Любовь преходящая. Любовь абсолютная

I У МАНЕТТЫ

И почему только он не пошел по коридору? Ведь так было бы проще. Слишком просто. Нет. Он залезет к ней на балкон по витой водосточной трубе. Одной ногой — на предположительно твердую перекладину решетки, другой — на лепные выступы в стене: добраться до ее комнаты на верхнем этаже не составит труда. Вокруг — тишина, лишь внутри у него крутится какое-то мельничное колесико, крутится с безумной скоростью, чух-чух и еще чух; как будто где-то глубоко в груди накатывает вода, словно у водопада шипит пена или в кронах деревьев шумит ветер.

Голова кружится не от пустоты под ногами, а от полноты внутри, от той, что вот-вот перельется через край. Подобное уже случалось однажды, когда ему присудили премию в колледже. Он напевает про себя и обзывает себя идиотом: ведь если бы он пошел по коридору, то мог бы столкнуться с дядей, охаживающим очередную барышню, а возможно и с матерью, пробирающейся — по лицемерной привычке, тайком, — в спальню отца…

«И почему она скрывает, что с ним спит?»

Он задумывается, усмехается и заносит ногу к следующему выступу.

Что же, у каждого свой путь.

Любовь — это как кресло академика. За десертом, дабы выглядеть солидно, он развернул газету и прочел, что думают журналисты о речи вновь избранного академика. Он ведь тоже кандидат… канди… кандид… кандидат. Нога скользит. Осыпается штукатурка. Подъем займет больше времени, чем ему казалось сначала.

Он лезет по водосточной трубе как по ярмарочному шесту с призом на верхушке. Что будет дальше — неизвестно. Ведь он может свалиться, разбиться, убиться. На пересечениях дорог ему, помнится, встречались столбы с распятиями, а на них — вылепленные черепа и скрещенные кости. И вот он представляет себе, как его, умирающего, увозят на бело-красном автомобиле. И пусть с каждым усилием мужество куда-то убывает, зато одна лишь мысль о предстоящих фривольностях со служанкой придает ему храбрости на несколько часов вперед.

И вновь он лезет, слегка гордясь, слегка побаиваясь, не смея даже оглянуться. В пятнадцать лет ты уже мужчина; только на водосточной трубе оказывается куда больше заостренных пик, чем представлялось. Его пальцы сбиты, ладони разодраны, а в том самом месте, на которое он так рассчитывает в самом ближайшем будущем, его вдруг прихватило.

Уф! Вот и карниз. Левая нога нашла точку опоры, правая сейчас подтянется. Нет! С этой стороны угрожающе ощетинилась ограда из остроконечных пик. Спуститься? Ни за что! Это дело чести, тем более, что о сей доблестной вылазке он проинформировал одноклассников заранее, еще в начале учебного года. Итак, следует сориентироваться. За край желоба можно зацепиться пальцами, а при необходимости — зубами. Сюда бы зеркало, и он бы увидел гримасу разбойника на картинке из старой книжки и даже зажатый в зубах нож. Подтягивание на руках: сильная кисть, великолепный рывок, опора на ладони и разгиб рук, и вот тело самого спортивного ученика в классе взмывает вверх. Он стоит уже на следующем карнизе. Дальше — сущие пустяки.

«Да, старина, вот так: хоп — и в кресло!»

Он мысленно возвращается к теме кресла и академии… академии и представляет себе, как голые дурно сложенные и низкорослые женщины листают страницы каких-то тетрадей[2].

Уф! Прижался плечом к стене. Очередной каменный выступ, и кованые острия впиваются ему в ногу. Какая глупость украшать фасад этими — ох уж эти нововведения — решетками! До чего же у него примитивные родители. О! У Манетты горит свет. Но такого посетителя она не ждет.

А если она ждет другого? Он делает резкий рывок и подтягивается. Его бросает в жар, как бывает с людьми, которые намереваются совершить что-то дурное. Ах, преступленье, в коконе созревшее: девиц ласкать рукой убийцы. Он бросает взгляд вниз, и его вдруг начинает знобить. Черт! Под ним — верхушки деревьев парка. На него, одинокого мужчину, разверзшись, целиком опрокинулось огромное как море небо. А после ударов о чугунные перекладины и изгибы решетки мельничное колесико внутри него вновь закрутилось, выкатывая потоки ледяной воды. Не самое удачное время для шуток.

А еще сверху на него уставилась луна, луна нарочитая, зияющая, словно округлость рта, разинутого в немом вопле:

«Я пропал!»

Секунда, минута (в романах с продолжением прибавляют «века»).

Он даже подумывает о том, чтобы позвать на помощь, но, разумеется, он и рта не откроет; вне всякого сомнения, он уже никогда больше не откроет рта.

Он пытается думать о предстоящих развлечениях. А пока ситуация представляется ему исключительно неприятной.

Выход один — еще раз подтянуться, плавно переставить одну руку, другую, и перелезть… Он слышит, как на землю падают куски отколовшейся лепнины.

Он чертыхается.

Открывается окно. Во всей этой авантюре не хватало еще, чтобы кто-то высовывался и наблюдал за его позором.

Это Манетта.

Она не может его видеть под желобом карниза; он замирает. Все тихо. Он боится дышать. Если она вздумает его спасать, он будет выглядеть на редкость нелепо.

К тому же о подобной услуге не просят женщину, которая наводит марафет. Манетта водит гребнем, она расчесывает волосы; ей негоже заниматься мужчинами, висящими на карнизах.

На Манетте ночная рубашка; она зевает.

Его — реакция вполне нормальная — тоже тянет зевать. Это, наверное, нервное. Зевает и пустота между ним и карнизом.

Ноги наливаются свинцом, и под их тяжестью водосточный желоб медленно поддается, гнется, отгибается и отвисает все более заостряющимся клювом.

Герою, словно обремененному парой чугунных ядер, кажется, что он — железная рыбина, утягиваемая куда-то огромным магнитом. Долго он не продержится. И недолго тоже. Внутренний голос философски его успокаивает:

«Зато честь не пострадает».

Еще немного, и он свалит отсюда самым коротким путем — прямо вниз, упадет посреди парка, пробив дыру в зеленой мешанине из листьев и веток, ударится и, наверное, будет вынужден — как это не печально — некоторым образом умереть.

Наверху ни звука.

Манетта смотрит на луну.

Словно задумалась, почему это небесное тело — желтого цвета.

Проносится легкий бриз, оставляя после себя запах цветущих каштанов.

Он поднимает голову и скрипит зубами.

Если дотянуться до угловой трубы, то можно будет всем телом вытянуться вдоль этого проклятого по-прежнему ускользающего желоба. Совсем как утопающий, что сучит ногами в ожидании песчаного дна, он нащупывает некую подвижную опору и встает на нее. Это на четвертом этаже забыли затворить один из ставней. Ставень угрожающе шатается, но держится крепко. Можно передохнуть.

Осознав, что все еще жив, и убедив себя в том, что ему следует выкарабкаться из этой истории достойным образом, разве что с израненными пальцами, он совершает прыжок «рыбкой».

Допрыгнул.

Манетта в ужасе.

«Господин Люсьен!»

Он прыскает со смеху. Теперь, с высоты своего положения, можно и посмеяться. Здесь, у челяди, на территории мелкого и низшего сословия, он напускает на себя дядюшкин вид и по-хозяйски проходит в комнату.

«Ну и что? И нечего на меня так смотреть… Ведь дверь в коридор ты закрыла, а балконная дверь была открыта. Я просто срезал напрямик».

Он садится на кровать, на узкую кровать, застеленную грязным бельем. В углу — оцинкованный столик, какие бывают в закусочных, на нем кувшин, кусок хозяйственного мыла и плошка, в которой мокнет облысевшая щетка для ногтей.

Вокруг горящей свечки — ореол комаров, а мухи сплошь облепили стены, подпирая портрет торжествующего Феликса Фора[3]. Эту роскошь дополняет тонкий как лист бумаги, цвета ржавчины и с обтрепанными краями, коврик перед кроватью. Манетта воздевает руки и машинально их опускает.

Она явно недоумевает. На ней синяя хлопчатобумажная юбка и заношенные чулки. Прическа в духе Форэна[4]: жесткие прямые волосы, которые можно и не расчесывать, ибо такие кудели не слипаются, даже если изрядно засалены. Она пользуется каким-то особым кремом, который пахнет гнилыми розами. Волосы у нее светлые, а на руках длинные волоски то рыжие, то черные, в зависимости от степени загрязненности; ее нос вытянут вперед, как мордочка у ласки. Она молода и уже только поэтому — не уродлива; на груди и шее у нее складки жира.

Ее груди кажутся двумя выпуклыми крышками на круглых коробках, которые не могут плотно закрыться: там, внутри, что-то должно быть, и это что-то должно быть чертовски привлекательным, хотя, может оказаться и дьявольски омерзительным.

Крепко сбитый торс затянут в корсет (Хозяйка отдает ей свои старые корсеты), мордашка — смазлива, есть и выражение, и глазки, и лобик, и все, что требуется. Может переспать, не раздеваясь. Хотя от нее все равно будет нести гнилыми розами, копченой селедкой, треской, посудомоем, целым букетом из тысячи скверных запахов, среди которых преобладает изысканное амбре плохо мытого женского тела.

Люсьен чувствует себя неловко. Он уже ни о чем не думает, ситуация яснее некуда. При свете свечи они оба выглядят мертвецами.

МАНЕТТА: Вы, что, с ума сошли?

ЛЮСЬЕН: Оставь меня в покое. Я устал. Я ложусь спать.

МАНЕТТА: Надеюсь, не в мою постель? Какой негодник! Вот сейчас позову Хозяйку!

ЛЮСЬЕН: Зови хоть Султана! Сегодня мне захотелось лечь у тебя. Заснуть в своей кровати я не могу. Слишком большая. Раздень меня. У меня словно все кости перебиты.

МАНЕТТА: Неужели вы залезли по карнизу?! (Воздевает руки). Подумать только: забрался как вор! (Опускает руки).

ЛЮСЬЕН: На…ать!

MAHETTA: Залез, да еще и гадости всякие говорит!

ЛЮСЬЕН: У тебя английская тафта есть?

МАНЕТТА: Конечно, нет. Зато у меня есть английские нитки!

ЛЮСЬЕН: Нитки? Ты бы еще иголку предложила[5]! У меня все ноги разодраны, и штаны я снимаю, не для того, чтобы показать тебе то, о чем ты подумала. Подай-ка мне полотенце и воды. Да пошевеливайся!

МАНЕТТА: Ну и ну! Это же надо! Какой срам. Я-то думала, не юноша, а просто ангел, а он залез с умыслом, чтобы за ж…у щипать. Вот позову Хозяйку.

ЛЮСЬЕН (устраиваясь в постели и натягивая одеяло до подбородка): Ай! Такое ощущение, будто залезаешь в тину, и все такое влажное! У меня наверняка ушиб позвоночника. Манетта, для твоего сведения, позвоночник, это как барабанная палка, которую проглатывают при рождении. А теперь, если хочешь, можешь лечь на коврик, только без разговоров, меня это утомляет. И свечку потуши.

Глубокая тишина.

За окном дрожат каштаны. Дождь из каштановых цветов орошает ватную тишину и чуть освежает, несмотря на то, что смешивается с искрящимися траекториями насекомых. Луна потихоньку взбирается на карниз. Она как девственница восходит по выступам, и те начинают светиться от ее наивных и чистых прикосновений.

Манетта, задув свечу, преображается и тоже поднимается; совершенно белая и совершенно голая, она склоняется к Люсьену. Он делает вид, что спит. Он без сил и боится оказаться не Хозяином положения. Он ищет подходящую шутку, не находит: уж лучше бы ему сейчас быть одному.

МАНЕТТА: Миленький… (вздыхая). Как это неразумно.

ЛЮСЬЕН: Заткнись! Оставь меня в покое. Мне расхотелось. Вообще-то, мне хочется только, когда я в тепле. Так что…

МАНЕТТА: Хотите, я вас согрею? Если вы обещаете быть паинькой…

ЛЮСЬЕН (ломаясь): Нет, Манетта, не надо… не то я позову маму. Лучше говори мне сальности, как вчера.

МАНЕТТА: И до чего же испорченный! И откуда только такие берутся?

ЛЮСЬЕН: Из того места, которое ты видела у папаши.

МАНЕТТА (нежно): Я не могу с вами по-настоящему… Вы ведь еще совсем ребенок… Вдруг вам будет больно. А я потом окажусь виноватой. Ведь не зря малолетним не разрешают заходить в «заведения»!

ЛЮСЬЕН: Ха! Ха! Заведения! Так ведь я каждый вечер хожу в колледж! Ты же не знаешь, дуреха, что у нас в Ста[6] есть специальный урок, где нас учат управляться с женщинами. Что, не веришь? Там ничего не упустят: нам, светским юношам, дают самое полное образование! Во-первых, мышцы развиваются. Это очень полезно для здоровья! Да! Ты будешь не первой… До тебя у меня уже было восемь женщин, а одна даже была… (задумывается). Черт возьми! У одной даже был с…! (Он громко смеется.)

МАНЕТТА (с грустью): О! У меня он тоже был, но очень давно… Даже следов не осталось.

ЛЮСЬЕН (с нежностью): Ну, ладно, нюни распускать. Я тебе дам свои старые галстуки и три франка в придачу. Такой сейчас тариф.

МАНЕТТА: Если бы вы меня предупредили, я бы сменила белье. Я и без денег согласна, по желанию.

ЛЮСЬЕН (испуганно): Подожди! У тебя есть мелиссовая вода[7]? Не знаю, что со мной такое, меня тошнит!

МАНЕТТА (глухим голосом): Не обращай внимания, мой мальчик. С непривычки всегда так.

А по оконному стеклу большими янтарными каплями растекается луна.

II У МАНОН

Лестница с большим количеством ступеней. Медные прутья, удерживающие ковровую дорожку густо-красного цвета, тянутся бесконечной чередой сверкающих линий, словно по линейке прочерченных солнечным карандашом. Он поднимается медленно, почти задыхаясь. Он немного пьян, он вслух считает ступени:

«Первая… двадцать пятая… тридцать первая… сорок пятая… пятьдесят первая!»

Счет прерывается мыслями, которые пытаются унять сердце, что за решеткой скелета так и норовит выбиться наружу:

«И почему эта женщина живет так высоко? Я, пока поднимаюсь, успею вымотаться! И почему она меня пригласила только на чашку чая? Моей жажды хватит на дюжину чашек! На сорок пять чашек! На пятьдесят одну чашку чая. Похоже, я не трезв, но это не важно. Сейчас узнаем, зачем она меня пригласила, и есть ли у нее тминная водка! Хорошая тминная водка в достаточном количестве: что может быть лучше для протрезвления? Найдется ли у нее настоящая, правильная водка? Говорят, каждый магазин, заинтересованный в рекламе, присылает образцы своего товара женщинам такого класса… Манон страшно знаменита, поскольку ее фотографию покупают аж по пятьдесят сантимов… Пятьдесят одна ступень…»

Он задел медный прут: с таким звуком кочерга парирует сноп огня. Пожирающая враждебность пылающего ковра, под цвет солдатской униформы. Униформа лестницы, — больше меди и шевронных ступеней, но без лампасов, — тоже красная, чтобы снующие вверх-вниз военизированные ноги приходящих к ней любовников не наследили кровью. Целая баталия между наступающими и отступающими ступнями, которые об этом даже не задумываются. Он останавливается перед зеркалом в раме и принимает его за дверной проем, так как видит в растворе открытой двери такого же солдата, как и он.

«Прошу прощения, мсье».

Двойник не отвечает. Люсьен, прикладывая руку к фуражке, задумывается:

«Это мой двойник, значит вдвое старший по званию».

Люсьен отдает честь.

Военный, хранящий молчание, всегда старше по званию, даже когда пьян.

Люсьен добавляет про себя:

«Ну, парень, дает! Это же надо так набраться!»

Тут Люсьен понимает, что это он сам, и сердится.

Затем оправляет мундир. Ему выписали увольнительную до полуночи: он так долго ужинал, что даже не успел переодеться и надеть более темные штаны. Он натягивает белые-пребелые перчатки и пытается на место мизинца левой руки засунуть большой палец правой.

Все осложняется тем, что в этот момент он оказывается перед очередной широко распахнутой дверью, в которой видит женщину в переднике. Но на этот раз он сразу понимает, что стоит не перед зеркалом.

