Любовник Большой Медведицы

1

Это была моя первая ходка. Шло нас двенадцать: я и еще девять хлопцев под грузом, а вел через границу, машинистом[1] нашим был старый опытный Юзеф Трофида. Приглядывал за товаром еврей Лева Цилиндер. Но́ски[2] мы тянули легкие, по тридцать фунтов каждая, но уж очень большие. Товар был дорогой: чулки, платочки, перчатки, подтяжки, галстуки, гребни…

Сидели в темноте, в длинном, узком и сыром тоннеле под высокой насыпью. Сверху шла дорога от Ракова к границе, на юго-восток. Позади мигали огни Поморщизны. Впереди ждала граница.

Мы отдыхали перед нею. Укрывшись в тоннеле, хлопцы перекуривали напоследок перед границей, пряча рукавами огоньки папирос. Курили обстоятельно, жадно затягивались. Особо торопливые успели докурить первые и затянули по второй. Сидели вместе, кучкой, упершись в мокрые стенки тоннеля здоровенными, прицепленными ремнями за плечи, будто школьные ранцы, но́сками.

Я сидел с краю. Рядом со мной, уже в конце тоннеля, маячил на темном фоне неба неясный силуэт Трофиды. Юзеф повернул ко мне бледное пятно лица и прошептал хриплым, простуженным голосом: «За мной смотри… Понял? И того… если нас пугнут, ну… но'ски не кидай! Тикай с но'ской. Большевики сцапают без товара — хана. Шпионом будешь. Загнобят».

Киваю в знак того, что понял.

Через несколько минут пошли дальше — крадучись, гуськом по лугу вдоль русла высохшей речушки. Впереди шел Трофида, останавливаясь время от времени. Тогда останавливались все, вглядывались и вслушивались в темноту вокруг.

Вечер выдался теплый. На черной завесе неба мерцали тусклые звезды. Я старался держаться поближе к проводнику. Ни на что больше не обращая внимания, изо всех сил старался не потерять из виду серое пятно но́ски на плечах Трофиды: вокруг-то ничего больше не мог различить. Вглядывался что есть мочи, но даже расстояния в темноте прикинуть толком не мог и не раз утыкался грудью в Юзефа.

Впереди блеснул огонек. Трофида стал, я оказался рядом с ним.

— Что такое? — спрашиваю тихо.

— Граница… близко уже… — прошептал он.

К нам подошли еще несколько хлопцев. Остальных не видно было в сумраке. Уселись на мокрой траве. Трофида исчез — пошел разведывать проход. Когда через несколько минут вернулся, сказал тихо и, как мне показалось, весело: «Ну, братва, шуруем дальше! Масалки[3] кемарят себе».

Двинулись дальше. Шли быстро. Мне немного не по себе было, но не боялся вовсе — наверное, и не понимал толком, в какой опасности нахожусь. Здорово все это, азартно даже: темень, мы в ней крадемся таясь, и само слово завораживает — граница!

Вдруг Трофида встал. Я тоже замер. Несколько минут так и стояли, не двигаясь. Наконец, махнул рукой, будто ночь рассек с юга на север, и бросил мне тихо: «Граница». Шагнул вперед. Я поспешил следом, вовсе не чувствуя тяжесть но́ски. Только и думал, как бы серый прямоугольник Трофидовой но́ски из виду не потерять.

Пошли медленнее. Мне почудился в том признак новой опасности, но какой именно, понять не мог.

Проводник встал. Долго вслушивался. Потом пошел назад, мимо меня. Я хотел было следом, но Юзеф шепнул: «Жди!» Вскоре вернулся вместе со Щуром, среднего роста, щуплым контрабандистом, очень смелым и ловким. Щур шел без но́ски — ее взял на время кто-то из ребят. Оба задержались рядом со мной.

— Логом пойдешь, — шептал Трофида. — Речку перейдешь по камням.

— У Кобыльей головы? — спросил Щур.

— Так. На той стороне подождешь.

— Дело, — ответил Щур и скрылся в темноте.

Через минуту двинулись и мы. Трофида выслал Щура как «живца». Когда б попался, должен был или удрать, или, будучи пойманным, такого шороху наделать, чтоб мы все услышали и вовремя удрали.

Переправы всегда отличались опасностью. На них чаще всего устраивали контрабандистам засады. На переправах засесть проще, потому что хороших мест для них мало, пограничники хорошо их знают и частенько стерегут. Конечно, вброд много где перебраться можно, но глубоко заходить и мокрыми идти захочет не каждый. Предпочитали рискнуть и перейти в опасном, но удобном месте.

Мы продрались сквозь широкую полосу густого ивняка у реки, изрядно нашумев. Послышался плеск воды на камнях, и вот мы оказались на обрывистом берегу. Крепко держась за лозовые прутья, я стал рядом с Трофидой. Он лег на берег и начал потихоньку сползать вниз. Через минуту послышался голос, приглушенный плеском воды: «Ползи сюда! Живо!»

Лег и я на берег, спустил ноги вниз, заболтал в воздухе. Трофида помог соскочить вниз. Потом, держа меня за плечо, медленно пошел к другому берегу. Я то и дело поскальзывался на камнях — они ехали под ногой, отскакивали.

Наконец, переправились. Когда стали в кустах лозняка на другом берегу реки, ожидая, пока переправятся остальные, я увидел: из темноты кто-то лезет. От неожиданности чуть не свалился в воду, но Трофида меня удержал:

— Ты что? Это ж свой!

Это был Щур, который, перейдя речушку, отошел на пару сотен шагов от нее и теперь возвращался.

— Все по фарту, — сказал Трофиде. — Можно дальше дыбать.

Когда все переправились, пошли дальше. Двигались теперь быстро, почти не осторожничая.

Тучи чуть разошлись, стало виднее. Теперь почти без усилий я мог разглядеть силуэт идущего впереди. Заметил, что он время от времени сворачивает то в одну, то в другую сторону, но не мог понять зачем.

Мы шли все быстрее и быстрее, я вымотался вконец. Ноги болели. Сапоги мои были дырявые, на переправе попало в них изрядно воды. Охотно бы попросил Трофиду остановиться, передохнуть малость, но стыдился. Только зубы стиснул, пыхтел да в отчаянии переставлял ноги.

Вошли в лес. Темень стала кромешная. Мы лезли на крутые склоны, сползали в овраги. Ноги мои путались в густых зарослях папоротника, цеплялись за кусты, спотыкались о корни деревьев. Я уже будто и не усталость чувствовал, а оцепенение во всем теле. Шел на автомате.

Наконец, выбрались на край огромной поляны. Там Трофида остановился:

— Стоп, хлопцы!

Контрабандисты побросали с плеч но́ски и полегли наземь, опираясь о них спиной и головой. И я торопливо скинул с плеч широченные, плетеные ремни, да и улегся, как все.

Лежал, глядел вдаль и жадно глотал холодный воздух. В голове была только одна мысль: «Хоть бы повременить чуток, не сразу опять на ноги!»

Трофида придвинулся ко мне.

— Что, Владку, замахался?

— Не… не-а.

— Ну, не надо. Я ж знаю: сначала всем трудно.

— Сапоги у меня никудышние. Ноги болят.

— Сапоги новые купим. Хромовые, на ать-два! Красавец будешь на сто с лишним!

Хлопцы говорили вполголоса, курили.

— Неплохо б заложить, а, хлопцы? — предложил Ванька Большевик.

— Умно! — жадно отозвался Болек Лорд, не пропускавший ни единой возможности выпить.

Послышались хлопки ладоней о донца бутылок. Трофида долго пил водку прямо из горлышка, запрокинув голову. Потом протянул мне наполовину пустую бутылку.

— Давай! Глотни вволю! Сразу полегчает.

Первый раз в жизни я пил водку прямо из бутылки.

— Тяни до конца! — посоветовал Трофида.

Когда я допил, дал мне добрый кусок колбасы. Хлеба вообще не было. Колбаса на вкус казалась — чудо. Я жадно глотал, даже шкурки не снимая. Потом закурил папиросу, показавшуюся необычайно ароматной! Веселей стало. Чувствовал себя превосходно. Водка разошлась огнем по всему телу, прибавила сил.

Отдыхали почти час. Когда двинулись дальше, уже посветлело. Глаза привыкли к сумраку, и я без усилий различал фигуру Трофиды, идущего в нескольких шагах впереди. Идти было легко, усталость прошла. Тревоги никакой вообще не чувствовал. Да и уверен был в нашем машинисте на все сто.

Юзефа Трофиду знали на пограничье как опытного и очень осторожного проводника. Он никогда не рисковал. Шел напролом, на «ура», только если не было другого выхода. Тропы за границу знал как свои пять пальцев и всякий раз их менял. Одной тропой шел к Советам, другой возвращался. С ним хлопцы охотнее всего ходили на «работу», ему купцы давали самый дорогой товар. Считали редкостным везунчиком, но везение его зависело, прежде всего, от его собственной осторожности. Он никогда не сбивался с дороги: самой темной осенней ночью шел по жуткому бездорожью так же уверенно, как днем по хорошо знакомому гостинцу. Направление будто нюхом чуял.

В местечке он был единственным моим знакомым. Когда-то служили вместе в Войске Польском. Встретил его в Вильне, где долго мыкался без работы. Юзеф приезжал туда закупиться. Когда узнал, как мне несладко приходится, предложил ехать с ним в пограничье. Я согласился сразу. Когда приехали в Раков, у него в доме и остановился, вместе с ним пошел на первую «работу». Он сперва не хотел меня брать. Советовал отдохнуть, набраться сил. Но я заупрямился и пошел с ним в ближайшую же ходку.

Группа Трофиды не была постоянной. Кто-то уходил, начиная работать «под своей рукой», сам по себе, а кто-то уходил с другими контрабандистами. Их места занимали новые люди, и работа продолжалась. Трофида обычно вел от семи до двенадцати человек, в зависимости от количества товара, который следовало нести через границу.

Когда увидел Трофиду — почти через два года после службы в войске — едва узнал. Похудевший, загорелый, голову втягивает в плечи, будто удара боится сзади, глаза немного прищуренные. Когда присмотрелся, заметил на лице много морщин. Очень он постарел, хоть всего на пять лет меня старше. Был по-прежнему веселый, пошутить любил, разыграть, но теперь как-то неохотно, словно не по своей воле. Будто думал в это время о другом. Через несколько лет я понял, о чем. Узнал, что именно крылось в глазах, не любящих дневного света.

Шли полями, лугами. Ноги скользили по мокрой траве, соскальзывали с узких меж, вязли в болоте. Шли мы через лес, продирались сквозь кусты, обходили множество препятствий. Некоторые замечали сами, о других знал только Трофида. Временами казалось: все, потерялись, идем наобум, плутаем. Например, уже взбирались в темноте на косогор с белеющей в сумраке березой на самом верху, и вот снова взбираемся по глинистому склону, и снова вверху — береза. Я уже и сказать хотел Юзеку, что плутаем, да все случай не выпадал подойти.

Крадемся вдоль деревушки. В темноте видны контуры сараев. Перелазим через изгороди. Идем по дороге. Из темноты, в нескольких десятках шагов от нас, там и сям светят окошки хат. Стараюсь на свет не смотреть, потому что после мрак густеет и трудно различить силуэт Трофиды.

Вдруг поблизости заливаются лаем собаки. Почуяли нас, хотя ветра нет. Идем быстрее. Ступаем на глинистую проселочную тропку. На ней вязнут подошвы. Каждый шаг дается с усилием. Хочется наклониться и придержать голенища, потому что при каждом шаге сапоги так и норовят слезть с ног. Какой-то пес бежит на нас и аж захлебывается визгливым лаем. Думаю: хорошо, что я не сзади. Через минуту услышал собачий визг — камнем, видать, получил.

Снова тащимся в темноте, бредем по бездорожью. Идем непонятно куда… Внезапно понял, что потерял дорогу, что не вижу перед собой Трофидовой но́ски. Пошел вперед быстрей — нет его. Повернул влево — нет. Вправо — и там нет. Слышу позади голос Лорда: «Чего крутишься?» Хотел уже закричать, позвать Юзека, но тут кто-то взял меня за плечо.

— Что с тобой? — спросил Трофида.

— Темно. Потерял тебя.

— Сейчас легче будет, — пообещал и пошел вперед.

Теперь и в самом деле идти стало легче. Отчетливо видно маячащее впереди узкое белое пятно. Вспоминаются почему-то порхающие в воздухе голуби. Это Трофида, чтобы облегчить дорогу, высунул из-за воротника куртки кончик белого платка. Теперь я вокруг вовсе ничего не вижу, только белое пятно кружится в ночи: то почти исчезает вдали, то мелькает прямо перед носом.

Действие водки кончилось — чувствую себя усталым донельзя. И сонливость одолевает. Подтягиваю ремни но́ски да бреду все время вперед, наклонившись, за белым пятном платка на спине Трофиды, уплывающим в бесконечную ночь. Спотыкаюсь, качаюсь вправо, влево, но все же иду, скорее, усилием воли, чем мышц.

2

Через семь часов, считая от пересечения границы, подошли мы к хутору Бомбины. Это была «точка», с которой товары увозили в Минск.

По очереди перелезли через изгородь большого сада и, крадучись, пошли к сараю. Пришлось прикрыться рукой, чтоб ветки не тыкались в лицо. Снова перелезли через забор и оказались у стены сарая. Послышался голос Трофиды: «Лорд, иди-ка глянь, как там в сарае. Мигом!»

Тот прошел мимо нас и исчез за углом постройки. Вскоре послышался скрежеток засова. Лорд вернулся спустя несколько минут и сказал коротко: «Пошли!»

В сарае было тепло, пахло сеном. В сумраке посверкивали заслоняемые ладонями огоньки карманных фонарей. Послышался голос Трофиды: «Но́ски кидать здесь, в кучу! Хлопцы, живо!»

Со вздохом облегчения я сбросил с плеч невыносимую тяжесть. Подошел к Трофиде и попросил: «Юзек, мне б поспать».

— Ну так залазь на сено и кемарь.

Показал мне на лестницу. Я забрался наверх, содрал с ног сапоги, накрылся курткой и в сене, как в теплой ванне, провалился в глубокий сон.

Проснулся поздно. В сарае царил полумрак. Неподалеку сидели несколько хлопцев. Разговаривали вполголоса. Прислушался: Ванька Большевик рассказывал эротическую историю. Женщины — любимая Ванькина тема. Обычно рассказывал или о Думенко и сменившем его Буденном (потому что служил когда-то в кавалерии Буденного), или про женщин. Слушали его Фелек Маруда, здоровенный мужик в летах, сгорбленный, со сплющенным носом, Юлек Чудило, молодой парнишка с необычайно буйной фантазией (оттого и «чудило») и Славик — маленький, щуплый, всегда улыбчивый. Голосу Славика был на диво красивый, и пел он отменно.

Ванька Большевик, облизывая пухлые губы, рассказывал:

— Баба, говорю вам, хлопцы, как из бетону литая. Нигде не ущипнешь. Леща дашь по… — аж звенит! Бедро зацепишь — искры летят! Э-лек-три-чест-во, о!

— Холера! — выговорил Фелек Маруда.

Юлек только головой крутил и глаза широко открывал.

Рядом из норы в сене, как из-под земли, показался Болек Лорд, сощурился насмешливо. Ванька же, его не видя, заливался дальше: «Тело, скажу вам, хлопцы, ну как алебастр». Чмокает и гладит ладонью воздух.

Тут Болек не выдержал и встрял: «Тьфу, пся крев, алебастер. Пятки в цыпках, навоз меж пальцев, колени как наждак. И смердит от нее на полверсты, а он, тоже мне: алебастер. Тьфу, тьфу!»

— А тебе-то что?

— А ничего! Нашел, тоже мне, слушателей и пошел вешать!

Начали спорить и вовсю костерить друг друга.

Я встал, обул сапоги, подошел к ним. Спросил Славика: «Где Юзек?»

— На хутор пошел.

— Бомбинку нашу навестить, — добавил Лорд.

— Цыцки ей поразмять, — не отстал Ванька Большевик.

— Долго еды не приносят, — сказал неожиданно Фелек Маруда.

— У этого всегда жрачка на уме, — огрызнулся Лорд.

— Рот, что скребок, все подберет, — вставил Щур.

Зажгли папиросы и осторожно, чтобы не зажечь ненароком сено, начали курить. Вскоре повылазила из нор и прочая братия. Потягиваясь и зевая, подсели к нам. Не хватало только жида Левки и Юзека.

Щур достал из кармана колоду и предложил перекинуться в «шестьдесят шесть». Бульдог расстелил на сене свою куртку подкладкой кверху, начали играть. К ним присоединились Мамут и Ванька Большевик. Лорд тем временем принялся важно и серьезно обучать Юлека, как охотиться без ружья на зайца.

— Значит, покупаешь пачку табаку и раненько, пока зайцы спят еще, обходишь поле и на каждом камне сыплешь немножко. Заяц, он с утра проснется, потянется, лапкой за ухом почухает и побежит, как собака, по нужде. К камню подскочит, принюхается, тут-то табак ему в ноздри и залезет. Он, бедняга, как чихнет! Лбом о камень — бац! И на бок. А ты утречком идешь и только собираешь их в мешок.

— Ну врешь!

— Вру? Да под судом мне быть, если вру! А на медведя вовсе по-другому охотятся, и по осени только, когда листва с деревьев опадает. Берешь, значит, ведро клею и идешь в лес, где медведь. Листья клеем смазываешь, а сам в кусты ховаешься. Медведь идет: топ-топ, топ-топ. Листья ему к лапам и приклеиваются. Все больше и больше, в конце концов столько собирается, что он и с места сдвинуться не может. Тогда выходишь из кустов, вяжешь его, на воз — и домой!

— Ну, еще один чудило объявился, — не удержался Щур.

— Не просто чудило, а пан Чудило! — заявил Болек.

— Такой пан на соломе спит и зубами блох ловит!

Опять началась сварка. Но вижу, не по злобе, а так, время убить.

Около полудня в сарай зашел Трофида. Веселый — наверное, уже подпил малость.

— Ну, братва, вали сюда! Сейчас подхарчуемся.

Мы слезли с сеновала на ток.

— Как там товар? — спросил Лорд Юзека.

— Сейчас явятся «носчики». Левка там с ними. Бомбина жратву варганит.

— Как ты, тисканул ее хоть? — спросил Ванька.

— Да на кой мне такая… шалава!

Снаружи послышались шаги, и вскоре в сарай вошла, ступая на удивление легко, рослая крепкая молодка лет тридцати пяти. Вид имела расфранченный и духами от нее пахло на весь сарай. Платье, короткое донельзя, плотно обтягивающее объемистые формы, на ногах — шелковые, телесного цвета чулки.

— День добрый, хлопцы! — объявила зычно и весело, открывая в улыбке ладные белые зубы.

Мы поздоровались. Ванька Большевик подскочил, забрал из рук две большие корзины. Поставил на ток и попробовал обнять молодку шутливо. Та тыцнула кулаком в грудь, да так, что аж с ног полетел.

— О так ему! — похвалил Юзек.

— Что, и самому досталось? — спросил его Щур.

Бомбина рассмеялась. Оглядела нас, посмотрела на меня. Повернулась к Трофиде.

— Этот новенький?

— Так… свой хлопец.

Кивнула и вышла из сарая, нарочито качая бедрами.

— Ну и баба! — сказал Ванька мечтательно. — Прям тюфяк!

— Это ты тюфяк, — отозвался Щур. — А она — кобыла!

Хлопцы разгрузили корзины. Были там большая кастрюля жаренной с салом яичницы, чугун тушеной с мясом капусты, стопка горячих блинов, три буханки хлеба, большой кус грудинки.

Трофида вынул из схрона из угла сарая три фляжки спирту и разбавил его водой из большой дубовой кади, стоявшей у ворот. А Лорд тем временем нарезал своим выкидняком толстые лусты хлеба.

Мы принялись есть и пить водку. Уплетали за обе щеки, как автоматы. Быстрее и больше всех ел Фелек Маруда. Мясо жрал, сопя, чавкая и чмокая, облизывая жирные пальцы то на одной, то на другой руке.

— Вы гляньте, втыкать пошел, — сказал Лорд, обтирая ладонью губы. — Аж за ушами трещит, а нос гопака скачет. До работы так он последний, а жрать — всех впереди.

— Ну дык правильно, — возразил Щур, — работать — это пусть конь. У него башка большая, и ноги четыре, и хвост в придачу, а у Маруды нашего что?

Хлопцы, сытые, один за другим отрывались от еды. Один только Фелек, ни на кого не обращая внимания, трудился, пока не прикончил все съестное без остатка. Болек Лорд начал рассказывать: «Знаете, хлопцы, знавал я бабу, которая каждый день ела яешню аж из тридцати яиц».

— Ну, точно была как наша Бомбина, — буркнул Бульдог, зажигая папиросу.

— …Раз как-то муж ейный решил пошутить и к ее трем десяткам, которые уже на сковородке жарились, добавил три десятка своих. Баба пришла, яешню сняла и принялася жрать. Чуть впихнула всю в себя.

— Холера, и не лопнула! — выдохнул Славик, крутя головой.

— …Съела, значит, и сидит. Сопит как паровоз. А тут соседка приходит, спрашивает, чего красная такая? А она: «Ох, соседушка, или заболела я, или заболею скоро. Яешню из тридцати яточков чуть одолела!»

Хлопцы смеются и, закуривая, начинают рассказывать истории про обжорство. Тут двери сарая снова открылись и вошла Бомбина, изящно неся корзину, полную яблок и слив.

— Держите, хлопцы. Принесла вам погрызть… А накоптили! Смотрите, сарай не спалите!

— Да мы только на току курим. Мы осторожненько, — успокаивает Юзек.

— Ну-ну, смотрите мне!

Подняла руки и, специально выставив объемистые груди, долго поправляла платок на голове. Подпитые хлопцы так и ели ее глазами. А ей и понравилось. Сощурилась, повернулась, прошла туда и сюда, качая бедрами. Потом взяла корзину с огрызками и косточками и вышла из сарая.

Мне показалось, перед уходом она в особенности внимательно посмотрела на меня и улыбнулась. А может, ошибся? Может, та усмешка была для всех нас?

Трофида думал: отоспимся на мелине у Бомбины, а назавтра ввечеру обратно. Однако жиды не привезли из Минска товар для нас, чтобы нести назад, в Польшу. Когда стемнело, пришел Левка. Тер нервно худые ладони, чертыхался: «Холера на них с такой работой! Они думают, мы на поезде ездим!»

Отошли в угол сарая вместе с Трофидой, долго говорили вполголоса. Пару Юзековых фраз я уловил.

— Да мне-то брито-стрижено, с товаром идти или без!.. Деньги на бочку и мне, и хлопцам — и баста. Я за работой не гонюсь… А если крутить будете, так я вам все в печку, и капут!

Так что с сумерками начали мы собираться в дорогу. Левка остался у Бомбины, чтоб приготовить товар на следующий раз. А нам следовало вернуться в Раков и через два дня идти с новой партией товара.

Наконец, двинулись в обратную дорогу. Без тяжести за плечами шлось легко. Трофида сразу припустил. Я только и поспевал за ним, стараясь шагать ровно и широко. Похолодало. В сгустившейся над головой тьме высыпали искристые звезды. Попыхтев малость, я, наконец, пристроился под шаг Трофиды и уже не замечал, как переставляю ноги. Мерность движения, тишина вокруг усыпляли. Время от времени даже забывался, принимался мечтать. Улыбался сам себе, махал руками. Поймал себя на этом и громко рассмеялся. Трофида, не останавливаясь, повернул ко мне голову, спросил тихо:

— Сказал ты чего, нет?

— Не, ничего!

За пять километров от границы сделали привал в густых зарослях под берегом речушки. Водки не было. Закурили осторожно, отдыхали, лежа в густой траве.

Трофида прилег рядом. Долго молчал, потом повернулся ко мне.

— Ты звезды знаешь?

— Звезды? — переспросил я удивленно. — Да нет, не знаю.

— Жалко. Если драпать придется, так знать нужно до границы дорогу. Видишь вон те звезды?

— Которые?

Он указал пальцем: вон, семь больших звезд в северной части неба, ближе к западу. Вместе похожи на контур возка: четыре колеса и вроде дышла спереди. Повел пальцем (мне показалось, чуть не в самые звезды ткнул) — дескать, видишь, наконец?

— Ну, вижу. И что с того?

— Если нас пугнут и разбежимся, то держись так, чтобы те звезды были от тебя по правую руку. Понял? По правую!

— Понял.

Я долго смотрел на те звезды. Красивые они. И так чудно сверкают — разными цветами, множеством диковинных оттенков. И спрашивал себя, дивился: отчего они такие, почему сошлись? Может, как люди, любят друг друга и потому идут вместе по небу? А может, говорят друг с дружкой, подмигивают? Когда лучше к ним присмотрелся, то показалось: все вместе они похожи на лебедя.

Вскоре двинулись снова. Теперь Юзек не торопился. Время от времени останавливался, прислушивался. Тогда остальные останавливались тоже.

Незадолго до полночи вышли к границе. Трофида задержался между столбами. Я подошел к нему.

— Это столбы пограничные, а это, видишь, граница, — сказал тихо.

Я с интересом осмотрел столбы: четырехугольные, вкопанные на небольшеньких холмиках, сверху — номера и государственные знаки. На польском столбе нарисован белый орел на красном поле. На советском — прибита оттиснутая на жестянке пятиконечная звезда с серпом и молотом.

