Лариса Обаничева ЛУИ

Крошечная гримёрная благоухала. Аннушка не могла оторвать глаз от белоснежных лилий и, пока переодевалась и снимала краску с лица, всё смотрела на них и улыбалась. Как давно ей не дарили цветы! Дежурный букет в день премьеры не в счёт, он шёл по статье расходов на новую постановку, среди костюмов, декораций и прочих аксессуаров, и сердце не трогал. А лилии — другое дело. Они были от души! От человека, который знал её, помнил и радовался её возвращению на сцену. Застенчивый, должно быть: не решился преподнести у всех на виду, прислал с курьером, и билетёрша вынесла их, под аплодисменты, в хрустящем целлофане… Аннушку эта деликатность особенно тронула. Ох и настрадалась же она в своё время от назойливых поклонников! Трудно сказать почему, но она чувствовала: он не из тех, кто станет донимать её звонками и приглашениями на ужин. Скорее всего, серьёзный, степенный, лет шестидесяти пяти — на дневной спектакль приходили те, кого именовали стыдливым эвфемизмом «третий возраст», их нередко целыми группами привозили на автобусе из провинции. Милая, неизбалованная публика, которая всякое лицедейство принимала с наивной восторженностью и долго аплодировала. Многие актёры относились к утренникам пренебрежительно, играя вполсилы, а вот она не могла… «У тебя старомодное представление об актёрском призвании, моя дорогая… — говорила она себе. — Так нельзя!» Или просто ей не хватало цинизма?.. Пришпиленный к целлофану бристоль оказался немногословным: «Очаровательной!!» С двумя восклицательными знаками. И вместо подписи — буква «Л». Что это — имя, фамилия? Скорее, имя. Люсьен? Лоран? Или, может быть, Луи? Пусть будет Луи. Королевские цветы, королевское имя. «Вы не представляете себе, Луи, сколько радости мне доставили эти лилии… Спасибо вам!» Высокие стебли стремились перевесить лёгкую вазочку — другой не нашлось, — и Аннушка заботливо прислонила их к стене. А её длинноногой партнёрше даже одной ромашки не подарили! Та поджала свои и без того тонкие губы и сразу превратилась в обыкновенную дурнушку. Да ещё завистливую. Только что красовалась на сцене, принимая выгодные позы и оголяя всё, что можно было оголить по ходу пьесы, и вдруг чуть ли не расплакалась, когда её обошли вниманием.

— Пусть это послужит тебе уроком! Смазливой мордашки и мимолётной телеславы ещё недостаточно, чтобы получить признание театральной публики, — бросила Аннушка вслух и закашлялась.

И на сцене тоже кашляла. Решила, что её героиня должна курить, а сама уже давно бросила. Вот с непривычки и стала кашлять. Она не играла в театре шесть лет, и почти столько же не снималась в кино. За этот, казалось бы, небольшой срок многое изменилось. Пришло новое поколение, и о ней забыли. Разве иначе, при других обстоятельствах, она бы согласилась играть с этой бесталанной дурочкой, возомнившей о себе неизвестно что? Таланта нет, зато есть всемогущий покровитель: взял да организовал, по её прихоти, театральную постановку и подарил ей главную роль. Но у Аннушки не было выбора. Ей так хотелось на сцену! Театр — её жизнь. Она пожертвовала для него всем. Возможно, в этом и заключалась её ошибка: не рассчитала силы и шесть лет назад не выдержала, сломалась. Но теперь ей было гораздо лучше, она поправилась, перестала принимать таблетки — снотворное не в счёт, иначе вечером, после спектакля, долго не уснуть… И врач говорил, что лучшее лекарство для неё — работа. Он прав. Снова играть в Париже, пусть в маленьком театре — но играть!.. Судьба послала ей такую возможность, и она не стала отказываться. Других предложений не было и могло ещё долго не быть… Она приблизила лицо к фарфоровым лепесткам и, закрыв глаза, с блаженством вдохнула их аромат. «Ну вот, я так и знала!» Лоб и щёки припорошила оранжевая пыльца, Аннушка смахнула её пуховкой и внимательно посмотрела на себя в зеркало. Ещё ничего, ещё остался блеск молодости… Но теперь, чтобы хорошо выглядеть, ей требовалось гораздо больших усилий, чем раньше… Точнее, раньше она хорошо выглядела, не делая для этого особых усилий. И уже заметны первые признаки увядания… Хотелось надеяться, что заметны пока только ей. Никуда не денешься — в конце года ей исполнится сорок! «Так что роль надоевшей супруги как раз для тебя», — заключила она с грустной усмешкой.