Пламя газового рожка, как язык тявкающей собаки, чуть не задевает ему лицо. Он, удивленно разведя руки и наклонив голову, идет прямо на служанку. Та его подгоняет:

«Ах! Так это Вас ждет мадам?»

У него заплетается язык:

«Да, мадмуазель, думаю, меня».

А ведь она ему не верит, эта девица.

В виде доказательства он машинально сдергивает обе перчатки и небрежно кидает их, куда придется, на какие-то цветы, да, похоже, на цветы, а те мелькают подобно крыльям маленьких мельниц, что продаются на улице, подобно бумажным крыльям, что крутятся от дуновения невидимых тротуарных бризов. И вот он наталкивается на мебель, ломится в двери, путается в собственных ногах, задыхается. Он еле идет, но ему очень хорошо, как если бы он плыл в бассейне, в теплой воде, облагороженной каким-нибудь редким благовонием.

Опять цветы. Целый цветочный куст.

Он чувствует, как его насильно усаживают в кресло под сенью этого цветочного дерева. Его голова падает на грудь, он пытается держаться за борт корабля, поскольку, как ему кажется, он находится на корабле, а море здорово штормит.

Тут его обуревают навязчивые идеи, присущие каждому бретонцу: он думает о судьбе моряков, которые на равноденствие, во время больших приливов, выблевывают душу за борт, прямо к мягкотелым светящимся медузам.

«Черт возьми! Таким манером мы запросто и до Китая доплывем… Гляди-ка! А вот как раз и японские вазы. Вот этот большой белый квадрат, это наверняка льдина… белый медведь! У-y, какой коварный зверь, а ведь, говорят, женщины любят расхаживать по их шкурам! К счастью, на борту — я. О! Пахнет мускусом. Говорят, что мускусом пахнут крокодилы. А вдруг где-то здесь аллигаторы? Неужели какой-то наглый аллигатор вздумал плыть рядом с моим кораблем? Ну, подожди, дружок, я сейчас тебе курс скорректирую…».

Он выбрасывает вперед руку, и от удара кулаком огромная фарфоровая ваза падает на пол и с грохотом разбивается.

Люсьена отбрасывает в другую сторону. Теперь, когда он разобрался с крокодилом, его корабль поднимает паруса и выходит в море, несется по меховым коврам, цветочным корзинам и поднимается на верхушку дерева, пальмы в кадке, украшенной шелковым платком. Он перескакивает из кресла в кресло, танцует на острие стеклянных предметов, не разбивая их, пролетает насквозь абажуры, не гася пламени ламп.

От сильного морского ветра снасти неистово бьют Люсьена по вискам. Чтобы не кружилась голова, он закрывает глаза. Да! Нелегко быть капитаном корабля. Тут поднимается самая настоящая буря. Морской болезнью он не страдает, так как его желудок способен забрать прилив целого океана шампанского и не выпустить при этом ни капли отлива. Он наоборот чувствует себя все лучше и лучше, он чувствует себя так хорошо, что начинает расстегивать свой капитанский мундир.

«В случае чего всем прыгать в воду!» — чертовски звучно командует он.

И продолжает невозмутимо раздеваться.

Перепуганная служанка бежит за хозяйкой.

Манон собиралась выходить. Она уже никого не ждет и представляет, как заедет в Варьете, забежит на минутку в свою ложу, увлечет одного старенького клиента, того, что всегда не в форме, эдакого созерцателя, который допускается в свободные для сплина вечера и за символический луидор теребит ей подвязки, рассказывая о процентах своей ренты.

Она, зевая, накрашивается и думает о том, что брюнетик, заинтересовавший ее своим смешным письмом и портретом, всего лишь казарменный шутник, явно неспособный на серьезную связь. И все же было бы забавно, если бы ее, знаменитую куртизанку, как отборное марочное вино разок отведали бы свежие и неискушенные уста юного незнакомца.

«Мадам, там пьяный!», — кричит негодующая служанка.

Манон вскакивает, роняет пудреницу и румяна. Она подбирает юбки, как девочка, что собирается прыгать со скакалкой; она бежит, опрокидывая мебель, вбегает в гостиную и замирает. Ее распирает от смеха.

«Уснул! Какая душка!»

А спит он очень чутко. Ему снится, что его корабль внезапно останавливается у зеленого острова. Он — в порту. Все пассажиры погибли, так как он побросал их, одного за другим, в пасть крокодилу, чтобы от него отвязаться. Последний пассажир орал как осел, и согласно обычаю, он ударил его веслом по голове, чтобы оглушить и спасти потом: ведь удобнее вытаскивать не утопающих, а утопших, когда те уже мертвы. Тут разбилась вторая ваза, и он открыл глаза.

Манон давится от смеха.

«И действительно! Пьян в стельку!»

Она ходит по фарфоровым осколкам; она их радостно топчет.

Превосходно! Вот это — по-настоящему! Юнец, наверное, полагает, что он в доме терпимости; она решает подыграть ему до конца. Она им восхищается и должна признаться, что именно такого и ожидала.

«Он же еще сущий ребенок. И такой миленький. Котик! Ну же, улыбнись тетеньке!»

Она встает перед ним на колени. Он, внезапно протрезвев, вскакивает. Как он очутился в этой гостиной? Откуда все эти осколки? А эта женщина, вся в кружевах, что стоит перед ним на коленях? Так вот она, Манон, знаменитая Манон, великосветская краля Манон! Провести с ней одну ночь стоит пятьдесят луидоров… и тут кошмарный подъем по лестнице вновь приходит ему на ум. Он лепечет:

«Пятьдесят одна ступенька! Черт меня подери! Ведь я у нее!»

Затем, очень сдержанно, по-светски непринужденно:

«Глубокоуважаемая сударыня, прошу меня извинить, у меня адская головная боль… Вы даже представить себе не можете. Я ужинал с друзьями, которые отправляются на Крит, и мы (доверительная улыбка) пили за здоровье турков! Я не должен был сюда приходить».

Он чувствует себя полным идиотом, и в то же время грудь его дышит вольготно… о! вольготно… и действительно, сорочка расстегнута, теплый воздух ласкает и даже, словно пухом, щекочет его кожу.

Манон тут же принимает величавый вид королевы панели. Она встает с колен и весьма церемонно, дабы его смутить, произносит:

«Понимаю. Чашечка чая вас подкрепит. Я вас уже не ждала и собиралась уходить».

Уходить! Это в таком-то виде! Он изумлен. На ней прозрачный пеньюар, отделанный такими же рыжими валансьенами, как и ее волосы. Черт те что! Ну и вырядилась! Женщин в таких нарядах показывают в скабрезных газетенках типа «Конец века», «Дон Жуан», «Парижская жизнь»… он тут же вспоминает изображения полуобнаженных девиц. Он терпеть не может подобные картинки, которые всего на два гроша — а что поделаешь? — глаз радуют, а на миллион оставляют неудовлетворенным. Ради приличия, он застегивает мундир и в ярости шепчет:

«Я не должен был приходить в красных штанах, не так ли?»

«Да нет же, уверяю вас. Я обожаю маленьких солдатиков. А как это вам удалось дотянуться до планки[8]?»

Он застывает, прислонившись к креслу; его охватывает оторопь, которая постепенно сменяется возмущением. Да что же это такое?! Он ростом вовсе и не мал, а она со своими манерами над ним просто издевается! Он уже выложил за ее фотографии десять су и готов заплатить за оригинал банкнотами, раз уж она без этой формальности не уступает. И если у него возникла странная идея побаловать себя этой витринной куклой, то только для того, чтобы доказать себе самому: даже самая шикарная женщина — всего лишь то самое. И вот, не сдержавшись, он грубо ей выдает:

«Мадам… Ах! Черт возьми! Не смейте на меня так смотреть! Я бретонец, и особым терпением не отличаюсь… Если вы стоите не больше, чем другие, то я смогу в этом убедиться весьма скоро! И не вздумайте меня гнать вон… У меня с собой вся необходимая сумма».

И он, как ему кажется, очень спокойно достает свое портмоне.

Манон, пораженная подобной самоуверенностью, несколько испуганно на него взирает. Ему чуть больше двадцати. Провинциал и грубиян, выросший на соленых лугах, упрямый как ягнята, чья черная шерсть остается на скалистых отрогах Финистера. Глубина его больших глаз мрачна и тревожна, она свидетельствует о его принадлежности к клану дезертиров и убийц, к клану авантюристов и пиратов, которые, вылавливая потерпевшего кораблекрушение, могли запросто его прикончить и забрать набитый золотом пояс. По одной только манере решать денежные вопросы, можно предположить, что его отец, почтенный деревенский нотариус, происходит из благородного рода разбойников с большой дороги.

Манон не знает, что и делать. Следовало бы выставить его за дверь. Так было бы безопаснее. Он разбил вазы принца Кориски, старые клуазоне[9], которые, склеив по кускам, еще можно продать луидоров по пять. Даже если предположить, что она уступит за обычную цену, она потеряет разницу между клуазоне целыми и склеенными.

По еврейской привычке во всяком деле мысленно подсчитывать выгоду, она кладет на одну чащу весов глаза юноши, а на другую — осколки, рассыпанные по ковру. Но вся проблема в том, что она не еврейка: она уступит против своей воли, не признаваясь себе, безответно.

Она звонит, чтобы принесли обещанный чай.

Входит служанка с подносом в руках. Люсьен сопит, закусывая губы, чтобы не выдать какую-нибудь глупость.

Они садятся.

МАНОН (улыбаясь): Еще горячий, не правда ли?

ЛЮСЬЕН: Да, еще бы!

Про себя:

Черт, мне не отделаться от этой чашки! Я выгляжу каким-то моллюском! И зачем я сюда пришел? Заявился на свою голову! Она, наверное, принимает меня за полного кретина…

МАНОН: У вас в полку сильно муштруют? Я слышала, что капралы очень суровы к молодым солдатам.

ЛЮСЬЕН: Я вообще ни черта не делаю, а когда выхожу прогуляться, капрал надраивает мне пуговицы.

Про себя:

И какого черта я отпустил эту шутку? Как мне теперь выпутаться? У меня голова идет кругом… Она выглядит так шикарно, у меня даже нет слов! Ну-ка! Перейдем к водке.

Он берет первый попавшийся графинчик.

Вы позволите, мадам? Это чтобы чай чуть остудить.

Он выливает половину содержимого себе в чашку.

МАНОН (ласково): А вы знаете, что фарфоровых ваз уже не осталось?

ЛЮСЬЕН: Ну и ладно, бить вазы всю ночь я все равно не собираюсь!

МАНОН: Будем надеяться. Так, значит, вы бретонец?

ЛЮСЬЕН (раздраженно): Я ведь вам уже сказал. А это вас не устраивает?

МАНОН: Бретань — прекрасная страна.

ЛЮСЬЕН: Думаю, вы готовы посмеяться и над Бретанью и над бретонцами в придачу.

МАНОН (снимая кольца и поигрывая ими): Ну как я могу смеяться, если… Какой же ты глупыш!

ЛЮСЬЕН (придвигаясь к ней): Нет, я не глупыш, и вот доказательство: я остался, хотя у меня было сильное желание…

Как во сне.

Неужели это все на самом деле… вы и я?

МАНОН (кидая кольца в чашку юноши): Не знаю. Что за идея, взять и написать мне письмо. Не пей этот чай: он же с ликером! Ты туда налил анисовки… Тебя вытошнит!

ЛЮСЬЕН (отталкивая чашку): И действительно, лучше от этого воздержаться. Неужели ты надеешься, что твои кольца растворятся?

С нежностью.

Скажи, правда, что у тебя в комоде есть ящик, набитый скабрезностями для пожилых господ? Мне об этом рассказал один друг, журналист… А ожерелье за двадцать тысяч рублей, которое взял у своей жены и подарил тебе один русский, ну, русский офицер? Про него еще говорили, что он остался в Париже… А твой парик из золотых ниток? А твои пачки с этими… с эмильенами… нет, с алансонскими валансьенами? Ах! А сколько всего рассказывают по поводу твоего белья: и того, что снизу, и сверху, и сбоку! Я пришел увидеть все, так как, думаю, это того стоит. Я сказал себе: «Чем покупать семьдесят штук по сорок су каждая, уж лучше заплатить ту же сумму, но за один раз, настоящий, поразительный… я предпочитаю поразительный, то есть все семьдесят сразу… понимаешь?»

МАНОН (задумчиво): Понимаю… так ты меня не любишь?

ЛЮСЬЕН (давясь от смеха): Тоже мне, придумала! Я, милочка, человек благородный, но жениться на тебе все же не собираюсь. (Принимая серьезный вид) Я, что, похож на пьяного? Так, как, покажешь мне ящик для стариков?

МАНОН (не спуская с него глаз): Да, если ты меня развлечешь.

ЛЮСЬЕН (философски): Дорогуша, бретонцы девиц не развлекают!

МАНОН: А если я выставлю тебя за дверь?

ЛЮСЬЕН: Так я же принес всю сумму!

Он толкает ее локтем и лукаво улыбается.

Ну не ломайся! Тебе же хочется еще больше, чем мне! Теперь, когда ты знаешь, каков я!

МАНОН (с достоинством): Сударь, вы забываете про слуг.

ЛЮСЬЕН (с трудом вставая): Чего? Из-за лакеев морочить мне голову?! Нет уж, хватит комедию ломать, не то я с тобой обойдусь также, как с твоими дурацкими китайскими горшками из Японии. Ладно, козочка, уже десять часов. А ровно в полночь я должен маршировать на параде. Я вовсе не собираюсь из-за твоих зенок попасть на гауптвахту… И потом, меня от чая воротит… Я вообще запрещаю его пить в моем присутствии… Как будто больше нечего пить. Держи, вот те самые пятьсот монет.

Он швыряет на чайный столик банкноты.

Но предупреждаю: за свои денежки я намерен получить все сполна. Мне хочется, чтобы весь арсенал, чтобы до дна! Поторапливайся!

МАНОН (смеясь): Нет, все же, какой он забавный! Такого я еще не видела! Причем, все по-настоящему… и готов на все… и не мелочится… совсем как клиент самого высокого… и еще свеженький… Ну, красавчик, не сердись… на содержимое ящика из комода, потребуется вся ночь, честное слово (она сгребает его в охапку). Значит, ты у нас такой яростный, да?

ЛЮСЬЕН (гневно): И я запрещаю тебе целовать меня в губы… потому что… (он уже чуть ли не плачет) потому что у меня есть невеста…

Раскисая:

Ты сама пьяна… Я здесь не причем…

Все тише и тише:

Да, точно, она пьяна… Я же знал… Я никогда не пьянею…

Одна за другой гаснут свечи,

все надолго затихает.

И вдруг куранты бьют полночь.

ЛЮСЬЕН (издалека, из глубины спальни):

Десять, одиннадцать, двенадцать, все! На гауптвахту… Ну и пусть! А если капрал будет недоволен, возьму, да как за… ему кулаком в рожу!

III У ПОЖИЛОЙ ДАМЫ

Пожилая дама, как явствует из этого слова, — пожилая. Изображающие ее статуи — всего каких-нибудь полвека назад расцвет ее красоты описывался в знаменитых предисловиях — свидетельствуют о том, что смысл слова красота может с возрастом меняться и даже переноситься из одной крайности в другую.

Отсутствующие прелести, — которые куртуазность предписывает почитать усопшими, — пожилая дама компенсирует непредсказуемостью речи с неиссякаемым потоком «ляпсусов» в духе тех, коими изобилуют «Бюст» Э. Абу[11] и «Большой карьер» Ж. Оне[12]. Ее последние перлы — Питуит и Гелиобокал[13].

Она прознала про двадцатилетнего Люсьена и как-то увидела его в кафе: увлекаемая юной плотью, зашла внутрь и пригласила юношу разделить ее одинокие чаепития у нее дома на антресольном этаже, сообщив, что придется пройти всего двенадцать ступенек.

Идти в гости он естественно поостерегся, и тогда она всучила ему одну якобы любопытную книгу.

Чтение якобы любопытного произведения его не прельстило, а месяца через четыре, он — желая его вернуть владелице — отыскал запыленный фолиант и меж страниц напоролся на следующую эпистолу, орфографию и пунктуацию которой мы подправили исключительно ради большей внятности:

TUA RES AGITUR[14]

Я Амур или Феб? Люзиньян иль Байрон?[15]

И пылает мой лоб от губ королевских.

