Люди на земле

И вот, как бы присаживаясь, словно присаживаясь, а то будто присаживаясь над ним, была Организация. И Организация не оставляла ему пространства. Казалось, что прилипают к лицу, не давая дышать.

Пространство – это упругое молчание, взгляд в сторону, только бы не слышать и тогда увидеть резину или там, скажем, коробки из-под учебников «Русской литературы», не слушая их, Организацию, не понимая и улыбаясь кротко, ведь велосипеды, которые провозит мимо машина, новые велосипеды с отслоившейся от масла рам бумагой, флажкастой бумагой на ветру… Он хотел быть велосипедами или коробками.

Но иногда и они, люди, высверкивали случайные: «Хочешь „Пегас“?» Или: «Как пройти?»

Не зная, кто он, он обычно избегал, он думал, что спасение в предметах, и иногда, когда не видел никто, он останавливался, овеществляясь, шепча: «Как предметы, как коробки, как корабли…»

Но Организация искала именно его, он знал, он пытался избегать, не грести («ДОСААФ»), был не прав, не прав… А Она принимала разные формы. Был оперный клуб, где пели ртами про смерть и усмехались в усы (женщины и мужчины), а то – гараж с взвизгивающими мотопилами и механики, кричащие на звук, налаживающие (ему они были близки с пилами, но без пил – хоккей, и по трансляции – радио – утренняя физзарядка, позже удобно и в пластик переодетая аэробикой).

Он бежал, бежал…

Не слова, а власть других через слова, не быть добрым, не быть добрым, он улыбался…

Через взвизги пил надежда – в пилы, в пилы. Не было сил, он оставался.

Кто-то рассказывал про любовь… Но слово было как бы или будто, словно с переводной картинки – слюнявить, снимать, осторожно подцепляя ногтем, как старую кожу. Он знал когда-то, ради чего каждый день, он знал, но забыл, остался, пробовал снова через разврат, но – возникала Организация. Магазины и их продавцы, транспорт, официанты, мамы и папы и старшие братья.

Ариэль.

Это стало его именем случайно. Он не читал книгу (Шекспир), ему рассказали. Женщина попала не туда, не туда, позвонила, думая, что продолжает разговор, внезапно прервавшийся. Она пересказывала «Бурю». Когда было названо имя, он положил трубку.

Ариэль.

Тогда Организация…

Был последний шанс уйти. Он думал: «Почему так? Все – люди. Почему? Если музыка, то оркестр умных с нотами на память, надсмехающихся. Если Бог, то служки, унижающие за свечу. Почему?»

Он не хотел быть это людское вещество с их добротой или возвышенностью, в которые заворачивали все то же яйцеобразное, жадное, свое. Он не знал, как это называется. Иногда ему казалось, что это как мужчины и женщины. А может быть, кто-то сказал ему в транспорте: «Власть есть пол».

Над, над, они все были над…

Фарисеи.

Микстура доброты.

А Ариэль – один.

Но Организация была зоркая. «Не замыкаться в себе, не замыкаться, незамыкаться, неза мы каться, незамы каться, каться, каться… Незамы!» Были правила игры, чего делать нельзя.

«Ах, ты хочешь – Ариэль? Хочешь – Ариэль?» – надменно и тайно усмехнулась Организация.

– Мы собрались здесь, чтобы собраться здесь! – Организация сказала.

– О да! – сказали ариэли.

– Вы дадите подписку, что не расскажете никому.

– Никогда, – поклялись ариэли и расписались поименно.

– Никогда, – поклялся Ариэль.

– А сейчас вы разобьетесь на звенья, по шесть, как сидите, отсчитывая справа, и в каждом звене будет предводитель, тот, кто самый левый.

И ариэли разбились, и Ариэль оказался самый левый.

– А теперь от края рассчитайтесь на «первый-второй». И первый и второй будут друзья.

И друг Ариэлю стал маленький горбатый человек с лицом козы, зоркий, как Пилат.

– Мы будем скоро учить, вы узнаете, но…

– О да, мы помним, – заволновались ариэли.

– А теперь пусть предводители поднимут руки.

И предводители подняли руки.

– Рассчитайтесь по шесть.

И предводители рассчитались.

– Пусть каждый шестой оставит руку наверху, – сказала Организация. – А другие могут опустить.

И оставшихся стало двенадцать. Был и Ариэль.

– Тебе повезло, – усмехнулся человек с лицом козы, друг Ариэля.

– Ты думаешь? – печально улыбнулся Ариэль.

Как же, ну как же, как же так, что снова вот так, опять они, близко, без промежутка, без, скажем, моторных лодок, в которые можно велосипедами или лодками моторными избавляться от чужих одинаковых сознаний, придумывающих одинаковую жизнь, ее распространяющих через эфир, волнами, волнами, с телебашен, а ведь все не так, все – для одного.

– Все для одного, – сказала Организация. – Все – для тебя.