Публика уже разошлась, когда она покинула гримёрную. Холл опустел, и один только Стефан за стойкой на контроле что-то писал, склонив голову. Услышав её шаги, он оторвался от бумаг, и лицо его просветлело.

— До завтра, Аннушка!

— До свидания, Стефан!

Славный молодой человек! С тех пор, как она вернулась в театр, все вокруг ей казались милыми и доброжелательными. Стефан пророчил пьесе большой успех; скорее всего, он прав: современный текст, отточенные диалоги, классический любовный треугольник, и главное — много юмора. Посмеялся и забыл. Такая лёгкая, приятная пьеска обречена на успех. Тем лучше…

Кондитерская напротив была открыта, и Аннушку потянуло в распахнутые двери — страстно захотелось шоколадного пирожного; но она пересилила себя и отвернулась от соблазнительной витрины. Никаких лишних граммов! Она актриса и обязана держать себя в форме. Удивительно тёплый для середины октября, ласковый вечер располагал к неторопливой прогулке. Аннушка сняла плащ, перекинула его на руку и направилась к метро, разглядывая по сторонам всё, что попадалось на глаза. Чёрные глянцевые красотки за стеклом парикмахерской, овощные и фруктовые ряды у арабской лавки, жирные граффити на стенах — привычная изнанка блестящего Парижа, на которую она при других обстоятельствах не обратила бы внимания, но эта непритязательная улочка, по которой она почти ежедневно проходила в театр и обратно, вошла в её жизнь, чтобы остаться в ней навсегда дорогим воспоминанием, и Аннушка смотрела на всё вокруг с нежной снисходительностью. У метро она заколебалась: спускаться в подземелье не хотелось, и она свернула на бульвар — просто так, без определённой цели. Навстречу закатному солнцу! Отыскать его за домами было непросто, и она всё шла, пока не очутилась на пятачке под названием «площадь Бланш», с круглой вентиляционной тумбой посередине, которую щедро, как прожектор, освещал солнечный луч, чудом пробившийся в узкий проём между крыш. Всё остальное было уже в тени. Люди тянулись к теплу и яркому свету — на пятачок, где ещё не угасла дневная беззаботная жизнь, — толпились здесь, сидели на краю тумбы, заняв всю её по окружности; присела и Аннушка, под боком у пожилой пары, которая переговаривалась по-итальянски. Туристов и просто гуляющих в этот субботний, почти летний день было множество. Дети, а вслед за ними и взрослые вскакивали на вентиляционную решётку, из которой сильно и шумно выходил воздух, надувая одежду, поднимая дыбом волосы, искажая черты лица, — все смеялись и фотографировались. «А жаль, — подумала Аннушка, — что девушки в брюках и ни одна не может изобразить знаменитую сцену с Мэрилин Монро…» На ней самой было платье, но не могла же она в её возрасте прыгать с задранной юбкой!.. К счастью, её никто не узнавал. Ей было просто и весело среди людей. Она вслушивалась в их разговоры, рассматривала их порой невероятные одежды, — впрочем, никто ни на кого не обращал внимания, — всё доставляло ей удовольствие, как человеку, который вернулся к жизни и радуется её малейшему проявлению… Она чувствовала себя немного усталой, опустошённой и ни о чём особенно не думала, но иногда мысленно возвращалась к театру и вспоминала, что в гримёрной её ждёт чудесный букет лилий и что она снова увидит его завтра, на воскресном утреннике. Казалось, что вместе с букетом ей подарили весь мир! Стефан прав: у пьесы будет успех. И у неё будет успех. А за ним последуют другие. Иначе не может быть! Она совершенно здорова и ощущала себя как никогда молодой, полной сил и, как ни странно, лучше и уверенней, чем в двадцать лет… Она актриса. Ничего другого она делать не умела. Только играть. И она будет продолжать играть!..