Я обладаю властью, самой великой, властью, что затмевает все остальные, властью неведомой и оккультной.

Хочешь ли ею ты обладать?

Я владею золотыми ключами, которые открывают врата из слоновой кости в царство сновидений. Как Персефона[16], что плетет покров из нитей жизни грядущих людей[17], я прокручу пред твоим взором все образы. Символы воплотятся, они оживут перед твоей мыслью, они оживят чудесный народ, недоступный смертным.

Хочешь ли ты ими владеть?

По моему желанию мысли будут плодиться и тесниться у тебя в голове, формы зашевелятся, и за нами двинется кортеж, какой не удавалось собрать ни одному диктатору.

Приди, и мы будем править народом, который сами создали своей неоспоримой властью.

На нас работали сильнейшие умы, частично раскрывшие тайну предпосылок и причин.

Мы станем чудесными завершителями всех этих провозвестников и их изумительных потомков.

Ради нас погибали троянцы, удерживающие Елену[18] — красоту; ради нас римляне покоряли варваров — грубую силу; ради нас индусы вековой практикой медитации открывали нирвану, а древние религии обожествляли планеты.

Ради нас Ассирия возводила свои памятники, а ее народы сходились в яростных схватках, дабы мы сохраняли воспоминание о боевых кавалькадах.

Ради нас люди мерялись силой в памятных сражениях, дабы у нас осталась о них память.

Ради сохранения будущего вера боролась против силы, а Хуан Австрийский победил при Лепанто[19].

Приди, мир стареет и уже готовится отойти ко сну; он сотворил все, что было ему посильно. Поэты исчерпали все свои сравнения, а ученые завершили все свои исследования.

Приди, наш час близок. Время всех земных повелений прошло. Покорителям уже нечего делать, ибо мы знаем, что ничто человеческое не стоит того, чтобы его покоряли.

Психоаналитики продемонстрировали, что чудеса это галлюцинации, и что все чудесное умещается в какой-то доле головного мозга.

Но философы подтвердили, что воля это волшебный рычаг, и что идея ведет к действию.

Приди же: согласно нашей высшей воле мы будем властвовать над этим миром. Как трофеи мы захватим все творения ума; мы реализуем их в нас самих. Мы будем героями, которых воспоют поэты, повелителями, которых занесут в анналы, покорителями, которых призовут воины. Мы будем юными и неувядаемыми, нас одарят всеми цветами, всеми плодами, всеми благовониями, всеми ароматными маслами.

Приди! Порывы моего естества устремляются к тебе, как пылкие скакуны, которые с трудом удерживаются дланью всадника и вскоре бешеным галопом унесут его через реку желаний.

Приди, я слышу, как приближаются звуки триумфальных маршей: мы поднимемся живыми до самой Вальхаллы[20]. Вместо медовухи я напою тебя экстазом, я одарю тебя радостью мысли.

Приди, никто не сможет сравниться со мной. Я понимаю отчаяние Орфея и его душераздирающий плач[21]. Орел прекратит терзать Прометея, а Пигмалион оставит попытки оживить бесполезную тень[22].

Приди, я дам тебе время и вечность, я знаю секрет запредельного, тебе не придется тщетно молить глухих богов и разбивать свою мечту о дорожные столбы вероятности.

Приди, и ты будешь царить; приди, и я унесу тебя в пространство без границ. Я пленила всех Химер[23] и сумею дать тебе сон без конца.

Мои руки достаточно сильны, чтобы тебя нести, мое сердце достаточно мужественно, чтобы тебя поддержать, мой ум достаточно глубок, чтобы тебя посвятить.

Я приготовила тебе несравнимую обитель; но лишь одна я могу тебя в нее ввести. Ты будешь тщетно бледнеть как Фауст[24], корпящий над колдовскими манускриптами, дабы уловить тайны жизни: она останется непостижимой, ты будешь безуспешно искать в книгах то, чего в них нет. Я дам тебе абсолют высшим причастием ума. Я помогу тебе сотворить бессмертный шедевр, который уже стучится в дверь твоего понимания и пытается проникнуть внутрь тебя.

Как богиня, облетающая землю, я искала тебя, чтобы дать тебе единственный час, тринадцатый час, час, который является мною и который непостижим для других людей.

Приди, и ты впишешь новую страницу в книгу Духа. Я разбужу в твоей памяти воспоминание обо всем, что жило, я дам тебе абсолютное сознание Мироздания, я сделаю так, что на тебя снизойдет божественный дух, я помогу тебе пересечь ту пропасть, что отделяет его от человека.

Приди, ты будешь Триумфатором, если сумеешь понять и осмелишься.

ПОЖИЛАЯ ДАМА

В тот же самый день пожилая дама адресовала Люсьену, одну за другой, следующие телеграммы:

Суббота 15 сентября 18…

9 ч. 15 мин.

Если вы получите эту записку вовремя, не смогли бы вы придти тотчас, в четверть одиннадцатого? (но только, пожалуйста, не раньше). Учитывая правило, согласно которому одна и та же мысль, приходящая в голову, никогда не приходит туда дважды, я бы не хотела быть причиной утраты ни одной из оных.

П.Д.

Если вы получите это письмо не утром, тогда увидимся завтра в воскресенье, в половину пятого.

Суббота 15 сентября 18…

11 часов.

Дошла ли до вас предыдущая депеша, которую я вам послала раньше (sic), утром?

Я очень хотела бы это узнать, а посему попрошу вас, по получении этой депеши, придти ко мне в четыре часа пополудни (я говорю в четыре часа, совсем как в протоколах судебных исполнителей).

Прошу прощения за эту совершенно случайную эпистолярную (sic) оргию.

П.Д.

Суббота 15 сентября 18…

14 ч. 30 мин.

Не увидеть вас сегодня будет для меня весьма тяжким испытанием, извольте придти к четырем часам (не раньше)! Мы побеседуем, и если мне придется выйти, поскольку я не успела сделать все, что было необходимо за день, вы ведь не откажетесь составить мне компанию, не правда ли?

П.Д.

И, наконец, вернувшись домой в полночь, Люсьен нашел в замочной скважине следующую записку, написанную карандашом:

Шесть часов. Я заходила три раза. Разве мы не договорились, что вы придете? Я заскочу приблизительно (sic) через полчаса…

П.Д.

Наконец, — после лестницы в двенадцать ступеней в глубине двора и трех дырок в двери для подсматривания за посетителями, — антресольная комната пожилой дамы. На стенах множество японских вееров, которые, по ее словам, она расписала сама, и старых позументов. Бронзовые и гипсовые скульптуры (каждая в нескольких экземплярах) изображают пожилую даму в молодости.

Пианино. Когда Люсьен пришел, она пела, и ее нестройное мяуканье разносилось по всему двору. Он ей, разумеется, сделал комплимент, и она ответила:

«Да, голос у меня необычный».

Диваны, застланные простынями, выбивающимися по уголкам. Большое скрипящее плетеное кресло, откуда пожилая дама вещает, регулярно всасывая огромные мятные пастилки для свежести рта. Окна, зашторенные красными гардинами. Спиртовые лампы красного стекла. В глубине угадывается туалетная комната с унитазом, раковиной, пеньюаром с вырезом, шлепанцами, губками и т. д.

ПОЖИЛАЯ ДАМА: Я перед вами раз пять сменила наряд, а вы даже не заметили. На моих платьях сбоку разрез, чтобы были видны желтые панталоны, и достаточно отстегнуть всего одну кнопку, чтобы расстегнулось все платье. Я заказала их специально для адюльтера.

Я никогда не моюсь, лишь натираю себя вазелином. Я покупаю его по дешевке у пригородного аптекаря, у которого беру еще и крем против пузырькового лишая.

Подобные меры позволили мне сохранить нежную кожу. Ах! Не рассматривайте меня на свету. Это всего лишь маленькие красные прыщики. Посмотрите лучше на мои ювелирные украшения. У меня большое количество изделий из драгоценных камней, которые я приобрела в Храме…

Люсьен рассеянно смотрит на кольца, которые она носит на правой руке, перстень с изумрудом, обрамленным бриллиантами, и два очень старых обручальных кольца под названием «сплетенные руки».

ПОЖИЛАЯ ДАМА: Я так хорошо разбираюсь в камнях, что сумела купить их всего по пятьдесят сантимов за каждый. Правда, это искусственные камни. Но у искусственных камней такой блеск, какого не бывает у камней натуральных.

Впрочем, у меня есть и натуральные камни. Я обнаружила маленькую ювелирную лавку, в которой была целая партия бесценных гемм. И как-то купила там ценных камней на десять франков.

А в шкафах у меня достаточное количество старых тканей и древних позументов, которые мне также достались из Храма.

Я подарю вам свою фотографию в виде Афины Паллады[25], правая рука на копье, снято в Бон Марше[26]. Я подарила бы вам и само копье, но у вас оно будет не к месту.

ЛЮСЬЕН: Вы правы, мадам.

ПОЖИЛАЯ ДАМА: У вас чрезвычайно грязно, какая-то нарочито деревянная мебель, которая совершенно не подходит для адюльтера, и которую никогда не протирают. Но я этим займусь. Вы должны дать мне ключ от вашей квартиры.

ЛЮСЬЕН: У меня только один ключ, мадам.

ПОЖИЛАЯ ДАМА: Я буду приходить каждое утро, надевать на ручку швабры тряпку с дыркой посередине и вытирать пыль во всех углах.

ЛЮСЬЕН: Я как раз перечитываю «Похвалу пыли[27]».

ПОЖИЛАЯ ДАМА: Я собираюсь приходить к вам в любое время и надеюсь, что не застану у вас какую-нибудь Мими Пенсон[28].

ЛЮСЬЕН: Я с этой дамой не знаком. Я уже очень давно не перечитывал Мюрже[29].

ПОЖИЛАЯ ДАМА: Ах! Если бы молодые люди знались только со мной, они оградили бы себя от непредсказуемости лишних расходов и риска постыдных заболеваний! Я, не подвергая вас этим ужасным опасностям, сумею унять ваше возбуждение.

ЛЮСЬЕН: Я вовсе не возбужден! (В сторону) Старая кляча!

ПОЖИЛАЯ ДАМА: Напуская на себя значимость фаворитки, в задумчивости или в нетерпении, она откидывает голову назад и притоптывает носком туфли, как будто нажимая на педаль швейной машинки: A-а! Вы думаете, я про это? Вы принимаете меня за г-жу Пютифар[30]? Если бы мне захотелось именно этого, я бы просто спустилась к нашему мяснику. Но я не Мессалина[31]. У моих ног был весь мир (в лице генерала Митрона). Если бы мне захотелось, он стал бы диктатором, а я — королевой Франции. Когда я отбрасываю прядь, вы узнаете профиль Бурбонов[32]?

И я, разумеется, непорочна; со мной это не случалось так давно, что это все равно, как если бы я все еще была девственна.

ЛЮСЬЕН: Но, простите за нескромность, а как же Мсье Пожилой Дам[33]?

ПОЖИЛАЯ ДАМА: Ох, я вас умоляю, не надо срывать завесу… Не иначе как в силу моей исключительной непорочности меня забирают каждые пять лет. Нимфомания, как говорят в лечебнице Святой Анны. Благодаря усердию доктора Сибля и моего кузена Демандрийя, в этом году я уже успела там побывать после того, как запела на улице Орфея[34] и выбросила из окна немало весьма ценных бронзовых изделий. Вы даже не знаете, что значит провести двое суток в смирительной рубашке… Из-за этого я по закону не могу выйти замуж… но…

ЛЮСЬЕН: Я ничего не хочу! Я утомился, и все[35]!

ПОЖИЛАЯ ДАМА: Если вы не соизволите снизойти со своей скалы, то мне придется вознестись к вам.

Она трется подбородком с волосками о колени Люсьена.

Говорят, что в заведениях женщины идут на совершенно невероятные потворства… Хотите, я вытащу зубной протез (место ему в стакане с водой) и сладость губ растяну на все нёбо…

Тем временем сидевший на диване Люсьен заснул. Взбешенная Пожилая Дама продолжает притоптывать на месте, затем принимается ходить по комнате, топая как можно громче.

Вы, может, полагаете, что вы у какой-нибудь девки?!

Она подносит руку к желтому локону, завитому как козырек, и сдергивает шиньон, оголяя завалившуюся кособокость изможденного лба. Затем бросает шиньон на стол. Задувает красные лампы, которые начинают чадить, и открывает окно в маленький двор. Люсьен просыпается от чада и при тусклом свете, проникающем в комнату, видит ужасную маску и Пожилую Даму, убирающую различные приспособления, которые невозможно даже назвать и которыми никто так и не воспользовался.

IV У ЗНАТНОЙ ДАМЫ

Они сидят вдвоем на изогнутой козетке с мертвеннозеленой муаровой обивкой: он смотрит на даму в профиль, она же — хотя и может на него посмотреть — делает вид, что его не видит.

ГЕРЦОГИНЯ (все медленнее): Да, мы пойдем к министру. И думаю, нам удастся вытащить вас из этой скверной переделки.

Молчание.

Он чувствует себя крайне скованно из-за принятой позы: ноги вытянуты, туловище согнуто, локоть утыкается в спинку козетки, а деревянный завиток Людовика XV больно впился в плечо.

Он дал бы целый луидор, даже пятнадцать луидоров, чтобы все это прекратилось, и эта герцогиня убралась бы куда-нибудь с глаз долой. И до чего же удачная идея осенила его дядюшку! Ниоткуда эта женщина его не вытащит. У нее кукольная головка, совсем как та, из парикмахерской, что крутится лишь, если внутри есть пружина. Она говорит всякий раз, когда ей нечего сказать, а в последний раз — отметил он — она специально молчала.

А еще он сознает, что одет скверно: его штаны слишком узки, а сюртук слишком свободен, и сорочка протерта. Зато туфли хороши: он позаботился их размять перед тем, как надеть. А ноги у него еще лучше… Но как, черт возьми, эта деревянная женщина, эта древесина Людовика XV сможет увидеть, что у него красивые ноги, если она все время смотрит в потолок, причем с таким видом, будто бы что-то там видит?!

Пытаясь побороть чувство неловкости, он решается закинуть ногу на ногу.

Ситуация становится еще более нелепой. Он вроде бы ухаживает за своей соседкой, принимает непринужденные позы, демонстрируя подвижность членов, и тут… начинают происходить странные вещи.

В этой большой гостиной от спертого, да еще и надушенного ирисами воздуха, от наложения мертвецки зеленых тканей, слипающихся вдали большими мокрыми листьями, от глубокой тишины или от всего этого вместе так и грезится, будто засыпаешь, и в итоге на самом деле засыпаешь, поскольку уже давно грезишь наяву… А еще ужас ожидания неизвестно чего, что не должно произойти… И вот Люсьен чувствует, как его сжимает восьмое щупальце спрута сладострастия.

Сначала легкая дрожь на кончиках пальцев под светлой перчаткой и плотное прикосновение к ладони, затем становится щекотно ногам: если раньше бегали мурашки, то теперь забегали мышки. Они снуют, карабкаются, и это ощущение становится невыносимо идиотским… И нет никакого объяснения. Если бы еще можно было поговорить о чем-нибудь смешном! Так нет же! Герцогиня словно деревенеет на глазах.

Он смотрит на нее с отчаянием. Да уж, таинственных авансов от такой не дождешься! Несгибаемая, по-мужски задраенная в темный драп: длинная юбка почти без складок, ей в тон жакетка поверх белой шелковой блузы, по-военному застегнутой на все пуговицы.

Голова посажена твердо и высоко, волосы затянуты назад, а там скручены в эдакий бурый стальной шлем. Кожа — без пудры и без румян — слегка помечена веснушками, тонкие морщины плетут паутину в уголках глаз, невыразительных и вряд ли способных без микроскопа разглядеть лошадь.

Она ничего не говорит, ни о чем не мечтает, она выглядит невозмутимо. В руках у нее платок.

Люсьен начинает отчаиваться, потому что… ну, в общем, он ужасно переживает, что это будет заметно.

Он пробует сменить позу, он выправляет осанку, но осанка… она сразу не выправляется. Он заворожен платком, который она держит, и который, наверное, как и все остальное, пахнет сдержанным и выдержанным в хорошем вкусе ароматом, а именно янтарными ирисами.

Он кусает губы, пытается думать о чем-нибудь другом.

«Ей лет сорок, этой герцогине».

На самом деле ему все равно. Платок у нее такой юный! Девичий платочек, маленький батистовый квадратик с ажурным кружевным уголочком.

