Любовь

Стрелки часов на городской башне цокнули, вытянувшись на двенадцать. Давно проржавевший механизм боя, безмолвно, отсчитал минуту, и продолжил свой сон. Старая башня молчала. Только резной флажок флюгера на её макушке, тронутый движением ветра, негромко скрипнул, сообщив городу, что пришло время обеда. Ветер толкнул его снова, сильнее, и полетел по тротуару вдоль зданий, попутно срывая с деревьев листву и разнося её по улице. Началось оживление. Одна за другой стали открываться двери зданий. Люди спешили, люди шли неторопливо, люди входили в булочные и кафетерии, встречали друг друга, кутались в пальто, куртки и шарфы, укрываясь от холода позднего октября. На разлинованной рельсами площади закружило движение: сновали автомобили, пешеходы, разбредаясь в разные стороны, пересекали им путь, вальяжно катились трамваи.

Из тяжелых деревянных дверей здания под вывеской «Адвокатская контора Шпигельмана» выпорхнула женщина. Будто невесомая она воздушно перескочила через лужу и полетела по тротуару вместе с ветром и листьями. Перед дорогой у пешеходного перехода она остановилась, ловким движением руки оправила стрелку на чулке и пошла по зебре, мимо машин и трамваев и дальше, пересекая площадь, через рельсы и островки безопасности к распахнутым впереди воротам парка.

Её звали Мариса. Невысокая стройная женщина возраста романтичных воспоминаний, с короткими волнами каштановых волос, лицом в кофейных веснушках, одетая в плащ голубого цвета, сливовые туфли на каблуке-рюмке и вязаное платье пухлое и мешковатое, словно растянутый свитер с мужского плеча, но перехваченный на талии узким женственным поясом. Адвокат Шпигельман был начальником и двоюродным дядюшкой Марисы, город с башенными часами был городом, в который она, выйдя замуж, переехала жить шесть лет назад, а парк – местом встречи с книгой, которую она могла читать лишь в полном уединении и тишине, за чем и спешила сюда, зная, что прогуливаться в холод и слякоть никому, кроме неё, не придёт в голову.

Мариса вошла в ворота парка. Следом за ней стремительно влетел ветер и заиграл по аллее, теребя древесные ветви и вздымая с земли сырой запах опавшей листвы. Он завертелся вокруг женщины, нарочно путаясь в подоле её плаща и встрёпывая ей волосы, нахально подталкивал её в спину, заставляя обернуться и искать взглядом докучливого преследователя, невидимого и неуловимого. По кронам каштанов прошёл шёпот неодобрения. Шурша и скрипя, они бранили озорника за дерзость и бросали ему вдогонку сухие свёртки листьев и колючие шарики своих плодов. Клёны поддерживали их порывами листопада. Рябины, раскачиваясь и потрясая тяжелыми гроздьями красных ягод, грозили наглецу расправой. В ответ бесстрашный ветер лишь обдал деревья холодом и унёсся дальше вглубь парка творить новое озорство.

Всё это осталось незамеченным Марисой. Она видела вокруг себя только осень и знала, что дует ветер и что октябрь- время опадания листвы. В шорохе деревьев женщина не слышала речей и обернулась на прикосновение к ней ветра потому… Мариса не знала, почему она обернулась. В сумке, что была на её плече, лежала книга. В ней искрились бархатные от снега зи́мы, благоухали цветением вёсны, страстным жаром пылали ле́та, и случались нежные золотые осени. Дожди в ней были прозрачны, как хрусталь, и то текли, то капали, то пели и всегда несли запах чего-то прекрасного. В ней горели цвета хризантем, у ветра было настроение, и солнце светило всегда, даже если его закрывали облака октября. В этой книге тоже был город, и была женщина, которая носила и платья и туфли. В этой книге тоже был парк, но женщина не оставалась в нём одна. В этой книге была любовь, без которой в своей жизни Мариса не замечала многое.

Обеденный перерыв длился лишь час, и женщина спешила. Каждая упущенная минута отнимала у неё целую минуту времени от без того короткого, уже начатого часа, в котором можно прочитать любовь.

