тому, как буднично прозвучала моя просьба. Словно хотел узнать что-нибудь про кубинскую столицу Гавану…

— Хорошо, — согласилась Марисель. — Моя планета находится у звезды, которую земляне называют Капеллой. Или Альфой Возничего. Мы называем ее Каэлла. Ваше и наше названия чем-то похожи, но у нас считают, что между ними нет ничего общего, просто случайное совпадение. Кстати, земное Солнце мы называем Гээлла, а Землю — Гээйя. Между прочим, древние греки называли Землю словом Геос. У нас тоже говорят, что это случайное совпадение, но я думаю, что это не так.

— Ты рассуждаешь, как настоящий ученый, — восхищенно проговорил я. Но Марисель никак не отреагировала на мои слова.

— А знаешь, почему я думаю, что есть общее между греческим словом Геос и названием моей планеты? — продолжила Марисель. И, не дожидаясь моих предположений, сказала: — Название моей планеты в очень древние времена звучало как Гауэя. А в еще более древние времена — Гээйя. Так же, как мы сейчас называем вашу Землю. Правда, здорово?

Я кивнул: действительно, здорово…

Только я не понимал, к чему она клонит. Хочет сказать, что древние греки были пришельцами из космоса? И положили начало земной цивилизации?

Я так и спросил Марисель:

— Ты хочешь сказать, что Ауэя — родина древних греков?

— Нет, что ты, — улыбнулась Марисель. — Просто случайное совпадение. Или не совсем случайное… Но знаешь, Андрей, когда меня готовили к жизни на Земле, мне попала в руки чудом сохранившаяся древняя книга, где говорилось о том, что галактика была заселена людьми примерно три миллиона лет назад.

До людей существовала какая-то дочеловеческая раса, в книге они названы Большими Людьми, которые и посеяли в Галактике семена современной жизни, создали людей. Если верить этой книге — а у нас считают, что древним книгам верить не стоит, потому что там многое выдумано, то получается, что земляне и ауэйцы есть потомки Больших Людей. Так что можешь считать меня своей сестрой. Сестрой по разуму, — Марисель чуть улыбнулась.

— Ладно, буду считать… А где сейчас Большие люди?

— Никто не знает. Может быть, переселились в другую Вселенную. Или погибли. Или и сейчас живут рядом и наблюдают за своими творениями. За нами, за вами, за миллионами других населенных планет. Только у нас высказывать такую точку зрения не принято.

— Почему не принято?

— Ну, не принято, и все! — Марисель нахмурилась и отвернулась, словно эта темя была ей неприятна. Тогда я спросил:

— Ты говоришь, населенных планет миллионы?

— А ты думаешь, что кроме вас никого нет? Какие вы, земляне, самоуверенные… — Марисель искоса глянула на меня.

— Почему? Ты же вот есть… — неуверенно ответил я. Может быть, это все-таки розыгрыш?

— И на том спасибо, — сказала Марисель с изрядной долей иронии и улыбнулась. — Ты не знаешь, Андрей, что Галактика заселена настолько плотно, что можно уверенно летать от звезды к звезде, зная, что обязательно наткнешься на заселенную планету. Правда, люди везде одинаковы, и это не так интересно, как может показаться на первый взгляд.

Так считают у нас на Ауэе.

— Я вот думаю, что наоборот. Я бы с удовольствием слетал на другую планету.

— Это тебе только так кажется, — возразила Марисель. — потому что ты ни разу не был за пределами Земли.

— Тебе виднее, — сказал я. Мне не хотелось спорить с Марисель, я помнил, что она сегодня уезжает. А если перед отъездом она решила рассказать сказку — что ж, я не против. Это даже интересней, если она представляет себя инопланетянкой…

А Марисель между тем продолжила:

— Цивилизация Ауэи находится на более высоком уровне развития, чем Земля.

Мы почти победили пространство и время, мы пересекаем вселенную почти мгновенно. Мы вылечили все болезни и почти достигли бессмертия. Мы живем по пятьсот лет, но после этого срока каждый имеет право заказать себе новое тело и искусственный мозг, куда перекачивается вся накопленная в течение жизни информация… видишь, какие мы! — воскликнула Луэлла не без гордости за свою планету. И я подумал, что обладание сверхмощной техникой и почти вечной жизнью — о чем мы, земляне, пока можем только мечтать, — не избавляет сидящую рядом со мной юную представительницу этой цивилизации от такого чисто девчачьего порока, как безудержное хвастовство и стремление произвести впечатление. Но вслух я ничего не сказал — вдруг Луэлла обидится? — только со значением хмыкнул. И спросил:

— А если вы такие могущественные, то что ты делала на Земле? Готовила вторжение?

— Вот что значит читать много фантастики. Как сказала бы Фиделина, тяжелый клинический случай, — язвительно заметила Луэлла затем продолжила:

— Мы вас изучаем. Исследуем ваше настоящее, чтобы понять собственное прошлое. Понимаешь, на Ауэе почти не сохранилось древних архивов. Все памятники прошлого нашей планеты были уничтожены. Это было давно, когда на Ауэе существовали тысячи враждовавших между собой государств. Сейчас, кстати, Земля переживает аналогичную эпоху. Эпоху промышленных и социальных переворотов. Как и некоторые другие цивилизации, которых в Галактике великое множество. И знаешь, Андрей, наши ученые пришли к выводу, что законы развития гуманоидных цивилизаций одинаковы во всей Галактике. То есть пути разных цивилизаций одинаковы. Вы вот сейчас выходите в космос, овладеваете энергией атома. И мы шли тем же путем десятки тысяч лет назад. И случилось так, что атом вырвался из-под контроля, и наша цивилизация стояла на краю гибели. Погибли миллиарды людей. Наши города, музеи, библиотеки, архивы погибли в атомном огне. А что осталось, было спешно уничтожено специальными санитарными командами сто лет спустя, когда планета возрождалась после ядерной войны и очищалась от страшных бацилл «проклятого агрессивного прошлого», как мы впоследствии назвали эпоху кровавых войн и революций, завершившуюся ядерной войной. Поэтому, чтобы как-то понять и изучить нашу историю, мы поселяемся на других планетах, цивилизации которых находятся на тех витках развития, которые мы сами давно уже прошли. Поэтому я и жила на Земле, в Староволжске, под видом кубинской девочки вместе со своими родителями, сотрудниками института галактической истории. Теперь их отозвали, они еще утром улетели на Ауэю, а я ненадолго задержалась, чтобы доделать некоторые дела. А заодно и попрощаться с друзьями. Но я никому не должна говорить, кто я на самом деле, потому что земляне еще не готовы к контактам с высшими цивилизациями. И неизвестно, когда будут готовы, поэтому мои друзья должны считать, что я уехала на Кубу. — Луэлла грустно улыбнулась.

Крепко сжала мою ладонь… — Странно, я кубинка, хотя никогда не была на Кубе. Но ведь я очень похожа на кубинку, так?

— Похожа, — согласился я. — Очень похожа. А почему?

— Не знаю, — ответила Луэлла. — может быть, потому, что мы, ауэйцы, внешне очень похожи на землян. Я вот оказалась смуглой, и меня решили внедрить на Землю в этом качестве. Впрочем, я не знаю, почему Институт галактической истории так поступил. Значит, так было нужно. Но не в этом дело… Знаешь, у нас на Ауэе очень строгий отбор. Не каждому доверят работать на другой планете. Для этого нужен целый набор качеств, которые, наверное, у меня есть. Поэтому меня и избрали для жизни и работы на Земле. Ты, я вижу, расстроился?

