Юрий Павлович КазаковЛюбимые рассказы для детей

© Казаков Ю. П., насл., 2012

© Рисунки на обложке Устинов Н. А., 2012

© OOO «Издательство Астрель», 2012

Рассказы для детей

Глупый Чик

Жил-был один воробей по имени Чик. Но это просто так говорится, что один. На самом деле воробьев в нашей деревне было душ тридцать, а может, и больше. Кто их там будет считать!

После длинной зимней ночи деревня просыпается: вот кто-то пошел за дровами, заскрипел дверью сарая, потом залаяла собачонка в своей конуре. Для людей наступило утро, а звезды светят еще по-ночному, и воробьи спят по чердакам, тесно прижавшись друг к другу.

И только когда звезды погаснут и порозовеет небо на востоке, воробьи вылетают со своих чердаков и собираются все вместе на каком-нибудь голом кусте сирени.

– Брррр! – кричит кто-нибудь и взъерошивает перья. – Ну и холодина! Ну и мороз!

– Бррр! Справедливо сказано! Мороз! – подхватывают остальные, и клубочки пара вылетают при этом у них из клювов. – Даже глаза мерзнут!

– Братцы! – пищит один воробей. – Ну и сон мне приснился!

– Какой? Расскажи скорей!

– Будто сижу я возле горячей трубы.

– Ах, замечательно! – дружно вскрикивают остальные.

– Да! Возле трубы… А передо мной полное корыто зерна! И вот я клюю, клюю…

– И мне такой сон приснился! – кричит кто-нибудь.

– И мне!

– И мне!

Всем воробьям в жестокие зимы снятся одинаковые сны.

Потом старый воробей спрашивает:

– Ну? Куда мы сегодня летим?

Какой шум тогда поднимается на сиреневом кусте! Одни пищат, что надо лететь к булочной, другие зовут к столовой, третьи – на станцию, где одна старушка торгует семечками…

– Ладно, – решает старый воробей. – Летим во все концы. Если кто найдет что-нибудь стоящее, пусть зовет остальных.

И все разлетаются, зорко глядят вниз, на дороги, на остановки автобуса, на платформу, на задний двор столовой. И когда кто-нибудь увидит рассыпанные зерна или корки хлеба, он тут же взвивается к небесам и вопит во весь голос:

– Братцы! Ко мне!

Мигом слетаются к нему воробьи, и каждый старается перекричать других:

– Молодец, чик-чиририк!

И так они перелетают шумными стайками целый день, пока темнота не загонит их опять по чердакам.

Так вот, жил-был среди наших воробьев Чик. Родился он прошлым летом, и сперва его кормили папа с мамой, а потом он и сам стал летать и клевать все, что попадется: червяков, гусениц, зерно на дорогах, семечки на базаре, и думал, что всегда будет много корма, и страшно удивился, когда настала зима и все вкусные вещи исчезли под снегом.

Это был глупый воробей, хотя про себя он думал, конечно, что умней его нет никого на свете. Он был молоденький воробей, ничем замечательным себя еще не проявил, а просто летел туда, куда все летели, клевал то, что находили другие, и так же, как все, по утрам зевал, взъерошивался и говорил:

– Братцы! Ну и мороз!

Но однажды утром наш Чик вдруг взял и подумал: «Дай-ка и я куда-нибудь сам слетаю. Если найду что-нибудь, позову всех. И все станут кричать: «Молодец, Чик! Какой ты умный!»

Взял и полетел куда глаза глядят. Летал он, летал, глядел, глядел – нигде ничего не видно. Замерз Чик, продрог и хотел уж поворачивать назад, как вдруг увидел такое, что у него дух захватило, и он вынужден был присесть на веточку отдышаться и опомниться от удивления.

Недалеко от нашей деревни в лесу стоял небольшой деревянный дом. Жили в нем только летом, а зимой он стоял пустой, снег так его засыпал, что и трубы не было видно. Все птицы в округе знали, что зимой дом пустует, и никто поэтому туда не летал.

Но в эту зиму в доме поселились люди. По утрам из трубы весело валил дым, а вечерами уютно светились окошки.

Люди знали, как холодно и голодно зимой птицам, и поэтому сразу же сделали кормушку и насыпали туда всякой всячины. Но проходили дни, а к кормушке никто не прилетал. Ведь птицы не знали, что тут их ждет корм.

Скучно стало людям слушать по ночам мышиную возню, пришли они к нам в деревню, выпросили в одной избе котенка, принесли домой и назвали Васькой. Васька был беленький, пушистый, днем играл, а вечерами пугал мышей или, сидя возле печки, громко мурлыкал от удовольствия, будто маленький моторчик: фрррррр фрррррр, фрррррр…

Вот к этому-то дому и подлетел случайно наш Чик. Опомнившись от удивления, он сел на край кормушки и поглядел на корм сперва одним глазом, потом другим, а потом уж сразу обоими.

Чего тут только не было! Обычно птичьи кормушки называют лесными столовыми. Но это была не столовая, а целое кафе. Люди насыпали в кормушку овсяных хлопьев, пшена, конопли, льняного семени, семян сосны и елки, гречневой каши, хлебных крошек и даже колбасы, нарезанной тоненькими, как червячки, дольками!

Если бы у воробьев были слюни, то у Чика наверняка потекли бы слюнки – так аппетитно все это выглядело.

Сначала Чик хотел сразу лететь за друзьями. Но он так ослаб и был такой голодный, что подумал: «Я сперва сам поем. Совсем немножко… А потом уж полечу!» – и принялся клевать.

Чик попробовал всего понемногу. Все было очень вкусно, но вкусней всего была колбаса. И он навалился на колбасу. Через полчаса Чик почувствовал, что просто уже не может лететь.

Тогда он сел на край кормушки и закрыл глаза. «Это я нашел, – думал он. – Мне и одному тут хорошо. А то позови всех сюда – сразу все съедят! А одному мне тут на целую зиму хватит».

От еды ему стало тепло, он взъерошился, стал похож на серый шарик, втянул в плечи голову и решил: «Не стану я их звать. Пускай лучше буду один я сыт».

Решив так, Чик тут же забыл, как его самого звали друзья, когда что-нибудь находили, забыл, совсем успокоился и даже вздремнул немножко. А проснувшись, опять принялся за еду.

Люди заметили Чика и обрадовались.

– Теперь нужно ждать других воробьев, – говорили они. – Он их приведет.

День кончался, и солнце заходило за дальний лес, когда Чик прилетел в деревню. Все воробьи, перед тем как разлететься по чердакам на ночлег, опять сидели на сиреневом кусте, тесно прижавшись друг к другу, и вспоминали сегодняшний день.

Чик прислушался и узнал, что день был неудачный – друзьям удалось поклевать немного рассыпанных подсолнухов на станции да порыться в навозе у переезда. Чику стало немножко стыдно. Сгоряча он хотел даже поделиться тайной с лучшим своим другом по имени Тик, с которым он спал бок о бок и с которым ему снились одинаковые сны, но потом передумал. «Одному скажешь, – рассудил он, – а тот еще кому-нибудь, так и пойдет…» И Чик сам перед собой поклялся, что будет молчать.

– Ну как, Чик, поел ты сегодня чего-нибудь? – спросил Тик, когда они устроились рядом возле печной трубы на ночлег.

– Ах, братец Тик! Одних березовых почек, одних мороженых почек… – грустно ответил Чик, потихоньку отдуваясь от сытости и заводя глаза.

– А впереди еще целая зима! – сказал Тик и вообразил морозы и холодный ветер.

– Да, да, Тик! Целая зима… – грустно сказал Чик и вообразил гречневую кашу и колбасу, которые ждали его в кормушке.

Хорошо зажил Чик! Утром он сперва летел за остальными, потом незаметно отставал и присаживался на дерево. Выждав время, он поднимался в небо и летел к кормушке. Но подлетал к кормушке он не сразу, а сначала садился на верхушку высокой голой березы и зорко оглядывался по сторонам. Он боялся, что кто-нибудь из воробьев увяжется за ним.

Убедившись, что его никто не видит, он незаметно появлялся у кормушки и с жадностью набрасывался на еду. Наевшись, он встряхивался и принимался весело чирикать. Так воробьи чирикают только весной, но для Чика все время была весна, и он не мог удержаться. Начирикавшись, он заводил глаза и дремал. Потом опять клевал и вечером возвращался в деревню.

– Да, плохо нам зимой! – жаловался он Тику. – В животе так и пищит от голода…

– Ты прав, ты прав! – соглашался озябший и голодный Тик.

Так бы хорошо и прошла зима для Чика, если бы его не заметил однажды Васька. Нервно пошевеливая хвостом, он долго слушал, как чирикает-заливается Чик, а потом стал красться к кормушке.

Васька был белый, и снег белый, и Чик ничего не замечал. Подойдя совсем близко, Васька дальше идти не осмеливался, а прилег и стал терпеливо ждать, когда Чик отвернется. Вдруг он так удивился, что даже привстал: воробей перелетел на сук ближайшего дерева, встряхнулся, взъерошился, закрыл глаза и задремал!

Васька подполз к дереву с другой стороны и осторожно стал подниматься вверх по стволу. Поднявшись, он выглянул из-за ствола: воробей спал так сладко, что даже похрапывал.

Васька вылез на сук, подобрал под живот лапы, изловчился и прыгнул. С Чиком в зубах он свалился с дерева и прыжками помчался к дому.

Чик проснулся от ужасной боли, вытаращил глаза, увидел Васькин огромный глаз и толстые белые усы – и даже чирикнуть не смог.

Тут бы ему и конец, но Ваську с воробьем в зубах заметили люди, выскочили на крыльцо, затопали, закричали на разные голоса: «Брысь! У-у! Васька! Брось сейчас же!» Васька выронил воробья и залез на всякий случай на дерево.

Чика принесли в теплый дом. Сначала он не подавал признаков жизни, потом очнулся, слабо подпрыгнул и стал биться об оконное стекло, не понимая, что мешает ему улететь в лес. Его выпустили, когда убедились, что он может летать.

Чик взлетел на макушку елки, сел там и почувствовал, что не может дальше лететь. Так он и сидел неподвижно до самого вечера.

Уже совсем стемнело, когда он добрался до деревни и сразу забился за трубу. А утром во всем покаялся и рассказал о страшном звере, который его схватил. Выслушав его, старый воробей сказал:

– Это тебя схватила кошка! Она бы тебя никогда не схватила, если бы рядом были мы. Тебя нужно прогнать из нашего общества. Но ты глуп, потому что молод. Чтобы исправить свою ошибку, ты покажешь нам это место.

С тех пор воробьи каждый день летают к лесной кормушке, и возле дома весело звенят их голоса. Иногда к ним пробует подкрадываться Васька, но его кто-нибудь обязательно замечает, воробьи взлетают, рассаживаются по веткам и насмешливо чирикают сверху на Ваську.

А люди радуются, что птицы привыкли к их дому, и каждый день подсыпают им корму. Всем хватает!

Зачем мыши хвост?

Хотя Алеше было пять лет – он был такой умный, что я даже боялся его.

Как увидит меня, так и спросит о чем-нибудь таком, чего я не знаю.

«Угадай!..» – говорит.

Я думаю, думаю и никак угадать не могу!

Так и на этот раз.

Сидел я как-то в один прекрасный летний день у раскрытого окна и читал книгу. Слышу – бежит кто-то по дорожке во весь дух. Потом слышу, лезет к подоконнику снаружи и пыхтит. Только я успел голову повернуть, как появился в окне Алеша и так хитро на меня посмотрел, что я вздрогнул и даже книгу закрыл.

Ну, думаю, так и есть! Сейчас опять о чем-нибудь спросит, чего я не знаю.

Только я так подумал, вдруг Алеша как крикнет:

– А вот скажи – знаешь?

– Что? – спросил я. – Что знаю?

– А вот скажи, зачем мыши хвост, знаешь?

А я растерялся и молчу. «В самом деле, – думаю, – зачем?»

Подумал я, подумал и говорю:

– Нет, – говорю, – не знаю. А ты знаешь? Скажи!

– Хитрый какой! – закричал Алеша. – Так я тебе сразу и сказал! Сам думай!

– Да я, – говорю, – все передумал, ничего не получается.

– Ну, тогда я тебе завтра скажу. А ты пока еще подумай. Я и сам три дня думал, пока догадался!

Убежал Алеша, а я стал думать.

Ну, зачем, например, хвост корове? Чтобы по бокам и по спине себя стегать, разных мух и слепней отгонять.

И лошади – для того же самого.

А собаке? Ну, это всем известно – для радости и любви. Если она хвостом виляет, значит любит тебя и радуется.

Даже обезьяне известно, зачем нужен хвост! Она хвостом за ветки дерева цепляется. Зацепится, висит вниз головой, а сама всеми четырьмя руками бананы уплетает за обе щеки.

А у мыши хвост как будто совсем даже лишний. Он и не болтается, не виляет, крючком не загибается, а просто волочится за ней, как веревочка. И если зимой она по снегу пробежит, то между следов от ее лапок как раз посередине – бороздка от хвоста. Будто маленький-маленький человечек разогнался и поехал потом на одной лыже.

Ничего я не придумал и пошел на улицу. «Спрошу, – думаю, – у какого-нибудь умного человека».

Только вышел, гляжу, идет умный человек. Человек как человек, только по лицу сразу видно, что умный.

– Так и так, – говорю, – объясните мне, зачем мыши хвост?

Засмеялся умный человек и отвечает:

– А затем, что у всех зверей есть хвост. Один только человек без хвоста, а у остальных – хвост!

Ну и обрадовался же я!

«А и в самом деле, – думаю, – у всех зверей хвосты. Даже у зайца и у медведя есть хвосты, только маленькие. И у птиц, и у рыб, и у китов у всех. До чего же просто!» – решил я и со спокойной совестью пошел домой.

На другой день опять явился Алеша, залез из сада на подоконник и с любопытством уставился на меня.

– Ну как, угадал?

– Еще бы! – сказал я.

– Ну и зачем?

– А затем, – важно сказал я, – что ни зверь, ни птица, ни рыба…

Но Алеша больше и слушать не стал, спрыгнул на землю и закричал.

– Эх ты! – закричал он и запрыгал на одной ножке. – И не знаешь! И не знаешь! И не знаешь! А хвост ей – для кота!

– Как для кота?

– А вот и так! Кот ка-а-ак на нее прыгнет! А она от него в норку – юрк! Что? Скажешь, не так?

– Значит, она в норку спрячется…

– Вот тебе и значит! Она сама уже в норке, а хвост у нее снаружи! Кот ее за этот хвост – цап! Попа-а-алась! Вот зачем ей хвост. А ты думал?

– Да-а, грустно согласился я. – Вот, значит, зачем ей хвост. Бедная мышка!

– Вовсе и не бедная! – радостно крикнул в ответ Алеша. – А ты знаешь, коту зачем хвост?

– Ну? Зачем?

– Не скажу! Сам догадайся!

– Ну скажи! – стал просить я. – Пожалуйста!

– Сказать? Ну ладно, так и быть… А коту хвост – для мыши! Догадался?

– Ничего не понимаю, сознался я.

– Эх ты! Кот как мышь ловит? Ляжет, к земле прижмется… Вот ни за что не заметишь! А хвост у него шевелится туда-сюда, туда-сюда, так и ходит! Это он для того шевелится, чтобы мышь его заметила и скорей бежать! Ну? Понял теперь?

– Здо´рово! – догадался, наконец, и я. – Значит, у мыши хвост для кота, а у кота – для мыши? Здо´рово!

– Еще бы! – согласился Алеша.

– Ну, ты молодец! Сам придумал?

– А кто же еще? – гордо ответил Алеша. – Я еще и не такое придумаю, нипочем не отгадаешь!

Алеша шмыгнул носом и убежал придумывать новые загадки.

Как я строил дом

Когда я был маленьким, я больше всего любил рисовать дома´. Я рисовал их целыми сотнями. Я рисовал их в тетрадях, в альбомах,

на оборотной стороне фотокарточек и на обоях,

на стенах домов и на заборах,

во дворе на асфальте

и в кухне на кафельной стене.

На каждом кафеле я нарисовал по дому.

Другие ребята тоже рисовали. Но они рисовали разные вещи: человечков и собак, коров и кошек, лес, траву и солнце. Один я рисовал только дома. Они у меня были одноэтажные и двухэтажные, с высокими крышами и низенькими. Одни дома выходили у меня в пять окошек, другие в восемь, или десять, или в одно окошко. На каждом доме была у меня труба, а из трубы обязательно шел дым. Дым выходил у меня лучше всего.

Дым выходил у меня такой замечательный, что все останавливались и долго не могли опомниться, а потом говорили разные слова.

Одни говорили:

– Ай-яй-яй!

Другие говорили:

– Вот это да!

Третьи говорили:

– Ну и ну!

А четвертые говорили:

– Ничего не скажешь!

И все думали, что я стану великим художником. Но я не стал великим художником, а совсем наоборот.

Когда я стал большой, у меня объявилось ужасно много родственников.

Сначала у меня были только отец, мать, брат и старшая сестра. Потом у меня завелись сначала мои племянники, потом моя жена, потом мои дети, потом тетки, бабки, свекрови, золовки, невестки, зятья, девери, свояки и свояченицы, двоюродные и троюродные братья, а у тех, в свою очередь, были племянники, дети, свояки, свекры, золовки и невестки.

Дело дошло до того, что я уже не знал, кто чей свекор, а кто чей сын.

Днем я работал, и жить было можно. И вечером ничего страшного не было. Все были на ногах, все бегали, возились, играли, плакали, кричали, говорили, жарили, варили и стирали. И впечатление было от всего этого радостное. Как на площади в большой праздник.

Зато ночью, когда все ложились спать, а мне надо было пойти за чем-нибудь на кухню – вот тогда бывало мне не по себе. Везде и всюду, в комнатах, в коридоре и на кухне, спали мои родственники. Одни храпели. Другие дышали тихо. Третьи совсем не дышали. Я светил спичкой, шагал туда и сюда, наступал на ноги, на руки и сам себе напоминал картину «Ночь полководца после битвы».

Все мне завидовали, что у меня такая необыкновенная семья. Но мне чего-то не хватало. Весь день на работе я думал: чего же мне не хватает? По дороге домой я тоже об этом думал. Дома я уже не думал, а чувствовал, как мне чего-то не хватает. И во сне мне тоже чего-то не хватало.

И вдруг однажды ночью я вскочил и закричал. Все мои родственники тут же проснулись, но вскочить сразу не могли, потому что опирались руками друг о друга и друг другу мешали вскакивать. Зато думать они могли все сразу. И они все сразу подумали, что меня кто-то режет.

Покричав минут пять, я успокоился и сказал:

– Ура! Я понял, чего мне не хватало! Мне не хватало дома! Я буду строить дом! Это будет самый замечательный дом! Такой дом, какого вы никогда не видали!

Тут все родственники опомнились, зажгли свет, оделись и выстроились в очередь, чтобы обнять меня и пожать мне руку. Они все рыдали и говорили разные слова о том, что я гений, что у меня светлый ум и что они всегда верили в меня.

– Вот это голова! – говорили они.

– Вот это сила!

– Ух ты!

– Ах ты!

А так как обнять меня хотел каждый, то последний родственник обнял уже утром. После чего усталый, но довольный пошел я на работу.

И вот взялся я за дом.

Сперва привез я белого камня и щебенки под фундамент, красной звонкой черепицы на крышу, желтого круглого леса с каплями смолы для стен.

Потом я привез: рубанки, фуганки, пилы, стамески, долота, дрель, отвертки, молотки, коловороты и сверла.

Еще я привез: мела, известки, песку и кирпича, толстых гвоздей для полов и тонких – для дранки, сто банок краски, самой разной краски – зеленой, белой, красной, синей, оранжевой, черной и желтой, столярного клея, олифы и лака, оконные задвижки, дверные ручки, замки, крюки, скобы, шурупы, доски, рейки, дранки, штакетник для забора, толь, вар, паклю, замазку – и из всего этого начал строить свой замечательный дом!

Сперва я решил построить дым. Я пустил на него самые лучшие материалы. Я его клеил, сколачивал, смазывал замазкой, свинчивал, сбивал, поправлял топором и стамеской, красил всеми красками. Потом пошли в дело известка, штукатурка, бревна, кирпич, толь, доски, песок, черепица. Я выводил в небе узоры и завитки. Дым у меня то клонился на сторону, то опять круто шел вверх. В некоторых местах я его строгал рубанком и полировал. Другие места я нарочно оставлял шершавыми. Дым был у меня разноцветным – на одно место поглядишь, будто ночь на дворе или тучи. В другую сторону поглядишь – совсем синий мой дым, с розовым оттенком, будто под солнцем.

Через месяц с дымом было покончено. Он был так красив, что нельзя было глаз оторвать от него. Он был так высок, что его видно было отовсюду за сто километров. Иногда я брал билет на электричку и отъезжал километров на пятьдесят полюбоваться своим дымом издали. Издали дым был еще красивее.

Во всех деревнях и городах люди то и дело бросали работу и любовались дымом. При этом они говорили разные слова.

Одни говорили:

– Ай-яй-яй!

Другие говорили:

– Вот это да!

Третьи говорили:

– Ну и ну!

А четвертые говорили:

– Ничего не скажешь!

– Это я построил! – говорил я. – Это мой дым!

В ответ все смотрели на меня, качали головами и говорили:

– А!

Но не в этом было главное. Главное было в том, что, когда я построил свой замечательный дым, у меня не осталось материала для дома. Ничего не осталось, ни одного гвоздя! И дом мне строить было не из чего.

Корова-спасительница

Жил я как-то у лесника и пошел на охоту.

Лес мне был незнакомый, и я боялся сначала далеко уходить. А потом увлекся рябчиками. Так они в березах, в елках вспархивали, так умело затаивались, что я скоро забыл про все, а только думал, как бы увидеть и подстрелить птицу.

Ходил я, ходил, устал, сел отдохнуть, осмотреться. А была осень, и весь лес стоял передо мной золотой, потупившись, и березы тихо роняли листья. На всем золотом и нежно-желтом одни рябинки, как флаги, как красные знамена, горели – такой у них горячий красный цвет.

Подумал я о грибах, но только, смотрю, не видно совсем грибов. «Как же так? – думаю. – Рябчиков не добыл, так хоть грибов набрать надо!»

Взял я тогда палку, вышел на поляну, стукнул три раза палкой по старому корневищу и сказал волшебные слова:


Моховики-боровики,

Подберезовики,

И козлята, и опята,

И маслята, и сморчки!

Вы меня не прозевайте,

Из-под листьев вылезайте!


И только сказал я это, сразу вижу – полно везде грибов с коричневыми бархатными шляпками; под кустами, на полянках, под березами, под елками, под хвоей и под листьями.

Кинулся я на них, сперва с корешками брал, а потом опомнился, одни шляпки стал срезать. Сумка моя все тяжелее становилась. А тут еще глухарь поднялся – старый, бородатый, – забухал крыльями так, что у меня сердце остановилось. Выстрелил я, поднял глухаря, а он тяжелый-тяжелый, с холодными лапами.

Очень я обрадовался и запихнул его тоже в сумку, поверх грибов. Нагрузился так, что впору только домой дойти. Одно жалко было: некому в лесу похвалиться своей удачей. «Ах, какой, – думаю, – сегодня удачный день! И грибов набрал, и глухаря домой принесу!»

Только недолго мне радоваться пришлось. Стал я к дому пробираться, шел, шел, а лес кругом все сплошной, незнакомый. Вижу я, что заблудился. И смеркается уже, дни осенью короткие. Стал я поворачивать туда-сюда, стал бросаться в разные стороны – и запутался окончательно.

Сел на пень, пригорюнился, очень не хотелось мне в лесу ночевать. Да еще и тучи стали собираться, дождик накрапывать принялся.

Хорошо, когда дождь идет, а ты в тепле, под крышей сидишь и чай пьешь. Зато каково в лесу-то под дождем да ночью! «Ну, – думаю, – пропал я совсем, промокну весь до нитки!»

Вдруг слышу – вдалеке где-то будто колокольчик забренчал, какие у нас на коров надевают, когда те в лесу пасутся. Снял я шапку, прислушался. В самом деле, бренчит колокольчик – его у нас бо´талом зовут. Обрадовался я, вскочил и пошел на звук. Потеряю направление, остановлюсь, послушаю. Ботало забренчит, я опять к нему.

Вышел на поляну, гляжу – наша корова, лесникова, с теленком. Теленок черный, а корова белая. Идет она лесом и, видно, знает, куда идет, а теленок за ней.

Так мы и пошли: корова впереди, теленок за ней, а я за теленком. Скоро совсем стемнело, корова рысью побежала, теленок тоже топочет, и я спешу из последних сил. Очень устал, ноги дрожат, сумка с глухарем и грибами плечи режет, ружье так тянет, будто пуд целый весит. И главное, остановиться нельзя, дороги не знаю.

А корова на бегу мычать стала. Замычит, вздохнет глубоко с тоненьким свистом, помолчит немного и опять замычит. Слышу я в ее мычании жажду отдыха, хлева, теплого пойла и так ее понимаю, что, если бы не стыдно было, сам бы замычал вместе с ней.

Выбежали мы на дорогу. Тут уж я приободрился, места знакомые пошли, можно было бы и отстать, да не хочу вот отставать, спешу что есть силы. А дорогу развезло: скользко, грязно. Известно – осень.

Потянуло наконец дымком, блеснул меж темных деревьев огонек, показался дом лесника. Корова успокоилась, остановилась, подождала теленка, лизнула его и шагом пошла. А я вспомнил, что в кармане у меня хлеб остался.

Догнал корову.

– Буренушка! – зову ее. – Буренушка…

Она остановилась, горячо на меня дохнула, хлеб с руки взяла и опять двинулась к дому.

Через полчаса я уже чай пил, махорку покуривал и рассказывал леснику, как меня корова выручила. За окном темно – глаз выколи, по крыше дождик шумел. А в печке дрова трещали, на плите глухарь кипел, грибы жарились и так вкусно пахли!

А корову доили.

Красная птица

Отец и мать Миши уехали летом на Дальний Восток. Этот Дальний Восток был где-то на краю света, и Миша все жил и жил, засыпал и просыпался, играл с ребятами, и опять приходила ночь, и он засыпал, а отец с матерью все ехали и ехали. И только на одиннадцатый день бабушка, укладывая Мишу спать, сказала, что теперь-то уж, наверно, они приехали.

Так и остался Миша с бабушкой.

В июле бабушка повела Мишу устраивать в школу. А в августе от отца пришла посылка, и в ней были школьная форма, портфель, пенал, карандаши и розовые ластики. И пахло это все так хорошо кожей, сукном и сухим деревом, что Миша сразу захотел в школу. Но до школы еще долго нужно было ждать. А пока он стал надевать школьную фуражку. Он выходил на улицу, начиналась игра, и Миша часто забывал, что у него новая фуражка. Но потом обязательно вспоминал и тогда снимал, и рассматривал, и показывал козырек и подкладку ребятам, которым еще не купили форму.

Первого сентября он пришел в школу, но в его классе все ребята были с других улиц, и ему стало скучно. На переменках он тоскливо стоял возле окна или тихо прохаживался и удивлялся, что раскрасневшиеся девчонки и ребята бегают по коридорам и скрипучей лестнице, возятся, шепчутся и обнимаются, будто дружили раньше всю жизнь, хотя все они увидели друг друга только сегодня. Ему казалось, что форма его неудобна, что ботинки жмут, и что все вообще в школе плохо, и нехорошо пахнет свежей краской и почему-то гречневой кашей. Школа была большая, но старая, деревянная.

Читать он давно умел, писать тоже, и, когда учитель Алексей Павлович стал писать на доске ровные палочки, Мише сделалось так скучно, что он чуть не уснул.

Он пришел в школу еще раз, на другой день, а потом уже не пошел. Сначала он говорил, что у него болит живот. Потом ему стало все равно, и он сказал, что вообще больше в школу не пойдет. А если его станут заставлять, то он уйдет из дому, уедет на Дальний Восток и будет ехать и слезать на разных станциях, и так проедет, может быть, пять лет, а там уж и учиться не надо будет. Бабушка у него была старая, беспомощная, она только ахала и огорчалась, и Миша ее не боялся.

Длинное-длинное лето кончилось, и стояла осень. В садах облетали листья, и стали видны большие яблоки. Разжиревшие гуси еле ходили по сырой траве. Часто шли дожди, и мокрая земля тогда краснела, а трава зеленела. Девчонки и ребята тащили из лесу полные ведра грибов.

«Зачем учиться, – думал Миша, – когда можно просто так жить? Разве и без школы не известно, что трава растет, а потом ее косят и осенью желтеют листья? И что над заречными полями летят гуси и журавли? И что в березовых лесах растут подберезовики, а там, где осины, – подосиновики?»

Так Миша и просидел дома до воскресенья, лазил на чердак и в сарай, играл сам с собой, а когда ребята, сделав домашние задания, выходили на улицу, он играл с ними.

Мише такая жизнь очень нравилась, он совсем повеселел и целыми днями пел песни на чердаке или в сарае. Он не знал, что бабушка ходила в школу и жаловалась Алексею Павловичу. А когда Миша в воскресенье утром делал себе стрелы для лука возле поленницы, калитка вдруг скрипнула, и во двор вошел Алексей Павлович. Миша сначала испугался и покраснел. А потом насупился и решил, что лучше умрет, чем пойдет в школу.

– Ну, здорово, бродяга! – сказал Алексей Павлович и сел рядом с Мишей на бревно. Он был молодой и высокий, с голубыми глазами, только рука его была скрючена и на щеке был глубокий шрам. – Как живешь-то?

Миша ничего не сказал, нагнул голову и сделал вид, что очень занят выстругиванием стрелы.

– Это ты что? – спросил Алексей Павлович. – Стрелу, что ли, делаешь? А лук хороший?

Миша засопел и подумал: «Спрашивает! Будто не знаю, зачем пришел!» – но невольно покосился на поленницу, где лежал его лук.

Алексей Павлович увидел лук, взял его в левую, изуродованную руку и подергал за тетиву.

– Слабоват, – сказал он деловито и, развязав на одном конце тетиву, снова натянул, так, что она зазвенела.

– Вот теперь ничего, – сказал он и подергал тетиву. – А стрелы у тебя, ну-ка?

И он взял стрелы. Осмотрел их и огорчился:

– И стрелы у тебя, брат, никуда: легкие. И кривые – видишь? Стрелы надо делать, – Алексей Павлович огляделся, – из сосны. Понял? Есть у вас сосновые поленья?

– Есть, – недоверчиво сказал Миша.

– А косарь есть? Поди у бабушки возьми.

Миша побежал, принес косарь, потом вместе с Алексеем Павловичем нашли они ровное сосновое полено.

– Ну вот. Это еще туда-сюда… – сказал Алексей Павлович и стал отщипывать косарем ровные лучины. – Эти лучины надо обстругать, шкуркой протереть, чтобы они круглые и гладкие были, а потом… – Алексей Павлович задумался. – Потом, брат, дам я тебе винтовочные пули. Мы их раскалим, свинец оттуда выльем, а пули насадим на стрелы. Понял? Тогда, если вверх запустишь – из глаз скроется!.. Ты чего же в школу не ходишь?

– Так… – сказал Миша. – Неохота.

– Ну вот, неохота! – возразил Алексей Павлович. – Не нюхал, брат, ты жизни, потому и неохота. Я в твои годы…

Алексей Павлович задумался, замолчал.

– Что? – спросил Миша, опять засопел и подумал: «Так и знал! Сейчас ругать станет!»

– В войну за десять километров в другую деревню к учителке бегал – вот что! Везде по деревням немцы стояли, школ не было, учителка – это мы ее так звали – дома с нами занималась. Телогреек не снимали, вот что! Эх, ты…

И Алексей Павлович опять замолчал.

– Ну, пойдем ко мне стрелы делать, – сказал он и поднялся.

Пошли по улице. Мише сперва стыдно было идти с Алексеем Павловичем, боялся – ребята смеяться будут. Но потом он привык и стал думать о луке и о том, как бы соврать получше ребятам, что лук и стрелы он сам сделал.

– У вас что, рука с детства сломана? – вежливо спросил он, чтобы не молчать. – И на лице тоже… рубец.

– Это? – Алексей Павлович приподнял скрюченную свою левую руку. – А это, брат, судьба моя, – непонятно сказал он и стал закуривать. – Я ведь не всегда учителем был. Занимался я сначала в аэроклубе, а потом стал летчиком.

– Летчиком? – Миша даже про лук забыл. – Военным? На реактивных?

– Нет, брат, был я полярным летчиком и летал не на реактивных, а на «Яке». Маленький такой самолет. Видел, наверно? Возил почту, летал за больными, искал в море рыбаков, продукты им сбрасывал. Летал я на Маточкин Шар и на Кольский полуостров, в тундру Чум и Монч. И когда, бывало, летал, то все одну песню пел. Мотор гудит, и для других петь нельзя, а для себя можно. Хорошая у нас там была одна песня. Мы ее сами сочинили. Сидели в нелетную погоду и сочиняли. Хочешь послушать? И Алексей Павлович тихонько запел песню про холодное море, про ветер и шторм, и про то, как долго летит самолет, и как темнеют внизу холмы и только самолет освещен солнцем, и как пилота ждут на аэродроме друзья. Песня была немного грустная и длинная, но Алексей Павлович пропел ее всю и повторял все припевы, а кончив петь, сказал:

– Так вот и меня ждали однажды, да не дождались. Садился я на лед, темновато было, шел на костры, а вниз не глянул, зацепил за торосы, и вот…

Алексей Павлович опять посмотрел на свою руку и потрогал шрам на лице.

– Здоровый шрам, правда? – спросил он у Миши.

– Здоровый! – с уважением сказал Миша.

– То-то! Пошли скорей, а то за разговорами не дойдем никак.

Дом у Алексея Павловича был старый, стоял в саду, зарос смородиной, и весь дом снаружи и изнутри был коричневый от старости. Алексей Павлович открыл дверь на теплую веранду, и Миша дух затаил – так там было много инструментов, тисков, станочков, моторчиков, книг, проволоки и каких-то частей самолетов и планеров!

– Это у меня мастерская, – сказал Алексей Павлович. – Пойдем молока попьем. Я люблю, даже чай с молоком пью.

А когда попили молока, Алексей Павлович поглядел в окно и сказал:

– Знаешь что, лук – это потом, а давай-ка сейчас мы с тобой пойдем планер запускать. Я как раз вчера новый закончил. Пойдешь?

– Пойду, – быстро сказал Миша. – А вы планеры делаете?

– Вот ты в школу не ходишь, – говорил из другой комнаты Алексей Павлович, – а мы там организовали кружок авиамоделистов, соревнования устраиваем…

Алексей Павлович вернулся с большим планером. Планер был красный, крылья у него шли из-под фюзеляжа назад и вверх, нос был длинный и тупой, как у акулы, а на фюзеляже горб.

– Я его из пластмассы делал. Пробовал в саду пускать, да тут деревья, места мало. Мы сейчас на реку пойдем, там с обрыва далеко видно.

И они пошли.

За оврагом сразу начинался лес, а в лесу уже было желто, и на черной дороге везде желтели опавшие березовые листья. А небо наверху было голубое, даже не похоже, что стояла осень.

Миша нес планер и любовался им. Иногда он нес его на вытянутой руке, и тогда планер будто летел, даже вздрагивал, просясь из рук.

– А если он улетит далеко, как мы его найдем? – спросил он, глядя на планер снизу вверх.

– Видишь, он красный, его сразу заметно, ребята найдут, принесут в школу.

– А далеко улетают? – спросил Миша.

– Далеко.

– А может он долететь до солнца?

– Он, наверно, полетит дальше солнца, – сказал Алексей Павлович, хотя знал, что этого не может быть. Но ему хотелось, чтобы так было. И Мише тоже.

– Может, он полетит к голубой звезде, – сказал Алексей Павлович.

– К какой звезде?

– Ну, я не знаю. К Сириусу. Или к Канопусу.

– О! – сказал Миша, хоть и не знал, где эти звезды. – А можно его на ракете догнать? – неуверенно предложил он.

– Я как раз об этом думал. Знаешь, сделаем мы ракету и запустим ее тоже к солнцу. И тогда она, может быть, догонит наш планер, и им не скучно будет лететь вместе. А ты знаешь, что в нашей области родился Циолковский?

– Нет. А кто это? Летчик?

– Циолковский был изобретатель. Он изобрел ракету и написал много интересных книг про космос.

– А! Так он был летчик? – опять спросил Миша.

