Любанька

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

ЛЮБАНЬКА

Она появилась из-за деревьев неожиданно и бесшумно, как неожиданно и бесшумно возникает на ветке любопытствующий воробышек: только что его еще не было, и вот он уже есть - рыжий, непоседливый, скачущий на ветке и поблескивающий черными бусинками.

- Вы домик строите? - тоненьким чистым голосом спросила она, не слезая с велосипеда.

- Что? - Сергей Иванович оторвал взгляд от доски, которую строгал. Да, домик, домик...

Дерево, материал требует внимание, глазу, с детьми Сергей Иванович вообще не общался и посчитал, что на том разговор и закончен. Нисколько не обескураженная таким небрежным ответом этого высокого лохматого дяденьки, интуитивно сознавая свое женское превосходство, девчушка вежливо попросила:

- Покараульте, пожалуйста, мой велосипед - я цветочки пособираю.

- Что? - во второй раз, только еще больше, удивился Сергей Иванович и только сейчас разглядел - от удивления же - свою собеседницу.

Лет этой настырной особе было пять-шесть, не больше; коротко остриженная, в сиреневом сарафане, она сидела на своем двухколесном самокате, уперев в землю худенькие ноги, и смотрела на него круглыми ясными глазами, словно спрашивая: неужели непонятно, о чем я говорю?

- Ладно, покараулю, - послушно согласился Сергей Иванович; отложив рубанок, он чуточку растерянно смотрел, как она шла по поляне, наклоняясь и показывая красные трусики.

"Авдониных, что ли? Да нет будто - у тех дети постарше. Покараульте, говорит. Будто здесь, на окраине города, в лесу, можно сказать, велосипедишко ее кому-то нужен, - от взрослых, поди, наслушалась..."

Много позже, вспоминая свое знакомство, с которого в жизни Сергея Ивановича началась какая-то новая полоса, он удивлялся, как эта кроха не убоялась его, с виду такого дикого и смурого. Где-то слыхал, что собаки и дети безошибочно различают, добрый человек или нет, - похож, правильно. И еще, вспоминая, думал о том, что поразила она его даже не смелостью, с которой подошла к нему, не уверенностью, с которой не то чтобы попросила, - велела покараулить свое сокровище, а своим тоненьким голоском. Так же будто тоненько и чисто позвякивал бубенчик, что мать вешала на шею Милавки, выгоняя ее пастись в лесу, - отзвук далекого сельского детства ненароком что-то шевельнул в его дремучей и спокойной душе...

Солнце стояло в самом зените - пора уже было подзакусить, все равно заминка получилась. Сергей Иванович расстелил в тени под дубом газету, выложил из авоськи вареные яйца, колбасу, хлеб, снова чуточку удивившись себе, окликнул бегающую неподалеку малышку:

- Давай обедать, что ли.

- Давайте, - охотно согласилась она, опустившись на корточки и наблюдая, как он аккуратно, толстенными кусками, режет колбасу.

- Тебя как же звать?

- Люба. А вас как?

- Меня-то?.. Сергей Иванович - дядя Сережа, значит.

- Сергей Иванович, - девочка выбрала почему-то имя-отчество, а не более короткое и удобное вроде бы обращение, и легко - правда, что как воробышек, - вспорхнула с места. - Я сейчас...

Взявши было хлеб, Сергей Иванович положил его обратно, покачал крупной, черной с проседью головой. Чудно! Позжидая, он прилег, одобрительно - в который раз - огляделся. Славное место выбрал себе для дачи его заказчик генерал. Метрах в двадцати отсюда, вытянувшись вдоль старого русла реки и уткнувшись в смешанный - дубняк пополам с осиной - лес, заканчивался город - Самоволовка, так называли окраину, потому что строились здесь когда-то без разрешения и без планов.

А с этой поляны, отведенной генералу, начинался казенный лес - уважили отставника: плохо ли пожить летом в тиши да у речки! Сиди себе и пиши воспоминания, устал - иди на берег с удочкой, позабавься... С генералом Сергей Иванович познакомился, а потом и подружился, оказавшись соседом по квартирам, полученным в новом доме. С той лишь разницей, что у генерала четыре комнаты, а у Сергея Ивановича - одна. Да и той - на двоих-то - с лишком. Кухня, прихожая, ванная, к тому же еще комната восемнадцать метров, - в первые дни, после своего подвала, они с женой чуть в дверях не плутали! Генералу он помогал устроиться - коечто по столярке, заходил к нему за книгами - сам зазывал, в последнее время нередко сидели по вечерам во дворе на скамейке. Оба молчуна - очень душевно беседовали... С весны сосед и уговорил построить ему дачу; подвернулся отпуск, в свои сорок девять годов Сергей Иванович ничем не болел, маяться от безделья не привык и, когда первый раз генерал свозил его сюда, сразу согласился.