От границы пошли узкой межой к Поморщизне. Когда остановились передохнуть, вдруг услышали сзади придушенный шепоток Славика: «Хло-опцы-ы!» Посмотрели налево и увидели: что-то белое впереди нас движется. Не человек — уж больно малое и трепещет, колышется не по-людски, то взмывает вверх, а то припадает книзу. Будто призрак какой.

У меня аж сердце в груди заколотилось. Подошел к Трофиде.

— Юзя, что это?

— Холера его знает. Может, упырь, а может, бес какой поганый… Говорят, капитанская душа это. Погранцы тоже его боятся.

Позже Юзек рассказал мне такую историю: один капитан русской армии, поляк родом, уехал из России во время революции. Когда большевики забрали власть, вернуться уже не мог, а оставил в Советах жену с дочкой. Хотел их, конечно, забрать и потому приехал в пограничье. Остановился на хуторе под Выгонищами, у крестьян тамошних. Решил жить там, пока жену с дочкой не вытянет с Советов, принялся искать их. В конце концов попросил помощи у местных крестьян — ничего больше не оставалось.

А сын хозяев, взявших капитана на постой, служил когда-то в российской армии и хорошо знал дорогу на Минск. В конце концов согласился помочь капитану вернуть семью в Польшу… Вместе и двинулись в далекий путь. Пришли в Минск, а потом, спустя много времени и после множества приключений, добрались до Нижнего Новгорода, где капитан и оставил родных. Там и узнали, что жена умерла, а дочка Ирина живет у бывшего сторожа тюрьмы, где-то в предместье. Едва сумели ее отыскать, а отыскав, двинулись обратно.

Когда добрались до Москвы, спутник капитана заболел тифом. Забрали его в больницу, там и умер. Капитан же с дочкой сумели добраться до Минска, а оттуда пешком пошли до Ракова. Ночью сбились с пути и близ Великого Села наткнулись у границы на советский патруль. Патрульные хотели их задержать. Капитан решил отбиваться. Убил двоих солдат и бросился убегать вместе с дочкой. Его засыпали пулями и на польскую сторону перешли, догоняя. Капитан сумел отойти шагов на двести от границы и упал на небольшом пригорке, обессиленный. Сумел еще крикнуть дочке: «Убегай!» И, умирая, пока хватило сил и патронов, прикрывал ее.

Труп капитана большевики утащили с пригорка и перетянули на свою сторону. А дочка сумела убежать и отыскать хутор, где жил капитан перед уходом к Советам. И прижилась у крестьян. До сих пор живет. Считают ее ненормальной, но любят, потому что работящая очень и добрая. Пригорок же, на котором погиб капитан, с того времени зовут «Капитанской могилой».

Вскоре у пригорка и на границе близ него стал показываться призрак. Один польский пограничник хотел его подстрелить. Выпалил с карабина пять раз — привидение исчезло. А назавтра солдата разорвало прямо в бараке своей же гранатой. Потом двое местных жохов подстерегли призрак и настрелялись вволю. Через два дня одного подстрелили на границе, а второй вскорости заболел и умер. С тех времен никто больше не охотился на призрака.

Такую историю рассказал мне, вернувшись домой, Юзек. Очень мне стало интересно. Вроде байка байкой, а похоже на правду. Потом мне многие ее подтверждали.

А тогда мы долго стояли в поле, глядя на удаляющийся призрак. Затем очень осторожно перешли гостинец, ведущий к границе, вышли на дорогу от Поморщизны до Ракова и берегом Ислочи медленно пошли к местечку.

У мельницы хлопцы разошлись, каждый в свою сторону, а мы с Юзеком пошли к его дому в Слободке. В саму хату не зашли, чтобы не будить никого, а зашли в сарай и там улеглись на свежем, замечательно пахнущем сене.

3

Утром меня разбудила Янинка, младшая Юзекова сестра. Удивительная девочка: всего дюжина лет от роду, а рассуждала уже, как взрослая. Иногда такое спрашивала, что и ответить не мог.

— Ходьте завтракать, солнце уже давно на небе! — позвала меня.

Попросил, чтобы принесла мыло с полотенцем. Когда принесла, пошел огородами к речке. А она увязалась за мной.

— Иди домой. Я сейчас приду.

— А я тут посижу себе. И смотреть не буду. Мне это вовсе не интересно. Юзек меня никогда не гонит. Нехорошо это, младших гонять.

— Сиди, сиди. Какая же ты еще глупая!

— Ну и хорошо! Если б все умные были, так с ума бы и посходили!

Оставил я ее под вербой и зашел в речку. Выкупался, и пошли мы назад. Янинка семенила рядом. Помолчала немного и говорит:

— Мне Гелька сказала, совсем вы бедный.

— Это отчего?

— Ни мамы у вас нет, ни брата, ни сестры.

— Юзек есть зато.

— Да… а сестры нет!

— Зато ты есть.

Задумалась на минуту.

— Но вы же меня не любите!

— Потому что ты еще маленькая и глупая. Когда вырастешь, влюблюсь в тебя. И не я один, а много хлопцев.

А она вдруг:

— Чхала я на ту любовь!

Наверное, от кого-то из старших девчонок слышала такое.

В доме меня ждала Геля, старшая сестра Янинки, девушка ладная и красивая, блондинка восемнадцати лет — и полная Янинкина противоположность. Та никогда не смеялась, а Геля то и дело расхохатывалась, заливалась аж до слез. И не раз по пустому поводу.

Она принесла мне чай в заварнике, хлеб, масло и деревенского творога.

— Прошу кушать. Я пана ждала-ждала, в сад идти собралась.

— А Юзек где?

— В город пошел. Должен скоро вернуться. Сказал пана не будить. Но как так можно — не есть столько времени!

Вскоре Геля пошла в сад, а я остался в доме с Янинкой. Пью чай, а она забралась с ногами на диван, уселась, оперлась подбородком о ладонь и смотрит прямо в лицо так внимательно.

— Чего глядишь?

— А пан на зайца похож.

— На зайца?!

— На маленького зайчоночка. Я видела, как он капусту ел. Юзек его поймал и принес. Так он мордочкой двигал ну точно как пан. Вот так.

И зашевелила щеками и носом.

— А ты на сороку похожа.

— Да?

— Да. Сорока сядет на забор и головой влево-вправо, влево-вправо. За людьми подсматривает.

— Не, неправда. Она не подсматривает, а «замошляет».

— Что?.. Что замышляет?

— Разные штуки. Я знаю. Я слыхала, сороки друг дружке про людей болтают.

Мама позвала Янинку в кухню, и я остался в большой комнате один. Ходил по ней туда и сюда. Вижу в окно: по всей улице один за другим — крестьянские возы. И вспомнил: сегодня в местечке ярмарка.

Закурил папиросу, уселся у окна в сад, отделенный от дома узким подворьем. Смотрел, как Геля, стоя на приставленной к яблоне лестнице, срывала плоды и клала в большую корзину. Ту держала перед собой, уперев в верхнюю перекладину. Долго за Гелей наблюдал, глядя между цветочных горшков, стоящих на подоконнике.

Послышалось — калитка в воротах открылась. Подумал, это Юзеф домой вернулся. Подошел к окну, выходящему на улицу. Вижу: по двору идет мужчина лет тридцати двух, одетый в темно-синий костюм, лакированные туфли и белую фуражку с лакированным козырьком. В руке держит хлыст и на ходу искусно постукивает им о ноги. Лицо у него на диво правильное, черные усики очень его украшают, но портят быстро бегающие глазки.

Что за щегол?

Не догадывался я тогда, что человек этот сделает много скверного и для меня, и для моих друзей.

Незнакомец с потешным изяществом поклонился Геле, двинув одновременно головой, фуражкой и хлыстом, и сказал ей что-то. Девушка повернулась к нему, улыбаясь, лицо ее засияло радостью… Так мне стало обидно. Я не был влюблен в Гелю, но очень она мне была симпатична — ведь сестра моего друга и такая красивая.

Незнакомец зашел в сад и, став у лестницы, что-то принялся Геле рассказывать. Та смеялась. Кивала головой, украшенной длинной красивой косой, отвечала. «Воркуют голубки», — подумал почти со злостью.

Вдруг увидел: незнакомец поднял руку и провел ладонью Геле по голени. Меня аж в жар бросило. А Геля быстро глянула на окно дома и соскочила с лестницы. Раскраснелась. Сказала что-то быстренько ухажеру. И видно по ней: не слишком она на него разозлилась. Может, выговаривала ему за бестактность… а может, за неосмотрительность? Взяла корзину с яблоками и направилась домой, а ухажер, подбоченившись, с ухмылкой глядел вслед. Потом размашисто рассек воздух хлыстом и направился к воротам.

Я снова начал ходить туда и сюда по комнате. Потом опять выглянул в окно на улицу и увидел: тот же мужчина с хлыстом стоит на другой стороне и разглядывает проезжающие мимо крестьянские возы. Затем я приметил быстро идущего улицей Юзека. Мужчина с хлыстом подошел к нему. Поздоровались, пару минут поговорили. Распрощались. Юзек перешел улицу и пошел домой.

— Уже встал? — спросил, зайдя в комнату.

— Давно уже.

— А я опоздал малость. Хлопот с этими жидами! Чуть выдрал деньги за работу да хлопцам раздал… Назавтра идем снова. Товар уже собирают.

Вынул с кармана два золотых червонца и дал мне.

— Твоих два гузика. Первый заработок… Плюнь на счастье!

Я взял деньги. Один червонец хотел оставить Юзеку, чтоб матери отдал на покупки — ведь я же ел и пил у них в доме. Но тот не взял. Сказал, заработок есть заработок, и никаких тут споров, а за кров и еду поздней рассчитаемся, когда больше заработаю.

Позже я спросил у Юзека про мужчину с хлыстом. Юзек рассмеялся.

— То, братку, кадр еще тот. Откуда его знаешь?

— Да не знаю его вовсе. Видел только, как он с тобой говорил.

— Гелькин нареченный. Я его не перевариваю, а вот Гелька втрескалась. Что с бабой поделаешь?.. Зовут Альфред Алинчук. Пять их братьев: Альфред, Альбин, Адольф, Альфонс и Амброзий. Все на «А». И фамилия на «А»: Алинчуки все. Только сами по себе и ходят за границу. Со стволами ходят. Контрабандисты ладные, а вот людишки — никуда. Носы позадирали, на других как на грязь глядят. Изображают знатных панов, а пятки дегтем смердят! У дядьки их смолярня была, а батька ихный упряжью и дегтем торговал… Да холера с ими, пес их нюхай! Пошли на рынок, сапоги тебе купим!

С тем взяли шапки и пошли на улицу.

Пришли на огромную, заставленную возами площадь. Середину ее занимал большой двухэтажный дом, сплошь занятый лавками. И по краям площади чередой тянулись жидовские магазинчики, чайные, ресторации и гостиницы. Рядом с магазинами были прилавки мелких торговцев и сапожников. Мы с Юзеком едва проталкивались сквозь густую толпу.

Над всей площадью безраздельно царил Бахус. Пили тут все. Пили везде. Пили стоя, лежа, сидя. Пили на возах, между возами и под возами. Пили мужчины и женщины. Матери поили маленьких детей, чтобы те радовались кирмашу, поили и младенцев, чтобы не плакали. Видел даже, как пьяный крестьянин задрал коню морду и вливал в конскую глотку самогон из бутыли. Видать, думал уже возвращаться домой и хотел пофорсить быстрой ездой.

Трофида привел меня к прилавку сапожника, поздоровался с хозяином и сказал: «Сапоги надо. Понимаешь, чтоб тип-топ! Первый класс! Золотой товар, золотая работа — для золотого хлопца, ведь за золотом ходит».

— Лады, — согласился хозяин и вместо того, чтобы снимать сапоги с прилавка, достал из-под него коробку. Вынул оттуда пару хромовых сапог.

— Лучших и в Вильне не сделают! Вот только подойдут ли?

Примерил. Оказались чуть великоваты, но Юзек посоветовал тесных не покупать. Зима на носу, и портянки нужно теплые носить.

— Сколько хочешь за штибло? — спросил Юзек.

— Пятнадцать рублей.

Юзек рассмеялся.

— Видишь, Владю, золотое дно: все и везде за золото и доллары. Канада, пся крев! Водки бутылка — серебряный рубль, фляжка спирта — уже золотой, а за колеса[4] с тебя пан мастер пятнадцать золотых крестиков[5] хочет. И так кругом!

В общем, сторговали мы сапоги за десять рублей и доллар. На придачу оставили сапожнику мои старые сапоги.

Юзек, довольный, оглядел мои ноги.

— На ценителя штука, пся крев! У самого короля английского таких нет!.. Может, еще хочешь чего купить?

— Не.

— Ну и лады. Следующий раз такой костюмчик купим, на ять! Как граф будешь, ей-ей! Я уж постараюсь. А сапожки стоит обмыть. На счастье и чтоб носились долго. Ходьма к Гинте!

По пути повстречали двух девчат, не спеша идущих вдоль прилавков. Девчата грызли семечки, сплевывали наземь. Одна была в красном платье, с зеленым платком на голове. Вторая — в зеленом платье и желтом платке. В руках несли большие кожаные сумки, сверкающие никелем замочков. На нас посмотрели дерзко, чуть ли не вызывающе.

— Гельке и Маньке мое наипочтеннейшее почтение! — усмехаясь, поздоровался с ними Юзек.

— Вам того же! — ответила первая.

— И с вазелином, — добавила вторая.

— Кто такие? — спрашиваю Юзека.

— Контрабандистки Гелька Пудель и Маня Дзюньдзя.[6]

— Что, и бабы с контрабандой ходят?

— Еще как! Некоторые и получше хлопцев. Но мало их. Во всем местечке десятка не наберется. Ходят те, у кого свояки за границей.

Подошли к ресторации Гинты. Перед входом толпились хлопцы с бутылками в руках и карманах. Из распахнутых настежь дверей валил пар и махорочный дым, слышался многоголосый гомон и пьяные крики.

К нам подошел Щур. Глаза блестят, ухмыляется, показывая меж тонких губ прямые желтоватые зубы. Костистыми холодными пальцами жмет нам руки и, сплевывая сквозь зубы на сапоги проходящих мимо крестьян, спрашивает:

— Что, до Гинтульки?

— Так.

— Ну и я с вами.

Выглядел Щур странно. На голове — большущая мохнатая американская кепи в клетку, на шее — по-апашски повязанный красный платок. Руки всегда держал в карманах штанов. На ходу плечами поводил влево-вправо. Был Щур ростовский бандит с темным и буйным прошлым, с ног до головы в ножевых шрамах, и с ножом не расставался. Не упускал ни единого повода подраться, даже если знал заранее, что проиграет.

Зашли мы на тонущее в грязи подворье и через темные, мерзко смердящие сени прошли в большой зал. Поначалу и разобрать ничего не могли — все тонуло в клубах табачного дыма. Потом увидели столы и сидящих за ними людей. Были то сплошь контрабандисты.

Вдруг в дальнем конце зала заиграли на гармони старый русский марш. Это гармонист Антоний, малорослый человечек неопределенного возраста, с зеленоватым лицом и торчащими во все стороны волосами, приветствовал Трофиду.

— Сервус, хлопцы! — крикнул Трофида, обходя столы и здороваясь с присутствующими.

Антонию кинул золотую пятирублевку.

Гармонист, не прерывая игры, поймал ее в воздухе быстрым движением руки.

— Это за марш тебе!

Я вслед на Юзеком обошел зал, пожимая хлопцам руки. Мамутову руку пожать не смог, в ладони не поместилась, а он мою жать и не стал: видно, повредить боялся.

Контрабандисты составили три стола, расставили бутылки с водкой и пивом, тарелки с колбасой, хлебом и огурцами. Из нашей партии поначалу были только Болек Лорд, Фелек Маруда, Бульдог и Мамут.

Старший за столом был Болек Комета, известный контрабандист, мужчина лет пятидесяти с длинными черными усами. По всему пограничью знали его как отпетого пьянчугу и гуляку. Позже я узнал, что прозвище свое Комета получил он из-за кометы Галлея. Как узнал в 12-м году, что комета к Земле идет и конец света не за горами, по такому важному поводу продал и пропил все хозяйство. Рядом с ним сидел Китайчик, высокий худой хлопец со смуглой кожей и красивыми, чуть узковатыми черными глазами. Остальных я почти не знал.

— Скажу и докажу, — объявил Комета, вытаращив глаза и шевеля усиками, — кто не пьет, тот заживо гниет, а не живет!

— Умно! — подтвердил Лорд, выбив пробки сразу у двух бутылок ударом о колени.

Налил по полстакана водки.

Мамут, бормоча и склонив набок голову, пододвинул стакан к себе и осторожно, будто опасаясь раздавить стекло в руке, выпил. Сопнул, затем подмигнул мне и буркнул невнятное. Я никогда не слышал, чтобы Мамут произнес что-нибудь длинное. Обычно одно, от силы пара слов, а чаще только руками махал да подмигивал.

— Знаете, хлопцы, — отозвался Китайчик, — что мне Фелек Маруда рассказал?

— Придумал, небось, как метлу съесть? — гыркнул Бульдог.

— Не… рассказал, что гусь — самая глупая птица на свете.

— …? — движением ладони и поднятыми вверх бровями спросил Мамут.

— Потому что одного съесть — мало, а двух — уже чересчур. Куры, утки — всегда приспособиться можно. Двух мало — трех съешь, трех мало — четвертого добавишь, а с гусями куда хуже.

— Наверное, ты перепутал, — засомневался Щур, — наверное, про телков он рассказывал, а не про гусей.

Маруда же, не обращая внимания на подначки, управлялся с гусем, похрустывая костями и облизывая пальцы.

Болек Лорд был за хозяина. Приносил из буфета водку и закуски, разливал по стаканам водку и пиво и, как умел, развлекал хлопцев. Не забывал и про музыканта, подносил ему время от времени стопку и закуску. Подходил к Антонию и пел:

Пан Антоний играть прекращал. Опрокидывал стопку и, опершись локтями на гармонь, начинал закусывать. Похож был на крысеныша, грызущего корку хлеба.

Вечерело. За окнами стало темно. Хлопцы позадергивали шторы. Гинта зажгла висящую под потолком на проволочном подвесе керосиновую лампу.

Пили дальше.

Вдруг Китайчик начал блевать, сперва на стол, потом на пол.

— Эх, наделал собачьей сечки, — вздохнул Лорд, укладывая хлопца на узкий, обитый черной клеенкой диванчик под окном.

— Антоний, похоронную! — скомандовал Щур.

Гармонист заиграл Шопена. Щур наполнил стаканы и крикнул:

— Хлопцы, за здоровье покойничка! Пусть здравствует!

— Умно! — подтвердил Лорд, беря стакан в руку.

Никогда не видел, чтоб пили столько водки. В особенности пили Мамут и Болек Комета. Фелек Маруда с Бульдогом тоже зря времени не теряли. Мы с Юзеком пили меньше всех.

Вдруг заорали сразу в несколько глоток:

— Ура!

— Да здравствует!

— Давай его сюда!

Обернувшись, увидели Славика. Хлопец он был молодой. Улыбался, смутившись от такого шумного приветствия. Пожал всем руки. А Болек Комета тут же и начал просить: «Славику, сердце мое! Спой нам, братеньку, спой!»

Удивительно — горластые, пьяные люди вдруг утихли, и в зале воцарилось молчание. Встревожившись, Гинта приоткрыла двери из соседней комнаты и выглянула, но, убедившись, что все в порядке, скрылась.

Парень постоял минуту неподвижно посреди зала, а потом запел тихим, чуть дрожащим, но потихоньку набирающим силу и чувство голосом песню контрабандистов:

Славик выпрямился, и голос его налился тоской, и нежностью, и неизбывной жальбой. У меня прямо мурашки по спине побежали. И не видел я уже ничего в зале, только удивительные глаза его, и каждым нервом отозвался на терпкую печаль песни.

Когда Славик замолк, все долго сидели тихо. Я посмотрел на Мамута: по его изрытым, серым, будто из камня вытесанным щекам стекали слезы.

— Вот же пся крев, — выдохнул Щур.

— Славичку, дорогой, — Болек Комета протянул к нему руки. — Спой, душа моя, спой еще! Милостью божьей, спой, спой!

— Отдохнуть ему дайте! — сказал Болек. — Эй, Тосик, — обернулся к гармонисту: — Сыграй пока нам «Дунайские волны»!

Антоний заиграл вальс, а Лорд усадил Славика за стол, налил водки. Я смотрел. Какой все-таки детский у него взгляд! Чуть улыбается. Ни дать ни взять — переодетый королевич, а не простой пограничный хабарник. И подумал: может, у королевича-то какого-нибудь как раз щеки землистые и глаза тупые, и весь он в страшных прыщах.

Чуть позже Славик запел другую пограничную песенку, уже веселей.

— Скажу и докажу вам, хлопцы, — объявил Болек Комета, когда Славик допел, — если снова не выпью, сердце мое сгорит!

— Умно! — похвалил Лорд, наливая стаканы доверху.

И вдруг Мамут вытянул из кармана гимнастерки двадцать долларов и, сопя, сунул в ладонь Славику. Тот глянул недоуменно, кинул деньги на стол.

— Ты что? Чего так? Я и петь не буду, не для того пел!

— Забери деньги! — приказал Трофида. — Это же свой хлопец. Сам фартует. За деньги не поет!

Мамут тяжко поднялся из-за стола. Взял банкноту, вручил гармонисту. Антоний равнодушно сунул деньги в карман и даже не поблагодарил. Ему было все равно. Играл бы и без денег. Лишь бы вокруг были смех и гам, и плескала бы в стаканах водка, и все веселились.

Юзеф захотел идти к купцу и спросил меня:

— Сам домой попадешь?

— Отчего не попасть? Попаду.

— Лады. Ты тут ни за что не должен, я уже заплатил.

Трофида попрощался с коллегами и вышел из нашего «салона».

А веселье все катилось. Я уже был в доску пьяный, радостно мне было, жарко. Пил, ел, смеялся, слушал песни Славика и гармонь. Не помню, как вышел из салона и оказался на улице.

Брел по каким-то закоулкам, шлепал по вязкой грязи. Вдруг впереди послышался истошный вопль. В падающем из окна свете увидел дерущихся в нескольких шагах от меня людей.

Трое лупят четвертого, а тот уже на земле и отбивается из последних сил. Не думая, я прыгнул вперед. Одного сшиб с ходу, второму кулаком хряснул в лицо так, что тот зашатался да и шлепнулся ничком в болото. Третий, пьяный, кинулся на меня. Свалил. Принялся кусать. Я ему кулаком по голове. Отпустил. Я вскочил, готовый драться, хоть сам едва стоял на ногах и почти не понимал, что вокруг делается. Начал блевать. Почувствовал: кто-то меня под руку взял, поддерживает, ведет. Был это тот, кому я помог. Спрашивал что-то, но я ничего понять не мог.

Помню, лицо мне вытирали мокрым полотенцем. Лица незнакомые надо мной. Потом я вовсе обеспамятел.

Проснулся рано утром в незнакомом доме. Никак понять не мог, где я. Спросил громко: «Есть кто дома?»

В дверях в кухню показалась смешная круглая голова, вовсе без усов, изведенных, должно быть, какой-то накожной хворью.

— Пан вчера такой был пьяный! Ничего не понимал, — произнес, подходя ко мне, незнакомый жид.

— А как я сюда попал?

— Я привел. Пан, наверное, приезжий — я пана не знаю. Меня бандиты вчера ночью убить хотели, а пан меня спас.

— Я в Слободке живу, у Трофиды.

— Пан — коллега Юзефа?

— Так!

— О, пан Юзеф — порядочнейший человек! Золотой человек! Ай, что за человек! Ай-яй! А меня Еся зовут, и я тут живу.

Я чуть не рассмеялся, глядя на потешные жидовские ужимки.

Когда умылся, Еся попросил разделить с ним еду. Пришлось согласиться. Еся поставил на стол бутылку пейсаховки и вынул из шкафчика фаршированную щуку. Из кухни пришла его жена, молодая и очень красивая жидовка с малышом на руках. Заговорили. Жена тоже поблагодарила за спасение Еси.

— А с чего они? — спрашиваю.

— В карты играли. Я у них выиграл. На фарт играл, никого не обманывал, — поведал мне жид. — Они деньги отобрать захотели. Если б трезвые были, не стали бы. А так ведь и убить могли!

Еся показал мне шишки на голове, синяки на руках и шее.

Когда я уже выходил, Еся вышел за мной в сени.

— Если пану нужно чего уладить будет, приходите! Я все сделаю!

— А чем пан занимается? — спрашиваю у него.

Он усмехнулся, положил мне руку на плечо и говорит: «Пусть пан спросит у Юзефа Трофиды: чем занимается Еся Гусятник. Пан Юзеф расскажет… Счастливой дороги!»

От Юзефа я узнал: Гусятник этот — профессиональный бандит.

— Известный был тип, — рассказал Трофида, — но влюбился, женился и утихомирился. Сейчас, большей частью, картами пробавляется. Шулер.

4

Первая моя встреча с королем границы и контрабандистов Сашкой Веблиным произошла необычно — среди его королевства, на границе.

Шел я уже четвертый раз с партией Трофиды. Через границу перебрались в районе Ольшинки. Темная выдалась ночь. Южный край неба обложило тучами. Западный ветер дул прямо в лицо, идти было трудно.