Ускоряя шаг, Мариса прошла по центральной аллее, свернула на выложенную камнем узкую тропу, вышла по ней к разноцветной клумбе в петуниях и бархатцах, а от нее – по такой же каменной тропе,– на перекрестие трёх аллей, увенчанное постаментом из белого мрамора с возвышающейся на нём бронзовой скульптурой танцующей балерины. Иногда Марисе хорошо читалось именно здесь. Такое бывало прежде, в ясные дни, когда солнечный свет, струясь через кроны деревьев, играл золотом на бронзе танцовщицы, и от этого находиться рядом и читать казалось ещё приятнее. Но теперь погода стояла пасмурная, а балерина выглядела мрачной. Мариса не остановилась возле неё. Она пошла дальше по одной из аллей в центр парка к озеру, где облюбовала для себя скамью. Та стояла под уютно оплетённой плющом ротанговой аркой, в окружении кустов барбариса. Расположение скамьи было таковым, что взгляд сидящего на ней, если он смотрел перед собой, охватывал и весь круг паркового озера, и узорную клумбу на его противоположной стороне, и домик из дерева для лебедей у правого берега, и каждую из выходящих к озеру парковых аллей. Удачное расположение, лучшее из возможных, чтобы уединиться. Даже странно, что никто другой не догадался выбрать эту скамью, как самое подходящее место для чтения своих книг о любви. Женщина думала об этом всякий раз, когда шла сюда и всякий раз удивлялась, увидев свой укромный уголок пустующим, но была очень рада.

И сейчас скамья под ротанговой аркой была свободна. Мариса села на неё, раскрыла книгу на странице с завёрнутым уголком и начала читать.

«– Иногда, думая о тебе, я обнаруживаю самые необычные мысли.

– Какие, например?

– Например, сколько слов ты можешь мне сказать, если я буду молчать и смотреть на тебя? Просто так молчать, без повода. Какие это будут слова? Возможно, ты смутишься и начнёшь насвистывать, или заговоришь о чём-нибудь совершенно неожиданном и неуместном.

– О чём же?

– Может о жирафах. Начнёшь рассказывать о том, как им непросто жить в саваннах, среди львов. Или вспомнишь семейный праздник из твоего детства, пироги с капустой и виноградный сок твоей бабушки. Может это будет история из кино, которую ты переиначишь и выдашь за свою собственную, случившуюся с тобой когда-то давно, где-то далеко, там, где уже никто о ней и не помнит, или вдруг, перескажешь утреннюю сводку спортивных новостей и покажешь в лицах отрывок из теннисного матча.

– Погоди. Почему, глядя на тебя, мне в голову должны прийти жирафы?

– Не знаю.

– Почему пироги с капустой? Почему не с творогом? Почему вообще пироги?

– Не смейся.

– Но я хочу смеяться! Ты говоришь смешные вещи. Ты меня смешишь.

– Нет, это серьёзно.

– Серьёзно?

– Да.

– Серьёзно?

– Правда!

– Да, это действительно серьёзно. А у тебя была мысль, что в такие моменты я могу думать и говорить о тебе?

– Была, но от этого я чувствовала себя очень неловко.

– И тогда появлялись жирафы?

– Да.

– Я бы поколотил того, кто посеял в твоё сознание мысль стыдиться саму себя! Вот ты молчишь, и я смотрю на тебя. Мне не нужно говорить много, а тебе не нужно считать мои слова. Знай: сейчас я думаю о тебе и люблю тебя».

Мариса оторвала взгляд от книги и посмотрела вперёд. Невидимка- ветер был прямо перед ней на поверхности паркового озера: лениво перебирал воду мелкой рябью.

«Самое подходящее место для того, чтобы прочесть такие строки»,– подумала Мариса, опуская взгляд на книжную страницу.

На воде у деревянного домика появился белый лебедь. Двигаясь беззвучно, он проплыл к середине озера и там остановился. К нему присоединился ещё один, взявшийся будто неоткуда. Вдвоём, плавно скользя, они кружили в тонкой стелющейся дымке тумана. Едва уловимым движением, лишь в половину оборота, они склоняли друг к другу головы, и, может быть, даже не смотрели один на другого, но были рядом. Лебеди танцевали.

