Лунное граффити

АННОТАЦИЯ

Только бы успеть. Только бы встретить Тень. Он рисует ночью птиц, застрявших в кирпичной кладке, и людей, заблудившихся в лесах-призраках. Он рисует мальчишек, у которых из сердца растет трава, и девчонок с жужжащими газонокосилками.

Двенадцатый класс окончен. Люси хочет найти Тень, граффитчика, о котором гудит вся округа. Его работы видели все, а его самого - никто. Меньше всего Люси нужен сейчас Эд, но он говорит, что знает, где найти Тень. Он ведет Люси на ночную прогулку по местам, где образы в голове Тени о разбитом сердце эхом отражаются от городских стен. И лишь одного не замечает Люси - того, кто перед ней.

Это роман о тех, кто не выносит общественных оков, кто любит творить под луной и не боится показаться при свете дня таким, каков он есть. О тех, кого называют нон-конформистами и часто отвергают. О самых талантливых и свободных.

От автора

Клер Крейг, Брайан Коллинз и Симона Форд — большое спасибо! Я очень признательна за вашу кропотливую правку. Элизабет Эббот, Маркус Джоблинг, Дуро Йовович, Кирстен Мэтьюз и Карен Мерфи, спасибо за наши беседы об искусстве. Бетани Уиллер, спасибо, что уделили мне столько времени, посвящая в тайны стеклодувного ремесла. Все ошибки в книги ― мои. Все стоящее ― ваше. Отдельное спасибо всем молодым людям, поделившимся со мной своими историями. Я невероятно признательна моим племянницам и племянникам: сколько бы вопросов я ни задавала, они ни разу не вышли из себя. Спасибо Алисон Арнольд, сочинявшей сюжет в машине; Диане Франкавилла, чей объем знаний о литературе и кино для молодых приводит в трепет; Эмме Шварц за стилистические советы и Эндж Мейден ― за то, что всегда смеялась. И наконец, спасибо мои братьям, спасибо Кейт, Челле и Расу, и, конечно же, моим маме и папе.

Я стремительно кручу педали. Вперед, по Роуз-драйв, где дома расплываются в рыжем мареве фонарей, где разомлевшие люди ждут ветерка, сидя на верандах. Лишь бы успеть. Ну, пожалуйста, дай мне успеть!

«Я в мастерской. Здесь твои граффитчики, Тень и Поэт», — сказано в эсэмэске Ала, и я несусь и ночь, а закат выгорает и небо чернеет.

Папа, сидящий у своего сарая, кричит мне вслед:

― Я думал до встречи с Джезз еще далеко. Где пожар, Люси Дервиш?

Внутри. Огонь — это я.

Только бы успеть. Только бы встретить Тень.

И Поэта тоже, но главное — Тень, парня, рисую­щего ночью. Он рисует птиц, застрявших в кир­пичной кладке, и людей, заблудившихся в лесах-призраках. Он рисует мальчишек, у которых из сердца растет трава, и девчонок с жужжащими газонокосилками. В того, кто рисует такое, я могла бы влюбиться. Влюбиться по-настоящему.

До встречи совсем близко. Как же мне не тер­пится! Мама говорит, что, столкнувшись с желае­мым, прозреваешь. Пусть так и будет! Я хочу столк­нуться с Тенью, пусть даже от удара наши мысли разлетятся по Вселенной — мы подберем их и вер­нем друг другу, как груды сверкающих камешков.

С высоты Сингер-стрит виден город: небоскре­бы в неоново-синем блеске. Там молния рассека­ет небо, чтоб прорваться к земле сквозь жаркое ма­рево. Там слышится смех. Там рисунок Тени: на осыпающейся стене — сердце, расколотое землетрясением, и подпись «Шкалы Рихтера не хвати­ло». Это вам не сердечко с открыток на День свя­того Валентина. Здесь все по-настоящему — вены, предсердия, артерии — лес величиной с кулак у нас в груди.

Убираю руки с тормозов и лечу вперед. Деревья и заборы сливаются, бетонная полоса переходит в небо — а может, небо переходит в бетонную по­лосу, — и свет заводских огней рассеян, как в та­ющем сне.

Поворот, и я лечу по знакомой улице. К мастерской, к сидящему на пороге Алу, над которым в луче света кружат мотыльки. К отдаленной тени. К тени от Тени. Скоро мы столкнемся.

Разворачиваюсь и плавно подкатываю к порогу.

― Вот и я. Домчалась. Сносно выгляжу? Как я выгляжу?

Ал допивает кофе и ставит чашку на ступеньки.

― Как девчонка, которая разминулась с ними на пять минут.

Я стремительно распыляю небо. То и дело ози­раюсь. Копы мне ни к чему, посторонние тоже.

Краска течет, и мир, пульсирующий во мне, с кри­ком летит наружу. Увидьте, увидьте, увидьте. Увидь­те меня, на стене я весь, до последней капли.

На моем первом рисунке была девушка. На вто­ром — дверной проем в кирпичной стене. Потом пошли громадные проемы. Потом небеса. Нари­сованные небеса, распахнутые над нарисованными дверными проемами, и нарисованные птицы, сну­ющие по кирпичу в надежде упорхнуть. О чем ты, птаха? Ты же из баллончика.

Вот он, птенец, который весь день не давал мне покоя. Желторотик. Лежит себе на чудесной зеленой траве. Лапки кверху, грудка к небу. Может, спит. А может, умер. Желтый — то что надо. И зеленый. А вот небо ни к черту. Мне нужен такой оттенок синего, чтоб защемило в груди. В местных магазинах его нет.

Берт искал не переставая. Недели не проходило, чтоб он не предъявлял мне очередной баллон­чик, заказанный им по каталогу.

― Тепло, босс, — говорил я. — Тепло, но не горячо.

Так он и не успел его отыскать, а два месяца назад умер. Все остальные цвета — его заслуга. Зеленый, на котором лежит сейчас птенец, он отыскал пару лет назад.

― Первый рабочий день у тебя удался. Молодец, одним словом. — И он вручил мне баллончик.

Я прыснул краску на обрывок картона и понял, что не зря бросил школу и пошел работать к Берту.

― Классный оттенок, черт побери.

― Оттенок, черт побери, классный, только при моей жене не чертыхайся, — украдкой оглядываясь, предупредил Берт. Он всегда озирался, когда вворачивал выражение покрепче. Как школьник, честное слово. Я над ним подтрунивал, пока в один прекрасный день Валери, его жена, не услышала мою ругань. В тот день Берту не поздоровилось.

― Чему смеемся? — раздается у меня за спиной.

― Черт, Лео! Какого ты подкрадываешься?

К нарисованной траве течет голубая струйка.

— Да я всю дорогу с холма тебя зову, — воз­мущается он, доедая пирожок с мясом. — Для справки: граффити здесь разрешено. А мне кайф, когда вдохновение приходит там, где нас могут поймать.

— А по мне, кайф, когда вдохновение приходит.

— Тоже верно.

Какое-то время он молча наблюдает за мной.

— Я, кстати, звонил тебе на сотовый. Абонент недоступен.

— Ага. Деньги кончились.

Я протягиваю ему баллончик.

— Слова за тобой. Есть хочется.

Лео изучает рисунок: необъятное небо над жел­тым спящим птенцом. Тыкает в мальчишку на стене:

— Удачный прием.

Пока он думает, я смотрю по сторонам. Через дорогу, на ступеньках стеклодувной мастерской, сидит старикан и, поглядывая на нас, набивает эсэмэску. По крайней мере можно не опасаться, что копам звонит.

Лео выводит в облаках «Мир». А мне казалось, что сюжет скорее о моем будущем.

— Пойдет, — говорю я ему.

В нижней части рисунка Лео ставит наши име­на, мое под своим.

Поэт.

Тень.

Выбравшись из аллей и переулков, мы срезаем путь через старое депо. Я наблюдаю за ремонтниками. Смотреть, как при взгляде на вагоны у них отвисает челюсть, одно удовольствие. В такие мо­менты город принадлежит нам ничуть не меньше, чем всем остальным.

― Я Бет сегодня видел. Она спрашивала про те­ни, — говорит Лео, швыряя камни в отжившие свое поезда. — Похоже, хочет, чтоб ты вернулся.

Я останавливаюсь, достаю баллончик и быстро рисую дуло пистолета, наставленное на банальное сердечко.

― Между нами сто лет как все кончено.

― То есть, ты не против, если я начну с ней встречаться?

― А ты не против, если я следующий сюжет на­рисую на доме твоей бабушки?

Лео хмыкает:

― Ага, размечтался. Ладно, у вас все кончено.

― Она мне нравится, не больше. У нее была манера: склонится ко мне и целует, целует, а по­том шепчет прямо в ухо всякую смехоту — и снова­ целует. Я каждый раз вопил: «Да что с тобой? Ну же, шланг, влюбись в нее!»

― И она не удивлялась?

― Внутри. Я кричал внутри себя. Так и не влю­бился. Видимо, та часть мозга, что отвечает за любовь, не реагирует на обращение «шланг».

― От всей души надеюсь, что никакая часть твоего мозга не реагирует на это обращение.

— Тоже верно.

Лучше бы я не вспоминал, как Бет это делала, потому что снова чувствую ее теплое дыхание и нежную щекотку и слышу голос, похожий на не­уловимый оттенок синего.

— Ты любил Эмму?

— Я был тупо одержим, — не задумываясь го­ворит Лео. — Это не любовь.

— А в чем разница?

Он как раз собирается швырнуть камень в улич­ный фонарь, но опускает руку.

— Тюрьма, — отвечает Лео и прячет камень в карман.

Эмма отфутболила его год назад. Он тогда сов­сем сбрендил. Умолял меня нарисовать сюжет на стене ее дома, чтоб она увидела и растаяла. А у нее трехэтажный дом в хорошем районе. Граффити в этих местах так просто с рук не сходит.

Только Лео бесполезно отговаривать, и я сде­лал, как он просил: нарисовал парня, у которого грудная клетка искромсана словом «любовь», а ря­дом девчонку с ножницами в руках. Когда Эмма вышла и все увидела, Лео грохнулся перед ней на колени посередь улицы, умоляя дать ему шанс.

Она достала мобильник и вызвала копов.

Лео убегать не собирался, ну и я без него, по­нятное дело не стал, так что минут через десять нас заперли в полицейский фургон и повезли сни­мать отпечатки пальцев.

В участке мы дали показания, и Лео все рассказал: как Эмма его бортанула, как он не мог без нее жить. Копы, видать, решили, что у Эммы совсем нет сердца, потому что они вызвали мою маму и бабку Лео и отпустили нас восвояси. Стену, естественно, велели отскоблить. Не помню, чтоб баб­ка Лео когда-нибудь так кричала, как пока волокла его к машине. С тех самых пор он каждую субботу стрижет газоны всем ее знакомым.

А моя мама ни слова не проронила. Она никогда не упрекала меня за дружбу с Лео, разрешала ему ночевать у нас, если он являлся поздно вече­ром. «Он из хороших парней, — вот ее всегдашние слова, — просто иногда делает вид, что внедряется к плохим».

В тот вечер, заглушив мотор, мама долго смот­рена перед собой.

― Лео мне как сын, но хочет он этого или нет, а взрослеть надо. И будет страшно обидно, если твои с таким трудом накопленные деньги уйдут на залог.

Она вышла из машины, с треском хлопнув дверцей. Больше мы на эту тему не говорили.

Я передал Лео ее слова, когда мы, потея, оттирали ни краску. Эмма с друзьями как раз проходили мимо.

―В гробу я видал это «взрослеть», — отрезал Лео, глядя ей вслед.

***

Я включаю свет, а Лео шарит в холодильнике.

Только напрасно: еды нет. Включаю кондицио­нер — глухо. Бью по нему кулаком. Лео тоже бьет кулаком, чуть не сносит кондик со стены, но про­хлады как не было, так и нет.

— В октябре задыхаться от жары не положе­но, — говорю я, распахнув морозильник.

— А мама твоя где? — спрашивает Лео.

— Ушла на ночь абракадабра-чудес в казино. Де­ло страшной важности, ей предскажут там судьбу. До утра не вернется, потому что на рассвете слу­чаются «чудеса».

Брови у Лео ползут вверх.

— Чудеса, да не те.

Он стоит, прислонившись к кухонной стойке, а ноги почти упираются в стену напротив. Но тес­нота не главное. Гораздо больше меня тяготит се­рый цвет, въевшийся в стены. Раздражают пятна, оставшиеся на ковре от прежних жильцов. В свое время Берт обещал мне солидную скидку на кра­ску, но есть места, которые надо сжечь и отстро­ить заново — только тогда они засияют.

— Тут слишком жарко, — заявляет Лео. — И вообще, я двенадцатый класс сегодня закончил.

Пойдем куда-нибудь поедим, с девчонками позна­комимся.

Я захлопываю морозильник.

― У меня на все про все пятнадцать долларов.

Лео переводит взгляд на календарь, где обведен кружком день квартплаты.

― Шансов на новую работу нет?

― Ниже нуля. Мне даже не перезванивают.

― Если хочешь — я ночью помогаю Джейку в одном дельце. Можем срубить по пять сотен на брата за два часа. Там всего-то и надо: подогнать фургон, загрузить и пригнать назад.

― Ты что, плохо соображаешь? — говорю я.

― Мне это каждую четверть в характеристиках писали.

― Тут не до шуток. Еще не было случая, чтоб той брат не попался.

Начиная с того дня, как в пятнадцать лет уломал дилера дать ему пробную поездку на «ягуаре». Джейк ростом еще выше, чем Лео, — вот лопух из автосалона и поверил, что у парня есть права. К тому же надо отдать Джейку должное: он кого угодно уболтает.

Короче, вместо того чтоб, получив «ягуар», смыться туда, где его никто не знает, он прикатил в родной квартал, да еще и музыку врубил так, что окна в салоне дрожали. Бабка на глазах у всех вы­волокла его из машины за ухо.

Лео наклоняется и опять шарахает по кондицио­неру.

— У меня долг. Похоже, ему не по себе. Обычно Лео не паникует даже при виде громил, грозно идущих на него в темном переулке, и у меня возникает дурное предчувствие. Потому что есть только одно объ­яснение.

— Только не говори, что ты должен Мальколь­му Птаху.

Он смотрит перед собой невидящим взглядом ту­да, где в темноте за забором вопят невидимые коты.

— Черт подери, Лео! Ты рехнулся? Он же чок­нутый!

— Что есть «чокнутый»?

— Тот, кто ест таракана на спор.

Лео вздрагивает.

— Ладно, чокнутый. Тем важнее отдать ему деньги.

Я шарю в шкафу, не завалялась ли пачка чипсов, и прикидываю, насколько все серьезно. Малькольм ровесник Джейка, но они не в друзьях. У Маль­кольма нет приятелей, есть только подпевалы для разборок. Переплюнуть этого психа по чокнутости может лишь один человек — Чокнутый Дейв. Он-то и заключил пари, что съест на одного тара­кана больше, а потом съел пять, для прикола. Еще и ухмыльнулся: «Соленые».

— Чего тебе вдруг понадобились пятьсот бак­сов? — спрашиваю я. — Ты ведь каждую субботу стрижешь лужайки.

— Ну да, только старушки норовят еду всучить вместо денег. И Ба кое-что нужно было купить. Малькольм придет за деньгами сегодня вечером.