— Почему?

— Расстроился, я же вижу…

— Немного, — признался я. — То есть я хотел сказать… Ты вот уезжаешь…

Улетаешь… — начал я, но замолчал, не зная, что сказать.

Луэлла выжидающе смотрела на меня. И видел во взгляде угольно-черных зрачков незнакомое мне прежде выражение.

То есть не то, чтобы незнакомое…

Таким взглядом на меня очень часто смотрела Фиделина. Словно хотела сказать что-то очень важное, самое главное в своей жизни. Хочет, но никак не может решиться…

…Она так и не решилась. Не смогла сказать то, что всегда хотела, даже когда пришла пора расставаться. Ничего, кроме тихого: «До свиданья…»

Сейчас Фиделина, наверное, сидит дома одна. Грустит по Марисель. Или, презрев печаль, носится по двору вместе с Танькой Громовой, своей одноклассницей и лучшей подругой. И не знает, что Марисель никакая не Марисель, а Луэлла. «Надо спросить Луэллу, сказала ли она Фиделине, что прилетела с другой планеты», — почему-то пришла в голову мысль.

— Что ж, — проговорила Луэлла, внимательно наблюдая за моим лицом, на котором, как в зеркале, отражались все мои мысли и чувства. — Я так и думала… Ты думал, что я кубинка. Я знаю, что ты очень любишь эту далекую страну, любишь общаться с кубинцами. Они тебе очень нравятся. Особенно кубинки… ничего не говори! — быстро сказала Луэлла, чувствуя, что я хочу ей возразить. — Я же умею читать мысли и все знаю о тебе… Какой богатый материал для Института Галактической Истории — «чувства и мысли обычного земного подростка периода начала атомной эры», последнее достижение ауэйской науки, — произнесла она с ядовитой насмешкой, иронизируя то ли над собой, то ли над неведомыми мне ауэйскими учеными. — Впрочем, мало кому у нас интересны ваши мысли и чувства.

— Почему? — удивился я. — Меня бы заинтересовали мысли и чувства человека с другой планеты.

— А нам подавай только глобальное, — вздохнула Луэлла. — Отдельный человек нам не интересен. Ладно, давай не будем говорить на эту тему… Надеюсь, я тебя не разочаровала?

— Нет, что ты, — проговорил я, намереваясь разубедить Луэллу. Однако она остановила меня неровным взмахом руки.

— Не надо ничего говорить. Я же сказала, что знаю все твои мысли и чувства. Плохо, конечно, читать мысли без спроса, но что делать… Ты любишь Кубу и кубинцев, они твои друзья, ты мечтаешь побывать в стране своих друзей. Все это так. И знаешь, мне сегодня очень грустно оттого, что я не кубинка. И что я вообще не землянка. А знаешь, — сказала вдруг Луэлла, поднимая глаза, — мне очень не хочется покидать Землю. Почему-то не хочется… Мне очень понравилось у вас. Красивая, спокойная планета.

Немного нецивилизованная, но у вас все еще впереди. И люди здесь очень хорошие. У нас нет таких людей… У нас совсем другая жизнь, от которой я успела отвыкнуть. Поэтому и не хочу улетать. Но не могу остаться… От меня ничего не зависит, и я должна вернуться на Ауэю… А ты когда-нибудь побываешь на Кубе. Увидишь Гавану. Может быть, даже вместе с Фиделиной побродишь по лабиринтам старинных улочек Старой Гаваны. А может быть, ты сам станешь архитектором и будешь восстанавливать старые города, — сказала она вдруг безо всякого перехода. Наверное, мысли прыгали с места на место от волнения…

— Если это будет, то еще не скоро, — возразил я.

— Это замечательно — восстанавливать старые города, — продолжила Луэлла, словно не услышала моих слов, — на Ауэе не осталось ни одного древнего города, ни одного памятника нашей истории. А ведь наша цивилизация насчитывает более пятидесяти тысяч лет. Но все наши памятники погибли в войнах, а оставшиеся уничтожены потом, когда наступил мир… Послушай, Андрей, — сказала она вдруг, — у меня осталось не очень много времени, поэтому я хочу попросить тебя кое о чем. Кроме тебя, никто не знает, кто я. Я никому не рассказывала, только тебе… Поэтому все будут думать, что я уехала на Кубу.

— А Фиделина? — неожиданно вырвалось у меня.

— Что? — Луэлла испуганно, как мне показалась, посмотрела на меня.

Нахмурила брови… — Фиделина? А почему ты про нее спросил?

— Ну, не знаю… Просто… Она же твоя подруга…

— Да. Мы с ней друзья, — согласилась Луэлла. — И ты тоже друг. Мой друг.

Наш друг. И поверь, мне сейчас очень тяжело. Кажется, я стала старше на несколько лет… Но я хочу, чтобы… Прошу тебя как друга, никому не говори. Поверь, так надо…

— Даже Фиделине? — отчего-то продолжал настаивать я.

— Я не знаю, не знаю… Ничего не знаю… пойми, Андрей, это сейчас никому не нужно. Ну, расскажешь ты обо мне. Тебе все равно никто не поверит. Все же знают, что ты любишь читать разную фантастику. Ты же и мне вначале не верил. Наверное, и сейчас не веришь. Думаешь, что я разыгрываю тебя. Чтобы не так грустно было расставаться… А Фиделина… мне кажется, она может тебе поверить.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю, — пожала плечами Луэлла. — Мне так кажется. Я так думаю… Ты не знаешь, как мне сейчас тяжело возвращаться на Ауэю. Да, я знаю, там мой дом… Но там не будет тебя. Не будет Фиделины. Не будет Тани Громовой. Не будет никого из моих друзей… И я…

Вдруг что-то изменилось. Луэлла резко вырвала свою руку из моей ладони, вскочила со скамейки и шагнула к реке. Остановилась у кромки берега. Тело ее напряглось, упругие, как у мальчишки, мышцы, натянулись, отвердели, и только сейчас я заметил, что Луэлла одета не по погоде: в летнюю футболку-безрукавку.

Луэлла стояла у самой воды, наклонившись чуть вперед, словно к чему-то прислушиваясь. Над ней носились с криками чайки.

— Что случилось? — спросил я, подходя к ней.

Луэлла не ответила она стояла неподвижно, как безжизненная мраморная статуя.

На берегу Волги было тихо, только шуршали где-то за нашими спинами на набережной шины проезжавших автомобилей. Они заглушали крики чаек, проносившихся над головой. Но не чайки, видимо, привлекли внимание Луэллы.

Она запрокинула голову и смотрела и смотрела куда-то вверх — в синеву неба, где высоко над землей летел казавшийся снизу крошечным реактивный самолет, оставляя за собой след — узкую белую тропинку в голубом небе.

— Что с тобой? — снова спросил я, дотрагиваясь до плеча Луэллы. Плечо было твердым как камень и холодным как лед. Луэлла даже не шелохнулась, и мне почему-то сделалось страшно. Я испугался: вдруг она действительно окаменела и теперь навсегда останется холодной каменной статуей?

Однако Луэлла вышла из каменного оцепенения, открыла глаза, расслабила тело и устало села на песок, у самой кромки набегавших на берег волн.

