Лунное затмение

Посыпалась труха откуда-то сверху, потому что завели мотор на реке, и все задрожало. Задребезжало на пожарном щите ведро, консервная банка съехала на край доски. И снова сделалось тихо. Солнце уже садится. Скоро стемнеет.

— Это Заболоцкий, — говорю я.

Я стряхиваю с коленей древесную стружку.

— Угу, — отвечает Алина.

Без гаечного ключа прикрутить педаль не так-то просто. Когда проезжали пилораму, педаль опять соскочила, — Алина чуть не упала. Контргайка потеряна, у конусной гайки повреждена резьба. Я прикручиваю. Алина — она любит эксцентрические жесты — находит удобным лежать спиной на куче опилок.

— Что же вы там наструктурировали? Папа просто в восторге.

— Стихотворного текста анализ, Алина. Аллитерация.

Или:

«саду и думает», «в другом углу».

Дмитрий Дмитриевич. (Стеганый ватный халат, присланный из Байрам-Али, шлепанцы, тюбетейка, очки на кончике носа.)

Моя стиховедческая работа произвела впечатление. Особенно последняя страница — про Циолковского. Дмитрий Дмитриевич оценил. Он любит парадоксальные параллели. Помнится, у Ахматовой: «три „к“ выражают замешательство автора»; так вот: он чуток к космизму. Но я не испытываю замешательства. Пока мы ездим за молоком, Дмитрий Дмитриевич готовит сырники.

— Я рассмотрел симметрию…

— Угу, — отвечает Алина.

Она обхватила руками колени. (Свитер, джинсы, кроссовки). Она изображает внимание.

— Видите ли, — объясняю я с нарочитой серьезностью (худо-бедно, но педаль прикрутилась), — видите ли, в этом замечательном образце медитативной, так сказать, «ночной» лирики, реализуется известная мифологема: человек, оказавшийся наедине с мирозданием в минуту углубленного созерцания неба, ощущает себя, как плод фантазии, мечты, тоски своего двойника с «другого конца Вселенной».

Я умею говорить как по писаному. У меня болит голова. Сегодня, однако, она болит меньше. Сегодня меньше, ибо воздух чист. Я рад. Жаль: завтра первая электричка…

— Содержание стихотворения, — продолжаю я профессорским тоном, — во многом определяет его форму. Симметрия задается, Алина, — чем бы вы думали? — присутствием двух субъектов восприятия. Заметьте, каждый из них мыслится относительно другого, как объект. Соответственно симметрична вся картина мира, наблюдаемого как бы с двух сторон.

— Неужели?

— Представьте себе, Алина.

Мы едем на велосипедах. Конечно, она изменилась. За два года, что я не видел ее, она сильно изменилась, — и, разумеется, в лучшую сторону. Она стала… стала похожа на свое имя. Все женщины, однако, походят на свои имена. Возможно, возможно. Особенно с такими именами. «Высокая и стройная. Очень тонкая только… Ее можно всю в узел завязать или перегнуть надвое». Это Полина, у Достоевского. Или, вспомним, Ася — у Тургенева… Или, допустим, Лика… Правда, чеховские шутки насчет полноты… Трудно представить полную Лику. Я не могу представить Лику, но легко (Лика — легко) представляю (мы выезжаем на Лесную улицу) двенадцать строк стихотворного текста. Двенадцать строк, три катрена как будто перед глазами, перекрестные рифмы. Мужские и женские. В основном точные. Богатые. «Хатам/атом» — строго говоря, неточная при всем своем полнозвучии и «поэт/лет» — тоже неточная, приблизительная, но традиционная рифма — вот и все исключения. А-и-а и е-о-а-о-е! Изящная инструментовка четвертой и одиннадцатой строк. Абсолютная симметрия! Более того, определенную симметрию обнаруживает и синтаксическая структура стихотворения. Оно начинается и заканчивается придаточным предложением. Если бы восьмой стих кончался не точкой, а запятой, все стихотворение представляло бы сложноподчиненное предложение, причем главное «в который раз томит меня мечта», занимая одну лишь строку, смещалось относительно середины фразы ближе к началу. Точка, завершающая 8-ю строку, обрывает придаточное и дает возможность начаться новому главному, чем и компенсируется в чисто интонационном плане указанное смещение. В конечном итоге сохраняется относительная симметрия: придаточное (с соподчинением) — главное — придаточное — главное — придаточное…

— Алексей Федорович!

— Да?

— Алексей Федорович. — И я опять не могу понять, шутя или всерьез она называет меня по отчеству. — Хотите, после ужина сходим на берег. Я Каменный Глаз покажу. Сегодня ночь лунная.

— Хочу.

Сегодня ночь лунная. Вчера было затмение. Я не видел.

Смеркается.

В мифологическом плане симметрия мыслится относительно звезд, им соответствует определение «те же», то есть в системе Заболоцкого они абсолютны и едины для обоих миров. Что касается темноты, то она всегда «та же». Сад «такой же» — указание на обыкновенное подобие. Совершенно неконкретен поэт-двойник, он — «какой-нибудь»; в то же время ему, двойнику, следует быть конкретным, определенным: это двойник именно этого поэта, ощущающего его как двойника. Следовательно, на словосочетание «какой-нибудь поэт» отчасти ложится печать самооценки земного — «такой же, но один из многих».