Он барабанит по столешнице.

— Платеж просрочен?

— На два месяца, — говорит он, глядя в пол.

Ради Лео я делаю вид, что спокоен.

— Слушай, мне бы только до трех ночи ему не попасться, а там уже деньги будут.

— А нельзя попросить у Джейка аванс?

— Ни к чему ему знать, что я должен Мальколь­му.

— Этот псих к вам заявлялся?

— Пока нет, но, надо думать, заявится к Ба, ес­ли не получит деньги вовремя. Я говорил с Дила­ном, он в деле. Мы встречаемся у школы, по пути в «Барриз». Сработаем без проблем и войдем в ме­сяц без долгов. Да если нас и поймают, так ведь это наше первое преступление, до кутузки не дойдет.

— Отличные перспективы.

Я смотрю на календарь за его спиной, на взятый в кружок день квартплаты. Вспоминаю, как мама складывает по вечерам скупые цифры, как ходит к ясновидящим и мечтает, что все кончится хорошо.

Шесть недель назад новый владелец магазина уволил меня со словами: «Моему сыну нужна ра­бота. Не принимай на свой счет». Только вот не­задача: хозяин квартиры, которому мы задолжали, принимает именно на свой счет.

Лео кто-то звонит, и пока он разговаривает, я пролистываю блокнот, доставшийся мне в наслед­ство от Берта. «Он хотел, чтобы блокнот остался у тебя», — сказала Валери после похорон. В обеден­ный перерыв, пока мы болтали, Берт обычно рисо­вал. Рисунок за рисунком, каждый на отдельной странице, почти точная копия друг друга. Берт все говорил, а дряблые руки сновали по листу, и к кон­цу ланча — нате вам, новая серия готова. Я тогда щелкал страницами, и рисунки оживали, будто те­лик смотришь. Вот и теперь я жду Лео и смотрю серию про самого себя: как болтаю с Бертом и ем сандвич, а над моей головой туда-сюда ходят тучи.

— Ну так как? — Лео закончил разговор и что- то записывает.

Всю жизнь я хотел иметь такой почерк, да что толку. В пятом классе мы, как положено, смотре­ли по телику «Воскресный футбол», а потом на­чиналось! Он до одури водил моей рукой по бу­маге, я бесился, порой даже ломал карандаш, а Лео хохотал и вынимал из кармана новый.

— Я с вами.

Страницы, где мы с Бертом смеемся в подсоб­ке, закончились. Я прячу блокнот в карман и ста­рательно запираю дверь, хотя красть у нас нечего.

***

В корпус старшеклассников мы идем напрямик, через железную дорогу. В день, когда я с концами ушел из десятого, я сделал набросок: школьные здания, оплетенные колючей проволокой, в кото­рой застрял парнишка. «Это он туда или отту­да?» — спросил Берт. Я замялся.

У школьной стены, на фоне метровых красных букв, нас ждет Дилан. Надпись за ним гласит: «Ди­лан любит Дэйзи». Лео изучает послание.

— Решил расписаться на месте преступления? Ты хоть окно в информационном центре открыл?

— Представь себе, да.

— Мы что, грабим информационный центр? — доходит до меня. — Это подло.

— Тебе-то что? Тебя же вышибли, — огрызает­ся Дилан.

— Заткнись, — обрывает его Лео. — Эд ушел, потому что сам так решил.

Они начинают спорить, может ли граффити считаться доказательством в суде.

Лео кипятится, размахивая руками, а я думаю, как нарисую парня, вжатого в стену мощным по­током долларовых купюр, которые вот-вот выши­бут из него дух.

Копам не будет никакого дела до того, как мы сюда попали, зато будет дело до того, что наш фур­гон набит чужим добром.

Лео и Дилан дерут глотки, а я хлещу краской по стене, чтоб на ней ни следа не осталось от ме­ня. Где-то неподалеку раздается гул сирены.

— У меня плохое предчувствие, — говорю я, но мой голос тонет в городском шуме.

Задание первое

Поэзия 101

Учащийся: Леопольд Грин

Там где я раньше жил

Раньше я жил у родителей

Где дом пропах сигаретами

И пропитался пивом даже на ощупь

Горькие волны ползли со стола

И липли к пальцам

От скандалов меня отделяли три двери

Вечером я плотно прикрывал каждую

Забирался в постель и отключал звук

Уносясь

В бесшумный полет

На несколько световых лет

Где слышно лишь дыхание

И ничего больше

Я бороздил космос

И падал сквозь сон

В ночную мглу

Иногда по ночам

Мы с братом выбирались из окна

Добегали до парка

И носились по лазалкам

Перед тем как отправиться к Ба

А она поджидала нас

В халате и шлепанцах

Высматривая наши тени

Она читала нам

Стихи и волшебные истории

Где на любого дракона всегда находился меч

И Джейк ни разу не сказал что это брехня

Зря я боялся

Но как-то ночью

Перед самым счастливым концом Ба

перестала читать

Она спросила: «Леопольд, Джейк,

хотите жить

У меня?»

В ее голосе звучали

И космос и ночная мгла

Но теперь у моих снов

Была крыша

Иду к стене через дорогу. Желтая птаха лежит лапками вверх, над ней синее небо, поперек кото­рого жирно написано: «Мир».

— Полагаю, с миром они опоздали, — говорит Ал со ступенек. — Этому бедолаге уже не помочь.

— Ничего подобного, — качаю я головой. — Он просто спит.

Чаще всего я вижу в работах Тени и Поэта не то, что сказано в подписях. Этим мне и нравится искусство: не столько видишь нарисованное, сколько узнаешь что-то о себе. Сейчас, например, мне приходит в голову, что у каждого из нас свой секрет, просто он дремлет внутри, как вот эта жел­тая птаха.

Гляжу, а внутри — дзынь! — разбегается радост­ная щекотка. Никакого отношения к сексу это «дзынь» не имеет, хотя моя лучшая подруга Джезз утверждает обратное. Ну пусть даже имеет, самую малость, но главное ведь в другом: в том, что где- то есть совершенно особенный, не такой, как все, парень.

По-прежнему глядя на стену, я требую:

— Мне нужны подробности.

— Да все как всегда: Тень делает рисунок, По­эт пишет слова.

— Но теперь вы лучше знаете, как они выглядят?

— Выглядят как обычно, — пожимает плечами Ал. — Юнцы небритые. Примерно одного с то­бой возраста.

— Симпатичные?

— Слушай, мне шестьдесят лет. Откуда я знаю!

— А в какую сторону они пошли?

— Люси, эта улица ведет в тупик. Они пошли в единственно возможную сторону.

Перехожу улицу и сажусь рядом с ним. Сосре­дотачиваюсь до мозга костей.

— Что ты делаешь?

— Хочу обойти закон времени и доехать сюда на пять минут раньше.

Ал понимающе кивает, и мы молча глядим, как грязноватый шелк заводского дыма стелется по небу.

Немного погодя Ал спрашивает:

— Ну как?

— Никак. Время не хочет идти вспять.

Он улыбается:

— Вы встретитесь, подожди немножко. Он ос­ваивает нашу заводь, тем более что место здесь те­перь разрешенное. А ты ведь сегодня двенадцатый класс закончила? Пойдете тусить с Джезз?

— Да, встречаемся полдесятого в «Барриз».

— Поздновато.

— Идея Джезз: приключение «с позднего вече­ра и на всю ночь».

— Успеешь подсобить мне со стеклом? — спра­шивает Ал. Я киваю, и мы идем в дом.

Не могу без этой мастерской. Без жара, идуще­го от печи. Без ноющих мышц, когда помогаю Алу выдувать изделие. Тело ноет от тяжеленной сте­кольной массы на конце трубки. Все во мне ноет от мысли, что в таком невзрачном месте из ржав­чины, пота и железа возникает нечто столь же ос­лепительное, как любовь.

За встречу с Алом я должна благодарить миссис Джей, нашу учительницу по изо. В десятом классе она привела нас сюда на экскурсию: мы стояли за предохранительной сеткой и смотрели, как Ал и его помощник вращали на трубке стекло, плавили его в печи и снова вращали. От печи шел страшный жар, но мне казалось, что это я обдаю всех огнем. Так сильно мне еще никогда ничего не хотелось.

Ал предложил взять одного из нас на шестине­дельный курс стеклодувного ремесла бесплатно. Миссис Джей выбрала меня. Когда курс закончил­ся, Ал посоветовал мне учиться дальше. Половину платы за обучение я отрабатывала, раз в неделю уби­раясь в мастерской, а вторую половину вносили ма­ма и папа. Так продолжается и сейчас. Благодаря Алу вчера я закончила проект по изобразительному ис­кусству для собеседования в университете.

— Не отвлекайся.

С помощью ухваток из смоченных газет Ал об­жимает светящийся ком, придавая расплавленно­му стеклу форму. По его кивку я дую в мундштук и тут же «запираю» воздух большим пальцем: ва­за наполняется моим дыханием. Для придания окончательной формы в ход опять идут газеты. Бу­мага дымится, вспыхивает, сыплет искрами.

Опытные руки отделяют вазу от трубки так лег­ко, будто сосуд смывает потоком воды. Теперь, когда ваза поставлена в печь для обжига, Ал пово­рачивается ко мне:

— По-моему, тебе пора идти на повышение. Ты наверняка сможешь совмещать учебу в универси­тете с работой здесь, а работать будешь за деньги, а не за уроки. Никакой уборки. Только стекольное дело.

— Ой, правда? Я буду вашим помощником?

— Как Джек и Лиз. Что скажешь?

Ал — лучший мастер по стеклу в городе. Я ки­ваю с такой скоростью, словно хочу победить на конкурсе кивал.

― Вот и славно, — говорит он, — вот и славно.

Мы еще немного сидим на ступеньках, и я втайне надеюсь, что Тень вернется. Как всегда, когда думаю о нем, меня куда-то затягивает. Это не явь, не сон, а какой-то туманный голубой тоннель между тем и другим.

— Как дома? — спрашивает Ал.

— Нормально. Лучше. Папа по-прежнему жи­вет в сарае, но в дом заходит гораздо чаще, не только чтобы помыться. Скоро, думаю, переедет обратно.

— Отличная новость.

— Ага. С самого начала было ясно, что это вре­менно. К тому же они больше не ругаются, так что...

Смотрю через дорогу на спящего птенца. Пред­ставляю, как Тень сгибает руку и заливает серый бетон желтой краской. Разливает солнечный свет.

Пока папа не перекочевал в сарай, они с мамой дико ругались по самым тупым поводам. У мамы две работы: она стоматологическая медсестра и писатель. А папа у меня актер и фокусник и еще подрабатывает таксистом. Каждый из родителей проявлял богатое воображение, придумывая, куда другой засунул пульт от телевизора.

И вдруг ссоры кончились. Как-то раз, возвра­щаясь из школы, я почувствовала, что по улице ползет тишина. Вошла во двор и увидела перед са­раем папу: он жарил сосиски и варил пюре из кар­тофельных хлопьев на походной плитке.

— Что происходит? — спросила я.

— Поживу немного в сарае. Мама пока закон­чит роман, а я допишу новое шоу. — Он помахал щипцами. — Приглашаю в свой дом на ужин.

— Твой дом — мой дом, пап.

Еда готовилась, мы сидели рядом, а я все пыта­лась уразуметь, что происходит. Пусть даже мама с папой в последнее время ругались, но они трид­цать лет прожили вместе! Папа всегда утверждал, что познакомиться, как они, в университетской столовой — очень романтично. Он попросил у ма­мы соль, а она у него — сахар. «Романтическая ис­тория — и что в остатке? Растворимые картофель­ные хлопья?» — бросила я маме.

«Люси, если романтическая история восстано­вима с помощью воды — тебе очень повезло», — ответила она.

Легче мне не стало.

А то, что мама, придя в тот вечер с работы, ужи­нала вместе с нами, совсем сбило с толку. Они больше не ругались. Мама даже похвалила карто­фель. «И не надо на меня так смотреть, — сказала она. — Нам обоим нужно свободное пространст­во, чтобы писать. Я не могу всю оставшуюся жизнь подавать слюноотсос, а папа — крутить баранку».

Это мне как раз понятно. Про моих родителей не скажешь «как все». На стене у мамы висит порт­рет кинорежиссера Орсона Уэллса, а когда ее вы­зывают в школу, она надевает футболку с надпи­сью: «Не хотите вырастить роботов — финанси­руйте искусство». А папа запросто достает цветы из ушей и жонглирует факелами.

Но любовь и брак они всегда понимали «как все». Вот уже полгода папа живет в сарае во дворе. В дом часто заходит. Со стороны у них все прекрасно, но я продолжаю считать, что это неправильно.

— Кто знает, что правильно, а что нет? — гово­рит мама всякий раз, когда я поднимаю эту тему.

— Я. Очень даже знаю, — уверяю я.

Она закатывает глаза.

***

Перед тем как уехать, я подкатываю велосипед к стене. Дотрагиваюсь до рисунка и уношу на ру­ках чистое голубое небо. Только теперь замечаю, что в уголке картины сидит озадаченный малыш и смотрит на птенца.

— Смотри-ка, тут еще малыш есть, — говорю Алу.

— Я видел, — откликается он.

Машу на прощание рукой и качу велосипед в гору. На полпути раздается звонок Джезз.

— Мы с Дэйзи уже пришли. Ты далеко еще?

— Близко. Я заезжала в мастерскую, потому что сюда приходили Тень и Поэт.

— Вы встретились?

— Разминулись. На пять минут. Зато теперь окончательно доказано, что Тень существует, и мы с ним одного возраста.

Я точно знаю, что она скажет дальше.

— Он классный художник, Люс, и я не отгова­риваю тебя от отношений с ним — если познако­митесь. Просто учти: в реальной жизни есть по крайней мере полтора парня, которые хотят с то­бой встречаться.

Ладно, выходит, я почти знала, что она скажет.

— «Полтора»? Какого-то парня прищемило дверью в автобусе?

— Саймон Мэтски, похоже, интересуется, но его беспокоит история с носом. Я сказала, что это городской фольклор.

— Я вешаю трубку.

— Просто учти, существование троглодитов тоже доказано с помощью наскальной живописи. Совсем не обязательно, что Тень окажется тем, ко­го ты так ждешь.

Поспешно отключаю телефон и неторопливо продолжаю восхождение. По мнению Джезз, у ме­ня скудный опыт общения с парнями. С местны­ми я общалась и точно знаю, что такого общения мне больше не надо. Джезз перешла в нашу шко­лу уже после истории с носом. К тому времени все порядком перепутали, возвели в квадрат и по­забыли, так что Джезз не в курсе, и меня это впол­не устраивает.

Парень был из так называемых сачков — любил прогулять школу и посачковать на заднем дворе. Стоило ему посмотреть в мою сторону, и я слов­но прикасалась языком к батарейке. На уроке изо­бразительного искусства он слушал мисс Джей, откинувшись на спинку стула, а у меня по телу разливался «дзынь!» и в ушах стоял звон. Вскоре тон перерос в электрический ток, и когда парень вдруг пригласил меня на свидание, я получила раз­ряд, означавший немедленную смерть по всем за­конам физики. Ничего общего у нас с «сачком» не было, но под действием электричества девушки ра­зумно не мыслят.