– Но я не знаю, чего я хочу, – сказал Ариэль (это было еще в метро, до собрания, на котором Организация сказала, что они собрались здесь, чтобы собраться здесь). – Точнее, я знаю… а может, не знаю… когда-то я знал, но забыл… но я, я точно знаю, чего не хочу, я не хочу как все.

– Мучают тебя они? – улыбнулась Организация.

– Н-нет, не… – Ариэль покраснел. – Да… Да! – жарко признался.

– Вот видишь, тебе стало легче, – сказала Организация.

Он почувствовал, будто загорается переводная картинка, он хотел заплакать.

– Не плачь, – сказала Организация.

– Я Ариэль, – сказал он.

– Ариэль?

– Да.

– Ну… – усмехнулась Организация, – хорошо, Ариэль так Ариэль. Я научу.

– Летать?! – вскрикнул Ариэль.

Вниз по эскалаторам спускались еще люди людей. Колбаски длинные воздушных шаров были у некоторых в руках, не у всех. Длинные надувные колбаски с пустотой водорода внутри, блестящие длинные, нарядные, как угри, некоторые – свернутые узлами.

– Есть освобождение, – сказала Организация. – Пустота.

Ариэль молчал.

– А дальше – полет. Люди могут лететь. Приходи.

– Но я… я один, – засомневался Ариэль.

– Нет, нет, – ласково сказала Организация. – Не один. Когда много летят, то поле.

– Какое поле?

– Поле коллективное освобождения. Нас будет много, и мы освободим мир. Там, где мы, – уменьшается насилие. Насилие, понимаешь, становится все меньше и меньше, как будто оно удаляется в поезде, и оно наконец пропадает.

– А куда же оно пропадает?

– Оно исчезает в эфир.

– В эфир?

– Да, в эфир, волнами, – подтвердила Организация и зорко посмотрела в лицо Ариэлю, обегая взглядом юное его лицо, свежее и красивое (о, он был потрясающе красив!). – Но ты об этом не думай. Ты думай, что люди, что доброта. Там только скажешь тихо себе: «Лети…» И оторвешься. Узнаешь радость, узнаешь. Будет освобождение, приходи, – шептала Организация и приближала лицо свое к лицу Ариэля. – Волшебство… Все вокруг само собой начнет получаться, и будет исполнение желаний.

Организация коснулась Ариэлева лица, мучительно сдерживался Ариэль, он хотел, горячими слезами, как тяжело ему жить, и что решился однажды даже стать камнем, лишь бы не чувствовать, потому что все, почти все – мука и оскорбление (за что? за что?!), и в автобусе, и в троллейбусе, и в магазине и в трамвае… только когда один, в своей каморке или когда Queen, Фреди Меркюри.[1] И он хотел признаться еще, что камень, прессуя в себе память оскорблений, как уголь – мезозойские, забывая в твердости, отвердевая для того, чтобы однажды, овеществившись до конца, как мотопилы…

– Газ, газ, светящийся газ… – шептала Организация. – Ты будешь как светящийся газ, не плачь.

– Да, да, – шептал Ариэль благодарно.

– В среду предварительное собрание, – отстранила его лицо Организация и вытерла ему слезы, одной рукой по-отечески, а другой – по-матерински.

– Да, да…

Но насилие было. Насилие было упругое, как пространство. Человек с лицом козы был зоркий, как Пилат.

Они научились спускаться в пустоту, теряя тела и освобождая сознания. Учение было выше кучки учителей, канадцев. Учение было через, и оно не теряло своей чистоты. Канадцы прибыли на теплоходе из Мурманска, пробивались на юг, оставляя фирмы, в которых были организованы те, кто уже знал звук и кто мог летать. Канадцы распространяли агентов. Это были агенты, хорошо разговаривавшие по-русски.

В фойе Ариэль слышал:

– А как еще мы тебе можем дать знание, как не через ученичество?

– Через ученичество или через унижение? – спросил один.

Этого одного канадцы как-то попросили помыть пол.

– Через уничижение, – ответил высокомерно канадец.

– А я думал – через благодать.

Этот один ушел. Он не стал мыть пол. Один ушел. Ариэль остался. Ариэль хотел, чтобы все начало получаться само. И человек с лицом козы остался, человек с лицом козы хотел лететь, он был зоркий, как Пилат.

И вот, когда Ариэль уже мог достигать пустоты (без тела, когда уже можно было без тела, и когда мысль – лишь световая нитка, блик без следа, и нет оврагов, вырытых чужими, приближающими рты), снова позвонила женщина, снова случайно попав не туда. И словно она узнала молчание.

– Эй, – сказала она.

– Я здесь, – тихо сказал Ариэль.

– Однажды, – сказала она, – я попала не туда. Я рассказывала про Ариэля…

– Это я Ариэль, – сказал Ариэль.

– Вы Ариэль?

Queen. Он положил трубку рядом и поставил Queen. Фреди Меркюри пел про СПИД счастья.

– Вы слышите? – спросил Ариэль.

– Да, – сказала она.

– Вы мне не нужны, – улыбнулся ласково Ариэль.

– Я позвоню еще.

– Нет.