Шел я снова за Юзеком. Перед выходом из приграничной мелины, где спрятали но́ски, выпили по полфляжки водки. Потому было тепло и весело. К работе своей привык и уже ее полюбил. Тянула меня дальняя дорога. Тайна, опасность, ночь — все затягивало, влекло. Полюбил я тонкий, пьянящий слушок страха, будоражащий кровь. Полюбил отдых в лесу и дневки на мелинах. Полюбил и собратьев своих по работе, и простое, громкое веселье вместе с ними.

Несколько дней назад купил себе новый костюм. Уже обзавелся фонариком и часами. Отправляясь в дорогу, клал в карманы одну или две фляжки со спиртом. Сделался уже завзятым контрабандистом. Фартовал не хуже хлопцев.

Идя за Юзеком, думал о разном. Поспевать за ним уже труда не составляло. И с тяжелыми но́сками я освоился. Думая, не забывал наземь смотреть да по сторонам и прислушиваться. Спереди же и сзади было кому смотреть, особо головой вертеть не приходилось.

В нескольких шагах от границы зашли в заросли. Послышался тихий плеск воды. Трофида шел очень медленно, часто останавливался. Никогда так не осторожничал. Вдруг стал и очень долго стоял, не двигаясь. Я уже замерзать начал. Наконец, он двинулся вперед. И — начал пятиться. Дошел до меня, схватил за плечо, потянул вниз. Затаились в зарослях.

Перед нами отчетливо плеснула вода — и тут же ночную тишь разодрал выстрел из карабина, и взорвался, покатился страшный голос-рык: «Сто-о-о-ой!»

В ту же минуту бухнули несколько раз из револьверов. Потом снова загрохотали карабины. Сзади топот — побежали. Земля дрожит, кусты хрустят. И — крики, крики: «Сто-ой, стой! Стой!»

Все вокруг будто бурлит. Трудно разобрать, что творится в ночи. Трофида вскочил, потянул меня за плечо, пошел быстро вперед. Я — за ним. Под ногами заплескала вода — уже и выше колен. Стараюсь только Юзека из виду не упустить.

Добрались до поросшего камышом топкого берега речушки. Вылезли из воды. Тут оно и случилось. Передо мной грохнул выстрел, кто-то на меня упал. Да так сильно ударил, падая, что я свалился наземь и скатился в воду. Но́ска меня придавила. Кто-то бежал, разбрызгивая воду, по руслу речушки. Вокруг гремели выстрелы, орали, вопили люди. А я, укрытый обрывистым берегом, сидел в топком иле.

Через несколько минут рядом стихло. Крики и выстрелы отдалились. А я, не торопясь, вылез на берег и пошел в другую сторону, подальше от границы.

Зашел в лес. Идти было трудно. То и дело утыкался в деревья, кусты, бурелом. Куда иду — не знал. Боялся, как бы вот так прямо на погранцов не нарваться.

Присел на поваленной сосне, передохнул как следует. Пошел наощупь, стараясь особо не уклоняться от выбранного направления. Хотел выбраться из лесу.

Наконец, оказался в зарослях кустов на краю леса. Помню: когда шли к границе, ветер в лицо был. Значит, с востока дул. По ветру пойдешь — вернешься за границу. Подумал немного. Не, так куда угодно зайти можно. Ветер-то мог поменяться. Тут одолело меня отчаяние. Сижу беспомощный, потерявшийся в океане тьмы, где на каждом шагу неведомые мне опасности. Повсюду — только и хотят меня сгубить. Если бы Юзек был со мною, мигом бы вывел. Только где он? Может, ищет меня понапрасну?

Вдруг вспомнил, что рассказывал Трофида о звездах, когда впервые возвращались из-за границы. Пошел торопливо вперед, подальше от леса.

Стал посреди поля и посмотрел на небо. Большую его часть закрывали тучи, но на открытом увидел созвездие (как потом узнал от Петруся Философа, созвездие Большой Колесницы, или Большой Медведицы). Семь больших звезд блестели на темном пологе неба. Мне дыхание перехватило от радости. Долго сидел, глядел на них. Вспомнил Юзековы слова: «Если нас пугнут и разбежимся, держись так, чтоб те звезды были по правую руку. Как бы ни шел, всегда выйдешь за границу».

Встал по правую руку от звезд — и чую, ветер в спину. Значит, на запад — правильно!

Пошел потихоньку, не торопясь, чтоб шума не делать и не нарваться ни на что, да и чтоб себя не мучить.

Шел по полям, лугам, пригоркам. Речку перешел. Понятия не имел, где я. Может, еще в Советах? Или уже в Польше? Решил идти, как идется. Лучше к польским погранцам попасться. В Польше за контрабанду, особенно по первому разу, давали куда меньше, чем в Советах. Там отматывали сурово.

В потемках, медленно, шаг за шагом продвигался вперед. Останавливался время от времени, долго прислушивался. Старался разглядеть, что там среди сумрака.

Пришел к подножию пригорка. Забрался наверх. Вспомнил рассказ Юзефа про капитана и призрак. Подумал: «Да это ж, наверное, Капитанская могила!» Значит, я теперь в Польше! Ну, теперь до местечка легче дорогу найти.

Уселся, опершись но́ской о склон, и долго смотрел на северо-запад — туда, где сверкала сказочными огнями, раскинулась широко по небу Большая Медведица. Не знал еще ее имени, но уже влюбился в нее. Не мог глаз от нее оторвать.

Долго так сидел, всматриваясь в звезды, и вдруг услышал шорох у подножья пригорка. Встал, подтянул ремни но́ски, готовясь побежать. Шорох не прекращался. Я сошел вниз и улегся в ложбине. Увидел, как кто-то медленно идет вдоль склона. «Наверное, не погранец, а свой, контрабандист, — подумалось мне. — У погранцов шинели цвета хаки, они ночью светлей лиц. Да к тому же чего так далеко от границы им шлындать? Может, кто из наших? Знакомый?»

Идущий сел. Я увидел его черную, съежившуюся фигуру. Чуть позже различил на плечах серый четырехугольник но́ски.

Послышался приглушенный вскрик. Человек ругнулся вполголоса. Может, это Юзек?

Долго не думая, позвал:

— Юзек, ты?

Черная фигура вдруг дернулась. С минуту висело молчание, а потом послышалось:

— Кто там? Сюда иди! О холера!

Подошел к сидящему в траве человеку. Наклонился.

— Кто ты? — спросил незнакомец.

— Я? Владек я, Юзефа Трофиды друг.

— Откуда идешь, от красных?

— Не… мы туда шли с товаром. Трофида вел. Погранцы нам кота погнали в Ольшинке.

Услышал задумчивое:

— А, так то вы были!

— Пойдем! — говорю ему.

— Холера, не могу! Ногу вывихнул.

— Лады. Бери мою но́ску.

Скинул ремни с плеч, бросил но́ску наземь. Помолчал с минуту, а потом сказал:

— Возьми но́ску и отнеси на вершину. И свою тоже. Иначе — никак. Потом пошлю за ними. Не бойся, не пропадут!

Я зашел на вершину и положил там обе но́ски. Вернулся к незнакомцу.

— Сможешь меня до местечка доволочь? — спросил тот хрипло.

— Отчего ж нет? Тут уже можно не торопиться.

Посадил его на закорки да и понес не спеша через поле к Ракову. Седок мой только дорогу указывал: «Вправо! Влево!» Так и шли вперед в ночной темноте. Время от времени он шипел от боли, когда я его встряхивал, чтоб не сползал с плеч, или когда спотыкался.

Добрели до кладбища. Там я малость передохнул и двинулся дальше. Долго шли, замучился я донельзя.

Заулком добрались до большого дома, зашли во двор. Я спустил седока на землю у окна. Он тихонько постучал в раму. Вскоре изнутри послышался недовольный женский голос:

— Кто стучит?

— Открывай, Феля! Живо!

— Сейчас… ну, уже иду!

Внутри большой дом оказался поделенным на две части перегородкой. От правой половины две двери вели в сени и в кухню.

Феля, сестра Сашки Веблина, зажгла керосиновую лампу и плотно прикрыла окна шторами. Когда в светле лампы посмотрел на нее, замер как ударенный. Глаз не мог оторвать. Высокая стройная женщина, лет двадцати восьми. Густые черные волосы вьются, рассыпаясь по плечам. Надела только юбку, на ногах тапочки, но меня вовсе не стеснялась. Суетилась по дому, готовила что-то. Лицо удивительное: матово-бледное, с тонкими чертами, очень правильными. А глаза большие, красоты необыкновенной, и губы сочные такие. Я так и ел глазами ее нагие плечи, тонкую шею. В жизни красивей женщины не видел. Так мне показалось, так тогда думал. И на самом деле — Феля Веблинова считалась наикрасивейшей во всем Ракове. Заглядывались на нее все тамошние хлопцы. А она смеялась над ними, глядела холодно змеиными своими глазами. Странная сила крылась в них. Хотелось смотреть в них — и страшно было, и хотелось отшатнуться. Как от пропасти.

Феля помогла мне уложить Сашку на диване, принялась ножницами вспарывать сапог на правой ноге. А я смотрел за движением ее полных, упругих плеч, зачарованный дерзкой наготой. Она, заметив мой жадный взгляд, кинула ножницы и чуть не крикнула:

— Чего выпялился?! Помогай! Вечно проблемы, холера! Приперлись, тоже мне.

— Эй, ты потише! — глянув зло, процедил Сашка. — А то успокою!

Швырнула ножницы на диван и вышла в соседнюю комнату. Вернулась через минуту, застегивая на груди блузку. Лицо ее сделалось будто незнакомое: глаза холоднее ледышек, губы стиснула.

Когда, наконец, содрали сапог с вывихнутой ноги Сашки, он губы себе до крови искусал. Сказал сестре:

— А ну давай к Живице! Чтоб одна нога здесь, другая там! Пусть сюда бежит. Если нет Живицы дома, беги к Мамуту. И живо!.. Пошла!

Феля, бормоча под нос, надела пальто, накинула на голову большой теплый платок. Вышла, лязгнувши дверью.

— Вот змея, пся крев! — буркнул Сашка, осматривая ногу.

Та была вывихнута в суставе и сильно распухла.

Сашка Веблин был лучшим контрабандистом на всем пограничье от Радошкович до Столбцов. Отличный проводник, границу и пограничье с той и с другой стороны знал досконально, но и купцы, и многие хлопцы его сторонились. Побаивались его диковатой, бесшабашной отваги и склонности к странным, зачастую рискованным делам. Врагов и в местечке, и на пограничье у него хватало. Боялись его, завидовали и уважали — как настоящего короля контрабанды. Имел и преданных друзей, любивших его за храбрость, за щедрость, за то, что жил на широкую ногу и ничего не жалел, за предприимчивость и за самую его странность. Ближайшим его другом был Живица, сильнейший человек на пограничье и полная Сашкина противоположность. Я не раз удивлялся: что же объединило таких разных людей?

Было Сашке тридцать пять от роду. Высокий, щуплый. Ходил, чуть наклоняясь вперед. Глаза серые, всегда чуть прищуренные, и взгляд такой странный, что лучше в глаза и не заглядывать. Шутить любил, часто смеялся, но смеялось только лицо. Глаза оставались ледяными. И улыбка казалась гримасой.

Сашка иногда добывал большие деньги. Но проматывал их так умело, что вскоре оставался ни с чем. Никто так не играл в карты, никто не бросал столько денег на женщин. И никто его не перепивал.

Когда я остался один на один с Сашкой, тот, глядя на опухшую ногу, долго молчал, усмехался чему-то, а потом сказал:

— Да, фарт наш то вверх, то вниз, то в глаза плюнет, то под дых даст.

— Так, — согласился я.

— Это ж Юзековым погнали кота в Ольшинке? — спросил через минуту.

— Им самым.

— Сколько вас было? Десять?

— Одиннадцать.

Покачал головой.

— Все ли вернутся… Погранцы часто палили.

— Кто-то по ним тоже палил.

Глянул на меня.

— Говоришь, по ним тоже кто-то пальнул из пушки?

— Так.

— Хорошо. Слишком уж осмелели, гады! Забыли уже, что такое граница и кто на ней фартует. Охотятся, как на зайцев!

Не совсем я его тогда понял.

Вскоре вернулась Феля, а за ней в комнату зашел здоровенный парень лет тридцати. Хоть одет был в просторный черный костюм, под тканью угадывались налитые мышцы.

Был то знаменитый контрабандист Живица, в ходку бравший сразу по три но́ски. Мамут был почти такой же сильный, но неуклюжий, а Живица, хоть и кряжистый, и тяжелый, был очень ловким. Рассказывали мне: как-то по пьяни поспорил Живица с Юрлиным, богатым машинистом, что пронесет коня от улицы Виленской до дома своей матери на Минской улице. Если пронесет, то коня заберет, если нет — отдаст Юрлину пятьдесят рублей золотом. Коню связали передние и задние ноги, Живица влез под него и легко поднял. И понес. Слегка наклонившись, придерживая веревки, которыми конские ноги были связаны, неторопливо шел по улице. Пронес большую часть пути, но на рынке конь вдруг задрыгался и оба свалились наземь. Живица проиграл, но мог бы и выиграть. Он играючи ломал подковы и гнул серебряные рубли.

Вот такого человека увидел я перед собой. И смотрел на его добродушное лицо, на дружелюбные детские глаза под широкими густыми бровями. Улыбка такая приятная, светлая. Когда улыбался, трудно было не улыбнуться в ответ. Я заметил, что говорить складно он затрудняется, и припомнил Мамута, который и вовсе говорить не любил и объяснялся жестами.

Живица подошел к дивану и, видимо тревожась, спросил басовитым шепотом:

— Ну и что? Что такое, а?

— Ничего особенного. Ногу себе вывихнул. Шухер был… Дали там жару. В Ольшинке погранцы устерегли. Хай подняли до холеры!.. Драпал да через пень полетел. Вот он меня до хаты притащил. Не знаю, сам приполз бы или нет.

Сашка кивнул в мою сторону. Живица глянул весело, стиснул мне руку в локте аж до боли и кивнул.

— Ну, ты жох! Ну, дело!.. Это я понимаю!

Немного позднее Сашка сказал:

— Иди но́ски забери. Две — мою и его. На Капитанскую могилу иди, там лежат на самом верху. Сюда приволоки.

— Ну, ладно. Сейчас.

Живица вскочил и пошел к дверям.

— Ствол возьми, — посоветовал Сашка. — А ну если кто лапу уже наложил?

Живица задержался на минуту раздумывая, потом махнул рукой, оскалился в усмешке.

— Я ему наложу.

Через час вернулся, принес обе но́ски. Нес их, вовсе не напрягаясь. Но лицо потное — торопился. Поставил их у порога и присел осторожно на диване рядом с Сашкой.

Фели в комнате не было. Когда пришел Живица, Сашка приказал ей идти спать. Живица смотрел, смотрел мне в глаза, потом выговорил:

— Ты чей?

— Юзефа Трофиды он, со Слободки. Коллега, — ответил за меня Сашка. — Видать, тоже золотой человек.

— Ну и круто, — ответил Живица, шлепая меня ладонью по колену.

— Собери пожевать, — сказал ему Сашка. — Водка, хлеб, колбаса в шкафу, огурцы в миске на полке. С ногой поутру разберемся. Фелька фельдшера позовет. Дотерплю. Уже не болит так сильно.

Живица выставил на стол стаканы и тарелки, потом мы пододвинули стол к дивану. Выпили на троих четыре фляжки водки. Потом Сашка меня спрашивает:

— Что с но́ской делать собрался?

— Юзефу отдам. Чужой же товар.

— Товар теперь — твой, понял? Шухер настоящий был. С настоящего никто не отдает… разве дураки только. Пофартило тебе, понял? А жид с того не сдохнет. На раз-два снова поднимется. Зато тебе троху на курево подвалило, сечешь?

— Я Юзефа спрошу.

— Спроси. А но́ску можешь у меня оставить. Я за границу ее снесу — еще и на том заработаешь. Завтра мне скажешь. Я купца вашего знаю — тот еще жлоб. Счастье его, что с Трофидой работает. Шаленые тысячи сшибает. Когда-то — да два года тому всего — Шломо Бергер лохмотьями да бутылками торговал. А теперь Шломо Бергер гроссе гешефтер — в Вильне лавки открывает, дома покупает!

Смолк. Долго смотрел, задумавшись, в угол комнаты. Наконец сказал:

— Ты иди. А завтра скажешь. Я ж хочу, чтоб ты заработал больше.

Я распрощался с Сашкой и Живицей и пошел к себе.

Юзек еще не спал — окна еще светились. Когда я постучал в двери, сам открыл мне и с радости чуть не задушил обнимаючи.

— Файно, браток! А уже думал всякое, ну, холера! Два часа по пограничью шлындался, тебя искал! Чуть не попался. А тут ты сам!.. Ну, давай, рассказывай, как там было?

Когда рассказал подробно про свои блуждания по лесам, про встречу с Сашкой, да и про остальное, Юзек задумался. Потом сказал:

— Знаешь, браток… хлопцы они файные. Хорошо сделал, что помог ему. Но с Сашкой ты не водись, с ним на всякое лихо нарвешься. Не один уже сгинул, с ним ходивши. Не для тебя эта компания, так вот!

— Они меня совсем и не звали с ними ходить.

— Ну и лады! А с товаром тебе здорово пофартило. Пусть за границей продает. Если сам тут на блат загонишь, много не возьмешь. Сашка в пять раз больше возьмет. Помочь он тебе захотел. Видит, хлопец что надо, ну и решил.

— Так завтра я туда.

— Иди.

— Думаю, товар-то надо отдать.

Юзек только усмехнулся и сказал то самое, что я от Сашки слышал.

— Это ж не агранда,[7] не разыгранный шухер! С того не унесут Бергера черти. За две ходки все с лихвой вернет. А мы подкуемся малость. Кстати, пара хлопцев на самом деле но́ски кинули. Выпить хочешь?

— Не, пил уже вместе с Сашкой и Живицей.

Помолчав с минуту, Юзеф спросил, усмехаясь:

— Фельку видел?

— Видел.

— Ну, и понравилась?

— Ладная, ну, такая ж ладная!

— Так, так. Девка — загляденье, но такая ж, холера, вредная. Как пойдешь, так смотри, не задурись с ней. Любит она хлопцам головы кружить.

— На меня она и не глянула.

— Она ни на кого не глядит, потому что паскудные у нее глаза-то. Как глянешь — ошалеешь.

Трофида вздохнул и замолк. Может, и сам когда-то в нее влюбился.

Когда спать пошел, долго не мог заснуть. Перед глазами проплывали разные события и люди. Из встревоженной памяти плыли то семь красивых звезд Большой Медведицы, то смешное лицо Еси Гусятника, то поющий Славик, то шутливый Болек Лорд, то играющий на гармони Антоний, то Сашка, то Живица. Но, в конце концов, всех заслонила Феля с красивыми голыми плечами, удивительным, холодным, высокомерным лицом, тонкими волосами… И так приветливо улыбалась мне!

5

Наутро пошел к Сашке. Тот с забинтованной ногой лежал на диване.

— Как здоровье? — спрашиваю его.

— Нормально. Фельдшер приходил, ногу смотрел. Через пару дней смогу ходить.

— Отлично!

— Ну а как тебе с товаром?

— Да все равно. Юзеф говорил, ты лучше разберешься. Только работы не хочу тебе лишней делать.

— Какая там работа?.. Вместе со своим товаром загоню… Недельку подожди. Или тебе сейчас форшмачок нужен?

— Есть у меня троху. Мне хватит.

— Ну и файно!

В комнату вошла Феля — в красивом темно-синем платье, лакированных туфельках. Я поздоровался — и только сейчас заметил, что глаза у нее зеленые.

Начала собирать на стол. Двигалась так грациозно, ловко. Я смотрел с удовольствием. Глянула на меня искоса пару раз.

Потом Сашка спросил ее:

— Пойдешь в костел?

— Как же нет? Пойду.

— Одна?

— А с кем мне?

— Вот, приятель мой тебя проводит. Пойдешь с ней? — спросил меня Сашка.

Я опешил и пробормотал поспешно:

— Конечно, провожу с удовольствием.

Вскоре и вышел вместе с Фелей на улицу. День выдался хороший, к костелу шло много людей. В основном, молодежь. Не знал я, о чем с Фелей говорить. Шли молча. У костела встретило нас много празднично одетых людей. Почти все знали мою спутницу, здоровались: «Мое почтение панне Фелиции! Добрый день, паненку Фельця!»

Увидел пятерых мужчин, стоявших вместе. Все молодые, лет от двадцати пяти до тридцати пяти. Одного узнал — Альфред Алинчук, которого видел в саду вместе с Трофидовой Гелей. Понял: это и есть выводок Алинчуков. Все выфранченные, с шиком: и туфли, и сапоги лакированные, костюмчики, яркие цветастые галстуки, кепи, шляпы. И у всех хлысты в руках.

Когда Альфред Алинчук увидел меня с Фелей, шагнул навстречу, и лицо его сделалось недобрым. Потом скривилось в деланной, натужной улыбке. Альфред поклонился, как когда-то Геле: одновременно и шляпой махнул, и хлыстом, и головой.

— Мое почтение панне Фельце!

Феля кивнула ему приветливо.

— И вам мое почтение!

Повернулась ко мне.

— Я одна пойду. Можете подождать, если есть время и желание. Если нет — то до свидания.

— Я подожду.

— Хорошо.

Она пошла в костел, а я остался прогуливаться поблизости. На ступеньках костела шушукались стайки девчат в цветастых платьях. Хлопцы же, напыжившись, как павлины, вышагивали туда-сюда перед входом, поодиночке и группками, будто вовсе не обращая внимания на девчат — но то и дело поглядывали искоса.

Меня кто-то потянул за рукав. Обернувшись, увидел Лорда. Пожал ему руку.

— Что делаешь тут? — спросил меня.

— Фелю Веблинову жду.

— О! Вот ты с кем спознался!

— Ну да.

— Ну и ну! Моровая шмара!

Кивнул головой в сторону девчат.

— О, целый табун баб собрался! Всякого цвета и калибра! На любой вкус. Выбирай!

И пошел, теребя английский усик.

А я остался. Прохаживался по улице, то и дело поглядывая на двери костела: когда уже Феля выйдет?

В какой-то момент оказался недалеко от братьев Алинчуков. Альфред загородил дорогу и, топорща узкие брови, глянул мне в лицо. Я хотел оттолкнуть его и пройти, но он спросил:

— Фелю провожаешь?

— Так. А тебе что с того?

— Ты лучше до халупы топай.

— Это почему?

— Я ее провожу.

— А это как она захочет.

Альфред покраснел. Придвинулся и прошипел:

— Поперед батьки не лезь, фраер! А то осажу, не встанешь.

— Попробуй!

Я отступил на шаг. Братья Алинчуки повытягивали руки из карманов. Вдруг один из них зашатался, оттолкнутый, и перед Альфредом встал Щур. Лицом чуть к его лицу не притиснулся, цыкнул прямо в нос, сощурившись. Альфред отшатнулся, кулаки сжал. А Щур медленно так, цедя сквозь зубы:

— Ты, шавка! Чего растявкался?

— Умно, — заметил вовремя подошедший Лорд.

— Видишь того, — Щур кивнул и процедил, ухмыляясь, — жох паря, значит. Молодец.

— Молодец на овец. А на молодца сам овца, — отозвался Болек. — Смотри, Щуре, накидают тебе по полной! Пятеро жиганов таких!

— Они у меня зажиганят, где кура ятко носит, все пятеро. По пысе и в люлю!

— Ну, ты дал! Если Фредя не жох, тогда и курица не птица. То ж такой задира грозный!

— Коровам он хвосты задирал!

Около нас уже собрались зеваки. Бухнуло смехом. Алинчуки пошли прочь из-за ограды на улицу. Боялись ввязываться. Знали: Щур не с кулаками полезет, нож у него в кармане. А тот назойливой мухой все крутился поблизости, рук из карманов не вынимая.

— Ты с Алинчуками поосторожней, — посоветовал Болек. — А в особенности с Альфредом. Дрянь еще та… За Фелькой увивается. Хотел тебя шугануть. Ты железо себе заведи на всякий случай.

Назавтра я последовал совету и купил себе большой выкидняк. Юзек мне его наточил, как бритву — я даже волосы на руках брил.

А когда Феля вышла из костела, домой мы ее проводили вдвоем с Лордом. Пригласила нас зайти. Сашка сидел дома один и явно скучал. Предложил сыграть в тысячу по пять рублей за партию. Играли до ночи. Затем я попрощался с Сашкой и ушел вместе с Лордом. Когда уходили, Феля не вышла попрощаться из своей комнаты.

Вышли как раз под дождь и лютый ветер.

— Холера, погода собачья! — чертыхнулся Лорд.

— Гнусная, — отозвался я.

Побрели узким заулком, увязая в грязи. Лорд приостановился и спросил меня:

— Слушай, а может, до Калишанок сходишь?

— Кто такие?

— Веселые девчата! Ногами зарабатывают… Да тут пару шагов. Пойдем!

Подошли мы к отдельно стоящему дому на краю местечка. Лорд постучал в окно. Из-за него отозвались весело: «И кто там?»

— Я. Моя светлость граф Болеслав с приятелем!

— Ага! Сейчас.

Через минуту вошли в просторную избу, чистую очень, со множеством икон и картинок на стенах. В углу стоял большой стол, застланный голубой скатертью.

— Да здравствует Франка! — завопил Лорд.

Подхватил дивчину, впустившую нас в дом, поднял и так быстро закрутил по залу, что та аж ногами задрыгала и завизжала:

— Пусти, дурило, сейчас как в лоб заеду!