Посмотрела на меня снизу вверх таким взглядом, словно увидела впервые. И тихо, одними губами, прошептала:

— Всё…

— Что всё? — спросил я, садясь на песок рядом с Луэллой.

Луэлла снова отрешенно посмотрела на меня, улыбнулась одними уголками губ, и в ее уставших глазах на короткий миг загорелся радостный огонек. Но тут же погас, уступив место грусти. И чувство трудно выразимой словами печали накрыло меня с головой, как гигантская морская волна…

— Меня отзывают, — негромко сказала Луэлла. — Уже пора… прямо сейчас… через несколько секунд меня не будет здесь. Меня не будет на Земле… И мы… Никогда… Больше… Не увидимся…

Вот он и наступил, миг прощанья. Тот тоскливый миг, о котором я думал непрерывно, пока разговаривал с Марисель. Или с Луэллой? Она рассказывала мне о своей планете, а я думал, что будет потом, что я скажу ей напоследок. Что мне скажет она… Я думал об этом с самого утра, когда Фиделина сказала мне, что Марисель уезжает. Я думал об этом в школе, когда отвечал на двойки хорошо выученные уроки, когда унижался перед Ленкой Воронюк. Я думал об этом, когда пришел на тихий и пустынный берег Волги, когда любовался стремительным полетом чаек и вспоминал услышанную очень давно легенду о девушке, превращенной богами в вольную птицу. Я думал об этом когда пришла Марисель и сказала мне, что она инопланетянка… Я мысленно готовил слова прощания, которые должен буду сказать ей в последний миг. И слова эти она услышит от меня в последний раз.

Но едва Марисель сказала мне: «Меня отзывают» — как все мысли, все заготовленные в течение долгого дня слова сами собой исчезли, вылетели из головы. И только одна мысль вертелась в голове: «Её отзывают, её отзывают», — думал я. Еще минута — а может быть, и гораздо меньше! — и Луэлла окажется очень далеко от меня. На своей таинственной планете. И я уже никогда её не увижу…

Ну почему, почему она не сказала мне раньше, что она не кубинка, а инопланетянка? Как много я мог бы узнать тогда о нашей Вселенной! Заткнул бы за пояс своих товарищей по астрономическому кружку… Цивилизация Луэллы обогнала Землю на несколько тысяч лет, а я даже не знаю, как там живут люди, что они едят, как одеваются, какие книги читают, какая архитектура у их городов… Ничего этого я не знаю, и не узнаю теперь никогда. Потому что Луэлла сейчас улетит с Земли, и мы уже никогда больше не встретимся. Никогда-никогда. Луэлла, Пришедшая издалека, снова уйдет в свое далеко…

— Дай мне руку, — слышу я тихий голос Луэллы.

Она крепко — до боли — откуда столько силы взялись? — сжимает протянутую мною ладонь и грустно-грустно смотрит на меня черными, как ночное небо, глазами.

И на долю секунды я вижу перед собой Фиделину, кубинскую девочку с очень печальными глазами. Она пока еще никуда не уезжает, еще полтора года она будет жить в Староволжске, но все равно у нее очень грустные глаза.

Наверное, потому, что она очень хочет домой. Хочет вернуться на свою далекую родину.

Но я понимаю — а может быть, даже знаю, — что когда она будет уезжать, в её глазах не будет радости, а постоянная грусть сменится еще более невыносимой тоской…

Но это случится только через год…

А Марисель уже сейчас уезжает на Кубу…

Луэлла сейчас улетает на Ауэю. И в её черных глазах я вижу столько невыразимых простыми человеческими словами чувств, столько безысходной тоски, столько грусти и печали, что мне самому хочется плакать… но я стараюсь сдержаться… еще чего не хватало — разреветься как маленькому… перед девчонкой… что она обо мне подумает? Но Луэлла… она тоскливо смотрит на меня, и из ее инопланетных черных космических глаз выкатываются маленькие слезинки. Она плачет, как обычная земная девочка… как обычная кубинская девочка, которая не покидает навсегда планету Земля, а просто уезжает на Кубу, прощается со своими друзьями, обещая не забывать и писать письма. И они будут отныне так же далеки друг от друга, как Земля и Ауэя, хотя Куба — никакая не другая планета, а всего лишь государство, расположенное по другую сторону Атлантического океана. Но все равно, это очень и очень далеко. Намного дальше, чем самая далекая Галактика… Как же мы все-таки похожи — люди с разных планет. У нас одинаковые чувства, мы одинаково радуемся друг другу при встрече и одинаково грустим при разлуке.

Между нами нет никаких разделяющих нас тысячелетий, и неправда, что наши планеты разделены пространством и временем. И Луэлла никакая не инопланетянка, а кубинка, и сегодня она уезжает, и я прощаюсь с ней навсегда…

Мы стоим рядом на берегу Волги и держимся за руки. Рука Луэллы крепкая и теплая. Даже горячая…

Наверное, от волнения…

Мы стоим рядом и держимся за руки. Обычный мальчишка из города Староволжска, планета Земля. И не совсем обычная девочка с планеты Ауэя.

Мы стоим и держимся за руки. Стоим, как друзья. Мы и есть друзья. Только не совсем обычные друзья. Межзвездные друзья…

И наши сцепленные в крепком пожатии руки соединяют не разные страны и континенты, а разные планеты. Разные миры…

Мы стоим и держимся за руки. Стоим молча, потому что говорить не о чем.

Все слова давно уже сказаны, а если и не сказаны, то все равно мы уже не успеем ничего сказать друг другу, кроме короткого слова «Прощай!»

Мы стоим рядом и держимся за руки. И не хочется верить, что пройдет совсем немного времени, и Луэллы не будет рядом. Что она будет находиться очень далеко, на расстоянии 45 световых лет от Земли.

На расстоянии 45 световых лет от Староволжска.

На расстоянии 45 световых лет от «иностранного двора».

На расстоянии 45 световых лет от меня…

Но она еще здесь. Рядом со мной. В Староволжске, на берегу притихшей в тревожном ожидании великой русской реки. И мы стоим на пустынном песчаном пляже и держимся за руки. Перед глазами стелется мутная пелена, и мне начинает казаться, что Луэлла, Марисель Ландровес, просто Мари, как любили называть её друзья в «иностранном дворе», находится уже где-то очень далеко от меня, на своей планете, и мы стоим каждый на своей земле и протягиваем друг другу руки через холодную пустоту мрачного космоса.

Через холодную пустоту мрачного космоса протягиваем друг другу руки…

Через холодную пустоту…

Мрачного космоса…

Протягиваем друг другу руки…

И пусть это длится очень и очень долго…

Всю нашу жизнь…

Но Луэлла вдруг резко вырывает руку из моей ладони, отталкивает меня в сторону и кричит:

— Уходи! Быстро уходи! На пять метров… Для людей это опасно…

Я инстинктивно отбегаю назад, спотыкаюсь о ножку скамейки, падаю…

И вижу, как над головой Луэллы вспыхивает ослепительно-яркий огненный шар.

Я прикрываю глаза ладонями, чтобы не ослепнуть от пронзительного света. И сквозь огненную пелену вижу, как Луэлла тянется к сгустку жаркого пламени.

И как она медленно исчезает, тает в воздухе, превращаясь в едва заметную тень, в полупрозрачный силуэт на опаленном речном песке…

Потом исчезает и эта тень…

И я остаюсь один на пустынном речном берегу.