Подошли двое, отец и сын, — оба плотные, коренастые, одного роста, — сфотографировали «Мулен Руж» и вместе с ним Аннушку на переднем плане. Отец поднял большой палец: мол, отлично получилась. «Никак меня узнали?» — удивилась она, но потом поняла, что нет. Случайно попала в объектив — одинокая миловидная женщина в тёмных очках, чуть загадочная… Сына звали Кристоф.

— А я толстый, — заявил папаша с круглым, обтянутым майкой животиком, справедливо полагая, что лучше сразу признать свой недостаток и вызвать тем самым снисходительную симпатию окружающих.

Аннушке захотелось сказать ему что-нибудь ободряющее, и, не найдя подходящих слов, она ласково улыбнулась.

— У вас славянские корни? — поинтересовался Кристоф, когда она назвала себя.

— И славянские тоже.

— А что вы здесь делаете?

— Отдыхаю после театра.

Им и в голову не пришло, что перед ними актриса, а не зрительница.

— А что за пьеса?

— «Супружеские игры». Премьера. Вы не видели?

— Нет, — замотал головой Кристоф. — Я в театре редко бываю.

Афиша спектакля с её полупрофилем — а длинноногая, во весь рост! — была расклеена по городу, а они и не заметили…

— Я недавно перебрался из Лилля, поселился во-о-он там! — Кристоф вытянул руку в сторону Монмартра.

— Чтобы завоевать Париж? — пропела она строчку из популярной песни Азнавура.

Он рассмеялся:

— Будем надеяться.

— Я вам от души этого желаю!

Они простились, и она долго смотрела им вслед, но они так и не обернулись. Между тем солнце полностью скрылось за домами, унеся с собой розовый свет, — площадь поблёкла и утратила привлекательность. Становилось прохладно, и с бульвара потянуло сыростью. Люди расходились. Аннушка накинула плащ, посидела ещё немного и тихо пошла к метро. «Мне хорошо, спокойно, на этот раз я постараюсь уснуть без снотворного», — решила она.


Луиза Вальро считала себя вполне счастливой. Она расположилась в мягком просторном кресле из жёлтой кожи, местами поистёртом и утратившем былую яркость (годков-то ему сколько!), но ещё очень приличном, — любимом кресле покойного мужа, где он обычно читал, а, читая, мог и вздремнуть, и теперь вот и к ней, вместе с креслом, перешли его привычки. В правой руке, поставленной на подлокотник, она держала ликёрную рюмочку с золотистой жидкостью и любовалась её переливами. Янтарная глубина — от коньяка, а лёгкость, прозрачность даёт виноградный сок, нет, сусло, кажется, так правильно — виноградное сусло. Весь секрет — в их гармоничном сочетании. А какой нежный аромат! Ммм… Пино. Божественный напиток! На Востоке есть чайная церемония, а у неё — ритуал пино. Два глоточка после хорошего обеда — вот одно из тех маленьких удовольствий, которые составляли её спокойную, размеренную жизнь. А что ещё нужно с возрастом? Совсем немного. Ни вина, ни крепких напитков она не пила. Но пино!.. Она покупала его не в магазине, — о нет! — а прямо у изготовителя, месье Куто. Всегда одного и того же. Месье Куто приезжал из родной Шаранты на ежегодную Парижскую ярмарку, заранее известив её коротеньким письмом, где сообщал о последних событиях, будь то очередной приз на конкурсе виноделов или прибавление в семействе, — писал он задушевно, иногда шутливо, как хорошей знакомой. К письму прилагалось приглашение на ярмарку, что тоже было очень мило с его стороны и кстати: входной билет каждый год дорожал и достиг стоимости одной бутылки пино. Подобные тёплые, размноженные на компьютере письма получали, разумеется, все покупатели месье Куто, и тем не менее Луизе было приятно. Обходительность лавочников, пусть и чрезмерную, она предпочитала безразличию супермаркетов и любила ходить на рынок. Тоже своего рода ритуал. К тому же мелкие торговцы постепенно исчезали, и, покупая у них мясо или килограмм картошки, она совершала почти гражданский акт.