За столом сидел Болек Комета. Лорд, заметив его наконец, руками взмахнул широко и объявил:

— Ну, Владку, точно мы на небо попали! Вон солнце, — и указал на старшую, полную и мощную женщину, — а вон и звездочки, — показал на каждую из трех девчат. Напоследок показал на Болека:

— А вот и комета! Все в комплекте.

Зузя Калишанка, хозяйка дома, собрала на стол. Поставила миску с вареной картошкой — пар с нее валил аж до потолка — и большую мису простокваши.

— О-о, простоквашка с бульбою, объемся! — простонал Лорд, облизывая кончики пальцев. — Как ты на бульбочку. Комета, а?

— Угу, — отозвался тот, уже в доску пьяный.

— Зузенька, сладенькая, мне бы водочки на душу!

— Ага. Чтобы мне тут наделали разгону.

— Ну разве ж ты нас не знаешь, ангел мой? — спросил Лорд медовым голоском.

— То-то, что знаю. Потому и не дам.

Но отпиралась пани Зузя недолго. Принесла бутыль, поставила на стол. Комета оживился и вдруг обрел дар речи:

— Скажу и докажу, хлопцы: нет порядка на свете! — изрек сварливо. — Холера ясная, куда все подевалось? Ни выпить, ни позабавиться. Антония, и того нету.

— Нету. Так обойдешься. В такой компании, — Лорд подмигнул девчатам, — и без музыки хорошо.

Пани Сусанна Калишанка с молодости трудилась, торгуя ласками. Все три ее дочки пошли по той же дорожке. Глядя на них, трудно было поверить, что близкая родня, что мать с дочерьми. Младшая, Олеся, была пухлая блондинка. Средняя, Франка, была шатенка, такая же высокая и крепкая, как мать. А мать была рослой брюнеткой. Несмотря на возраст, Зузя очень неплохо выглядела и «работала» наравне с дочками. У некоторых гостей, в особенности тех, кто постарше, пользовалась даже большим спросом, чем дочки: мастерица была в любовном деле.

В ту ночь переспал я с Олесей. Очень она мне понравилась. Что-то похожее было в ней на сестру Трофиды, Гелю.

А Болек Комета смылся, как только выпили всю водку.

— Мочиморда он, — заключил Болек Лорд. — За водкой на край света потащится.

6

Осень. Золото висит на деревьях. Золото кружится в воздухе. Золото шелестит под ногами. Море золота вокруг.

Мы ходим по золотым коврам. И время то, когда глухие осенние ночи надолго окутывают землю, зовется у нас «золотым».

Граница в это время так и кипит. Группа за группой ночь за ночью идут за нее. Контрабандисты работают на износ. Пропивать заработанное времени почти не остается. Света дневного не видят — днем отсыпаются от ночных трудов.

Я похудел и почернел. Трофида тоже. Но я стал намного сильнее и выносливей чем тогда, когда впервые пошел за границу. Теперь для меня тридцать километров за ночь по оврагам и буеракам с тридцати-, а то и сорокафунтовой но́ской за плечами — сущий пустяк. Одиннадцать раз уже ходил за границу. Стреляли в нас несколько раз. Когда впервые услышал свист пуль в темноте, даже весело стало. Знал: попасть в темени трудно, и вовсе за себя не боялся.

Мне казалось: в ночь мы выходим как в море, погружаемся в вязкую темноту. И, как морякам, грозили нам в ночи беды, но мы всегда уходили от них и доплывали до пристани.

Если снять глухой осенней ночью с границы покрывало мрака, увиделись бы повсюду бредущие к границе группы контрабандистов. Идут по трое, пятеро, вдесятером или даже больше. Большие группы проводят знатоки границы и пограничья, искушенные машинисты. Малые идут большей частью на свой страх и риск. Идут и женщины, по нескольку одновременно, чтобы за золото, серебро и доллары купить в Польше товар, который можно с большой выгодой продать в Советах. Есть и вооруженные партии, но их очень мало — контрабандисты оружия не носят. А если кто и берет с собой ствол, то и его бросит, если видит, что поймали их «хамы» — их обрезов контрабандисты боятся больше всего. Со стволами всегда ходят Алинчуки, Сашка да еще некоторые, у кого есть веские причины вооружаться.

Без покрывала темноты открылись бы и хищники пограничья, хлопцы с обрезами, карабинами, револьверами, топорами, вилами и дубинами, выслеживающие добычу. Обнаружились бы время от времени и банды диверсантов, пара-тройка человек, а то и несколько десятков с револьверами, карабинами, иногда даже и с автоматами. А с ними на пару и скамеечники, перегоняющие краденых коней из Советов в Польшу и из Польши к Советам. Наконец, увидели бы и вовсе странную фигуру, пробирающуюся по пограничью, крадущуюся через границу в одиночку. Идет зачастую самыми опасными дорогами с револьверами в руках, гранатами на поясе, со стилетом за голенищем. Это шпион. Старый, опытный, чудом уцелевший после десятков стычек, кому сам черт не брат, безумно смелый пират границы! Боятся его все: и контрабандисты, и погранцы, и агенты всех разведок с контрразведками, и холопы. Контрабандиста схапать всякий мечтает, но на такого дьявола нарваться — Боже пронеси!

Увиделось бы и многое другое. Кое о чем из того речь пойдет дальше.

С некоторых пор подружился я с Петруком Философом. Молодой парень, лет девятнадцати, со странными глазами — задумчивыми, внимательными. Никогда не видел я, чтоб он водку пил или с хлопцами гулял в местечке. Хотя и не отказывался вовсе от водки, но пил только для «разогреву» или чтоб силы подкрепить, а не для забавы. И шутить не любил. Отмалчивался, компанейской беседы сторонился. Когда спрашивали, отвечал обстоятельно, степенно. Я заметил, он даже в дорогу брал с собой книги. Читал, если выдавалась свободная минута. Юлек Чудило всегда поблизости от него держался, разговаривал с ним часто. Я слыхал от хлопцев: Петрук из образованных, а на пограничье осел в двадцатом году. Потерял отца и мать, когда большевики на Варшаву наступали. Жил вместе с Юлеком Чудилой у эмигранта Мужанского. Тот хорошо и не задорого часы чинил, но в местечке считался малость двинутым в уме.

Расскажу подробнее, как подружился я с Петруком Философом. Уже рассказывал я про то, как Юзеф Трофида показал мне на небе семь звезд, не раз помогавших мне найти дорогу из-за границы. Очень привязался я к ним и всегда, когда небо прояснялось, смотрел на них, и так хорошо было, будто в глаза лучшего друга смотрел. И так тоскливо было, когда затягивало небо тучами!

Однажды тихой красивой ночью, когда небо искрилось звездами, заговорил я с Ванькой Большевиком, отдыхавшим рядом со мной, опершись о сброшенную но́ску. Показал ему семь звезд. А он, когда наконец уразумел, на какие звезды показываю, буркнул:

— Ну, вижу их. И что с того?

— Что рисунок их напоминает?

Большевик долго молчал. Глядел, прищурившись, на небо.

— Это гусь. Толстый гусь с длинной шеей, — выдал, наконец.

Меня аж передернуло. Вдруг заметил, что уши у него гнусно торчат, нос синюшный и длинный, губы грубые и сам он попросту дурак. И мерзко рядом с ним до тошноты. Не стал больше с ним разговаривать.

В другой раз спросил про звезды Фелека Маруду. Тот долго в толк не мог взять, про какие звезды говорю, а когда понял, хмыкнул:

— Ну, вижу. Как сковородка.

Я разозлился. Только ему сковородка со жратвой на уме! Вообще, чего про звезды у тех спрашивать, кто никогда на небо и не глядит и за водкой да жратвой ничего не видит!

Потом, уже через довольно долгое время, захотелось мне спросить о тех звездах Петрука Философа, который мне нравился и видом, и обычаем. Он меня сразу понял и ответил:

— У тех звезд есть свое имя, имя созвездия. Большая Колесница.

— Большая Колесница? — переспросил я радостно.

— Да. Есть еще латинское название — Урса Майор.

— Не понимаю его.

— Это значит — «Большая Медведица». Созвездие так называется.

— Большая Медведица! Большая Медведица! Конечно, лишь ученые люди могли придумать такое красивое название… Большая Медведица! — только и повторял я, удивленный и радостный.

— Пан звездами интересуется? Могу дать книжку по космографии. Там много интересного про звезды.

— Нет, не нужно, — ответил я. — Мне только эти звезды интересные.

С той поры и повелась моя дружба с Петруком Философом и его неразлучным компаньоном Юлеком Чудилой.

7

Сидели мы как-то в амбаре на мелине у Бомбины. Пообедали. Разомлели от еды, и водка настроение подняла. Сидим, курим. Вдруг Юлек Чудило встрепенулся и произнес вдохновенно:

— Читал я вчера, хлопцы, про Орлеанскую деву. Ну, хлопцы, это баба! Ну и баба!

— Ну и чего там, баба эта армянская? — заинтересовался Ванька Большевик. — Здорово давала?

Тут в разговор вступил Петрук Философ. Пришел на помощь другу, кого Ванькин вопрос попросту ошеломил.

— Не давала она вообще! И, как по имени видно, вообще девица была. И называлась не армянская, а Орлеанская, по названию города Орлеана во Франции.

Ванька покачал головой — засомневался.

— Ну, ну! Что-то тут не так. Кто ее там проверял, а? Если девица была, так чего ее целым городом назвали?

Тогда Юлек Чудило принялся рассказывать историю о Жанне д'Арк. Распалился вовсе. А пьяненький ведь. Руками замахал, затрясся весь… Наконец, дошел до того, как ее на костре сожгли. И вдруг — заревел. Никто такого не ожидал. С минуту все молчали, глядя на рыдающего контрабандиста. Потом Ванька хихикнул коротко, как бы вопросительно. Будто на курок нажал — все вдруг и вместе безудержно зареготали.

Юлек перестал плакать. Побледнел. Широко раскрытыми глазами, блестящими от слез, оглядел нас. Встал и выпалил:

— Знаете что? Знаете? Я вам не говорил, но всегда думал, да!.. Сейчас вот прямо скажу: хамы вы, хамы, хамы!.. Нельзя над этим смеяться… Хамы какие. Только Петрук…

— …такой же чокнутый, как и ты, — спокойно добавил Щур, передвигая движением губ папироску из одного угла рта в другой.

— Умно! — подтвердил его вывод Болек Лорд.

Мне стало стыдно — я ведь тоже смеялся над Юлеком. Потом уже внимательней следил за собой, чтобы не обидеть его чем-нибудь.

Вечером в амбар пришел Юзек и сказал мне:

— Пошли, Владку, поможешь мне «перевязки» для баб-носчиц сделать. Товару с трех партий скопилось. Левка с Бомбиной не справляются. Заработаешь так, точно с партией пошел.

Подумал я минуту, встал и пошел вместе с Юзеком из амбара. Пошли стежкой вдоль сада. Издали увидел большую хату, вокруг — прибрано, порядок.

Когда из амбара выходили, Ванька Большевик крикнул:

— Здоровьица-то Бомбине! И вам удачи! — хлопнул в ладоши и кашлянул значительно.

Бомбина нас в сенях встретила. Тут же вместе с нами в дом зашла и начала мне объяснять, торопливо и неестественно как-то:

— Работы столько, а помочь некому. Юзеф вот мне посоветовал пана в работу позвать.

Юзек усмехнулся уголком рта. Заметил я ту усмешку, и стало стыдно мне. Понял: брешут они. А Бомбина все треплется:

— Пан пусть не отказывается. Работа-то — не мешки тягать. Перевязки делаем, чтоб бабам нести. Столько всего уже скопилось. Ну, не могу столько товару держать!

— Чего там, не откажусь. Помогу. Не знаю только, получится ли.

— Это нетрудно. Пан увидит.

Из избы вышли в малую пристройку. Единственное окно закрыто большим женским платком. Над длинным столом горит подвешенная к потолку лампа. Над столом склонился жид Левка. Подле него громоздятся кучи чулок, платков, перчаток, шарфиков, гребешков, бритв, машинок для стрижки, поясков, лакированной, хромовой кожи, шевро…

Завидев нас, жидок выпрямился и потер худые ладони.

— Ну, мне уже с лихвой хватило! Холера на них! А мне с того что? Процентишко никчемный?

Сопнул носом презрительно и снова склонился над столом.

Юзек тоже взялся работать. А Бомбина принялась учить меня «перевязкам». Касалась ладонями моих рук, опиралась о плечо грудью. Ее волосы щекотали мне лицо. Я почти и не понимал, что говорит мне. Она заметила и сказала, улыбнувшись:

— Пусть пан лучше пока чулки складывает. По дюжине в пачку. Больше ничего. Потом научится.

Вскоре Юзеф начал собираться в дорогу. Левка написал и отдал ему ксиву для купца. Юзеф попрощался с Бомбиной и Левкой и говорит мне:

— Выйдем-ка на минутку!

Вышел с ним на двор.

— Это Бомбина просила тебя позвать, — сказал тихо. — Вроде как помочь. Понял? Если не слишком хочешь оставаться, можешь с нами вернуться. Как хочешь, конечно. Но советую остаться. Дело того стоит. Не пожалеешь.

— Как это?

— А так. Или не понял? Старый бык, двадцать три на носу, а ломается, как пятнадцатилетний! Только не проштрафься!

— Чего? А? — спрашиваю недоуменно.

— Да ничего, — ответил Юзеф и скрылся в темноте.

После ухода его сделалось мне тоскливо. Посмотрел на небо, на север. Там и тут в прорехи между тучами выглядывали любопытные звезды. Но Большой Медведицы рассмотреть не смог. Долго стоял неподвижно, слушая собачий лай. Глядя на мигающие в окнах далеких домов огоньки. В соседней деревне залились многоголосо псы. «Наши прошли», — подумал я.

Подул холодный западный ветер. Стало вовсе темно. Я вернулся в дом.

— Где пан ходил? — спросила Бомбина.

— Юзефа проводил.

— Его провожать не нужно. Он и сам куда хошь дойдет. Наверное, мне косточки перемывали.

— Ничего подобного.

Она подмигнула, толкнула меня локтем в бок.

— Уж мне-то не знать! Да я вас как облупленных… Слышала я, о чем вы наедине треплетесь. Но мне какое дело? Меня с того не убудет.

Работали мы часов до десяти. Потом Бомбина пошла готовить для нас еду. Кроме нас, на «черной» половине дома суетились совершенно глухая девка и молчаливый усердный батрак, дальний Бомбинин родственник. Они управлялись по хозяйству, а Бомбина занималась контрабандой.

С Левкой мы не разговаривали, оставшись в комнате один на один, а молча продолжали паковать контрабанду. «Перевязки» делают для девчат, носящих товар от мелины в город. Это вроде огромных двойных безрукавок, от груди аж до бедер — двойные полотняные торбы, которые сверху донизу забивают товаром. Весят такие «перевязки» фунтов двадцать-тридцать. Носчица закрепляет «перевязку» поясками на плечах, сверху надевает кожух и отправляется в дорогу. Глухими дорогами и стежками идет одна или с подругами в город. За сутки носчица делает две-три, иногда даже четыре ходки, зарабатывая от пяти до десяти золотых рублей.

У Бомбины было семь носчиц, сноровистых и никогда не попадавшихся, знавших окрестности как своих пять пальцев. Леса поблизости хватало, всегда можно спрятаться, укрыться. Ходили так надежно, что и темноты часто не ждали, отправлялись днем.

Бомбина позвала нас с Левкой ужинать. Мы закончили с работой и вошли на чистую половину дома. Там стоял накрытый белоснежной скатертью большой стол. Еды было много, но простецкой. Водка — закрашенная каким-то соком. Левка ел мало и неохотно. Сидел задумчивый и, видно, что-то про себя пересчитывал: кривился, морщился, пальцами по столу постукивал. Когда смотрел на его лицо, едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Ничего человек не видел и не слышал, только и думал, как деньги делать.

Бомбина все меня угощала, наливала да подкладывала. Сперва пил осторожно, после разогрелся и принялся есть и пить, не сдерживаясь вовсе. Вдруг Бомбина, сидевшая с краю стола, положила ногу мне на колено. Я руку под стол опустил, принялся гладить ее круглую крепкую щиколку. Пробовал забраться и выше, за колено, но не дотянулся. Бомбина раскраснелась, глаза заблестели, улыбалась, показывая красивые зубы, смеялась. Подмигивала мне и, бровью двигая, указала на Левку и показала мне язык. Я расхохотался. Задумчивый жид опомнился и сказал Бомбине:

— Я пойду уже. Спать хочу.

— Ладно, ладно!

Бомбина живо поднялась, взяла с полки карманный фонарик и вышла вместе с Левкой. Проводила его на другую половину дома, к его постели в закутке.

Вскоре вернулась. Замкнула дверь в сени на тяжелый железный засов. Отодвинула занавеску, скрывавшую кровать в углу, поправила подушки, откинула одеяло и принялась стаскивать свитер. Я смотрел на нее.

— Ну, иди! — впервые обратилась ко мне на «ты».

— Лампу гасить?

— Нет, не нужно. Сама потом погашу.

Женщина была роскошная и щедрая. Кровать — чистая, мягкая и теплая. Но мысли мои бежали вслед за группой Юзефа Трофиды, идущей в ночи от опасности к опасности. Хлопцы глядят в темень, торопятся на запад. Ветер свистит в ушах. А могут и пули свистеть. А меня с ними нет.

Наверное, уже миновали Старое Село. Впереди идет широким, уверенным шагом Юзек. Щурится, прислушивается. Принюхивается. За ним тащится с кислой миной Бульдог. За тем тянется понуро, сгорбившись, тяжелоступ Мамут. Дальше вышагивает, вздрагивая, Ванька Большевик, усмехается сам себе. Вспоминает какую-нибудь необыкновенную любовную историю. Жалеет, что рассказать некому. Следом идет, вихляя задом, Щур. Правая рука в кармане, в ней — нож. За ним — Петрук Философ, хмурится, задумался о чем-то. Неподалеку его неразлучный друг Юлек Чудило. Идет легко, весело, будто танцует. Переваливается с ноги на ногу за его спиной жид, присматривающий за товаром, Исак Консул. Втягивает в плечи тонкую шею, глядит с подозрением по сторонам. Леса он не любит, а в особенности продираться сквозь кусты, худшее же для него — вода… Боится. Кто знает, что там прячется по ночному времени, а? За жидом легко семенит Славик, улыбается сам себе. За Славиком распустил усы на ветру Болек Комета. Только и мечтает вернуться в местечко и как следует выпить. Последним тянется Фелек Маруда. На ходу смешно кивает головой взад-вперед, будто кланяется кому. Когда замечает, что отстал, бросается догонять. Нюх имеет собачий, всегда находит хвост партии. Догоняет быстро. Когда, догнав, утыкается в Комету, тот бурчит:

— Тянешься, холера, как вонища за войском. А потом мчишься как ошпаренный!

— Может, куртками поменяемся? — предлагает Маруда. — Еще и доллар дам на придачу.

— Тьфу, сумасшедший! — плюется Комета.

Лежу с закрытыми глазами и думаю о всяком. О Сашке, о гармонисте Антонии, о женщинах: Геле, Олесе Калишанке, Феле Веблиновой… Сравниваю их в мыслях, ищу сходства, отмечаю различия… Вдруг слышу голос Бомбины:

— Подвинься троху!

Перелазит через меня, идет к столу. На ней только сорочка. Сверкает розовым ладным телом. Специально крутится по избе. Залазит на лавку, снимает что-то с полки. Приподымается на цыпочках. Знаю ведь, все за тем, чтобы меня поддразнить. И она знает, что я знаю. Хочется мне выскочить из кровати, на руки ее поднять… и кусать, грызть — или целовать? Ну, смута. Наконец, гасит лампу, идет в кровать.

— У-у, холодища!

И прижимается ко мне горячим упругим телом.

А хлопцы уже, наверное, Смолярню прошли. Череда контрабандистов змейкой вьется через ночь, и каждый думает о своем. Каждый несет в себе множество мыслей. Каждый не там, где его тело, а там, где потерялись его мечты.

Когда наша партия через два дня вернулась, я стыдился выйти к хлопцам. Знал — будут смеяться надо мной. И не ошибся. Когда зашел в амбар, хлопцы заорали:

— Ура!

— Да здравствует!

— Как там Бомбинины сласти?

— Давай про сласти, давай скорей!

Изображаю негодование:

— Отстаньте, хлопцы! При себе держите, кто чего навоображал!

— Не навоображали мы. Знаем. Нас не обманешь!

— Я вас не обманываю. Нечем мне выхваляться! Что мне, как Ванька, вам лапшу вешать?

Негодование мое так хорошо получилось, что всех с толку сбил. Поздней Ванька подошел ко мне, когда поодаль от остальных были, и просит:

— Скажи мне правду, Владку. Никому не открою. Чтоб мне сдохнуть, если хоть кому расскажу!

— Ну чего тебе?

— Правду скажи: красивые у нее цыцки? Про остальное знаю. Сразу видно!

— Знаешь что? — отвечаю ему. — Всегда я думал, глуповат ты. А теперь вижу: вовсе ты дурак. Когда хочешь знать, какие у Бомбины цыцки, так сам и спроси. Может, она расскажет. Или покажет.

Когда в обед до амбара зашла Бомбина, как обычно, весело поздоровалась со всеми хлопцами. Те внимательно наблюдали за ней, за мной. Но она, как всегда шутила и дразнилась. А я — как обычно — молчал. Хлопцы удивлялись. Даже Юзек засомневался. Спросил, когда пошли мы в хату паковать «перевязки»:

— Ну, и как у тебя пошло с Бомбиной?

— Добре.

— Стоило-то, согрешить?

— Сто раз стоило!

— Ну и лады. Помягчеет хоть баба. Видал, какие кошелки жрачки притарабанила!

8

Вторую неделю уже не иду на работу. Несчастье случилось. Разбили нашу группу. Получилось вот как: возвращались мы без товара. Удачно миновали самые опасные места и подходили уже к границе. Вблизи Ольшинки послышались слева от нас выстрелы и крики. Трофида свернул вправо. Подошли к самой границе, но в том месте ее закрывало заграждение из колючей проволоки. Когда пошли вдоль, отыскивая удобное место для перелаза, спереди выскочили красноармейцы. Пришлось удирать в кромешной темноте, пробираться на ощупь.

Остался я один. Далеко удирать не стал. Нарочно лег наземь прямо у изгороди. Когда погоня меня миновала, раздирая одежду, раня руки и ноги, я медленно перебрался на другую сторону заграждения.

Вернувшись домой, Юзека не застал. И утром он не вернулся, а днем я узнал: арестовали его польские погранцы. Застрял он в колючке и выпутаться не смог. Завтра его отошлют в Столбцы, в староство. Юзеф уже второй раз попался и мог получить несколько месяцев за контрабанду. Хорошо хоть, не к большевикам попал. Хуже пришлось Бульдогу с Китайчиком — они на советской стороне попались. Славик говорил, ранили Бульдога или вовсе убили. Бежал за ним, стреляли, Бульдог свалился и застонал. Славик помочь не смог, самому пришлось спасаться. Про Китайчика никто ничего в точности не знал. Наверняка попался в Советах, раз до утра не вернулся и известий никаких.

Болек Комета предложил мне вступить в известную и большую группу Гвоздя — сам с ней начал ходить после провала Трофиды. Но я не хотел пока. Выжидал. Денег хватало. За но́ску, проданную Сашкой в Советах, получил четыреста двадцать, а со своими набралось за пятьсот рублей. Так что с работой мог повременить.

Болек Лорд сказал мне: хочет новую группу собрать. Сам поведет вместо Трофиды. Уже переговаривал об этом с Бергером.

Я сидел дома. Геля шила на машинке, Янинка, по обыкновению, чего-то болтала, я пил чай. Говорили про Юзека, отправленного под конвоем в Столбцы. Затем открылись двери и в дом зашел Альфред Алинчук. Увидев меня, нахмурился. Видно, не знал до того, что я жил у родных Юзека Трофиды.

Поздоровался с Гелей и Янинкой, потом нерешительно направился ко мне. Руку протянул поздороваться. А я взял в одну руку стакан, а в другую намазанную маслом корку хлеба и сказал, руки ему не подав:

— А, это пан! Не здороваюсь с паном, потому что уже выхожу.

Геля удивленно посмотрела на нас. Янинка сопнула носиком и выдала с необыкновенной важностью:

— Да, так. Чего здороваться, когда тут же и прощаться нужно?.. Я с Гелей никогда не здороваюсь!

Я допил и доел, взял шапку и вышел, оставив Алинчука с Гелей, проводившей меня задумчивым взглядом.

Пошел к Сашке Веблину. Хотел увидеться с Фелей, но ее не застал.

Поздоровался с Сашкой. Тот стоял у стола, доводил на ремне бритву.

— Что хорошего скажешь? — спросил меня.

— Мало хорошего нынче. Юзек попался…

— Знаю, знаю… Хлопцы говорили, Бульдога прикончили, но это неправда. Ногу ему прострелили и в Минск завезли.

— Откуда знаешь?

— Уж я-то знаю.

Сашка перестал доводить бритву. Испробовал ее сперва на пальце, потом на шейных волосах. Затем провел языком вдоль острия, сверху вниз. Должно быть, посчитал достаточно острой — отложил ее и принялся намыливаться.

— За границу не ходишь? — спросил, старательно намыливая помазком лицо.

— Нет.

— Чего нет?

— Не спешу. Бабки есть еще.