«Каким же идиотом я выгляжу! Так и хочется надавать себе пощечин!»

В конце концов, его нельзя обвинить в неуважении к этой высокой неподвижной женщине. Разве он виноват, что у него появляются некие мысли… из-за платка?

Он тяжело дышит, он вытягивается, он чувствует себя все более скованно. Встать? Он не осмелится ради всех протекций вместе взятых! Нет, он не встанет…

Огромные окна гостиной взирают на него своими пустыми стеклянными проемами. В этом особняке окна не завешены гардинами; они хрустально прозрачны и даже кажутся гигантскими алмазами: за их бледной чистотой качаются ветки с цветами.

«Пригласит ли она меня на ужин?»

Герцогиня по-прежнему серьезна. Она должна думать о невзгодах духовно заброшенных детей, которых защищает на торжественных аудиенциях, устраиваемых в первый понедельник каждого месяца. Она чуть поворачивается.

«Пружина?» — думает Люсьен, в ожидании леденящей слепоты взгляда.

Он вспоминает о том, что они с дядюшкой ели на обед у Фойо[36]. Да, с дядюшкой не развернешься! Он ел телятину в папильотках и шпинат… В общем, ничего особенного! Вполне приличное вино и кофе без ликера, потому что дядюшка не любит перебивать кофейный вкус.

А потом еще удивляются, почему он в таком состоянии… это его нормальное состояние.

«Да, мадам», — заявляют его глаза, поднимаясь в ответ и как бы против его воли.

У нее очень добродетельная, очень выверенная улыбка.

«Да, веселая же жизнь выпала твоему герцогу!» — клянет ее про себя молодой человек.

Хотя, остатки былой красоты, божественные руки и талия, как древко знамени. Нет, черт возьми, она совсем не дурна. Ее зрачки — будто из какого-то странного металла, да еще и фосфоресцируют. А когда она безо всякого усилия садится на лошадь, у той наверняка дрожат поджилки.

— Вы отужинаете со мной, сударь? — наконец произносит она, несколько сухо, скорее приказывая, нежели приглашая.

Люсьен путается в словах, краснеет и чувствует, что его «нормальное» состояние ухудшается. Он все больше попадает в зависимость от этой высокой женщины, это — несомненно. Если она хотя бы на секунду заподозрит, какие… неуважительные чувства он питает, ему крышка. Никакого положения в обществе, никакого покровительства; она отправит его обратно в казарму.

Он ощущает странное желание прыгать по комнате как клоун и ругаться как дюжина извозчиков. Да, встать на голову, сломать какие-нибудь перегородки и изнасиловать ее… он способен на все, лишь бы не приходить в себя.

— Герцогиня, вы слишком добры ко мне! — холодно отвечает он.

Она снова улыбается; белизна ее зубов подобна белизне платка, который продолжает его изводить. В ней есть что-то мужское, генеральское, инспекторское, готовое в любую секунду укусить.

«Хищная тварь, свирепая тварь, великородная тварь! — восклицает Люсьен про себя. — Если бы ты знала… Но ты не знаешь… Готов поспорить, что за ужином у тебя будут читать молитвы. Нет уж, спасибо! Пора отсюда уносить ноги… К счастью «Ле Шабанэ»[37] не далеко! Нет, но до чего же она надменна! Знаю я твои ужины! Придется весь вечер сидеть между нунцием и чтицей! Если уж выбирать из них двоих, то лучше заигрывать с нунцием! Английская чтица с ходулями из слоновьих бивней вместо ног! Нет уж, увольте!»

Люсьен встает. Он уже больше не может. Его глаза горят, он думает о том, как бы повежливее ретироваться.

— Мадам…

Так ничего и не придумав, он подходит к ней. Высокая женщина по-прежнему неподвижно сидит на изогнутой козетке с мертвенно-зеленой муаровой обивкой, подпирая подбородок ладонью. Она похожа на сфинкса в короне с картины Моро[38].

— Мадам, я забыл вам признаться в том, что…

Она беззвучно смеется; ее стальные голубые глаза его подстерегают, исподлобья. Ему хочется кричать или рычать; его завораживает этот волевой жестокий взгляд. Его затягивает, как будто кто-то тащит его силой; он падает на колени, он закрывает лицо руками: он бы расплакался, если бы не боялся, что останется навсегда жалок и смешон. Его несчастное, дергающееся в конвульсиях лицо зарылось в платок, в платочек, словно плоть, дебелый и нагой.

— …что я вас люблю! — лепечет он, дабы ложью оправдать дикость натиска.

И вот он уже чувствует, как вокруг его плеч гибкими щупальцами спрута нервно сжимаются руки герцогини, а ее губы тем временем шепчут ему в ухо, затем в губы, словно запечатывая уста:

«Дорогой мой! Дерзок лишь тот, кто выказывает, а не тот, кто доказывает!»

V У МЛАДШЕЙ КУЗИНЫ

Действие происходит в оранжерее. Кузен пришел к двум часам, во время ее фортепьянных занятий, надеясь с ней не встретиться, но Марго (вот уж везенье!) по непонятной причине была освобождена от урока: и вот она внезапно появляется из-за клумбы с плаунами.

Марго — лет десять-одиннадцать; ни то ни се в смысле невинности; она вскоре пойдет на свое первое причастие, она довольно хорошо воспитана, но с тех пор как к дяде Жоржу зачастил кузен, вздумала подражать его — куда более изысканным — манерам, что отнюдь не мешает ей выжимать из него звонкие и блестящие монетки.

Марго — темноволоса и худа, как любой подросток в этом неблагодарном возрасте; она уже играет сонаты и не без удовольствия дозволяет щекотать себе затылок. Отпустить их кататься на двухместном велосипеде ее родители не решаются.

МАРГО (бросается на шею взрослому кузену): Люсьен, ты еще не знаешь? У меня детеныш…

ЛЮСЬЕН (совершенно невозмутимо): Ну, показывай! Обезьяна? Кошка? Заяц? Или кукла?

МАРГО (лукаво): Нет, настоящий детеныш… Детеныш из меня самой… и я чертовски намучилась, пока он выходил на свет! Потребовались инструменты, я распухла, щека была вот такая… Ну, как, приятель? Ты поражен?

ЛЮСЬЕН (соблюдая приличия): Признаться, да. Не без этого. (Обходит девочку). Марго! Я не очень хорошо уловил суть этой утонченной шутки. Если бы нас слышала твоя мать… Что бы она о нас подумала?

МАРГО: Бояться нечего, маменька не заявится; она в гостиной с моим акушером. Оплачивает услуги! Что касается папеньки, то он смылся еще раньше, поскольку не мог вынести моих воплей.

ЛЮСЬЕН (с достоинством): Воплей? Еще бы!

МАРГО (беря кузена под руку): А по мне очень заметно, что он у меня выродился?

ЛЮСЬЕН (косясь): Гм! Гм!

МАРГО (доверительно): Его вытаскивали минут двадцать, не меньше! Я уже больше не могла!

ЛЮСЬЕН:!..

МАРГО (очень серьезно): Вчера вечером я почувствовала, что это произойдет сегодня; там все так шевелилось… как полишинель в коробке! Понимаешь, я туда все время тыкала пальцем, ну, и в итоге его растревожила.

ЛЮСЬЕН (закатывая глаза к небу): Не сомневаюсь!

МАРГО (еще серьезнее): Сначала меня хотели усыпить… Но я не захотела. Я им сказала: «Вы меня принимаете за неженку?» Я знала, что во время родов Жюля маменька из-за своей невралгии отказалась от наркоза наотрез. У меня невралгии нет, но позднее будет: поэтому надо все всегда предусматривать заранее. Итак, я на это не купилась, и этот дядька убрал свою наркозную трубку в чехол. Сейчас я тебе расскажу все подробно… Знаешь, я так боялась… Я дрожала как Эйфелева башня на сильном ветру. Папенька все приговаривал: «Держись, моя кисочка, моя выдрочка, моя черная крысочка, моя сладкая черносливочка!» Как мне хотелось ему куда-нибудь засунуть всех этих черносливочек! Маменька ходила с постной физиономией, какая у нее обычно бывает, когда утром шумят… Все было так тяжело и так томительно! Я не могла найти себе места. Я даже не причесалась, не умылась, так и ходила в ночной рубашке… А потом эти боли! Ой-ей-ей! Боли такие сильные, как будто из тебя вывинчивают Вандомскую колонну!

ЛЮСЬЕН (испытывая неловкость): Где боли? В щеке? Ничего не понимаю.

Он закатывает глаза.

МАРГО: Экий ты балда! Сегодня до тебя все доходит так медленно! Дело в том, что это связано со всем остальным. Считается, что когда вылезают последние, то это болезненнее всего.

ЛЮСЬЕН (как во сне): Сейчас было бы весьма кстати, если бы ударила молния, и прогремел бы гром!

МАРГО (невозмутимо): Подожди! Подожди! Я еще не закончила. Когда этот дядька ко мне подошел, я принялась отбиваться от него руками и ногами и даже осыпать его самыми сочными эпитетами, которые я знаю. Я его обозвала тюфяком и слизняком, а когда он придвинулся ко мне со своим прибором для выдергивания, я подпрыгнула метров на тридцать и давай улепетывать! Ты бы только видел, какую дурацкую гримасу он скорчил! Но маменька меня все же поймала: тут уже ничего не поделаешь, пришлось сдаться… Но особенно меня пугал прибор! Эдакие серебряные щипцы в форме утиного клюва… Еще немного и он бы залез туда клещами размером с клюв цапли! Помнишь малышку Как-бишь-ее, которая запихивала какие-то железяки в зад Тому…

ЛЮСЬЕН (в ужасе): Тому? Какому еще Тому?!

МАРГО (очень мягко): Как это, какому? Песику по кличке Том. Я же тебе рассказывала эту историю…

У Люсьена голова идет кругом, он выходит из себя и ударом тростинки обезглавливает дюжину тюльпанов.

ЛЮСЬЕН: Но она сказала «серебряные… в форме утиного клюва»… Значит речь идет о… Да, черт возьми, она говорит о том, что могла рассмотреть вблизи!

МАРГО (глядя на него пристально): Да, вблизи. Это такая штука, чтобы рот не закрывался!

ЛЮСЬЕН: При чем здесь твой рот? Уж лучше бы ты его не раскрывала! Нет, с меня хватит, я сдаюсь!

МАРГО (пожимая плечами): Вот и я тоже, в итоге сдалась: дядька сделал, все что хотел, и теперь детеныш — здесь (она показывает какую-то шкатулку). А знаешь, он цеплялся изо всех сил… На нем даже остались кусочки мяса!

Она достает и показывает ему большой окровавленный зуб.

ЛЮСЬЕН (изумленно): Зачем ты все это мне наплела? Неужели ты так порочна?!

МАРГО: Я вовсе не порочна… Просто у меня болел зуб, вот и все… И мне надо было его выродить.

ЛЮСЬЕН (берет ее за руки): Подожди! Посмотри мне в глаза… Ты ведь прекрасно знаешь, что рожают не оттуда!

МАРГО (совершенно невинно): Ну и что? Оттуда или не оттуда, не все ли равно…

ЛЮСЬЕН (опять растерянно): Но зуб — это ведь не ребенок!

МАРГО: Но он тоже выходит из меня!

ЛЮСЬЕН (возмущенно): Хорошо, но ведь не обязательно жениться для того, чтобы… появились… зубы!

МАРГО (спокойно): Равно как для того, чтобы появились дети! Я сама не раз об этом слышала!

ЛЮСЬЕН: Ты подслушиваешь за дверьми: это гадко… Но вернемся к нашим баранам: значит, ты знаешь, для чего врачи используют акушерские щипцы?

МАРГО: В то утро, когда родился Жюль, я увидела на столе этот инструмент, но не знала, как он называется…

ЛЮСЬЕН (не унимаясь): Как же ты могла перепутать эти две операции, если не думала ни о каких сальностях?

МАРГО (обиженно): Мой зуб не сальный!

ЛЮСЬЕН: Да, выброси к черту этот зуб! Терпеть не могу, когда мне морочат голову всякими… Гадкая девчонка!

МАРГО (кричит): Это мой зуб! Мой зуб! Отдай! Не выбрасывай его! Я сейчас позову служанку!

ЛЮСЬЕН (в бешенстве): Паршивка!

Он выбрасывает зуб куда подальше.

МАРГО (кричит): Отдай мой зуб! Мой зуб! Верни моего детеныша! Он — мой! Отдай мой зуб! Сам ты паршивец! Он выбросил мой зуб! Как я теперь его найду?! Мама! Мама!

Истерические крики.

МАТЬ (вбегая с испуганным видом): Ах, Господи! Что еще случилось? Доченька, дорогая моя девочка, у тебя нервный приступ? Бедняжка! Она так намучилась, когда ей его вырывали!

A-а, и вы здесь?… Вы, наверняка, опять наговорили ей каких-нибудь глупостей?

МАРГО (обливаясь горючими слезами): Мама, он меня… он меня назвал «паршивкой»!

МАТЬ (в негодовании): O-о! Да еще в такой день! Сударь, немедленно покиньте этот дом!

VI У НЕВЕСТЫ

ЛЮСЬЕН: Мадмуазель дома?

СЛУЖАНКА: Мало того… Она вас даже ждет. Старуха ушла.

ЛЮСЬЕН (покусывая набалдашник трости): Что? Какая еще старуха?

СЛУЖАНКА: Такая. Я имела в виду Мадам.

ЛЮСЬЕН: Луизон, вам следовало бы изъясняться более вежливо. Неровен час, вас услышат…

СЛУЖАНКА: А мне плевать. Это вы все время дергаетесь и таитесь! Я-то знаю, о чем говорю! Ведь Мадам — ваша будущая теща…

ЛЮСЬЕН: А я не знаю и никогда не знал… Но если вы так много знаете, то вам можно только позавидовать! Ну-с, а теперь настало время гарпунить акулу.

СЛУЖАНКА: Ну и шуточки! Что значит акулу?

ЛЮСЬЕН: Луизон, у тебя уже были кавалеры?

СЛУЖАНКА: Да вы на меня только посмотрите!

ЛЮСЬЕН: Смотрю… Черт возьми! Грудь у тебя знатная!

Он щупает.

СЛУЖАНКА: Ваша жена с вами не соскучится… Хороши у вас манеры! Так все-таки, акула это что?

ЛЮСЬЕН (подталкивая ее в прихожую): Это, так сказать, большая рыба, которую можно увидеть перед ее дверью… еще в гостиной. Понимаешь? Которая так и хочет меня проглотить и лязгает тройным рядом клыков! Если убрать ее грозные челюсти, возможно, в этом была бы хоть какая-то чувственность… но, нет! Она меня караулит, грозно двигая плавниками; она собирается на меня наброситься… И вот я втыкаю… втыкаю… гарпуню… я тащу тварь, но с каждым ударом замечаю, что это самая заурядная сардина. Да, простая сардина в масле, нежная и в общем-то безобидная… И что… войти в ее дверь… в эту дверь, это не море выпить… да и заглатывать меня моя невеста совсем не собирается… Понимаешь?

СЛУЖАНКА: М-да! Мсье тот еще фрукт! Если мсье желает знать мое мнение… я думаю, что мсье чокнутый!

ЛЮСЬЕН: Спасибо.

СЛУЖАНКА: А мое скромное вознаграждение… за то, что я вас предупредила, что она одна?

ЛЮСЬЕН (вытаскивая серебряную монету): Вот, держи. Ну-с? И действительно: вот и она, и она — одна!

Он входит.

Невеста сидит в допотопном розовом козырьке ампир, который удерживает вычурную челку, завитую парикмахером еще утром. Невеста похожа на официантку из эльзасской пивной: мягкотелая, светловолосая, пустоглазая, низколобая; у нее толстые бесполые губы, полные руки, ноги как у обезьяны и ноющий скрипичный голос, от которого завоет любая кошка.

НЕВЕСТА: Люсьен, я вас уже не ждала! А мне так много нужно вам рассказать. Мой дорогой Люсьенчик!

Она протягивает ему руку, затем ее кокетливо одергивает и кладет на клавиши пианино. Люсьен следит за ее рукой с нарастающим ужасом. Он боится, что не сумеет себя заставить ее поцеловать.

Мама вышла! И кому же так повезло? Моему Люсь… моему дорогому Люсьенчику! Я даже приготовила ему сюрприз: он сможет поцеловать меня… сюда… в лобик… но только, если пообещает не смять прическу…

Она поднимает пальчик.