Каждую весну Луиза отправлялась на другой конец города, к Версальским воротам, на ярмарку. Настоящее путешествие, можно сказать: иногда ведь не надо далеко ездить, чтобы отвлечься, отдохнуть от повседневности, — достаточно поменять квартал. И там, на ярмарке, она вначале обедала, выбирая то, что редко готовила дома, — телячью голову в соусе или сырное фондю, — а потом добросовестно, ряд за рядом, обходила все стенды: пробовала, разглядывала, иногда что-то приобретала… Приличную даму определённого возраста принимали за солидную клиентку и зазывали со всех сторон, особенно скучающие без дела торговцы вином, и она дегустировала, терпеливо выслушивала пояснения об особенностях купажа и, улучив момент, так и не сделав ожидаемого заказа, спешила ретироваться — с неловким ощущением человека, который не оправдал надежд. А в конце дня отправлялась на знакомый стенд, украшенный дубовым бочонком и гроздьями винограда из пластика. Месье Куто, его жена и дочь с зятем, которые работали вместе с ним, встречали её как добрую приятельницу: «Коман са ва, шер мадам?» — «Са ва бьен, мерси…» Луиза была рада видеть их, и хотелось думать, что и они хоть немного, по-человечески, рады ей. Поболтав о том о сём, сделав глоточек рубинового пино (чтобы ещё раз убедиться: нет, всё же не то!), она брала полдюжины бутылок своего обожаемого белого пино — годовой запас — и кулёчек дорогих шоколадных конфет с коньяком, которых хватало ненадолго. Два или три раза она всё же изменила месье Куто. Просто так, из любопытства. Брала пино у других, почти уверенная, что её ждёт разочарование. И действительно: то слишком чувствовался коньяк, то спирт ударял в нос… Да уж, недаром месье Куто получал золотые медали — его пино было непревзойдённым!

С возрастом она сделалась гурманом. Ела вполовину меньше того, что могла съесть в тридцать и даже в сорок лет, но стала более разборчивой в еде. Багет всегда поджаривала, потому что любила тёплым, хрустящим. А рокфор предпочитала со спелой, сочной грушей — ещё одна особенность, которую она заметила за собой в последнее время: пристрастие к солёному в сочетании со сладким. И никаких обезжиренных, или, как их теперь называли, облегчённых продуктов, никаких маргаринов, разумеется. Только то, что создано самой природой! Питалась она просто, готовила в основном на пару. И терпеть не могла всё, что варилось часами, делая исключение разве только для знаменитой квашеной капусты, тушенной в шампанском, за которой не ленилась ездить в магазин Шмидта у Восточного вокзала, а потом лакомилась дома, с копчёной грудинкой и сардельками. Изысканность вовсе не означает сложность… Взять, например, овсянку. Зимними вечерами, когда не тянуло на салаты, а хотелось горяченького, она делала овсяную кашу. Если добавить в конце варки молока и кусочек сливочного масла с кристалликами соли из Геранды, полить кленовым сиропом и посыпать свеженаколотым тёртым грецким орехом — и всё это вприкуску с нежным молодым конте… Чем не изысканное блюдо? Многие одинокие люди питаются всухомятку или, если позволяют средства, ходят в ресторан. Вот чего она не понимала. Ей нравилось готовить для себя. А некоторых это удивляло. В прошлом году у неё красил ванную один португалец; обычно он уходил на перерыв около полудня, и как-то задержался, а квартиру уже наполнили ароматы из духовки, он потянул носом: «Что-то вкусное…» — «Куропатки с персиками!» — ответила она с гордостью. «Вы ждёте гостей?» — «Нет». Забавно было видеть его вытянувшееся лицо. «Это вы для себя так готовите?!» — «Конечно. А я себя люблю!» Он застыл на мгновение, словно услышал что-то неприличное. Любовь к ближнему похвальна, а вот любовь к себе… А кто ей ближе самой себя?

Долгое время она жила для семьи. И вот осталась одна. Муж умер. Единственный сын Патрик далеко, в Шанхае, продаёт французские автомобили. Доволен: «Расходятся, как французские булочки!» Что ж, тем лучше. По крайней мере, есть работа, приличный доход, что немаловажно в наше время. Жаль только, что далеко. Она предпочла бы, чтобы «пежо» и «ситроены» так же хорошо расходились во Франции и сын был рядом, а не за тысячи километров… Девять тысяч двести шестьдесят два километра! Даже в переводе на язык современной техники — это много долгих часов полёта. Нет, такое расстояние ей уже не преодолеть. Ничего не поделаешь — у сына своя жизнь, это естественно. Хотя и грустно. Луиза всё ждала внуков, завидуя тем, у кого они были… И дождалась!

