Любовник леди Чаттерли - английский и русский параллельные тексты - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Дэвид Герберт Лоуренс (Начало книги) #1

Дэвид Герберт Лоуренс. Любовник леди Чаттерли

David Herbert Lawrence.	Дэвид Герберт Лоуренс.
Lady Chatterley's Lover	Любовник леди Чаттерли
Chapter 1	1
Ours is essentially a tragic age, so we refuse to take it tragically.	В столь горькое время выпало нам жить, что мы тщимся не замечать эту горечь.
The cataclysm has happened, we are among the ruins, we start to build up new little habitats, to have new little hopes.	Приходит беда, рушит нашу жизнь, а мы сразу же прямо на руинах наново торим тропки к надежде.
It is rather hard work: there is now no smooth road into the future: but we go round, or scramble over the obstacles.	Тяжкий это труд. Впереди - рытвины да преграды. Мы их либо обходим, либо, с грехом пополам, берем приступом.
We've got to live, no matter how many skies have fallen.	Но какие бы невзгоды на нас ни обрушивались, жизнь идет своим чередом.
This was more or less Constance Chatterley's position.	Так примерно рассуждала Констанция Чаттерли.
The war had brought the roof down over her head.	Война в пух и прах разбила ее благополучие.
And she had realized that one must live and learn.	Что ж, дорого приходится платить за уроки житейской мудрости.
She married Clifford Chatterley in 1917, when he was home for a month on leave.	Констанция вышла замуж за Клиффорда Чаттерли в 1917 году - его в ту пору отпустили из армии на побывку.
They had a month's honeymoon. Then he went back to Flanders: to be shipped over to England again six months later, more or less in bits.	Промелькнул медовый месяц, и Клиффорд уехал обратно во Фландрию. А через полгода его, израненного, едва живого, привезли домой.
Constance, his wife, was then twenty-three years old, and he was twenty-nine.	Констанции исполнилось двадцать три года, Клиффорду - двадцать девять.
His hold on life was marvellous. He didn't die, and the bits seemed to grow together again.	Он отчаянно боролся со смертью, явив завидную волю, и мало-помалу шел на поправку.
For two years he remained in the doctor's hands. Then he was pronounced a cure, and could return to life again, with the lower half of his body, from the hips down, paralysed for ever.	Два года колдовали над ним врачи и вернули его к жизни, прописав, правда, разные снадобья. Но ниже пояса тело Клиффорда так и осталось недвижным.
This was in 1920.	Шел 1920 год.
They returned, Clifford and Constance, to his home, Wragby Hall, the family 'seat'.	Клиффорд и Констанция обосновались в родовом гнезде Чаттерли - усадьбе Рагби.
His father had died, Clifford was now a baronet, Sir Clifford, and Constance was Lady Chatterley.	Старый баронет уже умер, сын унаследовал титул, его стали величать сэром Клиффордом, а Констанцию - леди Чаттерли.
They came to start housekeeping and married life in the rather forlorn home of the Chatterleys on a rather inadequate income.	Семейную жизнь им пришлось начинать в довольно запустелом доме на довольно скромные средства.
Clifford had a sister, but she had departed. Otherwise there were no near relatives.	Из близкой родни у Клиффорда осталась лишь старшая сестра, да и та жила отдельно.
The elder brother was dead in the war.	Старший брат погиб на войне.