На клавиши разъединений он положил телефонную трубку. Счастье сияющее и слезы его, он не хотел переводных картинок. «Счастлив один». Был Queen. Мэй пел, и пел Фреди Меркюри. И Ариэль – он вдруг вспомнил – «Когда-то…» У каждого – «когда-то». Как попона яркая после лошади. Как пыль… И снова рты озабоченых, начинающих рвать: «Вчера й-а купила». «Вчера й-а купил». «У меня й-эсть». В никчемности не защищался, ведь были еще предметы – велосипеды и мотоциклы, они не менялись.

Но звук мантры был чист и, очищая от овеществлений… Ариэль – Queen, и счастье было как когда-то, и -...

– Я могу… могу один. Queen…

Он плакал и – из пепла, с Фреди Меркюри, попирая СПИД счастья, казнясь и наслаждаясь: «Без тебя…» Было странно, что невидим огонь, что не тело, что пламя невидимых сводит с ума, что еще чуть-чуть – и безумие наслаждений, изливаясь в твердость овеществленного… Он нажал, он нажал. «ВЫКЛ» вещи – встала покорно кассета, встала тишина. Он посмотрел в окно. Параллелепипеды домов, словно его овеществления; фонари – высокие и сутулые с искусственными ягодами ламп; коробочки блестящие машин… Словно все это выдумал он, выдумал из себя самого и оставил. «Как же так? Ведь если спуститься, если выйти на улицу, то улица будет – меня… Если навстречу поедет машина, тело мое отстранится и пропустит, а сейчас у окна я стою недвижим, а если там и женщина с коляской или мальчик с ведерком песка, то тело мое опять отстранится, и в кассе отстранится, и если бандит, а здесь, здесь…»

Телефон.

Он вздрогнул: «Это та женщина…»

Телефон был как машина, как фонарь, как женщина с коляской, как бандит. И надо было пропустить, посторониться, взяв трубку рукой. «Я не возьму… Я один… Есть имя – Ариэль, и мне ничего больше не надо…» Но телефон звонил, и звонил, и звонил, и звонил, и звонил, и звонил… Ему стало страшно, что он уже сошел с ума, ведь он не отрывал взгляда от аппарата и аппарат не двигался, и, если бы не было слуха и нельзя было бы слышать, то никак нельзя было бы догадаться, что есть звук. Зуммер аппарата настойчиво продолжал вызывать. «Он звонит как когда-то… Быть как коробки… Как земля…» Ариэль не выдержал, не удержался, взял рукой вниз.

– Алло, – сказал человек с лицом козы. – Я уже думал, что ты умер.

– Почти, – тихо сказал Ариэль.

– Матрац, – засмеялся человек с лицом козы. – Ты не забыл, что нужно принести матрац и одеяло? В среду начнем полеты.

В среду в спортзале Организация стала учить. Два способа дышать: сначала быстро-быстро, убыстряя и убыстряя, недолго, а потом медленно-медленно и осторожно, длительно. Канадцы готовили ариэлей к освобождению. Ариэли сидели на матрацах рядами и волновались, они трогали пальцами матрацы, как бы не было больно падать. Ариэли смотрели вверх на крюки, за которые цепляли кольца и гимнастический канат. Было открыто окно наверху, под самым почти потолком. Были зарешечены другие изнутри от мяча играющих (баскетбол). Ариэли знали многое уже, знали звук и пользование им, знали, как в пустоте начинать подкрашивать. Знали ключ. Ключ был слово «доброта», и, наверное, потому Учение не возражало, овеществляясь в этой Организации. Кричали предводители: «Сядьте ровно!» И раздавали анкеты по проверке опыта ощущений. У канадцев были специальные бланки, нарядные, с печатями. «О-го-го, потолок», – волновались ариэли. «Сядьте ровно, вам говорят! Вы что, не слышите?» «Вы наводите стресс!» «Из-за вас нервничают другие и не полетят, а вы полетите как эгоист!» Так говорили, насилуя, предводители. Ариэль не насиловал. Он не знал, что зорко следила за ним Организация, удивляясь, почему он не насилует, ведь можно же.

Сели ровно, стали дышать. Стали легкие. Тогда Организация продолжала обучать. Через тела, уже наполненные, учить продолжала, как выгибаться, как в «замок», три позы змеи… Человек с лицом козы хотел первым, как Гагарин. Он следил за Ариэлем, чтобы всегда немножко опережать, первым начинал дышать, первым из «змеи» поднимался в «березку». Ариэль замечал, конечно. Но для него полет сам был не как полет, а чтобы жизнь начала получаться сама, не навязывая, а раскрываясь, а полет лишь как начало. Но уже как за предгорьями первые горные хребты, а за теми – открывающиеся ледяные пики – так просыпались другие сознания. Неясное «без тебя…» было среди них, страшное и великое в своем одиночестве. Великий отказ открывался, плакал Ариэль, сидя на матраце в спортзале, и не видел его слез человек с лицом козы, рядом сидящий в позе козы, потому что лицо Ариэля улыбалось как часть тела, готовящегося.