– Нет, он, как и я, был учитель. – Алексей Павлович немного покраснел и покашлял. – Он был старик. Глухой старик. И он еще плохо видел и спотыкался, когда шел по земле. – Алексей Павлович потер свой шрам на лице. – Или, может быть, он спотыкался, потому что все время думал о звездах, и когда шел куда-нибудь, то видел только звезды во тьме и летящие к ним ракеты.

Алексей Павлович и Миша вышли на обрыв к реке. Река текла глубоко внизу, и ивы по ее берегам были похожи на маленькие серебристые облачка. А за рекой, до лесистых холмов на горизонте, шли поля. На полях везде росли капуста и картошка, и колхозники уже начали убирать их. Видны были маленькие сверху грузовики, приехавшие в поля, и точками розовые и зеленые косынки девушек, и еще сизые кучи срезанной капусты.

– Посидим, – сказал Алексей Павлович. – Сперва нужно помолчать и как следует посмотреть на все, чтобы запомнить. Знаешь, так просто, для настроения.

– Как – для настроения? – спросил Миша.

– Ну, чтобы легко стало. На душе.

– А! Мне уже легко, – быстро сказал Миша и посмотрел на планер. И вообразил, как сейчас полетит красный планер.

– Но мы все равно еще посидим, – сказал Алексей Павлович. – Смотри, как тихо! Вон, видишь, деревья желтые, а вон, правее, целый лес багровый, а там – видишь? – еще не успело пожелтеть, там зелено. И паутина летает.

– А почему она летает?

– А это такие маленькие паучки. Осенью они выпускают паутинку, и ветер несет их с севера на юг, а когда стихает, паучки опускаются на землю и сидят на траве. А потом опять летят. Все летит, Миша, все, брат ты мой, летит – и жизнь наша, и птицы, и ракеты, и сама земля, и солнце – все летит!

Алексей Павлович опять потихоньку замурлыкал песню, которую когда-то пел на севере. О том, как внизу уходят назад гористые берега, море и виден Северный полюс. И как ветер дует над Новой Землей и солнце совсем не заходит и мерцает над океаном.

Миша сидел смирно, смотрел на красный планер, который вздрагивал рядом на траве, просясь в полет, смотрел на широкие, до самого горизонта, поля за рекой и думал, что эти поля идут до самого Дальнего Востока, где живут сейчас его отец и мать, и до Новой Земли, про которую пел Алексей Павлович, и ему было хорошо.

– Ну ладно, – сказал Алексей Павлович и встал. – Давай-ка запустим мы с тобой этого бродягу!

Он взял планер в правую, здоровую руку. А левой погладил его крылья и фюзеляж.

– Внимание! – закричал он громовым голосом, и эхо отдалось из лесу.

– Старт! – крикнул он еще громче, и эхо опять отдалось, а планер уже рванулся вперед и полетел.

Сперва он покачивался, будто был взволнован свободой и не знал, куда лететь – вниз или вверх. Потом успокоился, воздушные токи, поднимавшиеся от реки, подхватили его, и он стал забираться вверх. Он парил уже выше места, где стояли Алексей Павлович с Мишей, и заворачивал направо, но потом, раздумав, переменил курс и полетел налево, на восток, забирая все выше и выше.

Сияло неяркое, сентябрьское солнце, все заливало своим ласковым светом, и ветры, которые тихонько дули над землей, были легкими и теплыми. А там, за рекой, в полях, люди, увидев планер, прикрывали глаза от солнца рукой и смотрели на красную птицу, стремительно несущуюся к недоступной высоте, как на чудо.

– О! О! Смотрите! – говорили они друг другу.

А планер летел все дальше! И хотя Алексей Павлович с Мишей остались далеко на обрыве, они тоже как бы летели вместе с ним и вместе с ним озирали землю и радовались ласковому дню и тому, что внизу идет мирная работа и что люди замечают их планер.

Лютый враг

Приехал я в деревню, не знал ничего, не спросил никого, а прямо стал на житье в одном доме. Очень мне дом этот понравился – аккуратный такой, крыльцо резное, с крышей на столбиках, и восемь окошек в белых наличниках на три стороны глядят. И хозяйка была добрая: самовар утром и вечером на столе шумел, а я ужасный охотник до чаю.

Но только жил в этом доме черный кот. Я таких котов сроду не видывал. Такой это был широкий, раскормленный, блестящий кот с желтыми наглыми глазами.

Усы у него были, как если посмотреть прищурившись на яркую лампу. Когти у него были тверды и остры, как железо. Только треск стоял, когда принимался он драть ножку стола или лавки. В дом входил он из-под печки, и мне даже не по себе стало, когда я в первый раз увидел усатую его морду в темноте подпечья.

Я как раз ужинал в это время, а хозяйки дома не было. Заметил меня кот, вспрыгнул на лавку и стал нюхать на столе. Сразу у меня аппетит пропал. Нюхает, а шерсть на спине так дыбом и стоит и хвост дергается. Понюхал, отвернулся, глаза прикрыл и лапами затряс, будто брезговал. А потом на печь вспрыгнул – подняло его в воздух, как нечистую силу, – и стал на меня оттуда зелеными угольями посвечивать.

Был этот кот нрава злобного и большой вор. Всю деревню в страхе держал. То в кладовку к кому-нибудь заберется, то цыплят передушит, а то на овцу кинется. Овца по деревне бегает, хрипит не своим голосом, а он на загорбке у нее сидит, шерсть дерет да урчит. Убить его сколько раз хотели, да не давался – умен был и скрытен.

Попробовал я сперва подружиться с ним, да куда там! Погладить и то не давался. Уши прижмет, клыки оскалит, усы вверх, а в глазах дремучесть и желтизна необыкновенная.

Очень я люблю рыбу ловить. А на рыбалке, известно, не только крупная рыба попадается, но и мелочь всякая: окуньки, ерши, плотичка. И все, бывало, мелочь эту я коту несу. Дома достану рыбу из сумки, говорю ему:

– Кушайте на здоровье, рыбка самая свежая!

Так нет, и тут не хотел уступить! Подойдет, понюхает, ушами подергает, глаза пригасит, затуманит, постоит, как бы в забытьи, и отойдет.

Не стало мне скоро от черного кота никакого житья. Иду, бывало, домой, сидит он на крыльце. Подхожу ближе. Он будто меня не видит, а начинает подвывать – сперва низко, потом все выше забирает, с переливами. Я возле стенки мимо него норовлю пройти, и он на меня не смотрит – глаза отведет, глядит как бы на теленка или на курицу какую-нибудь, а сам так и дрожит, так и клокочет в горле у него от ненависти, и шерсть на загривке бугром стоит.

Дальше – больше, и стал он мне лютый враг. Встретимся на тропе – я его за три метра обхожу. На лавке лежит – не присядь рядом. Хоть совсем из деревни беги! Но скоро и этого стало ему мало.

Стал он затаиваться где-нибудь: в сенях, на полке, на лестнице – наверху; словом, когда я сенями проходил, глаза у него разгорались, начинал он фыркать, будто рысь, хвостом пошевеливать, когтями поцарапывать, переминаться. Чем бы все это кончилось, неизвестно, если бы не один случай.

Любил я спать на дворе, на сеновале. Ложился в сено и долго уснуть не мог от удовольствия – так все кругом шуршало и душисто пахло. А утром хорошо было слушать, как петух голосит и другие по дворам ему откликаются, как корова вздыхает, как поросенок похрюкивает и топочут, перхают овцы. Но занятнее всего на ласточек смотреть было.

Бывало, едва проснусь, как уже слышу: «Пи-пи, пи-пи!» и вижу, как они по очереди белыми грудками надо мной мелькают, птенцов кормят.

И вот однажды проснулся я от пронзительного крика. Ласточки кружили возле гнезда.

«Что это с ними?» – подумал я и посмотрел вверх. А наверху, как раз возле ласточкиного гнезда, кто-то разрывал соломенную крышу снаружи. Только я успел подняться, как в крыше уже образовалась дырка, и в дырку эту просунулась черная когтистая лапа. «Ага! Вон оно что!» – подумал я и молча схватил кота за лапу.

Кот заорал так громко, что у меня мурашки по спине пошли. Корова на дворе перестала дышать, поросенок перестал хрюкать, а овцы сбились в кучу и задрожали.

Кот выл, но я только крепче держал его за лапу, молчал и думал: «Это тебе за наглость, это тебе за зазнайство! Не воруй, не лезь, куда не надо!»

Кот уже не кричал, а визжал. Он рвал тремя лапами солому на крыше и бил себя хвостом по бокам. Потом кот сорвал себе голос и стал жалобно стонать. Но скоро он и стонать бросил и только бессильно сипел, разевая розовую пасть с белыми клыками. Наконец он совсем умолк, и тогда я отпустил его.

Очнувшись, кот соскочил с крыши и ушел в поле на гумно. Он не появлялся дома целую неделю, и все уже думали с радостью, что он совсем пропал. На восьмой день мы услышали слабое мяуканье в сенях. Мы открыли дверь, и в дом вошел кот.

Но какой же он был жалкий! Похудевший, посмирневший, – он сразу ткнулся хозяйке в ноги, замурлыкал и кинулся к месту, где стояло его блюдце с молоком. Но блюдца не было.

Хозяйка принесла крынку, но я отстранил ее и сам стал наливать, поглядывая на кота. Кот ходил возле меня, сладко смотрел мне в глаза, выгибал спину, дрожал поднятым вверх хвостом и терся мне об ноги.

Смирный и ласковый стал теперь кот. Как бежит он навстречу, когда возвращаюсь я с рыбной ловли, как суетится и путается под ногами от радости! А цыплят не только не трогает, но и смотреть на них стесняется.

Что значит воспитание!

На Еловом ручье

В феврале на севере, на Белом море, начинается зверобойный промысел. Его поморы называют еще зверобойкой.

Из Архангельска в море выходят ледоколы. На мачтах, на особых удобных площадках, сидят люди с биноклями, осматривают льдины, и как заметят на льдине черные пятнышки тюленей, так ледокол останавливается, зверобои сходят на лед и начинают охотиться на тюленей.

Но не только с ледоколов охотятся на тюленей, а и с берега. В самых глухих местах стоят на берегу зверобойные избушки, в горах, в лесистых ущельях, возле ручьев. Летом избушки эти пусты, никто в них не живет. А с начала февраля поселяются там зверобои бригадами и ждут появления тюленей.

Одна такая маленькая избушка стояла на Еловом ручье, и вот какой однажды случай вышел. Встали как-то утром зверобои, включили радио, затопили печку, стали греть чай. Посмотрел один из них в окошко и закричал:

– Ребята, тюлени!

Выскочили зверобои из избушки, кто в чем был, с винтовками, глядят – на льду, недалеко от берега, целое стадо тюленей. Поднялась тут частая стрельба, все торопятся: тюлень – зверь чуткий, пугливый, после первых же выстрелов спешит уйти в воду. И хоть законом строго запрещено убивать самок тюленей, у которых маленькие детеныши есть, но в спешке бывали случаи, что и убивали.

Так и на этот раз… Подстрелил кто-то второпях мать, а с ней был маленький тюлененок, дня два только как родился.

Прибежали тут зверобои на лед, стали убитых тюленей к берегу тащить. Мать тюлененка тоже потащили вместе с другими в амбар, где тюленей разделывают. А тюлененок остался один на льду, заплакал и пополз за матерью. Дрожит, нюхает ее след, ластами перебирает, хвостом себе помогает и ползет быстро, как только может.

Зверобоев трое было – два пожилых, а один молодой парень, глупый еще, насмешник. Увидел он тюлененка, засмеялся и прицелился в него из винтовки, убить хотел тоже. У него еще патрон в стволе остался, и очень выстрелить хотелось. Но старый зверобой дядя Зосим не позволил, ударил парня по руке.

– Чего ты, дурак, делаешь! – сказал он и сморщился. – Это же дите махонькое…

Стоят зверобои на морозе и уж поостыли немного от горячки, уж замерзли, в избу хочется – в избе тепло, чай на печке кипит, – а уйти все не решаются. И тюлененок перед ними лежит на снегу, шевелится, смотрит на них, как человек, как ребенок.

Крохотным он был и желтого цвета. Все в нем было маленькое: головка точеная, тельце, шейка… Но удивительней всего были его глаза. Таких больших черных глаз нет ни у кого больше. И такая тоска была в этих глазах, такое горе, такие крупные слезы катились по мордочке, что невозможно было на него смотреть.

Поморы люди суровые. Всю жизнь тюленей бьют, а летом рыбу ловят: семгу, треску, селедку. В тихую погоду и в штормы одинаково по морю ходят на маленьких мотоботах, сами не раз в глаза смерть видали. Всякого насмотрелся каждый за свою жизнь. А тут вдруг всем им, и даже парню-насмешнику тяжело как-то, неловко на сердце стало.

– Что ж с им делать? – в раздумье сказал дядя Зосим.

– Возьмем в избу, пущай погреется, – решил дядя Перфилий, тоже старик.

А парень-насмешник ничего не сказал, только заморгал и стал в сторону смотреть. Нагнулся дядя Перфилий, взял тюлененка на руки и пошел скорей домой.

Как ни жалели зверобои тюлененка, а пришлось бы неминуемо погибнуть ему без матери. Некогда было зверобоям заниматься с ним, надо было дело делать. Но на другой день с утра прибежал на лыжах к дяде Зосиму внук Вася, сахару принес, табаку, ватрушек свежих, молока…

– Ой, кто это?! – закричал он, увидев тюлененка. А тюлененок за ночь будто похудел, будто еще меньше стал, только глаза по-прежнему огромные и горькие такие, заплаканные.

– Да вот матку вчера убили, так дите ейное осталось – тюлененок, – сказал дядя Зосим. – Всю ночь ревел, сам не спал и нам не давал.

– А что вы с ним делать будете? – спросил Вася.

– А что с им делать? – вздохнули разом зверобои.

– Дайте нам в школу, у нас живой уголок, – загорелся вдруг Вася.

– А возьми, – обрадовался дядя Зосим. И все зверобои обрадовались, заулыбались.

– Пущай ребятишки ухаживают. Это им для науки, – сказал дядя Перфилий.

– Только вы ему ванную сделайте, а то подохнет без воды, – захохотал парень-насмешник.

– Сделаем, все сделаем… – бормочет Вася, а сам уже одевается в обратную дорогу.

– Да ты хоть чайку попей! – уговаривает его дядя Зосим.

Но Вася и слышать про чай не хочет. Еще бы, радость какая – живого тюлененка в школу принесет!

Надел Вася лыжи, тюлененка в мешок положил и побежал домой. Тюлененок за спиной у Васи плачет, стонет, а Вася только ходу прибавляет – единым духом в деревню примчался, к школе.

У ребят в школе в живом уголке синицы жили, рыбы речные и морские в аквариумах, камбала плоская, с одной стороны белая, с другой коричневая, тупоносая навага, пятнистая кумжа и даже морские оранжевые звезды. Жили еще два ежика, заяц, который зимой сам в школу забежал, а тут прибавился тюлененок.

Обрадовались ребята, захлопотали, выпросили для него большую деревянную кадку, в каких летом семгу засаливают, – ведер тридцать воды в нее входит.

Натаскают ребята воды, тюлененка пустят, плавает он там, плещется, фыркает. А устанет – вылезет, обчистится, обсушится, на половичок ляжет и посматривает кругом. Глаза у него ничуть не уменьшились, все такие же кроткие, умные, как человеческие, только взгляд веселей стал.

Кормили его сперва молоком, а потом, когда подрос, стали рыбу давать. Чуть не целыми классами на рыбную ловлю отправлялись, ловили со льда навагу и кормили тюлененка. Ко всем он относился хорошо, доверчиво, никого не дичился, но изо всех особенно отличал одного Васю и, когда видел его, начинал от радости головкой помахивать.

А когда наступила весна и сошел лед, поднялся в школе большой спор. Одни предлагали тюлененка в зоопарк отправить, другие хотели его выпустить на волю. Спорили, спорили и решили все-таки выпустить тюлененка в море.

В тот день все в деревне знали, что тюлененка в море выпускать будут, и когда понесли его ребята на берег, то и взрослые рыбаки туда же пришли.

Пришли дядя Зосим с дядей Перфилием и даже парень-насмешник пришел, тот самый, кто тогда зимой хотел тюлененка застрелить. Весело было очень, на праздник похоже.

Пустили тюлененка на берег к самой воде, а он ничего не понимает, забыл все. Облило его раз волной, другой раз обдало, вдруг он понял что-то, ластами, хвостом зашлепал – и в воду.

Сначала на мелком месте его раза два перевернуло волнами. На берегу все засмеялись, руками захлопали, ногами затопали, закричали даже, как, бывает, на зайца кричат:

– Держи, держи его!

Только ребята стояли молча, притихшие. Жалко им было тюлененка, привыкли к нему, а Вася так тот чуть не плакал.

Тюлененок выбрался на глубокое место, скоро справился и нырнул. Показался снова он уже далеко – черной точкой. Долго эта точка на одном месте покачивалась, и всем казалось, что тюлененок на берег смотрит, прощается. И хоть не видели уже, но каждый воображал себе большие его темные глаза. Наконец опять нырнул тюлененок, и больше уж его не видели.

А зверобои закурили все вместе, задымили и тут же решили на будущее, что если опять случится грех – убьют нечаянно матку, – так детеныша ребятам в школу отдавать, а весной всей деревней выпускать на волю.

Ночь

Мне нужно было попасть на утиное озеро к рассвету, и я вышел из дому ночью, чтобы до утра быть на месте.

Я шел по мягкой пыльной дороге, спускался в овраги, поднимался на пригорки, проходил реденькие сосновые борки с застоявшимся запахом смолы и земляники, снова выходил в поле… Никто не догонял меня, никто не попадался навстречу – я был один в ночи.

Иногда вдоль дороги тянулась рожь. Она созрела уже, стояла недвижно, нежно светлея в темноте; склонившиеся к дороге колосья слабо касались моих сапог и рук, и прикосновения эти были похожи на молчаливую, робкую ласку. Воздух был тепел и чист; сильно мерцали звезды; пахло сеном и пылью и изредка горьковатой свежестью ночных лугов; за полями, за рекой, за лесными далями слабо полыхали зарницы.

Скоро дорога, мягкая и беззвучная, ушла в сторону, и я ступил на твердую мозолистую тропку, суетливо вившуюся вдоль берега реки. Запахло речной сыростью, глиной, потянуло влажным холодом. Плывущие в темноте бревна изредка сталкивались, и тогда раздавался глухой слабый звук, будто кто-то тихонько стукнул обухом топора по дереву. Далеко впереди на другой стороне реки яркой точкой горел костер; иногда он пропадал за деревьями, потом снова появлялся, и узкая прерывистая полоска света тянулась от него по воде.

Хорошо думается в такие минуты: вспоминается вдруг далекое и забытое, обступают тесным кругом когда-то знакомые и родные лица, и мечты сладко теснят грудь, и мало-помалу начинает казаться, что все это уже было когда-то… Будто проходил уже прохладными от сырости оврагами и сухими борками, и река темнела, с плеском обрывались в нее куски подмытого берега, тихонько стукались плывущие по воде бревна, появлялись и исчезали черные стога сена, и деревья с искривленными в немой борьбе ветвями, и зарастающие тиной озерца с черными окнами… Только никак не вспомнить, где же, когда это было, в какую счастливую пору жизни.

Я шел уже часа полтора, а до озера было еще далеко. Ночью тяжело идти: надоедает спотыкаться о корни и кротовые кучи, устаешь от боязни сбиться с дороги, заблудиться в незнакомом лесу. Я почти жалел уже, что ушел ночью из дому, и думал, не присесть ли под деревом, не подождать ли рассвета, как вдруг до меня донесся тонкий дрожащий звук, похожий на песню. Я остановился, прислушался… Да, это была песня! Слов нельзя было разобрать, слышалось только протяжное: «оооо… аааоо…», но я обрадовался этому голосу и на всякий случай прибавил шагу. Песня не приближалась и не удалялась, а все так же тянулась тонкой запутанной нитью. «Кто это? – думал я. – Сплавщик? Рыбак? Охотник? А может быть, как и я, идет ночью, идет впереди меня и, чтобы не было скучно, поет?»

Я пошел быстрее, выдрался из елового колка, прошел осиновым подлеском и наконец внизу, в небольшом распадке, окруженном со всех сторон густым лесом, увидел костер. Возле него, подперев рукой голову, лежал человек, смотрел в огонь и негромко пел.

Спускаясь вниз, я споткнулся, громко затрещал валежником, человек у костра замолчал, живо повернулся, вскочил и стал вглядываться в мою сторону, загораживаясь ладонью от костра.

– Кто тут? – вполголоса испуганно спросил он.

– Охотник, – ответил я, подходя к костру. – Не бойтесь…

– А я и не боюсь. – Он сделал равнодушное лицо. – Мне что! Охотник так охотник…

Человек, на чью песню я так спешил, оказался кривоногим парнем лет шестнадцати. Он был некрасив, с худой кадыкастой шеей и большими оттопыренными ушами. Одет он был в телогрейку, замасленные ватные брюки и кирзовые сапоги. На голове, будто приклеенная, сидела маленькая кепочка с коротким козырьком.

Несколько секунд он пристально разглядывал меня, потом с видимым любопытством спросил:

– За утями идете?

– Да вот хочу на озеро пройти, – сказал я, снимая ружье.

– Это на какое же?

Я объяснил.

– Ну, тут близко! – успокоил он меня и, повернув голову к реке, прислушался.

– Это не вы сейчас кричали? – спросил он немного погодя.

– Нет… А что?

– Не знаю, кричал кто-то… Крикнет, помолчит, опять крикнет… Я хотел было идти, да Лешка забоялся, брат мой…

Он снова замолчал, и я услышал частые легкие шаги. Кто-то бежал от реки сюда, к костру.

– Семен, Семен! – послышался испуганный и восторженный мальчишеский голос. Из темноты на свет костра выскочил мальчик лет восьми в большой, не по росту, телогрейке. Увидев меня, он сразу остановился и, приоткрыв рот, стал переводить взгляд с меня на Семена.

– Ну что? – лениво спросил Семен.

– Ой, Семен! Сидит ктой-то! – Мальчик снова посмотрел на меня и перевел дух. – На двух крайних нету, а на средней сидит! Я рукой взялся, а там – ходит!

– Врешь!

– Большая рыбина ходит! – И он сделал рукой волнообразное движение, показывая, как «ходит».

Семен вскочил, подтянул штаны и, пробормотав: «Я сейчас!», пропал в темноте. Мальчик некоторое время, не моргая, смотрел на меня, потом, не отводя от меня взгляда, ступил назад раз, ступил другой, повернулся и тоже бросился в темноту – только ноги затопотали.

Скоро я услышал странную возню, приглушенные голоса, плеск воды; затем все стихло, раздались шаги, и ребята вернулись к костру. Семен нес на вытянутой руке небольшую стерлядку. Стерлядка слабо шевелила хвостом.

Запихнув рыбу в полотняную сумку, Семен сел возле меня и, улыбнувшись, сказал:

– Вот так и ловим. Три штуки уже поймали.

– Одну я вытащил, – прошептал мальчик и, потупившись, стал теребить пуговицу на телогрейке.

– Но-но! – веско произнес Семен и зловеще замолчал. Мальчик засопел и еще больше смутился.

– Брат мой, – отрекомендовал мне его Семен. – Лешка. Вы не глядите, что он тихий, – притворяется…

Леша пробубнил себе что-то под нос.

– Что? – Семен широко открыл глаза. – Что ты сказал?

– Ничего… – испугался Лешка.

– Смотри у меня! – Семен исподлобья глянул на меня, и вдруг мгновенная озорная улыбка осветила его лицо, блеснули глаза, сверкнули зубы, даже уши сдвинулись. Леша тоже фыркнул, но тотчас спохватился и еще ниже опустил голову. Семен полез в карман, немного помедлил, вытащил наконец измятую пачку папирос, закурил и предложил мне. Я отказался.

– Не курите, значит? – сожалеюще сказал Семен и покосился на Лешу. Потом облокотился, сладко зевнул, поежился и замер, мечтательно глядя в огонь. Лицо его затуманилось и приняло то теплое, неопределенное и поэтическое выражение, какое бывает у людей, думающих о чем-то неясном, но очень хорошем. Костер потухал, угли, остывая, подергивались красноватым пеплом; кругом стояла глухая ночная тишина, только наверху, где-то в кустах, позванивая боталом, бродила лошадь.

Леша внезапно поднял голову и прислушался.

– Идет ктой-то, – боязливо выговорил он и пересел ближе к Семену.

– Ерунда! – сказал Семен и покосился на мое ружье.

Несколько секунд прошли в безмолвии, затем явственно послышался хруст валежника. Семен загадочно посмотрел на меня и напряженно усмехнулся.

– Медведь, наверно, – прошептал Леша и еще ближе подвинулся к Семену. Глаза его с расширенными зрачками стали огромными.

– Полуношничаем, рыбаки? – неожиданно громко раздался хрипловатый голос, и к костру, как-то сразу обозначившись, подошел пожилой человек с ружьем. Не взглянув на нас, он вытянул ногу к огню и стал, огорченно покряхтывая, разглядывать оторвавшуюся подметку.

– Ах, будь ты неладна, – бормотал он. – Вот оказия, а? Ну что, угадал я? Рыбачите? – снова обратился он к нам и поднял голову. – Э-э, да тут знакомые! – Он улыбнулся ребятам. – Что же, много наловили?

Семен воровато бросил папироску в костер и строго посмотрел на Лешку. Тот фыркнул.

– Маловато, Петр Андреич, – смущенно заулыбался Семен. – Разве вот под утро что будет…

– А ну, покажь, покажь…

Семен с готовностью вывалил рыбу из сумки.

– А, стерлядки, – с удовольствием выговорил Петр Андреевич. – Ну и хорошо. Мелковаты только.

– Раз на раз не приходится, Петр Андреич.

– А конешно, – охотно согласился Петр Андреевич и задумался. Глядя в огонь, будто уйдя от нас куда-то, он машинально полез в карман, вынул папиросы, закурил, бросил спичку в костер и все так же бездумно проследил, как она горела маленьким ярким пламенем и, погаснув, растаяла, слилась с розовым пеплом.

Был он не стар, но с глубокими морщинами на щеках, губы тонкие, нос длинный и тоже тонкий, лоб – шишковатый, узкий. Вообще лицо его производило впечатление чего-то жестокого, напряженного. Ружье у него было старое, одноствольное, с перетянутым проволокой прикладом, из сапога с оторвавшейся подметкой выглядывала портянка…

– А вы что, или на Суглинки идете? – спросил вдруг Семен.

– А? – вздрогнул Петр Андреевич. – На Суглинки? Почто на Суглинки? Бреду дальше…

– А то ваш механик давеча полную сумку приволок оттуда.

– Двух щук поймал на дорожку, – вставил Леша. – Бо-ольшие щуки.

– Это Попов-то? – спросил Петр Андреевич. – Ну, ему хорошо – он с собакой. Нет, я дойду до Овшанки, а там полевее, аккурат у реки, озерцо есть, маленькое озерцо-то…

– Около Овшанки? – задумчиво переспросил Семен. – Нет, в тех краях не был я… Не приходилось. Я все больше по этому берегу места знаю.

Снова помолчали. Петр Андреевич переступал с ноги на ногу, негромко покашливал. Леша свернулся калачиком возле брата. Ему было очень хорошо, это проглядывало решительно во всем: в уютной позе, в блеске глаз, частой улыбке…

– Не знаешь, перевозчик у себя? – спросил Петр Андреевич.

– У себя. Давеча проплыл вверх. С гармошкой плыли… Гуляют они. Сын женился. Мотьку Медуницыну из второго цеха взял.

– Это рябенькая такая?

– Она. Чего он хорошего в ней нашел? Я бы не женился на такой…

– Ну, ты еще в этих делах не понимаешь, – усмехнулся Петр Андреевич и повернул голову в сторону перевоза, как бы надеясь услышать гуляние. – Так гуляет, говоришь, перевозчик-то? А он перевезет ли меня? – обеспокоился вдруг он. – Не повезет, пожалуй, а? А то повезет, да и утопит? Пьяные, наверно, все…

Семен тоже повернулся в сторону перевоза.

– Кто ее знает, – сказал он неуверенно. – Да вы лодку-то сами отвяжите да и переедете. У него ведь их три, лодки-то.

– А и верно! – Петр Андреевич засмеялся и посмотрел на свой сапог.

– А тут еще тоже холера! Подошва-то напрочь отскочила. Нет ли веревочки? Иду, понимаешь, темень… О корень споткнулся, будь ты неладна, – только трыкнуло!

Леша вытащил из-за пазухи кусок бечевки. Петр Андреевич взял его, подергал и стал перевязывать головку сапога.

– Вы на что ловите-то? – невнятно спросил он.

– На подойник, – быстро ответил Семен. – На миногу.

– На миногу? Это хорошо, на миногу, она ее любит, стерлядка-то. А тут я иду, смотрю, на той стороне волки воют. Не слыхали? Подрос, видно, молодняк-то.

– У наших соседей, – оживился Леша, – волк козу утащил. Прямо днем! Коза-то старая была, худая. Как он ее схватил, она мемекнула – и готова! А он через огород да в поле, да полем, полем в лес… Дядя Федор с топором выскочил, глянул да как топором в стенку саданет! Так и сейчас в стене торчит, никто вынуть не может…

– Это верно, было такое дело, – подтвердил Семен. – А то еще было: иду я тут как-то с рыбалки, а уж вечер, смерклось… Так только, немного на закате желтеет, да дорога видна хорошо. И вот прошел я лесок, что за кладбищем – знаете? – и будто кто меня толканул: оборотился я и сперва не разобрал, а после гляжу, возле кустов будто темнеет что и глаза горят, ровно гнилушки. Трое их, значит, сидят и на меня глядят, а у меня ноги сразу встали, как другой раз во сне бывает: хотел бы бежать, да не могу, и потом ошибло. Думал – конец, но обошлось. Не тронули.

– Летом они к человеку смирные, не трогают, – уверенно сказал Петр Андреевич.

– Дядя Петь… – начал Леша, взглянул на нас и улыбнулся. – А ведь мы на вас думали – медведь! Идет похрястывает…

– Кто думал-то? – Семен пожал плечом. – Сам думал, так на других не вали.

– Нет, ребятки, – улыбнулся Петр Андреевич. – Медведь на огонь не полезет. Хотя и так рассудить: кто тут по ночам бродит? Только медведи да охотники… Тоже охотник? – обратился он ко мне. – Может, места здешние не знакомы вам, так пойдемте со мной. Не хотите? Ну-ну… Конешно, всякий к своему месту стремится.

Петр Андреевич посмотрел на звезды, протянул широкую темную ладонь Семену.

– Прощай покуда. Побреду, а то скоро светать начнет. Да! Ведь я слыхал тебя прошлый раз в клубе-то… Отец небось гордится? Молодец!

Он похлопал Семена по плечу, кивнул нам с Лешей и пошел во тьму, осторожно ступая перевязанным сапогом. Семен сидел, низко опустив голову, ковырял мозоли на ладони, хмыкал. Уши его потемнели.

Леша вдруг потянулся, выгибаясь всем телом, зевнул и потер глаза.

– Спать охота, – заявил он.

– Ну и спи. – Семен почесал брата за ухом. – Спи.

– Да, – Леша недоверчиво улыбнулся. – А сам утром пойдешь проверять и не разбудишь.

– Да разбужу, вот чудашка!

– Дай честное комсомольское!

Семен взглянул на брата, снисходительно улыбнулся и лег на спину. Было примерно около двух часов, тьма стала как будто еще плотнее, хотелось лечь и смотреть попеременно в огонь, на звезды, на едва видные ближние деревья, слушать редкие и неясные ночные звуки, гадая, птица ли перепорхнула, шишка ли упала, или так что померещилось…

– Лешка! – встрепенувшись, сказал Семен. – Тащи дров!

Леша вскочил, исчез во тьме, громко затрещал сучьями и скоро принес целую охапку сушняку. Отобрав сучья поменьше, он навалил их на костер, сел на корточки и, выпучив глаза, стал раздувать огонь. Он дул так сильно, что от костра полетели угольки, тучей поднялся пепел.

– Гляди, лопнешь, – серьезно заметил Семен.

Леша поднял голову, взглянул на нас бессмысленным взглядом и продолжал дуть с неистовой силой. Наконец сучья все разом ярко вспыхнули, затрещали, вверх полетели крупные искры. Стало горячо, и мы, жмурясь, отодвинулись от огня.

Я полюбопытствовал, за что хвалил Семена Петр Андреевич. Семен смутился и опять принялся за свою ладонь.

– Да так, вообще… – пробормотал он.

– Он у нас всякую музыку сочиняет, – охотно сказал Леша. – У нас в школе даже два раза играл и в клубе…

– Ну? – повернулся к нему Семен. – Дальше что?

– Ничего…

– Тогда помалкивай!

Семен кинул на меня быстрый испытующий взгляд и нехотя признался:

– Вообще-то, конечно, любитель я этого дела.

– Ему батя баян купил, – опять не вытерпел Леша. – Он знаете как на баяне играет! Он что хочешь вам сыграет!

– Это верно, – подтвердил Семен и вздохнул. – Верно, играю. А только у меня мечта есть, такая мечта! Как песня раскрывается? Ведь песню-то, ее можно всяко повернуть, и сыграть ее можно, как никто не играл. Правильно я говорю? Я как играю? Беру мелодию и прибавляю к ней еще голос, и вот песня уже сама по себе, а голос вроде сам по себе. А можно, ежели мало, еще один голос прибавить, и тогда уж получится совсем иная музыка. Но и тут не все. Это только правая рука, а в левой – там гармония. Аккорды, значит. Возьмешь аккорд, вроде и хорошо, но ежели прикинуть на тонкий слух, то чистоты настоящей и вкусу нету. Нету истинной чистоты! А песня, особо ежели долгая, она должна свой запах иметь, как вот река или лес. Я вот беру в клубе сборники для баяна. Ну, сыграю и вижу: не то! Схватит меня за сердце, не могу я, ну, совсем не могу – и начинаю по-своему перекладывать…

Он вдруг подозрительно вгляделся в меня, стараясь угадать, не смеюсь ли я над ним. И, успокоенный, продолжал, часто моргая, шевеля пальцами темных рук:

– У меня мечта есть… Сочинить одну вещь, чтобы вот такую ночь изобразить. А что? Лежу ночью у костра, и вот у меня в ушах так и играет, так и мерещится. А сочинил бы я так: сперва, чтобы скрипки вступили тонко-тонко. И это была бы вроде как тишина. А потом еще и скрипки тянут, а уже заиграет этот… английский рожок, таким звуком хриповатым. Заиграет он такую мелодию, что вот закрой глаза и лети над землей куда хочешь, а под тобой все озера, реки, города, и везде тихо, темно. Рожок играет, а виолончели ему другой голос подают, поют они на низких струнах, говорят, вроде как сосны гудят, а скрипки все свое тянут и тянут тихонько. Тут и другие инструменты вступают, и все вместе играют громче и громче: «ту-ру-рум, та-та-та…» И заиграет весь оркестр необыкновенную музыку! Главное, чтоб там инструменты были, которые, как колокольцы, звенят. Ну, а после надо понемногу инструменты убирать, и будет все тише и тише, и окончат опять же одни скрипки, долго будут тянуть, пока совсем не замрут…

Семен смотрел в темноту, моргал, облизывал пересохшие губы.

– А еще, – продолжал он, – надо будет колокол добавить, чтобы он звонил равномерно. Только потихоньку. А как луна из-за леса выходит, ведь это можно изобразить?.. А назову я ее «Ночь». Или нет! Надо, чтобы покрасивше было… Вот лучше: «Ночная сказка» или «Ночная звезда»… Я вот рассказать вам не могу про ночь и все такое, ну звезды там или туман над рекой. А в музыке я все могу, на сердце щемит у меня, лягу спать – не сплю, а засну – часто такая музыка играет! Проснусь – все хочу вспомнить, и не вспомнишь… Учиться надо, это уж обязательно! Я лебедчиком работаю, лес на берег выкатываю. Сижу я, рычагами кручу, зазвенит лебедка, или автомашина просигналит, или гудок на обед прогудит, а я тренируюсь, звуки определяю, какой звук: «до» там или, может, «фа-диез»…

Семен замолчал, смущенно улыбнулся и стал поправлять костер. Неожиданно что-то странное и мощное родилось в воздухе, родилось, нарушило ночную глушь, всколыхнуло настоявшуюся звездную тишину, пронеслось по реке.

– Эге-геее… – донесся к нам низкий могучий вопль.