Девчушка принесла в подоле сарафана три зеленых огурца, большой бурый помидор и, выложив поклажу на газету, внося свою лепту, с достоинством уселась рядом.

- Где ж ты взяла это?

- Бабаня дала.

- А ты чья же будешь?

- Да Николаевых я, - объяснила девочка, сосредоточенно обдирая кожуру с колбасы.

- Не Володьки ли? - Сергей Иванович немедленно поправился: - Не Владимира ли, говорю?

- Ага.

- Вон оно что. - Оказывается, он знал и бабушку и отца ее - дом их стоял вторым с краю, на самом берегу; каждое утро Сергей Иванович черпал у них в колодце ведро воды - на весь день. Отец девочки, молодой, с рыжинкой детина, появлялся по выходным - он где-то плотничал с бригадой в районе и всегда хмельной. - Так что ж я тебя никогда не видал?

- Я с мамой живу, в городе.

- А вы что ж, не вместе, что ли? - не сразу дошло до Сергея Ивановича.

- Папа в тюрьме сидел, а мама опять поженилась, - ответила девочка, да так просто, что Сергей Иванович густо крякнул. Вот паскудство - наделают детишек, а потом мудрят!..

- За что же сидел? - наверно, не так и, наверно, зря спросил он, проникаясь вдруг запоздалой неприязнью к человеку, которого видел всего два раза и который оба раза, белозубо скалясь, предлагал скинуться на половинку.

- Подрался, побил кого-то. Он - си-ильный! - Круглые синие глаза девочки под высокими бровками глянули на него с гордостью. - Он с бабушкой хотел забрать меня. Да мама не отдает!

- А сюда-то пускают, выходит?

- Ее в роддом отвезли. У нее вот такой животик, - обеими руками - с хлебом в одной и куском колбасы в другой - девочка очертила перед собой целую гору. - А когда разродится, меня обратно заберут.

"Черт-те что!" - снова, теперь уже мысленно, ругнулся Сергей Иванович.

- Ты ешь хорошенько, ешь. А то... - Он чуть было не сказал: а то настоящим мужиком не станешь, как привычно наставлял за обедом в заводской столовой своего ученика, и вовремя спохватился.

Покосившись из-под густо нависших бровей, он поразился, какая она вблизи - маленькая, легонькая; с худенькими незагорелыми плечами, поцарапанными коленками и тоненькими, с голубыми жилками руками, - все в ней будто неправдашнее и все, однако, настоящее, живое. Хрустя огурцом, она отвечала ему спокойным и дружелюбным взглядом.

- Ну, вот и поели, - и, долго примериваясь, выбрал наконец самое подходящее имя: - Любанька.

Уважающий во всем порядок, Сергей Иванович принялся заворачивать в газету яичную скорлупу, крошки; девочка, любопытствуя, дотронулась до. его руки, погладила овальный, чуть лиловатый, как начавшая зреть слива, ноготь.

- Почему у вас такие большие ногти?

Сергей Иванович на какое-то мгновение замер, почувствовав, что от прикосновения ее розовых приплюснутых пальчиков у него защекотало, и почему-то не под ногтем, а в горле.

- Такие уж уродились. - И, сглотнув этот щекочущий комок, поднялся.

Остаток дня, работая, Сергей Иванович нет-пет да и останавливался, словно прислушиваясь к самому себе, качал головой. Поди ж ты, разговорился как! Да еще с кем? - с крохой. Своих детей у него не было; получалось так, что не было их - по крайней мере, таких маленьких, и у соседей, - эта сторона жизни никогда не касалась его. Кроме того, в представлении Сергея Ивановича именно с ребятишками были связаны всякие недоразумения и неприятности: после них-то чаще всего и приходилось ему вставлять разбитые стекла, чинить поломанные заборы или еще что-нибудь подобное делать. К детям, к детству, говоря коротко, он давно уже относился как маложелательной, хотя, конечно, и неизбежной стадии, только преодолев которую человек становится тем, кем он должен быть и для чего появляется на свет, - работником... Усмехнувшись, он посмотрел на свои ногти: действительно большие. И задумчиво, удивляясь, что обращает внимание на такую ерунду, помял на конце пальцев плоские наплывшие мешочки, которыми чувствовал на ощупь каждую шершавинку на дереве и ловко, не роняя, зажимал ими самый мелкий шурупчик...