Единственную внучку она видит раз в год, в декабре, когда сын приезжает на праздники, и бабушка в её представлении связана с ёлкой, Дедом Морозом и рождественскими подарками. Сонечке шесть лет, она ходит в местный садик и говорит по-китайски так же бойко, как и по-французски, и сама, кажется, стала походить на маленькую китаянку. Патрик радуется: дочь выучит язык и сможет устроиться в Китае, где большие возможности; во Франции делать нечего. Спрашивается, для чего я растила сына, если на старость лет всё равно одинока? Луиза отпила глоточек пино, чуть подержала во рту — удивительно: и персик, и абрикос, и ещё что-то, целый букет… Мишель подтрунивал над ней: «Ты всё делаешь не по правилам!» Пино пьют до еды. А она предпочитала после обеда — как заключительный, благоухающий аккорд. Пино пьют охлаждённым, а она любила его комнатной температуры — лучше ощущаешь тёплый аромат. Больше некому ей делать замечаний, даже в шутку. Она могла поступать как ей вздумается. У одиночества есть и преимущества… Постепенно она научилась жить в своё удовольствие, считаясь лишь с собственными вкусами и привычками, что оказалось весьма приятно. Раньше, с Мишелем, она много и поздно ела на ночь, особенно в гостях или ресторане; это было для неё мучительно. Теперь она перестала принимать приглашения на вечер. И держалась стойко. «Вы не ужинаете?» — спрашивали её с ехидцей. «Ужинаю, — отвечала она невозмутимо. — Йогурт и пару листиков салата». Что и говорить! Раньше приходилось подстраиваться под других. И в заботах, в постоянной необходимости жить по чужим, навязанным ей правилам некогда было разобраться и понять: а что же хорошо для неё? Что подходит именно ей? Жизнь человека есть путь к самому себе. Кто сказал? Она уже не помнила. Да и неважно. Пусть это будет её личное умозаключение. Да и что тут особенного или глубоко философского? Каждый так или иначе сознаёт под конец жизни, что он есть на самом деле… А если и не задумывается, всё равно становится тем, что он есть… Это неизбежно. Достаточно посмотреть, как меняется человек, когда ему больше не нужно изображать хорошего работника или образцового семьянина! Один опускается, а другой буквально перерождается… Жаль только: едва начинаешь понимать, что ты такое и что из себя представляешь, — жить остаётся немного, и практической пользы от этого понимания никакой… Ошибки сделаны, их уже не исправишь, путь пройден, и часто не тот, который следовало выбрать. А назад уже не вернёшься…

Она отпила ещё глоточек пино. А ведь действительно — во рту остаётся вкус чернослива… Называется у специалистов послевкусием. И откуда ему взяться, черносливу?

— Ну что такое, Бис? Что ты на меня так смотришь?

Пока Луиза говорила — а она часто вела подобные монологи, считая, что при её одиночестве это естественно и даже полезно, — сидевшая у её ног светлая собачка с рыжим пятном на мордочке не сводила с неё чёрных внимательных глаз.

— Тебе нельзя пить.

Пёс заворчал: он и сам знал, что нельзя.

— Иди, Бис, походи. Ты ещё молодой, тебе надо больше двигаться.

Бис послушно встал и отправился бродить по комнатам. За пять лет совместной жизни он хорошо изучил все привычки хозяйки и знал, что за ритуалом пино последует ритуал сна, так что у него было время предаться собственным занятиям. Он вышел в коридор. Стоящее там на полу деревянное идолище с открытым чревом, в котором медленно качался латунный диск, зашипев, издало своё протяжное «дзыннн» — нарочно, чтобы его попугать. Но Бис его давно не боялся, хотя и недолюбливал за шумный нрав. Противный идол особенно трезвонил в глубокий ночной час, когда весь дом замирал и хозяйка уже спала. Бис терпел, не осмеливаясь зарычать. Соперником Бис его не считал: хозяйка хоть и относилась к идолу благосклонно — ласково поглаживала, говоря, что без него дом неживой, — но с ним не играла и не гуляла. Бис задрал мордочку и с вызовом взглянул на многоглазый идольский лик с тёмными усиками; странные усики — вроде не двигались, а каждый раз оказывались на другом месте: то опадали, то стояли, как сейчас, торчком. Идол замолчал, и, довольный собой, Бис пошёл дальше.