Мы сразу повернулись к реке и первое мгновение недоуменно прислушивались. Тишина… И опять незримо пролетел мощный крик:

– Эге-геее…

– Сплавщики голос пробуют! – облегченно засмеялся Семен. – Правда, здорово? По реке звук далеко разносится. Лодка ночью плывет, так за версту слыхать, как весла скрипят. А то в другой раз такое послышится, что и не поймешь, что такое. Вроде крикнет кто или вздохнет, или вот так тихонько: «тииу, тииу, тиииу».

Он очень похоже изобразил странный звук, который и я часто слышал ночью на берегу рек и болот и никак не мог догадаться, что бы это значило.

– Лешка боится, а я нет, – улыбнулся Семен. – Скучно, правда, одному, а так – хорошо!

– Никого я не боюсь! – сказал вдруг громко Лешка и прищурился.

– Не боишься? А ну-ка, сходи сейчас на Хлыстово болото, принеси мне оттуда метелок. Ну? Сходи, сходи!

Леша повел ртом, оглянулся назад в темноту и засмеялся. Семен помолчал немного.

– Народ здесь сильный ужасно, – снова начал он. – Есть ребята силы такой, что хоть кого хочешь побьют. Вы думаете, этот сплавщик по делу кричал? А он просто так: на берег выйдет и орет, слушает, как его голос по лесам раздается.

– Дядь, а дядь! Стрельните! – попросил внезапно Леша и жадно посмотрел на мое ружье.

– А ты сам стрельни, – ответил я, подавая ему ружье.

– Баловство! – недовольно сказал Семен. – Только патрону перевод. – Но в глазах его зажглось такое же, как и у Леши, острое любопытство. Леша огляделся, увидел высокий осиновый пень невдалеке и через секунду уже старательно укреплял на этом пне свою старую шапку.

– Погоди! – строго остановил его Семен. – Сейчас огонь раздуем, виднее будет.

Он навалил на костер хворосту. Пламя померкло, пополз густой розовый дым, потом тонкие голубоватые язычки стали там и сям выскакивать наверх, наконец сразу занялась вся куча.

– Давай! – скомандовал Семен и, отгородившись от огня ладонью, уставился на пень с шапкой.

Леша стал целиться. Целился он страшно долго, шмыгал носом, переводил дыхание, смотрел на курок, на палец… Ожидание выстрела становилось тягостным, и я заметил, как напряглась у Семена рука, а глаза прищурились, будто он смотрел на яркий свет.

– Да скоро ты… – не выдержал он.

Но в этот момент ружье в руках Леши подбросило вверх, сверкнул длинный голубоватый сноп пламени, оглушительно бахнул выстрел, шапка исчезла, а эхо пошло перекатами по реке и лесам. Наверху испуганно всхрапнула лошадь, зазвенело ботало, затрещали кусты, Леша бросил еще дымившееся ружье и стремительно кинулся в темноту.

– Здо´рово! – восхитился Семен и потянулся навстречу Леше, возвращавшемуся с шапкой. – Вот это бьет!

Шапка была торжественно исследована при свете костра. В нее попало несколько крупных дробин, и вата клочьями торчала из подкладки.

Семен задумался.

– Знаете что? – обратился он ко мне. – Хотите, поведу я вас на такое место, в каком отродясь никакие охотники не бывали? Возьму отгул, у дяди ружье выпрошу, эх, и закатимся мы с вами дня на два! Тайное место, птица там непуганая. Идешь по лесу – направо рябчики, тетери, глухари, налево – озеро, а на том озере гуси и крякуши открыто плавают и на выстрел допускают близко, а после выстрела никуда с озера не улетают, только отлетывают малость. Там я был один раз с дядей и дорогу туда помню. Никого там нету: ни охотников, ни ягодниц, а только одни медведи по малину ходят. Медведи смирные, из-за кустов поглядывают. А брусника там растет такая, что ежели выйти на гарь да поверху кочек глянуть, то все кочки кажутся красными. Земляника растет, и землянику ту никто не берет, и вся она черная, переспелая и такая сладкая – слаще сахара! Войдешь в смородиновые кусты – такой в них крепкий дух, что голова кружится. А ежели по кустам идешь, то тетери и глухари совсем близко подпускают, а потом только – тых, тых, тых! – взлетают, и ветер от них аж в лицо дует. Еще там белки в лесу скачут, только они сейчас рыжие, шерсть у них никудышная, и мы их не бьем. А еще там под косогором, ежели через завалы переберешься, овраг перелезешь да вниз спустишься, родник есть, ключ по-нашему, и сколько я разной воды перепил, но такой никогда не пил, и вода там, надо думать, лечебная…

Леша тем временем все крепился, крепился, не выдержал, жалко скривил лицо, шмыгнул носом и затянул отчаянно:

– Семе-ен…

– Ну? – Семен с удивлением посмотрел на брата.

– Семен, возьми меня-я… – тянул Леша, и было видно, что страдает он невыносимо.

– Как? Взять? – с сомнением спросил меня Семен. Большие мокрые глаза Леши тотчас уставились на меня.

Я задумался. Я думал долго и мрачно.

– Взять? – снова с сомнением повторил Семен и критически осмотрел Лешу. Тот покривился и крепко сжал задрожавшие губы.

– Возьмем! – решил я наконец.

Леша тоненько засмеялся, вскочил и вытер длинным рукавом глаза.

– Ага! – торжествующе закричал он. – А вот и пойду, а вот и пойду!

И он, победоносно глядя на Семена, стал приплясывать возле костра, на разные лады повторяя: «Что? А вот и пойду! Что? А вот и пойду!»

Я оглянулся. Небо на востоке посветлело и чуть отливало зеленью. Пала роса, и воздух посвежел. Деревья определились. Нет, света еще не было, но с каждой минутой все виднее становились отдельные кусты, ветки, елки, даже шишки. Ночь кончилась, наступал самый ранний полурассвет, то время утра, когда петухи в деревне, хрипло прокричав свое «ку-ка-ре-ку», еще крепче засыпают.

Мне пора было идти. Я взял ружье и попрощался с ребятами.

Едва я отошел от костра, как сырой холодный воздух охватил меня со всех сторон и сапоги заблестели от росы. Сорока неслышно сорвалась с вершины белесой ели, быстро и молча полетела, ныряя на лету, на восток, навстречу рассвету.

Я успел уже порядочно отойти – взобрался на гриву, отыскал тропу и зашагал к озеру, когда меня опять настигла песня Семена. И снова не разобрать было слов, не уловить мелодии, но я знал теперь, что песня эта прекрасна и поэтична, потому что рождена чистым талантом, красотой меркнущих звезд, великой тишиной и ароматом увядающего лета.

– Аааа… Оооаа… – дрожал далекий человеческий голос, а внизу подо мной сонно журчала река, тихонько стукались друг о друга плывущие по воде бревна, и мне казалось почему-то, что на реке, скрываясь в полупрозрачных завитках тумана, тихо сидит в лодке мудрый человек и стукает обухом топора по плывущим мимо бревнам, стараясь по звуку угадать их крепость и чистоту.

Оленьи рога

1

Уже много дней живет она в доме отдыха на берегу моря. После долгой болезни приехала она сюда и первые три дня не выходила из дому, сидела на гулкой холодной веранде, грустно смотрела на прыгающих по соснам белок.

На четвертый день она просыпается рано утром, когда за окном стоит еще полутьма медленного весеннего рассвета. Она одевается, выходит на крыльцо и начинает розоветь от холода, от запаха мартовского снега, от вида поросших соснами холмов, от утренней чистоты и тишины. Она осторожно сходит на подтаявшую вчера днем и замерзшую за ночь дорожку, расставив руки, делает несколько шагов. Льдинки хрустят, звенят у нее под ногами. Этот хруст и звон прозрачен, громок и что-то напоминает ей, давно забытое, до сердцебиения сладкое и тайное. Не оглядываясь, она все дальше уходит от дома, поднимается на холм, видит внизу замерзшее море с темной полосой свободной ото льда воды у горизонта, видит, как постепенно все светлеет кругом и как наконец встает солнце, еще неярко-белое, еще бессильное.

Возвращается она, пахнущая морозом, и, когда проходит столовой, здоровается с отдыхающими, – низко наклоняет лицо, прячет улыбку, прячет одурманенные глаза.

Как все выздоравливающие, она делается беспричинно счастлива, и счастье ее особенно свежо и остро, потому что ей шестнадцать лет, потому что глаза ее загадочны, темны и влажны, потому что она одна и свободна, а воображение ее наивно и романтично. И еще потому, что необычайным, сказочным кажется ей все вокруг.

Каждое утро восторгом сотрясает ее глубокий добрый голос диктора: «Руна Рига! Парейзс лайке…» Каждое утро, хрустя каблуками, ставя ноги во вчерашние свои следы, идет она к холмам, – вытягиваясь, закидывая тонкое лицо, ломает вербу и ставит ее дома в вазу. И все дольше бродит совершенно одна в сосновых борах, выходит к морю, замирая от страха, идет по льду и наконец останавливается, еле переводя дух, боясь пошевелиться, чувствуя, как покачивается, волнуется лед.

Потом она идет обратно и с задумчивым любопытством осматривает заколоченные на зиму пустые дома. Ей делается отчего-то жутко-весело, как будто входит она в фантастический мир сказок, которыми, стыдясь, втайне от всех, зачитывается еще и сейчас. Она ни с кем не знакомится в доме отдыха, только аккуратно здоровается тонким голоском, едва не приседая по-школьному, пламенея, смущаясь, боясь взглянуть на того, с кем поздоровалась.

Ее одиночество, свобода, ее прогулки нравятся ей все больше, она боится даже думать о времени, когда придется ей уезжать отсюда. Но чем чаще она уединяется, чем взрослее, строже хочет казаться на людях, тем больше видна в ней девочка.

Однажды ее встречает молодой лыжник. В вязаном свитере, с тонкими сухими ногами, – он замедляет бег, останавливается и долго смотрит ей в спину. А она спешит пройти, упорно глядя себе под ноги, стараясь притвориться рассеянной, не замечая, какой пугливой делается вдруг ее походка. С этого дня он часто прибегает сюда на лыжах, взлетает на холмы, оглядывается, но больше уже не встречает ее…

Стоят в лесу дома, один красивее другого, светит солнце, лежат у заборов, у деревьев сине-зеленые тени, прыгают по соснам белки, зеленеет, желтеет на бетонных столбах оград плотный мох. А ночью тягуче вызванивают часы-куранты на кирхе, редко в два тона гудит электричка, потрескивает дом, шуршит в водосточной трубе лед, и шумит вдали море. Остро, колко пахнет зернистым снегом, сосновой корой и горькими липкими почками. С каждым днем все продолжительнее, все стекляннее вечерняя заря, все глубже и холоднее по тону небо над ней, все синее и пронзительней на востоке звезды. А когда закат погаснет, подернется слабой желтизной, переходящей в зелень, в лиловость, – черными тогда кажутся на его фоне деревья, дома с прозрачными верандами, кирха и крест на ней.

Ночью девочка летает во сне над холмами, слышит тихую музыку, и у нее щемит сердце от страха и восторга. Проснувшись, чувствуя головокружительную легкость, она важно думает о том, что с ней происходит. А происходит с ней что-то необычное, совсем ей непонятное. Она почти не отвечает на письма, она влюблена в глухие боры, в музыку, в одиночество. Она любит заброшенность, безмолвие, любит тихие солнечные поляны, заросли краснотала, сизо-серебристые канадские ели, каменистые мрачные гроты в холмах.

Вечерами в доме отдыха, в гостиной со старинной мебелью растапливают камин. Трещат поставленные стоймя березовые дрова, пляшут на стенах багровые пятна, слегка пахнет дымом, и светятся большие холодные окна, выходящие на запад.

А она уже ждет этой минуты, на цыпочках спускается в гостиную, забирается в кресло и смотрит в огонь огромными блестящими глазами. Иногда, оглянувшись на окна, прислушавшись к говору отдыхающих в далекой столовой, она подходит к ореховому кабинетному роялю и открывает крышку. Клавиши рояля смуглы от времени, туги и холодны. Нажав на скрипящую педаль, она ударяет по клавише и слушает томительный, затихающий звук. Ей хочется вспомнить музыку, слышанную во сне. Она подбирает аккорды, пальцы ее холодеют, ее знобит, ей кажется уже, что вот-вот она все вспомнит… Нет, все не то, не так, все не похоже! И, осторожно закрыв крышку, подышав на лак и оставив на нем туманное пятно, она опять забирается с ногами в кресло, опять рассеянно смотрит в огонь, слушает треск, с наслаждением ощущает странно-печальный, какой-то домашний запах березового дыма. «Что со мной? – изумленно думает она. – Отчего так болит, ноет сердце? И отчего эта боль так сладка?»

С некоторых пор ее внимание привлекает один пустой дом. Стоит он на большом участке, под деревьями, и еле виден из-за ограды. Двери его забиты, окна закрыты деревянными жалюзи, крыша под темной черепицей высока и остра, крыльцо занесено снегом – оттаяли только верхние ступени. Под окном в мезонине прибиты к стене лаково-коричневые рога оленя, а окно почему-то не загорожено и вместе с верандой бледно отсвечивает на закате. Снег вокруг дома нетронут, чист, участок особенно велик, особенно глух, ограда особенно высока и прочна. Только в одном месте выломаны планки, и в дыру лазят собаки. Оставляя глубокие отчетливые следы, все они бегут к старой кряжистой сосне, а от нее – веером куда-то в глубь участка.

Оленьи Рога – так называет девочка дом и участок вокруг него. И почти никуда уже не ходит, а идет каждый раз к Оленьим Рогам, с удовольствием видит свои вчерашние следы, убеждается, что никто больше не побывал здесь, садится на пень, подтыкает под коленки пальто и замирает.

Она думает о заколоченном доме. Она воображает его пустые, гулкие, сумрачные комнаты, тишину по ночам, тонкие лунные иглы, пробивающиеся сквозь ставни.

А поляна полна блеска, света, солнце напекает так, что тает смола на солнечных сторонах сосен, стволы верб потеют, стоят в темных талых лунках, и пушисты уже, туманно-сизы и гибки их набухшие ветки.

2

Случается это в день, когда особенно тепел и прян весенний воздух, особенно кружится, туманится голова и томительно замирает сердце, – девочка вдруг тихо ахает, закрывает рот руками и смотрит во все глаза на дом: наверху, в мезонине, отворяется окно и наружу выглядывает человечек!

Он вылезает задом, достает ногами до оленьих рогов и крепко хватается за отросток. Тотчас же просовывается через окно длинная тонкая лестница. Человечек устанавливает ее и первым спускается вниз, на крыльцо. За ним следом спускается другой. «Да это же тролли! – догадывается она. – Волшебные карлики! Они живут в этом заколдованном доме!» И, пригнувшись, приоткрыв рот, она следит блестящими глазами за обитателями дома.

Одеты они в старинные одежды: чулки и короткие штаны, длинные лиловые камзолы. Оба бородаты и важны, оба в красных колпачках с кисточками, оба курят старинные голландские трубки. Усевшись рядом на верхней теплой ступеньке крыльца, они свешивают ноги, поднимают лица к солнцу и замирают. Только то у одного, то у другого вылетают изо рта, из зеленоватых бород клубочки дыма.

Дым несет в сторону спрятавшейся девочки, она чувствует странный аромат юга, благоухание тропиков, она часто, глубоко дышит, а воздух дрожит, струится, шорохи слышатся со всех сторон – падают с елей и сосен комки снега… Тролли вдруг встают и деловито, друг за другом, идут по синему снегу к зарослям вербы. Там они долго нюхают что-то, выкапывают и рассматривают, поднося близко к глазам, какие-то корешки. Потом вытирают руки и начинают играть, кидая друг в друга пушистыми шариками вербы, бегают неторопливо, с достоинством, сохраняя на лицах задумчивую важность и не выпуская изо рта трубок. Наигравшись, они бредут к крыльцу, поднимаются в окно, втягивают лестницу внутрь. Окно захлопывается, и дом опять кажется необитаемым.

Еле переводя дух, одурманенная солнцем и дымом из трубок троллей, тихая и строгая, девочка идет домой, больше всего боясь, что по лицу ее узнают, что с ней произошло, начнут расспрашивать, допытываться… И весь день она сама не своя, смотрит на все вокруг совсем одичавшими глазами, мучаясь сомнениями, уже не веря тому, что видела, и еле может дождаться ночи. А ночью она ложится не раздеваясь и думает о троллях. Ей не спится, голова горит, пересыхают, трескаются губы. На кирхе бьют куранты, дом отдыха безмолвен, но ей кажется, что кто-то ходит по комнатам, заглядывает в окна, трогает клавиши рояля в гостиной.

Изнемогая от волнения, страха, от радостного озноба, она встает, прислушивается, замирая и оглядываясь, выходит на крыльцо и опять, как и в первый раз, болезненно поражается тишине, острым синим звездам и запаху снега.

Боясь оглянуться, бежит она парком, запыхавшись, выбегает на улицу и идет мимо спящих домов, мимо магазинов с запертыми ставнями, под фонарями, постукивает каблуками по рубчатым каменным плитам тротуара и наконец сворачивает к морю, к лесу, к Оленьим Рогам.

Остаются позади фонари, сразу глохнет и голубеет все вокруг, подступают к тропинке черные сосны и ели, становится виден свет луны. У оград лежат резкие глубокие тени, снег сияет и как будто дымится.

Подойдя к Оленьим Рогам, она поднимается на цыпочки, смотрит в глухую тьму частых деревьев: сквозь жалюзи дома пробивается свет. Будто во сне, идет она вдоль ограды, доходит до выломанных планок, нагибается, пролезает в дыру. Сначала она широко и редко шагает по залубенелой тропе, протоптанной собаками, потом сворачивает напрямик к дому. Снег плотен, зернист, глухо хрустит под ногой. Хруст его похож на звук разрезаемого арбуза.

Она подходит к дому и останавливается. В доме горит огонь, из трубы поднимается прозрачный дым, по снегу бегут слабые шевелящиеся тени. Внутри играют на флейте, на незнакомых струнных инструментах. Звук флейты, пустой и нежный, размеренные, глуховатые аккорды струн выпевают, наигрывают старинную мелодию, изящную и медлительную. Но ведь это та самая музыка, которую слышала она во сне! И она тотчас же вспоминает свои легкие призрачные сны, узнает все, как она летала здесь, перелетая с холма на холм, отталкивалась, плыла в воздухе между редких сосен, в дымных столбах лунного света, и наигрывала, наигрывала нечеловечески прекрасная музыка… Она подходит еще ближе к дому и видит сквозь косые прорези ставней трепещущий шафранный свет на потолке, уродливые двигающиеся тени. Крепко прижав руки к груди, она заглядывает в щель ставня.

Горит, рубиново пылает большой камин, стоит посреди комнаты грубый стол и такие же неуклюжие, высокие стулья. На столе – бочонок с вином, оловянные кружки, круглые головки сыру. За столом сидят тролли. Их много, все они бородаты, все комично-серьезны и важны, пьют, едят, играют в карты и курят. С такими же важными лицами сидят на обрубках возле камина другие тролли, и самый древний из них, надвинув на глаза колпачок, отведя в сторону и согнув острым углом руки, играет на флейте. Остальные серьезно, печально перебирают струны инструментов, похожих на лютни. И лишь лица танцующих немного оживлены. Танцуют они по-старинному, движения их плавны и округлы, поклоны изящны и почтительны. А комната полна дыма, озарена светом тонких розовых свечей в медных подсвечниках. «Что все это значит? – думает девочка. – Что за волшебный дом! И что, если я войду к ним!»

Она отходит от окна, поднимается на крыльцо и трогает дверь. К ее удивлению, дверь подается, музыка становится отчетливее, громче, будто звучит, играет сам дом, будто поют его старые балки и танцует мебель, оставленная хозяевами. Девочка проходит веранду с разноцветными стеклами, ощупью идет по коридору, робко открывает дверь в комнату, где веселятся тролли, – и сразу меркнет огонь в камине, обрывается музыка, вздрогнув, останавливаются танцующие. Дико и грозно смотрят тролли на нее. Она хочет сказать им что-то хорошее, приветливое, шевелит губами, но не может сказать, не может произнести ни звука. Зато глаза ее сияют, зато лицо ее пылает от смущения, любопытства и радости, вся она тянется к троллям, и они сразу успокаиваются.

Но потаенность их жизни нарушена, – они встают, убирают еду со стола, собирают карты, открывают люк, гасят свечи и огонь в камине и по очереди, серьезно и медленно, кланяясь каждый внезапной гостье, уходят под пол.

Остается один только тролль, самый старый, самый важный и уродливый, тот, что играл на флейте. И она вопросительно, умоляюще смотрит на него, ждет, что он ей скажет. Но ничего не говорит он, подходит к люку с последней свечой в руке и тоже начинает спускаться. В последний миг он оборачивается и пристально смотрит на нее. В его взгляде тайная доброта, обещание чего-то прекрасного, чего-то необыкновенного. Что-то говорит он ей глазами, своим тысячелетним мудрым лицом, своим вещим знанием печалей и радостей жизни, но она не понимает его, и ей больно от этого. Он же прикладывает палец к губам, значительно качает головой, дует на свечу и захлопывает над собой крышку люка.

С трудом выходит она в темноте на крыльцо и садится на ступеньку. Щеки ее горят, сердце колотится. «Почему он мне ничего не сказал? – горько думает она. – Ах да! Они ведь не могут с нами говорить… А он хотел сказать, я это видела. Ужасно интересно!»

Внезапно она чувствует чье-то присутствие за спиной, оборачивается и снова видит старого тролля. Опять он смотрит на нее с задумчивой доброжелательностью, лицо его теперь, при лунном свете, еще более значительно-таинственно, умно и веще. Но он так мал и хрупок, что ей хочется погладить его бороду и потрогать шапочку. Молча он кивает ей, прыгая со ступеньки на ступеньку, спускается с крыльца, оглядывается, манит ее. Она встает и послушно идет за ним. Он подходит к окну, в щель ставня которого она увидела веселящихся троллей, и показывает на него рукой. Замирая от предчувствия, она заглядывает в щель и тихо вскрикивает.

Вместо комнаты она видит солнечный день, холмы, поросшие соснами, и знакомого лыжника, беззвучно скользящего с холма на холм. Она видит его разгоряченное решительное лицо, его сильную худую фигуру, видит, как далеко он выбрасывает лыжи и как резко толкается палками.

Наглядевшись, она поворачивается к троллю, но того уже нет, все глухо кругом, ярко светит луна, широко раскрыли свои мохнатые ресницы изумрудные звезды, и падают, падают с елей и сосен шапки снега, повисая в лунном свете легчайшими столбами снежной пудры.

3

На другой день она просыпается поздно, когда солнце уже дымно бьет в окно, лежит, расчерченное переплетом окна, палевым квадратом на полу. И опять несказанно радует, поражает ее новый день, голос диктора: «Руне Рига!», свежий морозный воздух из форточки, запах кофе и тепло дома. Все утро она поет, танцует, когда никто не видит, подражая троллям, и падает лицом в подушку в приступах беспричинного смеха.

А после полудня, не вытерпев, снова приходит к Оленьим Рогам, боясь даже посмотреть, повернуть лицо в сторону дома. Ей кажется, что тролли рассердятся, если опять увидят ее здесь. Но она уже ничего не может поделать с собой. Неуверенно смахивает она красной варежкой пушистую утреннюю порошу, садится на пень и, вздохнув несколько раз открытым ртом, набравшись решимости, поднимает глаза на дом.

Дом необитаем, жалюзи его глухи, тускло блестят оленьи рога на стене, окно в мезонине закрыто. Троллей нет! Она ищет свои ночные следы на снегу, но следов не видно, и у нее обрывается, падает сердце от горького разочарования. Значит, она не приходила сюда?

Она вскакивает, бежит к ограде, уже не таясь пролезает в дыру, нагибается, пристально рассматривает, даже щупает ослепительный, ровный снег. Нет, ничего нет – одна заледенелая собачья тропка к сосне! Она подходит к дому, обходит его, трогает дверь, узнает окно, на которое показывал ей тролль, ищет щель, но ставни плотны, а дверь наглухо заколочена. И нигде никаких следов, и не было троллей, не было музыки, свечей, пылающего камина… И впервые ей становится невыносимо больно и одиноко, и она плачет, стирая варежками слезы со щек.

Среди сосен показывается лыжник, стремительно слетает с холма, поднимая снежную искрящуюся пыль, взбирается на другой и скатывается уже с него, чтобы взобраться на третий и так бежать вдоль моря, вздымаясь и пропадая.

Она сразу узнает его, прячется за угол дома и, всхлипывая, следит за ним. Она уже ничему не верит и, когда лыжник исчезает в лесу, идет, вытирая слезы, посмотреть, остались ли после него следы.

Поднявшись на холм, набрав в ботинки снегу, она видит глубокий пушистый след, круглые ямки и чирканье палок, изумленно оглядывается и узнает все, что показал ей тролль: прекрасный мартовский день, голубые ели, темно-зеленые сосны, совсем освободившееся ото льда море, – ей делается радостно, она опять верит в чудеса, в сны и сказки, она улыбается, поднимает порозовевшее, похорошевшее лицо, вытягивает шею, прикрывает влажные еще ресницы, кричит: «Эге-ге-аой!» – и с восторгом слушает звонкое, крепкое эхо.

И сразу, услышав этот ликующий зов, тормозит палками и останавливается лыжник, поворачивает назад разгоряченное бегом лицо, ждет и, не дождавшись ничего, резко, разбрасывая снег, перекидывает лыжи и мчится назад по своей лыжне.

А она с колотящимся сердцем стоит, спрятавшись за сосну, прислушивается, ждет ответа, – счастливая, в распахнутом пальто, в красной, почти такой же, как у троллей, шапочке, с обнаженной тонкой шейкой, с большими темными глазами на пылающем лице.

Какого ответа спрашивает она у сосен, у моря, у весны? Почему снится ей музыка и почему летает она во сне? Почему так важно было ей, что скажет тролль? Почему у нее такое лицо, с такой улыбкой встречает она каждый новый день и так уверенно и страстно ждет чего-то?

И кто найдет ее, кто угадает, чего же она ждет?

Песни леса

Весна наступала робко. Несколько раз начиналось потепление – проглядывало солнце, но потом вдруг снова дул холодный ветер.

Только в середине апреля подул ветер, который принес весенние запахи, – и зима сломалась. Прошел первый дождь, все кругом как бы отпотело, выскочили из-под снега какие-то прутики, кустики, на холмах появились темные проталины, по дорогам побежали ручьи. Целыми днями барабанили самцы-куропатки, яростно кричали сороки, лес шумел – начиналась самая прекрасная охотничья пора.

…Ночью меня разбудил лесник: «Пора! Пойдем!» Прямо с дороги проваливаемся в непроглядную тьму. Спит кругом лес, молчит, глухой и темный. Пахнет смолой, влажной землей.

– Шшшш… Тут! – останавливается лесник.

Темно. Птицы не проснулись, чуть слышно скрипит ель, у подножия которой стоит шалаш. Постепенно начинаю улавливать ранее не различимые звуки: громко и часто тукает капель, задумчиво харкают вальдшнепы, тянущие где-то стороной… издалека, с болота, внезапно доносится странный звук, будто кто-то тихонько ударил в надтреснутый колокол.

Это журавли. И сразу, как по команде, заговорили все: победно закричали, затрубили на озере гуси, захлопали крыльями самцы-куропатки. Ночь кончилась.

На поляну с шумом опускается тетерев. С минуту он сидит неподвижно, поглядывая на пламенеющий восток, как бы в нерешительности: «Подождать или уже пора?» – и, видимо, решив: «Пора!» – пригибается, распускает крылья, бежит по поляне и вдруг громко и яростно кричит: «Чу-ффышы!» И в ту же секунду на поляну садятся еще несколько тетеревов. С безумной отвагой кидаются они друг на друга – и начинается битва любви, бывающая только раз в году.

Как они бьются! Как бормочат, чуфыкают, сшибаясь в воздухе!

Один петушок, молоденький и горячий, не нашел себе сразу врага. Он бестолково суется к дерущимся, но те – глаз в глаз и клюв в клюв – видят только друг друга и не обращают на него ни малейшего внимания. Петушок приходит в отчаяние, ему непременно нужен враг, нужна битва. Он шипит, раздувая зоб, облетает несколько раз поле битвы и, наконец, начинает драться со всеми подряд, перескакивая от одной пары к другой. За ним гонится сразу несколько разгневанных бойцов, он бросается на них, отважно бьется – он счастлив.

Я лежу с ружьем в руках, слушаю песни леса, дышу его запахами. От ударов сердца руки мои дрожат и тело вздрагивает. Долго удерживаюсь, не хочу стрелять, не хочу разрушать этой празднично весенней жизни. Но все счастье охотника – в выстреле, и я стреляю. Выстрел гулко разносится по лесу, перекатывается по озерам и затихает вдали…

…Солнце уже высоко. Мы идем по старой мшистой дороге с разбросанными по ней пятнами солнца и снега. Останавливаемся на высокой гриве. Далеко внизу, на разливе, видны утки, а совсем рядом с нами, на березе, стонет лесной голубь-вяхирь, и вздувшийся зоб его отливает золотом.

Все кругом поет и звенит. В лесу царствует весна.

Путешествие в Рукомару

Люблю я проводить осень в Пицунде, потому что нет, наверное, места лучше на всем Черном море.

Приехал я в Пицунду и пошел искать себе дом. Долго я ходил по солнцу, устал и присел отдохнуть на лавочке возле какой-то калитки.

Вдоль дороги росли эвкалипты – высокие деревья с узкими длинными листьями. Они начали уже опадать. Много оранжевых, шоколадных листьев и коры, свернутой в трубку, лежало на земле. Ребята собирали листья и кору в кучи и жгли маленькие костры. Эвкалиптовый дым был горек и пахнул лекарством.

Я понюхал дым, задумался и не заметил, как из калитки вышел мальчик Валерка. Он был в зимней шапке, глаза его серебрились, а лицо было бледно: он приехал с севера, и ему было семь лет.

– А откуда ты приехал? – спросил он.

– Я не приехал, а пришел, – сказал я. – Я целый день шел пешком из Гагры.

– Ух! – изумился Валерка. – А куда ты идешь?

– А иду я… – тут я немного подумал, – иду я, братец ты мой, в Рукомару.

Никакой Рукомары, конечно, не было на свете. Но мне тут же показалось, что она есть. Может быть, на меня так подействовал запах эвкалиптового дыма или черные кипарисы. Или далекие горы, которые были темно-красными в этот предвечерний час.

– А где эта Рукомара? – спросил Валерка.

– Совсем рядом, у моря, – махнул я рукой.

– Я еще не видел моря, – сказал Валерка. – Я вчера только приехал. А что в этой Рукомаре?

– О! – сказал я. – Там вода утром в море белая, как молоко. А днем синяя, как небо весной. Вечером лиловая и густая, как масло. А на закате розовая. Люди там черные от солнца, только зубы у них белые, когда они смеются. Целыми днями сидят они на горячих камнях, пьют кофе и смотрят в море и на облака.

Я уже отдохнул, встал, взвалил свой рюкзак, но поглядел на дом, из которого вышел Валерка, на сад с георгинами и подумал: почему бы мне не пожить здесь? Тогда я вошел в калитку, поговорил с хозяйкой и остался жить в этом доме. А Валерка стал моим соседом – он был племянник хозяйке.

На другой день я собрался на море.

– Можно, я с тобой пойду? – попросил Валерка. – А то я один не дойду до моря.

И мы пошли. Сперва мы прошли садом, открыли заднюю калитку, разогнали гусей, свернули налево, поскрипели ногами по гальке и вышли на кипарисовую аллею. Потом лесной дорогой пошли на базар. В тени возле базара дремали ишаки с пустыми корзинами.

– Ух! Это кто длинноухие? – спросил Валерка.

– Это ишаки, – сказал я. – Они пришли издалека, видишь, копытца у них в пыли. Они пришли, наверное, из Рукомары. Они привезли нам сладкую хурму, мандарины, инжир и виноград.

Мы вошли на базар. Черные липкие кучи винограда лежали на прилавках. Мясистый инжир, похожий на луковки, таял на солнце. Сквозь шершавую кожу груш выступал сладкий сок. Девушки-абхазки смеялись и кричали Валерке:

– Ай, какой бледный мальчик! Хочешь винограду? Или груш?

И еще они весело перекликались друг с другом и часто повторяли свое любимое: «Ара! Ара!», что по-русски значит: «Нет! Нет!»

Мы купили фруктов и потихоньку пошли лесом к морю.

– Куда мы идем? – спросил Валерка.

– В Рукомару, – сказал я.

Сосны были так высоки, что у Валерки падала шапка, когда он глядел на их вершины. Между длинных иголок висели крепкие шишки. В кустах нежно трещало.

– Кто это трещит? – спросил Валерка.

– Это началась уже страна Рукомара, – сказал я. – Здесь живут древесные лягушки. Они сидят на деревьях и поют, как птицы. И еще тут есть бабочки величиной с птицу и птицы величиной с бабочку.

А впереди все светлело, светлело, солнечный свет брызгал между стволов сосен. Птицы пели на разные голоса и, перелетая, качали ветки колючих кустов. Под ногами у нас шуршала красная хвоя, а в лицо дул влажный ветер. Наконец мы вышли к морю.

– Ух ты! – сказал Валерка, и глаза его стали синими от моря.

Мы выбрали себе место на песке и разделись. Море звенело о камни и после каждой волны говорило нам тихое, протяжное «Рррасс!», очень похожее на «Здравствуй!».

– Это и есть Рукомара? – спросил Валерка.

– Самая настоящая, – сказал я. – Здесь две тысячи лет назад жили греки. Большой город с домами из белого мрамора, с высокими каменными тротуарами стоял на берегу моря. В каналы города заходили корабли с розовыми шелковыми парусами. Греки, фригийцы, арабы, персы приплывали сюда из дальних стран. А город назывался тогда Великий Питиус. Но разрушился город и занесло его песками. А страна Рукомара осталась, только ее не каждый видит. Вон смотри, пальмы, видишь? На них растут кокосовые орехи, полные молока.

– Вижу! – сказал Валерка.

– А еще ты видишь белые дома? – спросил я и показал ему на камни. – Видишь, из последнего дома вышел загорелый человек?

– Вижу! – сказал Валерка и показал мне на рыбака.

– Ага! Он будет ловить рыбу и жарить ее потом на оливковом масле, на вкусном масле, которым солнце напитывает оливки все лето.

– А какую рыбу он будет ловить?

– Прекрасную рыбу, самую лучшую, – сказал я. – Барабульку он будет ловить – маленькую рыбку с красными пятнышками по телу, и скумбрию, и кефаль, и ставриду, и камбалу, плоскую как блин, – самую лучшую рыбу, какая только есть в море!

– А вон пароход! – закричал Валерка и показал мне темную точку на горизонте со слабым облачком дыма.

– Да, и пароход идет к нам, в Рукомару, и везет все, что только нужно: игрушки и конфеты, куклы для девочек и ружья для ребят. Куклы эти могут говорить, как самые настоящие люди, а ружья стреляют конфетами.

– А пушки у них стреляют пирожными, да? – сказал Валерка.

– Да! Потому что эти рукомарцы веселый и добрый народ.

Так мы, лежа на берегу моря и греясь на солнце, как будто путешествовали в Рукомару. А вечером, наевшись сладких фруктов, накупавшись, купив у рыбака рыбы, набрав в лесу шишек и грибов, мы пришли домой.

Я стал готовить себе ужин, а Валерка вышел за калитку и встретил там толстого Мишеньку.

Мишенька тоже приехал на юг, и ему было семь лет. Но он приехал не один – с ним была мама, с ним был папа, и с ним была няня. Втроем они охраняли его, кормили его, купали его и втроем укладывали спать. Он был толстый, капризный и ни во что не верил. И он не любил никаких путешествий.

– Ого! Как ты загорел! – сказал он с некоторой завистью. – Где это ты загорел?

– В Рукомаре, – сказал Валерка.

– Где-е? В какой такой Рукомаре? Сказал тоже!

– Да! – упрямо повторил Валерка. – Я там был. Я был в белом городе, где люди черные от солнца и пьют кофе.

– Ври больше! – сказал Мишенька и засмеялся. – Наверно, в Гагре был, а выдумываешь.

– Нет, был! – закричал Валерка и сжал кулаки. – Не веришь, а я все равно был, дурак такой! Там ходят ишаки, и уши у них как кипарисы. Они все слышат, даже как смеется в море рыба. А небо там сладкое, и люди, и собаки, и все ходят свободно вниз головой, прямо по небу. И они его едят ложками и языком, а кто чем! Пароходы причаливают прямо к улицам и на тротуары складывают игрушки – кому надо, тот приходит и берет. Что! А ночью все звезды спускаются прямо в город, плавают и светят по улицам и залетают в комнаты, потому что они не боятся людей.