Crippled for ever, knowing he could never have any children, Clifford came home to the smoky Midlands to keep the Chatterley name alive while he could.	Клиффорд знал, что детей у него не будет и что род Чаттерли просуществует, покуда живы он сам и его усадьба в закопченном и задымленном сердце Англии.
He was not really downcast.	Увечье не столь удручало его.
He could wheel himself about in a wheeled chair, and he had a bath-chair with a small motor attachment, so he could drive himself slowly round the garden and into the line melancholy park, of which he was really so proud, though he pretended to be flippant about it.	Передвигаться он мог на кресле-каталке и заказал себе кресло на колесах, с моторчиком. Неспешно объезжал он сад и чудесный печальный парк. Втайне Клиффорд гордился им, на людях же упоминал с пренебрежением.
Having suffered so much, the capacity for suffering had to some extent left him.	Клиффорд так настрадался, что почти избыл самое способность страдать.
He remained strange and bright and cheerful, almost, one might say, chirpy, with his ruddy, healthy-looking face, arid his pale-blue, challenging bright eyes. His shoulders were broad and strong, his hands were very strong.	По-прежнему держался чуть сдержанно, по-прежнему в голубых дерзких глазах светился ум, по-прежнему на румяном лице играла бодрая, если не сказать веселая, улыбка, по-прежнему широки плечи и крепки руки.
He was expensively dressed, and wore handsome neckties from Bond Street.	Одежду он носил самую дорогую, галстуки -самые красивые и модные.
Yet still in his face one saw the watchful look, the slight vacancy of a cripple.	И все же читалась в лице настороженность, а во взгляде порой сквозила отрешенность, присущая калекам.
He had so very nearly lost his life, that what remained was wonderfully precious to him.	Заглянув в лицо смерти, он теперь принимал жизнь (точнее, то, что ему осталось) как бесценный и чудесный дар.
It was obvious in the anxious brightness of his eyes, how proud he was, after the great shock, of being alive.	Да, он выстоял, вынес все тяготы и гордился собою, и об этом говорил взгляд умных беспокойных глаз.
But he had been so much hurt that something inside him had perished, some of his feelings had gone.	Но слишком тяжел был удар - что-то надломилось у него в душе, какие-то чувства безвозвратно исчезли.
There was a blank of insentience.	Опустошенность и безразличие легли на сердце.
Constance, his wife, was a ruddy, country-looking girl with soft brown hair and sturdy body, and slow movements, full of unusual energy.	У его жены Констанции были мягкие каштановые волосы, румяное, простодушное, как у деревенской девушки, лицо, крепкое тело.
She had big, wondering eyes, and a soft mild voice, and seemed just to have come from her native village.	Движения обманчиво плавны и неспешны - не угадать недюжинной внутренней силы. Большие, будто вечно вопрошающие глаза, тихий, мягкий говорок - ни дать ни взять только что из соседней деревушки заявилась.
It was not so at all.	Но внешность обманчива.
Her father was the once well-known R. A., old Sir Malcolm Reid.	Ее отец - некогда известный художник, член Королевской Академии, достопочтенный сэр Малькольм Рид.

Her mother had been one of the cultivated Fabians in the palmy, rather pre-Raphaelite days.	Мать - женщина образованная, сторонница фабианства в политике, взращенная на традициях Возрождения в искусстве, столь пышно расцветших в середине прошлого века [имеется в виду группа английских поэтов и художников "Прерафаэлитское братство"].
Between artists and cultured socialists, Constance and her sister Hilda had had what might be called an aesthetically unconventional upbringing.	В кругу художников и просвещенных социалистов Констанция и ее сестра Хильда воспитывались, можно сказать, в современнейшей эстетической атмосфере, без мещанских условностей и предрассудков.
They had been taken to Paris and Florence and Rome to breathe in art, and they had been taken also in the other direction, to the Hague and Berlin, to great Socialist conventions, where the speakers spoke in every civilized tongue, and no one was abashed.	Девочек возили в Париж, Флоренцию, Рим -надышаться подлинным искусством; в Гаагу и Берлин - на съезды социалистов; на каких только языках там не произносились речи! Но это отнюдь не смущало присутствующих.
The two girls, therefore, were from an early age not the least daunted by either art or ideal politics. It was their natural atmosphere.	Итак, сызмальства окунувшись в сферы высокого искусства и теории справедливого жизнеустройства, девочки ничуть не тушевались, чувствовали себя в родной стихии.
They were at once cosmopolitan and provincial, with the cosmopolitan provincialism of art that goes with pure social ideals.	Столичный лоск в них прекрасно уживался с ограниченностью провинциалок; И как хорошо сочеталось их простодушное суждение о мировом искусстве с высокими идеалами справедливого общества!
They had been sent to Dresden at the age of fifteen, for music among other things.	Лет пятнадцати их послали в Дрезден. Там, помимо всего прочего, им предстояло приобщиться к миру музыки.
And they had had a good time there.	Время они провели замечательно.
They lived freely among the students, they argued with the men over philosophical, sociological and artistic matters, they were just as good as the men themselves: only better, since they were women.	Жили в студенческой среде. Жарко спорили с юношами о философии, общественной жизни, искусстве и ни в чем не уступали сильному полу, пожалуй, даже превосходили: как-никак они - женщины!
And they tramped off to the forests with sturdy youths bearing guitars, twang-twang!	Ходили в походы по лесам, и у ладных спутников непременно оказывались гитары.
They sang the Wandervogel songs, and they were free.	Сколько песен они перепели, наслаждаясь свободой.
Free!	Свобода!
That was the great word.	Какое великое слово!
Out in the open world, out in the forests of the morning, with lusty and splendid-throated young fellows, free to do as they liked, and—above all—to say what they liked.	Перед ними распахнут весь мир, их привечают предрассветные леса, рядом - здоровые молодые парни. Делай что хочешь, говори (это еще важнее!) что хочешь!
It was the talk that mattered supremely: the impassioned interchange of talk.	Ведь разговоры, страстные споры, обмен мнениями - главное!
Love was only a minor accompaniment.	А любовь - нечто второстепенное.