«Хороший пёсик, смышлёный…» Луиза взяла его в Обществе защиты животных, в традиционный день открытых дверей. Уговаривала себя не ездить — и всё же поехала; дала себе слово никого не брать, но в душе знала, что вернётся не одна: пустая квартира сделалась невыносимой… Бесконечные ряды клеток и в них — глаза обречённых животных произвели на Луизу тяжкое впечатление, и она чуть не расплакалась при виде этих несчастных. Хотелось забрать их всех до одного! А Бис надежду не потерял и бросился к ней, словно только её и ждал. «Весёлый пес, — сказала женщина из Общества. — Только поступил. Джек Рассел». Луиза подошла ближе. Бис изо всех сил старался пролезть между железными прутьями, тянул то одну, то другую лапу, пытаясь достать до неё, и сердце сжималось от жалости и сострадания к нему. Луиза погладила его, спросила, почему от него отказались. «Там ребёнка завели, не до собаки…» Луиза взяла его на руки и поняла, что не сможет с ним расстаться. Она больше не раздумывала: «Ты тоже осиротел, будем доживать наш век вместе». В знак согласия он лизнул её в нос. Она забрала его документы, внесла символическую плату и привезла его домой. Инспектор из Общества пару раз наведывалась — проверить, как Бису живётся на новом месте, — и убеждалась, что живётся ему лучше некуда. Луиза подозревала, что его бросили из-за беспокойного характера: слишком подвижный, ему бы всё бегать да играть… И хулиганистый бывает, и вредный: заупрямится иногда — с места не сдвинешь! А имя она ему дала театральное. И почему нельзя назвать собачку — Бис? Теперь даже детей называют как попало: дочь Мегана — как любимый автомобиль… Это ж надо додуматься! А она всегда любила театр. Бегала на актёрские курсы… Мечтала о сцене… Луиза Вальро! Так и просится на афишу, говорили ей, и псевдоним не надо брать… А потом всё же послушалась материнского совета, выучилась машинописи и стенографии («Всегда на хлеб заработаешь!»), пошла на службу, и постепенно жизнь затянула её… Какой там театр! Какое мастерство актёра! Вечером — домой, поесть и на боковую… Потом замужество, рождение сына… Фамилию мужа она не взяла, сохранила свою, «афишную», — казалось, вот-вот судьба повернётся, она ещё будет актрисой, а когда стало ясно, что уже ничего не изменится, её красивое имя, так и оставшееся неизвестным, зазвучало иначе, горьким упрёком: не сумела осуществить мечту… Луиза Вальро… Никто и не подозревал, какой болью в груди отзывалось её собственное имя!.. А увлечение театром осталось. Она не пропускала ни одной значительной премьеры в столице, не ленилась отправиться за город, если там давали что-то интересное, знала всех актёров, а многих знаменитостей помнила ещё безымянными студентами, с выпускных спектаклей театрального училища… Мишелю нравилось, что жена интересуется не только ценой бифштекса, хоть и давно сидела дома. Он так и называл её: наша театралка. Сам он в театр не ходил — не тянуло. В начале замужества, наивно полагая, что с близким человеком следует всё делить, она пыталась увлечь его драматическим искусством. Но скоро поняла, что это бесполезно. Мишель не чувствовал игру так, как чувствовала она, и был не в состоянии оценить все тонкости постановки. Он удивлялся, что она ходила на одну и ту же пьесу, но в разном исполнении, по нескольку раз или читала текст пьесы после того, как видела её на сцене. Поход в театр был для него прежде всего выходом в свет, с хорошим ужином после спектакля — как раз то, что Луиза любила меньше всего: поздние обильные трапезы утомляли её. А Мишель помнил лучше то, что он ел в тот вечер, чем то, что смотрел. «„Венецианский купец“? Купец, купец…» — «Мише-е-ель!.. В Театре на Елисейских полях…» — «Помню! Как же… Мы потом ужинали у ливанцев… Сырой фарш с чесночным соусом! И где они берут такую вырезку? Просто тает во рту…»