– Теперь тишина, – сказала Организация. – Кончили асаны.

Крик было имя канадца, Крик Колл.

– Двадцать минут медитации, – сказал Крик Колл (Организация). – По колокольчику – к сутрам, пятнадцать сутр. На очищение тела по пять раз. Колокольчик – и начинаете сутру полета. Снова колокольчик, и – под одеяло, сорок минут отдыхать, спать. Потом обед, а после обеда по видео – лекция Великого на балконе, вон там, – он показал на балкон. – Вечером – снова работа с сутрой полета.

– А как быть, если ты полетишь? – спросил кто-то.

– Сразу не бывает, – сказал Крик.

– Ну а если?

– Нет.

– А у женщин, – сказал этот кто-то, – одна сразу полетела в прошлой группе. Она даже вскрикнула от внезапности, и был эксцесс в тишине.

– Нельзя подглядывать за женщинами, – сказал Крик. – Мы учим вас раздельно, потому что пол… Это пол, вы же через пол…

– Я не подглядывал, – смутился тот.

– В юности, видно, – шепнул Ариэлю Коза, – иногда забегал в туалет, будто бы перепутав мужской и женский от нетерпения, и выбегал.

– Я не подглядывал, – повторил мучина. – Мне рассказали. Еще рассказывали – у них там был шабаш, когда они под конец все полетели. У нас что, тоже будет шабаш?

– Вы слишком много знаете, – обрезал Крик. – Кто предводитель?

– Я, – сказал Ариэль.

– Почему просачивается информация?

– Я не знаю, – сказал Ариэль.

Крик помолчал.

– Он должен помыть пол в мужском туалете.

– За что? – обиделся тот.

– Вы давали подписку, помните? – Крик обращался уже ко всем. – Никто не должен знать, как летают.

– Что, нельзя даже говорить другим людям, что умеешь летать? – спросил другой, тоже смелый, в тишине оставшейся круговой поруки, но остальные уже напряглись, стали раздражаться:

– Кончай выступать.

– Юннаты любознательные.

– Никогда, – сказал Крик Колл. – Никогда, запомните, братья. А теперь – тишина.

Они стали спускаться, вычищая мантрами завалы сознаний, освобождая ходы. Мысли еще жужжали (мысли были слышны изнутри, в сознаниях, не в спортзале). В спортзале была тишина, только похаживал Крик, внимательно вглядываясь в лица и еще иногда зевая на баскетбольные кольца и на гимнастический канат.

Отпускал мантрой тело Ариэль. Спускался. Мысли пытались: «Й-а тебе говорю! Й-а!» «Нет, ты присядешь передо мной! Прогнешься!» «А-а, он молчит, потому что нас презирает!»

Организации разных нарастали.

Чистила мантра:

«Аум, Аум…»

«Аум», – повторял Ариэль.

«Нет, положи! Положи!»

«Аум».

Снова вспыхнула ярким Организация. Лица куриные их, что с курами, нет кур, не защищаться от кур, быть благородным, куры проникали в поры лица, куры давали вещи, приговаривая: «На! На! Это мое! На мое! У тебя будет твое мое! Ну же, нагнись…»

«Аум», – дробил и выбрасывал Ариэль.

«Аум…»

Куры наплывали, наплывали огромные… И туманы кур развеивались.

«Аум…»

«Куд-куда, куд-куда… тах-тах-тах… За что ты нас развеиваешь? Мы же тебе давали!»

«Аум».

«Аум».

Тело терялось, и мысли терялись. Поднималась великая пустота. Ариэль раскачивался. Куры черные вылетали, хлопая крыльями, в форточку. Крик Колл следил в зале тишину.

Он посмотрел на циферблат и позвонил в колокольчик.

Силой слона стали наполняться через неясное, стали огромности переживать, переваливаться через рампы, через границы… Ариэль боялся задавить и человека с лицом козы, и Крика Колла, канадца. Коза не боялся. Слоны наполняли спортзал.

Потом, перейдя к сутре «Бронх», сдувались до маленьких, незаметных. Боялся Коза, как бы не потеряться. А Ариэль удивлялся священной малости своей и успокаивался в малом.

Потом – «Солнце», «Луна»… Стали переживать экстазы, огибая, чтобы не врезаться, обгоняя, чтобы чтобы не запутаться.

Путешествовали в телах, забавляясь пинг-понгами эритроцитов, скользили по венам и обмягчали их против атеросклерозов. Организмы, организмы улучшались.

Попробовали расширять сознания. Сознания расширялись, угадывая далеко и легко.

Вернулись в тела и наладили зрение, наслаждались глазами своими.

Потом – обоняния, тюльпанами и фиалками окрашивали в ароматы, вдыхали, очищаясь.

Учение было.

Крик Колл посмотрел на часы и позвонил в колокольчик.

Каждый, очистившись, должен был подойти к оболочкам, чтобы начать прорывать, связывая понемногу тело с аказой и… легкость, легкость волокна хлопка… Колл позвонил еще, зная, что многие медлили, нежась по-прежнему в ароматах. Медлил и Ариэль. Орхидеи еще покоили Ариэля. А человек с лицом козы уже по-военному связывал тело свое с пространством.