Мариса читала. Что-то происходило в её книге, что-то радостное. Было заметно, как она улыбается прочитанному, не открыто, не явно, а только выражением глаз. Из её осанки исчезли стремительность и напряжение. В плечах появилась покатая мягкость, в губах – то доверчивое безмятежное спокойствие, с каким слушают книги дети. Мариса сидела, откинувшись на спинку скамьи, и совсем уже не думала об уходящих минутах обеденного часа. Она не думала об адвокатской конторе дядюшки. Не думала, как проведёт остаток рабочего дня, и что ей нужно будет купить вечером по дороге домой. Она не вспоминала о том, что есть у неё в холодильнике, не вспоминала и о том, что ей надо готовить ужин для человека, о котором она давно ничего не думала, который уже давно ничего не думал о ней. В книге Марисы происходило что-то очень радостное, и все её мысли были только там. Если бы в тот момент рядом пробили часы городской башни, она бы не услышала их. Если бы исчезли облака, и солнце засияло, как в мае, она бы не увидела его. Даже если бы над её головой с криком полетели журавли, она бы их не заметила.

Где-то в глубине парка гулко прозвучал собачий лай. Перекликаясь с собственным эхом, он продрожал в воздухе и смолк. Спустя пару минут он раздался снова, уже яснее, но всё ещё издали, и звучал настойчиво и скандально. Один за другим лебеди повернули головы в его сторону, а затем медленно направились к деревянному домику. В тихом умиротворении парка лай явно оказался лишним. Озеро опустело: лебеди уплыли. Недовольный их уходом, ветер поднялся с водной глади, взвился порывом вверх и полетел туда, откуда доносился голос незваного гостя. Прежде чем ворваться в одну из аллей, он всполошил и растрепал дремлющие на клумбе петунии – как будто не смог вытерпеть их спокойствия,– и только потом, вобрав в себя ворох кленовых листьев, ринулся вперёд. Аллея встретила его буйство мирной тишиной: никого, только пустая дорога и деревья, которые ничего не знали и ничего не слышали. Напрасно ветер лелеял их прохладой в жарком июле! Безразличные! Вот как они отплатили ему за нежность! Но теперь он не был так прост, теперь показал им, каким может стать, если рассержен: встряхнул каждое смолчавшее дерево, с каждого сорвал последние листья и, обдав обнаженную аллею холодным дыханием, царственно удалился, утягивая за собой огненно-рыжую мантию из кленовых листьев. На перекрёстке ветер остановился. Ни звука, ни шороха. Вдруг снова лай, в стороне, не близко, но для ветра- всего одно дуновение. Он сорвался с места и в конце одной из аллей всё- таки увидел его – бегающего из стороны в сторону большого белого пса. Тот заливисто лаял на кучу листвы, нырял в неё, отскакивал и вновь лаял. Полный решимости выгнать крикуна прочь ветер ринулся вперёд и, настигнув, что есть силы, толкнул его. Дважды перекувырнувшись через себя, ошеломлённый пёс вскочил на лапы и замер, принюхиваясь. Ветер толкнул его снова. На этот раз пёс повалился на бок, но не спешил подниматься. Он продолжал лежать и всё так же с любопытством принюхивался. Взгляд его был направлен не перед собой, а искоса, и кончик его хвоста слегка вздрагивал, будто пёс хотел вильнуть им, но ещё не до конца был уверен в том, что нужно это делать. Ветер удивился. Раньше ему не доводилось гонять собак, и вообще не было причины, чтобы иметь с ними дело. А тут… Да этот косматый крикун, похоже, и вовсе его не боялся, или был попросту глуп. Рассуждать ветер не хотел. Набрав в себя побольше воздуха, он уже собрался вновь дунуть на пса, как вдруг тот вскочил с земли и встал перед ним, будто точно его видел. Оторопевший ветер от неожиданности одним разом выдохнул весь набранный им воздух. Листья вылетели, и пёс, пытаясь схватить их, принялся скакать. Он прыгал то вправо, то влево, подбрасывал их носом, юлил хвостом и визгливо лаял. Потом, в мгновение, когда все листья оказались на земле, он припал на передние лапы и с любопытством уставился на ветер, ожидая продолжения весёлой игры.