На следующее утро, когда Сергей Иванович, стоя на козлах, зашивал фронтон, внизу снова раздался знакомый тоненький голосок:

- Сергей Иванович, здравствуйте, это я.

- А, Любанька пришла!

Вбив гвоздь, Сергей Иванович спрыгнул, стянул с головы сделанную из носового платка повязку, защищающую от солнца, - в ней, наверно, он совсем страшилище!

И, радуясь своей предусмотрительности, достал из кармана квадратик шоколадки:

- Держи-ка.

Люба - она была сегодня в том же коротеньком сарафане, но с голубой лентой в светлых волосах - на всякий случай уточнила:

- Это мне?

- Тебе, тебе.

- Спасибо, - поблагодарила она, и получилось это у нее так степенно, по-взрослому, что Сергей Иванович, старый сучок, умилился. Вот ведь человечек!

Девочка доверительно поделилась всеми своими новостями - что ходила вчера с бабушкой в баню, что вечером приехал отец, а сегодня утром видела в лесу настоящую белку. Сергей Иванович забрался наверх, тихонько засвистел, что случалось с ним в самых исключительных случаях. Работалось сегодня на удивление: заранее напиленные по размеру доски ложились плотно, фаска в фаску, гвозди входили в податливую древесину с двух ударов - как в масло. Внизу, прислоненный к дубу, стоял, поблескивая спицами, велосипед. Любанька то прибирала щенки и стружки, тоненько напевая, то бегала по поляне, мелькая за деревьями, - все это создавало у Сергея Ивановича неведомое прежде ощущение какой-то наполненности, значительности.

Потом они обедали: Сергей Иванович - с аппетитом, не спеша и обстоятельно, Любанька - скорее за компанию; поклевав, словно воробышек, она грызла огурец, не признавая ни ножа, ни соли, весело щебетала. Не особо вникая, Сергей Иванович слушал ее, как слушают, не особо вникая, в лесу птиц; два синих ласковых солнышка поминутно касались его обычно замкнутого резкого лица, и оно отмякало, - Сергей Иванович сам чувствовал это какими-то непривычно расслабленными мускулами.

- А вон папка идет! - сказала Любанька.

В хороших шерстяных брюках, в белой рубашке с засученными рукавами, небритый, с подпухшими веками и все-таки молодой и статный, Володька, как звал его прежде Сергей Иванович, опустился на траву, усмехнулся - вместо приветствия:

- Чего ж ты и в выходной вкалываешь?

- Надо.

- А может, это - сообразим? - щелкнул себя по горлу Владимир.

- Нет уж, уволь.

- А я вот, видишь, гуляю! - Куражась, Владимир небрежно ерошил светлые волосы дочки, стоявшей рядом, она терлась щекой о его широкую ладонь, синие, устремленные на Сергея Ивановича глаза ее сияли. - Неделю вкалываю, воскресенье - мое, отдай!

- Все калымишь, - с внезапной неприязнью сказал Сергей Иванович.

- Будто ты не калымишь?

- Я от уважения, - объяснил, как вбил гвоздь, Сергей Иванович, считая, что этим все сказано.

- Деньги-то за уважение возьмешь? - ухмыльнулся Владимир.

- Возьму. Потому что - труд.

- Вот, вот! Не один получается... - Владимир беззлобно выругался.

Сергей Иванович недобро крякнул.

- Ты брось это паскудство! - По его крутой скуле, взбухая, катился желвак. - При ней-то - олух!

- К ней не пристанет, - беспечно отмахнулся Владимир. - Верно, дочка?

К ней действительно не приставало - девочка смотрела на Сергея Ивановича все так же кротко, только маленькие губы ее были сейчас поджаты. Сергей Иванович сказал еще жестче:

- Все одно - паскудство. Понял?