Так прошел день или два, никто не летел. Стали сомневаться. «Работать!» – приказывал Колл и усмехался.

И настал день, когда некоторые вдруг закачались на матрацах, и некоторых вдруг повело, и некоторые завращались.

– А-а-а… А-а-а… – понеслись шепоты изумлений по залу.

Не открывая глаз, заудивлялись ариэли своим телам, которые сами, из пустоты, зашевелились где-то там, на оболочках сознаний, где еще были…

Колокольчик.

Открыли глаза. Хотел радостно вслух сказать Коза про Гагарина.

– Тсс, – приложил Крик палец к губам. – Спать.

Стали сознания отдыхать от необычностей, а тела лежали под одеялами на матрацах. Баскетбольные кольца были выпячены на щитах от квадратов. И пол был разделен на зоны.

Был вечер однажды и тихий Queen расставлял в «Богемской рапсодии» маяки-голоса, повторяя и повторяя. Был поздний вечер седьмого дня. Уже семь дней работали с сутрой полета. Никто не полетел. Раскачивались многие. Коза кусал ногти под одеялом, когда отдыхали. Уже раскачивался и Ариэль, а Коза не раскачивался. Ущемленный Коза («Не Гагарин, не Гагарин…») в перерыве выходил в туалет, отпрашиваясь у Крика, будто бы из-за боли в животе, и курил, пытаясь одурманить никотином тело, чтобы оно полетело первым или хотя бы стало раскачиваться. Был вечер третьего дня, они сидели у Ариэля, Коза и Ариэль. Организация назначила их в друзья, и Ариэль пригласил после занятий. Пили чай. Маяки в ночи. «Is this the real life?»[2] – пел Меркюри.

– А ты? Тебе это зачем? – спросил Коза.

«…nobody loves me…»[3]

– Не знаю, – сказал Ариэль. – Помнил, но забыл.

– А я, – отпил Коза, – силы хочу. Если я буду знать, что могу летать, никто меня не остановит.

– Для чего? – спросил Ариэль.

– Что «для чего»?

– Для чего сила?

– Для силы, – засмеялся Коза. – Все сильнее и сильнее, чтобы проламывать.

– А я, – сказал Ариэль, – чтобы исчезнуть.

– Не понял. Как это?

– Я не хочу быть. Раньше я хотел быть предметом, даже не кошкой или собакой, потому что и они страдают, а предметом.

– Вещи, – усмехнулся Коза.

Ариэль посмотрел подозрительно.

– Я читал, – продолжил Коза. – Ты думаешь, что ты их переставляешь, скажем, стол в комнате, а стол переставленный… – Коза замедлил.

– Что?

– Вещи – опасные, – опять усмехнулся Коза.

Ариэль молчал, потом сказал:

– Я думал, что ты не знаешь.

– Странный ты человек.

– Я хотел исчезнуть, – сказал Ариэль, – чтобы начать сначала, чтобы все получалось само. И – один, только один, сам в своей независимости. Раньше, в их коммунизме, нельзя было быть живым, нельзя и теперь, в их капитализме. Только вещью. И телом пользоваться как вещью. Когда убивают другого человека, то он – просто физический объект, который занимает определенный объем, как кубики в детстве. Быть вещью, чтобы не умирать.

– Чтобы не умирать, – сказал Коза, – надо убивать самому, тогда и сила убитого переходит к тебе.

– И когда будет много силы, убить себя, – усмехнулся Ариэль.

– Зачем же себя?

– А что, разве не сила?

– Не для того.

Коза поднялся и помолчал.

– Это Queen? – спросил вдруг.

– Это Queen.

– СПИД, – усмехнулся Коза.

– Фреди Меркюри – мой бог, – сказал Ариэль.

Коза не ответил.

«Mama life is just begun»,[4] – пел Меркюри.

– Он умер от жизни и стал бессмертная вещь. – Ариэль взял конверт от пластинки и посмотрел на портрет.

– Что, звук разве вещь? – усмехнулся Коза.

– Ты Пилат, – сказал Ариэль.

– Что же, – зевнул тот, – канадцы помогут тебе.

– Плевал я на канадцев.

– Что же так? – засмеялся Коза.

– Это не их звук, это Индия, а они – организация.

– Не любишь организацию.

– Не люблю.

– А я, – сказал Коза, – был начальником в институте, а теперь стану директором концерна. Я крупный.

– А мне… – опустил голову Ариэль.

– СПИД.

– СПИД – это твой институт, – сказал Ариэль. – Раньше твой институт, а теперь твой концерн. СПИД – это то, что вы говорите друг другу, мастурбируя свое «я».

– Ты что же, Иисус Христос? – зло засмеялся Коза.

– Я Ариэль.