Только чайки о чем-то тревожно кричат над зеленой водой…

Ночью мне снились какие-то диковинные космические корабли, пустые и мрачные планеты, космические пираты, сбежавшие из сказок Кира Булычева про Алису. Они всю ночь гонялись за мной с планеты на планету и палили из бластеров. А я прятался от них в каких-то темных и гулких пещерах. И когда пираты почти настигли меня, и я уже готовился проснуться, чтобы пробуждение спасло меня от кошмара, вдруг откуда-то возник космический флаер, из него выскочила Марисель, но на самом деле это была Алиса Селезнева. В руках она легко держала тяжелый скорострельный бластер. Алиса направила грозное оружие на космических пиратов, они испугались и убежали.

А Алиса не стала их догонять. Она подошла ко мне и, улыбнувшись, спросила, весело блестя бусинками черных зрачков:

— Ну, как я их?

И я проснулся.

Было раннее утро. Небо, еще вчера бездонное и лазурно-голубое, затянули хмурые осенние тучи. Нудно сыпал мелкий осенний дождик, оставляя на оконном стекле прозрачные слезинки дождевых капель. Они быстро скатывались по оконному стеклу, оставляя после себя влажные бороздки — сырые следы осени.

А ведь еще вчера было тепло и почти по-летнему светило солнце!

И вчера уехала Марисель…

Вчера мы расстались…

Что она мне сказала? Будто бы она прилетела на Землю с другой планеты, которая называется Ауэя и находится на расстоянии 45 световых лет от Земли. Шутница… Она хотела меня сильно расстраивать…

Мигом слетели последние остатки сна.

Так, значит, Луэлла мне не приснилась? И Марисель Ландровес, кубинка двенадцати с половиной лет, на самом деле была инопланетянкой? И вчера, во время прощания, она доверила мне свою тайну? Тайну, которую она не решилась доверить больше никому. Никому. Даже Фиделине…

Рассказала мне о себе — и улетела…

«А если, — мелькнула неожиданная мысль, — если это был не сон? Просто перед отъездом, чтобы скрасить грусть расставания, Марисель решила рассказать мне фантастическую сказку? Она же знала, что я люблю фантастику, и была уверена, что после этой истории мне будет не так грустно?..»

Но я отбросил эту мысль, глупую и ненужную. Не стала бы вчера Марисель шутить и придумывать сказочные истории. Расставание — не лучшее время даже для дружеских розыгрышей. И глаза у нее были очень грустными. Наполненными тоской.

А еще этот ослепительно белый огненный шар, похожий на небольшое солнце, который ярко вспыхнул над головой Марисель. Не приснился же он мне, в самом деле! До сих пор перед глазами крутятся разноцветные круги…

Только сейчас я понял, осознал, что вчера произошло. Только сейчас я понял, что действительно больше никогда не увижу Марисель. Вчера, когда она исчезла в огненном шаре, я почему-то не сразу поверил в невозможность новой встречи. Еще теплилась какая-то невероятная надежда, что она улетела не навсегда. Глупая и смешная надежда… Но я верил, что она улетела не навсегда. Creia que no habia volado para siempre, — как красиво это звучит по-испански. Не навсегда — no para siempre.

Но только сейчас я понял, как безысходно звучит это маленькое слово никогда.

Никогда вместе с Марисель я не буду смотреть на ночное звездное небо.

Никогда не поспорю с ней о фантастике.

Никогда не услышу, как в азарте она небрежно бросит: «Фантастика — чушь собачья!»

Никогда не увижу ее озорных веселых глаз.

Никогда больше не коснусь, робея, ее тонкой смуглой руки.

Никогда. Никогда-никогда. Nunca. Потому что Марисель больше нет на Земле, а земные конструкторы еще не придумали сверхсветовые звездолеты, которые могли бы мгновенно достичь далеких звезд. Земные космические корабли еще не выбрались за пределы Солнечной системы. А 45 световых лет это такое гигантское расстояние, что никакой жизни не хватит. Чтобы пересечь его и добраться до Ауэи. И снова увидеть Марисель. Снова увидеть Луэллу…

И стало так грустно, такая глухая тоска навалилась многопудовой тяжестью, и я почувствовал себя таким маленьким и одиноким, беззащитным перед мрачным и холодным ликом безжалостного космоса, что захотелось куда-то спрятаться, где меня никто не смог бы найти, и дать волю слезам.

Разреветься, как в раннем детстве…

И пусть кто что хочет, то обо мне и думают! Мне все равно…

В школу идти не хотелось. Что там делать? Ведь на переменке ко мне больше не подойдет Марисель…

А Ленка Воронюк начнет придираться за вчерашнее…

Но все-таки в школу я пошел. Не мог не пойти… И не потому, что мои родители, окажись они дома, не пришли бы в дикий восторг, что их единственный сын в самом конце четверти вздумал прогуливать уроки, когда на счету каждая отметка. Если говорить об отметках, то сейчас они интересовали меня не больше, чем бельевая веревка решившего утопиться.

Пусть хоть сто колов наставят, мне сейчас все равно! Марисель уже не вернется…

Я пошел в школу, чтобы увидеть Фиделину. Хотелось увидеть ее, чтобы удостовериться, что она еще здесь. Что она неожиданно не уехала на Кубу и не улетела бы на какую-нибудь далекую и недоступную планету.

Я должен был увидеть Фиделину и рассказать ей, кем на самом деле была Марисель.

Фиделина приехала в Староволжск в декабре. Чуть меньше года назад. Но за этот малый срок случилось столько всего… Особенно на первых порах, когда Фиделина ходила в новичках и совсем еще не понимала по-русски. Она держалась обособленно, ни с кем не общалась, а если кто-то пытался подойти к ней во дворе, спешила убежать домой.

Однако Фиделина быстро освоилась на новом месте. Привыкла, наверное, к тому, что не скоро увидит родной Камагуэй. А здесь, в России, тоже неплохо. Тоже интересно. Много новых людей… Да и своих, кубинских, полно.

Так, наверное, рассудила кубинская девочка Фиделина, которой не исполнилось еще и одиннадцати лет…

Но Марисель быстро нашла общий язык с Фиделиной. Наверное, потому — так я думал тогда — что обе девочки приехали с Кубы. Я же не знал тогда, что Марисель прилетела с другой планеты… Марисель и Фиделина были кубинками, а со своим всегда легче найти общий язык, чем с чужими, даже если они не совсем чужие, а почти что свои, потому что хотят подружиться…

Марисель вначале как бы опекала Фиделину, помогая ей освоиться на новом для нее месте. Именно Марисель познакомила меня с Фиделиной…

Марисель делилась с Фиделиной «жизненным опытом» на правах «старожила» — к тому времени она прожила в Староволжске почти полтора года…

Вскоре Фиделина освоилась, перестала шарахаться от всех подряд. Ей уже не нужна была Марисель как наставница. Девчата стали просто подругами.

Подругами не разлить водой. У них были свои маленькие секреты, в которые девчата не посвящали не только меня, но и любопытную Таньку Громову.