Пропустив замечание мимо ушей или сделав вид, что оно его не касается, Владимир поинтересовался:

- Чего ж хозяина твоего пе видать?

- Приболел, - помедлив, нехотя отозвался Сергей Иванович. - С сердцем что-то.

Любаньку окликнула бабушка; стоя у забора, она издали звала ее протяжно и настойчиво, как кличут телят:

- Люб, Люба, Люб!..

Владимир легонько подтолкнул дочку в спину.

- Беги, пойдешь с бабкой в город.

- Зачем, пап? - В глазах девочки мелькнула тревога.

- Мать проведаешь и назад придешь, - успокоил отец. Проводив ее взглядом, он как-то по-человечески, без куража сказал: - Вот такая, мужик, получилась чертовщина. Была баба, да скурвилась. Ровно ей в подол горячих углей насыпали - году потерпеть не могла.

- Слыхал...

- Слыхал, да не все. Пацана вчера родила... Дал матери трешку - велел отнести чего-нибудь. Хрен с ней! - Владимир великодушно махнул рукой, признался: - Обидно - променяла-то на кого! Хоть бы мужик был - так, полоумок какой-то в очках. А дочку вот - не отдают, такую их!..

Говорил он, пересыпая матерном. Сергей Иванович морщился и опять не стерпел:

- Ну что ты все хорошие слова в дерьме вывалял - тьфу! И что тебе дочку отдавать, когда ты пьешь да лаешься?

- Иди ты!.. - снова ругнулся Владимир, поднимаясь; из-под набрякших век синие, как у Любаньки, глаза его глянули трезво и насмешливо. - Все ведь учат! Чужую беду - руками разведу. Правда что!..

Шел он покачиваясь, модные брюки его были мяты, с каким-то неопрятным пятпом на самом видном месте; вблизи, чудилось, от него все еще исходил муторный запах перегара, и все-таки Сергей Иванович смотрел ему вслед с невольной завистью. Шалопут - и такую дочку заимел!..

Занявшая столько внимания и мыслей Сергея Ивановича Любанька вернулась к вечеру - возбужденная, вся какая-то взъерошенная, с капельками пота на носу.

- Сергей Иванович, а у меня маленький братик народился!

Объявлено это было так важно, словно маленький братик появился по ее желанию и настоянию; смутно от чего-то оберегая ее, Сергей Иванович затаенно вздохнул.

"Эх, глупышка, глупышка! Еще неизвестно, будет ли тебе лучше от того, что появился этот братик..."

- Пришли в роддом, а там - народу! - торопясь, выкладывала девочка. Бабаня купила винограду, а мама его назад прислала. Пишет, чтоб я съела, у ней все есть.

Стали уходить, а тут отец пришел - который неродной.

Тоже всего принес...

- Хороший он? - спросил Сергей Иванович, сам еще не понимая, зачем это ему нужно знать.

- А у меня и бабушки две, - ответила Любанька. - Только другую я никогда не видела. Она старенькая.

Живет в деревне, и ее не берут. Неродной отец говорит:

и так тесно.

Круглые, в темных ресничках глаза Любаньки смотрели так ясно, что Сергей Иванович, не выдержав, отвернулся, себя же и обругав. Что ж он хотел услышать: что в новой семье девочке лучше, что она привязалась к приемному отцу и можно быть спокойным за нее? Вранье все это! - хмурясь, отвечал он сам себе. Какой настоящий отец ни забулдыга - отец он, как не бывает и второй матери. Ни Владимира, по дурости своей попавшего в тюрьму, ни тем более бывшей жены его, которую никогда не видел, Сергей Иванович не жалел - сами большие, пускай сами и разбираются, расхлебывают. Паскудство, что во все это безвинно малышка втянута; ей ласка, внимание нужны, а ее перекидывают из одной семьи в другую - как вон мячик...

Утром Любанька встретила Сергея Ивановича сомнениями.

- Я все думаю, думаю, - говорила она, прижав указательный палец к щеке, - родной мне братик или нет?

Девчонки говорят - неродной. Но мама-то моя - родная.

Как тогда? А папе моему братик совсем чужой, да?

Крякнув, Сергей Иванович протянул ей плитку шоколада - в этот раз подарок только продлил ее раздумья.

- Сергей Иванович, а почему вы мне шоколадки носите? Я же вам неродная.