Когда Коза ушел, Ариэль остался один. Организации кружились по комнате. Но Ариэль не подпускал. Кружились механики с мотопилами, Ариэль помнил, как дернул однажды стартер, и пила ударила ручкой в живот, Ариэль вспомнил и бело-голубой ДОСААФ. Он хотел быть с ними, с простыми, их женщины сами стригут и шепчут: «Не надо думать, не надо думать…» И причесывают, и любят мыться под душем вдвоем, и говорят: «Помой меня». Их мужчины умело дергают стартеры мотопил. Они живут на ощупь и видят что-то другое – вещь мира, которой овладевают усильями тел. А сами тела, что так просто для мысли, невинны и не знают об этом. Ибо мысль об этом – разврат. Потому что из мысли об этом рождается мысль о мысли об этом, и тот, кто думает о мыслях, а не о телах, называет себя рано или поздно начальником. И через мысли, умело и незаметно просовывая свое «я», овладевает.

И молчал Ариэль в организациях, и думал, что так, в простоте молчания, сохраняет жизнь. И они – Организация – мстили. Мстил оперный клуб, где вожделели, и в открытые рты друг другу в Реквиеме Моцарта заглядывали, и считали коронки, и впитывались в корни языка, и впрыскивали свои блестящие вибрирующие слюни, и никогда, никогда… только на вечеринках, старыми девами, когда расстегнется случайно пуговка и кто-то увидит (Ах, мужчина увидел! Мужчина увидел!"). Мстило предприятие, где Ариэль выстраивал из молчания изобретения свои и проекты, и чему среди плебеев была грош цена ("только начальником, только начальником…"). Плебеи хотели бисера за обедом, в столовой хотели афоризмов, чтобы потом повторять, управляя в иерархиях, программируя программистов, и Ариэль замолчал, продпочитая остаться для себя. Афоризмы молчания… Но стал для всех. Он стал как подушечка для оскорблений. И он думал мыслями, что не чувствует (о разврат!), и отвечал, и, исколотый, спрессовывался в мезозойские, и только ночью в постели с телами простушек… "А почему ты не с ними, ты же умный?" – спрашивали тела. "Не быть как они".

Вещь, вещь. Нет любви.

Но и невинности нет. Он понял однажды, что идеализировал простых. Золотой век простоты – миф. Простушки были совсем не просты, их эфир был испорчен волнами с телебашен. А механики, они вульгарно смеялись над ним, и отнимали пилу, и заставляли носить-подносить тяжелое, и не давали, не давали пилить. Тяжелое поднимал и носил Ариэль, и механики, оскалясь, пилили тяжелое. "Вот так будешь забирать, вот так. С края на край ставь полотно. И – качаниями. Туда-сюда, туда-сюда…" Но – не давали. Потом – сам, один, тайно пилил, назло вскрыв гараж. Но было бессмысленно…

Queen, только Queen.

Была тишина, сидели рядами. Закрытые глаза русских. Крик Колл – на стуле, а они – на матрацах (один, ступням которого было не больно, – в позе лотоса). Беззвучно раскачивались многие. Многих вело. Крик Колл знал, что сутра полета уже овладевает телами сидящих и что скоро, как семечки на сковородке, сначала – один, потом – другой, и… Глядя на нелепое удивление рыжего парня, сидящего в первом ряду (тот был неподвижен и вдруг потянуло назад, стал опрокидываться, мягко перекатываясь спиной по матрацу и обнажая розовые пятки и между пяток – веснушчатое лицо, разлепляющиеся, открывающиеся удивленно рыжие веки. Колл еле сдерживал смех, думал по-канадски, что они, эти русские, – о'кей, и в этой группе процентов шестьдесят полетит к концу курса, ведь русские – нация воскресения из мертвых, и еще – нация упрощенных предметов труда, а с упрощенными предметами труда ближе к природе невинных сознаний, которые взлетают быстрее, быстрее, увлекая тела. Но было много интеллигентных лиц, на лекциях распрашивающих о Кундалини Шакти, и для них Колл высвечивал в слайдах новейшие лагранжианы калибровочных полей и говорил о связи Учения с фундаментальными законами природы. «Как сопрягается тело с аказой, – говорил Колл, – так и новейшая физика проникает к религии Вед. А потом – легкость волокна хлопка». – «Непонятно, непонятно, – восклицали интеллигентные. – Это всего лишь метафора. Объясните!» Тогда Крик Колл объяснял, что Адхарва-Веда и квантовая теория поля – суть разные наречия одного языка и что волновая природа сознаний… От рыжего парня Крик перевел взгляд на Ариэля. Гармоничные раскачивания его тела напоминали прецессию вращающейся юлы, и Крик Колл угадывал, что скоро, вот-вот, Ариэль полетит. Еще тогда, в метро, Колла поразило лицо Ариэля. Крик Колл долго следил, как едет в поезде Ариэль. Мучительный знак посвящений прочел Колл на этом лице. Земля овеществлений и стихия тайная воздуха – вот в чем борьба этого человека. «Он? Неужели он?» – думал Колл.

Тридцать минут кануло, и канадец позвонил в колокольчик. Стали отдыхать под одеялами.