– Ого-го! Вот так заливает! – кричал Мишенька, но в голосе его слышалась уже неуверенность.

Тут я не вытерпел и вышел на улицу.

– Все верно! – сказал я Мишеньке. – И мы с Валеркой действительно были в Рукомаре. И видели там все, о чем он рассказал тебе. И еще видели такое, о чем и рассказать нельзя. Рукомара близко, – сказал я, – надо только поверить в нее. И надо еще не бояться. Нужно любить путешествия и приключения. А еще нужно немного похудеть, чтобы не пыхтеть во время ходьбы и не пугать птиц и древесных лягушек!

После этого мы с Валеркой ушли. А Мишенька, растерянный, пошел домой. Он был очень грустный. И он, наверное, размышлял, почему это люди так любят разные путешествия – выдуманные и настоящие, и стоит ли худеть из-за какой-то Рукомары.

А мы с Валеркой еще много раз побывали в Рукомаре и узнали страшно много интересных вещей в этой удивительной стране.

Розовые туфлиРассказ сапожника

1

…«Пьет как сапожник», – это вы правильно сказали, ну и поговорка такая есть, это точно. Но вспомнил я батюшку своего, и стало мне нехорошо от ваших слов. Конечно, наш брат сапожник другой раз очень сильно пьет. Только не всякий пьет – это одно. А второе: почему пьет – тоже вопрос.

Жизнь человеческая, она, знаете, у каждого всяко складывается, и, как я понимаю, на одну линию всех вывести нельзя нипочем. Для примера, хочу я вам рассказать про себя немного, а главное – про своего батюшку Гаврилу Демьяныча, чудотворного мастера, как он жил и как к смерти пришел. Ну, а чтобы вам все доподлинней стало, должен я и предков своих помянуть, потому что специальность наша потомственная и весь наш род сапожники.

Я, правда, не граф какой, – родословной своей, как там у них называлось, я не знаю, но только считаю: напрасно это. Напрасно не велось у нас чтить предков своих – мастеров, пахарей и вообще рабочего люда. Потому что нами только и стоит земля и все прекрасное на ней содеяно опять же нами!

Жизнь моя горемычная началась с дедушки моего по матери. Человек он был, надо вам сказать, необычайный и жил на свете до ста шестнадцати годов. Как теперь вижу его: высокий, в кости тонкий, собой с лица темен, как икона, борода апостольская, белая, глаза голубые, как небушко утром, и все зубы целые и чистые.

Был он у нас святой и молельник и весь к Богу обращен. На половине жизни пала ему в глаза темная вода, и ослеп он совершенно в одну ночь. Скажет, бывало, мне с удивлением:

– Во снях вижу все, людей вижу, деревню, и как в церкве служат, и поля часто вижу, как ржица переливается, а встану – и прощай все, а так во снях все вижу…

Начал он после того странствовать и молился до того, что рубаха на груди и плечах просекалась. А земель разных обошел столь много, что уж и не было ему чего боле обходить. Бывало, пропадал из деревни года на два, на три, уж его и заупокой поминать начинали, но только каждый раз он вдруг опять объявлялся.

Все он обошел, не пришлось ему только на Святых островах побывать, в Соловецком монастыре. Матушка моя рано померла, и не упомню я ее совсем. Батюшку же в ту пору на войну забрали, в Маньчжурию – это когда с японцами воевали, – и жил я у тетки своей родной. Вот дедушка возьми да и приди раз как-то к ней. Отпусти, мол, внучка со мной поводырем, хочу к соловецким угодникам сходить. Ну, тетка особенно возражать не стала, у ней у самой восемь ртов было, да, правду сказать, и мне хотелось на свет белый поглядеть.

Вот мы с дедушкой и снарядились в путь. Шли долго ли, коротко ли, а почитай два месяца: вышли мы с деревни в апреле, аккурат после Пасхи, как только земля немного обсохла. Добрались до реки Сухоны, сели на пароход и побежали вверх, к Архангельску. Был июнь, но холодный ужасно, с ветром и дождем. Волна по реке шла с пеной, и ветер навстречу водяную пыль нес. Ехали же мы внизу, на палубе, – там все странники грудились, – и хотя от машины тепло шло, но дул неистовый ветер по бортам и так прохватывал, что дедушка мой простыл вскоре.

Кашлял он сильно, дрожал и закатывался, но сперва все крепился, а потом уж и сил не стало, сидеть даже не мог. И ссадили нас тогда в городе Великом Устюге. Был тогда, кажись, Духов день, колокола в городе звонили, и пока дедушку в больницу на дрогах везли, он все крестился, улыбался радостно, хоть уж и глаз не открывал.

Полежал он в больнице три дня, а на четвертый помер, и остался я совсем один… Денег при нем нашли что-то рублей пять, еле на похороны хватило. И вот похоронил я его, вернулся назад к сторожу больничному Софрону, который приютил меня на ту пору, залез на печку и заплакал неутешными слезами. А и было же от чего плакать! Матушки нету, батюшка в Маньчжурии, дедушка помер, один я остался на свете, а было тогда мне десятый годок… И началась поэтому вскорости моя трудовая жизнь.

2

Сторож Софрон сходил куда-то и вот этак через неделю велит мне сапоги обуть и ведет к шкатулочному мастеру Цыганкову. А город Великий Устюг, надо вам сказать, всегда знаменит был замками, да шкатулками, да чернью по серебру.

Привел меня Софрон к мастеру, просит:

– Вот, Петр Иваныч, сирота, возьмите, будьте так добры, к себе в ученики…

Поглядел тот на меня, бороду заскреб, вздохнул. Потом блюдце чаю выпил, сахар из рота обратно на стол выложил.

– Шибко мал, – говорит. – Ну, а так оставь буди на недельку, посмотрю, что с него будет.

Остался я у Цыганкова, стараюсь изо всех сил угодить ему, летаю стрелой, в глаза смотрю. Прошло дня четыре, послал мастер за Софроном, повздыхал и говорит:

– Хотя мал, за дело принимается хорошо. Беру его на пять лет мальчиком, бесплатно, но на всем готовом – содержание и одежа.

И началась тут для меня настоящая выучка и жизнь тяжелая и сиротская. Раньше ведь как учили? Теперь всё: и ремесленные, и ФЗУ[1] – два года проучился, разряд дают, и вот ты уже самостоятельный рабочий, и дорога перед тобой открытая. Раньше же далеко не то было, и сперва немалые годы просто в услужении побудешь, прежде чем тебя к мастерству подпустят. А мастерство у Цыганкова было редкое и на любителей художественности.

Делал он шкатулки изумительные, и во всех музеях есть ныне его работа. Первое дело в шкатулках были замки. Шкатулка – это вам не горшок какой-нибудь, а хитросплетение мастерства, и посему в замке обязательно должна была заключаться какая-нибудь хитрость, и делали замки с секретами. Были мастера, которые необычайно искусные шкатулки делали, в коих заключалось до десяти различных секретов и музыка. Чтобы когда ключ поворачивали, звон приятный стоял на разные голоса. Все отверстия – и самые замки, и секреточки, куда ключи ложились, – все было закрыто фигурными щечками на пружинках и подогнано заподлицо. Для того чтобы щечки отскакивали, надо было надавливать в разных тайных и вовсе гладких поверху местах.

А еще прелесть была в том, что шкатулки сверху обивались не простой жестью, а специальной – с «морозом». «Мороз» же делали особые мастера, поскольку дело это требует большого искусства и не у всякого рука играет и в голове фантазия есть.

Для «мороза» жесть подогревали и в горячем виде пропускали через расплавленное олово. Потом наполняли водой брызгалку и брызгали на горячую жесть, после чего по остывшей жести водили заячьей лапкой, смоченной в царской водке. И получался «мороз» наподобие узоров на стекле. Это был простой, белый «мороз». А для желтого – жесть покрывалась чистым масляным лаком. Потом ее сажали в печь, и выходил золотистый «мороз», как солнце вечернею порою.

Цыганков, хоть мужик грубый был, бородатый и краснопалый, но работал дивно и неестественно. Подмастерье ему из березовых плашек заготовлял основу – стенки и крышку выпуклую – и шкуркой обдирал и шлифовал. А Цыганков придет в мастерскую, фартук наденет, Богу помолится и садится. Сперва молча работал, а после петь начинал, без слов, а так: «го-го-го» да «го-го-го» – разливается, молотком постукивает, жесть кроит, загинает, замочки вставляет. И вот как пустит по крышке, вроде как у сундучка, переплеточку выпуклую, да набоечки кружевные вырежет, да к уголкам приспособит, да слюды слоистой подложит, да повертит крышку перед собой так и сяк, гвоздиками прихватит, полюбуется, тюкнет там и сям – ну просто царская вещь! А потом по нутру начнет выкладывать бархатом алым или атласом, да ключи полировать, да замки пробовать – звон стоит и сверкание, а на стол поставит шкатулку готовую, ну знаешь же, пустая она, а на вид такая кубышечка тяжеленькая, что так и кажется, будто золотом наполнена: тронь ее – и запоет густым плотным голосом.

Но, как я сказал уж вам, к ремеслу меня не допускали, а обязан я был все черное делать, всякую тяжелую работу. Бывало, ведер пятнадцать воды в день натаскаешь для прополаскивания железа, а потом грязную воду обратно вынесешь. Тут же скажут и дров наколоть и опять же с реки воду – на чай.

Помню, пошел я как-то за водой под вечер, прорубка во льду маленькая была, воду черпали ковшиком. И вот обледенел у меня ковшик, вывалился из рук и утонул. Прихожу домой, дрожу, плачу: ковшик утонул! Хозяин руками всплеснул, нахмурился, посопел и говорит:

– Как хочешь доставай!

Было это в субботу; думаю, завтра спозаранку встану, пойду доставать. Лег я спать, только уснул, вдруг как кто толкнул меня, проснулся и стал ужасаться, как это я ковшик достану. Утром встал затемно еще, пошел на реку. Пальтишко снял, рукава загнул, шарю в воде, пальцы так огнем и горят. Место неглубоко было, а дна никак не достанешь. Пришел пустой домой.

– Что, достал? – хозяин спрашивает, не забыл.

Сделал я из проволоки крючок, опять пошел. Достал наконец и как обрадовался! А цена-то ковшику двенадцать копеек была.

Через год работы мне прибавилось. До того нянька была, потом ее рассчитали, и пошел весь дом на меня. В воскресенье встанешь часа в три утра, всю медную посуду вычистишь – два самовара, поднос, рукомойник, два таза, подсвечники, кастрюли… Раньше была в почете медная посуда – чтобы всегда чистая была. На всю чистку уходило часа три. Все спят, разбудишь их, позевают, походят по дому, пойдут к обедне. А я тем временем дров принесу, в печку складу, самовар наставлю, постель у хозяев заправлю, пол подмету. Они с обедни придут, чай начинают пить, а я иду во дворе снег чистить. Напьются хозяева, зовут:

– Поди, малой, чай пить!

После я с хозяином на рынок иду, таскаю за ним кошелку, а кошелка пудовая – на всю неделю накупали. С рынка ворочусь, опять дрова колоть на неделю, на реку за водой ходить. Настанут сумерки, спать хочется – нет мочи, а хозяйка говорит:

– Поди, малой, в амбар, муки насей!

А насыпка тяжеленная, наложишь в решето муки побольше, хватишь рукой, а мороз, мука холодна, так руки и рвет! Потом хозяева отужинают, отправляются в гости. Меня с детьми оставляют: старшим – три года и два, младшему – семь месяцев. Побольше – тех укладешь, маленького сидишь качаешь в люльке. Омочится, возьмешь распеленаешь, молоком напоишь, кашкой накормишь.

Это все в воскресенье, а в будни дни еще должен был я хозяину на работе помогать. И вот живу у них год, другой, вижу: нету мне спасения, задавят они меня работой – как пьяный хожу и соображать плохо стал, наподобие дурачка. Шел мне тогда тринадцатый год, только был я маленький очень и худой – совсем худо рос. И задумал я бросать это дело и уходить.

Вспомнилась мне родина милая – со Смоленщины я родом, – какие у нас там поля. Вспомнилась деревня, как по вечерам печки топят да скотину с лугов гонят, и заныло у меня на сердце. Написал я тогда же письмо домой, поплакался и вскорости получаю ответ от батюшки: радуется очень, что меня вновь обрел, домой зовет и денег выслал на проезд. Пишет, что давно с Маньчжурии воротился, только в ногу раненный, и живет дома, сапожничает по-прежнему.

Духом собрался я, разузнал у грамотных людей, как мне на Смоленщину подаваться, купил билет на пароход, поплакал немного, простился с хозяином и поехал домой.

3

Ох, и велика же и длинна жизнь наша! Чего только не перемыслишь с детства и до старости, куда только не кинешься, чего не навидаешься, – но если заложен в тебе родовой корень и определен тебе путь к мастерству и труду, то и станешь навек, как отцы и деды наши были, потомственным мастером.

Дедушка мой по отцу сам был донской казак родом. В 1812 году попал он на фронт к атаману Платову и дошел до самого Парижа. Человек он по всем статьям был отчаянный, ухарь, крестов и медалей за храбрость нахватал уйму, а один раз пришлось ему так, что спас он жизнь офицеру своему, поручику, по фамилии Озерищев.

Поручик тот был дворянин, родом сам с Дорогобужского уезда, Смоленской области, там же у него было имение, и вот он в благодарность стал дедушку сманивать к себе жить. Сулил ему златые горы, на девке хорошей женить, приданое справить и всё хозяйство. То ли у дедушки на Дону родни не было, то ли полюбился ему тот поручик, только согласился он и после мира приехал к тому в имение.

Нарезал поручик дедушке земли, избу поставил, женил, и все такое. А потом взял и помер в одночасье, а с наследниками другой вышел разговор: землю у дедушки отобрали, налог заставили платить огромный за все прошлые года. Опять же не знаю почему, – может, привык уже, а может, дети пошли и нельзя было с семьей подыматься, – но только не уехал мой дедушка на Дон, остался на Смоленщине.

Фамилии его я не знаю, а по-уличному была ему кличка «Колдун», отсюда и мы все пошли Колдуновы, как дети колдуна. Что же касается колдовства, не знаю, как сказать, но слышал я от Катюшки много разных историй про него. Да вот хотя бы такой случай взять.

Был как-то дедушка в Дорогобуже на базаре, и вышло ему идти домой пешком. А идти далеко: от Дорогобужа до нашего села Озерищи верст по-старому с двадцать будет. Вышел он из города, пошел. Идет себе, и вдруг догоняет его поп сельский на лошади. Дедушка мой и просится:

– Подвези, батюшка!

А тот злой был на него, покосился да и скажи:

– Сам, мол, дойдешь, не погнешься!

Хлестнул своего жеребца – и ходу. А жеребец добрый был у него, так понес, что только пыль завилась. Дедушка мой засмеялся нехорошо да и кричит вдогонку:

– Не дюже торопись, мол, далеко не уедешь! Поп забоялся, но ничего, только жеребца своего охлестывает. Вот едет он версту, другую, третью, вдруг – стал жеребец! Слез поп с брички, ходит вокруг, святых поминает, а жеребец только скалится и ни с места. Идет время, догоняет тем часом дедушка мой попа, смеется.

– Ну, теперя поезжай! – говорит.

Только сказал он это, понес жеребец, – отпустил, значит, он его. Еще три версты проехал, опять стал. И так всю дорогу: догонит дедушка попа – жеребец понесет; отъедет немного – станет. Так вместе они и в село прибыли. Чуть после этого поп дедушку от церкви не отлучил, архиерею писал.

Это я вам к примеру говорю, хотя сам сильно сомневаюсь, чтобы такое могло быть. В деревне, знаете, любят небылицы всякие складывать. Но не в этом главное, а в том, что как стал дедушка безземельным крестьянином, то тут уж нужно было чем-нибудь промышлять, и стал он после этого промышлять сапожничеством. И детей всех своих этому делу обучал, в том числе и моего отца. Но про отца потом, а пока, позвольте, доскажу про дедушку.

Сам я его не видал: он до меня еще помер, шибко стар был, легко помер, как дай Бог всякому. Ночью сапоги закончил, лег спать на печи, утром бабка проснулась, слышит – тихо в избе. Думает: «Чего это не стучит мой Демьян?» – полезла на печку, а дедушка уж холодный. Так вот не застал я его, а хотелось бы посмотреть, потому что страшно он талантливый человек был, как я понимаю. И особенно мне это приятно, что из самых что ни на есть простых крестьян. Это-то и доказательство насчет таланта русского народа!

Дедушка мой, помимо того что сапожничал, еще знаменитым был по уезду скрипачом. Сам на скрипке играл, детей своих выучил на разных инструментах, и вышел у них, считайте, целый ансамбль. Но дедушка не только что играл, но сам и все инструменты делал: и скрипки, и альты, и басы. Мерку он снял на первый раз в городе, в еврейском оркестре, а потом уже и сам приспособился и знал как и что. По нашим временам был бы он знаменитым на весь Советский Союз человеком, ну а тогда жизнь была темная, вырваться из нее он никак не мог, и очень мне его теперь жалко: рано родился он, вот что я думаю. А если объективно подойти, то разве и он один такой был? Сколько талантов погибло в полной безвестности!

Характера дедушка был смирного, работал много, а работа тогда была не в пример нашей. Изба была небольшая, ребят много, тут же и теленок в избе, и поросенок визжит. К тому же денег часто совсем не бывало, так что ни керосину купить, ничего. И приходилось стучать молотком при лучине. А лучинушка не светло горит, об этом и в песне поется. От этой горькой нужды все дядья мои с малолетства работали, также и батюшка. И хоть дед-то смирен был, но другой раз и шпандырем лупил всех почем зря, чтобы, значит, не думали о баловстве, а работали по-настоящему. Какое же это детство!

Пил дедушка редко, но запоем. И удивительно как пил: четвертями! Пьет он, песни поет, на скрипочке себе подыгрывает – веселится, одним словом. Только всегда плохо это веселье кончалось. Сами понимаете, жизнь тяжелая, денег в доме считай что и не бывало никогда, так разве десятка какая заведется, и то бабушка богу на нее молится. А тут запой. Пьет день, другой, третий, потом начинает требовать денег у бабушки. Бабушка не дает, конечно, плачет, и тут начинается такое, что и представить страшно. Дед с топором по избе бегает, сундук рубит, лавки крошит, – а он всю мебель сам мастерил, совершенство же в руках его было! Бабушка детей забирает, скрывается к соседям, а дед из сундука деньги вынет – и в кабак. Пропивал все, даже с себя до последней рубашки, ну а потом отрабатывает, как каторжный, и уж месяца три капли в рот не берет.

Так вот и жили. Дикая деревня тогда была, и не один мой дедушка так пил, все пили, дрались и убивали друг друга от темной жизни. В такой-то вот жизни и возрос мой батюшка, про которого я вам сейчас расскажу.

4

Батюшка мой был в семье последышем. Очень любила его бабка, баловала как могла, да к тому же братья уже выросли, переженились, сестры в люди пошли, и жить стало малость полегче. Но все равно лет с восьми начал дедушка приучать отца моего к ремеслу, а чтобы, значит, усваивалось лучше, частенько шпандырем его лупил так, что сесть потом нельзя было.

По четырнадцатому году поехал батюшка в Москву. В Москве сапожничал его старший брат, и должен был батюшка поступить к нему в подмастерья. Однако он у брата почему-то не захотел работать, а устроился учеником наборщика в типографию, снял где-то угол, и пошла для него жизнь, завертелась, милая. Уж не знаю, каково пришлось ему первые годы в Москве, а только до семнадцати своих лет успел скопить он два рубля, да и те пропали, потому что пришлось ему срочно домой уезжать дедушку хоронить, а потом в Москву он больше и не поехал. Так книжка сберегательная и осталась и теперь у меня хранится.

Начал батюшка ездить по городам и работать что придется. Был он ловкой, сразу все схватывал, и художеств всяких объявилась в нем масса. Работал он и краснодеревщиком, и плотником, и каменщиком, и даже в иконописной мастерской. Но только то, чему с детства научился, видно, пересилило все остальное: приехал батюшка домой, женился на матушке моей и стал сапожничать.

Село наше дюже красиво было в те стародавние годы. Стояло над речкой, аккурат возле тракта Дорогобужского, и таково его местоположение было, что все окрестные деревни, когда надо из городу или в город ехать, все, бывало, через наше село стремились. В нем даже почтовая станция была, а это все только на руку нашему брату сапожнику.

Мастерская у батюшки в баньке была. Работал он много и хорошо, и любил я смотреть на его работу. Так у него все ладно выходило, что меня зависть брала и ужасно хотелось самому молотком постучать.

Как я вам говорил уже, был батюшка великим мастером своего дела. Раньше, до революции, сапожникам нашим не в пример работы больше было. Не могу вам точно сказать, были тогда обувные фабрики у нас или нет, но только по деревням покупной обуви не было, и кто мог, шил себе у сапожника. Обувь шили разную: и башмаки, и сапоги, и всякую легкую обувь – рантовую, гвоздевую и выворотную. В некоторых местах, где сапожников много было, существовала, конечно, большая конкуренция, и каждый от этого старался отличиться перед другим, каждый владел какими-нибудь секретами, и хранились эти секреты свято, из рода в род. Батюшка мой прошел хорошую выучку у деда, да и талант ему от деда перешел, легкая рука у него была и художество в работе. И как каждый настоящий мастер и художник, хотел батюшка делать обувь людям на удивление и радость.

И вот, помню, была у него мечта гордая сшить такие туфли, чтобы были они красоты необыкновенной, а также большой легкости и прочности. Хотел он их сшить матери, конечно, но только этому не суждено было сбыться. То материала подходящего не было, то колодок хороших не попадалось, то что-нибудь отвлекало… Так и не сшил, и померла моя матушка, не видавши таковых дивных туфель! И в этом смысле поговорка «Сапожник ходит без сапог, портной – без жилетки» оказалась правильной.

Удивительный запах имеет сапожная мастерская! Я так думаю, что лучше этого запаха ни на одном производстве нет, даже у столяра нету такого запаха. Если вы не знаете сапожного дела, я сейчас объясню вам главный наш запах.

Подметки кожаные очень тверды, особенно если спиртовые. Шилом их колоть – без руки останешься, да и гвоздь не лезет, ломается. И вот, чтобы легче было работать, кладут эти подметки мочить в таз с водой. Мокнут они в тазу сутки, и вода от них делается совсем коричневой, как крепкий чай. Потом подметки вынимаются и растягиваются немного молотком на утюге. После этого их и шилом легко проколоть, и гвоздь в них лезет, как в масло.

И вот от них-то и есть главный сапожный запах, запах моченой кожи. Ну потом тут же и многие другие – воск, к примеру, очень тонко пахнет, вар тоже дает свой выразительный запах, клей для кожи – свой, резиновый клей тоже, а еще лак и, наконец, сухая береза.

Железными гвоздями подбивается только каблук, если набойка резиновая. А так употребляются гвозди только и исключительно березовые. Выбирается круглый аккуратный кусок березы, чтобы был без сучков, распиливается на плашки, и эти плашки сушатся на печке до настоящей их твердости. Потом раскалываются на четыре части, от каждой части откалывают сапожным ножом пластинки, завостряют их и колют уже на гвозди. Так вот береза, когда сохнет, пахнет лесом.

Батюшка мой был здоровым лицом и телом, только нога после ранения в Маньчжурии была, конечно, никуда. Работал он так, что любо-дорого было смотреть. В плечах широк, руки могучие, шея сильная и красивая. Шилом колет, так кажется, даже и не замечает, что колет, только мускулы под рубахой переливаются. Любил он свою работу до исступления, починку, правда, набойки там, подметки, заплатки делал без горения, спокойно и прохладно, зато уж когда дорывался до настоящей работы, тут уж он показывал высокий класс. Материал всегда ставил самый лучший, воровством брезговал и, когда шил что-нибудь хорошее, всегда песни пел. Это у него, надо думать, от деда осталось – талант к музыке. Я сам тоже легкий на ухо, музыку всякую люблю и запоминаю быстро. Даже ночью иногда во сне слышу, будто оркестр играет. Но не во мне дело.

Бывало, зимой темнеет рано, зажгет отец лампу, посвистывает, дратву продергивает или молотком постукивает. Я тут же примощусь, помогаю ему или книжку какую-нибудь читаю. Вот он свищет, свищет, потом запоет. Удивительно он пел! Голос у него сиповатый был и слабый, но слух отличный, и пел он чисто и музыкально.

Работы у него много было, все его любили за честность и аккуратность и как чуть что – к нему шли. Бывало, целыми днями у нас народ, а многие и просто так заходили покурить, поговорить о жизни и разных разностях, все больше, конечно, о земле, о наделах, о волнениях и поджогах в имениях – тогда как раз первая русская революция была и мужики по деревням очень шевелились и шумели.

Летом чиновники чинили и заказывали легкую обувь, охотники заказывали сапоги себе. Зимой же больше валенки приходилось подшивать. А то еще зимой башмачки девки приносили. Принесут туфли чистенькие, как новые! А надо вам сказать, что обувь не только снизу носится, но и сверху тоже. А тут весь низ стерт – и подметки светятся, и набойки совсем стерлись, а верх свежий, так и блестит. Я сперва не понимал, в чем тут дело, но отец объяснил. «Чего тут не понять? – говорит. – Видишь, туфли хорошие, девки редко надевают. Верх хорош, а подметки нету, значит, на танцах протерли, на вечерках. Понятно?»

И всегда ставил на такую обувь самую крепкую спиртовую кожу, а когда отдавал заказчицам, обязательно приговаривал: «Теперь, мол, в них до свадьбы дотанцуешь, а на свадьбу новые сошьем!»

Дружно мы с ним жили, никогда он меня не то что ударить, словом грубым не назвал. Очень я на мать похож был, вот он и любил меня особенно. И не пил совсем. Капли в рот не брал и пьяных не любил. А уж как его соблазняли! Знаете, русский человек не любит деньгами платить за работу, а все норовит угостить, так сказать, натурой. Как чуть, – пойдем выпьем. Но отец крепко держался. Так что, видите, не всякая поговорка верна во всех случаях, что, мол, пьет как сапожник.

5

Все было хорошо, но только пришел нашей тихой жизни неожиданный конец. Если бы я тогда наперед знал, как все дело обернется, я бы его колодкой до полусмерти избил бы и, может, в тюрьму бы попал, но горю отцовскому совершиться бы не дал.

А все дело вышло так. Однажды утром, в феврале это было, приходит к нам заказчик. Из себя очень неказистый, видно, чиновник, в очках, лицо тонкое и холодное, волос редкий, сам сутулый и зубы неважные – желтые и кривые, с золотыми коронками. Одет он был в темно-синее пальто с бобровым воротником, в шапке и с маленьким саквояжем. Уши у него посинели с холоду, и нос тоже посинел, все он носом у нас в тепле шмыгал.

Зашел он, поздоровался, шапку снял и первым долгом стал очки протирать и волосы приглаживать. Пригладил и говорит:

– Я, – говорит, – слышал от одного знакомого управляющего о вас. Очень он мне вас хвалил, да я и сам видал у него сапоги, вами сделанные. И вот ввиду целого ряда обстоятельств пришел я к вам по важному делу. Скоро должен я взять за себя одну девицу. Она очень порядочная девица и хорошей фамилии. И вот я хочу сделать ей свадебный подарок, а именно туфли. Конечно, я мог бы купить ей туфли в Дорогобуже, в торговых рядах, но думаю, что на заказ лучше выйдет и ей более лестно будет дорогие туфли получить. Тем более что она сирота, жизнь у нее бедная, можно сказать нищая, и, может быть, через этот подарок я ее осчастливлю. Человек же я обеспеченный, с положением и могу позволить себе некоторую роскошь.

Говорит он все это ровным голосом, на отца не глядит, а смотрит в окно и все носом пошмыгивает. И вижу я, страсть как не понравился он батюшке, что-то было в нем не человеческое будто, а машинное. Батюшка мой его, однако, не перебил, а дослушал до конца, закурил и говорит, что, мол, кое-какую он, правда, обувь делал, но что такие особенные туфли шить не берется, тем более для невесты. Да и материал хороший невозможно достать.

Тогда этот хлюст стал отца уговаривать очень горячо, очень разволновался, стал о цене говорить и прочие глупости, чего батюшка очень не любил. Вижу, батюшка нахмурился и вот-вот погонит его к чертям собачьим. И если бы выгнал он его тогда, все было бы хорошо. Но тип этот все не отставал, говорил и говорил, совсем оплел батюшку, наконец вытащил фото из бумажника и стал показывать. Батюшка посмотрел, я тоже потянулся поглядеть. И скажу вам по совести, такая красавица была эта его невеста, что вот уж мне седьмой десяток теперь идет, а все она перед глазами у меня стоит. Правда, тогда показалась она мне чуть староватой. Но ведь это всегда в таком возрасте: чуть старше тебя человек года на два, на три – и вроде он уже совсем взрослый.

Ну ладно, поглядел я на эту девушку, что на фото, и очень она мне понравилась. Глаза у нее темные были, в разрезе длинные, лицо гордое и прекрасное, и голову высоко держала, как королева какая. Только грустная отчего-то она была.

Батюшке она тоже, видно, понравилась; поглядел он на нее пристально, фото вернул, однако сразу не сдался. Стал говорить, что, мол, неизвестно ему, какой у нее размер и форма ноги, высота подъема и все такое прочее. Я теперь думаю, что это он говорил, чтобы задать тону. Мастера, они любят иной раз на себя строгость напустить. Вон я, не такой уж и мастер, а и то, бывает, ко всякой ерунде придираюсь. Но только, наверно, гонора этого у батюшки было самую малость, а больше потому он капризничал, что и в самом деле не хотел шить вслепую, зная только размер.

Однако заказчик наш быстро на все согласился, расспросил отца, как нужно замерять ногу, записал все в блокнот и с тем отбыл.

Через неделю чиновник этот прислал своего слугу со всеми нужными замерениями. Договорились о цене, батюшка назначил срок и взялся за работу. Странно как-то вдруг он загорелся. Ел мало, песен не пел и не свистел, целыми днями молчал и все думал о чем-то. Слазил он в сундук и достал оттуда розовое шевро´. Шевро это было необыкновенной нежности и цветом напоминало утреннюю зарю. Достал он его где-то в Китае, кусок ровно на одну пару. Потом запрятал в сундук на самое дно и как бы до времени забыл о нем. И вот настала пора, расширилась его душа, взял он эту дивную кожу для туфель неизвестной девушки-невесты.

Потом отправился он к одному старику сапожнику просить колодки. У того были привезены с Петербурга точеные французские колодки, на которых шилась обувь придворным дамам. Принес батюшка эти колодки домой в тряпочке. Все было в них прекрасно: пятка изящная, выем, подъем, носочки. После этого стал батюшка кроить шевро и выбирать поднаряд. По десять раз на день руки мыл и все фасон придумывал.

Вы знаете, как обувь шьется? Сейчас я вам это популярно объясню. Возьмем, к примеру, сапог. Берем, во-первых, заготовку, то есть переда, стачанные с голенищами. А в заготовке уж и поднаряд пристрочен, и задники вставлены, и все такое. Потом начинается натяжка заготовки на колодку, на которой заранее прибита стелька. Заготовка натягивается и прибивается или, как мы говорим, привязывается к стельке тонкими железными гвоздиками.

Потом края заготовки стягиваются дратвой, гвозди вынимаются, берется рант, укладывается кругом по стопе и стачивается опять же со стелькой. После этого в углубление, которое получается в середке от ранта, кладется простилка и сверху пришивается подошва, а к ней уже и каблук.

Это если обувь шьется. А если на гвоздях, то подошва прибивается кругом деревянными гвоздями в два ряда, а в «еленке» – выемке перед каблуком – в три ряда. Главное качество сапога в том, чтобы он не промокал. Батюшка мой хорошо мог делать такие сапоги: простилку он пропитывал битумом, или, иначе, варом, шило брал тоненькое, чтобы дырочка оставалась маленькая и дратва шла со скрипом.

Ну вот, это сапоги, а вся прочая обувь шьется, в общем, так же, только, если обувь легкая, или модельная, как теперь говорят, то там материал другой и работа другая, не гусиным шагом и не на овсяное зерно, как выражаются сапожники, а мелкая и точная.

Работал батюшка эти туфли, как ювелир. Дратву он выбрал тонкую и крепкую, покрасил ее вохрой в желтый цвет и навощил. Это чтобы рант получился желтый на розовом фоне. В общем, много разных художеств он использовал, много переволновался, и через десять дней туфли наконец были готовы.

Трудно мне вам их описать, да и не поймете вы ничего из моих слов и всей необыкновенной красоты этих туфель все равно не представите. Чтобы почувствовать всю их красоту, надо было на них смотреть. Я теперь думаю, что такую вещь, конечно, нельзя было пускать в носку. Это была редкая музейная работа и, может, такой же красоты, как черевички у Гоголя.

Стояли эти туфли в шкафу, и батюшка все, бывало, открывал шкаф, любовался на них и мне показывал. Больше никому он их не показывал: знал, что будут просить сшить такие же, а уж и материал вышел, и настроения больше такого не было.

Бывало, все говорил мне:

– Ну вот, Митька, к этим туфлям я всю жизнь шел в своем ремесле. Сбылась моя мечта! Жалко, правда, не мать их будет носить, но пусть они достанутся этой сиротливой невесте. А мастер пусть останется безымянный, потому что чувствую я, лучше этих туфель не сшить мне больше ничего и никогда.

Только что-то долго не появлялся наш заказчик. Батюшка даже радовался сначала, что тот долго не едет, чтобы, значит, самому вдоволь налюбоваться своей работой. Ну, а потом беспокоиться стал, даже приуныл. Ведь, как я понимаю, ни один художник не может для себя лично свой талант использовать, обязательно он работает для кого-то другого, потому он и художник: для людей, а не для себя.

Как вдруг приезжает этот самый хлюст и вроде в этот раз еще худее и еще больше унылый. Садится, сморкается, долго сморкается, долго смотрит в окно, вздыхает таково тяжко, потом спрашивает, готов ли заказ.

Батюшка, ни слова не говоря, встает, умывает и вытирает насухо руки, подмигивает мне, краснеет. Потом лезет в шкаф, достает туфли, в полотенце завернутые, и прямо так, не разворачивая, отдает заказчику.

Разворачивает тот туфли с унылым видом, а отец смотрит на него во все глаза, и лицо у него прямо как у ребенка: то вспыхнет, то нахмурится, то глаза быстро отведет, моргает, закуривает, а руки дрожат. Ждет, значит, как оценит заказчик его работу. И похвали его тогда заказчик, засмейся от радости перед таким искусством, я думаю, отец бы с него и денег не взял!

Развернул тот туфли, рассмотрел во всех подробностях, даже понюхал и так это прищурился, вроде не понравилось ему. Отец не вытерпел.

– Ну, как? – спрашивает, а сам папиросу на пол бросил и каблуком топчет. Чистюля он был, грязи на полу, семечек там или окурков терпеть не мог, а тут и про чистоту забыл.

– Да ничего… – Это чиновник-то отвечает. – Только вроде неодинаковые носки, один вроде пошире, другой – поуже. Да и так как-то они… странные какие-то. Ни на что не похоже. Я ожидал другого.

Потемнел мой батюшка лицом, глаза какие-то бессмысленные стали. А тот продолжает и при этом в окно смотрит и вздыхает:

– Да и не к чему мне они теперь. Невеста-то моя, о которой я вам, помните, говорил, раздумала чего-то… Впрочем, вернее, я раздумал. А мне вот теперь эти туфли брать приходится. Я хотел, правду сказать, своей тетушке их подарить, а теперь вижу, что как-то они не подходят старушке. Но я, конечно, честный и благородный человек.

Вынимает бумажник и начинает с постным лицом деньгами шелестеть. Батюшка повернулся на чурбаке, банку с гвоздями свалил, глянул на меня белыми глазами и говорит тому:

– Сто рублей!

Это он со зла, значит, да и думал, что тот отступится, не пойдет на эту цену: договаривались-то они дешевле.

Чиновник зафырчал.

– Вы, – говорит, – меня оскорбляете, пользуетесь моей честью дворянина, сбагриваете мне свои дикие туфли. Но моя принципиальность не позволит… – и что-то там еще плел в том же духе. Потом отсчитывает сто рублей, все десятками, кладет на верстак, бросает полотенце на пол, сует туфли в саквояж, встает и уходит. И, стерва, нарочно на полотенце наступил, а вдобавок так дверью хлопнул, что стекла звякнули.