— Имеешь право! Навар есть — гуляй, хлопец! Работе — свое время. Если хватать работы не будет, ко мне приходи. А пока — гуляй! От работы, братку, кони дохнут.

Начал бриться, подпирая языком худые щеки.

— Куда идти собрался?

— До Петрука Философа. Книжку он мне обещал. Ну, и заглянул сюда по дороге.

— Ну и файно. Вместе пойдем. Он у часовщика живет, а мне как раз часы чинить…

Снова замолчал, бреясь. Сказал через минуту:

— Ага, вот! Чуть не забыл сказать тебе. В следующее воскресенье у нас будет вечеринка. Так ты приходи, обязательно!

— Приду.

— А я утром еду в Рубежевичи. Работка там подвернулась. Может, больше и не увидимся… до вечеринки.

Когда Сашка выбрился и умылся, пришла Феля — в нарядном темно-зеленом платье, очень красивая. Была в хорошем настроении и поздоровалась со мной доброжелательно. Хотелось с ней остаться, да постыдился признаться Сашке, что вовсе не к Петруку шел. Пришлось попрощаться и пойти вместе с Сашкой.

Шли по Минской. Я заметил: все встречные очень почтительно на Сашку смотрят, оглядываются, взглядами провожают. Мне это нравилось. Наконец, зашли мы в кривой узкий переулок.

Выйдя из-за угла, увидели шевца, лупившего шпандырем парнишку лет десяти. Видно, был пьяный, бил ребенка без жалости. Сашка к шевцу подскочил, отпихнул, вырвал шпандырь.

— За что лупишь?

— А тебе-то что?

— А то! Сейчас сам узнаешь, как оно!

Сашка замахнулся шпандырем на шевца.

— Так он же, холера, лампу разбил!

И показал на валяющиеся осколки стекла.

Сашка сунул руку в карман, вынул пятидолларовую бумажку и, наклонившись над мальчуганом, смотревшим широко раскрытыми глазами за нечаянного защитника, вложил деньги ему в руку.

— Бери, малый! На батьку плюнь. Отдай ему деньги. Пусть десять ламп купит. А как подрастешь, так сам хама лупи! Слышишь: всыпь ему, как он тебе!

Пошли дальше. А шпандырь Сашка в лужу бросил.

Мы зашли в большую, светлую, выбеленную известкой избу. На стенах висело множество ходиков, а у окна сидел маленький лысый человечек и что-то делал, склонившись над столом, где лежало множество часов и приспособлений для их починки.

Я увидел сидевших за длинным столом Петрука и Юлека. Юлек писал в тетради, а Петрук смотрел ему через плечо и поправлял.

Мы поздоровались. Сашка показал Мужанскому часы. Тот осмотрел их внимательно и заключил:

— Отличная штука! Дорогая… Запущенная немножко. Чистить нужно.

— И когда пан сможет их почистить?

— Сегодня не смогу, много работы. Наверное, завтра.

— До полудня.

— Хорошо, в десять часов.

Условились о цене, и Сашка отправился восвояси.

— Что слышно, хлопцы? — спрашиваю у Петрука с Юлеком.

— Сегодня на работу идем, — ответил Юлек.

— С кем?

— Мамут идет, Славик и мы.

— Кто проводник?

— Мамут. Он хорошо пути здешние знает. Когда-то сам по себе ходил, спирт носил.

— Чей товар?

— Наш. Под своей рукой идем.

— Ваш?

— Наш, говорю. Спирт понесем. Больше заработаем, чем у жида. Может, и ты хочешь с нами?

С минуту я поколебался.

— Пойдем! — повторил Юлек. — Нам веселей будет. И заработаешь.

— Но у меня спирта нету.

— И у нас нету. Мы Мамута ждем. Пойдем тогда к Серому за спиртом.

Через четверть часа явился Мамут, а следом за ним — Славик. Мамут нам кивнул и уселся на лавке у стены.

— Он тоже с нами, — сказал ему Юлек.

Мамут долго на меня смотрел, потом с очевидным усилием выговорил:

— Так что теперь?

— Теперь сто фляжек возьмем, — терпеливо пояснил Юлек. — Сейчас и пойдем.

Взяли торбы и вместе со Славиком вышли. Вернулись через час. Вынули из торб и выставили на кресле бутылки. Я посчитал — сто пятнадцать.

— Больше ведь, чем нужно, — говорю Юлеку.

— А Мамут тридцать возьмет. Еще пять — нам на сугрев.

Начали собираться. Сперва выставляем на стол по двадцать бутылок. Пробки вынимаем и доливаем спиртом доверху, чтобы стекла меньше нести и не булькало на ходу. Пакуем пять удобных носок, где бутылки переложены толстым фетром и сеном. Паковкой заправлял Мамут со сноровкой профессионального «спиртоноса».

Дождались вечера. Дорога предстояла очень дальняя — аж до минского предместья — и выходить следовало как можно раньше.

Во втором часу с востока потянулись серые тучи и закрыли все небо. Пошел косой дождь, забарабанил по окнам. Становилось все темнее и темнее. Мамут радостно потирал ладони. Такая погода хоть и сильно затрудняла дорогу, давала почти абсолютную гарантию безопасности.

Когда начало смеркаться, мы поужинали и выпили фляжку разбавленного спирта. Взяли но́ски. Мужанский, маленький, смешной, глядел на нас добрыми голубыми глазами, пожал нам руки.

— Желаю вам, Панове, удачи! Не марудьте там, возвращайтесь скорее! Мне без вас грустно.

Вышли. Двигались очень медленно, тыкаясь, запинаясь и обходя невидные в темноте преграды, стараясь приучить глаза к темноте. Но темень была такая густая, что вперед продвигались только на ощупь.

Дождь усилился, и ветер тоже. Ничего перед собой не разглядеть. Вдруг Мамут остановился. Я шел за ним, за мной — Петрук, затем Юлек и последним Славик.

— Держи! — велел проводник, суя мне в руку конец шнурка.

Я понял, в чем дело, из рук в руки передал шнурок дальше. И пошли мы, держась за веревочку. Неудобно было, но так хоть точно не потеряем друг дружку.

Продрались через кусты, пошли лесом. Потом лес кончился. Мамут схватил меня за плечо, сильно сжал. Понимаю: граница. Передал это предупреждение Петруку, он — дальше.

Дождь хлестал еще сильнее. Промокли мы до нитки, согревались только движением. Никогда такой трудной дороги мне не выпадало. С трудом брели по мокрой земле, ничего вокруг не видя. А Мамут же шел уверенно. Время от времени приостанавливался, шаркал ногами, бурчал под нос и шел дальше.

Когда кончился лес, идти стало легче. По крайней мере, я уже не спотыкался о разные препятствия и глаза не приходилось заслонять, чтобы не хлестнули по ним невидимые в темноте ветки.

Через три часа ходу остановились отдохнуть. Выпили спирту. Потом отдохнули еще раз и под самое утро, полностью вымотавшись, пройдя за десять часов тридцать три версты жуткой дороги в кромешной темени, добрались от Ракова до Минска. А ведь мы не новички были, привыкли к ночным переходам.

Со спиртом ходили дважды. Затем сделали перерыв, потому что Мамут со Славиком пошли ходить с группой Гвоздя. Там работа была легче, безопаснее. Расстояние меньше, и заботиться самому ни о чем не нужно.

В субботу вечером пил я с хлопцами в салоне у Гинты. Весело было. Антоний так наяривал на гармони, что аж стаканы по столу прыгали. Вдруг меня кто-то пнул под столом. Думаю, Мамут, больше некому. Смотрю на него. А он ноготь на левой руке угрыз, а пальцем правой и глазами показывает на дверь. Гляжу. Там стоит Альфред Алинчук. Мамут зареготал хрипло и объявил:

— Глянь-ка, кого дятел настукал!

Все расхохотались. Альфред поспешно скрылся за дверью.

А мы пили дальше. Веселье шло полным ходом. Лорд запел:

Поздно вечером возвращался к себе. На небе искрились звезды. Зашел во двор к Трофидам. Калитку на засов закрывал. И в этот момент справа от меня раздался выстрел… потом второй, третий, четвертый. Я упал на землю у ворот. Услышал быструю поступь в саду — кто-то уходил. Я вскочил на ноги, выхватил из кармана нож, вбежал через открытую калитку в сад. Тихо. Минуту прислушивался, вернулся к воротам, вышел на улицу. Поблизости — никого. Жаль, фонарика с собой не взял. Может, смог бы в саду догнать стрелявшего. А так — все напрасно. С того времени всегда носил с собой фонарик.

Назавтра тщательно осмотрел калитку и стену дома у ворот. Все пули застряли в толстых бревнах. Мне удалось достать одну.

Когда постучал в дом, Геля, отомкнувшая двери, спросила встревоженно:

— Пан стрелял?

— Не… дурак какой-то устроил бучу. Напугать меня хотел.

— Видела я, кто-то здесь крутился под окнами вечером, — заметила дивчина.

Назавтра Янинка разбудила меня спозаранку.

— Там вас сумасшедший какой-то зовет!

— Что за сумасшедший? Почему сумасшедший?

— Так он же смеется и смеется!

— Значит, каждый, кто смеется, для тебя — сумасшедший?

— Не-а. Но можно немножко посмеяться, а он все время!

— Где он?

— За сараем. Сказал, чтоб никому, кроме Владка, не говорила, дело о-очень важное!

Оделся поспешно и вышел. За сараем увидел сидящего в зарослях лопухов Есю Гусятника. Блестя круглой безволосой головой, выглядывал он из-за широких листьев, как месяц из-за тучи.

— Что скажешь? — спросил я, поздоровавшись.

— Дело есть. Очень важное.

— Ну, слушаю.

— Только секрет. Рассказать могу, но при условии: никому не скажешь, что от меня узнал.

Оглянулся по сторонам.

— Алинчуки тебя пришить хотят. Альфред пару наших хлопцев подряжал на тебя. Сто рублей сулил.

— Откуда знаешь?

— Хлопцы ко мне приходили советоваться. Меня-то все знают. Спрашивали: кто таков ты. Я им говорю, чтобы не смели на тебя, ты ж с Трофидой ходишь. Ты сейчас смотри, будь осторожен. Алинчуки — то холера!

— Спасибо, — говорю ему. — Теперь буду знать, кто на меня зуб точит. Поостерегусь! Вчера ночью, когда домой возвращался, стреляли в меня.

— Да-а? — спросил Еся удивленно. — То не из наших. Это сами Алинчуки. Ты смотри, если хочешь железкой доброй обзавестись, так дам тебе. У меня хватает.

Попрощался я с Есей, и пошел он, крадучись, берегом реки, обходя местечко стороной. А я вернулся домой позавтракать. И долго размышлял над словами Еси.

9

Приоделся я вечером — на тип-топ! Рубашку надел коричневую с золотистыми цветочками, причудливо завязал темно-фиолетовый в розовую полоску галстук. А костюм — темно-синий. Прихватил тросточку и вышел из дома.

На базаре встретил Щура.

— Ты куда? — спросил тот.

— К Сашке.

— Ага, на вечеринку! И я туда же дыбаю!

Вырядился Щур сущим графом: серый костюм, лакированные туфли, зеленый галстук. На голове светлая фетровая шляпа с широкими полями.

Когда подходили к Сашкиному дому, еще издали услышали гармонь.

— Антоха загибает! — определил Щур.

Сквозь открытые двери по двору тянулась широкая полоса света. Рядом с домом митусились смутно различимые фигуры. Слышались шепот, смешки.

Мы зашли — и сразу оглохли от неистовства гармони. Антоний от вдохновения даже зажмурился.

Тут толпились, вопили, голосили. От топота дрожали стены дома. Весь зал заполнила кружащаяся в танце, притопывающая толпа. Антоний выдавал модного тогда «Карапета». Кто-то посвистывал, кто-то подпевал под музыку.

Стали мы со Щуром у стены, присматриваясь к танцующим. Щур кивнул в сторону высокого тощего хлопца с темным, цыганским лицом и зачесанными по-казацки волосами.

— Это Гвоздь… машинист, — сказал он мне.

Танцевал Гвоздь с совсем молоденькой, может, лет пятнадцати, девчушкой. Маленькая — едва доставала ему до груди, но очень уж была красивая, с чудесным лицом. Танцуя, смешно семенила вокруг здоровенного контрабандиста, а тот ее подхватывал, поднимал, кружа. Размашисто танцевал — выгибался, подпрыгивал, притопывал.

— Его любовница, — сказал Щур через минуту.

— Ну-у? — удивился я.

А вообще, некрасивых девчат тут не было. Контрабандисты любились с самыми красивыми девушками в местечке.

Увидел я Лорда, блестевшего набриолиненными волосами. Неплохо он танцевал, словно бы нехотя, с высокой полной дивчиной в темно-зеленом платье. Фигура у девушки была что надо, но лицо имела мертвенно-бледное, упырячье, на маску похожее. Может, с пудрой неподходящего цвета переборщила?

Увидел и Ваньку Большевика, с болезненной усмешкой прижимавшего к себе мясистую девицу с толстыми, розовыми, голыми руками. Так ее облапал, что бедной приходилось голову отворачивать.

Заметил двух танцующих друг с дружкою девушек. Некрасивые, вели себя дерзко. Одна визжала, вторая притопывала, встряхивала коротко остриженными волосами.

— Что за крали?

— Андзя Солдат и Гелька Пудель. Контрабандистки.

Присмотрелся к ним. У Андзи были широкие плечи и узкие бедра, и выглядела она, точно переодетый женщиной мужик. Оделась в чересчур короткое платье апельсиновой расцветки. На пальцах — множество перстней, на руках — браслет на браслете. Андзя Солдат была высокой и щуплой. А товарка ее, Гелька Пудель — низенькая и коренастая, с симпатичным веселым лицом, немного вздернутым носиком. Была в голубом платьице, с черным платком на шее. Улыбался я, глядя на смешную парочку.

Кроме них, танцевали еще много хлопцев и девчат, большей частью мне не знакомые. Многие сидели на лавках у стен или стояли. Девчата все в ярком, праздничном. У кого ноги покрасивее, носили коротенькие платьица. Хлопцы, большей частью, в темно-синих, коричневых и светлых костюмах. Жилетки и галстуки, выглядывающие из-под расстегнутых пиджаков, были самых фантастических цветов и рисунков.

Я поискал глазами Фелю, но не увидел. Антоний перестал играть. Танцы прекратились. Избу заполнил гомон разговоров. Девчата начали собираться отдельно, в углу избы. Хлопцы стали у стен. Кое-кто прохаживался посреди зала. Держались неестественно — напыщенные, чванные. Видать, кружила им головы слава героев границы.

Девчата шептались, хихикали, поглядывали на хлопцев. А те делали вид, что ведут деловые, ужасно важные разговоры и вовсе на женщин внимания не обращают. Это считалось хорошим тоном.

Щур дернул меня за рукав. Я обернулся. В избу зашел Альфред Алинчук, разодетый с шиком и блеском, напомаженный, выбритый до гладкости и вообще будто лакированный. За ним явились и братья: Альбин, Адольф, Альфонс и Амброзий. Стали кучкой у двери. Разговоров стало меньше. Хлопцы угрюмо посматривали на братьев, и только «мамзели» (как говаривал Лорд) зашептали оживленнее и захихикали явственнее, дерзко улыбаясь и строя Алинчукам глазки.

Тут явился предо всеми Болек Комета. Вышел на середину избы, пригладил усы, оглядел присутствующих и вдруг безо всякого видимого повода расхохотался. Этого хватило, чтобы девчата захихикали, засмеялись. Хлопцы бухнули хохотом — не все, некоторые аж губы позакусывали, стараясь сохранить почтенный вид.

Болек Комета обратил взор на Антония, сидевшего в углу, уперев подбородок в баян.

— А… пан маэстро! Мое почтение!.. Сыграйте-ка нам малость «На сопках Маньчжурии»! Айн, цвай, драй!

Комета кинул гармонисту золотую монету. А когда тот заиграл старый, раздольный русский вальс, подхватил ближайшую дивчину и начал кружиться с нею по избе. Избранницей его оказалась Гелька Пудель. Она раскраснелась. Дрыгала смешно ногами в воздухе, отпихивала Комету. В избе дружно зареготали. Комета, наконец, выпустил Гельку. Та отскочила к девчатам, показала ему язык.

— По-французски не умею, — с достоинством ответил на это Комета, и вся изба снова грохнула смехом.

Затем Болек пошел к дверям, ведущим в другую комнату. Вскоре пара за парой стали выбираться на середину зала танцоры. Прерванная забава разгорелась снова. Я и Щур нашли места на лавке. Справа от меня стояла Маня Дзюньдзя, как обычно, с кислой миной, будто недовольная чем-то. Видел я ее как-то на базаре вместе с Гелькой Пудель. Теперь она стояла рядом с коренастой дивчиной с удивительными, смелыми, притягивающими, будто магниты, черными глазами.

— Это кто? — спрашиваю Щура.

— Та, в желтом — Маня Дзюньдзя, контрабандистка.

— Знаю ее… А рядом, в розовом?

— Белька… Она тоже по контрабанде. Машинистка она. Баба-гетман!

Белька наверняка услышала, что о ней речь. Повернулась к нам. Щур кивнул. Она ответила, чуть шевельнув поднятой ладонью. Потом отвернулась и, выпячивая большие упругие груди, вздрагивающие при каждом движении и безумно дразнящие хлопцев, принялась рассматривать танцующих.

— О… вот и Сашка! — заметил Щур.

Я увидел, как из двери, за которой недавно скрылся Комета, вышел Сашка. Пошел неспешно, пожимая протянутые ему руки. Подошел к нам.

— Чего не танцуешь?

— Пока неохота.

— А с кем ему танцевать? С тобой, что ли? — буркнул Щур.

— Как это — с кем? — Сашка обвел зал рукой. — Да тут дивчины как цветы! О, панна Бельця скучает. Приглашай танцевать!

Оставил я Щура и пошел танцевать с Белькой.

— Пан не местный? — спросила она.

— Так. К Юзефу Трофиде приехал.

— Он сидит?

— Сидит.

— Жалко.

— Что поделаешь.

Увидел я: Сашка подошел к Алинчукам и вместе с ними направился в комнату, откуда недавно вышел.

— Пани знает Алинчуков? — спрашиваю у Бельки.

— Знаю.

— Хлопцы их не хвалят.

— Мерзавцы потому что!

Обнял ее крепче. Противиться она не стала. Подумал, что нужно сказать ей какой-нибудь комплимент, и говорю:

— У пани такие красивые глаза!

— Правда? — она усмехнулась.

— Правду говорю! — клянусь ей искренне.

Она рассмеялась. Крутанув головой, отбросила за спину волосы.

— У меня все красивое, не только глаза!

— Ого! Пани Бельця такая откровенная и уверенная в себе?

— Так.

— Люблю смелых! Если б никто не видел, поцеловал бы за это пани!

— А после хвастались бы тем по всему местечку?

— Ничего подобного! Даю слово.

— Ну, это мы посмотрим, — сказала загадочно.

Очень она мне понравилась. Танцевал бы с ней долго-долго, но она не захотела.

— Хватит колобродить! Ноги болят. Вчера только с дороги, а назавтра снова.

— Далеко ходите?

— Под Петровщизну.

В самом деле, далеко — три версты от Минска.

Я проводил Бельку к подруге, уступившей ей место на лавке. А веселье вокруг шло полным ходом. Жарко стало в избе. Лица присутствующих залоснились от пота. Некоторые хлопцы уже были в подпитии. Сперва не мог понять, где они так умудрились. Потом заметил: по двое, по трое выходят на подворок, а возвращаются уже навеселе. Начал я высматривать Щура, но нигде не мог найти, пока он сам ко мне не подошел. Подмигнул мне и говорит:

— Выйдем-ка на минутку.

Пошел с ним в соседнюю комнату — прямо в облако табачного дыма. Сперва и вдохнуть не мог: такая духота стояла в комнатке, битком набитой людьми. Когда пришел в себя, увидел длинный стол, а рядом — сидящих и стоящих контрабандистов. С некоторыми был знаком, кое-кого уже видел, но были и те, кого увидел впервые.

Хлопцы пили за здорово живешь. Во главе стола восседал Комета с бутылкою в одной руке и стаканом в другой и возглашал:

— Хромое счастье наше, хлопцы, так подопрем его бутылками!

— Умно! — подтверждал Лорд.

— Кто не курит и не пьет, тот не живет, а гниет!

— Умно! — подтверждал Лорд и добавлял: — А потому еще по одной!

Щур потянул меня к столу, усадил рядом на узкую лаву. Лорд же поставил передо мной полный стакан и приказал:

— Догоняй!

На другом конце стола играли в карты. Сидели там братья Алинчуки, Сашка, Живица, Ванька Большевик и еще несколько незнакомых мне людей. Играли в «очко». На столе лежали стопки банкнот и кучки золотых монет.

Банк держал Сашка. Раскраснелся, но играл спокойно, старательно тасуя и раздавая карты. Лежала перед ним изрядная куча денег. Вдруг к нему обратился Болек Комета.

— Дашь карту за полсотни?

— Дам за пятьдесят, — кивнул ему Сашка.

— Пошло пятьдесят!

Болек взял три карты и проиграл. Заплатил проигрыш.

— Скажу и докажу вам, хлопцы: ни в картах фарта у меня, ни в бабах. Только в водке! Только обернусь, а бутылочки-чарочки подмигивают мне, позвякивают!.. Ну, еще по одной!

— Умно!

Лорд начал насвистывать. Знатно насвистывал, жаль только, редко показывал такое свое мастерство. Перестал и запел пропитым, хриплым, будто простуженным голосом:

Тут незнакомый мне молоденький контрабандист с совсем еще детским лицом принялся подпевать, затянул тоненько:

Болек Комета при слове «кофеей» выразительно скривился и сделал вид, что блюет. Некоторые рассмеялись, Болек же пел дальше:

— Неправда! — заорал Комета. — Скажу и докажу вам, хлопцы: пока стоит граница, нам скорее воды не хватит, чем водки!

— Умно! — ответил кто-то за Лорда, продолжавшего петь:

— А у Фельки одна, зато какая! — выдал, осклабившись, Ванька Большевик с другого конца стола.

— Ты Фельку язычищем не обмахивай! — Сашка зыркнул на него грозно.

— Да я ничего… я так, шуткую…

— Ты шуткуй, а уважение знай!

Питье разогрело всех. Уже и хохотали одурело. Зубоскалили вовсю, изгалялись. Курили беспрерывно. Пол усыпали пустые пачки и окурки, на столе — лужи водки и пива.

Мамут, Комета, Щур и Лорд пили неустанно. Фелек же Маруда степенно и раздумчиво поедал огромный кус сальтисона. Щур пихнул меня локтем в бок:

— Глянь, как наяривает, а?

Болек Комета это услышал и сказал Маруде:

— Фелисю, коханку! Ты прям как лев, рыкающий и жрущий в пустыне.

— А где ты льва видел? — спросил Щур.

— На образке.

— На каком таком образке?

— Том, где пан Езус в Иерусалим въезжает.

— Так там же осел, а не лев!

— А я думал, лев! — ответил Комета.

Фелек оторвался от сальтисона. Обстоятельно прожевал. Проглотил. Затем изрек важно:

— А ты точь-в-точь — тринадцатый апостол!

Изрекши, снова принялся за еду. Все дружно разразились хохотом. Марудино сравнение, непонятно почему, показалось нам страшно смешным.

— Ну, срезал!

— Сказанул, однако!

— Накатил по полной!

— Цапнул, не ляпнул!

— Э-э, то старый кот! Молчит-молчит, но зато как выдаст!

— Точно черт из тихого болота!

Болек Комета тяпнул полстакана водки. Вытер губы ладонью. Поправил усы. И начал:

— Ну дык, это ж хлопец местный, бывалый.

— На мельницу с житом ездил! — подхватил Щур.

— Коров к быку водил, — добавил Лорд.

— Обтесанный, обтертый, — продолжил Комета.

— Шницелем по морде, — подхватил Щур.

— В люди ходил, — продолжил Комета.

— Вокруг сарая за свиньями, — добавил Лорд.

Маруда доел, со вкусом облизал пальцы и выдал флегматично:

— Видал я вас, хлопцы, там, где у куры ятки.

И снова все дико зареготали.

Вдруг в комнату зашла Феля. Стала в дверях и долго щурилась, стараясь хоть что-то разглядеть в облаках табачного дыма. Смеяться все сразу перестали. Умолкли, глядя на Фелю.

Была она в красивом черном платье, элегантных черных чулках, лакированных лодочках. На шее — золотая цепь от часов, на руках — множество браслетов и перстней.

Прошла в комнату — медленно, важно. Красивая, аж дух захватывало, горделивая, неприступная. Взгляды хлопцев облепили ее, как мед, следили за мельчайшим движением, жестом. Ванька Большевик аж рот раскрыл от восхищения. Какое там питье, какие карты! А она, довольная произведенным эффектом, легким шагом подошла к брату.

Сашка сморщился.

— Ну, чего тебе?

— Может, нужно что-нибудь?

— Ничего не нужно. Иди отсюда!

Феля надула губки. Тряхнула головой. Обвела взглядом собравшихся. Встретился я с ней глазами, и так холодно сделалось… Даже дух перехватило.

Неожиданно подал голос Маруда:

— Огурцов бы…

Щур прыснул. Сашка тоже рассмеялся и сказал сестре, уже идущей через комнату:

— Фелька, подожди! Принеси огурцов. Целое ведро — другу нашему Маруде. Мигом!

— Добре, — отозвалась Феля.