Мне нравились его волосы, росшие как попало. Улыбка, возникавшая ниоткуда и исчезавшая туда же. Что он высокий и в моих снах я смот­рю на него снизу вверх. Ужасно нравились его футболки. Когда он пригласил меня на свидание, на нем была футболка с псом, выгуливающим человека на поводке. И еще: пространство вокруг него всегда было закрыто. Типа туда надо очередь отстоять, чтобы попасть. Другие девчонки пыта­лись, я видела, но невидимый охранник их так и не пропустил.

Да что уж теперь. Вечер не удался, потому что я нечаянно сломала ему нос, после того как он по­ложил руку мне на задницу.

Папа тогда еще жил в доме, и перед свиданием и поведала ему, как представляю наш разговор. «Может, обсудим «Убить пересмешника», мы сейчас в школе проходим. А может, поговорим о художни­ке Ротко — миссис Джей показывала его работы».

«Похоже, намечается романтический вечер, — одобрил папа. — Как когда-то у нас с мамой. Она штудировала серьезную прозу, а я — комедии, но мы нашли компромисс: выбрали фильм Вуди Ал­лена. Фильм я, по правде сказать, забыл, а как от нее сладко пахло зеленым чаем — помню».

Папина история не выходила у меня из головы, когда я заявилась в ночное кафе «Барриз», люби­мое пристанище «сачков». Суперразговора, одна­ко, не получилось. За нашим столиком царил зву­ковой вакуум: астронавты, те, пожалуй, оценили бы. Наконец мы двинулись в кино. По дороге я завела-таки разговор про «Убить пересмешника», и тогда он перешел на звуковой вакуум в квадра­те и положил руку мне на задницу.

— Ч-черт, — завопил он, когда я с размаху за­ехала ему локтем в лицо. — Черт, ты же мне нос сломала!

— Нечего было меня лапать. На первом свида­нии так не поступают! Аттикус Финч никогда бы так не сделал!

— Ты пошла со мной, хотя встречаешься с дру­гим парнем? — продолжал вопить он.

— Нет!

— А кто тогда Аттикус Финч? — Герой книги, которую мы проходим в школе!

― Ты толкуешь про книги? Когда я залил кровью пол-улицы? Черт. Черт!

― И не чертыхайся тут при мне.

Надо и впрямь быть последней идиоткой, чтобы говорить про книги, когда кровь заливала ему рубашку — между прочим, по моей вине, — но все мои планы рухнули, а вида крови я не выношу, и меня жгла обида, что он оказался жалким любите­лем потискать, так что я развернулась и не огля­дываясь побежала домой.

Мама взглянула на меня и скомандовала: «К ра­ковине, живо!» Она придерживала мои волосы, пока меня выворачивало наизнанку. Я не призна­лась, что сломала ему нос; сообщила только, что он не тот, кем казался. Мама погладила меня по голове, утешая: «Бывают и такие. Бывает, что от них тошнит».

Легче мне не стало.

А вот от Тени меня не стошнит. Я уверена. Он не из тех, кто распускает руки, он тот, кто гово­рит об искусстве. Так что папа прав: ради любви и романтической истории стоит подождать.

Наконец я добираюсь до вершины холма и вскакиваю на велосипед. Вокруг дрожат и переливаются в огни ночного города, а я лечу в туманном тон­неле мыслей о Тени. О том, что он где-то тут, в прозрачной темноте. Брызжет красками. Разбрызгивает в ночной мгле птиц и голубое небо.

***

Вешаю на велосипед замок и иду в кафе.

В «Барриз» я бываю нечасто: учитывая, что мес­то моего первого свидания стало местом моего преступления, меня сюда особо не тянет. Мы с Джезз обычно тусуемся в кофейне на Кент-стрит: Джезз по субботам предсказывает там посетите­лям будущее.

Я бы давно махнула рукой на все клятвы Джезз о том, что она ясновидящая, но ее пророчества имеют тенденцию сбываться. Она предсказала, что у меня аллергия на сок гуавы, и научного прогрес­са ради я выпила целый литр. Папа несколько не­дель называл меня «Крупнолицая дочь моя».

Вот и Джезз, сидит в боевом прикиде на ди­ванчике у стенки, катает во рту леденец. Всякий раз, когда она приходит ко мне с ночевкой, мама раскладывает на видных местах фотопугалки от стоматолога. «Меня это не проймет, миссис Дер­виш, — улыбается Джезз. — Я видела свое буду­щее, с зубами у меня все в порядке». Мама зака­тывает глаза.

Длинные темные волосы Джезз заплетены в мелкие косички, усеяны цветами; на ней розовое платье и сапоги на мощной платформе, добыча из секонд-хенда на Делани-стрит. На ценнике значи­лось пятнадцать баксов, но Джезз уболтала хозяи­на лавки до десяти.

Рядом сидит Дэйзи в еще более боевом прикиде: и черное платье-комбинация, шелковые зеленые балетки. Наряд под стать глазам: они как два холодных моря, над которыми вздыбился смерч рес­ниц. Светлые волосы коротко острижены, и взгляд от этого еще пронзительнее. На таких девушек всегда засматриваются. Такие девушки это любят.

Интересно, на что похожа я. Смотрюсь в зеркало. Полинялые джинсы и футболка с концерта группы «Мэджик дерт» выглядят так, будто я в них спала. Не далеко от истины, если подумать. Соби­раю волосы в пучок, втыкаю крест-накрест рисовальные кисточки и направляюсь к девчонкам.

Вы опоздали, — говорю я.

Джезз наставляет на меня леденец и буравит взглядом.

―Ладно, опоздала я, какая разница? — Я утаскиваю у нее пару чипсов. — Мы ведь решили гу­лять всю ночь? Куда торопиться?

Дэйзи поясняет:

―У Джезз предчувствие, что мы будем встречаться с теми парнями, которые войдут сейчас в дверь.

―Ты вообще видела парней из округи? — об­ращаюсь я к Джезз.

―Верно, Люси, — поддерживает меня Дэйзи, — Красавчиков тут мало.

Дэйзи знает, что говорит. Она сама «сачок», поэтому часто здесь бывает. Мы сдружились около месяца назад, когда попали в одну группу по ли­тературе. Дэйзи всегда мне нравилась, просто пу­ти и компании у нас разные.

Наш совместный поход — дело случая. Не­сколько часов назад мы втроем прятались в кустах от Дилана — бойфренда Дэйзи — и его дружков. Они по-своему отмечали окончание школы: забра­сывали одноклассников яйцами.

«Наш роман в агонии, — прошипела Дэйзи, по лицу которой стекал желток. Видимо, мы с Джезз тоже хорошо смотрелись в омлетной смеси, пото­му что Дэйзи прибавила: — Прошу прощения за бойфренда-идиота. Я обязательно с ним порву. Только завтра. Иначе не с кем будет провести по­следний вечер двенадцатого класса».

«Идем с нами», — предложила Джезз.

Следующее яйцо чуть не выбило Дэйзи глаз. Больше аргументов не потребовалось.

Глядя, как она следит за дверью, я спрашиваю:

— Ты и вправду бросишь Дилана? Вы ведь с конца десятого класса вместе.

— Брошу. Понять не могу, отчего я этого рань­ше не сделала. Для временного помешательства — слишком долго.

— Люси непременно нужна романтическая ис­тория, — говорит Джезз таким тоном, словно вре­менным помешательством страдаю я. — А мне до­вольно просто приключения. Завтра родители вер­нутся из отпуска, так что это мой последний шанс. Потом начнется беспробудная подготовка к экза­менам. Нельзя же, чтоб все мои дневниковые за­писи за двенадцатый класс состояли из: «Смотре­ла телик. Смотрела телик. Почистила зубы. Перед сном поцеловала маму с папой. Тайком еще смот­рела телик». Завтра я напишу: «Всю ночь гуляла. Целовалась кое с кем».

На прошлой неделе Джезз пришло приглаше­ние на прослушивание в театральный колледж. А я уверена, что курсы актерского мастерства ей даром не нужны.

— Целовалась кое с кем, а не с кем попало, — подчеркиваю я.

— О ’кей. Целовалась кое с кем симпатичным. Например, с ним, — заявляет она, указывая на дверь.

— Ни за что, — протестуем мы с Дэйзи.

— Именно то, что надо. — Джезз окидывает се­бя взглядом в зеркале. — Лео Грин, учится в мо­ей группе по литературе. Мне нравится, как он пи­шет. А что это за парень с ним?

— Эд Скай. Люси, помнишь? — усмехается Дэйзи и смотрит на меня.

— Смутно.

— Чертовски хорош. То, что тебе надо, — го­ворит мне Джезз.

Усмешка на лице Дэйзи гаснет.

— Значит, мне остается Дилан. Благодарю по­корно.

— Присмотрим тебе кого-нибудь по пути, — обещает Джезз. — Готовы?

— Нет, — хором отвечаем мы с Дэйзи.

— Отлично. Пойдем в атаку и дадим развер­нуться событиям.

— Сегодня я хотела отсидеться в окопе, — го­ворю я.

— Не вариант, — отрезает Джезз и выдает нам по жевательной резинке. Я и не рассчитывала, что она согласится.

Иногда время стоит на месте. Когда высматри­ваешь автобус под дождем. Или делаешь эпиляцию после зимы. Или стоишь за билетами на концерт любимой группы. Или ждешь утром, пока сварит­ся кофе. Про марш-бросок к парням такого не ска­жешь.

Миг — и дошли. Я старательно смотрю вбок, на мост за окном. Он мигает огнями, словно сигна­лит: не задерживайся у стола! Беги! Поезжай к ма­стерской и жди на ступеньках, когда вернется Тень.

— Привет! — произносит Джезз, останавлива­ясь перед их столиком.

Лео глядит на нее и расплывается в улыбке:

— Привет!

И Дилан туда же:

— Привет!

— Заткнись, — срезает его Дэйзи и берет на се­бя официальную часть: — Эд, это Джезз Паркер. Хочу предупредить: она телепат, так что сделай приличные мысли. Люси ты знаешь. Лео, ты зна­ком с Джезз и Люси. Джезз и Люси, с Диланом вы знакомы. Он, придурок, швырял в нас яйца.

«Сгинь!» — написано в глазах Эда. Будь на то моя воля, я бы исполнила его желание: превратилась бы в дым и унеслась. С удовольствием пере­села бы на другую сторону — пусть знает, что да­ром мне не нужен, — но там все занято, так что я отодвигаюсь как можно дальше и решаю выйти в астрал.

Покинуть тело. Покинуть тело. Нет. Не выхо­дит, хоть убейся. Ни одной астральной проекции. Коллективный выход в астрал был бы, наверное, меньшей нелепицей.

— Пойдем подышим? — предлагает Лео, и они с Джезз идут на улицу. За ними встает Дэйзи, сле­дом — Дилан. Ладно, сдаюсь, коллективный вы­ход нелепее.

Забудь про Эда. Думай о Тени. Как вы встрети­тесь. Что ты ему скажешь. Как поведешь в мастер­скую Ала, где блестит и переливается после обжига розовая глазурь. Как ночь незаметно перейдет в утро, но Тень не исчезнет, и ты не исчезнешь вме­сте с ним.

Кошусь на Эда. Он отвернулся к окну, и пока­зывает Лео кулаки большими пальцами вниз. Я жду, когда он обернется, и показываю ему два пальца ладонью к себе. Он отвечает тем же. По­казываю средний палец. Отвечает тем же. Больше жестов я не знаю, поэтому фантазирую: три паль­ца. Что скажете, мистер? Он выставляет четыре. Принимаю и повышаю ставку до пяти. Он не ме­лочится и выдает все десять и хитрый жест боль­шим пальцем в придачу. Что бы такое придумать? Ага, как-то раз я видела по телику — отбиваю че­четку руками по коленке. Эд проделывает то же самое.

Джезз проскальзывает на диванчик.

— Отлично, вы разговариваете!

— Поверить не могу, что ты все еще на меня злишься, — неохотно замечает Эд.

— Ты лапал мне задницу.

— А ты сломала мне нос.

— Ты сломала ему нос? — переспрашивает Джезз. — Ты лапал ей задницу?

— Мне было пятнадцать, я оступился, а она сломала мне нос.

— Минуточку, как можно оступиться о чью-то задницу? — не унимается Джезз.

— Я хотел сказать «ступил». Я ступил, а она сломала мне нос.

— Радуйся, что только нос, — огрызаюсь я.

— Радуйся, что я не вызвал полицию.

Возвращаются Лео, Дилан и Дэйзи.

— А вы знаете, что Люси сломала Эду нос? — немедленно спрашивает Джезз.

Эд закрывает глаза и молча бьется затылком о стену.

— А как же! Я отвозил его в больницу, — рас­плывается в улыбке Лео. — На него там напялили специальную распашонку, и он пять часов про­сидел, сияя задницей.

Еще раз услышу слово «задница» — левитирую.

— Просто не верится, что он хватал тебя за зад­ницу, — никак не придет в себя Джезз.

Я сосредоточена до мозга костей. Нет. Ни черта. Ни дюйма левитации.

— Мне надо помыть руки. — Я тяну за собой Джезз. — И у меня предчувствие, что тебе тоже.

— А мне? — улыбается Дэйзи.

— Конечно. Все идут в уборную.

Лео, ухмыляясь, встает.

— А ты — нет, — отрезаю я.

— Берегись, — говорит ему Эд. — Ее лучше не злить.

Я слышу его смех, пока не захлопываю дверь в туалет. Но перед тем я тоже не упускаю случая: в последний момент слегка виляю задницей. Видали, мистер? Посидите вот теперь, помечтайте о ле­витации.

— Многозначительно, — хохочет Лео. — Зна­ешь, а она мне нравится.

Пока дверь в туалет не закрылась, мы оба хохо­тали, но теперь я серьезен.

— А мне нет. Я ухожу.

— Даже не думай, — спокойно говорит Лео. — Я хочу провести вечер с Леди-джаз, а ей нужен кто-то для Люси.

— Я не кто-то для Люси.

— Джезз думает иначе.

— А еще она думает, что она телепат. А я ду­маю, что у нее глюки.

— Дэйзи не пойдет без девчонок, — встревает Дилан. — Днем я бросал в нее яйцами и угодил прямо в голову; теперь она злится.

Несколько секунд мы перевариваем услышанное.

― Ну да, забрасывать ее яйцами было глупо, — мямлит Дилан.

― Если что, цветы эффективнее. — Лео накло­няется ко мне через стол. — Подумай. До работы — шесть часов, до классных девчонок, жажду­щих приключений, — два шага. Где нестыковка?

— Мое приключение с этой классной девчонкой окончилось в больнице — вот и вся нестыковка.

— Не лапай ее задницу.

— Я учту, спасибо.

Первое граффити я сделал для нее. На рисунке ныла девчонка: ее кожа манила дорогами, текла ре­ками, жгла пустынями. Автострады начинались на шее и неслись по неведомой стране во все сторо­ны. А в нескольких шагах от девчонки у парня сдох автомобиль: из открытого капота валил дым.

Я работал глубокой ночью с крестами пласты­ря на носу и синячищами под глазами, и плевать мне было на копов. Я даже знал, что скажу, если они вдруг объявятся у меня за спиной. «Аресто­вывайте. Валяйте. Ну же, арестуйте меня».

