Любовница короля

Глава 1. Предсказание

Я, Саймон Дэл, родился в седьмой день седьмого месяца 1647 года.

День моего рождения являлся удачным в том смысле, что символическое число «семь» повторилось в нем трижды, но не был удачным в смысле тогдашнего тяжелого времени для нашей родины и для моей семьи. В народе начали в то время поговаривать о том, что если король не сдержит своих обещаний, то недолго сохранит в целости свою голову. Те, кто боролся за свободу, пришли к заключению, что их победа дала только новых тиранов. Пасторы изгонялись из приходов, а мой отец, доверявший сначала королю, потом парламенту, в конце концов изверился в обоих и, потеряв большую часть своего состояния, попал в очень стесненные обстоятельства.

Во всяком случае, число моего рождения зависело не от меня, говорят, даже не совсем от моего отца, так как тут вмешалась явная сила судьбы: появление на свет младенца мужского пола не дальше, чем на расстоянии мили от приходской церкви, еще за целый год было предсказано одной мудрой женщиной – Бэтти Несрот, предсказано с точностью дня и месяца. Этому младенцу, как гласило пророчество, было предназначено: «любить, где любит король, знать то, что он скрывает, и пить из одной с ним чаши».

Пророчество старой гадалки возбудило немалое любопытство, так как в пределах назначенной местности жили только скромные поселяне, которые не могли ожидать от своего ребенка такой блестящей участи, да лорд и леди Кинтон, обвенчавшиеся только за месяц до моего рождения, и мои родители, принявшие пророчество на свой счет. Оба они были смущены, в особенности последней частью предсказания: мать говорила, что не слыхивала, чтобы короли пили только воду, а отец опасался, что не сможет вследствие своих расстроенных дел дать мне подходящее для моего будущего положения воспитание. Сам же я был доволен тем, что оправдал предсказание Бэтти относительно назначенного ею срока, а остальное предоставлял на волю судьбы.

Странная старуха была эта Бэтти Несрот, и ей едва ли поздоровилось бы в предыдущее царствование, при отце нынешнего короля. Теперь же были задачи поважнее преследования колдунов и ведьм, так что на долю Бэтти выпадали только пересуды о ней соседей да насмешки и подразнивания деревенских ребятишек. Она отвечала им бранью и проклятьями, делая исключение лишь для меня – ребенка, предсказанного ею. Может быть, она любила меня и за то, что, сидя на руках у матери, я не начал кричать, увидев ее, а, напротив, протянул руки и стал проситься к ней, отбиваясь от матери. При этом старуха, к большому ужасу матери, воскликнула: «Ты видишь, о, сатана!» – расплакалась, что уже вовсе не входило в роль колдуньи, хотя едва ли слово «расплакалась» подходило к скудным слезинкам, выкатившимся из ее глаз. Мать в ужасе отшатнулась от нее и не позволила старухе дотронуться до меня. Так было все время, пока я не вырос настолько, что стал бегать один по деревне. Тогда однажды в уединенном уголке старуха подняла меня на руки, долго бормотала что-то над моей головой и поцеловала меня. Что мое родимое пятно появилось именно на месте ее поцелуя – чистая басня (кто же мог знать с точностью, куда она поцеловала меня?) или не больше, чем простая случайность. Однако, если бы это и было иначе, не выразил бы недовольства: пятно не доставляет мне никаких хлопот, а старой Бэтти этот поцелуй как будто принес пользу. После него она пошла прямо к пастору нашего прихода, жившему тогда в сторожке садовника лорда Кинтона и проводившему свои службы тайком, хотя на них присутствовал весь приход. Старуха тоже выразила желание принять участие в богослужении, что немало удивило прихожан и самого почтенного пастора, весьма сведущего по части демонологии.

– Ведь это – чудовищный грех! – сказал он моему отцу.

– Нет, это – знак Божьей милости, – заметила моя мать.

– Во всяком случае – пример небывалый, – отозвался отец. – Колдунья, присутствующая при богослужении.

Так как я уверен, что мое детство представляет для читателей так же мало интереса, как и для меня самого (помню одно, что я вечно стремился стать мужчиной и ненавидел платьица, в которых меня водили), перейду теперь прямо к тому времени, когда мне исполнилось восемнадцать лет.

Мой отец и старуха Бэтти были уже на том свете, но мать была жива, а пастор, как и король, вернулся на свое законное место. В то время я был уже около шести футов ростом, и мне предстояло самому прокладывать себе дорогу и добывать средства к жизни, так как наши земли не вернулись с королем, и не было других средств, чтобы прилично содержать и сестер.

– На этот счет предсказание Бэтти Несрот сплоховало, – заметил однажды пастор, по своей привычке потирая переносье пальцем, – пункты ее пророчества указывают скорее на расходы, чем на источник добывания средств. А все-таки, Саймон, если предсказание исполнится, ты расскажи мне, о чем с тобой будет говорить король.

– А если это будет неподходящим для вашего слуха, ваше преподобие? – лукаво спросил я.

– Тогда ты можешь написать мне это, сын мой, – не задумываясь, ответил почтенный пастор.