А ветер смотрел на него. Ему было досадно: желание прогнать пса пропало.

– Ричард!– прокричал невдалеке мужской голос.

Пёс насторожил уши.

– Ричард! – прозвучало ближе.

Вздрогнув, пёс взволнованно взглянул в сторону и пустился бежать на призывающий голос.

Ветру стало ещё досаднее. Пёс снова лаял, где-то очень близко, очень радостно. А деревья снова молчали, бессердечные. Ветер не тронул их, сбросил с себя лиственную мантию и тихо полетел следом за псом.

Тот оказался на перекрёстке аллей: смирно сидящий перед своим хозяином, пока тот, подбоченившись, отчитывал его за непослушание и побег.

– Что ты о себе думаешь, Ричард?– говорил человек,– Я обошёл весь парк, пока нашёл тебя!

В одной руке мужчина держал свёрнутый в петли поводок, подмышкой другой руки – книгу. Длинное зелёное пальто на нём, несмотря на холод, не было запахнуто, На его голове, заменяя собою головной убор, горела рыжим цветом пышная курчавая шевелюра. Яркие, как и волосы, его усы перетекали в такую же яркую бороду, а та, оплетая подбородок, пряталась в высокой горловине свитера, так словно он был её продолжением, но белым, шерстяным и связанным крупным ромбом. Голос мужчины звучал глубоко и спокойно. В строгом взгляде глаз, обрамлённых круглыми очками, читалось ещё не прошедшее волнение за пса и пока ещё не выраженная, сдерживаемая радость его присутствию, в нотах голоса слышалась нежная привязанность, которую ему никак не удавалось скрыть.

Этот человек понравился ветру, и он остался рядом с ним и Ричардом.

Через аллеи от того места, через озеро Мариса продолжала сидеть на любимой скамье и читала.

«Можно мечтать о том, чтобы взлететь, как птица, но, оставаясь человеком, не имеющим крыльев, не умеющим летать, грустить и досадовать на себя, на судьбу, на эту мечту. А можно сесть в самолёт и лететь, радуясь тому, что ты человек, который способен летать, даже не имея крыльев.

Они знали эту правду и не хватали звёзд с неба. Они были счастливы любоваться ими и знать, что звёзды есть, как есть они сами. А если им говорили, что где-то, с кем-то другим и когда-нибудь может быть лучше, то они ничего не отвечали. Лучшее уже происходило с ними двумя здесь, в это время».

Минуты текли по наручным часам Марисы, но она отказывалась даже взглянуть на них, надвинув на циферблат край рукава.

По аллее, в направлении озера, мужчина с рыжими волосами вёл белого пса. Ричард смиренно шёл на поводке вплотную к ноге хозяина, порой поднимая на него глаза, порой поглядывая на лиственные кучи, собранные то там, то тут, у бордюров и меж деревьев. Изваляться в этих кучах было тогда единственным его страстным желанием, однако он терпел, уверенный в том, что это из-за них хозяин оказался так им недоволен. Мужчина тоже поглядывал то на лиственные кучи, то на пса и очень хотел отпустить его, потому что любил, но сдерживал себя, убеждённый, что сделав это, снова подтолкнёт Ричарда к побегу. В стороне от них беззвучно летел ветер. И у него было желание. Он хотел узнать имя этого человека, но не мог придумать способ, как это сделать. Время от времени ветер подлетал к мужчине, касался его волос, отворота пальто и усов и гадал, каким может быть имя у того, кто носит такие усы, такие волосы и такое пальто.

Несомненно, у этого человека не могло быть простого имени. Людям с такими волосами не дают простых имён.

Его могли бы звать Оскаром. Это имя кричала пожилая дама, размахивая платком вслед кораблю в одном вечно туманном городе прекрасной страны, где когда-то очень давно любил летать ветер. Тот корабль отходил от берега, женщина снова и снова выкрикивала имя, но никто так и не вышел на палубу, чтобы ей ответить. Кем был Оскар и почему не отозвался тогда – осталось для ветра загадкой, но он больше не слышал этого имени. Наверное, оно было очень редким. А может, ветер просто не хотел его слышать.