ЛЮСЬЕН (в сторону): Вот она, акула! Тварь!

Он целует ее в лоб и морщится от сильного запаха крема.

НЕВЕСТА: Ну, что? Не можете придти в себя?

ЛЮСЬЕН (категорично): Нет, не могу.

НЕВЕСТА: Мы сейчас сядем на канапе и посмотрим красивые модели, которые мама отобрала для свадебного платья. Я бы предпочла «берту»: выглядит прилично, серьезно и прекрасно сидит. Вот, посмотрите, видите эту манишку с тремя параллельными атласными басончиками… и таким же украшением на платье? А к верху юбки эти басончики сходятся буквой V. Это очень красивый и к тому же самый модный фасон! Ну, а вам-то нравится? Скажите же что-нибудь!

ЛЮСЬЕН: Я скажу вот что: до чего же все это похабно!

НЕВЕСТА: Похабно?! Что это значит?

ЛЮСЬЕН: Это значит, что вы целомудренны… слишком целомудренны, чтобы носить… всякие V-образные басончики.

НЕВЕСТА: Что значит «слишком целомудренна»? Сударь, хотя мне всего восемнадцать лет, я уже прослушала курс по всем предметам!

ЛЮСЬЕН: Можете гордиться своим курсом!

НЕВЕСТА: Не смейте надо мной смеяться! Вы дурно воспитаны.

ЛЮСЬЕН: Спасибо. Это как со служанкой. Вы тоже потребуете скромное вознаграждение за то, что другая дама будет меня ждать в другой гостиной?

НЕВЕСТА: Люсьен, вы всегда умудряетесь говорить так, что ничего не понятно.

ЛЮСЬЕН (смущенно): Прошу прощения. Я разговаривал с акулой… из моих грез!

НЕВЕСТА: А кстати, Люсьенчик, у нас новость: мы пригласили дядю Поля! Это вас удивляет? Да! Мама в итоге уступила, и у меня будут часы. К свадьбе он обещал подарить мне часы, и я уверена, он выберет что-нибудь миленькое… А ему хотели отказать от дома! Да еще в такой великий день! Даже если дядя Поль разорялся пять раз, все равно каждый раз он весьма ловко выпутывался! Я уже не говорю о том, с каким вкусом он обставил свой дом… Впрочем, в день свадьбы следует уладить все проблемы, не правда ли?

ЛЮСЬЕН (мечтательно): Да, я словно вижу ряды черных гвоздей, забитых в белый фарфор… Не дотрагивайтесь: его только что… залатали!

НЕВЕСТА (нетерпеливо): Но вы меня не слушаете!

ЛЮСЬЕН (внезапно и грубо): Ну-ка, где твои губы, буржуазная мамзель? (он обнимает ее за талию). Я, наконец-то, сумею выбраться из своего сердца, пусть даже через окно! Тебе следует полюбить меня немедленно, иначе я испорчу все, что ты хочешь залатать… Ну же… Быстро… Не теряя хладнокровия, я сейчас совершу свой первый разумный поступок с того момента, как с тобой познакомился. Я запрещаю тебе бояться.

НЕВЕСТА (в ужасе): Ах, Бог ты мой! Что за манеры! На помощь! Ай! Ай! Господи Иисусе! Святая Дева! Он меня укусил… У меня кровь… Он прокусил мне губу!

ЛЮСЬЕН (поднимаясь и раскатисто смеясь): Тебе разве неизвестно, что укус — это обостренная форма поцелуя? Как успешно и быстро все получилось, не правда ли? В результате ты изнасилована весьма почтенным образом, и твоя мать, которую ты известишь о случившемся, наверняка заявит, что — если вдуматься — дети делаются совсем через другое место. Нечего плакать и дергаться. Уверяю тебя: все хорошо, что нехорошо кончается! Ведь ты сама не хотела ни картинок с модными костюмами, ни часов на свадьбу, пока я не унизился до разговора? Я же, я ждал этого момента одиночества, чтобы загарпунить акулу окончательно. Я согласен жениться на тебе, но только при одном условии: в первую брачную ночь я не намерен прибегать к акушерским щипцам! Куколка, шутки в сторону! Ты небогата ни приданным, ни красотой; нас свели наши почтенные родители, которые и сами — по их словам — познакомились друг с другом случайно, однажды оказавшись в одной и той же ложе их глупейшего Пале-Рояля[39]. Тебя решили отдать мне в жены мне наперекор. Пусть. Я согласился тебя попробовать. Но уже сейчас чувствую, как черные гвозди выскакивают из белого фарфора. Придумали под меня подложить девственницу, дабы утешить после разных историй с потаскухами… Будем считать, что я утешен. Но, черт возьми, ведь я прекрасно вижу, что и она безразлична, как потаскуха! К вашим услугам, мадмуазель! Мне двадцать пять лет, и если я не умер за время нашей помолвки, то только потому, что мои чресла исполнены силы. А теперь я еще и закален! Я тебя укусил… Да… Да… Укусив тебя, я оказал тебе большую честь… (с нежностью) Я действительно сделал тебе очень больно?

НЕВЕСТА (рыдая горючими слезами): Какой позор! У меня наверняка останется шрам на всю жизнь! Мерзкий субъект! Мужлан! Вот, значит, кто скрывался под личиной робкого молодого человека! Ах! Правильно мне говорили, что вы… анархист! Наглец! Укусить, причем, кого?! Меня, порядочную девушку, меня, вашу невесту! О! Теперь на женитьбу можете не рассчитывать! Безумец! Разве я отказывала вам в некоторых любезностях? Нет. Я даже позволила вам поцеловать меня в лоб, вот сюда, через волосы, чтобы доставить вам удовольствие… поскольку думала, что в присутствие моих родителей вы не осмелитесь (испуганно вздрагивает). Надеюсь, вы им не расскажете, что я вам позволила поцеловать меня в лоб? Впрочем, мне все равно. Я скажу, что это неправда… Я скажу… (она со священническим достоинством встает), я скажу, что вы хотели меня взять силой. Да, сударь… так женщин и насилуют — об этом я читала в одном журнальном романе — всякие авантюристы… каторжники… Сударь! Мужчина, который кусает женщину, — дикий зверь, и место ему — в тюрьме. (Она грозит ему кулаком). Вы окажетесь в тюрьме, это я вам говорю! Мой дядя Поль знаком с судьями и магистратами… ты слышишь, подлый субъект!

ЛЮСЬЕН (очень спокойно): Это становится интересным. Кажется, противница раскрывается. Продолжайте, мадмуазель.

НЕВЕСТА (впадая в гнев): Это я раскрываюсь?! Я, Фелиция Пикарель[40], я, дочь такого почтенного человека, как мой отец?! Да вы просто безумец! Это неслыханно! Вы укусили меня в губу, но не смогли разорвать мою одежду… На мне остались корсаж и юбка… И я, слава Богу, могу доказать, что даже не поняла, чего вы добивались. А потом, знайте: я вас ненавижу! Моей служанке рассказывали, и я слышала, что женить вас хотели, поскольку вы слишком загулялись и теперь нуждаетесь в покое. Так вот, я ждала лишь удобного случая, чтобы вас образумить! Вы, наверное, думаете, что я не понимаю, к чему ведут разные речи… Я не так глупа… Да и маменька меня предупреждала: «Не будь такой доверчивой; этот господинчик притворяется, но стоит не лучше других… Не подпускай его слишком близко… Видишь ли, любовь — не для порядочных людей. Если ты сумеешь прибрать его к рукам, он будет тихим, как ягненок!» Я знала, что рано или поздно вы себя проявите! Я вам нравлюсь, не правда ли? Вы хотите на мне жениться… прямо сейчас. Так, нет же! Вы, сударь, женитесь на мне позднее, когда этого захочу я, и вы будете ходить у меня по струнке… А за укус вы мне заплатите, и заплатите втридорога. Вот так, сударь.

ЛЮСЬЕН: Эта девица — враг рода человеческого, причем самый опасный.

НЕВЕСТА (посмеиваясь): A-а! Вот вы и присмирели, мой маленький тигренок! Вы никак испугались, что я рассержусь? Ну, подойдите сюда! Вы так жалки! А я так отходчива, так добра… Смотрите, кровь уже не идет. (Она берет его за руки). Встаньте на колени… быстро… сейчас вернется маменька. Я вас прощаю. Я ничего не расскажу о том, что вы сделали, но и вы (жеманно), со своей стороны, вы ведь не скажете, что я вам разрешила себя поцеловать? (Наивно). Счет дружбы не портит! Ну же, Люсьенчик… Не будьте букой! Я готова вверить вам свои пальцы, ладонь… запястье под рукавами, локон, а по праздникам, под столом, даже ножку… но никаких губ… и никаких укусов. Этого еще не хватало! (с чарующей доверительностью). Я же знаю, Люсьен, что ты меня любишь… но Я — ПОРЯДОЧНАЯ ДЕВУШКА!

ЛЮСЬЕН (стоя на коленях, потупив взор): Я тебе выставлю такой счет, что… надеюсь, он испортит не только дружбу! Да-а, я спасся чудом! (громко). Мадмуазель, я умоляю вас принять мои извинения.

НЕВЕСТА (весело): Да, мой глупенький Люсьен, да, мой наивный женишок, да, влюбленный бесстыдник! Прескверный мальчишка! Вы заслуживаете того, чтобы я вас разлюбила… но я прощаю вас от всего сердца. Вы принесете мне букет роз особого сорта, из Ниццы… которые символизируют Клятву в любви и примирение! Итак, мы договорились, не правда ли? Розы из Ниццы…

ЛЮСЬЕН (поднимаясь с колен, холодно): Дорогой друг, я весьма сожалею, но завтра я уезжаю, причем, как раз в Ниццу, а посему разрешите с вами распрощаться.

Он смотрит на нее пристально, все спокойнее и спокойнее.

НЕВЕСТА (строго): Люсьен! Я нахожу эту шутку вульгарной! Я не понимаю!

ЛЮСЬЕН: Неудивительно, ведь мы говорим на разных языках. Я кусаю, а вы перетираете… Дальнейшие разговоры бесполезны. До свидания.

НЕВЕСТА (растерянно): Я надеюсь, вы дождетесь маменьку…

ЛЮСЬЕН: Нет, я не собираюсь никого дожидаться… Я ухожу. А вы, вы пропали… (Он направляется к двери). Думаю, вы будете обо мне вспоминать, да и шрам останется навсегда… Я не претендую на исключительную значимость. Но все же уверен, что, не любя вас и — невзирая на все усилия — так и не сумев вас полюбить, я сделал вам куда больше добра, чем вам кажется. (Он смеется.) Этой ночью моя слюна и ваша кровь смешаются в глубине вашего сердца, чтобы породить первого бастарда в этой почтенной семье… Вы родите Любовь, но меня уже здесь не будет, чтобы признать это дитя своим… Прощайте… К счастью, я человек не порядочный.

Он выходит.

НЕВЕСТА (опуская руки): Неужели он это всерьез? Неужели он действительно ушел?

СЛУЖАНКА (вбегая): Пришла Мадам! Я слышала, как хлопнула входная дверь! Мадмуазель, быстро предупредите г-на Люсьена. (оглядывается) Как же так? А где ваш жених?

НЕВЕСТА (испуганно): Ушел. Убежал как безумный… Это он хлопнул дверью… Ах, Луизон, мне так страшно…

СЛУЖАНКА (невозмутимо): Теперь я понимаю, в чем дело: он убил свою акулу!

VII У ВРАЧА

Полумрак, благоприятный для нежных излиянии.

ЛЮСЬЕН (одеваясь методично и стыдливо): Сударь, вам следовало бы знать, что подобные вещи происходят сами по себе. А вы имеете дерзость спрашивать меня, как это могло случиться со мной! Вы, право, меня удивляете! Я не знаю ни как, ни почему — что, впрочем, вовсе и не важно, — однако, желая принести наибольшую пользу науке, имею сообщить вам о некоторых особых случаях: после моего ухода вы сможете их классифицировать по своему усмотрению, и — уверяю вас — не пожалеете. Хотя, если вдуматься и учесть, что и мое время ограниченно, то будет предпочтительнее внятно и детально изложить вам суть одного случая, нежели охватить рассказом целый ряд случаев в их сумбурной обрывочности (в этой связи, кстати, я не считаю нужным увеличивать ваш гонорар: вы получили возможность оценить мое прекрасно сложенное и поразительно крепкое мускулистое тело с нежной кожей, другими словами, мои скромные достоинства, которые не перестают быть достоинствами, даже если они опущены при выписывании счета за оказанные мне услуги; к тому же вы — в преклонном возрасте и, думается мне, несколько пресыщены, я же одарил вас своим моложавым видом и — поборов обычную стыдливость, — показал вам, каким может быть лицо иной сексуальной ориентации, то есть мужчина непорочный, и вам, сударь, не пришлось скучать! о нет! вы свое время потратили отнюдь не зря!).

Итак, сударь, мы говорили о том, что нас интересуют особые случаи. Представьте, что, как-то оказавшись в одном монастырском парке на аллее, с двух сторон окаймленной лилиями, я, с присущей мне наивной непосредственностью, захотел понюхать изысканный аромат этих загадочных цветов! Позвольте описать вам сие очаровательное приключение (действительно любопытный клинический случай, на который я, дорогой друг, не могу не обратить вашего внимания!).

Воздух распирало от майского благоухания. Перья невидимых горлиц снежно опадали, — как говорит в своем стихотворении г-н Коппе[41], а, может, какой-нибудь другой автор (классиков я знаю скверно), — и небо оскорбительно голубело как дно тарелки севрского фарфора, голубело тем голубым цветом Мари-Луиза, секрет изготовления которого уже давно, сударь, утрачен при переходе на промышленное производство!

Старое монастырское здание со сводчатыми оконными переплетами покоилось в глубине многовекового парка, а из густых зарослей выглядывали мордочки ланей, а точнее, ланей с ласковыми глазами газелей.

Аллея лелеялась (аллитерация) и истончалась у готической часовни… в которой служили праздничную белую мессу (а то кое-кто, кажется, устраивает черные!), мессу в честь дам из «Вечного поклонения»[42], сударь.

Раздавались восхитительные песнопения, и от ритмичного дуновения каникульного бриза (каникульного[43]… до сих пор не знаю, что имеется в виду, однако, само слово меня просто сводит с ума), лилии склоняли свои венчики с серебром (я, кстати, не мог дать им сдачу медью) в мою сторону, а одна из них, наиболее, — откровенно — приближающаяся к лилейности моей кожи, ко мне даже прикоснулась. Я ни о чем не подумал — у меня вообще нет такой привычки, — и обратился к ней приблизительно с такой речью:

— Лилия, дорогая лилия с тревожным пестиком, что тебе от меня надо?

Она мне ответила на языке лилий:

— Я — бела!

— Вижу, что ты бела! Такое ощущение, что ты гипсовая! Смех да и только!

— Ты — бел! — добавила она.

— Я?! Я, дорогая, замешан в тесте для ангельских хлебов! — ответил я. — Я — горячая облатка… Я красивее тебя… Я не выгляжу как папье-маше, зажеванное презренными буржуа! Я — существо редкой породы! Я есть то лучшее, что заделывается в чревах наших матерей, когда Создатель совершенно случайно спускается к ним в том виде, какой обычно принимает для подобных мероприятий… Ну, как? Сникла? Ты — удивительная лилия, но я, я еще удивительнее! Я настолько белый и чистый, что стоит мне совершенно случайно прикоснуться к женщине, как она сразу же бледнеет… Вот так! И если однажды в этом парке я размозжу себе череп, вам всем, милочка, здесь делать будет нечего: вы окажетесь жутко серыми на фоне моих раскиданных мозгов!

Упрямая лилия принялась доказывать мне, что ее аромат выигрывает по сравнению с ароматом моих подмышек. Она кланялась на все четыре стороны (удивительно, мой дорогой, что лилии вообще способны различать какие-то стороны), крутилась и вертелась двумястами возможными способами (на самом деле их едва ли наберется сотня), и в итоге сорвалась со своего собственного стебля; отбрасывая лепесток за лепестком, каплю росы за каплей росы, увяла подобно юному восточному принцу, пристрастившемуся к гашишу, и умерла от истомы как заурядный нарцисс у фонтана!