Танька, впрочем, ничуть на них не обижалась. Наоборот, даже мне советовала не обижаться — дескать, они же девчонки и имеют право скрывать свои самые сокровенные тайны от излишне настырных лиц противоположного пола. Я соглашался с Танькой, но считал, что она лукавит. Как и любая нормальная девчонка, Танька отдала бы многое, чтобы узнать, о чем шепчутся под кронами тополя, растущего в самом центре двора, две кубинки — Марисель и Фиделина. По крайней мере, мне так казалось…

Острословы «иностранного двора» шутливо называли Марисель и Фиделину сиамскими близнецами. И добавляли, что если и есть в мире что-нибудь невероятное, так это увидеть подруг порознь. В «иностранном дворе» получила распространение своеобразная народная примета: видишь Марисель — жди Фиделину. И наоборот…

И вот теперь, когда Фиделина осталась одна, я должен был ей рассказать о Луэлле…

У парадного входа в школу я увидел Таньку Громову, девчонку из параллельного класса. Их класс на этой неделе дежурил, и Танька вместе с двумя одноклассниками несла боевую вахту у тяжелых дубовых дверей парадного входа и следила за порядком. То есть за тем, чтобы никто не посмел войти в школу через этот самый парадный вход, предназначенный неписаными школьными правилами исключительно для администрации и учителей.

Простым смертным, под которыми, конечно же, подразумевались мы, ученики, этими же суровыми и непререкаемыми законами предписывалось заходить в здание школы исключительно со стороны черного хода, который располагался с противоположной стороны школьного здания.

Но, как известно, запретный плод всегда сладок. Для большинства из нас делом доблести и чести было стремление во что бы то ни стало прорваться в школу именно через парадные двери. Особенно когда дежурили ребята из младших классов. В такие минуты возле школы можно было снимать революционные фильмы о взятии Зимнего дворца революционными рабочими и солдатами.

Впрочем, если очень хотелось попасть в школьное здание через парадное, наплевав на законы и правила, необязательно было устраивать Октябрьскую революцию. Гораздо проще и безопаснее было воспользоваться приятельскими отношениями с дежурными.

Что я и сделал. Таньку Громову я хорошо знал, она тоже часто бывала в «иностранном дворе». И тоже дружила с кубинцами.

— Saludo1, Танька, — сказал я по-испански, подходя к Громовой. Служишь Советскому Союзу?

— Servio poco a poco, como ves2, - ответила Танька тоже по-испански.

Стоит сказать, что Танька была столь разительно похожа на кубинку, что когда я впервые увидел ее, смуглолицую девчонку с длинными — по пояс волосами, черными, как вороново крыло, отливающими позолотой под жаркими лучами летнего солнца, то сразу решил, что приехала новая кубинка. И невозможно было передать мое изумление, когда Танька, смеясь, сказала мне, что никакая она не кубинка. Что жила она раньше на Украине, у Черного моря, недалеко от Одессы — «наверное, потому я такая черная». Самое смешное, что кубинцы вначале тоже посчитали Таньку за свою соотечественницу. То-то было смеху, когда все раскрылось…

— Фиделина пришла? — спросил я у Таньки.

— Только что.

— Как она?

— Будто не знаешь. Поставь себя на ее место.

— Мне и на своем не очень весело, — признался я.

— Понимаешь, — сказала Танька, — Фиделине намного сложнее. Ведь она еще не скоро увидит Кубу, а Марисель уже там.

«Психолог, — подумал я, — знала бы ты, где сейчас Марисель…» Но ничего не стал говорить. Все равно Таньке не понять. Скажет, что я обчитался фантастикой, и мне повсюду мерещатся космические пришельцы. И добавит что-нибудь вроде: «Ну, если ты считаешь Кубу другой планетой, тогда конечно…». А потом ввернет свою любимую приговорку: «Хорошенький поворотик на двенадцать парсеков влево…».

Впрочем, Танька тоже любила фантастику. И даже сама сочиняла разные фантастические истории, которые называла «Сказками из жизни двадцать второго века». Она записывала их в толстую общую тетрадь в синем клеенчатом переплете и читала во дворе, когда мы собирались у нашей скамейки под кроной векового тополя… Фиделина как-то восхищенно сказала Таньке: «Ты будешь писательницей!». На что Танька грустно улыбнулась, пристально посмотрела на Фиделину, положила ей руку на колено и сказала: «А я думаю, что писательницей будешь ты…» — «Да что ты говоришь! — воскликнула Фиделина, — я даже сочинения писать не умею, потому что мне трудно придумывать…» — «Ничего, научишься, — ответила Танька, — у тебя еще очень много времени впереди…».

Когда я расспрашивал Таньку, почему она придумывает истории о двадцать втором веке, а не о двадцать первом, она отвечала: «Двадцать первый век наступит очень скоро, и вы все увидите своими глазами, и о нем неинтересно придумывать. А до двадцать второго века еще очень далеко, поэтому я могу придумать все, что угодно, и никто из вас не сможет сказать, что я говорила неправду». С логикой у Громовой был полный порядок, однако мне всегда почему-то казалось, что её «Сказки» были не совсем сказками. Я не знал, откуда у меня было такое ощущение, но мне казалось, что будущее через сто пятьдесят лет будет именно таким, каким я его видел в фантазиях выдумщицы Таньки Громовой…

— У Фиделины сейчас какой урок?

— Физика, кажется…

— Понятно… Слышь, Танюха, ты хороший человек?

— Никто пока не жалуется, а что?

— Да понимаешь, лениво переться через черный ход. Пропустишь по старой дружбе?

— Проходи, — сказала Танька, — завуча, кажется, нет. Кстати, во двор сегодня придешь?

— Надеюсь. А что?

— Да так, ничего особенного, — ответила Танька, — но обещаю: будет интересно…

— Интригуешь, миледи, — усмехнулся я. — Сказала бы проще: «Вчера вернулась из будущего, привезла новую историю, но по пути потеряла машину времени. Получился неприятный поворотик на двенадцать парсеков влево…»

— Я так и хотела сказать, — ответила Танька, — но ты меня опередил…

— Так и было задумано!

— Патруль времени тебе этого не простит! — грозно ответила Танька.

— Ничего, отобьемся, — весело отозвался я.

— Ладно, проходи побыстрее, а то еще директриса застукает, а это будет пострашнее патруля времени. А вечером приходи во двор, будут все наши…

— Кроме Марисель, — вырвалось у меня.

— Кроме Марисель, — как эхо отозвалась Танька.

И я почувствовал, как к горлу медленно подкатывается противный вязкий комок…

Едва я вошел в школу, как нос к носу столкнулся с Ленкой Воронюк.

Она возвышалась в дверях спортзала, по-наполеоновски скрестив на груди руки, и сверлила меня зелеными кошачьими глазками. И ее пристальный взгляд красноречиво свидетельствовал о том, что Ленка вчера вечером или даже сегодня утром не поленилась выяснить, действительно ли моя мама заболела.

А так как она не болела и в ближайшее время болеть, надеюсь, не собиралась, то и ежу было понятно, что Ленка не простит мне вчерашнего побега с генеральной уборки, и потому мне нужно готовиться к самым крупным неприятностям в своей жизни.

Но сейчас у меня было не то настроение, чтобы выслушивать нотации надоедливой активистки-общественницы. Я думал о Луэлле и Фиделине, и если бы сейчас в школьном дворе разразилось извержение вулкана, а на город упала атомная бомба, то эти разрушительные бедствия я не счел бы достойными своего внимания.

..Кто хоть раз в жизни расставался с друзьями, поймет меня…

— Бородин! — повелительно прозвучал непререкаемы голос. — Быстро ко мне!