Ему нравились бульварные комедии, где можно вдоволь посмеяться, а на серьёзных пьесах, когда зал напряжённо молчал, он начинал зевать и нетерпеливо вертел головой. А потом ещё и раздражался, что потерял время на всякую ерунду, и вспоминал о своих муках предпринимателя — он занимался уборкой производственных помещений. Луизе приходилось в который раз выслушивать его возмущённые тирады: о нерадивых работничках, которые и двух слов не могли связать по-французски, а день ото дня наглели; о требовательных заказчиках, чью грязь он должен вывозить чуть ли не даром; о тупых чиновниках, которые только и делали, что душили поборами, забывая, что на таких, как Мишель, держится экономика страны… Постепенно их совместные театральные вечера прекратились. Луиза с облегчением стала ходить в театр одна. Она предпочитала так называемые «утренники», которые начинались в удобное послеобеденное время и оставляли час или два до семейного ужина, — не надо было спешить домой, да и не хотелось, можно было прогуляться, прийти в себя после только что увиденной пьесы, особенно если пьеса потрясла её, как незабываемая ануевская «Антигона»: молодая актриса играла страстно и самозабвенно, не щадя себя, как играют только в юные годы, когда силы и здоровье кажутся беспредельными, — и Луиза долго не могла успокоиться, всё шла и шла, толком не понимая, куда идёт, удивляясь, что ничего не изменилось вокруг, что люди продолжали как ни в чём не бывало разговаривать и жевать, и всё вдруг ей показалось так бестолково, ненужно и мерзко, и её собственная жизнь — такой ничтожной, что ей захотелось немедленно начать новую, лучшую жизнь и самой стать такой же чистой и бескомпромиссной, как Антигона… Подобные потрясения случались редко. В основном, постановки были средние, явно рассчитанные на кассовый успех, в чём нельзя было упрекнуть их создателей — каждому театральному заведению надо как-то существовать. Луиза любила театр, и самый посредственный спектакль радовал её. Так не бывает, что всё плохо, считала она — и ни разу не ушла в антракте. Хоть что-нибудь да заслуживало внимания: игра неизвестного актёра или новое прочтение известной пьесы… Она ждала те волшебные мгновения, которые возвышали её над повседневностью и собственной жизнью, — забыв обо всём на свете, почти в беспамятстве, она кричала вместе с залом «браво», позже удивляясь, как, при её сдержанности, оказалась способна на столь бурное проявление чувств, и долго хлопала вместе со всеми, вызывая ещё и ещё раз актёров на поклон, и ей казалось, что это она стоит на сцене, сдерживая благодарные слёзы… Дома она ещё некоторое время смотрела на всё отстранённым взглядом. «Наша театралка опять не в себе», — сердился или посмеивался, в зависимости от настроения, Мишель. Ей хотелось поговорить об увиденном, но говорить было не с кем. Знакомые мужа театром не интересовались, а своих знакомых она как-то не завела. Репутация театралки льстила ей, хотя она и понимала, что слывёт таковой среди людей, далёких от театра, и когда Мишель подталкивал её на разговор о последней модной пьесе, она высказывалась неохотно и слыла букой. Увлечение молодости постепенно сделалось её личной, сокровенной, почти тайной жизнью. У неё был лишь один, незримый, собеседник — театральный критик из «Фигаро». Часто их мнения совпадали, это радовало Луизу и огорчало. Приятно было сознавать, что она понимала театр не хуже признанного специалиста, чьи отзывы публиковала одна из крупнейших французских газет, но горько было думать, что она унесёт это понимание с собой, никак не выразив его. «Что-то я упустила в жизни, — думала она. — Театр — это целый мир… Возможно, из меня получилась бы не актриса, а что-то другое… Теперь уже поздно». И она продолжала жить с чувством непреходящей вины перед собой…