Но копов не было, и я рисовал, пока не взошло солнце. Хотя даже рассвет в тот день не удался. За­водской дым поглотил все оттенки, и небо висело дымно-белесое.

Я несколько недель ждал случая ее пригласить. Ошивался возле ее шкафчика, подкарауливал до школы, в обед, после занятий. Я даже имя ее гуглил. Нашел на школьном сайте фотку с экскурсии в Национальную галерею. Она стоит перед полот­ном Ротко, и для нее ничего больше не существу­ет, а жалкая точка у нее за спиной — это я, уста­вился на нее, и для меня тоже больше ничего не существует. Я ходил посмотреть привезенного Вермеера, вышел из зала — а тут она. Сплошная жемчужина: глаза, кожа, губы.

Я и в школе с нее глаз не сводил. Она рисова­ла сплетенные человеческие тела. И я мечтал, чтоб наши тела сплелись так же. Мечтал о крошечной стране — веснушке на ее шее. Мне хотелось по­бывать в этой стране и нарисовать увиденное, на­рисовать карту ее кожи во всю стену.

Когда делали проект о Джеффри Смарте, мис­сис Джей посадила нас вместе, и я все смотрел на веснушку, а Люси вдруг оторвалась от книжки и заметила, как я прокладываю маршрут путешест­вия. «Ты чего?» — спросила она.

«Ничего, — пробормотал я. — Только это. Я тут подумал. Надо нам в кино сходить».

Она сидела и выбивала такт авторучкой, и я ды­шал в такт этой авторучке, и от отчаяния уже ни­чего не хотел, только убраться подальше — куда угодно, но подальше от страны на воображаемой карте. И тут она кивнула — и в груди стало пус­то. Так я и ходил всю неделю с дырой внутри. Ду­мал, что не доживу до вечера пятницы. Не может все так хорошо сложиться, произойдет какая-ни­будь гадость, хоть тот же ядерный взрыв — и унич­тожит место нашего свидания.

— Не слабо, — присвистнул Лео в телефонную трубку, узнав, что она оставила меня в канаве с разбитым носом. А она даже не перезвонила. Ей дела не было, жив я или нет. После такого свида­ния только о ядерном взрыве и мечтаешь. Жела­тельно прямо перед домом.

— Интересно, что они там обсуждают? — Ди­лан поглядывает на дверь туалета.

— Рискну предположить, что нас. — Лео смо­трит в потолок, откинувшись на диванчик. — Дев­чонки, деньжата — у меня хорошее предчувст­вие. — Словно невзначай, он в пятидесятый раз озирается по сторонам.

Им с Диланом весело, они треплются как ни в чем не бывало, словно им до лампочки, что через несколько часов нас могут застать с поличным. А я смотрю в окно и думаю про небо из альбома Берта. Одна видимость, что над головой у меня плывут облака. Ничего подобного. Это одна и та же туча все набегает, набегает, набегает...

Шутки в сторону, мы с Джезз, не сговариваясь, заходим в одну кабинку. К нам протискивается Дэйзи.

— Уголок для секретов Полишинеля? — шутит она, глядя, как Джезз запирает дверь.

— Скорее, кабинка признаний, — отвечает Джезз.

Все точь-в-точь как в тот день, когда я познако­милась с Джезз. Дело было в десятом классе. Я за­крывала кабинку, но тут вдруг влетела она, с тре­ском захлопнула дверь и приложила мне палец к губам: «Тсс!»

В ту же секунду раздались писклявые голоса Холли Доувер и Хизер Дэвидсон: они звали Джезз. «Ее здесь нет, — не дождавшись ответа, поняла Холли. — Поищем в библиотеке». И они ушли.

«Нелегко от них отделаться, — вздохнула Джезз. — Ходят за мной со столовой». «Мы зовем их «Долби», за объемный звук и высоту писка», — сообщила я. А она возразила: «Да они еще рта не открыли, а я уже знала, что не хочу с ними дру­жить. Я телепат. — Она заметила, как я нервно по­косилась на дверь, и повторила: — телепат. Не психопат. Меня зовут Джезз Паркер».

«Люси Дервиш», — ответила я.

С той минуты мы дружим. До Джезз я общалась то с одними, то с другими. Мне нравится, когда у друзей разные интересы. Иногда я проводила вре­мя с ребятами из литературного кружка. В другой раз — с творческими натурами. Иногда играла в шахматы, иногда красила ногти в черный цвет.

Как ни странно, в результате все легко ограни­чилось лучшей подругой. Джезз не тот человек, чтобы ждать приглашений или жить по раз и на­всегда установленному школой расписанию. Ей нравятся шахматы, и все сверхъестественное, и те­атральный кружок, и Шекспир, и спорт. «Я эклек­тик», — сказала она как-то «Долби». По глазам бы­ло видно, что бедняжки представили череп с кос­тями и надпись «высокое напряжение».

И вот теперь в «кабинке признаний» она смот­рит на меня в упор.

― Зачем ты врала?

— Я не врала.

— Мы обсуждали Эда, и ты даже не заикнулась, что сломала ему нос. Это называется врать, так? — ищет она поддержки у Дэйзи.

— Я бы сказала «недоговаривать», — выносит свой вердикт Дэйзи.

— Хорошо. Почему ты недоговаривала?

— Ну, ты же ясновидящая, я думала, ты и так знаешь, — парирую я.

Джезз наставляет на меня палец, как пистолет.

— Не отшучивайся!

— Хорошо. Я чувствовала себя последней ду­рой. Как только мы к ним подошли, я догадалась, что ты поднимешь эту тему, но ведь стоило тебе узнать, что Эд мне когда-то нравился, ты бы при­цепилась, что он и сейчас мне нравится, а он мне не нравится.

— Но ведь он такой симпатяга, и они друзья с Лео. — Она понижает голос: — Люс, когда мы выходили, Лео случайно задел мою руку. Меня словно током ударило. Там.

Я давлюсь от смеха.

— Ну так и ступайте себе! Завтра мне все рас­скажешь.

— Лучше, если ты в этот момент будешь рядом.

— Лео это не понравится.

— Я хочу, чтоб тебя тоже ударило током.

— Потрусь ногами о ковер, обещаю. Вот толь­ко домой приду.

Дэйзи вдруг говорит:

— Я знаю про ток. У нас с Диланом так раньше бывало. А теперь он даже не поедет со мной на экскурсию в Квинсленд — отметить окончание школы. Он весь год работал, копил деньги, а по­том взял и потратил их на игровую приставку. — Дэйзи поворачивается ко мне и спрашивает: — А ты не хочешь, почувствовать, как бежит ток?

— Хочу, только не с ним, — киваю я в сторо­ну кафе. — Мне нужен кто-то типа Тени. — (Что я говорю, какое «типа»?!) — Вернее, сам Тень, — поправляюсь я.

— И надежда на встречу с этим «кто-то типа» близка к нулю, — добавляет Джезз.

— Дилан его знает, — спокойно говорит Дэй­зи. — И его, и Поэта.

Я ищу Тень уже несколько лет. Ребятня сочиня­ет о нем всевозможные небылицы: то он умер, то уехал за океан, то он студент факультета изобра­зительных искусств. Если я что-нибудь понимаю, все это чушь.

— Ты хочешь сказать, что Дилан знает кого-то, кто знает еще кого-то, кто, может быть, знает их?

— Нет. Он на самом деле их знает. Только и твердит: «Я ходил с ними туда, они ходили со мной сюда». Послушать его, так он чаще видится с ними, чем со мной. И ведет себя так, словно он от этого круче. — Дэйзи задумывается и добавля­ет: — Может, так он и вправду немного круче.

Внутри меня с бешеной частотой что-то тика­ет, и я с той же частотой трясу Джезз.

— Я останусь, если мы отправимся на их поис­ки. Дилан должен знать, где они бывают. Давай ту­да пойдем! Ты получишь приключение с Лео, а я — Тень и романтическую историю.

— Моя тетушка Гленда обожает такие книж­ки, — смеется Джезз.

— Ну давай, пожалуйста, прошу тебя!

— Я тоже не прочь познакомиться с Поэтом, — поддерживает меня Дэйзи. — Он делает классные подписи.

— Ну же, — настаиваю я.

Джезз хитро улыбается:

— О’кей. Поохотимся за Тенью. — С этими словами она хочет открыть дверь, но замок не под­дается. — Что за шутки.

— Может, это знамение? — говорит Дэйзи.

Джезз снимает сапог и орудует им как молот­ком.

— Ничего это не знамение. — Бах! — Все. — Бах! — Будет отлично. — Бах! — У меня предчув­ствие. — Бах! — Она надевает сапог и бодро го­ворит: — О’кей. Придется перелезать.

Она встает на сиденье и лезет через перегород­ку на другую сторону. Слышен грохот от падения. Дэйзи болезненно морщится.

— Ничего страшного, — кричит нам Джезз. — Верьте мне, я ясновидящая!

***

Первый, кого я вижу, выходя из туалета, — Эд. Что ж, шансы, конечно, были невелики, но в глу­бине души я надеялась, что он растаял в воздухе. Он поворачивается, и меня почему-то бросает в дрожь — наверное, потому, что приземление из кабинки прошло не гладко. И еще из-за мысли, что я встречу Тень.

Я сажусь рядом, не глядя в его сторону. Мне не нужен Эд. Мне нужен мой юный небритый ху­дожник.

— Люси и Дэйзи хотят найти Тень и Поэта, — сообщает всем Джезз.

— Кого? — изумляется Эд.

— Граффитчиков, — объясняет ему Джезз. — Весь город пестрит их работами.

— Правильно говорить «райтеры», — вставля­ет Дилан.

— Не важно, — отмахивается Дэйзи. — Глав­ное, мы хотим с ними встретиться.

— Лично я хочу встретить только Тень, — уточ­няю я.

— Можно устроить, — улыбается Лео с доволь­ным видом. — Шикарная затея!

— Наоборот, затея бредовая! — бесится Эд. — Ничего бредовее я в жизни не слышал. Откуда нам знать, где они бывают?

— А Дилан говорил Дэйзи, что знаком с ни­ми, — объясняет Джезз.

— Ах вот как... — Эд так пристально смотрит на Дилана, что тот вот-вот даст деру.

— Значит, ты наврал? — понимает Дэйзи. — Я так и знала.

— Ничего я не наврал. Каждый день их вижу.

— Докажи, — требует она. — Пойдем туда, где они тусуются. Если встретим, ты нас познако­мишь.

— Дилан может, правда, Дилан? — подначива­ет Лео.

Я почти не дышу. Что там можно скрестить из­нутри, чтоб никто не видел? Легкие? Почки? Сер­дечные желудочки? Все, что угодно. Только бы Ди­лан не соврал. Дураку ясно, что между мальчиш­ками идет немой разговор, но я догадываюсь о подоплеке: Эду ведь легче раствориться в воздухе, чем провести вечер в моей компании.

Представляю себе Тень: одежда в краске, по гла­зам видно, что в голове роятся тысячи новых сю­жетов. Представляю, как от его прикосновения по мне бежит ток (и ногами по ковру возить не на­до). Только бы это случилось!

— Да пожалуйста. Как делать нечего, — медлен­но произносит Дилан.

— Так, теперь мне надо в туалет. — Эд в упор смотрит на парней. — И вам двоим, по-моему, тоже.

— Парни не ходят в туалет вместе. С какой ста­ти... — говорит Лео.

— Сегодня много чего некстати. — Эд подни­мает Дилана за воротник. — Двигай.

Я смотрю им вслед, пока дверь туалета не за­хлопывается.

— Как по-твоему, Дилан не врет?

Поглядев в зеркальце, Дэйзи передает его Джезз.

— Если хочешь, я проверю.

— Давайте не будем портить вечер обвинения­ми во лжи. — Джезз придирчиво рассматривает себя. — Ненавижу веснушки, — замечает она со вздохом и передает зеркальце мне.

— А мне веснушки нравятся, — говорит Дэй­зи. — И я ничего не испорчу. У меня есть хитрый способ вывести Дилана на чистую воду.

— Какой? — спрашиваю я.

— Дать по яйцам.

— Очень хитроумно, — соглашаюсь я, отдавая назад зеркальце.

Джезз по очереди наставляет на нас палец.

— Значит, так. Давайте не будем распускать ру­ки и впадать в паранойю. — Она понижает го­лос: — Дэйзи, скорее, пока они не вернулись, рас­скажи все, что знаешь про Лео.

— Запросто. Он безбашенный. С тех пор как живет с бабушкой, стал потише, но по-прежнему способен натворить дел.

— Например, собрать у парней рубашки, свить веревку и вылезти из окна, когда учитель отвер­нулся? Или еще хлеще?

— Нет, как раз в таком духе. Вот Джейк, его брат, не в ладах с полицией. Но конкретно я ни­чего не знаю.

— А Лео попадал за решетку?

— В полицию его однажды забирали, но обви­нение предъявлено не было. От Дилана я тогда ничего не добилась, а Эмма, бывшая девушка Лео, сказала, что увезли его за вандализм — граффити на стене ее дома.

— Эмма Форест? — переспрашивает Джезз. — Его бывшая — девчонка из одиннадцатого с таким пышным...

— Она самая, — кивает Дэйзи.

Джезз оглядывает свою грудную клетку.

— Брось, внутренний мир важен парням не меньше, — говорю я и глажу ее по плечу.

— Ага, и придумали эту басню такие, как я. — Она снова смотрит на Дэйзи: — А когда они рас­стались?

— Точно не знаю, но уже порядком. Девушки с тех пор у него не было.

— Ни одной? После такого затишья у меня, возможно, есть шанс.

— Ну, не то чтобы совсем ни одной. Были, ко­нечно. Целая куча. Табун. Гарем...

— Хорошо, хорошо, — прерывает Джезз. — Картина ясна. Перейдем к Эду. Так, на всякий слу­чай, вдруг Люси понадобится план Б.

— Не понадобится мне никакой план. Ай! Не лягайся!

— Да я его с тех пор почти не видела. Встре­чался с Бет Дарлинг из частной школы Святой Екатерины, кажется. Умница, красавица. Эд сейчас работает где-то в городе в магазине «Краски».

— Вот откуда они знают Тень! Эд, наверное, продает ему краски! — догадывается Джезз.

— Может, и так. Дилан не говорит.

— А почему он бросил школу?

— Из-за Люси.

— Что-о? Из-за меня? О Господи.

— Купилась, — усмехается Дэйзи. — Не знаю. По слухам, его запалили, когда списывал. Лео го­ворит — туфта.

Мне всегда не давало покоя, почему он ушел. Из-за того, что списал, или в какой-то степени из-за меня? Тогда на изо, когда мистер Феннел ото­брал у него эссе, я хотела поймать его взгляд, но он не отрываясь смотрел в окно.

Я скучала по нему. Да, он распустил руки, но «дзынь!» от этого не исчезло. Все следующие вы­ходные я представляла, как пронзаю его шарико­вой ручкой с пушистым наконечником, — и не сводила глаз с телефона в надежде, что он позво­нит. Свидания — это непросто.

— Видела бы ты себя сейчас, — говорит мне Джезз. — О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Правда? Так бывает? — почему-то оживляет­ся Дэйзи. — Чтоб совсем ничего не думать? А то Дилана как ни спросишь, он всегда так отвечает. Сказал бы уж, что думает про мир во всем мире, или как спасти китов, ну, что-нибудь в этом роде.