«Зовет, словно уличную дворнягу», — проскользнула слабая мысль, но ноги сами понесли меня к грозной старосте класса. «Сейчас начнется», обреченно думал я, мысленно содрогаясь оттого, какую пытку мне предстоит выдержать в самое ближайшее время.

Но, к счастью, все обошлось. Судьба решила ненадолго смилостивиться надо мной и послала мне на помощь ангела-спасителя в лице старшей пионервожатой. Она деловито подошла к Вороне и что-то сказала ей. Та удивленно пожала плечами и ушла следом за ней, бросив напоследок взгляд в мою сторону, красноречиво свидетельствующий о том, что я рано радуюсь, потому что она разберется со мной сразу, как только освободится.

И я с легким сердцем пошел на третий этаж, искать Фиделину. И наткнулся на лестнице Снежану, болгарку из «иностранного двора».

— Ты отчего такой грустный? — спросила она.

— Так, — махнул я рукой. Не хотелось посвящать Снежану в свои проблемы, хотя с ней у меня были хорошие, почти дружеские, отношения.

— А я знаю, почему. Слинял вчера с уборки кабинета?

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Догадалась. Ваша инквизиторша Лена кому угодно может испортить настроение.

Снежана хорошо знало Ленку-Ворону. Какое-то время назад, мне казалось, они были друзьями. Но потом, как это часто бывает, из-за чего-то разругались.

Я не знал причин ссоры, Снежана мне не говорила, а с Вороной у меня были не те отношения, которые предполагали бы разговоры по душам. Однако я заметил, что Снежана обходила Ворону десятой дорогой…

— Ты так и не помирилась с ней? — поинтересовался я.

— Еще чего! — вспыхнула Снежана. — Я с такими занудами не разговариваю!

— Тебе легче, — вздохнул я. — Я учусь с ней в одном классе.

— А ты меньше обращай внимания на разных придурков, — посоветовала Снежана.

— Нервные клетки, говорят, не восстанавливаются.

— Хотелось бы, — сказал я, — но знаю, что мне сегодня не выпутаться…

— Не бойся, — подбодрила меня Снежана, — все будет хорошо.

— Твоими бы устами… Ладно, не будем о грустном. И так со вчерашнего дня настроение паршивое, а тут еще эта зануда!

— А что случилось вчера?

— А ты разве не знаешь? Марисель уехала.

— Ага! — воскликнула Снежана. — Джульетта уехала, а Ромео страдает от любви!

— Да иди ты! — нахмурился я. Вообще-то Снежана девчонка ничего, но иногда такие глупости может сморозить, что хоть стой, хоть падай.

— Да ладно, не красней, — улыбнулась Снежана, — я понимаю… Фиделина вот тоже грустная со вчерашнего дня ходит. Кстати, это не ты ее обидел?

— Да что ты, как можно, — зачем-то начал оправдываться я, — как я могу ее обидеть…

— А вот и можешь, — возразила Снежана, — я тебя знаю. Я помню, как она от тебя плакала.

— Нашла, что вспоминать, — угрюмо пробурчал я. Мне не хотелось развивать эту тему. Как и не хотелось вспоминать свои дурацкие поступки полугодичной давности, когда я от нечего делать «доводил» Фиделину, и она убегала домой в слезах. Меня даже Марисель за это журила… Но сейчас же все по-другому!

Фиделина сама давно уже забыла обо всем. А если и помнит, то не говорит на эту тему…

— Это было давно и неправда, — сказал я. — А теперь мы друзья…

— Жених и невеста? — спросила Снежана.

— Опять ты со своими глупостями! — начал злиться я. — Сказала бы лучше, где она сейчас.

— У кабинета физики, — ответила Снежана. И тут же, хитровато прищурив карие глаза, выдала. — Так-так, понимаю. Ромео решил найти себе новую Джульетту?

— Ты опять? — я едва сдерживал себя, чтобы не заехать Снежане в ухо.

Но вместо этого резко повернулся и побежал вверх по лестнице.

— Ты что, обиделся? — услышал я за спиной тихий, и как мне показалось, чуть виноватый голос Снежаны.

Я не стал оборачиваться. Конечно, если разобраться, злился я зря. Снежана не хотела обижать меня, она просто шутила. Но настроение у меня было не столь радужное, чтобы выслушивать дурацкие шутки…

Фиделина стояла около окна, опираясь руками о подоконник, прижав лицо к стеклу. Вокруг нее царила обычная школьная суета. Девчонки кучковались небольшими группками, о чем-то перешептывались и хихикали. Наверное, сплетничали. Мальчишки сломя голову носились по узким школьным коридорам школа была старая, не очень просторная, — подставляли подножки, мерились силой, дергали девчонок за волосы, а те наказывали своих обидчиков, отвешивая им учебниками по голове. Строгие дежурные пытались утихомирить, призвать к порядку, но их никто не слушал. И тогда дежурные, которым тоже хотелось играть, бегать и бороться, то есть нарушать заведенные порядки, а не следить за тем, чтобы их не нарушали другие, сами начинали гоняться за нарушителями, то и дело организуя небольшие свалки.

А Фиделина тихо стояла у окна и печально смотрела куда-то вдаль, поверх деревянных домиков, выстроившихся в ряд сразу за школьным двором. Шумный улей лихого безвременья, когда уроки еще не начались, и строгие учителя не вышли из учительской, держа под мышками журналы и проверенные тетради, и школа продолжала жить свободной жизнью ребячьей вольницы, — этот мир, мир шумных школьных коридоров, казалось, был очень далек от Фиделины. Издалека Фиделина показалась мне такой маленькой и беззащитной, что я испугался за нее — вдруг стремглав носящиеся по коридорам мальчишки ненароком заденут ее, толкнут, и она не просто упадет от толчка, а рассыплется на части маленькими стеклянными осколками. Так раскалываются, рассыпаясь на части, фарфоровые фигурки…

И мне вдруг страшно захотелось как-то защитить Фиделину, закрыть ее от неминуемой беды и сказать какие-нибудь добрые и приятные слова, чтобы она не стояла так грустно и неприкаянно у окна… Чтобы она приветливо улыбнулась мне и сказала мне что-нибудь хорошее и доброе…

— Линка, — тихо позвал я.

— Андрей, — повернулась она. Чуть улыбнулась. Но ее глаза остались грустными. — Привет… Как хорошо, что ты пришел.

— Привет… О чем задумалась?

— О Мари. Сегодня утром она уже будет в Гаване. А я еще не скоро увижу свой Камагуэй…

— Ты очень хочешь на Кубу? — спросил я, не зная, с чего начать разговор о Луэлле.

— Спрашиваешь… Ты знаешь, как я сейчас завидую Мари. Она почти уже дома.

А я увижу свой дом только летом, когда поеду на каникулы. Тебе, Андрей, не понять меня, ты живешь в своей стране…

— Ну почему, Фиделинка? Я понимаю…

— Спасибо, — сказал Фиделина, и ее глаза, как мне показалось, чуть повлажнели. — Тебе Мари обещала писать?

— Писать? — переспросил я. Ну конечно, Фиделина ничего не знает… Фиделина считает, что Марисель уехала на Кубу. И, значит, должна написать Фиделине письмо, на которое она, конечно же, сразу ответит.

Если бы Фиделина знала, где сейчас Марисель…

Казалось, что может быть проще — сказать прямо, кто такая Марисель и где она сейчас. И сразу станет легче, словно сбросишь с души огромный камень…

Но почему мне так трудно сказать эти простые слова — «Марисель улетела на другую планету…»? Что-то мешает мне произнести их…

— Она обещала мне писать, — говорит Фиделина, отковыривая ноготком старую краску с облезлого подоконника. — Сказала мне, что постарается написать мне сразу, как приедет. Только плохо, что письма с Кубы идут так долго.