На журнальном столике лежала рекламная открытка с последнего спектакля, «Супружеские игры». Луиза всегда брала эти открыточки в театре — на память, иногда тут же записывала свои впечатления, в несколько слов… Сколько их накопилось за годы! Она любила перебирать их, перечитывать старые записи, и, казалось, давно забытые подробности возвращались к ней так ясно, как будто она видела пьесу вчера!.. Открытка в точности воспроизводила афишу спектакля: милое лицо с тёмными бархатными глазами… Аннушка Зитмерс… Красивая малышка! Аннушка годилась ей в дочери, и она мысленно называла её малышкой. Лёгкий акцент — она родилась не то в Австрии, не то в Голландии — придавал ей особую прелесть. В молодости она была само очарование! Нежная, хрупкая, её хотелось обогреть и защитить, как случайно залетевшую из чужого края птицу… Она рано обратила на себя внимание — много снималась, играла в театре. А потом вдруг исчезла! Луиза не терпела сплетен и светскую хронику не читала из принципа, но Аннушка сама рассказывала в одной телепередаче, что лечилась от серьёзной депрессии, — теперь обо всём рассказывают, даже о самом интимном, мода такая… Затем Аннушка мелькнула в одном фильме, в другом… И вот — снова в театре. Сколько ей? Где-то под сорок. Но всё ещё хороша! Стройная, изящная, как в двадцать лет. Молодец, что следит за собой! Но вот курила на сцене… Зачем? Курила и кашляла, чуть не осипла. А голос у неё низкий, притягательный, она это знает и умело играет им, как на хорошо налаженном инструменте. Почему она не добилась успеха, с её-то данными? Не стала знаменитой? Трудно сказать. Есть в ней что-то незаурядное… На роль средней француженки она не годится, не то снималась бы в одном и том же бесконечном сериале, обеспечив себе заработок на годы вперёд… Нет, она актриса драматическая, даже трагедийная. Может, поэтому у неё мало возможностей? Да и вернулась она в том возрасте, когда ей больше подходит играть не любовницу, а брошенную жену, как в этой пьесе… Но до чего же обаятельная! Все полтора часа Луиза любовалась только ею, а на её партнёршу, разбитную девицу, которая только и делала, что перебирала голыми ногами, как ходулями, и смотреть не хотелось… Пусть у её Аннушки всё сложится удачно! Луиза от души желала ей добра и счастья. Вот послала цветы. Впервые в жизни! Почему появилось у неё такое желание? Трудно сказать. Просто захотелось сделать приятное любимой актрисе — и немножко себе. И как хорошо, что не нужно было никому и ничего объяснять! Это ощущение внутренней свободы было для неё ново, и она с удовольствием совершала неожиданные поступки и делала то, что раньше ей и в голову не приходило. Например, подарить актрисе цветы. Долго колебалась: какие? Розы, бесспорно, идеальны, но быстро вянут. И она выбрала лилии — они стоят, пока все бутоны не распустятся. Не жёлтые — фу, отвратительный цвет! — а благородные белые. Как бы в знак дружеской симпатии. Лилии к тому же имеют вид: одна ветка — и уже половина букета, а три ветки, да с зеленью, выглядят вполне прилично. Вначале она хотела использовать обычную визитку, с адресом и номером телефона, но представила, что Аннушка позвонит ей поблагодарить за цветы — она девочка воспитанная, — Луиза, разумеется, будет счастлива услышать её бесподобный голос, но что они могут сказать друг другу, кроме принятых в подобных случаях банальностей? А может, и не позвонит, что ещё хуже: Луиза будет надеяться, ждать… И она взяла чистый бристоль. Долго думала, что написать. Избитые формулировки её не привлекали, и в конце концов из всех пришедших на ум слов она оставила одно-единственное: очаровательной. Все остальные оказались лишними. Долго колебалась, надо ли подписывать. А какое значение имело её имя? И она поставила только начальную букву: «Л». Аннушка будет смотреть на лилии и радоваться. И Луиза будет вспоминать её и тоже радоваться. Ах, театр, театр!.. Луиза вздохнула. А получилась бы из неё актриса? Этого уже никто не узнает…


Когда Бис вернулся в гостиную, хозяйка сидела в кресле с закрытыми глазами, чуть свесив набок голову и приоткрыв рот. Бис прилёг на полу и задремал, одним ухом прислушиваясь к звукам в коридоре. Когда раздадутся три продолжительных «дзыннн… дзыннн… дзыннн», хозяйка вздохнёт, зашевелится, посмотрит вокруг туповато и сонно, словно не узнавая, а потом улыбнётся и скажет: «Ну что, Бис? Где твой мячик? Пора гулять!»

Загрузка...