— Исключено, — качает головой Джезз.

— Да ладно, он не круглый дурак.

— Я не о нем. Так не бывает, чтобы ни о чем не думать.

— Вот и я говорю. К тому же ты телепат, тебе виднее. Кстати, как это происходит? Ты слышишь людские мысли?

— Просто чувствую иногда. Но вообще, мне далеко до мамы. С ее шестым чувством ничего не стоит отслеживать, где я — что днем, что ночью. За семнадцать лет — я впервые вне зоны видимо­сти ее радара. Она за границей: видимо, часовые пояса накладываются.

— А твои родители? — спрашивает меня Дэй­зи. — Они в твою жизнь не лезут?

— Не-а. Они творческие люди. Познакомились в универе и по уши влюбились друг в друга.

На Джезз я не смотрю. С некоторых пор мы из­бегаем разговоров о моих родителях. Я как-то по­просила ее использовать свой дар и определить, не стоит ли за их новой формой проживания развод. Она вынула изо рта леденец и сказала: «Это же крупными буквами написано. Тут телепатом быть не надо».

Я притихла, и она притихла вслед за мной, и неловкое молчание висело до тех пор, пока Джезз не сказала: «Извини, Люс, глупая вышла шутка». Я пробормотала, что все в порядке. Все в пол­ном порядке. Просто она не знает их, а я знаю. Мама говорит, что развода не будет, а для нее говорить правду — закон, поэтому я ей верю. Однажды мы обе толклись в ванной перед сном, и я напрямую спросила: «Ты с папой разведешь­ся, да?»

Она обняла меня за плечи и, глядя в упор, ска­зала: «В сотый раз обещаю — нет. Я люблю твое­го отца. Но моя голова сейчас занята романом, в ней больше ничего не помещается. — Она про­тиснулась мимо меня за средством для снятия ма­кияжа. — Здесь же яблоку негде упасть. Во всем доме яблоку негде упасть».

«Выходит, яблоки виноваты, — съязвила я. — Жаль только, яблок у нас нет».

Мама закатила глаза: «Никто не виноват. О ви­не речи вообще нет. Наш брак никуда не делся. Просто не все живут так, как ты себе придумала».

Легче мне не стало.

Возвращаюсь к реальности.

— А у моей мамы включается десяток чувств, когда я ухожу с Диланом, — заявляет Дэйзи. — Стоит ему заговорить или подумать о сексе, как «бац!» — разряд статического электричества про­ходит там, где он больше всего об этом думал.

Дэйзи изображает, как вздрагивает Дилан, ког­да целуется, и мы хохочем.

— Ума не приложу, как мы раньше с тобой не подружились, — недоумевает Джезз. — Столько времени потеряли, пока случайно не оказались в одной группе.

— А я рада, что наша первая гулянка совпала с окончанием двенадцатого класса. Словно я остав­ляю Дилана в прошлом.

— Как вы думаете, о чем они там треплются? — спрашиваю я, поглядывая на дверь туалета. — Похоже, о нас, — улыбается Джезз.

— Мы что, самих себя всю ночь искать бу­дем? — напускаюсь я на Лео, едва он захлопнул дверь. — Зряшная трата времени.

— Брось, это весело, а развлечение — как раз то, что тебе сейчас нужно. Уже несколько месяцев ходишь вот с такой миной, — говорит он, корча гримасу.

— И ничего я не такой.

— Такой, такой.

— А я буду такой, когда Дэйзи меня бросит, — хнычет Дилан. — А она так и сделает, если решит, что я наврал.

— Ты швырял яйца ей в голову, она и так тебя бросит. — Я поворачиваюсь к Лео: — Мы же до говорились, что все останется между нами. Дого­ворились, что это искусство ради искусства. Дого­ворились, что чем больше людей знает, тем скорее нас сцапают копы. Договорились, что только я и ты, что команды не будет.

— По-моему, я говорил, что это способ кадрить девчонок. Помнишь?

До чего же это в духе Лео.

— Нет, не помню, — отвечаю я.

— Мы никого не закадрим, если не соврем, — ноет Дилан и прислоняется к выступу. — Ай, черт!

— В чем дело? — удивляется Лео.

— Током бьет. — Дилан поправляет джинсы.

— По шлангу? — хохочет Лео. — Как тебе уда­лось закадрить Дэйзи?

Дилан его не слушает.

— Эд, согласись, ну что тебе стоит. Умоляю.

Видишь, я готов встать перед тобой на колени.

— Ты готов справить нужду перед писсуаром.

— Не заставляй меня опускаться на колени, Эд. Ты же знаешь, в туалетах на полу микробы.

— Не-а, не знаю. — Меня разбирает смех, и Дилан понимает, что выиграл. — Ладно, два часа, не больше. Что бы ни случилось, мы не призна­емся. Заглянем в пару мест, сделаем вид, что ищем, а потом придумаем, как отмазаться.

Лео ухмыляется. Больно уж он доволен. Я слов­но вижу, как все будет. Стоит Джезз похвалить «классные тексты» — и он выдаст нашу тайну. Гля­жу на него в упор:

— Что бы ни случилось, мы не признаемся.

— Что бы ни случилось, — повторяет он за мной.

Так я ему и поверил. Но говорить Дэйзи, что Дилан наврал, я не стану. Потому что знаю, ка­ково это, когда так сильно запал на девчонку. Ког­да согласен волочиться за ней в пыли, на веревке, думая лишь об одном — только бы не расцепить руки.

Знаю по собственному опыту.

До Бет мне казалось, что где-то там течет жизнь, а вокруг меня все застыло. За окнами магазина, сме­ясь, бежали ребята с портфелями, а я глядел им вслед и чувствовал себя парнем с картины Джеффри Смарта. Тот парень стоит на витке автострады, во­круг — глухой бетон. Ори сколько влезет — слова отскочат от стен и вернутся назад, снова отскочат, и снова вернутся, и так — до конца жизни.

А потом в магазин зашла Бет с двумя парнями из ее школы. Парни, конечно, в белых рубашках, при галстуках, и я для них — ноль без палочки. Пока я укладывал в коробку выбранные ими кра­ски, один спросил, ухмыляясь: «Ты что, полный рабочий день здесь трудишься?» — «Ну да». — «Удачное начало для карьеры».

Они рассчитались, я передал им коробку и веж­ливо заметил: «Такое сочетание красок — полная безвкусица». И улыбнулся. Бет рассмеялась. Па­рень потребовал менеджера.

Я привел Берта, тот внимательно изучил куп­ленный товар и сказал: «Эд проявил тактичность. Такое сочетание — редкостная пакость».

Бет засмеялась еще громче, и от ее смеха я слов­но проснулся. Она не ушла с этими придурками в белых рубашечках, осталась и бродила по мага­зину, то и дело поглядывая в мою сторону.

«Пригласи ее на свидание, — толкнул меня Берт. — Не посеешь — не пожнешь».

«На последнем свидании мне подбили оба глаза. Так что в моем случае, не посеешь — нос целее».

Перед тем как уйти, Бет подошла к прилавку и сказала: «Пригласи меня на свидание».

Она словно сдвинула давившую мне на грудь плиту, дышать стало легче. По вечерам мы сидели на холме, неподалеку от ее дома, и разговаривали. А потом катили на велосипедах в океане ночного неба, и огни дурацких фабрик сияли звездами, и мир был морем, по которому можно плыть и плыть.

Я помню начало: моменты, краткие мгновения, когда мы лежали рядом, ее кожа пахла цветами, мои руки — скипидаром, и я слышал ее голос нервными окончаниями. Я слышал ее кожей, всем телом — и забывал обо всем. О том, что наступит день, когда она окончит двенадцатый класс и я ста­ну ее прошлым. О том, что по сравнению с ней я неуч. Все забывал, потому что она склонялась ко мне, и мир плавился и несся по кругу, и я плавил­ся и несся вместе с ним.

Кто же знал, что она станет писать мне письма, гадать, почему я не отвечаю, и в конце концов ре­шит, будто мне с ней неинтересно. Дело в том, что писанина для меня — темный лес, а когда я про­бую печатать, слова путаются. «Невнятица какая- то, — сказал Лео, прочитав одно из писем. — Хо­чешь, я за тебя напишу?»

«Нет, не хочу».

Письмо я выбросил, зато делал для нее граффи­ти — по всему городу стены для Бет. Я думал, они расскажут ей обо мне, и она нашепчет разгадан­ные тайны мне на ухо. Сюжет рядом со станцией «Гувер-стрит» — про нас. Мы разговариваем, а из сердца у меня растет трава. Через несколько меся­цев я нарисовал рядом последнюю стену для Бет. Где она включает газонокосилку.

Я сделал рисунок в ту ночь, когда мы расста­лись. Ее родители пригласили меня на ужин, ста­ли расспрашивать о дальнейших планах на жизнь. Повисла тишина. Провожая меня, Бет спросила: «У тебя же есть другие планы? Не связанные с тор­говлей красками?»

Да, промычал я, но даже не пытался натянуть па­рик на скелет, и она увидела правду. Да я и сам по­нял, что она достанется придурку в белой рубашеч­ке и с университетскими корочками, а у меня по-прежнему будут только рисунки на стене. И я ушел.

***

— Кому ты еще разболтал? — спрашиваю я Ди­лана перед тем, как выйти из туалета.

— Никому, только Дэйзи.

Я ставлю руку шлагбаумом поперек двери.

— Ну ладно, еще Рафу, и все.

Он пытается выйти, но я не убираю руку.

— Ну еще паре приятелей Рафа. Теперь прав­да все.

— Раф — самое большое трепло в городе. А ес­ли мы на него сегодня наткнемся?

— Не наткнемся. Он сегодня в казино, как и всегда. В наших местах он и близко не появится.

Я наклоняюсь к Дилану и тихо говорю:

— Сболтнешь еще хоть слово, и я всем расскажу, как ты хныкал в туалете, что Дэйзи тебя бросит.

— Да ладно, не расскажешь.

У Лео звонит телефон.

— Еще как расскажет, — подтверждает он, сме­ясь, и подносит мобильник к уху. Говорит он не­долго. — Надо заскочить на вечеринку, обговорить с Джейком детали. Много времени не займет.

— Вечеринка у Джейка — тяжелый случай. Что мы скажем девчонкам? — недоумеваю я.

— Вечеринка у Джейка — идеальный случай. Он не знает, что я — Поэт.

— А если девчонки услышат про работу?

— Не услышат.

— Нет, но все-таки?

Лео просит Дилана подождать нас за столиком. Мы остаемся одни.

— Слушай, идти на дело тебе не обязательно, — говорит он, — но сказать об этом нужно сейчас. После разговора с Джейком роли будут распреде­лены, отказываться будет поздно. У меня претен­зий не будет. У Джейка тоже.

— Знаю.

Лео не из тех, кто скандалит. Я напишу тебе эс­се, я подделаю родительскую записку, я накосты­ляю за тебя тому парню — вот это Лео. Но он не может костылять и подделывать вечно. Не может вносить за меня квартплату.

— Я в деле, — говорю я.

Он кивает. Разговор закончен. Больше Лео спрашивать не будет.

За столиком Дилан рассказывает девчонкам, что мы идем на вечеринку, где можно встретить Тень и Поэта. Джезз и Дэйзи все устраивает, но Люси не проведешь. Она щелкает браслетом и начинает допрос:

— На вечеринку к кому?

Лео отвечает вместо Дилана:

— К другу моего брата.

Она по-прежнему обращается к Дилану:

— Значит, Тень — не из нашей школы?

— По-моему, они с Поэтом окончили двенад­цатый, — вынужден ответить он.

— Так Тень оканчивал двенадцатый у нас?

— Не знаю, — мямлит он.

— Не знаешь? — с нажимом уточняет она.

— Ты что — коп? Ну не помню я.

Мне смешно. Мозги у нее что надо, как сказал бы Берт. Два месяца назад, за день до его смерти, мы обедали в подсобке. Валери позаботилась о хо­лодном пиве для каждого, поэтому язык у меня развязался, и я сказал: «Хватит мне западать на ум­ных пташек».

«Я тоже влюбился в умную пташку», — отве­тил Берт.

«Это точно, — согласился я, указывая на пи­во. — Как ты ее завоевал?»

«Пригласил. — Он сделал глоток. — Она ска­зала “да”».

«Пригласить — полдела. Все самое сложное на­чинается потом».

Мы допивали пиво, облокотившись на коробки с красками. Руки у Берта тряслись, но не больше обычного. Когда зазвенел колокольчик, сообщая о посетителе, он тяжело поднялся и зашаркал в тор­говый зал. Почти сразу послышался грохот, и по полу покатились баллончики. «Со мной все в по­рядке, — сообщил он, когда я прибежал на шум. — Не заметил вот их. К тебе пришли».

Бет с коробкой моих вещей стояла в дверях. Она могла бы выбрать время, когда меня нет и ос­тавить коробку у меня на пороге, или вовсе не воз­вращать, в отместку, — но она не из тех. Ей надо убедиться, что я в порядке, и вернуть то, чем я до­рожу. Альбом Джеффри Смарта — я давал ей по­смотреть. Футболку, которую я сделал в девятом классе на уроке по трафаретной печати. Компакт-диск группы «Рамоунз».

Когда она ушла, Берт посоветовал: «Скажи ей, что хочешь помириться». — «С какой стати? Я не хочу». — «Не посеешь — не пожнешь», — заявил Берт, допивая пиво.

Я стоял за прилавком, прокручивая всевозможные способы помириться, но все они кончались одина­ково: мой отказ что-либо менять и ее уход. В груди у меня стало тесно, будто там столпился весь мир.

Я попросил Берта отпустить меня пораньше, взял баллончик — и мозг отключился, руки ожи­ли, и я вырвался на стену: нарисованное привиде­ние, захлопнутое в банке. Я рассматривал готовый рисунок, зная, что беда не в нехватке воздуха. Бе­да в том, что воздуха крошечной склянки ему хва­лит на всю жизнь. Что же ты, привиденьице? По­чему дал себя загнать?

Джезз уговаривает Люси отстать от Дилана и хочет пихнуть ее под столом. Я в курсе, потому что пинок достается мне.

— Возьми левее, — советую я, и она пробует еще раз. — Еще левее.

Я удовлетворенно наблюдаю, как она дважды попадает в цель.

Начинается общий треп про предстоящий вечер. Лео заигрывает с Джезз. Дилан пытается заигры­вать с Дэйзи, но в ответ его щелкают по носу па­кетиками с сахаром. Выдержка у него что надо. Лю­си смотрит в окно, но видит что-то свое, как и два года назад, когда я наблюдал за ней в школе.

Она мало изменилась. По-прежнему скрепляет копну темных волос парой кисточек для рисова­ния. По-прежнему улыбается с таким выражени­ем лица, будто знает, что вы хотите услышать.

— Зачем он тебе так нужен? — помолчав, спра­шиваю я, но она далеко. Я наблюдаю за ней еще немного и спрашиваю снова: — Зачем он тебе так нужен?

Она моргает, возвращаясь в реальность. Щелка­ет браслетом и отвечает:

— Нужен, и все.