…Итак, дорогой доктор, у меня есть сомнения относительно чистоты лилии… А если бы вы, как и я, понаблюдали за тем, как она корчится в беспорядочных конвульсиях, едва монашки запевают свой любовный De profundis[44], я убежден: такие же сомнения выразили бы и вы (каждый выражает то, на что он способен, не правда ли?).

ДОКТОР:!..

ЛЮСЬЕН (не переставая улыбаться): Нет абсолютной уверенности, что я ее потерял именно так… Но судя по всему, возможно именно так я и должен был ее обрести!

Он кланяется.

ДОКТОР:!..

ЛЮСЬЕН (обстоятельно): Если, конечно, дорогой доктор, вы не решите, что это произошло из-за того, что я кусал за губы девственницу, дочку буржуа и свою бывшую невесту Фелицию Пикарель!

Еще один поклон. Он выходит.

VIII БОЯЗНЬ В ГОСТЯХ У АМУРА

БОЯЗНЬ: На твоих часах три стрелки. Почему?

АМУР: Таков обычай.

БОЯЗНЬ: Бог ты мой, но почему их все же три? От этого мне так тревожно…

АМУР: Успокойтесь. Все очень просто и легко объяснимо. Первая стрелка отмечает часы, вторая увлекает минуты, а третья, совершенно неподвижная, увековечивает мое безразличие.

БОЯЗНЬ: Это шутка. Думаю, ты вряд ли осмелишься утверждать… Нет, ты не осмелишься…

АМУР: Остановить сердце стопором?

БОЯЗНЬ: Когда ты говоришь, я ничего не понимаю!

АМУР: А когда я молчу?

БОЯЗНЬ: О! Так становится куда понятнее.

АМУР: В этом — все объяснение.

БОЯЗНЬ: Какое объяснение?

АМУР: Объяснение, которое я не желаю вам давать.

БОЯЗНЬ: Когда я сюда шла, то должна была предвидеть, что здесь все такое странное…

АМУР: Все, кроме множественности моего существования. Я не довольствуюсь тем, что я — двуличен; зачастую я оказываюсь трехличным.

БОЯЗНЬ: По дороге к тебе я пересекла бесконечно пустынный бульвар и прошла вдоль большой стены, такой высокой и такой длинной, что из-за нее верхушки деревьев торчали, как кисточки у клоунов. Почему-то я была уверена, что за этой стеной находится кладбище.

АМУР: За любой стеной всегда найдется какое-нибудь кладбище.

БОЯЗНЬ: Не следует шутить над тем, что нам неведомо.

АМУР: Я не привык шутить ни над тем, что ведомства признают общественно полезным, ни над тем, что общественно заурядно… Смешным я нахожу лишь страх. Когда вы дрожите, мне хочется смеяться.

БОЯЗНЬ: До чего же вы нелюбезны!

АМУР: Я любим. Этого мне вполне достаточно.

БОЯЗНЬ: В этой стене, такой высокой и такой длинной, я наконец-то нашла низкую и очень узкую дверь, похоже, лишенную скважины.

АМУР: Я считаю, что дверь в мои покои не должна иметь половых признаков. Так будет целомудреннее.

БОЯЗНЬ: И все же я, в конце концов, ее открыла. На ощупь.

АМУР: Прекрасный… взлом, сударыня. Ночью все двери серы и открыты…

БОЯЗНЬ: Я оказалась в сумраке, я ступила на темную аллею, которая текла как поток на дне пропасти, и подняла голову в поисках Бога.

АМУР: Еще один взлом, поскольку вы в Него не верите.

БОЯЗНЬ: Не верю… но боюсь, и это меня поддерживает.

АМУР: Абсурдно. Абсурдно. Абсолютно. Абсолютно.

БОЯЗНЬ: Как я вернулась домой — абсурдно или абсолютно, — не так уж и важно: главное, вернулась. Но затем мне начало казаться, что я — бродяга в дурном сне. Твоей обители нет, да и сам ты всего лишь химера.

АМУР: Здесь нет ничего химерического. Вы можете трогать все, что принадлежит мне. Вы можете это трогать, но только при условии, что вы это не унесете, ибо, судя по всему, это вам не принадлежит.

БОЯЗНЬ:… Да, я искала Бога и в результате очень высоко, на небе или на своде этой аллеи, утекающей как поток в пропасть, обнаружила некий водяной просвет. Таким образом, получилось два потока, которые следовало пересечь: один ногами, другой головой. А эта необъяснимая стена, эта высокая кладбищенская стена продолжалась, образуя угол…

АМУР: Угол вечности.

БОЯЗНЬ: Похоже, вы сами не очень хорошо представляете, что тут у вас творится. Так вот, слушайте внимательно.

АМУР: Я редко обращаю внимание на амурно-дверные глупости.

БОЯЗНЬ: И зря. Это так страшно!

АМУР: Можете и дальше зря тратить свое время. Мое время отныне остановлено третьей стрелкой.

БОЯЗНЬ: Водяной просвет над моей головой уменьшался, а грязь под моими ногами разбухала. Я шагала в тине, пахнущей мускусом. Ведь ночью под окна юношей приходят и льют свою туалетную воду ведьмы; те самые ведьмы, что красными от крови руками давят не мыло, а мозги мускусных крыс. Мерзкая жижа. И тут водяной свет с небес вдруг пролился между двумя крышами и пропал, успев разметать звезды, причем все сразу. Воли не осталось; мои ноги вросли в землю. Вы, разумеется, знаете, что воля исчезает, когда падают звезды?

АМУР:… Звездная падаль. Прекрасно.

БОЯЗНЬ: Я очутилась перед другой, еще более герметичной дверью. Две ступеньки, из которых первая отсутствовала…

АМУР: Из которых первая… А на чем же, сударыня, держалась вторая?

БОЯЗНЬ: Ни на чем. Известно лишь, что когда-то существовала первая ступенька, а теперь на ее месте осталась брешь. Но вторая все равно вела к порогу! Возможно, брешь была окном в подвал или проемом в погреб…

АМУР: … то бишь, погребальным проемом.

БОЯЗНЬ: Сразу поверить в это было непросто. Верят лишь в то, что доставляет удовольствие. Через час и год я ступила на эту вторую ступеньку и почувствовала, как она сопротивляется.

АМУР: Лучше всего держится то, что держится на пустоте… например, земной шар.

БОЯЗНЬ: Я поднялась по химерической лестнице, с которой уже давно никто не спускался.

АМУР: Вы поднялись по лестнице свода как стрелка в компасе астролога. В этом нет ничего нового, но вы действовали, не задумываясь, ибо для вас это слишком логично.

БОЯЗНЬ: Я взобралась… как стрелка в компасе астролога? Может, вы еще скажете, что у меня худые ноги? Позвольте мне завершить рассказ, раз уж я на это нацелилась.

АМУР: Пф! Завершайте, сударыня. А я пока отдохну, ожидая вас у цели; я слишком ленив. До встречи.

БОЯЗНЬ: Именно в вашем злополучном коридоре у меня возникло предчувствие смерти! Как только герметичная дверь открылась (у нее не было скважины, а был лишь медный дверной молоток; сама она поддалась, словно отворилась от частых ударов), я вошла, сжав губы и зажав ноздри, чтобы не дышать воздухом, запертым в этом проклятом доме. Одновременно со мной сюда вошла какая-то собака. Я не знаю, откуда эта собака взялась. Но она была напугана еще сильнее, чем ее хозяйка (хозяйкой пришлось стать мне, поскольку она пришла сюда, слепо следуя за мной); она жалась к моей юбке, лизала мои вспотевшие от страха руки, слюнявя их своим холодным языком. Мне поочередно хотелось ее то прибить, то сердечно сжать в объятьях, умоляя не оставлять меня одну. Это была славная собака, но, чуя в этом жилище что-то подозрительное, она почему-то не рычала. А должна была бы. Вне сомнения крик животного разбудил бы во мне естественные чувства. Ведь сверхъестественным чувствам мы уступаем, поскольку они вне нас. Я прекрасно понимала, что верность какой-то собаки не может сравниться с нежностью, исходящей от крыльев бесконечности, а крылья эти — перепончаты. Зря мне сказали, что во мраке видны человеческие глаза, и что бесконечность это зрачок; зря мне сказали, что в глазах черных птиц замыкается сеть нервных окончаний: растительная паутина, рассекающая ночь электрическими брызгами, и молния с эффектом мертвого зеркала. И вот я уже в стране, где собаки дрожат и не смеют залаять. В глубине коридора взвинчена бледная лестница со ступеньками, отлынивающими от света. Эта лестница наверняка кусается. Она сейчас вот-вот соберется и как вцепится в ноги. Я не сумею по ней подняться. И все же поднимаюсь! Собака не решается идти за мной; думаю, она отступила перед смертоносными лестничными клыками. Я поднимаюсь, поворачивая, но верчусь не я, а винтовая лестница. Она совершает медленный поворот, от которого кружится голова и захватывает дух, словно я на палубе огромного корабля, сотрясаемого морем. На каждой ступеньке мое сердце выскакивает из груди, и я его ловлю, но только когда поворачиваюсь к нему спиной. Таким образом, мне приходится кружить вокруг своего сердца. А оно ведет себя как какой-то газовый рожок посреди бледной лестничной клетки: излучает свет, который я совсем не вижу. О! А вот еще одна дверь. И какая красивая! Из светлого, почти прозрачного, розово-фиолетового аметиста. Может быть, это просто витраж. Дверь запечатана пломбой как гроб. За ней, вяло, лениво скользят тела рептилий. Две белые змеи. Когда они упираются в стекло, образуются стеклянные опухоли, которые тут же лопаются сиреневыми воздушными пузырями. У этих змей имеются присоски. И даже лапы. Длинные волокнистые лапы. Этот витраж искажает все находящиеся за дверью предметы, а когда дверь открывается, то я вижу две руки, две простые руки…

АМУР: Мои.

БОЯЗНЬ: И вот я в необычной комнате.

АМУР: Действительно. Здесь только одна кровать.

БОЯЗНЬ: И та — не твоя.

АМУР: По крайней мере та, на которой я сплю, когда вы — здесь.

БОЯЗНЬ: Она из тисового дерева.

АМУР: На ветках тиса в свое удовольствие воркуют горлицы.

БОЯЗНЬ: Но корнями тис уходит во чрева мертвецов.

АМУР: Тогда это уже не тисы, а кипарисы. Не надо преувеличивать!

БОЯЗНЬ: О, Господи, и дались же вам эти почетные звания деревьев! Неужели же вы все всегда знаете наверняка?

АМУР: Вас я определенно не знаю.

БОЯЗНЬ: А как насчет «познай себя сам»?

АМУР: Уже познал, причем с удовольствием. И не скрываю… как это принято в храме Аполлона в Дельфах[45].

БОЯЗНЬ: Здесь не место для легкомысленных речей, ибо эта комната такая темная, что слышно, как в ее мозге что-то плетут пауки.

АМУР: За то время, что вы говорите серьезно, они сплели целую сеть для парусника, который унесет меня далеко от вас.

БОЯЗНЬ: В этой комнате два окна, два окна на север…

АМУР: Только по вечерам.

БОЯЗНЬ: Свет сюда никогда не проникает, не так ли?

АМУР: Нет, проникает. Когда я переодеваю рубашку.

БОЯЗНЬ: А что это за зеркальная перегородка?

АМУР: Это клетка, в которой я держу свет… день… то есть…

БОЯЗНЬ: Нет! Шутить по этому поводу негоже. Эта комната освящена.

АМУР: Посвящена, сударыня.

БОЯЗНЬ: Не будем преувеличивать. Однако здесь совсем не холодно.

АМУР: Почти тропики… особенно с тех пор, как вы зафиксировали ее в северном положении.

БОЯЗНЬ: Я хочу посмотреть в окно.

АМУР: Выбирайте. Один оконный переплет — чтобы смотреть, как приходят, другой — как уходят. На первом висит серебряное зеркальце, закопченное чуть ли не до черноты. На втором, в горшке, цветет желтый базилик, от которого несет резким запахом кошачьих выделений. Второе окно я никогда не открываю, потому что не люблю цветы… А еще меньше мускусный запах внутренних органов кошки, мерзкой охотницы на крыс.

БОЯЗНЬ: О! Эта стена, возносящаяся к небу и закрывающая пространство!

АМУР: За ней — армия, которая только и ждет приказа, чтобы меня провозгласить королем… или расстрелять. Я приказал ее построить, чтобы перспектива меня не смущала.

БОЯЗНЬ: Слышен шум Океана.

АМУР: Это ветер с аллеи, поднимающийся после прохода трансатлантических омнибусов.

БОЯЗНЬ: Зеркальце отражает облака, которые невозможно заметить, поскольку небо затянуто. Как если бы негритянская душа мечтала о белых формах. Это зеркальце меня пугает.

АМУР: Подождите! Чуть-чуть слюны на салфетку, и я вам его сейчас протру.

БОЯЗНЬ: Не делайте этого. Иначе мы увидим написанные на нем слова. Лучше отойдем от окна. Кто-то идет. Я услышала, как начался прилив… а еще эти трансатлантические пароходы.

АМУР: Посмотрите сейчас.

БОЯЗНЬ: Я вижу женщину, очень бледную женщину с зелеными водяными глазами, которая склоняется к тому же окну, что и мы. Я вижу, что ей сотни тысяч лет, потому что она опирается на двадцатилетнее древо, чьи ветви кажутся гирляндами. Это Море и Амур[46]. Она опирается на май просвирной белизны, на май с гибким мужским телом, и — член к члену, волна за волной, кожа в мурашках по коже в мурашках, — Море стремится захлестнуть Амура, а Амур пытается устоять. (Быть может, это как мать[47] и ее сын, внебрачный отпрыск)! А еще я вижу, как скачут эскадроны облаков с округлыми крупами. А еще я вижу… что уже больше ничего не вижу. Я хотела выглянуть из окна и чуть не потеряла равновесие… Отойдем.

АМУР: На этот раз у вас действительно головокружение.

БОЯЗНЬ: Да. Я боюсь себя признать в этой извечно коварной женщине: в морском материнском приливе!

АМУР: Ну, будет! Посмотрите мне в лицо и перестаньте разглагольствовать, путаясь в своих бесполезных волнах и мурашках! Что вы еще видите?

БОЯЗНЬ: Я не очень хорошо различаю ваше лицо, зато над ним я прекрасно вижу белый циферблат ваших курьезных часов с тремя стрелками.

АМУР: Первая стрелка отмечает часы, вторая увлекает минуты, а третья, совершенно неподвижная, увековечивает мое безразличие.

БОЯЗНЬ: Ах! Так ты меня больше не любишь!

АМУР: Сударыня, бояться следовало именно этого и только этого.

IX У МУЗЫ

ОН: Пепел замел следы моих шагов, вдали от дорог и городов. Слушай! Я хочу тебя всю… Когда сена запах душистый меня повстречал, я закричал: «Сюда, я здесь, вот он я весь!». Так открой же теперь. Я узнал твою дверь, так как раньше не знал ее никогда. Поверь. Я тот, кого ты всю жизнь ждала. Я твой любимый, я твой желанный! О, незнакомка прекрасная, с кем же тебя сравнить?

ОНА: Я не могу дверь отворить. Мои сестры ушли на прогулку в сад. Мои братья жмут виноград. А отец крепко спит.

ОН: И молчание-золото сонно хранит. Я тебя обожаю. А удивить меня не сумели ни бурая жаба, ни лягушка зеленая. Что за вечерняя благодать! Выйди. Мне надоело ждать перед целью — этой ужасной дверью в девичью келью! Щит Персея усеян стрелами. Густо. А через равные дыры ран, я вижу прекрасно, что там — совершенно пусто. Красив ли твой сад?

ОНА: Мой сад — склеп глубокий, будто схождение в ад.

ОН: Ах! Надгробными плитами как костями играть в домино с гостями… Раз и козла забил! Победил. Все слова…

ОНА: В моем саду плачет сова.

ОН: А как мне увидеть отсюда? Ведь стало уже темно. Открой же мне, нареченному, иль я разобью окно!

ОНА: Здесь для погребения мертвых дно.

ОН: Мои руки полны даров, а глаза торжеством горят. Я так собою хорош, что боюсь сам себя. А больше всего боюсь простудиться от мокрой травы… Я ведь словно дитя… Как перышко легкое, на ветру, летя.

ОНА: А я детей пожираю. Уходи!

ОН: А вкусно поди, как я погляжу. Ну, да ладно, я ухожу… простужаться.

Он удаляется в поле.