Не слезая с велосипеда, я закрываю калитку.

— Приехали.

На крыльце стоит Дмитрий Дмитриевич. В руке он держит веник.

— Ах, папа. (Алина идет к рукомойнику.)

Дмитрий Дмитриевич беспокоится: он увидел опилки на спине у Алины. (Я плохо отряхивал.)

— Ничего не случилось?

— Педаль, папа, — одно мучение.

Он сочувствует. Алина просит цитрамон для Алексея Федоровича. Я отказываюсь. Уже не болит. Спасибо. Но вот что было. Приходила соседка, пока мы ездили за молоком, и Дмитрий Дмитриевич узнал новость: сегодня раскопали Морщина. Эксгумация. Фотограф на кладбище, комиссия.

— Ужас. Месяц как похоронили. Говорят, отравлен.

— Простите, я не знаю, кто такой Морщин.

— Директор универмага. Мафия.

Ужинаем на веранде. Говорим о мафии. О моей аспирантуре. О жмуриках. Полуфольклорный рассказ о перезахоронении Гоголя.

Я анекдот рассказываю — из рода филологических. Заменяю в последней фразе опорное слово мимическим эвфемизмом: беззвучно, но энергично шевелю губами.

Дмитрий Дмитриевич хохочет (анекдот смешной).

Алина снисходительно улыбается.

— Я вот что хотел сказать, — сказал Дмитрий Дмитриевич, успокоившись. — Называйте вещи своими именами. Вы тут, Алексей, пишете: синтаксический ряд, члены которого расположены в порядке возрастания значимости… Зачем? Это же название имеет. Вы что, не знаете?

— Знаю, климакс.

— Так и пишите: климакс. Обыкновенный стиховедческий термин. Климакс он и есть климакс.

— Хорошо, климакс.

— И потом, оппозиции… которые, по-вашему, уравновешивают друг друга… Знаете, не убедительно.

— Парадигма…

— Боже, как скучно, — вздыхает Алина.

Кто-то пробежал по саду.

— Ч-ч-ч!

Мы прислушиваемся. Некоторое время вглядываемся в темноту, но свет на веранде мешает рассмотреть, что происходит за окнами. Я вижу свое отражение.

— Абраксас крыс ловит.

Абраксас убежал в малинник.

— Нет, Александра, ты не права. — Дмитрий Дмитриевич назидательно поднимает палец. — Вовсе даже не скучно. Смотри, какой интересный конец. — Он берет в руки мою статью. Сейчас он будет читать последнюю страницу. — Ты только послушай, Александра.

Алина слушает.

— Пользуясь в основном традиционными средствами выразительности, — с выражением читает Дмитрий Дмитриевич, — и пренебрегая внешними эффектами, Заболоцкий, однако, допускает довольно-таки смелое сравнение: «…небо… как колоссальный движущийся атом». Выразительность его еще более подчеркивается фоном, создаваемым постоянными эпитетами: «свет дневной», «черная мгла», «красота нетленная»… — Дмитрий Дмитриевич задумывается, он добавляет от себя: — «мечта туманная»…

— «Мечта туманная», — подтверждаю я, и Дмитрий Дмитриевич продолжает:

— Это сравнение интересно тем, что в противоположность планетарной модели атома, созданной по подобию солнечной системы, в сознании Заболоцкого сам миропорядок строится по образцу атома. Для Заболоцкого, так же как для Циолковского (слушай, Алина!), слово «атом» является сакраментальным. В письме к Циолковскому поэт постоянно сопрягает понятие «атом» с понятием «жизнь», «смерть», «бессмертие». «…Атомы, составляющие мое тело, разбредутся по Вселенной». «…Атом… проникается жизнью… организма и начинает думать…». «Атом… разрушается точно так же, как разрушаюсь (умираю) я». «Не бессмертны ни человек, ни атом». Видимо, в этом контексте и следует понимать несколько необычный образ. Своеобразная симметрия наблюдается и здесь — на сей раз по отношению к учению Циолковского. Для Циолковского человек — это «государство атомов», вечность и неделимость атома — залог бессмертия и «блаженства» человека. Заболоцкий, не принимая идею о «блаженстве нас самих», отмечал «блаженство нашего материала в других, более совершенных организациях будущего». «Колоссальный движущийся атом», с которым ассоциируется в сознании поэта звездное небо, символизирует вечную, абсолютную организацию, блаженную в своем совершенстве, и человек — лишь ее частица!

— Браво! — восклицает Алина. — Алексей Федорович способен на пафос.

Она убирает посуду. Мы будем играть в «блошки». Всем раздаются «блошки» — каждому свой цвет — пластмассовые кружочки, похожие на пуговицы. Одним кружочком нажимаешь на другой — тот прыгает. «Ходим» по очереди. Нужно «съесть» кружочки противника, то есть накрыть их своими.

Дмитрий Дмитриевич любит нелепые игры — он слишком ученый.