Был большой перерыв. В большой перерыв разрешалось выходить в коридоры. Тихий говор поднялся из-под одеял. Обсуждали ощущения. "Да, да, какая-то сила, не своя, тянет и тянет!" – "А меня, чувствую, крутит, я тело потерял, не знаю, что крутит, думаю то, что вместо тела, то и крутит, дырку какую-то в пространстве…" – "А я чувствую, что скоро, очень скоро, и я уже мучаюсь, откуда-то снизу поднимается и… я не выдерживаю, мелкая дрожь, хочу, так хочу, как женщину… мелкая дрожь". – "А меня валит на спину, и все тут, сдувает прямо как ветром".

Это было полезно – обсуждать ощущения, это Колл поощрял. Но предводителям вменялось в обязанность следить, чтобы не говорили на улице и чтобы знаки-следы продвижений в область сознаний оставались секретными.

И вот, пока обсуждали, из-под одеяла, как бабочка, стал выпрастываться Ариэль. Покачиваясь, он подошел к Коллу.

– Я… Я…

Лицо его было бледно. Волнение не давало ему говорить. Колл догадался.

– Молчи, – еле слышно проговорил канадец.

Только Коза заметил странность их сообщений. Словно увидел Коза, как Ариэль осторожно что-то приблизил к самой груди Колла, и как Колл отстранил, и как Ариэль повернулся, возвращаясь – тот же самый и другой. Никто не заметил, кроме Козы, что другой, никто.

От зависти закусывая губу, повалился тогда Коза на матрац. Темная губная брызнула кровь (губа Козы была прокушена до крови).

– Что такое? – тревожно спросил Крик, замечая кровь на лице человека, глазами и подбородком напоминающего козу.

– Да губу прикусил, – заулыбался мучительно Коза.

– Надо холодной водой.

– Да нет, у меня есть носовой платок.

– Не пачкайте вы, смойте водой.

Тогда все повернулись, от обсуждений отрываясь, и увидели.

– Ударился о потолок, – пошутил для всех Коза, поднялся и вышел, придерживая пальцами кровь.

Закусывая свое лисье, умывался Коза перед зеркалом. Высасывал из губы в рот и глотал, он боялся СПИДа и казнил себя, что трогал губу пальцами в спортзале. "Идиот! Идиот!" – шептал в зеркало Коза. Запотевали отраженные расширенные зрачки, СПИД поднимался из грязных углов туалета. Коза боялся вдыхать, потому что отравленный туалетный воздух шел через носоглотку, а в носоглотке не до конца еще была проглочена кровь. Покачиваясь, Коза вышел из туалета и остановился, дрожа и вдыхая перед раскрытым настежь окном. Ранняя весна была черновато-грязноватая и без зелени. Коза не хотел умирать. Он вернулся в спортзал.

Уже снова сели, и он прошел на цыпочках, кивнув Коллу, что все в порядке, и тоже, стараясь никого не отвлекать, сел. Сидящие спускались в пустоты сознаний, выбрасывая беззвучный мыслительный металлолом. Набирая скорость, пытался ввинчиваться в сознание Козы СПИД. Но великий Аум рассеивал. Было тихо внутри спортзала, дом спортзала был зданием отдельным. А вокруг была ранняя весна и ее холодновато-бодрящий воздух.

Легкий сквозняк из форточки тронул лицо Ариэля, но Ариэль уже забыл про лицо. Он чувствовал, как кора его овеществлений приподнимается и дрожит. Готовы были вот-вот прорваться освобождения, уже искали они Ариэля, шептали за корой овеществлений, и Ариэль на ощупь, пальцами выслушивая шепот, пробирался. Нетерпения заставляли его дрожать, в слепоте своей неизбежной и сладостно-мучительной подбирался он к наслаждениям. Уже шар наслаждений вошел в Ариэля и нагнетал гейзеры пока еще не прорвавшихся. Уже от предвкушений сладостно мучился Ариэль и дрожал от своих нетерпений. Тантра полета была легка и вела по карнизам. На шпиль – зигзаги энергий уже пронизывали, стекали и накапливались заряды для великого прыжка, стало невозможно уже от наслаждений, уже не мог он, не мог в предчувствиях терпеть. В последний раз на остриях пронеслось: "Связь тела и аказы… Легкость волокна хлопка". И – прорвалось мучительное сладкое тягостное. Ворвался, высвечивая в сияниях, светоносный, разбрызгивая радуги новых. Как распавшаяся гора, как лопнувшая оболочка, опадало клочьями старое. И как Сын устремлялся Ариэль навстречу освобождениям. Он не слышал, как вскрикнул, лишь раскрыл от удивлений глаза, обнаруживая тело свое неестественно висящим над матрацем. И вот уже неуклюже плюхнулся. "ЧТО?! ЧТО ЭТО?! ЧТО?!" И повалился, не удержав равновесия. Озонная легкая звенящая свежесть расширила кровь и отворила сознание. И от сверкающих новых не выдержал Ариэль. Смех его звонкий радостями разъял пространство. Вздрогнули сидящие, открывая глаза, поворачиваясь. Видели грядущие и свои освобождения. Смех его радостный их заражал. "Не сошел ли с ума?" – думали некоторые. Но другие уже улыбались, глядя на счастливо повалившегося Ариэля. И снисходительно кивал Крик, радуясь про себя, что угадал.