Получив от Джезз второй пинок, я затыкаюсь. Мне и так есть о чем подумать. Раз Тень окончил двенадцатый не в нашей школе, то понятно, по­чему мы не встречались. Встреть я его, сразу бы догадалась, что это он. Такого парня нельзя не за­метить.

Джезз ловит мой взгляд и барабанит по столу тремя пальцами. Три пальца означают «я болтаю с потрясающим парнем». Это совсем не то же, что барабанить четырьмя пальцами, то есть сигнали­зировать: «любым способом уведи меня от этого парня, даже если придется подпалить мне волосы».

А вот пять пальцев — это уже вопль души: «держите меня семеро, это он». Джезз как раз кладет на стол всю ладонь.

Лео и вправду нестерпимо хорош. Пять пальцев можно считать за десять. К тому же он высокий, Джезз такие нравятся. Однажды, увидев его изда­ли, я решила, что мне навстречу шагает дерево, вы­соченный дуб, только с бритой головой, бархатны­ми глазами и татуировкой. Лео — бедовый парень. Джезз это знает, но хочет забыть об этом сегодня вечером. Я пробовала так с Эдом — и получила вселенское молчание, хлопок по заду и дикий при­ступ рвоты. Он уж точно не мистер Дарси.

Мама однажды рассказала, как поняла, что ей нужен именно папа. «Он мог одновременно жон­глировать и говорить о последствиях глобализа­ции. Все остальные могли только что-то одно, да и то посредственно».

Порой она смотрит в окно на папину поход­ную плитку, и мне ясно, что она по нему скучает. А вчера я застала их в ванной: оба чистили зубы. Есть большая разница между просто чисткой зу­бов и красноречивой чисткой зубов. Они не спе­шили: пользовались зубной нитью, полоскали рты — и все время смеялись.

Порой мама уходит ужинать к папе. Он гото­вит на плитке к ее приходу, а потом они лежат на траве под грушевым деревом. Он умеет рассме­шить ее, как никто на свете. Показывает фокусы, вытаскивает монетки у нее из уха. «Вытащил бы ты оттуда ипотечный взнос, и все проблемы были бы решены», — вздыхает мама.

Время от времени я застаю папу на выходе из их спальни. Выглядит он тогда как вор, пойман­ный с поличным. «Это ведь твоя спальня, пап», — говорю я, проскальзываю в туалет и не выхожу, по­ка он не уйдет. Дико видеть, как родной отец кра­дется из спальни родной матери. Дико чувство­вать, как это дико.

Хороший знак: они по-прежнему занимаются любовью, а это красноречивее любой чистки зу­бов. Плохой знак: доставщик пиццы больше не звонит в нашу дверь, а сразу направляется к сараю. Хороший знак: у папы на молочном ящике, пере­деланном в прикроватную тумбочку, стоит наша с мамой фотография.

«Джейн Остен от такого в гробу бы переверну­лась», — порой говорю я маме.

«Джейн Остен — писательница. Она бы все по­няла», — отвечает мама, и я не могу не согласить­ся. Легче от этого не становится.

У меня в комнате висит репродукция с рисунка Майкла Завроса. Там лошадь кубарем летит с вы­соты, копытами в облака. Равновесие невосстано­вимо. Ей невдомек, как она сюда попала, где на­ходится и почему падает. Картина называется «По­ка не сдаст сердце», и от названия у меня мурашки по коже. Мне нравится, что лошадь такая живая, нравятся изящные очертания ног и головы. Но по ночам я смотрю на нее не поэтому. Точно не знаю почему. Это как-то связано с тем, как надо любить. Надо чувствовать в себе кувырком летящую ло­шадь. И нельзя засыпать, если тот, кого любишь, ночует в сарае.

Лео играет косичками Джезз. Она снова пока­зывает мне пять пальцев. Надеюсь, Джезз нравит­ся ему по-настоящему. Надеюсь, он заслуживает того, чтоб так нравиться, хотя верю в это мало. Мне нестерпимо хочется уволочь Джезз в кабин­ку признаний и запереть ее там. Хоть она и ясно­видящая, но не видит перекресток, где «больно» и «еще больнее» пересекаются. Попадешь в «слепую зону» — и тебе крышка. Вот если бы мы нашли Поэта, он бы ей, наверное, подошел. А Лео не­спроста ни с кем не встречался после Эммы.

— Зачем он тебе так нужен? — спрашивает ме­ня Эд и, повернувшись, я понимаю, что вопрос звучит не в первый раз.

Я щелкаю папиным браслетом-талисманом и отвечаю:

— Нужен, и все.

Задание второе

Поэзия 101

Учащийся: Леопольд Грин

Любовь в наручниках

Та которую я любил вызвала копов

И ждала пока меня арестуют

Она сказала это самый умный поступок

в ее жизни

Не считая того что она меня бросила

Увидев меня в наручниках

Она помахала «пока»

Ей было ужасно смешно

Что я пытался махать в ответ

От мужика в фургоне где везли нас

с Эдом

Несло прокисшим перегаром

Как от моего папаши

После долгой пивной ночи

И я снова подумал о ней

О том как удивился вначале

Что в ней нет ничего

Из того что я видел раньше

Лео смотрит на часы.

— Если поторопимся, успеем на электричку в десять пятнадцать.

Они с Джезз возглавляют шествие. Дэйзи идет в сторонке, за ней тенью следует Дилан, и в ре­зультате я иду рядом с Эдом. За два года он стал выше, а вот волосы по-прежнему растут как хотят. И пространство вокруг него по-прежнему закры­то. И на футболке — кролик, читающий книжку.

— Прекрати коситься в мою сторону, твоя зад­ница в безопасности, — говорит он. — Расслабь­ся. У меня есть девушка, и для справки, первое сви­дание с ней прошло блестяще.

— Видимо, наше свидание не прошло зря, — парирую я. Получите, мистер.

— У нас с тобой свидания не было. Свида­ние — это когда в конце поцелуй, а не фонтан крови и сломанный хрящ.

— Ну, если говорить о технической стороне де­ла — да, пожалуй.

Эд изумленно поднимает брови, а потом зака­тывает глаза.

— Для сведения: руку на задницу положила она мне.

— Как романтично! — Я подбираю палку, пред­ставляю, что это стеклодувная трубка и вращаю на ней расплавленные звезды.

— Именно что романтично, — утверждает Эд, наблюдая, как я подношу палку к губам. — Она не устраивала мне контрольных по тексту и не бросалась на меня с кулаками за неверный ответ.

Выдуваю океан из золотого стекла. Потом не­бо. Потом облака.

— Бет просто мечта, а не девушка.

Проклятие. Даже не глядя, я знаю, что он усме­хается.

— Я ни разу не сказал, что ее зовут Бет.

— Всех девчонок, что хватают парней за задни­цы, зовут Бет.

Изо всех сил делаю вид, что не сморозила глу­пость. Пробую и так и эдак. Нет. Ничего не вы­ходит. Приношу молчаливые извинения всем дев­чонкам по имени Бет.

— А всех девчонок, что разбивают носы, зовут Люси?

— Ты сегодня не в пример разговорчивее, чем два года назад. Не могу сказать, что я рада.

— Мне пригнуться?

Я молчу. Я не привыкла, что не нравлюсь. Как минимум против меня ничего не имеют. Хотя бу­дем справедливы к Эду: тех, на ком основана моя статистика, я в нос не била.

Сосредотачиваюсь на том, что вокруг: улицы полутемные, светофоры мигают — еще бы, элект­росеть не справляется с массовым включением кондиционеров. С помощью палки я рисую, чего в этом мире не хватает. Пару деревьев. Светляч­ков. Легкую тень.

— Что ты делаешь? — спрашивает Эд.

— Рисую.

Чтоб прочесть его мысли, телепатом быть не на­до. Опускаю палку. Глаза туманятся, и мне кажет­ся, что я бреду в неоновом сне. Адская духота дер­жится вторые сутки, и прошлой ночью я почти не спала. Может, теперь я сплю, и Эд — плод моего подсознания?

Из проезжающего мимо автомобиля какие-то парни демонстрируют свой высокий интеллект, сильно подрывая мое предположение. Лео ма­шет им.

— Общие знакомые? — спрашиваю я Эда.

— А ты против?

— Ни в коем случае. Парни, которые показы­вают людям ягодицы, невероятно умны.

Он только поднимает брови и похлопывает ла­донями по ногам.

— Ты в краске запачкался, — говорю.

— Я продаю краски в магазине.

— Ах да. Оттуда ты и знаешь Тень? Он у вас закупается?

— В магазин приходят почтенные старушки за краской, подходящей к пледу в цветочек. По-тво­ему, Тень болтает с ними, выбирая насадки? Ты во­обще понимаешь, о ком говоришь?

— Я понимаю в граффити, — отвечаю я, и впе­чатление такое, будто старушка сказала, что любит хип-хоп.

Эд веселится.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Где он берет кра­ски, что к ним нужно, я не знаю. Но я знаю, что мне нравится его творчество. Иногда едешь на электричке мимо очередного пустыря, где один бурьян и промышленные отходы, и вдруг, как из-под земли — нарисованный океан. На заводской территории плещет море.

Сейчас Эд опять засмеется. Кошусь в его сто­рону. Он сосредоточенно смотрит перед собой, словно хочет одного — не слышать мой голос.

Сегодняшний вечер из разряда тех, что длятся вечно. Пожалуй, еще дольше, чем эпиляция после зимы. По улице разносится смех — это Джезз и Лео. Ну хотя бы для Джезз время движется иначе. Ту неделю, что я ждала свидания с Эдом, мир ка­зался мне шаром из раскаленного стекла, и мне бы­ло хорошо в такой ловушке.

Мы уже на станции, а Эд все молчит и похло­пывает ладонями по ногам. Дилан останавливает­ся и показывает наверх. Я не сразу понимаю, ку­да смотреть, но как только вижу, сразу хочу выре­зать и унести домой. Чтоб не расставаться.

— Тень рисовал, да? — спрашивает Джезз. — Здорово.

— Тексты Поэта тебе тоже понравятся, — го­ворит Лео. — Они обычно вместе работают.

Эд мрачно глядит на него исподлобья. Лео ши­роко улыбается. Лицо Дилана подрагивает. Меж­ду ними что-то происходит, мысленно кричу я, и Джезз, конечно, слышит мои мысли, многозначи­тельно смотрит и выдувает пузырь из жевательной резинки в мою сторону.

— Слушайте, вы все! Кончайте играть в непонятки, — возмущается Дэйзи. — Не выводите ме­ня из себя.

По радио объявляют, что поезд придет с пяти­минутным опозданием, и я не тороплюсь за ос­тальными. Свет прожектора падает на граффити Тени неподалеку от станции. Нарисованное ночное небо светлеет по краям настолько, что просту­пает стена. К границе, где из-под неба виден кир­пич, подлетают нарисованные птицы и поворачи­вают вспять. Перья у них светятся. Лунные пташ­ки, пойманные в кирпичном небе. К ним не липнет уличная грязь; отсюда они выглядят в сто раз красивее, чем снующие вокруг живые птицы.

Оборачиваюсь и вижу, как Эд смотрит, как я смотрю.

— Пошли, — говорит он. — Поезд идет.

Этих птиц я давно нарисовал. Однажды рано утром шел открывать магазин — и рискнул. Солн­це вставало над домами, прожигая ночную мглу. Лезть на верхотуру не пришлось, сел на забор с живыми птичками за компанию и рисовал на уров­не глаз. Сложнее всего было сохранять равнове­сие. Одна ворона все время надо мной потешалась, а когда я делал последний штрих, перелетела че­рез стену и взмыла ввысь. Еще над головой покру­жила, издеваясь: «Видал? Ничего сложного, если знаешь как».

Пожалуй, я знаю только одно «как» — как рисо­вать. Но слова, школа — я никогда не мог предста­вить их зрительно. Я сидел и думал, как не слышать скрип стульев и голоса других детей, как пустить учительский голос в тоннель, идущий прямо ко мне, — тогда бы я все понял. Обычно не выходи­ло. Я слышал все сразу, то есть ничего. Словно там, где я стоял, все звучало одинаково, не разберешь, какой звук откуда. Словно все двери в мире нарас­пашку и голоса из каждой сливаются в общий шум.

Я бы и до десятого класса не дошел, если б не Лео. Он помогал мне с чтением, а я устраивал его на ночлег, и мы не задавали друг другу лишних вопросов. В пятом классе я как-то зашел за ним. Когда он открыл дверь, из глубины квартиры нес­ся поток громкой музыки и брани. Вспоминая тот день, я слышу зверинец. Как обитатели клеток ле­зут на волю. Лео захлопнул дверь, обсуждать бы­ло нечего. Мы ушли.

В тот раз он заночевал у меня. Я уже засыпал, когда он заговорил. О том, как ему не нравится запах пива и как нравится, что у нас тихо. О том, что иногда не хочет засыпать, чтоб не видеть снов. Было темно, и я рассказал ему про открытые две­ри и что не справляюсь с домашними заданиями.

Утром, перед тем как уйти, он спросил, где моя домашка. Я показал, он подправил. Он ничего не менял, просто сделал написанное понятным. С то­го дня он проверял каждое задание.

Граффити у меня получается без черновиков. Исправлять ошибки не надо. Народ иногда делит­ся, как стремно рисовать в неразрешенных местах. По словам Лео, страх разбегается быстрыми вол­нами от сердца, мелко пульсируя под кожей. А для меня рисовать — способ избавиться от пульсиру­ющего страха. Единственный способ закрыть все эти двери.

Люси все смотрит на моих птиц. А я смотрю на нее и хочу понять, о чем она думает. Скорее всего мечтает о несуществующем парне. У него не толь­ко океан в баллончике, но еще и море слов, кото­рые она хочет услышать. Интересно, как она пред­ставляет себе Тень? Как он выглядит, что говорит. Она оборачивается и видит, что я за ней наблюдаю.

— Пошли, — говорю я. — Поезд идет.

Идет поезд, он отвезет тебя на вечеринку, где ты будешь искать парня, которого никогда не най­дешь. Парня, которого ты выдумала, а не того, кто нарисовал этих птиц. Не меня.

***

Электричка грохочет по путям, и мир, теряя очер­тания, несется за окнами. Джезз и Лео занимают два места слева, Дэйзи и Дилан — справа. Больше мест нет, и мы с Люси качаемся в такт движению поезда, от одного обрывка разговора к другому.

— А на камбервелльской линии электрички на­верняка с кондиционерами, — вздыхает Джезз. — Хоть бы уж окна открыли.

— Детишки начнут высовывать головы и — хлоп! Кровавое месиво, — живописует Лео.

— Какой же дурак высунет голову на таком хо­ду? — удивляется Джезз.

В этот момент Дилан говорит Дэйзи:

— Хоть бы башку в окно высунуть!

Дэйзи облизывает палец и пишет на стекле «идиот».

Люси смеется, я тоже не могу удержаться от смеха. Поезд переходит на другой путь, и нас ки­дает друг к другу. В небе за окном выбросы пла­мени с нефтезавода и только что взошедшая не­полная луна. У нас с Лео есть граффити: нарисо­ванную луну пересекают тени высоковольтных проводов. Лео написал: «Луна в плену».

Перед тем граффити я делал эскизы в альбоме.

Хотел добиться того же эффекта, что у Дали в фантастических пейзажах — мы с Бертом видели их в галерее. Текучие образы никак не шли у ме­ня из головы, а ночью приснилась луна, которую обступают тени.