— Папа (когда первый круг кончился), мы хотели с Алексеем Федоровичем сходить на берег.

Дмитрий Дмитриевич испугался:

— На какой берег?

— Видите ли, Алина обещала показать мне Каменный Глаз.

— Бросьте, бросьте, ребята. Уже темно. Ты что, Алина? Алексею вставать рано. Не ходите, Алеша. Самая игра пошла. Так редко видимся.

— Какая дурацкая игра! — возмущается Александра Дмитриевна, но делает свой ход. Играет она рискованно — стреляет издалека, часто мимо. Дмитрий Дмитриевич равно расчетлив, как и азартен. Моя ставка — на ошибки противника.

Глупые «блошки» прыгают по белоснежной скатерти.

— Кстати, о звездах. Вы видели затмение?

— Нет, не видел.

— А мы видели.

— Тенденцию к образованию симметричных структур, — говорю я, — можно проследить на последовательности оппозиций.

— Совершенно правильно, — соглашается Дмитрий Дмитриевич и тут же предлагает первый член ряда: — «Свет дневной — черная мгла»…

— «В другом углу… такой же сад» — продолжаю я.

— «И та же темнота, — говорит Дмитрий Дмитриевич, — и те же звезды»…

Алина:

— Лунное затмение — солнечный удар.

— Этого нет в тексте, — хмурится Дмитрий Дмитриевич.

— «Солнечный удар», — говорю я, — это рассказ Бунина.

— Вот именно. — Алина встает из-за стола. — Я ухожу. Спокойной ночи.

И действительно уходит. А мы остаемся. Дмитрий Дмитриевич делит ее кружочки на двоих, но интерес к игре пропадает.

— Трудно мне с ней.

Он еще хочет что-то сказать — не решается.

— Вы не смейтесь, Алеша. Я вам вопрос задам, можно?

— Пожалуйста, Дмитрий Дмитриевич.

Слышно, как Алина бьет комаров за стеной.

— У меня заскок, Алексей. Просто ум за разум какой-то… Только вы не смейтесь, хорошо?

— Хорошо, не буду.

— Я про затмение. Весь день вчера думал… Откуда оно берется?

— Что? Затмение? — Право, несообразительность Дмитрия Дмитриевича меня удивила. — Ну, как же, — говорю я, слегка шокированный, — это очень просто. Луна, Земля и Солнце выстраиваются в одну линию…

— Вот-вот, в одну линию… Тень, полутень… Я понимаю. Но тогда объясните мне, как месяц образуется? А? Как месяц-то получается?

— Какой месяц?

— Обыкновенный месяц на небе. Была луна… круглая. И вдруг месяц!

— Да вы что, Дмитрий Дмитриевич? Падает тень от Земли на Луну, вот вам и месяц.

— Согласен, что падает. А вы нарисуйте. Не получится.

Беру бумагу, рисую. Похоже, не получается.

— Подождите, сейчас получится.

Рисую.

— Луна, она, Алеша, за ночь по всему небосклону проходит. А месяц все тот же. Вы полагаете, луна тень земную отслеживает? Так, что ли?

— Нет… это не луна тень, а тень на луну…

— Подождите, вы не понимаете меня. Сосредоточьтесь. Луна ночью передвигается по небосклону? Или нет, не передвигается?

— Естественно, передвигается… Луна вращается вокруг Земли.

— Вот! Так что же, выходит, тень от Земли вокруг Земли вместе с Луной вращается?

— То есть как?

— Ну, если месяц это часть Луны, не заслоненная тенью от Земли, да?.. и если в течение ночи по мере его движения по небосклону он сохраняет свою форму, что это значит?.. значит, тень от Земли вместе с ним вокруг Земли вращается?

— С месяцем?

— Ну!

— По-вашему, Луна тень от Земли притягивает?

— А по-вашему?

— Тут должна быть какая-то компенсация.

— А когда месяц и солнце вместе на небе бывают? Вы видели такое, Алеша? Месяц и солнце?

— Месяц и солнце? Нет, не видел.

— Ну как же, ну утром часто… С одной стороны солнце светит, а с другой еще месяц виден… Бывает?

— Да, очень часто бывает.

— Откуда же тень от Земли берется? Если солнце и месяц вместе видны. Вон туда смотрю — солнце, туда — месяц!

— Тут, наверное, что-то отсвечивает…

— Господи, что вы говорите, Алеша?..

— Земля… луна…

— Тень-то откуда?

— Откуда?

— Вот она, загадка.

Сплю. Нет, еще не сплю, а лежу с открытыми глазами. Я вижу узкую полоску неба, недозадернутую занавеской. Там звезда. Крохотная колючая звезда, размазанная по стеклу. В стекло бьется мотылек. Наверху колобродит Алина. Я слышу ее шаги. Открывает окно. Не поддается рама. Только в седьмом и восьмом стихе глухой звук «т» используется восемь раз. Это придает фонетическую окраску центральному образу «звезды».

Ночь, луна, земля, тень… Я что-то не понял. Я не понимаю, как образуется месяц. Что-то. Что-то очень, очень простое.