Больше месяца… Вот если бы придумали мгновенную почту. Чтобы написать письмо, и оно сразу бы дошло до адресата. Танька Громова как-то говорила, что такую почту в будущем обязательно придумают. А хотелось бы сейчас…

Но я буду ждать.

Я вдруг представил себе, как Фиделина просыпается утром и подходит к своему почтовому ящику. Заглядывает в его темную пустоту, надеясь увидеть долгожданное письмо. Дружеский привет с далекой родины… Ей, Фиделине, кубинской девочке одиннадцати с половиной лет, живущей в гостеприимной, дружественной, но все-таки чужой для нее стране, как никому другому важна сейчас эта тоненькая, но очень прочная ниточка, которая крепко связывает ее с далекой родиной. Поэтому Фиделина будет каждый день подходить к почтовому ящику, надеясь увидеть там почтовый конверт.

Но письма нет. Ящик пуст…

Но Фиделина не отчаивается. Она знает, что письма с Кубы идут очень долго.

«Значит, письмо придет завтра», — вздыхает Фиделина. И нетерпеливо ждет наступления завтрашнего дня.

А назавтра все повторяется снова…

«Эх, Фиделинка ты Фиделинка, — мысленно говорю я ей, — напрасно ты будешь ждать письмо от Марисель. Она не напишет тебе. Никогда не напишет. Никогда-никогда. Потому что только в фантастических романах существует межпланетная почта…»

— Она и тебе напишет, — продолжает литься серебром тихий ручеек голоса Фиделины. — Она напишет тебе… А когда в следующем году я тоже уеду, я буду тоже писать тебе. Мы будем вместе писать тебе. А ты будешь нам писать?

— Не знаю, — отвечаю я, думая совсем о другом.

— Будешь, — уверенно говорит мне Фиделина, грустно улыбаясь. Улыбка грустная, но мне очень радостно, что я вижу улыбку на ее губах, будешь… Куда ты от нас денешься?

И вдруг я понимаю, что никогда не смогу сказать правду этой девочке с большими черными и очень грустными глазами. Будет очень жестоко разрушить надежды Фиделины, которая сейчас больше всего на свете мечтает получить письмо от Марисель. Она верит в письмо, мысль о нем придает ей силы. А если я скажу, что Марисель улетела на другую планету, и потому никогда не напишет ей, то получится, что я совершу предательство. Предательство не только по отношению к Фиделине, но и к самой Марисель. Которая просила никому говорить, что она с другой планеты.

Правда, она сказала мне: «Фиделина, быть может, поверит тебе…»

Хотя — зачем? Зачем я буду рассказывать Фиделине обо всем? Фиделина вернется на Кубу только на следующий год, за этот долгий срок много воды утечет в реке Волге, сама Фиделина станет на год старше, и, быть может, в Староволжск приедет новая кубинка, которая станет подругой Фиделине, которая постепенно вытеснит у нее память о Марисель…

А сейчас, когда память о Марисель еще жива в детской душе Фиделины, я не могу лишить Фиделину веры. Не могу отнять у нее надежду…

Потому что самое страшное — это лишить человека надежды…

«А вдруг — пронзает мозг отчаянная мысль, — Марисель действительно напишет ей? Или снова прилетит на Землю? И мы снова будем вместе, как раньше?»

Да, это было бы так здорово!

И потому я говорю Фиделине:

— Марисель напишет тебе. Обязательно напишет… Куба находится очень далеко от России.

— Я знаю, — вздыхает Фиделина, — Конечно, далеко. Но у вас в России есть песня… Очень хорошая песня. «Куба далека — Куба рядом». И я верю, что письмо придет очень быстро. А если во что-то веришь, то оно обязательно сбудется. Ведь правда, Андрей? — И Фиделина кладет мне на плечо свою легкую ладонь.

— Правда, — отвечаю я.

…И сейчас, спустя много лет, я вижу тебя рядом, маленькую кубинскую девочку Фиделину. Русоволосую, с золотистыми точечками веснушек на курносом носу. Ты стоишь передо мной, положив мне на плечо маленькую ладонь. И смотришь на меня снизу вверх черными смородинками грустных глаз.

И я чувствую твой взгляд даже сейчас. Как чувствую мягкое прикосновение твоей горячей ладони. И мне очень хорошо оттого, что ты стоишь рядом, смотришь на меня и касаешься рукой моего плеча. Мне никто вот так не клал на плечо ладонь. Кроме моих друзей-кубинцев. Кроме тебя, моя далекая Фиделина, кубинская девочка одиннадцати с половиной лет, которая сейчас давно уже выросла. Которая стала взрослой. Но в моей памяти осталась прежней маленькой девочкой, подругой моих детских игр…

Прошли два месяца. Наступила зима. Уже ощущалось приближение самого прекрасного на свете праздника — Нового года. Единственного на свете праздника, прихода которого с нетерпением ждут все — и взрослые, и дети.

Ждут и надеются, что в Новом году наконец-то сбудутся самые сокровенные желания. Самые сокровенные…

Однако меня почти не радовала зима — мое любимое время года. И даже приближение новогодних праздников и школьных каникул не настраивало на мажорный лад. Потому что мне очень хотелось снова увидеть Марисель…

Знаете, так бывает всегда, когда уезжает какой-нибудь очень близкий тебе человек. Твой друг… И ты вдруг начинаешь понимать, что уехал не только твой друг, но вместе с ним куда-то исчезла частичка твоей души. И хотя эта частичка очень маленькая, ты начинаешь понимать, что она настолько важна, что без нее будет очень трудно жить.

Так случилось и со мной. Пока Марисель жила в Староволжске, я не придавал этому очень большого значения. Мне казалось, что так будет всегда. Иногда я обижал ее, и она плакала. Но потом мы мирились…

Конечно, я знал, что когда-нибудь Марисель уедет на Кубу. Но я думал, что это наступит не скоро. Я не был готов к наступлению этого дня и гнал от себя мысли о будущей разлуке. Я старался не задумываться о том, что будет, когда Марисель уедет на Кубу. Не говоря уж о том, что она улетит на другую планету.

И теперь, когда Марисель не было рядом, я часто думал о ней. Именно о Марисель. Я не мог называть ее звездным именем Луэлла. Что-то мешало мне назвать ее так…

Но я часто думал о том, как живется ей сейчас на своей далекой планете.

Вспоминает ли она Землю, Староволжск, «иностранный двор», Фиделину, одноклассников… Меня, наконец…

И как-то тоскливо и неуютно стало в «иностранном дворе», словно, уехав, Марисель увезла с собой ту бесшабашность, которая была ей свойственно.

Словно забрала с собой ту воздушную легкость, которая приливами теплых волн всегда исходила от ее черных глаз, когда она затевала какую-нибудь озорную игру, включая в нее всех обитателей иностранцев, даже малышей-дошкольников…

А Фиделина по-прежнему ждала письмо от Марисель.

А Марисель не писала, потому что не могла ничего написать. И Фиделина спрашивала у меня:

— Почему она мне не пишет? Неужели она забыла меня? Или правда письма не доходят?..