Голос Люси врывается в мои мысли:

— С чего ты вдруг бросил школу?

— Боялся, ты опять меня изобьешь.

Остановка, в вагон заходят новые пассажиры. Пропускаю несколько человек между нами, по­скольку продолжать диалог на тему «почему ты бросил школу» у меня нет никакой охоты. Бет то­же об этом спрашивала. Я сказал, что мне предложили работу, что надо было помогать маме пла­тить за жилье. Сказал правду, вернее, лучшую ее часть. Часть похуже заключалась в том, что меня засекли, когда я вытаскивал эссе из-за пояса.

Мы первый раз писали эссе по искусству в клас­се. Раньше я бы напечатал что хочу сказать, а Лео просмотрел бы и исправил невнятицу. Но с десято­го класса начиналась подготовка к выпускным экза­менам в двенадцатом, и я понял, что мне крышка. «Ничего не крышка, — возразил Лео. — Я запишу, что ты хочешь сказать, а ты скатаешь по-тихому».

Ничего бы не случилось, если б урок в тот день вела миссис Джей, но она заболела, и ее заменял Феннел. Он увидел, как я тащу эссе из штанов, и разорался. Будто я ему лично что-то сделал. Клас­су он сказал: «Если у кого-то еще мозги спрятаны в брюках, выходите и садитесь рядом». Какой иди­от говорит «брюки»?

За весь урок я ни разу не посмотрел на Люси. Хотя очень хотел. Хотел дать ей знать, что не спи­сывал, но как объяснишь, если эссе было у меня в штанах?

Прозвенел звонок, и она ушла вместе с осталь­ными, а Феннел повел меня в свой кабинет. Пока мы шли по коридору, пацан за спиной Феннела состроил мне рожу, сунул руку в штаны и сделал вид, что дрочит. Я знал, что через пять минут ис­тория разойдется по всей школе. Вспоминая тот день, я вижу только дрочащих клоунов.

Промывку мозгов Феннел решил устроить в методкабинете. Велел мне сесть и написать «Это не мое эссе», чтоб сравнить почерки. Он вел у Лео столярное дело и почерк его сразу узнал. Но эссе было мое, и я предложил несколько мест, где он мог бы хранить отобранную работу «до возвраще­ния миссис Джей». Мои идеи ему не понравились, так что он и Лео решил втянуть.

«Не, почерк не мой, — заявил Лео. — Эдов по­черк». Ноги он выставил из-под парты, руки скре­стил на груди и даже сидя смотрел на Феннела сверху вниз. В общем, нас обоих отстранили от занятий, причем не столько за эссе, сколько за предложения, куда ему это эссе засунуть. Лео че­рез неделю вернулся.

Теперь в дневное время я рыскал по магазинам в поисках нужного оттенка синего, а ночами рисо­вал небо. Почти нужный оттенок нашелся в мага­зине Берта, только краска продавалась в жестяных банках, вот я и ходил к нему пополнять запасы.

Как-то раз, пробивая мне чек, Берт спросил: «Надеюсь, ты не из тех малолетних бездельников, что портят стену моего магазина?». — «Если и так, я бы вряд ли признался, верно?» — ответил я, пред­видя, что он выкинет меня за дверь. «Сразу вид­но, глаза тебе подбили за то, что язык хорошо под­вешен», — невозмутимо продолжил Берт. «А вот и нет. Глаза подбили как раз за то, что язык под­вешен плохо», — ответил я.

Он рассмеялся, и я вдруг рассказал ему о Лю­си. Берт смеялся, пока не пришла Валери — тог­да он предложил мне остаться на обед.

«Бомбить стену краской из банки не с руки, — объяснял я за едой. — Хотите уберечь магазин от граффити, не торгуйте краской в баллончиках». — «Я держу их для изостудии на нашей улице». Берт разглядывал меня молча, а потом спросил: «Ты по­чему не в школе?» — «Бросил». — «У “бросил” нет будущего». — «Мое будущее — в искусстве».

И я вытащил свою тетрадь с эскизами.

Он внимательно рассматривал каждый рисунок, иссохшими руками переворачивал страницу за страницей. Немного погодя достал свой альбом. К концу дня я уже имел статус подрывателя усто­ев, гарантированную карьеру продавца лакокра­сочных материалов и солидную скидку на краски.

Неделю или две спустя пришла миссис Джей, уз­нала от Лео, где меня найти. Побродила для виду по магазину, словно ее интересовали краски, а ког­да я поздоровался, сделала большие глаза: «Эд, ка­кая удача! Как хорошо, что я тебя встретила! Я про­чла твое эссе». Она-то сразу поняла, что эссе мое.

Берт предложил ей сесть, сделал чай, и мы по­говорили о том, как цвета на картинах Ротко пе­реносят тебя в иное пространство, где есть толь­ко мглистое небо. «Возвращайся в школу, — ска­зала она под конец. — Я помогу, и в школе есть служба, которая помогает в таких случаях».

«Спасибо, конечно, но у меня уже есть все, что надо».

«На сегодня», — ответила она. Я пожал плечами. Конечно, я понимал, что она имеет в виду. Серые будни уже потянулись, но Берт был отличным бос­сом, с ним можно было избежать неприятностей.

«Вам повезло», — сказала миссис Джей, проща­ясь с Бертом.

«Я и сам знаю», — ответил он.

***

Остановка, народ выходит. Люси стоит, где сто­яла. Между нами никого, но вопрос она не повто­ряет. Смотрит себе в окно, на тот же месяц, а мо­жет, на выбросы пламени и говорит вдруг:

— Мне нравится, что небу некуда деться. На том рисунке. Мне нравится, что птицы хотят и не могут вылететь. Мне нравится, что краска в тем­ноте мерцает.

Поезд трогается, и я вцепляюсь в поручень, что­бы не упасть от неожиданности.

***

От станции до Мейсон-стрит, где проходит ве­черинка, всего несколько шагов, но Лео идет в об­ход. Зачем — ежу понятно: хочет показать Джезз свое стихотворение «Дневная жизнь».

Девчонки читают, а я красноречиво вращаю гла­зами: «Чего ты добиваешься?» Лео шевелит губа­ми: «Все по плану», — но я понимаю, что он при­вел сюда Джезз не для того, чтоб она думала о дру­гом парне. Его план в том, чтоб рано или поздно открыть ей, что стихи написал он сам.

— Мне нравится, — говорит Джезз. — Ему не наплевать на мир, вот что мне нравится.

Лео сияет, потом делает задумчивое лицо и про­износит:

— Ага. Похоже, он неплохой парень.

Обычно он не пишет так длинно. И стихи эти я услышал до того, как они попали на стену. Я да­же спросил, когда он их написал.

«Сидел на заправке, ждал брата, и тут подвалил этот парень», — ответил он.

Джезз и Лео еще стоят перед стеной, а я иду дальше. В здешних местах лучше не задерживаться.

Задание третье

Поэзия 101

Учащийся: Леопольд Грин

Дневная жизнь

У парня на бензоколонке

В волосах львиный рык

Виснут патлы засаленные

К телу прилипла похабщина

Он не помнит как получилось

Что его дневная жизнь утрачена

Дневные ботинки на солнце сверкающие

Дневные галстуки дневные блузы

Дневные заботы плавно перетекающие

В порою пасмурные дневные блюзы

Дневные улыбки встречных

С солнцем спешащих домой

Дневное кино по ящику

Телефонные звонки в выходной

Теперь он слезы глотает

В горле комом полночь застряла

Надежда сникла

Виснут сальные львиные патлы

К телу прилипла похабщина

Кто знает где и когда

Но дневная жизнь его утрачена

Еще только без четверти одиннадцать, а вече­ринка уже выплеснулась на двор перед домом. Ми­мо идут приятели Джейка, Лео бьет с ними по ру­кам и ведет нас дальше.

На таких вечеринках двигаешься, как в беспо­койном сне. Люди проходят мимо, бормоча нечто бессвязное, потому что алкоголь из них уже со­чится. Дом вибрирует от жары и музыки, и те, кто завтра утром даже не вспомнит друг друга, сейчас знакомятся очень и очень тесно. Здесь все старше нас, и хотя со многими я знаком, варианты для от­ступления прикинуть не мешает. Зная, что выход есть, я чувствую себя спокойнее.

— Что за народ на этой вечеринке? — спраши­вает Люси, не сводя глаз с парней, словно вышед­ших из кадра сериала «Побег».

— Веселый, — отвечает Лео. — Повеселитесь немного, пока я переговорю с братом. Мы скоро вернемся.

— Веселый? — пытается перекричать музыку Люси. — Да я на что хочешь спорю, что вон то­го парня показывали на прошлой неделе в про­грамме «Останови преступника»!

Она права. Это он и есть.

— У тебя паранойя, — кричит в ответ Джезз и тянет Люси на танцпол. Дэйзи идет за ними, посы­лая воздушные поцелуи знакомым. Они ввинчива­ются в музыку, причем Люси танцует под сотню до­полнительных, слышных ей одной, ритмов. Пока Лео говорит с Джейком, я прикидываю, как через один из намеченных выходов доберусь до стены и нарисую девушку со снопом бешеных ритмов.

— Эд, — зовет Лео, и я иду поздороваться с Джейком, но почти сразу оставляю их вдвоем: пусть обсудят детали предстоящего дела. Возвра­щаюсь к Дилану и смотрю на танцующих девчо­нок. Толпа прибывает, кислород убывает, темень и запах пота сгущаются.

— Ты чего-то не в себе, — замечает Дилан. — Думаешь, у нас не выйдет?

— Да, думаю у нас не выйдет. Когда хоть одна извилина есть, в такие дела не лезут.

— У тебя есть извилина, — отвечает Дилан.

— Ты о чем?

— У тебя есть извилина. Почему ты полез в это дело?

— К твоему сведению, извилин у меня много. Но у меня счета не оплачены и нет работы.

— Мама с папой оплачивают счета, но поездку в Квинсленд они не оплатят, потому что я спус­тил деньги на игровую приставку.

— Подработай в «Макдаке», дубина!

— Я и работаю, только накопить не успею. А Дэйзи поедет и будет там без меня среди всех этих серферов. Ты же знаешь, им только одного надо.

— Словить волну? — говорю я, глядя на Люси.

— Можно и так сказать. Только пусть найдут свою.

Мы по-прежнему не отрываем глаз от танцпола.

— Серферы, наверное, в ее вкусе, — продолжа­ет Дилан.

— Тогда твое дело труба.

— Если постараться, я тоже могу стать серфером.

— Да? Серферы не носят рубашек в клетку. Они гладят джинсы и бреются дважды в день.

— Опрятный вид мне тоже нравится.

— И ради Бога. Но ты никогда не будешь прилизой.

— Дурацкое слово «прилиза».

— Верно, дурацкое, — соглашаюсь я. Мы опять смотрим на девчонок. Через некоторое время я говорю: — Не ввязывайся в это дело. Игра не сто­ит свеч.

— Стоит, — твердо говорит он. Его глаза на­правлены на Дэйзи, как два прожектора.

Последуй собственному совету, сказал бы Берт. Даже здесь, в грохоте ударных и клубах дискотеч­ного дыма, я отчетливо слышу его голос. Нет, Берт, ты ничем мне больше не поможешь. Ты умер, и мне крышка.

В тот день, когда он умер, я сделал граффити для него. Не на стене магазина, конечно, — это бы ему не понравилось. Рисовал в разрешенном месте, в конце Эдвард-стрит, рядом с доками. Ни­чего особенного не придумалось: обыкновенный портрет, и взгляд у Берта такой, как в те минуты, когда он пил пиво или объяснял мне что-нибудь. Только сам портрет — огромный: я хотел, чтоб его видели все пассажиры всех электричек.

Позже я привел туда Валери, и мы долго смот­рели Берту в глаза. Валери гладила его лицо и ко­сматые брови, а я отвернулся к реке. Вода за по­следнее время спала, потому что дождь выдохся, как история, которую рассказали.

— Дело мне придется продать, Эд, — заговори­ла наконец Валери, и я почувствовал, что мне жаль ее больше, чем себя. — Владелец хозяйственного магазина из пригорода уже несколько лет хотел выкупить у нас это место. Берт не соглашался. Хо­тел передать бизнес тебе.

— У меня бы все равно ничего не вышло, — сказал я, не отрывая глаз от реки.

— Вышло бы, и даже очень, — возразила она. — Но мне нужны деньги. Сделку оформят быстро, и они сразу переедут.

Я представил магазин без Берта и вдруг почув­ствовал, что во мне все засохло и внутренности скорчились в обезвоженном теле.

Вплоть до недавнего времени я часто приходил к портрету. Садился перед ним с банкой пива и рассказывал, куда послал резюме, какие картины посмотрел.

А потом стало ясно, что никакой работы мне не светит, и я перестал приходить. Кое-чего ста­рику Берту видеть не надо.

***

— Значит, так, — говорит Лео, вернувшись от Джейка. — В час ночи я беру фургон на Монте­гю-стрит. В три подъедем к школе. Обходы в два и четыре тридцать. Окно Дилан открыл, всего-то и надо, что перетаскать в фургон компы и все сто́я­щее из информационного центра и доставить Джейку.

— А сигнализация? — спрашиваю я.

— Все под контролем. — Лео вытаскивает из кармана клочок бумаги.

— Как ему удалось?

— Я не задаю лишних вопросов.

Если б я задавал вопросы, то спросил бы, как вышло, что мы идем грабить кабинет, где работа­ет единственный в школе учитель, относившийся ко мне хорошо. «Правильный вопрос», — слышу я голос Берта.

— Пойду подышу, — говорю я. Лавируя в тол­пе, добираюсь до задней двери. Поперек выхода стоит контейнер, до краев забитый напитками. Проталкиваюсь назад к главному входу, но тут как раз в проем входят парень и девушка, и мимо них не проскользнуть. На мои хлопки по плечу парень не реагирует; его разве что пожар сдвинет с мес­та. А может, он и тогда не сдвинется.

На крайний случай всегда есть окно, вспоминаю я и снова ввинчиваюсь в толпу, чтоб добраться до комнаты отдыха. Да, вот оно, как раз рядом с ди­ванчиком, где решила отдохнуть Люси. Рядом с ней парень по кличке «Горилла»: во-первых, он во­лосат сверх меры, а во-вторых, по слухам, некото­рые части его тела по-обезьяньи удлиняются. До­вольно ухмыляясь, он вплотную придвигается к ней. Уйти ей некуда, она в капкане людских тел. Смотрю на нее, на него. На окно. Вспоминаю на­ше свидание. Если он совсем разойдется, она сло­мает ему нос. Я выпрыгиваю из окна, но, коснув­шись земли, оборачиваюсь. Кого я обманываю? Мне ведь хочется посмотреть, как она это сделает!

Положив руки на подоконник, я с удовольстви­ем наблюдаю за их схваткой.

— Сколько тебе лет, детка? — спрашивает Го­рилла.

— Достаточно, чтоб не быть дурой, — отвеча­ет она, глядя на его удлиняющиеся ручищи.

— Впечатляю, да? — продолжает он и касается ее ноги. — Нам с тобой надо будет спариться.