Хорошо было пастору полудоверчиво, полунасмешливо вспоминать пророчество колдуньи, но, право, едва ли было полезно, чтобы такого рода обуза висела на шее молодого человека. Мечты юности развиваются быстро и без такого подспорья. Пророчество колдуньи не выходило из моей памяти, разжигая и дразня мое воображение. Я мечтал о нем постоянно, в свободные часы и во время занятий делом. Я не торопился с выбором своей жизненной дороги, ожидая исполнения предсказания.

– То же самое было с одной служанкой моей сестры, – сказала мать. – Ей было предсказано, что она выйдет замуж за своего барина…

– Ну, и что же? – живо спросил пастор. – Вышла она?

– Она стала постоянно менять места, отыскивая барина, который более понравился бы ей, до тех пор, пока, наконец, никто не захотел нанимать ее.

– Ей надо было оставаться на первом месте, – рассудил пастор.

– Да, но се первый барин имел уже жену, – возразила мать.

– Что же такое? И я имел жену когда-то, – парировал пастор.

Возражение вдового пастора было убедительно; я решил принять к сведению судьбу служанки моей тетки и, сидя на месте, спокойно выжидать свою судьбу. Но какое доказательство достаточно убедительно для пустого кармана? Мне было заявлено, что я должен искать себе счастья, однако о способах этих поисков возникли разногласия.

– Надо работать, Саймон, – сказала сестра Люси, помолвленная с молодым эсквайром хорошей фамилии и строгих нравов.

– Надо молить Бога об указании тебе пути, – заметила вторая сестра, невеста молодого пастора кафедрального собора.

– Ни о том, ни о другом не упомянуто в предсказании Бэтти, – строптиво отозвался я.

– Это подразумевается само собою, милый мальчик, – сказала мать.

Пастор потирал переносицу.

Однако, правы, оказались пастор и я, а не эти мудрые советницы. Если бы я отправился в Лондон, как они требовали, вместо того, чтобы, согласно собственному желанию и совету пастора, смирно сидеть на месте, большой вопрос, не осталось ли бы предсказание колдуньи мертвым звуком? Теперь мы жили мирно и тихо; до нас только издали доносился шум ужасов, совершавшихся в городе. Беспорядки не доходили до нас, и мы, здоровые духом и телом, не без злорадства обсуждали события, иногда осуждая своих заблудших собратьев.

Однако предсказание, очевидно, начинало действовать, хотя очень издалека.

Судьба привела новых жильцов в сторожку садовника, где когда-то жил пастор, теперь победно вернувшийся в свой пасторат.

Однажды я гулял по одной из аллей Кинтонского парка, что мне было раз навсегда разрешено, и увидел то, ради чего сюда и пришел: фигуру Барбары, одетой в нарядное белое платье.

Барбара держала себя со мной несколько надменно, потому что была богатой наследницей и ее семья не утратила своего положения в обществе, как случилось с нашей. Несмотря на это, мы были друзьями. Мы ссорились и мирились, взаимно оскорбляя и прощая друг друга, а лорд и леди Кинтон, считая меня, может быть, недостойным опасения, были со мной очень добры и милы. Лорд часто говорил о предсказании Бэтти:

– Хотя король иногда имеет странные тайны, – подмигивая, говорил он, – и в его чаше бывает подчас странное вино, но что касается его любви…

Тут обыкновенно вступался пастор, подмигивая тоже, но немедленно переводя разговор на другую тему, не имевшую ничего общего с королем и его чувствами.

Итак, я увидел стройную фигуру, темные волосы и гордые глаза Барбары Кинтон, загоревшиеся гневом, когда их обладательница заметила то, что я меньше всего желал бы видеть в ее обществе. Это была другая девушка – пониже ростом и пополнее Барбары, одетая не хуже ее самой; она весело улыбалась розовыми губками с блеском горящих весельем, лукавых глаз. Когда Барбара увидела меня, то против обыкновения не сделала вида, что не замечает меня, а, наоборот, подбежала ко мне и с негодованием воскликнула:

– Саймон, кто эта особа? Она посмела сказать мне, что мое платье деревенского фасона и висит на мне, как на вешалке.

– Мисс Барбара, кто же смотрит на платье, когда его обладательница так хороша? – спросил я.

Тогда я был еще так молод, что не знал, как сердятся женщины, если хвалят их наружность в ущерб туалету.

– Вы глупы! – сказала Барбара. – Кто она такая?

– Говорят, она из Лондона, – ответил я, – живет она в сторожке садовника, но я не ожидал увидеть ее здесь, в парке.

– И не увидите больше, насколько это от меня зависит. Зачем вы смотрите на нее? – резко добавила Барбара.

Правда, я смотрел на незнакомку, а теперь взглянул еще пристальнее, после чего наивно спросил по простоте души:

– Она очень хорошенькая. Разве вы этого не находите?

– Хорошенькая? – повторила Барбара. – А что вы понимаете в красоте, скажите, пожалуйста?

– Все, чему научился в Кинтон-Маноре, – с поклоном ответил я.