И с завистью смотрел на Ариэля Коза. "Не Гагарин, не Гагарин…" Он видел, как прыгнул Ариэль, и мучительно пытался побыстрее привязать свое тело к аказе, но словно подмокло волокно его хлопка и не хотело лететь. Вновь прыгнул Ариэль и радостно крикнул. И весело засмеялись вокруг. Второй прыжок был изящнее, Ариэль не повалился, он словно настиг в кратковременном полете свое тело и плавно его посадил. Одобрительно зашептали сидящие, и уже многие перестали повторять свою мантру и наблюдали счастливое лицо Ариэля. И тогда, сжав зубы и провидя концерн, Коза напряг икры и оттолкнулся мышцами ягодиц, подпрыгнул горбато и крикнул директорский крик, и упал на матрац, и повалился, засмеявшись злорадно: "Как Титов, как Титов…" Вздрогнули сидящие, повернувшись на крик Козы. А он уже, валяясь по полу, хохотал. И его хохот омрачал радость сидящих.

Позже в фойе двоих их оставил Колл. Колл не видел, как прыгнул Коза, но слышал вскрик Козы и поверил в освобождение второго. И в фойе Колл сказал:

– Вы двое, – сказал Колл, – полетели первыми.

– Так это и есть? – спросил, глядя в сторону, Коза.

– Да, – сказал Крик. – Это первая стадия. Слабым импульсом сознания, а не мышечной силой, тело отрывается от земли, и это – начало.

– Что же, оно сможет потом и зависнуть? – недоверчиво спросил Коза.

А Ариэль молчал, Ариэль был счастлив внутренним светом и легкостью приоткрывшейся ему жизни. Ариэль был словно поверх мира и с улыбкой смотрел на Козу.

Колл не ответил.

"Да", – восторженно ответил в себе Ариэль.

– В августе в Торонто, – сказал вдруг Колл, – будут прыжки в высоту, вот эти, йогические. Будут малайцы, китайцы и англичане, будут индийцы, конечно, обязательно американцы, немцы, испанцы…

"…цы, цы, цы", – падало в Ариэле, как перевернутая коробка, выброшенная с балкона, коробка с улыбкой.

– Будет первый йогический мировой, – продолжал Колл. – Должны быть и русские.

Он засмеялся, и Ариэль увидел Организацию. Организация снижалась, она хотела присесть на лицо.

– Не только же вам в ширину, – смеялся Колл. – Надо и в высоту.

– А что нам за это? – спросил тогда, усмехаясь, Коза. – Если уже завтра, скажем, подпрыгну на сорок?

– Как что? – не понял Колл. – Я же сказал, будете выпрыгивать успешно, полетите в Торонто.

– Нет, – сказал Коза, – вы не поняли. Я говорю, если мы встанем на профессиональный путь, то, ведь вот, скажем, профессиональные хоккеисты или футболисты, вы простите, конечно, но мы, русские, тоже теперь деловые люди…

– А мы-то – давно, – прервал его Колл. – Здесь, в России, мы будем строить хлебозаводы. Много хлебозаводов, – он помолчал, – несколько тысяч. Уже куплены земли. Я буду ходатайствовать, чтобы вас приняли в Совет.

– Куда? – вяло переспросил, скрывая напряжение выгоды, Коза.

– В Совет управляющих, – спокойно ответил Колл.

– Похоже, – засмеялся тогда Коза, – что завтра я прыгну на восемьдесят.

"Ниже земли, – думал Ариэль, – ниже земли". Он молчал. Мучительность их разговора наливала свинцовое. Организация присаживалась на лицо. Свинцовые борщи, свинцовые слюни – столовые времена, полные жажды давить, возвращались. Давить и соперничать, теша борщи своих "я" телевизионными и газетными. Рты поднялись и запели, ДОСААФы выстраивались. И уже готовились мотопилы протестов и парикмахерши отвинчивали в душах краны холодной и горячей воды для кувырканий и подмывания влагалищ. И понимались молчания ничегонеделаний и презрений и с ними – великие маркузеанские отказы. Как вода в молоко, уходило освобождение, и, как легкость, отлетало. Ариэль вдруг не выдержал и зарыдал.

– Что? Что такое? – ласково взяла его за руку Организация. – Не плачь… Я понимаю, такое потрясение… О, это великое потрясение, когда последние вдруг становятся первыми.

Фреди Меркюри умер во сне на широкой белоснежной постели. Балдахин над широкой кроватью был розовым и голубым. СПИД счастья разливался сияющим и тончайшим. У лондонского особняка рыдала толпа. Шелковый портрет Фреди развевался на ветру. Звучал «А night at the opera».[5]

– Is this the real life?[6]

Ариэль был в комнате один. Он хотел, чтобы позвонила та женщина. Но женщина не позвонила.