Хоть смейся, хоть плачь! Ни души, лишь моя одна. Зря я сюда пришел. Как саван трава холодна, и ветер здесь лют. Зачем она вздумала упираться? Я бы хотел над ней посмеяться, очень громко запеть… как перед смертью поют!

Он поет:

Он возвращается к закрытой двери. Вдали слышен звон колокола.

Ну вот, как полагаю я, момент лирический настал, а с ним и исторический! Мадмуазель, я здесь по-прежнему торчу! Откройте же иль… я с собой покончу… Зажгите же свечу! Ах как ваш холод пробрал меня… Эй, кто-нибудь, коня! Хотя, как знать… Возможно, чуточку позднее вы будете себя вести умнее, и мы сумеем все переиграть?

Глубокая тишина

Ничего из этой истории не выбить. И не выпить. Какая нелепица! Интересно, если я не покончил с собой, то за кого она меня теперь примет?! Мадмуазель, вы можете меня принимать за кого угодно, но только не за тупицу!

Задумываясь, с серьезным видом:

Насколько могут быть созвучны Тупица и Нелепица? Пора придумывать новые ритмы. Ритм это тропа, что, виляя как баркас, выносит в открытое море вас! Я бы предпочел красивый путь, гладкую дорогу, но… она все равно оборвалась давно. Пепельные осадки все завалили. Плиний умер: его похоронили…

Оживляясь:

Если старый ритм уничтожить, посыплются ли звезды вниз? Это не может меня не тревожить. Ведь мир держу я на своих плечах! Звезды? На плечах?[48] Как нескладно; даже рифмы несхожи! Постараемся не упустить ультрамарин! В глазах одна синева… мой взгляд устремлен в небеса. А трава поднимается по ногам как гребень и грива змеи порочной. Мне уже не до размеров точных какой-то там строки. Если я вообще не у дел, то к чему мне такие пустяки?!

Тишина это страшный грохот. Так падают звезды… да, я это прекрасно слышу… отчетливо! Я не отдал бы свое место даже за всю колокольную бронзу города Ис. Речь идет о том, чтобы встать на сторону мелочных мелочей, а сделать это — проще простого, но мы каждый день живем, совершенно об этом не задумываясь. Как мне — и только мне — известно, звезды падают ради смены поэтических ритмов, но я вовсе не собираюсь извещать об этом своих современников: пусть, под сенью моего спокойствия, они и далее пребывают в состоянии блаженного неведения. Зато, когда выйдет срок и это курьезное событие все же произойдет, я надеюсь получить большое удовольствие. Я даже рассчитываю стать главным распорядителем этого зрелища, так как сила моей прозорливости не уступает силе передаваемых ритмов. Главное, чтобы это мне не наскучило… И выпить негде! Ух, как холодно, ухают совы, и издали кажется, что некоторые деревья, как клоуны, ходят на руках — растопыренных корнях: мои глаза видят корни в земле так же хорошо, как и ветви в воздухе! Возможно, я серьезно болен!

…Ну и ну, с развлеченьями здесь плохо! Человек должен развлекаться по образу и подобию Творца. Бог сурово развлекается с тех пор, как он Бог, но долго развлекаться ему не придется, ибо теперь здесь нахожусь я… Чтобы свергнуть одного Бога, всегда найдется какой-нибудь другой Бог… так что никто никогда не знал и никогда не узнает, от чего отталкивается истинная ложь. С настоящей ложью — найдите мне хотя бы одну! — я переверну весь мир. Ой! Что-то капает! Дождь пошел. Нет! Это кровь! Кровь не обязательно красная; и если бы на протяжении веков женские менструации не ослепляли мужчин, было бы видно, что любая жидкость — кровь.

Единственное, что не кровь — это вино, потому что оно всегда красное… хотя, полагаю, что и его умудряются разбавлять. Как хочется выпить!

Он чихает.

Ну, вот! Простудился. Самое прискорбное — то, что мое чихание тут же вызовет падение звезд, в чем я, увы, уверен, но ни малейшего повода для гордости не нахожу. Над опасным горным ущельем достаточно всего лишь одного грубого окрика погонщика мулов, чтобы произошел обвал, который сметет целую деревню, расположенную на тысячу метров ниже. Маленькие обитатели земли, я весьма сожалею об этом чихании, но оно было занесено в книгу с первыми письменами еще до начала мирозданья. Ничего не могу поделать, и не испытывая к вам ни ненависти, ни — в еще меньшей степени — любви, я намерен наблюдать совершенно extra-dry[49] за вашим умиранием…

Он снова чихает.

Ляжем и вытянемся во всю длину. Звезды похожи на зеленые колючие плоды каштанов, их маленькие острые лучи вонзаются вам в глаза.

Я вéками буду моргать, и — естественней что может быть? — ресницами звезды давить.

Он засыпает.

ОНА (открывает дверь): А вот и я.

Слышно, как звонят колокола. Она стоит на пороге. Она голая. Вокруг ее худых бедер — пояс целомудрия, а треугольник ее лобка скрыт под серебряным треугольником с выступающими жемчужинами, которые испускают электрические лучи. Ее волосы — очень длинные, зеленые, поскольку из морских водорослей, и все еще липкие от рук утопших. Она слепа. На ее герметично закрытых, как и ее лоно, глазах сверкают золотые монокли, два золотых монокля вместо одного пенсне, совсем как автономно функционирующие глаза хамелеона. Ее рот сумрачно красен. Она выходит вперед, а за ней летят летучие мыши и совы с фосфоресцирующими лапами.

ОН (во сне): Дабы утолить жажду, мне потребуется яд гадюки, яд, который ангельские руки подлили в хиосское вино[50] с сильным привкусом ванили, настолько сильным, что простодушный даже не осознает до чего оно сладострастно.

ОНА: Я несу тебе молоко божественной кормилицы, о, юный прекрасный брюнет!

ОН: Ну уж нет! Знаем мы эти песни! «Поднимись ко мне, согрейся!» Довольно церемоний. На колени! На колени, ведьма! Перед тобой — не голь, а король, и тебе придется постараться, чтобы во мне меня разбудить…

ОНА: Я собираюсь тебя не будить, а за тобою бдеть. Я великая плакальщица.

ОН: Ты плачешь! Ты плачешь, пастушка[51]! Какое удачное кривляние! Ты могла бы открыть мне пораньше, причем не на миг… и дать мне какой-нибудь дождевик… или мою корону! Подаяние? Мзда? Никогда!

Хор Сов, как звон перьевых колокольчиков, в которых бьются лисьи хвосты.

ОН: Нет, я не боюсь этих почтенных тварей. Эдакий веер летучий, Чучело! Теперь заявлю уже я: уходи! Меня утомила твоя пышная лепота, звонкая красота! Хотя, с красотой тут… плача, не плача… Жалкая кляча!

ОНА (встает на колени):

ОН (виновато): Ах, виночерпий грустный… мою песню похитил искусно… А смерть вовсе не вечная… Это… лишь… плагиат, краса ты моя, беспечная…

Хор Летучих мышей, читанный и не услышанный, как неуверенность очевидная в танце слепого фигуриста.

X В РАЮ ИЛИ ГОРНЫЙ СТАРЕЦ[52]

Пять схематических актов.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

АЛАОДИН, отцеубийца, горский шейх[54]

ЧИНГИСХАН, татарский князь[55]

МАРКО ПОЛО[56]

ПРИНЦЕССА БЕЛОР, дочь Священника Иоанна[57]

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ

СКИФ АЛБЕН

АЛАУ[58], повелитель Леванта[59] и ЕГО ВАССАЛЫ

МАНТИХОРА[60]

Сцена у вершин Рифейских гор[61], перед замком Аламут[62], а в третьем акте, на равнине Тангут.

АКТ ПЕРВЫЙ

МАРКО ПОЛО и ЧИНГИСХАН перед замком Аламут.

МАРКО ПОЛО: Повелитель татар, вот та самая крепость и те самые две горы.

ЧИНГИСХАН: Мессерер Марк, осторожный латинянин, вы мне поклялись привезти масло лампады от иерусалимской гробницы[63] и вы нарушили клятву[64].

МАРКО ПОЛО: Повелитель Татар, я не мог отпроситься у преосвященного Папы, поскольку преосвященный Папа скончался[65], и мне пришлось ждать целых два года, пока не назначили нового Папу, а после этих двух лет, как предписывали ваши золотые скрижали, я вернулся в Клемейнфу[66]. Но поскольку масло лампады пить все равно нельзя, я добуду вам кое-что более ценное. Не случайно я вел вас через Рифейских гор ледники, мимо грифонов, хранящих карбункулы[67]: за вратами сей крепости, что меж двух гор, — райские кущи.

ЧИНГИСХАН: Немедля позвать войска и рай перевести в мое царство.

МАРКО ПОЛО: Крепость сия неприступна, а к раю это единственный путь. Нам надлежит смиренно стучать в ворота и положиться на прихоть ее властелина.

ЧИНГИСХАН: Мессерер Марк, не зря вас назвали еще и Полом[68]. Осторожный латинянин, я отпущу вас в Венецию с самыми большими золотыми скрижалями и четырнадцатью четырехмачтовыми кораблями. Стучите же в ворота замка.

АКТ II

СЦЕНА ПЕРВАЯ

ТЕ ЖЕ, АЛАОДИН в замке.

АЛАОДИН: Кто там стучит?

МАРКО ПОЛО и ЧИНГИСХАН: Марко Поло, благородный венецианец, и Чингисхан, повелитель татар.

АЛАОДИН: Что вы хотите?

МАРКО ПОЛО и ЧИНГИСХАН: Рай на земле, каким его получил Адам[69], и питье, что дарует глазам силу видеть, за неимением масла из иерусалимской лампады, которое Папа преосвященный не сумел нам вручить, поскольку преосвященный Папа скончался.

АЛАОДИН: Впустить.

Высовывается рука с кубком.

Пейте и заходите, хотя врата не могут открыться, но сумеет войти тот, кто выпьет снадобья.

МАРКО ПОЛО: У снадобья сильный чесночный запах, какой бывает у семени повешенного.

ЧИНГИСХАН: У снадобья слабый кровавый привкус, какой бывает у королевского отпрыска, растерзанного Мантихорой.

Марко Поло и Чингисхан начинают описывать то, что они видят под воздействием снадобья, хотя декорации остаются прежними.

МАРКО ПОЛО: Кто зажег солнце и луну, что вдали на вершинах двух гор с двух сторон от замка как две лампы сияют подобно двум обелисколихнисам[70]?

ЧИНГИСХАН: В две реки, молочную и водяную, что от меня по правую руку, луна, что от меня ошуюю, высыпает серебряный пепел.

МАРКО ПОЛО: В две реки, винную и медовую, что от меня по левую руку, солнце, что от меня одесную, изливает золотую пыльцу.

ЧИНГИСХАН: В неиссякаемом свете этом как отличим мы ночь ото дня, Мессерер Марк?

МАРКО ПОЛО: В зависимости от того, как луна и солнце будут обмениваться своими обелисколихнисами, великий повелитель татар.

АЛАОДИН (из замка): Христианский астролог, выйдем к моим гостям. Полагаю, что с ними можно побеседовать.

СЦЕНА II

ЧИНГИСХАН, МАРКО ПОЛО,

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ, АЛАОДИН

ЧИНГИСХАН: Каким чудом мы вновь оказались во власти стужи каверзной и лютой с Рифейских гор? Неужели обуглились две звезды, бывшие раскаленными докрасна?

АЛАОДИН: Я открыл, я же и скрыл рай для вас[71], монсеньер Марк, осторожный латинянин, и для вас, великий хан, повелитель татар.

ЧИНГИСХАН: Пророк, мы вас почитаем. Пророк, мы вас умоляем зажечь лампады неба справа и слева от вашего сияния.

АЛАОДИН: Пусть будет так, если только клянетесь вы умерщвлять по моему приказу.

ЧИНГИСХАН и МАРКО ПОЛО: Умерщвлять мы клянемся[72].

Они пьют.

ЧИНГИСХАН: Источник юности истинно вечной бьет у истока четырехречья, из обледенелого камня, что не рубин, не опал, не карбункул, не алмаз, но который проистекает из четырех основ.

МАРКО ПОЛО: Над гротом источника нам предстает прекрасная дева, прекрасней которой нет во всем мире.

При этих словах являются видения принцессы Белор, дочери Священника Иоанна, и Мантихоры, свирепой твари весьма похожей на пантеру.

СЦЕНА III

ПРИНЦЕССА БЕЛОР, МАНТИХОРА,

ЧИНГИСХАН, МАРКО ПОЛО,

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ, АЛАОДИН

АЛАОДИН: Это видение вам являет истинную принцессу Белор, дочь Священника Иоанна, который так подло посмел не отдать мне ее в мой рай. Готовы ли вы умертвить Священника Иоанна?

МАРКО ПОЛО и ЧИНГИСХАН: Слушаемся и повинуемся.

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ: До чего же прекрасна принцесса Белор!

ПРИНЦЕССА БЕЛОР: Отец мой, с плеч моих снимите свою священную накидку, чтоб я смогла раскрыть объятия молодому и мудрому венецианцу, пока его друг, великий князь, стоит по колено в воде у источника юности.

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ: До чего же прекрасна принцесса Белор! А ты, змей, изыди! Прочь! — Господи Иисусе, Вы говорили, что согрешивший одним глазом, должен отринуть его прочь от лика своего. И вот я себе протыкаю оба греховных глаза, дабы они смешались с водой у источника юности вечной и растворились в четырех райских реках[73].

Мантихора пожирает окровавленные глаза Христианского Астролога и лакает воду у ног Чингисхана, который верит, что стоит в живительном источнике.

ЧИНГИСХАН: Будет правильно умертвить Священника Иоанна после того, как к моим ногам, утомленным путешествием, вернется сила из молодящего источника, чья вода проистекает из карбункула, рубина, алмаза, опала, крови и воды Христа, Бога христианского.

АЛАОДИН: Пасть Мантихоры — край чаши источника, и — как сказал орлом унесенный ребенок Ганимед[74] или святой Иоанн[75] — ад будет следовать за четырьмя всадниками в конце света[76]. Соберем кровь в какую-нибудь купель, ибо у нее цвет королевской крови. Не целые ноги, а два обрубка качаются, переливаясь, в пасти Мантихоры подобно двум вырванным с корнями зубьям.

ЧИНГИСХАН: Как нежна вода, вокруг моих ног собранная складками, подобно очкам из розового хрусталя.

МАРКО ПОЛО: В рай шейха, горского пророка, я приведу принцессу Белор, дабы вечно там ее видеть и слышать, как она поет и играет на инструментах.

ПРИНЦЕССА БЕЛОР: Отец мой, я знаю, что вас предательски умертвят, но — не сумев предотвратить убийство — я буду виновна не более, чем этот мудрый старец, прикончивший отца своего Хасана ибн Саббаха[77], Алаодин, горный шейх, начальник асасинов — великий пророк, и в своем раю он соединит меня с молодым и мудрым венецианцем.

АЛАОДИН: Этих странников я пошлю воевать против Священника Иоанна. А вы, мессир Астролог, не оступитесь: здесь ступеньки. И осторожней проходите сквозь этот легкий туманный столб: ведь это видение.

АКТ III

Долина Тангут.

ЧИНГИСХАН (на земле, на куче опилок),

МАРКО ПОЛО (вооружен)

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ, СКИФ АЛБЕН

ЧИНГИСХАН: Где же крепость и где две горы? Вкруг мышц моих ног — кованый лед, а ступня и бедро разрезаны линией твердой воды. Чья эта кровь? Часть моего тела растаяла в теплой воде как воск. Вода у источника — да окрасится кровью! О, Пророк, верни меня в рай. Я готов идти умерщвлять Священника Иоанна и мельтешить у него под ногами, с культяпками на весу и в шлеме по ягодицы. Мой благодетель раздавит меня носком сапога, и тогда, наконец, я отправлюсь в рай, покачиваясь на волнах какой из четырех рек? Молоко обволакивает и смягчает, мед привлекает к ранам мух, вино обжигает, а вода видеть красное позволяет. Увы!

Он умирает[78].

МАРКО ПОЛО: Теперь, когда великий Хан мертв, против Священника Иоанна придется выступить мне одному, хотя я не совсем уверен, что окажусь победителем; ибо, надеясь обрести этот рай на земле, исповедую ересь и рискую в смертном грехе умереть. Зеленоглазый Скиф Албен, видящий лучше рыси, ясновидящей сквозь каменья, и слышащий лучше ночного рогатого ворона, слышащего далекие крики, ответь мне, что в сей миг говорит Священник Иоанн?