Остались мы с батюшкой. Сидел он, сидел, вдруг зубами заскрипел, схватил деньги, шваркнул об стенку. Потом схватил молоток и молотком в стену – да так, что ручка переломилась. Потом вдруг как вскочит, про палку забыл – а он с палкой ходил, – кинулся к дверям и упал.

– Митька! – кричит. – Догони его, верни его, что же это, Митька! Что ж я наделал, догони его!

Я махом выскочил на волю, туда-сюда – нет никого, как дух нечистый сгинул. Бегал я, бегал, у всех встречных спрашивал – никто не видал его. Пришел домой.

– Нету, – говорю, – его, пропал.

А батюшка совсем как бешеный, мне даже страшно стало.

– Подлец я, – кричит, – сто рублей взял! Сто рублей за мечту взял! Митька! Беги на почтовую станцию, должон он в Дорогобуж ехать! Не найдешь, не знаю, что со мной будет!

Надел я пальтишко, шапку, кинулся на почтовую станцию. Всю дорогу бежал, прибежал на станцию, спрашиваю у всех, у смотрителя, у ямщиков – никто не видал! Стал я ждать и ждал до самого вечера. Смерклось, смерз я весь, заколенел, пошел домой и заплакал: очень батюшку жалел.

Пришел, батюшки в баньке нету. Иду в дом, а он, как был в одеже и в сапогах, лежит на кровати, прямо на покрывале, вся комната в дыму, окурков на полу набросано, и темно, свету нет.

– Не нашел? – спрашивает.

– Нет, – отвечаю, а сам дрожу весь, боюсь. Зажег я лампу, сел батюшка на постели, лицо щупает.

– Митька! Прости ты меня! – говорит.

Ну тут не выдержал я, заревел. Батюшка поглядел на меня, помолчал, вынул из-под подушки десятку, дает мне.

– Беги, – говорит, – за водкой…

Побежал я, принес… Батюшка встал, налил стакан, выпил. Потом еще выпил и в десять минут прикончил бутылку без закуски. Посидел немного, лезет опять под подушку, дает мне еще денег: беги! Я опять побежал в лавку, взял еще бутылку. Выпил батюшка и ее, повалился прямо в одеже на кровать и уснул. Ну, смотрю, наутро работать не идет, сидит опухший, всклокоченный, на меня не глядит. Ушел я куда-то по делу, днем прихожу, а он снова пьяный, ходит по огороду, петляет, лазит чего-то по снегу…

И так пошло с того самого дня. Запил отец окончательно, откуда что взялось! Пропил все деньги, что за туфли взял, стал пить на те, кои прикоплены у нас были. Ходил я его искать по разным домам, по мерзким бабам, по кабакам, сколько муки вытерпел с ним. Чего я только не пробовал! Ругал его, просил, плакал – ничего не помогало. Сам все понимал и страдал, но пить не бросал. Главное, перед матерью ему было обидно. Напьется и плачет.

– Марьюшка! – кричит. – Прости ты меня, подлеца, тебе мечтал туфли сшить розовые, как утренняя зорька! Недолюбил я тебя при жизни и после смерти тебе изменил: продал свою мечту за сто рублей!

Чем дальше, тем было все хуже. Водка уж такой яд: затянет, не вырвешься. В каких-нибудь три месяца опустился отец страшно, на себя похож не стал. Честный был всю жизнь, а тут стал обувь заказчиков в кабаке закладывать и пропивать. Воевал, крест Георгиевский имел, горд был своим геройством, а летом, когда денег совсем не стало и нечего уж было из дома продать, нищенствовать стал, ранами своими похваляться. На ярмарки ходить стал, лазаря петь со слепцами, ногу свою изуродованную обнажать.

Видел я его раз в Дорогобуже издали, в пыли сидел, ногами сучил, жалобно таково выводил: «Дай вам Господи здоровья, люди добрые, помоги вам Бог, призрели вы калеку сирую!» – так чувствительно выговаривал, тянул, со слезой, а сам в Бога не верил никогда, а в последнее время так совсем ругался в Бога страшными словами.

Ужасная жизнь настала для меня! Бился я, сам брал заказы, старался, а чуть денег заработаю, стащит ведь отец! Ко мне он переменился, ругал нехорошо, колотил, раз даже с топором за мной по усадьбе гонялся.

Я уж сбежать хотел куда глаза глядят, как в один час все кончилось. Уж не знаю, как вышло, но только возвращался батюшка домой с Дорогобужа пьяный, петлял, петлял, а метель ночью поднялась, сбился совсем с дороги и замерз.

Вызвали меня в больницу, пришел я, провели меня в покойницкую… Лежит батюшка мой на столе, серым чем-то покрыт низ, а верх – грудь и голова – открыты. Очень он мне показался большим и плоским. И лицо у него хорошее было. Щетиной, правда, заросло, а так очень умное было выражение и печальное, будто жалел он о чем-то или просил меня чего-то сделать. Эх!..

Тяжело мне вам все это рассказывать, да и рассказ-то, считайте, окончен. Стал я после батюшки окончательно на собственные ноги, потом, после революции, в Москву приехал, сперва в артели сапожницкой работал, потом на фабрику поступил.

Теперь уж старик я, модельером работаю на фабрике обувной, и совершенно теперь другая судьба моей работы. Теперь обувь, которую я придумаю, идет в широкое производство, и не только у нас, но и за границей. Туфли мои выставлялись на международных выставках в Брюсселе и в Нью-Йорке, и, говорят, очень иностранцы изумлялись русскому таланту.

Но жалко мне до сих пор батюшку, ему бы да мои возможности! Это был бы гений по своей фантазии, и носили бы его туфли все прекрасные наши женщины!

Скрип-скрип

Дело было осенью, и загорелось однажды осенью северное сияние. Стоял возле тони старый черный крест, еще дедами был поставлен. Раньше на него молились, перед тем как в море выходить. А теперь покосился, надломился и весь ножами изрезан. Идет мимо мальчишка, увидит крест и сейчас же на нем свое имя вырежет: «Толя», там, или «Миша».

Так вот, сидели мы с рыбаками вокруг печки, ухи ждали. Глянул я в окно, смотрю – крест розовый стал. «Что такое? – думаю. – Ночь, темнота, а крест загорелся!» И вышел вон из избы. А как вышел, так и закричал:

– Выходите все, глядите, что делается!

Вышли все на берег моря, головы подняли и смотрим в небо. А небо над нами, как цветной шатер. Над самой головой черная дыра, кажется, а от нее во все стороны – и к западу, и к югу, и к северу, и к востоку – розовые лучи расходятся. Северное сияние!

Луна стала тусклой, окружилась янтарными кольцами. Звезды пропали, только самые крупные красным огнем горят, как огни на мачтах. А небо по розовому вдруг то желтым, то зеленым подергивается.

– К холоду это, – сказали рыбаки. – К непогоде!

Постояли мы еще, посмотрели на диво и опять в избу пошли. А в избе похлебали ухи, поговорили, покурили и спать полегли кто где. Кто внизу, а кто на нары забрался.

Трудно рыбакам осенью. Чуть свет надо в море выезжать, ловушки на семгу ставить. Потом целый день в карбасах на волне качаться, стеречь возле ловушки, чтобы рыбу не прозевать. А вечером опять снимать ловушки.

Раз в день бежит вдоль берега колхозная мотодора, поплевывает дымком, выловленную семгу по тоням собирает, новости развозит, газеты, да письма, да хлеб.

Вот покачаешься целый день на море, повозишься с семгой да с сетями, руки-ноги заколенеют, так потом от усталости хорошо спится. И в эту ночь крепко все спали, а утром проснулись от грохота: пал на море шторм.

Вышли мы из дому, посмотрели на море. Ветер чуть с ног не валит. Грязные лохматые взводни ходуном ходят, даже видно, как на горизонте дыбом поднимаются. Кинулись мы скорей к карбасам, оттащили подальше от воды, чтобы в море не унесло, и грустно собрались опять в избе.

Что станешь делать! В шторм к ловушкам выезжать нельзя, карбасы зальет, потонешь. Да и сети порвет, если удастся поставить, – хочешь не хочешь, надо ждать.

Ждем день, ждем другой. Вот уж и третий настает, а конца шторму не видно. На Белом море по неделям осенью штормит.

Как ни выйдешь на берег, все одна картина: на песке кучи пены, ветер отрывает комки от куч, катит по песку… Вода в море мутная, все так же бросается на берег, и северный ветер свистит не умолкая.

Прождали мы еще день, и вышел у нас хлеб. Совсем заскучали рыбаки без хлеба. И решил я, как самый молодой, идти за хлебом пешком по берегу. Нам уже как-то не верилось, что шторм когда-нибудь кончится и привезет мотодорка хлеба.

До колхоза в одну сторону идти было сорок километров. А до маяка, в другую, – тридцать. На маяке сами хлеб выпекали, и я решил идти на маяк, все-таки поближе. Взял пестерь плетеный, сапоги обул, плащ надел, шапку зимнюю, ружье взял и пошел. Вышел со мной за порог бригадир – он лучше всех места знал, – вышел и показывает:

– Видишь угорье? Так направо угорья не ходи. Иди сперва берегом, а потом камни будут, неспособно идти, ты и сверни в лес, а там болотом, да опять лесом, да в гору. А подымешься, тут тебе назад море будет видать, а вперед да вниз – озеро. Место красиво, по бокам-то угорье, а в середке внизу озеро. Озеро пройдешь, на другое угорье влезешь, а там и маяк увидишь. Понял? Ступай!

Я и пошел. Прошел, как велено было, берегом, а когда камни начались, свернул в лес. Только в лес свернул, на ручей наткнулся. Хотел повыше перейти, пошел влево по ручью – болото! Чавкал, чавкал сапогами, в такое бучило залез, что и ходу никуда нет.

Пришлось возвращаться назад, к берегу. В лесу-то тихо было, душа отдыхала. А к морю вышел – опять рев, шум, свист! «Что ж делать? – думаю. – Пойду берегом. Хоть и дальше, да вернее».

Небо было мутно и серо, отдельных облаков даже не различишь, все монотонно, и свирепый ветер лицо сечет, гонит по берегу мокрый песок. Лес на глазах начал желтеть, а земля – краснеть.

Росла там какая-то трава лепесточками и была багровая. Иду берегом, море справа, лес слева. Я все на лес поглядываю – на море-то смотреть скучно. А в лесу все разное! Беловатый мох ягель, темно-зеленые лакированные листики брусники, красные пятна травы лепесточками, светло-зеленые островки стелющегося можжевельника. Это внизу. А сверху березы золотятся да рябина горит красным бархатным цветом.

А то вдруг подступят скалы к самому морю, стоят темной стеной, и если тут лечь, то головой в стену упрешься, а ноги в воде будут – так узко. По таким местам я бегом мчался, но все равно волной меня захлестывало, и скоро я так промок, что уж и не спасался.

Переночевал я на маяке, обсушился, а на другое утро нагрузил пестерь свежим хлебом – шесть буханок взял – и тронулся в обратный путь. Вместе со мной пошел Коля, сын смотрителя маяка. В колхоз к дяде шел. Маленький такой, лет восемь ему, а идет смело и ничего не боится.

– Как же ты, – спрашиваю, – в такую даль идешь? Ведь не дойдешь, устанешь!

– А чего! – говорит. – Я уж не в первый раз. На тонях ночевать буду, у рыбаков. Потом на море посмотрел, подумал и говорит: Чего нам берегом идти, в море мокнуть? Пошли горами, тут тропка есть, я знаю.

И пошли мы горами. Целый день шли в тишине, из ущелья в ущелье, вздымались и пропадали, слушали, как рябчики свистят, и так хорошо было, что даже стрелять не хотелось. А вечером вышли ущельем к морю, к старой, заброшенной избушке.

Никто в ней давно не жил. Мы отомкнули ее и вошли. Внутри было холодно, и на потолке сажа в два пальца толщины, хлопьями, лохматая. Разыскали мы воду, чайник, развели возле избушки костер из щепок и решили еще печь протопить, чтобы не холодно было спать.

Топилась избушка по-черному, без трубы, и, когда печь затопили, сразу стало дымно. Дым плавал под потолком и лениво выползал в отдушину. Внизу был чистый воздух, вверху – плотный сизо-зеленый дым.

Хорошо было Коле, он маленький, а мне, если выпрямиться, дым по грудь доходил, и приходилось ходить и сидеть скорчившись. Печь горела плохо, вяло, без оживления, и в избушке ничуть не теплело. А внизу по-прежнему бушевало море.

– С этой печкой три охапки дров надо спалить, чтоб тепло стало, – говорит Коля.

– Ну что ж, и три охапки спалим, – говорю и еще дрова подкладываю. – Зато как спать-то будем!

Печь все-таки стала нагреваться, дрова разгорелись, дым полегчал, а мы чай пить сели. Сидим, пьем, говорим о разных разностях, море слушаем, как оно в берег бьет. Оно внизу гремит, а нам тепло, лампочка керосиновая маленькая горит, на столе кружки с чаем, сахар да хлеб – хорошо!

Скоро в печке уже угли догорали, и она нам казалась сквозь дым пещерой гномов, озаренной горнами. Скоро дым совсем вытянуло, встал я, закрыл наверху отдушину, заложил палкой дверь, поставил у изголовья заряженное ружье, и легли мы с Колей спать, укрывшись моим плащом, годным на все случаи.

Заснули мы часов в девять, а в два часа ночи я проснулся от какого-то странного ощущения. Сначала я не мог понять, что меня так поразило и почему я проснулся. А потом слышу вдруг – тихо кругом! Ни звука нигде, только внизу волна по гальке: буль-буль! скрип-скрип!

В избе темно и тепло, сильно пахнет хлебом, окошки чуть светлеют на две стороны. И Коля тихо дышит, посапывает. Потом и он проснулся вдруг и сел.

– О! – говорит. – Как тихо! Сколько дней гремело, а тут тихо…

– Может, – говорю, – чаю попьем?

– Давай! – говорит Коля. – И свету не станем зажигать.

– Ладно, – говорю. – На окошки глядеть будем.

Пошел я к печке, заслонку отодвинул – в печке у нас чайник стоял, – пахнуло на меня сухим теплом. Вытащил я чайник, а он горячий.

Сели мы с Колей на лавку, пьем чай, смотрим на окошки, молчим… А снаружи все: скрип-скрип! буль-буль!

– Слышишь, – спрашиваю тихо, – как волна по гальке скрипит?

– Ага!

Опять помолчали, и тут Коля вдруг кружку на стол поставил и говорит шепотом:

– Ой! Это и не волна вовсе… Это кто-то ходит снаружи!

Прислушался я – верно, ходит кто-то, и по звуку похоже на волну: скрип-скрип!

– Человек? – спрашивает Коля.

– Откуда тут человек!

– Так кто же? – и даже дышать перестал. Выглянул я в окошко, потихоньку так, – по лавке подвинулся и выглянул. И Коля ко мне прижался, щека к щеке, тоже в окошко смотрит, и оба еле дышим, обоих дрожь начинает пробирать.

Только мы выглянули, сразу увидели море. Не было оно темным, как обычно ночью, а туманно-светлым. Это наверху северное сияние опять горело, – за облаками сияния не было видно, но свет его все-таки освещал море. И на горизонте, как иголкой проколоты, два огонька горят, зеленый и белый.

– Пароход! – дышит Коля.

– Лесовоз, наверное, – шепчу.

– Или траулер, – догадывается Коля.

– А может, шхуна?

– Норвежская? – предполагает Коля.

– Или аргентинская, – думаю я.

– Ой! – дышит Коля. – Гляди! Вон встает… – И как дыхнет от страха, так сразу все стекло запотело. Протер я тихо стекло, гляжу – большое темное пятно рядом с избушкой. То двинется, то остановится. И когда двинется, то еле слышно: скрип-скрип…

– Медведь!

Отодвинулись мы от окошка, как обожглись, сидим в темноте и что делать, не знаем. Слышим, медведь к двери подошел. Подошел, стоит, молчит, посапывает – нюхает, наверное. Потом лапой корябнул по двери, но тихо, осторожно. Постоял, подумал, подошел к окошку и сразу его затемнил. От первого окошка отошел, подошел к другому и то затемнил.

– Дядь! – шепчет Коля. – А ружье-то!

Встал я на цыпочках, подошел к нарам, взял ружье, взвел курок, да одумался. Ружье дробью заряжено, на рябчика. Чего уж тут!

Медведь услыхал движение, заворчал и сразу освободил окошко, исчез. Но от избушки не ушел, а все ходит около и все поскрипывает.

– Чего это он? – спрашивает Коля.

– Хлеб, – говорю, – хлебом из избушки вкусно пахнет, вот он и ходит…

– А давай ему хлеба дадим! – предлагает Коля.

– Как? – спрашиваю. – Как же ты ему дашь?

– А вы окошко откроете, а я кину ему буханку. Подумал я: почему бы и не дать? Хлеба не жалко, море успокоилось, мотодоры завтра поедут по тоням, привезут и хлеба, и всего…

– Давай! – говорю.

Взял Коля буханку, а медведь услыхал, как я с окном вожусь, заворчал на всякий случай и в сторону подался. Стукнул я рамой, и выбросил Коля буханку. Медведь подкрался, хрюкнул, схватил и бегом прочь.

Минут через пять вернулся и уже прямо к окошку подошел, стоит и поскуливает, ждет.

– Ой-ой! – говорит Коля. – Какой умный! Давай еще кинем!

– Кидать так кидать! – говорю.

И еще кинули. Медведь даже на лету поймал и прочь. Но тут мы все-таки устали, и сморило нас в сон. Может, медведь снова приходил, но мы не слыхали, спали крепко.

Тихое утро

Еще только-только прокричали сонные петухи, еще темно было в избе, мать не доила корову и пастух не выгонял стадо в луга, когда проснулся Яшка.

Он сел на постели, долго таращил глаза на голубоватые потные окошки, на смутно белеющую печь. Сладок предрассветный сон, и голова валится на подушку, и глаза слипаются, но Яшка переборол себя, спотыкаясь, цепляясь за лавки и стулья, стал бродить по избе, разыскивая старые штаны и рубаху.

Поев молока с хлебом, Яшка взял в сенях удочки и вышел на крыльцо. Деревня, будто большим пуховым одеялом, была укрыта туманом. Ближние дома были еще видны, дальние едва проглядывали темными пятнами, а еще дальше, к реке, уже ничего не было видно, и казалось, никогда не было ни ветряка на горке, ни пожарной каланчи, ни школы, ни леса на горизонте… Все исчезло, притаилось сейчас, и центром маленького замкнутого мира оказалась Яшкина изба.

Кто-то проснулся раньше Яшки, стучал возле кузницы молотком; чистые металлические звуки, прорываясь сквозь пелену тумана, долетали до большого невидимого амбара и возвращались оттуда уже ослабленными. Казалось, стучат двое: один погромче, другой потише.

Яшка соскочил с крыльца, замахнулся удочками на подвернувшегося под ноги петуха и весело затрусил к риге. У риги он вытащил из-под доски ржавый косарь и стал рыть землю. Почти сразу же начали попадаться красные и лиловые холодные червяки. Толстые и тонкие, они одинаково проворно уходили в рыхлую землю, но Яшка все-таки успевал выхватывать их и скоро набросал почти полную банку. Подсыпав червям свежей земли, он побежал вниз по тропинке, перевалился через плетень и задами пробрался к сараю, где на сеновале спал его новый приятель – Володя.

Яшка заложил в рот испачканные землей пальцы и свистнул. Потом сплюнул и прислушался. Было тихо.

– Володька! – позвал он. – Вставай!

Володя зашевелился на сене, долго возился и шуршал там, наконец неловко слез, наступая на незавязанные шнурки. Лицо его, измятое после сна, было бессмысленно и неподвижно, как у слепого, в волосы набилась сенная труха, она же, видимо, попала ему и за рубашку, потому что, стоя уже внизу, рядом с Яшкой, он все дергал тонкой шеей, поводил плечами и почесывал спину.

– А не рано? – сипло спросил он, зевнул и, покачнувшись, схватился рукой за лестницу.

Яшка разозлился: он встал на целый час раньше, червяков накопал, удочки притащил… а если по правде говорить, то и встал-то он сегодня из-за этого заморыша, хотел места рыбные ему показать – и вот вместо благодарности и восхищения – «рано»!

– Для кого рано, а для кого не рано! – зло ответил он и с пренебрежением осмотрел Володю с головы до ног.

Володя выглянул на улицу, лицо его оживилось, глаза заблестели, он начал торопливо зашнуровывать ботинки. Но для Яшки вся прелесть утра была уже отравлена.

– Ты что, в ботинках пойдешь? – презрительно спросил он и посмотрел на оттопыренный палец своей босой ноги. – А калоши наденешь?

Володя промолчал, покраснел и принялся за другой ботинок.

– Ну да… – меланхолично продолжал Яшка, ставя удочки к стене. – У вас там, в Москве, небось босиком не ходют…

– Ну и что? – Володя снизу посмотрел в широкое, насмешливо-злое лицо Яшки.

– Да ничего… Забежи домой, пальто возьми…

– Ну и забегу! – сквозь зубы ответил Володя и еще больше покраснел.

Яшка заскучал. Зря он связался со всем этим делом. На что уж Колька да Женька Воронковы – рыбаки, а и те признают, что лучше его нет рыболова во всем колхозе. Только отведи на место да покажи – яблоками засыплют! А этот… пришел вчера, вежливый… «Пожалуйста, пожалуйста…» Дать ему по шее, что ли? Надо было связываться с этим москвичом, который, наверно, и рыбы в глаза не видал, идет на рыбалку в ботинках!..

– А ты галстук надень, – съязвил Яшка и хрипло засмеялся. – У нас рыба обижается, когда к ней без галстука суешься.

Володя наконец справился с ботинками и, подрагивая от обиды ноздрями, глядя прямо перед собой невидящим взглядом, вышел из сарая. Он готов был отказаться от рыбалки и тут же разреветься, но он так ждал этого утра! За ним нехотя вышел Яшка, и ребята молча, не глядя друг на друга, пошли по улице. Они шли по деревне, и туман отступал перед ними, открывая все новые и новые дома, и сараи, и школу, и длинные ряды молочно-белых построек фермы… Будто скупой хозяин, он показывал все это только на минуту и потом снова плотно смыкался сзади.

Володя жестоко страдал. Он сердился на себя за грубые ответы Яшке, сердился на Яшку и казался сам себе в эту минуту неловким и жалким. Ему было стыдно своей неловкости, и, чтобы хоть как-нибудь заглушить это неприятное чувство, он думал, ожесточаясь: «Ладно, пусть… Пускай издевается, они меня еще узнают, я не позволю им смеяться! Подумаешь, велика важность босиком идти! Воображалы какие!» Но в то же время он с откровенной завистью и даже с восхищением поглядывал на босые Яшкины ноги, и на холщовую сумку для рыбы, и на заплатанные, надетые специально на рыбную ловлю штаны и серую рубаху. Он завидовал Яшкиному загару и его походке, при которой шевелятся плечи и лопатки и даже уши и которая у многих деревенских ребят считается особенным шиком.

Проходили мимо колодца со старым, поросшим зеленью срубом.

– Стой! – сказал хмуро Яшка. – Попьем!

Он подошел к колодцу, загремел цепью, вытащил тяжелую бадью с водой и жадно приник к ней. Пить ему не хотелось, но он считал, что лучше этой воды нигде нет, и поэтому каждый раз, проходя мимо колодца, пил ее с огромным наслаждением. Вода, переливаясь через край бадьи, плескала ему на босые ноги, он поджимал их, но все пил и пил, изредка отрываясь и шумно дыша.

– На, пей! – сказал он наконец Володе, вытирая рукавом губы.

Володе тоже не хотелось пить, но, чтобы еще больше не рассердить Яшку, он послушно припал к бадье и стал тянуть воду мелкими глоточками, пока от холода у него не заломило в затылке.

– Ну, как водичка? – самодовольно осведомился Яшка, когда Володя отошел от колодца.

– Законная! – отозвался Володя и поежился.

– Небось в Москве такой нету? – ядовито прищурился Яшка.

Володя ничего не ответил, только втянул сквозь сжатые зубы воздух и примиряюще улыбнулся.

– Ты ловил ли рыбу-то? – спросил Яшка.

– Нет… Только на Москве-реке видел, как ловят, – упавшим голосом сознался Володя и робко взглянул на Яшку.

Это признание несколько смягчило Яшку, и он, пощупав банку с червями, сказал как бы между прочим:

– Вчера наш завклубом в Плешанском бочаге сома видал…

У Володи заблестели глаза.

– Большой?

– А ты думал! Метра два… А может, и все три – в темноте не разобрать было. Наш завклубом аж перепугался, думал, крокодил. Не веришь?

– Врешь! – восторженно выдохнул Володя и подернул плечами; по его глазам было видно, что верит он всему безусловно.

– Я вру? – Яшка изумился. – Хочешь, айда вечером сегодня ловить! Ну?

– А можно? – с надеждой спросил Володя, и уши его порозовели.

– А чего… – Яшка сплюнул, вытер нос рукавом. – Снасть у меня есть. Лягвы, вьюнов наловим… Выползков захватим – там голавли еще водятся – и на две зари! Ночью костер запалим… Пойдешь?

Володе стало необыкновенно весело, и он только теперь почувствовал, как хорошо выйти утром из дому. Как славно и легко дышится, как хочется побежать по этой мягкой дороге, помчаться во весь дух, подпрыгивая и взвизгивая от восторга!

Что это так странно звякнуло там, сзади? Кто это вдруг, будто ударяя раз за разом по натянутой тугой струне, ясно и мелодически прокричал в лугах? Где это было с ним? А может, и не было? Но почему же тогда так знакомо это ощущение восторга и счастья?

Что это затрещало так громко в поле? Мотоцикл? Володя вопросительно посмотрел на Яшку.

– Трактор! – ответил важно Яшка.

– Трактор? Но почему же он трещит?

– Это он заводится… Скоро заведется… Слушай. Во-во… Слыхал? Загудел! Ну, теперь пойдет… Это Федя Костылев – всю ночь пахал с фарами, чуток поспал и опять пошел…

Володя посмотрел в ту сторону, откуда слышался гул трактора, и тотчас спросил:

– Туманы у вас всегда такие?

– Не… когда чисто. А когда попоздней, к сентябрю поближе, глядишь, и инеем вдарит. А вообще в туман рыба берет – успевай таскать!

– А какая у вас рыба?

– Рыба-то? Рыба всякая… И караси на плесах есть, щука, ну, потом эти… окунь, плотва, лещ… Еще линь. Знаешь линя? Как поросенок. То-олстый! Я сам первый раз поймал – рот разинул.

– А много можно поймать?

– Гм… Всяко бывает. Другой раз кило пять, а другой раз так только… кошке.

– Что это свистит? – Володя остановился, поднял голову.

– Это? Это ути летят… Чирочки.

– Ага… знаю. А это что?

– Дрозды звенят… На рябину прилетели к тете Насте в огород. Ты дроздов-то ловил когда?

– Никогда не ловил…

– У Мишки Каюненка сетка есть, вот погоди, пойдем ловить. Они, дрозды-то, жаднющие… По полям стаями летают, червяков из-под трактора берут. Ты сетку растяни, рябины набросай, затаись и жди. Как налетят, так сразу штук пять под сетку полезут… Потешные они… Не все, правда, но есть толковые… У меня один всю зиму жил, так по-всякому умел: и как паровоз, и как пила.

Деревня скоро осталась позади, бесконечно потянулся низкорослый овес, впереди еле проглядывала темная полоса леса.

– Долго еще идти? – спрашивал Володя.

– Скоро… Вот рядом, пошли ходчее, – каждый раз отвечал Яшка.

Вышли на бугор, свернули вправо, лощиной спустились вниз, прошли тропкой через льняное поле, и тут совсем неожиданно перед ними открылась река. Она была небольшой, густо поросла ракитником, ветлой по берегам, ясно звенела на перекатах и часто разливалась глубокими мрачными омутами.

Солнце наконец взошло; тонко заржала в лугах лошадь, и как-то необыкновенно быстро посветлело, порозовело все вокруг; еще отчетливей стала видна седая роса на елках и кустах, а туман пришел в движение, поредел и стал неохотно открывать стога сена, темные на дымчатом фоне близкого теперь леса. Рыба гуляла. В омутах раздавались редкие тяжкие всплески, вода волновалась, прибрежная куга´ тихонько покачивалась.

Володя готов был хоть сейчас начать ловить, но Яшка шел все дальше берегом реки. Они почти по пояс вымокли в росе, когда наконец Яшка шепотом сказал: «Здесь!» – и стал спускаться к воде. Нечаянно он оступился, влажные комья земли посыпались из-под его ног, и тотчас же, невидимые, закрякали утки, заплескали крыльями, взлетели и потянули над рекой, пропадая в тумане. Яшка съежился и зашипел, как гусь. Володя облизал пересохшие губы и спрыгнул вслед за Яшкой вниз. Оглядевшись, он поразился мрачности, которая царила в этом омуте. Пахло сыростью, глиной и тиной, вода была черной, ветлы в буйном росте почти закрыли все небо, и, несмотря на то, что верхушки их уже порозовели от солнца, а сквозь туман было видно синее небо, здесь, у воды, было сыро, угрюмо и холодно.

– Тут, знаешь, глубина какая? – Яшка округлил глаза. – Тут и дна нету…

Володя немного отодвинулся от воды и вздрогнул, когда у противоположного берега гулко ударила рыба.

– В этом бочаге у нас никто не купается…

– Почему? – слабым голосом спросил Володя.

– Засасывает… Как ноги опустил вниз, так все… Вода как лед и вниз утягивает. Мишка Каюненок говорил, там осьминоги на дне лежат.

– Осьминоги только… в море, – неуверенно сказал Володя и еще отодвинулся.

– В море… Сам знаю! А Мишка видал! Пошел на рыбалку, идет мимо, глядит, из воды щуп и вот по берегу шарит… Ну? Мишка аж до самой деревни бег! Хотя, наверно, он врет, я его знаю, – несколько неожиданно заключил Яшка и стал разматывать удочки.

Володя приободрился, а Яшка, уже забыв про осьминогов, нетерпеливо поглядывал на воду, и каждый раз, когда шумно всплескивала рыба, лицо его принимало напряженно-страдальческое выражение.

Размотав удочки, он передал одну из них Володе, отсыпал ему в спичечную коробку червей и глазами показал место, где ловить.

Закинув насадку, Яшка, не выпуская из рук удилища, нетерпеливо уставился на поплавок. Почти сейчас же закинул свою насадку и Володя, но зацепил при этом удилищем за ветлу. Яшка страшно взглянул на Володю, выругался шепотом, а когда перевел взгляд опять на поплавок, то вместо него увидел только легкие расходящиеся круги. Яшка тотчас с силой подсек, плавно повел рукой вправо, с наслаждением почувствовал, как в глубине упруго заходила рыба, но напряжение лески вдруг ослабло, и из воды, чмокнув, выскочил пустой крючок. Яшка задрожат от ярости.

– Ушла, а? Ушла… – пришепетывал он, надевая мокрыми руками нового червя на крючок.

Снова забросил насадку и снова, не выпуская из рук удилища, неотрывно смотрел на поплавок, ожидая поклевки. Но поклевки не было, и даже всплесков не стало слышно. Рука у Яшки скоро устала, и он осторожно воткнул удилище в мягкий берег. Володя посмотрел на Яшку и тоже воткнул свое удилище.

Солнце, поднимаясь все выше, заглянуло наконец и в этот мрачный омут. Вода сразу ослепительно засверкала, и загорелись капли росы на листьях, на траве и на цветах.

Володя, жмурясь, посмотрел на свой поплавок, потом оглянулся и неуверенно спросил:

– А что, может рыба в другой бочаг уйти?

– Ясное дело! – злобно ответил Яшка. – Та сорвалась и всех распугала. А здоровая, верно, была… Я как дернул, так у меня руку сразу вниз потащило! Может, на кило потянула бы.

Яшке немного стыдно было, что он упустил рыбу, но, как часто бывает, вину свою он склонен был приписать Володе. «Тоже мне рыбак! – думал он. – Сидит раскорякой… Один ловишь или с настоящим рыбаком, только успевай таскать…» Он хотел чем-нибудь уколоть Володю, но вдруг схватился за удочку: поплавок чуть шевельнулся. Напрягаясь, будто дерево с корнем вырывая, он медленно вытащил удочку из земли и, держа ее на весу, чуть приподнял вверх. Поплавок снова качнулся, лег набок, чуть подержался в таком положении и опять выпрямился. Яшка перевел дыхание, скосил глаза и увидел, как Володя, побледнев, медленно приподнимается. Яшке стало жарко, пот мелкими капельками выступил у него на носу и верхней губе. Поплавок опять вздрогнул, пошел в сторону, погрузился наполовину и наконец исчез, оставив после себя едва заметный завиток воды. Яшка, как и в прошлый раз, мягко подсек и сразу подался вперед, стараясь выпрямить удилище. Леска с дрожащим на ней поплавком вычертила кривую, Яшка привстал, перехватил удочку другой рукой и, чувствуя сильные и частые рывки, опять плавно повел руками вправо. Володя подскочил к Яшке и, блестя отчаянными круглыми глазами, закричал тонким голосом:

– Давай, давай, дава-ай!

– Уйди! – просипел Яшка, пятясь, часто переступая ногами.

На мгновенье рыба вырвалась из воды, показала свой сверкающий широкий бок, туго ударила хвостом, подняла фонтан розовых брызг и опять ринулась в холодную глубину. Но Яшка, уперев комель удилища в живот, все пятился и кричал:

– Врешь, не уйде-ешь!..

Наконец он подвел упирающуюся рыбу к берегу, рывком выбросил ее на траву и сейчас же упал на нее животом. У Володи пересохло горло, сердце неистово колотилось…

– Что у тебя? – присев на корточки, спрашивал он. – Покажи, что у тебя?

– Ле-ещ! – с упоением выговорил Яшка.

Он осторожно вытащил из-под живота большого холодного леща, повернул к Володе свое счастливое широкое лицо, сипло засмеялся было, но улыбка его внезапно пропала, глаза испуганно уставились на что-то за спиной Володи, он съежился, ахнул:

– Удочка-то… Глянь-ка!

Володя обернулся и увидел, что его удочка, отвалив ком земли, медленно сползает в воду, и что-то сильно дергает леску. Он вскочил, споткнулся и, на коленях подтянувшись к удочке, успел схватить ее. Удилище сильно согнулось. Володя повернул к Яшке круглое бледное лицо.

– Держи! – крикнул Яшка.

Но в этот момент земля под ногами у Володи зашевелилась, подалась, он потерял равновесие, выпустил удочку, нелепо, будто ловя мяч, всплеснул руками, звонко крикнул: «Ааа…» – и упал в воду.

– Дурак! – закричал Яшка, злобно и страдальчески искривив лицо. – Недотепа чертова!..

Он вскочил, схватил ком земли с травой, готовясь швырнуть в лицо Володе, как только он вынырнет. Но, взглянув на воду, он замер, и у него появилось то томительное чувство, которое испытываешь во сне: Володя в трех метрах от берега бил, шлепал по воде руками, запрокидывал к небу белое лицо с выпученными глазами, захлебывался и, окунаясь в воду, все силился что-то крикнуть, но в горле у него клокотало и получалось: «Уаа… Уаа…»

«Тонет! – с ужасом подумал Яшка. – Утягивает!» Бросил комок земли и, вытирая липкую руку о штаны, чувствуя слабость в ногах, попятился вверх, прочь от воды. На ум ему сразу пришел рассказ Мишки о громадных осьминогах на дне бочага, в груди и животе стало холодно от ужаса: он понял, что Володю схватил осьминог… Земля сыпалась у него из-под ног, он упирался трясущимися руками и, совсем как во сне, неповоротливо и тяжело лез вверх.

Наконец, подгоняемый страшными звуками, которые издавал Володя, Яшка выскочил на луг и кинулся к деревне, но, не пробежав и десяти шагов, остановился, будто споткнувшись, чувствуя, что убежать никак нельзя. Поблизости не было никого, и некому было крикнуть о помощи… Яшка судорожно шарил в карманах и в сумке в поисках хоть какой-нибудь бечевки и, не найдя ничего, бледный, стал подкрадываться к бочагу. Подойдя к обрыву, он заглянул вниз, ожидая увидеть страшное и в то же время надеясь, что все как-то обошлось, и опять увидел Володю. Володя теперь уже не бился, он почти весь скрылся под водой, только макушка с торчащими волосами была еще видна. Она скрывалась и опять показывалась, скрывалась и показывалась… Яшка, не отрывая взгляда от этой макушки, начал расстегивать штаны, потом вскрикнул и скатился вниз. Высвободившись из штанов, он, как был, в рубашке, с сумкой через плечо, прыгнул в воду, в два взмаха подплыл к Володе, схватил его за руку.