Он мог бы носить имя Ни́кола. Ветру доводилось знать человека с таким именем. То был, без сомнения, самый необыкновенный из людей. Если его назвали Ни́кола, то и мужчину с рыжими волосами тоже могли так назвать, ведь он был не менее удивителен.

Ему могли бы дать имя Лью. Сорок лет назад, ветер провёл рядом с мальчиком Лью всю весну, гуляя в садах, сопровождая его велосипед, подгоняя его футбольный мяч. А потом провожал его поезд в страну цветущих вишен, где оказалось слишком много высоких домов и слишком тесно для ветра.

Его могли бы назвать Лей, или Намха́й, или Морте́н, или Жак. Существование ветра было долгим. Он знал сотни имён самых особенных людей, но имени этого человека не знал.

Тоскливый взгляд Ричарда встретился с взглядом хозяина.

– И что прикажешь делать?– всё также спокойно спросил мужчина у пса.

Ричард вильнул хвостом.

– Я мог бы и не спрашивать,– улыбнувшись, человек погладил его по голове и отцепил поводок от ошейника.

Поначалу пёс весь напрягся, соображая, что ему делать с этой удачей, но потом бросился бежать и плюхнулся с разбега в первую попавшуюся по пути кучу из листьев.

На лице мужчины расцвела улыбка. Рыжие дуги усов потянулись за щеками вверх, глаза заискрились радостью. Показалось, он что-то тихо сказал сам себе и усмехнулся. Затем он встряхнул рукой волосы и зашагал вперёд по аллее.

Нет, этого человека никак не могли назвать Оскаром.

В книге Марисы наступило лето. От страниц веяло жаром солнечных дней. Слова пахли лавандой, медовым печеньем, звенели струнами гитары и тихо шептали о нежности. Там по бездорожью полей ступали босые ноги неторопливых путников, и в фиолетовом небе падали звёзды. Кто-то говорил о вечности, запивая слова вином, кто-то молчал. Один был пьян и говорил: «Жизнь коротка. Но и после смерти я буду жить в веках, отраженный на фотографиях и начертанный буквами моего имени на ветви родового дерева. Ну, а пока я здесь и ещё не старик, то буду брать от жизни всё и постараюсь оставить достаточное количество моих следов. Обо мне не скоро забудут». Другой молчал. За голосом рассказчика он слышал звуки летней ночи, прислушивался к наплывающему волнами стрекоту насекомых, ловил дыханием запахи трав. Он смотрел в густые тени ночного сада и думал: «Где-то там, неспящие растения благоухают для жаждущих их аромата насекомых, а те ползут по ночной земле, летят к ним в темноте и, найдя, поют друг для друга. Им всё равно, что я здесь. Они поют не для меня. Это для них ветер разносит запах ночных цветов, чтобы они искали его, а нашли друг друга. Но и я тоже здесь. Я тоже пришёл сюда. Я всё это слышу и чувствую. А если я здесь, то кто сказал, что всё это не для меня?». Там женщина в льняном платье стояла в стороне, опершись на перила веранды. Когда-то, она любила мужчину, кто говорил с вином. Было время: она считала его слова единственно верными, она жила под его внимательным взором, росла в границах его силы, в постоянстве его могучей тени. Тогда мужчина с вином учил её знать, что у неё нет другого выбора, она верила, но повзрослев, бежала от него в жажде свободы. С тех пор прошло немало лет. Жизнь открыла ей правду о выборе без границ. Теперь женщина была здесь, чтобы видеть мужчину с вином в последний раз. Теперь она знала, что давно сделала этот выбор.

В нескольких шагах от выхода из аллеи Ричард неожиданно вспомнил о своём хвосте и завертелся на месте в попытках его изловить. Хозяин пса остановился и взглянул на овал озера впереди. Что-то мелькнуло в его мыслях. Он потянулся рукой к карману и, вытащив из него телефон, посмотрел на экран. Ветер внимательно следил за его взглядом. Ему было известно, что мысли человека можно узнать по глазам. Главное – не бояться смотреть в них, потому что, когда смотришь, всё кажется, что это они вглядываются в тебя и узнают твои мысли. Но если ты – ветер, чей взгляд не заметен всегда, то опасаться нечего.