Подошла к дверям. Остановилась, обернулась.

— Так пойдем, поможешь мне, — сказала брату.

Сашка встал, положил на стол карты. Подумал немного, потом подошел ко мне.

— Иди, Владку, помоги ей огурцов принести!

Я поспешно встал и пошел к ожидающей в дверях девушке.

10

Зашел вместе с Фелей в большие сени.

— Фонарик есть? — спросила меня.

— Есть.

Только сейчас заметил — она пьяная. Покачивалась, ступала неуверенно. Нащупала дверь в кладовку, открыла. Я посветил фонарем. Послышался полошливый женский вскрик. На полу лежали хлопец с дивчиной. Та прикрыла ладонями лицо, чтоб не узнали. Хлопец встал на колени. Феля ухватила меня за руку и потянула прочь.

— Гаси фонарик! Пошли!

Вышли на подворок. У стены тискалась еще одна пара. Завидев нас, оторвались друг от дружки и поспешно скрылись в темноте.

Послышался тихий смех Фели. Очень тихий — я даже и не понял, показалось мне или вправду слышу. Хотел посветить ей в лицо, но не посмел. А от смеха того случилось со мной странное. В теле загорячело, а колени будто обмякли. Она дотронулась до моей руки, и я услышал нервный, натянутый шепоток:

— Ты иди в кладовку… Ведро возьми, фонарь. И иди…

— Так они ж там!

Она прыснула смехом.

— Дурачок… иди!

В кладовке уже никого не было. Нашел в ней большое цинковое ведро и фонарь. Взял, вышел на подворье.

— Готово?

— Готово.

— Ну, пошли.

Шла быстро. Вышли мы в огород за домом к обсыпанной землею покатой крыше погреба. Феля отомкнула дверцу и, низко нагнувшись, вошла внутрь. Я зашел следом. Очутились мы в полной темноте. Уже и не понимая, что делаю, схватил ее, прижал к себе крепко. Она молчала. Через минуту только шепнула:

— Ну, пусти!

Я пустил. Она зажгла фонарь, отомкнула дверцу погреба. Повернула ко мне бледное лицо и сказала странно, голосом, которого я никогда от нее не слышал:

— Лезь туда! Фонарь держи.

Я слез по перекладинам почти отвесной лестницы. Поставил фонарь наземь.

— Держи! — крикнула сверху.

Кинула мне ведро и начала спускаться. В погребе пахло плесенью. Свет фонаря терялся в углах.

Я смотрел вверх, на спускающуюся по лестнице девушку. Видел ее смуглые ноги. Феля одной рукой приподняла подол… и выше, чем нужно для свободы движений.

Когда была на предпоследней перекладине, я подхватил ее на руки, осматривая погреб. Увидел большой перевернутый ящик. Усадил на него Фелю, начал целовать лицо, губы, шею. Глядел на нее. Она закрыла глаза. Начал расстегивать платье. Она не мешала.

Я глазам своим не верил. Такая она красивая… и ведь та самая, неприступная, холодная Феля. Веки опустила, лицо еще бледней, чем раньше… Закусила губу… И вдруг, в самый что ни есть последний момент сказала совершенно спокойно:

— Пусти-ка! Хватит этого.

Меня будто по голове ударили. Я захотел силой взять. А она крикнула, и в голосе ее были только омерзение и гадливость:

— Пусти, дурак! Просить тебя надо? Закричу сейчас… Ну, пошел вон!

Я отскочил, дрожа всем телом. А она, не торопясь, не обращая на меня внимания, поправила платье, застегнулась. Осмотрела себя внимательно, затем подошла к стоящей в углу бочке. Начала класть из нее огурцы, спокойно отсчитывая: «Один, два, три, четыре…»

Меня это больше всего взбесило. В ярости смотрел на ее легкие, грациозные движения.

— Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять…

Огурцы летели в ведро. Разъяренный, я кусал губы и стискивал кулаки. Старался думать о ней спокойно. Вон она, раскорячилась, скривилась. Нету в ней ничего особенного, так, мимолетка. Говорил так сам себе и знал, что вру. А из угла погреба раздавалось:

— Сорок шесть, сорок семь, сорок восемь, сорок девять, пятьдесят… хватит!

Закрыла бочку крышкой, придавила камнем.

— Бери ведро! — приказала мне.

— Сама бери… графиня выискалась.

Она посмотрела в мои глаза и вдруг рассмеялась. Никогда ни перед тем, ни до того ни слышал я от нее такого смеха, не видел лица ее таким красивым. Подошла совсем близко, запустила пальцы в мои волосы. Погладила мою щеку.

— Видел, какая я?

— Ну и что с того?

— Видел?

— Ну.

— Понравилось тебе?

— Так.

— Так это все будет тебе, когда женишься. Все, что хочешь!

— Так зачем ты меня мучила?

Рассмеялась тихо, притянула меня к себе. Я почувствовал на шее ее руки, а на губах — поцелуй. Долгий. Нежный. Я так не умел целоваться. Прильнула ко мне теплым ладным телом. А когда снова захотел схватить ее, понести — оттолкнула.

— Это для того, хлопче, чтоб ты знал, какая я, чтоб не обманулся… Ну, бери ведро!

Я молчу, не двигаюсь. Она взяла меня за руку, сказала задумчиво:

— Понимаешь: нельзя. Я солдатской подстилкой не хочу быть… Мне, может, еще хуже, чем тебе. Ты над этим подумай немножко!.. Бери ведро.

Взял ведро и принялся карабкаться наверх. Феля светила мне снизу. Затем быстро вылезла сама. Я подал ей руку, помог замкнуть дверь погреба. Отправились домой.

Потом, на спокойную голову, я старался понять: что же произошло между нами тогда? Но не мог. Почему-то казалось: все оттого, что мы увидели в кладовке. Ведь она хотела, такая была уже… Но почему по-другому обернулось? Может, ей вообще и не нужно было, и не хотелось по-настоящему? Может, все бывшее между нами для нее вовсе ничего и не значило? Если б старшая сестра у меня была или женщина какая опытная, чтобы спросить, чтобы научиться… Самому тяжело понять.

Можно было б у Бомбины спросить или у Олеси Калишанки — но ведь тогда пришлось бы рассказывать обо всем. А как про такое расскажешь?

Вернулся к хлопцам с ведром огурцов в руках. В комнате галдеж оглушительный. Пьянка снова в разгаре.

Поставил ведро на столе напротив Фелека Маруды.

— На, наяривай!

Маруда без промедления запустил руку в ведро.

— Ему и бочку поставь, не откажется! — заметил Лорд.

Я огляделся, отыскивая Щура. Увидел его у другого конца стола, рядом с Алинчуками. Он подмигнул мне. Я подошел. Альфред Алинчук держал банк. Вынул из кармана две новых колоды. Содрал с них упаковку. Перетасовал. Положил на стол двести рублей.

— В банке двести! — объявил игрокам.

Начал раздавать. Я тоже взял. Первым играл Щур.

— Давай за пятьдесят!

— Куш поставь, — сказал Альфред сухо.

— Не бойся, не объеду!

Щур положил пятьдесят на стол, прикупил две карты и проиграл — перебор. Альфред кинул его деньги в общую кучу.

Вторым играл Живица. Кто-то потянул меня за руку. Оглянулся — это молодой, с детским лицом хлопчик, подпевавший Лорду.

— Чего тебе? — спрашиваю.

— Карту покажи. Примазаться хочу.

Я показал ему десятку.

— Добре! Примазываюсь.

И дал мне червонец.

Живица проиграл. Пришел мой черед играть. Я поставил тридцать рублей — и выиграл. Дал двадцать своему компаньону, но тот не взял. Сказал:

— На другой раз пусть остается.

— Добре, — говорю. — Как звать тебя?

— Вороненок.

Играем дальше. Мало кто выигрывает. А те, кто много ставил, проиграли все. Сашка поставил сотню и тоже проиграл. Был он последний в очереди.

Альфред потасовал. Пошел второй круг. Щур внимательно наблюдал за руками Альфреда.

Раздали. Щур положил сотню на стол.

— Пошло на сто!

Альфред дал ему карту.

— Хватит! — сказал Щур.

Альфред взял две и объявил, открываясь:

— Девятнадцать!

Щур проиграл. У него было только семнадцать.

Потом Живица проиграл пятьдесят. Я к двадцати рублям Вороненка доложил тридцать своих. Щур сказал:

— Примазываюсь на полста!

Я выиграл сотню и отдал компаньонам их долю.

Под конец второго круга банк вырос семикратно. Собралось в нем больше тринадцати сотен. Альфред нервничал. Раскраснелся. На лице пот проступил. Потасовал, раздал карты. Начинался последний, третий круг.

Щур поставил сто семьдесят рублей — все, что имел. Взял карты — и проиграл. Живица тоже проиграл. Повернулся ко мне:

— Покажи карты!

У меня туз был.

— Мажу триста, — объявил Живица.

Дал мне деньги. Сашка с другой стороны подсунул две стодолларовые банкноты. Вороненок дал полста. Понял: отыграться хотят, банк взять. Поставил сто своих. Щур подошел ко мне.

— Можешь поставить двести за меня? Если проиграем, утром отдам.

— Добре.

Поставил разом шестьсот пятьдесят рублей и двести долларов. У Альфреда тряслись руки. Щур нагнулся над столом, внимательно изучая каждое движение. Альфред взял карту и замешкался, не давая карты мне. Щур глаз не спускал с его рук. Альфред дал мне карту. Оказалось — десятка. Я выиграл!

Альфред, запинаясь, вслух отсчитал мне деньги.

— Круто, братку, — заметил Лорд. — Счастье тебе.

Банк уменьшился наполовину. Но после нескольких игр снова вырос. Подошла очередь Сашки. Он сказал кратко:

— Банк.

— Как? — спросил Альфред, бледнея.

— Сказал же, банк.

— Все???

— Так.

Сашка положил на стол портфель. Альфред пересчитал деньги в банке.

— Тысяча сорок рублей и триста семьдесят долларов!

— На все иду! — повторил Сашка.

Альфред, бледный, дал карту Сашке. Взял себе. Дал Сашке вторую, третью. Тот швырнул на стол — перебор. Двадцать четыре.

— Проиграл! — крикнул Сашка и полез в портфель, чтобы заплатить.

Но в этот момент Щур вдруг вырвал карты из рук Альфреда и заорал:

— Хлопцы, карты крапленые!

Альфред обомлел. Живица накрыл деньги огромной ладонью. Сашка нагнулся над столом.

— Карты крапленые, так? — спросил глухо.

Альфред отпрянул.

— Лжет, гадина! — выдавил тоненько, почти плачущим голосом.

— Ах ты, сука! — выкрикнул Щур.

— Да у него зуб на меня, вот и ищет повод.

В этот момент Вороненок, наблюдавший издали, схватил бутыль от водки и прыгнул к Альфреду.

— Так ты с хлопцами играешь!

Хряснул его бутылкой, аж стекло брызнуло. Альфред закрыл лицо руками — Вороненок уже замахнулся отбитым горлышком. Братья Алинчуки кинулись. Один схватил Вороненка сзади за шею. А Щур сверкнул ножом и заорал: «Вали фраеров!»

Неожиданно между ними оказался Живица и, двинув пару раз руками, разбросал всех по сторонам.

— Сбавь, хлопцы, потише, — предупредил спокойно.

— Ну, хватит, — объявил Сашка, вставая из-за стола. — Сейчас все увидим… Альфред, иди сюда.

Альфред подошел, вытирая платком кровь со лба.

— Карты крапленые? — спросил Сашка.

— Я… я не знаю. Я купил их, и все.

— Купить купил, да и сам накрапил! — заорал сбоку Щур.

— Где купил карты? — спросил Сашка, глядя в бегающие глазки Альфреда.

— В Вильне.

Щур прыснул.

Сашка, Лорд и Болек Комета внимательно осмотрели карты.

— Так, крапленые, — подтвердил Сашка.

— Я ж говорил! — крикнул Щур, надвигаясь.

Сашка топнул. Щур утихомирился. Сашка глянул на собравшихся.

— В моем доме бардака не будет, поняли? Кому поквитаться горит, другое место ищите! Вот ты поставил в банк двести рублей? Так?

Сашка взял с банка стодолларовку и отложил в сторону.

— Вот твои 200 рублей… Разница небольшая…

Затем обратился ко всем:

— Теперь, хлопцы, по чести: кто проиграл Альфреду — забирайте! Кто выиграл — отдавайте! Но по чести! Мы не шпана и не альфонсы, мы — фартовые! По чести!

Хлопцы закивали, соглашаясь.

Пересчитали деньги в банке. Потом — все проигрыши и выигрыши. Сашка поделил банк и выигрыши среди проигравших. Показал Альфреду на отложенные сто долларов.

— Это твое.

Альфред смолчал. Сашка повернулся к Щуру.

— Зажги спичку и спали мусор.

Когда Щур сжег банкноту, Сашка снова обратился к Альфреду.

— Теперь слушай: больше ты с хлопцами не играешь! Понял? Иначе разберемся с тобой по-другому. Я сам разберусь. А вас, хлопцы, попрошу помалкивать о том, что тут было. Наше это дело, пусть между нами и останется.

Альфред хотел заговорить, но Сашка не дал:

— Молчи! Сучьи глаза твои и язык сучий!

Сам помолчал с минуту. Заговорил снова, обращаясь к братьям Алинчукам:

— Спасибо вам, что в гости пришли ко мне с краплеными картами. На халяву нас разделать захотели. Больше ни пить нам, ни играть вместе!

Повернулся к Живице:

— Отвори окно!

Тот споро подошел, отомкнул, распахнул настежь.

— Нехорошо будет вас через двери выпускать, — объяснил Сашка Алинчукам. — Таких гостей только через окно! Ну, пошли! Один за другим!

Показал на окно пальцем.

Алинчуки начали вылазить друг за дружкою, а Щур стоял у окна и смеялся. Хорошо смеялся, бесшабашно, заразно. Вслед за ним засмеялись и остальные. Молчание сохраняли только Сашка с Живицей да Мамут. Еще Фелек Маруда молча ел себе и ел, не обращая ни на кого внимания.

Больше в карты не играли. Хлопцы после «выхода» Алинчуков взялись запивать и заедать. Живо обсуждали произошедшее с Альфредом.

— А у Щура глаз! — заметил Ванька Большевик.

— Да знаю я фраеров таких! — Щур хмыкнул. — Смотрел за ним в оба.

Лорд рассмеялся.

— А Вороненок ладно ему бутылкой приложил!

— Водкой его попотчевал, — буркнул Комета.

Вороненок смеялся, блестя весело глазами.

— Пусть хамы знают, как хлопцев обманывать!

— Умно! — одобрил Лорд.

Я подошел к Сашке и сказал:

— Дело есть к тебе. Может, выйдем на минуту?

— Что такое?

— Так… про Альфреда.

— А-а. Тогда выходи и подожди у ворот.

Вышел я, оставив общее веселье. Стал у ворот, дожидаясь Сашку. На подворок время от времени выбегали хлопцы с девчатами, по углам слышались шепотки, смех, девчачий визг.

— Ну, чего скажешь? — спросил Сашка.

— Вчера поздно вечером, затемно уже, возвращался домой. И когда калитку закрывал, кто-то в меня стрелял из сада. Четыре раза.

— Та-ак…

— Так! Знаю — это Альфреда работа.

— Откуда знаешь? — живо заинтересовался Сашка.

— Да знаю! Может, не сам он стрелял. Может, кто из братьев или наймит. Утром меня верный хлопец предупредил.

— Кто?

— Он просил, чтоб я никому его не называл.

— А о чем предупредил?

— Что Альфред предложил каким-то блатным сто рублей, чтобы меня убрали. А блатные пришли до того хлопца расспросить, кто я такой. Он и сказал им, чтобы не брались.

Сашка помолчал с минуту, потом сказал:

— Знаю я твоего верного хлопца… Еська это, Гусятник.

Я перечить не стал. Он задумался. А я вынул из кармана пулю, которую выковырял из стены дома, и протянул ему.

— С «браунинга» это… с «семерки», — заметил Сашка. — А что у тебя с Альфредом? Передрались, что ли?

Я рассказал подробно про свару с Алинчуками у костела. И о том, как встретился с ним у Трофидов, куда тот пришел к Геле.

— Хорошо, что сказал! Переговорю с Живицей. Будем в виду иметь, присмотримся. А ты не дрейфь!

Рассмеялся.

— Да плевать мне на тех, кто ночью из-за угла стреляет! — говорю. — Но дряни всякой может учинить, во в чем дело. Потому хотел, чтоб ты знал.

— Ну и лады. Посмотрим, что дальше будет. Если понадобится, так мы его на раз-два пошинкуем.

Сашка уже хотел уходить, как вдруг пришло мне в голову про Фелю поговорить. Подумалось: лучше я с ним пооткровенней.

— У меня еще дело… только не знаю, как рассказать.

— Твое дело. Не хочешь, так не говори.

— Если Феле ничего не скажешь, так расскажу!

— Ничего Феле не говорить? — спросил Сашка удивленно. — Лады, не скажу.

— Слово?

— Сказал же тебе. Не веришь мне — не говори.

— Был я с Фелькой в погребе. Ну, когда за огурцами пошел.

— Ну?

— Пошел — ты ж попросил.

— Ну и?

— Ну и там… того.

— Чего?

— Ну, понимаешь…

— Подвалил к ней?

— Ну.

— И что?

— Ну… говорит: женись — и тогда только.

Сашка вдруг рассмеялся. И сказал, положив мне руку на плечо:

— Фелька далеко не девочка-недотрога. Ей уже двадцать семь. И не раз она к себе подпускала уже. Я тебе как на духу скажу, не глядя, что сестра она мне: лучшей бабы не сыскать в местечке и лучшей жены. И шмары красивее во всем Ракове нету! Я тебе против ничего не скажу. Это как сам захочешь. Только ведь Фелька-то сама тебе сказала, первая. Так тебе лучше времени не терять, а то передумает. — Помолчав с минуту, добавил: — Фелька ведь уже сто раз могла выскочить, да не хотела! Не знаю, что теперь на нее нашло? Хлопцы на нее так и летят. И приданое за ней есть. Все хозяйство даю ей и пятнадцать тысяч рублей. Понимаешь? Мне самому ничего не нужно! Если все-таки решишься, так иди, ладь с ней! Я ввязываться не буду. Ваши дела. Альфред тоже за ней увивался. Водила его за нос года два… Ну, пойду я к хлопцам.

— Не, я пока жениться не хочу. Погулять хочу. Молодой еще.

— Дело твое. Ну, тогда иди пить или лучше подвали к Фельке!

Оставил меня Сашка у ворот, а сам пошел в дом. Помешкав немного, и я отправился следом. Задержался в общем зале.

Веселье бушевало вовсю. Антоний наяривал польку, молодежь танцевала до упаду. Лица разгорелись от водки и пляса. Феля танцевала с Гвоздем. Я принялся наблюдать за ними. Произошедшее недавно между нами теперь казалось попросту невероятным. Такое холодное, задумчивое лицо, так отстраненно держится, танцуя — неужели и вправду случилось то, в подвале?

Феля заметила мой взгляд. Нахмурилась. Я знал, что она искоса за мной посматривает. И танцевать стала по-другому. Красивей, страстней. Дразнила, я сразу понял. Огляделся я и увидел Бельку, сидевшую рядом с Маней Дзюньдзей. Подошел к ней.

— Прошу панну Бельцю на танец!

— Не, не хочется мне. Ноги так болят…

— Но я очень прошу! Очень!

Посмотрела на меня, слегка удивившись. Усмехнулась.

— Добре. Но недолго.

Начали танцевать. Я нарочно прижимал ее к себе, показать старался, что очень ею увлечен. Но, танцуя, старался держаться рядом с Фелей. Та принялась оживленно переговариваться с Гвоздем, даже засмеялась.

Забава кончилась поздно. Я пошел проводить Бельку до дому. А жила она на другом конце местечка.

В сенях ее дома я светил ей фонариком, чтобы сумела открыть дверь в дом.

— Одна живешь? — спрашиваю.

— Так. Мать с детьми на другой половине дома.

Притиснул ее к себе. Она меня отпихнула.

— Знаю, хлопче, чего хочешь. Да сейчас не получишь! Мне выспаться надо. Завтра в дорогу…

— Не сейчас… А когда?

— В свое время. А теперь иди!

Попрощалась со мной по-мужски, крепко пожала ладонь.

— Счастливой дороги панне Бельке!

— Спасибо! А тебе сладких мечтаний!

Вышел на улицу. В местечке было тихо. Месяц, унылый и усталый, полз между туч. На северо-западе неба сверкала Большая Медведица. Я долго смотрел на нее. Потом вздохнул и пошел домой.

11

Близился конец золотого сезона. Знали это контрабандисты и потому торопились, выбивались из сил.

Болек Лорд снова собрал нашу группу. Сам стал машинистом. Мамут и Ванька Большевик, ходившие с Гвоздем, послали его подальше и вернулись к нам. Не хватало Юзефа Трофиды, Бульдога да Китайчика, сидевших в тюрьме. Не было с нами и Петрука Философа. Захворал он и остался дома под опекой часовщика Мужанского. Нету и Славика, уехавшего к родне в Молодечно. Зато прибавился новичок — высокий молодой хлопец, моего где-то возраста, всегда хорошо одетый, даже в дороге. Звали его, наверное, как раз из-за этого Элегант. Это его первая ходка. За товаром, как обычно, приглядывал Левка Цилиндер. Товар дешевенький: карандаши, пудра, мыло туалетное, гребешки, батист. По первому разу с новым машинистом Бергер рисковать не хотел. Но́ски легкие: по двадцать пять фунтов каждая. Вместе с машинистом Лордом и сопровождающим Левкой ровно десяток нас набрался. Собрались мы в сарае на Загуменной улице, на краю местечка. Там и но́ски уже нас ждали.

С темнотой вышли и направились на полночь. Болек Лорд повел нас по новой дороге, по которой когда-то долго ходил вместе с группой Булыги, знаменитого контрабандиста, машиниста и проводника, убитого большевиками весной 22-го года, когда вел беглых из Советов в Польшу.

Шел я задумчивый, смотрел на семь удивительных звезд Большой Колесницы и принялся давать им, непонятно зачем, женские имена. Первая с левой стороны, сверху — Ева, вторая — Ирина, третья — Софья, четвертая, (переднее верхнее звездное колесо) — Мария, пятая (нижнее колесо) — Елена, шестая (заднее верхнее колесо) — Лидия и наконец седьмая (нижнее колесо) — Леония. Старательно запоминал имена.

Хорошо, что хлопцы не догадывались, о чем задумался. Засмеяли бы. Вот такая у меня тайна.

Улыбался я звездам, и кажется, они тоже улыбаются мне, будто красивые светлые глаза.

Пересидев день в лесу, ночью выходим снова и через два часа после выхода из лесу добираемся до хутора Бомбины. Разогретые, красные — шли очень быстро. Идем в сарай, но́ски оставляем у ворот. Отдыхаем на соломе. Потом втроем (я, Лорд и Левка) идем на хутор. Подкрадываемся к окнам, смотрим, что там внутри… Чужих людей в доме нет. Бомбина сидит за столом, боком к нам, делает что-то. Под потолком горит большая керосиновая лампа. Заходим в сени, оттуда — в избу.

— Вечер добрый любезной хозяйке! — здоровается Лорд.

Бомбина поворачивается. Смотрит на нас с минуту, потом всплескивает в ладоши и смеется радостно.

— Добрый вечер! А я уже и не надеялась!.. Садитесь!

— Что у вас слышно? — спрашивает Лорд.

— Все нормально. А у вас?

Рассказываем, что с нашей группой сталось, как Трофида, Китайчик и Бульдог засыпались. Бомбина посочувствовала.

— Ну теперь, что ли, снова за работу взялись? — спросила.

— А как же, взялись.

— Есть хотите?

— Еще как!

— Сколько вас?

— Кроме нас, еще семь.

Бомбина взялась готовить. Яичницу начала жарить. Левка сказал, что очень утомился, и пошел спать в свой закуток, на другую половину дома.

Через полчаса, волоча две корзины с провизией, вернулись мы в сарай. Бомбина шла впереди с лампой в руке.

Хлопцы принялись наперебой здороваться, зубоскаля. Ванька так и увивался вокруг, комплименты расточал. Сказал вдруг что-то вполголоса, я и не расслышал.

— Не про пса колбаса! — отрезала Бомбина.

— Умно! — подтвердил Лорд.

— Скажу и докажу, хлопцы, — поведал Комета, — наша Бомбина — то целое колодище ума! Золота мешок, а не баба.

— Кругом шестнадцатка! — добавил Щур.

— А потому надо выпить, — заключил Комета. — Сто лят дорогой Бомбине!

— Пятьсот! — поправил Лорд.

— Тысячу! — не отстал Щур.

Бомбина рассмеялась, выпила с нами вместе рюмку водки.

Кончили есть. Бомбина встала, взяла фонарь.

— Доброй ночи, хлопцы! Огня мне тут не подпустите!

— А ты помоги мне корзинки донести, — добавила, ко мне повернувшись.

Собираем в корзинки посуду и выходим. Когда ворота закрывал, слышал, Большевик ляпнул что-то. А Щур прыснул со смеху и ответил, тоже слов не разобрать.

— Умно! — громко подтвердил Лорд.

— Скажу и докажу, хлопцы… — начал Комета.

Но что дальше, я уже не расслышал, уже отошли далеко. В хате у Бомбины корзины поставил и хотел уже возвращаться.