Володя сразу же вцепился в Яшку, быстро-быстро стал перебирать руками, цепляясь за рубашку и сумку, наваливаться на него и по-прежнему выдавливал из себя нечеловечески страшные звуки: «Уаа… Уаа…» Вода хлынула Яшке в рот. Чувствуя у себя на шее мертвую хватку, он попытался выставить из воды свое лицо, но Володя, дрожа, все карабкался на него, наваливался всей тяжестью, старался влезть на плечи. Яшка захлебнулся, закашлялся, задыхаясь, глотая воду, и тогда ужас охватил его, в глазах с ослепительной силой вспыхнули красные и желтые круги. Он понял, что Володя утопит его, что пришла его смерть, дернулся из последних сил, забарахтался, закричал так же нечеловечески страшно, как кричал Володя минуту назад, ударил его ногой в живот, вынырнул, увидел сквозь бегущую с волос воду яркий сплющенный шар солнца, чувствуя еще на себе тяжесть Володи, оторвал, сбросил его с себя, замолотил по воде руками и ногами и, поднимая буруны пены, в ужасе бросился к берегу.

И, только ухватясь рукой за прибрежную осоку, он опомнился и посмотрел назад. Взбаламученная вода в омуте успокаивалась, и никого уже не было на ее поверхности. Из глубины весело выскочили несколько пузырьков воздуха, и у Яшки застучали зубы. Он оглянулся: ярко светило солнце, и листья кустов и ветлы блестели, радужно горела паутина между цветами, и трясогузка сидела наверху, на бревне, покачивала хвостом и блестящим глазом смотрела на Яшку, и все было так же, как и всегда, все дышало покоем и тишиной, и стояло над землей тихое утро, а между тем вот только сейчас, совсем недавно случилось страшное – только что утонул человек, и это он, Яшка, ударил, утопил его.

Яшка моргнул, отпустил осоку, повел плечами под мокрой рубашкой, глубоко, с перерывами вдохнул воздух и нырнул. Открыв под водой глаза, он не мог сначала ничего разобрать: кругом дрожали неясные желтоватые и зеленоватые блики и какие-то травы, освещенные солнцем. Но свет солнца не проникал туда, в глубину… Яшка опустился еще ниже, проплыл немного, задевая руками и лицом за травы, и тут увидел Володю. Володя держался на боку, одна нога его запуталась в траве, а сам он медленно поворачивался, покачиваясь, подставляя солнечному свету круглое бледное лицо и шевеля левой рукой, словно пробуя на ощупь воду. Яшке показалось, что Володя притворяется и нарочно покачивает рукой, что он следит за ним, чтобы схватить, как только он дотронется до него.

Чувствуя, что сейчас задохнется, Яшка рванулся к Володе, схватил его за руку, зажмурился, торопливо дернул тело Володи вверх и удивился, как легко и послушно оно последовало за ним. Вынырнув, он жадно задышал, и теперь ему ничего не нужно и не важно было, кроме как дышать и чувствовать, как грудь раз за разом наполняется чистым и сладким воздухом.

Не выпуская Володиной рубашки, он стал подталкивать его к берегу. Плыть было тяжело. Почувствовав дно под ногами, Яшка вылез сам и вытащил Володю. Он вздрагивал, касаясь холодного тела, глядя на мертвое, неподвижное лицо, торопился и чувствовал себя таким усталым, таким несчастным…

Перевернув Володю на спину, он стал разводить его руки, давить на живот, дуть в нос. Он запыхался и ослабел, а Володя был все такой же белый и холодный. «Помер», – с испугом подумал Яшка, и ему стало очень страшно. Убежать бы куда-нибудь, спрятаться, чтобы только не видеть этого равнодушного, холодного лица!

Яшка всхлипнул от ужаса, вскочил, схватил Володю за ноги, вытянул, насколько хватало сил, вверх и, побагровев от натуги, начал трясти. Голова Володи билась по земле, волосы свалялись от грязи. И в тот самый момент, когда Яшка, окончательно обессилев и упав духом, хотел бросить все и бежать куда глаза глядят, – в этот самый момент изо рта Володи хлынула вода, он застонал и судорога прошла по его телу. Яшка выпустил Володины ноги, закрыл глаза и сел на землю.

Володя оперся слабыми руками, привстал, точно собираясь куда-то бежать, но снова повалился, снова зашелся судорожным кашлем, брызгаясь водой и корчась на сырой траве. Яшка отполз в сторону и расслабленно смотрел на Володю. Никого сейчас не любил он больше Володи, ничто на свете не было ему милее этого бледного, испуганного и страдающего лица. Робкая, влюбленная улыбка светилась в глазах Яшки, с нежностью смотрел он на Володю и бессмысленно спрашивал:

– Ну как? А? Ну как?..

Володя немного оправился, вытер рукой лицо, взглянул на воду и незнакомым, хриплым голосом, с заметным усилием, заикаясь, выговорил:

– Как я… то-нул…

Тогда Яшка вдруг сморщился, зажмурился, из глаз у него брызнули слезы, и он заревел, заревел горько, безутешно, сотрясаясь всем телом, задыхаясь и стыдясь своих слез. Плакал он от радости, от пережитого страха, от того, что все хорошо кончилось, что Мишка Каюненок врал и никаких осьминогов в этом бочаге нет.

Глаза Володи потемнели, рот приоткрылся, с испугом и недоумением смотрел он на Яшку.

– Ты… что? – выдавил он из себя.

– Да-а… – выговорил Яшка, что есть силы стараясь не плакать и вытирая глаза штанами. – Ты уто-о… утопа-ать… а мне тебя спа-а… спаса-а-ать…

И он заревел еще отчаянней и громче. Володя заморгал, покривился, посмотрел опять на воду, и сердце его дрогнуло, он все вспомнил…

– Ка… как я тону-ул!.. – будто удивляясь, сказал он и тоже заплакал, дергая худыми плечами, беспомощно опустив голову и отворачиваясь от своего спасителя.

Вода в омуте давно успокоилась, рыба с Володиной удочки сорвалась, удочка прибилась к берегу. Светило солнце, пылали кусты, обрызганные росой, и только вода в омуте оставалась все такой же черной.

Воздух нагрелся, и горизонт дрожал в его теплых струях. Издали, с полей, с другой стороны реки, вместе с порывами теплого ветра летели запахи сена и сладкого клевера. И запахи эти, смешиваясь с более дальними, но острыми запахами леса, и этот легкий теплый ветер были похожи на дыхание проснувшейся земли, радующейся новому светлому дню.

Тропики на печке

Шел я однажды по берегу Белого моря, сильно притомился, и табак у меня кончился. «Вот горе-то! – думаю. – Как же я теперь без табаку?» Но только так подумал, вдруг гляжу – впереди то´ня рыбачья, а в море напротив тони маленькое пятнышко: сидит рыбак в карбасе у ловушки, сторожит семгу.

Подошел я к тоне, увидал второй карбас, недолго думая столкнул его в воду, отпихнулся от берега и поплыл с рыбаком поздороваться, табаку попросить, а заодно расспросить его о дороге.

Подплыл я ближе, гляжу – карбас рыбака к колу привязан, на котором ловушка крепится, а на колу сидит птица и смотрит в воду. Птица эта была очень похожа на кулика длинными ножками и оперением, только клюв… Клюв у кулика длинный, а у этой птицы какой-то короткий и будто даже кривой! Но не столько меня клюв удивил, сколько то, что сидит странная птица на колу возле рыбака и не улетает.

Поздоровались мы с рыбаком, поговорили о погоде, покурили, и тут я спросил, что это за птица такая сидит у него и почему не улетает.

– А эвон, видишь маяк-то? – сказал рыбак и показал мне на красную башенку маяка.

– Вижу, – ответил я. – Вижу маяк, но не понимаю еще ничего.

– А вот сейчас поймешь, – засмеялся рыбак и рассказал мне историю птицы.

На Белом море в опасных местах – по берегам и на островах – стоят маяки. Зажигаются они с заходом солнца и горят всю ночь. А чтобы капитаны судов различали их друг от друга, каждый горит по-особому.

Тот маяк, о котором идет речь, горел красным и зеленым проблесковым огнем. Свет его был пронзителен.

Случилась однажды штормовая ночь на море, и старый рыбак долго не спал. Несколько раз выходил он из своей избушки, проверял, целы ли карбаса, слушал, как грохочет море, слушал вой и визг телефонных проводов и думал о тех, кто в эту ночь боролся в море с волнами.

Маяк работал. Стеклянная башенка его вращалась, узкие зеленые и красные лучи бежали по берегу. Они освещали на секунду темные горы, покрытые лесом, освещали и избушку и попеременно заглядывали рыбаку в лицо красным и зеленым оком. Потом перескакивали на воду и, как мечи, устремлялись вдаль, в страшное море с беспрестанно встающими горами волн.

Озябнув, рыбак уходил в избушку, подкладывал дрова в печь, пил чай и курил махорку. Окна избушки делались то красными, то зелеными, и рыбак с благодарностью думал о работниках маяка, которые не спали в эту ночь. И опять с тревогой возвращался мыслью к тем, кто плыл сейчас по бушующему морю.

Рыбак думал о людях и совсем не думал о птицах. Однако и птицам приходилось страшно в эту ночь. Во тьме, сквозь ветер летели перелетные стаи с Ледовитого океана. Многие птицы выбивались из сил, многие разбивались о провода и радиомачты, многие, обессилев, отбивались от стаи и в одиночку в последней надежде летели на пронзительный свет маяка.

Маяк работал, посылая во тьму прекрасные свои лучи. Но свет, который для людей был спасением, для птиц был гибелью. Они устремлялись к нему, и, измученным, им казалось, наверное, что путешествие их окончено, что все ужасы позади, а этот красный и зеленый свет – свет теплой Африки.

Они устремлялись к нему, как бабочки, ударялись о металлические перила, о толстые холодные стекла и умирали. Они умирали, упав тут же, на площадке, но смерть их, должно быть, была легкой. Они лежали, озаренные негаснущим ярчайшим светом, видимым на десятки километров, и им казалось, что они прилетели наконец в Африку.


Наутро шторм утих, выглянуло солнце, рыбак установил в море свои тайники и пошел на маяк расспросить, не было ли ночью какого несчастья.

Едва он вошел в дом, как увидел, что кухня топится вовсю, на плите стоят большие кастрюли и из всех кастрюль идет вкусный пар.

Работники маяка обрадовались рыбаку и вынесли ему целую сумку дичи – уток и куликов. Все эти птицы разбились ночью о маяк, утром их подобрали, и каждая семья на маяке варила теперь себе похлебку из дичи.

Рыбак посидел, послушал радио, а потом с удовольствием понес сумку к себе в избушку: он давно не ел мяса, и рыба ему надоела. В избушке он поглядел в окно, порадовался хорошей погоде, затопил печку и стал теребить уток и куликов на похлебку.

Всю дичь он вывалил на лавку, брал по очереди и теребил, как вдруг заметил, что у одного кулика подрагивает крыло. Взял он его в руки и понял, что кулик еще жив, только очень измучен и разбит. Клюв у него был сломан, глаза поминутно затягивались пленочками, а сердечко торопливо стучало.

Сначала рыбак хотел оторвать ему голову, но, почувствовав своими корявыми ладонями стук сердечка, забыл даже и про похлебку. Раскрыв кулику разбитый клюв, он напоил его. Потом кое-как сложил и перевязал клюв и посадил кулика на подоконник.

Понемногу кулик оправился, ожил, стал взъерошиваться и бегать на длинных ножках по столу и по лавкам. Только клюв у него долго болел, и рыбак сам его кормил: копал червяков во мху, приносил с берега ракушки, выковыривал мякоть и отдавал кулику. А когда настали заморозки, рыбак поплыл к себе в колхоз и кулика взял.

Всю зиму жил кулик у рыбака в избе, а весной вместе с ним опять приехал на тоню. Он окончательно поправился, но клюв так и остался коротким и кривым. Рыбак было выпустил его, но кулик никуда не улетел, побегал по берегу, а вечером прилетел к избушке и стал шуршать и стучать клювом в окошко. Рыбак открыл окошко, кулик влетел, сел на подоконник, почистился, нахохлился, поджал одну лапу, спрятал голову под крыло и заснул.

Но самое интересное случилось, когда кулик, соскучившись, прилетел однажды к рыбаку, который покачивался в карбасе у ловушки. Кулик сел на кол и стал поглядывать туда-сюда. Сначала он сидел спокойно, но вдруг уставился в воду и заволновался. Рыбак тоже глянул в воду и увидал, что в тайник вошла семга. Семгу он тотчас поймал, а кулик с тех пор стал его помощником. Он всегда скорее рыбака замечает, когда в тайник заходит семга.

Кулика этого знает уже весь берег, и, когда охотники с маяка видят одинокого кулика, они долго приглядываются, не короткий ли у него клюв, чтобы не ошибиться и не подстрелить знаменитую птицу.

Выслушав эту любопытную историю, я посмотрел на кулика и спросил напоследок:

– Так, значит, и не попал он в тропики?

– А ему и на печке тропики! – сказал рыбак.

Тэдди

1

Большого бурого медведя звали Тэдди. У других зверей тоже были имена, но Тэдди никак не мог запомнить их и постоянно путал и только свою кличку знал твердо, всегда откликался и шел, если его звали, и делал то, что ему говорили.

Жизнь его была однообразной. Работал он в цирке, работал так давно, что и счет потерял дням. Его по привычке держали в клетке, хоть он давно уже смирился и в клетке не было необходимости. Он стал равнодушен ко всему, ничем не интересовался и хотел только, чтобы его оставили в покое. Но он был старым опытным артистом, и в покое его не оставляли.

Вечером его выпускали на ярко освещенный манеж, посередине которого не торопясь расхаживал высокий человек с бледным лицом. На человеке были белые панталоны, мягкие черные сапоги и лиловая куртка с нашитой спереди золотой тесьмой. И панталоны, и куртка, и бледное равнодушное лицо человека всегда производили на Тэдди сильное впечатление, но больше всего медведь боялся его глаз.

Когда-то давно несколько раз Тэдди поднимал свой страшный звериный бунт. Он тоскливо ревел, рвал прутья клетки, и никакими самыми жестокими мерами нельзя было его успокоить. Но приходил человек с бледным лицом, становился возле клетки, смотрел на Тэдди, и каждый раз под его взглядом медведь покорно стихал и через час уже позволял выводить себя на репетицию.

Теперь Тэдди уже не бунтовал и послушно проделывал всевозможные неловкие и ненужные, часто даже неприятные штуки, и человек в белых панталонах давно уже не грозил ему взглядом, а когда говорил о медведе, то называл его не иначе как «старый добрый Тэдди», – и в голосе его слышалась ласка.

В кожаном наморднике выходил Тэдди на манеж, кланялся зрителям, которые встречали его радостным шумом. Ему подавали велосипед, он задирал через седло ногу, отталкивался и, сильно нажимая на педали, крепко вцепившись в руль, ездил кругами по манежу. Громко играла музыка, а зрители смеялись и хлопали в ладоши.

Он умел делать еще несколько забавных штук: быстро перебирая лапами, катался на круглых чурбаках, подымался и балансировал на тонкой металлической планке, дрался в надетых на передние лапы перчатках с другим медведем, черным и маленьким. Тэдди был лишен чувства юмора, вернее, юмор его был другим, звериным, и он не понимал, почему так веселятся все эти люди, когда он с отвращением проделывает свои неудобные и неприятные штуки.

По ночам медведь часто не спал. В коридоре тускло горела маленькая лампочка, громко храпел сторож-старик, от которого всегда вкусно пахло. Звери рычали и повизгивали во сне, от клеток шел тяжелый звериный запах. В углах было темно, по полу перебегали наглые большие крысы, вставали на задние лапы, и от них тянулись тогда длинные тени.

Подумав и поворчав некоторое время, Тэдди решал заняться своим туалетом. Он долго и равномерно вылизывал лапы и живот, а когда лапы и живот становились совершенно мокрыми и липкими, принимался за бока и спину. Но спину лизать было неловко, он скоро уставал и предавался тогда печальным размышлениям.

Вспоминал он детство свое и мать – красивую медведицу с мягкими лапами и широким горячим языком. Но детства Тэдди почти не помнил, помнил только небольшой ручей с желтыми песчаными берегами; песок был мелкий и горячий. Помнил еще кисло-сладкий запах муравьев, которых ему с тех пор не доводилось попробовать.

Вспоминал он также вкусные обеды, которыми его иногда кормили в цирке. Один раз заболел небольшой ишачок, всю ночь кряхтел в стойле, а утром затих. Пришли хмурые люди и вынесли куда-то мертвого ишака. А вечером Тэдди дали не обычный суп-овсянку, а целый таз вареного пахучего мяса, и в этот день был у него праздник.

Думал он и еще о многом: какие-то образы посещали его, злость и горечь наполняли грудь, хотелось реветь, куда-то пойти и делать что-то свое, звериное, и громко вздыхал он всю ночь, а на другой день был особенно вялым и хмурым и неохотно выходил на репетицию.

2

Однажды цирк поехал куда-то далеко по железной дороге. Поехал и Тэдди. Он ездил так много на своем веку, что уже ничему не удивлялся и не любил только запаха бензина, которым пахли автомашины.

Все происходило так же, как и всегда: на станции клетки со зверями закатывали в вагоны, кричали, ругались, что-то приколачивали, вообще производили много шума. Наконец двери захлопнули, и скоро все равномерно задрожало и закачалось, и сильно захотелось спать. Дрожало и качалось два дня, потом стихло. Когда двери открыли и стали выгружать клетки из вагонов и грузить на автомашины, все кругом было другое и пахло иначе, но Тэдди не удивился этому.

Решено было накормить зверей, прежде чем везти их дальше. Пришел служитель, вычистил клетки, потом принес еду. Сунув в клетку Тэдди немного вареной картошки, хлеба и тазик с овсянкой, служитель отвлекся на секунду чем-то и ушел, позабыв запереть клетку.

Медведь, не обращая внимания на открытую дверцу, жадно ел картошку и овсянку и даже слегка поварчивал – так он проголодался. Съев обед и облизываясь, он по привычке стал подталкивать посуду к дверце и тут только заметил, что та не прикрыта. Он сильно удивился, высунул голову наружу, посмотрел туда-сюда, зевнул, подался назад и улегся, прикрыв глазки. Но через минуту он встал и опять высунулся. Понюхал воздух, поглядел, будто что-то припоминая, подумал, еще высунулся и спрыгнул с машины на землю. На земле он с наслаждением потянулся и стал с любопытством обходить машину.

К машине в этот момент подходил шофер. Он держал кепку под мышкой и что-то жевал. Ветер дул от него, Тэдди почуял запах колбасы и пошел навстречу. Увидев медведя, шофер перестал жевать и замер. Тэдди поднялся на задние лапы и ласково заворчал. Тогда шофер быстро повернулся, уронил кепку и бросился бежать со всех ног к низкому длинному дому с какой-то вывеской над дверью.

– Помогите! – в ужасе закричал он.

Тэдди опустился и на всякий случай подался в сторону. Он даже повернул было назад, чтобы залезть обратно в привычную клетку, но тут из дома высыпали люди и закричали на медведя дикими голосами. Тэдди повернулся в испуге, ища среди всех этих людей знакомое лицо, но знакомых не было. Тэдди стало страшно, и он побежал. Он промчался мимо коновязи; лошади, увидев его, шарахнулись, заржали. Тэдди тоже рявкнул и наддал ходу.

Он пробежал огородом, запинаясь на грядках, перемахнул через плетень и помчался полем к далекому лесу. Бежал он быстро, прижав уши, фыркая, испытывая острое незнакомое удовольствие, но, добежав до первых кустов и запыхавшись, он остановился и с испугом посмотрел назад: станции не было видно, не было ни людей, ни машин, только голое поле и темнеющие вдали крыши. Медведь затосковал, ему очень захотелось попасть опять в цирк, жить в темном коридоре, слушать по ночам храп вкусно пахнувшего сторожа. Назад идти он боялся и тихонько ворчал, приподымаясь на задние лапы и раскачиваясь. Потом он обернулся, посмотрел на лес, несколько раз фыркнул, чтобы прочистить нос, и понюхал. Пахло сладко смолой, грибами, и еще было много будоражащих запахов. Тэдди пошел к лесу. Он медленно шел кустами и каждый раз, выйдя на чистое место, оглядывался назад в надежде увидеть служителя или человека в белых панталонах, которые ласково сказали бы ему: «Тэдди!» Но никто не показывался, никто не звал его, было тихо, а из леса все более явственно доносился могучий зов. И Тэдди со смешанным чувством страха и любопытства вошел в лес.

3

Тэдди не повезло. Он попал в часть леса, обжитую людьми. Здесь расположен был леспромхоз, большие площади были вырублены, то и дело бросались в глаза неприятные в лесу предметы: линия узкоколейки, обрывки тросов, масленые тряпки, изъезженные дороги, гулкие бревенчатые гати. Птиц и зверей почти не было в этом месте, а по ночам были слышны враждебные лесу и тишине звуки: шум моторов, металлические удары, тонкие паровозные гудки.

Тэдди было дико и непривычно в лесу, и он поначалу только и думал, как бы встретиться с людьми, но в то же время что-то мешало ему идти навстречу звукам машин. Все его раздражало, он не ел, почти не спал и сильно отощал. Несколько раз он принимался выделывать свои на всю жизнь заученные фокусы в надежде, что кто-нибудь выйдет к нему и накормит. Он делал стойку на передних лапах, уморительно дрыгал задними в воздухе и так обходил поляну. Потом он кувыркался через голову, плясал, «умирал» и, оживая, очень довольный собой, оглядывался по сторонам, ожидая подачки. Но никто не радовался, не хвалил его, не появлялся волшебный суп-овсянка, и в маленьких глазках медведя рождалось тоскливое изумление. В конце концов он, доведенный до отчаяния непонятностью леса, пришел бы к людям, но тут произошло событие, которое только утвердило в нем страх перед человеком.

Однажды утром, весь мокрый от росы, Тэдди угрюмо брел по дну оврага, выкапывал какие-то травки и ел их. Подняв голову, он внезапно встретился взглядом с человеком, который стоял наверху. Тэдди удивился и стал подниматься на задние лапы, он даже хрюкнул от радости. Но человек не обрадовался и не сказал ничего похожего на «Тэдди», как ожидал медведь, – человек побледнел, быстро сорвал с плеча ружье, поднял его, сверкнул огонь, ударил резкий гром, что-то больно хлестнуло Тэдди по ушам, он рявкнул, повалился на траву и замахал всеми четырьмя лапами. Медведь ревел от боли, обиды и удивления, а человек, сделав свое злое дело, бросился бежать, и даже сквозь свой рев Тэдди слышал, как быстро топотали его ноги и как все трещало на его пути.

Еще через минуту Тэдди пришел в дикую ярость и бросился напролом за человеком, но тот успел куда-то спрятаться или убежать, и Тэдди так и не нашел его. С этого момента он стал бояться людей и еще усиленней начал искать глухих мест.

Но для того чтобы уйти в глушь, в настоящий лес, медведю надо было переплыть реку, а он этого не знал, и положение его становилось все отчаяннее. Несколько раз он выходил к реке, глядел на плывущие по воде бревна, тосковал и снова уходил в лес.

4

Так прошло два дня и две ночи. На третью ночь Тэдди вышел опять к реке и остановился пораженный: к берегу был причален большой плот с избушкой на середине. Светила яркая луна, на берегу стояли белые бараки с черными окнами, вокруг не было ни души и ни звука не было слышно, только между бревнами плота сонно журчала вода. Тэдди привстал на задние лапы и повел носом. С плота от избушки невыносимо вкусно пахло ржаным хлебом и картошкой. Тэдди облизнулся и закачался на задних лапах. Качаясь, он напряженно размышлял.

Идти туда, откуда пахло, он боялся, так как знал, что там люди, ненавидящие его и ненавистные, в свою очередь, ему. Болевшие уши не давали ему забыть об этом. Но соблазн был так велик, что медведь, походив по берегу и попробовав лапой воду, остановился как раз напротив избушки. Ах, как замечательно пахло!

Плот был подогнан к берегу не вплотную, на берег были переброшены в одном месте сходни, но Тэдди в нетерпении не обратил на них внимания, вдруг сунулся в воду и через мгновение уже взбирался на плот. Неуверенно ступая по бревнам, медведь подошел к избушке и обошел ее кругом. Изнутри доносился громкий храп, Тэдди вспомнил цирк и приободрился. Он заглянул через окно внутрь, но ничего не увидел. Тогда он решительно отворил дверь и, протиснувшись в избушку, сразу сглотнул обильную слюну, – так вкусно пахло здесь портянками, хлебом и картошкой. Хлеб и картошка были на столе. Тэдди подошел к столу, свалил с чугунка теплую запотевшую тарелку, опрокинул чугунок и зарычал, сейчас же начиная, торопясь и давясь, глотать хлеб.

– Эй! – крикнул вдруг человек с полатей, перестав храпеть. – Кто это? Ты, Федя?

Медведь присел от испуга, но потом разъярился, рявкнул и ударил лапой по столу. Чугунок и тарелка упали на пол. Тотчас что-то никак не похожее на человека свалилось с полатей, на карачках юркнуло в дверь и побежало по плоту к берегу.

Тэдди понял, что дело плохо, но продолжал торопливо есть, чавкая, рыча, роняя на пол слюну, зная, что он совершает преступление против человека.

Через минуту, когда медведь доедал уже последний хлеб, на берегу послышался сильный шум. Нужно было уходить, но он еще не наелся окончательно, еще схватил с полу несколько картошек и потом не сразу попал в дверь. Когда же он вытиснулся из двери, то увидел близко много людей. Заметив медведя, люди разом закричали, как тогда на станции, а Тэдди растерянно остановился: путь к берегу был ему отрезан. Он сунулся было наискосок, надеясь проскочить краем плота, но наперерез ему блеснул длинный огонь и бахнул выстрел. Медведь испугался и завернул назад, вокруг избушки. Люди бежали за ним, окружая его полукольцом и прижимая к краю плота. Опять бахнуло сзади, ширкнуло по бревнам и отскочившей корой стегануло медведя по животу. Он рявкнул, прыгнул вперед и плюхнулся в воду, подняв столб серебристых в лунном свете брызг. Он никогда в жизни не плавал, окунулся с головой и, вынырнув, не знал сперва, что делать, но лапы его сами собой задвигались, он зашлепал ими что есть силы, вытягивая нос кверху, к звездам. Вода мягко сносила его на низ, люди остались на плоту и долго еще кричали, а медведь все сильнее двигал лапами, чихал, пыхтел и поднимал нос кверху.

Проплыв около получаса по теплой серебристой воде, он увидел вблизи лес – сплошной и черный. Это был уже не тот лес, из которого медведь недавно вышел, – это был лес без просек и вырубок и без человеческого жилья.

Почуяв дно под собою, Тэдди тяжело выбрался на берег и остановился. Вода текла с его шубы ручьями. Оглянувшись, он увидел далеко наверху слабые огоньки и что-то еле белеющее в темноте и понял, что там остались люди, и бараки, и плот, и еще понял, что там было опасно и шумно, а здесь тихо и хорошо. Вспомнив выстрелы и оставшуюся в избушке на полу картошку, он поворчал немного, потом встряхнулся несколько раз и полез вверх по крутому обрыву навстречу огромным неподвижным соснам и елям.

5

Это был громадный лес, тянувшийся на десятки верст вверх и вниз по реке. Мало того, он уходил на восток до Уральского хребта и на север – до самой тундры. Лес взбирался на холмы, расступался иногда озерами или полями, на которых виднелись редкие деревни с двухэтажными избами. Это была глухая сторона, мало посещаемая людьми, и здесь-то и было настоящее раздолье для всякого зверя и птицы.

Много тут было волков и лисиц, белок и зайцев, водились тут лоси и рыси с загадочным взглядом желтых глаз. Здесь попадались совершенно глухие места, где и пройти-то было невозможно, где свалившиеся деревья так и оставались лежать годами, догнивая и оседая постепенно к земле.

Случались здесь пожары, возникавшие от неизвестных причин, как бы сами собой. Огонь бушевал тогда на огромных пространствах, пожирая лес и траву, и тысячами гибли в нем звери. Огонь проходил косяками и затихал постепенно, тоже как бы сам собой, оставляя после себя черные уголья и пепел и редкие обгорелые стволы.

Скоро на гари начинала расти буйная красная жесткая трава, потом появлялись черника и брусника на кочках и молодые березки и сосенки; по краям показывались заросли шиповника и малины, и гарь уже не казалась диким и страшным для зверя местом, а становилась неисчерпаемой кладовой, в которой кормились сумрачные глухари, робкие рябчики, тетерева и зайцы. Лоси тоже приходили сюда и оставляли глубокие ямки следов в мягком беловатом мху.

Жизнь кипела в лесу, не омраченная пришествием человека. Правда, и здесь шла вечная борьба, здесь царил закон клыка и когтя, и как много костей и перьев догнивало по укромным местам этого прекрасного края! Но опасная борьба здесь не была вовсе безнадежной, как с человеком.

Редко-редко раздавался в лесах этих выстрел, а когда раздавался, то долго и гулко раскатывался по холмам, по звонким борам, вылетал на реку, отдавался от другого берега и возвращался уже послабевшим и протяжным. Белки роняли тогда шишки и взлетали на верхушку дерева, чтобы оглянуться с безмерным любопытством; зайцы на лежках вставали столбиками; лоси, наставив уши, минуту слушали и беззвучно передвигались на другое место; рыси, дремлющие в чащобах, приоткрывали на мгновение дремучие желтые глаза и нервно потряхивали кисточками на ушах; и только волки, лучше всех знакомые с человеком, бросали все, серыми тенями взбегали на ближний бугор и долго нюхали, стараясь и боясь одновременно поймать с ветерком ненавистный запах человека.

Еще было здесь много тихо звеневших родников; возле них в самую жару было прохладно. Овраги, незаметно возникающие тут и там, долго и запутанно тянулись к реке, прерываемые зарослями смородины и мелким осинником. В оврагах любили рыть сложные норы барсуки и лисы, и тут же, близ ручьев, селились в логовах волки.

6

Всю ночь шел Тэдди на север, держась берега реки, как моряк держится компаса. Углубляться в лес он боялся, лес был полон неизвестности, тогда как река была знакома, она уже выручила его раз, и он ей доверял. Со всех сторон подступали к нему звуки и запахи, в которых он должен был разобраться. Некоторые из них были ему хорошо знакомы. Два раза его путь пересекал след рыси, и он сразу вспомнил рысь из цирка, хоть та пахла резче: звери в неволе всегда пахнут сильнее. Потом он вспугнул рябчиков, которые ночевали на низком суку большой елки, и сам сначала испугался, но потом быстро успокоился, поняв, что это всего-навсего птицы. Следы лисицы он тоже сразу узнал.

Но в конце концов обилие новых впечатлений, заставлявших все время держаться настороже, так утомили медведя, что он выбрал сухое место в небольшом ложке, защищенном со всех сторон порослью елочек, лег и задремал до утра. Странно, но этот большой зверь был совершенно беспомощным теперь в лесу. За долгие годы он отвык от леса, все перезабыл из того немногого, что успел узнать в детстве. Все инстинкты, которыми его наделила природа, уснули, и он терялся от самых незначительных причин, требующих какого-нибудь действия. Ему все время очень хотелось есть, желудок, привыкший к обильной, сытной пище, был теперь пуст и страдал. Но служителя, который ежедневно кормил его в цирке, здесь не было, приходилось самому искать еду, а он не знал, как это делается, не знал, что можно есть.

Пожалуй, никто так не чувствует и не понимает, как дикие звери, что значит мать. Мать учит детеныша прятаться, драться, убегать, она объясняет ему, кто враг и кто друг. Она знает, где есть черника и муравьи, земляника, вкусные сочные коренья, мышиные норы, рыбы и лягушки; она знает, где есть свежая вода, глухие места, муравейники и солнечные поляны с мягкой высокой травой; ей ведомы тайны запахов и перекочевок. И еще она знает, что ни один зверь в лесу не доживает до глубокой старости, каждого постигает страшная беда, и нужно быть очень ловким, смелым и осторожным, чтобы как можно дольше сохранить себя и оставить после себя потомство.

Если бы рос Тэдди не в зоопарке, а потом в цирке, среди людей, если бы учителем жизни была для него медведица, свирепая ко всему, но бесконечно добрая к нему, маленькому медвежонку, – он сейчас был бы могучим зверем и знал все, что нужно и возможно знать дикому зверю. Но Тэдди учился жизни у человека в белых панталонах, и неукротимый звериный дух его был задавлен еще с детства. Он успел узнать много вещей, которые недоступны и страшны жителю леса. В городе он был несомненно опытнее, умнее любого своего сородича, но что стоили все его знания в мире, куда он теперь попал! В лесу он превратился опять в беспомощного жалкого детеныша, ничего не знающего, боящегося всего. Вся разница была в том только, что он был теперь не крошечным медвежонком, а крупным медведем с желтыми клыками и вытертым клеткой задом и что не было теперь с ним доброй и умной матери, которая могла бы его защитить и многому научить.

7

Тэдди разбудили птицы. Маленькие, они едва слышно перепархивали в мокрых от росы ветвях. Далеко на востоке за холмами вставало солнце. Между соснами висел прозрачный туман, сверкала роса, воздух был свеж и чист, и Тэдди, выйдя из своего ночного пристанища, заковылял дальше на север. У него от непривычки к лесным скитаниям уже второй день побаливали лапы, но он упрямо шел вперед, так как что-то еще не нравилось ему тут. И он не думал ни о чем, стремясь на север, как не думают птицы, сбиваясь в стаи перед отлетом. Инстинкт, коренившийся в нем, вел его в небывалую страну, где должно быть много солнца, много пищи, чистой воды и тишины.

В полдень медведь переходил солнечную поляну, когда ноздрей его коснулся необыкновенный запах, всколыхнувший в груди его целый рой воспоминаний. Но где же источник этого милого сладкого запаха? Тэдди повернул на восток, прошел немного – запах исчез! Он вернулся обеспокоенный, взволнованный назад – опять маняще запахло! Тогда Тэдди стал кружить, и ему понадобилось порядочное время, чтобы отыскать муравейник. Запах, который он поймал, был запахом муравьев, и он сразу его узнал, хоть не слышал столько лет.

Какая прелесть эти муравьи! Есть ли что-нибудь вкуснее их! Жирные, кислые, щекочущие, вызывающие сразу жажду и аппетит и тут же утоляющие их – есть их можно бесконечно!

Тздди сунул нос в муравейник и даже хрюкнул от наслаждения – так крепок был вблизи этот чудесный запах. Еще глубже зарылся он носом и зачавкал, прижмурившись, высовывая и убирая мокрый язык. Муравьи, крупные, рыжие, мгновенно злым покровом облепили его морду, полезли в уши, но Тэдди только мотал головой, поджимал хвост и еще усиленней чавкал. Наконец ему стало невмоготу, и он сел на задние лапы, чтобы перевести дух. В ту же минуту он вспомнил что-то давно забытое и стал разрывать муравейник лапой. Сейчас же муравьи облепили и лапу, и ему оставалось только слизывать их. Это было несравненно удобнее – муравьи больше не лезли в нос и уши, в пасть не попадала земля и хвоя, – и Тэдди отошел только тогда, когда от муравейника не осталось ничего.

Разорив муравейник, Тэдди двинулся дальше, перевалил через широкий холм, поросший сухим еловым лесом с голыми вершинами, прошел оврагом, наткнулся на малинник и не вышел уже из него до самого вечера.

Поначалу Тэдди пугали взлеты рябчиков и глухарей, плеск рыбы в маленьких озерах, шум леса, треск проходящих мимо лосей. Его пугали незнакомые странные запахи, резкие и чуть слышные. Но он, побеждая страх, без конца исследовал все звуки и запахи, чтобы, встретив их в другой раз, уже идти им навстречу, или уходить, или вообще не обращать внимания.

В его теперешней жизни было одно счастливое обстоятельство, о котором он сначала не догадывался: ему не нужно было никого бояться, кроме человека. Ему не страшны были ни волки, ни рыси, ни крошечные куницы – все те ужасные существа, от которых плохо приходится мелкому зверю и птице. Его никто не трогал, и не нужно было ему ни прятаться, ни убегать, чувствуя за собой легкий и страшный топот погони. Наоборот, его все боялись, так как здесь, в лесу, он, сам того не подозревая, был самым крупным и опасным зверем.