Девочка смотрела пытливо и требовательно. Сергей Иванович смешался.

- Ты это... Ты не думай, играй. Если разобраться, все люди друг дружке - родня. Не чужие... А мы с тобой подружились к тому же. Верно?

Чем-то его ответ удовлетворил Любаньку, нахмуренные ее бровки разгладились. Чтобы еще больше отвлечь ее, Сергей Иванович разобрал внутри дачи, заваленной досками и брусьями, угол, сколотил из обрезков столик и скамейку. Любанька ликовала, не менее ее был рад и Сергей Иванович. Постукивая наверху, он время от времени, ухватившись за балку, свешивался, заглядывая вниз: за столиком, в гостях, сидела кукла в розовом платье; воркуя, маленькая хозяйка угощала ее из пластмассовых тарелочек и блюдечек. Когда он доставал из кармана гвозди, в паузах сюда, наверх, доносился довольный тоненький голосок.

Владимир, отец Любы, уехал; к матери в роддом ее больше не водили девочка стала спокойней, ровнее, и странно, что спокойнее стало и Сергею Ивановичу. Еще не до конца поняв, он чувствовал, что дни эти - лучшие, пожалуй, во всей его не такой уж коротенькой жилни. Хотя на жизнь он не только не жаловался, но считал себя удачливым и счастливым. Трудовое детство в большой и дружной семье, светлое уже одним тем, что оно детство; ранняя женитьба - по сердечному, ничем не омраченному влечению; фронтовые годы - с одним, бесследно избытым ранениям и двумя наградами за разведку, наконец - уважение в коллективе и четвертый год неснимаемый с заводской Доски почета портрет, на котором он, правда, выглядит еще нелюдимее, чем в действительности. Негаданная дружба с этой крохой, каждое утро приветствующей его тоненьким голоском, - это плюс ко всему, и плюс, оказывается, увесистый, хотя недавно еще был уверен, что ничего к тому, что есть, больше и ненадобно.

О том, что детей у них не будет, Сергей Иванович с женой узнали давно, до войны еще, - тогда, в молодости, это не огорчало, его, по крайней мере. Когда он вернулся с фронта, жена - рослая, крепкая, налитая истосковавшейся силой - однажды сказала:

- Давай возьмем ребеночка на воспитание. Загадала: вернешься живой возьмем.

Уверовав в себя после случайной и единственной связи в госпитале, связи, не обременившей ни сердца, ни разума, он беспечно засмеялся:

- Погоди маленько.

Детей, однако, не было; Сергей Иванович упрямился, жена, затаившись, молчала. Она начала похварывать, желтеть, долго лечилась, а когда оправилась, незаметно както вдруг превратилась из молодой цветущей женщины в пожилую, какой одинаково можно дать и сорок и все пятьдесят. Мысль о детях приходила все реже, во многих отношениях жить вдвоем было удобнее, спокойнее, и только раз, перехватив тоскливый взгляд жены, он упрекнул:

- Чего ж терялась - пока меня эти годы не было?

Глядишь, кто-нибудь и был бы. Хоть наполовину, да свой.

Жена поплакала, отказалась идти вечером в кино, на том и кончилось. Время было упущено; дом их, как ему казалось, и так был полной чашей, пока вот сам же не обнаружил, что чаша-то с трещиной.

- Мой папа накупил мне всего! - хвасталась после отъезда отца Любанька и потешно перечисляла: - Пальто - раз, туфельки - два, комбинацию гарнитур называется - три! И еще купальник. Сергей Иванович, вы только посмотрите - ни у кого такого нет!

Задрав сарафан, она показала серебристо-чешуйчатый купальник, плотно облегавший ее худенькое тело. Сергей Иванович похвалил, и опять в душе засочилась горечь.

Как отрыжка.

Любанька теперь крутилась вокруг него целыми днями и не только не мешала, но даже помогала - одним своим присутствием. Не имело значения, чем она занималась - бегала ли по поляне, играла внутри дачи с куклой, собирала ли стружки, которые, к великому ее удовольствию, они сжигали потом в ложбинке, - главное, что она была где-то здесь, с ним. Выдумщица, она стала провожать его вечерами, усердно работая педалями своего велосипеда так, что едва не доставала коленками до подбородка.