— Ты куда? — заволновалась Бомбина.

— К хлопцам… спать.

— А со мной не лучше спать?

— Лучше… но…

— Что — но?

— Да неудобно. Что хлопцы подумают? Смеяться будут, шутки шутить.

— Да пусть смеются! Лишь бы не плакали. Тебе-то что?.. Неужто ты зеленый такой, что шуток боишься? Видишь: я же не боюсь. Плюю на все!

Поздним вечером, когда Бомбина погасила лампу и почти уже заснула, я вспомнил Большую Медведицу и имена, которые давал звездам. И вдруг подумал, что до сих пор не знаю имени той, с кем лежу в постели. Бомбина ведь не настоящее имя. Я разбудил ее, совсем уже сонную. Она потянулась лениво.

— Ну, чего тебе?

— Как тебя звать?

— А зачем тебе? — посмотрела, недоумевая. — Только из-за этого меня и разбудил?

— Да так. Знать хочу.

Рассмеялась.

— Леня.

— Леня? Значит, Леония? Так?

— Так. Понравилось имя?

— Очень! — отвечаю искренне.

Рассмеялась снова. А потом обняла меня жарче и крепче обычного.

С того времени, как только оставались одни, я называл ее только по имени. А когда смотрел на Большую Медведицу и на седьмую ее звезду, всегда вспоминал Леню — и тосковал по ней.

С той ночи в наших отношениях стало больше тепла и привязанности.

12

Кончился золотой сезон. Уже дважды падал снег, но быстро таял. Со дня на день мог лечь, устроить «белую дорожку» со всеми следами напоказ. Работу нашу это сильно затрудняло.

Хлопцы выбивались из сил, стараясь заработать побольше в остаток осени. И под конец сезона пошла полоса неудач. Началось с того, что Гвоздь положил всю свою группу. Засыпались на мелине в Советах, недалеко от границы. Выследил их Макаров. Сам я его никогда не видел, но много от хлопцев слышал.

Он был когда-то контрабандистом и ходил со своими хлопцами. Потом снюхался с чекистами и начал сдавать группу за группой. Хорошо знал, как мы работаем, тропы знал и схроны и потому наделал много вреда. Умел и сам выслеживать. Постоянно крутился по пограничью, устраивал засады.

Хлопцы рассказали, как он выглядит: высокий крепкий мужчина лет сорока, с короткой рыжей бородой и большим ножевым шрамом на левой щеке.

Известие о провале группы Гвоздя, состоявшей из четырнадцати человек, принес Бронек Кельб, единственный спасшийся. Ночью захотелось ему по нужде выйти во двор, и вдруг послышались шорохи, шепот. Не зная еще, в чем дело, отошел на всякий случай от ворот да спрятался под соломорезку, стоявшую справа от входа. Когда чекисты кинулись в сарай и принялись вытягивать сонных хлопцев из сена, сидел там, дрожа от страха, укрытый тенью. А когда чекисты вместе с арестованными вышли из сарая, выполз наружу через щель под воротами, заложенную длинной доской. До самого утра чуть не бежал назад, в Польшу, чтоб рассказать о провале. Раковские жиды (купец, давший товар, и родичи Юдки Балеруна, попавшего вместе с товаром) немедленно послали в Минск Шломо Жеребца, имевшего там много влиятельных знакомых. Через них он должен был выкупить, если удастся, Юдку и, по возможности, всю группу. С темнотой Шломо вместе с братом Гвоздя, Михалом Горбатым, и пятью тысячами долларов в халяве сапога отправились через границу.

За первым несчастьем не замедлило второе. Следующей же ночью на границе неподалеку от Вольмы польские погранцы погнали кота группе Кузьмы Стердоня из Душкова. Двое попались на польской стороне, один — в Советах. Уцелело четверо. Потом попалась Гелька Пудель из Белькиной группы. Потерялась в лесу у Затычина, на советской стороне, и не вернулась. А через несколько дней дошла и вовсе жуткая новость: за пять километров от границы, у Лесы, близ Горани нашли в болоте пять трупов. Была то группа из Кучкунов. Чекисты расследовали это дело, арестовали шесть хлопцев из Красного, Ляхов и Барсуков. Хлопцы те промышляли охотой на контрабандистов и утречком подловили кучкуновскую группу. Товар и деньги забрали, а самих на болото отвели. Постреляли из нагана, тела в топь втоптали, прикрыли поверху сучьями. Не хотели, видать, огласки, а мертвые никому не расскажут.

И нас не миновала беда. Шли мы вдесятером за границу с товаром. А на границе нас пугнули. Мы — наутек. Позади выстрелы грохочут, и мы в кромешной темноте, дорогу нюхом вынюхиваем, только по звукам шагов и пытаемся различить, куда идем. Уже в километре от границы, а выстрелы все грохочут. Хорошую на нас засаду сладили. Вдруг услышал — вскрикнул кто-то. И споткнулся о сидящего на земле человека. Перескочил через него, и слышу:

— Хлопцы! Подстрелили меня!

Я остановился, зову своих:

— Хлопцы, стойте! За нами уже не гонятся!

Все стали. Подошли к раненому. То был Элегант. Пуля прошила ему щиколку левой ноги. Дальше идти уже не мог. Немного посовещавшись, решили возвращаться, посменно неся раненого, по двое. Тут отозвался Мамут:

— Я сам его до Ракова отнесу. Справлюсь. А вы дальше валите.

Снова начали мы совещаться. Порешили, что Мамут со Щуром вернутся в Раков с Элегантом, а мы отправимся дальше. Разодрали рубашку, перевязали Элеганта, и Мамут взял его на закорки. Щур первый пошел, разведывать дорогу. Но́ски оставили нам. Лорд хотел взять вторую, но ему, проводнику, с двумя было бы слишком тяжело. В конце концов, по две но́ски взяли Болек Комета, Ванька Большевик и я.

Тогда добрались до мелины нормально. А по дороге назад снова нас обстреляли. Но не попали. Мамут же со Щуром без всяких проблем протащили через границу раненого Элеганта и отнесли домой.

Когда, отправив Элеганта, пошли дальше, я под двойным грузом брел, выбиваясь из сил, стараясь только не потерять из виду серое пятно но́ски на плечах Лорда. Начало казаться вдруг: это могильный камень и должны быть на нем имя с фамилией, год рождения и год смерти. Воображение нарисовало и крест на этой плите, и памятную надпись. Думаю: «Ну, точно ходим с плитой гробовой на плечах. А я сейчас целых две тащу».

Да, трудная и опасная доля контрабандиста! Но бросать ее не хочу. Тянет меня, будто к кокаину. Тайна тянет, ночная дорога. Хочется щекотки в нервах, игры со смертью. Люблю я возвращаться с далеких трудных вылазок. А потом — водка, песни, гармонь, веселые лица хлопцев и девчат. Те любят нас не за наши деньги, а за смелость, веселье, за бесшабашную гульбу и презрение к деньгам. Книжки — не для нас. Политика — тоже. Газет не видел уже несколько месяцев. И все наши мысли только об одном: граница, граница, граница. А с нею еще немного, в зависимости от вкуса и темперамента: водка, музыка, карты, бабы.

Подумалось мне тоже: за те две недели, когда посыпались на нас несчастья, ни разу Большая Медведица не выглянула. Ночное небо застлали тучи.

Вернувшись, пошел к Мамуту. Узнать хотел, как им удалось Элеганта через границу перетащить. Когда зашел в бедную его хату, увидел странную картину. Мамут, тяжелый, медведеватый, стоял посреди комнаты на четвереньках, на плечах его сидел пятилетний мальчуган и погонял «коня» хворостиною. Другой мальчуган, чуть постарше, подгонял папочку сзади. Крохотная же девчонка, сидя на перевернутых ночевках, глядела на эту забаву и смеялась. А Мамут, неуклюже изображая коня, поскакал галопом по избе, заржал… Эх, Мамут! Добрейший, мягчайший он был человек из всех, кого я знал. Всякий мог его обмануть, использовать, обидеть. Лицо его пугало лишь на первый взгляд. И в то же время, стань он перед судом, газеты наверняка писали бы про «угрюмый взгляд бродяги-изверга», о «каменном лице, лишенном человечности, исполненном грубости и жестокости», о «зверских инстинктах дегенерата». Писали бы такое про беднягу, безобидного, как младенец!

Когда я зашел, Мамутова жена, маленькая, сухонькая женщина, воскликнула горестно, показывая на Мамута:

— Совсем он ума лишился, совсем! Всегда так. Разума ни на грош! Бей его, лупи — никакого толку! Не может без дурости.

А конь-Мамут стоял посреди избы — огромный, тяжкий, неуклюжий, кругом виноватый. На губах — жалкая улыбка. Глазами просил жену, чтобы не ругала, не унижала его при госте. Я и не знал, что у Мамута столько потомства — еще и младенец лежал в люльке.

Когда вернулся домой, узнал: Юзек Трофида прислал письмо. Писал, присудили ему шесть месяцев ареста, сидит он в тюрьме, в Новогрудке.

Беспокоила меня очень сестра Юзека, Геля. Грустная ходила, задумчивая. Много раз видел: глаза красные, заплаканные. Видел и то, что частенько вечером уходила из дому. Однажды проследил я, куда она ходит. Лучше бы того не делал! Увидел я, как Геля в сумерках встретилась на мосту с Алинчуком и пошла вместе с ним за местечко. Если б Юзек был дома, я б его попросил предостеречь сестру, рассказать, что Альфред ко многим местным девчатам подъезжал и к Феле. А самому как сказать? Она б не поняла. Подумала бы: завидую. Вернулась тогда Геля поутру, бледная, измученная. На лице — следы слез. А я ничего сказать не мог.

Зато подружился я с Янинкой. Когда я по вечерам оставался дома, она ко мне приходила, рассказывала истории сказочные про птиц, зверей, о том, про что цветы говорят и деревья. Откуда у нее такая фантазия? И любопытно мне: что же будет через несколько лет, когда станет взрослой паненкой?

Однажды поутру пришел ко мне Лорд. Увидел, что Янинка поблизости, и говорит:

— Выдь-ка на минутку. Мне тут поговорить надо.

Девочка на нас посмотрела и сказала с необыкновенной важностью:

— Можете говорить, про что хотите! Про меня все знают: я чужих секретов не слушаю и не выдаю!

Лорд рассмеялся. Подхватил ее под руки, подкинул вверх.

— Я этого не люблю! — крикнула Янинка.

— Простите, панна! — Лорд низко поклонился.

— Прощаю! Я и не разозлилась… А теперь пойду… Не смею вам мешать!

И вышла.

— Это номер будет, точно! — заметил Лорд.

— Милый ребенок, — говорю.

— Ребенок? Да шикса эта всем нашим марухам фору даст! Такая важность! Фу-ты, ну-ты!

— С чем пришел?

— Агранду делать будем. Шухер сыграем.

— Когда?

— Сегодня пойдем на ту сторону. Обратно понесем шкурки. Понимаешь?

— Так.

— Шухер сыграем в лесу у границы. Сезон кончается, нужно малость подзаработать на зиму.

— Хлопцы знают?

— Сами просили. Знают Комета, Щур и Мамут.

— Не выдал бы кто.

— Ну, постараемся. Кто знает, как у нас выйдет. А нужно ведь заработать. Седьмой месяц чисто ходим. Так хоть одну напоследок надо. Предупреждаю, чтоб знал. Когда драпать будем, при мне держись.

— Добре.

Вечером вышли в дорогу. Товар дорогой: кожи выделанные. Сафьян, лакир, хром. Еще батист, чулки красивые. Но́ски аж по сорок фунтов.

Пришли в третьем часу ночи. Хлопцы пошли в сарай, а мы с Левкой направились к хутору. Поначалу хлопцы малость меня донимали, подначивали, намекая про мой роман с Бомбиной. Особенно Ванька Большевик усердствовал. Правда, Лорд как-то сказал ему: «Тебе жалко? Глаза от жадности повылазили? Правду Бомбина сказала: не про пса колбаса!»

С ним все согласились, в особенности когда заметили, что Бомбина куда лучше стала заботиться о пропитании всей партии. Потому в тот раз никто уже не сказал ничего. Пришли на мелину, хлопцы — в сарай, а мы с Левкой пошли в дом. Обычное дело. Только Ванька буркнул:

— Ноги греть пошел!

Бомбина открыла дверь. Не стесняясь Левки, обняла меня полными горячими руками. Потом споро спровадила Левку в его закут и, веселая, возбужденная, нетерпеливая, повернулась ко мне. Помогла раздеться, стащить сапоги, заляпанные до голенищ. А поутру я все нашел сухим и чистым.

Хорошо с ней было. Со временем заметил, что любить меня стала иначе… тревожней как-то, ревнивей. И я все больше к ней привязывался и тосковал, когда долго не видел. Убедил себя, что разница в годах особо и не важна. А иногда и вовсе казалось: младше меня она. Столько в ней было живости, смеха, какого-то вовсе девчоночьего легкомыслия.

Назавтра двинулись обратно. Несли шкурки. Я на плечах тащил триста восемьдесят шкурок алтайской белки (девятнадцать пачек по двадцать шкурок в пачке). Веса почти не чувствовал. Остальные тоже несли шкурки, ту самую белку.

Дорога выдалась трудной. Ночь чернее смолы, земля вязкая, липкая, как патока. Тащились мы, как мухи по клею, чуть выдирая ноги из топи. Трижды пришлось отдыхать, пока добирались до приграничного леса у Затычина, где хотели сыграть шухер.

Вошли в лес. Пошли гуськом по узкой тропке, вьющейся между густо растущими соснами. Вышли на поляну, потом выбрались на широкую, выбитую колесами телег дорогу. Каблуки вдруг застучали по доскам. Подумал, мост, стараюсь ступать поосторожнее, потише.

Щур обогнал меня, скрылся в темноте. Лорд задержался, взял за руку. Шепнул в самое ухо: «Сейчас!» И мы свернули с дороги. Вдруг слева из кустов вырвался свет фонаря, полоснул по длинной цепочке идущих по дороге хлопцев. И в тот же момент нечеловеческий голос проревел: «Сто-о-ой! Стрелять буду! Сто-о-ой!!!»

Фонарик погас. Грохнули два револьверных выстрела, потом еще два. Вокруг будто вскипело все. Забегали, заорали. Затрещали придорожные кусты, топот по всему лесу. Мы с Лордом сразу влево направились, к выстрелам и крикам, а хлопцы ломанулись направо.

Через несколько минут все стихло. Мы встали. Послышался свист. Лорд свистнул в ответ. Вскоре подошел к нам Щур. Это он орал и стрелял. А теперь тихо посмеивался.

— Ну, как оно? — спросил у Лорда.

— Файно! Холера, шухер вышел первого класса!

Границу перешли без приключений, и назавтра Болек Комета повез шкурки в Вильню. Там их намного дороже покупали, чем в местечке. Я, Лорд, Щур и Мамут отдали ему свои доли. Вместе вышло тысяча восемьсот сорок шкурок.

— Только бы не свалил, отоварившись, — беспокоился Щур.

— Кто, он? — усмехался Лорд. — Да его с границы и миллионами не выманишь!

Вернулся Комета через два дня. Привез две тысячи двадцать четыре доллара, по доллару десять центов за шкурку. Отсчитали мы ему двадцать четыре доллара за дорогу, остальное поделили, по четыре сотни на нос.

Только наша пятерка и знала про агранду. Остальные думали, нам и вправду кота пугнули. Некоторые посчитали даже: Макаров нас выследил. Ванька Большевик так и божился, что в свете фонаря видел и его бороду рыжую, и шрам на левой щеке. Все хлопцы благополучно вернулись в местечко. И товар купцу не вернули. Само собой, побросали, растеряли, а где, как и почему — никто ж не объяснит.

13

Снова лег снег и уже не растаял. Зима пришла суровая. Морозная, снежная. Крепко встала на пограничье, укрыла землю грубым мохнатым покрывалом на долгий холодный сон.

Пришло время «белой дорожки». Золотой сезон кончился. Хлопцы забавлялись. Пили, ели, ссорились, ухлестывали за девчатами. Казалось, будто каждый торопится как можно скорее спустить заработанное.

Гинта изрядно на том зарабатывала. Салон ее всегда был битком набит, даже дверей не закрывали. Контрабандисты чуть не купались в водке. Болек Комета прямо жил там. Пил, пил и пил. Непонятно, когда спал. Фелек Маруда не отставал. Правда, пил поменьше — едой был занят. Антоний играл без устали. Комета привез ему новую дорогущую гармонь и подарил на память. Ну, гармонист и наяривал как в последний день.

Однажды вечером встретил я на базаре Еську Гусятника. Он поздоровался весело.

— Куда идешь? — спрашивает.

— Домой.

— Рано еще. Пошли ко мне. Побалакаем малость. Расскажу тебе кое-что интересное.

Видя, что я сомневаюсь, добавил:

— Про Альфреда Алинчука!

Я пошел.

Жена ожидала Еську с ужином на столе. Уселись мы. Еська говорит жене:

— Ты спать иди, Дора. Нам-таки поговорить тут надо.

Когда она вышла, Еся посмотрел на меня важно и сообщил:

— Вы поосторожней. Альфред засыпать вас хочет.

— Как? Полиции донести?

— Не-а, — Гусятник усмехнулся. — Он вас крепко завалить хочет. На другой стороне.

— Откуда знаешь?

— Расспрашивал он, куда ходите. И где мелина у группы Лорда.

— Ну, неужто на такое решится?

— Он? Мало ты его знаешь. Он любую пакость может!

— Да не верю я! Он же сам из фартовых!

— Фартовый? — Еська рассмеялся. — Дерьмо он последнее! Думаешь, он за границей прячется? Нет, там он как по проспекту!

— Так Алинчуки ж со стволами ходят!

— Ходят, потому что гультаев боятся. А про вас с понтами расспрашивал. Будто для себя другую мелину отыскать хочет. А на самом деле — засыпать он вас хочет. Так вы смотрите! У меня тут есть подозрение…

Еська замолк.

— Какое?

— Никому не скажешь?

— Нет.

— Слово даешь?

— Даю.

— Он группу Гвоздя засыпал. Хотел у него Аньку Завишанку отбить.

— Да что ты говоришь такое?

— Я не совсем уверен. Но знаю, что в Минске он с Макаровым встречался. Вместе они забавляются. Макаров помогает Алинчукам с товаром ходить, а за то Альфред работу ему подыскивает. Хлопцев сыплет.

Я и не знал, что тут сказать. Подумал малость и говорю:

— Знаешь, Еся, важное дело это. Нужно мне посоветоваться с Сашкой и Лордом.

— Нельзя тебе! Ты же слово дал! Я больше разузнаю, а тогда уже и управляйтесь с Альфредом. Пока нельзя. Скажи только Лорду, чтоб ухо востро держал и мелину сменил. Рассказать можно: дескать, слышал, Альфред гопоту нашу, бунтуев, выпытывает, куда ходим. Но предупреди, чтобы и он никому ни слова… Хочет вас Альфред засыпать, как Гвоздя!

Поздно ночью возвращался домой, раздумывая над делом. Как тут быть? Не ровен час, и отвадишь хлопцев от Лениной мелины. А как тогда с ней встречаться?

Назавтра пошел к Лорду. Застал его дома. После вчерашней пьянки у Лорда болела голова. И хотелось это дело поправить.

— Знаешь, Болек, — говорю ему, — надо нам с мелиной поосторожнее. Альфред ходит да расспрашивает, где у нас точка в Советах. Не иначе, подставить нас хочет.

— Откуда знаешь?

— От хлопца одного.

— Холера с Альфредом этим! Во сука!

— Осторожней нам надо!

— Так… будем осторожней. Не дождется он, всех не засыплет! Самое большее, одного залапает… Так ты точно знаешь?

— Не то, чтобы очень. Но похоже на правду.

Не хотелось мне слишком уж пугать Лорда, не хотелось, чтоб он мелину поменял.

— Хлопцам нужно сказать, чтобы не трепали никому про нашу точку в Советах, — заключил Лорд.

— Так и надо. Скажи им. Пусть поостерегутся, язык за зубами — и точка! В конце концов, никто имени Бомбины не знает и навряд ли описать может, где ее хутор.

Больше мы про то не говорили. А потом пошли вместе до Гинты.

Через два дня вышли впервые на работу по «белой стежке». Как обычно, вел партию Лорд, за товаром смотрел Левка. Товар был дешевый: подметки, женские свитера, шерстяные платки — к зимнему сезону. Кроме меня, Левы и Лорда, шли Мамут, Щур, Болек Комета, Ванька Большевик, Фелек Маруда. Всего восемь. Петрук Философ тяжело хворал, Элегант еще от раны не оправился. Идем осторожно. Не полями напрямик к хутору и огородам, а краем молодого леска до выезженной санями дороги. По ней, чтоб следов не оставлять, и подходим к хутору.

На работу выходили мы с Бокровки, из сарая на краю местечка, куда еще днем принесли но́ски. Вышли рано, едва стемнело. Нарочно это сделали. Наши погранцы едва ли рассчитывают, что контрабандисты в такую рань выйдут.

Во втором часу ночи добрались до Бомбининого хутора. Лорд группу остановил, ко мне подходит.

— Может, первый пойдешь?.. Посмотришь, все ли в порядке на мелине, в сарае и огороде. Весь хутор осмотри. Спроси Бомбину, не заходил ли кто днем. Если все в порядке, выйди во двор и фонариком зажженным три круга сделай. Ну так пойдешь первым?

— Ладно, пойду.

— Но́ску оставь. Легче будет.

Скинул но́ску с плеч и вышел на дорогу. До хутора шагов триста. Идется быстро, весело. Без но́ски так легко! Смотрю вверх и налево, на Большую Медведицу, и усмехаюсь. Повторяю имена звезд: Ева, Ирина, София, Мария, Елена, Лидия и Леония… Леня. Повторяю: Леня, Леня, и смеюсь. Наверное, спит сейчас и не подозревает, кто к ней идет.

Ускоряю шаги. Калитка и ворота заперты. Перелезаю через изгородь во двор. Из глубины его бросается ко мне большой пес.

— Нерон, Нерон! — кричу ему.

Подбегает, прыгает, скуля радостно, становится на задние лапы, норовит лизнуть в лицо. Отпихиваю его.

Стучу тихонько в окно. Через минуту вижу за стеклом белое пятно лица.

— Кто там?

— Я.

— Владя?

— Так. Открой, Леня.

— Сейчас, сейчас!

Гремит засов. Я захожу в теплую избу. Леня, видно, только что из постели. Целует меня нежно.

— Какой ты мерзлый весь! Хлопцы пришли?

— Один я пришел.

— Один?

— Так.

— Вправду? А зачем?

— Соскучился по тебе — и айда в дорогу!

Смеется и говорит задумчиво:

— Ох, врешь ты. Не может такого быть.

Рассказал я ей, в чем дело. Она заверила: все в порядке на хуторе. Однако я все равно осмотрел подворье и огород, обследовал сарай и только потом вышел на дорогу.

Вынул фонарик из кармана, зажег, описал им три больших круга. Подождал.

Вскоре на снежной белизне дороги показались один за другим хлопцы. Впустил я их на подворье, закрыл калитку за ними на засов. Хлопцы пошли в сарай, а я с Левой — в избу.

Леня уже оделась. Хлопочет, суетится. Печь растапливает, готовит еду для меня. Хлопцы и Лева спать пошли.

Поздней, когда уже ложились в постель, Леня говорит мне:

— Знаешь, Владку, подумалось мне: останься ты у меня насовсем.

— А как так?

— Я все обдумала. Мелину я прикрою — хватит нам этого. Денег у меня хватает, и на тебя тоже. Жить будем. Документы для тебя сделаем. У меня знакомый в волисполкоме, в Заславле. Сделает.

— Не, не хочу я.

— Ты меня не любишь, что ли?

— Тут другое. Я бы у себя хотел жить, за границей.

Леня долго меня убеждала, уговаривала. Разные доводы приводила. В конце концов, сказал ей, что подумаю. Однако знал заранее, что не соглашусь. Занудился бы я вусмерть. Может, и Леня бы мне надоела. Но ей я того не сказал.

14

Праздник Рождества Господня и Новый год прошли очень весело, а после них мало у кого из хлопцев осталось хоть что-нибудь в карманах.

В январе снова пошли за границу — нужда погнала. Пошли, хотя дорога стала очень трудной, метели крутили, по полям и лесам шастали волки. Купцы давали зряшный товар, рисковать не хотели. Знали: ходить стало слишком опасно, а хлопцы, усталые и напуганные, споры разыграть шухер. Партии шли немногочисленные и редко. Потому чаще всего ходили на свой страх и риск. Носили спирт — его в Советах хорошо брали, и продать его было легко.

Под праздник Богоявления пришел ко мне Лорд. Сказал:

— Феля меня прислала.

— Чего хочет? — спросил я, удивленный.

— Приглашала тебя завтра в гости.

— Но Сашки же дома нету! Он в Столбцы поехал.

— Да ничего такого. Она вечеринку устраивает, по маленькой. Несколько девчат, пару хлопцев.

— Ты пойдешь?

— Так.

— Добре. Тогда и я пойду.

Назавтра приоделся в особенности старательно и пошел вместе с Лордом к Феле. Явились в седьмом часу, а все уже и собрались. Заметил: Феля так подобрала девчат и хлопцев, чтобы вечеринка обошлась без ссор и чтобы все чувствовали себя «как дома».