СКИФ АЛБЕН: «Как посмел Алаодин просить мою дочь для своего рая? Неужели он забыл, что он мой подданный и раб? Возвращайтесь к нему и скажите, что я скорее сожгу свою дочь, чем отдам ему, и что он предал меня, своего господина, а значит смерть заслужил»[79].

МАРКО ПОЛО: Посмотрите, за кем будет победа.

СКИФ АЛБЕН: Глаза не могут видеть будущее.

МАРКО ПОЛО: Тогда вы, Христианский астролог, слепой, посмотрите, за кем будет победа.

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ: Вот на земле две половинки одной тростинки: одна это вы, другая — Священник Иоанн. В зависимости от того, какая окажется сверху, — причем так, чтобы никто до них не касался, — вы победите или же он[80].

МАРКО ПОЛО: Пусть палками бьют и к неприятелю отошлют и того и другого: скифа Албена за то, что будущее не увидел, а христианина слепого — за то, что его раскрыл, хотя наш Господь запретил к гаданию прибегать. И еще, перебежчики, передайте Священнику Иоанну, что я разгромлю его в одиночку, его и его войска, ибо знаю наверняка, за кем будет победа. — Алаодин, начальник асасинов, мой повелитель и пророк, который сумел погубить своего отца Хасана, считавшегося бессмертным, научил меня хитростям и искусству быть неуязвимым — даже с тупым мечом и — вместо щита — одной лишь раковиной звучной, многоголосой как морской прибой.

Марко Поло делает различные выпады и наносит воображаемые удары современной шпагой; при этом должна звучать какая-нибудь органная музыка.

Prime, выпад стыдливости, что с торца;

secunde, выпад, подобный взмаху гребца;

tierce, дракон, что на дерево залезает;

quarte, стригаль, что бороду подстригает;

quinte, дровосек, что дерево разрубает;

sixte, солдат, что из пищали стреляет;

septime, косарь, что ноги перерезает;

octave, Смерть, что у арфы струну обрывает[81].

Марко Поло выступает против Священника Иоанна.

АКТ IV

МАРКО ПОЛО приводит к АЛАОДИНУ ПРИНЦЕССУ БЕЛОР

и подносит ему на острие своего меча голову Священника Иоанна.

ПРИНЦЕССА БЕЛОР: Марко Поло, я тебя люблю, потому что ты убил моего отца и тем самым стал похож на Алаодина-отцеубийцу, нашего шейха и великого пророка.

АЛАОДИН: Мессир Марк, поскольку вы умертвили, но сами не умерли, я хочу дать вам насладиться этим раем и этой дамой. Пейте.

Марко Поло пьет.

ПРИНЦЕССА БЕЛОР: Марко Поло, теперь надлежит немедля пред Магометом и его пророком отпраздновать нашу свадьбу, и в знак нерасторжимости брачных уз вот ожерелье мое золотое.

Алаодин подставляет под ожерелье свою шею, а на шею Марко Поло вешает узду из желтой конопли. Марко Поло обращается в пустоту, к принцессе Белор.

МАРКО ПОЛО: У меня ожерелье твое золотое, и руки твои светло-янтарные шею мою обвивают как лучи солнца и луны заливают обелисколихнисы вокруг сада, как четыре реки — водяная, молочная, винная и медовая — омывают сад.

Алаодин поднимает Марко Поло в воздух, и тот оказывается повешенным на стене крепости.

ПРИНЦЕССА БЕЛОР: Злой старик, отпустите меня к благородному молодому венецианцу, который так близок к смерти, а не к свадьбе — как он полагает — в моих объятиях.

АЛАОДИН: Через воздух пустой он вами овладел, однако я сохраняю вас девственной для себя самого в райском саду. Надо собрать семя молодого латинянина, как я уже собрал кровь повелителя татар. Примешав туда вытекшие глаза христианского астролога я изготовлю другие снадобья и райские видения для грядущих асасинов.

Алаодин вталкивает Белор в крепость,

и врата закрываются.

АКТ V

СЦЕНА ПЕРВАЯ

АЛАУ, повелитель Леванта,

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ,

СКИФ АЛБЕН, перед крепостью Аламут.

АЛАУ, повелитель Леванта: Что происходит в крепости?

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ: Крепость нема, ибо неприступна и не нуждается в воинах; над вратами на золотой веревке болтается недавно повешенный человек.

СКИФ АЛБЕН: Сквозь толщу стен я вижу, как они пируют с музыкой, танцами и женщинами.

АЛАУ, повелитель Леванта: Пусть войска приготовятся зимовать в Рифейских горах и пусть разоряют всю страну Мюлект[82], так как мы будем ждать целый год, пока в этой крепости не наступит голод.

Занавес опускается.

СЦЕНА II

ТЕ ЖЕ

АЛАУ, повелитель Леванта: Что происходит в крепости?

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ: Крепость нема, как и в прошлую зиму: над вратами на золотой веревке болтается и костями стучит скелет.

СКИФ АЛБЕН: За толщей стен пируют они, пожирая плоды золотые из сада.

АЛАУ, повелитель Леванта: Пусть войска вновь приготовятся зимовать и пусть разоряют все и даже огромный город Сапурган[83], так как мы будем ждать еще один год.

Занавес опускается.

СЦЕНА III

ТЕ ЖЕ

АЛАУ: Они мертвы?

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ: Крепость нема, как если бы крепости не было и в помине; ветер дует пустой вслед оборванной золотой веревке. В воздухе пыль костяная.

СКИФ АЛБЕН: За крепостной стеной, в раю со скелетами женщин, асасины перебили друг друга, чтобы плотью своей напитать Алаодина, дабы после их смерти он продолжал наслаждаться музыкой, танцами, плодами золотыми и женщинами.

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ: Врата приоткрывают зев, чтобы вещать.

СЦЕНА IV

ТЕ ЖЕ, АЛАОДИН

АЛАОДИН: Кто тут говорит? Кто стучит в мои врата? Кто в них стучит вот уже три года?

АЛАУ: Тебя Алаодин, горский шейх, властелин крепости Аламут, вызываю я, Алау, повелитель Леванта. Я готов даровать тебе жизнь, — при свидетелях, заявляю, твоих перебежчиках, христианском астрологе и скифе Албене, — если ты через крепость пропустишь мои войска и откроешь им рай.

АЛАОДИН (молчит и думает).

АЛАУ: Я готов даровать тебе жизнь, Алаодин, если ты через крепость свою пропустишь меня одного, повелителя Леванта, и откроешь мне рай; если позволишь хотя бы взглянуть на рай, что за твоей стеной крепостной.

АЛАОДИН (молчит и думает).

АЛАУ: Если же ты сожжешь недоступный рай, что за стеной твоей крепостной, Алаодин, я глаза тебе выколю, и будешь ты словно сей христианский астролог незрячий, и гениталии вырву, и будешь ты словно сей Скиф Албен, зрящий сквозь камни.

АЛАОДИН (берет кубок): За тебя, Алау, князя Леванта, я поднимаю сей кубок и пью четыре реки — водяную, молочную, винную и медовую — из рая, что за моей крепостью Аламут. Ничего другого ты не увидишь. Я удержу за вратами крепости неприступной четыре реки и рай, женщин, танцы, плоды золотые и музыку, все то, что воскрешает от смерти, несмотря на осадный голод. Пусть свидетелем будет сей Скиф Албен, что видит сквозь стены, а другим — сей слепой христианин, что не видит и стен, я выпиваю четыре реки, вот я выпил уже четыре реки — водяную, молочную, винную и медовую, — а с ними и рай, и крепость свою Аламут.

Он отбрасывает кубок, который катится под гору.

АЛАУ: Убейте старца[84].

ДВА АСТРОЛОГА: Алау, повелитель Леванта, и вы, вассалы:

СКИФ АЛБЕН: Нет больше крепости, нет больше рая, солнце с луной погасло на двойном обелисколихнисе, Рифейские горы белеют, и вскоре мы все погибнем от лютой, коварной горной стужи.

ХРИСТИАНСКИЙ АСТРОЛОГ: И не было никогда ни рая, ни крепости.

Стена рушится, снежные вершины.

XI У ГОСПОЖИ УБЮ[85]

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Вокруг фонаря фаланга мужчин цвета пожухлой флоры разворачивается с фланга как крылья бабочки-пяденицы. Корифей Вшибород[86] поет

ГИМН

Катись ты в пропасть, трон Силена[87]! Катись ты в пропасть, Бахуса[88] алтарь! Сгинь в пропасти и ты, жилище Диогена[89]! Мы, мастера кощунственные, выбросим туда, где жидко и черно, символику всей философии с античными богами. То жидкое и черное обильно, как если бы из жертвенного кубка, стекает по волшебным нашим пальцам: так удобряется земля. Лишь нам благодаря, пшеница вырастает и отживает в забытьи веков на фараоновых полях.

Искусством нашим несравненным[90] Поганое мы прославляем. Ведь мы несем священные сосуды, черпают из которых наши артистические длани. Итак, давайте по колено окунем себя, отождествляемых с Твореньем нашим. Потоки жидкого и черного по нашим поножам текут. Из пропасти, чертовской черной пасти, густеет, поднимаясь, пар. А сверху слезы льет на нас веселый свет; и нимб на наших небесах.

СЦЕНА I

УБЮ

Совершенная форма — сфера. Совершенное светило — Солнце. В Нас же нет ничего совершеннее головы, к солнцу всегда обращенной и к форме его стремящейся, хотя есть еще глаза-зерцала, светило отражающие и ему подобные.

Сфера — форма ангелов. Человеку дано быть лишь неполным ангелом. Более совершенное, чем цилиндр, менее совершенное, чем сфера, гиперфизическое тело исходит от Бочки. Мы — ей изоморфны, и Мы — прекрасны.

Ослепленный человек склоняется пред Нашей Красотой, каковая есть бессознательное отражение Нашей душевной Мудрости. В знак уважения всем надлежит у Наших ног кадить. А тут какие-то микробы, из глубоких ям, без имени, без звания, вдруг вздумали Наш Образ осквернить, замызгав символ черной жижей. Радея ревностно о Нашей августейшей форме, Мы отомстим мастеровым и не заплатим; на ремесло их впредь никто уже внимания не обратит. Поскольку силою своей Науки Мы их заменим на огромных Медных Змеев, Глотателей Поганого[91], которых сами же и сотворили.

И кои с дрожью и иканьем хриплым ныряют в узкие каверны, где умирает свет; а, выбираясь снова к свету, как рыбака рабы — бакланы, добычу исторгают из раскрытой пасти.

СЦЕНА III

ВШИБОРОД, Г-ЖА УБЮ

ВШИБОРОД: О, пойдем со мной туда, где на побеленных стенах ладони — чтобы духов отгонять — оставили коричневые пентаграммы; приди в то место, где свое искусство я практиковал; пади к тем плитам над могилой, в которой бедренными сжат костями череп; что обещает нам забвение, забвение и тишину; где пожирающая ржавчина по стенам поползла и замарала неразборчивые буквы!

Без ведома хозяина, столь благодушного Ахраса[92], сюда, в его старинный дом, чьи стены все еще хранят коричневые пентаграммы, любовь нас привела в надежде на приют. Тебе я предлагаю вместе с сердцем руку, в которую ты вложишь длань свою, а также все Фигнансы[93], что украла у супруга.

ГОЛОС УБЮ (извне, затерянный вдали): Кто говорит там о Фигнансах? Готовы Мы поклясться Нашею Брюхнею[94] августейшей и трубообразной! Хотя чего Нам? Ведь фигнансы любезного и куртуазного Ахраса Мы вовремя похитили; а самого его Мы посадили на кол, забрали дом его Себе, и в сей обители теперь, обуреваемые угрызениями совести, Мы ищем место, где могли бы вернуть — в слегка вульгаризированном, зато весьма конкретном виде — переработанную часть того, что у него Мы отобрали, то бишь, его последний ужин.

РЕЗКИЕ ГОЛОСА (пока еще отдаленные): Путь осветите, братья, нашему господину, толстому пилигриму[95]! Мы за ним следуем, не скучая ничуть: в коробах жестяных с прошлой недели, лишь в воскресенье мы можем свежим воздухом подышать, да и то еле-еле.

Конюшие Медных Змеев, мы — ко-, мы — ко-, мы — колошматы[96]!

Г-жа УБЮ: Это г-н Убю! Я пропала!

ВШИБОРОД: Сквозь окошечко в форме бубнового туза[97] я вижу, как вдалеке сверкают его рога. Куда же мне деться?

ГОЛОС УБЮ: О, Херубы[98] Великой Бочки! Иллюминацию сделайте Нам, когда Мы направимся к тем местам, в которых не восседали пока. Дерьмоваз, Сопель-Гог, Квадрух[99], посветите здесь!

ВШИБОРОД: Придется окунуться в эту мерзкую яму!

Г-жа УБЮ: Ты шутишь, мой нежный малыш?! Ты же там умрешь!

ВШИБОРОД: Я? Умру?! Клянусь Гогом и Магогом[100], раз там можно дышать, значит можно и жить. Это ведь моя работа[101]. Раз, два… Хоп!

СЦЕНА IV

В тот самый момент, когда Вшибород ныряет, ему навстречу, извиваясь как червь, выплывает какое-то длинное тощее Существо.

— Ух! Какой удар! У меня даже в черепе что-то загудело!

ВШИБОРОД: Как в пустой бочке.

СУЩЕСТВО: А у вас в черепе не гудит?

ВШИБОРОД: Нисколько.

СУЩЕСТВО: Значит, как в треснутом горшке. У меня глаз — алмаз.

ВШИБОРОД: Скорее страз, иначе вы бы не оказались на самом дне.

СУЩЕСТВО: И действительно, я имею честь быть Совестью г-на Убю.

ВШИБОРОД: Так это он кинул в эту яму вашу нематериальную персону?

СУЩЕСТВО: Я это заслужил: я его терзал, и он меня наказал.

Г-жа УБЮ: Бедный юноша[102]…

ГОЛОСА КОЛОШМАТОВ (приближаются): Ухо по ветру, сомкнутый ряд по-боевому шагает, и каждый встречный нас принимает за настоящий военный отряд…

ВШИБОРОД: O-о, кажется, тебе пора лезть обратно, да и мы с г-жой Убю, пожалуй, там укроемся!

Ныряет.

КОЛОШМАТЫ (за дверью): Это мы, Колошматы! Мы любой стык распихаем, и в любой кран мы нассым; атмосферу мы вдыхаем через трубки с загибом косым! Мы — колошматы!

УБЮ: Открывайте, рог вам в брюхо[103]!

СЦЕНА V

КОЛОШМАТЫ (с зелеными факелами в руках); УБЮ

УБЮ (молча, усаживается; все рушится; его выталкивает на поверхность согласно правилу Архимеда; он произносит с простотой и достоинством):

А что, Медные Змеи совсем не действуют? Отвечайте или я вас сейчас обезмозжу[104].

СЦЕНА VI

ТЕ ЖЕ, ВШИБОРОД (высовывая из ямы голову)

ВШИБОРОД: Они совсем не действуют. Они остановились. Совсем как ваша машина для обезмозживания: еще та гнусь, но меня она не пугает. Вы же сами видите, что от традиционных бочек куда больше пользы, чем от всей вашей ахинейской[105] герпетологии[106]. Вы провалились и выплыли: вот уже полдела и сделано.

УБЮ: Клянусь своей зеленой свечкой! Я сейчас тебе глаза выдавлю, бочка ты навозная, тыквища, отброс человечества. Обезмозжить его! Отрезать ему уши!

Он его топит.

СЦЕНА VII

Апофеоз.

УБЮ (водворившись на своем основании).

КОЛОШМАТЫ (ему светят).

ГИМН КОЛОШМАТОВ

Горите факелы смерти! Пусть плачут ваши зеленые очи! Что человек пожирает, то он и порождает и с телом своим роднит. Что отдает он земле, то отдает он ночи. Плачьте факелы смерти!

То, что он в глубь устремляет, в какие-то тартарары, внутри него выбирает извилистый путь, где любой неожиданный срыв вызывает громоподобный взрыв. О падение в ночь, погружение в черную жидкую жуть! Нимб света, который сверкал среди ночи, как экраном закрыт телом убийцы. Плачьте, факелы смерти, пусть плачут ваши зеленые очи!