Both Hilda and Constance had had their tentative love-affairs by the time they were eighteen.	К восемнадцати годам и Хильда, и Констанция уже познали мужчин.
The young men with whom they talked so passionately and sang so lustily and camped under the trees in such freedom wanted, of course, the love connexion.	Конечно же, их спутники, с которыми они так неистово спорили, так ладно пели, ночевали под раскидистыми деревьями, добивались близости с девушками.
The girls were doubtful, but then the thing was so much talked about, it was supposed to be so important.	И те, поколебавшись, уступили. Ведь о половой жизни столько говорят. Значит, это и впрямь нечто важное.
And the men were so humble and craving.	Да и мальчишки ведут себя достойно, сдерживая страсть.
Why couldn't a girl be queenly, and give the gift of herself?	Так почему же девушке не проявить воистину царскую щедрость и не одарить поклонника своим телом?
So they had given the gift of themselves, each to the youth with whom she had the most subtle and intimate arguments.	И девушки одарили, выбрав наиболее остроумных и задушевных собеседников.
The arguments, the discussions were the great thing: the love-making and connexion were only a sort of primitive reversion and a bit of an anti-climax.	Ведь самое приятное, самое главное - в беседах. А в постели - жалкое подобие приятного, пожалуй, даже разочарование.
One was less in love with the boy afterwards, and a little inclined to hate him, as if he had trespassed on one's privacy and inner freedom.	И девушки сначала охладели к приятелям, потом появилась неприязнь: будто парни посягнули на нечто сокровенное, на внутреннюю девичью свободу.
For, of course, being a girl, one's whole dignity and meaning in life consisted in the achievement of an absolute, a perfect, a pure and noble freedom.	Ибо в чем суть и смысл девичества, в чем его достоинство? Достичь полной, безоговорочной, беспорочной и благородной свободы!
What else did a girl's life mean?	В чем еще смысл девичьей жизни?
To shake off the old and sordid connexions and subjections.	Решительно избавиться от стародавних постыдных оков, от зависимости от мужчины.
And however one might sentimentalize it, this sex business was one of the most ancient, sordid connexions and subjections.	И как бы ни приукрашивали все прелести половой жизни, именно они суть древнейшие оковы, орудия постыднейшего рабства.
Poets who glorified it were mostly men.	И воспевали их в основном поэты-мужчины.
Women had always known there was something better, something higher.	Женщины-то исстари понимали, что есть на свете ценности поважнее, поблагороднее.
And now they knew it more definitely than ever.	И наш век не раз это подтвердил.
The beautiful pure freedom of a woman was infinitely more wonderful than any sexual love.	Свобода, чистая, прекрасная свобода несравнимо выше и чудесней любви Плотской.
The only unfortunate thing was that men lagged so far behind women in the matter.	Только вот беда: не доросли еще мужчины до "прекрасного пола", не открыли для себя истины.
They insisted on the sex thing like dogs.	Настоящие кобели - только плоть свою потешить.
And a woman had to yield.	И приходится женщине уступать.