Кроме меня и Лорда, из знакомых были Петрук Философ, Юлек Чудило и Элегант. Кроме них, братья Фабьяньские, Кароль и Жыгмунт — дальняя родня Веблинов. Недавно приехали из Вильни и посматривали на нас свысока, держались отчужденно. Из девчат были, кроме Фели, Белька, Андзя Солдат, Маня Дзюньдзя, а еще Лютка Зубик, сменившая в Белькиной партии Маньку Пудель, попавшуюся в Советах и теперь сидевшую в минской тюрьме. Лютка была мясистая деваха, колыхавшая при каждом шаге жирами и тем немало возбуждавшая хлопцев. Еще была кузина Фели, молодая, едва шестнадцатилетняя девочка, ладная худенькая блондинка с красивыми глазами. Звали ее Зосей.

Когда пришли, молодежь уже развлекалась вовсю. На комоде стоял здоровенный граммофон и, лоснясь никелевой трубой, изрыгал вальс. Посреди зала кружились две пары. Элегант танцевал с Зосей, Кароль Фабьяньский — с Фелей.

Мы церемонно поздоровались со всеми, познакомились с незнакомыми. Жыгмунт подал мне неохотно, будто милостыню, мяконькую и маленькую, почти женскую ладошку. Губки надул и выдул важно: «Фа-а-бьяньски!»

Не понравился он мне. Не люблю фраерков щеголеватых. Стиснул ему руку так, что он едва не вскрикнул и представился: «Ла-а-брович!»

Уселся за маленький столик, за каким уже сидели Белька и Андзя Солдат. Заговорил с Белькой, а сам украдкой посматриваю на Фелю, все еще танцующую с Каролем. Красивая она была, в черном платье. Темное лучше всего ей шло. В темном, как в раме, выделялись очертания красивой шеи, лица. В танце двигалась так легко, что казалось, танцем одним и дышит, им и жива. Глаз от нее оторвать не мог. Почти и не слушал, что мне Белька говорила, смотрел и смотрел. Та, мне кажется, заметила и говорит:

— Пан Владко совсем невнимательный, не слушает меня!

Я опомнился, принялся оживленно с ней говорить, проявляя особенный интерес к ее особе. Предложил станцевать.

— Пану на границе танцев не хватило? — осведомилась Белька.

— И то верно.

Наклонился к ней через столик и говорю, на ты обращаясь, как у нас между своими:

— Белечка, а когда?

— Что — когда?

— Что обещала прошлым разом, когда до дому провожал.

— Спешишь? — рассмеялась.

— Очень!

— Так потерпи. Или водички холодной попей.

А Феля заметила, что так мы по-свойски говорим. Глянула пару раз, потом танцевать перестала, подошла к нам с партнером вместе. Поздоровалась со мной.

— Добрый вечер, пане Владзю!

— Добрый вечер!

— Панове, познакомьтесь! — кивнула, указывая на Фабьяньского.

Кароль подает мне такую же крохотную, как и у брата его, ладонь и так же тянет:

— Фа-а-бьяньски!

И я тяну, басисто, гнусаво и вызывающе, подделываясь:

— Ла-а-брович!

Белька рассмеялась. Феля посмотрела на меня задумчиво. Кароль отшатнулся.

— Больно пан нервный, — говорю Каролю.

— Как пуделек французский, — добавляет Лорд и, делая вид, что к Каролю вовсе это не относится, говорит Андзе: — Был он миленький, и хорошенький, и робкий, и пугливый…

Белька смеется. Феля хмурит брови, идет к граммофону, меняет пластинку. Кароль садится рядом с Жыгмунтом, начинают разговаривать вполголоса, поглядывая недобро на окружающих. Оба недовольны.

Вдруг из граммофонной трубы выплывает вдохновенный тенор:

— В фонаре, — серьезно замечает Лорд.

Девчата прыскают. Хлопцы следом. Фабьяньские морщатся. Мне очень захотелось выпить. Сказал про то Лорду.

— Умно! — согласился он.

Подошел к Феле. Посмеиваясь, заговорил. Вышли вместе в другую комнату. Гляжу вслед: удивительная фигура, стройные ноги, чуть покачивает бедрами на ходу… И тянет меня к ней, тянет и в то же время — боюсь ее и… ненавижу. Черт-те знает что!

Через несколько минут возвращается, идет ко мне. Улыбается, а мне чудится насмешка. Говорит, глядя прямо в глаза:

— Пан Болеслав просит пана на минуточку.

Выхожу в соседнюю комнату, ту самую, где приключилась история с Алинчуками и краплеными картами. Стол теперь стоит у окна, а за столом — Лорд.

— Ходь сюда, брате! Гульнуть надо.

На столе большой графин водки, подкрашенной вишневым соком. На тарелках лежат хлеб, огурцы, большие куски шинки. Лорд обводит стол рукой:

— Чем хата богата!

Берем стаканы, наливаем, пьем. Выставленные Фелей рюмки так и стоят сиротливо пустые.

— Фелька предупреждала, чтоб я тебя не спаивал, — сообщил Лорд, осклабившись.

— Да ну?

— Да то! Все к тому. Ты за ней поспевай. Царь-баба! Альфред за ней два года ухлестывал. То-то нос ему надерешь!

Торопливо едим и пьем. Водка кончилась. А мы повеселели. Лорд ест, на меня глядит, да и говорит:

— Пользуйся случаем! Я Фельку как облупленную знаю. Для тебя она вечеринку сладила. Нарочно тебя подальше держит, чтоб сильнее к ней потянулся, понял? Ты одиннадцатую заповедь не забывай. С бабами надо умеючи, так-то.

Начинает учительским тоном завзятого донжуана меня поучать. Мне слушать его отвратно, но не говорю ничего, слушаю, знаю: в самом деле хочет мне помочь, от чистого сердца.

Возвращаемся в зал. Граммофон играет полечку, Феля танцует с Жыгмунтом Фабьяньским. Часто на меня поглядывает. Удивительная женщина: тело тянет магнитом, а глаза — отталкивают. Хлопцы от нее шалеют, а она надо всеми смеется.

Водка добавила мне и веселья, и настроения. Говорю с Белькой, улыбаюсь Феле. Вижу на лице ее тревогу. Думает, наверное, не слишком ли я пьяный.

Перестает танцевать, садится рядом с Лордом. Заговаривает, натянуто улыбаясь. Гляжу ей в глаза и вдруг чувствую: хочет, чтобы на танец ее пригласил… По избе кружат пары. Зося танцует с Юлеком, Лютка Зубик, крепкая, мясистая, смешно трясет жирными икрами. Трудно не улыбнуться, на нее глядя. А танцует с Элегантом, который, изящно склонив голову, с превеликим умением ведет в танце объемистую партнершу.

Феля все смотрит на меня. Чувствую ее просьбу, не просьбу даже — приказ. Встаю и иду к ней.

— Панна Феля, прошу танец!

С минуту смотрит мне в глаза. И вдруг — выражение ее меняется.

— Большое пану спасибо! — говорит почти с издевкой. — Отдохнуть мне хочется.

Стою дурак дураком. Пристыженный, иду к Бельке. Та усмехается.

— Панна Белька! Позволите?

Дивчина встает. Мы кружимся вместе по залу. Хочу думать про Фелю, но думается про Бельку. Такое лицо у нее симпатичное, глаза хорошие и фигурка очень ничего! Хлопцы за ней увиваются. Дразнит их высокая грудь… Может, и ладней Лени будет! Прижимаю ее сильнее, ни на кого не обращая внимания. Беля шепчет:

— Перестань! Сумасшедший, а ну прекрати, а то как двину сейчас! Люди смотрят!

Вижу — одни танцуем. Все на нас смотрят. Вижу улыбки. Кароль с Жыгмунтом презрительно кривятся.

— Плюнь на них, любимая! Пусть смотрят! — шепчу я.

— Тебе-то легко сказать, а мне как начнут кости мыть!

Останавливаемся, садимся у окна. Делаем вид, что ничего и не случилось. Феля с Зосей выходят, готовят чай. Братья Фабьяньские держатся в стороне. Лорд развалился в кресле между Андзей Солдат и Манькой Дзюньдзей, рассказывает что-то. Девчата хихикают.

Феля с Зосей возвращаются. С нашей помощью ставят стол посреди избы. Накрывают. На столе — печенье, варенье, пирожные, конфеты, орехи.

Феля приглашает за стол. Садимся, пьем чай. Все, кроме меня с Лордом, ведут себя церемонно до крайности. Кароль с Жыгмунтом, держа стаканы, оттопыривают мизинчики. Девчата изо всех сил стараются не хлюпать. Пирожные кушают как бы нехотя, с мучительной медленностью. И разговор не клеится. Я чувствую себя вовсе не в своей тарелке. Кислые мины Фабьяньских и ухмылки их портят настроение. Феля ставит новую пластинку: звучную веселую «Польку в лесу».

Танцуем снова. Я — с Белькой, потом с Зосей, с Люткой. Танцуя с Белькой, спрашиваю:

— Можно до дома тебя проводить?

— Знаю, чего хочешь! — усмехается она.

— А что в том плохого? Ты мне очень нравишься!

— А язык за зубами держать умеешь?

— Слово даю! Никакому псу не сбрехну! Да чтоб меня первой же пулей на границе сшибло!

— Но-но, не клянись зря! Верю тебе. Я сейчас попрощаюсь, а ты подожди десять минут, с Люткой потанцуй, да иди домой. Я тебя подожду в первом переулке слева. Там никого.

Танцы кончились. Я подошел к контрабандистской компании, к Лорду. Феля разговаривала с Зосей и братьями Фабьяньскими. Начал заигрывать с Дзюньдзей. Вскоре Белька попрощалась и ушла. Сказала: голова болит. Снова начались танцы. Я заметил, что Элегант тоже собирается домой. Тогда и я попрощался, да и пошел. На улице говорю ему:

— Я Лорду тут сказать кое-что забыл! Ты иди, а я догоню через пару минут!

Зашел я за ворота, подождал, пока Элегант скрылся, и пошел быстро к переулку. Бельку застать не надеялся — мороз сильный стоял.

Иду быстро, никого не видно. Вдруг слышу легкий посвист и вижу Бельку, выходящую из темноты, из закутка между стеной и забором.

— Замерзла? — спрашиваю.

— А-а… я горячая. Мне мороз не вредит.

Прижимаю ее к себе, целую холодные, твердые, гладкие, как кость, губы. Беру ее под руку, и мы пробираемся заулками, минуя большие улицы.

Снег скрипит под ногами. Мороз щиплет щеки. На небе поблескивают звезды, заглядываются на нас игриво. Дивно сверкает Большая Медведица. Смотрю на нее и думаю: «Жаль, что ни одной звезды не назвал Белей».

15

Полфевраля я за границу не ходил и не гадал, что первый мой февральский выход кончится для меня трагично и я надолго окажусь за решеткой.

Пошел как обычно, с группой Лорда. Девять нас было: Лорд, Лева, Щур, Болек Комета, Ванька Большевик, Мамут, Фелек Маруда и Элегант. Другие по разным причинам не пошли. Товар несли мы дорогой — выделанные кожи: хром, лак, сафьян. Все наилучшего качества. Но́ски тяжелые, аж по сорок фунтов, но небольшие и удобно пакованные.

Двинулись, как только стемнело. Мело немного. Как раз хорошо. Но после второй, советской, границы замело по-настоящему. Завыло и захлестало. Скоро вся околица превратилась в море летучего снега.

Мы остановились, сбились в кучу. Стараясь перекричать ветер, Левка предложил нам возвращаться в местечко. Лорд не соглашался. Говорил, мы треть дороги уже осилили, а возвращаться опасней, чем вперед идти: трудно разглядеть, где граница, и попасться легко… Неправду говорил, потому что по такой погоде погранцы по землянкам сидят да у огня греются. Знают: в такую ночь контрабандистов едва ли встретишь, а вот волчью стаю — запросто. Лишь изредка бродят вдоль границы усиленные патрули.

Но пошли дальше. Лорд, Мамут и Комета по очереди вели группу. Первому труднее идти, нужно тропить глубокий снег.

Вскоре метель стала ураганом. Совершалось вовсе удивительное: ветер срывал снег и швырял высоко вверх, а мы, измученные и ослепшие, брели по голой обледенелой земле. Скользили, падали. Негде ногу поставить, чтобы не соскользнула. А через несколько минут ураган обваливал нам на головы все поднятое. Иногда по шею засыпало рыхлой, зыбкой массой снега. Тогда останавливались, отдыхали. Потом медленно, шаг за шагом, пробирались вперед, утопая в сугробах.

Ураган, казалось, задался целью не пустить нас, не позволить дойти. Неожиданно поддувал сзади, будто помогая. Толкал сильней, вдруг отступал, и мы, не ожидая, валились на спины. Утихал на секунды, а когда мы вставали и начинали идти вперед, одним ударом спереди заставлял нас остановиться. Выждав, наклонившись вперед и расставив руки, чтобы удержать равновесие, все-таки продвигаемся. Выглядит так, будто плывем в необъятном белом водовороте. Иногда дует вверх и будто смеется весело, торжествующе, а мы снова падаем на снег, выжидая и едва дыша. Сидим в снегу, а ветер воет над нами. Кажется, вовсе ему нет до нас дела. Забавляется: поет, взвизгивает, хохочет, повевает, гоняется за снежными хлопьями.

Встаем — и он встает. Бешеный, ледяной, острый, безжалостный. Сперва бьет по глазам целым сугробом снега. Наклоняем лица — приветствуем его и умоляем. А его не уговорить. Мало ему сугроба, так он, бешеный, злой, пьяный, сгребает снег с необъятного пространства полей и валит нам на головы. Уже и не слышно, как торжествует, ухает и рычит. Мы оглохли и ослепли. Захлебываемся мелким, холодным, колючим пухом.

Выбираемся из завала. На ощупь находим друг друга и, проваливаясь по грудь в снег, спускаемся с длинного, плавно снижающегося взгорья. Ветер молчит, и оттого страшно: снова готовит сюрприз! И не ошибаемся. Неведомо откуда пара тонн снега с разгону плюхается нам на головы. Лечь наземь не успеваем — сейчас же бьет по лицам ураганный порыв. Видно, поглядеть решил, что там с заваленными. И снова гора снега валится на нас. Опять дует, вздымает, хлещет — опять обвал! Раз за разом, удар за ударом.

Так лишь люди забавляются. Бросят в чан девять жучков-хрущиков, а потом швыряют мукой в них да выдувают ее. Забава безумца, глупая и жестокая. И у нашего палача жалости не было. Менял пытку, способ нападения, хоть мы вовсе противиться не могли. Устраивал засады. Затаивался. Громоздил на пути снеговые горы. Хотел нас ослепить, повалить, раздавить, размозжить. Шалел, метался. То разражался сатанинским хохотом, то стонал, то взвизгивал.

Я шел сощурившись. Крепко натянул шапку на уши, наклонился вперед. Шатался, падал, вяз в сугробах, но упорно продвигался, выискивая всякую возможность сделать хоть сколько шагов. Время от времени останавливался вместе со всеми — посмотреть, не отстал ли кто.

Когда уходили с поля в лес, шлось легче. Там заслоняли деревья, разбивали атаки ветра. Там отдыхали. Но лес кончался, и снова приходилось выходить на поле и продираться вперед, стиснув зубы, сжимая кулаки.

Шли мы, вовсе не заботясь об осторожности. Кто мог нас заметить? Кто в такую ночь выйдет из дому? Одни мы живые на огромной, залитой потоками снега равнине.

Несколько раз останавливались, пили спирт. Сил прибавлялось для новой борьбы со снежной бурей. Бежал по телу огонь, становилось жарко и душно. По лицу лил пот. С раздраженных глаз сочились слезы. Не шли мы — пробивались. А ветер вокруг рычал, плакал, выл, пел, свистел. Рвал на нас одежду. Сдирал но́ски. Мотал перед нами снегом, как белым плащом. Накатывал морем, грохотал громом и хохотал, хохотал, хохотал…

Казалось: и не выбредем оттуда, останемся навсегда в кромешном белом аду. Но удивительно: когда, ослепленный, закрывал глаза, иногда видел голубое чистое небо, свет солнца, цветы. Видел красивое лицо Фели, улыбку Бельки. Слышал гармонь, песню Славика. А чаще всего вставала перед глазами Леня. Видел ее отчетливо, слышал ее голос и смех. О ней думал чаще всего. Может, потому что с ней было мне всего лучше, теплее, спокойнее.

Может, через час или два приду к ней. А может — никогда.

Под самое утро, полностью выбившись из сил, дотащились мы до хутора Бомбины. Шли мы четырнадцать часов. Хлопцы сели на снег и казалось: все, с места не двинутся. Выглядели жутко.

— Пойдешь на хутор? — спросил меня Лорд.

— Так.

— Иди и смотри! В такую ночь трудно что-то заметить, следов-то нету.

— Добре, я присмотрюсь особо.

— Три круга сделаешь, но только отчетливо.

Выпил немного спирту, кинул но́ску на снег да и пошел к хутору. Залез через ограду во двор. Насторожился — пес не кинулся навстречу. Подумал: может, забился в какую дыру да спит? Подошел к окну и тихо постучал по стеклу. Никто не отозвался. Постучал сильней. В избе зажгли лампу. Но окна были занавешены, я не видел, что внутри делается. Удивился: почему Леня в окно не выглянула? Может, и не надеялась на таких поздних гостей, одевается сейчас, думает — чужой кто-то.

Пошел на крыльцо. Двери в сени открыты. Следующие, в дом, тоже не замкнуты. Зашел, увидел Леню, стоявшую у стола. Она странно глянула мне в глаза, не пошла навстречу, как всегда делала раньше. «Удивительно, — думаю. — Так быстро оделась и почему-то не здоровается».

— Добрый день! — говорю вслух.

— Добрый день, — отвечает. — Чего хотите?

И глядит искоса направо. А там большая занавеска, за которой ее кровать. Занавеску ту можно было передвигать — держалась на железных кольцах, прицепленных за проволоку. Задвигали ее на день, а ночью всегда бывала отодвинута. И сейчас закрывала всю кровать, хотя было еще очень рано.

Внизу занавеска не доставала до пола. Глянул — и увидел носки двух пар сапог! Одна пара вдруг пошевелилась. Стало ясно: там прячутся.

Все, влип. Засада. Говорю Лене спокойно:

— Не скажете мне, хозяйка, как быстрее и проще до Минска дойти? Такая метель! Заблудился, чуть живой, и вот сюда добрел. Не понимаю, где я.

— Идите вдоль хутора до мостков, — сказала Леня, чуть улыбнувшись. — А там направо возьмете, да и прямо на тракт.

Сзади, за дверями, послышался шорох. «И в сенях кто-то есть», — думаю. В этот момент занавеску рывком откинули, и вышел из-за нее мужчина в длинном сером плаще и буденовке с большой красной звездой. За ним — крепкий широкоплечий мужик в черной бекеше и огромной черной папахе. Была у него короткая рыжая борода и шрам на левой щеке. И прямо сверлил меня взглядом, будто проткнуть хотел. Думаю: вот и увидел Макарова.

— Попалась, птичка! — агент ухмыльнулся. — Скакала, скакала, да и доскакалась!

Подошел ко мне и замахнулся. Я отпрянул.

— Не трогай! — приказал военный. — Разберемся сейчас, кто такой.

Макаров открыл двери в сени и позвал:

— Идите сюда, товарищи. Одну дрянь поймали.

В избу вошли шестеро красноармейцев с короткими кавалерийскими карабинами в руках.

— Хорош гусь, — сказал первый товарищ.

— Не гусь, а мокрая курица, — заметил второй.

С моей заледенелой одежды, подтаявшей в теплой избе, вовсю текло.

Военный — я заметил у него на рукаве два кубика — сказал, обращаясь к Макарову:

— Возьми четверых и иди к сараю. Думаю, никто больше не подойдет. А если подойдет, позволь зайти внутрь.

— Глаз с гостя не спускайте! — приказал остающимся в избе. — Двинется — пулю в лоб!

— А ты, — показал мне пальцем на стол, — туда залазь! В угол!

Загнал в угол, чтоб я убежать не смог. А сам снова обратился к красноармейцам:

— Смотрите и за женщиной! Чтобы они не переговаривались. Ни слова, поняли?!

И вышел из избы. Красноармейцы взяли карабины наизготовку. Я посмотрел на Леню. Та выглядела невеселой, — но не перепуганной. Когда солдаты на нас не глядели, улыбалась мне. И я ответил ей улыбкой. «Хоть бы хлопцы не попались», — думаю и пытаюсь придумать ответы для неизбежного допроса.

Когда через полчаса военный с кубиками на рукаве и Макаров с красноармейцами вернулись в избу, я успокоился. Наверняка, хлопцы дали деру. Они долго ждать не станут. Поняли, что стряслось неладное, и не стали носы совать. Вернутся за границу. Намучаются, бедняги. Это уж точно.

— Выйди из-за стола! — приказал мне военный.

Я вышел, стал у стены.

— Раздевайся!

Стал раздеваться. Остался в белье.

— Все снимай! — крикнул Макаров.

— Но женщина же…

— Тебя это не касается!.. Не бойся, она такого насмотрелась! — Макаров хихикнул.

Я разделся донага. Обыскали меня всего. В рот заглядывали, под мышки, на подошвы смотрели, даже волосы ощупали. Обыскали белье, кинули мне.

— Одевайся! — велел военный.

Осмотрели придирчиво все до одной мои вещи. Подтяжки, пояс, кошелек, деньги, часы, ножик, фонарик и носовой платок — все. Выложили на стол.

Мне позволили целиком одеться.

— Дайте закурить, товарищ! — попросил я у военного.

— Гусь свинье не товарищ! — ответил он.

Макаров зареготал.

Хотелось мне спросить, кто из нас гусь, а кто свинья.

Однако военный все-таки дал мне папиросу из моего портсигара.

— Ладно, на. Закури и выкладывай всю правду. А иначе — худо будет. Бить будем.

Военный вынул из толстого портфеля лист бумаги и положил на стол. Был то формуляр. Начал расспрашивать, заполняя: имя, фамилию, год рождения и прочее. Когда кончил записывать, спросил грозно:

— Так ты с Польши?

— Так.

— Зачем к нам пришел?

Вспомнил я, что мне Лорд у Калишанок рассказывал про залет свой в Советах и как его в Койданове мутузили. Однако Лорд с товаром был, а у меня но́ски-то не было. Для Лени оно было легче, а для меня — наоборот.

— Худо мне было в Польше, — говорю. — Пришел я сюда, чтоб с Советской властью остаться.

— А деньги откуда?

— Да я все добро распродал.

— Врешь, дрянь!

— Правду говорю.

— Сколько раз тут был?

— В первый раз я.

Военный повернулся к Лене.

— Знаешь его?

— Нет! — ответила коротко и дерзко.

— Ты послушай, что скажу тебе, — военный повернулся ко мне. — Правду говори: сколько раз с контрабандой был и где товар прячешь? Ты ее не жалей. Ты о себе подумай. Пойми, если не контрабандист ты — значит, шпион. Ну, думай!

— Не контрабандист я, не шпион. Пришел, потому что хочу навсегда остаться в России.

— Так и останешься навсегда. Только в земле, понял? — отозвался Макаров.

Не ответил я ему, посмотрел только с отвращением и ненавистью. Мое молчание его разозлило.

— Чего ты с ним возишься? — спросил военного. — Задать ему баню, сразу запоет!

Шагнул ко мне со стиснутыми кулаками, щерясь, ухмыляясь золотозубо. Вспомнилось мне, что Гвоздь отбивался, и думаю: «Все равно бить ведь будут! Так пусть хоть не за так!»

Одежда была на мне мокрая насквозь, и я дрожал от холода. А Макаров, верно, думал, я от страху трясусь. Видно, добавилось наглости, раззадорился. Вот только когда ударил он, я удар отбил, да и вперед качнулся. Сильно двинул, всем весом — и лбом ему в нос, в зубы. Удар этот «бык» называется, а еще его зовут «датским поцелуем». Действует страшно. Мне показалось, кости хрустнули. Макаров взвизгнул и грохнулся на пол. Закрыл руками лицо.

— Взять его! — крикнул военный красноармейцам.

Я вскочил на лавку, с нее — на стол. Содрал со стены большую, в тяжелой раме олеографию, швырнул в лампу, висевшую под потолком. Звякнуло стекло — в избе стало темно. Я шарю руками по стене, ищу, чем отбиваться. Нащупал большой дубовый крест, содрал. Тяжелый оказался.

Тут вспыхнули фонари, и свет на мгновение ослепил меня.

— Взять его! — снова крикнул военный.

Я поднял крест. Красноармейцы не решались, замешкались. А я, пользуясь тем, опрокинул стол, стал за ним, как за баррикадой.

— Сдавайся, а то пулю в лоб! — заорал военный.

— Давай, хамье! — кричу им. — Цепи потеряли, так шкуры теперь сдираете? Давай!

— Взять его! Вперед! Прикладами!

Солдаты бросились на меня. Я яростно отбивался. Будто снова вокруг меня ураган стал. Только теперь меня кровь слепила. Слышал не вой ветра, а крики красноармейцев да тихий плач Лени. Меня стол заслонял, помогало немного, но вскоре его оттащили.

Тогда кинулся я вперед, лупя вслепую крестом во все стороны. Меня били прикладами — а я почти и не чувствовал.

Вдруг чувствую — голова плывет. Пол качается под ногами. Вдруг последним проблеском увидел у своей головы чью-то ногу. Вцепился в нее зубами.

— Ах ты сукин сын! — заорал военный.

Больше ничего и не помню. Уплыло все в темень…