— А эволюцию ты пропустил? — зло бросает она, вырываясь из его цепких лап. Одно удоволь­ствие смотреть, когда ее ярость направлена на дру­гих. Смеясь, я запрыгиваю назад в комнату, пока она не узнала, что у него еще удлиняется.

— Она со мной, Горилла.

— На ней не написано, — заявляет он.

Люси готова меня убить, Горилле нужен повод для драки, а вместе они мне не по зубам, так что я быстро кладу конец представлению.

— Поверь мне на слово, найди кого-нибудь посговорчивей. Помнишь, мне нос сломали? Так это она.

— Чтоб тебя! Да бери ее в вечное пользование!

Я плюхаюсь на диван.

— Слыхала? Ты в моем вечном пользовании.

Она щелкает браслетом.

— Там на кухне парень делает татуировки. Может, попросим, чтоб он наколол мне на руку твое имя?

— Мысль хорошая, но попозже.

— Ты что, влез через окно?

— Другие выходы перекрыты.

Что еще сказать, не знаю. В море простертых тел, увлеченно татуирующих друг друга с головы до ног, трудно придумать тему для светской бесе­ды. Люси не сводит с них глаз, а на такой вече­ринке это небезопасно.

— Не смотри, — предупреждаю я.

— Эффект солнечного затмения: должна уви­деть, даже если ослепну.

— Если будешь пялиться на ту девушку, она и впрямь тебя ослепит.

В этот момент девушка спрашивает Люси:

— Может, тебе фотоаппарат дать?

— Нет, мне бы брандспойт.

— Все в порядке. — Ладонью закрываю Люси глаза. — Больше никто не смотрит.

Девушка возвращается к прежнему занятию, но ладонь я на всякий случай не убираю. Руке при­ятно, она почти на ее губах.

Я смотрю на Люси, и ни малейшей охоты смо­треть на других у меня нет. Головой она покачи­вает в такт музыке, ногами отстукивает ритм.

— Тебе здесь нравится? — удивляюсь я.

— Теперь уже больше. Когда ничего не видно, все не так плохо.

Другой ладонью прикрываю глаза себе.

— Пожалуй, ты права.

— Ага. А это ты так часто дышишь?

— Да, пытаюсь выйти в астрал.

— Не бросай меня здесь, — жалобно хнычу я, и мы заливаемся смехом. В темноте она другая, и я тоже другой. И мы вдвоем можем плыть в нари­сованной музыке.

— О чем ты думаешь? — спрашивает она.

— Думаю, что мы на тошнотворной вечеринке.

— Ага, тут рядом кого-то тошнит. Тень не при­шел бы на такую вечеринку.

— Тень пришел бы именно на такую.

— Ты его знаешь?

— Ну, сталкиваюсь иногда.

— Я чуть не увидела его сегодня. Его и По­эта, — говорит она.

Мне хочется ответить: «Ты и видела, только он тебе даром не сдался». Но вместо этого спраши­ваю:

— Серьезно?

— Ага. У стеклодувной мастерской, где я рабо­таю. Босс прислал мне эсэмэску, и я сразу приеха­ла. Мы разминулись всего на пять минут.

Интересно, я столько раз видел старика-хозяи­на — и ни разу Люси. Я наблюдаю иногда, как он плавит стекло, добиваясь нужной формы.

— И что, твой босс хорошо их рассмотрел?

— Ну, говорит «юнцы небритые».

— Когда я последний раз видел Тень, он был бритый.

Да этот старикан небритее, чем мы с Лео, вме­сте взятые!

— Ты перестал на меня злиться? — спрашива­ет она.

— С чего ты взяла?

— Больше не затыкаешь мне нос.

— Место людное. Свидетелей много.

Задумываюсь. Надо же, с закрытыми глазами я вообще на нее не злюсь. Мы снова молчим, поз­воляя музыке опутывать нас. Спустя три песни я наконец говорю:

— Так дальше нельзя.

— Боишься двусмысленности?

— Боюсь, что кошельки стащат.

— Джезз считает, что тусовки очень важны. Она готовится в театральный и говорит, что для актера такая вечеринка — просто находка. Вот только учит она монолог из шекспировской тра­гедии, ума не приложу, что можно почерпнуть у местной публики.

Где-то рядом слышен звон разбитой бутылки.

— Ну, если тусоваться здесь долго, кого-нибудь убьют, — предполагаю я. Люси смеется, что нравит­ся мне еще больше. Нравится, что рассмешил ее я.

— Я, наверное, пойду домой, — говорит она. — Теперь, когда Лео увлечен, Джезз не будет против. Как ты думаешь, он правда увлечен?

Мы с ней сейчас на одной волне, и мне не хо­чется говорить, что после матча с Эммой Лео на скамейке запасных. Он вообще с тех пор не гово­рит о девчонках. Когда та, что вам нравится, вы­зывает копов, поневоле уйдешь с поля.

— Может и так, — отвечаю я. — В любом слу­чае у нее есть Дэйзи. Вот уж не знал, что вы трое дружите.

— С недавних пор. Ты прав, Джезз будет не од­на, так что я пойду.

Мы сидим на диванчике минут десять, но мы очень далеко отсюда, и за все это время я ни разу не вспомнил, что на мели, что потерял Бет, что скоро попаду в кутузку.

— Надо найти Тень, — слышу я собственный голос и закрываю глаза под ладонью. Что ты се­бе думаешь? Эта девчонка разбила тебе нос. Она молчит. Я лихорадочно соображаю, как бы взять слова назад, а потом делаю вид, что вообще ни­чего не говорил. Помолчав еще немного, она от­вечает:

— И куда мы пойдем?

«Не посеешь — не пожнешь», — слышу я стар­ческий голос Берта. Убираю ладонь с ее глаз и смо­трю, как она мигает с непривычки.

— Ну, пара идей у меня есть. — Стараясь не вы­дать своей радости, оттого что она рада, я расска­зываю о граффити в старом депо и скейт-парке.

Люси обещает вернуться через минуту. Пока она разговаривает с Джезз, я пытаюсь понять, что делаю. Что бы там ни было, назад пути нет. Про­биваюсь к ним, хватаю Люси за руку, пока она не передумала, и толпа выносит нас обратно, к окну.

Снаружи, едва успев отдышаться, я вижу, как пе­реднюю дверь, не обращая внимания на целующу­юся парочку, штурмует Раф с друзьями. Чтоб его...

— Подожди секунду, я забыл сказать Лео одну вещь, — говорю я Люси.

Перед тем как исчезнуть в окне, я снова гляжу на нее. Она рассматривает небо, словно разгова­ривает там с кем-то.

Не теряя ни секунды, нахожу Лео на танцполе.

— Здесь Раф. Не подпускай его к Джезз.

— Я прослежу, — кивает Лео. — Не беспо­койся.

— Одолжи мне десять баксов?

Он протягивает деньги и спрашивает:

— Ты вернешься сюда в два тридцать?

Музыка переходит на техно, толпу качает в тран­се. Или выходишь из игры сейчас, или ты в ней. Старина Берт подсказывает: «Скажи “нет”», — но я не могу.

— В два тридцать, заметано, — говорю я Лео. — Помни, что Раф здесь.

Пробравшись к окну, я напоследок оборачива­юсь взглянуть на Лео. Трудно сказать, нравится ли ему Джезз, но в случае чего я бы поставил на «да».

Задание четвертое

Поэзия 101

Учащийся: Леопольд Грин

Любовь: Памятка

Помни

Любовь не вращает Землю

Секс ускорит вращение лишь на пару

секунд

В лучшем случае

Так да здравствуют чипсы, пирожки

с мясом и девочки в мини-юбках

Помни

Любовь

Накрывает сердце ладонями

И топит его

Под водой

Помни это

Когда улыбнется другая девчонка

Жду, когда вернется Эд, и впервые за этот ве­чер вижу настоящие, а не воображаемые звезды. Крошечные огоньки, догорающие вдали. Обвожу их пальцем и добавляю парочку НЛО. Когда де­нег не хватает, мама, папа и я играем в игру «До­рисуй что хочешь». Представь желаемое, Люси, потому что купить, наверное, не получится. Да я и не против, ведь на главное — стеклодувное де­ло, например, — деньги всегда находят. Ал гово­рит, эта игра развила мои творческие способнос­ти. Только она не всегда помогает. За последнее время я столько раз рисовала папу в доме.

Эд задерживается, и я решаю подождать его, лежа на траве. Рисую в небе Тень. Он темноволосый — я так думаю — и небрит, но только слегка. Нарочитая небритость. Думаю, на нем старенькая футболка с группой «Рамоунз». Или даже футболка с его собственным оттиском. Ри­сую облачко для текста и пишу туда слова об ис­кусстве.

Рядом, чтобы скоротать время, рисую Эда. Не знаю почему, но с закрытыми глазами разговари­вать с ним было совсем не трудно. Наверное, во время нашего свидания ему стоило положить ру­ку мне на лицо, а не на задницу. Наверное, нам обоим стоило завязать глаза. Хоть и несуразно, но, может, все сложилось бы по-другому.

Моя любимая картина Рене Магритта — «Влюб­ленные». Там двое целуются. Голова у каждого обернута простыней. Все остальное на картине со­вершенно обычно: его костюм, ее платье, мягкий голубой фон за спинами. Единственная стран­ность, что они не видят друг друга и целуются сквозь ткань. Хотя, если подумать, может, и не странность. Может, поцелуй с завязанными глаза­ми — самое простое начало.

Я немного завидую Джезз — ей не надо кутать­ся в простыню, чтоб преодолеть неловкость на первом свидании. Она устроила такой вихрь дис­ко вокруг Лео, словно они сто лет знакомы. Я ви­дела, когда пробилась к ней сквозь толпу. «Я ухо­жу с Эдом», — прокричала я. «Что?» — «Эд! — заорала я громче. — Мы идем искать Тень».

Джезз увела меня с танцпола, подальше от ко­лонок, и там спросила: «Ты не против, если я ос­танусь?»

Я покачала головой: «А ты не против, если я уйду?»

«Не отключай мобильник, — сказала она. — Я эсэмэсну, как развиваются события». Помахала рукой и убежала назад. Зазвучал медленный танец, и она закружила вокруг Лео, секунду назад замер­шего в нерешительности. Ни тени сомнений у нее не было. Я могу ошибаться, но у Лео, по-моему, тень сомнения была.

Джезз как-то спросила: «А что, если после знаком­ства Тень в тебя не влюбится?» Я не раз об этом ду­мала. Одним мальчишкам я нравлюсь, другим — нет. Но у меня предчувствие, что Тень — из первых.

От мысли о скорой встрече по всему телу бе­жит «дзынь!». Мы найдем его за работой, за но­вым потрясающим рисунком. Представив нас, Эд махнет на вечеринку или пойдет к Бет, а я оста­нусь наедине с Тенью. Что же я скажу? Может, просто: «Я люблю искусство».

— Я тоже, — слышится в ответ.

Оборачиваюсь на голос и вижу парня. Он года на два старше меня, в костюме, но это не скучный костюм. Почти серебристый. Строгий костюм в сочетании с взъерошенными волосами произво­дит впечатление. Незаметно я растопыриваю на траве пять пальцев.

— Шумновато там. Ты не против, если я при­сяду? — спрашивает он.

Качаю головой.

— Мне тоже хотелось подышать.

Растянувшись на траве, он опирается на локоть. Прядь волос то и дело падает ему на лицо, и он то и дело откидывает ее назад. Поймав мой взгляд, он улыбается. И я улыбаюсь. Мы смотрим друг на друга, потом в сторону и снова друг на друга.

— Ты кого-то ждешь? — спрашивает он, и по его тону я понимаю, что он хочет узнать, не жду ли я парня.

— Приятеля. Его зовут Эд. Он просто друг, — повторяю я, но решаю добавить на всякий слу­чай: — Он не мой парень. Мы хотим найти граффитчика, который подписывается «Тень». Может, ты его знаешь?

— Нет. Зато я немного знаком с Эдом. Он дру­жит с Лео, да?

— Точно.

Мимо нас, не прекращая целоваться, бредут па­рочки.

— Прямо новый вид спорта, Олимпийские иг­ры можно устраивать, — говорит он. — Осталось нарисовать оценки и судить по десятибалльной системе.

— На этой вечеринке все в лидерах.

— Похоже на то.

Взглянув на меня, он водит по траве пальцем, медленно выписывая узоры.

— Люблю рисовать, — объясняет он, заметив мое любопытство. — А зачем вы ищете Тень?

— Мне нравятся его работы, — говорю я.

Он снова выводит узоры. Что-то происходит. Я не могу объяснить, но здесь что-то не так.

— Где будете искать?

— В старом депо и скейт-парке.

— Уходите прямо сейчас?

Киваю.

— Хочешь с нами? — спрашиваю я, не ощущая никакой неловкости. Чувствую, что все делаю пра­вильно.

— Я бы с удовольствием, но прямо сейчас не могу. Можно, присоединюсь к вам попозже?

— Ну конечно!

— Договорились. Где вы будете после скейт-парка?

— Скорее всего в кафе «Барриз».

— Отлично. Значит, либо в старом депо, либо в скейт-парке, либо в «Барриз».

Он встает и протягивает руку, помогая мне под­няться. Теперь мы совсем близко.

— Дай мне номер мобильного? А то мало ли что.

Диктую, и пока он записывает, по всему телу бежит радостная дрожь.

— Люси, — говорю я.

Он вносит мое имя в мобильник и представля­ется:

— Малькольм Птах.

Вот как, Птах, думаю я. Пойманные на стене птицы. Не исключено, что передо мной Тень.

— Очень приятно.

— И мне.

Он садится в машину и уезжает. Хорошо, что Эда еще нет: мне нужно время прийти в себя.

***

По дороге на станцию я спрашиваю у Эда:

— Тень стал бы носить костюм?

— Ни в жизнь, — отвечает он.

— Откуда тебе знать? Вы же почти не знакомы.

— Уж настолько-то я его знаю.

Сейчас разговаривать с Эдом не так легко, как с закрытыми глазами, но и не так сложно, как я думала. Что ж, средняя степень неловкости после того, как сломала парню нос, уже что-то.

— Чем сегодня занята Бет? — спрашиваю я.

— Ужинает с родителями, как всегда по пят­ницам.

— И ей все равно, что ты гуляешь со мной?

— Бет не выходит из себя по пустякам. Мы с тобой не на свидании.

— Ага. Верно. Само собой. — Гляжу на звез­ды, надеясь обнаружить, что мне все равно, и оце­нить ущерб, нанесенный моему самолюбию.

— Ну, что там видно? — спрашивает Эд.

Ничего утешительного.

— А знаешь, мы состоим из того же, что и звез­ды. Мы — сгусток атомной энергии.

— Тебе говорили, что ты не такая, как другие девчонки?

— Да, я в курсе, — огрызаюсь я. — Между про­чим, десять минут назад, когда твой лучший друг танцевал с девушкой, ты закрывал мне лицо ладо­нью. Ты тоже не очень-то такой, как другие парни.

— Справедливо.

— По-моему, непохожим быть лучше, — про­должаю я. — Тень точно не такой, как все.

— Почем ты знаешь? Ты же его даже не виде­ла, — сердится Эд.

— Зато я видела его картины, а в искусстве че­ловек раскрывается. У него есть стена, там девуш­ка как дорожная карта, а рядом у парня из маши­ны валит дым.