A man was like a child with his appetites.	Но мужчина, что дитя малое, меры не знает.
A woman had to yield him what he wanted, or like a child he would probably turn nasty and flounce away and spoil what was a very pleasant connexion.	И приходится женщине его ублажать, а то, не дай Бог, ее милый разобидится и упорхнет, так и порушится приятное знакомство.
But a woman could yield to a man without yielding her inner, free self.	Но женщина научилась уступать мужчине, не жертвуя и толикой своей внутренней свободы.
That the poets and talkers about sex did not seem to have taken sufficiently into account.	Этого-то и недоглядели поэты и говоруны-сладострастники.
A woman could take a man without really giving herself away.	Да, женщина может овладеть мужчиной и не подпасть в свою очередь под его власть.
Certainly she could take him without giving herself into his power. Rather she could use this sex thing to have power over him.	Точнее, женщина сама возьмет власть над мужчиной, и поможет ей в этом плоть.
For she only had to hold herself back in sexual intercourse, and let him finish and expend himself without herself coming to the crisis: and then she could prolong the connexion and achieve her orgasm and her crisis while he was merely her tool.	Главное, поначалу чуть сдерживаться в постели, пусть мужчина утолит жажду. Он удовлетворится, и тогда можно подумать о своем удовольствии - мужчина долее лишь игрушка в руках женщины.
Both sisters had had their love experience by the time the war came, and they were hurried home.	Едва сестры вкусили от плотских радостей, как грянула война, и их спешно отправили домой.
Neither was ever in love with a young man unless he and she were verbally very near: that is unless they were profoundly interested, TALKING to one another.	Истинной любви девушки так и не познали, для этого потребовалось бы очень близко сойтись со спутниками в разговорах. Точнее, глубокий интерес (а за ним и чувство) могли возникнуть только в _беседе_.
The amazing, the profound, the unbelievable thrill there was in passionately talking to some really clever young man by the hour, resuming day after day for months...this they had never realized till it happened!	Сколько удивительного, упоительного трепета (кто бы мог подумать!) таилось в жарких, целыми днями напролет, спорах-разговорах с тем или иным по-настоящему умным парнем. И день бежал за днем, проплывали месяцы... Нет, такого не испытать, не понять!
The paradisal promise: Thou shalt have men to talk to!—had never been uttered.	Перефразируя прародительский завет - "И да прилепится жена к мужу, дабы беседовать с ним!", хотя сами слова не были произнесены.
It was fulfilled before they knew what a promise it was.	Завет исполнился раньше, чем девушки осмыслили его.
And if after the roused intimacy of these vivid and soul-enlightened discussions the sex thing became more or less inevitable, then let it.	И уж коль скоро пылкие, предельно доверительные и душепросветительные беседы разбудили плоть, что ж, пусть все идет своим чередом.
It marked the end of a chapter.	Заполнится, так сказать, еще одна страничка жизни. И в ней есть своя прелесть.
It had a thrill of its own too: a queer vibrating thrill inside the body, a final spasm of self-assertion, like the last word, exciting, and very like the row of asterisks that can be put to show the end of a paragraph, and a break in the theme.	Ни с чем не сравнить волнами накатывающий трепет. И вот - девятый вал - извержение! Точно восклицательный знак в конце фразы! Знак исполненности и законченности. Или череда звездочек в конце главы, знаменующая завершение эпизода.

When the girls came home for the summer holidays of 1913, when Hilda was twenty and Connie eighteen, their father could see plainly that they had had the love experience.	Летом 1913 года, когда девушки (Хильда -двадцати, а Конни - восемнадцати лет) вернулись на каникулы домой, отец сразу смекнул, что дочери уже познали мужчин.
L'amour avait possи par 1ю, as somebody puts it. But he was a man of experience himself, and let life take its course.	Но сам человек, как говорится, бывалый, он решил не вмешиваться в течение их жизни.
As for the mot a nervous invalid in the last few months of her life, she wanted her girls to be 'free', and to 'fulfil themselves'.	Мать, доживавшая свой век в сильном нервном расстройстве, пеклась лишь об одном, чтоб ее девочки были "свободны", чтоб их личности "полностью раскрылись".
She herself had never been able to be altogether herself: it had been denied her.	Самой бедняжке жизнь в этом отказала, "раскрыться" ей так и не удалось.
Heaven knows why, for she was a woman who had her own income and her own way.	Почему - ведомо лишь Г осподу, ведь она жила в достатке и независимости.
She blamed her husband.	Винила она во всем мужа.
But as a matter of fact, it was some old impression of authority on her own mind or soul that she could not get rid of.	И напрасно: сызмальства в ее сердце и уме запечатлелся образ мужчины-повелителя, и избавиться от него так и не удалось.
It had nothing to do with Sir Malcolm, who left his nervously hostile, high-spirited wife to rule her own roost, while he went his own way.	И сэр Малькольм Ни при чем. Он предоставил своей неуравновешенной, вечно недовольной, враждебно настроенной супруге распоряжаться ее собственной судь…