А ветру так хотелось, чтобы хоть однажды кто-нибудь заметил его взгляд и смог понять, о чём он думает.

Мужчина посмотрел на экран телефона, чтобы узнать о времени. Ветер сразу это понял, можно было не сомневаться. Люди всегда так смотрят, когда отмеряют время. Тут же ветер заключил, что полностью понимает мужчину. Озеро теперь – это нечто особенное. Это не какая-нибудь безлюдная аллея из голых деревьев. Это целый мир, для которого недостаточно нескольких минут торопливого шага. В подобных местах необходимо медленно парить, осматривая, ощупывая каждую из составляющих целого, иначе его не постигнуть. У ветра на то есть вся вечность, а человеку – немудрено,– приходится задумываться. Потому что уж лучше ходить только по аллеям и точно знать, что это просто дороги, чем наспех пройти через прекрасный мир, так и не поняв, где посчастливилось побывать. Время человека не долго. Нужно выбирать: исходить за одну жизнь тысячи дорог, или познать всего несколько миров.

Здесь ветер понял, что рыжеволосый мужчина может уйти и, если сделает это, то ветру так и не узнать его имени. Ветер не мог полететь за ним. Он был не готов оставить озеро и лебедей и ту женщину с книгой. Мир в центре парка едва зарождался – такой хрупкий и такой прелестный. Без ветра ему не бывать. Без него нет ряби на водной глади озера. Без него не поскрипывают ветви деревьев и не дрожат гроздья барбариса над ротанговой аркой. Запах сухой листвы и горький запах бархатцев без ветра не сливаются в манящий аромат осени. А всё это так важно для того, чтобы женщина с книгой хотела остаться здесь, в зарождающемся мире! Ей до́лжно остаться, и ветру тоже. Потому что миры не возникают без причины! Тогда ветер немедленно вытолкнул вперёд разыгравшегося с хвостом пса и закружил вокруг мужчины, отвлекая его от мыслей, увлекая его идти следом за Ричардом к озеру. И мужчина опустил руку с телефоном в карман. В одно мгновение он оказался на плиточной дорожке перед озером, рядом – остолбеневший от волнения и любопытства пёс. Так запросто повлиять на чьё-либо решение ветру ещё не удавалось. Он был чрезвычайно доволен, хотя и не уверен в том, что это именно его старания заставили человека передумать. День выдался необычным. В такие дни и остаётся только удивляться, да радоваться тому, как всё само собой получается.

В небе над озером, меж сомкнутых облаков проглянули тонкие лучи солнечного света. За последние пасмурные дни это было не единственное прояснение. Однако до того оно не вызывало чувств, а теперь грело, как будто не октябрь стоял на улице, а шла весна, в пору которой пасмурность – лишь кратковременное незначительное явление.

Всего-то – чуть больше света, но как светло! Совсем чуть видимого тепла – и настолько теплее!

Рыжеволосый мужчина потрепал пса за ухо.

– Тебе нравится?– спросил он Ричарда и, окинув взглядом пространство, добавил с улыбкой,– Мне – очень!

Псу определённо нравилось: на вопрос хозяина он ответил бегством, в два счёта умчав по дорожке вдоль озера. Сначала Ричард бежал без цели, ведомый нахлынувшим на него желанием заполучить одним разом весь открывшийся перед ним простор. Но очень скоро замедлил бег, перешел на рысцу, принюхивался в неторопливом движении. Территория озера изобиловала незнакомыми псу запахами. От воды тянуло сыростью и чем-то травяным, увядшим. Земля пахла мхом и прелыми листьями. Клумбы источали сладковато-горький дух. И сам воздух здесь, казалось, имел собственный исключительный аромат, особенный сам по себе, который звучал, как главная солирующая нота свежая и терпкая, овитая аккомпанирующими ей нотами запахов прочих. Все вместе, и каждый в отдельности они стали для Ричарда открытием. Все они будоражили его собачий нюх, взывая к необходимости действовать: найти, исследовать, прикоснуться, вкусить. Он только ещё подошёл к кромке воды у берега озера и втянул носом смешанный с илом запах земли, только разгадал в нём оттенки палой листвы, как тут же испытал острое желание уткнуться мордой в воду и сделал это в ту же секунду, не раздумывая.