– Это еще не доказывает ее красоты, – сердито отозвалась Барбара.

– Красота бывает разная, – заметил я, делая шаг в сторону незнакомки, которая стояла, по-прежнему улыбаясь и обрывая лепестки цветка.

– Вы с ней знакомы? – спросила Барбара.

– Этому горю можно помочь, – улыбнулся я.

Будучи самым преданным и усердным поклонником мисс Кинтон, я все-таки слишком любил все новенькое, а потому решил подойти к гостье садовника, несмотря на сердитый кивок головы отвернувшейся от меня Барбары.

– Ведь это – простая вежливость, – заявил я, – справиться о ее здоровье, когда она только что приехала из Лондона. Но если вы желаете погулять со мной…

– Ничего подобного. Я хочу быть одна, – перебила Барбара.

– Ваше желание – для меня закон, – раскланялся я, когда она, не глядя на меня, пошла к дому.

Почти раскаиваясь в своем упорстве, смотрел я ей вслед; о, если бы она хоть раз обернулась! Однако это к делу не относится.

Я победил свое раскаяние и подошел к незнакомке с изысканной вежливостью, желая ей доброго здоровья. Она улыбнулась, хотя я не понял, чему. Это была молоденькая девушка лет шестнадцати-семнадцати; она ничуть не смутилась при моем приветствии, а, наоборот, шаловливо всплеснула руками и весело воскликнула:

– Мужчина! Ей-Богу, мужчина! Здесь, в этом-то месте!

Польщенный названием мужчины, я раскланялся еще раз.

– Или, по крайней мере – будущий мужчина, – поправилась незнакомка, – если с Божьей помощью вырастет.

– Вы можете дожить до этого, еще не получив морщин, – ответил я, скрыв свою досаду.

– О, чудо! Он еще острит! Удивительно!

– В нашей стороне достаточно ума, а теперь не будет недостатка и в красоте, – сказал я.

– В самом деле? Кто учит у вас здесь говорить любезности?

– Такие учебники, как ваши глаза.

Несмотря на усмешку незнакомки, я был доволен своей фразой, вычитанной, правда, в каком-то романе. Она сделала мне низкий реверанс, задорно улыбаясь и играя глазами.

– Ну, сударь, – сказала она, – вы – конечно, Саймон Дэл, о котором говорил мне садовник?

– К вашим услугам. Но садовник сыграл со мной плохую шутку: мне нечего дать взамен вашего имени.

– А у вас хорошенький букет! На него я променяю вам свое имя.

Этот букет я собрал для Барбары Кинтон и хотел поднести его ей, даже теперь еще, в знак примирения. Но она поступила со мной резко, а незнакомка так умильно смотрела на букет.

– Садовник – скряга относительно цветов, – вскользь сказала она.

– Сказать правду, я собирал этот букет для другой, – заикнулся было я.

– Тем лучше будет его аромат! – рассмеялась она. – Это придаст двойную цену цветам. – И она протянула к букету крошечную ручку.

– А этому учат в Лондоне? – спросил я, отстраняя цветы.

– Это годится и в деревне, везде, где есть кавалеры, чтобы собирать цветы, и дамы, чтобы их нюхать.

– Хорошо, букет ваш, но с одним условием.

– С каким? Сказать свое имя?

– Да, или позволить называть вас по своему вкусу.

– Ого, и вы назовете меня этим именем в разговоре с Барбарой Кинтон? Нет, я лучше скажу вам настоящее имя. Меня зовут Сидария.

– Сидария? Красивое имя!

– Как и всякое другое, – небрежно сказала она.

– А другого имени у вас нет?

– Зачем поэту два имени, чтобы написать сонет? Ведь вы для этого, конечно, хотели знать мое имя?

– Пусть так, Сидария.

– Пусть так, Саймон. А теперь давайте букет.

Я вздохнул, но отдал букет; условие остается условием.

Девушка взяла букет и спрятала в него лицо, сияя лукавой улыбкой. Я стоял и любовался ею, несмотря на свою юность, я сказал правду, что красота бывает разная: она и Барбара были двумя разными типами красоты. Заметив мой любующийся взгляд, Сидария сделала мне милую гримасу, а Барбара часа два не говорила бы со мной из-за этого.

Сделав мне еще один раз насмешливый реверанс, Сидария сделала вид, что хочет идти, но остановилась, лукаво глядя на меня исподлобья и постукивая по аллее маленькой ножкой.

– Хорошенькое местечко – этот парк, – заметила она, – только иногда в нем легко заблудиться.

– Но, если бы у вас был проводник… – подхватил я намек.

– Да, если бы он был, Саймон!

– Вы бы нашли дорогу, Сидария, а ваш проводник…

– Сделал бы доброе дело. Но ведь тогда… Барбара останется одна.

Я колебался: посмотрел на дом, посмотрел на Сидарию.

– Она сказала, что хочет быть одна, – проговорил я.

– Разве? Когда же это она сказала?

– Ну, я расскажу вам это дорогой, – предложил я.

Сидария громко расхохоталась.