Понял он это значительно позже, когда однажды наткнулся на труп павшего лосенка, который терзали два крупных волка. Увидев волков, медведь растерянно остановился. Волки заворчали злобно и бессильно и сейчас же отошли, уступив место медведю. И все время, пока Тэдди наслаждался лосенком, волки кружили рядом, но не осмеливались подойти. Радостное сознание своего могущества пробудилось тогда в нем, и, даже наевшись до отвала, он несколько раз возвращался и каждый раз с удовольствием видел, как при его появлении отскакивали от падали голодные волки.

8

Останавливаясь в одних местах на день, в других – на два, Тэдди все дальше продвигался на север. Сосны становились выше и толще; малины, земляники и брусники было больше, деревень – меньше. Безбрежная дикая красота, нетронутая глушь и тишина простирались вокруг, и, казалось бы, что еще нужно! Но от забытого почти детства у Тэдди остались воспоминания настолько неясно-прекрасные, что ему все было не так и не то, – он стремился в какую-то свою страну, в какой-то свой медвежий рай.

Найдя особенно хорошее, с его точки зрения, место, Тэдди начинал свой обход. Он выдергивал старые трухлявые пни, разорял мышиные и беличьи гнезда, переворачивал заросшие сухим белым мхом камни, искал слизняков и червей.

Один раз, выйдя к узкому длинному озеру, он остановился, пораженный сильными всплесками. Щуки, греющиеся в осоке у берега, вспугнутые медведем, выдирались из травы и уходили в холодную глубину. Тэдди пошел по берегу, внимательно разглядывая воду и осоку и часто замирая совершенно неподвижно.

Он не знал еще вкуса рыбы, но что-то говорило ему, чтобы он поймал одно из этих существ. Наконец он заметил темную спину неподвижной щуки и стал подкрадываться, прижимаясь к земле. Со стороны это выглядело смешно, так как прижаты к земле были только передние лапы и морда, зад же оттопыривался и потешно колыхался. Но крался медведь беззвучно, а маленькие глазки его злобно горели.

Быстрым коротким взмахом он ударил по тому месту, где стояла щука, заревел и въехал передними лапами в воду. Он не понял сначала, попал или нет, и продолжал колотить обеими лапами, поднимая грязь и волны. Но тут перед ним мелькнуло беловатое, в крапинках, брюхо щуки, и он выкинул ее на берег. Он съел ее всю без остатка и запомнил вкус рыбы на будущее.

За две недели Тэдди многому научился. Он стал спать всегда головой в ту сторону, откуда пришел, он узнал, что помимо ягод и кореньев очень вкусны грибы. Теперь Тэдди не жевал без разбора все, что попадет, как в первые дни; он узнал, что самые сочные коренья растут в сырых местах; он стал пить только чистую проточную воду и научился пользоваться ветром; чутье его стало лучше, и Тэдди уже мог ощущать очень тонкие или старые запахи; и он узнал еще на горьком опыте, что не все в лесу съедобно, что есть ягоды и грибы, которые лучше не трогать.

Он окреп, стал меньше уставать, и подошвы лап, так болевшие в первые дни, теперь загрубели, а когти, которые подрезали в цирке, теперь отросли. Ходить он стал тихо, почти неслышно. Только увлекаясь, начинал ломать все, что попадалось на пути, и тогда треск шел по всему лесу.

Сперва Тэдди спал больше ночью, как привык в цирке. Но потом заметил, что ночью жизнь в лесу куда более интересна, чем днем. Следы бродивших ночью куниц, зайцев, лисиц были свежее, что-то шевелилось в траве, возилось в кустах, кто-то перебегал по оврагам и полянам, странные крики рождались в тишине… Кроме того, ночью исчезали все мухи и слепни, которые так досаждали Тэдди днем. И он все чаще стал бродить ночью, а днем спать в тайных местах.

9

Однажды Тэдди набрел на небольшое овсяное поле в стороне от селений, в лесу, возле старой заброшенной дороги. Он сразу понял, что это не просто так растет, а как-то связано с человеком.

Тэдди прошелся краем поляны. Овсяные метелки слабо щекотали его, и это было приятно. Обойдя поле и не найдя ничего интересного для себя, он ушел, но спустя короткое время вернулся, вошел уже в самый овес, лег там, в этом мягком и светлом под луной островке, и стал хватать метелки пастью. Так он узнал вкус овса, который чем-то напоминал ему почти позабытый суп-овсянку. Сначала с жадностью он ел все подряд – и овес, и стебли, потом стал жевать и сосать только метелки и с рассветом ушел, вытоптав в овсе большую плешину.

Ему очень понравился овес, и через день он опять пришел и пировал всю ночь. Он бы пришел еще и на следующую ночь, но отвлекся, попав на небольшое болотце, распугав десятка три лягушек, которых и ловил очень долго, весь перемазался и целое утро потом отчищался.

Тэдди не знал, что в это утро проезжали по старой дороге люди в телеге, долго осматривали поле, ругались и уехали, а к вечеру снова приехали с топорами и досками и долго, стараясь не стучать громко, мастерили что-то на старой и, видимо, очень удобной для них сосне.

– Как на заказ сделана! – то и дело повторял кто-нибудь из них, и странная жестокая улыбка появлялась на их лицах.

Потом люди отошли в сторону, покурили, роняя искры в траву, достали ружье из телеги, и двое полезли на сосну, а третий укатил обратно. Под телегой бренчало ведро, уехавший запел песню, и песня и бренчание ведра долго еще слышались оставшимся.

Луна успела взойти над лесом, когда проснулся Тэдди. Он долго молча лежал в совершенной тишине, поворачивая только голову и внюхиваясь. Потом встал, зевнул, потянулся и, вспомнив об овсе, направился к полю своим неторопливым раскачивающимся шагом. Иногда он останавливался, привлеченный каким-нибудь запахом, совал нос в траву, долго дышал, выдирал сладкий корешок и чавкал – есть тихо он не умел.

Он вышел уже почти к самому полю и мог даже разглядеть сквозь частый осинник белеющую полосу овса с темным пятном в середине – местом, где он пировал две ночи. Ему нужно было продвинуться каких-нибудь десять – пятнадцать шагов, как вдруг он остановился.

Нет, он ничего не услышал и не почуял, но точно какая-то тень мелькнула ему, слабый намек на что-то. Инстинкт предостерег его: что-то здесь изменилось за время, пока его не было.

Тэдди повернул направо, обходя лесом поле, не теряя из виду слабо сиявшей полоски овса. Шерсть на хребте у него поднялась дыбом, но он не зарычал по своему обыкновению: что-то говорило ему, что лучше не рычать. Поле было пустынно, и все кругом – неподвижно. Едва слышный ветерок пришел откуда-то и почти не качнул травы, так он был слаб, но запах овса усилился, и нос Тэдди стал сразу еще более мокрым и холодным. Но Тэдди не облизнулся, не раскрыл пасти, он молча проглотил слюну и вышел на светлую дорогу, которую пересекали резкие черные тени от деревьев. Улегшаяся было шерсть на загривке тотчас поднялась: в нос ему ударил слабый, но острый запах дегтя, лошади, табака и людей. Он остановился и долго нюхал. Наконец он понял, что были люди на лошади, постояли здесь, покурили и уехали. Несколько смелее он прошел еще вдоль дороги, опять перешел ее и очутился теперь с другой стороны поля.

Он уже твердо знал, что люди, бывшие здесь днем, уехали, но – странно! – чувство опасности не покидало его и шерсть на загривке не опускалась. Он хотел уйти совсем от места, которое ему внушало такой страх – ибо все неизвестное страшно, – и повернул было в лес, но потом вернулся, сделав небольшой крюк.

У Тэдди не было матери, и никто не мог его научить, что нужно немедленно уходить от непонятного. Поэтому, вернувшись, он долго стоял в тени елок, и запах, вкусный, нежный запах овса, заглушая чувство страха, тянул его к себе, убаюкивал, лишал осторожности.

Медведь мало-помалу совсем вышел из тени и потянулся уже к метелкам, но в этот миг что-то щелкнуло звонко и шевельнулось где-то вверху и в стороне. Не успел Тэдди ни отпрыгнуть, ни поднять голову, как сверкнула огромная вспышка, грохнул с раскатом страшный в ночной тишине выстрел, что-то жгучее ударило медведя по передней левой лапе, подшибло ее, и Тэдди упал. Еще когда щелкнуло, Тэдди уже понял, что попался, что это самый опасный враг его – человек, что нужно бежать, и поэтому, как ни взъярен он был в этот миг, вскочив, бросился в спасительный сумрачный лес. Он бросился и побежал так быстро, как только мог, но, к удивлению своему, на втором прыжке снова упал, а вслед ему сверху, с корявой сосны, прогремели еще два выстрела, пронзительно прожужжало и хряскнуло совсем рядом и даже как бы впереди. Но не выстрелы и хряск испугали его теперь, а то, что он не мог бежать и упал. Он опять вскочил и прыгнул прочь от овсяного поля, и опять что-то непонятное и страшное случилось с ним, и он сунулся мордой в землю. Тут только понял Тэдди, что передней лапы его словно не существует, она онемела, не двигалась, и на нее нельзя было становиться. Тогда он перенес тяжесть тела на другую лапу и побежал, все быстрее, быстрее, с ужасным треском, не разбирая дороги, фыркая от ужаса, качаясь на ходу, оступаясь, припадая на грудь, – прочь отсюда!

Он долго бежал, и все ему казалось, что сзади трещит и нагоняет его, и он прибавлял ходу, выбиваясь из сил, и, наконец, когда совсем отчаялся добежать, остановился и зарычал и обернулся, чтобы встретить врага. Он прорычал и присел, прижав уши, поджав теперь уже нестерпимо болевшую лапу. Глаза его горели, бока вздымались, вся шерсть на хребте и боках торчала от ужаса и ярости. За шумом своего дыхания он не слыхал ничего и, чтобы послушать, перестал дышать. Ничего не услыхав и не поверив тишине, подумав, что враг затаился, Тэдди опять прорычал, повернулся и стал уходить, все время оглядываясь.

Но никто за ним не гнался, лес притих, испуганный его ревом, и не было слышно ни звука. На ходу Тэдди стал лизать лапу. Теплая кровь возбуждала его, боль немного утихла, и он все усердней лизал, находя в этом какое-то странное удовольствие.

И это спасло его. Дождавшись рассвета, охотники с ружьями наготове пошли по кровяному следу и разгадали все: как он мчался, ломая кусты, взрывая когтями землю и брызгая кровью на траву. Они догадались также, что он сидел, оборотясь к ним: здесь было особенно много крови, трава примялась и слиплась. Но потом следы стали легче, кровь попадалась реже и скоро совсем пропала, и охотники, потеряв след, облазив все ближние овраги, вернулись к себе в деревню ни с чем.

10

А Тэдди в это время лежал далеко в сухом острове мрачного леса и страдал. Лапа его распухла и болела, и целый день он не мог тронуться с места. Пришла ночь, но боль в лапе не давала медведю заснуть. Кроме того, какая-то новая тревога овладела им, но он ничего не мог поделать и только усиленно внюхивался, стараясь угадать причину этой тревоги. Лес внезапно притих, все затаилось, не слыхать было ни малейшего звука, и эта мертвая тишина все сильнее угнетала и настораживала медведя.

По лесу пронеслось что-то тревожное, и стало душно. Сначала редко, потом все чаще и чаще, опоясывая полгоризонта, заполыхали зарницы. Они вспыхивали беззвучно и таинственно и не видны были из густоты леса, только верхушки сосен освещались бледным призрачным светом. Потом потихоньку, очень далеко стал порыкивать гром. Тэдди отвечал ему угрюмым ворчанием и беспокойно ворочался под своей елью. Оттого, что кругом стояла такая зловещая тишина и что издали все явственнее, почти беспрерывно доносились громовые раскаты, ему все больше хотелось спрятаться куда-нибудь и притаиться. Но спрятаться было негде, и он только крепче прижимался к дереву.

Гроза чрезвычайно быстро надвинулась, звезды в просветах деревьев задернулись чернотой, тьму разрезали белые молнии, ударяя куда-то в соседние холмы, что-то лопалось и грохотало резко и страшно: «Тах! Агрррр-бах!» – будто кашляло.

Упал с облаков верхний ветер, вершины сосен и елей ответили ему шипением, а внизу было тихо и ничто не шевелилось. Ветер промчался, и почти сразу же вслед за ним пошел дождь. Это не был обыкновенный дождь, который робко шурстит по листьям и который был знаком Тэдди, – этот дождь обрушился на лес сразу, наполнил его гулом падающей воды, и кроме этого гула уже не было слышно ничего, только гром часто покрывал все торжествующим ревом.

Только к утру гроза прошла, и тогда весь лес, пронизанный солнцем, загорелся; сверкающие капли падали с верхних веток на нижние, оттуда на траву, и все капли выпивала земля, а в лесу все утро стоял живой шорох.

Бедный, бедный Тэдди! Измученный болью, страхом перед грозой и людьми, столько не спавший, мокрый и несчастный, он сидел под старой елью и не мог радоваться солнцу, не мог из-за боли даже подумать о том, чтобы пойти куда-то и поискать себе пищи. Так он лежал, беспомощный, одинокий, день и другую ночь и еще день, пока наконец рана не стала немного заживать и свирепый голод не выгнал его из укромного места.

Кое-как ковыляя на трех лапах, он бродил по холмам, хмурый, осторожный, и все кусты, сухие ветки, корни или просто высокая жесткая трава, цеплявшиеся за больную лапу, приводили его в ярость. Но прошло еще несколько дней – медведь начал уже осторожно ступать на нее, и постепенно мрачные мысли покинули его, и он опять повеселел и приободрился.

Но ему пришлось еще раз встретиться с людьми. Он шел своей неторопливой иноходью близ берега реки. Была теплая ночь, и попадалось особенно много малины, но Тэдди был раздражен: перед этим он гонялся за одуревшим со сна тетеревом; тетерев бестолково хлопал крыльями, совался под кусты, ударялся о деревья, падал, и Тэдди несколько раз чуть не схватил его, но тетерев все-таки взлетел на березу, и Тэдди не смог достать его. Теперь он был зол.

Спустившись в овраг, медведь напился из ручья, поднялся на другую сторону и вдруг почуял запах дыма и услышал человеческие голоса. Потихоньку он пошел на дым и скоро вышел к поляне, на которой ярко горел костер, стояли две палатки и паслись стреноженные лошади. Это была научная экспедиция, но Тэдди, конечно, не знал этого и с величайшим изумлением присел, чтобы получше все рассмотреть. Около костра сидели и двигались люди; они громко разговаривали, смеялись, и от них на деревьях шевелились большие тени.

Тэдди прошел краем поляны, потом подумал, подошел ближе к палаткам и вдруг неожиданно для себя пришел в ярость и зарычал. Тотчас испуганно захрапели лошади и сбились в кучу, а из-за палаток выскочила собака, большими прыжками помчалась к Тэдди, но, не добежав шагов десяти, остановилась с разбегу и залаяла злобно и трусливо. Тэдди немного отошел и попытался подойти к палаткам с другой стороны, но опять ему навстречу выскочила собака. Люди у костра вскочили, двое бросились в палатку и выбежали оттуда с ружьями. Как только Тэдди заметил красноватые отблески на стволах ружей, он повернулся и бросился наутек. Собака бежала за ним не отставая, в восторге от победы и от погони. Промчавшись опушкой, Тэдди завернул к болоту, потом разъярился и оборотился к собаке. Собака сейчас же замолчала и понеслась во весь дух к палаткам. Тэдди хотел пойти и разорить лагерь, но вспомнил о ружьях, подался к реке и занялся поисками пищи.

Уже около двухсот верст прошел медведь к северу, нигде подолгу не задерживаясь. Теперь он не был беспомощным, как в первые дни. Запахи открылись ему, и все реже он удивлялся чему-нибудь, все лучше осваивался со всей массой предметов и явлений, окружавших его. Так он узнал, что нужно во всех случаях доверять сойкам и сорокам, хоть и считаются они самыми пустыми птицами. Он научился угадывать причину того или иного крика желны, а если замечал издали, что, сидя на верхушке сухого дерева, ворона чистит клюв, а чуть пониже ее, опустив хвост, сидят неподвижные сороки и смотрят вниз, – он немедленно направлялся туда, даже не справляясь с чутьем, так как знал, что там, где есть сытые вороны, всегда найдется чем поживиться. Тэдди не особенно хорошо лазил по деревьям, но если встречал удобную разлапистую сосну, никогда не пропускал случая взобраться и оглядеть внимательно окрестности с верхушки дерева. Не любил он только, когда сойки и сороки обращали слишком пристальное внимание на него самого. Он старался уйти от них, ворчал, а если они не отставали и провожали его криком, перелетая с дерева на дерево, Тэдди, не долго думая, прятался и выжидал. Потом хитро выглядывал, осматривал ближние деревья и, если не видел назойливых преследователей, удовлетворенно хрюкал и продолжал свой путь. Узнав за короткий срок столько, сколько не узнать ему было за всю жизнь в городе, став сильным и осторожным, он превратился, как это могло показаться со стороны, в настоящего дикого зверя. Но это было не совсем так.

Раз утром, подойдя к ручью напиться, Тэдди остановился, как громом пораженный: возле ручья пахло медведем! Это был старый запах, быть может, дня два прошло с тех пор, как другой побывал здесь. Но этот слабый запах таил в себе такую угрозу, что Тэдди, позабыв о жажде, долго осматривался, и шерсть на хребте у него никак не могла опуститься. Выходило, что не он один царствовал в лесах, был другой, и теперь этого другого следовало опасаться. С этого дня для Тэдди уже не стало покоя.

Все чаще стал он натыкаться на разоренные муравейники, обсосанную и поломанную малину, объеденные брусничные кочки. Когда же, издали поймав запах падали, Тэдди приходил на место, то оказывалось, что другой уже побывал здесь и от падали оставил действительно только запах. Теперь в лесу всюду пахло чужим медведем, и запах этот приводил Тэдди в бешенство. Злоба его, накапливаясь, стала такой острой и постоянной, что для него скоро сделалось ясно: двоим в этом краю не ужиться, одному нужно уйти. Если бы тут было плохо, Тэдди, не задумываясь, ушел бы. Но здесь было так хорошо, так много пищи, что Тэдди решил прогнать врага и стал искать встречи с ним. Иногда он встречал свежие следы, чаще натыкался на старые, но увидеть самого медведя ему никак не удавалось.

Встреча их произошла неожиданно. Тэдди выбирал утром место, где бы залечь на весь день, и переходил крошечную полянку среди сосен, поросшую сухим белым мхом, когда в нос ему ударил внезапно противный близкий медвежий запах. Подняв голову, Тэдди посмотрел по направлению запаха и увидел наконец своего врага. Ах, как он покажет сейчас этому наглецу! Как он расправится с ним! Глазки Тэдди зажглись бешенством. Враг его скрылся на мгновенье за соснами и вышел на поляну…

Это был такой зверь-громадина, что Тэдди замер, как кролик. Только секунду назад, озлобленный, жаждущий схватки, он был диким зверем. Но что значила его дикость по сравнению с дикостью врага! Это был настоящий зверь, косматый, бородатый, с железными когтями, горой мускулов и таким свирепым взглядом, что Тэдди, тоже крупный зверь, оцепенел от ужаса.

Медведь стоял, низко опустив голову, и казался от этого горбатым. Он стоял молча и в упор смотрел на Тэдди. И еще не было произнесено ни звука, не было сделано ни движения, а Тэдди уже понял, что именно он должен навсегда покинуть этот прекрасный край. Разве мог он хотя бы помыслить о соперничестве с этой ужасной громадиной!

И то, что понял Тэдди, в ту же секунду понял и медведь. Мало того, он понял также, что и Тэдди это понял. Нет, он не бросился на Тэдди, чтобы убить его, он только негромко зарычал. И рев его был на целую октаву ниже самого низкого рева Тэдди. Человеку звериный рев всегда кажется одинаковым, его ухо не способно различить тончайших оттенков в рычании. Тэдди же сразу понял, чего хочет медведь. Его рев, негромкий, даже несколько презрительный, означал короткое: «Пошел вон!» Ослушаться этого приказа значило для Тэдди упасть через минуту на белый сухой мох с переломленной шеей и разорванной грудью. И Тэдди не издал ни звука в ответ. Он повернулся и быстро пошел прочь. Уже почти скрывшись в лесу, он в последний раз оглянулся: медведь стоял все так же неподвижно и казался горбатым стогом на фоне частых сосновых стволов.

Тэдди ушел навсегда из этого обильного края рыжих муравьев и красной брусники, ушел, чтобы не встречаться на дороге бородатому властелину. Он оказался слабейшим в борьбе за жизнь и проиграл, причем с полным основанием мог считать, что хорошо отделался.

11

Листья совсем почти облетели с берез и осин, лежали на земле толстым шуршащим ковром, птицы сбивались в стаи, малина кончилась, пошли обильные грибы, и начались первые утренние заморозки, когда Тэдди, перевалив через множество холмов и сбившись вправо от большой реки, вдоль ее притока, вышел как-то утром на широкую поляну.

Внизу бежал ручей, тихонько гудели огромные сосны, отцветали последние ромашки, жадно глядящие на бессильное солнце. Берег ручья во многих местах состоял из мягкого золотистого песка со следами порхавшихся в нем тетеревов, мелодично и бесконечно динькала вода, и Тэдди, остановившийся на поляне, понял вдруг, что нашел землю обетованную и наконец-то пришел в страну своего детства. Больше его никуда уже не манило, никуда не хотелось идти, путешествие его было окончено.

Здесь все было точно так, как было давным-давно, когда Тэдди еще не имел имени, а был просто маленьким глупым медвежонком, когда он объедался муравьями и земляникой и мать долго полоскала его в ручье, держа за шиворот, а потом длинным розовым языком крепко растирала его вздувшийся живот. То были прекрасные, невыразимо счастливые дни, и сейчас Тэдди вновь как бы вернулся туда… Но это было, конечно, не то. Нет, детство затерялось где-то в смутной дымке времени, не вернется, не придет, не вспыхнет солнечным блеском и зеленой травой. Ах, стать бы ему теперь снова маленьким, найти бы ему свою мать, поплакать бы под ее мягким теплым боком! Как жаль, что это невозможно…

Передвигаясь днем и ночью, Тэдди постепенно обходил этот край, отмечая для себя границы своих владений. Он исследовал ручьи, болота, овраги, потные луга, опушки и глухие места. Он встречал в изобилии следы волков, лосей, белок, выдры, зайцев. К одним он относился равнодушно, другие раздражали его, и он принимался копать и разбрасывать землю или обдирать кору, чтобы заявить свое право на землю и лес и даже самый воздух.

Глухари и тетерева, взметая сухие листья, с необыкновенно крепким звуком взлетали у него из-под носа, но теперь ничто не удивляло его, и он принимал все как должное и давно знакомое. Он не внюхивался больше с беспокойством и любопытством в след, оставленный каким-нибудь животным, просто мимоходом отмечал для себя: «Вот здесь прошли лоси. Их было три», или: «Пробегала лиса; она очень торопилась и несла в зубах куропатку».

Шуба его приняла оттенок ореха, отросла и стала пушистой и блестящей. Лапа больше не болела, и он теперь пускал ее в ход, когда нужно было вывернуть пенек или перевернуть упавшее когда-то тяжелое дерево. Он очень много ходил, подгоняемый ужасным аппетитом. Но здесь всего было вдоволь, и он часто испытывал громадное удовольствие, чувствуя себя как никогда свободным и сильным!

Великая вещь свобода! Она похожа на солнце, на огромное звездное небо; она похожа на теплый ровный ветер или на быстро бегущую звонкую воду.

Не нужно никого бояться, не нужно делать того, что не хочется делать!

Можно встать, когда хочешь, и идти, куда захочешь!

Можно остановиться и долго провожать глазами пролетающий над рекой караван гусей; можно подняться на холм, открытый всем ветрам; там слышны все запахи – выбери для себя любой из них, иди туда, куда он зовет тебя!

Можно забраться в чащу, где так много сухих деревьев, дуплистых и изъеденных червем, и, наслаждаясь своей могучей свободной силой, валить эти деревья – сухие, мертвые, они будут падать с таким жалким треском!

Пришел ноябрь – месяц крепких заморозков, – и начался осенний гон лосей. Бродя по холмам, Тэдди с раздражением прислушивался к их реву. Несколько раз он видел издали лося-великана с большими рогами. Тот, потеряв всякую осторожность, ходил по мелколесью, взбирался на сухие гривы, храпел и почти безостановочно ревел. Медведю все меньше нравилось это шумное соседство. Тэдди, зверь осторожный, иногда забывался и шумел, но постороннего шума терпеть не мог и скоро возненавидел лося, как когда-то возненавидел медведя.

Однажды он наткнулся на свежие следы лосей и тотчас понял, что это давешний великан с лосихами. В этот день он был особенно зол, желание прогнать нахала сразу охватило его, с яростью разбросал он лосиный помет и быстро пустился по следу. Поднявшись на гриву, он потерял след, опять спустился, сделал большой полукруг и снова почуял лосей. Скоро он увидел их. Они кормились в реденьком осиннике, дотягиваясь бархатными губами до самых нежных веток.

Тэдди рявкнул и полез к ним. Лосихи шарахнулись и помчались вниз громадными прыжками, а лось-самец неожиданно захрапел и двинулся навстречу медведю. Конечно, в другое время он, не задумываясь, последовал бы за лосихами. Теперь же, после многих побед, весь во власти любовной горячки, он смело пошел навстречу врагу, и они сошлись на поляне. Тэдди сердито заревел. Лось ответил храпом с придыханиями. Вся кожа его дрожала от жажды боя, глаза налились кровью, ноздри трепетали, и легкий парок от дыхания сносило ветерком. Он был в самом расцвете сил, с огромными лопастями рогов, мощной шеей и легким вислым задом.

Тэдди, не ожидавший такой встречи, опешил, он не испугался, он только приостановился, раздумывая, как бы удобнее броситься. Но лось, по-своему истолковавший эту заминку, вдруг нагнул голову, всхрапнул и кинулся на медведя. Тэдди не успел отскочить, и удар сбил его с ног. Тотчас лось поднялся на дыбы над поверженным врагом, и тут, может быть, и закончилась бы жизнь Тэдди, попади ему лось по голове. Но лось не попал в голову, как целил, а попал по плечу. Крепка медвежья кость, выдержала, не сломалась, но где уж теперь драться, только бы живым уйти!

Увидев, что не попал, как хотел, лось опять вскинулся, но Тэдди откатился, и лось на этот раз вовсе промахнулся. Тогда лось нагнул голову и ринулся, как в первый раз. Тэдди увильнул и заскочил за куст, а лось не мог сразу остановиться. Когда же он повернул за медведем, тот, хромая, что было сил улепетывал вниз. Победа, небывалая победа досталась красавцу лосю, но ему теперь мало было этого, ему хотелось уничтожить врага или прогнать его далеко. И он помчался следом, легко догнал и еще несколько раз успел ударить на ходу. Потом, будто что-то вспомнив, вдруг остановился и, фыркая, вернулся назад, к лосихам. А несчастный Тэдди, весь избитый, забрался в самый густейший бурелом и долго стонал и сопел там, переживая позор своего поражения. Недавно его прогнал бородатый медведь, теперь выживает лось… Хуже всего было то, что ему теперь нужно опасаться вообще всех лосей: раз его побил один лось, значит, так же могли поступить с ним и другие. Жизнь его с этого дня стала несносной. Как назло, следы лосей попадались ему все время. Шел ли он за брусникой, или к муравейнику, или к ручью напиться – встретив следы, он тотчас сворачивал и уходил.

Но безвыходное положение продолжалось недолго. В нем вдруг проснулись все его дикие предки и свирепо требовали, чтобы он нашел врага и убил его. Он стал кружить по лесу, выслеживая лося, яростно драл когтями землю и деревья, заявляя о своем владычестве, устраивал засады, в которых на долгие часы замирал совершенно неподвижно. Один раз, найдя много свежих лосиных следов у ручья, он залег в кусты и стал ждать. Он лежал, приникнув к земле, и смотрел между ветками на тропу. Всюду толстым слоем лежали сырые желтые листья. Деревья были голые, и густые темные елки особенно явственно выступали в поредевшем полупрозрачном лесу. Утром хватил заморозок, но теперь оттаяло. День был хмурый, холодный.

Во второй половине дня наверху послышался легкий хруст и пофыркивание. Тэдди поднял голову и потянул воздух: пахну´ло лосями. Уши его напряглись, шерсть на загривке поднялась. Он прижался к земле и подобрал под живот задние лапы. Раза два лоси останавливались. Что они делали – прислушивались или срывали ветки какие-нибудь – этого Тэдди не знал, он терпеливо лежал. Наконец наверху из-за кустов показались рога, а потом и сам лось. За ним шли три лосихи. Они остановились, внимательно посмотрели вниз, прядая ушами, потом стали спускаться к водопою: впереди – лось, за ним – лосихи.

Все-таки лось зачуял медведя и сразу стал как вкопанный. Тэдди выскочил из засады с глухим ревом, лось всхрапнул и бросился на медведя. Тот успел отскочить и цапнуть лапой лося за бок. Удар когтистой лапы был, казалось, легким, мимолетным, но кожа на боку была сразу сорвана, и показалась кровь. Почуяв запах крови, Тэдди озверел. Впервые в жизни захотелось ему рвать живое мясо, услышать предсмертный хрип жертвы. Лось между тем повернулся и опять бросился. Медведь был тяжел, но ударом мощных рогов лось отбросил его, как котенка. Тэдди покатился, как и в прошлый раз, но теперь на шее лося закровенилась новая рана. Тэдди вскочил и издал свой самый великий рев, всколыхнувший все его тело, и прыгнул на лося, норовя наброситься сбоку, так как понял, что рога – такое оружие, против которого он бессилен.

Они продолжали биться, вырывая жухлую мокрую траву и землю, ломая все вокруг себя, но лось явно слабел. Кровь брызгала у него из многих ран, и на холоде он весь дымился от пара. Наконец медведю удалось прыгнуть на лося сбоку, он вцепился в мощный загривок, одновременно задними лапами раздирая лосю бок. Затем, держась левой лапой и зубами за загривок и рыча сквозь стиснутые зубы, медведь со страшной силой ударил правой лосю по шее и еще потянул вниз, разрывая позвонки, и лось повалился. Медведь разодрал ему грудь, но и с разорванной грудью и сломанной шеей лось еще пытался подняться и сбросить медведя – так он был силен! Урча и кашляя, глотал Тэдди кровь мертвого уже врага и не скоро опом-нился.

Потом медведь, поминутно рыча, ушел в лес, но вернулся и попытался утащить лося. Тащить было тяжело и неловко, тогда он стал заваливать лося валежником. Закидав кое-как мертвого врага и изрыв вокруг землю, он ушел окончательно. Его никто не учил этому, и прежде он никогда не делал этого, но теперь он знал, что так надо.

Через два дня, уже забыв про лося, Тэдди случайно проходил мимо, когда ветер донес до него сладковатый запах. Он тотчас вспомнил все, пришел и наелся. Еще раньше у лося побывали волки – Тэдди узнал это по следам, оставленным ими, и поэтому никуда не ушел и уснул поблизости. Целую неделю он приходил к лосю и спал тут же, чувствуя, что теперь он властелин всего, что вокруг, и что его территория так же неприкосновенна, как территория бородатого медведя.

12

Но прошло какое-то время, и в последний раз, как застарелая рана, Тэдди охватила тоска по человеку. Сила, еще более могучая, чем инстинкт, погнала его вдруг из леса. И он точно так же, как недавно искал уединения и свободы, теперь стал искать встречи с человеком.

Четыре дня шел он к юго-востоку, пока наконец не вышел на открытое место. Перед ним был огромный пологий холм, на холме ярко зеленела озимь, а около опушки, где остановился Тэдди, лежал тракт, часто катили автомашины или медленно проезжали на телеге.

Тэдди стоял на опушке, приподнявшись на задних лапах, и раскачивался в тоске по человеку. Но ему не просто был нужен человек, а только могучий человек в белых панталонах. Ему нужно было, чтобы тот подошел и почесал бы ему за ухом и сказал ласково: «Тэдди!» – и положил бы своей крепкой рукой кусок сахару ему в пасть…

И так долго стоял медведь, совсем не прежний Тэдди, как бы вновь постигая великий, таинственный смысл жизни и одновременно навсегда уже прощаясь с прошлым. Он не вышел на дорогу к людям и не выкинул ни одной из тех уморительных штук, которым научился в цирке. Он безмолвно тосковал. Потом как будто повернулось что-то в нем, будто свалилась с него последняя тяжесть, последняя нить, связывающая его с людьми, порвалась, и он ушел обратно в лес. Через четыре дня он был снова у себя.

Становилось холоднее с каждым днем. Тэдди теперь спал много и ходил редко. По утрам маленькие озера и старицы затягивались звонким ледком. Голод, всегдашний руководитель Тэдди, отступил вдруг на задний план, что-то другое все сильнее беспокоило его. В цирке Тэдди не давали спать зимой – он должен был выступать, но здесь он подчинялся лесным законам. Он хотел спать. Он все ходил, словно примериваясь, но все казалось ему то неудобно, то открыто.

Однажды ночью выпал снег, и утром было бело, далекие холмы просвечивали как сквозь дымку, и Тэдди еще сильнее захотелось спать; даже собственные следы на снегу не удивляли его. Раз он устроился под елкой на сухих листьях и проспал три дня, но потом проснулся и снова побрел куда-то, с тоской поглядывая на оживленных, черных на белом снегу ворон.

Наконец он нашел то, что было ему нужно. Это была глубокая яма, засыпанная палым листом и хвоей. Сверху она заросла кустами, кроме того, на нее как раз повалилась спиленная ель. Ель когда-то спилил человек, отпилил себе верхушку, а ко´мель оставил. Хвоя с лап осыпалась в яму, но лапы и без того были так густы, что когда Тэдди забрался под них, он почти не увидел неба. Но ему все было нехорошо. Он опять вылез, стал таскать и наваливать сушняку сверху и только к вечеру залез внутрь. Там он ворочался долго, никак не мог лечь, чтобы было удобно, наконец улегся, и ему показалось, что хорошо, и он начал вылизываться. Понемногу темнело, шел неслышный снег, и когда совсем стемнело и снег на вершинах сосен потерял свои последние лиловые краски, Тэдди уснул.

Что снилось ему?

Снился ли цирк и долгая жизнь артиста, разделенная как бы надвое темнотой коридора и ослепительным светом манежа? Снились ли переезды, вагоны, стук колес, запахи угля и бензина, люди, смеющиеся и яростно кричащие, и человек в белых панталонах?

Или снилась новая, свободная жизнь, сладкие муравьи, звенящие холодные ручьи, страшная гроза, медведь, прогнавший его, битва с лосем?

Снилось ли ему детство? Прилетали ли к нему в берлогу нежные, зовущие, мудрые запахи леса?

Кто знает!

Он не проснулся ни на другой день, ни на третий… Снег все сыпал, и с каждым днем пушистей становились кусты, непролазней тропы, белее сосны и ели, и только березы оставались голые, и на них подолгу засиживались вечерами тетерева. Ударили лютые морозы, и пошла гулять по лесам настоящая русская зима!

А сон Тэдди становился все глубже, дыхание было все реже, пар уже не клубился над ямой, и скоро заваленную снегом берлогу можно было угадать только случайно, по небольшой отдушине-жерлу и желтоватому инею на сучьях.

Арктур – гончий пес

Памяти М. М. Пришвина

1

История появления его в городе осталась неизвестной. Он пришел весной откуда-то и стал жить.

Говорили, что его бросили проезжавшие цыгане.

Странные люди – цыгане. Ранней весной они трогаются в путь. Одни едут на поездах, другие – на пароходах или плотах, третьи плетутся по дорогам на телегах, неприязненно посматривая на проносящиеся мимо автомашины. Люди с южной кровью, они забираются в самые глухие северные углы. Внезапно становятся табором под городом, несколько дней слоняются по базару, щупают вещи, торгуются, ходят по домам, гадают, ругаются, смеются, – смуглые, красивые, с серьгами в ушах, в ярких одеждах. Но вот уходят они из города, исчезают так же внезапно, как и появились, и уж никогда не увидеть их здесь. Придут другие, но этих не будет. Мир широк, а они не любят приходить в места, где уже раз побывали.

Итак, многие были убеждены, что его бросили весной цыгане.

Другие говорили, что он приплыл на льдине в весеннее половодье. Он стоял, черный, среди бело-голубого крошева, один неподвижный среди общего движения. А наверху летели лебеди и кричали: «Клинк-кланк!»

Люди всегда с волнением ждут лебедей. И когда они прилетают, когда на рассвете поднимаются с разливов со своим великим весенним кличем «клинк-кланк», люди провожают их глазами, кровь начинает звенеть у них в сердце, и они знают тогда, что пришла весна.