По утрам Сергей Иванович начинал с того, что шел к Николаевым на колодец, в огород, зачерпывал ведро воды, - конец августа выдался горячим, Сергею Ивановичу приходилось спускаться со своих лесов попить бессчетное число раз. Любанька в эти ранние часы безмятежно спала, и он неизменно осведомлялся:

- Спит?

- Спит, - так же неизменно подтверждала бабка.

Грузная, с белым нездоровым лицом, она об эту пору обычно сидела на крыльце, кормила кур, бесстрашно толкавшихся у ее ревматических, с синими венами ног. - Ужо встанет, прибежит.

Сергей Иванович коротко благодарил за воду и молча уходил, чувствуя на себе ее пытливый взгляд. Однажды все-таки бабка не выдержала.

- Чем девку-то привадил? К отцу ведь так не льнет. - Усмехнувшись и словно бы недоумевая, она оглядела его - уже седоватого, высокого, большеносого, с глубоко упрятанными под нависшие брови глазами, мудро догадалась: - Своих-то нет, что ли?

- Нет. - Легко, как пушинку, державшая полное конное ведро рука Сергея Ивановича окаменела взбухшими мускулами. Настроение у него от этого прямого и в общем-то естественного вопроса сразу испортилось; доброе расположение духа вернулось только час спустя, когда Любанька кубариком подкатилась к нему - успевшая загореть, с синими, радостно округлившимися глазами и потемневшими после умывания прядками на висках.

Светлые, не похожие на все прожитые, дни кончились так же неожиданно, как, наверно, кончается все хорошее - когда к нему уже привык.

В этот раз девочка окликнула его в самое неурочное время - Сергей Иванович только что влез на крышу.

- Сергей Иванович, Сергей Иванович! - задрав головенку, звала она, и столько в ее позе, в тоненьком напряженном голосе было жалкого, беззащитного, что Сергей Иванович, едва ли придерживаясь за что, сиганул вниз.

- Что, Любанька?

- Меня увозят, - длинные реснички ее неудержимо трепетали, будто собирались улететь. - Отец неродной на машине приехал!

- Ну ничего, ничего. К братику поедешь. Потом опять к бабушке приедешь, - успокаивал Сергей Иванович и Любаньку и самого себя; говорил он медленно, не замечая, как по крутой его скуле перекатывается желвак словно ртутная капля в уровне, когда он попадает в неумелые руки. Эх, была бы его воля!..

Больше в этот раз Сергей Иванович не работал, хотя не было еще и двенадцати.

Он обошел вокруг дачи, что, желтея свежим тесом, как теремок поднялась на зеленой поляне, неожиданно выругался. На кой черт взялся, будто не хватает ему чего-то! Люди в отпуск отдыхают, а он работает. И все из-за уважения - отказать не может. Жене тоже бы отпуск дали, если б понастойчивей просила, - взяли бы да закатились куда-нибудь на море!..

Внутри дачи стоял крепкий спиртовой дух смолы, прогретого дерева. Сергей Иванович потоптался, недовольно отодвигая ногой стружки, обрезки досок, щепу, увидел сидящую за низким столиком куклу в розовом платье. И подружку свою позабыла!.. Осторожно, словно боясь разбить, он собрал пластмассовые тарелочки, отнес вместе с куклой бабке.

- Расстроилась девка. В воскресенье поеду проведаю - отдам. У меня, сказать тебе, у самой - ровно покойник в дому, по углам пусто. Да разве ж ей хуже тут, на воле-то! - Бабка шумно сморкнулась. - Уж как на суде, да и после суда-то просили: отдайте нам. Нет, отказали - закон! А это дело сердце-то надвое рвать? Дите же еще...

Будто потеряв что-то, глядя себе под ноги, Сергей Иванович вернулся к даче, сел на самом солнцепеке, одновременно машинально стащив с головы сделанную из носового платка повязку.

Странно, при полном безветрии вздрагивала, переливаясь и струясь каждым листком, ближняя осина; по зеленой, залитой солнцем траве словно плыл невидимый золотистый поток; надсадно, как комар, прогудел и утих вдали лодочный мотор, и в сомкнувшейся тишине остались только птичьи, не мешающие ей голоса. Сергей Иванович видел и слышал все это, вместе с тем ничего не видя и не слыша. Вздохнув, он поднялся, аккуратно сложил инструмент и прихватил авоську с нетронутым обедом.

1963