Спрашивала, словно знала, что мне что-то известно о том, почему Марисель ей не пишет…

Конечно, я знал, почему. Но не мог ничем помочь Фиделине, которая тяжелее всех переживала разлуку с Марисель. Она почти перестала улыбаться, а в глазах затаилась желтая тоска. И я понимал, что когда-нибудь буду должен рассказать Фиделине всю правду. Потому что тайна Луэллы уже начинала тяготить меня, давить на плечи непосильным грузом. Мне хотелось избавиться от этой невыносимой ноши, которую я был вынужден нести в одиночку. И не раз я думал: зачем мне эти душевные муки? Зачем Луэлла рассказала мне о себе? Зачем я узнал о ней правду? Как было бы хорошо, если бы я, как и Фиделина, оставался в неведении! Если бы я тоже думал, что Марисель сейчас на Кубе. Тоже бы ждал от нее письма. И верил, что письмо дойдет, просто оно где-то затерялось…

И тогда, возможно, я так часто не думал бы о Марисель, не мечтал бы снова увидеть ее, милую девочку-инопланетянку, не хотел бы услышать ее звонкий и веселый голосок, не хотел бы заглянуть в ее бездонные, полные невысказанных тайн черные глаза, не хотел бы подержать ее смуглую руку в своих ладонях…

Ах, если бы она жила на Кубе, я написал бы ей самое прекрасное в мире письмо!

А какое письмо напишешь в созвездие Возничего?

И однажды я твердо решил отделаться от мучившей меня два месяца тайны.

Сбросить с плеч тяжелый груз и разделить его поровну с Фиделиной и Танькой Громовой. Чтобы и они тоже узнали о Луэлле. Не о Марисель, а именно о Луэлле. Об инопланетянке Луэлле. Потому что случилось странное: я разделил для себя Марисель и Луэллу. Теперь мне начинало казаться, что я знал двух совершенно разных людей: кубинку Марисель и инопланетянку Луэллу. Причем я будто бы всегда знал, что Луэлла прилетела на Землю с другой планеты, но только не придавал этому фантастическому факту никакого значения, словно Староволжск инопланетяне посещали столь же часто, как и выдуманный Киром Булычевым Великий Гусляр, и эти посещения воспринимались горожанами как нечто само собой разумеющееся. Так что Луэлла улетела на Ауэю, Марисель уехала на Кубу, и я одинаково тоскую по ним обеим. Такое вот странное получилось у меня раздвоение…

Фиделине я хотел рассказать о Луэлле в первую очередь потому, что мы с ней были лучшими друзьями. Она была доброй и чуткой девчонкой и относилась ко мне очень хорошо. Гораздо лучше, чем даже мои сверсники-соотечественники… Ей я доверял как самому себе и мог говорить о многом откровенно, не опасаясь насмешек с ее стороны…

А Таньке — потому что мне очень хотелось, чтобы она, придумывая очередную сказку о двадцать втором веке, сделала Луэллу героиней своей истории. Ведь если верить фантазиям Таньки, то через сто пятьдесят лет люди уже будут летать к далеким звездам и встречаться с инопланетянами. Почти как в книгах про Алису…

Поэтому — считал я — люди будущего непременно должны будут встретиться с ауэйцами и даже с самой Луэллой. А почему бы и нет? Сама Луэлла, улетая, сказала мне, что они живут очень долго, по пятьсот лет. Целые пять столетий! Как это много, если сравнивать с людьми…

Правда, становится очень грустно от мысли, что меня уже не будет на свете, а Луэлла еще будет жить пять веков. И доживет до земного двадцать второго века. И сможет встретиться с моими потомками, чтобы рассказать им обо мне, о Фиделине, которой тоже к тому времени уже не будет…

Приятно верить, что тебя будут помнить, когда тебя не станет…

Но грустно думать о том времени, когда тебя уже не будет. Что ты не сможешь увидеть двадцать второй век, когда все будет по-другому. Если верить фантазиям Таньки Громовой, он будет намного лучше, чем наш двадцатый. И даже лучше, чем двадцать первый… В мире не будет никаких границ, из России на Кубу или в любую другую страну можно будет попасть за секунду, и не нужно ни виз, ни денег, ни приглашений, достаточно зайти в кабину мгновенного перемещения и нажать нужную кнопку…

И люди в двадцать втором веке будут только хорошие и добрые. Совсем не останется злых людей. Типа Ленки Воронюк, общение с которой мне приносит одни неприятности…

Конечно, о многом из того, что сочиняла Танька Громова, можно было прочитать в любом советском фантастическом романе о будущем. И в сказках о двадцать втором веке, сочиненных Танькой, я находил знакомые мне по прочитанным книгам картины грядущих времен. Но дело в том, что Танька рассказывала о будущем так ярко, живо и увлекательно, словно сама побывала там. Иногда мне даже казалось, что она сейчас вытащит из кармана джинсов портативную машину времени и задорно крикнет: «Айда со мной в будущее!» И мы увидим воочию двадцать второй век…

Когда я рассказал Таньке про Луэллу, она внимательно меня выслушала, но, как мне показалось, не очень поверила. Сама безудержная фантазерка, она, вероятно, решила, что я тоже придумал фантастическую историю. И посоветовала написать мне рассказ и отправить в «Пионерскую правду» вдруг да опубликуют… но, увидев, что я обиделся на нее, Танька клятвенно пообещала мне, что непременно сочинит историю о встрече Луэллы с землянами двадцать второго века. Но, видимо, вскоре забыла свое обещание, потому что так ничего и не придумала.

А потом и сама, никого не предупредив, неожиданно исчезла. Куда-то уехала…

Как раз через день после того, как на Кубу уехала Фиделина…

Но это случилось гораздо позже. И это совсем уже другая история…

Зима — время веселых забав…

В соседнем дворе каждую зиму заливали ледяную горку, куда ходили кататься ребята со всей округи. Двор, где была горка, отделял от «иностранного двора» высокий забор, воздвигнутый в незапамятные времена чьими-то благими стараниями. Непонятно, правда, кому и зачем был нужен этот забор, который мешал прямому проходу между домами. Поэтому в заборе часто возникали дырки, которые спустя некоторое время кто-то невидимый и неведомый заделывал с завидным постоянством. И наутро место, где еще вчера радостно зияла радующая глаз брешь, тускло светилось желтизной свежевыструганной заплаты. Так что серьезным взрослым людям, которые не могли, как дети, проворно перелезть через забор, приходилось идти в обход, проходя лишний квартал по набережной, грубо проклиная настырных и вездесущих невидимок, для которых наличие забора в его девственном состоянии было намного важнее всех тех неудобств, которые были вынуждены испытывать проживающие рядом с забором люди…

.. Ледяную горку заливали на небольшом естественном холмике посреди двора. Холмик, видимо, остался с тех давних времен, когда не стояли вокруг серые пятиэтажки, а вместо них были одноэтажные деревянные домики.

Ледяная трасса, покрытая, как горбами, многочисленными буграми, шла под небольшим углом от одного дома, расположенного на холме, к другому, который стоял чуть ниже и перпендикулярно первому. Если как следует разогнаться, можно было на полной скорости влететь аккурат в подъезд! В этом была своя прелесть. Однако ворчливые старушки-жительницы домаотчего-то были недовольны. Огласив весь двор визгливым криком, они затворяли дверь в подъезд.

Стоит ли говорить. Что вскоре эта дверь снова была нараспашку, и шумная игра продолжалась…