Шурша и глухо лопаясь, шел по реке лед, кричали лебеди, а он стоял на льдине, поджав хвост, настороженный, неуверенный, внюхиваясь и вслушиваясь в то, что делалось кругом. Когда льдина подошла к берегу, он заволновался, неловко прыгнул, попал в воду, но быстро выбрался на берег и, отряхнувшись, скрылся среди штабелей леса.

Так или иначе, но, появившись весной, когда дни наполнены блеском солнца, звоном ручьев и запахом коры, он остался жить в городе.

О его прошлом можно только догадываться. Наверно, он родился где-нибудь под крыльцом, на соломе. Мать его, чистокровная сука из породы костромских гончих, низкая, с длинным телом, когда пришла пора, исчезла под крыльцом, чтобы совершить свое великое дело втайне. Ее звали, она не откликалась и ничего не ела, вся сосредоточенная в себе, чувствуя, что вот-вот должно совершиться то, что важнее всего на свете, важнее даже охоты и людей…

Он родился, как и все щенки, слепым, был тотчас облизан матерью и положен поближе к теплому животу, еще напряженному в родовых схватках. И пока он лежал, привыкая дышать, у него все прибавлялись братья и сестры. Они шевелились, кряхтели и пробовали скулить – такие же, как и он, дымчатые щенки с голыми животами и короткими дрожащими хвостиками. Скоро все кончилось, все нашли по соску и затихли; раздавалось только сопенье, чмоканье и тяжелое дыхание матери. Так началась их жизнь.

В свое время у всех щенят прорезались глаза, и они узнали с восторгом, что есть мир, еще более великий, чем тот, в котором они жили до сих пор. У него тоже открылись глаза, но ему никогда не суждено было увидеть свет. Он был слеп, бельма толстой серой пленкой закрывали его зрачки. Для него, слепого, настала горькая и трудная жизнь. Она была бы даже ужасной, если бы он мог осознать свою слепоту. Но он не знал того, что слеп, ему не дано было знать. Он принимал жизнь такой, какой она досталась ему.

Как-то случилось, что его не утопили и не убили, что было бы, конечно, милосердием по отношению к беспомощному, ненужному людям щенку. Он остался жить и претерпел великие мытарства, которые раньше времени закалили и ожесточили его.

У него не было хозяина, который дал бы ему кров, кормил бы его и заботился о нем, как о своем друге. Он стал бездомным псом-бродягой, угрюмым, неловким и недоверчивым. Мать, выкормив его, скоро потеряла к нему, как и к его братьям, всякий интерес. Он научился выть, как волк, так же длинно, мрачно и тоскливо. Он был грязен, часто болел, рылся на свалках возле столовых, получал пинки и ушаты грязной воды наравне с такими же бездомными и голодными собаками.

Он не мог быстро бегать, ноги, его крепкие ноги, в сущности, не были ему нужны. Все время ему казалось, что он бежит навстречу чему-то острому и жесткому. Когда он дрался с другими собаками – а дрался он множество раз на своем веку, – он не видел своих врагов, он кусал и бросался, ориентируясь на шум дыхания, на рычание и визг, на шорох земли под лапами врагов, и часто бросался и кусал впустую.

Неизвестно, какое имя дала ему мать при рождении, – для людей он не имел имени. Неизвестно также, остался бы он жить в городе, ушел бы или сдох где-нибудь в овраге, но в судьбу его вмешался человек, и все переменилось.

2

В то лето я жил в маленьком северном городе. Город стоял на берегу реки. По реке плыли белые пароходы, грязно-бурые баржи, длинные плоты, широкоскулые карбасы с запачканными черной смолой бортами. У берега стояла пристань, пахнувшая рогожей, канатом, сырой гнилью и воблой. На пристани этой редко кто сходил, разве только пригородные колхозники в базарный день да командированные в серых плащах, приезжавшие из области на лесозавод.

Вокруг города по низким, пологим холмам раскинулись леса, могучие, нетронутые: лес для сплава рубили в верховьях реки. В лесах попадались большие луговины и глухие озера с огромными старыми соснами по берегам. Сосны все время тихонько шумели. Когда же с Ледовитого океана задувал прохладный, влажный ветер, нагоняя тучи, сосны грозно гудели и роняли шишки, которые крепко стукались о землю.

Я снял комнату на окраине, на верху старого дома. Хозяин мой, доктор, был вечно занятый, молчаливый человек. Раньше он жил с большой семьей, но двух сыновей его убили на фронте, жена умерла, дочь уехала в Москву, и доктор жил теперь один и лечил детей. Была у него одна странность: он любил петь. Тончайшей фистулой он вытягивал всевозможные арии, сладостно замирая на высоких нотах. Внизу у него были три комнаты, но он редко заходил туда, обедал и спал на террасе, а в комнатах было сумрачно, пахло пылью, аптекой и старыми обоями.

Окно моей комнаты выходило в одичавший сад, заросший смородиной, малиной, лопухом и крапивой вдоль забора. По утрам за окном возились воробьи, тучами налетали дрозды клевать смородину – доктор не гонял их и ягоду не собирал. На забор иногда взлетали соседские куры с петухом. Петух громогласно пел, вытягивая кверху шею, дрожал хвостом и с любопытством смотрел в сад. Наконец он не выдерживал, слетал вниз, за ним слетали куры и поспешно начинали рыться возле смородиновых кустов. Еще в сад забредали коты и, затаившись возле лопухов, следили за воробьями.

Я жил в городе уже недели две, но все никак не мог привыкнуть к тихим улицам с деревянными тротуарами, с прорастающей меж досок травой, к скрипучим ступеням лестницы, к редким гудкам пароходов по ночам.

Это был необычный город. Почти все лето стояли в нем белые ночи. Набережная и улицы его были негромки и задумчивы. По ночам возле домов раздавался отчетливый дробный стук – это шли рабочие с ночной смены. Шаги и смех влюбленных всю ночь слышались спящим. Казалось, что у домов чуткие стены и что город, притаившись, вслушивается в шаги своих обитателей.

Ночью наш сад пах смородиной и росой, с террасы доносился тихий храп доктора. А на реке бубнил мотором катер и пел гнусавым голосом: «Ду-ду-ду…»

Однажды в доме появился еще один обитатель. Вот как это произошло. Возвращаясь как-то с дежурства, доктор увидел слепого пса. С обрывком веревки на шее он сидел, забившись между бревнами, и дрожал. Доктор и раньше несколько раз видел его. Теперь он остановился, рассмотрел его во всех подробностях, почмокал губами, посвистал, потом взялся за веревку и потащил слепого к себе домой.

Дома доктор вымыл его теплой водой с мылом и накормил. По привычке пес вздрагивал и поджимался во время еды. Ел он жадно, спешил и давился. Лоб и уши его были покрыты побелевшими рубцами.

– Ну, теперь ступай! – сказал доктор, когда пес наелся, и подтолкнул его с террасы.

Пес уперся и задрожал.

– Гм!.. – произнес доктор и сел в качалку.

Наступал вечер, небо потемнело, но не гасло совсем. Загорелись самые крупные звезды. Гончий пес улегся на террасе и задремал. Он был худ, ребра выпирали, спина была острой, и лопатки стояли торчком. Иногда он приоткрывал свои мертвые глаза, настораживал уши и поводил головой, принюхиваясь. Потом снова клал морду на лапы и закрывал глаза. А доктор растерянно рассматривал его и ерзал в качалке, придумывая ему имя. Как его назвать? Или лучше избавиться от него, пока не поздно? На что ему собака? Доктор задумчиво поднял глаза: низко над горизонтом переливалась синим блеском большая звезда.

– Арктур… – пробормотал доктор.

Пес шевельнул ушами и открыл глаза.

– Арктур! – снова сказал доктор с забившимся сердцем.

Пес поднял голову и неуверенно замотал хвостом.

– Арктур! Иди сюда, Арктур! – уже властно и радостно позвал доктор.

Пес встал, подошел и осторожно ткнулся носом в колени хозяину. Доктор засмеялся и положил руку ему на голову.

Собаки бывают разные, как и люди. Есть собаки нищие, побирушки, есть свободные и угрюмые бродяги, есть глупо-восторженные брехуны. Есть унижающиеся, вымаливающие подачки, подползающие к любому, кто свистнет им. Извивающиеся, виляющие хвостом, рабски умильные, они бросаются с паническим визгом прочь, если ударить их или даже просто замахнуться.

Много я видел преданных собак, собак покорных, капризных, гордецов, стоиков, подлиз, равнодушных, лукавых и пустых. Арктур не был похож ни на одну из них. Чувство его к своему хозяину было необыкновенным и возвышенным. Он любил его страстно и поэтично, быть может, больше жизни. Но он был целомудрен и редко позволял себе раскрываться до конца.

У хозяина бывало минутами плохое настроение, иногда он был равнодушным, часто от него раздражающе пахло одеколоном – запахом, никогда не встречающимся в природе. Но чаще всего он был добр, и тогда Арктур изнывал от любви, шерсть его становилась пушистой, а тело кололо как бы иголками. Ему хотелось вскочить и помчаться, захлебываясь радостным лаем. Но он сдерживался. Уши его распускались, хвост останавливался, тело обмякало и замирало, только громко и часто колотилось сердце. Когда же хозяин начинал толкать его, щекотать, гладить и смеяться прерывистым, воркующим смехом, что это было за наслаждение! Звуки голоса хозяина были тогда протяжными и короткими, булькающими и шепчущими, они были сразу похожи на звон воды и на шелест деревьев и ни на что не похожи. Каждый звук рождал какие-то искры и смутные запахи, как капля рождает дрожь воды, и Арктуру казалось, что все это уже было с ним, было так давно, что он никак не мог вспомнить, где же и когда.

3

В скором времени я получил возможность поближе познакомиться с жизнью Арктура и узнал много любопытного. Мне кажется теперь, что он как-то ощущал свою неполноценность. С виду он был совсем взрослой собакой, с крепкими ногами, черной спиной и рыжими подпалинами на животе и на морде. Он был силен и велик для своего возраста, но во всех движениях его сквозили неуверенность и напряженность. И еще, морде его и всему телу была свойственна сконфуженная вопросительность. Он прекрасно знал, что все живые существа, окружающие его, свободнее и стремительнее, чем он. Они быстро и уверенно бегали, легко и твердо ходили, не спотыкаясь и не натыкаясь ни на что. Шаги их по звуку отличались от его шагов. Сам он двигался всегда осторожно, медленно и несколько боком – многочисленные предметы преграждали ему путь. Между тем куры, голуби, собаки и воробьи, кошки и люди и многие другие животные смело взбегали по лестницам, перепрыгивали через канавы, сворачивали в переулки, улетали, исчезали в таких местах, о которых он и понятия не имел. Его же уделом были неуверенность и настороженность. Я никогда не видел его идущим или бегущим свободно, спокойно и быстро. Разве только по широкой дороге, по лугу да по террасе нашего дома… Но если животные и люди были еще понятны ему и он, наверно, как-то отождествлял себя с ними, то автомашины, тракторы, мотоциклы и велосипеды были ему совсем непонятны и страшны. Пароходы и катера возбуждали в нем огромное любопытство на первых порах. И лишь поняв, что ему никогда не разгадать этой тайны, он перестал обращать на них внимание. Точно так же никогда не интересовался он самолетами.

Но если не мог он ничего увидеть, зато в чутье не могла с ним сравниться ни одна собака. Постепенно он изучил все запахи города и прекрасно ориентировался в нем. Не было случая, чтобы он заблудился и не нашел дорогу домой. Каждая вещь пахла! Запахов было множество, и все они звучали, как музыка, все они громко заявляли о себе. Каждый предмет пах по-своему: одни неприятно, другие безлично, третьи сладостно. Стоило Арктуру поднять голову и понюхать, и он сразу же ощущал свалки и помойки, дома, каменные и деревянные, заборы и сараи, людей, лошадей и птиц так ясно, как будто видел все это.

Был на берегу реки, за складами, большой серый камень, почти вросший в землю, который Арктур особенно любил обнюхивать. В его трещинах и порах задерживались самые удивительные и неожиданные запахи. Они держались иной раз неделями, их мог выдуть только сильный ветер. Каждый раз, пробегая мимо этого камня, Арктур сворачивал к нему и долго занимался обследованием. Он фыркал, приходил в возбуждение, уходил и снова возвращался, чтобы выяснить для себя дополнительную подробность.

И еще он слышал тончайшие звуки, каких мы никогда не услышим. Он просыпался по ночам, раскрывал глаза, поднимал уши и слушал. Он слышал все шорохи, за многие версты вокруг. Он слышал пение комаров и зудение в осином гнезде на чердаке. Он слышал, как шуршит в саду мышь и тихо ходит кот по крыше сарая. И дом для него не был молчаливым и неживым, как для нас. Дом тоже жил: он скрипел, шуршал, потрескивал, вздрагивал чуть заметно от холода. По водосточной трубе стекала роса и, скапливаясь внизу, падала на плоский камень редкими каплями. Снизу доносился невнятный плеск воды в реке. Шевелился толстый слой бревен в за´пани около лесозавода. Тихо поскрипывали уключины – кто-то переплывал реку в лодке. И совсем далеко, в деревне, слабо кричали петухи по дворам. Это была жизнь, вовсе неведомая и неслышная нам, но знакомая и понятная ему.

И еще была у него одна особенность: он никогда не визжал и не скулил, напрашиваясь на жалость, хотя жизнь была жестока к нему.

Однажды я шел по дороге из города. Вечерело. Было тепло и тихо, как бывает у нас только летними спокойными вечерами. Вдали на дороге поднималась пыль, слышалось мычание, тонкие, протяжные крики, хлопанье кнутов: с лугов гнали стадо.

Внезапно я заметил собаку, бежавшую с деловитым видом по дороге навстречу стаду. По особенному, напряженному и неуверенному бегу я сразу узнал Арктура. Раньше он никогда не выбирался за пределы города. «Куда это он бежит?» – подумал было я и заметил вдруг в приблизившемся уже стаде необычайное волнение.

Коровы не любят собак. Страх и ненависть к волкам-собакам стали у коров врожденными. И вот, увидев бегущую навстречу темную собаку, первые ряды сразу остановились. Сейчас же вперед протиснулся приземистый палевый бык с кольцом в носу. Он расставил ноги, пригнул к земле рога и заревел, икая, дергая кожей, выкатывая кровяные белки.

– Гришка! – закричал кто-то сзади. – Бежи скорея вперед, коровы ста-али!

Арктур, ничего не подозревая, своей неловкой рысью подвигался по дороге и был уже совсем близко к стаду. Испугавшись, я позвал его. С разбегу он пробежал еще несколько шагов и круто осел, поворачиваясь ко мне. В ту же секунду бык захрипел, с необычайной быстротой бросился на Арктура и поддел его рогами. Черный силуэт собаки мелькнул на фоне зари и шлепнулся в самую гущу коров. Падение его произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Коровы бросились в стороны, хрипя и со стуком сшибаясь рогами. Задние напирали вперед, все смешалось, пыль поднялась столбом. С напряжением и болью ожидал я услышать предсмертный визг, но его не было.

Тем временем подбежали пастухи, захлопали кнутами, закричали на разные голоса, дорога расчистилась, и я увидел Арктура. Он валялся в пыли и сам казался кучей пыли или старой тряпкой, брошенной на дороге. Потом он зашевелился, поднялся и, шатаясь, заковылял к обочине. Старший пастух заметил его.

– Ах, собака! – злорадно закричал он, выругался и очень сильно и ловко стегнул Арктура кнутом.

Арктур не взвизгнул, он только вздрогнул, повернув на мгновение к пастуху слепые глаза, добрался до канавы, оступился и упал.

Бык стоял поперек дороги, взрывал землю и ревел. Пастух стегнул и его так же сильно и ловко, после чего бык сразу успокоился. Успокоились и коровы, и стадо не спеша, поднимая пахнущую молоком пыль и оставляя на дороге лепехи, тронулось дальше.

Я подошел к Арктуру. Он был грязен и тяжело дышал, вывалив язык, ребра ходили под кожей. На боках его были какие-то мокрые полосы. Задняя лапа, отдавленная, дрожала. Я положил ему руку на голову, заговорил с ним. Он не отозвался. Все его существо выражало боль, недоумение и обиду. Он не понимал, за что его топтали и стегали. Обычно собаки сильно скулят в таких случаях. Арктур не скулил.

4

И все-таки Арктур так и остался бы домашним псом и, может быть, разжирел бы и обленился, если бы не счастливый случай, который придал всей его дальнейшей жизни возвышенный и героический смысл.

Случилось это так. Я пошел утром в лес посмотреть на прощальные вспышки лета, за которыми, я уже знал, начнется скорое увядание. За мною увязался Арктур. Несколько раз я прогонял его. Он садился в отдалении, немного пережидал и снова бежал за мной. Скоро мне надоело его непонятное упорство, и я перестал обращать на него внимание.

Лес ошеломил Арктура. Там, в городе, все ему было знакомо. Там были деревянные тротуары, широкие мостовые, доски на берегу реки, гладкие тропинки. Здесь же со всех сторон подступили вдруг к нему незнакомые предметы: высокая, жестковатая уже трава, колючие кусты, гнилые пни, поваленные деревья, упругие молодые елочки, шуршащие опавшие листья. Со всех сторон его что-то трогало, кололо, задевало, будто сговорилось прогнать из леса. И потом – запахи, запахи! Сколько их, незнакомых, страшных, слабых и сильных, значения которых он не знал! И Арктур, натыкаясь на все эти пахучие, шелестящие, потрескивающие, колючие предметы, вздрагивал, фукал носом и жался к моим ногам. Он был растерян и напуган.

– Ах, Арктур! – тихонько говорил я ему. – Бедный ты пес! Не знаешь ты, что на свете есть яркое солнце, не знаешь, какие зеленые по утрам деревья и кусты и как сильно блестит роса на траве; не знаешь, что вокруг нас полно цветов – белых, желтых, голубых и красных – и что среди седых елей и желтеющей листвы так нежно краснеют гроздья рябины и ягоды шиповника. Если бы ты видел по ночам луну и звезды, ты, может быть, с удовольствием полаял бы на них. Откуда тебе знать, что лошади, и собаки, и кошки – все разных цветов, что заборы бывают коричневыми, и зелеными, и просто серыми, и как сильно блестят стекла окон при закате, каким огненным морем разливается тогда река! Если бы ты был нормальным, здоровым псом, то хозяином твоим был бы охотник. Ты слушал бы тогда по утрам могучую песнь рога и дикие голоса, какими никогда не кричат обыкновенные люди. Ты гнал бы тогда зверя, захлебываясь лаем, не помня себя, и этим неистовым бегом по горячему следу ты служил бы своему владыке – охотнику, и выше этой службы не было бы ничего для тебя. Ах, Арктур, бедный ты пес!

Так, потихоньку разговаривая с ним, чтобы ему было не так страшно, я все дальше уходил в лес. Арктур мало-помалу успокаивался и начинал смелее обследовать кусты и пни. Сколько нового и необычного находил он, какой восторг охватывал его! Теперь он, увлеченный своим важным делом, уже не прижимался ко мне. Изредка только он останавливался, взглядывал в мою сторону мертвыми белыми глазами, прислушивался, желая удостовериться, правильно ли он поступает, иду ли я за ним, потом опять принимался кружить по лесу.

Скоро мы вышли на луг и пошли мелочами. Страшное волнение охватило Арктура. Кусая траву, спотыкаясь на кочках, он мелькал среди кустов. Он громко дышал, лез напролом, не обращая больше внимания ни на меня, ни на колючие ветки. Наконец он не выдержал, зажмурился, с треском сунулся в кусты, пропал там, завозился, зафукал… «Кого-то причуял!» – подумал я и остановился.

«Гам! – звонко и неуверенно раздалось в кустах. – Гам, гам!»

– Арктур! – в беспокойстве позвал я.

Но в этот момент что-то случилось. Арктур завизжал, завыл и с шумом ринулся в глубь кустов. Вой его быстро перешел в азартный лай, и по вздрагивающим верхушкам кустов мне было видно, как он там продирается. Испугавшись за него, я бросился наперехват, громко окликая его. Но мой крик, видимо, придавал ему только азарта. Спотыкаясь, застревая в густоте, задыхаясь, перебежал я одну поляну, потом другую, спустился в лощину, выбежал на чистое место и сразу увидел Арктура. Он выкатился из кустов и мчался прямо на меня. Он был неузнаваем, бежал смешно, высоко подпрыгивая, не так, как бегают обыкновенно собаки, но тем не менее гнал уверенно, азартно, лаял беспрестанно, захлебываясь, срываясь на тонкий щенячий голос.

– Арктур! – крикнул я.

Он сбился с хода. Я успел подскочить и схватить его за ошейник. Он рвался, рычал, чуть не укусил меня, глаза его налились кровью, и мне великого труда стоило успокоить и отвлечь его. Он был сильно помят и поцарапан, держал левое ухо к земле: видимо, он все-таки ударился где-то несколько раз, но так велика была его страсть, так был он возбужден, что и не почувствовал этих ушибов.

5

С этого дня жизнь его пошла другим чередом. С утра он пропадал в лесу, убегал туда один и возвращался иногда к вечеру, иногда на следующий день, каждый раз совершенно измученный, избитый, с налившимися кровью глазами. Он сильно вырос за это время, грудь раздалась, голос окреп, лапы стали сухими и мощными, как стальные пружины.

Как он гонял там один, как не разбивался, этого я не мог понять. Он, наверно, чувствовал все-таки, что в его одиноких охотах чего-то не хватает. Может быть, он ждал одобрения, поддержки со стороны человека, что так необходимо каждой гончей собаке.

Я ни разу не видел его вернувшимся из лесу сытым. Бег его, бег слепой, неловкой собаки, конечно же, был медлительным и неуверенным. Нет, никогда не догонял он своих врагов и не вонзал в них зубы! Лес был ему молчаливым врагом, лес стегал его по морде, по глазам, лес бросался ему под ноги, лес останавливал его. Только запах, дикий, вечно волнующий, зовущий, нестерпимо прекрасный и враждебный запах, доставался ему, только один след среди тысячи других вел его все вперед и вперед.

Как находил он дорогу домой, очнувшись от бешеного бега, от великих грез? Какое чувство пространства и топографии, какой великий инстинкт нужен был ему, чтобы, очнувшись, совершенно обессиленным, разбитым, задохнувшимся, сорвавшим голос где-нибудь за много верст в глухом лесу с шорохом трав и запахом сырых оврагов, добраться до дому!

Каждой гончей собаке необходимо одобрение со стороны человека. Собака гонит зверя и забывает все, но даже в момент наивысшей страсти она знает, что где-то там, впереди, охваченный такой же страстью, перебегает по лазам ее хозяин-охотник и что, когда придет пора, его выстрел решит все. В такие минуты голос хозяина дичает и заражает собаку; он тоже лазит по кустам, бегает, хрипло порскает, помогает собаке распутать след. А когда все кончено, хозяин бросает собаке па´занки, смотрит на нее хмельными, счастливыми глазами, кричит с восторгом: «Но, ты! Мил-лая!» – и треплет за уши.

Арктур был одинок в этом смысле и страдал. Любовь к хозяину боролась в нем с охотничьей страстью. Несколько раз я видел, как ранним утром Арктур вылезал из-под террасы, где любил спать, побегав по саду, садился под окном своего хозяина и принимался ждать его пробуждения. Так делал он всегда раньше, и, если доктор, проснувшись, в хорошем настроении, выглядывал в окно и звал: «Арктур!» – что тогда выделывал этот пес! Торжественно он подходил к самому окну, задирал вверх голову с подергивающимся горлом и покачивался, переступая с лапы на лапу. Потом он проникал в дом, там начиналась какая-то возня, слышались счастливые звуки, арии доктора и топот по комнатам.

Он и теперь ждал пробуждения доктора. Но теперь что-то другое сильно беспокоило его. Он нервно подрагивал, встряхивался, почесывался, поглядывал вверх, вставал, опять садился и принимался тихонько скулить. Потом начинал бегать возле террасы, делая все бо´льшие круги, опять садился под окном, даже коротко взлаивал от нетерпения и, насторожив уши и наклоняя попеременно голову то на одну, то на другую сторону, долго прислушивался. Наконец он вставал, нервно потягивался, зевал, направлялся к забору и решительно вылезал в дыру. Немного спустя я видел его далеко в поле, трусящим своей ровной, несколько напряженной и неуверенной рысью. Направлялся он к лесу.

6

Как-то раз я шел с ружьем по высокому берегу узкого озера. Утки в тот год необычайно разжирели, их было много, в низинах часто попадались бекасы, и охота была легкой и радостной.

Выбрав пень поудобней, я присел отдохнуть, и, когда стих набежавший перед тем легкий ветерок и наступил миг чистейшей задумчивой тишины, я услышал очень далеко странные звуки. Было похоже, будто кто-то равномерно бил в серебряный колокол, и этот теплый малиновый звон, путаясь в ельниках, усиливаясь в борах, разносился по всему лесу, настраивая все на торжественный лад. Постепенно звуки стали определяться, и, сосредоточившись, я понял, что где-то лает собака. Лай, доносившийся с противоположного берега озера, из глуши сосновых лесов, был чист, слаб и далек; иногда он пропадал совсем, но потом опять упорно возобновлялся, немного ближе и громче.

Я сидел на пне, посматривал кругом на желтые, засквозившие уже березы, на поседевший мох и далеко видные на нем багряные листья осины, слушал серебряный лай, и мне казалось, что вместе со мной его слушают затаившиеся белки, тетерева, и березы, и тесные зеленые елки, и озеро внизу, и вздрагивает сотканная пауками паутина. Скоро в этом прекрасном музыкальном лае мне почудилось что-то знакомое, и я понял вдруг, что это гонит Арктур.

Так вот когда пришлось мне услышать его! Слабое серебряное эхо отдавалось от сосен, и от этого казалось, что лают несколько собак. Один раз Арктур, видимо, потерял след и замолчал. Долгие минуты длилось его молчание, лес сразу стал пустым и мертвым. Я как бы видел, как кружит пес, помаргивая белыми глазами, доверяясь одному только чутью. А может, он ударился о дерево? Может быть, он лежит сейчас с разбитой грудью, не в силах подняться, окровавленный и тоскующий?

Но гон возобновился с новой силой, уже значительно ближе к озеру. Озеро это так расположено, что все тропы, все лазы ведут к нему, ни один не пройдет мимо. Много интересного видел я возле этого озера. Теперь я тоже приготовился и ждал. Скоро на небольшую, бурую от конского щавеля луговину на другой стороне выскочила лиса. Она была грязно-серой, с мочалистым тонким хвостом. На мгновение она остановилась с поднятой передней лапой, поставив торчком уши, и вслушалась в приближавшийся гон. Потом, неторопливо пробежав луговиной, пошла на опушку, нырнула в овраг и скрылась в мелколесье. Сейчас же на луговину вылетел и Арктур. Он шел немного стороной от следа, беспрестанно и зло подавал голос и, как всегда, высоко и неловко прыгал на бегу. Следом за лисой он слетел в овраг, сунулся в мелколесье, завизжал и завыл там, замолчал, выбираясь из какого-то трудного места, потом опять залаял низко и равномерно, будто забил в серебряный колокол.

Как в странном театре, промелькнули передо мной вечно враждующие собака и зверь, исчезли, и я опять остался один с тишиной и далеким лаем.

7

Слава о необыкновенном гончем псе скоро разнеслась по городу и по всей округе. Его видели на далекой реке Лосьве, в полях за лесными холмами, на самых глухих лесных дорогах. О нем говорили в деревнях, на пристанях и перевозе, о нем спорили за кружкой пива сплавщики и рабочие лесозавода.

К нам в дом стали наведываться охотники. Как правило, они не верили слухам – они по себе знали цену охотничьим рассказам. Они осматривали Арктура, рассуждали о его ушах и лапах, о его вязкости и других охотничьих статях; они выискивали у него недостатки и уговаривали доктора продать им собаку. Им страшно хотелось пощупать мышцы Арктура, посмотреть его лапы и грудь, но Арктур сидел у ног доктора такой хмурый и настороженный, что никто не осмеливался протянуть к нему руку. А доктор, краснея и сердясь, в десятый раз уверял, что собака непродажная, что пора бы всем знать об этом. Охотники уходили огорченные, и на смену им приходили другие.

Однажды Арктур, накануне сильно разбившийся, лежал под террасой, когда в саду появился старик. Левый глаз его вытек и затянулся, татарская бородка сквозила, на голове был мятый треух, на ногах – сбитые охотничьи сапоги. Увидев меня, старик заморгал, стащил шапку с головы, поскреб голову и посмотрел на небо.

– Погоды-то ныне, погоды… – неопределенно начал он и, крякнув, умолк. Я догадался и спросил:

– Не за собачкой ли пришли?

– Да и как же! – оживился он и надел шапку. – Ведь это что, к примеру, получается? На что доктору собака? Ни к чему она ему, а мне вот как нужна собачка! Скоро охоты и все такое… У меня, слышь, у самого есть гончак, да плох: дурак, след не держит и голосу никакого. А ведь это что? Сляпой-то, а? Ведь это уму непостижимо, как выганивает! Царская собака, вот те крест святой!

Я посоветовал ему поговорить с хозяином. Он повздыхал, высморкался и ушел в дом, а через пять минут появился очень красный и растерянный. Остановился рядом со мной, кряхтел, долго закуривал. Потом нахмурился.

– Что ж, отказали вам? – спросил я, заранее зная ответ.

– И не говори! – огорченно воскликнул он. – Ну что ты скажешь! Я с малолетства охотник – во, вишь, глаз потерял, – и сыновья у меня тоже, и все такое. Нам, слышь, для дела собачка нужна, для де-ела! Нет, не дает… Пятьсот рублей сулил – цена-то какова, а? – и не подходи, не дает! Чуть не заревил, а? Это мне ревить надо! Охоты подходют – собаки нет!

Он растерянно оглядел сад, забор, и вдруг на лице его что-то мелькнуло, что-то такое хитрое и умное. Он сразу стал спокойнее.

– Она где же помещается у вас? – как бы невзначай поинтересовался он и замигал глазом.

– Уж не украсть ли собачку хотите? – спросил я.

Старик смутился, снял шапку, подкладкой вытер лицо и пытливо глянул на меня.

– Прости Господи! – сказал он и засмеялся. – Ведь так с вами и до греха дойдешь. А ты думал! Ну на что ему собака? Скажи ты вот!

Он тронулся было к выходу, но по дороге остановился и радостно посмотрел на меня:

– А голос-то, го-олос! Понимаешь ты – голос! Чистый ключ, я тебе говорю!

Потом вернулся, подошел ко мне и зашептал, подмигивая и косясь на окна дома:

– Погоди, собачка-то моя будет. На что ему собака? Человек он умственный, не охотник… Продаст он мне ее. Святой крест, продаст! До Покрова-то далеко, чего-нибудь удумаем. А ты говоришь… Эх!

Едва старик ушел, в сад быстро вышел доктор.

– Что он тут вам говорил? – волновался он. – Ах, какой противный старикашка! Какой у него глаз, вы заметили? Прямо разбойничий! И откуда он узнал о собаке?

Доктор нервно потирал руки, шея у него покраснела, седая прядка свалилась на лоб. Арктур, услыхав голос своего хозяина, выполз из-под террасы и, прихрамывая, подошел к нам.

– Арктур! – сказал доктор. – Ты ведь мне никогда не изменишь?

Арктур закрыл глаза и ткнулся носом доктору в колени. Он не мог стоять от слабости и сел. Голову его тянуло книзу, он почти спал. Доктор радостно посмотрел на меня, засмеялся и потрепал Арктура за уши. Он не знал, что гончий пес уже изменил ему, изменил с того самого момента, когда попал со мной в лес.

8

Август подошел к концу, погода испортилась, и я собрался уезжать, когда пропал Арктур. Утром он ушел в лес и не вернулся ни к вечеру, ни на следующий день, ни еще через день.

Когда друг, который жил с тобой, которого ты видел каждый день и к которому часто даже невнимательно относился, – когда этот друг уходит и не возвращается больше, на долю тебе остаются одни воспоминания.

И я вспомнил все дни, проведенные с Арктуром вместе, его неуверенность, смущение, его неловкий, несколько боком, бег, его голос, привычки, милые пустяки, его влюбленность в хозяина, даже запах чистой, здоровой собаки… Я вспоминал все это и жалел, что это был не мой пес, что не я дал ему имя, что не меня он любил и не к моему дому возвращался в темноте, очнувшись от погони за много верст.

Доктор осунулся за эти дни. Он сразу заподозрил давешнего старика, и мы долго разыскивали его, пока наконец не нашли. Но старик клялся и божился, что Арктура в глаза не видал. Мало того, вызвался искать его вместе с нами.

Весть о пропаже Арктура мгновенно облетела весь город. Оказалось, что многие знают его и любят и что все готовы помочь доктору в поисках. Все были заняты самыми разноречивыми толками и слухами. Кто-то видел собаку, похожую на Арктура, другой слышал в лесу его лай…

Ребята, те, которых доктор лечил, и те, которых он совсем не знал, ходили по лесу, кричали, обследовали все лесные сторожки, стреляли и по десять раз в день наведывались к доктору узнать, не пришел ли, не нашелся ли чудесный гончий пес.

Я не искал Арктура. Мне не верилось, чтобы он мог заблудиться, – для этого у него было слишком хорошее чутье. И он слишком любил своего хозяина, чтобы пристать к какому-нибудь охотнику. Он, конечно, погиб… Но как? Где? Этого я не знал. Мало ли где можно найти свою смерть!

А через несколько дней понял это и доктор. Он как-то сразу поскучнел, перестал петь и вечерами долго не спал. В доме без Арктура стало пусто и тихо, коты уже никого не боялись и свободно разгуливали в саду, камень возле реки никто не обнюхивал больше. Бесполезный, он уныло торчал над землей и чернел от дождей, запахи его никому не были нужны.

В день моего отъезда мы долго говорили с доктором о разных разностях. Об Арктуре мы старались не вспоминать. Один раз только доктор пожалел, что смолоду не стал охотником.

9

Года через два я опять попал в те места и снова поселился у доктора. Он по-прежнему жил один. Никто не стучал когтями по полу, не фукал носом и не молотил хвостом по плетеной мебели. Дом молчал, и в комнатах так же пахло пылью, аптекой и старыми обоями.

Но была весна, и пустой дом не производил тягостного впечатления. В саду лопались почки, орали воробьи, в роще городского сада с гомоном устраивались грачи, доктор тончайшим фальцетом распевал свои арии. По утрам над городом стоял синий пар, река разлилась, куда хватал глаз, на разливах отдыхали лебеди и утром поднимались со своим вечным «клинк-кланк», гнусаво сигналили юркие катера и протяжно гудели упорные буксиры. Было весело!

На другой день по приезде я пошел на тягу. В лесу стоял золотистый туман, кругом капало, звенело, булькало. Земля оголилась, сильно и резко пахла, и сколько было других запахов – осиновой коры, гниющего дерева, сырого листа, – всех их перебил сильный и резкий запах земли.

Был прекрасный вечер с огненным морем заката, и вальдшнепы летели густо. Я убил четырех и еле отыскал их на темном слое листвы. Когда же небо позеленело и погасло и высыпали первые звезды, я тихо пошел домой по знакомой наезженной дороге, обходя широкие разливы, в которых отражалось небо, и голые березы, и звезды.

Обходя один из таких разливов по небольшой гривке, я вдруг заметил впереди что-то светлое и подумал сначала, что это последний клочок снега, но, подойдя ближе, увидел лежавшие вразброс немногие кости собаки. Сердце мое глухо застучало, я стал всматриваться, увидел ошейник с позеленевшей медной пряжкой… Да, это были останки Арктура.

Разобравшись внимательно во всем, я уже в полных сумерках догадался, как было дело. У нестарой еще, но сухой елки был отдельный нижний сук. Он, как и все дерево, высыхал, осыпался и обламывался, пока наконец не превратился в голую острую палку. На эту палку и наткнулся Арктур, когда мчался по горячему пахучему следу и не помнил уже, и не знал ничего, кроме этого зовущего все вперед, все вперед следа.

В полной темноте я пошел дальше, вышел на опушку, а оттуда, чавкая ногами по мокрой земле, и на дорогу, но мыслью все возвращался туда, на маленькую гривку с сухой, обломанной елью.

У охотников есть странная любовь к звучным именам. Каких только имен не встретишь среди охотничьих собак! Есть тут и Дианы, и Антеи, Фебы и Нероны, Венеры и Ромулы… Но наверное, никакая собака не была так достойна громкого имени, имени немеркнущей голубой звезды!

Загрузка...